Часть первая Маневры

Так долог путь, так труден он,

Когда вернусь, я не могу сказать.

До той поры не быть нам вместе,

И лишь в ночи тоска и тягость,

Но ты не плачь по мне…

Гимн военно-морского флота России[2]

Глава 1

Адмирал Леонид Вольский поерзал в кресле, глядя на свинцовые серые воды. Этим утром что-то было не так, подумал он. Во всем ощущалась какая-то смутная тревога. Все утро он ощущал неясное преследующее его беспокойство. Но что же?

В поставленной задаче не было ничего необыкновенного – обычные стрельбы в Норвежском море. Как обычно, долгий и скучный поход, сменяющийся мигом ликования, когда ракета вылетала из пусковой установки в передней части палубы и устремлялась на юг, к баржам-целям, ободряя людей одним своим видом.

Он ожидал, что подводная лодка К-266 «Орел» начнет стрельбы первой в восемь часов утра, но «Орел» опаздывал, и адмирал становился все более нервным. Экипаж мог видеть это в его темно-карих глазах, глубоко посаженных под низкими густыми бровями. «Орел» опаздывал, и для человека, привыкшего к сжатым срокам и точным маневрам, необходимым для координации действий флота, опоздание было непростительным.

«Орел» задерживался, потому что его капитан Рудников был рохлей, подумал он. А рохлей он был потому, что старение и некомпетентность самой российской системы все еще пронизывали флот, и это было прискорбным фактом.

Леонид Вольский не был этому рад. Он сидел в своем кресле на мостике самого грозного корабля, который его страна когда-либо выводила в море – атомного ракетного крейсера «Киров», флагмана и гордости российского флота, и намеревался произвести ракетные стрельбы, подготовка к которым шла полным ходом. В тридцати километрах к югу старый крейсер «Слава»[3] буксировал несколько щитов-целей, изображавших ударную группу НАТО. Однако незадачливому капитану «Орла» пришлось доложить, что у него возникла проблема с одной из ракет. Похоже, что экипаж по ошибке установил на нее 15-килотонную ядерную боеголовку вместо фугасной[4]. Нарушение правил обращения с оружием в части ядерных боеголовок было совершенно немыслимо. Некомпетентность раздражала его, и капитан «Орла» точно узнал, что адмирал думает по этому поводу.

Чем больше адмирал Вольский думал об учениях, тем больше он видел в них отражение затруднительного положения всей страны в этот период истории. Он был на борту гордости российского флота, но видел только холодные серые арктические моря. Он никогда не был ни в теплых оживленных водах Атлантики, ни в спокойных сырых широтах Тихого океана. Нет, российский флот был заперт в этих ледяных водах, как и вся Россия была изолирована политическим холодом, возникшим в последние годы. После конфликта с американцами по поводу ядерной программы Ирана, в ходе которого российский флот был направлен в восточное Средиземноморье, отношения между Москвой и Вашингтоном значительно ухудшились. К сожалению, ухудшился и российский флот. Были уже не те времена, когда Краснознаменный флот держал в страхе силы НАТО в северной Атлантике. Эти учения казались ему жалким подобием советских времен, когда он мог находиться во главе полной надводной ударной группы, сопровождаемой пятью-семью подводными лодками.

Но Мать-Россия сегодня была старой и больной женщиной, и не могла позволить себе флот открытого моря, о котором всегда мечтала. В 2021 году страна представляла собой странную мешанину противоречивых явлений. В больших городах все еще оставались богатство и потребительство, вместе с такими бедами современности как рекламой, финансовыми махинациями, коррупцией в правительстве и политике. Страна открыла для себя западную коммерцию и культуру, но оставалась в том медлительном состоянии ума, которое можно было назвать только параноидальной подозрительностью. Кремль слишком часто находил иностранные отпечатки пальцев в любом кризисе, что в стране, где политическая и историческая реальность состояла больше из слов, чем из дел, было слишком легко перевести вину за провалы власти и общества в целом на недружественные внешние воздействия.

Когда на мир обрушился финансовый кризис 2008–2015 годов, было заявлено, что американцы создали кризис для разрушения России, и Америка виновата во всех бедах, от которых в настоящее время страдало население. Это была почти рефлекторная реакция на невзгоды – склонность винить любого, кроме самих себя, которая пропитывала всю систему до самых верхних эшелонов власти[5].

Когда Ту-134 разбился под Петрозаводском и погибли 47 человек, в произошедшем сначала обвинили чеченских террористов, а затем неисправные узлы, полученные от иностранного производителя. Ничего не было сказано о том, что пилот, Антон Атаев, был пьян[6]. Позже пошли слухи, что он приложился к бутылке только затем, чтобы унять боль от развода и от того, что жена ему изменяла – и опять спихивание проблем на кого-то другого. Слишком многие российские мужчины стали «мертвыми душами» Гоголя, погрузившись в собственную самобытность и самодовольную посредственность, состояние, которое описывалось непереводимым русским словом «пошлость». Они заливали жизненные проблемы водкой, выплескивали нарастающую неудовлетворенность всем на свете на своих жен, которые зачастую становились жертвами насилия. Отговорки было найти легко. Антон был просто жертвой неверной жены, говорили многие. Ее надо было избить и просто указать на свое место.

* * *

Такие слова были бальзамом и средством ухода от проблем повседневной жизни, были они или нет. Тем не менее, несмотря на многочисленные печали и унижения, русские в глубине души все еще очень гордились своим наследием, подобно тому, как Москва по-прежнему цеплялась за пережитки своей истории в виде стареющей архитектуры прежних времен, золотые купола и минареты Кремля*, все еще сверкающие на солнце в холодные зимние дни. Теперь город находился в мрачном предвоенном настроении, а зимы были все так же холодны и суровы, несмотря на краткую оттепель Гласности с Западом, приведшая капитализм в сердце нации.


* Интересно, в каком месте Московского кремля автор увидел минареты? Нет, в Кремле минареты есть, но только в Казанском.


Чем дальше вы уходили от крупных городов, тем больше вы ощущали, что оказываетесь в ловушке старого мира, в старом павшем советском государстве, на месте которого так и не родилось ничего стоящего. Вольский вспоминал свою долгую поездку на поезде из Москвы в Североморск. Маленькие города и деревни все еще изо всех сил пытались отойти от коммунизма и определиться с новым образом жизни. Ржавеющая инфраструктура советского режима все еще была повсюду. Старые промышленные города, когда-то основанные на рабочих коллективах, совхозы, заводы, верфи теперь были не более чем развалившимися городами-призраками. Люди вели борьбу за насущные потребности жизни и просто пытались добыть некоторые вещи, которые могли обеспечить немного комфорта, стабильности и безопасности для своих семей – еду и кров.

К счастью, ему больше не нужно было вести эту борьбу. С должностью адмирала флота[7] пришли определенные привилегии, и их было достаточно, чтобы его семья и стареющие родители находились в относительном комфорте в Санкт-Петербурге. Он обеспечил себе этот пост долгими годами напряженной службы и стоически принимал состояние флота, которое было четким отражением ветхого состояния страны в целом.

В политическом отношении Россия оставалась в глубине души фундаментально иррациональной. Она перешла от самодержавия к революции, затем к империи, затем в быстрое падение, настолько темное и мрачное, что страна изо всех сил держалась за любые намеки на былую славу, что заставляло многих с ностальгией вспоминать советские дни порядка и силы. Коррупция в правительстве была очевидна, но никогда реально не оспаривалась никаким компетентным органом[8]. Новая ложь вещалась каждый день, чтобы оправдать все то, что было ранее, и эта ноющая тоска по тем временам, когда Россия была великой и могучей мировой державой, была способом забыть ложь и закрыть глаза на коррупцию.

Мошенничество и взяточничество были старыми и знакомыми привычками системы. Надзор за соблюдением закона был произвольным и часто опирался на систему сложных взаимоотношений в группах, вне групп, среди знакомых – blat связывал систему воедино. Все, что делалось, обычно делалось poblatu, то есть с использованием блата для смазки себе пути.

Престиж был столь же важен, как власть и гордость, которые стали испорченной спесью в самом центре русской души. Люди терпели, потому что не могли рассчитывать на то, что все могло стать лучше и помнили те времена, когда все было еще хуже. Люди жили в своей изломанной системе, работали изо всех сил, несмотря ни на что, и страх, что все снова может стать намного хуже всегда стоял в душе каждого русского.

Чтобы добиться чего-то в подобной системе, нужно было лукавство, блат и более чем немного babki, сунутые в нужные руки, чтобы заключить сделку и открыть перед собой двери. Водка была второй валютой в стране, люди буквально путешествовали на автомобилях, загруженных ею – те, кому посчастливилось иметь личный автомобиль[9]. К счастью, Вольский смог избежать превращения своей жизни в водочный угар. Он пил, как и практически все русские, но смог привнести в эту область свое основное правило жизни – умеренность во всем. Тем не менее, водку можно было обменять на бензин, еду, заплатить за ночлег, разрешить некоторые гордиевы узлы с местными административными органами или обойти некоторые вопросы, слишком интересные властям. Адмирал любил использовать водку, когда это было необходимо. Система давно укоренилась, стала образом жизни, и никто в России не мог избежать потребности в blat и babki, как бы высоко он ни поднялся.

Во многом, blat, обеспеченный друзьями и знакомыми, был зачастую важнее наличных денег. Рубли могли обеспечить вам еду сегодня, но друзья и правильные знакомые могли прокормить вас всю жизнь. Как давно было замечено, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Тем не менее, эта система назначения людей на ключевые посты по знакомству имела печальные последствия для флота, так как многие должности вскоре оказались заняты просто-напросто некомпетентными людьми. И оказавшись там, они начинали упорно цепляться за свою должность, потому что не знали, получат ли когда-нибудь другую. Их держал в своих креслах blat, а не заслуги и способности.

Рудников, командир «Орла», был прекрасным примером, подумал Вольский. Он был старым, уставшим и проржавевшим, словно его лодка. Его следовало заменить на кого-то более молодого много лет назад. Было достаточно людей, стремящихся к повышению, к тому, чтобы занять лучшие места, получить больше власти и привилегий. Рудников застрял на своем посту так же, как и сама Россия погрязла в собственной системной некомпетентности.

В конце второго десятилетия двадцать первого века Россия все еще была страной, изо всех сил пытающейся подняться с колен. Население глубоко не доверяло власти, но, тем не менее, боялось перемен и неопределенности. Изменения были неудобны, вплоть до самых незначительных, и всегда шли рука об руку со страхом нестабильности. И русские адаптировались, пережив тяжелые перемены в последние годы, всегда надеясь на лучшее, но ожидая худшего.

Вольский отринул эти печальные мысли, радуясь по крайней мере тому, что «Киров» был здесь, несмотря на все эти трудности. Потребовались все технические ресурсы страны и разбор на запчасти нескольких старых кораблей, чтобы построить корабль, на котором он находился. Что же касается «Орла», подумал он, эту старую лодку нужно было отправить на консервацию годы назад. Дни «Оскаров» давно прошли. Строительство трех последних лодок этого типа было приостановлено и они не получили никакого дальнейшего развития[10].

И то же самое следовало сделать с экипажем этой лодки, подумал он. Установка неправильной боеголовки была поразительным тупоумием. Такая оплошность была бы немыслима в кризисной ситуации, подобной той, что имитировали эти учения. Это говорило о некомпетентности, беспорядке в процедурах и плохом руководстве*. Он повидал слишком много подобного за годы, проведенные на флоте, и был неутомим в попытках искоренить такое. Если бы он находился на борту той лодки, он бы сделал из капитана котлету. Однако вместо этого адмирал сидел в своем кресле, беспокойно поглядывая на барометр, установленный на дальней стене командного поста мрачным взглядом немигающих глаз. Этот взгляд говорил о многом. Леонида Вольского что-то беспокоило.

Два последних дня ему не давала покоя боль в зубе, которая была верным признаком ухудшения погоды. Желтовато-серое небо, усиливающийся ветер и медленно растущие волны подтверждали это. Он мог спросить Роденко, старшего оператора радиолокационных систем, но уже и сам все понял. Арктические моря были суровы и переменчивы, опасны и темпераментны. В одну минуту они могли успокоить вас гладкой, словно стекло поверхностью моря под густым ледяным туманом, а в следующую минуту мог налететь девятибалльный шторм. Роденко доложил бы ему, что грозовой фронт растянулся на сто километров и надвигается со скоростью тридцать узлов, что давало достаточно времени, чтобы закончить учения и задраить все люки, но он и сам понял это по запаху воздуха, ледяного арктического воздуха. Он мог ощущать надвигающийся шторм, ощущать его привкус, ощущать медленное падение давления. В ушах звенело, глаза слезились от холода, нос пересох и стал раздраженным.

Адмирал тоже был раздражен. Что-то другое беспокоило его, смутное, завуалированное беспокойство где-то в глубине, нудное ощущение тревоги, которое он не вполне мог осознать и понять. Да, у него были веские причины для беспокойства в связи с нарастающей напряженностью в мире и этих учений в частности. В воздухе витал холод новой Холодной войны, словно предвестие надвигающегося шторма. Однако это было нечто другое. Он ощущал на мостике напряжение и молчаливую тревогу. И источником этого напряжения, конечно же, являлся Карпов. Капитан расхаживал туда-сюда, сложив руки за спиной. Его лицо под козырьком форменной ushanka, которую он всегда носил на службе, имело напряженное выражение.

Наконец, словно дойдя до точки кипения, адмирал вступил в долгую и неприятную дискуссию.

— И что Рудников хочет мне сказать? — спросил Вольский у радиста Николина. — Сообщи ему, что мы на пятнадцать минут отстаем от графика. За это время американская ударная группа может направить на нас двадцать крылатых ракет «Томагавк»[11] или чего-то похуже. За это время мы можем потерять эффект внезапности, и, скорее всего, будем раздумывать над нашими ошибками со дна моря. Человек, которые не слишком думает о времени, может получить его достаточно, когда его толстая уродливая лодка пришвартуется в Мурманске с остальными, чтобы отправиться на слом. Возможно, тогда он поймет истинное значение времени в военно-морских учениях.

Люди на мостике улыбнулись сами себе, будучи привычны к его склонности долго и тщательно перемывать кости тому, что не соответствовал его требованиям. Для них он был старым «папой Вольским», гранд-адмиралом, крестным отцом, «царем Северных морей». А они были его верными слугами, пользовавшимися его расположением – и многие получили свои посты благодаря ему. Он был ярким примером профессионального военного моряка, непревзойденного стратега, человека строгой дисциплины и, в то же время, настоящим отцом экипажа, который всегда считал своей семьей. Его сила, решительность и спокойное достоинство были примером для них многие годы – а его гнев становился проклятием. Одного его вида, задумчиво сидящего в командирском кресле, поигрывая трубкой в руках было достаточно, чтобы создать нужную обстановку. Когда он говорил, его глубоко посаженные глаза под седеющими бровями вспыхивали, а его глубокий сильный баритон как нельзя лучше соответствовал образу.

Они были готовы идти за ним, а он воздавал им за верность с щедростью, порой казавшейся неуместной на военном корабле, где спартанский аскетизм был правилом жизни. Тем не менее, никто особенно не удивлялся, если в кают-компании появлялась коробка прекрасных кубинских сигар в качестве подарка от адмирала.

С другой стороны, подобно морю вокруг, он был порой вспыльчив. В один момент его мог охватить гнев, в другое время в тех же обстоятельствах он мог сохранять стоическое спокойствие, задумчиво оценивая ситуацию, и мрак, потаенный в его душе, понять не мог никто. В такие моменты он выражал свое разочарование долгими монологами и чтением нотаций, как и любой отец с нашкодившими детьми. Он был тверд в отношении нарушителей, но не был ни жесток, ни бессердечен. Когда он кого-то распинал, тот мог покраснеть за десять секунд, но когда он кого-то хвалил, тот точно так же мог на месте расплыться от радости. Это было не просто бахвальство и демонстрация власти, данной ему его званием. Он просто излучал образ командира – формой, наклоном фуражки, всем. Леонид Вольский был адмиралом во всех смыслах этого слова.

Вольский скрестил руки и поджал губы, явно беспокоясь о задержке. Это должны были быть обычные ракетные стрельбы, которые проводились множество раз до этого, но его не отпускало какое-то неясное беспокойство. У него было странное ощущение, что что-то было не так, и дело было не в предстоящем шторме и даже не в не разочаровывающей некомпетентности Рудникова. Было что-то еще… Он не мог понять, что именно, но внутренний голос говорил ему, что этот день точно не будет рутинным. Это можно было назвать интуицией или чутьем изрядно просоленного морского волка, но Вольский ощущал неладное. Он заметил, что внимательно прислушивается к кораблю – к гулу турбин, электронных систем на мостике, словно пытаясь понять, что же не дает ему покоя. Тем не менее, на его чуткий слух, все было нормально.

Этот корабль был новейшим пополнением российского флота, чудесно воскресшим одним из наиболее впечатляющих кораблей, когда-либо видевших мир. Любой моряк скажет вам, что переименовывать корабль – плохая примета, но русские, похоже, никогда об этом не беспокоились. Все крейсера типа «Киров» были заложены с названиями городов, а затем переименованы в честь каких-либо известных деятелей. В случае «Кирова», корабль носил имя героя революции Сергея Кирова. И, конечно же, один за другим каждый из них пострадал от несчастливой судьбы и несчастных случае на море, оказавшись в итоге на бесконечной швартовке в порту в ожидании обещанного капитального ремонта, который так и не проводился. «Кирову» досталось больше других. Спущенный на воду в 1980-х, корабль десять лет не давал покоя западным морских стратегам. Позднее он был переименован в «Адмирал Ушаков», но к тому моменту давно был списан после того, как происшествие с ядерным реактором вывело корабль из строя.

И таковой была судьба каждого корабля этого невезучего типа. Второй крейсер, «Фрунзе», переименованный в «Адмирал Лазарев», пробыл в эксплуатации не более десяти лет, прежде, чем был выведен в резерв. С третьим крейсером «Калинин», переименованным в «Адмирал Нахимов», дела обстояли несколько лучше, и он был списан в 1999[12]. Словно чтобы избежать проклятия, последний корабль был заложен как «Юрий Андропов»[13], и был переименован в «Петр Великий» в 1992. Он прослужил до 2014 года прежде, чем встал в Североморске рядом с однотипными кораблями[14]. Этот последний корабль испытал проклятие во время учений, подобных тем, что Леонид Вольский организовывал сегодня. «Петр Великий» координировал стрельбы, в ходе которых подводная лодка типа «Оскар-II» пострадала от трагической осечки собственной торпеды и взорвалась, унеся на дно всех, кто находился на ее борту. И теперь, казалось, ситуация повторялась.

Крейсера типа «Киров» провели многие годы законсервированными и удаленным с активной службы, угасая в холодных гаванях Мурманска[15], пока русские пытались найти деньги на то, чтобы вернуть их на службу. Но денег так и не нашлось. До глобальных событий, заставивших русских, наконец модернизировать флот. Конструкторы вновь начали разработку океанского военного корабля, способного противостоять любому другому кораблю в мире. Проекты появлялись один за другим, но каждый казался слишком грандиозен, чтобы быть реализованным. В конец концов, русские решили, что четыре старых законсервированных крейсера типа «Киров» станут основой, позволив переоборудовать по крайней мере один из них за счет разборки остальных. И они это сделали[16].

Построенный из костей всех кораблей своего класса, новый корабль стал первоочередным объектом на верфях, рассматриваемый как ядро новой океанской оперативной группы, находившейся в стадии разработки. Вместо перестройки корабля с нуля, когда закладывался киль и начинался набор корпуса, корабль был вскрыт и переделан изнутри. Корпус был расширен и переобшит, надстройки перестроены и защищены броней, установлены новейшие на 2017 год ракетные и электронные системы. Три года спустя, после обширной и все равно дорогой перестройки, пришло время окрестить корабль и ввести его в строй.

Бог сотворил небо и землю за шесть дней, подумал Вольский, а на седьмой день он создал «Киров». Наконец завершенный, корабль был удивителен. Разработчики сочли, что будет уместным вернуть ему старое название, когда корабль стал флагманом Северного флота[17].

В течение многих лет российские судостроительные верфи не строили чего-то большего, чем несколько незначительных фрегатов и корветов. Но после внимательного рассмотрения современных военно-морских сражений, от Фолклендского конфликта до войны в Персидском заливе[18], российские стратеги пришли к выводу, что необходимо оживить свой стареющий флот чем-то более грозным. Новый «Киров», как надеялись все, был более чем старым бронированным рыцарем, способным выйти на час в случае крайней необходимости. При полном водоизмещении в 32 000 тонн он был одним из самых больших надводных военных кораблей в мире. Больше были только американские суперавианосцы и старые линкоры типа «Айова», которые сегодня были не более чем достопримечательностями для туристов, в любом случае отжившими свое. Русские всегда имели пристрастие к строительству чего-то большого и сильного. «Киров» был и тем и тем.

Официально корабль классифицировался как атомный ракетный крейсер, но западные планировщики называли его линейным крейсером и по своим масштабом он был действительно гораздо ближе к кораблям этого типа, впервые удивившим свет во время Первой мировой войны. Они имели скорость крейсера и огневую мощь чего-то намного большего. Имея скорость 32 узла, «Киров» был так же быстр, как и любой другой крейсер или эсминец в мире. Однако его вооружение было намного сильнее, впитав в себя последние новые советские технологии, как в области артиллерии, так и в области ракетного вооружения.

Основным вооружением корабля были мощные противокорабельные ракеты, расположенные на длинном участке в передней части палубы. Не имея возможности конкурировать с Западом в области авианосцев, Россия проводила интенсивное развитие ракетной техники и обладала одними из наиболее смертоносных и эффективных противокорабльных ракет в мире.

«Киров» также мог похвастаться последними достижениями советской морской артиллерии: сдвоенными 152-мм артиллерийскими установками с башне, построенной по технологии снижения радиолокационной заметности*, способными выпускать 30 снарядов в минуту на дальность свыше 25 километров. На сегодняшний день более мощных орудий не было ни у кого. Хотя во времена Второй мировой войны 152-мм установки рассматривались всего лишь как типичное вспомогательное вооружение линкоров или главный калибр легких крейсеров той же эпохи. Тяжелые крейсера имели 203-мм орудия, а линейные крейсера и линкоры – от 281 до 406 миллиметров. Японский монстр «Ямато» имел самые большие орудия в мире, калибром 457 миллиметров, в три раза больше орудий «Кирова», но в 2021 году ни один корабль не имел орудий большего калибра и большей мощи.

Зенитно-ракетные системы большой дальности были дополнены ракетными системами средней дальности и набором скорострельных пушек системы Гатлинга для поражения целей, прошедших через эту защиту[19].

И, наконец, корабль был оснащен новейшими глубоководными торпедами УГСТ в десяти аппаратах, по пять на каждый борт. Это было чрезвычайно опасное оружие, имеющие дальность до 50 километров и проходящее это расстояние за час при максимальной скорости[20]. При приближении к цели, будь это надводный корабль или подводная лодка, торпеда переходила в режим самонаведения на дистанции двух километров.

В кормовой части корабля также имелась посадочная площадка под три вертолета. Два морских Ка-40 обеспечивали загоризонтальную разведку, радиолокационный дозор и противолодочную оборону, будучи оснащены торпедами АПР-3, способными поражать подводные лодки на глубине до 500 метров и управляемыми глубинными бомбами КАБ-500ПЛ. Имелся также разведывательный вертолет Ка-226, представший собой модификацию спасательного вертолета, разработанного для московской полиции. Он был оснащен 30-мм пушкой и имел возможность подвески двух ракет «воздух-воздух» или «воздух-земля». Имея продолжительность полета от 4 до 6 часов, он был оснащен оптической камерой высокого разрешения, инфракрасной системой, а также лазерным дальномером. В общем, линейный крейсер ощетинивался оружием и представлял собой один из мощнейших надводных кораблей в мире. Учитывая хаос и противоречия, охватившие страну, откуда он был родом, было чудом, что корабль вообще был перестроен.

Адмирал Леонид Вольский выводил его на испытания и водил в два дальних похода, демонстрируя флаг в портах по всему миру и снова заставляя напрячься западных военно-морских аналитиков. В 2021 году усилившаяся напряженность поставила российский флот в предвоенное состояние.

Долгая осень смела с России остатки советской политической структуры, оставив лишь скелет из неблагополучной автократии. Ее армия уменьшилась, а флот был развален и продан на металлолом в страны третьего мира. Даже Китай получил свою долю, приобретя один из двух российских авианосцев у Украины после того, как эта страна унаследовала корабль от старого Черноморского флота. Китай по-прежнему рос, набирая вес в мире, а Россия не возвращала себе былой славы. Ее держали на расстоянии вытянутой руки от НАТО, в отдалении от беспокойного Европейского союза, а в новой азиатской коалиции, которую она пыталась наладить с Китаем, она была случайным гостем.

Только ресурсы спасли ее от падения в статус третьеразрядной страны – огромные залежи полезных ископаемых, древесины и нефти в Сибири. Тем не менее, американские нефтяные компании, все более жаждущие легкой малосернистой нефти, жестко играли против русских. Они давно пытались выжить Россию из Каспия, и поток помощи и технологий с Запада замерзал в сибирских трубопроводах. Теперь даже нефтяные месторождения пребывали в упадке, но с падением Саудовской Аравии и смещением центра масс на Тихий океан, российские лидеры выступили против западного влияния и контроля, и зашли настолько далеко, что ввели эмбарго на поставки нефти, отказавшись поставлять ее на британские и американские терминалы или рассчитываться в долларах США. Напряженность в конец конов вылилась в развертывание российских войск вблизи непризнанной республики Грузия[21], где американцы все еще держали свои силы, следя за Ираном, и ситуация слишком часто оказывалась близка к применению военной силы.

Американские авианосные ударные группы все еще бороздили океаны, в основном не встречая ответа. Однако в последние месяцы «Киров» провел несколько учений в Норвежском море, старых русских охотничьих угодьях и пути в теплые, богатые и обильно судоходные воды Атлантики. Эти последние учения имитировали рейдерский прорыв в северную Атлантику в сопровождении одной подводной лодки.

И им это не удалось.

Ожидая доклада Рудникова, адмирал не мог не оценить иронию сложившейся ситуации. Он сидел в этом корабле – ожившем трупе, воскресшем на уверенном пути на слом и в очередной раз выдернутом на службу. Тем не менее, жуткое эхо прошлых неудач, похоже, преследовало и его и сам корабль. Его действия шли в полном соответствии с графиком, а у другой старой лодки возникли проблемы с вооружением.

За многие мили на юг крейсер «Слава» разворачивал группу барж, оснащенных средствами радиоэлектронного противодействия, имитировавшую оперативную группу НАТО, вошедшую в Норвежское море. Если бы это был реальный противник, подумал Вольский, они бы обнаружили его корабль уже давно и атаковали, пока бы он беспокойно дожидался, пока Рудников и личный состав его старой лодки установит нужную боеголовку на ракету. Пока учения можно было считать проваленными и проводить снова только после улучшения погоды. Ничего больше они сделать не могли.

— Что там Рудников? Почему не докладывает? Чем они там занимаются на своем толстозадом «Орле»? — адмирал уже едва сдерживал раздражение.

Владимир Карпов, капитан корабля и начальник оперативной части Геннадий Орлов слушали его наполовину смущаясь, наполовину потешаясь. Это было слишком типично для этого флота в эти времена: старые ржавые корабли, неуместные люди и задачи. Вольский был сосредоточен на изменениях с момента вступления в должность командующего Северным флотом. Он настаивал на восстановлении «Кирова» и назначения его флагманским кораблем флота и своим собственным. Жаль, что рядом не было трех или четырех эсминцев, но эти корабли все еще находились на чертежных досках. «Киров» был один в холодном ледяном море, и от этого он еще сильнее ощущал холод и оторванность.

Капитан Карпов заметил явное недовольство адмирала и покачал головой.

— Лучше всего будет просто подождать, товарищ адмирал, — сказал он. — Это был серьезный мужчина с, казалось, постоянно опухшими и покрасневшими глазами, казавшимися вытаращенными под широкой фуражкой, украшенной золотым орнаментом. Его плечи были несколько покатыми от многих дней, проведенных за столом в начале своей деловой карьеры. Карпов ушел на флот, когда все развалилось, и Советский Союз распался.

— Подождем, пока фронт не пройдет и погода не улучшится. Цели в таком море все равно перекрутит, как попало. Скажите Рудникову разобраться с ракетами. Встреча завтра у Ян-Майена в 11.00. Продолжать здесь нет никакой необходимости. Личному составу отбой. Попытаемся еще раз позже.

Адмирал посмотрел на него с кислым выражением.

— Это задержит возвращение в Североморск на день, — сказал он. — Затем с безразличным видом сплел пальцы и сказал: – Вероятно, следует поступить так, как вы предлагаете, — решил он. — Отдавайте приказ, Карпов. Отдавайте чертовы приказы, и дайте знать, когда на «Орле» наконец-то будут готовы. Скажите Рудникову – больше никаких оправданий!

— Есть. Я проконтролирую.

Глава 2

Капитан Карпов был человеком прямым, решительным и компетентным, с острым умом, сильной волей и большими амбициями. Он был одним из немногих на корабле, кого не радовало нынешнее положение Вольского. Капитан имел несколько ветреный характер, что порой казалось странным для человека очевидно незаурядного ума. Он легко разочаровывался, резко заводился, а порой уходил в глухую самооборону, хотя всегда компенсировал эту эмоциональность железной логикой. Будучи стратегом, он давно проложил себе путь на мостик «Кирова», победив в жесткой конкуренции с двумя другими капитанами. Вольский же предпочитал другого, но Карпов умел находить правильный подход к старшим офицерам военно-морского флота и получил одобрение другими средствами. И у него были большие планы на случай, если все пойдет так, как он запланировал.

Однажды он будет носить адмиральскую фуражку и толстые золотые полосы на рукавах. Но не сегодня. Сегодня ему было достаточно черной шерстяной ushanka и толстой непромокаемой куртки. Его устраивала должность командира корабля, на котором его немалым талантам будет предоставлена возможность раскрыться наилучшим образом. Отдав честь покинувшему мостик адмиралу, он с удовлетворением направился в бронированную цитадель.

Он ощущал странное родство с этим крейсером. «Киров» был построен заново, как и он, начав новую жизнь в военно-морском флоте. Россия занималась чем-то, слишком походим на рытье себе могилы. Средства и ресурсы были настолько ограничены, что мы были вынуждены вытащить эти корабли из отстоя, чтобы иметь хоть что-то в море. О, да, корабль был улучшен за счет покрытия умной радиопоглащающей краской, а на бортах были установлены плиты из углеволокна со светочувствительным покрытием, изменявшем цвет в зависимости от освещения. Это была тщетная попытка сделать корабль менее заметным для электронно-оптических и радиолокационных систем. Иногда это даже работало, но «Киров» был огромным кораблем с неповторимым силуэтом, особенно в носовой части, и опознать его не составляло проблемы. Вся эта перестройка цитаделей, новые орудийные башни, покрытие – все это могло лишь несколько заставить задуматься оператора вражеского радара, но никоим образом не могла сделать корабль незаметным.

И это было замечательно, подумал он. Военный корабль должен был выглядеть бойцом, а «Киров» со своими классическими острыми углами силуэта, шпилями надстроек и радарных установок вызывал при взгляде на него одну ассоциацию – «линейный крейсер». Это был корабль, задачей которого было быть видимым и грозным, а не красться через море под покровом ночи, стараясь не быть обнаруженным, словно подводная лодка. Нет, «Киров» был военным кораблем, морских хищником. Каждый элемент его дизайна был угрожающим, пугающим, вызывал ощущение опасности.

Карпов ненавидел подводные лодки и небезосновательно боялся их. Когда ему предложили подготовку в качестве офицера подводного флота, он отшатнулся так, словно ему предлагали колонию прокаженных. В подводных лодках было что-то мерзкое, что-то пронырливое и хитрое, что-то слишком похожее на его собственную темную сторону. Кроме того, он слишком понимал, что означало находиться на подводной лодке. Он мог командовать ей всю жизнь, а потому первая же серьезная ошибка могла отправить его прямо на морское дно.

Карпов подобным образом планировал и прокладывал себе путь через корпоративную структуру «Газпрома», но его карьера накрылась при Путине. Руководство компании уклонялось от уплаты налогов, распродавало активы и распределяло их между членами семьи, но реформы Путина начали искоренять коррупцию и вернули контроль над компанией государству, что на деле оказалось не более чем снятием со сковороды и бросанием в огонь.

В разгар этой суматохи длительные переговоры Карпова с западными нефтегазовыми компаниями оказались объектом пристального внимания – персональные контакты, привилегии, льготы и подарки – и он ощутил себя преданным и выброшенным на помойку, когда консорциум западных компаний во главе с «Бритиш Петролеум» соскочило со своей позиции, отказавшись от сделки по передаче технологий и оставил его наедине с угрозой государственного разбирательства. Следователи выслушали его, а затем начали копать глубже, чего он очень испугался. Когда правительственный комитет швырнул в его болото такую глубинную бомбу, от которой он не мог уйти, он бросил свою карьеру и ушел в холодные воды безработицы, сгорая от обиды и клянясь однажды отомстить ВР и другим западным компаниям, которые довели его до такого.

Несколько непростых лет он стоял в гавани, заброшенный, словно старый остов того корабля, капитаном которого он был теперь, без курса и компаса, пока в конце конов не решил, как и многие другие потерявшие все в России мужчины, уйти в вооруженные силы. Он пошел в военно-морской флот в звании лейтенанта, где его подколодные навыки и знакомая беспощадная эффективность, к которым он привык, быстро привели его наверх[22].

Как и «Киров», Карпов всеми силами восстанавливался, но полагаясь на свои старые привычки и используя подходы, привычные корпоративной олигархии – то же сочетание лукавства и тактики использования подводных течений, которое привело его наверх в «Газпроме». Военно-морской флот был средой, в которой такой человек, как Карпов, мог процветать. Там существовали свои правила, четкие пути продвижения, хорошо отточенные протоколы и нормы этикета. Используя рассчитанные и верные маршруты, можно было расти в звании точно так же, как подниматься наверх по трапам самого корабля.

Это был нелегкий путь, и не бесконфликтный. Русские по-прежнему глубоко не доверяли капитализму и предпринимателям после тех темных лет распада. Современники словно ощущали, что он пришел из другого мира, мира подводных течений, и ему не было никакого места на таком корабле, как «Киров». Капитан должен был прежде всего уметь находить нужных людей, уметь просить, а в случае необходимости заставлять замолчать при помощи хорошо рассчитанной расправы в случае необходимости.

Русские должны были страдать, или они просто в это верили, и Карпов видел, как его враги страдали, если решались преградить ему путь. Его способность подрывать потенциального соперника была давно и надежно отработана. Еще в начальной школе он понял, что должен был использовать голову, чтобы выжить в этом мире. Будучи физически некрепким, даже несколько хрупким, он обладал острым умом и духом агрессивного соперничества. Когда ребята играли во дворе, выбирая в капитаны команд самых сильных, Карпов ненавидел это, потому что был бы последним, кого бы они выбрали, и еще больше злился, когда никто не доверял ему мяч в играх, в которых они участвовали.

В средней школе он реагировал на подобное уходом в себя, находя утешение в душах великих писателей, вскоре начав считать себя персонажем «Записок из подполья» Достоевского.

«Одноклассники встречали меня злобными и беспощадными насмешками, потому что я не был похож ни на кого из них. Но я не мог терпеть эти насмешки и не мог сойтись с ними через ту крестьянскую готовность, с которой они сходились друг с другом. Я ненавидел их с первого взгляда, запираясь в робкой, оскорбленной и несоразмерной гордости. В конце концов, я не смог с этим смириться – за эти годы во мне возникла тяга к людям, к обществу. Я пытался подружиться с кем-то из одноклассников, но так или иначе, любая дружба всегда была напряженной и быстро заканчивалась сама собой…».

Россия была большой, грубой и болезненной. Люди, населявшие ее, были зачастую некультурны и больше полагались на мускулы, чем на мозги. Карпов видел, как физическая сила приносила другим в школе признание и знал, что ему таким никогда не быть. Он не был похож ни на кого из одноклассников. Он не мог бегать достаточно быстро, прыгать достаточно высоко или с боем прорываться к мячу. Однако он смог подавить свое чувство неполноценности и стать капитаном – но другими методами. Он начал обхаживать физрука, задерживаясь в раздевалке, принося ему еду из дому и даже как-то уперев для него шкалик водки, обнаруженный в старом баре отца.

Постепенно он получал все большее доверие, помогая составлять планы, заниматься спортивным инвентарем и проверять, все ли было учтено и должным образом сложено в конце дня. Вскоре ему была поставлена задача распределять инвентарь между командами, а также раздавать спортивную форму и обувь, и эта небольшая власть дала ему контроль над одноклассниками. Любой, кто обижал его, теперь мог получить полный ворох разнообразной гадости в отместку. Заводилы, ранее совершенно бесцеремонно обращавшиеся с ним, теперь вынуждены были его просить, а те, кто этого не делал, быстро нашли себе проблемы в других отношениях[23].

Будучи подкованным в учебных дисциплинах, Карпов помогал в учебе тем, кого считал полезным для себя и избегал и даже мешал тем, кого воспринимал угрозой для себя. Однажды он зашел так далеко, что подсунул одному однокласснику шпаргалку с неправильными ответами на важную контрольную, и этого оказалось достаточно, чтобы этот гопник завалил всю четверть. Когда парень настолько завалился, это поставило крест и на его спортивных планах, так как он не смог принять участие в важных соревнованиях весной[24].

В университете Карпов пошел по тому же пути – стать помощником преподавателя, доцентом, помощником библиотекаря. Теперь он контролировал раздачу не футбольных мячей, а книг. Теперь он работал за столом в секции специальной литературы и решал, кому давать материалы, а кому нет. Он составлял списки, в которых поднимал или опускал вниз определенных студентов, иногда заставляя их делать что-то для себя или чем-то ему помочь.

Однажды, когда еще один талантливый студент разделал его в дискуссии слишком умело, Карпов проследил, чтобы тот задержался дольше остальных, а сам сумел пробраться в его комнату в общежитии и стянуть библиотечную книгу, которую незаметно убрал обратно на полку. Следующие две недели он постоянно донимал этого студента, требуя вернуть книгу и угрожая довести вопрос до администрации.

Даже преподаватели начали бояться и не любить его после того, как он сыграл ключевую роль в окончании карьеры преподавателя, поставившего ему низкие оценки по важной специальности. Карпов пришел к тому в кабинет и сказал, что преподаватель не в состоянии должным образом рассмотреть и оценить его эссе, но протест быстро сошел на нет. Преподаватель не стал пересматривать оценку, и тогда Карпов нашел способ получить и это, и даже больше. Именно тогда в дело вступили его натренированные навыки распространения слухов и разжигания скандалов. Он незаметно подбросил в кабинет преподавателя бутылку водки, и затем пустил слух, что видел того пьяным в дрова, и что преподаватель зачастую слишком долго задерживает отдельных студентов после занятий по причинам, далеким от учебных. Так он обрел это искусство окольной лжи, и способность использовать его, чтобы причинять вред другим и добиваться своего.

В русском сознании существовало два типа лжи, и Карпов стал мастером обоих. Первым из них было vranyo, то есть позерство и показательное соответствие системе, небольшой вроде бы безобидный обман там и тут, распускание слухов в хорошо знакомой аудитории, которая совершенно готова и рада была поверить, прекрасно понимая, что у противоположной стороны была своя версия правды. Русские распространяли vranyo почти постоянно, один врал, другой слушал, и оба понимали, что это все было обычным делом. Достоевский зашел так далеко, чтобы заявить: «Деликатная взаимность vranyo было почти главным условием всего российского общества, всех встреч, клубов и объединений».

Другим видом лжи была lozh, то есть сознательное и преднамеренное введение другого в заблуждение. В то время, как большинство русских были искусны в тонком трюкачества vranyo, они часто совершенно не обладали более темным искусством lozh. Писатель и драматург Леонид Артемьев писал, что русские почти не имели никакого реального таланта ко lozh, которая «была искусством, трудным, требующем интеллекта, таланта, характера и выносливости». Карпов был исключением. Его талант реальной lozh сослужил ему хорошую службу на протяжении многих лет. Он состряпал обвинение, позволившее ему решить проблему с преподавателем и стал достаточно умел, чтобы превратить lozh в свой кнут. Он рано понял, что заявление о проступке может иметь те же последствия, что и реальный проступок.

Честолюбие было одним, двуличие и обман другим. Люди вскоре пришли к выводу, что амбиции Карпова непосредственно связаны с этими темными силами. Он знал, что чтобы заставить что-то случиться в России, с ее ленивым протоколом и делопроизводством, требовалось больше времени, терпения и немного коварства. За пятнадцать лет, проведенных в подъеме наверх в «Газпроме», Карпов стал мастером искусства тонкой lozh, и ни разу ни на минуту не стыдился своего поведения. Достоевский знал, что говорил, когда писал, что в российских интеллектуальных классах прозрачность и откровенность были невозможны.

Карпов был прекрасным тому примером. Он умел интриговать, контролировать, тонко и расчетливо проявлять агрессию и подрывал позиции своих соперников абсолютно бесстыдно. Он обнаружил, что известность значила в жизни очень многое, особенно в России. Страх был самой убедительной эмоцией и моральным ориентиром, который любой русский понимал очень хорошо, и Карпов знал, как посеять сомнения в душе любого соперника. Он действовал косвенно, но напористо и безжалостно. И был успешен. Некоторые отходили в сторону, только чтобы не попасть ему в прицел, другие открывали перед ним двери, просто чтобы от него избавиться, и не слушать его бесконечных разглагольствований. И по мере того, как создаваемый перед собой вакуум тянул его наверх, росло его эго, росли его ум и амбиции, позволив ему стать первым капитаном[25], которым он был сейчас, всего за семь лет.

Обретя много врагов и мало друзей, он стал холоден, высокомерен, закован в прочный панцирь своего ума, продолжая изучать и использовать в своих интересах различные сведения, правила, графики и списки, словно в те годы, когда он был помощником физрука или библиотекаря. Теперь он тасовал экипаж корабля, переводя офицеров с одного места на другое, по своему разумению и пониманию полезности, возвышая или опуская командиров боевых частей, и его безжалостная эффективность делала экипаж настолько подтянутым, насколько это было возможно.

Они встретились с кораблями снабжения 10 часов назад и приняли дополнительный боекомплект, чтобы заменить боеприпасы, которые предстояло расстрелять в ходе учений[26]. В холодный день позднего лета эта позиция между островами Ян-Майен и Медвежий была лучшим местом, чтобы переждать грядущий шторм. Не было смысла выходить в море и принимать на себя полную силу того, что Роденко, оператор радара, предсказывал через несколько часов.

Он принялся обдумывать предстоящие учения. Они переждут шторм, а затем встретятся с «Орлом» у Ян-Майена и попытаются еще раз, если «Славе» чудом удастся сохранить группу целей. Что же касалось «Кирова», то, что было делать с этими дополнительными ракетами, сложенными в трюмах? От Мартынова потребуется слишком многое, чтобы подготовить их достаточно быстро. Российская максима «они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем» относилась к этому человеку слишком хорошо. Ему придется отправить туда Орлова, чтобы постучать по нескольким головам, если он хотел, чтобы ракеты были рассортированы в течение следующих восьми часов.

А что скажет по поводу задержки Североморск, думал он? Адмирал уже казался достаточно расстроенным из-за потери времени из-за этой оплошности, и это заставило Карпова думать, что Вольский беспокоился о чем-то там, дома. О чем же, задавался он вопросом? Личное? Нет, скорее это как-то связано со «Стариком Сучковым», главнокомандующим военно-морского флота. Он старел, будучи на десять лет старше адмирала и был старше пенсионного возраста. Тем не менее, старая гвардия, как он называл таких, цеплялась за власть до последнего.

Сучков стал главкомом флота в 2015 году, всего шесть лет назад. Тогда ему было 68 лет, сейчас, соответственно, 74, и пошатнувшееся здоровье не позволит ему провести на своем посту обычный десятилетний срок[27]. Вольский стоял следующим после него, уже отбыв обязательную подготовку в качестве командующего Черноморским флотом, затем Тихоокеанским, и, наконец, Северным. Если Сучков уйдет на пенсию, то кто заменит Вольского на должности адмирала флота? Скорее всего Рогатин. Он переехал в Мурманск из Новороссийска два года назад и удобно устроился на должности заместителя начальника Сучкова по кадровым вопросам.

Капитан знал, что ему до этого кресла было еще очень далеко. Обычный маршрут после окончания как минимум трех лет пребывания командиром «Кирова» пролегал через должность начальника штаба дивизии ракетных кораблей, затем получения звания контр-адмирала и командование базой, такой, как Североморск или Новороссийск[28] Ему нужно было также собрать награды, — Орден Красной звезды[29], Орден «За заслуги перед Отечеством», Орден «За военные заслуги», Орден Мужества. После собрания на груди достаточной коллекции он сможет начать финальный заход на должность адмирала флота, к власти, которой заслуживал.

Он пожал плечами, думая о том, что это путь будет долгим, изнурительным и утомительным. В России на такие вещи требовалось время[30]. Все обещалось, но редко что-то делалось. Многое слишком часто шло неправильно, как, например, эти обычные ракетные стрельбы. Карпов уже начал обхаживать людей вроде Рогаткина, рассчитывая, по возможности, пропустить несколько постов. На данный момент он был горд назначением на «Киров» и решил извлечь из него всю возможную выгоду. Он, наконец, выбился из рядов младших офицеров, стал человеком, с которым считались и которого уважали. По крайней мере, он так думал.

Тем не менее, замечание Достоевского о старых привычках применительно к капитану было слишком верным – «Вторая половина жизни человека состоит не более чем из привычек, которые они приобрел в первую». Став капитаном первого ранга и командиром корабля, он иногда проявлял слабости и манеры, приобретенные в годы пребывания в руководящем составе «Газпрома», из которого он вышел. Он использовал правила в к своей выгоде и сильнее злоупотребляя своими полномочиями, чем если бы ему приходилось честно продвигаться по службе. Это было обычным делом в закостеневших силовых структурах России, от отделов милиции в каждом городе до всех уровней руководства страны. Ранг подразумевал свои привилегии. Было неплохо есть на завтрак тонкие блины с маслом, медом и джемом, но это было не для обладателей низкого ранга. Чтобы положить мед себе на стол, хороши были любые средства, думал он. Но что насчет Вольского?

Как и в университете, Карпов был вовлечен в жульническую игру со старшими офицерами, которых он воспринимал как потенциальных соперников в своей карьере. Он завел привычку копаться в личной жизни тех, кого считал угрозой для себя. Он изучал их привычки и слабости, отношения в их семьях, бары и клубы, которые они посещали, и стал мастером распространения тонкой и разрушительной lozh, завернутой в более знакомую обертку из vranyo – точно волка в овечьей шкуре.

Когда ложь не помогала, Карпов часто симулировал дружбу, посылая им необычные подарки в неожиданное время при неожиданных обстоятельствах. Однажды он отправил бутылку прекрасного французского шампанского соперничавшему с ним офицеру после того, как сын того завалил важнейший экзамен в военном училище. На следующий день он притворно извинился, заявив, что был настолько уверен в его сыне, что решил, что это будет к месту. «Возможно, повезет в следующем году», заключил он. То, что он хотел сказать одной из своих мелких и зачастую оскорбительных выходок, было очевидно, и это была одна из многих причин, но которой Карпова очень немногие любили. По отношению к вышестоящим у него всегда были наготове самые искренние похвалы и самый строгий и правильный внешний вид – но только пока он не нацеливался на пост, который занимал этот человек. Когда тот становился препятствием, Карпов начинал тонкую, долгую и расчетливую кампанию по его подрыву, распространяя слух там, шепот тут, немного vranyo, чуть больше lozh, подстраивая неловкий момент, когда мог поставить под вопрос служебное соответствие своего конкурента.

Однажды, во время учений, подобных тем, в которых «Киров» участвовал сегодня, Карпов зашел так далеко, чтобы подстроить так, что баржи-цели должен был буксировать капитан, в котором он видел себе конкурента. Затем он настоял на выполнении высокоскоростного маневра, зная, что это нарушит диспозицию целей, в результате чего они окажутся рассеяны и не будут находится на правильной позиции к моменту начала стрельб. Его доклад по поводу этого вопроса был особенно критичным по отношению к его сопернику. Он зашел настолько далеко, чтобы острить по поводу «Кутузовского безумия», проникшего в ряды офицеров флота и приводящего к провалам в абсолютно нормальных условиях.

Узнав о своем назначении командиром «Кирова» он наполнился гордостью – до прибытия Вольского. Теперь он видел в адмирале препятствие своей свободе в командовании кораблем. Кое-что ему пришлось подавить в себе из уважения к званию адмирала, хотя часто он думал, что знал, на что шел, когда махинациями прокладывал себе путь к этому назначению.

Капитан всегда дожидался, пока командирское кресло остынет после адмирала прежде, чем обосноваться в нем и начать свою вахту на мостике. Нагретость кресла доставляла ему неудобство, словно напоминая, что на корабле был кто-то старший по званию, кто-то, перед кем он должен был отвечать, кто-то, в чьем присутствии корабль не был действительно его кораблем.

— Входите, Орлов, — сказал он своему начальнику оперативной части. — Тридцать влево… — в этот самый момент он услышал, вернее, даже ощутил далекий низкий гул, глубокий и зловещий, словно по огромным литаврам ударили тяжелым молотом.

— Что, черт подери, это было? — спросил капитан. — Это был не гром… — затем пришла ослепительная белая вспышка, и Карпов увидел, как штурман Федоров снял гарнитуру и инстинктивно закрыл глаза. Свет появился и ушел, наполнив воздух по всему кораблю сотнями тысяч горящих точек, странных огоньков, светящихся в холодном воздухе. Они кружили и танцевали, медленно становясь из молочно-белых бледно-зелеными. Карпов инстинктивно взглянул в передние иллюминаторы и с удивлением увидел, что весь океан на несколько миль вокруг словно горел, светясь странным светом. Затем в отдалении море вспучилось, издав дикий рев. Корабль содрогнулся от ударной волны, сильно закачавшись.

Карпов вцепился в подлокотники кресла, чтобы не упасть. Все на мостике вцепились во что было можно, один из матросов вылетел со своего места у штурвала. Его глаза широко раскрылись от страха и удивления. Скрипучий сумбурный звук утих, оставив только жуткое шуршание, повисшее в воздухе, словно треск статических разрядов. Затем раздалось низкое «БРРРУММ!», упавшее за время звучания на три октавы, словно источник звука засасывало в темную бездну.

Люди на мостике, ошеломленные случившимся, казались замороженными. Их лица перекосило от онемения и болевого шока. Затем тишину нарушил высокий резкий голос Карпова:

— Боевая тревога! Нас атакуют!

Глава 3

Адмирал Вольский направлялся в свою каюту, когда корабль внезапно закачался, а коридор наполнился повисшими в воздухе и погасшими огоньками. Затем он услышал странный угасающий звук. Он уперся в переборку, раскрыв глаза от удивления, но где-то внутри услышал упрекающий внутренний голос, говорящий ему сильнее обратить внимание на происходящее. Смутное беспокойство, одурманившее его, стерлось выбросом адреналина. Он ощутил каждое нервное окончание, словно в него разом воткнулись тысячи игл. Это ощущение, однако, быстро прошло. Он выпрямился и немедленно направился на мостик так быстро, как только позволяли потяжелевшие ноги.

Подходя к цитадели, он увидел охранника перед входом. На его лице отражались шок и обеспокоенность. Но когда тот увидел адмирала, к нему, казалось, в один момент вернулась решимость. Он решительно отсалютовал, с отчетливым выражением облегчения в глазах.

Волький кивнул ему и вошел в цитадель, слыша, как Карпов кричит рулевому увеличить ход. Тридцать лет в море говорили ему, что корабль начал резкий маневр, словно уклоняясь от приближающейся торпеды или ракеты.

— Что случилось? — спросил он громко и командным тоном.

— Адмирал на мостике! — прорезал творящийся бедлам голос Орлова, и все взгляды устремились на седого командующего в ожидании. Адмирал знал, что должен воплощать решительность и контроль над ситуаций, вне зависимости от того, насколько сам был растерян. Он резко одернул край кителя, поправил фуражку и вышел в центр мостика. Карпов выскользнул со своего кресла, отдал честь и доложил:

— Какой-то взрыв, товарищ адмирал! Огромной силы!

— На корабле?

— Никак нет. Похоже на подводный взрыв значительной силы. Посмотрите на море! Я счел, что мы атакованы и приказал начать маневр уклонения.

В состоянии боевой тревоги освещение было отключено, и мостик тускло освещался только красным аварийным освещением, не считая многочисленных экранов и консолей. Вольский взглянул в передние иллюминаторы и поразился, увидев люминесцирующее море вокруг, словно на дне горел огромный прожектор. Плоский экран цифровой системы слева от него показывал ту же картину, хотя изображение было зернистым – система работала над самонастройкой построением правильной картинки. Он немедленно обратился к Григорию Роденко, старшему оператору радарных систем.

— Роденко? — было очевидно, что ему требовался доклад из БИЦ, боевого информационного центра, расположенного в правой части цитадели. Там находились трое его богов войны: Роденко со своими радарами и другими средствами обзора, Тарасов, командир поста противолодочной обороны и Самсонов, оператор боевых систем. Они уже усиленно работали, считывая показания систем и внося изменения для их точной настройки. Роденко повернулся к адмиралу с ошеломленным выражением.

— Ничего, товарищ адмирал. Не вижу никаких целей. Однако фиксирую сильную интерференцию.

— Противодействие?

— Никак нет. Помехи слишком хаотичны. В слишком широком диапазоне. Похоже, по всему диапазону частот. Мы только что подверглись сильному электромагнитному импульсу. Аппаратура вроде бы в порядке, но я провожу диагностику, чтобы убедиться в этом.

— ЭМИ-удар? — резко вмешался Карпов. — Ядерная тревога! — Орлов немедленно продублировал приказ, и техник включил резкий сигнал тревоги по всему кораблю, который означал готовность к нападению с применение ядерного, биологического или химического оружия. Члены экипажа на всех постах должны были принять дополнительные меры, включая закрытие всех люков и портов, а также надеть дополнительные средства защиты на случай использования противником экзотического оружия.

Тем не менее, Вольский понимал, что это явно было лишним. Направленный ЭМИ-импульс нанес бы гораздо более тяжелые повреждения корабельным системам. Насколько он мог судить, все основные системы управления работали нормально. Корабль сохранял полный ход, энергично маневрировал, его чувствительная «нервная система» корректно отвечала на все команды. Он полагал, что если бы это был ЭМИ-импульс, он бы вывел из строя значительное число корабельных систем, вероятно, закоротил бы все, кроме наиболее защищенного оборудования.

— Отставить, — сказал он капитану. — Я не вижу никаких признаков ЭМИ-импульса. Объявить обычное состояние, — сказал он Орлову, и тот, угрюмо кивнув, дал знак оператору, который включил сигнал отмены ядерной тревоги.

Адмирал бросил резкий взгляд на капитана и вернулся в свое еще теплое кресло, приняв командование на себя. Карпов искоса посмотрел на него в ответ. В его взгляде угадывалась злость, однако он ничего не сказал.

— Тарасов? — адмирал повернулся к старшему офицеру ПЛО Алексею Тарасову. Капитан остался на месте, напряженно замерев.

— То же самое, товарищ адмирал. Никаких целей на активных или пассивных системах. Интенсивный шум на пассивных системах. И мы здорово взбаламутили море этим маневром. Очень сильные помехи. Не могу ничего разобрать в таких условиях.

— Что по «Орлу»?

Тарасов слегка поколебался, глядя на экраны и поправляя наушники.

— Ничего, товарищ адмирал. Никаких данных по его позиции. Анализ элементов движения недействителен.

— Вражеская подводная лодка, — сказал Карпов. — Вот, чья это работа, товарищ адмирал. Уроды крадутся за нами втихую. Тарасов, вы уверены, что ничего не слышите?

— Не при таких помехах и шуме наших же винтов.

Адмирал видел, что Карпов сильно нервничал. Он уже был уверен, что это было целенаправленное нападение, и мысль о незамеченной подводной лодке НАТО уже захватила его, хотя Тарасов ничего не слышал. Он снова повернулся к командиру поста ПЛО.

— Что рекомендуете на основе имеющихся сведений, Тарасов?

— Я не могу подтвердить присутствие каких-либо враждебных контактов пассивными средствами, товарищ адмирал. Но капитан может быть прав. После взрыва возникло крайне странное излучение. Я не могу быть уверен, что системы работают корректно, пока не проведу полную диагностику. Я могу предположить, что мы, возможно, были целью атаки торпедой с ядерной боевой частью, хотя я ничего не слышал, сэр.

Глава Вольского сузились, брови нахмурились, он поджал губы, явно сделав какие-то выводы.

— Готовность к включению сонара в активный режим, — тихо сказал он. Затем повернулся к офицеру связи и добавил: – Установить связь с «Орлом» как можно скорее.

— Но адмирал, — снова запротестовал Карпов. — Это же выдаст нашу позицию! Если это была атака торпедой с ядерной боевой…

— То мы бы уже не спорили сейчас, — возразил адмирал. — Выдаст нашу позицию? Вы полагаете, что НАТО игнорировало наше присутствие три последних дня? Их самолет-разведчики проходили над нами каждый день. Если они атаковали нас, у них что, внезапно вышли из строя системы наведения? Вернуть корабль на курс двести двадцать пять на юго-запад, — скомандовал он рулевому с явным раздражением. Карпов, возможно, был хорошим бизнесменом, но эту ситуацию оценил явно неправильно. Вольский не считал, что это была торпедная атака, с ядерной боевой частью или нет, но активный гидролокатор поможет им найти подводную лодку Рудникова.

— «Орел» не отвечает, товарищ адмирал.

— Сонар в активный режим, — сказал адмирал. — Найдите его.

— Есть, — сигнал об импульсах сонара разрывали напряженную тишину на мостике. Вольский ждал. Три импульса, четыре, семь… Время тянулось бесконечно, но Тарасов молчал, напряженно склонившись над своей консолью, слушая с закрытыми глазами, а затем заморгал, глядя на покрытый «снегом» экран. Карпов, казалось, вслушивался вместе с ним, украдкой переводя взгляд на экраны переднего обзора, и в его взгляде Вольский заметил явный страх. Он уже видел это. Карпов ненавидел подводные лодки, и когда дело касалось противолодочной обороны, становился особенно напряжен и раздражителен.

На экране Тарасова не было видно никаких объектов, и ничего нельзя было различить в хаотичном потоке данных, который он отслеживал. Океан вокруг них кипел, словно играя дьявольскую симфонию беспорядочных шумов, насколько хватало чувствительности аппаратуры. Он знал, что информация не могла быть более надежной, чем системы, ее предоставляющие. Было очевидно только, что произошел некий подводный взрыв и его последствия не могли быть надежно установлены, если затронули системы корабля. «Орел» находился от них справа за кормой на расстоянии порядка двадцати километров, то есть достаточно близко, чтобы быть обнаруженным активными и пассивными системами. И, тем не менее, лодка исчезла.

— Никаких надежных сигналов, товарищ адмирал, — сказал Тарасов.

— Подтверждаю, товарищ адмирал, — сказал Роденко. Старший оператор радара имел озадаченный вид. — Никаких объектов в радиусе тридцати морских миль. Вообще ничего на моих системах.

— Вы не видите «Славу»? — адмирал имел в виду старый крейсер, буксировавший группу целей в примерно тридцати милях к югу от них.

— Я не вижу вообще ничего, товарищ адмирал. Это безумие, я не вижу даже атмосферного фронта, за которым наблюдал уже давно! Он шел на юг со скоростью примерно тридцать километров в час, но теперь на экране вообще ничего нет. Должно быть, мы получили серьезные повреждения. Я переключаюсь на фазированную систему, чтобы продолжить поиск.

Взгляд Вольского мгновенно метнулся к барометру и к своему великому изумлению он увидел, что давление значительно повысилось. Он нахмурился, не веря в то, что видел. Тем не менее, беспокоивший его зуб утих и он явно ощущал разницу. Погода кардинально изменилась.

Он повернулся к передним иллюминаторам и отметил, что море, по которому с ростом ветра побежали волны, также успокоилось. Жуткое зеленое свечение в глубине продолжалось, но также ослабевало. Видя, что от цифровых систем толку было мало, он отдал приказ вывести на мониторы картинку с различных систем.

— Включить «Железного дровосека», — спокойно сказал он, не сводя глаз с большого экрана слева от себя.

Он имел в виду две странно выглядящие установки, размещенные в надстройке «Кирова» и прозванные членами экипажа «Железными дровосеками», так как напоминали двух больших металлических роботов, несущих одиночную вахту. Каждый «Дровосек» был оснащен камерами высокого разрешения, передающими картинку высокой четкости на плоские мониторы в боевом информационном центре корабля. Роденко активировал несколько переключателей и две стальные фигуры начали медленно поворачиваться, выводя картину моря вокруг корабля.

Адмирала Вольского увиденное поразило. Странное свечение в океане виднелось во всех направлениях, словно его источником был «Киров», каким-то образом освещающий море. Рябь на море утихла, и его поверхность казалась неестественно безмятежной. В отдалении виднелось нечто, напоминающее низкий сизый берег, затянутый белым туманом.

— Да как так может быть? — сказал он, больше сам себе, чем кому бы то ни было. Он встал с кресла и медленно подошел к передним иллюминаторам, глядя на светящуюся воды и далекий горизонт, отказываясь верить тому, что видел. Он искал очевидные признаки подводного ядерного взрыва, но как раз их видно не было, и это тревожило его больше всего.

Десять минут назад ревел ветер, а на море ходили волны, а теперь океан был спокоен, поверхность моря была гладкой, словно стекло. Длинный нос корабля плавно разрезал светящуюся нефритовую воду, и да, впереди виднелся плотный, густой белый туман вокруг берега, находящегося прямо по их курсу.

Его первой мыслью было то, что произошла катастрофа на «Орле», так же, как случилось на «Курске», последней проклятой лодке этого типа. Рудников доложил о проблеме с одной из торпед, и он решил, что она взорвалась. «Орел» следовал на глубине не более шестидесяти метров, и если бы на нем произошел ядерный взрыв в пятнадцать килотонн[31], то он должен был бы увидеть огромный газовый пузырь на поверхности моря и громадный выброс пара из его середины. Эти боеголовки имели почти ту же мощность, что бомба, сброшенная американцами на Хиросиму. Тем не менее, он не видел ничего подобного, Роденко не видел ничего на радарах, а Тарасов на сонаре.

Раздался сигнал входящего вызова по корабельной системе связи и взгляд адмирала метнулся к динамику на потолке. Он сразу узнал голос Добрынина, командира инженерной части.

— Мостик, это инженерная часть. У нас похоже, проблема с реакторами.

Вольский быстро подошел к микрофону и щелкнул переключателем.

— Говорит флагманский мостик. Что случилось?

— Товарищ адмирал, у нас какие-то странные показания.

— Радиация?

— Нет, сэр, ядра стабильны, утечек радиации нет… Но какое-то необычное изменение потока тепловых нейтронов. Ничего критичного, просто необычно. Мы можем уменьшить скорость? Я хотел бы посмотреть, что случится, если мы уменьшим выходную мощность.

— Хорошо, — ответил Вольский. — Держите меня в курсе, — он повернулся к рулевому. — Одна треть вперед. Малый ход.

— Есть одна треть вперед, — быстро ответил рулевой. Большие турбины под ними сбавили обороты, и корабль заскользил вперед более мягко. Бурун перед носом корабля утих.

— Николин, передайте «Славе» приказ немедленно сообщить нам свое местоположение.

— Есть, — ответил радист. — Флагман оперативной группы цели, прошу ответить, прием. Назовите текущий курс и скорость, как поняли… — ничего, кроме треска статических помех. Никакого ответа от «Славы».

— Тарасов, отключить активный сонар. Продолжайте слушать, — сказал адмирал. — Дайте знать, как только обнаружите «Славу» и «Орла». Николин, продолжайте запрашивать их. Если не получите ответа в течение пяти минут, доложите в Североморск. Скажите им, что мы прекращаем учения. Отметьте, что мы анализируем аварийную ситуацию и на данный момент потеряли контакт с «Орлом» и «Славой». Запросите их, известно ли им что-либо о них.

Он повернулся к капитану Карпову и Орлову.

— Господа, прошу присоединиться ко мне в комнате для совещаний.

Они проследовали в защищенное помещение вне цитадели, провожаемые нервными взглядами всех, кто остался на мостике. Адмирал закрыл за ними дверь и грузно оперся руками на стол.

— Ваши соображения, капитан? — сказал он. Надлежащий протокол требовал, чтобы Карпов высказался первым.

— Я поступил так, как мне представлялось наиболее очевидным, — сразу ушел в оборону Карпов. — Произошел некий взрыв, и я счел, что это был взрыв торпеды. Я приказал начать маневры уклонения, как предписано в подобной ситуации.

— Я спрашиваю вас не об этом, — ответил адмирал. — Вам не кажется странным, что мы шли через штормовое море, а минутой спустя оказались в полном штиле и тумане? Неужели этот взрыв унес штормовой фронт прочь? Где тот грозовой фронт, о котором Роденко предупреждал нас два часа назад? Вы обратили внимание на барометр? Он показывал 990 миллибар и падал, а теперь показывает больше 1000.

— Товарищ адмирал, мы видели это, мы ощутили это! — Геннадий Орлов, начальник оперативной части, встал на сторону Карпова. — Произошел какой-то взрыв.

— Да, я тоже его ощутил. Меня едва не швырнуло об переборку ударной волной. Моей первой мысль было, что что-то случилось с «Орлом», и то, что мы не можем установит его местоположение заставляет меня считать, что Рудников не ограничился теми проблемами, которые уже доставил. Однако даже если сдетонировала одна из его боеголовок, мы должны были заметить это с поверхности.

— Вы считаете, что произошел взрыв ракеты, товарищ адмирал?

— Так уже случалось раньше, — сказал Вольский. — Вы не забыли, что случилось с «Курском»?[32]

— Я слишком хорошо помню, что случилось с «Курском», — с явным сарказмом сказал Карпов, — он был атакован американской подводной лодкой. Тогда семьи получили кровавые деньги от Вашингтона[33]…

Вольский нахмурился. Многие на флоте знали истинную причину потопления «Курска», но мало кто мог заявить это с такой наглостью, как это сделал Карпов[34]. Адмирал покачал головой.

— Оставим это. Но что случилось с погодой? Я знаю, что погода в Арктике может меняться резко, но ведь не настолько.

— Нам определенно нужно больше сведений, товарищ адмирал, — сказал Карпов, сложив руки на груди. Его лицо имело обеспокоенное выражение. Он видел логику в словах адмирала, но не мог найти этой логики в происходящем.

— Должно быть, что-то не так с системами корабля, — сказал Орлов. — Это не был обычный взрыв. Произошел сильный выброс энергии, возможно, системы оказались повреждены. Да, я тоже полагаю, что это был ядерный взрыв. Возможно, у Роденко на экране ничего нет, потому что ему спалило все системы.

— Возможно, но нам не нужны радары Роденко, чтобы видеть перемену погоды, — сказал Вольский. — Мы проведем проверку аппаратуры, но пока что нам нужно двигаться к последним известным координатам «Славы». Возможно, «Орел» также поврежден и не может выйти на связь, возможно, все еще хуже. Мы этого не узнаем в ближайшее время. Но мы знаем, что крейсер «Слава» должен находиться к югу от нас, буксируя группу барж-целей. Найти его будет достаточно просто.

— Тогда почему мы не видим его на радаре? — спросил Карпов.

— Дело в аппаратуре, говорю вам! — Орлов был непреклонен. Был какой-то ЭМИ-импульс. Он мог быть недостаточно сильным, чтобы вывести наши системы из строя, но все же повредил их.

Орлов был человеком простым, крупным, грубо отесанным и легко раздражающимся. Однако он крепко держал себя в руках, несмотря на очевидную опасность ситуации. Что-то взорвалось. Что-то пошло не так. У него было понимание проблемы и руки, чтобы взять гаечный ключ и пойти исправлять проблему. Потом он разберется, кто виноват и лично натянет ему глаз на жопу. Его фуражка сползла на густые брови на нахмуренном лбу. Когда Орлов упомянул возможный ущерб, адмиралу показалось, что он слышит намек на обвинительный тон в его голосе, словно Орлов уже прокручивал в голове порядок технического обслуживания, стараясь определить несчастного мичмана, которого можно будет сделать виноватым и погнать все исправлять.

— Хорошо, — вмешался адмирал. — Начать полную проверку всех систем корабля. Каждую систему и каждую подсистему. Пока мы не получим приказов из Североморска, мы будем следовать на юг, к последнему известному местоположению «Славы». Если это был импульс, о котором вы говорите, Орлов, «Слава» также могла получить повреждения. Это могло бы объяснить, почему она не выходит на связь.

— Но это могла быть атака, товарищ адмирал, — сказал Карпов, сохраняя нервное и напряженное выражение лица.

— Одной ракетой? Или одной торпедой? Карпов, вы сами стали бы кого-то атаковать подобным образом?

— С ядерной боеголовкой одной будет достаточно, товарищ адмирал.

— Верно, но все равно, не создать достаточной плотности огня, чтобы мы остались на плаву? И никакой повторной атаки? Вы полагаете, что системы противника также повреждены и они не знают, что мы все еще здесь, спокойно идем вперед на десяти узлах, всего минуту как выключив активный сонар?

Брови Карпова приподнялись. Это действительно не имело смысла. И такие вещи не укладывались в его тщательно упорядоченное восприятие мира, в рамках которого он мог иметь острый ум. Как когда корабль шел противолодочным зигзагом на тридцати узлах.

— Предполагаете ли вы, что «Слава» была уничтожена, товарищ адмирал?

— Я рассматриваю все возможности, капитан. И я понимаю вашу озабоченность. Именно поэтому мы продолжим разбираться. Если со «Славой» все в порядке, мы обнаружим её, или, по крайней мере, баржи, которые она буксировала. Если это была атака, я не считаю, что противник мог по каким-либо соображениям потопить и их.

— Но что, если «Слава» также подверглась ядерному удару? Баржи бы просто уничтожило.

— Время покажет. А чтобы сократить это время, немедленно подготовьте Ка-226. Он достигнет местоположения «Славы» за десять минут.

Он имел в виду разведывательный вертолет Ка-226, размещавшийся в корме корабля. Для подобной задачи он был идеален.

— Давайте посмотрим, Карпов, и ответим на все ваши вопросы раз и навсегда. Прикажите им запустить радиологические детекторы и провести сброс гидроакустических и инфракрасных буев, если они не обнаружат «Славу» визуально после выхода в район его последнего известного местоположения. Если это было нападение, то все станет ясно очень скоро. Даже если «Слава» была потоплена, мы обнаружим на дне ее корпус и инфракрасную сигнатуру. Экипажу оставаться на местах согласно боевому расписанию и завершать диагностику систем, чтобы восстановить боевую готовность. Пока что целей не видно, и мы больше ничего не можем сделать. Поднимите вертолет как можно скорее.

…Через двадцать минут они получили первый доклад с борта вертолета, но сигнал все еще был слабым и искаженным почти до нераспознаваемости. Это только подкрепило подозрения Карпова относительно того, что атмосфера до сих пор испытывала последствия ядерного взрыва. А когда с Ка-226 доложили, что не видят никаких признаков присутствия «Славы» или барж-целей, капитан еще больше уверился, что оперативная группа подверглась атаке. Он тревожно ходил по мостику, вглядываясь в сгущающийся туман, словно в любой момент ожидал появления из него приближающихся ракет.

Адмирал тем временем спокойно сидел в командирском кресле. Его глаза сузились, а задумчивый внешний вид явно сигнализировал окружающим не беспокоить его. Что же случилось с оперативной группой? На «Славе» находились 465 человек, еще 100 на «Орле». Где же, во имя Господа, они были теперь? Беспокоившее его все утро ощущение тревоги вернулось вновь. У него было ясное ощущение, что что-то случилось, но он не мог понять, что именно. А если Карпов оказался прав, и это действительно война?

Прибегнет ли НАТО к внезапному удару, возможно, с той малозаметной подводной лодки, что действовала в регионе не обнаруженной? «Орел» и «Слава» пропали, но его корабль, единственная реальная угроза в группе, остался нетронутым. Чем больше он думал об этом, тем больше начинал думать, что это была очередная катастрофа. Но если она случилась на «Орле», то куда делся «Слава»? Он находился дальше от подводной лодки, чем «Киров» и далеко за пределами зоны поражения 15-килотонной боеголовки. Эти сплошные странности парализовали его мышление. Это были словно кусочки мозаики, которые просто не подходили друг к другу, как бы он не пытался составить из них целостную картину.

Остальной персонал мостика сидел на своих постах, внимательные, осторожные, в некоторой степени стоящие на краю. На молодом лице Тарасова застыло болезненное и тревожное выражение. Он проверял и перепроверял свои системы, регулировал настройки и вслушивался, проводя рукой по волосам всякий раз, как вносил коррективы. Нахмуренные брови выдавали концентрацию, и было ясно, что он считал себя в некоторой степени ответственным за случившееся. Если корабль подвергся торпедной атаке, то почему он ничего не слышал?

Роденко, бормотавший себе под нос что-то по-украински[35], был столь же встревожен. Он был глазами корабля, в той же степени, в которой Тарасов был его ушами. Самым тревожным было то, что он не видел грозового фронта, который отслеживал ранее.

Николин сидел за оборудованием связи, листая кодовые книги и проверяя устройства приема и передачи. На всех обычных каналах связи стояла странная тишина, а особенно странным было молчание Североморска. Он отправил экстренное кодированное сообщение, и должен был немедленно получить ответ.

Некоторые из младших офицеров словно потерялись в своих широких русских душах. Они смотрели куда-то сквозь свои пульты, в потускневших глазах отражалось молочное свечение экранов, и каждом из них узнавался Yemelya, персонаж старой сказки, великий лодырь. Служба на корабле в море для них часто была бесконечно тусклой. Они ощущали, что что-то было не так, но не были причастны к дискуссиям старших офицеров, и поэтому просто следили за работой своих систем, регулировали настройки и вносили коррективы. Некоторые словно были потеряны, другие наоборот обеспокоены и пристально поглядывали на старших офицеров, которых случившееся явно довело до края.

С вертолета доложили об отсутствии следов радиации. Сбросив буи, они не обнаружили на дне никаких признаков обломков. Результаты даже передали Тарасову, чтобы он мог проверить показатели более опытными глазами и ушами. Однако там просто не было ничего. На инфракрасных системах, которые легко обнаружили бы след корпуса корабля, недавно получившего боевые повреждения, достаточные для потопления, тоже не было ничего необычного.

В этот момент Николину показалось, что сигнал с вертолета значительно усилился. Он слышал его гораздо четче, и, инстинктивно взглянув на Роденко, заметил, как тот радостно доложил:

— Четко наблюдаю Ка-226, — сказал он. — Интерференция утихла, — системы «Кирова», похоже, вернулись в отличное рабочее состояние, телеметрия с борта вертолета также поступала на экран Тарасова без искажений. Однако там просто не было ничего, и адмирал Вольский приказал вертолету вернуться на корабль. Взглянув вперед, он заметил, что море изменило цвет, снова становясь желтовато-серым.

— Любой ответ от любого корабля? Североморск? — прервал он всеобщую задумчивость, обращаясь к начальнику секции связи Николину.

— Никак нет, — ответил Николин. — Я отправил шифрованное сообщение, используя стандартные протоколы военного времени, но не получил никакого ответа.

Карпов подался к адмиралу, сложив руки за спиной, слегка наклонился и сказал тихо, словно чтобы никто на мостике не мог его слышать.

— Что, если Североморск тоже подвергся удару? Мы можем находиться в состоянии войны.

Адмирал серьезно посмотрел на него, но ничего не ответил.

Загрузка...