Карнавал

Вторник

Грузный судья Гофмансталь переминался с ноги на ногу, с неодобрением посматривая на заполненную веселящимся людом главную площадь. Рядом с ним на ступенях ратуши стоял невозмутимый, прямой, словно посох, епископ Адальберт.

— Нигде нет. Дом пуст, в ратуше не видели, — в негромком голосе судьи слышалось возмущение.

— Дом совсем пуст? — епископ говорил, почти не раскрывая рта, но, как ни странно, даже за гулом веселья судья его слышал.

— Часть вещей осталась, но не похоже, что покидали в спешке, — толстяк сокрушенно покачал головой. — Он сбежал, Ваша Светлость. Покинул город. Я думаю, по южной дороге, через Дальние ворота. Там леса.

— Стража?

— Распущена на время гуляний, — вздохнул Альбрехт. — Суд, магистрат, городская стража, школы — на время карнавала все закрывается и распускается. Это традиция, Ваша Светлость, вы же знаете. Город празднует.

— Но алебардисты у ворот… — немного удивленно начал клирик и замолк.

— В этом году указ бургомистра о прекращении работы городских служб включал и стражу у ворот, — кивнул толстяк. — Он заранее позаботился обо всем.

— И обманул нас. Делал вид, что отчаялся и покорился, а сам собирал вещи. У нас был умный бургомистр.

— Был, Ваша Светлость? — толстые щеки судьи удивленно колыхнулись. — Покинуть город во время карнавала — даже такого, как в этом году — невелико преступление. Он вернется и…

— Он не вернется, — бесстрастно покачал головой старец. — Пошлите людей на южную дорогу. Не думаю, что они уехали далеко.

— Но что могло…

— Можно обмануть город, — епископ Адальберт задумчиво смотрел на многоцветную ряженую толпу на главной площади, — Их нельзя…

Накануне утомленный беготней Клаус заснул, как убитый, несмотря на гам на улице, который не замолкал до глубокой ночи. Жирный Вторник разбудил его ни свет ни заря песнями и грохотом трещоток, напоминая, что начало поста только завтра, а сегодня впереди еще целый день радости и веселья. И — балаган! Сегодня они с мамой пойдут смотреть балаган!

Мальчик торопливо позавтракал и пританцовывал от нетерпения у дверей, напяливая льняной парик. Хельга тоже одевалась в свое самое красивое платье, пристраивала паклю и маску, стараясь выглядеть веселой. За всю ночь она так и не сомкнула глаз, мешал шум на улице и тяжесть на сердце. Она никак не могла понять, что именно не так, все ее существо стонало и противилось происходящему вокруг. Но Клаус у дверей просто лучился счастьем, она не могла отказать ему в этой радости. Видит Бог, ее не так много в их доме, с тех пор, как погиб Дитмар.

Всю дорогу до Главных ворот она старалась не смотреть по сторонам — размалеванные лики, грохочущая и хохочущая «лодка» с шутами и нищими, а главное — сам приближающийся балаган вселяли в нее все больший и больший ужас. В тот момент, когда они пересекли незримую границу балагана, Хельга вдруг явственно услышала позади себя звук захлопнувшейся тяжелой двери. Сердце в ее груди болезненно сжалось, она оглянулась через плечо, словно ожидая увидеть ее — тяжелую дощатую дверь, перекрывшую свет, воздух, жизнь… Позади была дорога в город, зеваки и почтенные горожане в костюмах и масках, Главные ворота неподалеку. Никаких дверей. Возле забора сидел на деревянном коробе худощавый шут в двуцветном камзоле — одна сторона камзола красная, другая черная — и черной шапочке с драным петушиным пером. Сперва ей показалось, что на его лице тоже маска, только более тонкой работы, а не громоздкая и аляповатая, как ее собственная, но миг спустя она поняла, что это его лицо — темное, словно вырезанное из дерева. Из-под низких бровей пронзительно поблескивали глаза, до того черные, что напомнили ей мышиные.

Рука Клауса вдруг выскользнула из ее руки. Она испуганно обернулась, но мальчик стоял в паре шагов впереди, удивленно глядя на Хельгу сквозь прорези в громоздкой горбоносой маске. Льняные пряди потешно торчали в разные стороны, маска съехала немного на бок, придавая Клаусу потешный и немного пугающий вид. Видимо, он не заметил, что Хельга остановилась, и продолжал нетерпеливо скакать вприпрыжку вперед. Она торопливо взяла сына за руку и повела в круговорот красок и смеха. Он уверено тянул ее вперед, радостно хохоча то над нелепо ковыляющей соломенной фигурой, то возле клетки с полудюжиной слепых «рыцарей», которые воевали с юркой свиньей. Набитые паклей дубины бестолково лупили по ржавым доспехам и шлемам, свинья носилась под ногами, истошно визжа, толпа завывала от смеха. Потом мальчик долго восхищенно смотрел на огненное колесо и жонглеров с факелами.

А вот с ней все же что-то было не так: сердце тяжело стучало в ушах, под маской было невыносимо жарко, прорези мешали толком смотреть по сторонам. Она крепилась, уверяя себя, что продержится всяко дольше сына. Его тоже скоро утомит шумная суета, и они вместе пойдут домой. Пусть пока водит ее среди этой кутерьмы, ей самой было совсем неинтересно смотреть вокруг. Она ненадолго прикрыла глаза, позволяя сыну вести себя, словно поводырю, когда грубый толчок снова вырвал руку Клауса из ее руки. Маска от рывка сползла набекрень, закрывая обзор. Она сердито сдернула ее и обернулась отчитать невежду, но успела заметить только скрывшийся в толпе черно-красный камзол.

— Пора домой, Клаус, — она сдернула парик и почти не глядя схватила сына за руку. — Если бы ты знал, как я устала от всего этого гама. Идем домой, испеку тебе свежих креббелей, тут мы уже все посмотрели.

Мальчик покорно следовал за Хельгой, как до этого она шла за ним. Однако возле невидимой черты, отделявшей территорию балагана от придорожной грязи и скудной травки, его рука вновь выскользнула. Женщина возмущенно обернулась, собираясь отчитать непослушного сына, но слова застыли в горле. Они замерли друг против друга — Хельга за пределами балагана и ее сын в шаге от невидимой черты. И чем дольше она смотрела на невысокую фигуру в маске, тем большим ужасом наполнялась ее душа. Маска, парик, курточка и штанишки, все это было до боли знакомым, но чуть-чуть не таким. Чуть иной изгиб громоздкого уродливого носа, чуть короче и теснее рукава, чуть более взлохмаченные льняные кудри парика… И отвратительные грязно-красные остроносые туфли с загнутыми носками вместо стоптанных башмаков с латунными пряжками.

— Кто ты такой? Где Клаус?! — вскрикнула женщина.

Невысокая фигура перед ней вдруг запрокинула уродливую маску к небу и разразилась визгливым хохотом. Хельга кинулась к незнакомому мальчишке и попыталась сорвать маску и парик, но отчего-то ей не удавалось это сделать, зато теперь она разглядела уродливый горб на спине ряженого. Карл! Отвратительный карлик решил сыграть с ней злую шутку! Женщина оттолкнула его и оглянулась на карнавальную мешанину масок — ее сын остался где-то там. Она сломя голову бросилась в толпу, совсем позабыв о карлике, поэтому не могла видеть, как дернулись губы маски, растягиваясь в улыбке.

— Клаус! Кла-аус!! — кричала Хельга, проталкиваясь сквозь толпу.

Вокруг, наверное, было шумно, но она толком ничего не слышала за гулкими ударами сердца в висках. Он где-то тут, испуганный, потерявшийся… Надо просто кричать, и он придет на ее голос, он всегда был послушным мальчиком.

— Клаус! — от круговорота разноцветных масок и костюмов кружилась голова, Хельга то и дело налетала на кого-то, отшатывалась, кто-то налетал на нее, толкал, ее несло вместе с круговоротами толпы, уродливые раскрашенные лики кружились в дурманящем хороводе, визгливый хохот заглушал ее собственные крики. Ее толкнули в спину, и она едва не упала, запнувшись о что-то невидимое под ногами. Пробежала несколько шагов и врезалась в высокую соломенную фигуру. Та пошатнулась и больно хлестнула ее колючей, как веник, рукой по лицу. Женщина в ярости попыталась оттолкнуть ряженого прочь, но руки неожиданно легко утонули в соломе, погрузились в шуршащее царапающее переплетение сухой травы. Она потеряла равновесие и окунулась лицом в затхлый запах лежалого сена, пыли и крысиных испражнений, руки прошли сквозь рыхлую соломенную фигуру, и Хельга почувствовала, как кисти вынырнули с другой стороны чучела. Ужас захлестнул ее с головой, она отшатнулась назад, а нелепая соломенная фигура издевательски захохотала, ломано вскидывая руки и ноги, и двинулась дальше среди веселящихся ряженых, разглаживая прореху на груди и спине, словно случайно сбитый в толчее камзол. Грязный мешок, служивший чучелу головой, перекосило. Казалось, удаляющаяся фигура не спускает с до смерти напуганной женщины внимательного взгляда нарисованных углем глаз. Кто-то вновь толкнул ее, она кинулась бежать сквозь толпу, уже толком не понимая, кого или что она ищет — сына, выход или того странного шута в черно-красном камзоле. Почему-то ей казалось, что он сможет объяснить ей, что тут происходит.

Новый круговорот толпы вынес ее к клетке со слепыми «рыцарями», и она остановилась, ошеломленная зрелищем. Одетые в ржавые гнутые латы мужчины в клетке и в самом деле были слепы, но в руках держали вовсе не набитые паклей дубины. Ржавые и гнутые, под стать доспехам, фламберги, моргенштерны, клевцы и шестоперы мелькали в толчее. На ее глазах шипастый шар моргенштерна опустился на помятый дырявый хунсгугель одного из «рыцарей», мужчина рухнул на колени, замотал головой, из дырок в конусовидном забрале щедро полетели капли крови. Толпа вокруг выла от хохота. Другой «рыцарь» уже лежал в углу клети, голова его почти откатилась в сторону, в мерзко блестящей кровавой луже возле шеи бултыхалась, взбрыкивая ногами, свинья, за которой должны были гоняться вооруженные слепцы. Свинья разбрызгивала кровавую грязь и тоже визгливо хохотала.

Хельга кинулась в толпу, зажимая ладонью рвущийся с губ истошный крик, маски плясали вокруг нее в безумном хороводе, крики и хохот стали злобными, издевательскими, толчки и рывки грубыми. Над гамом и хохотом плыл истошный вой:

Она затравленно оглянулась. Каким-то образом оказалось, что над балаганом уже сгустилась вечерняя темнота. Над толпой в темном небе сияло огненное колесо, на крестовине которого был бесстыдно распялен человек. Его пол уже невозможно было определить — он горел и обугливался вместе с колесом. Горел и пел пронзительным голосом, почти кричал, иногда срываясь на истошный визгливый хохот. Хельга бежала сквозь толпу, зажав руками уши, но все равно слышала визг горящего человека.

Она все металась среди толпы, пока не упала, споткнувшись обо что-то. Стоя на коленях на утоптанной земле, Хельга обернулась. В шаге от нее поблескивал латунной пряжкой стоптанный детский башмак. Женщина поползла к нему на коленях, подняла, прижала к груди и зарыдала под хохот толпы и дикие пронзительные крики горящего на колесе. Когда слезы иссякли, она вдруг поняла, что стоит перед входом на огороженное пространство балагана, а вокруг нее туда и сюда ходят почтенные бюргеры и обычные крестьяне, сторонясь растрепанной полуседой сумасшедшей — именно так она выглядела теперь. И все эти люди вели с собой за руки детей. Все до единого. Каждый ребенок — Хельга начинала понимать это с безжалостной неотвратимостью — каждый ребенок города побывал в балагане. Должен был побывать. Родители сами приводили их сюда. Так должно быть. Но пропал только ее Клаус. Пропал… или наоборот — был кем-то найден? Выбран, один из всех детей города? Для чего? Для кого?

Хельга пошатываясь встала, подошла ближе к незримой границе — но отшатнулась. Прямо перед ней стоял шут в черно-красном камзоле. Только вряд ли он был шутом. Черные мышиные глазки поблескивали в провалах глазниц, темное лицо-маска треснуло в углах губ еле заметной улыбкой.

— Верните, — женщина умоляюще протянула руки к человеку в черной шляпе с петушиным пером. — Верните…

В протянутых руках все еще был зажат стоптанный башмачок. Она замерла, словно в нелепой попытке обменять на сына этот грязный изношенный башмак с латунной пряжкой. На темном лице красно-черного незнакомца не дрогнула ни единая черточка. Не проронив ни слова, он неспешным движением поднес к губам дудочку, которую достал из-за пазухи и, наигрывая негромкую мелодию, развернулся и скрылся в толпе. Хельга слышала в льющейся мелодии звук неровных шагов по мостовой и стон входной двери своего дома. Скрип двери в чулан, шорох веревки, которая там лежала. Стук падающего стула и снова скрип — потолочной балки. Пошатываясь, женщина слепо поплелась домой, прижимая к груди стоптанный башмачок, а мелодия все не смолкала в ее ушах.