Клятва графа Калиостро

Книга третья

Клятва графа Калиостро

Часть IV. Предательство

Коварство бессмертных нельзя угадать –

Предаст даже тот, кто не может предать.

Д. Емец.

Глава первая

Сделка с дьяволом

Некоторые люди очень искусно делают вид, что хотят помочь.

NN .

Галина Николаевна закрыла глаза, собираясь с мыслями. Она продумала всё до последней мелочи, до самой крошечной детали. Буквально написала сценарий, озаглавив его «История моей смерти». Доведённая до отчаяния, она не хотела жить. Жизнь ей опостылела. Не у кого просить помощи, и выхода нет, а раз выхода нет, то выход один.

Чайник лихорадочно трясся на подставке, захлёбываясь паром, за стеной опять что-то не поделили соседи. Галина нарезала колбасу и параллельно решала, откуда лучше: с крыши или с моста? Взобраться бы на соседний с ними дом и прыгнуть, но с моста не так высоко. Она панически боялась высоты, даром что ведьма.

О том, что у неё есть сын, Галина, конечно, помнила. Помнила, но не переживала. Разбудит, даст последние наставления и уйдёт, а дальше уже не её забота. Воропаев Пашку не бросит. Ребёнок – это вам не жена, с ребёнком не разведешься, так что будет расти Пашка с другими цыплятами, которых нарожает Воропаеву его курица.

Пашка проснулся сам и пришел на кухню, сонный, всклокоченный. Зарос весь. Давно ли к парикмахеру водили? Галина невольно залюбовалась сыном. Красивый мальчишка, уже сейчас красивый, а что будет потом, лет через десять-двенадцать? Осенью Пашка в школу пойдет, жаль, ей этого увидеть…

- Мам, ты чего?

Запоздало пришла боль, узкая, словно вытянутая в нитку. Погрузившись в свои невесёлые мысли, она не заметила, что порезалась и закапала кровью клеенку.

- Ничего, - Галина подула на порез, и тот затянулся, оставив после себя красноватую полосу. – Я сегодня уйду пораньше, много работы. Посуду помоешь?

- Ага, - без восторга согласился мальчик.

- Молодец, - ведьма протянула сыну бутерброд, здоровой рукой взъерошила темные вихры. - Если до восьми не вернусь, папе позвонишь. Он за тобой приедет.

- А что ему сказать?

- Что сказать? – переспросила Галина. Задумалась. – Скажи, что меня задержали в издательстве. Да, так и скажи.

Пашка сразу смекнул, что мать какая-то не такая. Ласковая, задумчивая, назвала папу «папой» вместо «отца» – в общем, что-то тут нечисто.

С того дня как ушел, возвращаясь только по воскресеньям, папа, мама с Пашкой практически не разговаривала, разве что найдёт на неё, как шутит папа, словесная диарея. Тогда мама садится на диван, насыпает полную вазу конфет, наливает чай и долго-долго говорит. Обо всем, не интересуясь, понимает её сын или нет. Пашка делает вид, что всё понимает. Ему нравятся такие «диарейные» дни.

Но чаще всего мама просто молчит. Бывало, очнётся, даст какое-нибудь поручение, спросит, не голодный ли, и снова молчит. То ли дело папа! Папа смешной, с ним можно говорить о чём угодно и не надо притворяться, если где-то не понимаешь. Папа сильный, он не охает над разбитыми коленками, как бабушка, и не ругается, как мама. Нет, папа говорит: «до свадьбы заживет», «ерунда на постном масле» или что-то вроде того, и реветь сразу расхочивается, потому что хочется быть как папа. Папа совсем не умеет плакать, он только смеётся.

Пашка любит их обоих, маму и папу. Почему он ушел? Сначала уехала бабушка, а потом и папа. Мама говорит, что папа теперь живет с другой тётей, поэтому приходит так редко. Мама вообще любит поговорить об этой другой тёте, ей даже не требуется чай с конфетами. Пашка наивно верил, что, захоти он обсуждать другую тётю, мать говорила бы с ним постоянно. Но обсуждать «тётю» мальчик не хотел: не нравилась она ему, «тётя» эта, потому что забрала папу. Папа теперь не Пашкин и не мамин – папа теперь «тётин».

Заметив, что сын насупил брови, Галина мягко спросила:

- Что-то случилось, Павлуш?

- Ничего, - буркнул мальчик и отложил в сторону недоеденный бутерброд. Всё равно она не поймёт. Или хуже: опять начнёт ругать папу. – Всё нормально.

- Вот и хорошо, - Галина вскочила на ноги, забегала, засуетилась. Побросала посуду в мойку, смахнула со стола хлебные крошки. – Ну ладно, сынок, мне пора. Я тебя закрою.

- Угу. Зачем ты мою кружку забрала? Я ещё не допил.

Галина остановилась на полпути и заглянула в раковину. И правда, забрала...

- Прости, - покаялась она. – Давай я тебе новую налью... Прости. Я тебя люблю, Паш, очень-очень. И папу нашего тоже. Немножко, - добавила она.

Пашка усмехнулся, неосознанно подражая отцу. Галину холод пробрал от этой усмешки.

- То есть, меня ты любишь очень-очень, а папу – немножко, да?

- Да, милый, - потому что не на что его, козла такого, очень-очень любить. Только, по старой памяти, немножко. - Тебя я люблю больше всех.

Мальчик решил, что обязательно позвонит папе. Раз мама вспомнила о папе и не сказала ни одной гадости, с мамой нужно срочно что-то делать!

***

Утренняя маршрутка лениво ползла по направлению к Центру. Галина Николаевна вышла у музыкальной школы, поплутала немного по дворам, пока не увидела знакомые качели. Привыкла находить их ночью и при свете дня как-то растерялась.

На часах без трёх минут семь, курятник наверняка проснулся. Дождаться их или провести последний день в своё удовольствие? Ладно, посидит, покараулит. Спешить-то ей некуда.

Ведьма повадилась приходить сюда, когда окончательно темнело, и смотреть на горящие квадраты окон восьмого этажа. Гасли квадраты – Галина уходила, но порой засиживалась до полуночи, раскачиваясь на скрипучих детских качелях. Её качели неизменно пустовали, это был наблюдательный пост, огороженный от мира невидимым кругом. Компанию ведьме иногда составлял бездомный кот по кличке Бильбо. Галина вечно путала и звала его Бульбой, на что кот обижался и уходил. Но если имя называлось правильно, две пары светящихся в темноте глаз, не отрываясь, смотрели на дом.

Кот всегда садился рядом, мурлыкал, тёрся мордой о её худую ногу, провожал до остановки и только потом убегал. Казалось, Бильбо известны все тайны ночной подруги, и он сочувствует ей, как умеет. Галина взяла бы его домой, не будь дома Профессора.

Скрипят качели, туда-сюда, туда-сюда. Туда мне или сюда, на крышу или на мост? Она не умела летать, да и не рвалась особо, но умереть почему-то хотелось именно так: в коротком, ослепительном миге полета. Достойная цена за бездарно проведенную жизнь.

В Галине неожиданно проснулся философ. Она подобрала с земли палочку и стала что-то быстро чертить на сырой после дождя земле. Ветка пачкала руки, но Галина упорно продолжала чертить, отбрасывая закопанные окурки и мелкие камушки. Налюбовавшись делом рук своих, она слезла с качелей и тщательно затоптала три коротких строчки:

Человек есть то, ради чего он живет. Все эти «то» - не что иное, как якоря, цепляющие нас к своему острову. Задуматься стоит тогда, когда начинаешь жить ради себя.

Буквы закончились как раз вовремя. Открылась тяжёлая дверь, и они вышли из подъезда, оба чем-то серьёзно обеспокоенные. В лице девчонки не было ни кровинки, достойный супружник ей что-то убежденно говорил. Отсюда не разобрать, что именно, но точно не свежий анекдот. «Всё-таки есть в мире справедливость», - мстительно подумала Галина и пожелала курице долгих мучений.

Идея облагородить лишним трупом этот двор вдруг потеряла свою привлекательность. Ведьма отряхнула джинсы, последний раз взглянула на слепые окна и пошла прочь.

Из входа в подвал, частично заложенного кирпичами, высунулась хмурая усатая морда. Бильбо орал, как потерпевший, звал подругу, но так и не вылез.

Мост окутывала густая пелена тумана, где-то внизу угадывалась река. Кругом ни души. Отличное место! Прыгать невысоко, но глубоко. Может, лучше что-нибудь привязать к ногам, чтобы не выплыть ненароком?

Галина Николаевна постояла немного, облокотившись на влажное ограждение, затем сняла ветровку и решительно перекинула ногу через ограду. Теперь она стояла на узкой, в полступни шириной, бетонной полосе, держась за скользкие прутья отведенными назад руками. Один шаг, и всё будет кончено. Один лишь шаг... Или проще отпустить ограду и податься вперед?

- Когда летишь с моста, внезапно понимаешь, что все твои проблемы решаемы. Кроме одной: ты уже летишь с моста, - раздался откуда-то слева насмешливый голос.

Чудом не выпустив скользкой опоры, Галина обернулась. По ту сторону перилл стояла закутанная в плащ женщина. Не дождевик – настоящий болотно-серый плащ с капюшоном на манер одеяния волшебников эпопеи Джоан Роулинг. На светлых волосах неизвестной оседали капельки влаги, а пальцы желтоватых костистых рук унизывали перстни. В руках она держала мокрую Галинину ветровку.

- Не подходите! - хрипло каркнула Галина, чувствуя, как сводит напряженно стиснутые кулаки. Свинцовая гладь реки то удалялась, то приближалась. – Мне плевать, что вы там себе думаете! Я хочу умереть, ясно?!

- Нет, не ясно.

- Это ваши проблемы!

- Мне неясен ваш мотив, - хладнокровно продолжила женщина в плаще. – В вашем распоряжении больше двух столетий. Сколько полезного можно сделать, сколько вечного! Сколько детей родить, деревьев посадить, а вы вздумали лишить себя этого, да еще так бездарно! Я разочарована, Галина Николаевна.

Онемевшие пальцы прилипли к ограде, подошвы ботинок буквально вросли в бетонную полосу.

- Отпустите меня! – Галина задергалась, но мост держал крепко.

- На самом деле, вы вовсе не хотите умирать. Вы вся дрожите, вам страшно. Вы мечтаете всё вернуть, но не знаете как. Прыжок с моста не выход, а всего лишь вход в новую дверь. А кто будет закрывать старую? Нехорошо оставлять нараспашку, Галина Николаевна, каждой двери – свой ключ.

- Кто вы? Что за чушь вы несете? Это моя жизнь, моя!

- Очередное заблуждение. Я не есть хозяин своей жизни, ныне и присно и во веки веков. Входя в этом мир, мы изначально дарим кому-то свою жизнь, принимая в ответный дар чужую, и не единожды. Мать дарит детям, возлюбленная – любимому, супруг – супруге. Мировое равновесие. Отнять жизнь легко, но сначала подарите её кому-нибудь.

- Вы сумасшедшая! Несёте всякую ересь!

- Однако по ту сторону моста стою совсем не я, - напомнила незнакомая ведьма. – В моих силах вернуть вам то, чего вы так жаждете, но я, пожалуй, не буду этого делать. Прыгайте, если решили. Чему бывать, того не миновать.

Галина бессильно застонала.

- Вы что, дьявол? Никто, кроме самого дьявола, не сможет ничего изменить!

- Нет, Галина Николаевна, я не лукавый. Он сам по себе, я сама по себе, однако сделка, которую мы с вами заключим, сравнима с закладной на душу.

- А у меня нет души, - с вызовом бросила Галина Николаевна.

- Так даже лучше, вас не будет мучить совесть. По рукам?

Она не поняла, как оказалась рядом с незнакомкой. Дрожа всем телом, Галина напялила протянутую куртку и принялась дышать на белые в ржавчине руки. Пальцы не гнулись. А нежданная спасительница будто бы не замечала холода.

- Вот и всё. Стоило ли ради этого мокнуть?

- Вы… вы сказали, что вернёте мне то, чего я х-хочу, - зубы отбивали дробь, как при ознобе. Выдернув Галину с полосы, ведьма не потрудилась высушить её одежду, – но чего вы хотите от меня?

- Выполнения поручений. Обещаю, вы будете лично участвовать во всех волнующих мероприятиях и сделаете то, что сочтёте... – она выдержала паузу, - необходимым.

- Мне… м-мне придётся кого-то убить?

- Ну что вы, – Бестужева ухмыльнулась краем рта, - эту грязную работу я делаю сама. Вы же сможете отомстить. Жестоко, как вы любите. Ни ваша жизнь, ни ваша якобы отсутствующая душа меня не интересуют. Требуетесь именно вы.

В больных глазах Галины вспыхнул колючий огонёчек. Она не колебалась больше. Она пойдёт за этой ведьмой хоть на край земли, лишь бы только заставить страдать ненавистную девчонку.

***

Борясь с дурнотой, я глубоко вдохнула и медленно выдохнула, но кабинет всё равно воображал себя паровозиком из Ромашкова. Еще чуть-чуть, и затянет: «По-оле большо-о-ое…». В паровозике холодно, уже не помню, когда в последний раз меня так морозило. Одеяло с холодом не справлялось, только кусало за подбородок.

Опустив голову на подлокотник кресла, я смотрела, как Артемий говорит по телефону, одновременно помешивая чай. Ложка жалобно звенела, ударяясь о ребристые стенки, и гоняла по кругу нерастворенные крупицы сахара.

- До десяти потерпишь? – Воропаев положил трубку и протянул мне чай.

- Конечно, - я тут же сунула нос в чашку. – Мне уже гораздо лучше, правда.

Муж покачал головой. Не поверил.

- Анна Павловна знает, что вместо меня к ней придет Славка? – сменила я тему.

- Сейчас это непринципиально. Надо уметь ставить собственное здоровье выше всех прочих здоровий, любовь меня.

- Ты не понимаешь...

- Угу, куда мне? – согласился Воропаев, принимая чашку обратно и переселяя меня на диван. – Всё она знает, Вер, можешь даже не волноваться. Ты лучше полежи, подремай, я тебя разбужу.

«Дремала» я вплоть до пол-одиннадцатого, за это время успели заглянуть Полянская, Игоревна, доктор Лиза и Жанна Романова. Талия подруги уже заметно округлилась, и Жанна светилась от счастья, как лампочка.

- Ой, а что?.. – недоуменно начала она.

Я приоткрыла левый глаз. То, что из четырёх посетительниц меня увидела только Жанна – случайность?

Артемий приложил палец к губам, что-то негромко ответил ей и, кажется, задал свой вопрос. Жанна передернула плечами и подтвердила:

- Да, у меня тоже было. Вы не волнуйтесь, такое случается. Галантина считает, что главное – всё вовремя предотвратить и пронаблюдаться. Тьфу-тьфу-тьфу, пока нормально, - она суеверно постучала по шкафу-стенке.

- Вы сняли камень с моей души, - серьезно сказал Воропаев.

- Ну что вы! - смутилась медсестра. - Если помощь будет нужна, пускай не стесняется и звонит в любое время. Прибегу, успокою, вправлю мозги по поводу…

Я зажмурилась. Подозрение, возникшее еще вчера, плавно переросло в уверенность.

У кабинета Татьяны Федоровны Галантиной ждали приема несколько женщин в возрасте от девятнадцати до тридцати пяти. Подавляющее большинство – с солидными животами, и все пришли в одиночку. На миг мне стало неловко, а уж когда после звонка мужа выглянула сама Татьяна Федоровна и пригласила войти…

- Как твое «ничего»? – весело поинтересовалась Галантина, указав мне на стул. – Пока сюда. Говоришь, до этого у Кляпиной наблюдалась? Не вовремя она в декрет ушла… Ну, ладно, Бог с ней, с Ольгой. Рассказывай!

Я говорила – она внимательно слушала, щелкая синей ручкой, то выдвигая кончик стержня, то возвращая его на место. Полистала мою карточку, задала пару уточняющих вопросов и пригласила в кресло. Результат осмотра подтвердил все мои худшие опасения.

- Вы уверены? – на всякий случай уточнила я. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, давайте проверим еще раз и убедимся, что вы ошиблись!

Но Татьяна Федоровна мольбам не вняла. Она ласково улыбнулась и закивала.

- Три недели, плюс-минус пару дней. Тебе, между прочим, давно пора, часики-то тикают, - заметила она. – Что, не рада? Не нагулялась?

- Я рада, я очень-очень рада, просто, понимаете... немного не вовремя.

- Понимаю. Избавляться, надеюсь, не планируешь?

- Нет! - я испуганно накрыла живот ладонью. – Нет, ни в коем случае.

- Вот и хорошо, - Галантина хмыкнула, щелкнула своей ручкой и застрочила в карточке, как пулеметчик. – На учет я тебя поставлю. Ничего смертельного не вижу, но полежать у нас дней десять всё равно придется. Лежишь, отдыхаешь, кушаешь, гуляешь на свежем воздухе, а ремонты пусть без тебя делают.

Я кивала невпопад, пытаясь прийти в себя и понять: как это случилось? Как же неведомое средство? Как же таблетки, которыми меня снабжала Кляпина и которые я добросовестно, чуть ли не минута в минуту, принимала? Как? Когда?! Ведь двух месяцев еще не прошло, беременность не может быть заметна! Мамочки...

Мысли путались. Мне следовало радоваться, но я боялась. Ребенок. Я хочу ребенка, действительно хочу! Но понимаю, что сейчас нам никак нельзя. А еще меня пугает реакция мужа. Пока мы шли сюда, он молчал. И Жанну отпустил молча. Нужно поговорить с ним, немедленно.

Гинеколог, напрасно пытавшаяся меня дозваться, махнула рукой.

- Беги уже, сообщай своему благоверному. Он, наверное, извелся весь.

Из кабинета я вышла на негнущихся ногах, вышла или вывалилась – всё едино. Артемий подхватил меня, обнял, и сразу полегчало. Спрашивать ничего не стал: моя физиономия, как обычно, вывела новость крупными печатными буквами.

«Жэкашная» очередь завистливо смотрела нам вслед.

- А моего фиг куда вытащишь! – пожаловалась соседке помидорно-румяная блондинка моих лет. – Некогда ему, некогда. Я, грит, после родов наверстаю.

- Ага, жди, - фыркнула стриженая под мальчика брюнетка, - это они сначала резвые, а стоит дитю обкакаться, то всё, поминай, как звали.

Только худенькая, хрупкого сложения девушка, чей обтянутый лиловой блузкой живот смотрелся особенно нелепо, заметила вслух:

- Что-то они не слишком-то рады.

Ватные ноги подгибались, в ушах будто маршировали миниатюрные полки. Я то и дело сглатывала, отгоняя панику, и не решалась взглянуть на Воропаева. А когда решилась и подняла глаза, едва не поперхнулась воздухом: Воропаев улыбался. Кусал губы, пытаясь эту улыбку сдержать, но та всё равно лезла.

- Принимал меры, говоришь? – я нервно хихикнула. – Ну-ну.

- Я не знаю, как это произошло, - прошептал Артемий, сжимая меня в объятиях. – Ну не должно было! Но, Вер, это… здорово. Ты себе представить не можешь, как я счастлив.

Я непонимающе уставилась на него. Серные пробки в ушах не мой диагноз, но надо будет при случае заглянуть к ЛОРу.

- Ты серьезно?

- Более чем, - он быстро поцеловал меня в макушку и открыл тяжелую дверь, пропуская вперед. – Понимаю, это звучит странно, а уж после всего, что я на тебя вывалил... Это точно? Ты точно не больна? Что сказала Фёдоровна?

- Да погоди ты! – я ухватила его за руку в попытке остановить. – Что мы будем делать?

- Для начала поедем домой и запремся в спальне. Десять дней – время долгое.

Я таки поперхнулась. Визит к ЛОРу перешел из списка «когда-нибудь» в список «как можно скорее».

- А как же... работа? – не придумала ничего умнее.

- Какая, к чертям, работа?! – возмутился муж. – Ты на госпитализацию направлена? Направлена. Вот и до свидания.

Я смирилась и позволила усадить себя в машину. Раз Воропаев спокоен и счастлив, причин для паники нет. Надеюсь, он знает, что делать. Он что-нибудь придумает.

Дома нас уже ждали.

- Ну что?! – с порога заорал Никанорыч. С недавних пор он обитал у нас. – Горилку открывать, али ложная тревога?

- Тебе бы только напиться, - упрекнул домового Артемий. – Ладно уж, открывай.

- Ур-ря-а! – Никанорыч белкой взлетел на шкаф, в свою персональную кладовую.

Муж бережно подхватил меня на руки и, шуганув некстати сунувшегося Арчибальда, закружил по комнате. Я ойкнула и уцепилась за его шею, но потом рассмеялась, не в силах сдержать эмоций.

Пьяные безо всякой горилки, мы долетели до спальни и рухнули на кровать. Кстати, до семи лет я искренне верила, что горилка – это такая маленькая симпатичная горилла.

- Никанорыч, мать-перемать, закрой свою бурду! На весь дом несет! – донесся из кухни, где она наводила порядок до нашего прихода, писклявый голосок Люськи.

- Не нравится – не нюхай, - мрачно ответствовал домовой, звеня бутылками. – За такое дело грех не выпить!

- Пьянчуга ты, пьянчуга и есть. Закрой, кому говорят, дышать нечем!

- Дышать ей, видите ли, нечем, - передразнил Никанорыч. – Ути-пути! Сюси-пуси! Тебе оно вообще не надобно, дышать это.

- Алкаш!

- Чистоплюйка!

С домовушкой Люсьеной, единогласно сокращенной до Люськи, познакомились вскоре после переезда. В первые выходные на новом месте я отправила Воропаева за продуктами, а сама затеяла генеральную уборку, дабы испытать недавнее приобретение – пылесос. Никанорыч помогал, чем мог: лазил с тряпкой там, где я не доставала, забирался во все щели и вытирал пыль на шкафу. Чтобы было нескучно, включили музыку на моем телефоне.

- Once upon a time I dreamed we'd be together in love forever. Once upon a night I was wishing for a never, a never ending… - напевала я, перекрикивая пылесос.

Никанорыч глуховато подтягивал. Английского он не знал, поэтому пел то, что слышалось.

В какой-то момент мне почудился третий голос. Выключила пылесос и музыку, прислушалась. Тишина.

- Странно…

- Что такое, хозяйка? – домовой шлепнулся со шкафа, аккурат ко мне на плечо.

- Ничего. Послышалось, наверное.

Однако не успела я возобновить уборку, как пение повторилось. Нет, оно определенно где-то здесь! Продолжая напевать, опустила на пол пылесосную щетку и прошлась по комнате. У батареи голосок звучал значительно громче. Так и есть, торчит оттуда чья-то лапка в шерстяном носке.

- Попался!

Отчаянный визг, и обладатель писклявого голоска вывернулся, оставив на память полосатый носок. Совсем крохотный, меньше кукольного.

- Никанорыч, выключай пылесос! – крикнула я. – Выходи, мы тебя не обидим!

Вой машины стих, лишь Эмили Осмент продолжала петь.

- Правда, что ли? – уточнили из-за батареи. – Не обманете?

- Честное пионерское.

Сначала показались короткие пухлые ножки, потом пыльное зеленое платьице в белый горох и, наконец, светловолосая голова с торчащими в разные стороны, как у Пеппи Длинныйчулок, косичками.

- Едреня Феня, домовиха! – удивился Никанорыч, сидя на пылесосе.

- Сам ты Феня, - тут же надулась «домовиха». – Люсьена я. Чо вылупился?! Ща ка-ак дам с ноги – сразу глазки в кучку, небо в алмазах! Я предупредила!

Мы с Никанорычем переглянулись. И что прикажет делать с этим чудом в перь… в паутине?

Песня Эмили была последней в списке аудиозаписей, поэтому, добравшись до финальной ноты, телефон умолк.

- Включи еще! – умоляюще сложила ручки Люсьена, мигом становясь паинькой. – Ну, пожалуйста! Включи!

- Сначала извинись перед Никанорычем. Он тебе ничего не сделал, а ты – сразу обзываться.

- Ладно, - вздохнула домовушка, теребя складки платьица. – Прости меня, Никанорыч, я не должна была так говорить. Просто я… как бы это… по-другому не умею-то.

- Да? – присев на корточки, я повернула руку ладонью вверх, Люсьена живо туда запрыгнула.

И вправду девчонка. Маленькая, словно куколка, с торчащими косичками-пружинками, грязным заплатанным платьем и картофельных очертаний носом.

- Это было еще очень-очень вежливо, - доверительно кивнула Люсьена, болтая ножками. – Я ведь вообще могла сказать, что…

Последующая матерная тирада повергла в шок и ко всему привычного домового рода Воропаевых. Я прочистила ухо пальцем.

- Да уж, действительно вежливо. Ты откуда слова-то такие знаешь, Люсьена?

- Так от хозяев, - нехотя призналась та. – Они не в курсе были, что я тут живу. Ни молочка, ни даже корочки хлебной, только вот это вот, про родственников.

Я пересадила нахохлившуюся Люську на плечо. Никанорыч ревниво крякнул.

– Как насчет перекура, ребята?

Молока обитательнице батарей налили, нарезали хлеба и булочку с вареньем, а заодно почистили платье от грязи и пыли. Домовушка уплетала за обе щеки, Никанорыч хрустел огурцом, я пила чай без сахара. Есть не хотелось, зато грызло любопытство. Слышала, что в доме может быть только один домовой. Как они уживаться будут?

Разговорить Люську не составило никакого труда. Она трещала, как сорока, выложив всё о бывших «хозяевах»: тотальных попойках хозяина, песнях-плясках от зари до зари, о многочисленных любовниках хозяйки, за которой Люсьена подглядывала. Она не видела в этом ничего удивительного и теперь щедро делилась пикантными подробностями.

- Спасибо, Люся, мы поняли, - я подлила ей молока. – Давно тут живешь?

- Всегда, - дернула плечиками домовушка. – Я ж не хозяйская, я – надомная.

- Надомные, матушка, к одному дому привязаны, - пояснил Никанорыч, - а мы, хозяйские, – за хозяевами следом. Куда хозяин, туда и мы.

- Ясно. А вы друг с другом грызться не будете?

- Ни-ни, хозяюшка, надомные с хозяйскими не воюют, - утешил домовой, доедая огурец. Никанорыч питал почему-то слабость именно к длинным огурцам, а еще уважал маленькие острые помидоры и сало. За кусочек подкопчённого мог родину продать.

Так и поселилась в нашем доме Люська. Помогала с делами, с уборкой да готовкой в обмен на молоко и возможность слушать музыку. Любила петь, правда, песни знала если не скабрезные, то какие-то уголовные: кто кого ограбил, кто кого прирезал, и как, и зачем... Пришлось спешно учить Люсьену новым. Вот появятся свободные деньги, обязательно ей плеер подарю, ибо телефон «садится» непозволительно быстро, на день заряда батареи не хватает.

Другой пагубной привычкой питомицы было подглядывание. Ну, вы понимаете. Насилу отучили, но горящие в ночи глазенки мне мерещились еще долго. В темноте-то они видят не хуже кошек. Сложнее всего оказалось намекнуть Люське, что приличные домовые по ночам спят. Прочитали ей целую лекцию об особенностях межличностных отношений и неприкосновенности частной жизни. Вроде бы поняла. Во всяком случае, мы больше не слышали предвкушающего ночного пыхтения.

***

Вместо того чтобы собирать вещи, мы лежали, обнявшись. Рука Воропаева осторожно поглаживала мой живот под блузкой, а его дыхание приятно щекотало кожу шеи.

- Пожалуйста, не злись на меня, - прошептал он почти беззвучно.

- Я не злюсь. Уж точно не на тебя.

- Но ты расстроена, - полувопросительно выдохнул Артемий.

- Знаешь, на мой взгляд, это ненормально – бояться не за здоровье своего ребенка, а за его наличие. Бояться, что каждую минуту может открыться дверь, и оттуда вылезет очередная жадная гадость, которая предъявит на него свои права.

Вот и всё, я это сказала. Сразу стало легче дышать. Рука мужа замерла на моем животе. Воропаев переваривал услышанное.

- Давай я сотру то воспоминание, - на полном серьезе предложил он. – Будешь жить и радоваться, как нормальная женщина...

Опять двадцать пять! Если бы всё было так просто.

- Я не прошу лезть в мою память, - терпеливо сказала я, накрывая его руку своей. – Я объясняю, почему на данный момент не могу скакать от радости. Пойми правильно.

- Я понимаю... Вер, послушай, только не перебивай. Всё будет хорошо, – он оперся на локоть, чтобы видеть мое лицо. – Тебе не нужно бояться, слышишь? Я никому вас не отдам, я сделаю всё... Ты только не волнуйся. Выход есть всегда...

Я бесцеремонно вторглась в этот поток сознания и притянула мужа к себе. Нам нельзя откровенничать друг с другом. Теперь уже я жалею, что не соврала.

- Я рада, что всё так получилось. В смысле, что нас теперь на одного больше. Просто мне надо к этому привыкнуть. Не бери на себя слишком много.

С его молчаливого согласия расстегнула рубашку и стянула ее с мужниных плеч. От природы светлая кожа еще хранила следы загара. Я почесывала ему спину, стараясь не задевать ногтями шрамики. Артемий уткнулся носом мне в шею, закрыл глаза и притих. Мурашки удовольствия вскоре передались и мне.

- Я люблю вас обоих, - сказал муж, а у меня вдруг слезы на глаза навернулись.

Мы говорили о всякой ерунде, гадали, мальчик у нас родится или девочка, прикидывали, что лучше взять с собой в больницу. Целовались – куда же без этого? – и, признаться, слегка увлеклись. В какой-то момент Воропаев вежливо, но настойчиво вывернулся и улизнул на кухню чихвостить домовых. Я не думала, что домовые так уж нуждались в чихвостинье, но спорить не стала.

Обедали в уютной тишине, пока не позвонила Марья Васильевна. Хотела узнать, куда подевался оплот терапии посреди рабочего дня. Артемий наврал ей с три короба, наскоро доел суп и умчался, наказав мне собирать сумку.

- Большую кастрюлю не вари, средней вам за глаза хватит, - инструктировала я Люсьену, шаря в комоде. Домовушка складывала белье в стопки, а Никанорыч отмечал найденное и уложенное в списке вещей. – По утрам никакой овсянки! Можно манку или гречку на молоке, но овсянку ни в коем случае. Если что-то закончится, не стесняйся, говори сразу. Будильнику не верь: Тёма его отключит и спит дальше. Буди сама и контролируй, чтобы встал. На «пять минут» не ведись, он коварный. Собаку кормить три раза в день, воду наливать, когда старую выпьет... Что еще? Ах да! Не разрешай собаке грызть подушки.

Я десять раз всё проверила, написала целую инструкцию для Люсьены. Погуляла с Арчи. Съела шоколадку, послушала музыку. Мысли о ребенке приходили, но какие-то путанные. Мне нужно время, чтобы принять их. Положа руку на сердце, я не готова стать матерью. Морально не готова. Одно дело доказывать мужу, что он не вправе решать за двоих, и совсем другое – доказать это, пускай таким экстравагантным способом.

Остаток дня пролетел незаметно. Вечером вернулся Артемий, и я поняла, что никуда не хочу ехать. Чокнусь в четырех стенах, погрязну в кроссвордах. Однако вариант остаться дома муж даже не рассматривал.

- Десять дней, Вер, это ничто. Я буду приходить каждое утро, в обед и после работы – не успеешь соскучиться, - ласково уговаривал он меня. – Наоборот, надоем.

- Не надоешь, - возразила я, сидя у него на коленях. – Ты не можешь надоесть.

***

Сумка получилась маленькая, почти походная, но муж, невзирая на возражения, сам отнес ее в палату. Он проверил, чтобы всё было чисто и прилично, переговорил со знакомой медсестрой и ушел, предварительно обняв меня на прощание. Соседки по палате как-то сразу зауважали и принялись угощать расплывшимися от жары пирожными.

«Если что, сразу звони» - мысленно велел Артемий, строго зыркая на соседок. Пирожные убрали с глаз долой.

Сопалатницы, не тратя времени зря, полезли знакомиться и дружиться. Смекнули, что пока я здесь лежу, палате обеспечены все условия. Чтобы я оставалась здесь, мне должно быть хорошо, а чтобы мне было хорошо, меня нужно всячески задабривать. В меру упитанную, немногословную шатенку с родимым пятном над верхней губой звали Виолеттой, а черноволосую восточную красавицу, говорливую, как попугайчик – Юлиёй. Именно так, с ударением на последний слог.

Попугайчик болтала за троих. Она не слишком-то нуждалась в собеседнике. Оказывается, раньше Юлия звалась просто Юлькой, происходила из семьи азербайджанских эмигрантов, жила в российской глубинке, пока не вышла замуж и не уехала на историческую родину. Беременность у нее девятая, но ребенок шестой. Меня неприятно удивило, что она говорит о собственных детях как о бесполезных вещах, но говорит с милой улыбочкой на лице. Этот малыш – еще одна обуза, новый рот, который придется кормить. Хоть бы пацан родился, отцу в помощь, а то от девчонок одни расходы, проку нет. Повыскакивают замуж, только их и видели. Надоело бедной Юле дома сидеть, детям носы вытирать, со свекровью и кучей золовок собачиться, вот и рассказала про угрозу. Муж Юли жену боготворит, в наследниках души не чает. Испугался и привез сюда, к родным. В эту палату её перевели вчера из седьмой.

Виолетта говорила мало, но было заметно, что беременность ей в радость. Ребенок третий, уже есть два мальчика, так что все надеются на девочку. Муж гражданский, и что с того? Кого сейчас волнует штамп в паспорте? Лишь бы детей любил, получку приносил да пореже ходил налево.

Когда пришла моя очередь, рассказала в самых общих чертах. Что замужем всего ничего, ребенок первый, и что неважно, кто родится: девочка или мальчик, мы будем рады любому.

- Так это муж с тобой был, да? – защебетала Юлия. – Красивый! Ну почему, почему меня такой не украл?! – причитала соседка.

Виолетта выразилась кратко, но емко:

- Колоритный мужчина.

- Скорее, импозантный, - не согласилась Юлия.

Они продолжили обсуждение достоинств моего супруга, а я отвернулась к стене. Жесткие пружины, скрипя при каждом движении, так и норовили впиться в тело. Матрас будто качало. Мир стал казаться чужим и враждебным, палата – тесной и жаркой, а соседки – бездушными болванками, которым на меня плевать. Хочу домой, к мужу под бок! Не помню, когда в последний раз засыпала в одиночестве. Только бы ночью не закричать...

Пиликнул телефон. Услышав в динамике родной голос, я позорно разревелась. Забери меня отсюда, пожалуйста! Мне тут плохо.

- Я приду завтра, Вер, потерпи немного. Совсем чуть-чуть. Не плачь, не надо нервничать. И не накручивай себя, хорошо?

- Х-хорошо, - я хлюпнула носом. – Н-не буду.

- Умница моя. Я приду завтра, слышишь? Утром, в обед и вечером, каждый день, пока Галантина не скажет, что всё в порядке. Когда у вас тихий час?

- В-вроде с двух до четырех.

- Вот и замечательно. Как там у тебя, всё в порядке?

- Конечно, - я вновь шмыгнула носом, – устраиваюсь. Люська вас покормила?

- В процессе, - рассмеялся муж. – Варит макароны, греет голубцы – всё, как ты приказала. Гаджет, скотина, не жрет корм со сметаной, а от колбаски, прости за подробности, его пучит. Лежит сейчас, косит лиловым глазом. В полдевятого гулять пойдем.

- Как на работе дела?

- Да как обычно. Машка мне, правда, вставила по первое число за побег из курятника, но это мелочи жизни. Наши всё интересовались, куда ты средь бела дня пропала.

- А ты что?

- А я мягко намекнул, что не их это собачье дело. Сама потом расскажешь.

- Поговори со мной еще, - жалобно попросила я. Следы рыданий в уголках глаз неприятно стягивали кожу. Завтра проснусь вампиром.

- Видел сегодня твою Аньку. Приходила с какой-то подругой кровь сдавать, за компанию, чтобы той не так страшно было. Заняли очередь и сидели в моем кабинете, чаи гоняли. Женька только что звонил, привет передавал. Я ему не сказал, - сработал на опережение Артемий, – и никому не скажу. Рано еще.

- Ага, - согласилась я. – Как он?

- Женька? Женька скучает, пишет мемуары. Мал мала, говорит, целый день по мозгам ездит, покоя не дает. Устроился-то он недавно, график рваный пока – беги, когда позовут. Рейчел к Печорину притирается, жалко ей почетный статус терять. Мать-одиночка – это звучит гордо. У каждого свои приколы.

- А Алёна?

- Алёна живет где-то неподалеку, а вот кем работает, я, хоть убей, не понял. Вроде бы не жалуется. Москва – большой муравейник, выживает там не самый сильный, но самый наглый. У нашей семейки Адамс с этим всё в порядке.

Артемий рассказывал дальше, а я слушала его голос, как чудесную музыку. Лед внутри постепенно таял. Заелись вы, Вера Сергеевна, привыкли к холе и неге. Что муж всегда рядом, только руку протяни. А тут нате вам, «извечный враг российских грез» - разлука. Казалось бы, чего скучать? Четверть часа быстрым шагом, и я дома. Но, когда домой нельзя, эти пятнадцать минут хуже километров... Ладно, смири страсти, Воропаева, которая совсем недавно была Соболева, не в санаторий приехала. Перебьешься.

- Я люблю тебя, Вера. Держись, ты ведь сильная. Повторяй за мной: всё будет хорошо.

- Всё будет хорошо, - послушно повторила я. – Я тоже тебя люблю, Тёмка. Спокойной ночи!

- Спокойной ночи. Жди меня, - и короткие гудки.

Устроившись поудобнее, обняла себя руками. Если закрыть глаза, можно представить, что это он обнимает меня. Доброй ночи, любимый... и тебе доброй ночи, малыш. Ты всё-таки здесь. Напугал нас – не то слово, но знай, что мама любит тебя. Папа любит тебя. Вместе мы обязательно справимся.

***

Дождавшись, пока соседки засопят в обе дырочки, Юлия бесшумно поднялась с кровати, накинула халат и прокралась в коридор, осторожно притворив за собой дверь. Сунула заранее приготовленную купюру дежурной медсестре и еще одну – несущей вахту у входа. Нужно поторапливаться, иначе плакали её денежки.

Фигура красавицы растворилась во мраке тягучей июльской ночи. Юлия отлично знала дорогу, но пугалась каждого шороха, каждого стрекота, даже пощелкивания мелкой щебенки под ногами. Наконец, она на месте. Переведя дух, Юля Мамедова, не отрываясь, смотрела, как от узловатого ствола старого клена отделяется смутная тень.

- Это ты? – спросила «тень».

- Я, - от спешки и волнения голос звучал хрипло. – Она здесь.

- Правильно, - слабый вздох «тени» слился с шелестом листвы. – Вот, возьми, тут ровно половина. Выполнишь уговор – получишь вторую.

- Что от меня требуется? – глаза Юлии зажглись алчным блеском, когда пальцы оценили приятную полноту конверта.

- Подсыпать это, - тень передала ей небольшой пакетик, в каких обычно продают бисер или пряности. – Можно в еду, но лучше всего в воду. Проследи, чтобы выпила.

- Завтра?

- Ни в коем случае! Через неделю, не раньше.

- Будет выкидыш? – уточнила Юлия, кутаясь в халат. Уточнила спокойно, заранее принимая любой ответ. Так «новый русский» интересуется в рыбном отделе, с чего вдруг подорожала селедка.

- Вполне вероятно. Теперь уходи, я сама тебя найду.

- До скорой встречи.

Юлия исчезла в ночи, а казавшаяся тенью женщина прислонилась спиной к стволу, погладила грубую на ощупь кору. Очередной подлый поступок, она устала их считать. Риска для матери никакого, порошок Ирины создавался как раз для подобных целей, но вот с ребенком придется повременить. Прости меня, Вера, по-другому никак. Ради одной-единственной жизни нельзя рисковать десятками. Моргарта уже нет, настал мой черед платить по счетам, а так хотя бы можно получить отсрочку. Бестужева пока ни о чем знает, но совсем скоро будет знать.

Ульяна чувствовала близкое дыхание смерти, как человек ощущает боль за секунду до того, как игла шприца входит в тело. Фокус с порошком – её последняя палка в колеса Ирины. А может быть, и не последняя.

Глава вторая

Тетродотоксин

Нет чувства более дурацкого, чем надежда: оно лишает нас не только воли, но и способности соображать.

М. Фрай.

- Воропаева, к тебе пришли!

Весь мой мир сузился до этого небрежного окрика медсестры Тони. Голосище Тони соперничал с противопожарной сиреной, поэтому почти весь корпус в курсе, если к Воропаевой пришли. В обед и вечером – утром муж обычно звонил сам. Среди пестрой братии женского отделения его уже начали узнавать, и руководящими чинами дело не ограничилось. Татьяна Федоровна, посмеиваясь, решала рабочие вопросы одновременно с вопросами личными, передавала бумаги («вам всё равно по пути»), поручения – в общем, эксплуатировала, как могла. Артемий не жаловался.

Мы гуляли по примыкавшей к больнице территории, стараясь не слишком светиться под знакомыми окнами. Бродить было особо негде: парк маленький, да и просматривается со всех сторон, поэтому, сделав круг-два, садились на лавочку под липами, делились новостями или просто молчали. Иногда к нам присоединялась слонявшаяся без особой цели Юлия да кричала приветствие плывущая по своим делам Любовь Матвеевна Карташова, зам Марьи Васильевны по хозяйственной части. Артемий Карташову недолюбливал.

- Ты не смотри, что она такая добрая и всех знакомых женского пола «дочами» зовет. Когда надо, так на своих маляров-электриков орет, что вся больница трясется, - рассказывал он.

Выписанные Татьяной Федоровной препараты и регулярные капельницы делали свою работу: кровотечение прекратилось, с лестниц я больше не падала. Токсикоз как таковой не беспокоил, воротило меня только от чеснока и больничных тефтелей, зато безумно хотелось мятных пряников. Немного огорчил результат на резус-фактор: у меня он отрицательный, а у мужа – нетипичный для мага положительный, так что к списку анализов добавлялись еще и антитела. Похоже, к концу беременности мне суждено оставить позади «любимого симулянта» Дудкина.

Но всё это глубоко вторично по сравнению с тем, что у нас будет ребенок. Каждый новый день приближает нашу с ним встречу. Я прислушивалась к себе, стараясь уловить малейшие изменения, и могла часами сидеть так, погрузившись. Соседки подшучивали, хотя Виолетта призналась, что сама проходила через нечто подобное. Это как попасть в новый мир, на неизведанную планету. Ты неожиданно понимаешь, что отныне не принадлежишь себе до конца, а дорогих твоему сердцу людей стало на одного больше. Небывалый душевный подъем и громадная ответственность. Найти свое продолжение в детях – ради этого стоит бороться.

Родители пока были ни сном ни духом. Мы собирались устроить маленький семейный ужин, где и поделимся радостной вестью, но уже когда всё образуется. Зная мою матушку, не берусь утверждать, что она не примчится брать корпус штурмом, если вдруг окажется, что меня тут неправильно кормят.

- Какая-то маниакальная гиперопека, - говорил по этому поводу Артемий. – Непонятно, как при таком подходе ты умудрилась вырасти свободным человеком. Про Анну Сергеевну вообще молчу.

- Наш секрет – демократично настроенный папа. Сложи гиперопеку с демократией, найди среднее арифметическое и умножь на число бабушек в радиусе двухсот километров. То, что получится, и есть мы с Анькой. Но, знаешь, - добавила я, подумав, - я люблю свою маму такой, какая она есть. Другой я её просто не представляю.

Насчет имени для наследника решили последовать доброй традиции: папа называет мальчика, мама – девочку, и никому не обидно. Хотя можно и наоборот... Нет, пусть лучше каждый предложит по два имени, а потом определимся... Или всё-таки по четыре, чтобы наверняка? Нет-нет, не будем изобретать велосипед и... А если родятся две девочки?! Или два мальчика? Ведь у меня в роду, с маминой стороны, были двойни...

Примерно так выглядел мой монолог во время одного из мужниных визитов. Артемий терпеливо дослушал до конца и предложил тянуть жребий. Как насчет классики жанра – «плюсиков» на бумажке? Помнится, раньше это работало.

- Вот назову их Ферапонтом и Дульсинеей, тогда и посмеемся, - пригрозила я. – Свидетельство о рождении-то тебе получать.

- Андрей, - сдался Воропаев, - а девочка – Екатерина. Предлагай свои варианты.

Андрея оспаривать не стала, но Екатерины встречаются сплошь и рядом. Только по больнице у меня пять знакомых Кать, не считая всех остальных, с которыми приходилось сталкиваться.

- А имя Ксения тебе не нравится? – закинула я давно приглянувшуюся удочку.

- Мне нравится всё, что нравится тебе, - последовал лаконичный ответ.

- Серьезно?

- Нет, шучу, - муж усадил меня рядом с собой, хотя до тихого часа оставалось от силы минут десять. – Ничего не имею против Ксении.

Он согласился бы на что угодно, даже вздумай я назвать дочь Ванессой, Декабриной или Клаустрофобией. Согласился... но потом переписал бы втихаря.

Чистый фонтан радости отравляло только внесезонное обострение паранойи. Мне чудилось по врагу за каждым углом, в ушах шуршал чей-то зловещий шепот, а ласковый взгляд таксидермиста, готового свежевать лоснящуюся крысиную тушку, сопровождал денно и нощно. Жанна убеждала меня, что беспричинные страхи беременных – вполне закономерное явление, но, согласитесь, не каждой будущей матери мерещится, что её хотят убить!

- О, что читаешь? – медсестра ткнула пальцем в ветхую книгу без обложки. Первая и последняя страницы были аккуратно оклеены скотчем для сохранности.

- А, это не моя. Вчера накрылась электронная, и Юля одолжила почитать. Довольно нудная книжка, сказать по правде, но на безрыбье и рак…

- Веруш, я не спрашиваю историю этой книги, - с ангельским терпением сказала Жанна. – Я спрашиваю, что ты читаешь?

- Айра Левин, «Ребенок Розмари».

Жанна закашлялась и долго хрипела, как поперхнувшаяся кошка, отмахиваясь от поданной минералки.

- Ну т-ты г-гурман, однако, - просипела медсестра, растирая горло. – Супер-книженция, для позитивного настроя – во! Не, я понимаю, что о вкусах не спорят и тараканов кормят по расписанию, но… - заметив мои округлившиеся глаза, она смягчилась: - Ты хоть аннотацию читала, прежде чем браться за эту Сайру?

- Нет, - призналась я, - Юля сказала, это убьет всю интригу. А что?

- По шее надо дать твоей Юле, вот что! В Интернете глянь, если интересно.

Не понимая, из-за чего весь сыр-бор, я послушно вбила запрос в поисковике и, прочтя аннотацию, едва не выронила телефон. Пальцы сами собой сложились в отводящий зло знак.

- Как понимаешь, в самой книжке ничего скверного нет, просто сказка для любителя сдувать пудру с мозгов, но настроение на денек-другой обеспечит. Хочешь ты, не хочешь, а послевкусие остается. Бр-р-р! Не для нашей аудитории.

- Уверена, Юля не думала ни о чем таком, - я отодвинулась от книги, словно та могла броситься и ужалить. – Да, она немного странная, но неплохая…

- Да кто ж спорит-то? Плохих людей вообще не существует, бывают только больные и несчастные. Но давай я тебе лучше журналов из сестринской свистну? Всё равно валяются…

И пускай я ни разу не поверила в дурные намерения соседки – страшилка и страшилка; может у человека чувство юмора такое? – мутный осадок остался.

К счастью, больничная пытка должна была вот-вот кончиться.

- Галантина обещает отпустить в среду, если ничего не приключится, - сообщила я любимому в конце второй своего внепланового «отпуска».

- Насовсем?

- Ну да. Что, соскучились? – поддразнила я.

- Еще бы! Арчи бунтует и гадит под кроватью, домовые объявили голодовку: дома есть нечего. Все ждут тебя, - отрапортовал Воропаев.

Луч июльского солнца пробился сквозь густую крону и устроился на моем носу. Недавно посмотрев в зеркало, обнаружила на кончике и щеках целую россыпь веснушек. Теперь я не только кудрявая, но еще и конопатая.

- Ты самая красивая, и не вздумай спорить, – Артемий аккуратно закатал левый рукав моего халата, открывая жутковатый вид на коллекцию синяков.

Синяки были самые разные, от жизнеутверждающих пятнисто-желтых до депрессивных фиолетовых, и напоминали кляксы. Последняя, еще не определившаяся с цветом клякса была горячей и пульсировала нудной болью, но успокоилась после вмешательства мужа.

- Они что, не могут колоть тебя аккуратней? – Воропаев одарил синяки взглядом Джека Потрошителя. Те на всякий случай испугались.

- Вены слабые, трудно найти, вот и получается мимо, - оправдывалась я. – Оно только с виду страшно, а на деле совсем не больно.

- Как же! Столько крови под кожу ушло. Ты не халявный тир – попаду, не попаду! – ворчал Артемий.

Убрать кляксы полностью было нельзя, ведь у людей нет дара мгновенной регенерации, а молоденькая медсестра так причитала над моими синяками, что наверняка их запомнила.

- Не злись, - я вернула рукав на место и поцеловала мужа, - еще чуть-чуть, и всё закончится.

Эти слова оказались пророческими.

Ближе к вечеру Виолетту позвали к телефону, поэтому мы с Юлиёй остались в палате одни. Соседка лузгала семечки, кидая шелуху в кулек, и капризно постанывала. В отличие от нас с Ви, она дохаживала двадцать восьмую неделю. Приходилось подстраиваться под ребенка, а тот не желал сидеть спокойно, пиная мать по ребрам.

- На бок повернись, - посоветовала я, - или на спину ляг.

- Много понимаешь! – буркнула Юля, раздраженная духотой и бездельем. – Поглядела б я на тебя с пузом таким…

Спорить не стала, не хотелось с ней ссориться. Я-то в щитах, жары почти не чувствую, а с бедной Юлии рекой льет. Станешь тут образцом толерантности.

- Минералки хочешь?

- Не хочу, - она звучно сплюнула шелуху. – Пей сама.

Я поднесла к губам ребристое горлышко, когда снежинка на цепочке вдруг раскалилась добела. Я вскрикнула от неожиданной боли и чудом удержала бутылку в руках, но почти половина её содержимого плеснула на пол и на сердитую Юлию.

- Ты больная?! – заверещала соседка, перемежая русскую речь иностранной.

- Прости, пожалуйста… - оставив минералку на тумбочке, я кинулась в туалет. Кожа шеи горела всё сильнее, словно её методично поливали кипятком.

Защелкнув шпингалет, избавилась от халата и стянула через голову ночную рубашку. Снежинка зацепилась за пуговицу, но продолжала обжигать через влажную ткань. На коже не было ни-че-го, ни единого следа, но болело ужасно. Что же это такое?..

Минералка! Кто-то что-то туда подсыпал... Проверяя догадку, я приложила амулет к мокрому пятну, и погасшая подвеска вспыхнула алым светом опасности. Ткань задымилась, завоняло химией.

Я ватными руками натянула на себя одежду, смочила под краном платок и приложила к саднящей шее. Надо успокоиться. Всему есть логическое объяснение, даже яду в минералке. Вода лежала в сумке с обеда, отлучалась я всего раз… или два. Максимум три. Кому понадобилось травить меня здесь, в больнице? Кому вообще понадобилось меня травить?!

Первый трусливый порыв: позвонить мужу, чтобы немедленно забрал – я с трудом, но подавила. Решила последовать второму, а именно включить свои загормоненные мозги и проверить воду магией. Отравитель – если, конечно, это отравление, – явно действовал наобум. Даже ухитрись я выхлебать всё до последней капли, ограничилась бы, в худшем случае, расстройством желудка. Заклятье против ядов обновлялось меньше месяца назад, Артемий лично проверял его целостность... Я снова намочила платок и прилепила его к больному месту. Надо идти в палату, там видно будет.

По возвращению меня ожидал «сюрприз»: бутылка таинственным образом исчезла, а вместо лужиц на полу красовались свежие разводы. Кто-то славно поработал тряпкой.

- Всё в порядке? – цепкий, изучающий взгляд Юлии никак не вязался с заботливым тоном.

- Да, всё хорошо. А где?..

- Я позвала уборщицу, - сработала на опережение соседка, - чтоб не разводить тут болото. Она и водичку унесла, мало ли. А ты чего так рванулась-то? Случилось что?

- Нет, просто живот прихватило. Резко. Извини, что облила тебя.

- Да ерунда, - беспечно отозвалась Юля, - не бери в голову. Это всего лишь минералка.

Я рассеянно кивнула. Интерес на скуластом лице сменился раздражением, соседка положила руку на живот, легла на бок. Сквозь тонкий трикотаж зеленой майки было заметно шевеление, на Юлином животе то тут, то там появлялись «шишки». Неужели и у меня так будет?

Как показал простейший анализ энергопотоков, ни Юлия, ни Виолетта в колдовстве не замешаны, постороннего астрального присутствия также не наблюдалось. Кому я могла понадобиться? Нашим известным врагам вроде как живой нужна, а неизвестным браться неоткуда.

Мне вдруг стало страшно, до тошноты, до крика. Рот наполнился кислым привкусом ужаса. Бежать! Бежать! Срочно бежать отсюда! Домой! Бежать!!!

- Который час?

- Чего? – переспросила Юлия, сумевшая, наконец, угомонить ребенка.

- Времени сколько? – в изнеможении прошептала я.

Страх набивал тело синтепоном и съедал здравые мысли. Все мысли, кроме одной: «Бежать! Бежать! Бежать!» Не могу здесь больше оставаться.

- А-а, время. Без двадцати четырех шесть. А зачем тебе?..

Я выскочила из палаты и побежала, не оборачиваясь на окрики персонала. Господи, пускай он будет на месте! Он ведь часто задерживается... Бежать недалеко, в другой корпус. Я бежала, переходя на быстрый шаг, потому что не хватало воздуха, хваталась то за стены, то за перила, переводила дыхание и бежала дальше.

Артемий шел по коридору в сопровождении Крамоловой, они в шутку спорили о чем-то, смеялись. Я бросилась к нему на глазах у доброго десятка человек. Добежала... нашла…

- Здра-авствуйте, я ваша тетя! – удивилась главная ведьма. – Вы к кому, гражданочка?

- Вер, что случилось? – он схватил меня за плечи. – Что?..

- Я… они… меня... - из пересохшего горла вырывались лишь сдавленные хрипы. Меня бил озноб, да такой, что руки Воропаева на моих плечах ходуном ходили. – Не пойду… туда… не… вернусь… я…

- Держи, сползает!

Мир действительно пополз куда-то вверх, задернув за собой черный бархатный занавес. Я хрипнула в последний раз и обмякла.

***

- Да успокойся ты, она в обмороке! Не трясись. На-ка вот, выпей лучше, кишки прогрей, - что-то коротко звякнуло. – Ну, не хошь – как хошь! А я выпью.

- Это тетродотоксин, его генно-модифицированный аналог. Вероятно, кристаллизованный.

- О, любимый яд моей мамульки! - оживилась Крамолова. – Она его, кстати, и изобрела. Кучу скорпионов распотрошила, всё пыталась в полевых условиях синтезировать. Идеальный яд: ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Никаких тебе острых болей и закатившихся глазок. Жертва ходит по полянке, нюхает цветочки, а минут через тридцать-сорок отбрасывает коньки. А с чего ты взял, что это именно Гена?

- У меня сигналки с ума сошли. Халат мокрый, но не грязный, следовательно, кто-то отравил воду. Пальцем проведи – мелкие белые крупицы со специфическим запахом, без остатка растворяются в воде, а на воздухе кристаллизуются.

- Что-то ты не спешишь искать антидот.

- Незачем.

- Опаньки! – рассмеялась Мария Васильевна. – «Ситуасьон» нравится мне всё больше и больше. Или уместнее сказать «конфю-у-уз»?

- Этот, как ты его назвала, Гена при всей своей идеальности не сумел пробить Вериной защиты. Вода для нее осталась просто водой, а на присутствие токсина среагировал артефакт. Она испугалась, ей было больно…

- Бедняжка, - посочувствовала Крамолова. - Если с крыши упадет кирпич, могу со стопроцентной вероятностью сказать, на чью блондинистую головку он грохнется!

- Перестань.

- На твоем месте я бы всё-таки поискала антидот, - выдержав паузу, заметила главная ведьма. – Возможно, защита и спасла девчонку, но – кто знает? – распространяется ли влияние защиты на то, что у девчонки внутри?

Рука мужа на моем животе окаменела. Я нашла в себе силы перейти от подслушивания к участию в диалоге.

- Я не пила, - язык по-прежнему как наждак, ворочается с сухим шорохом, - не успела… она выплеснулась… бутылка стояла на тумбочке, потом пропала… Юля позвала уборщицу… чтобы не делать… болото. Не бойся…

- Вера, - он зарылся губами в мои волосы. – Хвала небесам…

- Эй! - возмутилась Крамолова. - Они еще миловаться тут при мне будут!

- Я так испугалась… - в носу неприятно защекотало.

- Всё хорошо, родная. Я позвоню Галантиной, чтобы тебя не искали, и поедем домой. Там ты мне всё и расскажешь.

- Знаете, что меня больше всего смущает в этой истории? – вмешалась главврач. – Отравитель – явно не моя маман, и не её банда ненормальных, им-то ваш отпрыск живым нужен…

- Тетя Маша, сделай одолжение: принеси мне белый цветок на красной ножке, - попросил Артемий.

- Вот, пожалста! – не смутилась начальница, кидая на стол вышеупомянутый цветок, похожий на герберу. – Обращайтесь, крыски.

Воропаев поставил диковинный заказ в пустую вазу и со мной на руках вышел из кабинета.

***

Дом, наш милый дом.

- Арчи, - выдохнула я, - привет, лохматый.

- Сгинь, Гаджет! – муж стянул с меня пыльные тапочки и халат. – Ты голодная?

- Нет, Тём, спасибо. Мне бы прилечь…

Через минуту я лежала на кровати, переодетая в домашнее, и тыкалась носом в подушку. Родной запах, не чужой. Никаких скрипучих пружин, жестких матрасов и капельниц, никакой болтовни! Если забыть о том, что сегодня пытались убить меня и нашего ребенка, жизнь прекрасна и удивительна.

Арчи скулил и лез на кровать, облизывал кончики пальцев. Люська заплетала мои волосы в косу, мурлыкая какую-то домовяцкую песенку.

- Как хорошо, что вы вернулись, Верочка Сергеевна! - пищала она. – Хозяину без вас совсем тоскливо, а этот, хвостатый, вообще извелся весь.

Вернулся Артемий с чаем и гренками.

- Дерзай, - велел он. – На больничных харчах далеко не уедешь, так что жуй, буржуй.

Я послушно сжевала гренок, еле-еле двигая челюстями, и сделала глоток сладкого чая. Когда в крови сгорает адреналин, на смену ему приходят усталдожутин, навсёпофигин и долгоспалин.

- …а потом я вернулась, и бутылки на тумбочке уже не было. Юля сказала, что уборщица вытерла пол и забрала с собой минералку.

- То есть, эта Юля специально позвала уборщицу?

- Она так сказала.

Я удобно устроилась на плече мужа. Он поглаживал меня по волосам, обнимая свободной рукой.

- Какая заботливая соседка! Олицетворение доброты и милосердия, - хрипло проговорил Артемий. – Как думаешь, совпадение?

- Я уже ни в чем не уверена. Кто-то хотел убить нашего ребенка… За что?

Воропаев повернулся, взял в ладони мое лицо и очень бережно коснулся губами моих глаз, прогоняя непрошеные слезы.

- Не оставлю тебя ни на минуту, - поклялся он. – С тобой и с ребенком ничего не случится. Я найду того, кто это замыслил, из-под земли достану. Если ты права, и воду отравила Юлия, она исполнитель, не более того. Ей наверняка заплатили, и заплатили хорошо, но вряд ли всю сумму за раз. Она снова встретится с заказчиком, а накрыть их – дело техники.

- Ты считаешь, что после сегодняшнего заказчик выйдет с ней на связь?

- Всё возможно под этой луной. Увы и ах, мы слишком мало знаем о заказчике, чтобы давать хоть какую-то гарантию, - муж перебирал мои пальцы, как верующие перебирают четки. – Покой нам только снится, любимая.

Я вздохнула. «Любимая» - одно лишь слово дарит мир и покой.

- Как ты себя чувствуешь? – пятый раз за вечер спросил Артемий.

- Устала, а так неплохо. Главное, что я дома, с тобой… Тёма?

- Что?

- Пускай будет Катерина, - прошелестела я. – Как угодно…

- Дурочка моя, разве это важно? Хоть Клаустрофобия.

Я спрятала лицо у него на плече и засмеялась тихим радостным смехом, очищающим тело и душу. Тем смехом, что исцеляет подранные жизнью нервы и продлевает эту игру в кошки-мышки.

- Я так люблю тебя.

- Охотно верю. Спи.

Я проснулась резко, как по звонку будильника. Было темно, значит, не больше трех часов ночи. Тревога укусила, как спятивший комар, и сразу отпрянула. Я прислушалась: муж крепко спал рядом, даже во сне не выпуская моей руки. Неподалеку от кровати похрапывал с присвистом Арчибальд, шуршал чем-то в углу Никанорыч.

Побаливала спина. Странно, стрельбище в пояснице – не моя проблема. Я дотронулась до ноющего места, растерла. Тепло немного уменьшило недомогание, и я сумела перевернуться...

Острая режущая боль пронзила меня изнутри. Внезапная, оглушающая. Я выгнулась и всхлипнула, пытаясь подтянуть колени к груди. Боль повторилась, по ногам потекло что-то теплое. Кровь… Нет!

Второе мое пробуждение случилось в хорошо освещенной комнате с одним-единственным окном. Попытка изменить положение тела обошлась тремя новыми порциями боли.

- Вера?

Артемий. Я видела его лицо безо всякого тумана, зато остальные куда-то плыли в белесой дымке. Люди, они были здесь, я слышала их. Я слышала биения их сердец, стук крови о стенки сосудов. Женщина пятидесяти трех лет в недавнем прошлом перенесла инфаркт, а тридцатисемилетний мужчина много курил в последнее время.

Все эти замечательные открытия стоили длинного схваткообразного спазма. Прохладная ладонь мужа легла на мой живот.

- Я… ты…

- Всё хорошо, родная. Всё хорошо, - забормотал он, сжимая другой рукой мою липкую от пота кисть.

«А ребенок?» - хотела крикнуть я, но из горла выбралось только низкое сипение. Сглотнула, прогоняя сухость и горький привкус тошноты. Они были настойчивы и уходить не хотели.

- А наш ребенок? – упрямо просипела я. – С ним тоже всё хорошо?

Он не ответил. Здоровое сердце дернулось и забилось в ином ритме, наращивая темп – страх. Замедлилось, пропуская удары – желание успокоиться. Чередование быстрых и медленных ударов, скачки сменяются томительными паузами – вина.

- Его больше нет, - такое спокойствие не отдает истерикой. Щит, ледяная корка, а что под этой коркой – неведомо. Предположения не есть факты.

Но я так не умела! Перед глазами всё плыло и вертелось. С таким же успехом на меня могли уронить домкрат.

- Нет! Ты врешь! Ты врешь!

Из пустоты шагнуло новое сердце: Татьяна Федоровна. Я потянулась к ней, беззвучно моля о помощи. Пусть скажет, что это неправда, что всё хорошо! Пожалуйста! Разве я о многом прошу? Пискнул какой-то прибор, ему вторили остальные.

Галантина ввела мне препарат, а Воропаев со своей стороны оттягивал боль. Я же вдруг перестала чувствовать, совсем. Вместо боли, ужаса, вместо дурацкого тела – одна сплошная черная дыра. Конец. Я умерла? Но тогда почему я вижу и слышу? Закрыла глаза, прибор запищал в ином ритме.

Шелест бумаги. Короткий стон, который люди, плохо знающие Воропаева, приняли бы за вздох. Муж молчал, но я чувствовала, как подрагивает его рука в моих вялых пальцах. Слышала, как мечется пульс. Черная дыра в душе становилась всё глубже. У нас не будет ребенка. Не будет. Не будет. Не. Не. Не. Слова гулкими шариками били по черепной коробке, впивались в мозг, как крохотные шипы. Как приговор. Как топор палача. Как пуля в сердце. У нас не будет ребенка.

- Мне, правда, очень… - начала Татьяна.

- Не надо. Молчите. Если погладить трехногую дворнягу, лапа не прирастет. И уговаривать ее, что она самая несчастная во Вселенной, бесполезно тоже. Куда гуманнее будет бросить дворнягу под трамвай, тогда хотя бы наступит торжество симметрии!

- Будь у меня ничтожная доля вашей самоиронии, Артемий Петрович, я бы сделала блестящую карьеру, - заметила Галантина безо всякого выражения.

Раздался странный звук, будто кто-то ударил по железной спинке кровати.

- Ну, хватит, - мягко сказала Татьяна Федоровна. - Вы не хуже меня знаете, что ничьей вины в этом нет. Не замыкайтесь в себе, не позволяйте ей замкнуться и, главное, не опускайте руки.

- Ты рук не опускай, мой друг, не то протянешь ноги... Извините.

- Вере сейчас как никогда нужна поддержка. И, мой вам совет, постарайтесь оградить её от общения с беременными и молодыми мамашами, они ей только навредят. Терпение, понимание, поддержка. Мудрые книги, добрые фильмы, постепенно, когда она начнет возвращаться в норму. Разговоры…

- О чем мне говорить с ней? – вырвалось у Артемия.

- Для начала – постараться объяснить, что жизнь не кончилась. Надо жить дальше. Через боль, через страх, но жить. Правильные темы сами вас найдут. У меня в свое время было пять выкидышей, - голос Татьяны дрогнул, но она сглотнула и продолжила: - Я никак не могла выносить и родить. Мой сын сейчас учится в военной академии. Стипендиат, гордость курса, а не решись я на шестой раз, его не было бы на свете. Всё в ваших руках, Артемий Петрович, ваших и вашей жены.

Глава третья

Без боя не сдамся

Тот, кто вступил в борьбу, может проиграть.

А тот, кто отказался от борьбы, — уже проиграл.

NN .

На случай, если понятия не имеешь, как быть и что делать, существует беспроигрышный способ: изобрази кипучую деятельность. Займись хоть чем-нибудь, погрузись в рутину. Видимость успокаивает.

За те несколько дней, что Вера в полубессознательном состоянии лежала под капельницей, Воропаев успел побывать в палате несостоявшейся маркизы де Бренвилье и отдать долги по документации за июнь-июль. Шестое чувство подсказывало, что на ерунду в ближайший месяц ему не наскрести ни сил, ни времени.

Юлия исчезла в первый же вечер, как в воду канула, а необъятная Виолетта упорно твердила, что знать не знает такую женщину, и вообще лежит здесь в гордом одиночестве с конца июня. Дилетантское заклятье памяти вызвало у Артемия нервный тик. С таким же успехом можно накрыть самолет рыболовной сетью и потом гадать, как враги его нашли! Но ирония заключалась в абсолютной негодности истинных воспоминаний Виолетты: та не знала ни кто такая на самом деле Юлия Аслановна Мамедова, ни куда она могла подеваться.

Кто же ты, ведьма-недоучка? Полукровка? Обращенная? И где теперь тебя искать?

Они уезжали утром четвертого дня, по настоянию Татьяны Федоровны. Вера вполне оправилась физически, Воропаев был в курсе, что и как следует делать, а дома стены помогают. Лучший выход для всех.

Жена, бледная после кровопотери, безучастно смотрела на проплывающие мимо дома, автомобильные стада, на редких прохожих. Пальцы вцепились в опущенное почти до предела стекло, свободная рука теребила ремень безопасности. Ни единого звука, губы сжаты не в ниточку – в волосок. Бескровные, покусанные. Артемий боялся, не произошло ли необратимых сдвигов в её психике, но Вера повернулась к нему и совершенно спокойно попросила:

- Ты не мог бы купить мне воды? Очень хочется пить.

Свернув к обочине, он открыл багажник и достал оттуда бутылочку. Целая упаковка всегда хранилась в машине. Протягивая воду жене, Воропаев машинально глянул на этикетку и похолодел: тот самый производитель. Если заметит... Но Веру название воды не интересовало. Она залпом выпила минералку, сказала: «спасибо» и кинула пустую бутыль на заднее сиденье. Артемий поймал себя на том, что забыл сделать выдох, и выдохнул.

Дома под ноги хозяйке бросился Арчи. Мохнатый колобок значительно подрос и лаял не пискляво – басом. Вера потрепала пса по спине, разрешила лизать лицо. Улыбалась, говорила что-то, а в глазах тоска. Пустота.

Из кухни выглянули Люсьена и Никанорыч и тут же спрятались. Поняли, как оно, решили на глаза не попадаться. Мудрое такое решение, а главное, исключительно тактичное.

- Я в ванную, - наконец, заявила Вера, хватая с полки первое попавшееся полотенце.

Воропаев кивнул, а сам на автомате вспоминал, что есть острого в ванной. Да, собственно, ничего, разве что бритвы. Дурацкая мысль, не станет она бритвой... На всякий пожарный Артемий стоял под дверью и чутко ловил звуки, но помимо плеска воды и привычного клацанья смесителя было тихо.

Вера вышла из ванной спустя полчаса, чистая, свежая, благоухающая лавандовым гелем, завернутая в полотенце и с тюрбаном из другого на голове. Будто и не уезжала никуда, не переживала за одну ночь десять жизней. В спальне она отыскала любимый домашний халат, высушила волосы магией. Воропаев бродил по квартире, напрасно пытаясь внушить себе, что всё хорошо. Получалось плохо. Тогда он поставил чайник («электроприбор для нагревания воды и прочих гидро-бытовых нужд» - надо ж было такое придумать), нарезал хлеба, сыра и копченой колбасы, лишь бы чем-нибудь занять руки. Сейчас ему кусок в горло не полезет.

- Мда-а, - протянула Вера, обозревая скудное содержимое холодильника, - дома и вправду есть нечего. Ты куда смотрела, Люсьена?

- Так я это… в общем… ну как… - бормотала домовушка, разглаживая складки платьица.

Никанорыч сочувствующе глядел на товарку и шмыгал сизым носиком. Артемий вцепился в ручку чайной чашки, не отрывая ту от стола. Просто держал, не замечая, что чай остывает, и что он вообще терпеть не может чай.

- Всё с вами ясно, - Вера извлекла из морозильной камеры куриные грудки и плюхнула их в раковину. – Тушить буду. Ну-ка все дружно сделали «брысь», приготовятся – крикну.

«Брысь» сделали все, в том числе и ошалевший от радости Арчибальд. Воропаев остался.

- Если вдруг что, «брысь» было всеобщим. Не отрывайся от коллектива, - посоветовала жена и выставила его за дверь.

Минут пятнадцать спустя раздался звук бьющегося стекла. Артемий влетел в кухню, едва не убив по дороге любопытного лабрадора. Вера стояла посреди комнаты и удивленно смотрела на то, что недавно было тарелкой, а теперь валялось на полу, расколотое прямо по центру. Она взяла в руки осколок, повертела, как дитя, нашедшее на улице что-то непонятное и одновременно жутко интересное.

- Разбилась вот, - растерянно сказала жена и… сползла на пол, будто ноги внезапно перестали ее держать. Баюкала эту несчастную разбитую тарелку и плакала, по-бабьи, с подвыванием.

Он упал на колени возле нее, пытаясь хоть как-то утешить. Знать бы еще как! Жизнь научила Воропаева бороться со ступором, в который вгоняют мужика бабьи слезы, приучила к бурным рыданиям и крикам, но приучить к слезам любимой женщины так и не смогла.

Ему кое-как удалось поставить её на ноги. Вера рвалась обратно к плите, молотя мужа кулаками и вопя: «Да сгорит же! Сгорит!». Потом она вдруг перестала драться и обмякла, повиснув на нем свежим трупом. Воропаева аж передернуло от такого сравнения. Дотащив жену до спальни, он аккуратно опустил ее на кровать. Она развернулась, уткнулась лицом в подушку. Ни воя, ни всхлипов – только горькие молчаливые слезы.

Заметив, что Вере холодно, Артемий набросил плед (её любимый, молочно-кофейный, почти как на даче у Марго), обнял, стремясь согреть одновременно и тело, и душу. Её дрожь постепенно передалась ему. Воропаев не различал, где он, а где жена – одно тело на двоих, одна дрожь, одни эмоции. Вернее, никаких эмоций кроме ужасной, всепоглощающей тоски.

- Горим! – запищала откуда-то издалека Люська.

Плевать, кто-нибудь всё равно погасит треклятую конфорку, та же Люсьена.

Душа болела и за себя, и за Веру, но за Веру больше. Болела всем подряд: птичьим гриппом, ОРВИ, полиомиелитом, менингитом, туберкулезом и всем-всем-всем, чем вообще можно болеть. С чего он только взял, что пережил самое страшное? Вот оно, самое страшное, даже вовсе не страшное с виду. Вялое, больное, апатичное. Смирившееся. Он уже потерял ребенка, а за ним потеряет и Веру, если сейчас же не возьмет себя в руки, черт побери!.. Нет, нет, нельзя поминать черта. Господи, Господи милостивый Боже, я никогда не возносил к Тебе молитв, потому что считал себя чуждым Тебе. Да и сейчас считаю, что греха таить? Но не за себя прошу, Господи, не за себя. Сохрани и помилуй рабу Твою Веру, о большем не прошу. Не дай ей погибнуть, Господи…

Артемий шептал единственную молитву, которую знал, которой научила его мать: «Отче наш». Раз, три, десять, тридцать... Вслух и мысленно, он впервые столь истово молился. Слова молитвы сливались в негромкий гул, отдающийся в висках и где-то глубоко внутри.

Вера заснула ближе к обеду. Буквально выпитый Воропаев лежал рядом, но не спал, сомневаясь, что когда-либо вновь обретет эту способность. Мысли, целый рой бесполезных мыслей звенел в больной голове. Совсем рядом находится его сын, где-то на белом свете живет его мать и плюется ядом бывшая жена. На Земле почти семь миллиардов человек, но сейчас нет никого: ни сына, ни матери, ни его, ни её – всё слилось в единую массу, перестав быть чем-то и обернувшись ничем. То не имеющее аналогов чувство, когда ты взлетаешь на вершину и падаешь вниз. Падаешь не сразу, отвесно, и очень-очень долго. А она с тобой, рука об руку, летит на вершину и срывается следом. Такая вот жуткая противоположность, когда это что-то вдруг оборачивается ничем.

***

Вера проспала до утра, Артемий же всю ночь не сомкнул глаз, задремав только ближе к шести, и подскочил через полчаса от страшной духоты. Щиты сгинули неизвестно куда, одежда насквозь пропиталась потом. Вера умудрилась обвиться вокруг, безумно жаркая и мокрая, как мышь.

«Надо сплита включить, погонять немного, не то совсем чокнемся…» - подумал он и хотел незаметно высвободиться из объятий жены, чтобы не разбудить ненароком, но Вера уже открыла глаза. Мутновато-голубые, сонные и покрасневшие, синяки под ними не фиолетовые, а какие-то пыльно-черные.

- Привет, - через силу улыбнулся Артемий.

Она молчала, отсутствующе глядя на него, будто не видела и не слышала вовсе.

- Я на минутку, туда и назад.

Никакой реакции, даже банального кивка. Воропаев медленно отстранился и сел на кровати. Длинные, словно присыпанные на кончиках золотой крошкой, ресницы жены дрогнули, она смежила веки, обняла себя руками. Светло-русые завитки прилипли к влажному лбу.

Кондиционер в гостиной неохотно заворочался, заурчал, перегоняя теплый воздух в холодный. Арчи по своей дурацкой привычке бросился под ноги. Раз хозяин встал, то пускай сделает что-нибудь доброе и вечное. Собаку покормит, например.

Люсьена сопела в кресле, свернувшись на зеленой подушке-думочке, расшитой золотисто-ржавыми слонами, и накрывшись Вериным шелковым шарфиком. На шкафу храпел Никанорыч, мелодично так: «Хрр! Виу-виу-виу-виу! Хрр! Виу-виу-виу-виу!» Ладно, Инспектор Гаджет, пошли кормиться, иначе потом тебе долго придется ждать.

Открытая настежь дверь спальни впускала утренние звуки: бульканье чайника, гудение сплит-системы, храп Никанорыча. Где-то за окнами уже вовсю чирикали птицы и выясняли отношения соседи.

Вера не спала, хотя упорно притворялась спящей. Её выдавала дрожь ресниц. Из-под пледа выглядывала маленькая голая нога. Тридцать шестого размера, ну с половиной.

- Ты есть будешь? Третий день во рту ни крошки, скоро щеки впадут.

Веки приподняла и молчит. Он повторил вопрос – снова молчание.

- Ну скажи хоть слово! Или, не знаю там, кивни, головой помотай.

Помотала. То ли есть не хотела, то ли не собиралась говорить с ним. При попытке обнять словно оцепенела, а потом и вовсе вырвалась. Головой мотает, а в глазах слезы. Губы шевелятся беззвучно… «Нет, не надо». Не надо так не надо, но поесть ты должна.

- Вер, хоть что-нибудь, но съесть нужно.

«Нет, не хочу».

- Давай хотя бы чаю налью! – не сдавался Воропаев.

«Нет, нет, нет» - упрямо отвечали её губы.

Сидит на краешке кровати, смотрит как на врага народа; как Ленин на буржуазию; как Крамолова на квартальный отчет - «лучше б тебя здесь не было».

- Крикни, - в отчаянии попросил Воропаев, - ну обматери меня, если хочешь. Ударь, только не молчи! На вот, - он сунул ей в руки забытое блюдце, уже больше двух недель обитавшее на тумбочке, - грохни его об стенку, только не молчи!

Вера блюдце взяла, но сразу вернула на место. По её щекам пьяными улитками ползли слезинки, капали на руки. Даже мыслей её не удавалось прочесть: глухая стена, впервые за долгое время. Ни трещинки, ни лазейки. Ауру будто заволок грязно-серый, с зеленоватыми подтеками, туман. Кто сказал, что утро вечера мудренее? Стало только хуже, сознание расставило всё по полочкам. Что-то сломалось в ней, дал трещину внутренний стержень. Что чувствует человек, в расцвете лет и сил оказавшийся в инвалидной коляске? А когда неведомая сила вдруг возвращает ему способность двигаться, чтобы потом безжалостно отнять? Внезапно, ни за что ни про что. Человек перестает верить в чудо, потому что это самое чудо делает гораздо больнее.

- Бери шинель, пошли на кухню, - твердо сказал Артемий, вскакивая с кровати. – Полежали и хватит. Слезами горю не поможешь, будем тебя тянуть.

Он схватил ее в охапку. Пусть дерется, кусается, сопротивляется, но хоть как-то реагирует. Под лежачий камень вода не течет, надо расшевелить ее, растормошить. Но просто ничего не бывает: Вера дернулась, небольно куснула его за руку и затихла. Пока волок на кухню, не шевельнулась. Со стула не сползла, но пальцы в «замок» сцепила и гипнотизировала чашку с чаем. Неприязнь сменилась покорностью: Вера послушно жевала всё то, что муж ей скармливал, глотала чай, но разумом была очень далеко отсюда.

«Шок, отходняки, - твердил Артемий, - это скоро пройдет, надо только помочь ей…»

Однако дни шли за днями, а Вера всё молчала. Даже перестала мотать головой. Задорный огонек в глазах, способный побороть любые беды, погас. Она не пыталась покончить с собой, но жить дальше явно не хотела. Закрылась, отрешилась от мира. Не плакала больше, только синяки с каждым днем становились всё темнее.

«Я хочу побыть одна, - то и дело показывала она. – Оставь меня, пожалуйста».

Воропаев на работу не вышел, позвонил Полянской, но та не отвечала. То «вне зоны доступа», то «аппарат абонента выключен». Как из прошлой жизни, он вспомнил, что Наталья уехала в свой первый за несколько лет человеческий отпуск.

Главврач в ответ на просьбу послала горами высокими, лесами дремучими. Артемий её прекрасно понимал, но телефон отключил и никуда не пошел. На кого Веру оставлять, на домовых? Он и сам-то не знает, чего от нее можно ожидать, и за продуктами ходит в круглосуточный, по ночам, когда жена крепко спит.

Крамолова нарисовалась через три дня. Без звонка, без предупреждения – просто позвонила в дверь в семь утра. Звонила долго, упорно, чуть не выломав от усердия звонок.

- Воропаев, ты олень?! – заорала она с порога. – Убери свою блохастую крысу! – ведьма дрыгнула ногой, стряхивая повисшего на ней Арчибальда. Щенок вцепился клещом, умудряясь лаять сквозь сжатые челюсти. Габариты у него были неслабенькие. – Пшел вон! Пшел! Фу! Зараза!

- Не глумись над собакой, Марья Васильевна. Иди сюда, Гаджет!

Колготки Арчи главврачу всё-таки порвал и, вполне удовлетворенный такой местью, великодушно позволил отцепить себя от незваной гостьи.

- Вот всегда знала, что ты дебил, жена твоя теперешняя – дебилка, и собака у вас дебильная, - гораздо тише сказала Мария, избавляясь от следов на ногах и колготках. – Ты с какого перепугу не явился, а? Ты вообще в курсе, что у нас там происходит?!

- Просвети крестьянское население.

- Кукиш тебе с маслом! Значит так, Айболитто-обнаглитто, или завтра выходишь по расписанию, или гоню тебя в шею по статье! Мне проблемы не нужны, а на твое место давно Полянская сенце стелет!

Ведьма стояла в позе скандальной женщины, уперев руки в бока и насупив тонко выщипанные брови. В спальне зашевелилась Вера, разбуженная громкими звуками. Артемий поспешил туда, Крамолова – следом. При виде встрепанной, бледно-серой, исхудавшей девушки с громадными, в пол-лица, испуганными глазами главврач удивленно крякнула.

- Утро доброе, Соболева. Паршиво выглядишь, - небрежно констатировала она. – Это он тебя так? А я ведь предупреждала: замуж выйти – не напасть…

- Пошла вон отсюда!

Вера юркнула под одеяло.

- Ты на меня-то хоть не тявкай, - посоветовала Мария Васильевна, - распоясался со своими интернами. На кухню, что ли, пошли, покумекаем. Всего доброго, Вера Батьковна!

- Не пойму я твоей логики, Воропаев, - призналась она, отпивая термоядерный кофе. – Я что, по-твоему, не человек? Невменяемая форма жизни? Нельзя было сразу сказать, что у вас тут аврал? Пришла бы, помогла бы. Добила бы из жалости....

Артемий угрюмо молчал. Тарахтение начальницы действовало на расшатанные нервы.

- Вот смотрю я на тебя, и сердце кровью обливается! Какой мужик был, загляденье, а что осталось? Заела она тебя, загрызла. А что будет, когда вы себя спиногрызов наделаете…

- МАРИЯ ВАСИЛЬЕВНА, КАК ВМЕНЯЕМУЮ ФОРМУ ЖИЗНИ ПРОШУ, СВАЛИ В ТУМАН, НАКРОЙСЯ ТУЧКОЙ!

- Да ухожу я, Воропаев, не плюйся, - ведьма отставила полупустую чашку. – На истерическую родину не придешь – привет, статья! Даю проспаться до конца недели. Лечи нервы. Чава-какава!

Знала она всё, отлично знала. В родной больнице от нее и таракана не утаишь, не то, что неудачную беременность. Тем более, неудачную беременность Соболевой, которая по счастливой случайности Воропаева. Зачем тогда пришла? Сама толком не определилась. Может, поглумиться по старой дружбе, а может... Не определилась, в общем. Но пришла. Своё чудо в перьях и женушку его непутевую она, конечно, не уволит. Какая статья, умоляю! Прикроет как-нибудь, не впервой. Да и жизнь уже щедро пнула этих двоих, к чему добавлять? Жалко? Жалко у пчелки, но Крамолова всегда любила пчелок, поэтому попрощалась и молча ушла.

***

Насильственные завтраки, обеды и ужины. Купание каждый день (позавчера Вера таки не выдержала, закрылась в ванной и вышла час спустя злая как собака, но чистая; потом, правда, вновь погрузилась в меланхолию). Артемий говорил с ней, убеждал в чем-то, сам не зная в чем. Вроде как жизнь не закончилась, надо поднимать весло и грести дальше. Жена равнодушно выслушивала монологи, затем ложилась лицом в подушку и засыпала.

Несмотря на усиленное питание, она похудела. Как тогда, после истории с бабой Клавой, сильно и сразу. Отвергала всё, в том числе любимую пастилу. При малейшей попытке вытащить на прогулку усаживалась посреди коридора, сжимала пальцами виски и сидела так, раскачиваясь, пока её не возвращали обратно в спальню.

«Я хочу побыть одна. Оставь меня, пожалуйста».

Она не хотела его видеть. Воропаев медленно сходил с ума.

Тесть, теща, боевая подруга Эллочка и самые близкие друзья-коллеги обрывали телефон. Приходилось врать им, что у Веры сильная ангина, и говорить она не может. Нет, навещать нельзя, очень заразна. Нет, помощь не требуется. Да, привет передаст.

Светлана Борисовна, вооруженная медицинской маской и ударной дозой витаминов, была выставлена за дверь. Веру ей через дверную щелочку показали и любезно разрешили выйти вон. Остальные не рвались, только дистанционно сочувствовали. Воропаев пробовал было включить «громкую связь» - армейские интонации Жанны Романовой и из ослика Иа сделают оптимиста, – но быстро сообразил, что дело дох… что бесполезно. Заслышав ясный голосок сестрицы, Вера будто бы оживилась, однако тут же затихла и с головой укрылась одеялом. «Я хочу побыть одна...»

Предатели-домовые помогать не рвались, один только Арчи, допущенный в комнату, лег около хозяйки, лизнул ей руку, подбородок. Девушка обняла щенка, складочка меж её бровей на секунду разгладилась. Неужели сработало? Ну да, мечтай! Мечтать не вредно.

- И долго мы будем лежать? – не выдержал Воропаев. – Это ненормально, Вера Сергеевна! Нельзя вот так взять и похоронить себя здесь! Земля вертится, жизнь продолжается. Хочешь знать правду? Ничьей вины в том, что случилось, нет. Эмбрион обнаружил себя раньше срока, лишившись естественной защиты. Произошел конфликт двух изначально несовместимых организмов, и сильный – матери, отторг слабый – дитя. В противном случае, ни о каком выкидыше не могло быть и речи! Я говорю тебе это не потому, что хочу сделать больно, а потому, что ты врач и знаешь, что, к сожалению, на свете есть такие вещи как мутации. Мы ничего не могли поделать, Вера! Это тяжело, родная, но надо смириться. У нас с тобой всё обязательно будет, только вернись... За тебя все волнуются, звонят, мама твоя вон места себе не находит... Вернись к нам, пожалуйста!

«Уйди, - безмолвно попросила она, прижимая к себе Арчи. – Уйди!»

И всё-таки лед тронулся. Жена стала поднимать глаза, когда он входил в спальню, иногда чуть заметно кивала и сразу отворачивалась. Ела, правда, до сих пор по приказу и с ложки, но быстрого результата Артемий и не ждал.

Однажды вечером он курил на балконе. Погасил свет на кухне и в блеклых летних сумерках поджигал сигарету за сигаретой. Курил Воропаев в последнее время много, в надежде прогнать дурные мысли. По полпачки за раз, редко – больше. Любой табун такой дозой никотина давно бы пришибло.

На кухне вдруг кто-то завозился, клацнул выключателем. В дверном проеме стояла тень отца Гамлета в лице любимой жены, с кое-как заколотыми волосами. Вера моргнула, потупилась и смущенно указала на чайник, а затем, подумав, на сковородку с остатками жареной картошки. Есть хочу, мол. Корми. От бросившегося навстречу любимого мужа шарахнулась, взглянула укоризненно: вроде как не совпадают у нас желания, товарищ. Давайте первым делом самолеты. Любимый муж страсти смирил и чайник поставил.

Съела Вера мало, едва ли больше двух столовых ложек, зато без посторонней помощи, и чай выпила тоже добровольно. Поблагодарила глазами и вернулась в спальню. Утром Артемий ясно слышал плеск воды в ванной, а в миске лабрадора лежала свежая порция корма.

К концу июля девушка практически пришла в себя, но так и не заговорила. Воропаев перелопатил весь интернет и конспекты по магии, заваривал жене всевозможные травы, однако голос не возвращался. Вера приноровилась общаться жестами и всегда носила с собой блокнот и ручку. О чем она думала? Артемий не знал. Мысли любимой отныне были ему недоступны, а скрывать чувства он научил её сам. Вера сдержанно улыбалась, строчила в блокнотике, толкла внутри себя свою боль, мешала и перемешивала.

Они гуляли, ходили за покупками, изредка выбирались в парк. С родственниками не встречались: по легенде девушке до сих пор нездоровилось. Воропаев скрепя сердце вернулся на работу, но эта часть жизни давно утратила былую привлекательность. Магнит изменил полюса, и то, что раньше притягивало, теперь отталкивало. Коллеги буквально достали вечным: «А Вера где?», меняя только порядок слов в предложении. Хоть плакат рисуй и вешай на дверь под табличкой с фамилией и должностью: «Здесь Веры нет! И в больнице Веры нет!! Вера дома!!!» Уходил он теперь ровно в пять, а на обед приезжал домой. Домовые с задачей Фрэнка Фарнера (главный герой к/ф М. Джексона «Телохранитель» - прим. автора) справлялись с переменным успехом. Вере могло вдруг стукнуть в голову забраться на крышу и немного размять окрепшие крылья. И как прикажете Никанорычу с Люсьеной её останавливать, за ноги держать?

Вся эта витавшая в воздухе безысходность просачивалась в душу и отравляла разум. Артемий практически перестал спать, ночами бродил по квартире, изо всех сил сопротивляясь унынию. Звонил матери и долго говорил с ней, в сущности, ни о чем; под любым предлогом набирал номер тещи и слушал её жизнерадостное тарахтение, периодически вставляя слово. Вспомнил старый дедовский способ: перекинуться, предварительно засунув тоскливые мысли в ту часть мозга, что у животных недоразвита. Сначала Воропаев обернулся птицей, покачался на люстре под яростное клокотание Арчибальда и склевал на кухне остатки сухого печенья. Затем, когда муть в душе немного рассосалась, перекинулся в черного лабрадора. При виде взрослого незнакомого пса трудный собачий подросток припал к линолеуму, вздыбил шерсть на загривке и зарычал.

«Ну и?.. – зевнул черный лабрадор. – Считай, что я очень испугался».

Ответ Арчи, переведенный на русский язык, больше походил на отборный мат, сводящийся к вопросу: а какого, собственно?..

«Плохо мы тебя воспитали, Гаджет, легко поддаешься дурному влиянию. К этой Жульке из второго подъезда ни на шаг».

Щенок смутился и взял смысловую паузу.

«Так ты это… как это… в смысле… того?».

«Формулируй».

«Форму… чего?».

«Лай внятно, говорю», - расшифровал Воропаев, толкая передней лапой дверь в спальню.

«Туда, это, нельзя, - Арчибальд юркнул следом. – Спит она... Эй!»

«Гаджет, будь собакой, заткнись».

Вера действительно спала, на самом краю кровати. Пальцы свесившейся левой руки почти касались пола. Хвостатый муж поддел руку носом и вернул на постель.

«Плохо ей очень, - вздохнул Арчи, – душит ее. Тяжело-о».

«А мне, по-твоему, шибко хорошо и радостно?».

«Ты кобель, кобелям всегда проще».

«Ну, спасибо!» - он улегся рядом с тумбочкой, спрятав нос в лапы. Мысли в голове копошились, но какие-то обрывочные и больше собачьи.

Щенок вдруг заскулил, забил хвостом и полез к нему под бок.

«Чего тебе, извращенец?»

«Не рычи. Одному грустно, а ты большой и пахнешь не так противно. Оставайся, собакой быть проще».

«Проще – не значит лучше, Арчи, - зачесалась правая передняя лапа, и Воропаев чуть прикусил её зубами. Хвост дернулся, ударив по полу. – Всё, хватит нежностей. Мне пора...»

Вера жалобно застонала во сне, и Артемий, насколько позволяло массивное собачье тело, тихо вспрыгнул на кровать. Подполз к ней на брюхе, ткнулся мокрым носом в ладонь. Вера открыла глаза и сонно посмотрела на него. Погладила – прикосновения к густой шерсти были приятны, хвост начал мотыляться туда-сюда. Присутствие в постели посторонней собаки её нисколько не удивило. Женщины!

«Сучки, - подсказал Арчибальд, по счастливой случайности избежавший трепки, - они такие».

Воропаев не слушал. Он тыкался носом в Верин живот, терся об нее, поскуливал и возил шершавым языком везде, где мог дотянуться. Жена не поощряла, но и не отталкивала, ерошила шерсть на спине, а потом и вовсе обняла так, что он оказался у нее под мышкой.

«Она меня любит! Любит! Ей не всё равно!»

«Лай потише, а? – Арчи дважды чихнул и один раз фыркнул. – Сейчас отвечать начнут».

Из-за стены и вправду долетел звонкий лай собрата, готового разделить нежные чувства.

Вера успокаивающе потрепала его по холке и несильно шлепнула, когда он попытался достать мордой до её лица. Глаза жены были по-прежнему отстраненными, но магическим зрением, помноженным на непредсказуемое собачье, Артемий сумел разглядеть в их глубине прежнюю Веру. Она боролась, просто ей не хватало сил выплыть... Эврика!

Воропаев уже собирался отползти, чтобы вернуться в истинное обличье и хорошенько обмозговать идею, но жена удержала на месте, безмолвно прося: не уходи, останься. Остался, мгновенно позабыв обо всем. Он никогда не мог ей отказать.

Никанорыч растолкал черного пса, спящего под боком хозяйки.

- Батюшка, проснись! Просыпайся! Обратно тебе надобно…

Лабрадор заворчал, морща кожу у основания носа. Странный запах тревожил обоняние, заставлял нервничать и поджимать хвост.

- Просыпа-а… Аааа! – Никанорыч шмыгнул под кровать, а пес удивленно тряс крупной головой. Не рассчитав скорости, он со всего размаху грохнулся на пол.

Отдыхал домовой недолго: через минуту Воропаев уже выцарапывал его из-под кровати, утробно рыча. Запах продолжал пугать, требовалось избавиться от его источника.

- Люська-а! – завопил Никанорыч, мечась, как испуганная мышь. – Помоги!

- Я боюсь! – пискнула та. – Это чужая собака!

- ДУРА! ЭТО ХОЗЯИН!!!

Разбуженная криками Вера с трудом оттащила Воропаева от кровати. Тот рвался вынюхать и выгрызть, да и массу имел внушительную. Кое-как ей удалось вытолкать его из спальни и повернуть замок. С той стороны недоуменно скулили и скреблись: пес не понимал, за что его выгнали.

- Хозяюшка! – застонал домовой. – Спасительница моя!

Но девушка стиснула пальцами виски и, доковыляв до кровати, бессильно рухнула на нее.

Никанорыч с Люськой дождались, пока враг успокоится и заляжет у комода, неслышно открыли дверь и прокрались в прихожую. Хочешь, не хочешь, а возвращать хозяина надо. Артемий лежал, вытянув лапы, и шумно вздыхал, как умеют вздыхать собаки только этой породы. С высоты домовяцкого роста он выглядел устрашающе.

- Батюшка, - робко позвал Никанорыч, - ты только не рычи…

Пока беднягу гоняли по коридору, скользя лапами по линолеуму и врезаясь во что подвернется, Люська взяла хозяйский телефон и, понятия не имея, как им пользоваться, тыкала во все кнопки подряд в надежде, что хоть кто-нибудь отзовется.

- Алё! Пап? Алё! Папа?.. Тебя не слышно! Алё!

Лабрадор затормозил, впечатавшись носом в шкаф, замотал головой. Мгновение, и у шкафа сидел, потирая лоб, пыльный Воропаев. Он выхватил из ручек Люсьены сотовый и ответил Пашке. Закончив разговор, он попросил прощения у Никанорыча и поплелся в ванную хлебать воду из-под крана. Способ спасти Веру увяз во внезапно навалившейся усталости.

Он уснул прямо там, на резиновом коврике, а проснувшись, ощутил досадную боль в горле. Было непривычно холодно, по коже расползались мурашки. Кое-как поднявшись на ноги, Артемий наспех умылся и поковылял к спальне. Мысли путались. Голова кружилась всё сильнее, холод плавно перерастал в озноб. Что за ерунда?! Он же не болеет! Зимой сливы из морозильника трескал, и хоть бы хны...

Вера сидела, обняв себя руками и свесив ноги с кровати, будто собиралась встать.

- Привет, - пробормотал Воропаев и закашлялся. – Ты не видела какое-нибудь одеяло?

Она вскочила, как ужаленная. Схватила его за руку.

«Почему тебе так холодно? Что случилось?»

- Я не...

Сообразив, что ничего путного не услышит, Вера приложила палец к его губам, пощупала лоб. Ахнула.

«Ты весь горишь! Я почему-то чувствую тебя. Господи, как же холодно!»

Дальше он плохо помнил. Какая-то Джомолунгма одеял и пекло, как в геенне огненной. Хотя утверждать наверняка он бы не стал: никогда там не был. И вот, пожалуйста, пригласили на экскурсию! Где-то поблизости должны обретаться котлы с раскаленным свинцом... А вот и они. Занырнуть, что ли, раз подходящий случай выдался?..

… - Что она показывает, Никанорыч? Пирамиду? Извержение вулкана?

- Чайник, балда Ивановна! Чайник грей!

Мама, молодая, красивая, а рядом отец. Не такой, как на карточке, а такой, каким Артемий его помнит. Гуляют по парку, смеются, машут ему.

- Иди сюда! – кричит мама.

- Чего застыл? Не признал?

На дворе стоит такое знойное лето, что жарит не по-детски. Как они только в одежде этой? Сапоги, пальто… Странные.

- Петя, не мучай ребенка, - строго говорит мама. – Мы еще ботинки из комиссионки не забрали. Вот зачем ты слона в зоопарк сдал? На автобусе придется ехать…

- А зачем он весь парацетамол сожрал? – возмущается папа. – Анальгина ему мало?

Из трамвая выходят Вера и Крамолова, под ручку, как задушевные подружки. Не замечая Воропаева, идут к пятиметровому памятнику какой-то старой бабе, возлагают цветы и падаю ниц. Воют на разные лады, кланяются.

- Опять эти ненормальные, - качает светлой головой мама. – Вопят всё, дуры. Памятник Бестужевой давно пора сменить…

- Точно, - соглашается папа. – Рука почти отвалилась. И вообще сейчас в моде авангард. Йога там или пилатес…

Какой нафиг пилатес?!! Надо брать Веру и пулей отсюда. Вон Крамолова уже о постамент головой бьется. Надо ей «Скорую» вызвать…

- Опять бредит, матушка. Про скорую что-то.

Пылающего лба касается ледяная ладонь. Тяжкий вздох, какое-то движение.

- Полотенце неси, Люська.

- Сама вижу, старый дурень! – шорох и жестяное звяканье.

И папа, и мама, и Вера с Машкой уходят, зато возвращается старый кошмар. Многосерийный такой, в несколько стадий. Ему пять или около того. Нарядная мама ходит по комнате, напевая. Подойдя к туалетному столику, вынимает из шкатулки сережки, надевает их. Смеется. Он покрепче обнимает своего медведя Потапыча и тоже смеется.

Всё меняется в один миг: появляется дядя Жора. Тоже нарядный, но совсем не красивый. Страшный. Уводит маму (она пытается возражать, но дядя Жора умеет быть убедительным), а его запирает в комнате. Свет высоко, не дотянуться. А на улице вечер, зима. Канун Нового года…

…Артемию шесть. Мама громко кричит. Он зажмуривает глаза, затыкает пальцами уши, но всё равно слышит. Ноги не хотят идти, поэтому он сидит за занавеской. Мама кричит, ей больно. Дядя Жора что-то делает с ней. Он решается выглянуть. Надо помочь маме. Мама лежит на кровати, на ней ничего нет кроме дяди Жоры. На дяде Жоре тоже ничего нет. Что он делает?! Маме же больно!

- Ах ты, сучонок!

Больно, очень больно. Голова, руки…

- Не надо! Не надо, Гоша! Оставь его!

Дядя Жора визжит почище поросенка. И снова больно. Он не плачет, не кричит. Нельзя плакать, мужчины не плачут.

- Не надо, Гоша! Не надо!..

…Артемий и Марго на балконе. Холодно, очень холодно, хочется спать, но спать нельзя. Кто, кроме него, сможет защитить сестру? Марго дрожит рядом. Воропаев через голову стягивает кофту, укрывает сестренку. Через форточку залетают снежинки и жалят голую кожу. На балконе появляется дядя Жора. Он рвет на себя Марго, Артемий из последних сил держит девочку. Резкая боль в груди, в ребрах. Отчим методично избивает его, не обращая внимания на ток. Привык уже, а пьяным море по колено. Нет ни рук, ни ног, ни даже ребер – один сплошной сгусток боли. Голова словно взрывается. Он кричит, так сильно, как никогда в жизни… Образы дробятся, мешаются… Жорик бьет Марго, издевается над мамой… Артемий не может пошевелиться, как-то помочь…

- Не надо… не надо! Не трогай их, уйди! Мама! Не смей трогать маму! Не смей…

- Эй, глядите! Он плачет…

- Едреня Феня, опять лихорадит!

Кто-то склонился над ним, осушает слезы поцелуями, гладит пылающее лицо. Мама, ты всё-таки пришла? Не уходи! Не бросай меня!

«Тшш, тише, тише. Всё хорошо, родной, я здесь», - её ласковый голос находит отклик в каждой клеточке непослушного тела, но звучит лишь в гудящей голове, продираясь сквозь алую пелену.

- Ве…ра?

«Да, хороший, я тут. Не бойся», - прохладная ладонь лежит на его лбу, снимая жар и облегчая боль. Пелена бледнеет, она уже не такая алая.

Мир вокруг постепенно обретает краски, но глаза открываются еле-еле. Давненько ему не было так хреново. Болит абсолютно всё, ломит даже самая крошечная косточка. Тело ватное, не шевельнуться. Вместо головы кто-то по ошибке прицепил пустую кастрюлю и теперь лупит по ней половником. Под глазами печет и щипает, горло со всех сторон обложено. Крупная дрожь сотрясает все тело, зубы стучат. Закройте окно!

- Мне х-холодно, - ломким, чужим голосом шепчет Воропаев.

«Я знаю, - Вера достает из шкафа последнее одеяло, дублирует магией и укрывает его. – У тебя сильный жар, не могу снять. Ты всё время бредишь и мечешься. Пить хочешь?»

- Да.

Она приподнимает его за плечи, помогает напиться. Теплая вода обжигает больное горло. Воропаев заходится кашлем. Спросить нужно многое, но с языка срывается:

- П-почему мне так п-плохо?

«Ты заболел. Очень похоже на ангину, - она греет его руки дыханием, как когда-то в печоринской обители. Потом вдруг отпускает. – Ты ел что-нибудь холодное?»

- Нет. Да и не мог...

«Пил что-нибудь холодное?» - продолжает допрос жена.

- Да не пил я... и не ел... перестань!

- Зато спал на полу в ванной, - ябедничает Никанорыч. – На коврике.

Собрав все силы, Артемий отворачивается. Ему малодушно хочется сдохнуть. Вера по-прежнему его сторонится, боится дотронуться лишний раз. Беспомощный, он ей противен.

- Оставьте меня в покое. Хочу побыть один.

Домовые послушно испаряются, однако Вера не спешит следовать их примеру. Она врач, она давала клятву Гиппократа и не оставит своего пациента. Пациента, ага. Артемия трусит, но уже от бессильной злости. Он ненавидит весь мир, и себя в первую очередь.

«Злыдень ты всё-таки, - замечает жена. – Выхухоль моя злопамятная. Прости. Я всё расскажу тебе, потом. А сейчас отдыхай».

Она сворачивается рядом, обнимая его руками и ногами, укрывая, ко всему прочему, полой махрового халата, а он зарывается носом в ее голую мягкую шею, беззвучно плача от стыда и облегчения.

Глава четвертая

Семейные ценности

С простывшим мужем в семье на одного ребенка больше.

Т. Семирджян.

Всё обернулось куда серьезнее, чем я предполагала. Уже сам факт вирусной инфекции радовать не мог. Прицепилась ведь как-то, зар-раза! Организм, столько лет избегавший напасти, оказался просто-напросто не готов к подобному нашествию. Жар не спадал третьи сутки, температура не опускалась ниже тридцати девяти и восьми. Укрытый одеялами Артемий тихо бредил на кровати, бессвязно повторяя: «Десятая палата… нельзя туда, карантин… Наталья Николаевна, на третьей полке... Убери хвост... Да иди ты лесом, Печорин, нет у меня ничего…» От жаропонижающих становилось только хуже: организм мужа их почему-то отторгал. Аналогичная судьба постигла противовирусные. Теплое обильное питье помогало, но ненадолго. Вконец отчаявшись, я решила проколоть антибиотики. Борьба борьбой, но тут силы изначально неравные.

Уже после второго укола мужу полегчало, и он сумел спокойно поесть. Потом, правда, вновь провалился в забытье, но температура упала до тридцати восьми и семи. Не имея возможности отлучиться надолго, я полезла в закрома за тетрадями: делать дубль и отправлять в аптеку. В прошлый раз, навострив лыжи сама, чуть не осталась вдовой.

Немота, как не странно, сослужила добрую службу: научила невербальному колдовству и дала возможность самостоятельно освоить фантом. Жить захочешь – выплывешь, пришлось учиться. Дублерша частенько просвечивала, но приноровилась стоять так, чтобы избегать попадания прямых солнечных лучей.

- Бедный мой, бедный, - горестно вздохнула «Вера-два», поправляя свесившуюся с дивана руку мужа. Моя вредная астральная сущность жила собственной жизнью. – Довела тебя грымза эта, совсем довела!

В ответ я скрутила фигу, сунула фантому список и деньги и выставила за дверь.

Ожидая возвращения «Веры-два», открыла окно, проверила отсутствие сквозняков. Растворила кофе, к которому пристрастилась после четвертой бессонной ночи, поправила одеяло. Безумно хотелось прилечь, хотя бы на минутку, но я знала: чревато.

Блин блинский, снова морозит! Одеял в нашей квартире теперь больше, чем в магазине «Уют», и все одинаковые. Укрыла. Воропаев приоткрыл один глаз, потом второй и попытался сесть. Дурно-ой совсем! Я удержала его на месте, однако этот ос… очень упрямый человек улыбнулся и сел. Улыбка, правда, больше походила на гримасу, но это точно была она.

«И зачем?» - возвела глаза к потолку. Мысленный канал почему-то вновь закрылся, но мои ужимки Артемий понимал.

- И тебе привет, любовь моя.

Фыркнув, налила яблочного компота и помогла ему напиться, поддерживая кружку. Надо же, выхлебал. Силы появились.

- Спасибо, - говорить ему до сих пор трудно.

«Не за что, - пожала плечами. – Еще будешь?» - указала в кувшин с крышкой.

Воропаев прикрыл глаза. Плохо? Метнулась было уложить его, однако была отстранена. Неловко так, но твердо. У виска жилка дергается, челюсти ходуном ходят, а он сидит. Горе мое луковое! Лицо вон опять красное, глаза блестят.

«Ложись, - я хлопнула по матрасу. – Сейчас же!» - сделала вид, что указываю на часы. Не удержавшись, постучала себе по лбу согнутым пальцем. Ему нельзя, у него голова болит.

Как смогла, изобразила сон.

- Боже мой, Вер, иди ложись! И так… - муж закашлялся.

Помотала головой, положила руку ему на плечо. Это тебе лежать надо, не мне. Пока не бредишь, нужно восстанавливаться.

Он послушался, из последних сил сдерживая кашель. Как помочь? Натирать нельзя, горчичники нельзя. Кашель душит, а жар в это время по голове топором тюкает. Вдвоем на одного – нечестно, доконают ведь!

Фантомаска шлялась неизвестно где вместе с микстурой от кашля, медом и всем тем, что было в списке. Очередь, что ли? Домовые попрятались, Арчи дремал в спальне – мы одни. Под воспаленным взглядом Воропаева мне вдруг стало жутко неловко, сказывались бессонные ночи и собственное бессилие. Так и подмывало зарычать: «Ну чего?! У меня лицо грязное?» Вместо этого я забралась к нему под одеяло, обняла. Жутковатая способность разделять его ощущения притупилась: мне жарко, а он абсолютно сухой и ко всему прочему горячий, как печка. Ему холодно. Да что ж за напасть такая?! Я мысленно повторяла заклинание, способное облегчить боль, гладила мужа по голове, по небритым щекам. Нутром чую, что не простая это ангина, тривиальной малиной и полосканием от нее не откупимся. Но я смогу, очень скоро, это меньшее, что я обязана сделать.

«Не уходи!» - не мысль даже, обрывок.

«Не уйду. Спи».

***

- …лише, в голову з-пид головы, з-пид очей в очи, в нис з-пид ниса, в лице з-пид лица, в ухо з-пид уха, в шию з-пид шии, в гортанку з-пид гортанкы, в сердце з-пид сердця, в стыдесять сим суставок и живок, в руки и ноги… мучь та скинай, кости лупай, век коротай. Я тоби прыказую, я тоби наказую! – бормотала потная, закопченная Бестужева, поминая добрым словом свою наставницу-ведьму из далекой глубинки. Та за колдовскими тенденциями не следила, все мало-мальски стоящие порчи да наговоры по старинке клала.

Хотела ведь перепоручить Ульяне, так нет! Упрямая девка заартачилась, начала лопотать что-то про дар. Якобы не ведьма Ульяна, куда ей справиться? Галина очень рвалась, да только не может колдунья собственную кровь заклинать, только раны затворять и железо хладное рушить.

Круглый деревянный амулет с ограненным рубином в центре жадно впитывал кровь. В раритетном, ровеснике Ирины, котле с толстыми стенками кипела вода. Бросая туда то один пучок трав, то другой, Бестужева периодически опускала кругляш в воду, и варево на мгновение окрашивалось красным.

- …Мучь та скинай, кости лупай, век коротай. Я тоби прыказую, я тоби наказую!

Раздался оглушительный треск: у раритетного котла подкосились ножки. Очередная рубиновая капля не впилась амулетом, а стекла вниз. И следующая… Кап-кап-кап... Со стороны могло показаться, что безжизненная деревяшка сочится кровью.

- Что такое? – Ирина с изумлением взглянула на заляпанные красным пальцы. – Я тоби прыказую, я тоби наказую! Ну же!.. Не действует!

- А с чего бы ей действовать, голуба моя?

Бестужева раздраженно обернулась к бабе Клаве. Той самой, что мечтала прописаться на Канарах, но не сложилось.

- Объяснись!

- Так чего ж проще-то? – нахохлилась старуха. – Не та кровушка, вот и не действует.

Ирина заходила по кабинету, полы серого плаща хлестали её по ногам, задевали мебель. Чешуйчатый нетопырь в полукруглой клетке дремал на своей жердочке, стрекоча и посвистывая во сне. Шторы были плотно задернуты, и отблески пламени плясали на стенах и паркетном полу. Котел кипел вхолостую, прозрачное варево сменило цвет на гнилостно-черный.

- Не та кровь… - ведьма остановилась перед портретом, коснулась выцветшего от времени холста. Бурые пятнышки посветлели. – Ну конечно!

- Поняла, рыбонька? – баба Клава зевнула в кулачок и поправила цыганские юбки. – Опростоволосилась ты.

- МОЛЧАТЬ! Знай своё место, - процедила Бестужева, нависая над старой аферисткой. – Помни, почему ты до сих пор здесь и… будь благодарной!

- Да благодарна я, благодарна, чего ж орать-то? – залопотала бабуся. – Ишь чаго удумала, кричать на бабушку! Ты б лучше подсуетилась, лапушка, где тебе нужную кровушку сыскать. Вариантов не так много-то.

- А чего ж тут думать-то? – передразнила Ирина. Промокнув амулет накрахмаленной салфеткой, она повесила его на шею. Погасила огонь в котле, набросила на посудину невидимость – Ульяна!

- Да, госпожа, - из смежной с кабинетом комнатушки выглянула девушка.

- Не приседай, - усмехнулась Ирина, опираясь на спинку кресла бабы Клавы. – Планы изменились. Вели позвать мне Галину Николаевну.

- Как прикажете, госпожа, - Ульяна склонила голову, пряча глаза. Служба у старухи научила её многому, в том числе реверансам, кадрили и лицемерию. – Случилось что-то непредвиденное?

- О да. Я решила дать тебе вольную.

Нет, не может быть! Здесь наверняка какой-то подвох.

- Никакого подвоха, - ведьма улыбнулась ласково, как любимой племяннице. – Выполнишь последнее поручение, и ты свободна как ветер. И благоверный твой свободен.

- Что я должна сделать? – вырвалось у нее. Почти свободна! Почти у цели…

- Маленький, но приятный моему старому больному сердцу пустячок, - на массивной дубовой столешнице теперь стоял флакон. Ульяна невольно залюбовалась игрой граней горного хрусталя. – Не позже пятого дня седмицы он должен быть наполнен.

- Зачем же так спешить, милая? – вмешалась старуха. – Времечко пока терпит.

- Не позже пятого дня седмицы, - повторила Ирина, игнорируя бабу Клаву.

Девушка вздрогнула: поняла, что перед ней. Жертвенный флакон. Подавив желание зашвырнуть его куда подальше, она спрятала сосуд в сумочку на поясе.

- Чья кровь вам нужна? – Ульяна искренне надеялась, что на этот раз предатель-голос ее не выдал.

- Прояви врачебную смекалку. Вариантов всего три, выбирай тот, до которого легче добраться. И запомни: чем больше крови, тем лучше.

Ульяна не была дурой. Аналитический склад ума помог быстро вычленить необходимую информацию.

- Нет! – твердо сказала она.

- Что ты сказала?

- Мы так не договаривались. Убить человека...

- Успокойся, вдохни через нос. Вот так. Никто и не просит тебя убивать, глупышка, - Бестужева похлопала Ульяну по плечу и незаметно отряхнула ладонь. – Мне всего лишь нужна кровь, и не важно, как именно ты её пустишь.

- Я не смогу, - прошептала нерадивая служанка. – Пошлите кого-нибудь другого.

- А вот это, милая, уже не тебе решать. Разумеется, я могу послать Джоанну, Ренату или даже Роберта, но, боюсь, после их визита крови будет слишком много, - голос Ирины затягивал, обвивал смертоносными кольцами. Ульяна лишь бессмысленно кивала. – Впрочем, если ты настолько слабонервна, то можешь остаться, однако учти: свободу в таком случае обретешь в одиночку.

У нее снова есть выбор, но выбор в духе Ирен – очевидный. Как она могла подумать, что получит иной?!

- Вот и умница. Одна ты, понятное дело, не пойдешь. Еще заблудишься ненароком, к чему нам эти недоразумения? Тебе любезно проводят Матвей и Рената. Во избежание… ммм… возможного конфуза.

- Как вам угодно, госпожа.

- Ступай, - Ирина опустилась в мягкое кресло, - и позови мне Уютова и Галину.

- Будет исполнено.

Ульяна быстро шла по коридорам, стараниями ведьмы превращенным в аналоги галерей Зимнего дворца. Лепные золоченые орнаменты, величественные гранитные колонны, статуи белого мрамора. Всюду мрамор, всюду паркет, старина и роскошь. Но девушка ничего этого не замечала. Нет. Нет! Только не Рената! С Матвеем еще можно договориться, он из «молодых» и пока не настолько предан старой мегере. Вполне вероятно, что Ульяна посулит ему больше, и вместе они смогут одолеть Ренату…

- Галина Николаевна! Галина Николаевна, подождите, пожалуйста!

Та задержалась у входа в галерею и терпеливо ждала, пока добежит запыхавшаяся девушка.

- Слушаю вас, Ульяна Дмитриевна, однако у меня мало времени.

- Я вас не задержу, - Уля набрала в грудь побольше воздуха. Не примечательный золоченый лист в виноградной лозе залепило куском пластилина. Галина этого не заметила. – Хозяйка просила передать, что очень занята и не сможет принять сегодня. Она велела вам и вашему сыну немедленно покинуть город.

- Зачем? – удивилась женщина.

- Все указания будут позже, - ну давай же, иди! Старуха ведь для тебя авторитет. – И она… она сказала, что ваша часть сделки на данный момент выполнена.