Каста толерантных

Василий Гавриленко

КАСТА ТОЛЕРАНТНЫХ

Кажется, в прошлом таких граждан, как мистер Мышкин, преследовали… Их сажали в тюрьмы, где с ними творилось непонятное и страшное; в некоторых странах их даже казнили. Чудовищно и непонятно. Совершенно непонятно. Куда был направлен взор общества? Ведь тогда уже было общество, в конце концов! Не в пещерах жили эти люди! Они стояли на высокой ступени развития, у них был Интернет, они летали — хоть и примитивно — в космос, они ели генномодифицированные, — пусть и очень примитивные, продукты. Странно. Странно и нелепо. Абсолютно не похоже на правду. Преследовать человека за его сокровенное желание, лишать его возможности удовлетворить свою страсть, ограничивать его свободу, — бессмысленно и жестоко. Это дискриминация, варварство. Невозможно поверить, что все это происходило относительно недавно. Не верю. Не хочу верить.

— Мистер Скуратов, к вам мистер Мышкин.

— Пригласите.

Странный человек… Стоп! Странный не человек, а мои мысли. Человек не может быть странным, он может быть только человеком. Гм… Странный. Что это со мной? Теряю квалификацию?

— Мистер Мышкин, рад вас видеть. Присаживайтесь.

И все-таки что-то в нем есть… странное. Какое странное слово! От какого корня? Неужели «страна»? А что: каждый человек суть страна, с собственными странностями. Глаза шмыг-шмыг, точно мышата напуганные. Пальцы неспокойные. Почему он комкает перчатку?

— Позвольте вашу лицензию, мистер Мышкин.

— Пожалуйста.

Почему так дрожит его рука? Стандартная лицензия, — белый листок, — я каждый день вижу такие.

«Лицензия.

Именем Межземного Союза

Мистеру Мышкину 2042 года рождения, место рождения г. Москва — 1 (Земля)

Позволено убить

Николева Андрея, 2070 года рождения, место рождения — Москва -2 (Луна)».

Стандартная процедура. Он законно воспользуется своим правом. Как миллионы людей. Почему же он нервничает? Словно с его лицензией что-то не так… Но я-то знаю, с ней все в порядке. Его очередь, все законно.

— Все верно, мистер Мышкин. Разрешите вас поздравить.

— Благодарю.

— Вы уже встречались со своим комиссаром?

— Нет еще.

— У вас есть возможность сделать это прямо сейчас. Мистер Безухов, войдите!

— Добрый день, мистер Мышкин. Я — ваш комиссар.

— Здравствуйте. Приятно.

— Мистер Скуратов, могу я забрать у вас лицензию мистера Мышкина?

— Разумеется.

— Вы готовы, мистер Мышкин?

— Да, комиссар.

«Да, комиссар»! Какая готовность! И что только эти ублюдки находят вэтом? Мразь, выблядки! И какого хрена меня постоянно назначают в первый отдел? А впрочем, какая разница. В других отделах такая же круговерть, как здесь… Прочитал бы начальник мои мысли, тут же пропер с работы. А я не хочу полететь с работы. Мне нужна работа.

— Мистер Мышкин. Как вы знаете, вам предписан Андрей Николев, двенадцати лет, проживает с родителями по линии 2Ц. Место для реализации вашей потребности, — сквер у Октябрьского поля. Вы доедете туда с мальчиком на тролете. Да…

— Замечательно, комиссар.

Гнида дрожащая. С каким наслаждением врезал бы по этой гнилозубой роже! Почему такие все друг на друга похожи? Ртутные глазки за толстыми линзами очков, длинные белые пальцы, тонкие и подрагивающие. Недоноски поганые.

— Я поднимусь, заберу мальчика и с ним спущусь к вам. Вы ждите на остановке тролета.

— Замечательно, комиссар.

Мразь.

— Здравстуйте, мистер Глебов. Здравствуйте, мистер Николев. Я за Андреем.

— Да, разумеется. Он собран.

Мистер Глебов, мистер Николев… Пидары вонючие. Почему у детей, подлежащих лицензированию, родители — гомосеки? Хрен его знает.

— Андрей, пойдешь с этим дяденькой.

— Хорошо, папа.

— Будь умницей.

— Хорошо, папа.

Пустой тролет подплыл к остановке. Двери бесшумно раскрылись. Мальчик лет двенадцати, белокурый и жизнерадостный, взбежал по ступенькам. Следом вошел сутулый мужчина в толстых очках. Двери затворились, тролет поплыл в сторону Октябрьского поля.

Работники Отдела Лицензий Сергей Годунов и Николай Костанжогло прибыли в сквер рано утром. Труп мальчика лежал под кустом сирени. Разрезанная чем-то острым заляпанная кровью одежда валялась неподалеку. Живот ребенка был косо вспорот, на шее — кривой глубокий надрез, на лице — улыбка Глазго.

Упаковав труп в целлофан, Годунов и Костанжогло понесли его к грузолету.

Уже в крематории, глядя на сгорающий в печи труп, — плавились пластиковые волосы, пузырилась резиновая кожа, кое-где уже обнажился титановый каркас, — Костанжогло вдруг произнес:

— Неужели, раньше они делали это с настоящими детьми?

И тут же умолк под удивленным взглядом напарника.