Катастеризм

Глава 3 Апоптоз

От проклятых видео с проклятых камер голова у Дани шла кругом.

Вообще говоря, заниматься ими он был совершенно не обязан. Заявление уже лежало в полиции, и добропорядочный гражданин смело мог расслабиться и просто ждать результата. Но нотариальные боты все в один голос заверяли, что куда надёжнее будет найти нужные секции видео самому и принести их в полицию уже размеченными, потому что, если изучить историю подобных обращений, то выяснится, что следователям «не всегда хватает времени это видео тщательно отсматривать». Из-за нехватки ресурсов дела затягиваются, откладываются на следующий квартал, ну и понятно. Кстати, голосили хором нотариальные боты, в наших конторах можно заказать подобную услугу, детекция движения на видео – дело нехитрое, и за очень скромную сумму, начиная всего с пятнадцати тысяч…

В общем, дешевле было заплатить провайдеру за записи и отсмотреть их самостоятельно.

Ему хватило мозгов запомнить почти точное время, когда мошенник, всучив папе NanoSound, скрылся, а папа в итоге сумел составить какой-никакой фоторобот подлеца. Всего три человека выходили в то время из жилого комплекса. Если, конечно, не считать четвёртого – белобрысого, взъерошенного и в одной рубашке, выскочившего на улицу, пометавшегося там нелепо полминуты и вбежавшего обратно.

В отличие от него, остальные трое по зиме замотались в пуховики, шарфы и шапки – даже пол их не особо удавалось определить. Одежда с папиным описанием не совпадала ни у одного, папа настаивал, что коммивояжёр вообще был в куртке. Получалось, что он, продав NanoSound, либо пошёл по другим квартирам (от мысли, что его, получается, ещё можно было тогда поймать, у Дани немела челюсть), либо переоделся, что было уже, конечно, вопиюще преступно.

По идее, с этими деталями как раз и должна была разбираться полиция – но Даня всё же хотел в помощь им отметить на записи и моменты, когда хоть кто-нибудь из подозреваемых (их уже можно так называть, «подозреваемые»?) входил в подъезд. Вот он теперь и сидел, уткнувшись в смарт и созерцая родительский подъезд в пятикратном ускорении и обратной прокрутке.

Всё в этом героическом плане было разумно и благородно – кроме одного: отсматривать видео оказалось скучно до тошноты. Никакой праведный гнев не выдерживал испытания медитацией на родительский подъезд, где минуту за минутой в ускоренной перемотке

Даня всё же глянул, сколько стоит ближайшая программа, готовая разметить видео автоматически, и прилив жадности его мотивировал – но ненадолго. Он попробовал полистать видео вручную; вроде бы наткнулся на какое-то движение, но тут же его потерял; попробовал найти нужное место, потратил на это добрых минут пять и в итоге вынужден был вернуться к изначальному плану.

Быть праведником получалось как-то не очень.

Глубоко вздохнув, Даня включил телик – пусть хоть на фоне бумбит – и подключился к серверу. Вообще-то встроенного железа его телика вполне хватило бы на то, чтобы самому открыть браузер и запустить видео, а удалённое подключение замышлялось для игр, но автоматизм тела не спрашивал – он нажимал кнопки не логичные, а привычные. «Рекомендуемые» предлагали обзор какого-то свежего сериальчика, но обзоры, как ни прискорбно, всё же требовали поглядывать на экран, поэтому вместо них Даня тыкнул в какого-то усатого представительного дядьку в пиджаке – наверняка этот только болтает.

– …обещанную технологическую сингулярность, но упускают из виду сингулярность культурную, – вещал дядька. – Термин этот, разумеется, я использую иронически, но в каждой шутке, как говорится… Позволю себе напомнить, что культура – это итеративный, но бесконечно обновляющийся процесс. Мысли сменяют мысли, жанры сменяют жанры. Однако скорость этих изменений растёт экспоненциально. Если в период Возрождения один и тот же художественный канон мог держаться веками, в XIX–XX веках жанры жили десятилетиями, то теперь мы вступили в эпоху мемов – культурных единиц, срок жизни которых измеряется днями. Я использую термин, разумеется, в новом смысле, не по Докинзу. И даже среди мемов мы наблюдаем ускорение: если на заре возникновения Всемирной сети они держались по несколько лет, то сейчас срок их жизни измеряется днями, а то и часами. – Дядька звучно причмокнул, видимо, глотнув воды. – Особо интересно то, сколь ярое отторжение вызывают у людей с высокой, так сказать, мем-флюэнтностью, то есть со свободным владением мемами… так вот, сколь ярое отторжение вызывают у них мемы устаревшие. Это действительно можно сравнить с разочарованием от кинокартины, устаревшей на 10–20 лет, – только в случае с мемами речь идёт о нескольких днях, а недавно был зафиксирован мем, устаревший к вечеру того же дня, когда он зародился. Означает ли это, что скоро мы вступим в эпоху, когда новые культурные единицы будут изобретаться каждую секунду и каждую же секунду отмирать? Идея такая звучит откровенно абсурдно, но здесь стоит вернуться к концепции технологической сингулярности и вспомнить…

Не выдержав бубнежа, Даня тыкнул в «следующее».

Название соседнего с усатым дядькой видео выглядело довольно эксцентрично:

ПИНДОСЫ ОТКРЫЛИ ВЕЧНУЮ ЖИЗНЬ И САМИ ЕЁ ЗАПРЕТИЛИ ДЕБАТЫ РЖАКА

Впрочем, тыкнув в заголовок, Даня выяснил, что оригинальное название было немного скромнее:

Eternal youth – a statutory crime? The debate that sparked the Robertson-Colbridge Act[4]

Видео щеголяло бешеными миллионами просмотров – видимо, из-за популярности алгоритмы его Дане и предложили. Правда, судя по графу зрительской активности, минут через десять большинство зрителей отваливались – и, быстренько протапав превью, Даня понял, почему: во-первых, оно было на английском и без субтитров, а во-вторых, РЖАКА получилась неполноцен- ной: в конце никто не бил никому морду.

Интересно, что фигурировавшей в названии Колбридж на видео не было. Даня уже почти отправился гуглить, кто это такая (по верхним комментам он понял только, что женщина), взял в руки смарт – и обнаружил там какое-то видео с каких-то камер, о которых за эти десять минут благословенно успел забыть.

Его обожгло краской.

И ведь не рояли он грузит, не теорему Ферма доказывает, всего-то и нужно – полчасика посидеть в тишине, изучая видео с камер наблюдения. Не для денег, не для себя, для папы с мамой! Что он за человек-то такой, если даже тут не может сосредоточиться?

Даня решительно повернулся к телику спиной, но потом, поразмыслив, дебаты всё же запустил. Пусть себе на фоне разговаривают.

– …Я вынужден буду потратить отведённое мне регламентом время на небольшую лекцию по биологии: во-первых, я верю в значение просветительства, а во-вторых, наша беседа получится беспредметной, если вы не поймёте, в чём суть процесса, – сказал мужской голос, низкий и довольно эмоциональный; Даня немедленно представил, как говорящий сопровождает слова броской жестикуляцией.

– Пожалуйста, мистер Шарп, – ответила женщина – видимо, ведущая. – Вы можете делать что угодно в рамках регламента.

– Окей, – Шарп набрал в грудь воздуха. – Итак. Что вообще такое смерть? Оставим сейчас в стороне теологические и экзистенциальные интерпретации, я говорю про смерть в сугубо биологическом её понимании. Естественная смерть, – он сделал драматическую паузу, – обычно происходит, когда у человека отказывает один или несколько органов или систем организма. А почему они отказывают? Потому что износились. Почему же изнашиваются? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сформулировать, что такое жизнь.

Ведущая еле слышно хмыкнула, но не перебила. Камера наверняка проехала по перешёптывающимся зрителям.

– Человеческая, да и любая другая биологическая жизнь – это… процесс. Бесконечная цепь химических реакций. Мы… понимаете, мы воспринимаем себя как объекты, но в действительности это не так – строго говоря, никаких объектов не существует в принципе, вселенная – это череда пустот… но я отклоняюсь, простите. Важно, что человек не статичен. В нём ежеминутно рождаются и умирают новые клетки. Этот процесс имманентен жизни, его нельзя затормозить. Мы все ещё на одной странице?

Невнятный гул зала продемонстрировал, что аудитория, видимо, более-менее согласна.

– Но почему этот процесс – деления, преумножения и обновления клеток – не может происходить вечно? Собственно говоря, он может… например, в стволовых клетках… но в большинстве случаев всё упирается в так называемый предел Хейфлика. Если коротко, суть в том, что каждая клетка может поделиться лишь ограниченное количество раз и каждое деление чуть-чуть её изнашивает. То есть после деления она уже не совсем такая же, как была до. И это даже в тех случаях, когда репликация – то есть деление – прошла успешно, без каких-либо мутаций. Соответственно, чем дольше человек живёт, чем больше раз делились его клетки, тем ниже в среднем их качество и тем больше накапливается ошибок. Если хотите яркую аналогию, представьте себе jpg-файл, который сохранили, загрузили на сервер, снова сохранили, снова загрузили и так далее… каждый раз при этой процедуре на нём появляются артефакты. Каждый раз их немного, отличить одну итерацию от другой почти невозможно. Просто в один печальный день вы обнаружите, что уже не можете разобрать, что же там нарисовано. Понимаете?

Телик отражался в секретере, и Даня увидел, как показанная крупным планом темнокожая ведущая качнула головой. В стекле сверкнули её длинные золотые серьги.

– Теперь мне придётся немного нагрузить вас терминами – я хочу, чтобы вы точно и в подробностях понимали, о чём идёт речь. Это окей? – вновь обратился к ведущей Шарп; она, кажется, кивнула. – Хорошо. Я только что сказал, что при делении клетка изнашивается; если быть конкретнее, речь идёт о том, что, когда копируются её хромосомы, самые их кончики, так называемые теломеры, копируются не до конца. Понимаете? При каждом делении от хромосомы как бы отрывают хвостик. Этот хвостик не очень важен, а отрывают от него совсем чуть-чуть, но со временем он заканчивается, и такая клетка становится бесполезной. После этого происходит апоптоз, организм её убивает. И когда таких бесполезных, изношенных и мёртвых клеток накапливается слишком много, происходит сбой в каком-нибудь органе – и умирает весь человек.

Даня поймал себя на том, что не может оторваться от секретера, тапнул на смарте паузу и на минуту всё же обернулся. Шарп – судя по субтитру, Грег Шарп, PhD in Human Physiology, Head of Research at the «Pleiades» Lab[5] – был мужчиной к пятидесяти, с демоническими залысинами и тяжёлыми чёрными бровями, как у пожилого испанца. Как и полагается американцу на публичном мероприятии, он сверкал неестественно-белыми зубами и ненормально гладкой кожей, но руки у него были будто чем-то обожжены, галстук приспущен, а свою импозантную седину он периодически ерошил совершенно мальчишеским жестом.

– Вы, наверное, хотите спросить: так что же это, ошибка или закономерность? При каждом делении клеток у хромосомы отрывается хвостик… что это – небрежность природы или Бог специально создал нас такими… конечными? Разумеется, духовный ответ на этот вопрос каждый может отыскать лишь индивидуально. Но науке уже известно, что в человеческом организме заложен и механизм противостояния этому процессу. Просто он… несовершенен.

Аудитория ахнула. Самого Даню не особо волновало, заложен ли механизм борьбы со старением и смертью в нас природой или некий PhD in Human Physiology изобрёл его абсолютно искусственно и в пробирке, но религиозных американцев, кажется, такая риторическая фигура впечатлила.

– Человеческий организм вырабатывает фермент под названием «теломераза» – да-да, даже по названию ясно, что он регулирует работу теломер. Собственно, надстраивает их. Как муравей, как неустанный строитель, он латает прорехи, возникающие при делении клеток, и возвращает им молодость: где вчера хвостик оторвался, там сегодня вырастает новый. И поймите главное, этот процесс уже происходит в вашем организме! В стволовых клетках, в половых клетках… Более того: не буду вдаваться в детали, но теломераза состоит из нескольких компонентов, один из которых обнаружен в организме повсеместно. По большому счёту, чтобы активировать деятельность теломеразы во всех ваших клетках, нужно всего лишь ввести в них определённый белок. – Шарп сделал драматическую паузу. – Так вот: это – возможно. Это – реально. Мы успешно провели подобные эксперименты на мышах и свиньях.

В зале напряжённо молчали.

– Я понимаю, что лекция моя была утомительна, – Шарп нервно взъерошил волосы, – так что, леди и джентльмены, подведу ещё раз итог. Теломеразная активность во всех клетках организма подразумевает их бесконечное деление. Делает процесс жизни бесконечным. Это не просто ключ к бессмертию. Это ключ к идеальному бессмертию, к вечной молодости. И сегодня этот ключ – в наших руках. Спасибо за внимание.

Зал ахнул и разразился овациями. Покачивая кольцами в ушах, ведущая уважительно кивнула. Даня сообразил, что не только развернулся к телику, но уже даже не держит смарт в руках.

Но чёрт возьми, если этот Шарп говорит правду…

На экране появился оппонент физиолога – вероятно, уже не впервые, но только теперь Даня его рассмотрел. Питер Робертсон, PhD in Social Sciences, Founder of the «Lucidity» Movement[6], был моложе и аккуратнее, в чёрном бодлоне и с пронзительными голубыми глазами, и хоть никакой религиозной символики на нём Даня не увидел, пасторский воротничок к этому бодлону так и просился. Оппонента Робертсон слушал со сдержанной печалью.

– Спасибо мистеру Шарпу за столь содержательную и подробную лекцию, – улыбнулся Робертсон, когда ведущая передала ему слово. – Жаль, что из-за ограничений регламента он не сумел вместить в своё выступление все подробности. Например, ему не удалось упомянуть, что клетки, подверженные бесконечному неограниченному делению, мы называем раковыми.

– Злокачественные клетки вредны не бесконечным делением, а тем, что… – воскликнул Шарп, но его микрофон, пискнув, умолк, и дальше он лишь смешно шевелил ртом, как рыба. Ведущая не стала ничего говорить и укоризненно покачала головой.

Робертсон мученически прикрыл глаза.

– Мистер Шарп, – сказал он тихо, – вы человек блестящей эрудиции, и я ни в коей мере не сомневаюсь в вашей добросовестности. А потому уверен, что вы не станете спорить с фактами. В злокачественных образованиях, в раковых образованиях неизбежно наблюдается теломеразная активность. Более того: некоторые современные методы борьбы с раком останавливают процесс малигнации, то есть их развитие, именно подавляя теломеразу. Посмотрите мне в глаза и скажите: я лгу? – Робертсон покосился на ведущую: – Пожалуйста, верните мистеру Шарпу микрофон, я готов поделиться с ним своим временем.

Шарп растерянно потеребил галстук. Кажется, он подбирал вежливые слова.

– Вы не лжёте, но намеренно создаёте неверное впечатление, – сказал он наконец; крупный план Робертсона на это обвинение отреагировал новой смиренной улыбкой. – Да, подавив теломеразу, можно остановить рост раковой опухоли. Но вредна опухоль не своим бессмертием, а тем, что неконтролируемое деление клеток ведёт к мутациям, нарушениям и так далее… Это как… вы предлагаете запретить ружья… нет, даже не так: предлагаете запретить все ножи только потому, что иногда ими можно убить. Да, если ввести такой запрет, ножевых ранений не станет. Но ведь и масло будет нечем мазать, и не в ножах тут проблема…

– Вы не вполне честны, – спокойно и твёрдо перебил Робертсон. – Посмотрите мне в глаза и скажите, что у человека, которому вы повысите теломеразную активность, не повысится вероятность онкологического заболевания.

Шарп покосился на ведущую, на зал, на оппонента. Вряд ли он был плохим оратором; но ему, кажется, сложно было сформулировать свою мысль так, чтобы его не поймали на неудачном слове.

– Повысится, – признал он наконец, и зал охнул. – Но послушайте, пожалуйста, подождите… Наука невозможна без риска. Прогресс невозможен без риска. Все наши эксперименты проводятся с осознанного согласия испытуемых, и возможные – вероятные – цели…

– …Не оправдывают средства, – холодно оборвал его Робертсон. – Что же касается осознанного согласия… тут позвольте мне прочитать небольшую лекцию. В конце концов, это уже моя сфера.

Титр на экране сообщил, что основанная Робертсоном некоммерческая организация Lucidity занимается как раз критикой, анализом и продвижением осознанного согласия – lucid consent (этот термин он ввёл сам). Зал оживлённо зашевелился. Проблема согласия ему, кажется, была ближе, чем апоптоз с теломеразой.

– Вы в начале своего выступления спрашивали нас: что такое смерть? Мой же вопрос – скромнее и наверняка покажется дорогим зрителям менее фундаментальным, но я не уверен, что это так. Что такое согласие? Что такое осознанное согласие? – Робертсон приложил руку к сердцу. – Я сейчас выражаюсь не в юридических терминах, но на простом, бытовом языке «согласие» означает готовность человека что-то сделать. С этим термином сомнений нет. Главный вопрос: что такое осознанность? Говоря, опять же, простым языком, осознанное согласие подразумевает, что человек, дающий оное, понимал, на что идёт.

– Пока что эксперименты вообще проводились только на сотрудниках нашей лаборатории, – поспешил заметить Шарп. – Уж они-то точно понимали! Но если вас волнует возможность внешнего аудита, то есть общество хочет убедиться, что испытуемые действительно в полной мере информированы, что ж, это резонное требование, и мы готовы разработать…

– О нет, – покачал головой Робертсон, – вы неверно меня поняли, мистер Шарп. Конечно, ваши сотрудники информированы. Но доводилось ли им уже бороться с раком?

– Что? – моргнул Шарп.

Робертсон снова печально улыбнулся.

– Позволю себе небольшое отступление. Вам, без сомнения, известно, что такое изнасилование: половой акт, произведённый без восторженного и внятно задекларированного согласия одной из сторон[7]. Тем не менее, и для вас это не секрет, не всякое «да» означает да. Общество давно согласилось с тем – и не подвергает сомнению, – что не все люди могут дать согласие. Дети, тинейджеры, люди с ментальными заболеваниями, расстройствами аутического спектра, люди в депрессии, состоянии алкогольного и наркотического опьянения, ментальные инвалиды, недееспособные люди и люди в состоянии аффекта… думаю, мне не нужно перечислять дальше. Вряд ли вы будете спорить с тем, что, даже если любой из этих людей говорит «да» в ответ на предложение секса, даже если кажется, что он или она согласны, полноценным согласием это не является.

Шарп скривился – кажется, ему и этот однозначный консенсус не казался таким уж однозначным, – но промолчал.

– Половой акт с человеком, неспособным дать согласие, является изнасилованием вне зависимости от того, кто и что сказал и какие эмоции испытывал, – продолжил Робертсон. – Это так называемое «статутное изнасилование»[8]. И этот консенсус возник не на пустом месте! Люди… – он опустил ресницы. – Понимаете, люди – в целом довольно наивные и импульсивные существа. Наши головы полны когнитивных искажений, нашим вниманием легко манипулировать. Выставляя при входе стенды определённого цвета, супермаркеты настраивают людей на то, чтоб они покупали продукты такого же окраса – это называется прайминг. В видеосюжетах мы легко упускаем, как меняется одежда героев, атрибуты, фон, если только их связывает логичный сюжет. Это всё – естественные несовершенства нашего разума, но именно поэтому мы должны быть крайне консервативны и осмотрительны в любых вопросах, касающихся ключевых доминант бытия: жизни, смерти, здоровья, секса. И даже если некто утверждает, что он согласен на определённый эксперимент, мы должны трижды задуматься, точно ли этот кто-то в полной мере понимает, на что соглашается.

– Это здравые опасения, – медленно пробормотал Шарп, – но тут не понимаю уже я…

– Человек, никогда в жизни не испытывавший раковых болей, неспособен дать осознанное согласие на то, чтобы получить онкозаболевание! – неожиданно повысил голос Робертсон. Даже через щедрый слой грима щёки его зарделись. Если он актёрствовал, то актёрствовал блестяще – но куда больше похоже было на то, что вопрос в самом деле волнует его до глубины души. – Понимаете вы меня? Неспособен! Многие люди думают, будто сознают, на что вы их подписываете. Но это не так. Не так! Есть вещи, на которые невозможно дать осознанное согласие, и мучительное уничтожение организма злокачественными опухолями – одна из таких вещей!

– Да мне, мне хотя бы позвольте с собой это сделать! Уж я-то точно знаю, что это за шаг!

– В вас я не сомневаюсь. Но если общество позволит ставить такие эксперименты даже исключительно над сотрудниками вашей лаборатории, что помешает вам завтра нанять стажёрами десяток студентов?

– Да чёрт побери, в мире даже эвтаназия разрешена! – вскочил с места Шарп. Глаза его лихорадочно бегали, словно он искал, за что бы ухватиться, чтобы не сорваться окончательно.

– В некоторых странах Европы. Для безнадёжных больных, испытывающих страшные боли. И всё равно получают её единицы – именно потому, что многие тяжёлые больные уже не в состоянии дать осознанное согласие…

– Уж конечно, лучше пытать их комой и вытягивать из их семей сотни тысяч – вместо того чтобы найти в себе силы на решительный шаг! – огрызнулся Шарп. От такого попрания гуманистических ценностей в зале раздался сладкий вздох, полный негодования и наслаждения собственным негодованием. Шарп оглянулся с лёгким изумлением, вспомнил, где находится, и немедленно стёр с лица всякое выражение.

Робертсон смотрел на него прямо и пронзительно. В выражении его читалась нота милосердия и даже сочувствия по поводу зала, но в то же время видно было, что даже из снисхождения к оппоненту от идеалов своих Робертсон не отступится – слишком уж они были важны, слишком дороги.

Шарп ещё раз выдохнул, расстегнул верхнюю пуговицу и попробовал зайти с другой стороны.

– Мистер Робертсон, вы знаете, что наши возможности ограничены. Закон о… – Шарп скривился, – существах второй категории разумности, таких как слоны, дельфины и, что в нашем случае критично, шимпанзе и другие приматы, запрещает любые эксперименты с их участием. Если бы мы могли заняться хотя бы приматами… – он, видимо, сообразил, что этот тезис выставляет его в ещё более невыгодном свете, и вновь себя одёрнул. – Но да, согласие, снова согласие. В какой-то отдалённой степени приматы являются мыслящими существами, а дать согласие на эксперименты они не могут, поэтому общество решило их не трогать. Хорошо. Ладно. По большому счёту, польза от них всё равно была бы условной. – Он взъерошил волосы. – Нет, чтобы бороться со старением и смертью людей, экспериментировать нужно тоже с людьми. И любой эксперимент, конечно, сопряжён с риском, с опасностью, такова суть исследований. Но… неужели вы не видите, что на другой чаше весов? Победив естественное старение, человечество смогло бы сделать качественный скачок. Взять хотя бы космические перелёты длиной во много тысячелетий – я, конечно, сейчас заглядываю далеко вперёд, простите, окей, давайте пример поближе – неужели вы не хотите, чтобы ваши родители, ваши близкие всегда оставались молодыми и здоровыми? Не хотите одолеть главную гидру нашего поколения, сердечно-сосудистые заболевания? Да, в последний раз в истории западного мира решительные эксперименты на людях ставили в чудовищных обстоятельствах, но мы занимаемся не евгеникой! Мы… мы хотим… – он в бессилии упал обратно на своё кресло и пробормотал: – Ведь всё уже почти исследовано. Всё уже почти открыто. Теоретическая база проработана. Первые экспериментальные образцы, наши первые пациенты, которых мы успели обработать до моратория, они же в порядке. Не всё идеально, но у них наблюдается существенный прогресс. – Шарп откашлялся, но голос его всё равно звучал сипло. – Мы уже почти переломили судьбу человечества. Не запрещайте нам это только из… общественных соображений. Пожалуйста, снимите мораторий. Отзовите законопроект. Он ошибочен.

Зал замер в потрясённом молчании. Ведущая смотрела на Шарпа так, будто он только что прилюдно совершил харакири.

– Ваши слова звучат очень сладко, – тихо ответил Робертсон, – они искушают. И не пытайтесь выставить меня луддитом, который ненавидит прогресс. Я бы сам с восторгом отправился в тысячелетнее странствие к звёздам. Но омерзителен прогресс, под колёса которого элиты считают допустимым бросать обывателей, и омерзительно общество, которое такой прогресс позволяет. Уважаемые специалисты в естественных и точных науках порой смотрят на науки социальные свысока. Пусть так: я готов признать за нашей сферой обслуживающую роль. Мы лишь технический персонал при мечте о звёздах. И всё же я предлагаю вам подумать вот о чём: успехи американской науки – ваши успехи – были бы невозможны без американской экономики, притягивающей к нам лучших специалистов со всего мира. А экономика эта была бы невозможна без свободы. Без демократии. Без общественной критики и ответственности, лежащей на каждом гражданине, без заботы о рядовом обывателе, защищающей нас от тирании. Если мы поступимся этим принципом, не останется ни звёзд, ни Америки. Поэтому я не дам вам им поступиться…

Дальше на видео ещё что-то происходило, из зала высказывались какие-то эксперты, а по ведущей ползали титры, но Даня уже не смотрел. И на видео с камер слежения он тоже не смотрел – а вместо этого лихорадочно гуглил.

Да, закон Робертсона – Колбридж действительно окончательно приняли в США полторы недели назад. Закон этот декларировал, что даже дееспособный взрослый гражданин не в состоянии дать осознанное согласие на медицинские эксперименты с репликацией клеток, потенциально провоцирующие онкологические заболевания, и, соответственно, запрещал такие эксперименты на людях и «существах второй категории разумности», beings of tentative sentience, то есть наиболее разумных животных.

В общем, русское название видео в кои-то веки было точнее оригинального. Получалось, что американцы в самом деле открыли путь к бессмертию – и сами же себе его запретили.

Интернет бурлил обсуждениями: глупость это или подлинная забота о людях, столь несвойственная сильным мира сего. Некоторые подмечали, что сама подобная дискуссия была бы невозможна ещё двадцать лет назад, когда общественный контроль был слабее и богатая корпорация могла втихую пролоббировать почти любой закон. Другие хватались за голову и называли услугу медвежьей. Третьи рассудительно обращали внимание на то, что в обществе с развитыми демократическими институтами хорошая идея погибнуть не может: Шарпа и его коллег ведь не заткнули, не сослали в лагерь – им просто запретили конкретный вид экспериментов на территории США.

А значит, заканчивали мысль четвёртые, если они захотят продолжать исследования, то наверняка вынуждены будут обратить взор за пределы родной страны.