Клонинги

1

Меня зовут Зибель. Мне пятьдесят два года. Я многое пережил, многого достиг, но никогда не был счастлив. Я женат. Люблю Елену. Все еще люблю ее, но она смертельно больна и скоро умрет. У меня были дети, двое сыновей, оба погибли во время тех страшных бомбежек. Потом они снова у меня были, но Елена, что сделала с ними Елена? Я не могу сердиться на нее, ведь прошло уже столько лет, и сейчас мне кажется, что она была права. Но не бывает объективной правоты, для каждого правота своя. В один-единственный миг я потерял покой. До этого я никогда не задумывался, уверенный в себе. А в тот миг я потерял и смелость. Этого никто не понял, даже Елена. Она продолжает молчать. Смотрит на меня пустыми, отсутствующими глазами. Не может простить мне истории с детьми. Сейчас, на пороге смерти, она должна меня простить. Должна простить.

Я жду и буду ждать до конца.

Я начал свою жизнь с убийства людей. Они были нашими врагами, и я гордился собой. Я убивал спокойно, хладнокровно, научно. Выдумывал тысячи способов. Мне это удавалось, и все признавали меня гениальным. А закончу я свою жизнь, создавая людей. Уже не так спокойно, с какой-то тревогой. И это опять мне удается. Но теперь никто не считает меня гениальным. И Елена продолжает смотреть мимо меня пустыми, отсутствующими глазами.

2

У Елены удивительная способность разговаривать, когда она одна. Повернув красивое лицо к стене, она смотрит на наших сыновей и тихонько шевелит губами. Слов не слышно. Она не в себе? Сумасшедшая? Для нее они навсегда остались пятилетними, родившимися с разницей в час близнецами, которых я с трудом научился различать. С тех пор она, как лунатик, бродит по комнатам. На меня не смотрит, я знаю, что она меня ненавидит, и удивляюсь, почему до сих пор она меня не бросила. Но не смею спросить ее. Смотрю, как она разговаривает с нашими мальчиками, а мне уже пора идти, я опаздываю.

– Елена, я ухожу!

Она даже не поворачивает головы, как будто не слышит. И это может продолжаться бесконечно, она не обернется, даже если меня поведут на расстрел. Я подхожу к ней, слегка касаюсь ее плеча, плечо вздрагивает, тихонько целую ее в щеку, и щека вздрагивает под моими губами, Елена передергивает плечами, старательно вытирает след моего поцелуя и продолжает молчаливый разговор с мальчиками на фотографии. Мне хочется сорвать эту фотографию, изодрать ее в клочья и кричать, что мертвые навсегда останутся мертвыми, а мы должны жить, что это я сделал ради нее, ведь тогда ее тоска сводила меня с ума, но я знаю, что и сейчас она не поймет, не хочет понять…

Все сгорело. Дотла.

– Елена, я ухожу!

Я действительно ухожу. Не могу опаздывать ни на минуту. Вертолет приземлится ровно в шесть, будет ждать три минуты, пока мы с Хензегом поднимемся по лесенке, и сразу же улетит. Сидя с Хензегом плечом к плечу, мы будем молчать, и вдруг он спросит.

– Как твоя жена?

– Все так же, – отвечу я.

Хензегу легко, он не женат и не пережил того, что пережил я. Он молод, безобразно молод, а знает почти столько, сколько и я. Так и должно быть. И я не завидую ему, я никому не завидовал. Возможно, я завидую Хензегу в другом его не гнетет прошлое, он не слышит криков мертвецов, которые будят меня каждую ночь, столько ночей на протяжении стольких лет. Криков тех, кого я сам убивал. Он не видел двух своих сыновей, задохнувшихся под грудой развалин, не пережил и презрения единственной женщины, которую любил.

– Они что-то опять меня беспокоят, – говорит он.

«Они» всегда его беспокоят. Он так и сказал генералу Крамеру. «Они» – это наши воспитанники. Сто штук клонингов, которых я сделал из куска кожи старого доктора. И он был очень умным, и он был упрямым, но я справился с ним. Только с одним я не могу справиться – с ледяными мурашками, которые бегают по коже. Когда я спускаюсь в подвал, руки начинают дрожать, мне кажется, что старик сейчас набросится на меня.

– Мне кажется, что они.

Хензегу все время что-то кажется. Страшно беспокойный человек. И передает свое беспокойство выше. Я его не слушаю, он меня раздражает. Мы спокойно спускаемся. Вертолет тут же улетает обратно. Тайная дверь распахивается перед нами, нас принимают в свои объятия длинные освещенные коридоры, и мы снова погружаемся в строгий и логичный мир клонингов, созданный нами самими.

3

Это мой кабинет. И в то же время не мой. Не знаю, что произошло. Не вижу ничего нового. Никто ничего не трогал. Может быть, кто-то стоит снаружи? Открываю дверь, она бесшумно ползет и оставляет пустой светящийся прямоугольник. Спокойно смотрю в него. По коридору удаляется один из них, не могу сказать точно кто. Я смотрю на них двадцать лет, с самого рождения, они выросли на моих глазах, и мне иногда кажется, что я их различаю, но не могу сказать с уверенностью. Только сумасшедший может быть уверенным в подобных вещах.

В кабинете никого нет, но ощущение чужого присутствия не покидает меня. Я снова оглядываюсь по сторонам, снова ищу. Фотография Елены неподвижна и мертва, она молчит. И живая Елена молчит.

– Ты сумасшедший! – повторяет еще один голос. Я хорошо знаю этот голос. Поворачиваюсь – никого. Это голос того старика, тощего и упрямого.

– Ты сумасшедший! Только сумасшедший способен на такие убийства, способен обокрасть своего профессора, обмануть его и в конце концов убить. Будь ты проклят!

Я вижу его, он поднимает руки, вскидывает подбородок, обнажая тонкую шею и острый кадык. Скелет. Я закрываю глаза. Открываю. Его нет. Нет, он здесь, выходит из темного угла комнаты и надвигается на меня. Так он шел тогда к камере. И смотрел на меня такими же глазами, слегка воспаленными и опухшими от боли. До последней минуты он работал. До последней минуты что-то черкал на обрывках старых газет. Я так и не сумел разобраться в его каракулях. Но храню их в нижнем ящике своего стола. Храню долгие годы. Я удаляюсь к двери, хочу зажечь все лампы, но рука так и застывает.

– Не двигайся! – злобно шепчет Старик и все приближается, я чувствую его дыхание. – Теперь ты мой. Твоя очередь расплачиваться! И ты заплатишь мне за все!

Он совсем близко, почти касается меня рукой.

– Помогите! – кричу я.

Знаю, что это бессмысленно, но все же кричу. Что-то сковало мне руку, я не в силах пошевелить пальцами. А Старик медленно начинает расти и улыбается.

Я смотрю на портрет Елены. Ее спокойная улыбка возвращает смелость. Старик исчезает. Я один. Весь мокрый от пота. Уставший и напуганный до смерти, я плюхаюсь в кресло и продолжаю смотреть в этот угол. Самый обычный угол, где сходятся две белые стены и где никого нет, но я не смею закрыть глаза…

4

Я читаю лекции по специальной системе, о которой никому не рассказываю. Клонинги слушают меня внимательно, я всегда умел хорошо говорить. Еще студентом я отлично сдавал экзамены. Потом защищал диссертации. Кризис наступил позже – после смерти детей. Прошли годы, прежде чем я более или менее пришел в себя.

Внимательные взгляды мальчиков подсказывают мне, что в чем-то я ошибся, но в чем, пока не могу понять. Я останавливаюсь. Взгляд скользит по лицам, останавливается на каждом из них, и я прихожу в ужас. Вероятно, они без слов понимают, что означает мой взгляд. Долго смотрят друг на друга, потом снова на меня и молчат. Ждут объяснения. Пусть ждут. Мне нужно время, чтобы привести мысли в порядок. Но времени нет. У меня не получается. Смотрю на часы. Остается всего несколько минут до прихода Хензега, это спасение, неверным голосом я диктую список литературы, необходимый для их исследований. И снова наступает молчание. А их глаза – это глаза того сумасшедшего.

Понимает ли Хензег, что происходит у меня в душе, или равнодушно не замечает моего состояния, не знаю. Я выбираюсь из аудитории, как только что тонувший человек, глотаю воздух и бегу к доктору Андришу. Доктор Андриш знает меня давно. Еще со студенческих лет. Он все время хочет мне чем-нибудь помочь, но я и его боюсь. Когда-то, когда я изучал биологию и генетику и другие медицинские науки, я понял, насколько они отстают от технических. И все же именно с помощью медицины и генетики мы проделали величайший эксперимент. С их помощью мы убивали. По-разному: болезненно и ужасающе, спокойно и безболезненно, но всегда строго научно. Потом, когда миновало время смерти и нам стала нужна жизнь, мы опять с помощью этих наук ее создали. Такую, какая нам была необходима. Благодаря нам и нашим опытам человечество, не подозревая того, оказалось в новой эпохе.

Доктор Андриш в своей лаборатории. Упорно совершенствует человеческий мозг. Никому не рассказывает о своей работе. Он уже давно не ставит опытов на мышах и крысах. Периодически он поднимается наверх, вертолет отвозит его в какую-нибудь тюрьму, полную молодых преступников, и там на ком-нибудь из них он ставит свои опыты. Опять же во имя жизни.

– А ты спишь ночами?

– Конечно, Зибель. Сплю, очень хорошо сплю.

А почему мне не спать? Я все это делаю не для себя, а ради людей. Ты ведь знаешь, что наука не обходится без жертв. Повторяй себе это по десять раз на дню, это помогает. Как Елена?

Состояние Елены ни для кого не тайна. Тайна в другом – не только состояние Елены причина моего беспокойства. Есть кое-что другое, что называется совестью. Иметь ее – большая роскошь, в наше время это может отравить жизнь.

– Ей осталось совсем немного, – говорю я.

– Когда придет время, ты должен позаботиться, чтобы она не страдала от болей. Я здесь кое-что приготовил. Это создает иллюзию легкости, вселяет надежду, тебе кажется, что ты выздоравливаешь, и засыпаешь с улыбкой. А прежде чем уснуть навсегда, у тебя есть два часа, в течение которых мысль проясняется.

– Дай мне это. – Я протягиваю руку. Он с сочувствием смотрит на мою протянутую руку, потом открывает шкафчик, достает пузырек и, улыбаясь, передает его мне.

– Спасибо тебе, Андриш!

Теперь я могу жить спокойно. Но что это? Я снова слышу шаги. Кто-то идет за мной следом. На этот раз действительно идет, хотя мне всегда так кажется. Я поворачиваюсь и вижу одного из клонингов. Значит, мне не показалось. Останавливаюсь перед кабинетом. И он останавливается. У него на глазах я нажимаю на кнопку в полу, дверь открывается. Переступаю порог и скрываюсь внутри. Я прислоняюсь к стене и весь дрожу. Елена, я для тебя это сделал. Ты довольна?

Она безучастно смотрит на меня со стены. Не благодарит меня. А клонинг все еще стоит в коридоре. Он ищет кнопку в полу, и я боюсь, что он ее не сможет найти. Нет, находит, помечает и удаляется. Но он вернется, обязательно вернется. Как и я бы вернулся, будь я на его месте.

Я один в кабинете, но смеюсь. Кого я обманул? Себя или их? Или Елену? Не люблю экспериментов. Заботливо прячу пузырек, который мне скоро понадобится. Я найду в себе силы покончить с собой, но покончить с тем, что я создал, – никогда! И Елена умрет, не простив меня. А клонинг, который был сейчас в коридоре, может сделать невозможное. И если бы я был на его месте…

5

Они стояли лицом к стене. Десять человек. Утром, во время проверки, я сам их отобрал.

Как сейчас, я вижу десятерых, поставленных лицом к стене. Можно было их сразу расстрелять, но это было бы слишком просто. А мне не хотелось спешить. В последнее время в лагере ничего не случалось, мне стало чертовски скучно. Среди этих десяти была девушка с зелеными глазами и длинными темными волосами, уже начинающими терять свой блеск. Кожа и кости, худые руки, ключицы торчали из-под одежды, босые смуглые ноги – на фоне белой стены девушка выглядела опасно красивой, – какой-то своеобразно опасной красотой, могущей покорить каждого. Я подметил алчные взгляды солдат.

– Иди сюда! – крикнул я.

Она не шевельнулась, оставшись лицом к стене. Один из солдат грубо и зло дернул ее за руку. Девушка обернулась, и удар ее руки пришелся точно на лицо солдата. Солдат, получивший пощечину, взглянул на меня и с силой ударил девушку. У нее изо рта потекла кровь. Это привело меня в бешенство, вдруг я почувствовал себя мужчиной, призванным защищать слабых, я выстрелил. Он не понял, так же как и все остальные, в чем дело, решив, что произошла какая-то ошибка, и прежде чем я дал команду, кто-то из солдат выпустил в нее автоматную очередь. Девушка упала как подкошенная. Остальные заключенные обернулись и сделали шаг вперед. Автоматная очередь приковала их к месту. Я приказал вытащить тело девушки и послать за врачом. А потом мы разрядили свои автоматы в их перекошенные от ненависти лица.

Прибежал взволнованный врач.

– Она будет жить? – спросил я, хотя не было никакой надежды.

– Раны не очень опасные, но, вероятно, она умрет от большой потери крови, – коротко ответил врач.

– Ты должен сделать все возможное! – Я схватил его за плечи и начал трясти. – Она нужна мне! Нужна!

6

Потянулась вереница долгих бессонных ночей – девушка выжила. Отчасти это была и моя победа над смертью, хотя не было в том моей особой заслуги, просто я вытряхнул душу из несчастного врача, и он дрожал всякий раз, когда я склонялся над кроватью девушки. Она мне нравилась, но позже, когда ей суждено было умереть, у меня не дрогнула рука. Вероятно, еще тогда, в момент расстрела, в глубине души у меня зародилась мысль о моих опытах, для которых мне нужны были молодые девушки. Проще всего было использовать молодых заключенных женщин. От Старика под гипнозом и другими путями я узнал все, что мне нужно.

Я пытал его день за днем, ночь за ночью. Я хотел заставить его помогать мне, но не было силы, способной сломить его.

Девушка поправлялась очень медленно, постепенно возвращался цвет лица и изумрудный блеск глаз под темными ресницами, плечи покрывались молочной белизной.

Мне было всего двадцать пять лет, я нравился женщинам, нравилось мое строгое аскетичное лицо, лишенное страстей и слабостей, моя подтянутая фигура атлета. Я был истинным представителем арийской расы. И как истинный ариец я уже имел двух сыновей. Родине нужны были мужчины, и Елена, которая хотела иметь детей, наших детей, уже родила двоих и ждала третьего. Я был счастливым отцом, был счастливым супругом. О моей работе Елена почти ничего не знала, я сказал ей, что заканчиваю последние исследования, связанные с возобновлением жизни, и это произвело на нее невероятно сильное впечатление.

Среди заключенных я отобрал еще двух-трех девушек, шестнадцати-семнадцати лет. Женщины должны рожать молодыми. Я поселил их в отдельном бараке, где стояло шесть коек, и в скором времени нашел еще несколько девушек. Потом оборудовал второй барак на двадцать коек, молодая женская колония быстро разрослась. Каждый день поступали новые заключенные, и я сразу отбирал подходящих девушек. Вечером шатающейся походкой туда шли солдаты, и воздух распалялся от их острых словечек. Я отводил кого-нибудь из них в сторону и шептал.

– Эти девицы нужны мне с наполненными животами, постарайтесь!

Он гордо смеялся и спешил догнать остальных. Потом над лагерем долго гремел их смех.

Девушка поправлялась очень медленно, но я был терпелив. Ее тело, поглотившее семь пуль, целиком, как омут, поглотило и меня. Оно оплело меня своими ветвями, своим светом, своей болью, оно, раз почувствовав смерть, хотело жить. Гладкий живот девушки быстро налился жизнью, округлился, надувая рваную одежонку. Изменилось и выражение ее глаз они стали влажными, смелыми, дерзкими, они сжигали меня своим огнем. Я подарил ей две жизни.

7

Телеграмма застала меня в кабинете после утренней проверки. За окном дымились печи крематория. Я уже выпил кофе и спокойно читал газеты. Новые города и державы сгибались перед нами. Я чувствовал себя богом. И как раз тогда принесли телеграмму, чтобы доказать мне абсурдность моей божественности.

Я пришел в сознание на руках у врача, но вскоре снова погрузился в небытие. Позже, придя в себя, я, сидя за столом, давал указания, подписывал приказы, вызывал к себе офицеров, заряжались карабины и дымились камеры, а мимо окна шли на смерть заключенные, женщины и дети с огромными, полными ужаса глазами, мужчины с торчащими ключицами и длинными тощими ногами, двигающиеся скелеты, которые всего лишь через минуту становились неподвижными. Разъяренный и бессильный от боли, я шагал взад и вперед по кабинету, мне необходимо было побыть одному, не думать ни о чем; машинально я переставил на шахматной доске пешку на Е4, потом вернулся и поставил коня на FЗ, нажал на кнопку граммофона, воздух наполнился звуками «Валькирии», любимый Брюнхильды умирал, а нет ничего страшнее смерти тех, кого любишь…

Не помню, как я доехал, помню только лицо Елены. Оно было мертвым от ужаса, а я уже не мог держаться. Но должен был держаться.

Потянулись дни и бессонные ночи. Они чередовались, восходы и закаты, и это было и страшно, и необратимо, как смена жизни и смерти. Из глубины развалин, страшной глубины, еще подавали признаки жизни заваленные люди, и там, живые или мертвые, были и наши дети, эта неизвестность могла свести с ума даже самых сильных. Несколько раз в сутки Елена умирала и вновь воскресала, и чем больше мы приближались к заваленным людям, тем бледнее она становилась. Она была на восьмом месяце, напряжение было для нее опасно, но она не желала ни на минуту закрыть глаза и отдохнуть. Когда на шестой день среди трупов мы нашли своих детей еще теплыми, но мертвыми, она только тихо опустилась на тротуар.

Елена пришла в сознание от сильной боли, начались роды. Я отнес ее в соседний дом, поручил женщинам присмотреть за ней, а сам вернулся назад.

8

Беда никогда не приходит одна. Она только открывает дверь другим несчастьям. Елена родила, ни разу не вскрикнув, сжав от боли и отчаяния губы, опять родила сына, но он был мертв. Она рожала трое суток, прямо растаяла на глазах, я удивлялся, откуда она возьмет силы, чтобы выдержать до конца, она сжимала мои пальцы, а ее рука становилась все слабее. Увидев рядом с собой нашего мертвого мальчика, она не закричала, не заплакала, только закрыла глаза. И долго молчала, я не помню, сколько она молчала. В эти часы молчания она таяла, как свеча, а кровь вытекала из нее. Не было силы, которая остановила бы ее. Профиль заострился, кожа вокруг рта посинела, щеки провалились. Врач сказал… Я знал, что это значит. Я и сам видел. И готов был продать душу дьяволу, только бы она выжила.

Она выжила.

9

Я вернулся в лагерь, одержимый одной-единственной безумной идеей. Прежде всего, вызвал Старика к себе. Отощавший от плохой пищи, пыток и угрозы смерти, он стоял передо мной, словно тень. Он хотел жить. Ему было зачем жить, и это делало его живучим, живучее других. Дерзость ни на минуту не покидала его. Сейчас она приводила меня в бешенство. Я хотел увидеть его униженным, сломленным, ползающим у меня в ногах. Когда-то он был моим лучшим профессором, а я был его лучшим ассистентом. Но разразилась война, и мы оказались по разные стороны баррикады.

– У меня есть одна идея, – начал я.

– Эта идея не ваша, – сказал он, как всегда. – Вы готовы обмануть не только своего профессора, но и все человечество. Ваши взгляды, на которые в свое время я не обращал внимания, очень опасны. И этот ваш кумир Ницше… Чем он убедил вас, что вы лучше других? И во всем их превосходите? Я могу доказать обратное. Не хотите слушать? Боитесь!

– Я считал вас умнее, дорогой мой друг. Но даже здесь, в лагере, вы не сумели понять маленькую истину.

– Меня не интересует ваша истина. Такие, как вы, ведут человечество к гибели. Удобные орудия в чужих руках… И бредовые идеи всяких «сверх»! Таких нужно запирать в сумасшедшем доме.

Я рассмеялся грубо и зло. Мой смех его не убедил. Мне оставалось убедить его словами. И я сказал медленно, с паузами:

– Но у меня все ваши исследования. Я сфотографировал их прежде, чем вы успели их уничтожить. И теперь они здесь!

Никогда не забуду его лица в эту минуту. Даже по прошествии тысячи лет, ста тысяч лет. Даже если когда-нибудь я лишусь рассудка, я буду помнить лицо своего старого профессора. Это было ужасно – я решил, что он сейчас умрет. А он был мне нужен, именно сейчас нужен. Я привез с собой кусочки кожи моих несчастных детей, я прекрасно их сохранил, в лагере у меня под наблюдением было несколько беременных девушек, а я должен был вернуть Елене наших детей.

10

Старик отказался мне помочь, только следил за мной. Я переселил трех девушек в наше здание, чтобы как-то избавиться от его любопытства. Жалко было зеленоглазую, ведь она носила моего ребенка, но я любил Елену, я всегда любил только Елену и для нее готов был на все. Долго я готовился к этой ночи, почти всю свою сознательную жизнь, но теперь, напуганный собственной смелостью и неуверенный в успехе, я откладывал опыт, потому что от его результата зависело мое счастье. Тогда я еще не знал, насколько Старик прав.

Операции прошли удачно, мы осторожно извлекли эмбрионы и на их место ввели оплодотворенные соматические клетки. Ни о чем не подозревая, девушки очнулись после наркоза, нам не составило труда обмануть их, самое трудное было впереди. Я лично следил за их питанием, они поправились, но не выглядели счастливыми. Только зеленоглазая улыбалась. Мы почти не разговаривали с ней, с какой-то непонятной жаждой набрасывались друг на друга, такого я никогда не испытывал с Еленой, но это не было любовью.

Сейчас я спрашиваю себя: был ли я богом? Или Старик был прав! Он ни на минуту не выпускал меня из поля зрения. Но не это было самым страшным. Страшнее был тот, внутри меня, который постоянно задавал мне вопросы и от которого никуда нельзя было скрыться. Страшной была и тоска Елены. Невыносимая тоска живой покойницы. Я обещал ей снова сделать ее счастливой. Возможно, если бы не мое обещание и не ее страдания, все пошло бы по другому пути, и я никогда не отважился бы на подобную дерзость. Нет, нужно быть честным до конца – я все равно бы отважился. Все было в моих руках. А человек начинает чувствовать себя богом, когда все в его руках. И позволяет себе непозволительные вещи.

Девушки родили точно через девять месяцев. Роды прошли с разницей в несколько дней после чего я сразу отделил детей, но потом вернул их матерям, детям нужно было молоко, а с матерями мы могли расправится в любую минуту.

Дети росли не по дням, а по часам. Я приходил к ним усталый от маршировок, экзекуций, хвалебных передовиц и продолжительных опытов в лаборатории. С ними я отдыхал. С ними становился добрым, возвращаясь назад в детство собственных сыновей и к улыбке Елены. Старик несколько раз пытался поговорить со мной. Я не допускал его к себе. Я всего достиг сам, опыт получился удачным. После тщательного осмотра я убедился, что дети совершенно нормальные. Во время осмотра я никак не мог успокоить сердцебиения, а потом мне пришлось прилечь в кабинете на кушетку. Я долго лежал и улыбался. Я чувствовал себя богом, больше чем богом. В эту минуту я вновь поверил, что для меня нет ничего невозможного, что я сильнее жизни, сильнее смерти, сильнее судьбы. Пока еще я держал это в тайне от Елены, но сообщил ей, что готовлю сюрприз.

Дети быстро росли, а дни летели еще быстрее. В лагерь поступали новые заключенные, я убивал новыми способами. Профессора я пока не трогал. Наступит день – и я вызову его к себе в кабинет. Этот день будет самым счастливым в моей жизни, ради одного такого дня стоит прожить целую жизнь.

11

Старик вошел в кабинет с иронической улыбкой на устах.

– Садитесь, – предложил я ему.

Он продолжал стоять посреди комнаты, даже не посмотрел в мою сторону, не вздрогнул, как будто ничего не слышал. Я мог бы повторить, но не было смысла. Я мог ударить его стулом по голове, в этом тоже не было смысла. Пока мы некоторое время молчали, я смотрел на него, а он улыбался своей иронической улыбкой, замкнувшись в себе. Я ждал, что через минуту на этих сжатых в иронии губах мелькнет удивление. Наконец пришло это время, я не спешил, возможно, именно из-за этой минуты я еще не покончил с профессором.

Я торжествующе объявил ему, чего я добился. Но Старик не посмотрел на меня. Я повторил, но он снова не посмотрел в мою сторону. И ничего не сказал. Это уже переходило всякие границы. Я подошел ближе, всмотрелся в его окаменевшее лицо и выкрикнул, чего я добился.

– Не кричите! Я не глухой, – буркнул Старик. Он медленно повернулся и окинул меня презрительным взглядом.

– Ну и что же вы сделали, несчастный, что?

Я повторил, подчиняясь силе его голоса, подчиняясь его привычке брать надо мной верх, и это меня раздосадовало. Теперь Старик улыбнулся грустной сочувственной улыбкой. И это окончательно вывело меня из терпения. Я нажал на кнопку в стене. Молодой солдат принес одного за другим троих детей.

– Ну и что? – Старик бросил на них беглый взгляд.

– Они во всем копируют умерших.

– Ну и что? – Старик снова улыбнулся широкой улыбкой.

Мы стояли друг против друга. Я весь кипел. Старик сохранял спокойствие. Его строгое лицо внушало уважение. Я снова почувствовал себя его ассистентом, ожидавшим похвалы. То, что я проделал сам, равнялось чуду. Доброе или злое, но это было чудо! Чудо! Он не мог этого не понимать. И не оценить. Как ученый. И как человек.

– Я сам добился того, чего вы не посмели сделать, потому что струсили. Я сам всего добился, – закричал я.

– Несчастный, ты понимаешь, что ты сделал?

– Понимаю.

– Если бы ты понимал, ты бы прямо сейчас, сию минуту, пустил себе пулю в лоб.

Я рассмеялся. Я вдруг понял, как мы далеки друг от друга, никогда не сможем друг друга понять. Никогда он не сможет признать моего превосходства. Я медленно вытащил из кармана пистолет и направил ему в лицо. Он даже жестом не попытался меня остановить. А потом произнес:

– Несчастная Елена!

Его слова пронзили меня.

– Обещаю тебе, – медленно сказал я каким-то незнакомым и твердым голосом, – первые сто гениев будут сделаны из твоей прекрасной кожи. И твой великолепный логический ум наконец-то начнет работать на нас.

Он раскрыл рот, чтобы мне ответить, но его слова слились с выстрелом, и я их не услышал.

12

Прошло девять месяцев со времени рождения детей. Мне предстоял отпуск. Я заранее сообщил Елене, и она с нетерпением ждала моего приезда. Она ничего не знала.

Елена встретила меня на вокзале. Я все продумал, до мельчайших подробностей. Вышел из вагона один. Она бросилась мне на шею, уткнулась в плечо, но не заплакала. Обнявшись, мы медленно двинулись в сторону дома. Елена была все такой же грустной, пыталась улыбаться, но ей это плохо удавалось. Мы сидели в пустой гостиной, почти не разговаривали, только смотрели друг на друга. Елена немного постарела, первые морщинки прорезались вокруг уставших от плача глаз, уголки губ слегка опустились вниз, лицо осунулось. Я положил ей руку на колени. Бедная моя, то, что я тебе обещал…

Как сейчас все помню. В дверь позвонили. Я знал кто это. Елена встала и направилась к двери. Перед тем как открыть, обернулась. Я помню ее глаза. Помню движение ее руки. Помню даже цветок за ее спиной, обои на стене… Я ждал. Что-то должно произойти. Какое-то чудо, которое вернет мне Елену, мою жизнерадостную Елену, молодую и красивую, Елену тех беззаботных и радостных лет… Или же… Почти одновременно я вспомнил и слова Старика…

Она вскрикнула. Ее крик пронзил меня насквозь. Я выбежал и подхватил ее, уложил в постель. Я ругал себя за то, что не предупредил ее заранее, брызгал холодную воду, но она долго не приходила в себя.

Очень долго. Я испугался, что убил ее. Послал за доктором. Дети расплакались в соседней комнате. Их плач стоял у меня в ушах, но я не мог отделить его от крика Елены. Я молился, я, сверхчеловек, молился, чтобы она осталась жива. Тогда я еще не знал, что лучше бы она умерла. Не знал, что мне легче было бы пережить ее смерть, чем все то, что случилось позже. Лучше бы она умерла. Тогда.

Елена умирает сейчас. Двадцать шесть лет спустя. Если бы она умерла тогда, она не причинила бы мне страшной боли. Как хороший врач, я испробовал это прежде всего на себе. На собственной психике, на своем собственном состоянии простого смертного. На собственных детях. И на единственной женщине, которую любил. Потому что сейчас, спустя столько лет, я знаю, что любил только Елену. И знаю, что сам убил ее любовь. Но понял я это только теперь, когда уже ничего не вернешь, когда наши жизни подходят к концу. Теперь я уже не убежден в своей правоте. Не уверен в своей силе. Теперь я знаю, что тогда я был всего лишь очень слабым, очень умным и очень тщеславным человеком. Во имя большой науки я убил в себе все самое лучшее. Я был умным и тщеславным, а сейчас я просто слабый, издерганный человек. И хочу лишь одного, чтобы перед смертью Елена меня простила. Чтобы она смогла меня простить.

Когда она пришла в себя и открыла глаза, это были не ее глаза. В них была собрана вся ненависть мира.

– Несчастный, что ты сделал?

Она произнесла слова Старика. И это было ужасно. Елена поднялась с кровати, шатаясь, прошла по комнате и направилась в другую. Она была не в себе. Перепуганный насмерть, я двинулся за ней. Она остановилась в дверях и уставилась на первого ребенка. Так выглядел наш Ганс в девять месяцев. Ребенок улыбнулся и протянул к ней ручки. Она подошла.

– Ганс!

Тогда я не знал, что она сделает. Подумал, что она хочет обнять ребенка, и во мне вспыхнула искра надежды, что все снова будет хорошо. Хотя ребенок не знал ее, он доверчиво прильнул к ее рукам, отвыкшим от нежности. Она погладила его, сначала погладила, а потом, словно обжегшись, отдернула руку, оттолкнула ребенка, глядя на него обезумевшими от горя глазами, ее руки сжались, она подняла их кверху и закричала. У меня потемнело в глазах. Она могла бы его убить! Мне нужно было как можно скорее бежать отсюда, я понял, что уже ничего нельзя вернуть, ни детей, ни Елену. Как сумасшедший я бежал по улицам, перепрыгивая через развалины и трупы, пока не упал в какую-то канаву, где пролежал без сознания несколько часов. Грязный, потный, мокрый, униженный и едва живой от ужаса, я отправился обратно, к Елене. Я был готов упасть ей в ноги и просить прощения.

Меня встретило страшное молчание дома.

Елена пропала. И дети пропали.

13

Я знал, что в один прекрасный день он придет. Перемена. Я стою у кафедры и притворяюсь рассеянным. Это не так уж трудно. Все знают о безнадежном состоянии Елены и смотрят на меня, как на больного. Один из них отделяется от группы. Я вижу его сквозь оконное стекло. Не могу отличить его от остальных, но знаю, что это он. Клонинги, стоя небольшими группами, разговаривают. Проходит пятнадцать минут. А он все еще не вернулся. И скоро не вернется, я в этом уверен. Но мне нужно убедиться, что он там, в моем кабинете, что все узнал. Мне нужно видеть и его реакцию. Проходит полчаса, а его все нет. Мне надо как-то выбраться из аудитории. Я даю им самостоятельную работу. Медленно миную столы и покидаю аудиторию. Еще медленнее иду в сторону своего кабинета. Я который всегда был решительным, иду очень медленно и боюсь что ошибся.

Он внутри. В глубине комнаты. Уткнулся в личные дела клонингов. Там записано все или почти все как развиваются, какие имеются отклонение состояние их здоровья, их умственное развитие и конечно, их наклонности. Он увлеченно роется во всем этом, но не может понять ни слова. Не замечает меня.

Я кладу ему руку на плечо.

– Кто много знает, скоро умирает.

Знаю что он согласен умереть. Но узнать любой ценой узнать даже ценой смерти. А когда узнает, захочет жить. Уже не ради себя, а ради остальных. Я в этом уверен.

Он выпрямляется готовый защищаться. Потом он вспоминает, зачем пришел, и спрашивает меня о своем отце…

Проще всего достать из ящика стола его фотографию и показать ему. И я это делаю. Он хватает фотографию и весь дрожит. Если я захочу, могу его убить. В эту минуту. Но со стены на меня смотрит Елена и с грустной улыбкой говорит:

– Теперь или никогда.

– А ты простишь меня? Расскажи наконец, что ты сделала с нашими детьми? Где они?

– А ты сам себе можешь простить? У тебя нет детей. Твои дети погибли.

Голос клонинга возвращает меня к действительности.

– А он знает о нас?

Мне хочется крикнуть: знает! Узнал об этом в свой последний день, в свой последний час. Прежде чем я всадил ему пулю в лоб. Но вместо этого, я тихо говорю:

– Глупости!

– Мой мальчик, мы оба счастливы, – стараюсь я направить разговор в нужное русло. – Пока сто таких ученых стоят всей жизни… и если бы с Еленой все было в порядке, я был бы самым счастливым человеком, что же касается тебя, мой мальчик, с тобой покончено…

Нет, сынок, не покончено, но ты сам должен вырваться отсюда. И лучше бы ты не упоминал имя Елены. Ухватившись за ее имя, он был невероятно жесток, такими жестокими могут быть только молодые, очень молодые. Он предложил мне создать новую Елену – ударил по самому больному месту. Никогда! Хватит!

Мне становится плохо. Снова я вижу пустую комнату и руки Елены, потянувшиеся нежно к ребенку. У меня темнеет перед глазами. Я должен… Генерал Крамер ждет… Хензег… Что-то тупо ударяет меня по голове…

14

Нет нужды звать кого-либо на помощь. Со мной рядом сидит Елена. Как когда-то давно, она улыбается мне, берет мою руку и слегка прижимает ее к своей щеке. Щека теплая и мягкая. Как когда-то.

– Благодарю тебя, – говорит Елена.

– За что? – удивляюсь я.

– Тебя ударили. Очень больно?

Больно? Я не помню. Я вырос с болью. Не со своей. С чужой. Я видел скорченные от боли лица. Знаю способы, которыми ее можно причинить. Всю жизнь я боялся только ненависти Елены, ее презрения, смерти наших детей, неудач в жизни. Теперь, когда мне стукнуло пятьдесят два, я со страхом смотрю в прошлое. Но теплые нотки в голосе Елены могут вылечить даже страх. Она все такая же. Даже не постарела. Ей снова двадцать два, хотя я знаю, точно знаю, что должно быть сорок девять.

– Почему ты тогда ушла? Я хотел вернуть тебе…

– Ничто на этом свете не возвращается. Как ты мог вернуть мне детей, которых я уже видела мертвыми? Как бы я смогла смотреть на них изо дня в день, видя, как они растут на моих глазах, во всем повторяя наших детей, и знать, что это не те. Неужели ты ни разу об этом не подумал?

– Я думал только о тебе. Я хотел только…

– Замолчи! Сейчас не надо ничего говорить! Ведь я здесь. Лежи спокойно. А кто это в углу?

В испуге она прижимается ко мне. Я поднимаю глаза. В углу, скрестив босые ноги, на полу сидит Старик. Голова его опущена, пряди волос падают на лоб. Старик достает из кармана платок, откидывает волосы, на мгновение открывается его рана, потом он прижимает к ней платок.

– Кто это в углу? – спрашивает Елена и дрожит, прижимаясь ко мне.

– Ты не узнала его? – Я тоже весь дрожу, прижимаюсь к ней все плотнее, но не чувствую ее тела знаю, что она здесь, а тела нет. Старик поднимает голову и улыбается. Только Елене. Зияет беззубый черный рот, в концлагере ему выбили зубы. Из кармана рваной одежды торчат газеты, на полях которых он снова что-то нацарапал, чего никто не может понять. Он вызывающе достает газеты, раскидывает их по полу, ищет что-то в кармане, наконец находит огрызок карандаша, слюнит его и низко наклоняется. Он шевелит губами и пытается записать свои мысли собственным шифром, который мы не сумели разгадать по сей день.

– Вы прочитаете мне? – спрашиваю я.

– Но ведь сверхчеловек все может, не так ли? – сверкает глазами Старик.

– Прочитайте сами! А потом… работайте! Мир преклонился перед вашим гением. Ждет, когда вы его ошеломите! – Но кто это в углу? – пробивается голос Елены. – Мне кажется, что когда-то я его знала. Я знала его?

В добрые старые времена он бывал у нас в доме, беседовал с Еленой о детях, интересовался хозяйством, а потом мы вместе шли в университет. Я спокойно проводил занятия, спокойно спускался с ним в лабораторию, или мы сидели в его кабинете и спокойно разговаривали обо всем том, о чем могут разговаривать двое ученых, посвятивших свою жизнь науке. Даже тогда, в доброе старое время, он постоянно повторял, что наука служит только человеку, не понимая, что наука служит только сильному человеку, чтобы он подчинял себе слабых. Старик никого не хотел подчинять, ему было достаточно видеть, как смерть испуганно отступает перед ним. А в те годы смерть была необходима, она была нашей союзницей, как сейчас наша союзница – жизнь. Но Старик этого не понял. И когда мы оказались на разных полюсах и он не пожелал идти ни на какие уступки, что-то в нем изменилось. Из спокойного, уравновешенного ученого в темных роговых очках он превратился в костлявого старикашку, которого не могла сломить даже самая сильная воля.

Потом в наступившей тишине я вдруг обнаруживаю, что я один. Хензег застает меня в тот момент, когда я держу голову под краном. Хензег ничего не знает, но он такой подозрительный, что я не могу промолчать. Когда-то я умолчал о существовании этого кабинета, он нашел его сам, и если опять не скажу… Рассказываю ему. Медленно и спокойно. Говорю только часть правды.

Хензег подходит ко мне и кладет руку на плечо.

– Придется… его убить.

Глаза Елены строго смотрят на меня над его головой, и я медленно размышляю.

– Возможно, ты и прав. – Глаза Елены погубят меня или спасут. Как знать? – А как мы найдем его среди всех остальных? Ведь они похожи не только внешне, у них одинаковые мысли, одинаковые реакции, одинаковые достоинства и недостатки.

– Если понадобится, уничтожим всех. И начнем все сначала.

Я молчу. Глаза Елены все еще во мне, но я молчу. Хензег презрительно смотрит на меня. Для него я старый и неуравновешенный тип. Нерешительный. Слабый. Издерганный до предела. Он будет докладывать об этом генералу. Во время какой-нибудь легкой партии в шахматы.

– Не верю, чтобы дошло до этого. Ты всегда был таким находчивым. Да… я вспомнил, Андриш рассказывал о каком-то новом тесте. Делает чудеса!

Портрет на стене молчит. Придется мне разговаривать с Андришем. В его обязанности входит постоянно быть среди клонингов, но он начинает сходить с ума, видя их вместе. Ему не присылают замену, потому что он уже одиннадцатый по счету психиатр. Никто не выдерживает. Андриш с легкостью принесет всех в жертву. Всех до единого – ради спасения собственной шкуры…

15

Генерал Крамер встречает нас сердито и смотрит на стенные часы. И мы на них смотрим – опоздали на одну минуту и двадцать шесть секунд.

– Минута и двадцать шесть секунд, – подчеркивает он. – Чтобы этого больше не было, господа. Вы понимаете, что это непростительное опоздание? Даже в мирное время.

Недовольство генерала вызвано не только нашим опозданием. Пока он расхаживает взад-вперед по кабинету, мы начинаем понимать, что его вызывали наверх, где ему пришлось докладывать о нашей работе с клонингами и где не очень довольны полученными результатами.

– Задерживаете! Тянете! – Его круглое лицо темнеет от гнева. – Прошло столько лет, мы вложили такие средства, и до сих пор… ничего!

Ничего? Его слова ударяют как электрический ток. Создать человека из одной соматической клетки это ничего? И сделать из него гения? И заставить его почти круглосуточно работать, не требуя вознаграждения? Стоит ли перечислять, чего добились эти превращенные в людей клетки кожи! До каких глубин докопались!

Я с трудом сдерживаюсь. Я буду молчать. О результатах нашей работы заговорят позже, заговорят во всем мире. Потому что они его перевернут.

И генерал Крамер выжидающе смотрит на Хензега, ведь это он послал Хензега на базу для контроля.

– Скоро, – медленно говорит Хензег. – Очень скоро.

– Это не ответ, – генерал повышает голос. Его взгляд устремлен в пространство между нами. – Трех месяцев достаточно?

Мы оба молчим.

– Четыре месяца?

Снова молчание. О стекло бьется муха. Мы смотрим на нее.

– Два года, – наконец решаюсь я.

– По крайней мере год! – Хензег открывает рот.

– Два года, – твердо повторяю я.

Генерал Крамер неожиданно застывает посреди кабинета. Бросает на меня уничтожающий взгляд. Но он не в силах меня уничтожить.

– Полгода, – отрезает генерал Крамер голосом, не терпящим возражений. – Ни дня больше. Доктор Хензег, я увеличиваю вам зарплату на десять тысяч марок. Но если вы не уложитесь в срок, последует наказание. А теперь вы свободны. Кстати, доктор Зибель, сколько вам лет? Не слишком ли вы здесь устаете?

– Пятьдесят два, – закипаю я. – И я совсем не устаю.

Генерал Крамер не слышит меня, ему точно известно, сколько мне лет – мы вместе проиграли мировую войну. Вместе предстали перед судом. Вместе перешли на нелегальное положение. И вместе возродились. Выразительно повернувшись ко мне спиной, Крамер наклоняется к Хензегу и довольно громко, чтобы я слышал, говорит ему.

– Не останетесь ли на партию в шахматы!

16

Одного убили. Не знаю, которого. Я не поинтересовался, кого, когда и как. Я был болен, ужасно болен. Елена умирала. И я умирал вместе с нею. Не спал ночами, разговаривал с мертвыми. Впрочем, не уверен, мертвые ли они. Конечно, мертвые. Когда-то я их знал. Сам отдавал приказы убивать их. Теперь их число увеличилось еще на одного. Пока я метался в постели, бредил, кричал бог знает что, они его ликвидировали.

– Я все думаю, – говорит Андриш, – того ли мы ликвидировали? С этими клонингами ни в чем нельзя быть уверенным. Тебе не кажется?

Мне все равно. Только безразличие может спасти меня. Я слышал о миллионах психологических приемов доктора Андриша. Не разыграть ли и мне перед ним какую-нибудь сценку? Я хватаюсь за голову и начинаю стонать. Лицо искажается в гримасе. Жалко, что нет зеркала, но, кажется, все это выглядит достаточно убедительно. Доктор Андриш замолкает.

– Мы еще вернемся к этому разговору, – говорит он. – И не надо все время думать о Елене. Подумай немного и о себе. Ты изменился в худшую сторону. Стал неуравновешенным. А при нашей работе…

– Да, да, – киваю я, сжав голову руками. – Невыносимая боль, ужасная боль. Как тут не стать неуравновешенным? Тебе не кажется, что я могу сойти с ума?

Доктор Андриш смеется:

– Ты думаешь, я допущу?

– Конечно, не допустишь.

Конечно, не допустит. Ведь мы с ним друзья. Мы оба об этом знаем и смеемся. Дружески, искренне, но глаза доктора Андриша следят за мной. А мой – за ним. А это о чем-то говорит. Меня взяли на мушку. И наступит момент, когда меня потихоньку уберут.

– Ну, приятель, до свидания. Поправляйся! Эти таблетки чудодейственны.

– Да, да, – соглашаюсь я.

Я так долго готовился к смерти Елены, что почти не поверил. Елена встретила ее спокойно. Отвернувшись к стене и закусив губу, она не произнесла ни слова. И ни разу не вскрикнула от боли. Я знал, что это конец – доктор предупредил меня. И она знала, но не пожелала говорить. Я просил ее, заклинал, плакал, обещал сделать все, чего она ни пожелает, ненавидел ее и в то же время любил. Она не дрогнула. Смерть приняла как друга, как избавление, как жизнь. Но глаза ее остались открытыми, я склонился над ней и увидел в ее мертвых зеницах собственное отражение. Я закрыл ладонью ее глаза.

Я перерыл ее платья, письма, книги, надеясь найти хоть малейший след детей. Ничего. Что она с ними тогда сделала убила, спрятала? Я начал сомневаться в реальности их существования. Может, они всего лишь плод моего воображения? Но что тогда означает молчание Елены, продолжавшееся до самой смерти, ее лицо, ее отказ простить меня?

Я не нашел ни строчки после той фатальной даты. Словно жизнь ее остановилась точно в этот день. И больше ничего. Сложив вещи около покойной, я полил их бензином и чиркнул спичкой. Прошлое вспыхнуло, пламя лизнуло холодные руки Елены, озарило лицо; тело скорчилось, Елена почти села на кровати. Я закричал. Запер дверь на ключ, зашвырнул его между цветочными грядками в саду и медленно побрел по затихшей улице. Конец.

Ничего больше не связывает меня с миром наверху. Меня поглощают бескрайние коридоры, ослепляя своим блеском, и я теряюсь в магнитном поле ненависти. Хочется кричать от ужаса. Словно в кошмарном сне, окружают меня одинаковые лица. На их фоне выделяется лицо Хензега, склоненное над шахматной доской, слово «мат», брошенное им Андришу, который медленно выпрямляется и удаляется в свой кабинет. Неужели пришла очередь двенадцатого психиатра?

– Вы вернулись, доктор Зибель?

Удивление, прозвучавшее в голосе Хензега, раскрывает мне глаза. Он не ждал меня. Здесь никто меня не ждал. Никто?

Я иду в женское отделение. Только Она может меня утешить. Попробую и это. Человеку свойственно заблуждаться. Даже когда нет никакой надежды, он верит в то, во что хочется верить. Она красивая. Когда-то я сам был в жюри конкурса красоты и выбирал «мисс Европу». А потом долго ждал кусочка кожи, необходимого для создания десяти красавиц. Как бы она реагировала, если бы знала? Как Старик? Как Елена?

Я сворачиваю в самый дальний коридор. Одинокие комнаты, одинокие двери. Печаль и молодость. Столько красоты и столько молодости, запертые вдали от людей. Живи эти девушки в городе, в них влюблялись бы, страдали из-за них, ждали бы их вечерами и годами. Но они навечно заперты здесь, и нет никакой надежды на спасение. Иногда мне хочется отпереть тайную дверь, вытолкать всех наружу, снова запереть дверь и, задыхаясь от счастья, привалиться к ней.

Я вхожу. Девушка прильнула к стеклу, смущенно поворачивается и смотрит на меня.

– Что-нибудь случилось, господин Зибель?

«Да, случилось, – хочется мне сказать, но почему-то не могу, а девушка продолжает на меня смотреть. – Моя жена умерла»

Молча дотрагиваюсь до нее, и она сразу понимает, я заключаю ее в объятия, кладу голову на плечо, упругое и покатое, и по-матерински теплое, чувствую вкус собственных слез. Я никогда не плакал, и сейчас долго сдерживаемые слезы свободно льются. Что с тобой происходит, Зибель?

Я погружаю пальцы в волосы девушки, они податливые и теплые, как вода на солнце, стараюсь улыбнуться. Мне это удается. Вот сейчас я посмотрю ей в глаза, зеленые и глубокие, как вода в колодце, в которой отражаются склонившиеся деревья. И отражаются звезды. У кого я видел такие прекрасные зеленые глаза?

Ах, да, у заключенной. Прошло столько лет, а ты ее не забыл. Она любила тебя. А что ты с ней сделал? Сломал ее, проделал над ней самый страшный опыт, первый, ведь она могла и умереть, и ты это знал, негодяй, но и это тебя не остановило. Девушка должна была родить твоего ребенка, и она родила его, но не своего, а ребенка Елены, а ты отнял его и во второй раз. А потом… Потом ребенок исчез… Ты помнишь, как доверчиво она отдала тебе ребенка, ведь ты был его отцом? А потом ты вернулся вне себя от злости и не мог посмотреть ей в глаза, ты ни на минуту не задумался о том, какую боль ты ей причинил, и только ненавидел ее – человек всегда ненавидит тех, кому он причиняет непоправимое зло. Приказал ее убить. Не хочется вспоминать, не так ли? Никогда не хочешь вспоминать. Хочешь забыть, но не можешь. Даже теперь.

Руки утопают в волосах девушки, которую тоже ты создал, глаза тонут в ее глазах, а ведь ты любил только одну женщину, но именно она наказала тебя своим вечным презрением. И умерла, не простив. И унесла с собой твою душу.

17

Я прихожу к ней каждый день. Не могу не приходить. Я ужасно одинок. Доктор Андриш начал меня избегать. Это кое о чем говорит. Раньше двери его кабинета всегда были для меня открыты. И Хензег все время занят. Он уже ни о чем меня не спрашивает. И не требует никаких докладов. Пока я отсутствовал, он все взял в свои руки. И понял, что может обойтись без меня. А это конец. Но в секторе А случилась авария, потому что Хензег не учел самого важного – времени. Он не предполагал, что это приведет к аварии. А потом, поставленный перед фактом, ликвидировал пятерых клонингов. Конечно, у него не было другого выхода. Но вынес ли он урок из своей ошибки? И будет ли это последней аварией? Крамер торопит, а Хензег выслуживается перед Крамером.

Я уже вне игры.

Клонинги тоже стали мрачными и молчаливыми, все время переглядываются и перешептываются, почему-то их разговоры не удается записать. Неужели они обнаружили прослушивающие устройства? Их молчание пугает. Да и работа в лабораториях вдруг странно ухудшилась.

Случайно? Вряд ли…

Тот, который проник ко мне в кабинет, вероятно, жив. Он не только против меня, он – против всех нас.

Не буду предупреждать Хензега. Пусть сам ломает голову.

И Папанелли не буду предупреждать. Хотя для меня такой ход был бы чем-то вроде… рокировки.

Вдруг сознание мое проясняется. Почему мы здесь? Нужно бежать, прежде чем явится Хензег прежде чем явится доктор Андриш, прежде чем меня засечет Папанелли. Но как сюда без разрешения пустили Елену? Они будут нас преследовать, захотят убить. Мы должны бежать, как можно скорее бежать, как можно дальше, нужно скрыться среди обычных людей.

– Бежим! – я тяну Елену за руку. – Скорее!

Она испуганно смотрит на меня, но ведь она всегда так смотрит, я тащу ее за руку, и она подчиняется моей руке, делает несколько медленных и нерешительных шагов, но потом, подчинившись моей воле, бежит, и мы уже в одном из тех бескрайних коридоров, которые надо знать как пять пальцев, чтобы добраться до нужной двери. Мы бежим, задыхаясь, Елена все больше отстает, я умоляю ее, она делает несколько шагов и снова останавливается, еще чуть-чуть, умоляю я, совсем немного. Перед нами заветная дверь. Ночь, прекрасная звездная ночь. Лодка слегка покачивается на воде. Деревья склонили свои ветви, вода в реке темная, с медными отблесками. Я не тороплюсь повернуть голову. Я боюсь. Еще мгновение – и я прыгну в лодку. Резко оборачиваюсь.

– Елена!

Ее нет. Рядом со мной, оцепеневшая от ужаса, стоит одна из наших девушек. Из комнаты номер пять. Девушка в ужасе смотрит на меня. Но почему?

– Если хочешь, прыгай в лодку, по реке ты доберешься до людей. Иди!

– Я никуда не пойду без Альтаира.

Альтаир… Альтаир… Кто это?

– Я придумала его, – говорит она и отступает назад.

– Глупая, надо торопиться… Иди! Это единственный шанс. Ты ведь молодая, спасайся!

– Я остаюсь здесь, – шепчет девушка и приближается к двери. – Остаюсь.

– Хорошо, – говорю я и возвращаюсь, готовый на все. Дверь захлопывается за нами, этот звук подобен звуку гильотины. Девушка хватает меня за руку и тянет обратно. Куда?

Мы возвращаемся.

– Иди! – говорю я девушке. – Нас не должны видеть вместе.

Я прислоняюсь к стене. Ее шаги удаляются. Я смотрю ей вслед – она уже исчезла. И как раз вовремя.

Из глубины другого коридора внезапно появляется Хензег. Он приближается, растет, словно мрачная тень.

18

Хензег серьезно озабочен моим здоровьем, привел с собой доктора Андриша. Неужели они пришли к какому-то соглашению? Они спокойно, положив ногу на ногу, расселись у меня в кабинете, медленно курят и внимательно и легко со всех сторон забрасывают меня вопросами. Пытаются выбить почву из-под ног. Они уверены, что выиграют, ведь в последнее время столько свалилось на мою голову. И они не торопятся. Но им невдомек, что первыми устанут они, не важно, что их двое. И я не один, но я еще не сошел с ума, чтобы рассказывать им об этом: ведь и у меня есть поддержка. В углу, рядом с Хензегом, сидит Старик. В первый раз он пришел ко мне в белом халате и темных роговых очках, на которые спадают серебристые пряди волос. Он дружески мне подмигивает, не бойся, я с тобой, как когда-то в трудные и прекрасные годы. И Елена здесь, сидит справа от хитрого Андриша, смотрит на меня и улыбается. Я всегда была с тобой, говорят ее глаза, всегда хотела тебя спасти, от тебя самого. У нее на коленях сидят наши дети, близнецы, рожденные ею, а в ногах – другие, тоже наши, если они живы, то давно уже не дети. Но я вижу их маленькими, совсем маленькими, они на полу, а другие, которых родила Елена, у нее на коленях. Хензег и Андриш уходят, им надоело мое молчание, но вместе с ними уходят и Елена, и дети, и Старик.

– Останьтесь!

Они уходят. Я снова останусь один, а это ужасно. Я прикусываю себе язык, чтобы не закричать и не остановить их. Медленно идут они, живые и мертвые. Закрывают за собой дверь.

Я один.

19

Я был наверху, везде уже был. Снова дошел до той двери и вернулся обратно. Мне все время казалось, что кто-то идет за мной. Но никого не было. Впервые я был совсем один. Действительно один. И было очень тихо. Клонингов перевели на строжайший режим. Многое изменилось с тех пор, как прибыл Папанелли. Странно, меня перестали вызывать на совещания. Впрочем, ничего странного. Меня держат в полной изоляции. Не доверяют после случая с тем клонингом. Хензег прямо мне заявил, что я должен был его прикончить. А раз не сумел этого сделать, сам виноват.

С дрожью вхожу в свой кабинет. Здесь опять кто-то сидит. Все тот же клонинг. Не то что бы я мог отличить его от остальных, этого никто не может, но что-то подсказывает мне, что это тот самый. Мы здороваемся как старые знакомые. А мы и впрямь старые знакомые.

– Кто ты? Не тот ли…

– Да, это я. Не очень красиво с вашей стороны было выдавать меня. А что вы сделали с тем, на которого указал доктор Андриш?

Я рассказываю ему. Он, наверное, и сам догадался.

– Я никогда не буду вам благодарен за то, что вы меня создали таким способом.

Знаю, что не будет мне благодарен. А мне и не нужна его благодарность. Я никогда не ждал благодарности, ни от него, ни от других! Но почему-то мне становится страшно грустно, невыносимо грустно, и я чувствую, как в глазах скапливается влага.

Я пренебрегал своей любовью, пренебрегал сном, здоровьем, отдал им всю свою жизнь, столько вложил в их воспитание! Я чувствую, что начинаю кричать или думать вслух, но клонинг только презрительно смотрит на меня, а я грустно кричу о величии нашей нации. Он вспоминает об аварии в секторе А, неужели и это ему известно? Утверждает, что я ему рассказал. Он уже слишком много знает. Я задыхаюсь, кровь ударяет в голову, которая вот-вот лопнет, я делаю шаг вперед, хочу его ударить, но под рукой ничего нет, мне хочется его задушить. На этот раз он должен умереть!

– Наглый, грязный клонинг… Хорошо, что другие не…

Что я сделал потом? Ничего не помню…

20

Хензег обеспокоен. Он видел, кто вышел из моей комнаты, выследил его и приказал ликвидировать. Ночью. Чистая работа. Без шума и без свидетелей! Без воображения. Хензег всегда продумывает все дела до конца. И все-таки он обеспокоен. Приходит ко мне и долго расспрашивает о разговоре с клонингом. Я ничего не скрываю. Не скрываю и того факта, что клонинг, которого мы считали мертвым, до сих пор, жив. И того, что я никогда не верил в его смерть.

– Дорогой мой Зибель, – говорит Хензег и испытующе смотрит на меня. – У тебя есть только два пути. Подумай!

Он улыбается и уходит. Улыбка не предвещает ничего хорошего. Я остаюсь один. Два пути, сказал Хензег, что он имеет в виду? Один путь – смерть. А второй? Тоже смерть. Что выбрать. Разве это выбор? Покончить с собой или быть убитым – существует ли какая-нибудь разница? Видимо, существует.

А позже ко мне приходит Андриш. Мы разговариваем как старые друзья. Вспоминаем добрые старые времена. Смеемся, но Андриш нервничает. Бедняга! Здорово его обработал Хензег, выглядит мягким, как глина.

– Мы с тобой всегда делили трудности и опасности, – Андриш выпрямляется. – Ты был мне настоящим другом. Позволь оказать тебе услугу.

Он оставляет у меня на столе маленький пузырек с зеленой жидкостью. Мы оба стараемся не смотреть на него.

– Спасибо тебе, дружище, – роняю я.

– Хочешь, сыграем в шахматы? У тебя еще есть время.

И смотрит на стенные часы. Сколько у меня еще времени?

– Около трех часов, – говорит Андриш в ответ на мой немой вопрос. – Но лучше тебе поторопиться…

Он оставляет меня одного. Он никогда не проигрывал.

21

Срок, установленный генералом Крамером, еще не истек.

– Они давно тебе не верят, – говорит Елена со стены. – Вспомни, с каких пор тебя не приглашают на совещания!

Я вспоминаю.

– Настал твой час, – злобно шепчет Старик. – Как ты думаешь, зачем прислали Папанелли?

Я прекрасно знаю, зачем его прислали, никогда не заблуждался на этот счет. Никого ни о чем не стану просить. Старик уселся в угол и смотрит на меня в упор, мстительно сверкая глазами. И в голосе, старческом и тонком, звучат мстительные нотки.

– Пришел твой час. Это каждого ожидает. Покажи нам теперь, как нужно встречать смерть. А мы посмотрим. Видишь, скольких я с собой привел? Помнишь их? Знаешь их?

Комната полна людей, и все они мертвы и потому не могут быть здесь, и все-таки они здесь, и, если я подниму глаза, я их увижу. И узнаю.

Конечно, они здесь.

Наверное, не все, которых я убил. Все не смогут поместиться в моем кабинете. Пришли только те, с выбитыми глазами, израненными руками, с выдранными ногтями, разорванными утробами, выжженными спинами. И Елена пришла. И наши дети. Я вижу только Елену, остальных не вижу. Она снова молодая и красивая, влюбленная в меня.

– Елена, тебя я не убивал. Почему ты здесь? Зачем ты пришла с ними, ведь я всегда хотел тебе только добра?

– А что такое это твое добро? Сам-то ты знаешь? Почему ты думаешь, что для меня это добро?

И клонинг здесь. Выходит вперед и становится рядом с Еленой. Как я ей отвечу? А она ждет. Старик выглядит усталым, он вытирает платком кровь, подбираясь ко мне все ближе. И остальные надвигаются на меня, а в кабинет входят все новые. Стоя плечом к плечу, они смотрят на меня со страшной ненавистью в глазах.

– Мы ждем тебя! Давай!

Я чувствую на лице их дыхание, они прижимаются ко мне, их ненависть душит меня. Елена молчит. Но только ее рук я не чувствую на своей шее. Я любил ее. Любил больше детей, больше жизни. И она любила меня. Сейчас мне хочется видеть только ее, отдельно от остальных, хотя бы на мгновение отдельно от остальных, а потом… Но она поворачивается и собирается уходить.

– Подожди! – кричу я.

Я инстинктивно нажимаю на кнопку под микроскопом. На глазах у всех, окруживших меня плотным кольцом пол раскрывается, все заглядывают в образовавшееся отверстие, но ничего не видят. И Елена удивленно смотрит на меня. Спускаюсь. Ступенька, вторая… Елена приближается осторожно ступает за мной мы скрываемся от взглядов, я хватаю ее за руку и тащу за собой. Но и остальные кидаются за нами.

– Теперь мы тебя не упустим! – кричит Старик.

Я смеюсь. Впервые за много лет смеюсь свободно. Они не знают, куда я иду. А с Еленой я могу отправиться хоть на край света. И сотворить любое чудо. Все еще ничего не понимая, она удивленно смотрит на меня. Ладно я расскажу ей. Эта лестница ведет к смерти. Не только к моей. Сейчас у нее на глазах я сделаю то, что она от меня хотела. Уничтожу всех, кого я создал. Я их создал, я их и уничтожу.

Мы проходим через лабораторию. С ужасом в глазах Елена смотрит на колбы. Читает надписи и еще больше ужасается. Чего она так боится ведь они никогда не оживут. Комедия закончилась вместе с ее автором. Ничего не останется. За лабораторией через несколько ступенек находится ядерный самоликвидатор. Никто не знает где он. Никто кроме умного Зибеля, непогрешимого Зибеля, вечного Зибеля. Дерну за ручку и через секунду все взлетит в воздух.

– Это правда? – спрашивает Елена. – Ради меня?

Ради нее. Ради них. Ради себя. Ради всех и вся. Я иду не чувствуя под собой ног не чувствуя своего тела. Я снова бог. Слышите БОГ?

Но что происходит? Я падаю, куда-то падаю куда-то лечу становлюсь совсем легким бестелесным. У меня не хватает сил.