Карты печали

ПЛЕНКА 6 СЕМЬ ПЛАКАЛЬЩИЦ

МЕСТО ЗАПИСИ: Королевский Зал Плача, Комната Наставлений.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Двадцать Третий Год Королевы, Тринадцатый Матриархат.

Лабораторное время – 2132,5 г. н. э.

РАССКАЗЧИК: Плакальщица Королевы – помощницам, включая Лину-Ланию.

РАЗРЕШЕНИЕ: Без разрешения, с предварительной установкой микрофонов. Голосовое включение.

– И здесь кончается Песнь Семи Плакальщиц, как она рассказывалась от Мастера к Мастеру, от поколения к поколению, от часа, когда сестры соединились, до сего момента, когда говорит мой язык. Я храню эти скорбные песни в моем сердце и памяти вопреки времени, чтобы, если придет час, вновь оплакивать нашу землю – как надлежит Плакальщице Королевы. Слушайте же, хорошо слушайте. Мое слово крепкое, крепче сна, крепче Чаши сна, крепче силы героев. Мой голос делает рассказ истинным. Слушать, помнить – знать.

Итак, Пророки Ночи стали ходоками дня, шесть больших семейств: Земли, Луны, Звезд, Скал, Вод и Лучницы. И были они темны и выглядели мрачно. Истинно редкими были их улыбки.

Но из жителей Эль-Лалладии, Места Благословения и Радости, осталось двое, избежавших потопа. Было двое, которые укрылись от подымающихся вод, брат и сестра. Они закрыли себя в пустой бочке и выплыли на морские просторы.

Сто дней и ночей эти двое лежали скрючившись в деревянном чреве, под ударами вод. Единственный звук, который они слышали, был плеском волн об их жалкое убежище.

Но потом им показалось, что они услышали другой звук, грустные песнопения своих темных сестер, плачущих на вновь образовавшемся берегу. Тогда брат и сестра распрямились и вышибли крышку у бочки и явили себя перед стражами.

И когда их выловили сетями Вод и поставили на сушу, Пророки Ночи увидели, что эти двое не были похожи на них. Они были высокие, худые и светлые.

– Идемте, – сказали эти двое, – на свете есть еще другие песни, кроме погребальных. Еще есть свет, который пронзает ночь. Мы выше вас ростом, мы видим дальше. Мы худее, чем вы, мы бегаем быстрее. Наша кожа светлее, чем ваша, мы ближе к Свету.

И темные кожей увидели, что это так, и стали перед этими двумя на колени.

– Мы создадим место красоты, место праздника и радости. А вы придете к нам и будете нам служить.

И шесть горюющих семейств увидели, что это так.

Тогда высокая сестра сказала:

– Поскольку будет неправильно, если только мой брат, для которого уже прошло время посева, будет пахать меня, вы будете присылать своих самых высоких сыновей ко мне для исполнения долга. А я взамен буду посылать своих сыновей к вашим дочерям. Но самые высокие и самые светлые будут жить со мной в месте красоты.

И было так.

Итак, шесть темных семей плакальщиц служат седьмой, пьют ее сладкое молоко благословения и радости. А седьмая семья известна как Королевская. Их долг – сиять ярко, править легко и напоминать своим присутствием о благословении и радости Эль-Лалладии в длинные, печальные, темные дни Эль-Лаллора.

Арруш.

ПЛЕНКА 7 ПРЕДАТЕЛЬСТВА

МЕСТО ЗАПИСИ: Королевский Дворец, Апартаменты Короля.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Первый Год Короля, Первый Патриархат.

Лабораторное время – 2137,5 г. н. э.

РАССКАЗЧИК: Король по имени Б'оремос, называемый также Певцом Погребальных Песен – к антропологу Аарону Спенсеру.

РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Короля.

– Предательство – такое мягкое слово, ты так не думаешь? И что такое, в конце, концов, предательство? То, что я сделал с Линни, я также сделал и ради нее. Она стала сильнее, она из-за этого выросла в своем искусстве. И, кроме того, я всего лишь выполнял приказ Королевы. Так где же тут предательство? Кого я, собственно, предал?

В ту же ночь я уехал, а моя кожа еще пахла мазями и духами Королевы. Она одолжила мне лошадь из собственной конюшни, надушенного белого боевого коня, неуклюже подымавшего ноги над булыжной мостовой, но в лугах оказавшимся быстрым, как полет стрелы.

В полях я видел, как стебли прошлогодних цветов кивают головками под налетающим ветерком. Пурпурно-белые сладкие ланнии и дикие нарсии покрывали холмы. А вдоль гребней гор, покрытых травой, плыли облака, как белые лужицы на темном фоне неба. Ночное видение, говорим мы – верное видение. Это один из талантов Обычных Плакальщиц, который мы воспитали в поколениях королевской крови.

Пока я ехал, мне казалось, будто я все вижу в первый раз, как будто я родился заново, чтобы быть представителем всех прошлых празднеств нашего рода. Говорят, что первое прикосновение Королевы обновляет дух. Для меня это, безусловно, было верно. Я ехал в заурядные Средние Земли с энтузиазмом, которого я не испытывал весь свой миссионерский год. Я даже напевал, сидя верхом, а поступь лошади придавала моему голосу странное вибрирование.

Мне понадобились день и еще одна ночь, чтобы добраться до мельницы, где мать и бабушка Линни командовали семейкой парней с мокрыми носами и отвислыми челюстями.

Возможно, мой приезд удивил их, но они впустили меня, не задавая лишних вопросов и только один раз побранившись между собой. Я заверил их, что Линни чувствует себя прекрасно и уже произвела большое впечатление на придворных. Мне пришлось три раза рассказывать им, как она прошла к помосту между принцами: как она выглядела, во что была одета, кто сделал ей прическу. Я рассказал им, что сказала Королева и что ответила Линни, но не упомянул о словах жрицы. Я не упомянул предательство. Если они и почувствовали его в моих рассказах, они этого не сказали.

Наконец мы сели обедать обычной переваренной и перемятой пищей Земель. Зелень была мягкая, а мясо – какой-то вид местной птицы – разварено до того, что отвалились крылья. Я много раз швырял его по своей тарелке, чтобы сделать вид, что я ем.

Трое братьев интересовались белым конем, они до этого охотно расседлали его и поставили в конюшню.

– Он быстрый? – спросил самый младший.

– Быстрее ветра, – заверил я его, но это мало о чем говорило, потому что ветры в Землях мягкие и не сильные.

– Он послушный? – спросил старший.

– Это она, а управляется она запястьями и бедрами, – пояснил я и показал, как это делается, тем самым завершив свою шараду с безвкусной едой. Они повторяли мои движения, пока, по сигналу бабушки, младший не встал, чтобы убрать со стола.

Я дал им пощупать кожаные краги, которые я надел поверх своей одежды цвета радуги. Накладки на бедрах с внутренней стороны рассмешили их, но я показал, какие ссадины может получить наездник без таких дополнительных накладок.

– Хотя, – добавил я, – никому, кроме членов королевской семьи, накладки не нужны.

Урок в такой момент всегда кстати с этими тупыми парнями Земель.

Их мать улыбалась и кивала головой, слушая мои поучения, но ее мать хмурилась.

– Линни могла бы воспользоваться ими, – сказал младший парень, вернувшийся с мокрой тряпкой, чтобы смахнуть со стола несколько крошек. У наших ног началась возня, собаки дрались за объедки.

– Ножки-Палочки. Костлявая спереди и сзади. – Это сказал средний парень, тот, из Зала. Они с сестрой, видимо, были не очень дружны, хотя для него так разговаривать со мной и пользоваться кличками было скорее ритуалом, чем реальностью.

Я оттолкнул его кулаком прежде, чем мать смогла обратиться к нему. Он посмотрел на меня прищурясь, но не издал ни звука, даже не захныкал.

– Она теперь в Королевской семье, твоя сестра лучшая из вас. Не смей больше говорить о ней такие слова.

Спорить со мной не полагалось, и он это знал.

Вставая, я сказал:

– Я переночую здесь, а завтра спокойно поговорю с бабушкой наедине.

В комнате внезапно на мгновение наступила тишина, меня охватил озноб, хотя именно в этот момент ожило пламя в очаге, в одном из поленьев зашипел сок. Затем обе женщины сказали одновременно.

– Да будет так, – сказала бабушка.

– Я сделаю вам постель, – сказала мать.

Среднего парня с отвислой челюстью я взял к себе в постель, скорее чтобы наказать его, чем развлечься. Я хотел снова сделать ему больно за прозвище, и я не был с ним нежен. Он не жаловался, пожалуй, у него не было ни воображения, ни опыта для жалоб. Но даже его присутствие в постели не согрело меня. Большую часть ночи я не спал, пытаясь представить, в каких отношениях он был с Линни. Только под конец я понял, что он был связан с девушкой Земель Линни, а не с Королевской Седовласой. Седая Странница для него будет существовать только в рассказах и в песнях. Странный посев, случившийся много лет назад, который поместил именно этого птенца именно в это гнездо.

Наконец, настало утро. Когда я встал и раздвинул полог, дома никого не было, кроме бабушки и меня. Парни отправились по своим делам, а мать была в Зале, приводя в порядок записки перед очередным днем плача.

– Старуха, – сказал я.

Она повернулась ко мне с непроницаемым лицом и отерла руки о бока своей поношенной серой юбки.

– Она будет великой плакальщицей, – сказал я. – Возможно, величайшей из всех, кого знал мир.

Она кивнула.

– И Королева хочет, чтобы она уже сейчас приступила к работе над траурными стихами. Но…

Она снова кивнула. Именно тогда я увидел, что в ее глазах светится ум, и мне стало ясно, что Седовласая происходит из поколений искусных женщин Земель, хотя посеяно было королевское семя. Мне, собственно, не понадобилось продолжать, но правда вынуждала меня.

– Королева послала меня, чтобы…

Она прервала меня.

– Ты заставишь их помнить меня? – спросила она, и глаза ее внезапно заблестели, а рот широко открылся.

– Бабушка, да.

– Тогда я приведу в порядок комнату на чердаке. Мы там ничего не трогали с тех пор, как ушла Оплакиваемая. – Она повернулась и оставила меня одного, уставившегося глазами в огонь. Я слышал ее шаги на деревянной лестнице и скрип досок в полу над моей головой. В утреннем очаге только ярко тлели угли, но мне показалось, что я вижу над угольками радугу. Я протянул руки к очагу, но не почувствовал тепла.

Не знаю, сколько времени я смотрел на угасающий огонь, когда вдруг почувствовал, что кто-то трогает меня за локоть. Я резко повернулся. Это была старуха. Она протянула мне Чашу. Очевидно, это была фамильная драгоценность, она была вырезана из куска черного камня, умело ограненная, вековой давности. Я взял ее в руки и ощутил ее плотную тяжесть. Перекатывая ее между ладонями, я ощущал, как резьба отпечатывается на руке.

– Я пойду сейчас, переоденусь, – сказала она.

– Я наполню чашу, – ответил я.

Я долго сидел у окна, прежде чем приступить. Я думал о Линни и о том, как она со спокойным лицом взглянула на меня, шепча: «За все, что ты сделал…» Сделал! И все, что я сейчас делал для нее тоже, хотя этого требовала Королева. Потом лицо Королевы, алчное, коварное, лицо холодной интриганки, вытеснило из моей головы лицо Линни.

Я взял маленький шелковый кошелечек, висевший у меня на шее, открыл его, и на меня сразу пахнуло резким запахом мускуса. Я постучал по кошелечку, из него выкатились три темных зернышка люмина.

Орехами люмина пользуется только Королева. Одного маленького зернышка достаточно, чтобы вызвать чувственные иллюзии и фантасмагории. Два зернышка вызывают истерику и кошмары. Три зернышка, размоченные в вине, ведут к короткому наполненному видениями сну и смерти. Это самая быстрая и безболезненная смерть, которую мы можем дать. Поэтому только Королеве разрешено пользоваться этими зернышками. У нее при дворе растет два дерева люмина. Все остальные деревья были уничтожены, за исключением тех, что, возможно, растут в самых дальних, непроходимых лесах.

Я посмотрел на зернышки и вздохнул. Кто-нибудь другой, вроде Т'арремоса, захотел бы прикарманить орешки, а старуху вместо этого придушить. Но у меня был приказ и, кроме того, она была бабушкой Линни. Мои руки не должны принести ей страдания.

Я подобрал зернышки и вбросил одно за другим в Чашу. Они тихонько звякнули. Затем я влил немного вина Королевы из фляжки, которая была у меня с собой. Не годилось отправлять старуху в ее последнее путешествие с их обычным пойлом Земель. Она отправится с шиком; это была моя собственная идея.

– Я готова, – сказала она.

Я обернулся и взглянул на нее. Она стояла в дверях, одетая в длинное темное платье, покрывавшее ее от шеи до лодыжек. Жители Земель идут к смерти укутанные, тогда как мы, члены королевской семьи, просто укрываемся прозрачной шелковой простыней. Я не выразил никаких чувств, даже не моргнул, потому что я не хотел смущать ее.

Я тихо поднялся за ней по лестнице, по крайней мере, настолько тихой, насколько позволяли ступени, потому что они вздыхали и стонали под двойной тяжестью наших шагов – странный аккомпанемент путешествия.

Комната наверху была без окон, соломенная крыша над ней старая, в ней стоял отчетливый запах плесени. Темнота нарушалась единственной свечой, и в ее тусклом свете я ясно увидел кровать с искусно украшенными резьбой ножками, со сверкающей чистотой постелью. Над кроватью висел рисунок с изображением креста и шара.

Без лишней возни старуха легла и сложила руки одну поверх другой на животе.

– Мне не надо исповедоваться перед тобой, – сказала она. – Я все сказала вечером дочери.

Я кивнул. Они обе знали. Эти женщины не боялись правды. Седовласая из породы стойких.

Я опустился около нее на колени и протянул Чашу.

– Давай, возьми Чашу, – сказал я. – Тебе понравится вино. Оно, – я поколебался, потом решил соврать, – с благословением Королевы и с тремя зернышками с ее люминовых деревьев.

Она без колебаний взяла Чашу и осушила ее, как будто ей не терпелось уснуть. Затем она отдала ее мне.

Когда выпитое вино начало действовать, глаза у нее сперва заблестели, потом затуманились. Рот начал растягиваться в гримасу, которую мы называем Улыбкой Мертвеца. Она начала что-то шептать, и услышанные мною обрывки слов убедили меня, что начались видения, потому что она говорила о святых и светлых вещах.

Я начал подниматься, но она протянула руку и схватила меня за руку. Она приподнялась на локте.

– Ты заставишь их помнить меня?

– Да.

– Пусть строчки твоих поминальных песен будут длинными, – медленно сказала она хриплым голосом. Она откинулась на спину и закрыла глаза.

– Пусть смерть твоя будет короткой, – ответил я и снова опустился около нее на колени. Я оставался рядом, пока она не перестала дышать. Затем я положил ей на веки два погребальных камушка, еще один подарок Королевы, и ушел.

Я намеревался ненадолго зайти в Зал Плача, чтобы всего лишь сказать матери Линни а ее доме, прикоснуться к парням и уехать. Но когда мать увидела меня, она встретилась со мной взглядом, а потом отвела глаза, как будто не желая знать правду. Тыльной стороной руки она прикрывала рот. Я удивился, что она так расстроилась: она ведь все время воевала со старухой.

Потом она отвернулась и что-то шепнула старшему и младшему из парней. Они сразу же ушли из Зала домой, чтобы выставить бабушкину оболочку.

Тогда я понял, что мне выпала честь исполнить просьбу умирающей. Я стал рядом с матерью Линни.

– Смерть бабушки была короткой, – сказал я.

Она кивнула, все еще не глядя на меня.

– Я бы хотел оплакать ее, – сказал я.

Она все еще, казалось, не понимала.

– Я бы хотел остаться на Семь дней и оплакать ее, – сказал я. – Я сделаю это бесплатно, в знак уважения, которое испытываю.

Она молча согласилась.

– Пошли этого парня, – я с силой ткнул его пальцем в плечо, – в Эль-Лалдом сказать Седовласой… Линни… что ее бабушка умерла. Скажи ей, что боли не было, что были свежие видения и в конце легкий сон. Скажи ей… что я горюю вместе с ней.

Парень тотчас отправился. Я одолжил ему белого коня. Как я понял, он умел ездить верхом, как будто родился в седле. Этого я не ожидал. Я, скорее, думал, что он будет часто падать и, возможно, потеряет лошадь и вынужден будет доковылять до города, чтобы передать послание. Но он прильнул к седлу, как пиявка. Это был его единственный талант.

Мать Линни, по-моему, все это время не разговаривала со мной. Ее собственной матери не было, спорить было не с кем, и она как будто лишилась языка. Но я созвал много людей в ряды плакальщиков по старой женщине, ее оплакивали хорошо и искренне. Думаю, что ее дочь получила некоторое удовлетворение.

К концу оплакивания вернулся парень с лошадью, и я вернулся на ней домой. Он ничего не говорил о большом городе; я не спрашивал. Но я видел в его глазах тоску по городу. Отныне он всегда будет завидовать сестре. Она больше не будет для него Ножки-Палочки.

Когда я вернулся, весь Эль-Лалдом гудел по поводу Седовласой и ее плачей. Она писала одну поэму за другой, бурное цветение причитаний. Но если у меня и была надежда получить какую-то выгоду от ее славы и надежда прикоснуться к ней, то я ошибся. Сразу после Седмицы ее сделали ученицей Мастера-Плакальщицы, Плакальщицы Королевы, и никто, кроме Мастера и самой Королевы, не имел права разговаривать с ней в течении этого года обучения.

– ТОГДА ЧТО ЖЕ СЛУЧИЛОСЬ ЗА ЭТОТ ГОД?

– Она жила, ели и спала в Доме Наставлений, в маленьком домике во внутреннем дворе апартаментов Королевы. Это мне было известно. Но Мастер-Плакальщицы хорошо стерегут свои секреты. Нам только говорят, что ученицы должны выучить главные сказания, а также дополнения к ним. Они должны прочно держать все учение о земле у себя во рту. Есть три ступени: Чистота Рта, Чистота Ума, Чистота Сердца. Но нам известны только сами эти названия, что они означают – мы не знаем.

– НО ТЫ ВЕДЬ КОРОЛЬ.

– Но я – не Королева. И я не Мастер-Плакальщица.

Я дважды видел Седовласую на дорожках и однажды в Зале Плача Королева, когда она помогала готовить стол для оплакивания последней из живущих сестер Королевы. Но мне не разрешили говорить с ней, потому что в этот момент она очищалась от всего, кроме сказаний, которые ей надо было запомнить. Это называется «родиться заново». Она перерождалась в Мастера-Плакальщицу.

Процесс рождения Мастер-Плакальщицы обычно занимает полжизни, так много надо выучить, но Линни завершила его в один год. Наверное, поэтому произошло то, что произошло. Она ведь еще была так молода, пожалуй, слишком молода. Но тогда кто мог это знать? Разве жрица не предсказала: «Дитя Земель поведет в путь»? Мы все верили, что это дитя была Седовласая.

Берегись предсказаний.

Я пошел на ее посвящение. Собственно говоря, там был весь двор. Отозвали даже принцев, находившихся в путешествии, нечто до тех пор небывалое.

Мы стояли у своих подушек, пока Седовласая прошла по Залу к помосту, справа от нее шел Д'оремос, слева – К'аррадемос. Волосы у нее были распущены и покрыты сеткой из маленьких драгоценных камушков. С головы до ног она была укрыта балахоном из белого полотна. Пока она шла к возвышению для королевы, она как будто была окутана тишиной.

Когда они втроем дошли до возвышения, оба принца стали на колени и каждый из них взялся за край ее накидки. Одновременно потянув за них, они сдернули балахон с ее плеч, и он упал на пол. Она осталась в одежде из серо-голубого шелка, с поясом из драгоценных камней; руки до плеч были обнажены.

Из двери слева от подушек вышли жрицы. Пророчица взяла крест, прикоснулась им к губам Седовласой, к ее лбу, затем, приспустив на ней платье и оголив маленькую грудь, она прикоснулась крестом к месту над сердцем.

Линни не шевельнулась, даже когда жрица вернулась на свое место у дверей.

Затем Королева встала со своих подушек, спустилась по ступенькам и стала лицом к лицу с Седовласой. Она ласково прикрыла шелком левую грудь Лини. Затем она вдруг крепко поцеловала ее в губы.

Сделав шаг назад, она сказала:

– Я даю тебе дыхание, сестра. Дай мне бессмертие.

Вот так Седовласая, не бывшая в кровном родстве с Королевой, стала Плакальщицей Королевы.

Этот акт вызвал немалую растерянность, потому что еще была жива Плакальщица Королевы, ее дальняя кузина. Но та сразу вышла из комнаты, а спустя несколько часов ее нашил лежащей на ее восемнадцати подушках, под шелковой погребальной простыней, глаза были открыты, но она была совсем, совсем мертва.

Потом говорили, будто во время церемонии жрица предсказала смерть старой Плакальщицы, и поэтому Королева наградила Седовласую поцелуем царственности. Но я был там и стоял очень близко. Поверь мне, жрица ничего не говорила. А Линни, я уверен, была тогда шокирована, у нее округлились глаза при поцелуе, а ее горе от смерти любимой учительницы было неподдельным. Она оплакивала старую даму два раза по семь дней, в безмерном горе, пока сама Королева не приказала ей прекратить и забыть о том, что случилось. Она прекратила и, возможно, забыла, потому что Седовласая свято верила в Правду Королевы, но свет в ее глазах как будто прикрылся шторками. Ее стихи, посвященные этой смерти, были полны образов кровоточащих ран. Эти поэмы, насколько мне известно, не были записаны.

– ТЫ И ЭТО ПОМНИШЬ?

– Конечно, я помню это, небесный путешественник, потому что тогда Линни впервые пришла ко мне.

– ПРИШЛА К ТЕБЕ?

– Чтобы я приласкал ее, хотя я этого не ожидал. Плакальщица Королевы была Неприкасаема. Она давала клятву безбрачия и слез. В тот вечер я долго справлял траур, не столько по старой Плакальщице, сколько по своим утраченным надеждам на Линни, а потом со злостью кинулся на свои подушки. И когда меня призвали к Королеве – она всегда была ненасытна в периоды оплакиваний – я выполнил ритуал посева с такими толчками и стонами, что чуть не поранил нас обоих, к ее удовольствию и к моему непреходящему стыду. Итак, я пробыл у Королевы долгое время, потому что, хотя до меня были призваны другие принцы, я был в тот год фаворитом, и меня призывали чаще других. Я ходил туда каждую ночь, иногда два раза за ночь и возвращался в свои комнаты измученный, но без облегчения, покрытый собственным потом и пахнущий духами Королевы. Королевы, как я уже говорил, не потеют, но их прикосновение оставляет мужчине запах, который не сразу удается смыть в ванне.

Это было на десятый день после смерти старого Мастера, и когда я вошел в свои апартаменты, Линни ходила взад-вперед вдоль стены с виолами. Мар-Кешан умолял ее уйти. Они были так поглощены спором, что не услышали, как я вошел.

– Его может не быть еще много часов, – говорил Мар-Кешан. – Королева держит его до тех пор, пока не утомит его, или не утомится сама, как когда.

– Я должна поговорить с ним, – настаивала Линни. – Мар, пожалуйста, я должна.

– Его здесь нет.

– Я здесь.

Они одновременно обернулись ко мне и с легким вскриком раненой птицы Линни метнулась ко мне и упала в мои объятия.

Мар-Кешан быстро отдал поклон и исчез прежде, чем я сумел увидеть выражение его лица.

Я взял ее лицо в ладони и повернул к себе.

– Я здесь, – повторил я, в этот раз мягко, как прикосновение.

– И…

– И все. Мы просидели и проговорили всю ночь. Я был слишком утомлен для чего-то еще, а у нее, в конце концов, были свои клятвы. Время от времени мы ложились на мои подушки, и мои пальцы нежно гладили ее лицо, ее губы, пока она говорила, но что-нибудь другое…

– Я ЗНАЛ ЭТО.

– Ты догадался.

– ДУМАЙ, КАК ХОЧЕШЬ.

– Она приходила ко мне еще раз. Много позже.

– МНОГО ПОЗЖЕ?

– Много позже того, как истекли мои пять лет посевов и я не мог бы засеять ее, даже если бы очень хотел. Мы пролежали вместе всю ночь в объятиях друг друга, потому что это была ночь, когда умер Мар-Кешан. Тогда между друзьями уже не имело значения, что в прошлом были предательства.

– ТЫ ГОВОРИЛ, ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВ НЕ БЫЛО.

– И то, что говорит Король, – правда. Но предательство было – и не было. Дай-ка я расскажу тебе о втором, а ты сам решишь.

Это было спустя год после того, как прибыл ваш первый небесный корабль. Он спустился, как ты знаешь, как раз около Эль-Лалдома. Вышла жрица с крестом и шаром, окруженная своими лучницами, и объявила, что это было предсказано старым пророчеством.

Королева, которая наблюдала за этим из Башни с Выступами, прислала спросить: «Каким пророчеством?»

Был прислан ответ: «Тем, что было сделано в Десятом Матриархате, в нем говорилось, что разверзнется небо и исторгнет чудо».

Королева поговорила с К'аррадемосом, и он смутно вспомнил такое предупреждение. Д'оремос напомнил им обоим, что это пророчество сбылось в Двенадцатом Матриархате, когда случился короткий дождь из твердых камней. Тогда Королева обдумала тот и другой ответ и сама спустилась из башни в долину.

За ней тащилась горстка молодых принцев. Я был рядом с ней, так как в то время был ее фаворитом. Она протиснулась мимо лучниц и мы с ней – остальные принцы предусмотрительно остались позади лучниц – оказались лицом к лицу со жрицей.

– Что ты читаешь в шаре, сестра? – спросила Королева.

Жрица покачала головой.

– Свет погас, моя Королева. – Там нечего читать, тень этой большой движущейся башни затмевает слабый свет шара.

Королева заглянула в шар и увидела, что это правда.

– Позволь мне пойти и спросить, что живет внутри этой вещи, – сказал я, думая, что если я умру за Королеву, то Линни, по крайней мере, будет меня оплакивать.

– Иди, – сказала она, немного поспешнее, чем я ожидал.

Я оглянулся и посмотрел на других принцев. Т'арремос откровенно ухмылялся. Тогда я распрямил плечи, подошел к большой серебряной башне и постучал по ее боку. Она отозвалась странным эхом, пустым звуком, по которому я понял, что это не сплошной монолит. А затем в боку открылась дверца, вывалилась и раскрылась серебряная лесенка, и по ней спустился первый из вас, небесных путешественников.

Я расскажу тебе, каким мы увидели его: высокий, непреклонный, с большим шаром на голове, который он потом снял, но мы сначала думали, что это и есть его голова.

Мы изумлялись его серебристой одежде, которая не менялась и не шевелилась под ветром.

Потом он снял шлем, в котором отразились наши собственные изображения, и перед нами предстало лицо, которое показалось почти пародией на наши собственные. Он поднял руку в знак, который, как мы потом поняли, означал мир. Потом он улыбнулся, широкой, как у умирающего, гримасой.

– Я не враг, – сказал он, выговаривая наши слова хриплым голосом, но все же понятно.

– С чего бы тебе им быть? – спросила Королева.

Затем корабль исторг еще семь таких же, как первый, а последним был ты, Человек Без Слез.

– КАКИМ Я ТЕБЕ ПОКАЗАЛСЯ?

– Таким же, как сейчас, А'рон. О, теперь у тебя волосы длиннее, но они все такие же золотые, цвета луговых цветов, цвета глаз Королевы, цвета солнца. Мы все дивились этому. И хотя ты теперь закрыл свое лицо бородой, такой же золотой, как твоя волосатая голова, широкие поверхности под ней все те же. И зелень твоих глаз. Хотя со времени нашей последней встречи прошло пятьдесят лет, ты выглядишь все так же.

– ГОДЫ ПОЩАДИЛИ ТЕБЯ ТОЖЕ, Б'ОРЕМОС.

– Это еще одна привилегия Королевской семьи. Мы не старимся так, как Обычные Плакальщицы. И ты тоже не старишься.

– Я СТАРЕЮ НОРМАЛЬНО. НО МОЕ ВРЕМЯ – ТАМ, НАВЕРХУ – ИДЕТ НЕ ТАК.

– Мы догадались. Но нам пришлось долго гадать и удивляться.

– ЗНАЧИТ, МЫ, НЕБЕСНЫЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ, ВСЕ ЕЩЕ ЗАГАДКА ДЛЯ ВАС?

– У вас есть чему удивляться. Но шесть Обычных Плакальщиц вышли из пещер, а мы, королевская семья – из бочки в море. Почему же не могут появиться люди с неба.

– ВЫ БОИТЕСЬ НАС?

– Сначала я боялся, немного. Потом перестал. А потом было уже слишком поздно бояться. Во времена перемен нечего бояться маленьких изменений. Надо бояться, когда кончатся все перемены.

– ТОГДА, ЕСЛИ ТЫ НЕ БОИШЬСЯ МЕНЯ, РАССКАЖИ МНЕ О ТОМ, ВТОРОМ ПРЕДАТЕЛЬСТВЕ.

– Второе предательство имеет отношение к тебе, А'рон. А Линни с тех пор давно простила меня. Интересно, поступишь ли ты так же.

– А Я ЗНАЮ, ЧТО ЭТО?

– Думаю, да.

– ТОГДА Я УЖЕ ПРОСТИЛ ТЕБЯ. ЕСЛИ Я НЕ ЗНАЮ ОБ ЭТОМ, ТОГДА ЭТО ДОСТАТОЧНО НЕВАЖНО, ЧТОБЫ ПРОСТИТЬ.

– Ты знал – и не знал. Пошарь в собственной памяти, А'рон, потому что предательство там.

ПЛЕНКА 8 ЧЕЛОВЕК-БЕЗ-СЛЕЗ

МЕСТО ЗАПИСИ: Общая комната космической лаборатории.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: 2132,9 г. н. э.

РАССКАЗЧИК: Капитан Джеймс Макдональд, экспедиция УСС, Лейтенант Дебра Малкин, различные неидентифицированные офицеры, Аарон Спенсер, Бакалавр, доктор наук, профессор, антрополог, звездное удостоверение 987643368 ОК.

РАЗРЕШЕНИЕ: Журнал капитана, мандат УСС, код N 09863.

– Данное расследование поступков Аарона Спенсера, антрополога первого класса относительно командировки на Хендерсон-4 объявляется открытым 9.11.2132 н. э., в 11:00. Обвиняется в засорении культуры, как это определено уставом УСС, пункт 27. Конкретно это заключается в том, что вы, Аарон Спенсер, намеренно и противозаконно нарушили пункт о Засоряющих Культурных Контактах своей связью с жителем или жителями недавно открытой планеты Хендерсон-4, таким образом повлияв – на пользу или во вред – навечно на всю культуру их замкнутой системы. Что вы ответите на обвинение? Виновны или невиновны?

– Я сам изменился еще больше, чем они, после этого контакта, лейтенант Малкин.

– Виновны или невиновны в обвинении?

– Виновен – и невиновен, лейтенант.

– Что вы скажете об обвинении?

– Думаю, виновен. Но, капитан, дамы и господа, это не так просто и ясно, если вы позволите. Были обстоятельства…

– Что вы скажете на обвинение, антрополог Спенсер? Виновны или невиновны?

– Я не могу так просто ответить.

– Вы должны ответить. Виновны или невиновны?

– Одну минуту, лейтенант, я думаю, мы можем вести это дело не так сурово.

– Но, сэр, правила Трибунала…

– Это мой корабль, лейтенант, и мы можем, если понадобится стереть ту часть записи, которая не вполне соответствует правилам.

– Да, сэр.

– Послушайте. Аарон, вы находитесь на борту нашего корабля уже почти три года, считая время полета, и мы неплохо знаем друг друга.

– Да, сэр.

– Готовясь к этому слушанию, я прочел даже ваши ранние работы о египтянах с прекрасной цитатой из этого поэта: как его звали?

– Кэрью, сэр. Мой любимый поэт.

– Ах, да, Кэрью. Ладно, сам я небольшой любитель поэзии, хотя мне нравится другой ранний поэт-землянин. Его зовут Нэш.

– Не совсем то же столетие, сэр.

– Нет? Ладно, это неважно.

– Я ценю ваши попытки успокоить меня, сэр. Но лучше всего будет, если я просто расскажу свою историю от начала до конца: о том, что случилось со мной и с Линни.

– Линни?

– Линни. Та, которую зовут Седовласой.

– Это та грозная высокая девушка, правильно?

– Высокая, да, сэр. Хотя не такая уж и высокая. Я выше ее на пару дюймов, а во мне шесть футов два дюйма. И не такая уж грозная. Скорее уязвимая. Одинокая. Обиженная или травмированная. Застенчивая. И молодая.

– Ты и сам не очень стар, сынок.

– Нет, сэр. Мне двадцать два, сэр.

– Сэр, я должна возразить. Военный суд…

– Лейтенант, если вы будете слушать, вы услышите. Мы уже начали судебное расследование. Продолжайте, Аарон.

– Да, сэр. Это началось до того, как мы совершили посадку. Нам надо было узнать о них как много больше до того, как состоялась встреча. Нам надо было свести до минимума шок от несовпадения культур – с их стороны, но также, я думаю, и с нашей. Что мы узнали, после того, как вникли в их язык – он жидкий и полон булькающих вздохов и мягких щелевых звуков, немного похож на язык полинезийцев на Земле – так это то, что в своем фольклоре они называют себя и свой мир Землей Плакальщиц или Местом Плача. Это труднее всего поддавалось пониманию, потому что наша культура старается отодвинуть печаль жизни на задний план, похоронить ее. Когда я изучал записи, они напомнили мне о надгробии рядом с могилой моей матери. Она была похоронена на старом маленьком деревенском кладбище в Вермонте – на Земле, сэр – где она до этого прожила всю свою жизнь. И где я прожил свою, пока она не умерла, и меня отправили к отцу, жившему около космодрома во Флориде. Текст на надгробии читался с трудом, но я сумел разобрать его. «Страшно любить то, чего может коснуться смерть». Я эту фразу носил потом при себе, что-то вроде суеверного талисмана, все годы, пока не прибыл сюда, в Эль-Лаллор.

Их язык с самого начала давался мне легко, в отличие от некоторых других антропологов, которым приходилось сражаться с ним. По всем докладам историков и геологов выходило, что население Хендерсона-4 должно быть дружелюбным, не воинственным, они не должны увидеть в нас угрозу, а это означало, что мы можем захватить с собой минимальное число военных советников, и нам это нравилось. Их воздухом вполне можно было дышать, хотя требовалось привыкнуть к нему, в нем было меньше кислорода, чем нам хотелось бы. Но принимая во внимание, что нашей Гильдии приходилось работать на территориях, где охотились за головами, и в обществах, где пытки были видом искусства, и упорно пробиваться по планетам, на которых гигантские плотоядные были верхом цивилизации, Хендерсон-4 нас не пугал. Чтобы выжить, мы не нуждались в тяжелой артиллерии.

Итак, первые пять лет мы изучали их язык, фольклор, виды искусства. Мы слушали записи их песен. Поскольку я неплохо играю на гитаре, ситаре и на других струнных – этномузыкология была моей второй специальностью в Академии – я мог сам воспроизвести некоторые песни. Мне никогда не нравилась электронная чепуха, что делает меня, что ни говори, в некотором роде атавизмом.

Но, понятно, мы все работали в ожидании того времени, когда мы высадимся на планету и повстречаемся с населением лицом к лицу.

Меня выбрали для первой посадки из-за моих способностей к языкам, моей музыки и моего знания обществ с культом смерти. Я написал диссертацию о надгробных скульптурах в семи цивилизациях Первого Контакта. И, возможно, меня выбрали из-за того, что я был светловолосым мальчиком Доктора З. – о, до меня дошли сплетни. Но большую часть того, что я узнал как антрополог, я узнал от нее. Я не стесняюсь признаться в этом. Она – гений, сэр. И нам казалось, что дела у нас идут хорошо.

Мы посадили корабль как раз в окрестностях единственного города на планете, Эль-Лалдома. Остальная часть на востоке континента – это серия небольших сельскохозяйственных поселений, окруженных фермами, а на западе – в основном горы, хотя к северу от Дома тоже есть неровная гряда холмов.

– Я умею читать карты, сынок.

– Прошу прощения, сэр. Я не то имел в виду. Ну, потом мы стали ждать.

– Прилагается план посадки, разработанный Культурными Контактами, сэр. Сидеть и ждать население, чтобы показать, что мы не хотим напугать их.

– Лейтенант, я нахожусь на службе с тех пор, когда вы еще не умели вытереть собственный нос.

– Да, сэр.

– Мы прождали почти весь день, но, наконец, из Дома была отправлена группа для встречи с нами: жрица вела за собой компанию лучниц.

– Женщин, сэр. Все – женщины.

– Не ухмыляйтесь, лейтенант. Я и раньше встречался с матриархальными обществами. И, к вашему сведению, моим первым капитаном на борту УСС-Мальтус была женщина.

– Я могу продолжать, сэр? Наконец, прибыла сама Королева, окруженная группой принцев. Один из них – позднее я близко познакомился с ним – был настолько храбр, что постучал в дверь. Они все отскочили, когда дверь открылась и была выброшена лесенка.

Мы, все восемь, вышли в полной посадочной экипировке, конечно. Не то чтобы это требовалось. Мы до этого уже взяли тщательную пробу воздуха, и все были привиты. Но закрытые культуры обычно с уважением относятся к церемониям, поэтому мы даем им потрудиться: костюмы, ритуал, даже магия, потом обращаемся к ним на их собственном языке. Это помогает быстро установить контакт с главами государства.

На нижней ступеньке лейтенант Хопфнер снял свой шлем, погладил бороду и произнес то, что мы считали правильным ритуальным приветствием. Мы потратили несколько часов, обсуждая его.

– Я не враг, – сказал он.

Королева коротко улыбнулась и ответила:

– С чего бы тебе им быть?

Оказывается, на самом деле он сказал: «Я не сварливая женщина». Неудивительно, что Королева так ответила. Начало было не очень благоприятным.

– Да, пожалуй. Я не помню, чтобы мне приходилось читать об этом обмене репликами в записях лейтенанта – а они обширные.

– Это – официальное замечание лейтенанту, сэр? Включить его в запись?

– Пока включайте все, Малкин. Позднее мы решим, что стереть, если понадобиться.

– Да, сэр.

– Продолжайте, Аарон.

– Бог мой, они были прекрасны, сэр. Наши пленки, даже съемки в инфракрасных лучах не подготовили нас к этому. Они как будто вышли из старых кельтских сказок.

– Объясни это, сынок.

– Женщины королевского рода, особенно Королева, высокого роста, худые, с глазами цвета золота, с массой длинных темных жестких волос, которые не лежат спокойно на голове, как будто пронизанные электричеством. Двигаются они с гибкой грацией танцовщиц. Мужчины выглядят также, только волосы у них отрезаны до плеч и схвачены над бровями металлическим обручем. Они все носят шелковые одежды, цвет которых переливается и меняется от каждого ветерка. У жрицы – бритая голова, но у ее помощниц – нет, и одеты они в короткие юбки, из-под которых видны ноги. У всех – у Королевы, у жрицы, у принцев и помощниц жрицы – на верхней части рук и на запястьях металлические браслеты, инкрустированные драгоценными камнями. Ноги обуты в кожаные сандалии, подвязанные ремешками под коленями.

Женщины-лучницы, их воины – вернее сказать, охотницы, похоже, что они не воюют – единственные, у кого короткая стрижка. Волосы короткие, цвета грязи, подрезанные выше ушей. И они – троги.

– Назови это слово по буквам. Для записи.

– Троги. Тэ-эр-о-ге-и. Сокращенное от троглодитов. Это лейтенант Хопфнер назвал их так, и кличка приклеилась. Они невысокого роста, около пяти футов пяти дюймов, приземистые, кривоногие; насколько я смог рассмотреть, голубоглазые, широкоплечие, с хорошо развитой мускулатурой. У них маленькие подбородки, широкие лбы, и они кажутся по природе, ну, скажем, чувственными. Удивительно, как эти две расы могут смешиваться, а ведь происходит именно так.

– Правда?

– Да, сэр. Об этом говорят наши записи. Мужчины из королевского рода живут с женщинами-трогами. У них это называется плукенна, валяться. Когда у мужчин королевской семьи связь с подобными себе, мужчиной или женщиной, они называют это ладанна – прикасаться с радостью. Но у них также есть слово, которое они используют для обеих рас, рарреденна, что означает вспахивание или посев семян. Изредка от королевичей у женщины-трога бывает высокий, худой ребенок, будто из королевского рода. Когда он достигает половой зрелости, его забирают и воспитывают как члена Королевской семьи в Эль-Лалдоме. Такой ребенок – не настоящий королевич. Часто они бесплодны или их потомство неполноценно, они умирают раньше своих отцов, хотя живут дольше, чем троги.

– Такое смешение крови необычно, Аарон?

– Не думаю, сэр. Я имею в виду, что это не отличается от того, что, как мы полагаем, происходило между ранними расами на Земле: светлокожие и светловолосые неандертальцы с севера смешивались с темнокожими кроманьонами с юга. В результате чего, по мнению археологов, большинство из нас является промежуточными типами…

– Собственно, сынок, я не просил тебя читать лекцию. Да или нет меня вполне устроили бы.

– Да, сэр. Я понимаю, сэр. Можно продолжать?

– Давай.

– Мы все последовали примеру лейтенанта Хопфнера и сняли шлемы. В костюмах было жарковато, но нам пришлось остаться в них весь день; вслед за Королевой и ее свитой мы отправились в город. В костюмах прогулка показалась нам довольно долгой, учитывая к тому же разреженный воздух и все остальное, но в других местах бывало и хуже. Именно там я впервые встретил Линни. Седовласую, сэр.

– Я помню.

– Она ждала у ворот, такая спокойная, неулыбчивая и, подумал я, несравненно красивее Королевы. У Королевы – я не уверен, что запомнил правильно, но, по-моему, я заметил это уже тогда – в ее красоте было что-то хищное. А Линни казалась покрытой броней невинности, укутанной молчанием.

Она присоединилась к процессии на шаг позади Королевы, справа от жрицы. За ними расположились по ранжиру помощницы жрицы и принцы, а позади них – лучницы. Нам было отведено место в хвосте, что нас вполне устраивало, потому что мы с трудом поспевали за ними. Мы заметно поотстали к тому времени, когда достигли города. Только Хопфнер и я не отстали, благодаря его длинным ногам и моей глупой гордости.

Город представляет собой лабиринт улиц вперемешку с базарчиками. Троги были везде, но при виде Королевы они отступали в сторону, отшатываясь так, как будто боялись, что ее прикосновение могло обжечь их.

И мы, как большая волна, катились вперед, подбирая по пути плавающие обломки, так что к тому времени, когда мы подошли к дворцу – странного вида строению из камня, утыканного ракушками, с деревянными стропилами – за нами шли сотни людей.

Трогов остановила стража у входа в Апартаменты Королевы, а нас провели по головокружительным кольцам серии переходов. Мы шли слишком быстро, я не смог нанести их на карту. Переходы закончились большим залом, который казался заваленным подушками, но никакой другой мебели, кроме драпировок, в нем не было.

В центре зала была поднятая платформа. Королева сразу направилась туда.

Лейтенант Хопфнер направился за ней, но мне удалось ухватить его за рукав.

– Подожди, дай им проинструктировать нас, – шепнул я.

А так как я был антропологом номер один, он согласился.

Между тем лучницы выстроились вдоль стен, небрежно забросив за спины свои деревянные луки. Я уверен, что Хопфнер заметил это прежде, чем согласиться со мной. Принцы улеглись на подушки, без всякой суеты, так как было ясно, что то, что на первый взгляд казалось случайным беспорядком, для них означало точно указанное место на полу. Я не сомневаюсь, что план размещения на полу соответствовал тщательно просчитанным или отмеченным территориям, в соответствии со статусом.

Для принца постарше, об их возрасте говорили их усы, легли на ступеньки, ведущие к возвышению. На самом высоком ярусе Королева опустилась на изобилие ярко раскрашенных подушек, на так называемые тридцать подушек царствования. У ее ног села высокая неулыбчивая девушка в сером. Линни.

Королева жестом подозвала к себе жрицу. У них сложный язык жестов, который мы до сих пор еще не до конца поняли. Он такой же гибкий и быстрый, как язык знаков, и вместе с тем очень простой на вид. Между членами Королевской семьи это похоже на беседу, но когда обращаются к слугам, это выглядит как приказ и ответ на него.

– Лейтенант, отметьте, что мне как можно скорее нужны видеозаписи их знаков, и ознакомьте с ними нескольких антропологов. Я не люблю, когда мои люди сталкиваются с культурами, носители которых могут секретно общаться.

– Да, сэр.

– Подойдите ко мне, незнакомцы с неба, – сказала Королева, и ее рука в это время что-то просигналила.

Мы почувствовали, как нас всех восьмерых лучницы решительно эскортировали к подножию помоста. Эти девицы были очень сильны.

Доктор Замбрено и другие антропологи наклонили головы, и Хопфнер со своими помощниками неохотно последовали их примеру. Однако, я на миг забыл свою выучку и открыто уставился на высокую девушку. Она в ответ глядела на меня в течение долгого бесценного мига, а затем перевела взгляд на свою королеву.

– Итак, ты не сварливая женщина, – наконец, сказала Королева лейтенанту.

Ее свита издала странный звук, скорее похожий на жужжание, чем на смех.

– Ты мужчина?

– Да, – сказал Хопфнер. – Но мы не все – мужчины. – Он сделал широкий жест по направлению к нам, стараясь, чтобы он получился медленный, широкий и не угрожающий.

– Покажи мне, кто есть кто, – потребовала Королева.

– Мужчины останутся около меня, женщины отойдут вон туда, – сказал он.

Мы последовали его указаниям, а это означало, что нас было четыре и четыре. Мы полагали, что поскольку здесь был сильный матриархат, лучше всего сохранять равное число мужчин и женщин. Среди нас, кроме того, было четверо антропологов и четверо военных, но такое деление не сразу бросалось в глаза.

– Почему главный – мужчина? – спросила Королева.

– Мы делим между собой лидерство, мужчина и женщина.

– У нас не так.

Вокруг нас опять раздалось жужжание, прокатился шепоток, и принцы заерзали на своих подушках. Тогда Королева подняла руку, и мгновенно наступила тишина. Единственным человеком, который не шелохнулся во время этого обмена репликами, была девушка у ног Королевы.

Лейтенант Хопфнер снова наклонил голову. Он знал, что ступил на шаткую почву, вторгшись на территорию антропологов.

– Подойди ко мне. Сюда, – потребовала Королева, указывая на Хопфнера.

Он на миг замешкался, и я шепнул ему:

– Лейтенант, иди медленно. И подойди только к нижней ступеньке перед ее помостом. Дальше не иди, если она не прикажет.

Он что-то буркнул в ответ и осторожно пошел по ступенькам. Когда он дошел до предпоследней ступеньки, он остановился. Он оказался между двумя старшими принцами, которые одновременно вскочили и коснулись его рук, показывая, что он должен стать на колени. Он неуклюже сделал это, показывая своей негнущейся спиной и висящими неподвижно руками, как ему неохота.

Королева легко пробежала пальцами по его лицу, почти как слепая, рассматривая его кончиками пальцев. Ее руки подольше задержались на бороде и на морщинах вокруг глаз. Затем она легким толчком отпустила его. Принцы потянули его за одежду, и он, пятясь, сошел со ступенек.

– Ты! – сказала Королева, показав в этот раз на меня.

Увидев спектакль Хопфнера, я знал, что делать. Я медленно поднялся по ступеням, как танцор, а когда достиг верхней ступеньки, я упал на колени, но продолжал смотреть на Королеву.

– Ты ведь танцуешь, сынок, не правда ли?

– Немного, сэр. Это входит в наше обучение, народные танцы. Но ритуальные движения очень похожи в разных культурах. Мы обучались им в школе. Они значительно более плавные, чем армейские движения, но такие же точные. Лейтенант двигался, как агрессор, и Королева сразу это почувствовала. И что-то она нашла в его лице – возможно, возраст – что ей не понравилось. Я языком тела постарался показать свою верноподданность, приглашая ее к исследованию.

Ну, ее пальцы легонько потанцевали по моему лицу. У нас в семье, между прочим, у всех тонкая кожа, и я на пятнадцать лет моложе лейтенанта, на двадцать лет моложе Доктора Эн-Джимнбо и немного моложе военного атташе. Культура эль-лоррийцев в некоторых случаях отдает предпочтение молодым, поэтому я, естественно, стал любимцем из нашей группы. Королева знаком предложила мне сесть у ее ног рядом с девушкой Линни.

Затем Королева осмотрела по очереди каждого из нас, хотя ее расстроили бесшовные костюмы и озадачили металлические молнии и застежки.

Лейтенант потом заметил, что похоже было, будто тебя ощупывает стая обезьян.

Паула Сигман, наш антрополог номер два, поправила его.

– Отряд, – сказала она.

Хопфнер посмотрел на нее в изумлении.

– Обезьяны ходят отрядами.

Мы здорово посмеялись тогда, потому что, как заметил лейтенант, троги действительно были похожи на обезьян и они действительно были военными. Или вроде этого. Но это было уже потом, когда мы вернулись ночевать на корабль. Первые ночи на новой планете обычно полны таких грубых шуток и маленьких розыгрышей. Я думаю, нам необходимо посмеяться, чтобы прийти в себя.

– Ты говоришь, это было потом, Аарон. А что еще произошло в комнате Королевы? Были еще развлечения? Отдали ли вы подарки?

– Мы не привезли подарков, потому что изучение записей показало, что у эль-лаллорийцев нет обычая делать подарки. За исключением оплакивания в Залах, они редко обмениваются деньгами или подарками. Они, скорее, платят за все посредством тщательно разработанной бартерной системы, а члены королевской семьи платят публичным прикосновением, валянием наедине и, в конечном счете, ребенком королевской крови в качестве подарка. Кроме того, в Центре Антропологии теперь считают, что подарки не следует делать.

– Есть такое распоряжение? Я его не получал.

– Не вполне распоряжение, сэр. Просто мнение, хотя со временем оно может стать распоряжением. Мы называем его Манхэттенская Политика. Недавнее Фондовое исследование показало, что такой обмен подарками, вроде покупки в древности острова Манхэттен на Земле, ведет только к недоразумениям, незаконным присвоениям и к плохим отношениям на многие годы.

– Сэр, мне все это записывать?

– Все это, Малкин.

– Они угостили нас сладкими фруктами и пирожными, и бокалами медового вина. Оно было очень легкое. И каждого из нас снабдили парой подушечек, мы должны были лежать на них во время еды. Лейтенанту и его помощникам было, по-моему, не очень удобно, но мы, антропологи, чувствовали себя прекрасно, даже в своих дорожных костюмах. После того, как мы научились в джонге есть сырых червяков, стоя часами на раковинах, подушки и сочные фрукты были сплошным удовольствием. Я проходил тренировку с Доктором З. в джонге!

Королева собственноручно очистила для меня сладости, напоминавшие виноград, но она позволила Линни поучить меня, как их есть. Если сразу укусить, в рот вытекает струя горечи, которую нельзя заесть даже следующей сладостью. Но если сначала покатать ягоду во рту, а затем слегка прижать губами, в рот потечет необычайно сладкий сок с привкусом сдобы. Этот виноград называется лоро-пае.

Потом для нас пел принц Б'оремос. После трех или четырех песен я попросил показать мне инструмент. Это была плекта, по виду не очень отличающаяся от нашей мандолины, но с удивительно глубоким тембром. Я пробежал пальцами вверх и вниз по украшенному орнаментом грифу и в награду получил удивленную, застенчивую полуулыбку Линни.

Осмелев, я спросил Королеву, могу ли я спеть для нее.

– А что ты умеешь петь, небесный скиталец? – спросила она.

– Я могу спеть одну-две ваших песни, моя Госпожа, – сказал я. На самом деле в моем репертуаре их было около тридцати, но в большинстве это были священные погребальные песни, они не подходили к случаю. – И много наших песен.

Она подумала немного, потом сказала:

– Я знаю все наши песни и мне совсем не интересно слушать их изо рта человека с неба. А какими песнями вы выражаете скорбь?

– Мы поем разные песни, – сказал я, – и только немногие из них предназначены для скорби. Мы поем и о любви.

– Что это за слово? – спросила она, потому что я произнес слово «любовь» по-английски, у них в языке нет такого слова.

– Это похоже – и непохоже – на вашу ладанну.

В комнате все затаили дыхание, и я подумал, не совершил ли я ошибку, произнеся слово-табу. Но на пленках не было записано ничего такого. Наверное, дело было не в нас, а в находящихся в комнате трогах.

– Что ты, небесный путешественник, знаешь о ладанне? – спросила Королева.

Я оглянулся на доктора З. Она сделала движение рукой, как бы предупреждая, чтобы я был осторожен.

– Я знаю… – начал я, – я знаю, что это похоже и непохоже – на плукенну.

Королева некоторое время хранила молчание, но заговорила Линни.

– Есть сказание, одно из менее значительных, где идет речь об этой разнице, – сказала она. – Это было и не было, но однажды Королева захотела узнать, что лучше: быть вспаханной Обычным Плакальщиком, или быть засеянной принцем. Но она знала, что не было никого, кроме одного принца, уже завершившего свой год путешествий, кто мог бы прикоснуться к ней, не будучи сожженным от огня ее кожи. Тогда она легла на песок и велела волнам обмыть ее и загасить огонь. Ну, волны плескались о ее голову и плечи весь тот день, и весь следующий, но ее кожа была все еще горячей и сухой на ощупь. Тогда она зашла глубоко под волны. Между ее пальцами проплывали маленькие разноцветные рыбки, а морские раковины запутывались в длинных петлях ее волос. И все же кожа ее была сухая и горячая. Тогда она пошла все глубже и глубже, пока вода не смыла с нее кожу и волосы, и от нее осталась только связка костей, которую не смог бы вспахать ни принц, ни человек из народа. Ее все жалели, но никто больше не засевал, поэтому для нее плукенна и ладанна стали одинаковыми. А для всех других они совсем непохожи.

Я кивнул головой.

– У нас тоже есть песня о разнице, – сказал я. – И начал петь старую балладу «Там Лин», одновременно поясняя. О волшебной королеве и девушке по имени Прекрасная Джанетт; обе они были засеяны молодым рыцарем Там Лином. Но, конечно, конец был нехороший, потому что простая девушка отвоевывает своего возлюбленного у королевы. Я допел песню до половины, когда я понял, что с концовкой у меня будут неприятности, поэтому я не допел ее.

– Мне не нравится твоя песня, потому что в ней неприятные звуки и нет конца, но поешь ты довольно приятно, – сказала Королева. – Это была песня о скорби, а о… какое слово ты говорил?

– Любовь, – сказал Доктор З., медленно встав и двигаясь вперед с натренированной грацией антрополога, хотя она весит почти триста фунтов. Я видел, что пока я пел, она вынула шпильки из волос, и теперь они спускались у нее до пояса по спине длинными спиралями. В ее черных волосах пробегают толстые седые пряди, и от этого волосы выглядят еще изумительнее. Она часто использовала этот трюк с гуманоидными цивилизациями. Вы читали ее доклад об этом? Он великолепен! Она остановилась у помоста и наклонила вперед голову, отчего волосы упали на плечи.

– Это ты одна из тех, кто иногда командует? – спросила Королева.

– Я, – сказала Доктор З. и подняла глаза. Она была достаточно осторожна, чтобы сдержать улыбку.

– Наши мальчики поют почти так же хорошо, как ваши, но, конечно, в наших песнях речь идет о разных вещах. Мы сами разные.

– С неба, – сказала Королева.

– Где любовь такая – и не такая – как здесь, в вашем мире, – сказала Доктор З.

– Ступай, парень, – сказала Королева, отпуская меня быстрыми короткими движениями руки. – Я хочу говорить с вашей Королевой.

– У нас есть подробный отчет Доктора З., сэр.

– Я читал его. По-моему, две «Королевы» говорили о том, как управлять трогами, немного – об истории и о красивых мальчиках, но особого разговора об Аароне Спенсере не было. А поскольку нас интересует Антрополог Первого класса Аарон Спенсер, я не вижу необходимости включать разговор в записи, лейтенант.

– Как вам будет угодно, сэр.

Меня вместе с другими отправили к Линни, которая провела нас по апартаментам, а потом развлекала нас в маленьком дворике, куда подали еще еды. И хотя лейтенант беспокоился о Докторе З., беспокоился, что нас понемногу разделяют, ничего плохого не случилось. По правде говоря, все были с нами очень любезны, над всем витала аура благородства и хорошего воспитания. Ни один голос не поднимался выше шепота. Я думаю, именно это больше всего беспокоило Хопфнера. Он потом говорил, что если бы на них прикрикнуть хорошенько пару раз, они бы пришли в чувство.

Размышляя теперь об этом, я думаю, что они отчаянно нуждались в смехе. Но, может быть, для них смех был кощунством, вроде грязной шутки в монастыре.

Когда начало темнеть, а закат там медленно просачивается от краев неба, как будто длинные черные пальцы указывают в направлении дворца, нас позвали к Королеве. И после долгих ритуальных поклонов и жестов нас проводили обратно на корабль. Доктор З. заставила нас отчитаться, и наши отчеты мало чем отличались от того, что я вам сейчас рассказываю, за исключением технических терминов при обсуждении антропологических аспектов. Доктор З. согласовала наши отчеты с записями Хопфнера.

– Они есть у нас, сэр.

– А мне она сказала, что в ситуации проверки я вел себя хорошо. Однако она предупредила, что можно ожидать новых проверок, особенно меня. И со стороны Королевы.

– Она рассматривает молодых хорошеньких юношей как собственные охотничьи угодья, Аарон, – сказала Доктор З., – а так как сейчас ей некого оплакивать и больше думать не о чем, ей, скорее всего, захочется испытать тебя. Но берегись. В той истории, которую нам рассказала девушка, есть доля правды. Королева на минуту взяла меня за руку, как сестра – сестру, Королева – Королеву, и через минуту я почувствовала, как ее кожа становится заметно горячее, чем моя. Это бывает от длительного прикосновения. Видимо, их метаболизм очень отличается от нашего.

– Я буду осторожен, – серьезно сказал я.

Она подмигнула мне, и мы оба рассмеялись.

На следующий день мы пошли без своих тяжелых костюмов. Лейтенант с помощниками одели голубую форму, все же слишком жаркую для этой планеты. Доктор З. одела антропологов в белые шорты и рубашки без рукав. Из-за своего веса – хотя она уверяла, что это потому, что она наша Королева! – Доктор З. одела вместо этого одно из шелковых священных одеяний из джонга! На спине ее балахона было вышито существо вроде красной ящерицы, знаменитый «дракон», или морг из джонга. Хотя на самом деле они больше похожи на угрей и живут под водой. Конечно, Королева захотела получить это платье, но Доктор З. не отдала, хотя одолжила ей на день. На следующее утро у Королевы появилась точная копия, настолько точная, насколько это могли сделать руки эль-лаллорийцев. Несомненно, шесть плакальщиц, все – художницы, сидели всю ночь над вышивкой.

– Разве это не было нарушением Манхэттенской традиции?

– Доктор З. на самом деле ведь не отдала платье Королеве, сэр. Она одолжила его. И получила обратно.

– Похоже, что ты не умеешь отличить букву закона от духа закона, сынок.

– Это не совсем закон, сэр.

– Гм-гм. Похоже, что есть не один способ засорить культуру. Возможно, мы не того судим. Затрите это, лейтенант. Просто мои размышления.

– Позвольте мне сказать, сэр, что любой контакт является своего рода засорением. Это первая причина Клятвы Антрополога. «Наблюдать, изучать, познавать» – так мы говорим. Но мы знаем, что как только начинаешь изучать культуру лицом к лицу, ты самим фактом изучения изменяешь ее. Это явление известно под названием Закон Мида.

– Это похоже на Гейзенберга, сэр.

– Лейтенант, придержите свои размышления при себе. Тогда они не засорят мои.

– Да, сэр.

– Главное, это сделать засорение как можно меньше ощутимым и всегда понимать, каким образом изучаемая культура изменяется вследствие контакта. Я надеюсь, вы поймете, что я – не культура – претерпел наибольшие изменения.

– Это, сынок, безусловно, учтется в нашем заключительном решении.

– Пока Королева и Доктор З. продолжали беседу, мы все начали изучение другими способами. Доктор З. дала нам задания, которые мы – в пределах, допускаемых данной цивилизацией – должны были выполнить. Мне надлежало попытаться посетить Зал Плача, из-за моего интереса к художественному выражению. Мне выпало получить в провожатые Б'оремоса, Певца Погребальных Песен, как его называли.

– Того принца, который пел для вас накануне?

– Да, сэр. Сначала он пригласил меня в свои комнаты, где вокруг него начали бесконечную возню несколько слуг-трогов. Пока они ухаживали за его волосами и ногтями, я рассматривал коллекцию музыкальных инструментов, висевшую у него на стенах. Это были струнные инструменты, все – с инкрустацией. Собственно говоря, кроме похоронных барабанов, нескольких очень маленьких тростниковых дудочек и колокольчиков, которые звенели, когда кто-то приходил или уходил от Королевы, струнные были единственными музыкальными инструментами на планете. Это была очень ранняя стадия развития искусства, хотя музыка, которую Б'оремос мог извлечь из этих струн, впечатляла.

В тот день он предложил мне выбрать инструмент и поиграть. Потратив час и перепробовав все, я выбрал нечто под названием гармониус. У него была форма, более-менее похожая на древний индийский инструмент, ситар, с широким глубоко резонирующим днищем, вырезанным из тыквы, и с длинным грифом, на который было натянуто семь струн. Мне понравились его странные модуляции, и я взял его себе.

Однажды, пока я сидел с гармониусом на коленях и играл – на нем надо играть сидя – я вдруг подобрал такую странную мелодию, что я громко рассмеялся.

Б'оремос приподнялся на подушках, где слуги все еще трудились над его лицом, и посмотрел на меня.

– Какой странный грубый звук ты издаешь.

Я извинился.

– Я еще не привык к этой последней струне, – сказал я, показывая на широкую басовую струну, которая была натянута только на половину длины гармониуса.

– Я говорю о резком звуке, который ты издал ртом, как будто закрывающиеся лунные шапочки.

Я снова засмеялся.

– Вот, – сказал он, указывая на меня. Слуги поклонились, подталкивая друг друга локтями. Он с раздражением махнул рукой, отпуская их.

– Это смех, – сказал я. – Разве ваши люди совсем не смеются?

Он подернул плечами и сухо улыбнулся. – Мы – люди слез. Хорошо горевать – это искусство.

– А мы – люди без слез, – сказал я. – Мы стараемся вообще не горевать.

– Ладно, Человек-Без-Слез, – сказал он, тогда пора взять тебя в Зал Плача. Там мы обнаружим в тебе слезы так же легко, как ты обнаружил музыку в этом. – Он томно кивнул на гармониус, который я поднял с колен.

Он что-то крикнул, и в комнату бесшумно вошел новый слуга.

– Это Мар-Кешан, – сказал мой хозяин. Он для слуг все равно, что Королева – для женщин.

Мар-Кешан поклонился, прочел, что хозяин показал ему на пальцах, и быстрыми щелчками собственных пальцев ответил. Мне Мар-Кешан сразу понравился. Он был проворный, почти до резкости. Круглое лицо было цвета темных ягод, глаза – выцветшего голубого, как у моряка, производившие двойственное впечатление – как слепоты, так и дальнозоркости.

– Одень его для Зала, – сказал Б'оремос. Мне показалось, что он произнес это вслух только ради меня, потому что его пальцы уже отдали этот же приказ.

Прежде, чем я успел остановить его, Мар-Кешан исчез, потом появился снова с золотистым хитоном из летящего материала, похожего на шелк.

– Это цвет твоих волос и кожи, А'арон, – сказал Б'оремос.

Я был уверен, что именно обсуждение этого цвета занимало до этого их пальцы.

Они вдвоем раздели меня и накинули на меня хитон. К нему была приделана полоса ткани, которую перебросили мне через правое плечо, закрыли грудь и прикрепили на талии шнурком. Юбка спадала мягкими складками до бедер. Слава богу, я был худой, а то зрелище было бы безусловно неприличное.

Мар-Кешан подивился на мои шорты, а трусы привели его в восторг. Они не были знакомы с трикотажем. Потом заменили мое белье на шелковую набедренную повязку, слишком тесную и неудобную. Все это время они беззвучно болтали, семафоря пальцами. Я не мог даже приблизительно угадать, что они комментировали.

Ни одна пара сандалий принца мне не подошла, пришлось обойтись парой старых кожаных шлепанцев Мар-Кешана. Ни одному из них такой выход из положения не понравился, но оба согласились, что мои собственные ботинки совершенно не подходят.

После этого я вскинул за плечо гармониус, Б'оремос взял свою плекту, и мы отправились в Зал.

– Ну, и зрелище ты собой представлял, сынок.

– Я думаю, что выглядел немного как грек.

Но мы ведь специально учимся носить одежду туземцев. И обычно это бывало довольно элегантная одежда, хотя, может быть, немного тесновата и скудна. Я знал несколько антропологов, первыми открывших луны Петли, им пришлось облачиться в навоз и грязь, чтобы помочь отпраздновать дни рождения местных вождей. А один мой друг проходил обучение на Лэндон-10, где разумные существа носили металлические пальто, сделанные из гвоздей остриями внутрь, чтобы показать смирение. Шелковая юбочка, как бы она ни была коротка, вряд ли может по сравнению с этим считаться большим несчастьем, сэр.

– Ха-ха, мне нравится твое отношение, Аарон. Теперь расскажи мне о Зале.

– Само здание построено из такого же серо-белого камня с вкраплением ракушек, что и дворец. Но если дворец огромен и его пропорции нарушаются парой непохожих друг на друга башен, то в облике Зала есть что-то элегантное, хрупкое и одинокое. Фасад оформлен пилястрами, которые покрыты резьбой такой сложности, что я не сумел расшифровать ее; «метафоры скорби», вот все, что ответил Б'оремос, когда я спросил его. Есть еще и своего рода барельеф на треугольнике под остроконечной крышей. Все здание высотой больше, чем двухэтажный дом, но оно кажется одновременно и меньше. К дверям ведут тринадцать каменных ступеней.

Двери сделаны из какого-то тяжелого дерева и тоже покрыты резьбой. Эту резьбу я сумел расшифровать, там в основном изображены плачущие женщины и скелеты, выставленные на высоких столбах.

Мы протиснулись через тяжелые двери и вошли внутрь. Я думал, что там будет темно, но, к моему удивлению, в зале было очень светло. Часть крыши была открыта, но на ночь или в случае плохой погоды ее, очевидно, можно было закрыть. Через открытые окна влетал морской ветерок.

Везде стояли столы. Похоже было на сумасшедший крытый рынок, где продавцы кричат, зазывая покупателей, только здесь товар был бесплатный, предметы скорби. Плакальщицы стремительно перемещались по извилистым, как лабиринт, проходам, чтобы послушать то певца здесь, то поэта там, останавливаясь, чтобы посмотреть, как у волшебника в руках по его желанию то появляются, то исчезают платки с именами их умерших родственников. Стоило на миг остановиться, как у твоего локтя оказывался кто-нибудь, предлагающий бессмертие твоей сестре, брату или матери.

– Но не отцу?

– Это проблема, сэр. У этих людей очень слабое понятие отцовства – только в общем смысле. Никогда нельзя знать с точностью, кто отец ребенка, они, похоже, очень неразборчивы в половых связях, потому что у мужчин такой короткий период… потенции. Самое большое – пять лет, а затем их детородные органы усыхают и втягиваются в тело.

– Полгода космического времени. Ужасная мысль!

Б'оремос и я немного постояли в стороне от толпы, просто наблюдая. Он выглядел отрешенным от всего происходящего, как будто ему было трудно включиться по-настоящему. А я – я просто хотел привести в порядок свои впечатления. Мне казалось, что хотя мы были в Зале Плача, я не слышал никакого плача, а ведь именно этого я ожидал. Все выглядело, как формальность; похоже было, что по существу ничего нет. Ни слез, ни ударов в грудь, ни – ни настоящей печали. Я собирался спросить об этом у Б'оремоса, как вдруг весь Зал притих, как по сигналу, и все взоры обратились к помосту, возвышавшемуся у западной стены.

На помост вышла Линни, двигаясь такой гордой походкой, которой могли позавидовать величайшие актрисы. «Вот я с вами, – казалось, говорило ее тело. – Мне есть что сказать вам».

Она дошла до самого центра помоста и, чувствуя эмоции толпы, выждала паузу. Затем, как если бы она вобрала в себя все молчание плакальщиц, чтобы подкрепить собственное, она начала говорить – петь – декламировать начало их великой Песни о Семи Плакальщицах, поэму в прозе – их Сотворение.

Чего я не знал заранее, так это того, что мы прибыли накануне нового сезона, сезона Рарреденникон времени посева. И за исключением смерти самой Королевы, когда Плакальщица Королевы, естественно, была бы в глубоком трауре, начало сезона было временем, когда оплакивание прекращалось. Празднество началось с чтения этой поэмы. Наше прибытие именно в это время было счастливой случайностью, но оно могло приобрести большое значение, если бы туземцам захотелось увидеть в этом своего рода знак.

Поэма, которую читала Линни, была длинная. На декламацию ушло больше часа чистого времени. Но она не раз останавливалась, чтобы попить воды, кашлянуть или прочистить горло. Эта стройная темноволосая девушка стояла в центре помоста и держала нас своим присутствием и силой слов. Единственными передышками были слова «Аминь», или как еще можно перевести. На их языке слово звучит «Арруш». Оно означает приблизительно «Да будет так». И тогда Зал откликался эхом.

«Арруш» звучало, как звуковая волна, омывавшая ее.

Она, помолчав, вбирала в себя тишину, следовавшую за звуком, и начинала снова.

Я раньше слышал записи другой Мастер-Плакальщицы, показывавшей ученицам, как читать эту самую поэму. Собственно говоря, я знал на память большие куски текста и разгадал его смысл, как в буквальном переводе, так и его культурный подтекст. Но записи не давали и намека на ту силу, которая была, когда историю рассказывали. Или, по крайней мере, когда ее рассказывала Линни. Она увлекла нас. Мне кажется, я не шелохнулся, пока она не кончила, за исключением того, что я произнес «Арруш». Я не чувствовал веса гармониуса на плече, ни тесной набедренной повязки, ни слишком маленьких шлепанцев на ногах. Я просто-напросто был зачарован как рассказчицей, так и рассказом.

А когда все закончилось, и ее приветствовали последним громким «Арруш», она подняла ладони к глазам, в ритуальном жесте плача. У меня тоже стояли в глазах слезы, но я сразу вытер их, хотя Б'оремос, который больше следил за мной, чем смотрел на сцену, увидел, как я это сделал.

– Теперь мы можем петь, – сказал он, беря меня за локоть и подталкивая по направлению к сцене. Он сгреб со стола несколько ягод и одну затолкал мне в рот.

– Ты помнишь, как их надо есть?

Я кивнул, катая похожий на виноград фрукт между губами, а потом, выдавив сок в рот, прошел за ним на сцену.

Мы исполняли песни около часа: он пел разные песни о посеве, они были на удивление лишены непристойности, если учесть количество деталей, которые они вызывали в воображении. Я предложил им «Барбару Аллен», «Двойняшки-Сестры» и «Великий Селчи с Суль Скерри», хотя перевод этих песен я придумал на месте. Потом, из-за оказанного толпой теплого приема я спел еще «Маленькую Мусгрейв», «Мэри Гамильтон», а также «Милашку Эрл из Мэррея».

– Я не знаю ни одну из этих песен, сынок.

– Это все старые народные английские баллады, сэр. Это моя специальность.

Б'оремос представил меня как Человека-Без-Слез, и с тех пор меня так и звали. Между прочим, Аарон означает «Человек без». Полностью они называли меня А'ронлордур. Собственно говоря, они всех нас называли Аер'Рон'Лордуррен, Люди без слез. И я по этому поводу поддразнивал Б'оремоса, говоря, что на нашем языке это звучит скорее как Властители Воздуха. Ему это понравилось. Ему и другим принцам очень нравится играть словами. А потом Линни, ведь она была поэтом, назвала меня своим Лордом Воздуха и Неба. Она спросила меня, как ее имя звучит на нашем языке, и я сказал ей, что оно напоминает мне о линнет, коноплянке, маленькой певчей птичке из моего родного мира. Она написала для меня стихи и назвала «Птичка поет для Лорда Воздуха и Неба». Их трудно перевести дословно, но это вроде следующего:

Конечно, на их языке первое и последнее слово каждой строчки рифмуются, а слово «между» – это средний слог в словах «земля» и «небо». Поэтому стихи неизмеримо более сложны, чем их дословный перевод. И она сочинила их экспромтом.

Через час мы с Б'оремосом ушли со сцены, ее постоянно заполняли разными представлениями: танцоры, певцы, мимы, манекенщицы, принимавшие разные сложные позы, кудесники, жонглеры. Все представления были посвящены наступлению сезона посевов. И хотя настроение было как будто приподнятое, без смеха все это не выглядело очень счастливым. Впрочем, это субъективный взгляд постороннего.

Б'оремос взял меня за руку и свел вниз с помоста. Мы попробовали много разных видов еды и питья. Их вина значительно слаще наших, они сделаны на меду, и, чтобы опьянеть, надо выпить очень много. Наверное, их ягоды не дают такого брожения, как наши. Но фрукты и хлеб были чудесными после стольких лет на корабле, мясо подавалось маленькими порциями, на один раз укусить, под острыми соусами. Я все время облизывал пальцы и кивал головой тем, кто предлагал мне еду. Б'оремос сказал, что если мне особенно приятно, я могу ответить лаской – «касанием». Я на пробу обнял несколько девушек-трогов помоложе, после чего у них не было отбоя от клиентов, так что я думаю, что публичное признание, действительно является у них высоко ценимой формой платы. После этого я стал давать волю рукам.

Наконец я обратился к Б'оремосу:

– Но когда же они скорбят?

– Когда есть о ком скорбеть, – сказал он, и на лице его ясно отпечаталось удивление от моего невежества.

Когда мы потом вернулись в Зал Королевы, меня спросили, что я думаю о посещении Зала Плача, и тут я совершил серьезную ошибку. Наверное, вино подействовало на меня больше, чем я ожидал, или, возможно, я отнесся не очень осторожно к тому, что я знал. Я сказал:

– На меня произвели большое впечатление пение и танцы в Зале, и особенно ваша Мастер-Плакальщица. Но поскольку мне сказали, что это Личный Зал Плача Королевы, я ожидал увидеть скорбящих, а этого я почти не увидел.

Королева медленно улыбнулась.

– Б'оремос говорит, – продолжал я, ободренный ее улыбкой, – что вы скорбите только, когда есть о ком скорбеть. Так ли это?

– Человек-Без-Слез, – тихо произнесла Королева. – Ты, действительно, хочешь послушать, как мы скорбим?

– Да, – сказал я.

Линни, сидевшая у ног Королевы, ахнула и прикрыла рот рукой.

– Тогда мы будем оплакивать тебя и твоих близких. Завтра. – И Королева жестом отослала нас с платформы вниз.

Вся наша группа стояла в ожидании почти по стойке смирно, пока Королева что-то обсуждала с Б'оремосом, шепча ему на ухо и постукивая пальцем по его рукам. Потом она отодвинулась от него и вытащила из своего платья глубоко запрятанный на груди маленький мешочек и отпустила Б'оремоса. Он попятился вниз по ступенькам и, достигнув нижней, грациозно выпрямился.

– А'рон, – сказала с плутовским видом Королева, – не проведешь ли со мной этот вечер?

– У него есть дела на корабле, – сказала Доктор З., хотя она употребила слово «башня» вместо «корабль». Они называют наш корабль «Серебряная башня» и «Небесная башня».

– Пусть он сам говорит за себя, – сказала Королева.

Я перевел взгляд с Доктора З. на Королеву и обратно, потом взглянул на Линни, рука которой все еще лежала на губах. Когда я опять повернулся к Королеве, ее рот был слегка приоткрыт, а глаза неестественно блестели. В мозгу у меня вдруг пробежали строчки из «Там Лина»:

И заговорила тогда Королева Фей.

И сердитой женщиной была она…

Я склонил голову.

– Боюсь, у меня слишком много работы, хотя для меня было бы большой честью провести вечер с Королевой и услышать об Эль-Лаллоре из ее собственных уст.

– Тогда дай им кошелек, – холодно сказала Королева.

Б'оремос поклонился и передал шелковый мешочек Доктору З.

– В нем три орешка люмина, – объяснил он, – с личных деревьев Королевы. Если их растворить в вине, орешки вызовут видения такой, как вы говорите, любви, какой вы никогда больше не испытаете. Ее величество дает их вам с думами и пожеланиями от своего народа.

Доктор З. поклонилась в ответ и взяла шелковый кошелечек, взвешивая его на ладони.

– Мы благодарим вас за ваше великодушие, но мы не знаем, как и чем мы сможем отплатить за него.

– Утром узнаете, – сказала Королева. – Б'оремос приготовит Чашу, когда вы позовете его.

– Не нравится мне это, – сказал Хопфнер, как только мы закрыли за собой дверь корабля, убедившись, что лучницы остались снаружи.

– Конечно, не нравится, – сказала Доктор З. Она в ярости повернулась ко мне. – А ты, молодой человек, ты фактически напросился на это. Ты ведь знаешь, что они верят в ритуальную легкую смерть. И ты знаешь значение орешков люмина. Если я их не выпью, Королева отдалится от нас, а это значит, что пять лет исследований потрачены попусту. Не говоря уж о значительном засорении культуры, если их жители увидят, что можно отказаться от люмина, явно предложенного Королевой.

– Она не уточнила, кто должен выпить, – сказал я. – Позвольте мне сделать это. Я заслужил. Это была моя вина. Я беру на себя последствия. – Я протянул руку за шелковым мешочком.

– О, не будь дураком, – сказала Доктор З. – Я ужасно зла и готова задушить тебя собственными голыми руками. Но если речь идет обо мне, то словами дело и кончится. Однако, эль-лаллорийская Королева выражает свои намерения со значительно большей решительностью, у нее за плечами тысячелетия узаконенной их культурой неизбежности. Не думай повторить ей свое предложение, Аарон.

– Я предлагаю просто умереть, – Хопфнер накручивал на пальцы конец своей бороды.

– А я предлагаю запомнить, что я выше вас по чину, лейтенант. – Голос Доктора З. был холоден. – А что касается Главного Антрополога, я и в этом плане превышаю вас по осведомленности. – Потом она хихикнула. – Кроме того, я вешу больше вас. – Она подняла мешочек за уголки и вывалила ядрышки на стол. Они были похожи на ссохшиеся твердые зерна перца. – Они не выглядят смертельно, правда? Мне хочется растереть их и посыпать свой салат.

– Я бы не советовал делать это без проверки, – вступил в разговор Эн-Джимнбо. Он был хорошим военным врачом, но ему недоставало понимания того, что выходило за рамки обыденного, из-за чего, по мнению Доктора З., он не сумел достичь высокого положения в нашей Гильдии.

– Последние слова вычеркните, лейтенант.

– Уже вычеркнул, сэр.

– Спасибо, сэр. Не знаю, как это вырвалось у меня.

Доктор З. размышляла, катая орешки по столу. – Я готова поспорить, что если эти три орешка смертельны для кого-либо такого роста, как их Королева, то на меня они вряд ли подействуют, потому что во мне примерно на сто семьдесят фунтов больше, чем в ней. Возможно, проведу неприятную ночь – только и всего.

– По правде говоря, вы не знаете, как отреагирует на Это ваш метаболизм, – предупредил Эн-Джимнбо.

– Не беспокойтесь, Эн-Джимнбо. Если я выживу, это будет так же плохо в смысле их культуры, как если бы я вовсе не приняла люмин. Думаю, стоит начать новую религию: Полнота Прекрасна.

Я засмеялся.

– Я за то, чтобы орешки съел Аарон, – сказала Кларк. Как правая рука Хопфнера, она всегда соглашалась с ним или по крайней мере провозглашала вслух его мнение.

Я посмотрел Хопфнеру в лицо. Он мрачно улыбался.

Доктор З. подняла орешки по одному.

– С каких это пор, – весело сказала она, – в команде корабля действует демократия? Единственное мнение, которое здесь имеет значение – это мое мнение. В конце концов, ее Королевское Мерзкое Высочество дала эти орешки мне, Королева – Королеве. – Она хихикнула. – И поверьте мне, я не собираюсь умирать только для того, чтобы удовлетворить любопытство Аарона или доставить удовольствие Королеве. У меня на свою старость другие планы. Но я сейчас думаю, что некая хитрость, некая ловкость рук нам не помешала бы. Эн-Джимнбо, что у тебя там в медицинской сумке?

Эн-Джимнбо снял с плеча белую медицинскую сумку и раскрыл ее перед нами. В ней был небольшой запас бинтов, гипс для шин, пара щипцов, три скальпеля, немного аэрозольных анестетиков, одноразовые шприцы и пара ампул морфия.

Доктор З. повертела в пальцах ампулы и громко рассмеялась.

– Ну-ну, здесь у нас, друзья, есть все для сценария волшебной сказки.

Хопфнер и его три помощника остолбенели, но мы, антропологи, привыкли к решениям Доктора З. У нее редкостное чувство юмора, она очень начитана в области культур, а ее специальность – аналоги со Старой Землей.

– Представьте, если можете, – начала она голосом сказочницы, – трехсотфунтовую Белоснежку, окруженную семью верными гномами.

Только я один сразу понял, на что она намекает.

– Ты бы лучше и меня посвятил в это, сынок.

– Это из класса N_2 Структуры Мифов, сэр. Мотив N_37 под индексом: Спасение спящей принцессы. Дополнительный мотив N_13, Волшебные Спутники, в данном случае семь гномов.

– Очень важно было бы… А, не обращай внимания. Продолжай свой рассказ.

– Важно понять план Доктора З., сэр, он был великолепен. Но я думаю, вы сможете получить общее представление, даже не понимая всех сложностей сюжета сказки.

– Тогда я обойдусь «не понимая».

– Послушай, док, – сказала Доктор З., обращаясь к Эн-Джимнбо, – ты можешь усыпить меня этим на время? – Она взяла в руки одну ампулу и уставилась на доктора сладким взором. – Я хочу быть в таком же глубоком сне, как любой путешественник на время долгого перелета.

– Это немного опасно, З. У вас проблемы с весом и…

– У меня всю жизнь были так называемые проблемы с весом, Эн-Джимнбо. А я взбиралась на горы Кряжа Сигель и опускалась в скользкие шахты Внешних Полей. Я могу пыхтеть и фыркать больше, чем ваш усредненный антрополог, но я дохожу до цели. Не обращайте внимания на мои проблемы с весом, у нас есть более важная проблема, с этим Доппи…

– Доппи?

– Хорошо, что вы спросили, лейтенант.

– Она имела в виду меня, сэр. Это имя одного из гномов в видеоварианте сказки о Белоснежке. Таково чувство юмора у Доктора З.

– Д-о-п-п-и. Все, записала.

– Вот новая проблема, которую нам сейчас надо решать.

– Пожалуйста, Доктор З., позвольте мне принять морфий, – я протянул руку и прикоснулся к ее руке.

Она оставила мою руку на своей, она даже накрыла ее своей ладонью и внимательно посмотрела на меня.

– Аарон, ты красивый мальчик, как сказала бы Королева, но из тебя выйдет ужасная Белоснежка. Кроме того, есть три вещи, которые тебе следует запомнить, то есть если ты хочешь стать великим антропологом, а я думаю, ты хочешь.

– Да, хочу, Доктор З.

– Во-первых, перестань так романтично относиться к этим культурам. Они – просто – культуры. Не хуже и не лучше, чем та, в которой вырос ты, просто другие. А иногда такие же. Запомни – аналоги! Во-вторых, научись думать раньше, чем говоришь, а это значит, что нужно свести свое затянувшееся подростковое чириканье до приемлемого минимума. И третье: делай свое дело, и пусть другие делают свое. – Она повернулась к Хопфнеру. – Труднее всего будет убедить этого принца, Б'оремоса принять нашу Чашу Сна вместо их чаши. Это чисто антропологическая проблема, поэтому вы со своими советниками можете отправляться чистить оружие, или чем вы там еще занимаетесь перед сном. Дайте мне возможность со своими людьми разработать окончательный план.

Конечно, Хопфнер на это не согласился, и поэтому мы все восьмеро приступили к обсуждению, которое затянулось далеко за полночь. Но к концу стало ясно, что как бы ни была сердита Доктор З. за то, что произошло – что я натворил – следующее решение она приняла легко, а именно, как исправить положение тщательно продуманным спектаклем. Я думаю, она даже с нетерпением ждала своей собственной «смерти».

– К твоему сведению, Аарон, у всех антропологов чрезвычайно высокий рейтинг по умению играть роли, судя по Тесту Мориджи-Ковилля. Я подозреваю, что лучшие актеры в известной нам вселенной – антропологи.

– Спасибо, сэр. Принимаю это как комплимент.

– Я не уверен, что собирался сделать комплимент, но принимай это, как угодно. Только продолжай.

– Мы поспали в лучшем случае несколько часов и были разбужены будильником, призывавшим нас к завтраку, и запахом свежего кофе, доносившимся из вентиляторов.

За столом Доктор З. пожаловалась:

– Единственная проблема, когда играешь роль Белоснежки, заключается в том, что Эн-Джимнбо не разрешает мне ни есть, ни пить сегодня утром. И вот неожиданно я умираю от голода. Представьте, как можно разыграть сцену смерти, когда урчат кишки. – Она протянула руку к кусочку белкового пирожного, но Эн-Джимнбо шлепнул ее по руке.

– Все и так будет достаточно сложно, не хватало еще, чтоб вы усложнили дело своим аппетитом, З., – сказал он. – Будьте хорошей девочкой.

– Нельзя даже лизнуть немного глазури?

– Даже.

Она громко вздохнула, и мы все засмеялись немного нервным смехом. При этом она оглядела всех и подмигнула мне.

– Разыграем испуг, ребята? – спросила она, добавив что-то непонятное, намек, который никто из нас не понял, но она рассмеялась. – Ладно, у нас есть амбар, давайте разыграем в нем спектакль.

Потом она встала. На ней было другое просторное платье, тоже из джонга. Шелк, одолженный ей Королевой, она отложила. На этот раз платье было темно-зеленое, а на спине была вышита огромная морская волна, устрашающая, с белым гребнем наверху. Волосы она заплела в косы, и седые пряди перевивали их, как ленты. Когда она стояла, разведя руки в стороны, она выглядела великолепно, как древняя гавайская королева, одна из тех, чье благородство измерялось шириной ее талии.

Мы решили снова надеть свои дорожные костюмы, чтобы всем выглядеть одинаково, только шары-шлемы мы оставили на корабле. Ну и зрелище мы представляли: первой спустилась по серебряным ступеням Доктор З. в зеленом раздувающемся балахоне, а позади нее семь неуклюжих слуг в серебряной одежде.

Мы шагали в ногу под звуки моей гитары, что не так легко сделать, учитывая вес дорожных костюмов. Хопфнер и два его помощника-мужчины вышли последними, они несли гамак и подставку для него.

Б'оремос встретил нас у подножия лестницы и приветствовал, наклонив голову. Лучницы, пришедшие с ним, тоже склонили головы. Но Линни, которую я сначала не заметил, потому что она стояла сбоку, не шевельнулась. В руках у нее была изящно выграненная каменная Чаша.

Приди, сладкая Смерть, подумал я пробежавшей у меня в мозгу строчкой из старой песни. Я подошел к ней, по дороге закинув гитару за спину.

– Собственная Чаша Королевы. – Она говорила так тихо, что я еле расслышал, что она сказала. Она протянула Чашу мне и я увидел, что у нее дрожат руки.

Я взял ее руки в свои, чтобы прекратить хоть на время дрожь, и она заглянула мне в глаза. Глаза у нее были золотые, но не цвета чистого янтаря, как у Б'оремоса или Королевы. Скорее в них были крапинки золота потемнее, а по краю радужной оболочки были кружки более темного цвета.

– Для вашей Королевы, – сказала она.

– У нас нет королев.

– И у вас нет плукенны или ладанны, а есть что-то другое. И вы не скорбите, – сказала она мне так тихо, что никто больше не слышал. – Поэтому – я думаю, что ваша Королева не должна принимать эту Чашу. – Она быстро отвела глаза. То, что она произнесла, было величайшей ересью.

Я прикусил губу и поторопился убедить ее, остановить наплыв засорения, которое затопило ее.

– Не бойся, Линни. Поверь мне, все будет хорошо. Наша… Доктор З. охотно принимает эту Чашу.

– Тогда я скорблю по ней, по вашей не-Королеве, – сказала Линни, все еще глядя себе под ноги, – по Дот'дер'це. Я буду оплакивать ее, как свою собственную.

Я улыбнулся, глядя на ее опущенную головку, потом вовремя вспомнил о ритуале: «Пусть строчки твоих погребальных песен будут долгими».

– Пусть смерть ее будет быстрой.

Пока мы с Линни разговаривали, держась за руки, Доктор З. разыгрывала с Б'оремосом другой сценарий. Она взяла у него из рук свое платье с драконом на спине и королевским жестом передала его Пауле. Затем она сказала ему, что хоть она ценит люминовые орешки Королевы, в ее мире есть вещество получше для королевы – она показала жестом на свою фигуру – ее комплекции.

Б'оремос выслушал это, склонив голову набок, потом кивнул.

Доктор З. подала знак, и Эн-Джимнбо вынес большую стеклянную мензурку. Нанесенные на нее красные рисочки и цифры блестели на солнце, а пол-литра яблочного сока с морфием пропускали, как призма, солнечные лучи и отбрасывали радугу на стенки корабля.

Доктор З. высоко подняла мензурку и звонко, отчетливо продекламировала замечательную смесь из старой поэзии Земли. Такая поэзия была в стиле джонга.

Я, как можно тише, пытался переводить стихи Лине-Лании. Но не все, происхождение и язык некоторых строчек не понимал я и сам.

И завершила импровизацию Доктор З. мгновенным переводом на язык Эль-Лаллора.

И большим глотком выпила мензурку до дна.

Я и раньше слышал, как она пользуется таким попурри. Они звучат замечательно, если их хорошо декламировать, а у нее был зычный, хорошо поставленный голос, который можно было услышать в любом конце любого зала.

– Кто такая Аннабель-Ли? – спросила Линни шепотом.

Увлеченный спектаклем, я чуть не ответил ей, но вовремя спохватился.

– Я не имею права говорить об этом. Это тайная часть наших верований. – Так обычно ведут себя антропологи.

Она больше не задавала вопросов, а просто наблюдала, как Доктор З. опустилась в гамак, передав мензурку Эн-Джимнбо. Она улеглась на подушках. Мы разорили все постели на корабле, каждый отдал свои подушки и, кроме того, мы надули еще двадцать штук из запасов плавсредств. Выглядела постель странно и не очень уютно, но это недолго беспокоило Доктора З. Морфий действует быстро, дыхание сразу замедляется, вскоре появляются и другие важные признаки…

– Сынок, я развозил колонистов по звездным системам в большем количестве, чем у тебя волос на голове. Не учи меня тому, что я знаю. Расскажи о том, чего не знаю.

– Прошу прощения, сэр.

Когда Доктор З. начала терять сознание, она жестом подозвала меня и сказала по-английски:

– Устрой мне роскошные проводы, Аарон. И помни, не будь романтиком. Хороший антрополог наблюдает, изучает, познает. Он не превращается в туземца – без особых причин.

Потом добавила на языке эль-лаллорцев:

– Ты заставишь их помнить меня? – и закрыла глаза.

Я стал на колени около нее, мы именно так договорились раньше. Я даже пробормотал:

– Да, Доктор З.

Позади себя я услышал, как Линни тихо произнесла:

– Пусть смерть твоя будет скорой.

Б'оремос повторил эти слова.

Именно в этот момент Доктор З. «умерла».

Эн-Джимнбо нагнулся, взял ее запястье и попытался сосчитать слабый пульс, а затем объявил, что она умерла. Мы все начали рыдать, выть, по крайней мере, все антропологи. Хопфнер и его троица вели себя скованно и выглядели, по-моему, неубедительно. Они выли, падали на колени, по крайней мере, Кларк и двое стражей помоложе упали на колени. Хопфнер стоял по стойке смирно и конвульсивно двигал челюстью, как будто он испытывал большой эмоциональный стресс.

Но, конечно, ни один из нас не плакал.

Б'оремос положил руку на лоб Доктора З., и постарался как можно незаметнее скользнуть пальцами под ее носом, но он не почувствовал дыхания. Линни положила ладонь на широкую грудь Доктора З., но если там и продолжалось дыхание, оно было, конечно, неглубоким, его нельзя было заметить.

Я встал.

– Мы не раздеваем наших покойников и не выставляем их на столбах для хищных птиц, – сказал я сдавленным как бы от горя голосом. – Хотя мы, конечно, оставим тело Доктора З. здесь, чтобы ваши люди могли посмотреть на нее прежде, чем мы заберем ее на корабль и поместим для обозрения в прозрачный ящик. – Я сделал глубокий вдох. Эта часть беспокоила нас, потому что ее надо было поместить в отсек долгого сна не позднее, чем через семьдесят два часа. – Одного-двух дней вам хватит?

– Одного дня, – сказал Б'оремос. – Этого хватит, чтобы весь двор пришел посмотреть на нее.

Я вздохнул свободно.

– Как угодно. – И поклонился. Удивительно, что я ему поверил. Я был уверен, что он и все придворные хотели отдать дань уважения нашей умершей Королеве и никому из них не пришло в голову, что мы их обманули. Хотя принцы были склонны к интригам, такие штучки землян были за пределами их воображения, или, по крайней мере, я так думал. Что говорит Королева – то правда, а Доктор З. была – в глазах Б'оремоса – нашей Королевой. И все же, как сказал Хопфнер, мы не хотели излишне рисковать.

Доктор З. пролежала в таком состоянии весь день, Хопфнер стоял по стойке смирно у ее изголовья, Кларк – у ног, и еще по одному стражу с каждой стороны. Как только прекращался поток плакальщиков, Хопфнер начинал жаловаться мне.

– Они оказывают ей большую честь, – отвечал я. – Обычно мертвое тело выставляют на погребальных столбах для птиц. Только на королев смотрят и плачут по ним.

Это успокоило его.

Эн-Джимнбо часто становился на колени около Доктора З., как будто плача над ней. На самом деле он проверял жизненно важные признаки. Любое изменение означало бы резкое ухудшение в ее долгом сне. Тогда был бы приведен в исполнение план Б, или, как накануне ночью выразилась Доктор З., «это означало бы, что меня надо в пожарном порядке убирать отсюда. Я не отношусь к отряду мучеников. Просто играю роль по мотивам волшебной сказки».

Когда стали опускаться последние лучи эль-лаллорийского солнца и серые пальцы ночи протянулись к нашей лужайке, появилась сама Королева, в сопровождении Линни и жрицы с шаром и крестом в руках.

Королева рыдала, произнося слова, которыми начинается строфа из Королевского Оплакивания:

Потом она направилась в Зал Плача, сделав нам знак следовать за ней.

Мы оставили Хопфнера, Кларка и Эн-Джимнбо охранять З. Я объяснил это небольшое отступление от их церемонии в выражениях средневекового понятия о бдении (Аналоги, аналоги – звучали у меня в мозгу слова Доктора З.) и, хотя Б'оремосу это показалось странным, все было похоже на правду. Он не настаивал, чтобы эти трое покинули ее, но оставил с ними одного из своих слуг, Мар-Кешана, в знак глубокого уважения.

Зал был освещен факелами, пламя которых тянулось к отверстию в крыше. Хотя плакальщицы вышагивали медленно, под удары больших погребальных барабанов, на стенах плясали сумасшедшие тени, создавая безумную пародию на печальную процессию. Похоже было, что ирония этого беспокоила только меня.

Эль-лаллорийцы были как будто по-настоящему тронуты смертью Доктора З., хотя они были знакомы с ней всего один день. Мы, небесные путешественники, вели себя скорее, как туристы, чем скорбящие друзья. Я только надеялся, что Королева и ее свита примут нашу неуклюжесть за традиционное проявление горя.

Линни взобралась на сцену, за ней – Б'оремос. Они начали произносить и петь долгие душераздирающие погребальные гимны и звучные стихи, сопровождая их сериями невероятно мелких шажков. Это было оплакиванием Королевы.

Когда Линни декламировала третью длинную поэму за эту ночь, а толпы плакальщиц стояли, уставившись на сцену с восхищенными взглядами, обнявшись за плечи и раскачиваясь в такт ее словам, в тот момент я начал понимать, какой она по-настоящему великий артист. Потому что по мере того, как я слушал натренированным за годы обучения профессиональным ухом, я понимал, что она вплела в стихи те немногие детали из жизни Доктора З., которые ей удалось собрать, добавив наблюдения физического характера, поразившие меня. И все это она проделывала в потоке речи, в строгих рамках ритмического рисунка – сложного, формализованного, контрапунктического – и в рамках развернутой метафоры скорби. Это было выступление мастера.

Стоявшая рядом со мной Королева откровенно рыдала, коротко и страстно всхлипывая. Она прикоснулась к моей руке и ее пальцы как будто огнем прожгли мою кожу.

– Она мне нравилась, – сказала она. – И я бы хотела узнать ее лучше.

Проглотив сразу возникший ответ: «Тогда зачем вы заставили ее умереть?», я вместо этого сказал:

– Она уже выросла от вашей дружбы. Если бы она знала вас дольше, она выросла бы еще больше. – Какой-то чертенок во мне добавил голосом Доктора З.: «Хотя кое-кто мог бы сказать, что она уже достаточно выросла».

– Что ты сказал, А'арон, на этом своем грубом языке? – спросила Королева, и я с ужасом понял, что последнюю фразу я произнес по-английски вслух.

– Я сказал… да возрастет она в Свете, – опять подумав, что слово «свет» меньше всего подходило к Доктору З.

– Так вы тоже знаете о Свете, – сказала Королева. – Мы должны обсудить это. Приходи сейчас в мою комнату, чтобы продолжить разговор. – Ее рука горела на моей.

– У нас в обычае скорбеть рядом с телом оплакиваемого, – сказал я, объясняя «бдение».

Она посмотрела на меня своими загадочными глазами и ушла в вихре теней, а за ней быстро последовали ее слуги.

Мне кажется, я смог перевести дыхание только, когда она ушла. Огонь ее руки еще долго горел на моей после ее ухода.

Когда Королева ушла, ритуал оплакивания стал постепенно сворачиваться и Лини наконец сошла со сцены. Медленно шагая в такт ударам барабанов, она подошла ко мне.

– Человек-Без-Слез, – сказала она, – я буду плакать за тебя и твоих друзей не потому, что так приказала Королева, а потому, что я чувствую, что бы ты ни говорил Королеве, ты не скорбишь по-настоящему, может быть, не умеешь скорбеть.

– Может быть, я не знаю как, Лина-Лания, – сказал я.

– Может быть, незачем, – ответила она.

На миг я остолбенел, подумав, не разгадала ли она нашу шараду. Потом я решил, что она метафорически говорила о нашей жизни вообще, так, как она ее понимала.

– Когда нет ни плукенны, ни ладанны, а только промежуточное состояние… – начала она.

– Любовь – не промежуточное состояние, она лучше, чем и то, и другое.

– В это я не верю.

– Может быть, ты не умеешь.

– Может быть, незачем.

Это не был спор, это была перекличка, и сердце мое билось с ее в одном ритме. Глаза у нас блестели и в Зале, погружающемся в темноту, казалось, светились.

Как раз в это время к нам присоединился Б'оремос.

– Так заканчивается первая ночь оплакивания, – сказал он. – Теперь мы должны попировать, надо съесть ту порцию, которая обычно достается нашей Королеве.

Я улыбнулся.

– Тогда нам придется съесть очень много.

Линни выглядела шокированной, но Б'оремос стукнул меня ладонью по спине и, хотя он не смеялся, я думаю, он был близок к этому.

– Пойдем в мои апартаменты. Там будет много хорошей еды. Мар-Кешан все давно приготовил. Седовласая тоже пойдет с нами.

– Седовласая?

– Лина-Лания, Седая Странница. Мы ее зовем так.

– Седовласая. – Я перекатывал слово во рту, мне не очень нравился заключенный в нем смысл.

Линни заметила мои колебания.

– Какое имя ты предпочитаешь?

– Линни. Оно напоминает мне о линнет, маленькой певчей птичке Земли, моего мира.

– А какого цвета эта птичка? – спросила она.

Я улыбнулся. – Есть одна разновидность, называется серая линнет, – сказал я.

– Вот видишь, – сказала она. – Слова двух миров не могут лгать. Называй меня, как хочешь.

– Линни, – сказал я. – Я оставлю Седовласую во рту Б'оремоса. Потому что в нашем мире это мрачный цвет, вылинявший, печальный, без блеска. Тебе он не подходит.

– Ты на самом деле еще не знаешь, что мне подходит, Человек-Без-Слез, – сказала Линни. – Я чувствую в тебе сомнения. Удивление и сдержанность. Еще не спета песня.

Б'оремос вклинился между нами. Взяв меня за правую руку, он потащил меня из Зала Плача во дворец через мощеные улицы, а затем через лабиринт переходов к его комнатам. Линни шла следом.

– А Королева знала, что ты пошел с ним вместо того, чтобы вернуться на корабль для бдения?

– Я этого не знал и, должен сознаться, и не подумал об этом. Я сказал себе, что я наблюдаю, изучаю, познаю. Настоящий антрополог. Но на самом деле, я думаю, мне было приятно.

– Ладанна.

– Простите, сэр?

– Я просто размышляю. Продолжай, Аарон.

В комнате Б'оремоса я с легкостью кинулся на гору подушек, как будто я делал это всю жизнь. Б'оремос улегся на своих подушках, своей ногой касаясь моей. Только Линни сидела выпрямившись, как знак препинания между нами.

Я задавал вопросы, сформулированные скорее как утверждение, а Б'оремос давал ответы, которые выглядели скорее как загадки. Это все было похоже на игру, я начинал постигать их способ мышления. Так бывает, когда изучаешь какой-то язык и вдруг начинаешь видеть сны на этом языке и понимаешь, что это и есть момент постижения новой культуры. Но когда он наступает, этот момент, тут уж сомнений нет.

Я совсем забыл о «смерти» Доктора З. и поэтому, когда вошел слуга, призывая Б'оремоса в апартаменты Королевы, я не был готов услышать его тяжелый вздох.

– Скорбь заставляет ее думать о своем бессмертии, – сказал он.

– Скорбь? – спросил я. – Бессмертие? – Длинный день и стаканы поднесенного вина, значительно более крепкого, чем все, что я пробовал раньше, замедлили мою сообразительность.

– Смерть вашей Королевы печалит ее и она думает о времени, когда она сама будет в Пещере, лишенная утешения, родных дочерей, которые могли бы оплакать ее. Ей хочется еще одного ребенка. Она настаивает на том, чтобы быть засеянной этой ночью, и мы все будем вознаграждены, если будет урожай.

– Она просила меня, – сказал я. – Она приглашала меня в свои покои, но я сказал нет.

Б'оремос и Линни были шокированы.

– Королеве не отказывают, – сказала Линни.

– Мы делаем свои посевы с любовью, – сказал я. – А если есть любовь, всегда есть выбор.

– У мужчины в этих делах нет выбора, – сказал Б'оремос. – У мужчины так мало времени, оно должно быть потрачено на службу Королеве. Она зовет и я… – Он провел рукой по переду своего хитона, где появилась заметная выпуклость. – Я мужчина и я должен ответить на призыв. – Он мрачно посмотрел на меня. – То ли ты играешь с нами и ты не мужчина, то ли…

– Я – Мужчина, – просто сказал я.

– То ли твое время движется с другой скоростью, – закончила Линни.

На это я не ответил. Я не смел.

Б'оремос прикоснулся к моему плечу и быстро вышел в дверь, скрытую под драпировкой, а мы остались с Линни одни.

– Для тебя время действительно идет иначе? – спросила она.

Я долго думал, как объяснить так, чтобы не скомпрометировать еще больше наш прилет.

– Мы иначе считаем, – сказал я наконец.

Она немного помолчала, ее худое лицо сохраняло торжественное выражение, напоминая мне о мадоннах на витражах храмов там, на старой Земле. Наконец она взглянула на меня.

– Ты многому можешь научить нас, небесный путешественник.

– Я здесь для того, чтобы учиться, а не учить, – сказал я, и вдруг мысли мои странно прояснились. Я, казалось, вижу каждое слово прежде, чем произнести его. Сам того не замечая, я протянул руку, взял слово из воздуха, повернул его в ладони и сказал: – Это слово – ладанна.

– Я научу тебя разнице между плукенной и ладанной, – сказала Линни, – без слов. – Она сказала серьезно. – Потому что нет сомнений, что я не могу научить человека горевать, если он не чувствует горя здесь. – Она приблизилась вплотную ко мне и коснулась ладонью моей груди над сердцем, широко расставив пальцы.

– Но где же человек чувствует разницу между плукенной и ладанной, если не здесь? – сказал я, накрывая ее руку своей. Ее рука дрожала.

– Меня никогда не касались, – ответила она, потом добавила, как будто такое простое утверждение нуждалось в объяснении. – В моей деревне я была странной, даже более странной, чем обычный королевский посев. Я здесь, так как я Плакальщица Королевы, я Неприкасаемая. Тебе понятно, что это значит?

– Маленькая линнет, – сказал я почти шепотом, – сладкая певунья. Меня тоже никогда не касались. Я был слишком занят науками. Но теперь – это было бы также нарушением всех моих клятв – коснуться тебя.

Ее рука соскользнула с моего сердца к моим губам.

Я поцеловал ее пальцы один за другим. Они были огрубевшие, на большом пальце левой руки был шрам в виде креста. Потом я выпустил ее руку, потянулся за своей чашей с вином и осушил ее. На донышке лежало одинокое маленькое черное зернышко, как точка в конце предложения.

– Что это? – спросил я.

Она взяла чашу, заглянула в нее, потом приложила руку ко лбу.

– Это то, что остается от орешка люмина, если его размочить в вине. У Б'оремоса остались те три орешка, которые ваша Дот'дер'це вернула ему. Один он положил в твою чашу.

– О, Боже. Я умру? – спросил я, начиная чувствовать тепло, подымающееся в ногах. Если это смерть, она не так уж неприятна.

– О, нет, А'рон, не умрешь. Три орешка приносят смерть. От двух у тебя будут кошмары и истерика. Но один… – Она заговорила тихим голосом и как-то рассеяно. Один – для ночи бешеного удовольствия.

– А ты тоже выпила вино с орешком? – спросил я, вдруг с нетерпением ожидая ответа.

Она заглянула в свою чашу, осушила ее, снова посмотрела. Глаза у нее были золотые и большие.

– Мы не сможем остановить то, что уже началось, – сказала она. – Если кто-то виноват, если было предательство, то это Б'оремос. Ты – и я – мы невиновны. – Она встала, задула одну за другой свечи, потом подошла ко мне среди замешкавшихся теней и легла рядом со мной.

Первый поцелуй и первое прикосновение были сладкими, но не так, как все остальные, которые последовали потом.

– Дальше можешь не описывать, Аарон.

– Спасибо, сэр, но я не смог бы, даже если бы вы приказывали. Люмин затуманил мои ощущения и я не знаю, что было реальностью, а что – нет. Но я люблю ее, сэр. И я знаю, что она любит меня.

– Какие у тебя основания так говорить?

– Потому что когда она задувала свечи, я заглянул в ее чашу. В ней не было маленького черного зернышка.

– Дамы и господа, вы все слышали показания Аарона Спенсера. Я хочу, чтобы вы их тщательно обдумали. Вам надо изучить три вещи: мотивы засорения, метод засорения и, конечно, состоялось ли на самом деле засорение.

– Простите, сэр, но есть кое-что, чего я не понимаю. То, что случилось между мной и Линни, произошло наедине. Когда Б'оремос вернулся, мы уже расстались, она ушла в свою комнату, а я вернулся на корабль, где я должен был помочь перенести Доктора З. в капсулу длительного сна. Мы с Линни решили, что нам нужно время, чтобы разобраться в своем отношении к тому, что случилось, и мы не собирались обсуждать это с кем-либо. Она напомнила мне, что нарушение клятвы под действием люмина не считается. Поэтому я никак не могу понять, из-за чего затеян этот военный суд. Но так как я обещал рассказать этому суду всю правду, я это сделал – как мог.

Однако в тот же день, без всякого предупреждения, я был отправлен сюда, под предлогом сопровождения капсулы, что должен был сделать Эн-Джимнбо как военный врач. И меня держат здесь уже двадцать дней, не разрешая встречаться с Линни. Меня загрузили работой – переводы некоторых записей, погребальных песен. Но никто не хочет рассказать мне, что происходит там на планете, сэр. Даже Доктор З. избегает меня. Я допускаю, что произошло некоторое засорение культуры, но – как я пытался объяснить – на то были обстоятельства.

– Аарон, обстоятельства изменились. Очень. Сегодня утром Доктор Эн-Джимнбо прилетел с подарком от Королевы.

– С подарком, сэр?

– Плачущий подарок весом семь футов, Аарон. И светловолосая, нечто до сих пор невиданное на Эль-Лаллоре, хотя у нее их золотые глаза. Твои двадцать дней в лаборатории это почти полный год там, знаешь ли.

– Младенец – девочка, сэр?

– Да, Аарон.

– А что с Линни?

– Насколько нам известно, она верит, что ребенок – мертворожденный мальчик. И, как ты понимаешь, если бы Королева сама не предложила нам забрать ребенка, нам все равно пришлось бы забрать ее. Здесь она просто здоровое дитя, гражданин Федерации.

– Можно мне… можно мне повидать моего ребенка, сэр?

– Повидать ее? Аарон, если тебя признают виновным, а я очень надеюсь, что так и будет, тебе придется воспитывать ее.

– Спасибо, сэр.

– Мне перечитать обвинение, капитан Макдональд?

– Пожалуйста, лейтенант.

– Аарон Спенсер, вас обвиняют в Засорении Культуры, как это определяется Кодом УСС N 27. Конкретно вы обвиняетесь в том, что вы преднамеренно и противозаконно нарушили пункт о Засоряющих Культурных Контактах вашей связью с жителем или жителями планеты Хендерсон-4, таким образом повлияв – на пользу или во вред – навечно на всю культуру их замкнутой системы.

– Дамы и господа, теперь голосуйте. В случае ровного счета я буду вынужден использовать решающий голос. Рассмотрите все тщательным образом.

Заседание Трибунала закончено.

– Сэр, мы проголосовали.

– И каков ответ на обвинение, старшина Петерсон?

– Виновен, сэр, при смягчающих обстоятельствах.

– «Обстоятельства» – это слово, похоже, появляется в нашем слушании удивительно регулярно.

– Прошу прощения, сэр, но надлежащая форма…

– Форма, шморма, как, бывало, говорила моя прабабушка. Дамы и господа, какой приговор вы предлагаете?

– Пять лет работы в космической лаборатории, сэр, включая воспитание ребенка. Никаких дальнейших контактов в этот период с Хендерсоном-4 или с кем-либо из его обитателей.

– Простите, сэр, но…

– Теперь что-то с формой не так, лейтенант?

– Я просто подумала, что вы могли бы добавить, что в конце этого срока слова «Приговор Трибунала» могут быть вычеркнуты из анкеты Антрополога Первого Класса Спенсера. Из-за смягчающих обстоятельств, сэр. Это допускается, сэр, статьей 763 Кодекса Трибунала.

– Как, лейтенант, в этой железной груди бьется сердце?

– Это… гм… предписано правилами Академии, сэр.

– Похоже на шутку. Вы мне начинаете нравиться, лейтенант. И я хотел бы так сделать, добавьте это. Впишите подходящие номера и сноски на соответствующие статьи.

– Да, сэр.

– Хотите что-то сказать, прежде чем я отпущу всех, Аарон?

– Что с Линни, сэр?

– Это, мой мальчик, ее дело – и ее народ. Я тем не менее подозреваю, что ее простят, если она хоть частично такая великая артистка, как ты говоришь. Простит ли она сама – этого я не могу сказать.

– Тогда, сэр, я бы хотел встретиться со своим ребенком.

ПЛЕНКА 9 КОРОЛЕВА ТЕНЕЙ

МЕСТО ЗАПИСИ: Тронный Зал Королевы.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Семьдесят Шестой Год Королевы, Тринадцатый Матриархат.

Лабораторное время – 2137,5 г. н. э.

РАССКАЗЧИК: Королева – к антропологу Аарону Спенсеру.

РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Королевы.

– Королева не рассказывает сказок. Она говорит правду. Даже ее ложь правдива. Такова привилегия Королев. Поэтому то, что я собираюсь рассказать тебе, конечно, правда. Захочешь ли ты поверить, учитывая, что ты не королевского рода и не из нашего мира – это твое личное дело. Но знай, человек с неба, я – Королева и я говорю правду.

Только Королева может родить Королеву, а так как Королева говорит правду, то кого бы она ни назвала отцом своих детей, это будет правдой. Если ты не понимаешь этого, ты в нашем мире ничего не понимаешь.

Мы оплакиваем своих усопших и саму смерть таким образом, который делает уход прекрасным и дает нашим оплакиваемым бессмертие. Поэтому наших величайших плакальщиц, тех, кто привлекает длинные ряды скорбящих, кто дает жизнь после смерти, мы чтим больше всего. Мы многое делаем для них такого, что кажется неправдой, но становится правдой, когда рассказываешь об этом. Если я решу назвать Лину-Ланию своим ребенком, а тебя – ее отцом, так и будет. О, не смотри с такой тревогой, А'рон. Для меня уже ушло время делать такие заявления. Я устала, выгорела. Теперь мне осталось мало времени, поэтому я расскажу все. Тебе – одному из всех.

– ПОЧЕМУ?

– А разве ты здесь не для этого? – Чтобы узнать – почему? Зачем я сделала то, что я сделала с Седой Странницей, величайшей из всех плакальщиц и моей любимицей. Почему я забрала ее у тебя. Почему я говорила ей такую правду, которую она не могла принять, и, все же, приняв ее, потому что вынуждена была так сделать, навеки предала тебя.

Мы оба с тобой состарились, хотя ты выглядишь так, как будто прошло всего около одного-двух лет. И я, как и все Королевы, не изменилась. Мы, женщины королевского рода, обладаем странной особенностью. Мы не старимся до самого дня смерти, а потом, в один миг, превращаемся в высушенную оболочку, наполненную пеплом, готовую для погребальных столбов. Я видела, как это происходило с моей матерью и с моими сестрами: за пару секунд их красота превратилась в серую пыль на костях. Вот почему наши оболочки выставляются для обозрения – чтобы люди увидели сами, что мы действительно превратились в пыль.

Я по твоему лицу вижу, что ты в это не веришь. Поверь. Тебе об этом говорит Королева.

Но как бы мы ни были с тобой стары, А'рон, Седая Странница еще старше. Пятьдесят лет прошло с тех пор, как ты в последний раз говорил с ней, и эти пятьдесят лет отпечатались, как стихи, на ее лице. Руки ее исписаны каллиграфией времени. Это ее метафоры, не мои. Она отдает мне все. Я – ее Королева.

Было предсказано, что она будет тем ребенком, который поведет нас, что она будет предана, но простит предательство. Вот почему я теперь выбрала тебя, чтобы ты узнал правду, или по крайней мере столько правды, сколько Королева захочет рассказать. Можешь верить или не верить. Поверь, во что хочешь и во что сможешь. Я разрешила тебе все записать, хотя мы знаем, что только то, что мы храним во рту – правда.

А ты можешь рассказать все это вашей собственной Королеве, потому что я знаю, что она вовсе не умирала, а живет до сих пор вопреки своей смерти, что делает ее больше Королевой, чем я, наследницей еще более странного бессмертия. Я знаю об этом, потому что, как у всех королев, у меня есть свои шпионы. Некоторые из них лгут, а некоторые – нет. Но я знаю, что это – правда, потому что она не высохла, как положено Королеве, а умерла и жила в своем стеклянном ящике.

Поэтому давай садись около меня, откинься на эту черную подушку, которой так много лет пользовались мои фавориты. Видишь, на ней вышито большое красное создание, которое нравилось вашей собственной Королеве. Я всегда держу ее рядом с собой, чтобы ее бессмертие коснулось моего собственного. На ней часто лежала Седая Странница, на том же самом месте, опираясь спиной туда, где отдыхает теперь твоя спина. Она лежала на ней – но мы никогда не прикасались друг к другу. Прикасание означало бы нарушение ее клятв, и как же она тогда могла бы оплакивать меня, когда я умру?

А сейчас она живет в пещере высоко в горах и думает, что я не знаю где она. С той горы ей виден дворец, а я могу видеть эту гору с башен-близнецов, так что есть между нами, кроме воздуха?

Она говорит, что не будет разговаривать со мной, потому что я встречаюсь с мужчинами с неба. Она говорит, что их любовь холодна, бесплодна и лжива. Но я не так глупа и я также знаю, что когда наступит время, она придет и будет оплакивать меня, потому что она никогда не отказывалась от своих клятв. Она – плакальщица. Она – Плакальщица Королевы.

– В КАКОЙ ПЕЩЕРЕ? ГДЕ?

– Не торопись убегать на ее поиски. Еще не время, А'рон. Ты найдешь в той пещере не то, чего ждешь. Сначала выслушай мой рассказ. Поверь в его правду, и тогда я разрешу тебе уйти.

Мы будем здесь сидеть, только двое нас, пока пальцы теней мира коснутся наших пальцев, и кончится рассказ.

Я люблю это время, конец дня, когда мир между светом и тьмой. Оно заставляет меня вспоминать. У королев долгие воспоминания, А'рон, и я хотела бы дать волю моим.

– ВЫ НЕ БОИТЕСЬ МОЕЙ ЗЛОСТИ?

– Время не обостряет злость, А'рон. Оно притупляет ее. То, что ты чувствуешь – не злость, а глубокая печаль. Горе. Мы – люди, понимающие горе. Я не боюсь тебя. А ты меня боишься?

– Я НЕ ПОНИМАЮ.

– Твоя Линни так изменилась, что ее нельзя любить. Она теперь старая, старая женщина. А ты и я почти не состарились. Однажды ты в страхе убежал от моей постели, теперь ты убежишь от ее постели. У меня теперь нет к тебе интереса. Хотя лицо у тебя все еще такое привлекательное, между глазами слишком широкое расстояние, мне это не нравится. Я предпочитаю своих, более простых мальчиков, а пятьдесят лет – или пять – достаточно долгое время, чтобы вкусы определились.

– ТАК ВЫ ЗНАЕТЕ ОБ ИЗМЕНЕНИИ ВРЕМЕНИ?

– Королева знает все. Я знаю прошлое, настоящее и будущее. Я так ясно вижу, что вижу тени. Ты знаешь, что меня зовут Королевой Теней?

– Я СЛЫХАЛ ОБ ЭТОМ.

– А почему, ты думаешь, меня так зовут?

– НАВЕРНОЕ, ПОТОМУ, ЧТО ВЫ СИДИТЕ В ЗАТЕМНЕННОЙ КОМНАТЕ, КАК СТАРАЯ КРУЖЕВНИЦА, ПЛЕТУЩАЯ ИЗ ТЕНЕЙ ПАУТИНУ ОБМАНА.

– Нет, это было бы слишком поэтично. Так рассуждают плакальщицы. Я – не метафора. Я – Королева. Но, конечно, эта комната, в которой я сохраняю темноту, питает сплетни и сохраняет живым мое имя. И все же меня так зовут не поэтому.

Кое-кто говорит, что это потому, что я, последняя из Королев, бесплодна. Мое чрево пусто, как пещера на горе. Мои дети – это только проплывающие тени. А мои братья и кузены слабо сеют. Даже их дети – девочки – старятся. Они не королевского рода.

Значит, это верно, что я правлю во времена теней. Потому что нас закрыли тени больших кораблей, которые привезли вас сюда, чтобы изменить всю нашу жизнь.

– МЫ НЕ ПЫТАЛИСЬ МЕНЯТЬ ВАШУ ЖИЗНЬ. МЫ СТАРАЛИСЬ БЫТЬ ОЧЕНЬ ОСТОРОЖНЫМИ В ЭТОМ ОТНОШЕНИИ.

– Вы здесь, А'рон. Этот факт сам по себе приносит изменения. Вот мои люди и становятся своими собственными тенями под руководством наставников со звезд.

Но еще и не поэтому меня зовут Королевой Теней. А из-за истории, которую я расскажу, из-за лжи, которую я превратила в правду, чтобы удержать около себя ту, которую я любила больше других, Седую Странницу. Она мне верила, все время зная, что то, что я сказала ей – неправда. Я поступила так, потому что она была мне так дорога, не задумываясь, что для нашего мира было бы лучше. И эта ложь, ставшая правдой, сделала наш мир проклятым. Я знаю, нас нельзя спасти. Мы изменились до неузнаваемости. Я по-настоящему Королева-тень, как та сумасшедшая королева из сказки, в честь которой я названа. Той, которая так желала увидеть свое отражение – а ведь именно для этого, знаешь, существуют плакальщицы: озера, в которых появляется отражение. Когда-то я думала, что они делают четкое отражение, но это не так. Старая сумасшедшая Королева желала своего собственного изображения, отказавшись от того, которое ей предлагали. И этим предала свое королевство. О, такую историю я сумела бы рассказать.

Теперь дай мне твою руку. Мое прикосновение больше не обожжет тебя. Видишь ли, ты начинаешь стареть, небесный путешественник. Какая у меня рука? Один из ваших, тот, высокий и суровый, по имени Хоп'нор. Он сказал мне, что некоторые в вашем мире верят, что линии руки можно читать, как читают карту, так отпечатаны в них уходы и приходы. Но когда я попросила его прочесть мою руку, он не смог, потому что на моей ладони совсем нет линий. Видишь? Это потому, что Королева сама пишет свою историю и эту историю может прочесть только сама Королева.

– РАССКАЖИТЕ МНЕ О ЛИННИ И О ПЕЩЕРЕ.

– Ты, у которого так много времени, не переносишь, когда его удлиняют. Очень хорошо, тогда слушай. Это будет – и не будет – что-то вроде исповеди.

Когда ты отказался прийти в мою постель под самым недобрым предлогом, я знала, что это ложь. Но Королеве никто не лжет. Так начался парадокс, распутывание клубка, которым опутан этот мир.

Я приказала следить за тобой. У какой Королевы нет под рукой теней? Я знала, что ты пошел в комнаты Б'оремоса, где вы лежали и пили вино. Он был еще молод, сохранял привязанность к друзьям своей мальчишеской поры и питал страсть к странному, необыкновенному, гениальному, потому что он сам был странен, необыкновенен, гениален. Я не хотела, чтобы у него было то, чего нет у меня. Поэтому я позвала его к себе, из злости, из ревности, из желания. И он пришел, пылающий от вина с люмином, твердый и жадный и полный семени. Я была уверена, что понесу дитя. Но утром, когда действие люмина прошло и он узнал меня, он рассказал мне, что три орешка были в трех чашах: одно для него, одно для тебя, а потом он улыбнулся и сказал, что одно было также для Седой Странницы. Он не стыдился своего поступка. Стыдно ему было за то, что его не было там, чтобы довести дело до конца. Я готова была ударить его, потому что поняла, что если у меня не будет детей-девочек, из него получится прекрасный Король, хитрый и правдивый одновременно. Поэтому я назвала его своим первым наследником. Но в тот момент я отослала его от себя, преподав урок царствования; я сказала ему, что он должен выполнить еще одну вещь до того, как кончится ночь.

– И что это? – осмелился он спросить. – Ступай к серебряной башне в долине и скажи им, что их А'рон оскорбил мою дружбу и совершил надо мной насилие и что я отошлю его прочь или убью его.

Его лицо выразило злость, потрясение, Но Королевой была я. Поэтому он отправился к кораблю, Хоп'нор спустился по лесенке и поверил всему, что ему было сказано.

Б'оремос вернулся и спросил у меня, что будет дальше.

Я сказала, что тебя отошлют вместе с твоей мертвой Королевой, чтобы быть или не быть наказанным твоими людьми. А он слушал и верил, и так оно и было.

– ЧТО ВЫ СКАЗАЛИ ЛИННИ?

– Я сказала ей, что все, что, как она думала, она совершила, было сном, вызванном люмином, и что все это неправда. Что ее клятвы не были нарушены. Я сказала ей, что твои сны прогнали тебя прочь. Что люди с неба полны обмана и медовых слов, но они не знаю разницы между тем, что есть правда и что есть ложь.

Она посмотрела на меня и сказала:

– Разве не было предсказано, что я прощу все предательства?

Потом она склонила голову и ушла.

– ТОГДА КАК ЖЕ ВЫ ОБЪЯСНИЛИ ЕЙ РЕБЕНКА?

– Объяснила какого ребенка, А'рон?

– ОХ, НУ ЛАДНО, РЕБЕНКА, КОТОРЫЙ РОДИЛСЯ. ЗОЛОТОВОЛОСЫЙ И ЗОЛОТОГЛАЗЫЙ.

– Но я только что объяснила, А'рон. Между вами двумя не могло быть ребенка, потому что вы не прикасались. Соприкосновения не было из-за ее клятв. Тогда откуда мог взяться ребенок? Это все был люминовый сон.

– В ЕЕ ЧАШЕ НЕ БЫЛО ЛЮМИНА. Я ВИДЕЛ ЭТО. ОНА БЫЛА ПУСТА. Б'ОРЕМОС СОВРАЛ ВАМ.

– Человек-Без-Слез, врешь ты.

– ЭТО ВЕРНО, Я СПОСОБЕН СОВРАТЬ. НО СЕЙЧАС Я ГОВОРЮ ПРАВДУ.

– Тогда ты должен понимать, что если она и знала, она предпочла не знать, потому что так сказала Королева.

Для родов ее поместили в пещеру, но она не издала ни звука. За ней ухаживал Б'оремос. Он говорил, что она не издала ни малейшего писка.

– НАВЕРНОЕ, ОН СКОРМИЛ ЕЙ ПОСЛЕДНИЙ ОРЕШЕК ЛЮМИНА.

– Если этот последний – не ложь.

– ЕСЛИ ЛОЖЬ, ТО НЕ МОЯ.

– Б'оремос унес ребенка. Только я и он знали об этом. Это был странный ребенок. Я подержала его в руках и потрогала его желтые волосы. Потом я отдала его Б'оремосу, чтобы отнести в башню. Хоп'нор подумал, что это наш ребенок, твой и мой. Я чуть не оставила ее у себя. Если бы у нее были темные волосы, я бы так и сделала. Но тогда Линни узнала бы.

– ОНА ПРЕЛЕСТНЫЙ РЕБЕНОК. И ОНА НИКОГДА НЕ ПЛАЧЕТ.

– Значит, еще жива? Я рада.

– НО ВЫ ОТПРАВИЛИ ЕЕ.

– К Седой Страннице не прикасались. Такова правда, потому что так говорит Королева.

– ТОГДА КОРОЛЕВА ЛЖЕТ. МОЯ ДОЧЬ – И ДОЧЬ ЛИННИ – ЖИВЕТ. ОНА – УМНАЯ ЗОЛОТОВОЛОСАЯ ДЕВОЧКА, ЕЙ ПЯТЬ ЛЕТ. ОНА УЖЕ ЧИТАЕТ И ПИШЕТ И ОБЛАДАЕТ БОЛЬШИМ ДАРОМ – ОНА УМЕЕТ СМЕЯТЬСЯ.

– Я не лгу, А'рон. Я делаю правильный выбор. Потому что теперь мне ясно, что она – тот ребенок, о котором говорило предсказание. Пятьдесят лет тому назад наш мир не был готов для того пути, по которому она повела бы нас. Надеюсь, что сейчас он готов.

– МОГУ Я ПОВИДАТЬСЯ С ЛИННИ?

– Ты думаешь, она захочет, чтобы ты видел ее такой старой? Возможно, она слишком для этого горда.

– ВЫ БЕСПОКОИТЕСЬ О ЕЕ ГОРДОСТИ, МОЯ ГОСПОЖА, ИЛИ ВЫ БОЛЬШЕ ОБЕСПОКОЕНЫ, ЧТО ОНА ВОЗНЕНАВИДИТ ВАС ЗА ТО, ЧТО ВЫ СДЕЛАЛИ?

– Королеву нельзя ненавидеть. И Седая Странница будет оплакивать меня, захочет она этого или нет. В конце концов, она Плакальщица Королевы и она приведет ко мне длинные ряды плакальщиц. Потому что я – последняя Королева, и когда она будет плакать обо мне, она будет плакать о целой цивилизации. Б'оремос будет сильным Королем, но будет ли он мудрым, я не знаю.

– ВЫ БЫЛИ СИЛЬНОЙ? ВЫ БЫЛИ МУДРОЙ?

– Я была последней. Этого достаточно. Послушай, передай мне ту Чашу. Я хочу выпить из нее.

– СНАЧАЛА РАССКАЖИТЕ МНЕ О ПЕЩЕРЕ.

– Ты все еще не веришь мне, А'рон.

– ВЕРИТЬ ВАМ? Я СЛИШКОМ МНОГО УЗНАЛ О ВАС ЗА ПРОШЕДШИЕ ГОДЫ. Я ТАКЖЕ ЗНАЮ, ЧТО, ИСПОВЕДАВШИСЬ ПЕРЕДО МНОЙ, ВЫ ЗАСТАВИТЕ МЕНЯ ПРИНЯТЬ УЧАСТИЕ В ВАШЕЙ СМЕРТИ, ПОПРОСИВ ПОДАТЬ ВАМ ЧАШУ СНА.

– А ты не хочешь?

– О, ХОЧУ ДОСТАТОЧНО СИЛЬНО. НЕ ПОТОМУ, ЧТО ЖЕЛАЮ ВАМ СМЕРТИ, А ПОТОМУ, ЧТО ХОЧУ, ЧТОБЫ ВАША КУЛЬТУРА ОСТАВАЛАСЬ ЖИВОЙ, А ЭТО ОЗНАЧАЕТ, ЧТО НАДО СОБЛЮДАТЬ РИТУАЛЫ ДО КОНЦА. НО СНАЧАЛА РАССКАЖИТЕ МНЕ О ПЕЩЕРЕ.

– Она к северу отсюда, но все же оттуда виден город. Туда ведет что-то вроде тропинки. Б'оремос отведет тебя. Он слушал нашу беседу. Та драпировка скрывает не стену, а нишу. Он знает, что делать. В этом деле он мой верный сын, хотя мне часто хотелось, чтобы он был девочкой.

– ТОГДА ВОТ ЧАША СНА.

– Ты заставишь их помнить меня?

– МОЯ ГОСПОЖА, ВАС БУДУТ ПОМНИТЬ В ДВУХ МИРАХ.

– Пусть строчки твоих песен будут длинными.

– ПУСТЬ ВАША СМЕРТЬ БУДЕТ… БОГ МОЙ.

– Она не лгала тебе. Насчет пепла. Не очень приятное зрелище.

– Значит, ты теперь Король, Б'оремос.

– Я велю слугам выставить эту вещь на погребальные столбы. Людям будет на что посмотреть несколько дней.

– Но она была твоей Королевой.

– Теперь она не более, чем вещь. И кроме того, она заставила меня трижды солгать Линни. Теперь я Король и то, что я говорю – правда. Я приведу Линни с гор обратно.

– Спасибо, Б'оремос.

– Я приведу ее назад для себя – не для тебя. Ты все еще не понимаешь, А'рон. Она, в конце концов, самая лучшая плакальщица. Плакальщица Короля. Теперь она нужна мне.

– Боже, ты хладнокровный негодяй.

– Нет, я не холодный. Королева ошиблась. Я горю. Горю. И у меня память длиннее, чем Королева себе представляла. Время не притупляет гнев, А'рон. Оно берет острый край и оттачивает его до смертельно опасной грани. Теперь я Король и я могу нанести такой удар, какой захочу.

– Ты ударишь меня?

– Нет, но я расскажу тебе, что произошло на самом деле, чтобы ты лучше представлял себе, что ты делаешь здесь и что уже сделал. Если это удар, значит ты – не я – нанес его.

– А Линни?

– Она будет делать то, что всегда делала лучше всего. Плакать.

ПЛЕНКА 10 ДИТЯ ЗЕМЛИ И НЕБА

МЕСТО ЗАПИСИ: Королевский дворец, апартаменты Короля.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Первый Год Короля, Первый Патриархат.

Лабораторное время – 2137,5 г. н. э.

РАССКАЗЧИК: Король по имени Б'оремос, называемый также Певцом Погребальных Песен – к антропологу Аарону Спенсеру.

РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Короля.

– Она, конечно, была сумасшедшей. Все Королевы – сумасшедшие. Сумасшедшие о оплакивания; сумасшедшие от прикасаний; сумасшедшие от власти. Это единственная окончательная привилегия Королевского рода. Я, наверное, тоже сумасшедший. Но мое безумие укрощено долготерпением принцев. Отсеяв в течение пяти лет свое семя, мы больше не служим, мы ждем.

Я любил тебя, ты это знаешь. Наверное, я единственный на этой планете плакальщиц, кто по-настоящему понимает это слово. Оно не означает желания. Когда призывает Королева, возникает желание. Плата девушке Земель – желание. Даже прикосновение принца к принцу – желание. Но я любил тебя, я видел в тебе свое второе я, свою золотую половину. А Седовласая была тенью между нами.

Поэтому, когда Королева велела мне явиться, оторвав от тебя, я отдал ей все свое желание и свое семя. Но думал я в это время о тебе, опьяненном люмином, ждущим меня. Я не ожидал, что Седовласая, которой я не дал такого вина, останется.

Но на рассвете я вернулся, а вы вдвоем лежали сплетенные среди моих подушек. Ты находился в глубоком полном сне от люмина. Но она была беспокойна, и под веками ее янтарные глаза блуждали, как будто искали покоя. Даже во сне она помнила, что нарушила свои клятвы. Я тогда возненавидел ее больше, чем раньше желал. Я хотел причинить ей боль так, чтобы и тебе было больно. Мой ум принца все хорошо рассчитал.

Я вернулся к Королеве и соврал.

Лгать Королеве нелегко. Но когда я встретился с тобой, А'рон, я перестал быть тем глупым юношей, каким был раньше. Твое прибытие сделало из меня мужчину. Я увидел, что умеют делать мужчины. И поэтому я солгал.

– Не я один сегодня наслаждался, – сказал я ей.

Она стала прихорашиваться, думая, что я вернулся к ней.

– Я тоже, Б'оремос. Это была ночь бешеного посева. Родится много детей.

– Возможно, будет много детей о, Королева, но они выпрыгнут не между твоими ногами. И не моими.

Она была озадачена.

– Ты пророчествуешь, мой маленький принц? Но тогда ты должен побрить себе голову.

– В этом шаре может читать даже принц, – сказал я. – В моей комнате лежат двое, которые напились люмина и, забыв о клятвах, сделали ребенка.

Она в ярости вскочила. Я никогда не видел ее такой. Волосы на ней потрескивали, как маленькие костры. Глаза стали почти черными.

– Седовласая? – прохрипела она. – Ты посмел дать ей люмин?

Я улыбнулся.

Она подняла руку, пригладила себе волосы и немного укротила гнев.

– Но клятва, нарушенная под воздействием люмина, не считается нарушенной.

– Линни не такая, какой была раньше.

– Линни – это Седовласая. Она моя Мастер-Плакальщица. Ничего не произошло. Королева говорит правду.

Она была великолепна, А'рон. Она была Королевой. Она откинулась на свои подушки, постукивая пальцем по верхней губе, верный знак того, что она задумалась. Затем она улыбнулась мне и похлопала рукой около себя. Я сел.

– У тебя нет стыда, – пробормотала она. Ее руки начали развязывать на мне одежду, ее голос опять возбудил во мне разгоряченные люмином чувства. – В принцах мне это нравится. – И она упала на меня, и в этом положении я еще раз засеял мою Королеву.

Когда она поднялась с меня, она сказала:

– Но твоя ночная работа еще не закончена.

Я едва мог шевелиться. Я сказал ей об этом.

Она свирепо впилась в меня ногтями так, что я закричал.

– Это, – сказала она, – это ничто. И скоро ты станешь ничем, а я буду продолжать жить, и меня снова и снова будут вспахивать. И все же у меня есть для тебя задание, мой маленький принц.

– И это…

– Отправляйся к серебряной башне в долине. Найди того высокого. Старика с бородой. Я подозреваю, что он еще хранит свои семена, в отличие от тебя, мой маленький принц, который скоро может сеять только заговоры и интриги. Скажи ему… Скажи ему, что его А'рон оскорбил мою дружбу и совершил надо мной насилие. Вот так! – Она расцарапала себе ногтями грудь, оставляя красные полосы. – И так! – Она вцепилась ногтями себе в ляжки, так, что выступила кровь. – Скажи им, что он посмел засеять Королеву против ее воли.

– Кто в это поверит? – спросил я.

– Они поверят. Королева не лжет.

Я кивнул.

– Скажи им, пусть заберут его, или я велю его убить.

Итак, я тотчас отправился к кораблю, предварительно велев Мар-Кешану разбудить вас двоих и проводить Седую Странницу домой. Хоп'нор поверил моему рассказу, потому что это было сказано Королевой. А когда он увидел раны, он стал на колено и поцеловал ей руку, и нежно разговаривал с ней, что ей очень понравилось. Потом он и его спутники забрали тебя на корабль, и мы больше не видели тебя до сегодняшнего дня.

– НО ЭТО ВСЕ БЫЛО ЛОЖЬЮ. БОЛЬШОЙ ЛОЖЬЮ.

– И все же все это было правдой.

– ПОТОМУ ЧТО КОРОЛЕВА НАЗВАЛА ЭТО ТАК?

– Потому что это было так. То, что происходит, это лишь тень того, что есть, А'рон.

– ЧТО ВЫ СКАЗАЛИ ЛИННИ?

– Я сказал ей, что властители воздуха и неба полны обмана. Я сказал ей, что ты предатель. Но она оставила меня, положив мне на рот свою ладонь, я бы сказал, сочувственным жестом, чего ей не следовало делать.

Она сказала:

– Королева все рассказала мне, но я прощаю всех, всех предателей, Б'оремос, мой единственный друг.

Затем она отправилась руководить оплакиванием вашей умершей Королевы.

– Ты, наверное, также интересуешься рождением ребенка, ребенка земли и неба.

– ИНТЕРЕСУЮСЬ.

– Оно было похоже – и непохоже – на любое другое рождение. Оно началось в радости и кончилось слезами. Было много долгих лет плача.

– ЭТО НЕ ВСЕ.

– А если я расскажу тебе все, золотистый А'рон, ты, как Линни, простишь предательства?

– РЕБЕНОК У МЕНЯ, Б'ОРЕМОС. Я МОГУ ПРОСТИТЬ.

– Тогда слушай хорошенько, потому что в этом есть такое, чего, кроме меня с тобой, никто не должен знать.

Когда Седовласая носила в себе ребенка уже три месяца, об этом знали трое.

– ТЫ, КОРОЛЕВА – И СЕДОВЛАСАЯ.

– Как мало ты понимаешь сердце, А'арон, при всем том, что ты тщательно изучаешь нас. Те трое, которых ты назвал, были тремя, не позволявшими себе знать, они отрицали, что это правда.

Трое, которые знали о тенях за правдой Королевы, были: Т'арремос, мой враг с пятном на щеке; Д'оремос, мой наставник; и человек Вод, самый близкий мне, Мар-Кешан.

Они догадались о том, чего не знали, и назвали меня сеяльщиком, насильником. Т'арремос сказал Д'оремосу, чтобы подлизаться. Мар-Кешан сказал Д'оремосу, чтобы спасти меня. А Д'оремос отправился к Королеве, потому что это надо было сказать.

Королева поклялась, что это неправда, и Д'оремосу пришлось поверить ей. Д'оремос поклялся, что это неправда, но Т'арремос решил не верить ему. Мар-Кешан знал: что было – было; он пришел ко мне.

Низко поклонившись, он заговорил тихим журчащим голосом, который напомнил мне само море.

– Я что-то должен сказать тебе, господин, как другу. Давай выйдем во двор. – И пальцами он быстро добавил: «Это касается Линни».

Я вышел.

И там, без любопытных ушей, подслушивающих нас, и любопытных глаз, следящих за нашими руками, он рассказал мне о своих подозрениях, а я, доверяя ему, рассказал ему правду.

Он сразу же отправился в комнаты Линни, потому что слуга может входить и выходить, никто не обратит на это внимания. И в ту же ночь двое слуг – старик из Вод и согбенная старуха Земель (краски скорби могут нанести на лицо большие изменения) отправились в пещеру высоко в горах.

Королева заявила, что ее Плакальщица заболела и вынуждена была отправиться домой, к своим родным. А так как это сказала Королева, это было правдой. Она также сказала, что Т'арремос сильно заболел и принял Чашу, что удивительно для такого молодого человека, но вполне правдоподобно, потому что знак на его лице свидетельствовал о скрытой болезни.

Это была правда – и неправда.

– ЧТО В ЭТОМ БЫЛО ПРАВДОЙ?

– То, что он умер.

– А ЧТО БЫЛО НЕПРАВДОЙ?

– Я убил его. Своими руками. Потому что он явился в мои апартаменты после ухода Линни и плевал на меня, и ухмылялся своим кривым ртом и называл меня предателем. До его прихода я размышлял о предательствах, и на меня как будто нахлынул густой красный туман. Когда туман рассеялся, Т'арремос лежал подо мной. Я сидел на нем верхом, мои руки были на его шее. Но в теле его не было дыхания, лицо у него было серо-синее, а карта на щеке – почти багровая. Я выпустил его и побежал к Д'оремосу, который принял меня без возражений, только слушал и вздыхал. Он попросил меня подождать, пока он поговорит с Королевой. И, не докладывая заранее, что было с его стороны большой смелостью, он отправился к ней.

Когда он вернулся, в руках у него была Чаша Королевы.

– Поставь ее на свои подушки около его тела. Потом возвращайся сюда. Ночь проведешь со мной, я научу тебя иным радостям, неизвестным Королеве. Пусть кто-нибудь другой обнаружит Т'арремоса. Будет сказано, что он принял Чашу, потому что ты не хотел прикоснуться к нему, а то, что было в нем изломанного, не дало ему умереть легко и быстро. Мы коротко оплачем его, как подобает принцу, но без больших церемоний, как и подобает неверующему. Потому что он не поверил правде Королевы и заслужил смерть.

Я сделал, как советовал Д'оремос, а когда я вернулся, у него был накрыт стол фруктами и винами, и мы провели долгую полную удовольствиями ночь. Таким образом он привязал меня к себе узами еще более тесными, чем раньше, но он был хорошим наставником, и за долгие годы я много узнал от него о царствовании Королевы.

– НО РОЖДЕНИЕ?

– Да, рождение. Ты хочешь знать о рождении, а не о смерти. Но они так переплетены между собой. Терпение, А'рон – привилегия…

– КОРОЛЯ. ДА, Я ЗНАЮ. ВСЕ НА СВЕТЕ – ПРИВИЛЕГИЯ КОРОЛЕЙ. ТОЛЬКО РАССКАЖИ МНЕ О РОЖДЕНИИ.

– Еще пять месяцев Седовласая прожила в пещере, ей прислуживал Мар-Кешан. Раз в неделю я отправлялся в горы верхом на белом коне Королевы, вдыхая запах ковыля и срывая цветы триллиса. Я привозил с собой полную суму фруктов и сладостей, и других вещей, чтобы вызвать у Линни аппетит, хотя она не хотела ничего, кроме еды, которую для нее готовил Мар-Кешан. Он приручил дикую козу и получал от нее молоко. Они жили как отец с дочерью, если ты способен представить себе это.

– Я СПОСОБЕН ПРЕДСТАВИТЬ ЭТО.

– А потом, однажды, когда я был там, у нее начались схватки, и я остался с ней. Она ни разу не вскрикнула, хотя я видел, как движение ребенка внутри колыхало ей живот, как волны на море.

– Ты знаешь, что нужно делать, Мар-Кешан? – спросил я, вдруг испугавшись.

– Я – человек Вод, – сказал он, – а дети появляются, плывя на волне. Не бойся, мой господин.

И я перестал бояться. Вместо этого я размешал в вине один орешек люмина, тот, что остался. Тот, что я не дал Линни. Тот, что я хранил при себе в шелковом мешочке, висевшем у меня на шее.

– Выпей, – сказал я ей в минуту затишья между приливами. – Это облегчит его движение.

И, доверяя мне, она выпила. А когда она начала терять сознание, она взглядом снова простила меня.

Ребенок родился, а она даже не проснулась, чтобы посмотреть на него. Он вышел, как сказал Мар-Кешан, плывя на волне. Он был синий, пока Мар-Кешан не пошлепал его ладонью по спине. Тогда он закричал и стал розовым и белым. А когда он очистил ребенка от его странной пенистой оболочки, я увидел то, чего боялся. Дитя было девочкой и у нее были золотистые волосы.

– Значит, ты должен забрать ее, – сказал Мар-Кешан.

Я кивнул. Он так долго был со мной, он знал, о чем я думаю.

– Что ты скажешь Линни?

Мар-Кешан не колебался.

– Когда она проснется, я скажу, что у нее был мальчик, что он родился мертвым, и что все это случилось много дней назад, и тело давно уже растащено на куски на погребальных столбах. Она поверит.

– Правда Королевы, – сказал я.

– Правда Королевы, – ответил он, но в глазах его стояли слезы печали. – Она прекрасный ребенок.

Но имел ли он в виду ребенка, который был у меня на руках, или того, что спал, опьяненный люмином, на соломе, я не знаю.

– И…

– Я тайными тропками принес дитя во дворец. Королева подержала ее мгновение в руках и коснулась ее желтых волос, потом отдала ее мне.

– Скажи им, что ребенок – мой и что он мне не нужен.

Я так и сделал. Остальное ты знаешь.

ПЛЕНКА 11 СООБЩЕНИЕ КОМАНДОВАНИЮ

МЕСТО ЗАПИСИ: Пещера N 27.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Первый Год Короля, Первый Патриархат.

Лабораторное время – 2137,5 г. н. э.

РАССКАЗЧИК: Аарон Спенсер – Капитану Джеймсу Макдональду, экспедиция УСС.

РАЗРЕШЕНИЕ: Прямая передача.

– Сэр, я полагаю, что вы услышите это, так как знаю, что это помещение, которую вы называете Пещера N 27, а мы называем домом, предварительно оборудована установкой для записи. Я сейчас один, поэтому я могу так говорить. Женщины ушли, а я сказал, что меня немного лихорадит, что отчасти верно. Поэтому они оставили меня и ушли собирать целебные ягоды для отвара.

Я хочу, чтобы в моем личном деле не было неточностей. Я не стал туземцем в старом смысле этого слова. И я не пошел – Доктор З., отметьте это – против учения Гильдии Антропологов. Я не принесу своему народу ничего, что они не открыли бы сами, и не изменю существенно его характер. И, пожалуйста, скажите Доктору З., что я помню три вещи, о которых она меня предупреждала меня. Во-первых, я не отношусь к эль-лаллорийцам романтично, но я влюблен. Во-вторых, я надеюсь, что я больше не несовершеннолетний юнец, как она меня называла. Я думаю, все пережитое заставило меня повзрослеть. И в-третьих, это моя работа: воспитывать своего ребенка, любить свою женщину, вживаться в мир, принявший меня.

Вы должны уже знать, что я привез сюда своего ребенка. Я подозреваю, что Доктор З. первая узнала об этом, поскольку она крестная мама Линнет. Но не волнуйтесь. Линнет здесь процветает. Она любит своих двух мам и уже овладела языком с легкостью, свойственной детям. Однако, я не дам ей забыть литературный английский, это я вам обещаю. В конце концов, она – тот ребенок, который укажет путь, а путь ведет прямо к звездам. Это, как вы знаете, было предсказано, поэтому здесь нет никакого засорения.

Когда мы с Б'оремосом впервые подъехали к пещере, я не знал, чего ожидать. Мне говорили, что Линни постарела, и я знал, что благодаря Ротационному приспособлению Хуланлока те пять лет, что я провел в лаборатории, здесь были пятьюдесятью. И все же у входа в пещеру стояла высокая красивая молодая женщина и устраивала из веток помост. Ее длинные темные волосы были собраны и уложены в корону из кос, она хмурилась, трудясь над нелегким делом.

– Линни! – окликнул я ее раньше, чем Б'оремос смог остановить меня.

Она подняла глаза, и в тот же момент я понял, что ошибся. У нее был немного более низкий лоб и немного больший рот, чем у Линни, хотя красота ее была такого же рода.

У входа в пещеру произошло какое-то шевеление, и на свет вышла старуха, опираясь на палку. Волосы ее были по-прежнему черны, как у молодой девушки, и золото ее глаз можно было безошибочно узнать, но кожа ее потемнела и была покрыта густой сеткой морщин. Она была похожа на знакомую картину, потускневшую и потрескавшуюся от времени.

Я соскочил с коня и подошел к ней. Должен сознаться, я испытывал ужас. Стоя перед ней, я взял ее руку в свою и приложил ее ладонь к своему сердцу.

– Ты… не состарился, – тихо сказала она, и голос ее был по-прежнему мелодичным.

– Ты… – начал я, собираясь соврать ей.

Она закрыла мне рот рукой.

– Не заставляй меня поверить в то, во что поверить невозможно, – сказала она. – Я с этим покончила.

– Я должен поведать тебе долгую правду, – сказал я. – Она полна предательств, но ни одного моего.

Б'оремос заерзал, сидя в седле.

– Меня уже нельзя предать, – сказала Линни, и глаза ее наполнились слезами. – Трех раз достаточно для любой женщины. – Она посмотрела мимо меня на Б'оремоса.

– Ребенок был, – быстро сказал он, – но я только сделал то, что приказала Королева.

– Я знала, что был ребенок, – сказала Линни, – потому что я носила ее под сердцем. И хотя вы говорили мне, что был мальчик, искалеченный и мертворожденный, я вам не поверила, хотя сама Королева велела верить.

– Тогда почему?.. – Б'оремос слез с лошади и подошел к нам. Я немного повернулся, чтобы стать рядом с ней, и мы вдвоем оказались против него.

– Потому что я прежде всего Плакальщица Королевы, – сказала она, – и первым было мое собственное предательство.

Я снова взял ее за руку, нащупывая пальцами тонкие следы возраста, как выпуклую карту.

– Ребенок жив.

– Жив! – это был вздох, вздох, наполненный радостью.

– Она все эти годы жила со мной, в небе, поэтому ей всего пять лет.

– Расскажи мне о ней.

Я помолчал.

– Она золотой ребенок. Дитя земли и неба. Она поет, как маленькая птичка, и зовут ее Линнет. Она всегда счастлива.

– Ребенок! – В этот раз заговорила темноволосая девушка. – Но, Седовласая, ты никогда не рассказывала мне, за все это время.

Седовласая отодвинулась от меня, подошла к ней и обняла ее, как это делает мать с любимой дочерью.

– У меня есть ребенок и нет его, – сказала она. Потом, как будто решившись, она обернулась ко мне. – Ты приведешь малышку сюда?

– Она уже в серебряной башне. Я уже привез ее, хоть и тайком.

Седовласая снова повернулась к девушке.

– Слушай хорошенько и сохрани эти слова во рту и в сердце, потому что придет время, когда ты должна будешь сказать их нашему народу. Ради меня. Это – твой ребенок. И ради самого ребенка тоже.

Девушка молча кивнула, хотя молчание стоило усилий.

– Я бы хотел остаться здесь с Линнет, – сказал я. – Я ее отец.

Б'оремос откашлялся.

– Тебе потребуется разрешение Короля.

– Короля? – резко спросила девушка.

– Королева мертва? – лихо сказала Линни.

– Да.

– Тогда я должна идти оплакивать ее.

– Седовласая, ты нездорова, – запротестовала девушка.

Линни выпрямилась и отбросила палку.

– Я – Плакальщица Королевы. Отвезите меня туда.

Б'оремос с большой нежностью поднял ее, посадил на своего коня, вскочил в седло позади нее, и они ускакали. Моя лошадь испугалась их быстрого отъезда, и мне понадобилось не меньше минуты, чтобы успокоить и оседлать ее.

Я протянул руку девушке.

– Ты поедешь?

– Что? Оплакивать эту бесчувственную сварливую старуху? – спросила она. – Да я лучше съем люмин.

Я рассмеялся ее словам, она зарделась от смущения, но не повторила их. В конце концов, она поехала, сидя на лошади позади меня, не потому, что Королеве нужны были плакальщицы, а потому что кто-то должен помочь Седовласой одеться, натереть ей локти, растереть лоб и сварить ей отвар, который уменьшает боль в костях. И потому что ей было любопытно увидеть ребенка.

Имя девушки, как я узнал во время наше бешеной езды вниз с горы, было Гренна. Она была единственной дочерью свинопаса, обладала невероятным талантом к рисованию и была личной помощницей Линни.

– Я – ребенок Седой Странницы, – сказала она с горькой гордостью в голосе, как бы вызывая меня на возражение. Ей был двадцать один год; у нее был странный привлекательный голос, время от времени срывающийся, как будто тряпку рвали о гвоздь. Она была сердитая, храбрая, верная до безрассудства, нежная, острая на язык, анархичная и забавная. Во многих отношениях в ней соединялись черты эль-лаллорийцев и наши. Мы уже изменили ее – и ее ровесников – по нашему собственному подобию, видите? Мы не хотели, чтобы так случилось, но это так. Но Гренна все время жила с Седовласой, и поэтому в ее мышлении укоренилось также много старого. Я не мог не полюбить ее – за то, чем она была, и чем становилась, и потому что она была мостиком между Линни и мной.

Мы захватили Линнет из башни, где она спала, обхватив руками тряпичную куклу, сделанную Докторам З. Потом мы пешком направились в город. Гренна позволила Линнет ехать верхом на ее плечах, за что мы оба сразу полюбили ее. И вот так мы вошли в Зал Плача, как одна семья, плакальщицы, у которых не было слез для пыльной оболочки Королевы.

Седовласая была на подмостках, все в том же грубом платье, в котором она была в пещере. У ее ног сидел молодой принц, перебирая струны ярко раскрашенной плекты. Голос Седовласой был чистым и сильным, но стихи о Королеве, которые она произносила, меня не тронули. Пальцы юноши несколько раз споткнулись на струнах. Я особенно заметил это, потому что привык слушать записи Б'оремоса, игравшего ту же мелодию. Плекта, которой пользовался юноша, давала в верхнем регистре немного жестяной звук, а басовая струна жужжала.

Плакальщицы чинно двигались длинным серпантином, у которого похоже, не было ни начала, ни конца, и весь их мир все оплакивание скорбел о последней своей Королеве. И хотя это не затронуло моих чувств, я испытал комфорт от привычности, от правильности всего происходящего. Я чувствовал – нет, я знал, что я прибыл домой.

Линнет, конечно, устала к концу второго часа в Зале Плача, и я увел ее обратно во дворец, где она стала весело бегать по извилистым залам и дворикам, полным цветов. Ее золотистые волосы, чуть темнее, чем были мои в ее возрасте, казалось, вобрали в себя весь свет эль-лаллорского дня, и многие слуги, посетившие оплакивание, пришли посмотреть на ее игры. Я поймал себя на мысли, что старый Мар-Кешан полюбил бы ее, дитя, которое выплыло в его руки на волне. Если что-то и было грустным в эти семь дней оплакивания, так это мысль, что его уже не было, и он не мог увидеть ее.

После Оплакивания Седовласая участвовала в коронации Б'оремоса, но это событие прошло тихо, даже как-то бессвязно. Ни у кого не было подходящего настроения. Седовласая была измучена, несмотря на то, что Гренна постоянно заботилась о ней. Жрица была совершенно сбита с толку моим появлением и потрясена появлением Линнет. А Б'оремос хотел, чтобы церемония прошла как можно быстрее, потому что, как он выразился, «такая церемония напоминает нам о переменах; а я бы не хотел, чтобы мои люди помнили только то, что Короли вечны».

Поэтому Линни, Гренна, Линнет и я вернулись в дом, где, как я надеялся, мы могли бы лучше узнать друг друга. И провели там несколько коротких месяцев, вроде счастливых летних каникул. Линнет начала называть Линни Первой Мамой, а Гренну – Второй Мамой. Это была идиллия.

А потом Седовласая умерла. Это не было, я полагаю, неожиданностью. Они с Гренной строили погребальный столб в тот день, когда я приехал. Но я этого не ожидал, хотя не знаю, на какое волшебство я надеялся. Я долго оплакивал ее, оплакивал на свой собственный лад. Гренна удивилась, когда увидела, что я могу плакать. А Линнет горевала, как ребенок, то заливаясь слезами, то через минуту смеясь и танцуя среди цветочных клумб.

Гренна, конечно, приняла Линнет как своего собственного ребенка, и не только потому, что этого желала Линни. Мы живем вместе – не как муж и жена, потому что у них это не принято, а я намерен учить их этому. Но я научил ее тому, что такое любовь, и она дорожит этим словом.

И сею я хорошо. Через несколько месяцев Гренна родит нашего ребенка, и меня не вынудят к второму предательству, поэтому не старайтесь вернуть меня.

Неужели вы не можете понять, сэр, что я сделал? Не засорил мир, а принял его. Если он немного изменился из-за меня – ну, так ведь и я очень изменился из-за него. Я буду продолжать аккуратно записывать песни, рассказы и обычаи и буду счастлив переслать вам эти записи, когда наступит срок следующего прибытия антрополога, через пять лабораторных лет. Но я не вернусь на корабль; собственно говоря, я отправил вам серебряную башню на автопилоте. Эль-Лаллор теперь мой дом.

А когда я умру, меня выставят на погребальные столбы, и меня будут оплакивать мои дети, потому что где-то в Пещере, я верю всей душой, Седая Странница ждет меня и приглашает быть рядом с ней. И хотя я никогда не любил ее так, как сейчас люблю мою Гренну, я знаю, что мы будем вместе втроем, как это нам было предсказано.

ПЛЕНКА 12 КАРТЫ ПЕЧАЛИ

МЕСТО ЗАПИСИ: Пещера N 27, ныне – центр Аэртона.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Тридцать пятый год Совета.

Лабораторное время – 2142,5 г. н. э.

РАССКАЗЧИК: Гренна – доктору М.Ф.Замбрено.

РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Гренны.

– Ты прибыла насчет Карт? Ты нанесла свой визит чуть ли не слишком поздно. Голос у меня в эти дни такой слабый, я не могу спеть ни одной элегии, не закашлявшись. Впрочем, кое-кто может сказать вам, что в пении я никогда не была сильна. И это правда. Если они умели собирать в Зал Плача ряды плакальщиц силой своих песен, а другие – красотой своих стихов, я брала не этим. Но очень, очень многие приходили смотреть, как я рисую картины скорби на бумаге и на дереве. Даже сейчас, когда моя рука, когда-то названная старой рукой на молодом теле, состарилась больше, я все еще могу привлекать плакальщиц силой своих пальцев. О, я часто пытаюсь петь, когда рисую, своим странным голосом флейты, который один критик сравнил с «немного сумасшедшей горлицей». Но я всегда знала, что плакальщиц к моему столу привлекает не пение, а мои картины.

Именно такой Седовласая нашла меня, когда я пела и рисовала в одном очень незначительном Зале, оплакивая умирающую пра-тетю, сестру матери моей матери. В те дни родословная моей матери была точно известна.

Мы были свинопасами, и наши предки – тоже. Мне легче было разговаривать со свиньями, чем с людьми, их поведение было более откровенным, более правдивым, более добрым. И я никогда не играла с другими детьми в Зал Плача, у меня не было ни братьев, ни сестер, только свиньи. Однажды я сочинила погребальную песню о свиньях. Я думаю, я и сейчас могу вспомнить ее, если постараюсь.

Ну, ладно. Ирония заключается в том, что я до сих пор помню морду моей любимой свиньи, но лица пра-тети, которую я тогда оплакивала, навсегда потеряно для меня. Но, конечно, я знаю линию рода: Гренди – дочь Грендины, дочери Гренесты и так далее.

Седая Странница (ее по-прежнему называли так в дальних селениях, хотя весь город звал ее Седовласой) находилась в дальнем путешествии. Она часто посещала сельские Залы. «Прикоснуться к подлинной скорби», – так она называла это, хотя я не знаю, насколько подлинной была та скорбь. Мы пытались подражать двору Эль-Лалдома, мы копировали их манеру пения, слушая ящики с голосами, которые нам привезли небесные путешественники. Многие из моих первых рисунков были копией их рисунков. Что еще могла я, свинопаска, знать?

Но она заметила меня в Зале, таком незначительном, что колонны и капители у входа совсем не были украшены резьбой. Только на одной стене было плохо различимое изображение плачущей женщины. Единственным его достоинством был возраст. Облупившаяся во многих местах краска висела, как короста, и никто не имел времени или таланта, чтобы обновить ее. Что ей нужно было, так это не обновить, а перерисовать ее. Руки у женщины были неестественно вытянуты, поза – неуклюжая. Я понимала это уже тогда, хоте не умела это сказать.

– Эта девочка, дайте-ка, я заберу ее, – сказала Седая Странница.

Хотя было ясно, что я – королевского посева, так как я была высокая и глаза у меня были золотые, я была неуклюжей девочкой, и мама с ее сестрами не хотели, чтобы я уехала. Нас связывала между собой не любовь, а жадность. Я много работала, больше всех, потому что я предпочитала это их обществу. Если бы я уехала, пострадали бы свиньи. Кроме того, в тот год, с тех пор, как я была допущена в Зал, я приобрела в нашем городишке довольно большую популярность. Моя мать и ее сестры не способны были видеть дальше стен собственного свинарника.

Но Седая Странница резонно заметила, что у них нет средств, чтобы дать мне образование за пределами этого незначительного Зала.

– Пусть поедет со мной и учится, – сказала Седая Странница, – а я дам вам взамен шелка, чтобы вы нашли другую свинарку. – Она не предложила прикоснуться к ним, потому что она разгадала их жадные наполненные камнями души.

Они колебались.

– Она приведет плакальщиц во все Залы, чтобы повторять имена вашей семьи, чтобы помнить вас. – Она помахала перед их лицами куском шелка радужного цвета.

Я никогда не узнаю, какой аргумент оказался решающим, но они отдали меня в ее руки.

– Вы больше не увидитесь с ней, – сказала им Седая Странница, – разве только издали. Но ее имя будет по-прежнему вашим именем. И я обещаю вам, что она не забудет своих предков.

Так оно и случилось.

– А КАРТЫ?

– Нет, не торопи меня. Я дойду до Карт. Но раньше я должна рассказать обо всем, чтобы было понятно.

Мне тогда было шестнадцать лет. Не такая молодая, какой была сама Странница, когда ее избрали, но достаточно молода. И все же я покинула дом, ни разу не оглянувшись, держась рукой за ее платье. Я даже не нарисовала себе слезы по случаю ухода, так мала была печаль. Они остались, лапая шелк, более жадные, чем свиньи, которые почувствовали, что я покидаю их, и скорбели единственным доступным для них способом – они отказались от еды. Позднее мне говорили, что моя мать и одна из сестер приходили в Эль-Лалдом и просили шелка или, по крайней мере, орешек люмина.

Им дали большой кусок шелка с вышитым на нем красным зверем, похожим на большую ящерицу – и одновременно побили их.

– Если вы явитесь опять, – предупредили их, – она сможет добавить несколько имен к строчкам плача. И это будут ваши собственные имена.

Ну, никому не нравится быть призванным в Пещеру раньше срока. Они поняли, что с ними не шутят. Ноги их больше не было в городе.

Таким образом я в результате стала ребенком Седой Странницы. Я бы взяла себе ее семейное имя, если бы она позволила. Но она дала клятву, что я останусь сама собой, а она придавала большое значение всем своим обещаниям. Поэтому я сохранила свое имя, Гренна. Но во всем остальном я принадлежала ей.

Я научилась всему, чему она могла научить меня – и большему. Потому что даже когда она не учила, я училась у нее, наблюдая, слушая и – как я потом узнала – любя. Это у вас прекрасное слово. Мне кажется, вы можете все же дать нам кое-что хорошее.

Но Седовласая уже была старой, и мы провели вместе только пять лет. Простите мне мои слезы. Она обычно говорила, что плачут ради искусства. Но я уже не плакальщица. Те, кто придет после, будут оплакивать меня.

Итак, теперь я подхожу к тому, о чем вы хотите услышать, к Картам. Но сначала я должна коснуться ее смерти, потому что именно это вдохновило меня на Карты Печали. Это было много, много лет тому назад, но я все помню очень четко. Это потому, что я никогда это не записывала. Держать во рту значит помнить. Мой голос делает рассказ правдивым.

Разрешите, я буду вам рисовать и вслух объяснять картинки. Вы прибыли с неба, ваши воспоминания лживы. Мои краски вон там, в круглой деревянной коробке на полке. Да, это она, на ее крышке нарисованы слезы, похожие на цветы. А'рон вырезал ее для меня, по сюжету рассказа, который он помнил со старой Земли. Я очень дорожу ею. Принесите ее мне.

Сначала я нарисую пещеру, такой, какой она была тогда, просто одна из выемок в горах. Вам трудно будет поверить, что это то же самое место. У нас ушли многие годы, чтобы изменить ее.

Седовласая и я нашли ее через три дня, хотя до нее можно дойти за один день. Она знала, где пещера находится, но у нее была параличная походка, отчего приходилось идти медленно. На ночь мы останавливались под раскидистым деревом румум и вместе смотрели на звезды. Она говорила мне, как они называются, странные у них имена, на вашем языке. Она знала о них много историй. Вас это удивляет? Не должно. Седая Странница бродила среди вас и слушала. Она запоминала все, что слышала от вас, хотя она не подражала вашим привычкам.

– Я ВИЖУ.

– Так же, как вы на своем языке говорите «Я вижу», имея в виду, что вам понятно, мы говорим «Я слышу». Мне это объяснил А'рон. И, конечно, Седовласая умела слушать лучше, чем кто-либо.

Ну, значит, это наша пещера. Вход был скрыт густо переплетенными ветками колючего кустарника. Я потратила несколько часов, чтобы расплести их. Седовласая не разрешила мне обрубить ветви.

Она обнаружила эту пещеру, когда только стала Плакальщицей Королевы. Она часто говорила мне, что в тот первый год после смерти Мастера она убегала в горы, чтобы думать. Она ужасно скучала по дому и что-то злило ее. О, я вижу по вашему лицу, что вы знаете эту часть ее истории. Ну, злость и тоска по дому были ее частыми спутницами. Не моими. Я не была счастлива, пока не ушла из дома. Я могла затосковать только от мысли, что надо туда возвращаться. Если я о чем и жалела, так только о том, что бросила своих бедных свинок на милость своей родне.

В пещере была постель, вернее, койка, сооруженная из дерева румум с сеткой из очищенной лозы, протянутой от одного края до другого. От одной только мысли, как она очищала эту лозу от шипов, прядь за прядью, совсем одна, мне хочется плакать. Каждую неделю я набивала наши матрацы сладко пахнущими травами и сухими листьями румума. В изголовье и у ног я ставила свечи. Около них в пещере был естественный дымоход, и дым от свечей вытягивался через него тонкой ниточкой. Однажды мне показалось, что дыхание Седовласой струится из нее, завиваясь спиралью и находя свой путь из пещеры. Вот, я нарисую это. Видите?

А потом появился А'рон, и все, конечно, изменилось. Он и Б'оремос принесли новость, что Королева умерла, от чего Седовласая стала и сильнее, и слабее. Но маленькая Линнет и ее смех заполнили собой пещеру, и на время показалось, что Седовласая выздоравливает. Она стала легче дышать, как будто с нее спала тяжесть лет.

Если она и знала, что умирает, то не говорила об этом. Если ей было больно, об этом можно было только догадываться. Ради ребенка она никогда не бывала печальной. Она была, как тыква, в которую вставлена свеча. Какое-то время вы видите только свет, вы не замечаете, до тех пор, пока не станет слишком поздно, что тыква насквозь прогнила.

Она лихорадочно подбирала рассказы и песни для ребенка. Мне она дала такое задание, чтобы я рассказывала все, что я знаю из истории оплакивания. Она хотела навсегда закрепить это в памяти Линнет и моей. А так как я прожила с ней уже пять лет, мне приходилось тратить много, много часов, чтобы рассказать все, что знала. Мы перебрасывались с ней репликами – перекличка, которую обожала Линнет. Во время рассказа она обычно раскачивалась, кладя свою головку на плечо то мне, то Седовласой.

Когда все истории были рассказаны, Седовласая добавила новую историю, которую я раньше слышала только по частям от других. Она рассказывала ее мне наедине. Я помню ее так, как будто она рассказала лишь сегодня утром. Это была ее собственная история.

Она не вставила в нее имя А'рона, не упоминала она также Линнет. Наверное, потому, что она дала старой Королеве клятву о другой правде, и смерть Королевы приковала ее к этой лжи.

Но в тот день, когда история была досказана, когда Линнет и А'рон собирали в лесу цветы, Седовласая попросила меня принести ей Чашу Сна, протянув ко мне руки – вот так. Мне трудно нарисовать ее пальцы такими, какие они были тогда, тонкие и скрюченные. Мне больно смотреть на них снова, но меня останавливает не это. Чтобы их нарисовать, требуется тонкость, которую, увы, мои старые руки забыли. Но хоть она была худая, бледная, опустошенная, ее волосы были такие же темные полные загадочной силы, как всегда. Я заплела их, как она мне велела, вплетя в них красные триллисы жизни и сине-черные траурные ягоды смерти. Вокруг кровати я сплела две зеленые ветви – промежуток между ними – путь, по которому она пошла. Потом она улыбнулась мне и успокоила, увидев, что я готова заплакать – я, которая в жизни никогда ни о чем не плакала.

Я стояла перед ней с Чашей в руке. Фигура вам кажется странной? Немного зажатая? Ну, иначе не могло быть. Спина и шея у меня болели от напряжения: мне хотелось дать ей Чашу, чтобы облегчить боль, и все же не хотелось, потому что, хотя ее боль пройдет, у Линнет, А'рона и меня боль будет продолжаться и продолжаться. Конечно, в конце концов я дала ей Чашу и ушла, как она велела, прежде, чем она выпила, прежде, чем могла остановить ее.

Я стояла у входа в пещеру и впервые, кажется, перевела дыхание с тех пор, как дала ей Чашу. И в это время вернулись с прогулки А'рон и Линнет. Дитя несло растрепанный букет из поникших лунных шапочек и триллисов и тех желтых цветочков, у которых серединка похожа на глаз, я не помню, как они называются.

– ЛЕСНОЙ ГЛАЗ ИЛИ ЛЕСНАЯ УЛЫБКА?

– Вы хорошо изучили наш мир. А'рон не зря восхищался вами. Ну, я быстро спустилась по тропинке, чтобы встретить их, и что-то придумать, чтобы увести их от пещеры. Пока мы гуляли – дитя бежало впереди нас, щебеча и увлекая нас вперед – и я была вынуждена улыбаться. А'рон на ходу взял меня за руку. Мы часто таким образом просто касались друг друга. Если это и означало плату, я так не считала. И вдруг глубоко внутри меня что-то разорвало. Я подумала, что – скорбь, но А'рон взглянул на меня.

– Ты смеешься, Гренна, – сказал он. – Послушай, Линнет, твоя мама умеет смеяться.

Но она убежала по дорожке слишком далеко и не услышала, или не обратила внимания. Он повернул меня к себе лицом и прикоснулся пальцами к моему лицу. Но глаза у меня были полны слез, и когда он это увидел, он догадался.

– Линни? – спросил он.

Я кивнула.

И он заплакал, сначала беззвучно, потом начал тяжело рыдать. Я никогда не слыхала ничего подобного. Я обняла его, а когда он затих, я притянула руками его лицо и поцелуями осушила его слезы.

Вот так нас и застала Линнет, плачущими и целующимися. Она протянула к нам ручки, чтобы мы подняли ее и прикоснулись к ней тоже. И мы оба поцеловали ее, а она положила нам на головы цветы и сказала:

– Теперь вы оба мои и друг друга.

Ах, Дот'дер'це, у вас тоже слезы в глазах. Вы плачете о смерти Седой Странницы?

– НЕ ЗНАЮ, ГРЕННА. ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ, Я НЕ ПЛАЧУ О ПОТЕРЕ.

– Но ведь ничего нельзя потерять, Дот'дер'це, если хранить это во рту и в ушах. Если о чем-то помнят, оно не потеряно.

– ТОГДА Я НЕ ЗНАЮ, О ЧЕМ ПЛАЧУ. ПОЖАЛУЙСТА, ПРОДОЛЖАЙ РАССКАЗ.

Мы отпустили Линнет наземь, и она поскакала по дорожке и забежала в пещеру прежде, чем я смогла остановить ее. Когда она вскрикнула, мы вбежали в пещеру.

Седовласая лежала так, как я оставила ее, лицо ее было спокойно, руки сложены на груди. Меня удивило, какой она выглядела молодой и красивой.

Мы с А'роном вынесли ее оболочку и положили на столбы. Мы с Седовласой построили их за несколько месяцев до этого, хотя, по правде говоря, она только наблюдала, прижав руку к боку, пока я трудилась.

Я просидела весь день, как каменная, не разговаривая с А'роном, хотя часто сажала Линнет к себе на колени. Я просидела так, пока не прилетели первые птицы, они сели на оболочку Седовласой и одна черная птица с безумными белыми глазами вырвала первый кусок.

Тогда я скатилась с горы с Линнет на руках, и нас обеих несколько раз стошнило, хотя я и раньше, бывало, сидела у погребальных столбов, и меня никогда не рвало. Странно, как человека может тошнить, когда в желудке нет ничего, кроме желчи.

Я оставила Линнет с А'роном, спустилась с гор в город, прошла прямо в апартаменты Короля, стала на колено и сказала:

– Седая Странница ушла.

– Ты заставишь их помнить ее? – спросил он.

Это был правильный ответ, но я хотела от него чего-то большего. Я ведь знала, как он дорожил ею.

– Ваше высочество, – сказала я, отвечая льдом на лед, – заставлю.

– Пусть строчки твоих песен будут длинными, – сказал он.

Я повернулась и ушла. Он знал, что я не произнесла последнюю фразу ритуала. Я не хотела доставить ему удовольствие своими словами. Он не услышит от меня «пусть твоя смерть будет быстрой». Мне в это время было все равно, будет ли она краткой или долгой. Единственная, кто был мне не безразличен, уже пережила слишком много предательств, слишком долгую смерть и слишком короткую жизнь.

Я вернулась в пещеру, помня ее слова. Я наложила краску на щеки и села с г'итаррой А'рона, чтобы сочинить короткую погребальную песнь, гимн, плач. Мне давно нравились сладкие звуки струн, и он отдал мне г'итарру насовсем. Но ничего не получалось. Даже слова, сочиненные самой Седовласой, были слишком слабыми для моих чувств.

Я взглянула на свое отражение в маленьком зеркальце, которое я повесила для Линнет, у нее была детская страсть к таким вещам. По моим щекам проложили бороздки настоящие слезы. Я могла бы по ним нарисовать слезы любого цвета, но я просто не в силах была вот так просто разрисовать себе лицо и проститься с ней.

Я обратилась к ней, чуть дыша:

– Прости меня, Седовласая. Прости, что моя печаль слишком велика.

Она бы содрогнулась от океана слез. Но хотя я не была ей родной по крови, я была ее верной ученицей. Она была мне дороже, чем родная мать, и я должна была сделать в ее честь что-то большее. У нее должны быть длинные, длинные ряды плакальщиц. Я обязательно дам ей вечность.

Поэтому всю следующую ночь в Королевском Зале Плача, пока плакальщицы входили и выходили, с большей или меньшей искренностью, кто как мог, произнося ритуальные слова, я рисовала карты. А'рон увел Линнет, потому что если бы они скорбели рядом со мной, я бы этого не вынесла.

Я работала молча и, возможно, именно мое молчание поначалу привлекло плакальщиц. Если у меня, как у молодой плакальщицы, и была репутация, то не благодаря молчанию. Острый язычок – это еще самое мягкое, что говорили обо мне. Но если вначале их привлекло молчание, то потом они возвращались снова из-за Карт Печали.

У меня ушло семь дней и бессонных ночей, пока я закончила рисовать. А потом я вернулась в пещеру и проспала целую неделю, почти не осознавая, кто я, и что я, и где именно я спала. А'рон – чтобы приглушить собственное горе – строил вокруг меня дом, дом настолько непохожий на пещеру, как только возможно: он был полон света и неба. Когда я, наконец, по-настоящему очнулась и поняла, где я, руки у меня были так запачканы краской, что ушли месяцы, пока они снова стали чистыми. А'рон говорил мне, что каждый раз, когда он пытался обтереть мне пальцы, я дралась с такой яростью, которую нельзя было ничем усмирить. Я ему не поверила, но он показал мне синяк под глазом, и я много раз поцеловала это место, чтобы выпросить прощение, а он смеялся. Одежду, в которой я была ту неделю, я сожгла. Те семь дней так и не восстановились в моей памяти. Что происходило, я знаю только со слов А'рона. Но я верила ему, он никогда не лгал.

Я привела к Седовласой такие ряды плакальщиц, которых не бывало ни до, ни после – длинные, торжественные ряды: молодые и старые, мужчины и женщины, дети, которые никогда не видали, как оплакивала она. Даже небесные путешественники пришли. Их, я уверена, привлекло любопытство, но они оставались и плакали вместе со всеми. Видимо, вы – люди, которые изредка плачут. И каждый раз, как люди видят Карты, ряды пополняются еще одним плакальщиком. О, Седовласая обязательно будет бессмертна.

– Я БЫЛА ТАМ. Я БЫЛА СРЕДИ НЕБЕСНЫХ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ, КОТОРЫЕ ЛИЛИ НАД НЕЙ СЛЕЗЫ.

– Да? Я тебя не помню.

– МЕНЯ ТРУДНО НЕ ЗАПОМНИТЬ. НАВЕРНОЕ, ТЫ НЕ ВИДЕЛА МЕНЯ.

– Ты права; с моей стороны невежливо было так говорить. Но я рада, что ты там была.

– А ЧТО ЖЕ КАРТЫ?

– Карты? Я не забыла. Убери краски. Картинка? Это пустяк, так, быстрый набросок.

– МОЖНО МНЕ ОСТАВИТЬ ЕЕ СЕБЕ?

– Конечно. И каждый раз, как ты посмотришь на нее, ты вспомнишь Седовласую.

– Я БЫ ХОТЕЛА УЗНАТЬ ЕЕ ПОЛУЧШЕ.

– Она бы тебе понравилась. Я вижу, ты знаешь наши ритуалы. Поэтому я отвечу тебе, как положено. Она бы выросла от твоей дружбы. И это – чистая правда. Хотя она сторонилась ваших обычаев, она не забывала повышать свое мастерство пониманием. И, конечно, она полюбила А'рона еще до того, как он стал нашим, одним из нас.

– ДА.

– А теперь о Картах. Видишь, я не забыла. Сейчас настало время показать их.

– ТЫ ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ Я ИХ ДЕРЖАЛА ТАК?

– Разложи их.

В первой колоде было одиннадцать карт, а не те разукрашенные тринадцать плюс тринадцать, которыми пользуются игроки. Я нарисовала Карты на толстой бумаге, которую я сделала из размоченного и спрессованного тростника. Я сделала рисунок тонкой линией, так что только я сама могла разобрать контуры. Потом я раскрасила их красками и мелками, которые использовала для своих масок скорби. Вот почему здесь только основные цвета, не широкая палитра живописи, а ряд чистых красок скорбящего тела. Красный? Об этом цвете много говорили. Вот правда о нем. Это вообще была не краска. Это была моя собственная кровь. Я взяла ее из изгиба левого локтя, из ближайшего сердцу сгиба. Вы и сейчас можете видеть шрам. Сейчас это не больше, чем след от укола булавкой. А'рон сказал, что именно поэтому я потом так долго спала. Не от истощения или от горя. У меня началась болезнь крови, и он попросил для меня лекарства на вашем корабле. Когда ваши люди не дали ему ничего…

– ОН ЗНАЛ, ЧТО НЕ ДОЛЖЕН БЫЛ ПРОСИТЬ. ЭТО ПРОТИВОРЕЧИТ НАШИМ КЛЯТВАМ.

– Он держал меня руками во время горячки, даже когда я бушевала и била его кулаками. Даже когда Линнет плакала, он держал меня. Следов от этой горячки не осталось, кроме шрама. Я не помню…

– НО КАРТЫ?

– До сегодняшнего дня первые тринадцать карт называются Главной Колодой. Тебя это сбивает с толку? Ты что-то считаешь на пальцах? В Зале Плача было сделано одиннадцать, а потом, после недели горячки и сна, я встала и нарисовала еще две. Главная Колода хранится в Музее Совета, на бархате под стеклом. Карты каждый месяц раскладываются в ином порядке, как будто этот порядок сейчас имеет значение.

Первая колода непосредственно выражала то, что я испытывала. В ней не было тайной символики. Семь Плакальщиц занимали по одной карте на каждую из больших семей. Пещера, в Которую Совсем не Проникает Свет, самая темная карта, это, конечно, карта смерти. Как мы появляемся из пещеры-утробы, точно так же мы в конце уходим в другую пещеру. И моя дорогая Седовласая ушла к своему концу в настоящей пещере. Картинка на карте – точное изображение ее последнего покоя: кровать в центре пещеры, убранная триллисами и траурными ягодами, ее постель.

Королева Теней – главная карта, потому что Седовласая всегда была верна своей Королеве. А Певец Погребальных Песен – младшая карта. Подвижная карта, карта, которая может легко перемещаться вверх и вниз, названа в честь моей Седой Странницы. Лицо на карте – это ее лицо, а темные волосы под серой накидкой убраны цветами. Но это Странница молодая, не искалеченная возрастом и болью. Когда на ее лице не было морщин и когда небесный принц был ее любовником.

Семь Плакальщиц. Пещера. Королева. Певец. Седая Странница. Всего одиннадцать карт. А после своего сна я добавила еще две: Человека-Без-Слез и Чашу Сна.

Я иногда думаю, что это был просто сентиментальный жест. Седовласая часто говорила мне, чтобы я не путала чувства и чувствительность. Не знаю, что бы она об этом подумала. Но я это делала для нее: я делала так, как все настоящие плакальщицы создают свои стихи, изречения, песни и картины. Это все старые, медленные способы, но как бы они ни были стары и медлительны, они – о рождении и смерти и о короткой дорожке, по которой мы идем между ними.

Мне не надо было объяснять Карты многим рядам плакальщиц, которые приходили почтить Седовласую, как приходится объяснять их сейчас. Снова и снова, для тех, кто, как вы, прибывает с неба, нашим собственным людям, которые пародируют печаль комическими песнями и танцами и которые даже Карты Печали превратили в игру.

Но сделаю это еще раз. Один последний раз. Я объясню Главную Колоду. Прости меня, если в рассказе будут повторяться части, которые ты уже слышала. На этот раз я буду рассказывать с особой тщательностью, потому что иногда я – даже я – рассказывала о них по обязанности, не заботясь о смысле. На этот раз я размотаю клубок искренней печали. Ради Седой Странницы. Ради себя самой. Ради А'рона и Линнет и всех остальных. История должна быть досказана до конца.

Я буду раскладывать карты по одной, одну за другой. Слушай хорошенько. Не надейся на свои ящики, женщина неба. Пользуйся глазами. Пользуйся ушами. Память – дочь глаза и уха.

– Я БУДУ СЛУШАТЬ И СМОТРЕТЬ, ГРЕННА. Я ВЫКЛЮЧУ ЯЩИК И БУДУ ДЕРЖАТЬ СЛОВА В УШАХ И ВО РТУ.

– Хорошо, Дот'дер'це. Так и должно быть.

Вот Семь Плакальщиц.

Первая – плакальщица Земли, как и я – из Земель, тех, кто трудится на Земле. Мы были здесь раньше других и останемся, когда всех остальных уже забудут. Земля одета в коричневую тунику и клетчатые штаны нашего рода и едет верхом на белой свинье.

Вторая – плакальщица Луны, тех, кто следит за сменой времен года, пророчиц и жриц, кто произносит предсказания и держит в руках крест и шар.

Третья – Лучниц, которые добывают пищу в лесах и полях.

Четвертая – Вод и тех, кто промышляет там.

Пятая – Скал, тех, кто изменяют лица гор и творят из камней драгоценности.

Шестая – Звезд, которые пишут наши стихи, чья память коротка, кто узнает и забывает.

Седьмая – Королевская Плакальщица, высокая, как все королевского рода. Она с парой, пришла из моря, чтобы править нами.

Семь Плакальщиц, которых коснулись слова моих Учителей.

А от этих Семи происходят другие. Королева Теней, чтобы править ими. Певец Погребальных Песен, чтобы предавать их. Чаша Сна, чтобы преображать их. Человек-Без-Слез, чтобы наблюдать, как они преображаются. Седая Странница, которая рассказывает о них всех, пока не уходит в Пещеру без Света.

Вот так я рассказывала о них тогда, певучим голосом, переполненным слезами. Те первые тринадцать были известны как Карты Мрака, потому что все лица в первой колоде были темные, ведь я их рисовала в своей скорби. Те тринадцать карт, которые были потом добавлены картежниками, назывались Карты Света. Все фигуры на них – как разинутый рот – побелевшие лица оскалены. Пародия на все, что мы почитаем.

Вот, ты можешь увидеть разницу даже в этой колоде. На моем рисунке Человек-Без-Слез одет в дорожный костюм, руки у него разведены в стороны, и сквозь слезу на каждой ладони струится свет. Но его лица не видно, оно скрыто в шаре его головного убора. Однако, в колоде картежников он одет иначе, в голубое, а на плечах звезды и полосы. У него борода. И хотя руки у него также распростерты, и свет струится сквозь ладони, лицо его нарисовано так же четко, как любой плакальщицы, и он улыбается. Это – болезненная, печальная гримаса.

Ты можешь заметить разницу в Королеве Теней. В моей колоде она одета в красное с черным и на картине изображен портрет той, что царствовала, когда Седовласая была учителем их всех. Но нынешние карты все безликие, на одно лицо, черты смазаны, как кашка для детей. В них нет смысла. У моей Королевы было подлинное лицо, узкое, грубое, хитрое, голодное, печальное. Но та карта отражала еще более старое сказание. Ты его знаешь? Королева оплакивавшая своего супруга, отправилась в Пещеру в Центре Мира. На ней было красное платье и черный плащ и она несла с собой мешок с самыми дорогими самоцветами, чтобы откупить его у Смерти. В те дни считалось, что Смерть живет в большом каменном дворце в Центре Мира, окруженном теми, кого никто не оплакал, кто должен был сам скорбеть о себе. Смерть не была удовлетворена королевским прикосновением, понимая, что, в конечном счете, Смерть могла прикоснуться к любому, и к ней мог прикоснуться любой и всякий.

Королева прошла много миль по извилистой, закручивающейся пещере, она научилась видеть в темноте ночным видением так же ясно, как любая Обычная Плакальщица. Много долгих ночей прошло, и, наконец, она остановилась у лужи и стала на колени, чтобы попить. Сначала она увидела, как мечутся фосфоресцирующие рыбы, многочисленные, как звезды. Потом, подняв лицо над водой, она увидела свое собственное отражение, с блестящими ночными глазами, большими и сияющими. Она не узнала себя, так изменилась она за время путешествия, она подумала, что это Королева ночного неба, упавшая со звезд. Она так сильно возжелала ее, что осталась у лужи, выплакав в нее свои драгоценные самоцветы, умоляя женщину с алмазами в глазах приблизиться к ней.

Когда она проплакала тринадцать дней, печаль о своем супруге была забыта, а ее драгоценности были растрачены. Она вернулась домой с пустыми руками, лепеча что-то о Королеве, которая упала с неба. Ее глаза остались широко раскрытыми и продолжали видеть в темноте; она стала провидицей и пророчицей, она говорила загадками и умела читать знаки по звездам и она навсегда осталась немного безумной. Ее назвали Королева Теней.

Ты не можешь понять остальные карты в колоде? Певец Погребальных Песен назван, конечно, в честь Б'оремоса, выполняющего свое годичное путешествие. Он принес Седовласой славу, но трижды предал ее. Вот почему на Карте у него три лица. Таким образом Карта Певца поможет другим Картам внутри колоды двигаться по трем направлениям: вверх-вниз, слева-направо или по диагонали сквозь время.

Чаша? Это перемены. Если она впереди другой карты, она меняет Карту и ее движение. Если она следует позади Карты, она не причиняет вреда. Единственная карта, на которую она не может влиять – Пещера.

Когда я в первый раз рассказывала об их значениях, ничего этого не было. Я говорила: «Первая – Земель…» Но с годами я обдумала остальное, что я сейчас рассказываю.

– ЗНАЧИТ, ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ КАРТЫ ТАК ЖЕ ХОРОШО, КАК ТЫ. НО Я ПО-ПРЕЖНЕМУ НЕ ЗНАЮ, ЗАЧЕМ ТЫ ИХ СДЕЛАЛА.

– Чтобы облегчить свою скорбь, небесная путешественница. Чтобы помнить Седовласую.

– МНЕ КАЖЕТСЯ, ТУТ ЕСТЬ ЧТО-ТО БОЛЬШЕ.

– Что еще может здесь быть? Карты – это моя печаль. О, сейчас все используют их для игры, предсказывая будущее, пересказывая прошлое. Они делают обычным то, что было неповторимым. Они взяли то, что принадлежало мне, и сделали его…

– СВОИМ СОБСТВЕННЫМ. ВОЗМОЖНО, ТАК СЛУЧИЛОСЬ ПОТОМУ, ЧТО КАЖДЫЙ ИЗ НАС – КАРТА В КОЛОДЕ ПЕЧАЛИ. МЫ ЧУВСТВУЕМ ТВОИ КАРТЫ, ДАЖЕ КОГДА МЫ НЕ ОСОЗНАЕМ ЭТОГО, ВОТ ЗДЕСЬ, В СЕРДЦЕ. ТЫ САМА, КАК ПЕВЕЦ, ПОМОГАЕШЬ ДРУГИМ ДВИГАТЬСЯ ПО СВОЕМУ НАЗНАЧЕНИЮ, УКАЗЫВАЕШЬ ПУТЬ.

– Тогда кто ты, кто твои люди, небесная женщина? Подобно Чашам Сна, вы принесли смерть нашим старым обычаям. Вы наблюдаете за нами, изменяете нас, потом уходите. Седовласая знала это, но была не в силах изменить что-либо. Я – тоже. Поэтому я указываю путь Линнет и детям, которые заседают с ней в Совете. Я указываю, а они ведут. Ты это хочешь сказать?

Тогда я расскажу тебе секрет, Дот'дер'це, секрет, которым я ни с кем не делилась, даже с моим А'роном. Хочешь услышать?

– Я ХОЧУ. ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ РАССКАЗАТЬ МНЕ.

– Я расскажу тебе потому, что А'рон перед смертью признался мне, что его люди прилетят еще раз и, когда они увидят, что происходит, они улетят и никогда больше не вернутся. Вот почему я сейчас покажу это тебе.

Дно коробки, которую выточил А'рон – двойное. И если сдвинуть его вот так, там окажутся две последние Карты, которые я никогда не показывала, потому что они вовсе не Карты Печали. Я сделала их через год после смерти Седовласой. Одна карта называется Смеющийся Человек, а вторая – Дитя Земли и Неба.

– ОНИ – ПРОСТО ПРЕКРАСНЫ. И Я В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ХОТЕЛА БЫ ЗНАТЬ ПРО ОБЕ. ЧЕЛОВЕК, У КОТОРОГО ПО РЕБЕНКУ НА КАЖДОЙ РУКЕ, У НЕГО СВЕТЛЫЕ ВОЛОСЫ И ЭТА КРИВАЯ УСМЕШКА. ЭТО – ААРОН?

– Это наши дети, мальчик и девочка, чудо, редко встречающееся в нашем мире. Двойняшки. Разве удивительно, что А'рон смеется?

– НЕУДИВИТЕЛЬНО.

– А Дитя Земли и Неба…

– МОЖЕШЬ НЕ РАССКАЗЫВАТЬ. НА ГОД СТАРШЕ, НО ВСЕ ТАКАЯ ЖЕ. ЭТО МАЛЕНЬКАЯ ЛИННЕТ, МОЯ КРЕСТНИЦА.

– Она правит теперь, вместе с Советом детей, хотя они уже немолоды. А Б'оремос – их советник. Так много перемен. Седовласая предупреждала нас о них. И предсказания тоже предупреждали, что если мы забудем о скорби, наш мир погибнет. Но А'рон обещал мне, что так не случится. Я верила ему. Это был человек, который не лгал.

– НЕТ, ОН НЕ ЛГАЛ.

– У тебя опять в глазах слезы, Дот'дер'це. Наверное, ты пытаешься оплакать А'рона. Я бы помогла тебе, если бы могла, но мои слезы высохли с его смертью. И мой смех. Осталась только твердая горькая скорлупка, как орешек люмина. А'рон не лгал, никогда. Но он не сказал мне и правду о любви. О никогда не говорил, что когда любишь, трудно умирать.

– НАВЕРНОЕ, ОН ХОТЕЛ ПЕРЕНЯТЬ ВАШИ ОБЫЧАИ, А НЕ УЧИТЬ СВОИМ. ОН МНОГО ЛЕТ НОСИЛ ПРИ СЕБЕ ЗАПИСКУ, СЕРДИТУЮ МУДРОСТЬ. В НЕЙ ГОВОРИЛОСЬ: «СТРАШНО ЛЮБИТЬ ТО, ЧЕГО МОЖЕТ КОСНУТЬСЯ СМЕРТЬ». КОГДА ОН ПРИБЫЛ СЮДА, КОГДА ПОЛЮБИЛ ТЕБЯ, Я ДУМАЮ, ОН ПОВЕРИЛ, ЧТО НАШЕЛ МЕСТО, ГДЕ СМЕРТЬ НЕ МОЖЕТ ПРИКОСНУТЬСЯ ПО-НАСТОЯЩЕМУ. ОН ЛЮБИЛ ТЕБЯ ЗА ЭТО.

– Но я не понимаю. Мы умираем.

– ВЫ УМИРАЕТЕ. ВЫ СКОРБИТЕ. НО ВАС СМЕРТЬ НЕ КАСАЕТСЯ ПО-НАСТОЯЩЕМУ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ААРОН ХОТЕЛ В ЭТО ВЕРИТЬ. ОН ВСЕГДА БЫЛ ТАКИМ РОМАНТИЧНЫМ МАЛЬЧИКОМ.

– Он любил тебя, Дот'дер'це. Мы назвали нашу девочку Маири в честь тебя.

– Я ЗНАЮ. У НАС ЕСТЬ ВОЗМОЖНОСТИ УЗНАВАТЬ.

– Тогда ты знала, что А'рон умер?

– ДА.

– Но не прилетела оплакать его?

– БЫЛО ЕЩЕ НЕ ВРЕМЯ.

– Он знал это, но мне кажется, он надеялся…

– ОН ПОСТАРЕЛ. А Я – МЕНЯ ВРЕМЯ НЕ ИЗМЕНИЛО. БЫЛО БЫ НЕПРАВИЛЬНО МНЕ ПРИЛЕТАТЬ ТОГДА. ЭТО БЫЛО БЫ НАРУШЕНИЕМ НАШИХ КЛЯТВ.

– Он знал это. Он оставил тебе послание.

– МОЖНО МНЕ УВИДЕТЬ ЕГО?

– Ты должна слушать. Он не записал его. Послание вот какое: Линнет – это мост, дитя земли и неба. Она говорит на двух языках, она знает два исчисления времени, она поет все песни. Доверяйте ей. Она помнит вас, Дот'дер'це; она не забывает.

– ЗНАЧИТ, ПОСЛЕДНЯЯ КАРТА, КОТОРАЯ ДО СИХ ПОР БЫЛА СПРЯТАНА – ЛИННЕТ? КАРТА РАДОСТИ. ДАЖЕ ЕСЛИ ОН ЭТОГО НЕ ЗНАЛ, ЭТО БЫЛА КАРТА, СПРЯТАННАЯ ААРОНОМ В РУКАВ. НЕУДИВИТЕЛЬНО, ЧТО НА ТВОЕЙ КАРТИНЕ ОН СМЕЕТСЯ. О, ААРОН СПЕНСЕР, ТЫ УМЕР МОЛОДЫМ, ТАКИМ Я ЗАПОМНИЛА ТЕБЯ. Я ЗНАЧИТЕЛЬНО СТАРШЕ, ЧЕМ ТЫ БЫ МОГ ПОДУМАТЬ.

– Я рада, что показала Карты.

– НЕ НАСТОЛЬКО РАДА, КАК Я. Я БЫ ХОТЕЛА ОБНЯТЬ ТЕБЯ, ГРЕННА.

– Я бы хотела, чтобы ты обняла меня.

Я так долго говорила. У меня пересохло во рту. Подай мне вон ту Чашу, она на столе.

– ЧЕРНУЮ? КРАСИВАЯ ВЕЩЬ.

– Да, не правда ли? Резьба очень старая. Она принадлежала семье Седовласой. Б'оремос знал о ней, не спрашивайте, как, и дал ее мне, когда родились близнецы. Мы дали мальчику его имя, и он был так доволен, что чуть не засмеялся. Мне надо смочить язык. Вот так, хорошо.

– ЧТО ТУТ ВЫГРАВИРОВАНО? ЭТО ПИСЬМЕНА, КОТОРЫХ Я НЕ ЗНАЮ.

– Они означают: «Вот Чаша. Возьми ее охотно. Пусть смерть твоя будет быстрой».

– Не смотри так испуганно. Я знаю, что делаю. И ты тоже знаешь. Но, Дот'дер'це, вы так много лет изучали нашу культуру. Неужели вы плохо узнали ее? У нас не наказывают того, кто дает легкую смерть. Я готова, я уже исповедалась. Мои слова – в вашем ящике. О, я знаю, что ты его выключила, но я также знаю, что в этой пещере есть еще ящик. Мне сказал А'рон, вот почему я решила умирать здесь. Если бы ты не прибыла, я бы рассказывала все это стенам.

Мои дети знают, что я делаю, и они довольны, что я умираю в покое. Как ты думаешь, кто достал для меня люмин? Моя смерть будет быстрой.

Но ты должна сделать для меня одну вещь, что не заставит тебя нарушить свои клятвы. Когда будешь оплакивать А'рона, поплачь и обо мне. Поплачьте обо всех нас в этом спокойном меняющемся мире. Вы должны нам по меньшей мере бессмертие.

Хорошо, я вижу у тебя в глазах снова слезы. Они льются по щекам, как освежающий дождь.

Ты будешь возле меня, будешь держать меня за руку и вытирать слезы об А'роне, которыми наполняются глаза? Спасибо тебе за это, Дот'дер'це. Я теперь понимаю, что мне нужно было плакать вместе с кем-то, я не могла оплакивать его в одиночестве. Он принадлежал нам обеим – тебе и мне, вашему миру и моему.

Теперь я чувствую, как меня охватывает долгий сон. Время моей смерти будет коротким. Я надеюсь, что ряды скорбящих обо мне будут длинными, потому что я хотела бы остаться со своими дорогими Седой Странницей и Смеющимся Человеком в Пещере, под всеми вашими Звездами.