Карты на стол (сборник)

Какого цвета ваши танцы Из сборника «Сказки старого Вильнюса»

– Танцуем синий, – говорит Фрида. – Сейчас танцуем синий. Пожалуйста, все вместе, сосредоточились, да-да-да, совершенно верно… Эй, Дайва, девочка, синий, а не голубой. Темнее, еще темнее. И еще. Вот так.

Девочке Дайве пятьдесят четыре года. У девочки Дайвы тонкие щиколотки, прямая спина, зеленые глаза, глубокие морщины у рта, неудачная завивка, маленький вздернутый нос, под корень остриженные ногти и ни одного лишнего килограмма. У девочки Дайвы есть работа в школьной библиотеке, для души, и еще одна, о которой она не расскажет ни за что, никому, хоть режьте, ей кажется, что пожилой женщине с высшим педагогическим образованием стыдно зарабатывать на жизнь уборкой чужих квартир, но деньги очень нужны, а сил пока, слава Богу, хватает, да и умения не занимать. У девочки Дайвы деревянный дом на Жверинасе, ветхий, зато свой, с маленьким палисадником, где летом цветов больше, чем во всем остальном квартале. У девочки Дайвы есть еще две девочки – внучки, а третьей девочки, дочки, нет уже пять лет, царствие ей небесное. Муж девочки Дайвы умер еще раньше, не дожил до смерти любимой дочери, можно сказать, повезло; сын девочки Дайвы жив-здоров и счастливо женат, только поселился очень уж далеко, аж в Канаде, в гости особо не поездишь, а что делать. Девочка Дайва отлично танцует, потому что в юности немного занималась бальными танцами, но цвета она путает чаще других, вернее, не путает, просто представляет что-то свое. Знает, что так нельзя, но вечно как черт под локоть толкает, никакого сладу.

Но у Фриды особо не забалуешь. Фрида говорит:

– Голубой будет когда-нибудь потом, девочка, это я тебе твердо обещаю. А сейчас танцуем синий, вместе со всеми. Давай, моя хорошая, давай.

На темной, освещенной лишь окрестными окнами улице стоит человек в дорогом кашемировом пальто. И, затаив дыхание, глядит на танцующих. Даже рот приоткрыл, как ребенок, впервые попавший на представление фокусника.

Никогда в жизни не танцевал. И не собирался этому учиться. То есть просто не думал о танцах, как и о великом множестве других, теоретически, хороших, но совершенно неинтересных лично ему вещей.

Но когда проходил вечером по улице Раугиклос мимо больших ярко освещенных окон танцевальной студии, занимавшей весь первый этаж невысокого серого дома, невольно замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Стоял, смотрел. Глаз отвести не мог. И не потому что люди там, внутри, так уж хорошо танцевали. То есть, вполне может быть, что хорошо, но его зацепило другое. Все лица светились такой радостью. Никогда не видел столько радостных людей сразу. Собственно, даже одного не видел – радостного настолько.

Хотя одного-то как раз видел. Когда-то – практически каждый день. Но Лиса нет уже так давно, что – не считается.

Добрую четверть часа стоял как завороженный, глазел на танцоров. И простоял бы еще дольше, да ноги замерзли. И снег опять пошел.

Уже сворачивая на Швенто Стяпано, зачем-то обернулся. И увидел, как теплый желтый электрический свет в окнах мигнул, погас и тут же снова вспыхнул – синим. Но миг спустя все стало как прежде. Решил – наверное, померещилось. Или это светомузыка такая у них? Как на дискотеке?

Впрочем, какая разница.

На следующий день специально пошел домой этой дорогой. И даже в пятницу, хотя из бара, где сидел с приятелями после работы, логично было бы проложить другой маршрут. Гораздо короче.

В субботу было так холодно, что весь день просидел дома. Но в воскресенье собрал волю в кулак и выгнал себя на улицу. Официальная версия – в супермаркет за продуктами; на самом деле, куда и зачем угодно, любой предлог хорош, лишь бы не киснуть в четырех стенах.

Когда понял, что вместо супермаркета идет в направлении улицы Раугиклос, совершенно не удивился. Даже обрадовался. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы жопу от дивана отрывало. Хоть изредка. А то невозможно же.

На зрелища особо не рассчитывал. Полдень едва миновал, вряд ли в помещении горит свет. А без него хрен что разглядишь. Но все равно пошел – просто так, почему нет. Погода хорошая, и температура наконец поднялась до вполне терпимой. Когда еще гулять.

Окна танцевальной студии были не просто темны, но и завешены шторами. Этого следовало ожидать. Все-таки воскресенье. Все вокруг закрыто, все отдыхают, и танцоры тоже. Имеют право.

– Извините меня пожалуйста, – произнес женский голос за его спиной. Звонкий, теплый, глубокий, отлично поставленный голос. Слушать его было приятно, как пить на морозе горячий вишневый пунш. И, наверное, так же легко захмелеть, переусердствовав.

Обернулся. И увидел женщину столь ослепительную, что застыл перед ней, открыв рот. Даже не спросил, за что она просит прощения. Какая разница.

Потрясшей его красавице было никак не меньше шестидесяти. («Семьдесят восемь, – однажды признается Фрида и, после небольшой паузы, с нескрываемой гордостью добавит: – Уже пятый год кряду семьдесят восемь; мне-то все равно, но люди почему-то шарахаются от больших чисел». Однако этот разговор состоится еще нескоро, сперва им придется подружиться, а дружба – дело далеко не одного дня.)

У нее были совершенно белоснежные волосы, золотое от загара лицо, высокие скулы, породистый тонкий нос, аккуратный, но резко очерченный подбородок и огромные глаза невозможного фиалкового цвета. В левом углу длинного чувственного рта притаилась улыбка, правый же трагически изогнулся вниз – поди разбери, что получается в сумме.

– Внешность обманчива, – усмехнулась она в ответ на его немое восхищение. – Всю мою жизнь люди думали, будто я создана для любви. А это не так. Я – только для танцев.

Зачем-то повторил за ней вслух:

– Для танцев.

И наконец очнулся. Спросил:

– А почему вы извинились?

– Ну как же, – она удивленно приподняла тонкую бровь – За опоздание. Должна была явиться в полдень, а уже четверть первого. Вы же записываться пришли? В танцевальную студию? Долго ждете?

Покачал головой.

– Нет, что вы. Не записываться. Просто мимо шел… То есть, положа руку на сердце, не совсем просто. Уже несколько раз проходил мимо ваших окон по вечерам, смотрел, как танцуют. И подумал: а вдруг сегодня тоже. Не сообразил, что еще слишком рано. И вообще воскресенье.

– Ясно, – кивнула она. Но вместо того, чтобы отвернуться и уйти, протянула ему руку в лиловой бархатной митенке. Сказала: – Меня зовут Фрида. И мне почему-то кажется, что вы с удовольствием выпьете со мной чаю. А я редко ошибаюсь в людях.

Рука оказалась маленькой, но очень сильной. И такой горячей, словно только что держала кружку с чаем, который ей еще только предстояло заварить.

Ужасно смутился. Но обрадовался гораздо сильнее.

– Вы совершенно правы. Выпью с удовольствием, сколько нальете. И, чего доброго, добавки попрошу.

– Да, – серьезно подтвердила Фрида. – Такое развитие событий вполне возможно.

Отперла дверь, трижды повернув ключ. В огромный зал с паркетными полами не пошли, сразу свернули в кухню. Фрида сняла тяжелое, подбитое каракулевым мехом пальто, осталась в сиреневом, под цвет глаз, платье. Переобулась в серебристые босоножки с закрытой пяткой, на невысоком устойчивом каблучке. Налила воду из бутылки в электрический чайник, щелкнула кнопкой, поднявшись на цыпочки, взяла с полки две керамические кружки, синюю и лиловую. А он стоял на пороге и зачарованно следил за этими нехитрыми действиями. Движения Фриды были похожи на танец; строго говоря, они и были танцем. И даже подходящая музыка начала звучать в его сознании, простенький медленный вальс. Впервые за черт знает сколько лет.

– Вы услышали мою музыку, да? – Усмехнулась Фрида. – Ничего-ничего, не переживайте, мелкие безобидные галлюцинации на этой кухне в порядке вещей. – И, не дожидаясь ответа, спросила: – Вам нравится смотреть, как танцуют? Поэтому ходили в наши окна заглядывать?

Вежливо сказал:

– Да.

Но тут же исправился:

– Хотя, вообще-то, нет.

И, наконец, дал самый честный ответ:

– Сам не знаю. Я, наверное, все-таки не столько танцы смотрел, сколько лица разглядывал. Такие счастливые были все… Нет, даже не так. Не просто счастливые, радостные. А это совсем большая редкость.

– Ваша правда, – кивнула Фрида. – Вы молодец.

И принялась разливать чай.

– И еще свет этот синий, – зачем-то добавил он. – Я сперва подумал, у вас что-то вроде цветомузыки. Что нормально для дискотеки и довольно странно для бальных танцев. Но он один раз мигнул, и все. Так что я еще из-за этого ходил. Хотел понять, есть ли у вас цветомузыка, и зачем она. Но уже ясно, что просто померещилось.

– Ну надо же, – изумилась Фрида. – В жизни не думала, что это можно увидеть с улицы… Ну, будем надеяться, все дело в вас. Тем более, что так оно и есть.

Сказал:

– Я не понимаю.

– Ну, а чего вы хотели, – рассудительно заметила Фрида. – Если уж вызвались пить чай с незнакомой эксцентричной старухой, приготовьтесь к тому, что речи ее будут вздорны и туманны. Согласны ли вы продолжать беседу на таких условиях?

– Да, я на любых условиях согласен, – признался он. – Лишь бы подольше тут с вами посидеть.

– Вот это разговор! – Рассмеялась Фрида. – Вот это по-нашему! Осторожно, молодой человек, если продолжите в том же духе, я буду вынуждена признаться, что обожаю вас.

Чай пах мятой и малиной, и он старался пить как можно медленней. Чтобы отсрочить неизбежный момент, когда придется прощаться и уходить.

– Мне кажется, – вдруг сказала Фрида, – что вам очень нужен хороший друг. И еще мне кажется, что я могла бы им стать – теоретически. Но на практике, скорее всего, ничего не выйдет. Чтобы дружить со мной, надо танцевать. Вот если бы вы пришли записываться…

– Вы бы меня все равно не взяли. Я не умею танцевать. Мало кто умеет, я знаю, но я в этом смысле вообще уникум. Даже хороводы в детском саду не водил. Обижался, уходил в дальний угол и сидел там, дуясь на всех, ждал, когда прекратится безобразие, и можно будет снова поиграть в прятки или салочки. С тех пор так и пошло.

– Конечно, вы не умеете танцевать, – кивнула Фрида. – Это совершенно нормально. Собственно, затем ко мне и приходят, чтобы научиться; в большинстве случаев, как и вы, с нуля. У нас иное ограничение: я не беру профессиональных танцоров. Но вас это, к счастью, не касается. Поэтому вы можете попробовать. Первое занятие бесплатно. Не понравится – никто вас неволить не станет. Понравится – платите десять литов в месяц, и добро пожаловать.

Хотел наотрез отказаться. Какое занятие, вы что?! Но вместо этого почему-то спросил:

– Всего десять литов? По-моему, это благотворительность.

– Она и есть, – кивнула Фрида. – Благотворительность в чистом виде. Но не моя. Помещение нам одолжил один из моих учеников, так что скидываемся, считайте, только на коммунальные платежи. Что остается, тратим на чай и печенье. Если бы нам приходилось платить за аренду полностью, десятью литами в месяц, конечно, не обошлось бы… Кстати о расходах. У вас есть туфли на тонкой кожаной подошве? Если нет, придется купить.

– На кожаной – точно есть. Не знаю только, можно ли считать ее тонкой. Никогда об этом не думал.

– Ладно, посмотрим. А костюм? У вас есть костюм?

– У меня их шесть штук.

Сказал и почему-то смутился. Как будто некстати похвастался.

– Отлично. Если не сможете выбрать, в каком приходить, надевайте самый старый и удобный, вот вам мой совет. И без туфель не приходите.

Опешил.

– Куда не приходить без туфель?

– Сюда, конечно же. Если не возражаете, в среду, в семь вечера. Мне бы хотелось включить вас в группу, которая занимается по средам и субботам, там как раз не хватает мальчиков. Но если вам неудобно, есть группы и в другие дни.

Пожал плечами:

– На самом деле, абсолютно все равно. У меня все вечера более-менее свободны.

– В вашем возрасте это совершенно ужасное признание, – серьезно сказала Фрида. В фиалковых глазах светилось неподдельное сочувствие.

Спросила:

– Как вас записать? Скажите имя, фамилия мне ни к чему.

Понял, что пора решительно отказаться, а потом встать и уйти. Чай отличный, и кухня такая уютная, что сидел бы тут вечно, но зачем морочить голову этой чудесной женщине. Она, похоже, уже уверена, что заполучила нового ученика. И чем раньше будет разочарована, тем меньше, в итоге, огорчится.

Но вместо этого почему-то сказал:

– Лис.

И дважды соврал. Во-первых, это было не имя, а прозвище. А во-вторых, чужое.

Подумал: «Господи, что на меня нашло. Зачем записал в танцевальную студию мертвого друга? Сходил, называется, за хлебом, вот молодец».

Подумал: «С другой стороны, так даже лучше. Я не умею и не люблю танцевать, а Лис любил. Ему, в отличие от меня, здесь самое место. Наверное, он был бы только рад».

Подумал: «Теперь придется прийти, не могу же я подвести Лиса».

– Танцуем серый, – говорит, Фрида. – Анна, принцесса, не хмурься, что за предрассудки, серый – прекрасный цвет, особенно когда он цвет шелка, струится и переливается, ты только представь.

Принцесса Анна – самая младшая в группе. Принцессе Анне тридцать два года. Принцесса Анна – не самая удобная партнерша, рост ее равен одной греческой оргии[2], и слава богу, что не египетской[3]. Но это, полагает принцесса Анна, вовсе не повод сутулиться и отказывать себе в удовольствии носить каблуки. Принцесса Анна феноменально рассеяна, она может внезапно остановиться посреди танца, просто забыв, где находится, и что сейчас следует делать. Принцесса Анна – математик, программист и переводчик с полудюжины славянских языков; она привыкла думать на всех сразу, включая Си и Паскаль. В этом, смеется Фрида, и состоит проблема.

Зато иных проблем у принцессы Анны нет. У принцессы Анны темные брови вразлет, пепельные волосы до лопаток и глаза цвета зимних сумерек. Она прекрасна, как элитное модельное агентство в полном составе, беззаботна, как еще не усевшаяся на яйца птичка, и ни в кого не влюблена. Обниматься с принцессой Анной – почти такое же счастье, как танцевать с Фридой. Это счастье нельзя заслужить, оно всегда достается даром – тому, кто нуждается больше прочих.

– Фрида, – говорит принцесса Анна, – ты была совершенно права, серый шелк – это действительно очень красиво. Но теперь он так громко шуршит у меня в голове! Я даже музыку почти не слышу.

– Ничего, ничего, – смеется Фрида, – пусть себе шуршит. Это тоже музыка. Танцуем серый, принцесса. Сейчас танцуем серый.

– Это была худшая посадка в моей жизни, – говорит коллегам пилот самолета польских авиалиний, только что прилетевшего из Варшавы. – Или наоборот, лучшая, это как поглядеть. Потому что, в итоге, все целы, по-моему, даже испугаться толком не успел никто – кроме меня. Я, кстати, не представлял, что столько молитв знаю. Откуда? У нас в семье только мамина бабка в церковь ходила. И тут вдруг из меня как полилось.

– В последний момент, – говорит он, устало опустив голову на руки. – В самый последний момент вдруг все стало хорошо. И мы сели прямо как в учебном фильме – и-де-аль-но. Если это не чудо, то… То все равно чудо. Иного объяснения нет.

– Ну надо же, – восхитилась Фрида. – Пришел! А я-то, глупая, волновалась. Дети мои, это Лис. Он к нам пришел, счастливчик. Любите его отныне, как меня и друг друга.

И, не желая обуздывать бурю охвативших ее чувств, закружила по залу, вальсируя с невидимым партнером, тихонько напевая себе под нос: «Лис пришел, Лиспри шел, Лиспришел».

Ноги ее не касались пола. «Дети» (в возрасте примерно от тридцати до семидесяти), видимо, и не к такому привыкли, а он смотрел, распахнув рот. Наконец смущенно переспросил:

– Вы волновались? Но почему?

– Как – «почему»?! – Фрида даже плясать перестала. – Да потому что ты мне позарез нужен, счастливчик, вот и все. – И, чтобы снизить градус признания, поспешно добавила: – В этой группе не хватает мальчиков, я тебе уже говорила. Собственно, ровно одного и не хватало. Теперь полный комплект. И кстати. Как ты уже, наверное, заметил, я перешла на «ты». Не вздумай обижаться. Я говорю «ты» всем, кто здесь со мной танцует. И ожидаю в этом смысле взаимности. Друг к другу тоже лучше обращаться на «ты», по крайней мере, в стенах этого зала. Не то чтобы это было принципиально важно, но я предпочитаю сразу и недвусмысленно обозначить степень близости, неизбежной для всех, кто приходит сюда танцевать.

Подумал: «Неизбежной – ишь ты». А вслух сказал:

– Вы погодите, может еще выгоните меня взашей после первых же па. Я двигаюсь как мешок с песком.

– Это вряд ли, походка у тебя легкая. И жестикуляция не разболтанная. И спину держишь неплохо. Не предвижу особых проблем. Впрочем, если даже я ошибаюсь, не беда. Мешков с песком я за свою жизнь перетаскала – не сосчитать. И все остались довольны.

Фрида говорит:

– Мы занимаемся бальными танцами. Классическая программа: вальс, танго, фокстрот. И еще, конечно, самба, румба, джайв, ча-ча-ча, пасодобль, но все это будет потом, латинскую программу мы танцуем только летом, а до лета еще надо дожить. Кстати имей в виду, дожить – это домашнее задание. Обязательное для всех.

Фрида говорит:

– У нас нет специальной группы для новичков. Занимаемся вместе, это, как ни странно, идет всем только на пользу. С новичками я танцую сама, и это хорошая для тебя новость, у меня все быстро учатся, и ты научишься, никуда не денешься, поэтому иди-ка сюда, дорогой.

Фрида говорит:

– Ни о чем не беспокойся, просто слушай музыку и слушайся меня. Делай все, что мы с ней велим. Это гораздо проще, чем кажется.

Фрида говорит:

– Положись на меня, счастливчик. Я не подведу.

Полчаса пролетают как сон; наверное, они и есть сон. Потому что только во сне так легко и просто получается то, чего никогда не умел наяву: мчаться на мотоцикле, превращаться в зверя, летать, танцевать.

А вот десять минут перерыва более-менее похожи на явь. Можно сесть на паркетный пол, прислониться спиной к стене, беспомощно улыбаться женщинам, наперебой поздравляющим тебя с отличным дебютом, пожимать руки специально ради знакомства присевших рядом мужчин, смотреть в окно, в отчаянную темноту безлунной декабрьской ночи, где то вспыхивает, то гаснет огонек Фридиной сигареты, медленно-медленно выдыхать.

Боже, что это было вообще? Я – танцевал?

Фрида появляется на пороге, на ходу сбрасывает шубку. Фрида говорит:

– Продолжим.

Фрида говорит:

– Иди сюда, мой драгоценный мешок с золотым песком. Я скучала по тебе, пока курила. Мне понравилось с тобой танцевать.

Фрида говорит:

– Только не зазнавайся, счастливчик.

В следующий перерыв Фрида пошла на кухню заваривать чай. И его за собой поманила.

– Пока мы будем танцевать, как раз настоится, – сказала она, заливая кипятком дивный натюрморт из цветов, листьев и пряностей. – Теперь самое главное. Даже не стану спрашивать, будешь ли ты ходить на занятия. И так ясно, что будешь. Следовательно, с тебя десять литов. Если захочешь дать больше, не стесняйся, тогда на следующей неделе к чаю у нас будет не только дешевое печенье, но и, к примеру, бельгийский шоколад. И наши девицы станут молиться за тебя денно и нощно. А это серьезный профит.

– Ты меня поймала. Если мои взносы – единственный шанс накормить девочек шоколадом, никуда не денусь, придется ходить.

– Ай, не прикидывайся, – отмахнулась Фрида. – Тебе же понравилось со мной танцевать. Готова спорить, ты уже заранее не знаешь, как дотерпеть до субботы.

– Не знаю, – согласился он. – Но все равно как-нибудь дотерплю.

– Такое мужество заслуживает награды, – объявила Фрида. – Пошли, счастливчик. Нас ждут райские наслаждения: еще один вальс, а потом, ты не поверишь, фокстрот!

– Учти, я пока даже не знаю, что это такое.

– Фокстрот – это почти как вальс, только совершенно иначе, – рассмеялась Фрида. – Гораздо веселей. И при этом труднее, чем все, что было до сих пор, но мы с тобой как-нибудь справимся, я в нас верю.

– Если я отдавлю тебе ноги, ты меня все равно не выгонишь?

– Не тревожься, счастливчик, ты в полной безопасности. Если я выгоню тебя, кто купит девочкам шоколад?

Уже на пороге остановилась, картинно хлопнула себя по лбу.

– А главное-то и забыла! Я же заманила тебя в кухню, чтобы проинструктировать. Всякий раз в конце занятия мы танцуем какой-нибудь цвет. Танец может быть любой, сегодня будет фокстрот, но это не принципиально. Цвет выбираю я. Говорю: «Танцуем красный». Или, к примеру, синий. Какой цвет скажу, такой и танцуем. В этом смысле у нас, конечно, страшная тоталитарная диктатура. Но тут уж ничего не поделаешь.

– Но как можно танцевать красный или синий? Это какие-то особенные движения? Притормози, Фрида, я пока даже фокстрот от румбы не отличу.

– Не беспокойся, никаких особенных движений. Просто представь себе этот цвет. Как будто весь мир в него окрасился – у тебя в голове. Тебе понадобятся воображение и внимание. И, конечно, концентрация – на первом этапе. Потом привыкнешь.

Озадаченно покачал головой:

– Вряд ли у меня получится.

– Всего час назад ты грозился, что будешь танцевать, как мешок с песком. Обещал и не выполнил, ай, как не стыдно! Не переживай, счастливчик. Все у тебя получится. Со мной вообще все очень легко. Особенно на первых порах.

– Танцуем оранжевый, – говорит Фрида. – Зима только началась, всем нам нужны витамины, поэтому будем танцевать оранжевый. Ян, детка, если уж ты все равно забываешь выключить телефон на время занятий, будь добр, хотя бы поменяй мелодию. Потому что лично мне очень трудно продолжать танцевать вальс, когда в ушах звучит такой чумовой рок-н-ролл. Вот как начну скакать тут драной козой – что тогда с вами станет, мои дорогие?

Детке Яну сорок два года, а выглядит он гораздо моложе. У детки Яна светло-рыжие волосы, ярко-голубые круглые глаза и белоснежная кожа, усыпанная мелкими золотыми веснушками. Родись он женщиной, был бы доволен своей моложавостью, но бизнесмену его уровня следует выглядеть солиднее; впрочем, не так уж часто внешность действительно мешает в делах, и для таких случаев у детки Яна имеется чрезвычайно полезный генеральный директор, такой солидный, что хоть на пол ложись и плачь.

Иногда, представляясь новым знакомым: «Да-да, совершенно верно, тот самый», – детка Ян чувствует себя примерно как герои Ремарковских «Трех товарищей», когда обгоняли на своем Карле новые дорогие автомобили, общее недоумение и смешит его, и, чего греха таить, льстит. Меж тем дела у детки Яна идут так хорошо, что самому иногда не верится; впрочем, бизнес в этом смысле похож на танец: лучше особо не задумываться, а главное – не останавливаться, пусть земля крутится от толчков твоих ног, а не сама по себе, остальное приложится.

Детка Ян заметно прихрамывает при ходьбе, одна его нога короче другой. Но пока он танцует, это не имеет значения. Какая хромота, вы что. Детка Ян танцует как бог. Даже Фрида однажды сказала, что если вдруг за ней придет смерть, она непременно позовет на выручку детку Яна, потому что танцевать с таким партнером и не воскреснуть решительно невозможно. Детка Ян дал ей слово, что обязательно примчится по первому же зову. Потому что шутки шутками, но – а вдруг это действительно поможет? Он с радостью вернул бы ей долг.

Шесть лет назад детка Ян был уверен, что не доживет до своего следующего дня рождения. Во всяком случае, так уверяли его лечащие врачи. «А вот хрен им», – решительно сказала на это Фрида, с которой он познакомился в больничной курилке; она не лечилась, а приходила навещать кого-то из своих.

«Хрен им, – говорила Фрида, – ты будешь жить, детка. Я знаю, какое лекарство тебе нужно. Еще ни один по-настоящему счастливый человек ни разу не умирал от какой-то дурацкой болезни. Правда, иногда они внезапно гибнут в катастрофах, но это, поверь мне, гораздо веселее больниц. Осталось понять, что может сделать счастливым тебя. Ты когда-нибудь пробовал танцевать? Да плевать на твою ногу, она нам с тобой не начальник. А ну бросай сигарету, пошли в коридор. Конечно прямо сейчас. В моем возрасте и твоем положении глупо хоть что-то откладывать на завтра».

Детка Ян до сих пор жив. В глубине души он считает себя бессмертным.

– Ян, детка, мы танцуем оранжевый, – говорит Фрида. – И учти, если тебе снова кто-то станет трезвонить посреди танца, я за себя не ручаюсь.

– Я уже выключил звук. Прости.

– Ничего, детка. Человеку, который так танцует, я бы охотно простила даже убийство президента. А не только какой-то жалкий телефонный звонок.

Из индийского ресторана на Одминю выходит немолодая пара.

– О боже, – говорит женщина. – Смотри, что творится!

– Что? Где? – Ее спутник вертит головой, пытаясь понять, о чем речь.

– Да вот же, вот, прямо тут! Смотри, сколачивают помосты, ставят киоски и развешивают фонари. Похоже, у нас наконец-то будет настоящая Рождественская ярмарка. Как в Бремене и Кельне, как в Праге, как в Варшаве, Барселоне и Риге. Как во всех нормальных европейских городах. С елочными игрушками, вязаными носками, жареной ветчиной и глинтвейном на площади. Я уже думала, не доживу. И вот!

– То есть, до сих пор у вас не было Рождественских ярмарок? – Изумленно спрашивает мужчина. – Надо же! Даже не верится. Да, тогда понятно, почему ты так разволновалась. Я рад за тебя, дорогая. И за весь город, конечно.

Танцевали до девяти, потом долго, никуда не торопясь, пили чай. Потом провожали Анну и Фриду, остальные девочки жили далеко, и их повез по домам Ян, обладатель огромного белоснежного джипа, больше похожего на игрушку великаньего ребенка, чем на взаправдашний автомобиль.

Шли, не торопясь, болтали о пустяках, лепили снежки, замерзли, в итоге, до изумления, даже невозмутимая принцесса Анна под конец лязгала зубами, как выброшенная на улицу сирота.

Домой пришел за полночь, лег навзничь на диван и заплакал. Не то от боли, не то от облегчения. Наверное, от того и другого сразу. А выплакавшись как следует, заснул, так и не сняв пальто и ботинки. Такого с ним не случалось даже в юности, после самых лихих вечеринок.

Проснулся на рассвете. И не почувствовал себя счастливым. Но твердо знал, что сделал шаг в этом направлении. Самый первый верный шаг с тех пор, как…

С тех пор, как.

– Танец бескорыстен, – говорит Фрида. – Нельзя танцевать «зачем-то», или «для чего-то». Танец – ради танца. Не он для нас, а мы для него. Пока есть танец, того, кто танцует, нет. И это – самое главное. Единственная наша корысть состоит в том, что когда танец закончится, мы можем быть совершенно уверены, что рано или поздно начнется новый. И это такое счастье, что я каждый день готова плакать от зависти к самой себе.

Слушая ее, танцоры приподнимаются на цыпочки, все как один.

– Танцуем желтый, – говорит Фрида. – Сейчас танцуем желтый, и ничего больше. Арам, золотой, учти, я знаю, что у тебя на уме. И до известной степени разделяю твои чувства. Мне тоже надоел мороз. Но если ты будешь специально танцевать оттепель, потеряешь кучу сил, а завтра, скорее всего, переживешь горькое разочарование. Поэтому сейчас мы будем просто танцевать желтый, и ты с нами. Желтый, Арам, золотой. Просто желтый, и точка, все, все.

Золотой Арам – почти ровесник Фриды. Большую половину жизни золотой Арам провел в инвалидной коляске, среди россыпей драгоценных камней. Арам был ювелиром, из тех, чья негромкая слава молниеносно разносится по городу «сарафанным радио», и очереди к нему выстраивались на годы вперед. Золотой Арам часто думал: в каком-то смысле даже удачно, что я стал инвалидом в восемнадцать лет, а не, скажем, в тридцать. Успел выбрать подходящую профессию, ни дня не был близким обузой. И жену нашел хорошую, иначе и быть не могло, такой крест на себя взвалить отважится только очень добрая и сильная женщина, и только по большой любви. Трех сыновей подняли, дочку-красавицу выдали замуж, построили дом, а уж деревьев вокруг того дома посадили – видимо-невидимо. А как иначе.

После визита к знаменитому китайскому кудеснику – сам золотой Арам считал его шарлатаном, но жена и дети так просили попытать счастья, что не смог им отказать – неожиданно встал и пошел, хотя ни веры, ни надежды не было в нем, только любовь. Страстная любовь к жизни. Китайский чудотворец сказал, этого достаточно.

Так в пятьдесят шесть лет для золотого Арама началась совершенно новая жизнь. Он принялся азартно исследовать внезапно открывшиеся возможности, перепробовал все, до чего смог дотянуться. Ходил в походы на байдарке, заново освоил велосипед, трижды летал на воздушном шаре, съездил на африканское сафари, исколесил на своей машине пол-Европы; до Америки, впрочем, не добрался, рассерженный запретом на курение в самолетах. Однажды, шутки ради, присоединился к танцорам, по случаю праздника выступавшим на Ратушной площади, сделал круг вальса с пришедшей ему на выручку Фридой и пропал навек.

Всем бы так пропасть.

– Арам, – говорит Фрида, – не упрямься, мой золотой. Танцуем желтый, Арам, сейчас просто танцуем желтый, и больше ничего.

На следующий день все городские модницы наденут пестрые резиновые сапожки, а дети по дороге в школу будут снимать и прятать в портфели вязаные шапки. К вечеру вывешенные за окна термометры станут уверенно показывать шесть градусов выше нуля, а еще два дня спустя в проходном дворе на улице Бокшто, через который Фрида любит ходить, когда нет гололеда, расцветет, не дожидаясь весны, желтая форзиция. «Вот засранец, – восхищено подумает Фрида, – настоял-таки на своем!»

Сердиться на Арама она не станет. Победителей не судят. К тому же, морозы действительно ужасно надоели. А цветение во время зимы Фрида всегда считала доброй приметой.

Когда, допив чай, стали одеваться, Фрида положила руку ему на плечо.

– Счастливчик, у меня такое ощущение, что ты хочешь добавки, – твердо сказала она. – А попросить стесняешься.

– Стесняюсь, – легко согласился он. – А что, можно?

– Можно. При условии, что потом проводишь меня домой. А то я, знаешь, балованная маменькина дочка. Без кавалеров по вечерам гулять не приучена.

– Проводить тебя домой – это дополнительное удовольствие. Кто же в здравом уме от такого откажется?

– Тогда договорились.

Когда они остались одни, Фрида рассеянно нажала на кнопку электрического чайника, уже отключенного от розетки. Так и не заметила своего промаха. Села напротив, испытующе заглянула в глаза. Сказала:

– У тебя такая дыра в сердце, бедный мой счастливчик. Такая страшная дырища. Это смерть, да? Кто-то у тебя умер. Самый важный для тебя человек. А ты остался – не жить, доживать. Очень глупо с твоей стороны, но ничего не поделаешь.

– Умер, да. Друг. Но это было очень давно. И я научился жить без него. То есть, научился думать, что научился. На самом деле, конечно нет.

– Друг, – задумчиво повторила Фрида. – Вот значит как. Надо же. Обычно прорехи таких размеров оставляют дети, но всякое, конечно, бывает… Слушай, а ты уверен, что называешь вещи своими именами? Это был не просто друг, да? Это была любовь? По тебе не скажешь, но… Вы спали вместе?

Укоризненно покачал головой:

– Не спали, Фрида. Играли. Мы были музыкантами. Два саксофониста. Я – тенор, он – альт. По отдельности – так, ничего выдающегося. А вместе мы были почти боги. Вернее, один двухголовый, многорукий, совершенно безбашенный бог. Вместе мы могли абсолютно все. И, да, ты совершенно права, это была любовь. Что ж еще.

– О боже. Тогда я понимаю. Он умер, и с тех пор ты не можешь играть?

Эхом повторил:

– Он умер, и с тех пор я не могу играть. А значит, я умер вместе с ним. Хотя, формально, остался жив. Ты права, в этом все дело.

Помолчали.

– Прости мою солдатскую прямоту, счастливчик, но мне кажется, ты зря сдался, – наконец сказала Фрида. – Огромная потеря, я понимаю. Но зачем добровольно делать ее еще больше? Руки, губы и легкие пока при тебе. Скажешь, нет?

Яростно помотал головой:

– Нет. Не добровольно. Я ничего не решал. Просто не смог.

– Не смог – что?

– А ничего не смог. Штука же не в том, что дуэтом мы звучали много лучше, чем порознь. Я не настолько амбициозен. Но чтобы играть – нет, не так, чтобы делать из себя музыку – надо внутренне соглашаться с тем, что принадлежишь этому миру. Что ты – малая часть прекрасного непостижимого целого, которое будет сейчас литься через тебя – сколько сможешь пропустить, и еще – через край. А если такого согласия нет, будешь фальшивить. И дело, как ты понимаешь, не в технических огрехах.

Фрида молча кивнула.

– Я не раз слышал о людях, которые, похоронив кого-нибудь близкого, решали, что Бога нет. Или того хуже, проклинали Его навек за бессмысленную жестокость. Это не мой случай. Я никого не проклинал. И веру не утрачивал. Собственно, нечего было утрачивать, в том месте, где у нормальных людей вера, у меня всегда был один огромный неформулируемый вопрос, и уж он-то никуда не делся.

– Тогда почему?

– Потому что я никогда не смогу ни понять, ни, тем более, принять мироустройство, логика которого допускает, чтобы такие люди как Лис умирали совсем молодыми. Он был сама радость, ветер и свет, воплощенный смысл бытия, гораздо более уместный среди живых, чем любой из нас, уцелевших. И позарез необходимый – мне и многим другим. Но все это оказалось совершенно неважно.

– Да, – сказала Фрида. – Наверное, я тебя понимаю. К сожалению.

– На самом деле никакой логики, скорее всего, нет вовсе. Никакого замысла, ни тайного, ни явного. Только слепая игра случая, как и вся жизнь на Земле. Нечего тут ненавидеть, некого проклинать. Но ощущать себя частью реальности, в которой умер Лис, я все равно не могу. Так и живу с тех пор инородным телом. Возможно, именно поэтому из меня получился неплохой, как считают коллеги, юрист. Законодательные акты – нелепые нагромождения наспех придуманных идей, по большей части, абстрактных. Они даже не то чтобы противоречат природе и смыслу бытия, а просто находятся где-то сбоку, как бантик, прилагающийся ко всякому «черт-те что». И это мне сейчас близко и понятно. Я сам, в некотором роде, такой бантик.

– А потерять хлебную профессию не боишься? – неожиданно рассмеялась Фрида. И дружески пихнула его в бок локотком, острым, как лезвие мизерикордии.

– Боюсь? Да нет, с чего бы. Как, интересно, я могу ее потерять?

– У занятий танцами порой бывают самые непредсказуемые последствия, – очень серьезно сказала она. – В один прекрасный день ты можешь проснуться и обнаружить, что перестал быть «сбоку бантиком». И худо ли, хорошо ли, а снова принадлежишь этому миру. И что тогда?

Пожал плечами:

– Тогда я просто снова возьмусь за саксофон. Но, знаешь, это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Я предпочитаю говорить: «Достаточно хорошо, чтобы быть правдой». Как тебе такая формулировка?

– Танцуем коричневый, – говорит Фрида. – Стас, мальчик мой, прекрати так гнусно ухмыляться. Держи себя в руках. Коричневый – это не только цвет дерьма. А еще, к примеру…

– Шоколада, – хором подсказывают девочки и Ян, страстный любитель сладкого.

– И еще медвежьей шкуры, – смущенно добавляет Дайва.

– И корабельных досок, – подхватывает Анна. – И древесных стволов.

– И крепко заваренного чая.

– Тогда уж и кофе.

– И старой школьной формы.

– И коровы моей бабушки.

– И двухтомника Фицджеральда.

– И…

– Иииии…

– И всякого дерьма, – добродушно заключает мальчик Стас, чрезвычайно довольный своей находчивостью.

Мальчик Стас недавно разменял седьмой десяток. Мальчику Стасу до сих пор плохо дается вальс, зато он практически король танго. При звуках танго мальчик Стас, добродушный увалень, болтун и балагур, вдруг дивным образом преображается, даже отвисшие щеки подтягиваются, пухлые губы сжимаются в злую, ласковую нить, скулы становятся резче, а черешневые глаза начинают полыхать неподдельной страстью.

Тридцать лет назад мальчик Стас овдовел. Жена вышла в булочную за хлебом для ужина и не вернулась; ее нашли наутро в соседнем дворе, среди мусорных баков, спрятанных за жасминовыми кустами. Несколько десятков ножевых ранений, из которых только одно оказалось смертельным. Не то тайный ревнивый любовник счеты свел, не то просто маньяк. В любом случае, убийцу не нашли, а мальчик Стас остался с двумя трехлетними сыновьями-близнецами на руках. Жениться снова не стал. Сам вырастил мальчишек. И каких! Один теперь большой начальник на телевидении, другой – специалист по аппаратуре настолько хитрой, что родной отец не в силах уяснить, в чем, собственно, заключается его работа.

Мальчик Стас всю жизнь проработал таксистом и до сих пор с удовольствием возит пассажиров, хотя сыновья против, они могли бы обеспечить обожаемому отцу не просто достойную, а натурально сладкую жизнь. Но мальчик Стас не поддается на уговоры. Такси – это люди. Каждый день десятки новых людей. С одними интересно поговорить, других можно послушать, третьим сразу хочется исповедаться, а остальных можно просто разглядывать.

Чем дольше мальчик Стас возит людей, тем меньше их понимает. И тем больше они ему интересны.

– Ой, смотри, допрыгаешься у меня! – Смеется Фрида и показывает мальчику Стасу кулак. – А вы чего ржете? – Грозно спрашивает она остальных. – Смотрите, всех оставлю без сладкого. В частности, без шоколада, коричневого, как де… Ой. Тьфу на вас! До чего пожилую интеллигентную женщину довели.

В течение следующих десяти минут вся группа хохочет до полного изнеможения. Невозможно остановиться, когда смеешься в такой большой компании, тут только палец покажи, и все снова заходятся, постепенно сползая на паркетный пол.

– Ладно, – говорит Фрида, вытирая батистовым платочком выступившие слезы. – Все хороши. И я хороша, не спорю. А теперь, дети, все-таки танцуем коричневый. Соберитесь.

По проспекту Гедиминаса бежит щенок бассета. За ним волочится поводок. Хозяин щенка, мальчишка лет двенадцати, тоже бежит со всех ног, но расстояние между ними постепенно увеличивается. Поди поймай такого резвого неслуха, до полусмерти перепуганного собственным своеволием, лаем чужих собак, зимними башмаками прохожих, шумом, перекрывающим голос хозяина, гудками автомобилей и ослепительным светом их фар.

Словно нарочно решив максимально ухудшить и без того драматическую ситуацию, щенок выскакивает на проезжую часть. Раздается визг тормозов. «Неееееет!» – страшным голосом кричит мальчишка и, обессилев от отчаяния, садится прямо в сугроб.

Минуту спустя к нему подходит коротко стриженная женщина в спортивном костюме и высоких зимних кроссовках. Несет в охапке визжащего, вырывающегося щенка. Коротко спрашивает: «Твой?» И, не дожидаясь благодарности, разворачивается и переходит на бег. И так опаздывала на тренировку, да еще из-за этих двух дурачков столько времени потеряла, надо наверстывать.

«Такие трогательные оба, – умиленно думает она, сворачивая в сторону Зеленого моста. – Хорошо, что все обошлось».

Зачем-то пришел на целых полчаса раньше, ругал себя за это последними словами, думал, придется теперь топтаться на морозе, и, как назло, ни одного кафе рядом, чтобы там подождать. Но ему повезло, дверь уже была открыта, Фрида сидела на кухне и разговаривала по телефону.

– Ангел мой, – говорила она, – ты прекрасно знаешь, я никогда никого не ругаю за прогулы. Все взрослые люди, у всех бывают неотложные дела и непреодолимые обстоятельства. Зачем ты снова рассказываешь мне эту нелепую историю?.. Нет. Нет. А я говорю, неправда. А если даже правда, впредь потрудись ее от меня скрывать. Она разбивает мне сердце… Что? Господи, ну конечно, мы тебя подождем. Да. Совершенно верно, начнем на четверть часа позже. И закончим соответственно. С превеликим удовольствием. Да, ради тебя. Просто потому что я тебя люблю. И не только я. И мы все очень соскучились. Давай, бегом.

Спрятала телефон в карман и только тогда заметила, что уже не одна. Улыбнулась, растерянно развела руками, сказала:

– Привет, счастливчик. Видишь, нашлась наша пропажа.

– А кто у нас пропажа?

– Люси, конечно. А, ты же ее пока не знаешь. Ты пришел ровно в тот день, когда она в очередной раз сгинула на две недели, и это, увы, еще не рекорд… Я ее очень люблю. Явилась ко мне три года назад, как раз перед самым Рождеством, с виду – совершеннейший мальчишка, штанишки, курточка, вязаная шапка до бровей, упрямый подбородок, нахальный взгляд исподлобья. Заявила: «С детства мечтала быть настоящей девочкой и танцевать вальс в красивом платье, правда же, вы меня к себе возьмете?» С тех пор сшила себе полдюжины платьев, а танцует так, что лично я смотрела бы, не отрываясь. Но занятия прогуливает безбожно. Что, впрочем, полбеды. Если бы она при этом не выдумывала всякие ужасы, цены бы ей не было.

– Ты меня заинтриговала. Что за ужасы?

Фрида нахмурилась. Неохотно сказала:

– Всякий раз твердит одно и то же. Никакой фантазии! Говорит, будто иногда просыпается в мире, где нет нашей танцевальной студии. Все остальное на месте – город, работа, родители, друзья, парки, кафе, велосипед и любимый каток – но студии нет. Вместо нее в этом доме на Раугиклос магазин, торгующий швейными машинками. Почему именно швейными машинками, хотела бы я знать?! Если бы я взялась сочинять подобную историю, поместила бы здесь тренажерный зал, так гораздо правдоподобней… Да, и мой телефон в этой ситуации, конечно же, не отвечает. А когда отвечает, трубку берет какой-то неприятный пожилой господин, кричит, что никакой Фриды тут нет, требует больше не беспокоить. Люси говорит, будто ничего не может с этим поделать. Просто живет дальше, как ни в чем не бывало, но каждый день проверяет: вдруг мир снова изменился, и мы уже есть. Ходит сюда или просто мне звонит. И что бы ты думал? В какой-то момент все действительно возвращается на место, и Люси воссоединяется с нами. Как тебе это нравится, счастливчик?

Долго думал прежде, чем ответить.

– Знаешь, а я как раз вполне способен поверить в такие штуки. У нас в свое время даже целая теория была. Ну, что почти одинаковых версий реальности видимо-невидимо, и все люди порой, сами не подозревая, перепрыгивают из одной в другую, причем скорее всего, во сне, когда же еще. И только немногие способны осознать эти перемещения, подмечая различия в пустяковых деталях: отсутствие любимой радиостанции на знакомой волне, цветущие акации на улице, где всегда росли только липы, кондитерская на месте сапожной мастерской, откуда только вчера забрал отремонтированные ботинки… И учти, в качестве безумного автора этой бредовой идеи, а значит, единственного научного авторитета в данной области, я совершенно уверен, что твоя танцевальная студия есть абсолютно везде. Во всех измерениях, или как их положено называть. Просто там, куда заносит твою бедную Люси, она находится по какому-нибудь другому адресу. А у тебя другой номер телефона, с разницей в одну цифру, вот и все.

– Какая чушь, – проворчала Фрида. Впрочем, она заметно повеселела. Спросила: – А почему ты так уверен, что моя студия там есть?

– Потому что мир, в котором нет ни тебя, ни твоих танцев – это совершенно бессмысленно. И даже жестоко. А реальность не может быть бессмысленной и жестокой. Лично я в такое не верю.

– Боже мой, – Фрида смотрела на него круглыми от изумления глазами. – Реальность не может быть бессмысленной и жестокой? Ты это сказал, счастливчик? Сам? По доброй воле? Никто тебя не заставлял? Совсем рехнулся. Дай я тебя обниму.

– Люси, – говорит Фрида, – Люси, ангел, ну наконец-то. Быстро марш переодеваться, мы тебя заждались.

Ангел Люси смеется, кивает, обнимается со всеми, кто подвернется под руку, невпопад отвечает на вопросы. Наконец замечает новое лицо, умолкает на полуслове, смотрит на него во все глаза.

– Ой, – говорит Люси. – Кажется, я тебя знаю. Ты играешь на саксофоне, да? Ну точно же! Дуэт «Феликс и Лис». Когда вы выступали, я была студенткой и влюбилась по уши – в вас обоих примерно на неделю, в джаз – на всю жизнь. Господи, только сейчас поняла, как давно вас не слушала. Куда вы оба подевались? Или это я подевалась? А ты Феликс или Лис?

И как, скажите на милость, ей отвечать.

Правду и только правду?

– Сегодня – Лис. Тогда был Феликс. Все очень сложно. Однажды один из нас умер, и с тех пор я пытаюсь понять, кто именно.

– Господи, – говорит Люси, – бедные Феликс и Лис. Ну почему нельзя было оставить в живых обоих?

Справедливый вопрос. И адресат, в общем, выбран верно. Кого еще о таких вещах спрашивать.

– Люси, ангел мой, – говорит Фрида, – а ну марш переодеваться. Ждем тебя, страстно бия копытами и раздувая от нетерпения ноздри. И даже отчасти прядая ушами. А тебя все нет и нет. Только какой-то посторонний мальчишка в холле топчется.

Ангел Люси, и правда, похожа на хорошенького мальчика, когда приходит на занятия в джинсах, теплой куртке и черной вязаной шапке, надвинутой до бровей. Ангел Люси похожа на хорошенькую кудрявую куклу, когда переодевается в синее бархатное платье и бальные туфельки на каблучках. На взрослую женщину тридцати шести лет, любимицу нескольких поколений университетских студентов-гуманитариев, автора доброй дюжины монографий, названия которых мало кто способен прочитать иначе как по слогам, ангел Люси не бывает похожа ни при каких обстоятельствах. Что совершенно не мешает ей всем этим быть – в те редкие часы, когда она способна быть чем-то конкретным.

Ангел Люси очень не любит пропускать занятия. Эти дурацкие вынужденные прогулы выбивают ее из колеи. И после всякого невольного исчезновения ангел Люси понимает, что следовало бы придумать какую-нибудь незатейливую историю о внезапной командировке, простуде, свадьбе сестры, или еще что-то в таком роде, правдоподобное и безобидное. Но ангел Люси слишком любит Фриду, чтобы врать ради ее спокойствия.

Ангел Люси всегда говорит Фриде правду.

Беда Фриды в том, что она это знает.

Фрида говорит:

– Танцуем зеленый. Но не теплый цвет молодой листвы и свежей травы, о нем пока забудьте. Сегодня мы будем танцевать изумрудный. Холодный, блистательный, неумолимый. И не говорите, что я вас не предупредила.

Фрида говорит:

– О чем задумался, счастливчик? Ты прекрасен, как вечерняя заря, и я желаю с тобой танцевать.

Фрида говорит:

– С кем еще танцевать такой злой, такой прельстительный и страшный зеленый, как не с тобой.

Пока не попробовал, даже не предполагал, как легко, оказывается, танцевать заданный цвет. Представлять, как жидкая яркая краска заливает все окружающие предметы, паркетный пол, зеркальные стены, низкий, давно небеленый потолок, как разбавляется цветным сиропом густая заоконная тьма, как меняют цвет фиалковые глаза его лучшей в мире учительницы, как звуки бесхитростной музыки превращаются в цветные сияющие нити, трепещут и оплетают танцующие тела, как наконец окрашивается внутреннее пространство, которое привык считать пустотой.

Видеть, как весь мир исчезает в цветном подвижном тумане, а потом сладко взрывается с нежным, но явственно слышным хлопком, и тогда все становится цветом и светом, перестает существовать, начинает быть, и тогда…

Феликс уже почти знал, что происходит тогда, что за паутина плетется, что за дыры латаются. Уже почти понимал, что такое эти разноцветные танцы, и зачем они. Уже почти видел радужные круги, медленно расходящиеся по поверхности океана времени. Но сформулировать все это не смог бы даже на своем внутреннем почти бессловесном языке, специально предназначенном для переговоров с бездной, притаившейся в дальних коридорах сознания. Впрочем, бездна-то в пояснениях не нуждалась, она просто была счастлива – впервые с тех пор, как пришлось убрать в шкаф футляр с саксофоном.

И впервые за эти годы Феликс подумал, что победить смерть гораздо проще, чем кажется.

И почему бы не попробовать прямо сейчас, пока весь мир и он сам – изумрудно-зеленый свет, и смерть – изумрудно-зеленый свет, и желание ее победить – изумрудный свет тоже.

И мертвый Лис – изумрудный свет, как все остальное. Как будто он здесь, как будто тоже танцует, как будто живой.

Фрида думает: «Этого следовало ожидать».

Фрида думает: «Если бы он не попробовал, я бы, пожалуй, даже рассердилась».

Фрида думает: «А все-таки придется дать ему по ушам. Бедный мой, бедный».

Фрида шепчет:

– Да, счастливчик, ты правильно все понимаешь. И в то же время, ты пока не понимаешь вообще ничего. Поэтому, пожалуйста, прекращай фантазировать. Твой друг не воскреснет от того, что ты тут со мной танцуешь. Мертвые вообще никогда не воскресают. И это, поверь мне, к лучшему.

Феликс ничего не говорит. Он думает: «Да. Ты конечно права. Извини. Но я не мог не попробовать».

Фрида сочувственно кивает в ответ. Она думает: «Конечно, ты не мог».

– Жалко, что ты с нами не пошел, – говорит своему другу девушка с малиновыми волосами. – Мы сперва просто гуляли, а потом забрели на какую-то улицу, забыла, как называется, там еще такая арка между домами; ну, неважно, если захочу, найду, я дорогу запомнила. И там играл невидимый трубач. То есть, я так и не поняла, где он прятался. И никто не понял. Там с одной стороны глухая стена, без окон и дверей, а с другой – забор из металлических прутьев, за ним обычный двухэтажный дом и двор, засаженный страшными черными трупами прошлогодних подсолнухов. Но во дворе точно никого не было, только толстая трехцветная кошка, и еще старуха выходила ее покормить, но почти сразу ушла. И никаких трубачей.

– Так он, наверное, в том двухэтажном доме и сидел.

– Ну да, больше негде. Хотя звук был такой, как будто он прямо тут, рядом с нами на улице стоит. Только невидимый. И как он здорово играл! Ленка под конец вообще разревелась, и я тоже, но совсем немножко… Вообще никогда такого не слышала – чтобы одна труба так круто звучала. Мы час оттуда уйти не могли, хотя замерзли ужасно. Но все равно стояли, пока музыка не умолкла. Жалко, что ты не пошел. Так было хорошо.

В Сочельник Феликсу не сиделось дома. Обычно на эти дни он уезжал из города – в горы, или в теплые края, или просто на хутор к дальней родне, все равно куда, лишь бы ехать. В путешествии все кажется не совсем настоящим, и это такое облегчение, что ездил бы и ездил, не останавливаясь нигде дольше чем на два дня. И сам толком не понимал, зачем всякий раз возвращается домой. Неужели только из-за работы? Ой, не смеши.

Но в этом году никуда не поехал. Не захотел пропускать танцы. Только-только вошел во вкус, не время сейчас делать перерыв. Хоть убей, не время.

Но сидеть дома в Рождественский вечер оказалось невыносимо. Вина не хотелось, заранее приготовленные книги нагоняли тоску, кино даже включать не стал, и так ясно, что сейчас не пойдет. Только мандарины шли на ура, но после первого десятка ему надоело их чистить. Помаявшись, стал одеваться. Рассовал по карманам пальто оставшиеся мандарины, решил – съем на ходу. Вышел в совершенно пустой, заново обледеневший после недавней оттепели город и отправился куда глаза глядят.

Глаза в последнее время глядели исключительно в одном направлении. Понятно, в каком. Пока шел на улицу Раугиклос, думал: «Ну и дурак. Рождество – семейный праздник, нет там сейчас никого». Но не сумел даже уговорить себя пойти кружным путем вместо кратчайшего.

Еще издалека увидел, как ярко светятся окна танцевального зала. И уж тогда дал себе волю – побежал.

Фрида была в кухне. Как раз ставила кастрюлю для глинтвейна на электрическую плитку.

Конечно не удивилась. Сказала:

– Вот молодец, вовремя пришел. Мне как раз в кои-то веки позарез нужен мужчина. Желательно, прекрасный, как вечерняя заря; впрочем, это не главное. Лишь бы руки не совсем из задницы росли. Не могу открыть дурацкую бутылку. Слишком редко практикуюсь, вот в чем моя беда.

Сказала:

– Я всегда встречаю Рождество здесь. И никого никогда не приглашаю присоединиться. Но непременно варю глинтвейн, потому что каждый год кто-нибудь да приходит. Сам, без приглашения. Потому что дома стало невмоготу или еще по какой-то причине. Неважно.

Подмигнула:

– И всякому, кто приходит сюда встретить со мной Рождество, я делаю отличный подарок.

– Ого! А у меня только мандарины.

И принялся выкладывать их из карманов на стол. Остановился только когда Фрида сказала:

– Опомнись, счастливчик. В твои карманы никак не могло поместиться полсотни мандаринов. А эта уже пятьдесят первая.

– Извини, я не нарочно. Надеюсь, они все-таки съедобные. А что у тебя за подарок?

– Самый лучший, – сказала Фрида. – Я буду с тобой танцевать. Конечно, я и без всякого Рождества танцую с тобой дважды в неделю. Но сегодня все будет немного иначе, счастливчик. Не совсем то, к чему ты привык. Сегодня мы оба будем танцевать для тебя.

– Танец бескорыстен, – говорит Фрида. – Не он для нас, а мы для него. Я твержу это чуть ли не на каждом занятии и еще не раз повторю, будь уверен, потому что это важнейшее из правил, не усвоив его, ни к чему путному не придешь. Но любое правило можно чуть-чуть нарушить – изредка. Скажем, раз в год. Например, на Рождество. Поэтому сегодня мы будем танцевать для тебя, счастливчик. Не знаю, к чему это приведет. То есть, ничего конкретного обещать не могу. Кроме одного: все станет немного иначе. И тебе эти перемены, скорее всего, понравятся. Потому что ты не дурак, счастливчик. Совсем не дурак.

– Только не вздумай загадывать желание, – говорит Фрида. – И даже не потому, что это наивернейший способ все испортить. Желание – насилие над реальностью, а мы сейчас стараемся с нею подружиться. Но, кроме того, скажи мне, положа руку на сердце: неужели ты сам знаешь, чего на самом деле хочешь?

«Я-то как раз знаю, – думает Феликс. – Я хочу музыку. Музыку и Лиса, потому что музыки без Лиса не бывает, я не умею быть музыкой без него. Но мертвые не воскресают, поэтому все мои желания можно смело засунуть в задницу прямо сейчас. И просто танцевать».

– То-то и оно, – говорит Фрида. – То-то и оно.

И нажимает кнопку на блестящем корпусе музыкального центра. Говорит:

– Всегда знала, счастливчик, что твой танец – фокстрот.

– Очень легко тебя учить, – говорит Фрида. – Поначалу ты, и правда, двигался как мешок с песком, но уже тогда умел самое главное: дышать в одном ритме с партнером. Я ни слова не сказала тебе про дыхание, ты все сделал сам, мгновенно подстроился под меня, и дело сразу пошло.

«Еще бы я этого не умел, – думает Феликс. – Мы с Лисом всегда дышали как одно существо. Без этого у нас ничего бы не вышло».

– У меня хорошая новость, – говорит Фрида. – Только никому не говори, пусть это будет наш с тобой секрет. Смерти нет, счастливчик, есть только иллюзия, достоверная, как всякий хороший цирковой фокус. Трюкач ныряет в замаскированный люк, а зрители в зале думают, будто он только что исчез навсегда. Смерти нет, счастливчик, и это значит, что вы с Лисом еще не раз сыграете вместе. Только не спрашивай, где и когда, откуда мне знать. Не здесь, не прямо сейчас, это правда. Ну и что. Можно немного потерпеть.

– Смерти нет, – говорит Фрида. – А если она есть, тогда нет меня. Или я, или она – именно так стоит вопрос.

«Ну уж нет, ты совершенно точно есть, – думает Феликс. – Иначе, с кем я сейчас танцую?»

– То-то и оно, – повторяет Фрида. – То-то и оно.

Когда, допив глинтвейн, они вышли на темную морозную улицу, Фрида сказала:

– Представляешь, в тот день, когда мы познакомились, я еще лица твоего не видела, только спину, а уже придумала, что если десять тысяч раз назову тебя «счастливчиком», это непременно поможет тебе им стать. Очень хочу посмотреть на счастливого тебя. Ужасно интересно, как это будет выглядеть.

Спросил:

– И сколько раз уже назвала?

– Четыреста восемьдесят семь раз, счастливчик. О! Уже четыреста восемьдесят восемь. Запасись терпением, я делаю все что могу.

Фрида говорит:

– Не грусти, счастливчик, мы еще не раз потанцуем вместе. Но сейчас для тебя пришло время снова начать с нуля. То есть, с другой партнершей. Без моей помощи. Теперь – все сам. Не волнуйся, счастливчик, лично я за тебя совершенно спокойна. И считаю, что все прекрасно получится. Веришь ли ты своим ушам?

Феликс говорит:

– Конечно не верю. Но какая разница. Все равно будет, как ты скажешь. Вне зависимости от того, правильно я расслышал или нет.

Фрида говорит:

– Учитесь у него, дети. Вот как надо льстить педагогу.

Фрида говорит:

– Теперь будешь танцевать с Соней. Соня восхитительна, как звезда Канопус[4]; впрочем, это вполне очевидно и без моих речей. Соня, я уверена, родилась специально для того чтобы танцевать, но тут в Небесной Канцелярии случилась генеральная уборка, папки со списками призваний засунули на самую дальнюю полку, и на какое-то время все безнадежно перепуталось. Потом дежурные ангелы спохватились – лучше поздно, чем никогда! – и теперь Соня с нами. Пользуйся этим обстоятельством, счастливчик. У тебя на первых порах наверняка будут проблемы, ты слишком привык полагаться во всем на меня; твое тело, конечно, все помнит, а вот голова поначалу станет сбивать его с толку. Ничего, справишься, и Соня тебе поможет, не сомневайся. Она восхитительная танцовщица. Она вообще восхитительна – во всем.

Восхитительной Соне скоро исполнится сорок; на свои сорок она и выглядит, но еще три года назад ей можно было дать все пятьдесят. В восхитительной Соне сто шестьдесят сантиметров роста и восемьдесят килограммов живого веса, но она не грустит: три года назад килограммов было, страшно сказать, сто двадцать, и где они теперь.

Впрочем, когда восхитительная Соня танцует, она весит не больше тридцати кило. Конечно, танцуя, нельзя встать на весы, но Сонины партнеры – надежные свидетели, ни один из них не стал бы врать ради пустых комплиментов.

Когда муж восхитительной Сони во время очередного запоя заперся в сарае, намереваясь повеситься, она не стала звать на помощь и взламывать дверь, как не раз поступала прежде, а надела свое единственное более-менее приличное платье и пошла гулять. Впервые за много лет посидела в кафе, впервые в жизни купила себе букет пионов. Вернулась домой поздно вечером, когда все было кончено, а она – свободна.

Восхитительная Соня вовсе не уверена, что поступила хорошо. Но если бы ей дали возможность еще раз сделать выбор, не стала бы ничего менять.

У восхитительной Сони трижды рождались мертвые дети; она твердо знает, что четвертый родится живым. Но, вопреки сводному хору врачей и подруг, предрекающему, что скоро будет поздно, не спешит. Сейчас надо просто танцевать, не только по средам и субботам, а каждую свободную минуту, дома – под старые виниловые пластинки с вальсами, в саду – тихонько напевая под нос. А потом все как-нибудь случится само.

Свободных минут у восхитительной Сони не так уж много: с утра она работает в своем магазине одежды, после обеда – на огороде, а зимой сидит за книгами, получает второе образование – педагогическое, как мечтала с детства.

Восхитительная Соня твердо знает, что ее жизнь только начинается.

Когда Феликс пробовал танцевать дома, один – сперва, чтобы понять, удалось ли хоть что-то усвоить, а позже ради тренировки и удовольствия – ему достаточно было представить, как ложится на плечо горячая рука Фриды, и все получалось само. Но Соня совсем не походила на Фриду, поэтому во время их первого танца он путался так отчаянно и позорно, что чуть не разрыдался от беспомощности, как маленький.

Соня была беззаботна и великодушна, она не просто прощала ему все ошибки, а вела себя так, словно ей достался самый безупречный партнер во вселенной. Поэтому дела понемногу пошли на лад еще до перерыва, а к концу занятий он чувствовал себя так, словно танцевал с толстой невесомой Соней всю жизнь, и даже не представлял, что может быть как-то иначе.

Фрида говорит:

– Сегодня танцуем красный. Вита, солнышко, можешь считать, это дружеский намек специально для тебя: когда будешь придумывать новое платье для танцев, шей красное, вот тебе мой совет. Этой весной красный, я знаю, не в моде, но какое дело до переменчивой моды нам, в чьем распоряжении вечность?

Солнышко Вита – миниатюрная блондинка с тонким потерянным лицом доброй феи, внезапно разучившейся колдовать. Солнышку Вите почти сорок пять; к ней до сих пор порой пристают на улице желающие познакомиться студенты и даже старшие школьники, и тут ничего не поделаешь, как говорил папа: «Мелкая собачка до старости щенок».

Солнышко Вита лепит кукол из паперклея, шьет для них кружевные платья. У всех ее кукол есть крылья; у большинства – невидимые. Куклы солнышка Виты так хороши, что за ними приезжают издалека, ждут, сколько потребуется, платят, не торгуясь. Если бы солнышко Вита понимала, что такое будущее, она могла бы считать его обеспеченным. Но солнышко Вита только теоретически знает, что имеют в виду люди, когда говорят о завтрашнем дне. Она умеет пользоваться календарями и даже записывать в ежедневник напоминания о предстоящих делах, хотя чувствует себя при этом немного неловко, словно ее вот-вот поймают на мелком вранье. Жизнь в представлении солнышка Виты – это один бесконечный сегодняшний день.

Солнышко Вита – одна из трех сестер-близнецов. Единственная выжившая при родах. Родители не рассказывали солнышку Вите о мертвых сестрах, и очень испугались, когда трехлетняя дочь заговорила о них сама. Солнышко Вита совсем не хотела пугать родителей и больше не упоминала при них о сестричках, которые живут в чудесном месте, не похожем ни на одну из прочитанных сказок, и время от времени приходят с ней поболтать.

Солнышко Вита, конечно, немного жалела, что не может угостить сестер пирогом, поиграть с ними в прятки и «Эрудита» или поехать к морю большой веселой компанией. Но не огорчалась. Разговоры – это тоже немало. Особенно когда тебе рассказывают такие интересные вещи, каких ни в одной книжке не вычитаешь. Эти истории солнышко Вита потом пересказывала своим куклам; возможно, именно потому у них вырастали невидимые крылья, а в глазах появлялась небесная глубина, пугающая детей и магнитом притягивающая взрослых коллекционеров.

Солнышко Вита привыкла жить среди потусторонних голосов и живых людей, от которых эти голоса следовало во что бы то ни стало скрывать. Она не видела в своем положении большой беды, только некоторое неудобство. Со временем сестрички подросли, научились сдержанности и стали появляться только в отсутствие посторонних. Солнышку Вите, конечно, стало полегче. Но от одиночества, в юности казавшегося единственно возможным вариантом судьбы, отказываться не стала. Привыкла уже. И не хотела ничего менять.

Одну из кукол солнышка Виты друзья подарили Фриде. Несколько дней спустя Фрида отыскала художницу, сказала, что кукла скучает без подруг, а денег, чтобы купить еще одну, нет и не предвидится. Спросила, не согласится ли мастерица поменять любую свою работу на пожизненную возможность бесплатно заниматься бальными танцами. Солнышко Вита так растерялась, что приняла предложение. Впрочем, сестрички оказались чрезвычайно довольны этим обстоятельством, кто бы мог подумать, что им так понравятся танцы. Особенно Фридины. Особенно цветные.

Фрида говорит:

– Сегодня танцуем красный. Вита, солнышко, ты замерзла? Да, очень холодный в этом году апрель. Ничего, сейчас согреешься. И я с тобой за компанию, и вообще все. Танцуем красный.

– Ну, слушай. Можно выдыхать, – негромко говорит в телефонную трубку невысокий широкоплечий мужчина. Голос его звучит спокойно, даже небрежно, лицо закрыто капюшоном, волнение выдает только рука, лихорадочно отстукивающая по бедру какой-то фантасмагорический марш. – Будет у нас фестиваль уличной музыки. И в этом году, и в следующем. В мае, как всегда и было. Ложная тревога, никто нас закрывать не собирался, только попросили на неделю вперед перенести, но это, по-моему, вообще не проблема, афиши мы пока не печатали, а на сайте сегодня же быстренько все исправим… А? Да, я тоже думаю, что к лучшему. Может, хоть немного потеплеет к тому времени. Все-таки очень поздняя в этом году весна, я таких холодов в апреле вообще не припомню.

Когда Феликс заметил Люси на уличной веранде кофейни, обрадовался, замахал руками, бросился к ней. Давным-давно собирался вызнать номер ее телефона, предложить встретиться – просто так, между занятиями, где угодно, зачем-нибудь. Потому что танцы у Фриды по средам и субботам – это, конечно, почти вся их жизнь. Но есть и еще кое-что кроме танцев. Ну, теоретически, должно быть. Осталось только придумать, что именно. А придумывать лучше вместе.

Чувствовал: Люси будет рада любому его предложению. Но откладывал разговор, потому что больше всего на свете хотел случайно встретить ее где-нибудь в городе, не договариваясь о свидании, не стараясь угадать, по какому графику она живет и какими маршрутами ходит, не выслеживая, не надеясь на встречу, не мечтая, вообще не думая о ней, пока не удастся столкнуться нос к носу – вот в точности как сегодня. Решил: все начнется для нас с нечаянной, необязательной встречи где-нибудь в Старом городе, весной или, может быть, только летом, как повезет. Если, конечно, вообще что-то начнется.

Стоп. Никаких «если». Начнется, и точка.

Добежал. Сел рядом на единственный пустующий, словно бы специально для него оставленный стул. Сказал:

– Ты даже не представляешь, как я рад.

Люси задумалась. Надолго, секунды на три. Наконец, честно сказала:

– Да ну, вполне представляю. Сама рада примерно так же.

Не давая опомниться, проинструктировала:

– Тут надо все заказывать у стойки. Эспрессо у них безупречный и еще миндальный хорош – но это при условии, что ты в принципе любишь латте. Если захочешь меня чем-нибудь угостить, имей в виду, кофе я уже выпила достаточно. Лучше купи персиковый сок в стеклянной бутылочке, я его больше всех свежевыжатых люблю.

Вернувшись с напитками, Феликс сел напротив. Сказал:

– Самое главное вот что. Ты, пожалуйста, запиши мой номер. Вот прямо сейчас. И выучи его наизусть. Если вдруг опять когда-нибудь проснешься там, где вместо нашего зала необъятный простор и швейные машинки, ты мне, пожалуйста, сразу позвони. Вдруг я там все-таки есть? И знаю, где Фридина студия. А если не знаю, поищем ее вместе.

Люси посмотрела на него с нескрываемым интересом.

– Совсем псих, – одобрительно сказала она. – Ты даже хуже, чем я. Теперь точно не пропаду.

– Фрида, – сказал Феликс, – можешь меня поздравить, я стал персонажем комедии. Даже не так, я и есть дурацкая старая комедия, в самом названии которой сокрыта вся страшная правда про меня.

Фрида непонимающе нахмурилась, но миг спустя хлопнула себя по лбу и расхохоталась.

– «Я люблю Люси»?

– Холмс! Но как?

– Элементарно, Ватсон. О чем ином может свидетельствовать ваш лоснящийся правый рукав и протертое до гладкости сукно на левом рукаве возле локтя?[5]

Внезапно стала серьезной. Спросила:

– И что ты будешь делать, когда она в очередной раз сгинет?

Феликс просиял:

– Так это же самое интересное! До сих пор, по словам Люси, все ее родные и близкие оставались на месте, исчезала только ты и твоя танцевальная студия. А теперь у нее буду я. С одной стороны, тоже близкий и, надеюсь, почти родной. А с другой, я совершенно не намерен пропускать твои занятия. Возможно, из меня получится своего рода мост? А если нет, просто куплю тебе швейную машинку в том магазине на Раугиклос. Который вместо…

– И в городской психушке станет одной свободной палатой меньше, – проворчала Фрида. – Ты меня знаешь, счастливчик. Я очень храбрая. Но если в один прекрасный день я увижу в твоих руках швейную машинку, закричу и убегу прочь.

– Кстати. Сколько раз ты уже назвала меня счастливчиком?

– Семь тысяч ровно, счастливчик… Упс! Моргнуть не успела, а уже семь тысяч один.

– Всего семь тысяч, и уже такой эффект, – восхитился Феликс.

– То ли еще будет, счастливчик. Попомнишь мои слова.

Фрида говорит:

– Сегодня – сюрприз-сюрприз, незабываемое развлечение. Сегодня меняемся парами.

Фрида говорит:

– Рано радуешься, счастливчик. Немедленно прекрати облизываться и таращиться на всех девочек сразу. Ты бы еще замяукал. А март меж тем давным-давно закончился, май на дворе, и какой же роскошный май!

Фрида говорит:

– Сегодня мальчики танцуют с мальчиками, а девочки с девочками. Ну что ты так на меня уставился, счастливчик? Я же не предлагаю вам всем раздеться догола и вымазать друг друга брусничным вареньем. Хотя могло бы выйти неплохо. Но варенье мы все-таки прибережем к чаю.

Фрида говорит:

– Пока тебе не все равно, с кем танцевать, счастливчик, ты вообще ничего не знаешь о том, что такое танец. Вопреки распространенному мнению, танец – вовсе не прелюдия к сексу. Танец самодостаточен, как любое другое искусство. Даже удивительно, что приходится об этом напоминать. И кому – тебе, музыканту.

Фрида сказала: «тебе, музыканту». Пропустила прилагательное «бывшему», которое столько лет казалось совершенно необходимым, а теперь, и правда, стало ни к чему.

Какому «бывшему», вы что, с ума сошли.

Покаялся:

– Прости, Фрида. Я просто кривляюсь, чтобы тебя насмешить. И, похоже, переусердствовал. Увлекающаяся, знаешь ли, натура. Богема бессмысленная, что с меня взять.

– Богема бессмысленная, говоришь? Ну, поздравляю, допрыгался, – снисходительно улыбнулась Фрида. И, приподнявшись на цыпочки, уткнувшись теплыми губами в самое ухо, торопливо прошептала: – Девять тысяч девятьсот пятьдесят четыре, счастливчик. То есть, уже девять девятьсот пятьдесят пять. Финишная прямая.

Фрида говорит:

– Юргис, милый, не знаю, чем ты так страшно согрешил в прошлой жизни. Возможно, поджег сиротский приют, а потом вдохновенно сочинял непристойные частушки, любуясь пожаром с вершины холма. Так или иначе, но пробил час расплаты. Теперь твой партнер – то ли Феликс, то ли Лис, оба счастливчики, каких еще поискать, выбирай любого.

Милый Юргис говорит:

– Зачем выбирать? Беру обоих, и точка.

Милому Юргису сорок семь лет; ему самому иногда кажется, что минимум триста – так много событий, идей, впечатлений и лиц хранит его память.

Милый Юргис – бывший рыбак, сын рыбака и внук множества поколений куршских рыбаков и охотников на ворон. Милому Юргису едва исполнилось двадцать два, когда он нечаянно проглотил какой-то залетный лихой ветер. Три дня и три ночи маялся лихорадкой, а потом встал, оделся, вышел из дома, и его понесло.

Двадцать без малого лет милый Юргис не мог усидеть на месте. Исколесил полмира, перебиваясь случайными заработками и мимолетными дружбами. Плотничал в Ирландии, медитировал в Индии, торговал китайским чаем в России, фотографировал туристов в Турции, водил грузовик в Аргентине, выгуливал чужих собак в Нью-Йорке, был массажистом в Испании, управлял прогулочными катерами в Египте; господи, да чего еще только не делал, обучаясь всему на лету и так же легко забывая.

Ненадолго вернувшись в Литву, случайно попал на уличное выступление музыкантов с гонгами. Увидел тусклый блеск певучего металла, отрешенных людей с мягкими колотушками, услышал густой, низкий, ни на что не похожий гул, закрыл глаза, позволил звуковой волне утащить себя на самое дно теплого сияющего омута, а себе – утонуть, упокоиться на этом дне, как положено рыбацкому сыну. Почувствовал, как его покидает лихорадочный ветер странствий, который милый Юргис давно привык считать собственной сутью. Кто занял его место, и откуда он взялся – об этом милый Юргис предпочитал не особо задумываться. Сказал себе: «Теперь это я, и точка».

Месяц приходил в себя от потрясения, заодно собирал информацию. Наконец снова уехал – недалеко, но надолго. В Польшу, к знаменитому гонг-мастеру Тому Чарторыскому. Учиться. На этот раз учеба шла медленно и туго, даже удивительно, что учитель его не выгнал. Еще поразительней, что сам не бросил, до сих пор ежедневные поражения были ему неведомы. Зато усвоил новые знания прочно, так что и после смерти невозможно будет забыть.

Вернувшись в Вильнюс, стал играть в клубах и на площадях, год спустя открыл собственную студию звукотерапии. И наконец успокоился, как и положено всякому, кто нашел наконец свое призвание.

К Фриде милый Юргис пришел сам. Объяснил: «Слишком далеко улетаю с этими гонгами, того гляди, потеряюсь совсем. Решил, что для равновесия мне нужно что-то совсем простое, понятное, заземляющее. Например, бальные танцы». Фрида долго смеялась, с удовольствием повторяя: «Простое! Понятное! За-зем-ля-ю-ще-е!» Но ученика, конечно, взяла. Не в ее это правилах – сокровищами разбрасываться.

Фрида говорит:

– Перерыв.

И идет на улицу курить.

Феликс и Юргис сидят на паркетном полу, смотрят друг на друга и хохочут так, что стены дрожат.

– I think this is the beginning of a beautiful friendship[6], – сквозь смех говорит Феликс.

– Да уж, – ухмыляется Юргис. – И учти, теперь нам обоим придется жениться.

– Почему именно теперь? Зачем? И на ком?

– А это как раз все равно. Главное – завести детей и дождаться внуков. И вот когда внуки немного подрастут, настанет наш звездный час: «Познакомьтесь, дети, это лучший друг вашего дедушки. Наша дружба началась с того, что мы вместе танцевали танго». Ради одной этой фразы имеет смысл заморачиваться с женитьбой. Скажешь, нет?

– Еще как имеет, – соглашается Феликс. – Если только в ближайшее время не изобретут более простой и доступный способ производства внуков.

– Например, из бумажных отходов.

– Да лишь бы не из пластиковых. Пластиковым внукам хрен чего объяснишь.

Фрида говорит:

– Сегодня первое июня. Это значит, что все мы дожили до лета, выполнили домашнее задание, молодцы. А еще это значит, что… Что?

– Латинская программа! – Нестройным восторженным хором отвечают ее ученики. И только счастливчик Феликс растерянно хмурится.

«Ну правильно, – думает Фрида, – латинскую программу он еще с нами не танцевал. Он же пришел только в начале декабря».

«В начале декабря, надо же, – изумленно думает Фрида. – Теперь-то кажется, он был с нами всегда. Впрочем, он и был с нами всегда, просто какое-то время мы все этого не осознавали».

Фрида говорит:

– Иди сюда, счастливчик. Будем опять танцевать вместе. Правда здорово? Лично я уже соскучилась по старым добрым временам, когда таскала тебя по паркету, как мешок с картошкой.

– С песком, Фрида. Я был как мешок с песком.

– Цыц, юноша. Если говорю с картошкой, значит, с картошкой. Я – твой педагог, мне виднее.

– Отлично получается. Если не хочешь потерять меня как партнершу уже на следующем занятии, тебе следует постараться и проявить больше неуклюжести, – сказала Фрида, когда они вышли на улицу, воинственно клацая портсигарами. – А вот вид у тебя не очень, счастливчик. Ты что, вообще не спишь?

– Очень мало, – покаянно признался Феликс. – Столько всего происходит, Фрида. Столько прекрасного всего! Еще и играю теперь – трижды в неделю в клубе. И в офисе – ночи напролет. Зря смеешься, у нас там есть переговорная с такой звукоизоляцией, хоть кузницу открывай, никому не помешает. Поэтому, собственно, и не бросаю пока эту контору. Деньги – черт с ними, проживу, но где я еще такой репетиционный зал найду, сама подумай. Так что, какими бы бурными не были мои ночи, а вставать приходится по-прежнему в семь утра, и вот это – действительно серьезная проблема. Зато единственная. А я еще хорошо помню времена, когда все было иначе.

– Ай, брось, – рассмеялась Фрида. – Не было у тебя никаких дурацких плохих времен. Просто примерещились.

– Магия, – говорит Фрида. – Конечно, танец – это магия. Но не та сказочная магия, овладеть которой обычно мечтают люди. Принято полагать, будто магия – это возможность насильственно переделать мир по собственному вкусу, руководствуясь корыстными соображениями, или просто умозрительными представлениями о том, как все должно быть устроено. Это, конечно, полная ерунда, сказки народов мира, младенческий лепет смятенного разума, лично мне совершенно неинтересный.

– Подлинная магия, – говорит Фрида, – органичной частью которой является танец – это умение забыть о себе и чутко прислушиваться к желаниям реальности. Помогать их осуществлению, когда это в твоих силах. И не мешать во всех остальных случаях.

– Наверняка мне известно одно, – говорит Фрида. – Когда мы танцуем, в мире становится больше радости. А радость – идеальный материал для ремонта прохудившегося бытия. И когда в нас ее становится столько, что перехлестывает через край, в ближнем мире латаются дыры, счищается ржавчина и выпрямляются стези. Что именно случится, с кем, где и когда, мы не узнаем. Все к лучшему, не надо нам ничего знать. Мы не благодетели, а облагодетельствованные. Счастье наше столь безмерно и ослепительно, что подробности просто ни к чему.

– Я люблю вас, дети, – говорит Фрида, пока ее ученики чеканят пасодобль. – Всех и каждого, сейчас и всегда. Я люблю вас всю жизнь, сколько себя помню. Моя любовь старше вас всех – кроме, разве что, Арама. Но кто может поручиться, что я не полюбила его – и всех остальных – еще до собственного рождения.

– Моя любовь, – говорит Фрида, – это, конечно, тоже часть магии, ее инструмент и следствие одновременно. Ничего не бойтесь, дети, вы бессмертны, пока не боитесь. Танец – одни из кратчайших путей к бессмертию, потому что танцевать и бояться одновременно невозможно.

– А теперь, – говорит Фрида, дождавшись, когда последние такты пасодобля сменятся первыми звуками самбы, – танцуем белый.

Над июльским городом наливаются сливовой чернотой тяжелые тучи. Хозяйки поспешно снимают белье, отцы выскакивают во двор за разыгравшимися детьми, прохожие вертят головами, пытаясь заблаговременно сделать выбор между ненадежными тентами летних кафе и хрупкими навесами троллейбусных остановок.

Высокий, худой, как дон Кихот, и такой же усатый старик стоит у окна, повернувшись спиной к улице. Его двадцатилетняя внучка сидит на подоконнике. Она специально сбегала на рынок, принесла деду малину, мед и творог, но он опять не хочет есть. И вообще ничего не хочет.

– Когда мы с твоей бабушкой Ириной впервые приехали в Вильнюс, – говорит старик, – было русское Рождество, и падал снег – крупные белые пушистые хлопья, как на открытках рисуют. Твоя бабушка всегда обожала зиму, а мне больше нравилось лето, но с того дня я тоже полюбил снег. Мы любили его вместе, радовались каждому снегопаду. Твоя мама уже была взрослая, а мы все еще бегали в парк кататься на санках, как дети, очень она над нами тогда смеялась. В других городах мне по-прежнему нравилось лето, но снег в Вильнюсе – это был наш общий с Ириной праздник, один на двоих, ежегодный и многократный, отмеренный щедрой рукой.

– Когда Ирина умирала, – говорит старик, – дала честное слово, что непременно пришлет мне оттуда привет. Чтобы я точно знал, что смерти нет, а жизнь бесконечна, и Ирина ждет меня на пороге. Ну или хоть записку там оставила, если невозможно подолгу на одном месте сидеть.

– И я, – говорит старик, – вот уже второй месяц оглядываюсь по сторонам. Все что угодно может быть ее приветом. Облако в форме зайца, клубок цветной шерсти на тротуаре, оранжевые огоньки в небе, старая записка про котлеты в холодильнике, вложенная в книгу вместо закладки. Но я думаю, если бы Ирина и правда передала мне привет, я бы сразу понял, что это он и есть. Не пришлось бы ни гадать, ни придумывать.

– Ну, может быть, надо еще подождать, – рассудительно говорит внучка. – Может быть, там время как-то иначе идет.

Вообще-то, она не верит в приветы из загробного царства. И в жизнь после смерти тоже. Ну как – не верит, просто никогда всерьез об этом не думала. И не стала бы, если бы не дед, которого надо приободрить и утешить. Но как, господи, как?!

– Вчера было сорок дней, а Ирина все молчит и молчит, – говорит старик. – Я, честно говоря, думаю, просто некому слать мне приветы. И неоткуда. Ничего там, девочка, нет. И никого. И нас больше не будет.

– Ты посмотри, что делается, – говорит внучка, и голос ее подозрительно звенит. – Дед! Обернись и посмотри в окно, пожалуйста. Ты только посмотри.

На июльский город падает снег. Крупные белые пушистые хлопья, как на открытках рисуют. Настоящий, холодный, мокрый, совершенно невозможный, но если высунуть руку в окно, можно стать счастливым обладателем многих тысяч снежинок и владеть ими единолично целую четверть секунды, пока не растают.