Клятва разведчика

1

Из-под открытого передка «Газели» валил пар пополам с дымом. Пассажиры напряженно наблюдали, как водитель, исполнивший около двигателя ритуальный танец, отступился с обиженным выражением лица, и угрюмо заворчали, когда он сказал:

– Все, часа три простоим, не меньше.

Кто-то подал реплику в том смысле, что это не лучшее начало дня и задал вопрос – мол, что теперь делать? Для водителя, похоже, подобной проблемы не существовало. Он пожал плечами:

– Я чиниться буду, вы город посмотрите. Вон там кафе есть. К одиннадцати, – он взглянул на часы, – подходите сюда и поедем… – Он задумался и добавил нечто, не внушавшее оптимизма: – На крайняк я сменку вызову, доедете…

Пассажиры начали расползаться. Некоторые отправились под навес с гордой надписью:

«АВТОВОКЗАЛ. П.Г.Т. БРЯНДИНО»

Большинство и правда поползли в сторону призывно краснеющего навеса летнего кафе, лениво обсуждая, есть там пиво, почем и какое. Глядя им вслед, я довольно громко сказал:

Никто не оглянулся, и я пошел в сторону, где начиналась улица поселка.

Через двадцать минут я совершенно точно знал, что:

– ничего более типичного для русских поселков, чем это Бряндино, нет;

– взрослое население отсутствует по причине жары;

– детское население представлено двумя пацанами, моющими велосипеды у колонки;

– собакам жить настолько скучно, что они даже не брешут;

– до реки три километра (это сказали те самые пацаны), и народ в основном там и обретается;

– зеленые насаждения вдоль улиц недавно (пеньки свежие) попилил какой-то идиот по чьему-то идиотскому приказу;

– этих улиц восемь, и они расположены клеткой 4 x 4 в неимоверную длину.

ВСЕ.

Мне стало скучно. Оставалось только идти в кафе, сидеть, есть мороженое и слушать, как все, обливаясь потом, ругают правительство, США, шофера, молодежь, погоду и Сталина, поглощая при этом дикое количество пива и матерясь так же скучно, как скучны здесь улицы. Меня, собственно, никто особо не ждал, и не имело принципиального значения, когда я прибуду в облцентр – в полдень или в десять утра. Да и остальных, так жаловавшихся на опоздание, не ждали никакие серьезные дела – разве что добывание очередной порции ставших смыслом жизни зеленых бумажек, которые они почитали основой основ…

Я в третий раз прошел мимо разлапистого храма, гордо вознесшегося возле общественного туалета, и раздрызганного клуба – и вдруг заметил в глубине тупичка между клубом и храмом небольшое зданьице старинной постройки, флигель, в которых во времена Российской империи любили селить приезжих гостей и доверенную прислугу. На флигеле висела старая табличка, и, помедлив, я направил туда свои стопы.

Ну, конечно же. Табличка гласила:

А ниже – что-то насчет Министерства культуры и того, что музей работает ежедневно без перерывов с восьми утра до шестнадцати ноль-ноль.

Это уже было интересно. Именно в таких вот музеях я встречал самые замечательные экспонаты, на которые стоило бы просто обязывать смотреть людей… Но ходить по таким музеям было тягостно. Пустые, со следами дешевого ремонта, тихие, словно смертельно больной человек, осознающий свою болезнь, они держались, как правило, благодаря самоотверженному энтузиазму фанатиков-хранителей, все еще надеявшихся: вот сейчас власть образумится, не может же она не понять, что… и так далее.

Я оглянулся. Сквозь деревья за туалетом хорошо было видно яркую крышу кафе.

Нельзя презирать людей, среди которых прожил тридцать лет. И я их не презирал. Временами я их ненавидел. Уже просто за то, что никто из них и не подумал отойти от вокзала – просто чтоб посмотреть новое место…

Вздохнув, я поднял руку и позвонил.

В глубинах музея раздался тихий перезвон. Я стоял и думал, кто мне откроет. Вариантов было три, все – интересные и печальные, как сами провинциальные музеи:

– старик-краевед, всезнающий и обреченно спокойный от мысли, что ЭТО никому не нужно;

– пожилая женщина, подрабатывающая здесь для прибавки к пенсии;

– молодой мужчина с горящими глазами, увлеченный историей родного края и не на жизнь, а на смерть сражающийся за нее с поступью ХХI века.

Я не услышал шагов и поэтому слегка подался назад от удивления и неожиданности, когда дверь мне открыл подросток.

В наше время с этим путаница. Восемнадцатилетних дылд называют «мальчиками», пятнадцатилетних парней – «детьми», десятилетних пацанов – «подростками»… Все зависит от того, кто и для чего употребляет эти слова. Надо, например, выплеснуть очередную порцию грязи на армию – говорим о «несчастных мальчиках». Надо заставить читателя пролить слезу над судьбой юных зэков – пишем о «детях за решеткой». Надо убедить власти в том, что в двенадцать лет человек готов для половой жизни – находим ученого, у которого дети превращаются в «подростков». В дни моего детства все было разграничено четко: до 14 лет – мальчик, до 18 лет – подросток, потом – юноша. Так вот это был именно подросток, лет пятнадцати. Высокий, коротко стриженный, но со светло-русой челкой, узколицый, сероглазый и сильно загорелый, он был одет в широкие шорты, подпоясанные ремнем с массивной пряжкой, и свободную рубашку защитного цвета. Правую руку от запястья до середины предплечья закрывал кожаный напульсник. На меня смотрел внимательно и без любопытства, а я настолько растерялся, увидев его, что тоже молча пялился. Первым нарушил молчание он:

– Вы хотите осмотреть музей? – не то чтобы вежливо, скорей безразлично, спросил он меня.

– Вообще-то да, если можно.

– Цена билета – десять рублей взрослый, пять – детский, – просветил он меня.

Я удивился:

– А что, к вам и дети ходят?

Он не ответил. Ясно – глупый вопрос. Около кафе – два игровых автомата, а пятак – это ж шанс сунуть его в щель и ждать: вдруг хозяин «игрушек» оказался лохом и сейчас на тебя упадут десять тысяч?!

– Экскурсия – по цене детских билетов, но с оплатой экскурсовода пятьдесят рублей, – продолжал он, как-то странно меня разглядывая, непонятными глазами. – Если желаете сфотографироваться с экспонатами – снимки «поляроидом», десять рублей штука.

– Да нет, спасибо, – ответил я. – Уж сам как-нибудь…

– Проходите. – Он посторонился.

Внутри флигель оказался не маленьким – шесть комнат! Как объяснил мне единственный, судя по всему, обитатель музея – четыре комнаты уже сейчас заняты экспозициями, а еще в двух неразбериха и бардак, потому что музей недавно переехал. Я хотел спросить – откуда, но вспомнил гордую церковь и сразу сообразил. Конечно, духовность народа сильно поднялась от того, что экспонаты – молчаливых свидетелей прошлого – свалили в комнаты флигеля, а здание «вернули законным хозяевам». Судя по количеству и весу нательных крестов на жирных грудях и над голыми пупками, у нас в самом деле расцвет духовности… Очевидно, что-то такое отразилось на моем лице, потому что парень, отрывавший мне билет (я обратил внимание, что использованных там совсем мало), сказал вдруг:

– Мы потихоньку разгребаемся – дядя Леша и я. Но рук не хватает…

– Дядя Леша – это смотритель? – уточнил я.

Парень кивнул.

– А у тебя что, такая школьная практика?

– Нет, – он снова замкнулся. – Мне просто нравится… Проходите. – И он пошел впереди меня в те комнаты, где надо было «разгребаться».

А я побрел по музею.

В двух «залах» оказалась очень неплохая выставка фауны и флоры, сделавшая бы честь и областному музею – если не размерами, то подбором, расположением и ухоженностью экспонатов. В одной – самой большой – были представлены экспонаты на тему «Наш край с древнейших времен по годы Великой Отечественной войны». Тут я подзадержался, думая, что с удовольствием лично вышвырнул бы из соседнего здания весь мишурный новодел, чтобы поместить там предметы, лежащие в горках и витринах, куда более древние и даже просто намного более ценные в чисто материальном выражении.

Очевидно, современность и еще что-то должны были быть представлены в последних двух залах, еще не оформленных – ну а четвертый занимала война.

Грешен – не люблю бывать в таких залах. Они везде одинаковы. Медали и ордена, германские каски и противогазы, корпуса гранат, документы, листовки… Правда, через эти места война прошла здорово, экспозиция была побогаче, но не выходила за пределы указанной темы. Я все-таки побродил туда-сюда, привычно определяя предметы. Постоял перед витриной с холодным оружием. По соседству находилась другая:

Я перешел к ней, подумывая, что стоит все-таки сделать по соседству с десяток снимков и оставить еще рублей пятьсот музею как дар. Не замылил бы этот отрок только – ну ничего, заставлю при себе оформить бумагу.

В правом нижнем углу витрины лежала жестяная коробка из-под печенья – старая, по возрасту ей самое место по соседству, а не здесь. Она была вскрыта, даже распорота скорее. А рядом лежали четыре пионерских галстука – неожиданно яркие сатиновые треугольники, расположенные веером, потертые, подштопанные, разлохмаченные. Отпечатанная на компьютере (!) табличка гласила:

«Найденные недалеко от деревни Кабанихи галстуки юных бойцов с оккупантами. Предположительно принадлежали разведчикам партизанского отряда «Смерч» Саше Казьмину, Юле Маковец, Жене Стихановичу и Боре Шалыгину, пропавшим без вести при выполнении боевого задания в сентябре 1942 года. Найдены Б.Ю. Шалыгиным и переданы в музей 14.07.2004 года».

Я перечитал фамилии. Шалыгины… Похоже, кому-то из потомков повезло найти галстук предка. Интересно, сколько содрал за находку… И тут я обратил внимание на одну интересную в своей странности вещь – четвертый галстук, лежавший под всеми остальными. Он был такой же, как остальные, – потертый и поношенный. Но – зеленый. Это не сразу замечалось – освещение было скверным, галстук лежал, как уже было сказано, под остальными.

И все-таки он был зеленый, как листва на дереве.

Я пошел искать того парня.

Он разбирал завал в комнате по соседству и воззрился на меня с некоторым нетерпением. Я кашлянул, кивнул в сторону двери и спросил:

– Не можешь кое-что объяснить? Я… э… заплачу как за экскурсию.

– Пойдемте. – Он поднялся легко и быстро. А пока он сидел, я заметил под задравшейся левой штаниной шортов, на внешней стороне бедра, белесое пятно с двухрублевую монету размером. Ожог, что ли? Или… да нет, откуда… – Что вас интересует?

– Это. – Я первым прошел к витрине. – Я сам носил такой несколько лет. И точно знаю, что в годы Великой Отечественной галстуки были красными.

Мальчишка, рассматривавший галстук в витрине, быстро поднял на меня глаза и так же быстро опустил.

– Что нашли, то и выставили.

– Я понимаю, – терпеливо сказал я. – Но это странно. Ты уверен, что это не подлог?

– Зачем? – удивился он, пожимая плечами. – Не сенсация, славы на этом не сделаешь.

– Ну, верно, – согласился я. – Может быть, ошибка?

– Нет. – Он снова мельком посмотрел на меня. Помедлил. – Я сам нашел эти галстуки.

– О! – оценил я. – Погоди… Тут написано – галстук Бори Шалыгина… И ты – Б. Ю. Шалыгин… Это твой дед, прадед?

Он в третий раз поднял глаза и уже не опустил их, внимательно и пристально разглядывая меня. Потом вдруг спросил:

– Вы кто?

– Я? – Вопрос и его тон меня ошарашили. – Ну… Был военным, три года уже работаю учителем…

– А вы здешний? – продолжал он допрос.

– Нет, я тут проездом… Это имеет значение?

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Просто вы первый, кто на это обратил внимание… Большинству все равно, а дядя Леша считает, что это какая-то ошибка.

– А что это? – почти требовательно сказал я. Глаза парня стали сердитыми.

– Зачем вам это? – спросил он.

– Хотя бы затем, что я заплачу за экскурсию и ты должен удовлетворять мое любопытство.

Он опустил глаза. Усмехнулся. Повел плечами. Посмотрел в окно.

– Ну хорошо, пойдемте… Только… хотя ладно, все равно.

Как загипнотизированный, я прошел за ним в маленькую комнатку офисного типа – через незаметную дверцу из коридорчика, где стоял стол, у которого я покупал билеты. Там стоял компьютер, еще что-то; на вешалке болтался планшет из рыжей кожи, вопиюще несовременный. Борис полез в него, достал бумажник и, открыв его, вытащил четкую черно-белую фотографию, относительно новую, хотя и потертую по краям. Молча протянул мне.

Я ее удивленно взял. На фоне большого стога были сняты четверо подростков военного времени – что это настоящий снимок, сомнений не было, не подделать сейчас ни позы, ни выражение лиц, ни качество снимка, как ни старайся. Скуластый курносый паренек в солдатской форме, сидя на земле, расстелил на колене портянку и, что-то вытряхивая из сапога, смотрел на одетую в шаровары и рубашку девчонку, перебросившую на грудь косу; девчонка смеялась. К стогу привалился худощавый мальчишка в кепке, кожаной куртке и потрепанных брюках – он смотрел в небо и грыз соломинку. Сбоку на корточках пристроился почти по-современному одетый третий мальчишка – в широком камуфляже и высоких ботинках; он, кажется, что-то спрашивал у скуластого. На шеях у них и правда были галстуки, только цвет неразличим.

– Это они и есть, которые пропали? – с интересом спросил я. – Ты нашел там же, где и галстуки? А почему… Ничего себе! – вырвалось у меня. – Это твой дед?! Как похож!

Действительно, мальчишка в камуфляже был похож на моего странного экскурсовода как две капли воды – ну, разве что чуточку младше. Я продолжал:

– Но погоди… Если он пропал, когда ему было столько лет, то как же ты на свет-то появился? Или он не погиб?

– Он не погиб, – сказал мальчишка. – Только мой дед не воевал, а прадед в это время сражался на Кавказе… Понимаете… – Он облизнул губы. – Если хотите, я расскажу. Только дослушайте до конца, даже если вам покажется…

– Ты меня уже заинтриговал. – Я украдкой глянул на часы – у меня было еще почти два часа. – Так что это за история?

Борис взял у меня фотографию. Глядя на нее, заговорил:

– Это правда, что я нашел галстуки. Это было нетрудно. Я хорошо запомнил, где мы их спрятали, когда… – Борис вскинул на меня глаза и улыбнулся: – Снимок сделали в сорок втором, почти год назад. И этот парень на фотке не мой предок. Это я сам. Будете слушать?

Говоря, он расстегивал напульсник и сейчас освободился от него совсем. Под кожаным браслетом была татуировка – но не модная сейчас среди подростков «плетенка», а простой и не очень искусно наколотый ряд цифр.

– Будете слушать? – повторил он.