Клейменные одиночеством

Долг не проклятие

К небольшой деревушке меня вывели запахи дыма, навоза и пекущегося хлеба. Она расположилась на холме, подальше от сюрпризов непредсказуемой Арксу[7], славящейся неожиданными разливами. Селеньице было совсем маленькое, захолустное. Не больше десятка дворов, обнесенных общим частоколом. Все какое-то мрачное, блеклое — ни рыжей черепицы на крышах, ни нарядной росписи на ставнях… да и окна не в каждом доме имеются. Герзаты по краям опустевших огородиков, испятнанных кляксами кострищ, уже сбросили листву и походили на костлявые руки, простертые к небу в немой мольбе. Лишь не успевшие облететь кустарники немного оживляли унылую серость тусклым золотом и багрянцем.

У общинного колодца топталось полторы или две дюжины мужчин и женщин в простой одежде из шерсти и некрашеных кож. Видно, меня приметили издалека и надеялись расспросить пришельца, узнать последние новости. Но, рассмотрев розу ветров на моем заросшем лице, люди, верно, горько пожалели о своем любопытстве. Так и стояли молча, боясь подойти и не решаясь бежать — вдруг Вечный путник осерчает. Холодный прием не слишком меня расстроил, крестьяне есть крестьяне. Зато после почти трех лун одиноких скитаний по чащобам я видел человеческие лица, пусть хмурые и настороженные, и мог переночевать под крышей. Впрочем, задерживаться в деревеньке надолго в мои планы не входило: отсюда всего день пути до резиденции владетеля. Я бы с удовольствием прямо туда и направился, не забредая в богами забытое селение, но не являться же в замок досточтимого Креяра в кое-как слепленной из разномастных лоскутов одежде — сильно поношенной и рваной, босиком и с грязью под обломанными ногтями.

— Не желает ли кто из вас пригласить меня к своему очагу?

Я всегда спрашивал, хотя знал, что могу войти под любой кров: никто не посмеет выгнать. Случалось, кто-то выступал вперед и звал к себе — может, знал, что опасности нет, а может — за других боялся больше, чем за себя. Но чаще в ответ молчали. Каждый тихо надеялся, что Одинокому понравится дом соседа, лучше — из дальних, с другого конца деревни. Здесь тоже никто не рвался приютить Путника, но напряженную тишину нарушил голос:

— Тиренн Нелюдимый примет тебя.

Я не увидел, кто это сказал.

— За что же ты так не любишь его, добрый человек? — поинтересовался с усмешкой, оглядываясь кругом в поисках подлеца. — Может, мне лучше остановиться у тебя?

«Добрый человек» не отозвался. За него ответил плечистый бородач:

— Ты, Путник, волен поступать по своему разумению, — с поклоном молвил он. — Но Касмин правду сказал. Был бы Тиренн тут, тебя к себе точно позвал бы. Он ваше племя любит шибко. Да ты вели позвать его — пусть сам скажет.

— Вот как. Что ж…

— Нет! — неожиданно выкрикнул темноволосый юнец — и тут же схлопотал подзатыльник от лысого дедка, стоявшего рядом. Парень сделал шаг вперед, выдернув рукав из цепких пальцев старика. — Тиренн… он живет далече, а ты устал. Отдохни у нас, господин!

Я приблизился и посмотрел на смельчака с интересом. Совсем мальчишка — еще и борода не проклюнулась, только пушок под носом. Он вжал голову в плечи, но не отступил.

— Кто тебе этот Нелюдимый?

Отрок покраснел и опустил взор.

— Никто.

Интересно…

Тиренн и правда жил довольно далеко от деревни. Пришлось преодолеть около пятнадцати стадиев[8], чтобы дойти до огороженного невысоким частоколом двора у кромки леса. Из-за ограды был виден обычный для этой местности дом, сложенный из нетесаных камней и бревен и крытый смолистым корьем. Чуть дальше — большой дощатый сарай и навес колодезного сруба. Первыми мне навстречу с громким лаем выскочили из распахнутой калитки два лохматых щенка-подростка. На шум вышел немолодой кряжистый мужик с пышными седыми усами и бровями, одетый лишь в полотняные штаны, закатанные до колен. В руке огромный топор — то ли всех с ним встречает, то ли просто не отложил, оторвавшись от работы. Капли пота блестели на его плечах, к которым липли темные, с частой проседью, волосы. Хозяин настороженно присмотрелся ко мне, потом просветлел лицом и выронил топор.

— Никак господин Север! Здравствуй, Путник, — он низко поклонился, затем подошел ближе и снова согнулся до земли.

— Здравствуй, — удивленно ответил я. — Ты меня знаешь?

— А чего знать? — он, наконец, выпрямился. — Звезда на щеке, верхний луч ажно до глаза. Одежа вот только… — его взгляд скользнул по моим лохмотьям и босым ногам. — Неужто ограбить кто посмел? Или иная беда случилась?

— Долго рассказывать.

— Да что ж это я! — спохватился мужик. — Ты в дом пожалуй, окажи милость. Там и побеседуем.

Я пошел вслед за хозяином, гадая, чем вызвано такое гостеприимство.

— Бенирка! — весело крикнул он на пороге. — Нынче праздник у нас. Собирай угощение!

Распоряжение было излишним: рыжеволосая девушка весен двенадцати уже расставляла на нарядно вышитой скатерти тарелки. Судя по всему — увидела меня в окно и расстаралась. Приятно, но… странно. Согласно местному обычаю, чужак получает пищу, только если сам попросит. Предложить хотя бы крошку — значит признать пришельца своим, почти родственником. Когда мы вошли, Бенира поздоровалась с почтительным поклоном — и выглядела при этом скорее смущенной, чем напуганной. Славная девочка, круглолицая и конопатенькая — не красавица, но взглянуть приятно. Она усадила меня за стол, на котором стояли блюда с копченой олениной, сыром и луком, свежий хлеб, моченые яблоки и кувшины с нуварьим молоком и хмерой. Не зря я зашел в этот дом. На такую радушную встречу Одинокий может рассчитывать разве что в Илантаре[9], да и то не всегда.

Тиренн разделил со мной трапезу, ведя неспешную беседу. На расспросы о моем нищенском виде я отмолчался: рассказывать, как оказался на краю гибели, совсем не хотелось. Как спасся — тем более. Хозяин не настаивал. Подливал хмеру в кружки, не давая им опустеть и на треть, говорил о себе. Я слушал вполуха, больше интересуясь угощением, чем нехитрым повествованием, и получая удовольствие просто от того, что был в тепле и не один. Ничего интересного или необычного Тиренн не поведал. Жил небогато, но и не голодал. Мастерил луки и деревянную утварь, которые селяне охотно меняли на шерсть и муку. Поле в последние годы не обрабатывал: в здешних местах почва каменистая, скудная — случалось, и посеянного не возвращала. Лес был щедрее. Жена Нелюдимого умерла весну назад от лихорадки, старшие дети давно разъехались, обзавелись семьями, подле отца оставалась лишь младшая дочь, Бенира.

— Ты, поди, вымыться с дороги хочешь, господин Север? — сказала девушка, закончив хлопоты у печи.

Я с благодарностью кивнул: не одну луну мечтал о горячей воде с мылом.

— Так я живо воды натаскаю! — она потянула с широкой полки огромное деревянное ведро, которое с трудом могла обхватить руками.

Тиренн возмущенно стукнул кулачищем по столу:

— Куда, дура, такую тяжесть носить! Дитя во чреве извести хочешь?!

Я только теперь заметил, что платьице в поясе ей тесновато, а плетеный ремешок повязан чуть выше талии, чтобы не давил на живот. Бенира залилась краской и опрометью бросилась вон из дома, подхватив с пола другое ведерко, вдвое меньше первого.

— Нашла, дурища, чего срамиться! — досадливо проворчал Тиренн ей вслед. — Дитя — завсегда радость в доме, благословение богов.

Он снова потянулся было к блюду, но передумал — видно, аппетит пропал. Я молча ел: это семейные дела, меня не касаются.

— Ты не смотри, Путник, что Бенирка моя с пузом-то и без браслета, — тихо сказал он через некоторое время. — Не ее в том вина. Владетель тутошний… забыл, стервец, что ему земля принадлежит — не люди. Я на торг тогда ездил. Только и осталось, как вернулся, слезы дочке утирать да псов порубленных хоронить.

— Ты хочешь сказать, что Креяр ее…

— Что ты! Он уж семь лун как помер. Сын его наследные земли объезжал. Да нас не миновал, поганец.

Вот, значит, как. Не пировать мне с седовласым владетелем, не слушать красочных историй о доблести предков. Наследника Аскела я почти не знал: он моложе меня на несколько весен и был еще совсем ребенком, когда Креяр принимал меня у себя. Но в замок мне нужно было попасть в любом случае: там находилось единственное в округе отделение Таинного дома[10], где я очень надеялся получить весточку от моей звездоокой, а ей — дать знать о себе. Что ж, посмотрим, каким вырос Аскел и насколько теперь похож на отца. В слова Тиренна верилось с трудом: чтобы юноша из благородной семьи — да еще сын такого славного человека — поступил как разбойник! Девчонка могла и наврать… Но с добрым хозяином я своими сомнениями не поделился, не стал обижать. Может, ему легче думать, что любимая дочь ждет ребенка не от какого-то проходимца, а от аристократа. И потом… вдруг это все-таки правда?

Солнце еще стояло высоко в чистом, по-летнему голубом небе, по которому медленно двигался на юг птичий клин. Птахи, привычные зимовать в родных местах, щебетали в лесу и на крыше сарая, воровали еду из собачьих мисок. Я лежал в установленной на камнях медовичной[11] омывальне[12], стараясь не шевелиться, чтобы не мешать бреющему меня Тиренну.

— Почему ты так добр ко мне? — этот вопрос мучил меня с первой минуты нашей встречи.

— А как иначе? И от тебя ведь добро одно, — спокойно ответил Нелюдимый, промокнув мои щеки полотенцем.

— Деревенские так не считают.

— Видно, неласково тебя там встретили, — он грустно улыбнулся. — Ты не серчай, господин Север, не со зла они — со страху.

— Ты же не боишься.

Тиренн наклонился, поворошил кочергой уголья под днищем омывальни. Затем неспешно выпрямился, придвинул к себе ногой чурбачок, устроился на нем.

— Давно то было, — начал он. — Мы с женой как раз первенца ждали. Я в поле работал, а Митка моя дома управлялась. И пошла, дура-баба, на реку стирать одна да с мостков в воду и бултыхнулась. А река у нас злая, быстрая, порожистая — мигом унесет да об камни приложит. И быть бы беде, кабы не Одинокий. Север. Сам едва не потоп, а Митку вытащил. И тут ко всему она рожать удумала, на луну раньше срока — с перепугу, видать. Так Путник ее на руках до дома донес, за Знающей сбегал аж к Черному утесу, наши-то повитухи от него попрятались. Я как домой вернулся — уже и сынок у жены на руках, — суровое лицо Тиренна потеплело. А я своего сына еще даже не видел…

— А Север ушел своей дорогой, — закончил рассказ Нелюдимый. — И поблагодарить его не успели.

— Это был другой Север.

— Знаю. Тот, жена сказывала, седой уж был. А все ж дело вы одно делаете, мир от зла стережете, — он помолчал, а затем сказал невпопад: — А на следующую ночь соседи дом пожгли, а в нем мы все трое были. Митушка после родов слабая, дитя невинное…

— И они…

— Что ты! Нешто я бы дозволил! Дверь подперта была — все одно вышиб. Молодой, не то что ныне… И своих вывел, и коз сберег, и пожитки какие-никакие. Люди-то и не мешали — подойти боялись. Вот с тех пор мы в деревне и не живем. Весен пять туда ни ногой, потом только помалу замирились.

— И ты простил такое?

— Да как сказать… Митка моя верно говорила: всякую обиду в памяти держи, а в сердце не пускай. Бабы хоть и дуры, а в душах поболе нашего разумеют.

Тиренн давно ушел в дом, оставив для меня на скамейке чистую одежду, а я все сидел в остывающей воде и думал. Какой ужас владел людьми, которые шли убивать семью соседа, наверняка многим приходящегося родственником, поджигать дом в собственном селении, рискуя спалить всю деревню! И даже время, ясно показавшее, что Одинокий не причинил вреда ни женщине, ни ребенку, не смогло полностью избавить их от суеверной боязни. Кто виноват в этом — природная трусость крестьян или мы сами, Одинокие? Меня всегда раздражал испуг в глазах почти каждого встречного, но ни разу я не пытался что-то изменить. Пользовался тем, что боятся отказать мне в просьбе… и именно этого страха не мог им простить. А Тиренн, пострадавший без всякой вины, — смог.

Когда я вернулся в избу, хозяин походил вокруг меня, придирчиво осматривая, и огорченно нахмурился. Шерстяная рубаха, украшенная искусной вышивкой, болталась, как на чучеле, а охотничьи штаны из оленьей кожи оказались коротковаты. Мне это было безразлично: главное — одежда чистая и не рваная, а в замке владетеля найдется что-то более подходящее. Но Тиренн наказал дочери поправить дело. Я не возражал, не желая обидеть доброго мужика, от всего сердца отдавшего мне лучшее, что нашлось в сундуках. Уже собирался снять рубаху, как вдруг Бенира сдавленно охнула и бросилась в соседнюю комнату, едва не оборвав плотную штору в дверном проеме. Я вопросительно посмотрел на Тиренна, его взгляд был устремлен в окно.

— Приперся, песий сын.

— Кто?

Нелюдимый посуровел лицом и ответил, отвернувшись от окна:

— Жених Бениркин. Бывший.

Я вздохнул. Все ясно. Не каждый захочет взять в жены женщину, беременную от другого. Даже перед освященной вековыми традициями Ночью невесты обязательно заключают Нерушимый договор — чтобы жених не пошел на попятную, если не ему достанется невинность суженой. Но добровольно подаренные ласки — это одно, а насилие… Каково пришлось девчонке, когда любимый, вместо того, чтобы утешить — предал. Конечно, отец отвергнутой невесты не желал видеть человека, причинившего ей боль. Выйти замуж Бенира теперь вряд ли сможет… Хорошо, если сыновья Тиренна позаботятся о сестренке, когда его не станет. Нелюдимый ведь не молод, сила и ловкость уже не те — уходя на охоту, не поручится, что вернется.

Хозяин решительно направился к двери, распахнул ее и остановился на пороге, сложив руки на груди.

— Убирайся, недоносок! Иди, откуда явился.

Я пошел следом и встал за его плечом. Во двор входил паренек — тот самый, который отговаривал меня идти к Нелюдимому. Мальчишка тяжело и часто дышал, открыв рот и держась за бок, словно долго бежал. На Тиренна он не обратил никакого внимания. Заметив меня — рванул из последних сил к крыльцу с криком:

— Господин Путник! — остановился, переводя дух. — Беда. Там. Верны, — и вдруг хлопнулся на колени: — Братишку спаси.

Разузнать о случившемся оказалось непросто. В ответ на вопросы малец бессвязно бормотал, таращил лихорадочно блестящие глаза и через слово повторял: «Шоила спаси, братишку». Наконец я влепил ему хорошую затрещину, пацан немного пришел в себя и смог что-то объяснить. Из сбивчивого рассказа выходило, что его брат ходил с друзьями на охоту. Они увидели верна и побежали без оглядки. Отсутствие одного из товарищей заметили уже в деревне и сказать, когда Шоил отстал, точно не могли. В лес соваться никто, понятно, теперь не хотел — зажгли костры вокруг селения и попрятались по домам.

— А как выглядел тот верн?

— Огромный, сказывают… И с рогами.

— Может, это лось был?

— Так летает, говорят. Черный весь, и трава под ним сохнет.

Я поморщился. Только крестьяне могли увидеть верна в обличье рогатого монстра. Но если сохнущая трава — не плод их воображения… и если ребенок действительно пострадал от этой твари — спасать поздно. Однако оставалась надежда, что Шоил просто подвернул ногу или свалился в овраг и лежит где-нибудь раненый, ждет помощи. Я без раздумий согласился отправиться на поиски пропавшего. Верны специально на людей не охотятся: их одинаково влечет любая жизнь, а в лесу в ней недостатка нет. Так что шанс избежать смерти у Шоила все же был. Только следовало поспешить.

— Ты знаешь, где они встретили верна?

— Да. Примерно…

— Веди.

Лес встретил нас сумраком и запахами хвои, грибов и осенней листвы. Было довольно прохладно. Я это едва замечал: доводилось терпеть и не такое, привык. Стылые камни и влажный опад под босыми пятками только бодрили. А вот мальчишка в насквозь пропитанной потом рубашонке зябко ежился. Он испуганно озирался и, казалось, сам не знал, чего боится больше — отойти от меня или приблизиться. Но стремление спасти брата все же было сильнее страха, и я не без удивления понял, что почти зауважал сосунка. Он порывался бежать, пришлось осадить. В изобилующей выворотнями, торчащими корнями, ямами и оврагами местности в спешке можно и ногу свернуть, если не шею, да и силы следовало поберечь. Венк — так назвался мой проводник — уверял, что найдет урочище, в котором охотники повстречали верна, потому я решил направиться прямо туда, а затем идти к деревне по их следам. Шли быстро, но в таком темпе, который можно долго поддерживать. Я прислушивался и осматривался, чтобы не пропустить возможную опасность или Шоила — нельзя было исключать вероятность, что ребенок побежал в сторону дома Нелюдимого. О том, что никуда он не убежал, думать не хотелось. Но я, конечно, думал. И, хотя судьба мальчика была неизвестна, чувствовал свою вину — перед Тиренном, который верил в мою непогрешимость, перед неизвестным лекарем, три луны назад отдавшим за меня жизнь… и даже перед Венком и другими крестьянами. «Выходит, не зря ждали от меня несчастья». Конечно, тварь могла явиться в эти места откуда угодно, но я чувствовал: верн — мой, из той самой, едва не угробившей меня бреши. Она была открыта достаточно долго, чтобы из нее поналезло изрядно этой пакости. А я в тот раз оказался в таком плачевном состоянии, что не мог с ней справиться… И винить некого, кроме себя.

Черноигольный бор, где мужики видели верна, мы нашли без труда, восстановить картину событий тоже оказалось несложно. Крестьяне заметили эту дрянь издалека и бросились наутек — их путь проследил бы и слепой, ломились не разбирая дороги. А вот пепельно-серая полоса на соломенно-желтом ковре мелкой травки-подигольника пролегала на приличном расстоянии и совсем в другом направлении — значит, верн ими не заинтересовался, у него была другая добыча… Это обнадеживало. Венк, уверившись, что тварь не тронула брата, заметно приободрился. Тревога никуда не делась, но панический ужас исчез. Парень не раз сталкивался с обычными опасностями, подстерегающими в лесу, и знал, что им противопоставить. Осмотрев все вокруг, мы пришли к выводу, что Шоил бежал вместе с остальными, и двинулись в ту же сторону — медленно, чтобы не пропустить место, где он отбился от своих. Прошел час, за ним другой. Черноигольный бор остался далеко позади, теперь вокруг высились стройные деревья с заметно поредевшими желтыми кронами. Под ногами шуршала опавшая листва. Мальчишка оказался неплохим следопытом и теперь вел меня в нужном направлении, легко отслеживая путь беглецов даже там, где я не видел никаких знаков.

— Господин Север, — робко подал голос Венк. — Как там… она?

Я сразу понял, о ком он, и ответил, не скрывая презрения:

— Не твоего ума дело, парень. Ты ей теперь никто.

— Да я… просто… — замямлил мальчишка смущенно и грустно.

Я разозлился. Девчонка и ее отец были мне едва знакомы, но уже небезразличны, и слушать оправдания этого слюнтяя…

— Обещал, наверно, жизнь отдать, а когда с ней несчастье случилось — и любовь прошла. Трус!

— Несчастье? — вдруг заволновался Венк. — Что с ней? Господин Путник, пожалуйста! Она жива? — он требовательно дергал мой рукав, позабыв о том, что прикасается к Одинокому.

До меня стало доходить, что сделал поспешные выводы и влез не в свое дело. Мало ли, что у них произошло. Может, Тиренн сам разорвал помолвку — решил, что Венк его дочери не пара. Или сама Бенира разлюбила… Кто меня за язык тянул?

А парень, напуганный моим молчанием, уже всполошился не на шутку.

— Да жива-здорова! — с досадой сказал я, опасаясь, что юнец сейчас бросит поиски Шоила и помчится спасать любимую неизвестно от чего. — Клянусь, все с ней нормально. Ты брата ищи, герой.

Пацан прекратил метаться и прибавил шагу.

Первым его заметил Венк.

— Братишка!

Я вслед за ним подбежал к лежащему возле упавшей березы человеку. «Братишка» оказался вовсе не ребенком. Настоящий великан: рослый, широкоплечий, рука выше локтя потолще, чем у иных бедро. Такой хребет нувару голыми руками переломит. Но сейчас это могучее тело беспомощно распласталось по земле — с нелепо подломленными под себя ногами и раскинутыми руками. Молодое лицо с мягкой, юношеской бородкой, было серым, будто присыпанное пеплом. Оно не дрогнуло от братского прикосновения. Казалось, перед нами мертвец и чуть заметное дыхание лишь мерещится. Опавшая листва вокруг была совсем сухая, утратившая все краски. Опоздали. Шоил все-таки не миновал встречи с верном. Венк уложил брата поудобнее, гладил по голове и дрожащим голосом уговаривал потерпеть еще немного, ведь рядом Одинокий, он поможет. А у меня вдруг перехватило горло, и никак не получалось сказать, что помочь тут нечем. Мальчишка повторял, как заклинание: «Путник спасет», и уже не шептал — кричал: понял все по моему лицу, но не желал поверить. А я молчал. Верн выпил из Шоила почти всю жизнь, оставив лишь крохотную, уже угасающую искорку. И отнятого не вернуть.

«Путник поможет!»

«Не вернуть».

«Поможет!!!»

«Вернуть… Вернуть отнятое».

От внезапной мысли у меня вспотели ладони. Она была совершенно безумной, но давала призрачную надежду. И я ей поддался.

— Отойди, — собственный охрипший голос показался чужим.

То, что я собирался сделать, — почти наверняка убьет Шоила. Но иначе не осталось бы вовсе никакого шанса. Он умирал.

— Ты поможешь? Спасешь его, правда? — Венк не торопился послушаться, все так же судорожно обнимал брата и смотрел на меня с отчаянной надеждой. У меня не хватило духу сказать правду вслух.

— Принеси воды. Живо!

Мальчишка вскочил и опрометью кинулся в чащу — наверное, к знакомому ручью. Я остался наедине с умирающим.

Еще никогда мне не приходилось сознательно направлять Силу на человека. Дар почти не поддается контролю — его не остановить, когда начинает тянуть жизнь из слишком долго находящихся рядом людей или пробуждается возле отверзшейся бреши. И даже если сам обращаюсь к нему, не могу регулировать силу воздействия — только продолжительность. Отнимаешь энергию или отдаешь — результат один: смерть. Именно так уничтожают вернов. Намеренно выпущенный поток Силы просто сжигает чуждую для нашего мира сущность. И человеку такое тоже не пережить. Но если…

Я попятился, оставляя между собой и Шоилом пару десятков шагов. Вытянул в сторону парня руку — она дрожала, а сердце колотилось так, словно хотело выломиться из груди. Несколько раз глубоко вздохнул, стараясь успокоиться, сосредоточиться. Послать бы легкий импульс, но это невозможно: Дару нет дела до моих желаний. «Может, все-таки выдержит? Вон какой здоровенный». Я решился. И ударил, с трудом удерживаясь, чтобы не зажмуриться. Слепяще-белый поток вырвался из ладони и впился в беспомощное тело Шоила. Оно дернулось, выгибаясь дугой, словно сама земля толкнула его в спину. Я тут же перенаправил Силу в сторону и прекратил воздействие. Кинулся к неподвижному человеку и рухнул на колени, припадая ухом к его груди. Все произошло в считанные мгновения — однако недостаточно быстро.

Парень не дышал, сердце не билось.

Все напрасно.

Из моего горла вырвался хриплый звериный рык. Убил. Он все равно умер бы, быстрая смерть милосерднее долгой агонии… У меня не было на уме дурного, только желание помочь! Но эти мысли вытесняла одна, молотом стучащая в сознании: я его убил. Нарушил клятву, данную при посвящении, использовал Дар во зло. Убил. «Нет, не может быть, не должно быть так!» Засуетился, бестолково тормоша безжизненное тело. Оно не реагировало. «Он же молодой, сильный!» В отчаянии я судорожно пытался сообразить, что делать, чувствуя, что время уходит… Наконец что-то смутно припомнив, прильнул губами к приоткрытому рту парня и с силой выдохнул. Шею защекотал воздух, вырвавшийся из носа. Я зажал его пальцами и повторил попытку, затем еще и еще. Не помогло. В глазах темнело, и кровь стучала в ушах, как после долгого бега. Отгоняя мысль, что уже поздно, положил руки ему на грудь, несколько раз надавил. Ничего. Ничего! Услышал крик вернувшегося Венка: «Брат!» — но даже не обернулся. Снова поделился с Шоилом своим дыханием и опять принялся ритмично нажимать на грудь. «Ну же, давай! Дыши, мать твою!» Что-то хрустнуло — и меня обожгло ужасом: я сломал несчастному ребра… но тут же почувствовал, как под ними трепыхнулось сердце. Не веря себе, зашарил рукой по шее парня, нащупывая пульс. Жив! И обнял его, как родного, едва не плача от облегчения.

Жив.

До окруженного кострами[13] дома Тиренна мы дотащили наскоро сработанную волокушу с бесчувственным Шоилом уже затемно, усталые и взмокшие. Щенки звонким лаем оповестили хозяина о нашем приходе, и Нелюдимый выбежал навстречу.

— О боги! Он живой хоть? Давайте помогу…

— Живой, — я проверял это чуть не через каждые десять шагов. Парень дышал, но все большее беспокойство вызывало его сердцебиение — слишком быстрое и какое-то неровное, с перебоями. — Давай. Вот тут хватай — и несите в дом. А я пока за Знающей сбегаю. Где этот ваш Черный утес?

— Так вон этот паршивец знает, — Тиренн ткнул пальцем в Венка. — Хотя одного его пускать…

Нелюдимый объяснил дорогу, и я понесся за Мудрой женщиной. Бежал не останавливаясь, не замечая усталости, словно спасаясь от смерти. Впрочем, так оно и было, только грозила смерть не мне. Черный утес полностью оправдывал свое название — сурово нависшая над громыхающей по порогам Арксу одинокая темная скала. Видимая издалека, она даже ночью — по крайней мере, такой ясной — четко выделялась на фоне неба и указывала путь к ветхому домику с белым отпечатком ладони на двери. Знахарка, сухонькая маленькая старушка, не спала — перебирала разложенные на столе травы и пузырьки со снадобьями, щурясь при тусклом свете лучины. Когда я ворвался в избушку, тяжело переводя дыхание, она невозмутимо поздоровалась, блеснув не по-старчески яркими голубыми глазами, и вернулась к своему занятию. Казалось, Мудрая и не слушала мои сбивчивые речи, но когда рассказ был окончен, сложила лекарства, которые откладывала на край стола, пока я говорил, в сумку и протянула мне:

— Идем, Путник.

Осмотрев Шоила, знахарка уверенно заявила, что он поправится, выгнала всех из комнаты и велела ложиться спать, сама осталась у постели больного. Ни у кого ее вердикт сомнений не вызвал. Даже Венк успокоился и безропотно пошел вслед за Тиренном на сеновал. Мы с Бенирой кое-как устроились на лавках у стола. Уставшая от переживаний девчонка заснула почти сразу, а я все ворочался, не в силах избавиться от мыслей. Если пострадавших от верна можно спасти, почему Наставники никогда не говорили об этом? Или я ошибся и Шоил выжил бы и без моего вмешательства? Тогда я зря рисковал, пуская в ход Дар. Но ведь удар не убил парня…

Резко пахло лечебными травами, из спальни слышалось бормотание Знающей. Когда ее голос стих, я бесшумно поднялся и отодвинул занавеску, разделяющую комнаты. Старушка сидела на кровати и массировала какие-то точки на руке больного.

— Госпожа, — шепотом сказал я. — То, что сегодня…

— Хочешь знать, спасешь ли так же других? — понимающе улыбнулась Мудрая. — Входи. — Я подошел и уселся на стоящий у кровати сундук. — Не надейся понапрасну. Сами боги вступились за этого юношу. В нем оставалось ровно столько жизни, сколько нужно. Будь ее чуть больше — и тело бы не вместило твою Силу, чуть меньше — не смогло бы противиться смерти. Такой случай боги даруют раз в сотни сотен раз. Но ты все равно будешь пытаться, верно? — она вздохнула. — Ты хороший мальчик, Грэн. Что ж, может, однажды тебе снова повезет. Но не вини себя, если этого не будет.

— А если бы я не…

— Он бы умер, — просто сказала старушка. — Ты все сделал правильно.

— Спасибо.

— Подай-ка мне вон тот пузырек… Да, этот, благодарю. И ступай.

Я попрощался и вышел из спальни. Собирался ложиться, но застыл, привлеченный доносящимися снаружи звуками. Вначале — неразборчивое бормотание. Затем взволнованный и обиженный голос Венка:

— Но тогда почему?!

Ему что-то невнятно отвечала, всхлипывая, девушка — Бенира, понял я, глянув на ее лавку, на которой валялось лишь скомканное одеяло.

— Да как ты подумать такое могла! — возмущенно закричал мальчишка, и я уже собирался пойти и задать ему хорошую взбучку, чтобы не обижал девчонку, но в дверях остановился, услышав продолжение гневной речи: — Дурочка, да разве ж может твое дитя мне чужим быть?!

Девичьи рыдания сделались громче. Венк снова заговорил, но теперь — ласково, успокаивающе. Плач стих, и не надо было видеть происходящее, чтобы знать — девчонка льет слезы уже у парня на груди.

«Хороший зять у Тиренна будет, — подумал я с улыбкой, ничуть не сомневаясь, что Бенира убедит отца согласиться на свадьбу. — Еще одна семья в этих местах с радостью встретит Одинокого».

Ночью мне снились Лирна и наш малыш. Я просил у них прощения за то, что снова задерживаюсь в пути, а моя звездоокая понимающе кивала. Жена поддерживала меня в решении найти и убить всех вернов, вырвавшихся из закрытой три луны назад бреши. «Я вас очень люблю, милые, и обязательно вернусь. Но сначала выполню свой долг».

И впервые этот долг не казался мне проклятьем.