Карта страны фантазий

Претензия девятая А ГДЕ ХАРАКТЕРЫ?

Итак, нам предстоит иметь дело с самым влиятельным оппонентом, с литературным критиком, ревнителем человековедения. Ему нужно показать, что научная фантастика не чужда человековедению, что психологичность ей не противопоказана.

Примеры психологической фантастики, чистой (ненаучной), приводились в главе о научности. Напомним: "Гамлет", "Русалка", "Демон", "Шагреневая кожа", "Фауст" и т. д.

Почему фантастические образы привлекали великих писателей прошлого? Для пояснения будем придерживаться все того же примера с Фаустом и Мефистофелем.

Что приобретается с приходом черта в сюжет? Исключительность в первую очередь. Это вам не какой-нибудь болтун-нигилист, все осуждающий за кружкой пива. Дьявол самолично! Событие необычайное, из ряда вон выходящее.

А из ряда вон выходящее останавливает человеческое внимание. Тут имеет место и любопытство и выход из будничной рутины, из ряда примелькавшихся, привычных, никаких эмоций не вызывающих событий. И обратите внимание, как тянется искусство к исключительному.

Миллионы сластолюбивых молодых людей соблазняют миллионы девушек. Поплакав в подушку, миллионы обманутых смиряются с несчастьем.

Но Карамзин пишет о той, которая от несчастной любви утопилась в пруду, где-то возле нынешней станции метро "Автозаводская" ("Бедная Лиза").

И Пушкин пишет о той, которая утопилась возле мельничной запруды ("Русалка").

Тысячи и тысячи молодых американцев бросают подруг ради женитьбы на богатой.

Но Драйзер пишет о том, который не только бросил, но и утопил свою беременную подругу. И это типичная "американская трагедия".

Тысячи и тысячи студентов размышляют о границах дозволенного я недозволенного. Достоевский выбирает того, кто переступил-таки дозволенное и совершил убийство.

Смертью кончилось дело. Нельзя пройти мимо, не задуматься.

Так вот, из ряда вон выходящее, останавливающее внимание естественно присуще фантастике. Дьявол вмешался в дело! Обратите внимание!

Вторая заслуга фантастики — в наглядном упрощении. Об этом говорилось выше. Гёте доказывает нам, что ничто не дает счастья, кроме творческого труда. Но только сказочное существо может предложить для проверки, на пробу все.

Фантастика упрощает и обобщает. И третье ее достоинство — в гиперболизации вывода.

"Аэлита" А. Толстого кончается апофеозом любви. Слово "любовь" несется через космические просторы от Марса к Земле. Любовь побеждает пространство, любовь побеждает космос, любовь выше всего!

Если место действия отнесено в космос, автор как бы убеждает нас: "Так будет везде-везде-везде!"

Если время действия отнесено в будущее, автор как бы говорит: "Так будет всегда-всегда-всегда!"

Недаром так режут нам глаза произведения западной фантастики, в которых герои копят деньги на перевозку домика на Марс (Р. Бредбери), или сосланные каторжане продаются как рабы на рынке Венеры (Р. Хайнлайн), а в созвездии Лебедя управляет принцесса (Э. Гамильтон).

Итак: исключительность, останавливающая внимание, наглядное упрощение и обобщение, гиперболизация вывода — вот достоинства, привлекавшие в свое время к фантастике ненаучной, присущие и научной.

А недостатки?

Два знаю: недостоверность и деконкретизация.

Последняя — оборотная сторона обобщения. Мефистофель — олицетворение отрицания. Он не корсар, не нигилист, не футурист и не битник — он дух сомнения. Смерть у Горького — просто смерть, не гибель от болезни, старости, несчастного случая, от ножа убийцы или на плахе.

Но в подлинной жизни не бывает просто смертей или просто олицетворении, в жизни все конкретно. Олицетворения условны и… неправдоподобны.

Фантастика научная находится тут в промежуточном положении: она достовернее и конкретнее ненаучной. Но нельзя сказать, что она всегда лучше, иногда и конкретность мешает в литературном произведении.

У американца Т. Годвина есть рассказ "Неумолимое уравнение". Сюжет его: в кабину "зайцем" пробралась девушка, а ракета рассчитана на одного человека, и пилот из чувства долга обязан проявить жестокость — выбросить девушку в космос.

Долг оправдывает жестокость — такова милитаристская идея рассказа. Осуждая идею, мы замечаем, кроме того, что и пример-то неубедительный. На самом деле ни долг, ни конкретная обстановка не заставляют автора проявить жестокость. Ведь пилоту нужно избавиться не от девушки, а от лишнего груза в пятьдесят кило. Неужели у него не найдется в кабине, наверняка весящей больше тонны, какого-нибудь кресла, баллона или перегородки весом в пятьдесят килограммов? Волей-неволей у автора получается рассказ не о твердом исполнителе долга, а о несообразительном солдафоне, который с готовностью убивает, вместо того чтобы подумать, как спасти человека.

Автору в данном случае было бы легче, если бы явился сказочный Ангел Смерти и сказал бы безапелляционно: "Выбирай, ты или она?"

Так что панацеи нет. Некоторые темы удобнее выражать без фантастики, другие — с помощью научной фантастики, третьи — с помощью ненаучной.

И тем не менее ненаучная фантастика, столь распространенная в прошлых веках, к началу XX века в русской литературе сошла почти на нет. Вспоминаются еще драмы Л. Андреева, некоторые рассказы А. Грина ("Крысолов", "Словоохотливый домовой"). Но, в общем, примеров немного, подыскиваешь их не без труда. Видимо, вместе с ослабевающей религией слабело я серьезное отношение к сказочным образам. У Пушкина русалка — трагический образ, у Аверченко — карикатурный: тупое, пахнущее рыбой существо, умеющее только ругаться подслушанными у рыбаков "словесами".

Сверхъестественное ушло, оставив в литературе пустое место, а научная фантастика это место заняла не сразу.

Отчасти из-за непонятности. Ведь русалки и черти куда проще, понятнее машин. В сущности они очень человекообразны, эти бездушные кокетки с рыбьими хвостами или мелкие пакостники с рожками и копытами. "Дождичек посылает бог" — мысль примитивнейшая, не требующая умственного усилия. Юпитер гневается и стреляет молниями — тоже легко себе представить. А попробуйте доходчиво рассказать о влажности и точке росы и о том, как невидимые пары оседают на ядрах конденсации и от них приобретают заряд, и если облако заряжено положительно, а земля отрицательно, происходит пробой, как бы короткое замыкание, и при этом электроны проскакивают из земли в небо и оставляют за собой ионизированный след, и по тому следу заряд устремляется в землю, и все это называется молнией. И поскольку скорость ее сверхзвуковая, возникает ударная волна, как у самолета на звуковом барьере, эта воина и есть гром.

Попробуйте, объясните. Юпитер с насупленными бровями как-то доходчивее.

Но дело не в одной только доходчивости. Еще и в том причина, что "серьезный" читатель — потребитель психологической литературы — не сразу менял свое отношение к необыкновенному. Отношение это проходило примерно такие этапы:

1. Люди верят, что любые чудеса способны совершить бог, ангелы, черти и прочая нечисть.

2. Люди не верят в сверхъестественные силы и считают, что чудес не бывает.

3. Люди верят, что любые чудеса способна совершить наука.

Так вот, доброе столетие от середины XIX века и до середины XX выпало на скептический период. Трезвый читатель был убежден, что чудес не бывает вообще. И писатели-фантасты, начиная с Жюля Верна, тратили немало усилий, доказывая в каждом отдельном случае, что данное чудо выполнимо, что наука я техника способны создать подводную лодку и воздушный корабль и доставить человека к Луне. И я еще застал массового читателя-скептика, отрабатывал методику убедительных доказательств (о ней рассказывалось в главе о фантастичности), считал себя специалистом по обоснованиям, с охотой занимался обоснованиями, пока в один прекрасный день не узнал, что ломлюсь в открытую дверь.

Дверь открыли, конечно, ученые, а не фантасты. Они создали атомную электростанцию, кибернетические машины и космические корабли, заставили поверить во всесилие науки. И вместо стенки скептиков с лозунгом — "чудес не бывает" появился иной читатель, считающий, что любые чудеса осуществимы в принципе.

Конечно, сдвиг в умах произошел не сразу и не повсеместно. И сейчас я встречаю людей, которые говорят мне, что необоснованную фантастику им читать неинтересно. Но раньше таких было большинство, а сейчас — половина. И я даже не сказал бы, что это худшая половина. Среди них не только упрямые скептики, но и деловые инженеры, желающие обсуждать, с какого конца им приступить к конструированию волшебной палочки.

О том, что я ломлюсь в открытую дверь, я услышал от А. Стругацкого, старшего из братьев-соавторов. Он был моим редактором в ту пору. И он сказал: "Зачем вы тратите усилия на научные рассуждения? Все равно они спорны и вызывают излишние возражения. Пусть ваши герои садятся на некий аппарат и начинают действовать".

А вскоре я прочел написанную по этому рецепту повесть бр. Стругацких "Попытка к бегству".

Где-то в будущем люди используют отпуск для туристской прогулки на незнакомую планету. Садятся в некий аппарат, неведомо как побеждают пространство — сотни полтора парсеков. И с ними наш современник, какой-то воин, сбежавший в будущее с автоматом в руках.

Но и на некоей планете герои встречают прошлое — подобие фашизма, кровавое человеконенавистническое общество, где господа издеваются над рабами и убивают их. И воин, бежавший в будущее, решает вернуться в свой век, чтобы с оружием в руках довершить борьбу с фашистами.

Так как в реальном мире никто не способен убежать от тягот настоящего в будущее, тем более — вернуться в прошлое, раскаявшись, повесть эту, видимо, надо понимать в переносном смысле. Стругацкие выступают против моральной попытки к бегству в будущее писателей-мечтателей и читателей, увлеченных мечтами.

Дверь мечтаний открыта, но входить в нее рано, — так я понимаю эту повесть.

А в конце 1963 года вышло другое произведение тех же авторов, явно принадлежащее психологической фантастике, — "Далекая Радуга".

Радуга — "это некая, не из числа спутников Солнца, планета, отданная физикам для проведения небезопасных опытов. И биологи проводят там свои опыты. У физиков и биологов семьи, жены, дети, при детях воспитатели. Есть на планете и гости: художники, туристы. И вот один из опытов приводит к катастрофе. Выплескивается из подпространства черная волна, сжигающая все живое. А на Радуге в это время один-единственный звездолет, и всех увезти он не может. Кому жить, кому гибнуть?

Вихрь лиц: люди, жертвующие собой и спасающие себя, люди, подавленные и встречающие смерть гордо. Художник, несущий в ракету свой шедевр, юноши, спасающие изобретение, женщина, спасающая ребенка. Популяризации никакой. Физический опыт условен: некая волна, возникающая в некоем пространстве. Всякие ученые термины — "Лю-волна", и "Д-пространство" и другие служат только для создания колорита.

Предвидение? Никакого. Мечта? Какая же мечта о катастрофе? Тут не мечта, а психологическая повесть на тему: "Человек перед лицом смерти". И для философского противопоставления рядом стоит персонаж, избавленный от смерти, совсем фантастическое существо, некий Камилл, срастивший себя с машиной и обеспечивший себе восстановление, практическое бессмертие. Ему тоскливо, потому что он не разделит общую судьбу. Он не боится, не жертвует собой и не вызывает сочувствия. Завтра он воскреснет один на пустой, посыпанной пеплом планете.

Всего за четыре года до "Далекой Радуги" я потратил, наверное, тысячу литературно-лошадиных сил, стараясь доказать, что мечта об удлинении жизни, в принципе неограниченном — до ста, пятисот, тысячи лет, не противоречит биологической науке. Прошло всего четыре года, и оказалось, что через все мои трудности можно просто переступить, нарисовать Камилла, бессмертного, как Христос, и обсуждать, что хорошего даст ему бессмертие. У Стругацких — ничего хорошего. Так же и у Свифта — глубоко несчастны выжившие из ума бессмертные струльдбруги. И у К. Чапека — холодна, черства и пресыщена трехсотлетняя нестареющая красавица Элина Макропулос.

Опять-таки — дверь мечтаний открыта, но входить не стоит.

И еще пример, уже 1965 года.

Некий аппарат, посланный к звездам, каким-то способом заблудился во времени и пространстве и попал на Землю будущего. И каким-то способом вернулся и привез людям сведения об их будущем — даты смерти. Отныне каждый человек на Земле знает год своей смерти. Знает женщина, одиннадцать лет ждавшая любимого, знает ее любимый, посвящающий ей все часы этого последнего года, и восемнадцатилетняя бойкая девушка Иль знает, что жить ей на земле восемнадцать лет (О. Ларионова, Леопард с вершины Килиманджаро).

И у Ларионовой знакомая идея: не очень-то стоит входить в дверь мечтаний. Люди, проникшие туда, принесли трудное знание о своей судьбе. Ведут они себя мужественно, до последней минуты борются, как раненый леопард… Но лучше бы они не заглядывали в будущее.

Пожалуй, эта повесть продолжает тему "Шагреневой кожи". Герой Бальзака видит приближение смерти наглядно, герои Ларионовой знают дату. Аллегория Бальзака точнее: люди, растратившие себя, действительно ощущают приближение конца и оттягивают его, экономя силы. У Ларионовой получилось неотвратимое предопределение, практически недостижимое. Тем более что герои ее — молодые люди, гибнущие случайно. Впрочем, если у Бальзака точнее, это еще не укор.

Но сейчас я хотел подчеркнуть другое. Дверь мечтаний открыта, авторы знают это, читатели согласились. И можно, не обременяя себя научными лекциями, входить в нее, использовать фантастическую обстановку, чтобы разбираться в психологии героев.

Что же касается характеров… Характеры, если вдуматься, есть типовые в каждом разделе фантастики. Не везде глубокие и сложные, нередко примитивные. На то есть причина.

Какова функция героя в познавательной фантастике? Он — Глаза. Его несложная задача — увидеть человеческим оком Луну, атомы или ящеров. Все остальное — придаток к глазам. Черты характера можно придумать для него, смотрящего во все глаза, но эти черты ни к чему, они бездействуют. И герои познавательной фантастики безлики и взаимозаменяемы. Глаза-то есть у каждого. Одно насекомое увидел мальчик, другое — девочка, третье — профессор.

В фантастике идей главная задача автора — изложить идею и восхитить слушателей. Именно поэтому естественные герои — Удивляющий лектор и Удивленный слушатель. Прочие черты можно придумать, но они к делу не относятся, только "затемняют идею. Один герой — Язык, другой — Уши.

В приключенческой фантастике главное — победить врага. Значит, основные характеры — это Молодец-победитель и Злодей-враг. Враг должен быть злобным, иначе не стоит с ним бороться, Победитель — молодцом, иначе он не заслуживает подражания. Можно одеть эти скелеты мясом и одеждами, но не слишком сложными, чтобы читатель (юный) легко разобрался, кто злодей и кто молодец.

Своя специфические характеры есть и в фантастике-мечте: Ученая Фея, приносящая в мир открытие (конечно, это гениальная фея), и Потребитель, желательно восхищенный. А если он не восхищается, стало быть, и мечта — не мечта. Но Потребитель — человек средний, обыватель, образованный или необразованный, он должен быть реалистичен и может быть даже сложен.

Еще сложнее характеры в других разделах фантастики. В фантастике труда и творчества герой-Труженик. Труженики уже многообразны, среди них умелые и бездарные, добросовестные и ленивые, командиры и подчиненные, цельные и колеблющиеся и сколь угодно сложные.

Сложным может быть герой и в произведениях со сложной задачей: приключенческо-познавательно-мечтательно-трудовых. Бывают и такие.

И в тех, которые главную цель видят во внимательном рассмотрении человеческой натуры, то есть в данном разделе фантастики, пока пустоватом.

И еще в тех произведениях, которые, обсуждая последствия мечты, начинают сомневаться в мечтаниях, даже осуждать их…

О фантастике осуждающей и пойдет разговор в следующей главе.