Карлики

1

Если я не на задании и не в отпуске, то начинаю свой день с просмотра накопившихся за ночь новостей. На каждый год приходится в среднем двадцать таких дней, поэтому утренний просмотр новостей нельзя считать моим регулярным занятием. Но сегодня именно такой день. Разумеется, все новости узнать невозможно, да и не нужно. Для того, чтобы не тратить попусту время и не забивать себе голову всякой ерундой, я использую фильтры. По заданному правилу фильтры сортируют сообщения, поступающие со всех концов обитаемой части Вселенной, тем самым значительно облегчая мне работу. Самый главный фильтр отделяет хорошие новости от плохих, отдавая предпочтение именно плохим, поэтому новости с Земли до меня практически не доходят или все же доходят, но с большим опозданием. Для моей работы хорошие новости не нужны.

Строго говоря, любые новости с Земли до нас доходят не сразу. Потому что наш сектор находится от Земли довольно-таки далеко. Настолько далеко, что если землянину сказать каталоговые наименования тех звезд, что образуют наш сектор, то он в ответ только пожмет плечами. Поэтому все говорят просто: Сектор Фаона. Фаон — это название планеты, где мы живем — единственная приличная планета в нашем секторе. Я считаю это название красивым, а Татьяна — древнегреческим, и тут нет никакого противоречия. «Оркус» — тоже красивое название, и планета с таким именем тоже находится в нашем секторе, но ее жаркий влажный климат мне не подходит. В определенном смысле, Фаон можно сравнить с высокогорным курортом, в то время как Оркус — курорт, скорее, тропический. Я знаю, мне возразят, мол, стоило ли называть тропический курорт именем древнеримской богини смерти. Отвечу, что название «Оркус» не имеет никакого отношения к богине смерти, как, впрочем, и к любой другой богине. Первоначально, планета называлась «Орхус» — так же как небольшой датский городок (это на Земле), откуда был родом то ли первооткрыватель Оркуса, то ли кто-то из первых переселенцев. Затем, название из «Орхус» трансформировалось в более благозвучное «Оркус», а о древнеримских богинях никто и не подумал…

Итак, сегодня у нас пятнадцатое августа по синхронизированному времени, понедельник. Плохих новостей немного, а действительно новых среди них и того меньше. «Нарушение канала дерелятивизации в подсекторах А-6 и Б-5», — предупреждает диктор. Это означает, что несколько межпланетных рейсов придется отложить. Диктор продолжает: «Зафиксировано возрастание радиоактивного фона в районе северного полюса». Куда «зеленые» смотрят, спрашивается? «Близится конец света! Сверхновая в системе Плерома вот-вот взорвется! Спешите застраховать свое имущество в „Глобальном Страховом Обществе“». Я уже много раз объяснял нейросимулятору, что вспышка сверхновой — еще не конец света, к тому же, это далеко не новость, но — бесполезно — реклама все равно прорывается. Дальше… «Пожар на биохимических заводах концерна „Фаон-Дюпон“ в районе Южного Мыса, есть жертвы. Причины выясняются», — вот это действительно неприятно. Новость о том, что «поток заряженных частиц грозит нарушить связь с терминалом» оказалась последней среди тех новостей, что относятся непосредственно к Фаону. Плохие новости с других планет были таковы, что за то время пока они шли до Фаона, последствия неприятных событий, послуживших поводом для этих новостей, наверняка уже успели ликвидировать, поэтому такие новости не заслуживают даже простого перечисления. И это нормальное явление — ведь мир так устроен, что с опозданием приходят сообщения о событиях, случившихся вдалеке от нас, следовательно, имеющих к нам мало отношения. И наоборот, больше всего на нас влияет произошедшее совсем рядом, но и узнаем мы о местных происшествиях гораздо раньше других. В этом смысле, мир устроен мудро.

— Федр, свари кофе! — донеслось из ванной. Тут необходимо пояснение. С того момента, как мои родители узнали, что у них будет мальчик и до того, как мне исполнилось четыре года, и я пошел в детский сад, меня звали Фёдором, но потом понеслось: Фред, Тэд, Тод, а Татьяна зовет меня Федр — через "е". И когда чем-нибудь недовольна, то рычит вот так: «Федррр». Никак не отучу. Мать с отцом не знали на что меня обрекают, давая такое имя. Еще буквально пару слов о родителях. Родные и близки в один голос уверяют, будто страсть к разгадыванию тайн ко мне перешла от отца, в то время как от матери мне перепало смутное подозрение, что на одной только страсти к разгадыванию тайн в жизни далеко не уедешь. Вот о чем умалчивают и родные и близкие, так это о том, что ни от отца, ни от матери я не получил никаких инструкций по поводу того, куда и на чем в этой жизни надо ехать.

Справедливости ради, нужно отметить, что вопрос о средствах и направлениях скорее философский нежели генетический. У нас в Отделе, с философскими вопросами мы обращаемся к Берху. Взамен мы получаем не менее философские ответы. Вопросы на ответы обмениваются один к одному и это, пожалуй, единственный принцип, которому Берх следует неукоснительно. Что же касается Татьяны, то если бы она потрудилась покричать погромче, то ее услышал бы не только я, но и кухонный комбайн. Повинуясь ее голосу, он тут же сварил бы ей кофе. Мой голос фонетический транскриптор почему-то не декодирует, поэтому кухонный комбайн слушать меня напрочь отказывается. И я подумал: «Какой ей еще кофе, она же сама обещала сварить.» Однако безропотно пошел на кухню и вручную сварил что просили. Затем, не дожидаясь пока Татьяна вылезет из душа, попробует кофе и в очередной раз скажет, что мне ничего нельзя доверить, я сделал два глотка, обжегся, нацепил положенные мне по службе причиндалы и поспешил на свидание с шефом.

2

О своей работе короче всего могу сказать так: я работаю на шефа — и на этом поставить точку. Но я скажу больше: шеф возглавляет Отдел Оперативных Расследований одной малоизвестной организации, точнее, ее фаонского филиала. История организации уходит своими корнями в далекое прошлое. Когда все человечество умудрялось жить на одной маленькой Земле, организация тоже была маленькой, и называлась она то ли «Международная полиция», то ли «Международное бюро расследований», то ли как-то еще, но в том же духе. Минула одна сотня лет, другая, начали осваиваться далекие планеты, и у организации появились филиалы. Их становилось все больше и больше, а, поскольку, как говорит шеф, нельзя дважды войти в одну и ту же плазму, то и филиалы организации с какого-то момента начали жить своею собственной жизнью. И есть ли на свете кто-то Главный — тот, кто дергает за ниточки, сказать трудно. Меня, во всяком случае, никто кроме шефа не дергает.

На тянучки с хруммелями мы зарабатываем выполняя заказы от различных коммерческих компаний — тех, что стали жертвами вымогателей или мошенников. Но и о своем гражданском долге мы не забываем, оказывая бесплатное содействие Службе Общественной Безопасности, а так же попавшим в беду простым гражданам. Но иногда судьба подкидывает такие дела, что и вправду поверишь в существование таинственного Главного, — о таких делах говорят вполголоса, а по завершении — стараются забыть, как о ночном кошмаре. Поэтому, отныне и навсегда, — я буду я, шеф — Шефом, а наш филиал организации — Редакцией (и тому есть свое оправдание). И еще — я буду очень скуп на подробности. Как говорит Шеф, подробности ищите на последней полосе в разделе некрологов.

Кроме своеобразного чувства юмора у Шефа есть еще неприятная привычка во время любого, даже очень серьезного разговора, постоянно крутить в руках небольшой кусочек тонкой медной проволоки. И в зависимости от содержания разговора проволочка может принимать самые причудливые формы: от правильных геометрических фигур, до людей и животных — узнаваемых и не очень. Мой коллега Берх говорит, что по форме проволочных фигурок он может определить настроение шефа, а, подчас, и прочитать его мысли. По части настроения я еще готов ему поверить, но вот мысли — нет уж, увольте, не верю.

Сегодня Шеф мастерил проволочного человечка. Человечек долго не давался — то руки оказывались разной длины, то для правой ноги не хватало проволоки. Проволочник (так я назвал человечка) оказался очень капризен — он упорно отказывался сидеть или стоять. Только лежать он мог без посторонней помощи. Манипуляции с Проволочником оказали на меня гипнотическое действие: когда Шеф для равновесия вывернул ему руки, я почувствовал болезненный укол в плечевом суставе и невольно дернулся так, как иногда случается с людьми, задремавшими в неудобной позе.

— Ты что, спишь что ли? — рявкнул Шеф — должно быть краем глаза следил за мной. Неужели я действительно задремал? Последние полчаса Шеф просматривал материалы по делу, которое я только позавчера закончил. Одновременно он мастерил Проволочника. Материалы в комментариях не нуждались, и занять себя в эти полчаса мне было нечем. Кресло, в котором я сидел, большое, старомодное, с обивкой из кусков коричневого вельвета и замши, обладало странным свойством казаться теплым, едва садишься, — будто бы кто-то только что из него встал. Оно было чертовски удобным, а я за последние двое суток спал от силы часа три, так что не мудрено и уснуть.

— Нет, просто задумался, — ответил я поспешно.

— Что ты знаешь об Институте Антропоморфологии? — спросил Шеф ни с того ни с сего. В моем отчете об Институт Антропоморфологии не было ни полслова.

Ага, думаю, стало быть, не зря он скрутил из проволоки именно человечка! Неужели, опять контрабанда биороботов. Я принялся судорожно размышлять над тем насколько для меня чревато проявить полную неосведомленность относительно института — с Шефа станется передумать и отдать новое дело кому-нибудь другому.

— Они работают над чем-то связанным с биоконгруэнтностью, вот только не помню точно над чем, — ляпнул я.

Слово «биоконгруэнтность» возникло само собою откуда-то из запасников памяти — оттуда, где хранится многочисленные и по большей части бесполезные обрывки информации, почерпнутой из всевозможных научно-популярных изданий. Звучало оно длинно и убедительно. Более того, я был абсолютно уверен в том, что биоконгруэнтность не имеет ни малейшего отношения к вышеназванному институту, как и в том, что Шефу это слово абсолютно неизвестно.

— Ну да, что-то вроде этого, — пробормотал шеф и подозрительно посмотрел на меня. — Стало быть, мне не нужно рассказывать тебе, чем этот институт занимается?

— Я посмотрю наше досье, если понадобится, — не желая утруждать Шефа, бодро ответил я.

— Вот-вот, посмотри. Яна подготовила для тебя кое-какие материалы. Суть дела в следующем. Две недели тому назад — ты был тогда на задании — к нам за помощью обратилась компания «Фаон-Информканал». В их ведении находятся информационные сети, системы связи и накопители, включая большой Накопитель Фаона. Точнее, они сперва обратились в Отдел Информационной Безопасности. Проблема, с которой столкнулась компания, выглядела вполне банальной. Кто-то уничтожил часть информации с наших накопителей. Удалось выяснить, что информацию уничтожил нейровирус, и что заслан он извне, то есть через Канал. На хулиганство это непохоже — информация уничтожалась выборочно. Такое впечатление, что автор вируса терпеть не может биологии, а в особенности же — биологии человека. Люди из ОИБ стали проверять другие локусы, где могла храниться аналогичная информация, и, в результате, они пришли к одному странному выводу: злоумышленник упорно уничтожал все, что связано с генетической антропоморфологией. Персональные накопители и накопители других планет они пока не проверяли — это дело практически невыполнимое — в разумные сроки и за разумные деньги, я имею в виду. Из всей потерянной информации удалось восстановить только ту часть, что в свое время переползла в другие сектора.

— То есть по копиям, — уточнил я.

— Ну да, по копиям. Из соседних секторов жалоб пока не поступало, поэтому есть надежда, что вирус не попал по Каналу в их накопители. Но локализовать источник вируса и установить, в чем же состоит настоящая цель преступника, ОИБ не удалось, поскольку в каждом случае слишком много разных данных было уничтожено. Возможно, научные конкуренты пакостят, или очередной сумасшедший гений мстит за то, что его отвергли. В общем, пока это загадка…

— Да, я понял, но мы то тут при чем? Неужели в ОИБ своих людей не хватает?

— Ты сперва дослушай, вопросы потом будешь задавать. С чего я начал?… Правильно, с Института Антропоморфологии, — Шеф не дождался пока я сам отвечу. — Он пострадал в числе остальных. Вирус уничтожил ряд институтских локусов на их собственном накопителе. А на чьей территории находится институт? Правильно — на нашей (я даже не пытался ответить). Виртуальным пространством пусть занимается ОИБ — мы туда не лезем, а вот реальное, это уж извините, не их дело. Так вот: займись этим институтом. Не исключено, что создатель вируса — один из его бывших или нынешних сотрудников.

— Иными словами, вирус был заслан через Канал лишь для отвода глаз. По дороге он потер локусы на большом Накопителе, а, дойдя до института, занялся уничтожением нужной ему информации.

— Может быть и так, а может — иначе. Не знаю. Съезди в институт, побеседуй с сотрудниками — вдруг что-нибудь раскопаешь. Яна подготовила досье на некоторых сотрудников института, а что ОИБ успел нарыть — в текущих делах найдешь, под твоим кодом уже лежит. Если еще что понадобится, ищи, где сочтешь нужным. Вопросы есть?

Да какие тут вопросы. Вопросы не возникают на пустом месте. А много ли он мне сообщил? Я слишком хорошо знаю Шефа, и, если он дает задание вроде «иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что», то это вовсе не оттого, что он сам не знает, чего ему надо. Шеф, хоть и ниже меня на голову, но и на столько же — умнее. И свои собственные соображения он любит держать при себе — до поры до времени. Вариант: сотрудники ОИБ засветились, где не следовало, и теперь им нужны независимые люди. Поэтому я ответил:

— Все ясно, вопросов нет.

— В самом деле? — Шеф не поверил своим ушам. — Ну тогда ступай, раз нет вопросов. Да, там Татьяне привет передавай… — он был, по-видимому, в хорошем расположении духа.

— Обязательно передам, — пообещал я и удалился к себе в кабинет.

Наши с Шефом кабинеты находятся на одном этаже. И размером мой кабинет не меньше шефского, но лишь по одной причине — он у нас с Берхом один на двоих. Расследование стоило начать с самого простого, а именно, с тех данных об институте, что лежат в открытом доступе. Открытые данные были организованы по давно заведенному правилу: история создания института, круг изучаемых вопросов, названия отделов и научных программ, список сотрудников (всего шестьсот человек). Я пришел к выводу, что открытых данных либо слишком много, либо слишком мало. Посматривая краем глаза в отчет ОИБ, я начал просматривать досье на сотрудников, чьи локусы пострадали от вируса. Таковых было пятеро:

Дэн Симонян, заместитель директора, заведующий отделом Прикладной Генетики, тридцать девять лет, женат, двое детей — девочки, пятнадцати и восьми лет соответственно. Интересно, о чем Яна думала, когда писала слово «соответственно». Возраст Яна указывает в собственных земных годах — так полагается делать во всех официальных документах. В дальнейшем я буду поступать точно так же.

Лесли Джонс, Отдел изучения Ретро… Транспо… Трансзо… нет, это название я и под пыткой не выговорю… старший научный сотрудник, двадцать шесть лет, не женат, детей, насколько известно Яне, не имеет. Что-то он слишком молод для «старшего», подумал я.

Альм Перк, руководитель Лаборатории Тонких Нейроструктур, лауреат всего чего угодно, пятьдесят пять лет, состоит во втором браке, имеет от второй жены ребенка — мальчика пяти лет от роду.

Фил Шлаффер, Доминантные Структуры, заведующий отделом, сорок четыре года, женат, причем — трижды, имеет семнадцатилетнего сына от первого брака.

Лора Дейч, Лаборатория Тонких Нейроструктур, тридцать два года, ни мужа, ни детей. Хм, симпатичная, — я невольно засмотрелся на ее снимок. Дальше шла приписка, что, мол, список пострадавших составлен со слов самих пострадавших.

Я откинулся в кресле и положил ноги на стол. Если бы Шеф увидел меня в такой позе, он бы подумал, что у меня нет никакого желания заниматься делом Института Антропомофологии. И он был бы прав. Своим отношением к сотрудникам Шеф в зародыше подавляет любой здоровый трудовой энтузиазм. Берха Шеф в последнее время шпыняет, как мальчишку, хотя тому уже сорок один год, и он один из наших самых опытных сотрудников. Меня, ни словом не поблагодарив за успешно завершенное расследование и, не дав отдохнуть даже пару деньков, загружает новым делом, которое, вдобавок ко всему, еще и не по моему профилю. Когда я не испытываю особого энтузиазма по поводу очередного расследования, я пытаюсь найти разгадку не выходя из кабинета. За те три года, что я работаю в Отделе, мне лишь однажды удалось вот так, сидя в кресле, найти преступника. Что и говорить — статистика печальная, но я не теряю надежды повторить достижение.

Хотя кабинет у нас с Берхом один на двоих, нам в нем не тесно — мы редко видимся с ним на рабочем месте. Обычно, либо я, либо он, на задании. Общаемся же мы, по большей части, через комлог. Он очень замкнутый — этот Берх, слова лишнего из него не вытянешь. Но он мне симпатичен, поэтому я очень обрадовался, когда вдруг услышал знакомые шаги за спиной, скрип соседнего кресла. Берх буркнул «Привет» и напялил нейрокоммутатор. Лично я предпочитаю пользоваться архаичной мануалкой, дабы не терять связь с внешним миром. Для работы это очень даже полезно.

— Привет, — говорю, — ты чего, не в духе?

Мог бы и не спрашивать: кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы Берх был в духе?

— Нет…, ну что за бред! — Берх ударил кулаком кого-то очень виртуального и что есть силы оттолкнулся ногами от стола, отчего его кресло отъехало аж до противоположной стены, а кабель коммутатора едва не порвался.

— Давай выкладывай, что на этот раз.

Молчание и изредка — сопение.

Стоит только побывать у Шефа, как заражаешься его, скажем так, не совсем вежливыми манерами. А с Берхом так нельзя. Он человек легко ранимый и разговаривать с ним нужно деликатно, а я — «Давай, выкладывай». Нет, так не годится. Я сделал второй заход:

— Слушай, мне необходим твой совет…

Таких вещей Берх мимо ушей не пропускает.

— Так бы сразу и сказал. Что стряслось? — вмиг отозвался он.

— Представь себе абстрактную ситуацию…

— Представил.

— Погоди, я же еще не объяснил — какую.

— Тогда она уже не будет абстрактной, — саркастично заметил Берх.

Вот и разговаривай с ним после этого.

— Хорошо, — вздохнув, согласился я, — пусть будет не абстрактная, а более-менее конкретная ситуация…

— Это совсем другое дело, — признал он и тоже вздохнул. Я продолжил:

— Так вот. Представь себе, что есть шестьсот человек и пятеро из них утверждают, что они пострадали от рук неизвестного преступника. Преступник находится среди этих шестисот. Если бы ты был этим преступником, стал бы ты называть себя среди пострадавших?

— А проверить, кто на самом деле пострадал, а кто — нет, нельзя?

— Нет, о преступлении известно только со слов пострадавших.

— В любом случае, глупо причислять себя к жертвам, когда их пять на шестьсот, ведь любой следователь начнет работу именно с них. Вот если бы пострадавших было человек триста или больше — тогда другое дело. Надо все время быть среди большинства — не в жизни, конечно, а в… эээ, — Берх никогда не был среди большинства, оттого и замялся.

— А в конкретной, совсем не абстрактной ситуации, — подсказал я.

— Ты все правильно понял, — неуверенно согласился он.

— Ладно, спасибо, ты меня утешил.

— Не за что… А в каком смысле утешил? — Берх уловил фальшь.

— Теперь мне выбирать не из пяти, а из шестисот…

— Мне очень жаль, — посочувствовал Берх.

— Кстати у тебя такой вид, что тоже невольно посочувствуешь…

Я невольно напомнил ему о его собственных проблемах.

— Да к черту все… — он вскочил и принялся мерить шагами комнату. А чего, спрашивается, ее мерить, и так всем известно — четырнадцать в длину, девять — в ширину.

— Тоже очередное задание получил? — я не оставлял надежды его разговорить.

— Что значит «тоже»? А, ну да, раз ты здесь… Новое, в каком-то смысле, даже слишком новое!

— Не тяни, выкладывай, — я забыл, что собирался быть деликатным.

— Тебе знакома такая аббревиатура — АККО — Агентство по Контролю и наблюдению за Космическими Объектами?

— Не-а, не знаю, я же не космический объект. А что с ними?

— Работу нам подкинули.

— И она досталась тебе?

— Вот именно.

— Так чего тебе не нравится-то?

— Бред, другими словами и не назвать… просто бред.

Информацию из Берха приходилось выжимать по капле.

— А в чем бред?

— Астронавт у них пропал. Понимаешь — взял и потерялся.

— Ну и что?

— А то… представь себе — я теперь должен его искать!

Задание действительно странное. Нет, в принципе, мы подобными делами занимаемся — розыском пропавших людей, я имею в виду. Но не астронавтов — для этого есть космические спасательные службы. И уж во всяком случае, не Берху заниматься поисками людей. Мне — еще куда ни шло. Но у Берха совсем другой профиль: высокие технологии, финансы, на худой конец.

— Так значит, ты только что от Шефа, — догадался я.

— Ну да, сразу после тебя предстал пред его ясными очами…

— Не очень-то они у него ясные… А Шеф как-нибудь объяснил, почему посылает именно тебя.

— Сказал, что все остальные сотрудники заняты.

— А Номура?

— Сказал, что тот молод еще, а в этом деле ему нужен человек опытный… польстил мне, короче.

— Однако странно… — прежде чем я успел закончить фразу, в кабинет заглянул Номура.

— О, легок на помине, — вырвалось у Берха.

Номура не стал спрашивать по какому поводу его поминали. Вот Берх обязательно спросил бы. И я спросил бы. И любой другой — кроме Номуры. Мне всегда было интересно, он по природе такой сдержанный или просто японское имя обязывает вести себя подобающе. Если бы родители назвали меня Номурой или как-нибудь еще по-японски, то я бы значительно спокойнее относился к тому, как коверкают мое имя все кому ни лень. Кроме имени, от далеких предков Номуре достался только тяжелый взгляд исподлобья и необычная перламутровая бледность кожи. Когда я впервые увидел его рядом с Берхом, я попытался сформулировать для себя, чем взгляд одного отличается от взгляда другого. Проницательная Яна нашла ответ быстрей меня. Она сказала, что Номура смотрит, будто читает твои мысли, а Берх, наоборот, старается определить, можешь ли ты прочитать его, Берха, мысли. Работал Номура у нас всего четвертый месяц, и Шеф не ошибался, называя его неопытным. Среди всех сотрудников Отдела моложе него только Яна — ей двадцать шесть, а Номуре — двадцать семь. Все та же Яна насплетничала, что до прихода в Отдел, Номура служил астронавтом-испытателем в Секторе Улисса, но как он оказался у нас, она не знала.

— Добрый день, — вежливо поздоровался Номура и поздравил меня с успешным завершением дела. Мне показалось, что Номура был бы рад и Берха поздравить с чем-нибудь, но не знал с чем. Я ответил, что, мол, день и впрямь добрый и еще сказал «спасибо» за поздравление. Берх сказал «привет» и отвернулся. Номура ушел так и не сказав зачем приходил.

— А где тот астронавт потерялся? — спросил я Берха. Мне было интересно найти связь между пропажей астронавта и Отделом.

— На Плероме, — обреченно вздохнул Берх.

— Ну ничего себе… — присвистнул я. Связь с Отделом все еще не просматривалась. — Она же вот-вот взорвется!

— Может, Шеф хочет таким образом от меня избавиться? — грустно пошутил Берх, найдя, таким образом, искомую связь.

— Шансы невелики, если серьезно.

— Шефу лучше знать.

Это Берх верно подметил.

— Ладно, успеха тебе… И держи меня в курсе, — добавил я.

Долго засиживаться в Отделе мне не хотелось — не привык я думать о работе на рабочем месте. Дома, почему-то, гораздо легче сосредоточиться. Я переписал все документы по делу Института Антропоморфологии в свой комлог (делать такие вещи строжайше запрещено) и вернулся к себе в термитник.

«Термитниками» мы называем то же, что на Земле называют «муравейниками», а на Оркусе, который еще дальше от Земли, — «формикариями» — язык сломаешь. Я давно уже заметил, что чем дальше от Земли, тем более «неживыми» становятся названия. Татьяна говорит, что происходит своеобразная пространственно-временная инверсия относительно орбиты Луны. В том смысле, что слова и понятия из глубины Земного Времени растекаются в ширь и даль Внеземного Пространства. Я с ней не спорю. Потому что, как не называй — «муравейник», «термитник» или, извините за выражение, «формикарий», выглядит ЭТО везде одинаково: поистине циклопический, объемом в одну восьмую кубического километра, жилой дом. Будь он единственной постройкой во всей округе, его можно было бы смело назвать городом. Окна в моей квартире выходят на озеро. Оно бесформенное точно клякса, зато пресное и с двумя маленькими островками посередине. Береговая линия до того извилиста, что ее хватило бы на десять озер такого же размера, но более правильной формы. С другой стороны, длинная береговая линия позволяет строить на берегу озера достаточно домов для тех, кто может себе позволить — летом — влажную озерную прохладу, а зимой — катание на буере по хрупкому ледяному зеркалу.

Все термитники в столице Фаона (Фаон-Полис, если угодно) выстроены вокруг озера — в полукилометре от берега, но лишь жалкие проценты от общего числа квартир выходят окнами на озеро, а не, скажем, на горы или вообще в никуда — я говорю про те квартиры, у которых вместо окон — световоды. Поэтому, двойной блок с окнами на озеро — такой как у меня — стоит столько же, сколько тройной, но без окон. Лет тридцать назад термитники были экзотикой, а теперь в них выросло целое поколение. Матери рассказывают детям сказки про мрачных домовых, что живут в напичканных коммуникациями подвалах. Легких на подъем эльфов они обычно селят под крышей, то есть прямо надо мной, а кровожадных вампиров — в лифтовые шахты. И если трезво взглянуть на вещи, то где им еще жить?

Здание Редакции куда меньше термитника. Построено оно не на берегу озера, а немного поодаль — там, где заканчиваются красные прибрежные дюны, и начинается полупустыня — мелкий кустарник, песок и камни. Только вокруг здания есть растительность выше меня ростом, но вырастили ее искусственно. Деревья рассадили как попало, чтобы парк походил на настоящий лес и чтобы мы поскорее забыли (а наши дети — никогда и не узнали) о его искусственном происхождении.

Мой термитник и здание Редакции расположены по разные стороны озера. По прямой между ними всего двадцать километров. Но по прямой летать над городом нельзя — только кругами. На высоте до километра — по часовой стрелке, выше километра — против. Озеро находится в центре воображаемых маршрутных окружностей, и воздушное пространство над ним предназначено для перехода с одного высотного уровня на другой: сектор для подъема и сектор для спуска. Неявно подразумевается, что флаеры могут сталкиваться только при совершении подобных маневров, а раз так, то пусть лучше падают в воду, чем на дома.

Описав над городом тридцатикилометровую дугу, я приземлил флаер на крыше термитника и, игнорируя лифт, сбежал по крутой узкой лестнице к себе на этаж.

3

На столе лежала записка от Татьяны — аккуратная такая, черным карандашом на розовой бумажной салфетке, хорошо хоть не иероглифами, а нормальными человеческими буквами: «Стас заболел. Вместо него взяли на … (неразборчиво, черт знает — то ли планета какая-то, то ли здесь где-нибудь), связь чрез ифер-код…» Надо мною издевается: ифер-код — это наша рабочая терминология, но нарочно искаженная. Ничего, думаю, отыщется — и не таких отыскивали. Татьяна у меня — археолог, а у археологов всякие издевательские анахронизмы, вроде записочек на салфетках — излюбленный прием. Вопрос: почему салфетка розовая, а не, к примеру, желтая? Я заглянул в шкаф и быстро нашел ответ — салфеток другого цвета попросту не было.

Я прекрасно понимаю, почему Татьяна никогда не звонит мне в Отдел — позвонить можно только через коммутирующий цензор, а тот вечно подслушивает. Но на комлог-то сообщение она могла послать. По крайней мере, я бы смог разобрать название того места, куда она упорхнула. Или ее упорхнули,… хм, … умыкнули. Ну пусть теперь сама звонит, пишет… не знаю я, что за «ифер-код» она имеет в виду — ключевой номер-то она не указала.

Вот что пришло мне в голову пока я добирался до термитника. Чем, по словам Шефа, занимались люди из ОИБ всю последнюю неделю? Они старались отыскать и систематизировать пострадавшие от нейровируса локусы. Ладно, возражений нет. Но как они это делали? Искали локусы, аналогичные тем, что потерялись с накопителей. Плюс к тому, пытались восстановить утраченные данные. Рано или поздно, можно все восстановить. В наше время, окончательно потерять что-либо очень трудно. Но, зачастую, бывает еще труднее найти что-то нужное, даже если ты уверен, что оно существует.

Ситуацию с поиском пропавших локусов можно объяснить на простом примере. Представим себе, что нужно решить задачу с числом неизвестных больше двух, ну, скажем, с тремя. Как бы точно я не определил первое неизвестное, если мне нечего сказать про второе, то и третье, самое главное неизвестное, никак не найти. А ОИБ как раз и занималось только одним первым неизвестным.

Или нет, вот пример получше. Чтобы засечь источник сигнала, надо запеленговать его с двух точек. ОИБ смотрит из одной точки. Следовательно, мне надо поймать сигнал, глядя из другой точки.

Теперь подойдем вот с какой стороны… Как работает нейровирус? Хм…Кто ж его знает, как он работает! Я не специалист. Важно, что он уничтожает определенную информацию, а не всю подряд. Откуда ему известно, что именно надо стирать? Глупый вопрос, понятное дело — от кодировщика. Которого и требуется найти. Если вирус не очень умный, то он стирает данные в соответствии с неким трафаретом, состоящим из ключевых слов или фраз. Но он просто обязан быть НЕ умным, иначе бы ОИБ в два счета вычислил, какую конкретную цель он преследует. Следовательно, вирус непременно уничтожит что-нибудь лишнее, абсолютно не относящееся к биологии, антропологии и т.д. Разумеется, не все так просто. Но вывод напрашивается сам собою: пострадавшие локусы надо искать не в области биологии, а совсем в другом месте. И если мы их найдем, это и станет тем дополнительным условием, что поможет определить второе неизвестное. Иными словами, нам удастся восстановить трафарет, а с ним — и точную цель преступника.

Итак, где искать? Всех остальных локусов в миллионы раз больше, чем биологических. Надо ограничиться какой-то одной тематикой, желательно очень узкой и редкой. Поэтому, бизнес и финансы не пойдут. Эротические локусы, по той же причине, отпадают. Искусство — да на каждую научную тему приходится по сотне научно-фантастических романов, плюс еще фильмы! Нет, искусство никуда не годится. Тут я вспомнил о Татьяне. Она — археолог. Так, что ж, выбрать археологию? Или, еще лучше — палеонтологию? Бред. Возьмем-ка мы вообще, историю. У нее очень большое преимущество — она упорядочена по времени, по крайней мере, так нас учили в школе. Двигаясь назад во времени можно сужать круг поисков. Но история вообще — штука не маленькая. Строго говоря, она включает в себя решительно все, поэтому я пришел к тому с чего начал — к определению темы.

Мозги едва-едва варили. Следовало бы поспать, но раз озадачившись какой-нибудь проблемой, я все равно не усну, пока не выработаю ну хоть какой-нибудь план действий. Еда иногда заменяет сон и я приготовил себе ужин. Пока ходил на кухню, мой взгляд случайно упал на толстый фолиант, оставленный Татьяной на столике в прихожей. Темная, из натуральной кожи, обложка была истерта прикосновениями тысяч рук, когда либо ее державших. Мне непременно захотелось чтобы она не оказалась такой чистой и стерильной, как все вокруг (Татьяна убралась в квартире перед отъездом). Я провел рукою; от пальцев остался едва видимый след. Полистал. Страницы плотные, пожелтевшие. Незнакомый язык. Снова полистал. Чего только она не читает! На этот раз и безо всяких сомнений — это был словарь. Похож на толковый — параллельные, насколько мне известно, выглядят иначе.

«Ты, загадочная тварь, полезай живей в словарь», — написано карандашом на внутренней стороне обложки. Я сравнил с Татьяниной запиской — почерк не ее. А что, это идея! Словари! Вирус уничтожает слова — отлично. И он просто обязан зацепить какие-нибудь словари. Возможно и даже непременно, — биологические, химические и т.д. и т.п. Но они меня не интересуют. А вот остальные… Итак, план действий таков: первое — определить тематику — это я почти сделал. Второе — время. Следует выбрать те словари, что со времени возникновения первых прообразов Канала не обновлялись. Когда создавался Канал, старые локусы свалили в одну кучу и, затем, размножили ее по всем Накопителям, следовательно, есть возможность сравнивать копии словарей между собой. При этом, вирус не мог добраться до ВСЕХ копий, и я смогу восстановить утраченные страницы.

В итоге, искать следует на нашем, местном Накопителе, в древних ненаучных словарях, относящихся, ну, скажем, к веку девятнадцатому или раньше. Окрыленный разработанным планом, я принялся сочинять запрос для поиска.

Канал — он как гигантский пузырь, переполненный макулатурой. Одно неверное движение, одно легкомысленное нажатие — и этот пузырь мгновенно лопается, засыпая тебя с головой всевозможными нелепыми и бесполезными сведениями, рекламными объявлениями, криками души и криками «Души!», как однажды скаламбурил Ларсон. Примерно так и произошло, когда я стал искать древние словари. Я исходил из того, что испортить весь локус со словарем вирус не мог. По крайней мере, название-то должно остаться. Я применял все более и более изощренные методы, чтобы из десятков тысяч предложенных мне вариантов отобрать хотя бы несколько сотен наиболее «толковых» словарей. Словари попадались самые что ни на есть экзотические. Например, «Божественная Грамматика» Уилмота предлагала словарь для расшифровки сновидений. Некто Деккер составил словарь языка злодеев, а Дрю Д"Радье — словарь любви. Мне очень подошел бы «Хазарский словарь», но на поверку выяснилось, что составлен он не в семнадцатом веке, как решил было нейросимулятор, а в конце двадцатого.

Что дальше делать со всем этим «словарным запасом» было не совсем ясно. Самый тупой метод мог состоять в том, чтобы локус за локусом сравнивать копию с нашего Накопителя с копией, хранящейся, скажем, на Земле. Если было что-то потеряно, восстанавливать потерю вряд ли кому-то придет в голову. Ну кому, скажите, на Фаоне может понадобиться словарь латинских идиом. Разве что Татьяне, и то вряд ли. Работы — на неделю, но результат будет. Непонятно какой — но будет. Похоже, именно так поступил ОИБ, но с другими локусами.

Или же просто обратиться по очереди ко всем словарям и, сравнивая обозначенное количество слов с имеющимся в наличии, установить недостающее. Если чего-то не хватает, то словарь следует сравнить с его ближайшей (в пространственном смысле) копией Из полученного таким образом списка недостающих слов, нужно убрать те слова, что встречаются на потертых, но, затем восстановленных, биологических локусах.

Конечно, существовал вариант, при котором я ничего путного не получу, но попробовать стоило. И я принялся объяснять нейросимулятору, что от него требуется. Когда он ответил, что задача ему ясна, я с чистой совестью отправился спать.

4

Двумя днями позже, ближе к вечеру, результат был у меня на столе, вернее, на экране. Он состоял из одного единственного слова:

ГНОМЫ

«Ну вот, приехали. Гномы-то тут при чем?», — я не заметил, как начал говорить сам с собой. Велел показать мне полный текст восстановленной страницы. Нейросимулятор, освоивший с помощью Татьяны вольный перевод со средненемецкого, предъявил мне статью из «Словаря братьев Гримм», которая, и в самом деле, была посвящена гномам:

Библиография этой темы неисчерпаема. Ниже приведены лишь имена тех, кто стоял у истоков учения о гномах. Справа от имени указан год издания той книги данного автора, где упоминаются эти странный существа.

Статья, безусловно, поучительная, но никакой связи с Институтом Антропоморфологии я не заметил. На всякий случай, следовало бы посмотреть остальные локусы с гномами. Таких локусов было хоть отбавляй. Я открыл первый попавшийся:

Бред…Дальше…

Проехали…

Хм, лечиться надо… Что еще?

Бог ты мой, кто и когда это писал?! Но главный вопрос в другом — почему эти страницы уцелели. Ответа может быть два: либо нейровирус не пробил защиту над-локусов этих страниц, либо в статье из словаря есть что-то еще, что заставило вирус заинтересоваться именно ею. У меня мелькнула мысль, что вирус мог перепутать гномов с геномами. «Гномы» — «геномы» — слова довольно похожие. Я заглянул в институтские локусы по генетике. Все геномы оказались на месте.

Итак, что-то я все-таки раскопал. Гномы, надо же. Впрочем, «Гномы» — вполне нормальное название для проекта по выведению какой-либо новой породы биороботов-рудокопов. И пусть себе копаются. Может рудокопами в Институте Антропоморфологии и занимались? Кто знает. На всякий случай, я проверил восстановленные ОИБ, но прежде пострадавшие от вируса, локусы. Как и следовало ожидать, слово «гномы» там не встречалось.

Теперь мне было с чем идти в институт. Точнее — лететь. Оказалось, что автопилот моего флаера лучше меня знает, где находится институт — все крупные учреждения заносят в автопилот по умолчанию. Я даже не взглянул на карту — так забавнее — лететь, не зная толком куда. Флаер осторожно приблизился к озеру, стал набирать высоту. Следовательно, институт где-то на востоке. Зря я все-таки не просмотрел маршрут заранее: после набора высоты флаер оказался над облаками, и теперь я действительно не знал куда лечу. Угадывалось только направление — восток-юго-восток. Вылетев за городскую черту флаер снизился, пробил облака и полетел над «трубой» — так называется транспортное средство для тех, у кого нет ничего летающего. Мой флаер — служебный. «Труба» лежит на земле, а внутри нее проносятся капсулы с пассажирами. Сто сорок километров я преодолел за двадцать минут — в этой зоне все еще действовало ограничение скорости. Капсулы в «трубе» мчатся лишь немногим медленнее.

Когда флаер затормозил, мне чуть не оторвало голову. Обычно, когда знаешь, где остановка, можно заранее приготовиться к торможению. Но сегодня был не тот случай и по пути от посадочной площадки до здания Института Антропоморфологии я усиленно растирал шею — было бы крайне неловко предстать перед учеными мужами скособоченным. Дорожка шла через парк. Биологи высадили деревья ровными рядами, а сами деревья вымахали повыше тех карликовых берез, что растут в искусственном лесу вокруг здания нашей организации — я заметил сосны высотою никак не меньше шести метров. Либо высаженные по строгому плану деревья растут лучше чем высаженные хаотично (прямо как люди!), либо сотрудники института знают, как за ними ухаживать. Последнее — более правдоподобно, ведь институт, как-никак, — биологический. В противоположность деревьям, четыре институтских корпуса были расставлены в максимально возможном для четырех одинаковых объектов беспорядке, но, как и деревья, стояли они рядом друг с другом. Корпуса — гигантские кирпичи со скругленными углами и слегка припухшими боками — друг друга не касались, из чего я вывел, что соединены они подземными переходами. Как только я сделал столь логичное умозаключение, я увидел человека в белом халате, спокойно шествующего на высоте двадцати метров от одного корпуса к другому. И без какой-либо видимой опоры. Я снял солнцезащитные очки, потер глаза и на, всякий случай, шею. Человек исчез. Я успокоился, но тут появился еще один и в том же самом месте. Без очков мне удалось разглядеть его получше. Теперь я разочаровался: оказалось, что никакого чуда тут нет — корпуса института соединялись абсолютно прозрачными цилиндрическими переходами. Я бы их и раньше заметил, если бы не светофильтры. Оставшиеся сто метров я прошел, не глядя по сторонам.

5

Я не стал договариваться о встрече предварительно. Если была какая-то утечка информации, то меня, безусловно, там уже ждут. Если нет, то лучше появиться внезапно. Проходная напоминала шлюзовую камеру, только сильно устаревшую. Комлог у меня отобрали, но к этому я был готов — их всегда отбирают. Оружие я предусмотрительно оставил в флаере.

— Назовите цель вашего визита? — спрашивающий неудачно пародировал голосовой симулятор — меня такими вещами не проведешь.

Хм,… цель. Причина есть — Шеф послал, а вот цель… «Назовите дату и цель вашего рождения» — вдруг припомнилось мне непонятно откуда.

— Встреча с Филом Шлаффером. Он на месте?

Что Шлаффер, как и остальные четверо пострадавших находятся в институте, я, разумеется, знал, — иначе, стоило ли ехать.

— У вас назначено?

— Да, — очевидное вранье, но зануда по ту сторону переговорного устройства начал меня раздражать.

— Какую организацию вы представляете? — задал он провокационный вопрос.

— Журнал «Сектор Фаониссимо», — без колебаний ответил я.

Журнал «Сектор Фаониссимо» является нашим рабочим прикрытием. Он и в самом деле существует и даже регулярно публикует всевозможные научные сплетни, собранные со всех уголков нашего необъятного сектора. За всех сотрудников, и за меня в том числе, все пишет один единственный человек, некто Редактор. Статьи он подписывает нашими именами, причем строго выдерживает индивидуальный, специально подобранный для каждого «сотрудника» стиль, который, честное слово, абсолютно не соответствует реальным характерам. Например, мои статьи неглубоки, но остроумны, я позволяю себе слегка иронизировать над серьезными вещами, но не на столько, чтобы вызвать у читателей ответный гнев. Статьи Берха, напротив, слащаво-сентиментальны, полны домыслов и непроверенных слухов, однако — безобидных. Берха просто трясти начинает от возмущения, когда ему доводится читать статьи за своей подписью. Остальные сотрудники делают вид, будто им не смешно.

Ларсон использует в статьях выдуманную им же самим (или Редактором) терминологию и обещает к следующему номеру построить машину времени или расширить Канал до соседней галактики.

Яна в журнале не сотрудничает, поскольку работает в Отделе легально. За подписью Номуры я пока еще ни одной статьи не видел. Какое прикрытие у Шефа — не знает никто, но ходят слухи, что Шеф и Редактор — одно лицо. Лично я этому не верю. Но я готов поверить, что эти слухи распространяет именно Шеф. Ссылаться на «Сектор Фаониссимо» я предпочитаю лишь в случае крайней необходимости, чтобы люди не стали его, паче чаяния, читать. Была еще одна проблема: последний месяц я не читал своих статей, — даже не знаю, о чем они, поэтому, если б вдруг кто-нибудь спросил меня о них, ответить мне было бы нечего.

— Проходите, корпус "С", комната 626, вас проводят, — последовал долгожданный ответ, и над входом зажегся зеленый индикатор.

План здания я более-менее себе представлял — он имелся в нашем досье, и я постарался его запомнить. Когда знаешь, куда идти, никогда не помешает немного заблудиться. Поэтому я не стал дожидаться провожатого, а двинулся прямиком к лифтам. В кабине нажал первый попавшийся этаж (он оказался седьмым) и стал обдумывать свои дальнейшие действия. Еще дома я решил, что та «не абстрактная» ситуация, о которой мы размышляли вместе с Берхом, не совсем верно иллюстрирует порученное мне дело. Что мы знаем? Во-первых, вирус уничтожил несколько локусов, содержавших информацию о биологических и антропологических исследованиях. Во-вторых, среди уничтоженных локусов находились те, ради которых злоумышленник и запустил свой вирус. Для определенности, будем считать, что настоящей целью являлось уничтожение информации о «гномах». Логично предположить, что у владельца локуса с «гномами», попутно, были стерты и другие, не столь ценные и не столь секретные, локусы. «Владелец гномов» мог рассуждать так: «Если я ни слова ни скажу об утраченных „малоценных“ локусах, то и остальные пострадавшие и следователи из ОИБ могут заподозрить неладное — у одних сотрудников такой-то локус стерт, а у меня почти такой же локус остался цел. И на всякий случай проверят, на самом ли деле у меня ничего не пропало или я, попросту, пытаюсь скрыть факт исчезновения данных. Поэтому мне лучше заявить о пропаже „малоценных“ локусов, но про „гномов“, разумеется, — ни слова.»

Рассуждать от собственного имени труднее чем от чужого. Я не придумал ничего умнее как намекнуть всем пятерым — Джонсу, Шлафферу, Симоняну, Перку и Дейч — что, мол, мне, как журналисту, кое что о гномах известно, а затем послушать, что они на это скажут. В конце концов, я же не шантажист, чтобы действовать исподтишка и не адвокат, чтобы уважать чужие секреты. Намекать всегда удобнее при личной встрече — за тем я и прибыл в Институт Антропоморфологии.

Длинные институтские коридоры плавно, по дуге, расширялись к середине, затем снова сужались, создавая иллюзию бoльшего объема и странного, искривленного пространства. Я брел по ним в полнейшем одиночестве. Все вокруг будто вымерло… или я неудачно выбрал этаж. Впереди показался очередной перекресток — мой коридор, выкрашенный в нейтральный бежевый цвет, пересекался под прямым углом с ядовито-желтым и более узким коридором. До перекрестка оставалось шагов семь-восемь, когда из правого желтого ответвления до меня донесся топот, сначала едва слышный, как биение чьего-то торопливого сердца. Звук шел по нарастающей.

Берх однажды сказал, что всегда может определить по звуку шагов, бежит ли человек за кем-то или от кого-то. Это он при Шефе такое сказал. А Шеф за словом в карман не лезет — ответил, что Берх даже не способен определить, идет ли человек вперед или пятится задом. Но зря он так о Берхе. Просто Берх невезучий. В том смысле, что хоть он и оказывается обычно прав, но выясняется это лишь тогда, когда все уже напрочь забыли, что именно он говорил и говорил ли вообще что-нибудь. Один я, как правило, все помню. Поэтому Берх дружит только со мной.

Топот все приближался; отдавая в ушах сбивчивой, неритмичной дробью, он становился все громче и громче. Я прижался к стене не дойдя нескольких шагов до перекрестка — не хотел быть замеченным раньше, чем я сам увижу бегущего. Наверное, именно в этот момент я и отвлекся, точнее, посмотрел куда-то не туда, а бегущий мог оказаться очень маленького роста (например — гномом!). Так или иначе, но топот стал стихать, но уже слева от меня. Будто невидимка пробежал перед самым моим носом. Свалить вину на солнцезащитные очки я уже не мог — они лежали в кармане. Может, они тут еще и невидимок разводят? Только я сделал несколько шагов вперед, как из правого коридора бесшумно выскочил небольшой кар. Кар промчался, едва не задев меня, и устремился вслед за невидимкой. Я успел разглядеть, что каром управлял некто в красном биозащитном комбинезоне и еще, я думаю, он меня не заметил. Я посмотрел им вслед, но увидел лишь быстро удалявшийся от меня кар. Того, кого он преследовал мне видно не было. Коридор был настолько длинным, что я так и не понял — они исчезли, потому что свернули или потому что зрение у меня никудышное.

Так или иначе, но преследовать их не было никакого смысла. И я пошел прямо — как шел до этого. Седьмой этаж оставался по-прежнему пустынен и неинтересен. Я спустился на шестой. Но это был не тот шестой, где находится кабинет Шлаффера. Фил Шлаффер сидел в корпусе "С", а я в данный момент путешествовал по корпусу "А". План института подсказывал мне, что где-то рядом должна была находиться лаборатория Тонких Нейроструктур вместе с симпатичной Лорой Дейч. На шестом этаже я наткнулся на нескольких сотрудников. Я поинтересовался, как мне разыскать госпожу Дейч, они отвечали, охотно, но противоречиво. Тот же вопрос я задал и красному комбинезону — точь-в-точь такому как тот, что управлял каром и гонялся за невидимкой. Комбинезон снял маску и оказался Лорой Дейч.

— Ну как, догнали? — я изменил прежнюю формулировку вопроса.

— Еле — еле… А, так это вас я чуть не переехала? — догадалась она. По голосу было трудно понять, сожалеет ли она о том, что я не попал под кар, или нет. Но сам голос был приятный. Совсем не похожа на Татьяну, подумал я.

— Было дело, — признался я, — а за кем вы гнались. Уж не за гномом ли?

— Да ну что вы, у нас гномы не водятся, — улыбнулась она, — бикадал трипода сбежал. Они такие непоседы!

— А этот, как его… бикадал — он не гном? — я продолжил гнуть свою линию, но без особой надежды — слово «гном» не произвело на Лору Дейч никакого впечатления.

— Вы что ж, гномов никогда не видели? — изумилась она очень натурально. Я возразил:

— Гномов видел, а бикадалов — нет.

В кармане красного комбинезона запищал зуммер. Лора хлопнула по карману и карман мужским голосом произнес:

— Лора, это Фил. Вы только что были на седьмом, там вам не попадался некий господин Ильинский, репортер?

Лора вопросительно посмотрела на меня, затем доложила:

— Да, он здесь, на шестом, и делает вид, что твой вопрос его не касается.

— Хорошо, скажи ему, пусть зайдет ко мне.

— Уже иду, — сказал я громко.

— Жду, — буркнул Фил Шлаффер.

— Идите, идите. О гномах после поговорим, — пообещала она и, кокетливо улыбнувшись, скрылась за ближайшей дверью. «Гномы не по ее части», — вслух подумал я и посмотрел на дверь. На ней значилось: «Доктор Альм Перк. Заведующий лабораторией.»

Все правильно — и Дейч и Перк работают вместе. Я решил, что Шлаффер никуда от меня не денется и без стука вошел в кабинет Перка.

— А вы кто такой? — невысокий мужчина с бесцветными глазами и широченным лбом встал из-за стола.

— Это господин Ильинский, он — репортер, — представила меня Лора.

— Вы знакомы? — удивился Перк.

— Совсем недавно, — признался я.

— Но встречи я вам не назначал… — испуганно заметил он.

— Это верно, — согласился я, — но случайно оказавшись рядом с вашей лабораторией и, более того, познакомившись с вашей очаровательной сотрудницей, я не мог не воспользоваться случаем, чтобы лично не…

— Да, да я все понял, — прервал Перк мою длинную тираду, — у меня очень мало времени, но раз вы уже здесь, то я вас слушаю.

— Не буду вам мешать, — скромно сказала Дейч и вышла. Я проводил ее игривым взглядом (так, по моему мнению, поступил бы каждый настоящий журналист) и, как бы припоминая зачем пришел, сказал:

— Еще раз прошу простить меня за столь неожиданный визит… Мы тут с госпожой Дейч успели немного побеседовать об…, извините забыл, как тот зверь называется… маленький такой — как гном, и я, право, подумал, что та информация, что я располагаю, так нежданно-негаданно подтвердилась…

Я уверен, что при слове «гномы» в его глазах зажегся огонек неподдельного интереса, даже, я бы сказал, беспокойства. У человека с бесцветными глазами подобный огонек всегда легко заметить.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — быстро ответил он.

— Хорошо, скажу яснее. По нашим сведениям существует некий проект под названием «Гномы». Также, есть все основания полагать, что вам этот проект известен. Вот о гномах я и пришел поговорить.

— Вы что-то путаете, — отрезал Перк, — никакими гномами мы не занимаемся. Да и кто вам о них сказал?

— Это неважно, — нарочито грубо ответил я, — но источник надежный. Мне кажется, что вам лучше довериться мне, нежели дожидаться того, кто придет после меня… — сымпровизировал я.

— Как я могу вам доверять, если ничего о вас не знаю, — возразил Перк, но тут же спохватился, — впрочем, мне и нечего вам доверить, поскольку я даже не понимаю о чем вообще идет речь.

— Ладно, у вас пока еще есть время подумать, но, — я поднял указательный палец, — поспешите. И еще одно: я скажу вам, как со мной связаться, но убедительная просьба: не звоните ни из института ни со своего личного комлога. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?

По его лицу было ясно, что, по крайней мере, последнюю мою фразу он понял правильно. Я развернулся к выходу.

— Погодите, объясните же наконец… — бормотал он, провожая меня до дверей.

— Жду вашего звонка, — выдал я напоследок и оставил его одного и в растрепанных чувствах.

В тот момент мне казалось, что предупреждение не пользоваться институтским и личным каналом связи придаст моим словам убедительности. Отдел Информационной Безопасности мог прослушивать и Перка и всех остальных, но только теоретически, практической надобности я в этом не видел. Если только ОИБ не набрел на гномов, или на кого похуже, самостоятельно.

Для того чтобы попасть из зоны "А" в зону "С" я воспользовался одним из прозрачных переходов, но особого впечатления он на меня не произвел.

Снимок Шлаффера присутствовал в моем досье. В жизни Шлаффер оказался таким же огненно-рыжим и толстощеким, как и на снимке, но ростом он был еще ниже Шефа. Он приветливо пожал мне руку, предложил сесть (Перк этого не сделал).

— Вы долго до меня добирались, — усмехнулся он.

— Извините, заплутал немного, — оправдывался я, — такой огромный этот ваш институт.

— Понимаю, понимаю, — загадочно улыбнулся он, — хотели побродить, посмотреть без помех… Я знаю, что вы мне ответите — мол, такая у вас профессия.

Если б он только знал, насколько он был прав.

— Ну что вы, все совсем не так, как выдумаете, — ответил я не менее загадочно, — но в одном вы правы — моя профессия имеет некоторые особенности, многие из которых людям не нравятся…

— Не стоит оправдываться, — великодушно разрешил Шлаффер, — так что вас ко мне привело?

Я наморщил лоб, затем, начал издалека:

— Совсем недавно я был в командировке на Земле, и одна вещь меня неприятно поразила. Там, на Земле, люди с большим недоверием относятся к нам, жителям других планет. Я видел публикации, где иногда полунамеками, а иногда и прямо говориться, что, мол, мы, инопланетники, используем запрещенные на Земле технологии. Ну взять хотя бы тот прошлогодний скандал с биороботами… Помните, в чем там было дело?

Шлаффер почесал затылок.

— Кажется, смутно припоминаю. Производители биороботов обвинялись в использовании человеческих тканей.

Далеко забегая вперед, скажу, что прошлогодний скандал с контрабандой запчастей к биороботам не имеет никакого отношения к моему нынешнему расследованию.

— Вот именно! — подтвердил я, — в прессе упоминалось, что при производстве биороботов использовались ткани, взятые у живых людей!

— Если это правда, то это ужасно, — согласился Шлаффер, — но наш институт тут абсолютно не при чем!

— А я и не говорю, что Институт Антопоморфологии замешан в деле с биороботами. Но землян теперь трудно в чем либо убедить. Они вдолбили себе в голову, что на Фаоне ведется разработка каких-то неведомых никому биологических…, — я запнулся — биологических объектов, скажем так. Каково, а!

Шлаффер погрустнел.

— И вы считаете, что опасения землян имею под собой почву?

— Прежде всего, мне хотелось бы уверить их в обратном, — патриотично заявил я. Он удивился:

— Почему вы решили, что я могу вам чем-то помочь?

Я подошел к окну и печально посмотрел на небо — туда, где по моему мнению, могли находиться озабоченные земляне. Затем перевел взгляд вниз. Из соседнего корпуса вышел Альм Перк и быстрым шагом направился в сторону «трубы». Мне это не понравилось. К чему солидному человеку, посреди рабочего дня, сломя голову бросаться неизвестно куда? То есть, разумеется, Перк знал куда шел, но этого не знал я. И именно это мне и не понравилось. Я прижал пальцем мочку уха — будто бы получил какое-то важное сообщение через микроком и поспешно сказал:

— Прошу вас, подумайте над моими словами. Сейчас я должен срочно идти, прошу прощения… Увидимся. И лучше — в другом месте — эти стены не вызывают у меня доверия.

Шлаффер проводил меня ошалелым взглядом.

Симоняна и Джонса пришлось оставить на потом — Перк интересовал меня гораздо больше. Мелькнула мысль: Перк спешит на встречу с тем, с кем, до свидания со мной, он хотел переговорить через один из своих каналов связи.

Интересно, догадывался ли Перк что я буду за ним следить. Или, иначе: догадывался ли он, что за ним КТО-НИБУДЬ будет следить. Вероятно, да. Но он не был похож на человека, который пытается уйти от слежки. Он был похож на человека, который спешит куда-то, НЕСМОТРЯ на возможную слежку. Поэтому следить за ним было нетрудно. Перк лишь однажды оглянулся по сторонам — перед тем как ступить на движущуюся дорожку тротуара. Дорожка довезла его до ближайшей станции «трубы». Я неотступно следовал за ним, всю дорогу думая, не «плюнуть» ли в него следящим «жучком», но подходящий момент я упустил — теперь вокруг были люди. Зашел следом в капсулу «трубы». Если судить по выбранному направлению, ехал он домой. Во время коротких остановок двери, разъезжаясь, открывали мне вид столичных пригородов, с трудом отсюда узнаваемых.

Капсула остановилась, снова дорожка тротуара, снова несколько сотен метров пешком. Жилище Перка не было термитником — дом как дом, квартир на триста, не больше. Перк сунул руку в детектор электронного охранника — мне дальше нельзя — да и не нужно. Ясно, что Перк решил воспользоваться домашним терминалом — глупо, однако, — если институтский на контроле у ОИБ, то, и домашний — там же.

Когда это случилось, я шел вдоль его дома по направлению к «трубе». Уезжать я не собирался (для этого я вызвал бы свой флаер), а шел просто, чтобы не стоять на месте. Не знаю, кричал ли он, когда падал с восемнадцатого этажа, думаю — нет, иначе я бы услышал. Но я слышал только удар о землю. Хлопок — не глухой, а как ладонью — по воде, или как… в общем, как удар живого о мертвое, если вы понимаете о чем я говорю. Я приблизился к телу лишь настолько, чтобы убедиться, что это был Перк, затем, ринулся в здание. Какой-то мужчина сунул руку в сторож-детектор; я дождался щелчка замка и, подхватив мужчину под локти, ввалился вместе с ним в узкий проем двери. Проем специально сделали узким, чтобы исключить подобные ситуации, но, видимо, не достаточно узким, чтобы помешать тому, кто действительно спешил. А я очень спешил. Не задерживаясь в холле, побежал к грузовому лифту — меньше свидетелей, да и быстрее. Лихорадочно соображал: правильно ли я поступаю, может стоило остаться внизу и попытаться засечь выходящего убийцу — если, конечно, Перк не сам выпал из окна. Но было уже поздно — лифт нес меня наверх.

На площадке восемнадцатого этажа не было ни души. Квартира Перка оказалась незапертой. Вошел: прихожая, четыре комнаты, в одной из них — распахнутое настежь окно. Я глянул вниз — тело едва видно, вокруг столпились люди, затем появилась Служба Общественной Безопасности, проще говоря — полиция, врачи из «скорой»… Порыв ветра ворвался в комнату, разбросал бумаги, до того, мирно лежавшие на письменном столе рядом с окном, на полу что-то зашелестело. Целлофановая обертка, куски упаковочного пенопласта — непонятно откуда они взялись. Я еще раз осмотрелся и заметил то, что должен был заметить с самого начала — на столе, что возле окна, лежал маленький примитивный комлог — совсем новый, купленный, наверняка, в подарок сыну. И обертка и упаковка были из-под комлога. Комлог был выключен. Но разбросанная по всей комнате оберточная пленка, наводила на мысль, что комлог распаковали только что. В остальном, в квартире царил полный порядок — ни пылинки, ни соринки. Времени на размышления не оставалось, я сунул комлог под куртку и покинул квартиру Перка.

6

Доклад Шефу много времени не занял. Я рассказал ему все как есть, включая «гномов». Они Шефа не слишком вдохновили, но спорить со мной он не стал. Комлог я отдал Яне на экспертизу.

— Я думаю, не стоит сообщать Отделу Информационной Безопасности о моем визите в институт, а потом — к Перку, — предложил я.

— Правильно, — сказал Шеф, — обойдемся без них. Ты уверен, что Перк отреагировал именно на гномов?

— Больше не на что — мы ни о чем больше не говорили. Если, конечно, он не приревновал меня к Лоре Дейч. Шеф насторожился:

— А ты дал повод?

— Я пошутил, — поспешил я его заверить, — ляпнул не подумав.

Шеф недоверчиво посмотрел на меня и покачал головой:

— Неловко вышло, и как ты его прошляпил! — не понятно, кого «его» имел в виду Шеф — Перка или убийцу. Скорее всего — обоих. Шеф продолжал размышлять:

— Если жена скажет полиции о пропаже комлога, а она обязательно скажет, то полиция уже не сможет выдать смерть Перка за самоубийство и тогда начнет искать убийцу. То есть — тебя!

Хорошенькую перспективу он мне обрисовал.

— Почему бы комлогу вдруг не найтись? — предположил я, — его серийный номер у нас есть, информацию, если она в нем сохранилась, Яна сейчас скачает. Потом комлог можно вернуть обратно.

— Это нам ничего не даст, — возразил Щеф и вызвал по внутренней связи Яну.

— Ну что, нашла что-нибудь?

— Нет, он стерилен, — гордо ответила Яна — так, словно речь шла об инфекционном заражении, и она лично уничтожила всех микробов.

— Ладно, ищи дальше… — последовало ценное указание, и он хотел отключить интерком, как меня вдруг осенило:

— Яна, попробуй узнать не был ли комлог куплен будучи уже подключенным к каналу связи. Если да, то не звонили ли с него.

Когда я даю Яне какое-либо распоряжение в присутствии Шефа, то прежде чем его выполнить, ей обязательно надо поспорить:

— Если бы с комлога звонили, то код абонента остался бы в памяти, и я бы его обнаружила.

Я хотел сказать, что память могли стереть.

Шеф озвучил мой вопрос по-своему:

— Яна, скажи, можно ли быстро удалить из комлога всю информацию?

— Можно. Если знать специальный пароль, то запись стирается одним нажатием клавиши. Или одним словом — если пароль звуковой. Начальный пароль устанавливается при изготовлении комлога и сообщается покупателю. Но потом его можно менять.

— В таком случае, Яна, будь добра, сделай, как он просит, — приказал Шеф.

— Да Шеф, — подобострастно ответила Яна и выразительно посмотрела на меня — мол, скажи спасибо Шефу, а то черта с два я стала бы возиться с такой ерундой.

— Ты полагаешь, он побежал домой звонить? — спросил Шеф, обращаясь ко мне.

— Другого объяснения я не нахожу. Если Яна соизволит выполнить мою просьбу, то мы скоро узнаем, звонил ли Перк кому-либо или нет. На всякий случай надо проверить звонки с его домашнего компьютера — он мог выйти на связь и с него, но сам я в это не верю. Если он побоялся одолжить комлог у кого-нибудь из своих сотрудников, у той же Дейч, например, то вряд ли он осмелился бы позвонить с домашнего компьютера.

— Логично. Так чем ты так его напугал? Неужели гномами? — недоверчиво спросил Шеф.

Все, что я мог ему рассказать, я уже рассказал.

— Больше вроде нечем, — честно ответил я.

Шеф выдвинул очередное предположение:

— А что если Перк спешил домой не звонить, а чтобы встретиться с тем, кто его, собственно, и выкинул из окна?

— Вполне реально, — согласился я.

— Проверь эту версию, — приказал Шеф и объявил, что я свободен.

Я вернулся в свой кабинет. Берха не было — он готовился к вылету на Плером. Завеса секретности над его заданием была просто ни с чем не сравнимая. Берх сам не мог взять в толк, к чему Шеф заставил его прикинуться сотрудником АККО — клиента, поручившего Отделу разыскать астронавта с Плерома. Шеф сказал, что, мол, не притворяться же ему журналистом из «Сектора Фаониссимо». Я бы тут возразил, сказав, что журналисты, в отличие от нас, хоть изредка, но все же разыскивают астронавтов. Но возражать я не имел права, поскольку считалось, что о задании Берха мне ничего не известно.

Пока я размышлял о Берхе, Яна успела сделать массу полезных вещей. Она установила, что, во-первых, комлог Перка был снабжен доступом к каналам связи, а во-вторых, с комлога звонили и именно в то время, когда я прогуливался возле дома Перка. Выяснить имя конечного абонента оказалось не так-то просто. Сигнал шел через несколько адресов на разных накопителях, и Яна справилась с задачей только к вечеру — но только частично, поскольку набор букв «Б ПРОФ НКНР БРГФ» мне мало о чем говорил.

— Ну и что с этим делать? — спросил я у нее.

— Не знаю, проверь всех профессоров, — посоветовала Яна.

— Может, только БОЛЬШИХ профессоров, — предположил я.

— Тебе видней… Если хочешь, давай отдам криптологам.

Янино предложение меня не устраивало. Криптологи состоят в отдельной группе, но уж больно они дружат с Отделом Информационной Безопасности.

— Не надо, сам попробую разобраться. Пока.

— Пока-пока, — с улыбкой ответила она и отключила связь.

Похоже, я оказался прав. Перк решил, что звонить с нового комлога будет безопаснее — в общем-то, справедливое решение. Как быстро безобидное информационное расследование превратилось в дело об убийстве! «О предумышленном насильственном лишении жизни» — так пишут полицейские в своих протоколах. Хотя, теоретически, Перк мог и сам стереть адрес абонента из памяти комлога, и сам выброситься из окна. Но так или иначе, ключ к разгадке — в имени абонента.

Я взглянул на адрес. Искать человека по такому адресу, в общем случае, — задача для криптологов. Но две идеи у меня все же были. Если оставить в стороне первую букву Б, то Янино предположение, что ПРОФ означает «профессор» выглядит вполне разумным. Тогда следом должно стоять имя. И наоборот: если НКНРБРГФ — имя, то логично предположить, что перед ним стоит ученое звание — «профессор». Я вспомнил, как один мой знакомый лейтенант космического флота даже письма друзьям подписывал: «лейтенант такой-то». «Профессор» — раз в сто солидней, чем «лейтенант», и я мог исходить из того, что и в данном случае абонент не смог устоять перед соблазном и, рискуя быть разоблаченным, сообщил нам свой научный титул.

Вторая идея касалась непосредственно "НКНРБРГФ" — набор букв не мог быть случайным, поскольку среди восьми букв нет ни одной гласной, а это редко случается в такого сорта наборах. Даже если случайно тыкать пальцем, вероятность получить набор из восьми согласных букв — процентов шесть — не так много. Если кодовое слово придумано специально, то гласные нужны, чтобы легче его запомнить. И потом, придумывая код, часто берут реально существующие слова, но не имеющее к абоненту никакого отношения. То есть, конечно, любой психолог докажет, как дважды—два, что выбранные слова имеют к абоненту самое что ни на есть прямое отношение, но данный случай психоанализом явно не лечится.

Следовательно, хотя и не без определенной натяжки, но можно предположить, что абонент взял собственные имя и фамилию, выкинул гласные и вставил вместо кода. Итак, его зовут Н-к-н-р Б-р-г-ф. Ну и имечко! Никанор Бергоф какой-то. На всякий случай я велел компьютеру проверить на Накопителе все имена с таким порядком согласных. В то время пока я объяснял нейросимулятору, что ему делать, позвонил Шеф и спросил, как идут дела. Я отвлекся на Шефа, а нейросимулятор, не дослушав инструкцию до конца, принялся за работу.

Одно время, я часто задумывался, не обязан ли я успешно проведенным расследованием какой-либо счастливой случайности. Эта проблема так меня заела, что я нарочно провел статистическое исследование. Оно меня утешило: на каждые три счастливые случайности приходилось четыре несчастливые, поэтому нет никаких оснований утверждать, что мои успехи случайны. К чему, собственно, я вспомнил про случайности… Из-за Шефа я не успел рассказать нейросимулятору про пробел между четвертой и пятой буквами. И ничего не сказал про порядок букв. Поэтому нейросимулятор выдал мне и простые и составные имена, причем с произвольным порядком букв Н, К, Н, Р, Б, Р, Г, Ф. Вариантов было множество — одних только всяких Франков было пруд пруди. Еще мне понравилось — Рубен Фергана, и Генефер Каберне — тоже неплохо.

Простые имена встречались ничуть не реже. На двухстах тысячах локусах упоминались всевозможные Франкенбурги, Франкенборги, Франкенберги, Френкенберги, Франкинберги и даже Фрункенберги. Также присутствовало несколько десятков Фрекенборгенов.

И тут до меня стало смутно доходить. Я ведь недавно видел что-то похожее. Я соединился со своим домашним компьютером и просмотрел статью о гномах. Дошел до библиографии. Так и есть: Абрахам фон Франкенберг, издание 1688 года. Час от часу не легче. Долгонько ты живешь, профессор Франкенберг! Или же мне требуется найти Франкенберга более свежего года издания. Впрочем, имя как имя, судя по количеству локусов, где оно упоминалось, — и не редкое вовсе. Хозяин адреса переставил буквы в своей фамилии и добавил пробел, чтобы использовать все шестнадцать дозволенных позиций. И теперь понятно, почему именно из словаря братьев Гримм исчезла статья — имя «Франкенберг», как и слово «гномы», — было ключевым.

Я снова связался с Яной.

— Неужели нашел профессора? — на ее лице была та же ехидная улыбка, с какой она со мной распрощалась полчаса назад. Наверное, она с ней так и сидела.

— Угу, найди мне все что можешь на всех профессоров Франкенбергов, желательно — биологов и желательно — не старше ста лет от роду.

Замечание про возраст ее слегка озадачило, но уточнять она не стала, а лишь кивнула, слегка меня передразнивая:

— Угу, будет сделано.

— Вперед!

— Пока.

Экран погас.

Осталась буква "Б" в начале кода. Скорее всего у Франкенберга есть несколько адресов и он их обозначил А, Б, В и так далее. Я ткнул в интерком:

— Яна, а-ууу…

— Да здесь я, еще не закончила. Вернее — и не начинала.

— Я про другое: найди все адреса, отличающиеся от того, что ты мне дала, только первой буквой. Если найдешь, проверь не светились ли они где, ну ты понимаешь…

— Понимаю. Ладно, проверю.

— Давай.

7

На следующий день я едва успел переступить порог своего кабинета, как сияющая словно новогодняя елка (я слышал это выражение от Татьяны) Яна, мне объявила:

— Мы вычислили его!

— Давай, говори, — я почувствовал охотничий азарт.

— А что мне за это будет? — кокетливо спросила она.

— Сначала скажи, потом решим, — отрезал я. В конце концов, я для нее начальство, и нечего тут глазки строить и условия выдвигать.

— Так вот, установлено следующее, — обиженная Яна перешла на сухой официальный тон, — на Накопителе Фаона есть адрес: АПРОФНКНР БРГФ. Один раз им воспользовались с рейсового пассажирского флаера. Транспортная компания фиксирует все звонки с их судов. В то время, когда был сделан звонок, на борту среди прочих пассажиров находился некто Франкенберг…

Меня охватил легкий озноб:

— То есть адрес А и так далее теперь был входящим?

— Да, именно так.

— И где сошел тот пассажир?

— На Южном Мысе.

— Хм, не плохо, — похвалил я ее, — либо у него там логово, либо…

— Вы позволите договорить? — сурово спросила Яна.

— Да, да, продолжай, — мне не хотелось ее сердить, Яна — хорошая девочка, трудолюбивая и вообще…

— В тот же день, некто, тремя четвертями схожий с Франкенбергом, арендовал флаер до Укена.

— Тремя четвертями?..

— Да, именно так. Я нашла снимок Франкенберга, правда двадцатилетней давности и отослала его на Южный Мыс в местную транспортную компанию. Там у них довольно безлюдно, все клиенты наперечет и вдобавок, они каждого клиента фотографируют. Прислать нам снимки клиентов они отказались, и я послала им снимок Франкенберга. Они сравнили его с клиентским каталогом и с вероятностью семьдесят пять процентов установили, что наш Франкенберг несколько раз брал в аренду их флаеры. Правда, он у них проходит совсем под другим именем.

— Каким?

— Руланд.

Хм, еще одно имя из Словаря.

— Это все?

— А этого мало? — Яна вздернула носик.

— Золотце ты мое, — я расчувствовался, — зайди ко мне, я тебя расцелую!

— Это называется сексуальное домогательство! — возмутилась она, но, по моему, не совсем искренне.

— Это называется сексуальное поощрение, — возразил я. Обиженная Яна тут же выключила интерком.

На мой взгляд, достаточно совпадений, чтобы считать Франкенберга именно тем, кто нам нужен. Вирус постарался на славу: последние сведения о Франкенберге имели двадцатилетнюю давность: доктор философии, профессор, работал на Земле, совершил массу открытий в области прикладной киберморфологии. Список опубликованных работ прилагался. И это — все.

На автопилоте арендованного им флаера осталась запись полета. Пункт назначения — северная оконечность острова Укен. На наше счастье, абонент обитал не на другой планете, а на местном, фаонском острове, холодном, как взгляд Шефа. Расположен Укен чуть-чуть не доезжая до южного полюса. Трудно поверить, чтобы человек, пусть даже и профессор, мог всерьез обосноваться в этом неуютном, морозном краю.

Я запросил спутник. О реальном изображении нечего было и мечтать — небо над Укеном круглый год затянуто облаками, но макет рельефа северной оконечности острова выглядел отлично. Лишь одна деталь выделялась на фоне естественного природного ландшафта — скал в виде правильного цилиндра на свете не бывает. По крайней мере, у нас на Фаоне. Других искусственных сооружений по близости от того места, где высадился профессор, я не заметил. Дальше было два пути. Первый: разузнать побольше информации о Франкенберге у сотрудников института или где-нибудь еще. Второй: не мешкая ни минуты лететь на Укен, поскольку либо профессор как-то связан со смертью Перка, либо ему самому грозила опасность. Шеф решил, а я был с ним согласен, что мне следует навестить Франкенберга, пока сам Шеф будет наводить справки на месте.

В полдень того же дня я покинул Фаон-Полис и взял курс на Укен.

8

Снег. Только снег. Если бы я сейчас развернулся и отправился назад, и если бы потом меня спросили, что я там видел, то я сказал бы, что видел снег. Много снега. В окрестностях Фаон-Полиса зимою тоже морозно, но снег выпадает редко. Укен — совсем другое дело. В этих широтах зима была уже в полном разгаре, солнце стояло низко над горизонтом, хотя и в самой высокой для этого дня точке.

Для начала я немного покрутился над береговой линией. Из-за прибрежного ледяного панциря невозможно различить, где кончается суша и начинается океан. Там, где океан свободен ото льда, он похож на потускневшую от времени, мятую алюминиевую фольгу, шевелящуюся так, словно упакованные в нее морепродукты внезапно ожили и теперь спешат выбраться наружу.

Исследовав береговую линию, я по спирали двинулся в сторону профессорской башни. Издали, это мрачное сооружение напоминало огромную банку из-под тянучек, иначе говоря, оно представляло собою правильный цилиндр диаметром метров двадцать и высотою, вероятно, столько же. Цилиндр как бы врос в склон ледяного холма, наружу выступала лишь четырехметровая «крышка» и небольшая часть боковой поверхности. Мне следовало поторопиться, если я хотел успеть добраться до башни до того как надвигающаяся снежная буря скроет от меня немногочисленные, видимые простым глазом ориентиры.

Проблемы начались, когда до цели оставалось два километра. В принципе, я ожидал чего-либо подобного. Вряд ли выбор столь необычного местоположения являлся единственным средством защиты от постороннего вмешательства — уж экранирующее-то поле хозяева должны были поставить, поэтому я подкрадывался на минимальной высоте и, насколько возможно, используя рельеф местности. Но мне это не слишком помогло. Индикаторы динамики полета словно взбесились, аварийные сигналы вспыхивали и снова гасли, я понял, что теряю управление. Башня — цель моего полета — была близка, и сворачивать мне не хотелось. Только вперед и как можно выше. После отказа двигателей (а я ожидал этого с секунды на секунду) флаер способен еще некоторое время планировать. Я перевел двигатели в режим как при экстренном старте, а элевоны вывернул, будто собирался сделать мертвую петлю. Петли не получилось, двигатели рыкнули как в последний раз и… и в самом деле затихли. Флаер планировал еще с километр, пока не рухнул в снег…

Думаю со стороны все выглядело очень красиво: этакий снежный взрыв, сверкнувшая на солнце ледяная пыль, ее подхватывает ветер и несет, несет… Солнце выглянуло совсем ненадолго — только посмотреть, как здорово я умею падать.

Через десять минут после падения я уже мог самостоятельно шевелиться, а еще через пять — двигаться. Если бы люк открывался наружу, мне ни в жизнь бы не выбраться, но инженеры словно знали, что делали. Я натянул маску, капюшон и полез откапываться. Заодно я выяснил, что в это время года глубина снежного покрова на острове Укен достигает двух метров. Нет, кажется, говорят «толщина снежного покрова составляет столько-то…» Но я-то достиг как раз глубины… глубины своего падения. Такими размышлениями я развлекал себя пока орудовал лопаткой — она комплектовалась вместе с открывающимся вовнутрь люком. Предусмотреть только что-то одно, было бы крайне неостроумно. Откопавшись, я обнаружил, что до башни всего какая-то пара сотен метров. Преодолевал я их минут тридцать. Мне пришлось снять две панели с потолка кабины и, попеременно укладывая их впереди себя, я мог кое-как продвигаться вперед. Тем временем пошел снег — медленно и плавно — как в волшебном шаре (Татьяна привозила такой). Буря откладывалась. Мне очень хотелось сдернуть эту чертову маску и почувствовать наконец, как приятно тают снежинки на лице, но из-за ультрафиолета снимать маску — предприятие рискованное, и я с трудом подавил соблазн. Я еще вот о чем думал: пустят ли меня внутрь или сделают вид, что они меня в упор не видят. С одной стороны, судя по тому, как они обставили встречу, ничего хорошего ждать не приходится. Но с другой стороны, неужели им не любопытно взглянуть на того, кого они только что чуть не убили.

Дверь открылась до того, как я успел к ней прикоснуться — она как бы увернулась от моей руки. А рука, сделав нелепый взмах и не найдя опоры, провалилась во внезапно открывшийся проем. Порог оказался более-менее вровень с нападавшим снегом. Интересно, как сюда забираются, если снега больше, недоумевал я. Вошел в «банку». Тянучками тут и не пахло. «Идите прямо и никуда не сворачивайте», — услышал я бесстрастный, но живой голос. Спорить с голосом не было ни малейшего желания. Это в Институте я мог позволить себе самовольничать, но сейчас я находился на чужой территории, и ее хозяин едва меня не угробил. Я шел темным изогнутым коридором, постепенно спускающимся вниз. «Осторожно, ступеньки», — продолжал вести меня невидимый хозяин. Я спустился по короткой лестнице, одиннадцать — не известно для чего, отсчитал я ступеньки. «Теперь оставьте все ваши вещи в стенной нише и поверните направо». Пришлось повиноваться. Ниша закрылась сдвигающейся панелью сразу после того, как я положил туда комлог, оружие, ну прочие мелочи — все, как в Институте. Впереди появился неяркий свет, и я очутился в тесном помещении без окон, — вероятно, это был холл или прихожая. Не успел я, как следует, осмотреться, как стена впереди меня бесшумно раздвинулась и я увидел профессора Франкенберга.

Ему было около семидесяти. Глядя на стариков, невольно задумываешься, во что сам-то превратишься лет через тридцать-сорок. Может, в него: длинные, спутанные седые волосы — там где они остались, седая щетина на впалых щеках, серый болезненный цвет лица, сизые мешки под красноватыми, слезящимися глазами, усталый взгляд. Только одежда Франкенберга — что-то вроде длинного, до пят, иссиня-черного шелкового халата — была безупречна.

— Вам следовало предупредить меня о своем визите, — голос был тот же, что вел меня сюда, но менее бесстрастный и, в тоже время, не по-стариковски сильный. Фраза прозвучала как извинение за мое неудачное приземление, но насмешки в голосе я не уловил.

— С вами было трудно связаться, — сурово ответил я.

— В этом вы правы. Прошу садиться. Хотите чего-нибудь с дороги? — он указал сначала на низкое мягкое кресло напротив письменного стола, затем на череду разноцветных бутылок, выстроившихся на небольшом столике явно штучной работы. Сесть, я, конечно, сел, но от напитков отказался — мы не настолько близко с ним знакомы и мало ли что в них могло оказаться.

— Не стесняйтесь, наливайте. Пока вам нечего опасаться, — сказал он с легким ударением на слове «пока». Я вторично отказался. — Итак, что вас привело в наши края? — поинтересовался он.

— Меня привел сюда ваш знакомый, некто Альм Перк. Надеюсь, вы не станете отрицать, что знаете этого человека.

— Вы еще не представились, а уже задаете вопросы, — напомнил профессор.

— Вот здорово! — обрадовался я, — вы пытались меня убить, а теперь спрашиваете имя. Когда я грохнулся в снег, вы на кого подумали?

— На того, кто является без спросу, — парировал он, — я уже сказал — ко мне без приглашения не являются. Итак, ваше имя…

— Ильинский, репортер из… впрочем, не важно.

— Репортер? Хм, и вы думаете, я вам поверю?

— Ну и не верьте, — пожал я плечами, — в любом случае, раз я уже здесь, вам придется ответить на несколько вопросов. И не все из них будут вам приятны, я надеюсь.

— Посмотрим, — тихо сказал он.

— Вчера, в одиннадцать тридцать вы разговаривали с Перком через комлог. О чем вы говорили?

Профессор молчал. Именно так я более-менее и представлял себе начало нашей беседы. Поэтому, пока одна половинка моего мозга пыталась подвести профессора к нужной для меня теме, другая продолжала потихоньку осматриваться. Был ли это кабинет профессора или гостиная — сказать трудно, поскольку, за исключением полутемной прихожей, я нигде побывать не успел, но и здесь любопытных вещей было хоть отбавляй. Слева от письменного стола стояла полутораметровая статуя необычного божества с птичьей головой, человеческим туловищем и руками. Ноги божества заканчивались змеиными головами. Если бы на моем месте оказалась Татьяна, то она, без сомнения, догадалась бы, кто позировал скульптору. За спиной у профессора высились стеллажи с кодексами. Названия на корешках книг я со своего кресла разглядеть не мог. В стеклянной витрине были расставлены статуэтки размером поменьше, чем птицеголовый. Некоторые из статуэток мне напомнили те рисунки, что я видел, когда просматривал локусы с гномами. Там же, в витрине, находилось несколько засушенных паукообразных существ, привезенных, скорее всего, с Оркуса. Издалека, их можно было перепутать со статуэтками, изготовленными (я надеюсь) человеком. Письменный стол загромождали модели старинных алхимических приборов — как намек на преемственность ученых поколений, вероятно; ворох исписанных бумаг рядом с зажженной масляной лампой грозил неминуемым пожаром. Лежавший рядом с лампой, современный комлог показался бы анахронизмом тому, кто никогда не видел, что творится у меня дома. Прямо напротив меня, на столе стоял колокольчик — он именно стоял, поскольку подставкой и одновременно язычком ему служил вертикальный металлический стержень, проходивший одним концом внутрь колокольчика. Внизу стержень заканчивался плоской треногой. Вокруг стержня, узлом была завязана засушенная змейка.

На стене, рядом с витриной висела картина с приблизительно таким сюжетом: человек стоит лицом к зеркалу, но видит в нем собственный затылок. Нет, не так — мы, зрители видим в зеркале его затылок, что видит человек — нам неизвестно. Эту картину я точно где-то видел. Я готов допустить, что за исключением картины, все предметы в комнате имели оригинальное происхождение, но только она одна не походила на бутафорию.

Слева от меня находилось большое — во всю стену — окно. Когда я осматривал башню — сначала в бинокль, затем — вблизи, когда барахтался в снегу, я не заметил никаких окон; вся поверхность здания была совершенно однородной, темносерого цвета и не более гладкой, чем необработанный камень. Но мало того: легко различимые сквозь оконное стекло снежинки двигались как-то странно, прямо на меня, а облака, если приглядеться, плыли снизу вверх, как из-под земли. Но сама земля, вместе с океаном, куда-то подевалась. Метель напрочь размыла горизонт. Бледный солнечный диск время от времени проглядывал сквозь низкие облака, но находился он, почему-то, в зените, а не над горизонтом — где ему надлежало быть в это время и на этой широте.

— Вы смотрите на небо, — вкрадчиво произнес Франкенберг и видя, что я его не понимаю, пояснил:

— Окно смотрит вверх. Так гораздо удобнее, чем сидеть задрав голову.

Тут до меня, наконец, дошло. Я хотел спросить, не кружится ли у него голова, но постеснялся.

— Сейчас переключу на океан, — сказал профессор мне, а затем, уже обращаясь к окну, внятно произнес: «Северо-запад.» Картинка практически не поменялась, если не считать того, что солнце совсем исчезло, но ведь оно могло и за облаками спрятаться.

— Вы уверены, что не нужно сказать «абракадабра» или вроде того, — ухмыльнулся я.

— Уверен, просто погода окончательно испортилась — ничего не видно.

«Что-то мы отвлеклись от темы», — подумал я и снова спросил про Перка.

— Да, я его ЗНАЛ, — с нажимом произнес Франкенберг, — талантливый был человек. Но к его смерти я не имею ни малейшего отношения. Интересно, как вы умудрились так быстро меня найти. Не думаю, что он успел вам что-то сказать.

— То, что мне нужно было услышать от него, я услышал. Но, к сожалению, наша беседа прервалась на очень интересном месте, мы беседовали о гномах, такие древние человечки были, вы вероятно слыхали?

— Что ж, это достойная тема для беседы… особенно для людей столь равноудаленных от проблем истории, как вы и Перк.

— Вы тоже не историк, насколько я знаю. Но Перка больше нет и поговорить о гномах мне не с кем — только с вами. Перк был убит из-за них?

— Так это убийство… Как странно… Но при чем тут я?

— Лично вы, возможно, и не причем, но сами гномы наверняка тут очень даже при чем. И ваше имя упоминается рядом с ними далеко не однажды.

— Хорошо, если вы так настаиваете… Я расскажу, но исключительно из симпатии к вам, поскольку теперь я вижу, что Перк на ваш счет ошибался…

— А что Перк сказал обо мне? — я попытался поймать его на слове.

— Теперь это уже не важно, — моя попытка не удалась, — скажите, как вы думаете, человек по природе своей порочен или нет? — неожиданно спросил Франкенберг. Мне показалось, что он уж слишком издалека начал.

— Непонятно, где начинается человеческая природа, а где заканчивается…

Профессор улыбнулся:

— Ваш ответ вполне в духе человеческой природы. И это несмотря на то, что вы хотели ответить максимально неопределенно. Нет, правильнее сказать так: именно неопределенность и является одной из основных составляющих человеческой природы.

Я возразил:

— Ничего удивительного — ведь нельзя и слова сказать, чтобы потом не посмеяться над тем, что сказано. В конце концов, вся природа состоит из определенности, то есть законов физики, и неопределенности, которая тоже, своего рода, закон физики.

— Ну да, добавьте сюда свободу воли, и вы получите человека, — согласился Франкенберг и, непонятно чему улыбаясь, уставился в окно.

Мне пришлось напомнить ему о том, с чего он начал:

— Вероятно, вы спросили меня о порочности и непорочности, потому что сами знаете ответ?

— Ответ давно известен. Человек порочен, чтобы вы там не подразумевали под «человеческой природой». Порочен не в бытовом смысле, а, если так можно выразиться, в библейском. То есть несовершенен.

— Это разные вещи, — уточнил я, — порочность и несовершенство. Насчет несовершенства никто не спорит.

— Нет, эти, как вы сказали, вещи прочно взаимосвязаны, — возразил он, — порочность — это внешнее проявление несовершенства. А наука имеет дело с внешним, с тем что на поверхности — с наличием, так сказать. И ищет связи. Но что мы имеем в наличии? Мы имеем простой факт: так называемое «открытое общество», то есть общество в котором недостатки каждого уравновешиваются недостатками остальных, оказалось наиболее эффективным с исторической точки зрения. Следовательно, речь идет уже не просто о недостатках, а о глубоко укоренившейся порочности всякого человека. Недостатки — это то, что можно подправить, устранить, в конце концов — хотя бы осознать. Порочность можно только уравновесить еще одной — такой же. Открытое общество вынуждено тратить огромные ресурсы на поддержание собственной стабильности, своего существования — точно так, как работающий человек тратит часть заработанных денег на лекарства, чтобы иметь силы ходить на работу, а он должен на нее ходить — иначе не сможет оплатить лекарства. Как общество в целом сжигает свои ресурсы, так и каждая отдельная личность тратит силы на поддержание в равновесии себя, отдельного члена этого общества. Я подхожу к другому примеру распыления ресурсов — сексуальной раздвоенности. Она выжигает человека изнутри, заставляет человеческую душу вечно скитаться в поисках другого, способного дать ей целостность, покой… Поиски бесплодны, ибо самой природой они задуманы быть бесплодными. Природа заставляет нас вести поиски вне себя, в то время как ответ — внутри нас самих… Как проклятие, над нами висит дуализм — дуализм в всем — в обществе, в теле, в душe, наконец. Все это давно известно. Вопрос — есть ли такому положению вещей альтернатива? Ответить на него можно лишь создав альтернативную модель рефлексирующего сознания. Раньше я говорил — альтернатива должна быть — несовершенное не может быть в единственном числе. Несовершенное может быть лишь частью целого. Следовательно, есть и другие части того же целого. И я их нашел. Поэтому теперь я говорю — альтернатива есть. Модель рефлексирующего разума, предложенная давным-давно Лефевром, свою задачу выполнила — надо идти дальше, изменяя сублимационное число. Говоря общими словами, человек находится в тупике, потому что не может, как следует, взглянуть на себя со стороны, выйти за пределы своего "Я", если угодно. Следовательно, это должен сделать за него кто-то другой…

— И этот другой — это вы, — догадался я, — вы решили заняться улучшением человечества?

Профессор досадливо поморщился:

— Ну что вы! Какое там улучшение! Да и к чему? Человечество — оно такое какое есть, поскольку так задумала природа. А улучшать… Улучшать можно только себя, и не я придумал, что совершенствование — путь сугубо индивидуальный, и реализуется он через творчество. Тот кто первый изобрел телескоп, усовершенствовал, таким образом, человеческий глаз. Мои гномы — такие же орудия сознания, как телескоп — орудие или, вернее, инструмент для наших глаз. Но в тоже время, это орудие является мыслящим, сознающим себя и окружающий мир. Вы понимаете, в чем разница между моим открытием и всеми предыдущими человеческими открытиями? Я сотворил разум, способный посмотреть на мир другими глазами!

Я возразил, но скорее из чувства противоречия, чем из-за непонимания:

— Да таким творчеством семейные люди занимаются несколько раз в неделю — в зависимости от темперамента…

— Выше замечание безусловно остроумно, но не более того, — сказал он в ответ — да так, что не оставалось никаких сомнений — Франкенберг не считал мое замечание не только остроумным, но и даже просто — умным. Профессор продолжал:

— Простите за трюизм, но дети — они тоже люди, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нет, я творю нового Адама Кадмона, нового первочеловека, андрогина, объединяющего в себе всю человеческую раздвоенность. Первочеловека, способного к неограниченному познанию, ибо он сможет, по собственному желанию, быть и внутри и одновременно вне всего сущего. Он будет одновременно всем и никем — ведь только так можно и испытать Мир и посмотреть на Мир со стороны. Но сейчас у меня есть только четыре гнома, они — это первые четыре шага к пониманию природы разума, и каждый шаг — совершенней предыдущего. Они — это мой пробный шар, но и он способен пробить брешь в антропоцентристском самомнении и проложить путь для постижения истинного единства природного и разумного. Гномы — знающие существа — освободят дорогу для Великого Нуса, для его следующего шага. И пусть я уже не застану тот момент, когда этот шаг будет сделан — как любой творец, я мечтаю, чтобы мои творения пережили меня…

С того момента как он помянул Адама Кадмона, я перестал его понимать. Слова профессора все больше и больше наполнялись пророческим пафосом, а я сидел и хлопал глазами — вести беседу в подобном ключе я не был готов. Да и когда мне было готовиться, ведь события развивались слишком быстро, и с некоторого момента — независимо от меня. Нить его рассказа окончательно от меня ускользнула. Заполняющие кабинет загадочные безделушки постоянно отвлекали мое внимание. У Шефа, кроме терминала, на столе нет ничего. Правда, его дурацкая медная проволочка отвлекает внимание больше чем, если б на его столе стоял магический кристалл. С другой стороны, я бы сильно удивился, если бы среди обилия таинственных предметов, у Франкенберга не нашлось магического кристалла. И он был — прозрачный икосаэдр на невысокой бронзовой подставке. Я не знаю, насколько он и в самом деле магический, но когда я стал наблюдать, как все вокруг отражается и преломляется в его треугольных гранях, мне показалось, что каждая грань обращается с реальностью по-своему. Легче всего это можно было проследить на примере изображения самого профессора. В то время как одна, ближайшая ко мне, грань была полностью согласна с моими глазами и изображала Франкенберга седым старцем, произносившим речь не мне, но к Вечности, другая, словно насмехаясь и над соседкой, и над хозяином, демонстрировала мне разевающую рот глупую рыбу в шутовском наряде звездочета. На третьей грани профессор вообще молчал и хитро так поглядывал в мою сторону. В какой-то момент мне показалось, что он едва заметно подмигнул…

Не стану спорить, — скорее всего, увидев, что я засмотрелся на кристалл, он и в самом деле замолчал, но вот чтоб подмигивал — не похоже.

— Вас что-то отвлекло? — спросил профессор.

— Да, — признался я, — необычный язычок у вашего колокольчика — длинный, но, кажется, бесполезный…

— Это «Колокольчик с примерзшим языком», — пояснил Франкенберг, — вы когда-нибудь в детстве пробовали во время сильного мороза коснуться языком голого металла?

— Да где сейчас вы найдете голый металл! — воскликнул я и переспросил: — Так он что, примерз к столу?

— Это метафора. У колокольчика вытянулся язык, когда он пытался оторвать его. Язык стал длинным, но бесполезным.

— А змею зачем вы привязали?

— Змею? Ах, да, вы говорите об оркусовском удаве. Он душит жертву завязываясь вокруг нее узлом, но и сам при этом становится беспомощным, поскольку может развязаться лишь когда высосет из жертвы всю кровь и прочие мягкие внутренности… Вот видите, теперь вы и меня отвлекли, — добавил он.

— Предлагаю вернуться к гномам.

— Сейчас я вам кое-что покажу…— сказал он серьезно и как будто на что-то решившись. Затем, обратился к своему компьютеру. Но показать он мне ничего не успел — взвыл сигнал тревоги, и тут же страшный удар сотряс башню. В момент удара Франкенберг стоял, склонившись над экраном, и от сильного сотрясения не смог удержаться на ногах. Он упал навзничь, сильно ударившись головой о твердый, как мрамор, подлокотник своего старинного кресла. Я бросился его поднимать. Одновременно я пытался разглядеть в окно атакующих. Удар импульсного излучателя ни с чем не спутаешь. В окне промелькнула черная точка. Неизвестный флаер находился далеко — вне зоны действия защитного поля, поэтому импульсы были не столь опасны для профессорского убежища. Но они могли разрушить генераторы защитного поля, и тогда, уже с близкого расстояния, нападавшие могли уничтожить нас вместе с башней.

Я разрывался: нужно было помочь профессору, нужно было уносить отсюда ноги, и в то же время, я не мог не взглянуть на экран.

— Уходите, это пришли за мной, а не за вами, — хрипел Франкенберг.

Я усадил его в кресло. Рана на затылке была пустяковой — шишка, только и всего. Но профессор заметно ослаб: его физические силы истощились задолго до моего прихода, а удар о подлокотник кресла был последней каплей… или предпоследней, поскольку Франкенберг еще мог кое-как двигаться и говорить.

Явно или косвенно, я послужил причиной смерти Перка. Если погибнет и Франкенберг, то это будет уже вторая смерть за два дня, и все по моей вине. Да даже и без меня — две смерти за два дня для нашей планеты — это перебор. Не знаю, как там на Земле, но на Фаоне такое редко бывает — я говорю о насильственной смерти. Не удержался, взглянул на экран. С него на меня смотрели ОНИ.

Не знаю, откуда взялась уверенность, что это были именно ОНИ, — наверное, я все еще находился под впечатлением от рассказа Франкенберга. Четыре лица, четыре взрослых человека — при других обстоятельствах я не увидел бы в них ничего особенного, но теперь… Я увеличил изображение. В воздухе повисла голограмма, стала медленно поворачиваться. Под рукою не было ничего, чем бы я мог скопировать, отсканировать или любым другим способом зафиксировать увиденное. Я боялся снова притронуться к компьютеру — было такое чувство, что изображение вот-вот пропадет, исчезнет навсегда, как те локусы, с которых началось расследование. Когда в моем распоряжении есть только простая человеческая память, я запоминаю лица, срисовывая их в нее. То есть, я представляю себе, как я нарисовал бы то или иное лицо, будь я художником. Сразу оговорюсь — рисовать я не умею, ну, то есть абсолютно. Но зато, не раз видел, как это делается. Татьяна неплохо рисует. Тем не менее, она запоминает лица совсем по-другому. Про первого из четверых она бы сказала: «Не идет ему такая прическа, да и цвет волос никуда не годится, надо бы его перекрасить в блондина». Так она бы запомнила его прическу. Или воскликнула бы: «Да он косит!» — так она про Берха однажды сказала, хорошо, он не слышал. Но зато, она запомнила, какие у Берха глаза.

— Это и есть ваши гномы? — спросил я профессора. Дом сотряс еще один удар и я не расслышал ответ. «Гомоиды» — так он их назвал и сказал что-то еще — про рекомбинацию синапсов, если я правильно его понял.

Все четверо были молоды, лет двадцати плюс-минус пять — точнее никак сказать нельзя. Лица вытянутые, с тонкими, правильными чертами, но скорее мужскими, чем женскими. Светлые глаза зеленоватого оттенка, исключая одного — у него глаза были темные, но не черные. В глазах — никакого выражения, взгляд устремленный в бесконечность — пустой и оттого — страшный. Чтобы четыре лица не слились в моей памяти в одно, я придумал гомоидам имена. Того, кого Татьяна перекрасила бы из светло-русого в блондина, я так и назвал — Блондин, хотя, строго говоря, это было неправдой. Гомоида с через чур (для андрогина) выпирающим кадыком, я назвал Старшим — он действительно выглядел несколько старше остальных. У темноглазого гомоида было две родинки под подбородком и я назвал его «Пятнистый». Четвертого, на вид — самого молодого, с тусклыми водянистыми глазами и восковой, будто искусственной кожей, я назвал Младшим и, думаю, не сильно ошибся. Я поймал себя на мысли, что про себя говорю о любом гомоиде «он». Мужской шовинизм? Вряд ли. Любая женщина на моем месте тоже сказала бы «он». Правда, скорее, с целью отделить себя и свой пол от этих существ.

Нужно было уходить. Но для взлета необходимо выключить защитное поле, и тем самым — дать противнику возможность приблизиться. И тогда мы с профессором попросту не успеем добраться до флаера. Единственный выход: не выключая защитного поля выбраться из дома, дойти до моего флаера и взлететь в тот момент, когда атакующий выведет из строя генераторы поля. Я взвалил Франкенберга на себя и потащил из кабинета. Профессор оказался тяжеловатой ношей. В холле — в том самом, где я оказался перед тем, как войти в кабинет, я остановился, чтобы перехватить его поудобнее. В ту секунду он словно очнулся, оттолкнул меня и бросился назад, в комнату.

— Уходите один, я остаюсь, — крикнул он.

— Но почему, черт возьми?! — заорал я, стараясь перекричать вой сирены и гул термический ударов.

— Я вам уже ответил — надо было внимательнее меня слушать, — прохрипел Франкенберг, и толстая металлическая створка навсегда разделила нас. Вернуться к нему я уже не мог, но путь к отступлению был свободен. Я добежал до той стенной ниши, где оставил комлог и оружие. Закрывавшая ее панель не поддавалась, как я ни старался. На раздумья времени не оставалось, и я поспешил к выходу. К счастью, внешняя дверь была открыта — профессор давал мне возможность беспрепятственно уйти.

Меня выручило то, что атака велась со стороны океана и атакующий меня не видел. Пока мы с профессором беседовали, снега выпало немного, но все же достаточно, чтобы скрыть мой небольшой флаер. Утоптанная дорожка вкупе со страхом помогли мне добраться до него минут за десять. Пока я продирался, я тешил себя мыслью, что раз Франкенберг решил остаться, то, возможно, у него есть какое-то неизвестное мне средство, чтобы противостоять нападавшему противнику.

Приборы флаера внезапно ожили — это могло означать только одно — генераторы защитного поля разрушены. Я дал команду на взлет. Последние надежды рассеялись, когда я был уже в восьми километрах от башни — в экране заднего вида я увидел черный зловещий гриб, выраставший на том месте, где прежде находилась профессорская башня. Его силуэт напомнил мне то страшное птицеголовое божество, чья статуя стояла в кабинете профессора, слева от письменного стола.

Всю обратную дорогу я делился впечатлениями с бортовым комлогом, поскольку мой собственный, в виде пыли и пепла, носился холодным южным ветром где-то над Океаном. Я тараторил без умолку, смешивая услышанное от Франкенберга со своими собственными домыслами. Разбираться буду потом. Один раз комлог переспросил меня, мол, понимаю ли, я что говорю, но я велел ему заткнуться и писать все, как есть. Из вещественных доказательств у меня с собой был лишь кристаллик внешней памяти — перед тем, как попытаться спасти хозяина, я схватил его со стола и машинально сунул в карман.