Красные камзолы. Капрал Серов: год 1757

Глава 4

– Хватит так зыркать на каждого мимохожего, Жора! – подначивает меня развалившийся в санях каптенармус Рожин. – Никаких разбойных людей ты сейчас не найдешь, и не надейся!

– Это почему вдруг? – спрашиваю. – На дороге народу много, все с грузом. Самое раздолье для грабительских набегов. Это ж сколько тут потенциальных жертв!

Рожин всхохотнул поповьим басом, сложил руки в варежках на своем объемном пузе и объяснил:

– Это кто ж тут жертва, скажи-ка? Не вон те ли, что деловой лес везут? Так у них и руки что твоя лодыжка, и топоры при себе. Или ты про тех громил, с кем час назад разминулись? Ну, которые бочки везли?

Ну да, как-то на таких мордоворотов нападать как-то…

– Ага! Смекаешь? Вот то-то и оно. Ну и, опять же, время пока не то. Рановато еще для разбоя.

Я удивленно вскидываю бровь, и Рожин снисходительно поясняет:

– Ну, во-первых, сейчас все на виду. Снега видишь сколько? Случись какой разбой – ландмилиция тут как тут. Из Пскова ли, с Изборска, или еще откуда, но, считай, уже через день здесь появится крупный оружный отряд и варнаков начнут ловить. А по такому снегу ты следы никак не заметешь. Выследят в момент. Ну а во-вторых, мало еще тех, кто на разбой пойдет.

– В смысле – мало?

– Вот так вот – мало. Ты что, думаешь, разбойные люди – это будто бы войска, где варнаки пожизненную службу несут? Э, нет, братец. Те, которые убежденные разбойники – они в основном в городах живут. Там и люди побогаче, и жизнь поспокойнее, и в толпе затеряться можно. Здесь же все на виду. Ежели вдруг шайку обнаружат – куда ты зимой спрячешься?

– А откуда тогда берутся разбойники на дорогах? Или налеты на торговые обозы это редкость?

Рожин развел руками.

– Да нет, почему. Иногда случается. Только их время наступает весной, ближе к ледоходу. Сейчас-то в деревнях все на летних запасах живут. А те, у кого год не задался – даже у них пока амбары не опустели. Вот когда опустеют, когда голодать начнут – тогда такие шалопаи и начнут в шайки сбиваться да на дорогу выходить. Ну и еще смекай такой момент. Разбойники – они же тоже не дураки. Соображают, что если на обоз напасть по последнему снегу да по талому зимнику, перед самой распутицей, то когда до них доберется крупный оружный отряд? Все, баста! Жди, месяц, а то и больше. Пока ледоход переждут, пока половодье сойдет, пока дорога окрепнет… – каптенармус в задумчивости почесал рукавицей щетину на подбородке. – А нападать они будут, Жора, на таких же шалопаев, как они сами. Какой-нибудь купец не так посчитал, не успел за зиму расторговаться, как хотел, ну или жадный слишком, решил еще денюжку срубить, еще разок сани прогнать, пока снег весь не истаял… Опять же, последний снег много не выдержит, так что и караваны будут не как сейчас – в десяток тяжелых саней, а маленькие, по одному-два возочка, чтоб только дорога выдержала. Вот такие обычно разбойникам и попадаются. Жадные или нерасторопные. Так что успокойся. И людей своих уйми, чтоб не тыкали ружьями во все стороны.

Никита, услышав слова Рожина, с готовностью отложил ружье в сторону и тут же получил по рукам моей капральской тростью.

– Ты на боевом выходе, Никита. Они вон, – кивнул в сторону возницы и Рожина, – рассчитывают, что ты всегда и ко всему готов. Усек?

Усек. Все, ружье снова под рукой. Ничего, пусть привыкает. Степан привык же. Сидит, вон, ловит солнечные зайчики стволом своего отполированного до блеска мушкета и вполне доволен жизнью.

Дорога непростая. Осенью-то я особо не обращал внимания. Чего там? Едем и едем. А сейчас, имея приказ делать разведку и тщательно записывать «дорога пряма или кривизна есть», начал подмечать разные мелочи.

Вот, например. У погоста Камно на холмах вдоль дороги располагалось множество ветряных мельниц. Целый агропромышленный комплекс, а не деревня. Я почему-то думал, что в каждой деревне есть своя мельница. А поди ж ты, оказывается, что не в каждой. Во многих деревнях мельниц нет вообще, а в Камно их чуть ли не десяток. И еще, говорят, летом на реке Каменке водяные мельницы запускают. Видимо, есть какие-то причины, по каким выгоднее везти свое зерно на помол в другое место, чем молоть самому. Интересно, почему так? Впрочем, то не мое дело. Мое дело – обратить внимание на то, что у этого самого погоста Камно дорога сильно сужается. Холмы по правую руку, болото по левую, все пространство между ними застроено жилыми домами, сараями, овинами, амбарами и иными сельскохозяйственными постройками. Да и не все ветряные мельницы занимаются только помолом. Некоторые используют ветряной привод для создания пилорамы и распускают бревна на доски. А зима – самый сезон для заготовки древесины.

А это значит что? Это значит, что перед самым ледоходом движение повозок и саней здесь будет весьма даже плотное. Потому как наверняка разгильдяи решат на мельницы наведаться в последний момент, пока дорожная обстановка позволяет пользоваться санями и перевозить большие грузы. Что бы там ни говорил Рожин про разбойников и шалопаев, все равно надо рассчитывать на худшее. То есть на то, что сани здесь работать будут до последнего клочка снега на зимней дороге. И значит, будут всячески мешаться нам под ногами.

Это надо записать и даже нарисовать схемку. А там уже пусть господа офицеры думают, как через это узкое место полк протащить.

А еще интересно, что все эти земли от Пскова и до самого Изборска назывались – Завелицкая засада. Я, собственно, потому свой шестак и привел в боевую готовность, когда услышал от Рожина это слово – засада. Но нет, засада – это не потому, что здесь в кустах притаились злобные злодеи. Засада, исада, посад – здесь это все синонимы слова «поселение». Вот собрались колонисты заселить и засадить всякими полезными культурами землю за рекой Великая, сели на землю своими поселками и хуторами – и назвали это все дело словом «засада». Засилье то есть. Вообще засад на псковской земле много. Если на торжище слушать беседы возниц из торговых и купеческих обозов – местный аналог дальнобойщиков, – то можно подумать будто находишься в партизанском крае. Заклинская засада, Бельская засада, Мелетовская засада… Бррр! Аж мурашки по коже. А им нормально. Где заселились – там и засада. А если селение на берегу реки находится, да еще и с рыбацкими помостками – то это уже называется словом «исада». В общем, темный я какой-то барчук, элементарных вещей не знаю. И чему только нас, городских, учат?

Ехали мы неспешно, останавливаясь в каждой придорожной деревеньке. Пообщаться, записать информацию насчет колодцев и водопоя для тяглового скота, справиться о наличии больных солдат на постое, если таковые есть. А если есть – то проведать, пообщаться и записать на отдельном листе, кто таков и так далее.

Больные из Киевского кирасирского полка начали попадаться уже в Камно, всего лишь в часе езды от Пскова. Сколько их всего, больных-то? Говорят – много. Киевский полк, совершая в декабре – январе марш из Пскова в Якобштадт, оставил в придорожных местечках почти две сотни человек простуженными.

А почему так? Вроде же народная медицина, мудрость предков… мне в детстве говорили, что мудрые предки жили по тысяче лет и никакие болячки их не брали…

Ага. Как же.

Мне было девять лет, когда наша футбольная команда начала проводить тренировки не в зале, а на улице. Чемпионат города традиционно стартует в апреле, потому тренер готовил нас к старту всю зиму. И вполне нормально тренировались. На улице, под открытым небом. Снег, мороз, оттепель со слякотью – без разницы, тренировка состоится в любую погоду. Бывало, что занимались даже в густую метель. Так забавно, вроде поле было расчищено, а к концу полуторачасовой тренировки бегаем уже по щиколотку в снегу. Мяч по сугробам низом не передать, старались играть верхом. Даешь пас партнеру, он, смешно подпрыгивая на снегу, пытается его принять, а тот нырнул в сугроб – и с концами. Ходим потом всей толпой несколько минут, пинаем сугробы, ищем. Под конец тренировки гетры и термуха насквозь мокрые, с сосульками и наледью по внешней части, бутсы деревянные, заледеневшие, а мы – распаренные и довольные. За все зимние тренировки до моего семнадцатилетия – первые юноши, выпускной год – я не простужался ни разу. Нет, не потому что у меня железное здоровье или пил какие-нибудь волшебные таблетки. Все гораздо проще. Тренер намертво вбил нам в голову железное правило: во время тренировки не стоять, все только в движении. И самое главное: после тренировки бегом в раздевалку и сразу переодеться в сухое. Полностью.

Гетры, термо, футболка, перчатки, шапка, даже трусы – все под замену. Растереться сухим мохнатым полотенцем, одеться в сухое, нырнуть в теплую куртку – и тогда уже можно домой. На выходе из раздевалок стоит тренер и проверяет, чтобы все надевали шапку и перчатки. Кто жалуется, что ему жарко – тот весь ближайший матч будет остывать на скамейке.

Меня простуда не брала. Большинство моих товарищей тоже не простывали. А те, кого родители привозили на машине и так же на машине же забирали – вот у них бывали неприятности. Они думали, мол, чего время терять в раздевалке? Лучше быстро добежать до машины, а дома уже переоденутся. Угу. Вот такие умники, которые экономили четверть часа на переодевание – потом теряли по две недели из-за простуды. В машине размяк, мокрая одежда вытянула тепло, и все, готово. От машины до подъезда идет уже простуженный ребенок.

Сухая одежда зимой – это важно.

А что делать, если нет теплой раздевалки? И если с собой нет пушистого махрового полотенца? И, самое главное, что делать если профилактика простудных заболеваний существует только в форме «на все воля Божья»?

Вот идет по декабрьской метели конный полк. С телегами, санями, всяким обозом. Доходит до Камно с его холмами и оживленной хозяйственной деятельностью, и начинаются простои колонны. То тут телеги и сани пробку создадут, то там… А если еще после метели местные не успели вешки вдоль дороги выставить, то обязательно кто-нибудь особо хитрый вляпается в скрытую снежной шапкой ямку или овражек.

Не, ну так-то чего, обычная дорожная проблема. Возница спрыгивает с облучка, скидывает тулуп и начинает ликвидировать неприятность. Тут подцепил, там подтолкнул, здесь подкопал, раз-два, взяли! Уф! Готово, движется повозка. Ветер бросает в лицо снежинки, довольный возница утирает со лба трудовой пот… Утром его шквадрон двигается дальше, а он остается в деревне с диким кашлем и температурой. Хорошо еще если старший команды не забудет договориться с местным старостой по поводу кошта. А то ведь может и забыть, и живи потом как знаешь, солдатик.

Те, кто в Камно – к ним раз в неделю приезжали снабженцы их полка из Пскова. Благо ехать недалеко. Тем, кто остался чуть дальше, в Подграмье – уже слегка похуже. Там и местность не очень, и жилищные условия так себе. Основной промысел в этом городишке был связан с Грамским болотом. Не знаю, чего они там на болоте добывают, но выглядел поселок совсем не богато. А из пяти строевых кирасиров и двух нестроевых, которые остались тут на излечение месяц назад, двое поправились и с попутными обозами отправились дальше в сторону Изборска, двое еще болели, а одного недавно похоронили, еще даже девяти дней не прошло. Простуда, воспаление легких, смерть. Обычное дело!

Записали их имена, взяли письмо, чтобы передать с какой-нибудь оказией в Якобштадт, покормили лошадей, едем дальше.

Снег, вешки, накатанная санями дорога, всхрапывание мохнатой лошадки, лист бумаги в планшетке, карандаш и бесконечные записи «дорога пряма или кривизна есть».

Когда человек болеет – он сразу становится проще и демократичнее. Спесь и гонор прячутся куда-то на задворки сознания, и даже совсем агрессивный и злой человек становится покладистым и миролюбивым. Нет, настроение у больного плохое, как же без этого. Он ворчлив, он вечно всем недоволен, ему все не так и все не эдак. Но при этом если вчера он мог запросто протянуть крестьянина плетью лишь за то, что тот помешал его коню проехать, то сегодня он – «братец, подай водицы, будь любезен!» Больной человек не ищет конфликта. Он ищет участия и сострадания.

Кавалерия – элитный род войск, вроде десантуры из моего времени. А кирасиры – они даже среди кавалерии элитой считаются. В иное время я, пехотный капрал, к нему, унтеру тяжелой кавалерии, и близко бы не подошел. Мы из разных вселенных. Он – элита, а я так, массовка.

А сейчас, когда он провалялся почти две недели с жестокой простудой – запросто общаемся. Стоим на крылечке купеческого дома, где местный помещик расположил на постой больного кирасира, и болтаем за жизнь. Здешний купец из старообрядцев, табак на дух не переносит, поэтому кирасир в доме не курит, а выходит на крыльцо. Здесь считается, что хлебное вино и табак – это полезно. Водка согревает кровь, а это по здешним представлениям хорошо для застуженных. А курение табака прогревает легкие и конопатит их сажей изнутри. Нынешние лекари считают, что это тоже полезно. Да и вообще курение табака здесь – это такой же ритуал, как и питье вина. В одиночку ни пить не принято, ни курить. И здесь нет такого, как в мое время, когда смолят сигареты на ходу. Тут все степенно, компанейски, с ритуалом. Вот и позвал меня кирасир на крылечко, за компанию. Впрочем, может, дело не в ритуале. Может, все дело в той намертво въевшейся привычке: солдаты по одному не ходят. Даже если это солдаты элитных кирасирских войск.

Мы остановились на ночлег в Изборске, на постоялом дворе в посаде у большой старинной крепости. Пока готовился ужин на всю нашу команду, каптенармус Рожин убежал шептаться с каптенармусом изборской гарнизонной роты, ну а я пошел навещать очередного размещенного на постой больного солдата. Такое у нас с Рожиным разделение труда. Он общается со снабженцами о своем снабженческом, а я – со строевыми, о солдатском.

– Как же это вас так угораздило?

Закутанный в теплый купеческий полушубок кирасир пожимает плечами и пыхтит трубкой.

– Да вот же ж. Зима – она всегда свою жатву соберет. Не бывало такого, чтобы вдруг зимой да никто не захворал. Теперь вот зима меня на прочность пробует. Врешь, не возьмешь! Мы, Строгины, всегда крепкие были!

– Дай бог здоровья! – соглашаюсь я.

– А скажи-ка мне, пехота, вы когда на войну выступать собираетесь?

Я пожал плечами.

– Думаю, перед самым ледоходом. Чтобы пушки еще по льду переправить, но при этом побольше зимы на квартирах переждать.

Кирасир посмотрел на меня с сочувствием.

– Да уж, хлебнете лиха.

– Так война же… – начал было я, но кирасир замахал руками.

– Я тебе сейчас не про пруссаков говорю. Там-то понятно, что все лиха хлебнут. Я тебе за другое говорю. – Он откашлялся и с видом знатока пояснил: – Смотри, какая штука. Мы вот, к примеру, хоть и вышли в самый разгар зимы, да еще и по самой стуже марш делали, однако наш полк, даст Бог, уже к середине февраля встанет на зимние квартиры в Якобштадте. И по всему выходит, что Великий пост наши на квартирах встретят. А вы, получается, в самый разгар поста маршировать пойдете. Потому и говорю, капрал, что не завидую я вам.

А и правда. Скоро же пост! Я невольно вспомнил, как мы прошлой весной страдали в Луге. Муштра, постоянные экзерциции, весенняя слякоть, авитаминоз и вдобавок ко всему – Великий пост, будьте любезны. А сейчас нам предстоит все то же самое, но только еще и на марше. Ну замечательно. Настроение немножко испортилось, и я попробовал приподнять его неуклюжей шуткой:

– Понятное дело. Когда такое было, чтобы кавалерия пехоте завидовала?

– Да вот сейчас прямо такое и есть, – поморщился кирасир. – Из нас нынче такая кавалерия – хоть плачь! Треть полка на слабых драгунских конях ходит, у остальных так и вовсе извозные клячи. Полк на марше медленнее пехоты движется. Добрых кирасирских коней даже у начальства нету. Смех один, а не кони. А даже если бы и были… Генерал наш новый, молодой граф Румянцев, всю жизнь в пехоте прослужил, с кавалерийским делом раньше не сталкивался. Еще прошлым летом у Василия Абрамовича Лопухина генеральскому делу учился, под его приглядом сводные гренадерские полки формировал. А по осени уже гляди-ка, над всем рижским кавалерийским корпусом наиглавнейший командир. Ни одного смотра кавалерии не провел, зато приказы писать мастак. Марши задает такие, будто мы не конница, а птицы. Эх! Хлебнем мы еще с ним горя, попомни мои слова!

Ну да, действительно. Где ж еще зубоскалить над начальством, если не в курилке?

Ужинали теплой ячневой кашей со шкварками. Я со своими за одним столом, Рожин со своими – за соседним. И, как водится, обсуждали планы на завтрашний день.

– Господин капрал, а как вообще мы их узнаем – беглых солдат?

Я поморщился и выставил перед собой ладони:

– Чего ты так официально, Степа? Мы ж все-таки за столом, а не в линии.

Степан чуть выпрямился и продолжил:

– Я просто чего думаю, Жора. Ладно если беглый в мундире полка будет. А если он его, мундир то есть, на крестьянскую одежу сменять успел да бороду отрастил? Как теперь его узнать-то? На человеке же не написано, беглый он или нет. Как их вообще находят – беглых? Крестьянина-то, бывает, какой-нибудь помещик уведет с дороги в свою деревню, и поминай как звали, годами найти не могут. А если даже и найдут – то потом между помещиками тяжба на несколько лет. Вон, у нас история была, мужик на Купалу девку умыкнул да женился на ней. Уже и хозяйство у них, и дети пошли, а баре все за них судятся. А с солдатом-то как быть?

И правда, а как? Я вот, если честно, тоже никакого понятия не имею. Но что-то ответить надо. Я капрал, мне нельзя показывать солдату, что я чего-то не знаю. Хоть мы со Степой и служим вместе одинаковый срок, а все одно – нельзя. Так что делаю суровое лицо и говорю, уверенно так:

– А с чего это вдруг ты решил, что на беглом не написано, что он беглый? Еще как написано! Вот смотри.

Солдаты посмотрели. Я коротко кивнул и, не меняя выражения лица, резко и отрывисто гаркнул:

– Встать! Смирно!

Деревянная миска с остатками каши летит на пол, шестак мгновенно вскакивает и вытягивается в струнку.

Улыбаюсь и показываю рукой за соседний стол, где точно так же застыли по стойке «смирно» возницы Рожина. Стоят, тянутся, а на лицах написано недоумение. Они, конечно, нестроевые, но у господина Стродса не забалуешь. Вон, и сам каптенармус вроде бы и служит уже десяток лет, и по званию каптенармус старше капрала и равен ундер-офицеру, и при мне всю дорогу пытается быть «дядькой», а вон, чего-то переминается на скамейке. Видно, что даже его тянет подняться.

– Вольно! – и уже спокойным голосом: – Садитесь, чего вскочили-то.

Успокаивающе машу рукой рожинцам – не тянитесь, мол.

Парни переглянулись с каким-то недоумением, и я поясняю:

– Вот примерно так это и работает, братцы. Муштра меняет человека. Вспомни, сколько времени мы потратили на экзерциции в прошлом году? А это у нас еще очень гуманный полк, от нас солдатики не бегают.

О, вроде поняли. Загалдели все сразу:

– Ну да, считай, только этим и занимались! Особенно в Луге!

– Я думал, пятки до колен стопчу на всех этих поворотах да перестроениях!

– А этот вот «выпад» помнишь? А потом еще «замри»?

– Шутить изволите, господин капрал, – ворчит один из рожинских возниц.

Поворачиваю голову, смотрю на него пристально, подражая ундер-офицеру Фомину. Возница утыкается глазами в стол. Это он правильно. Разглядывать остатки ячневой каши в миске – оно полезно. Развивает внимательность, оказывает успокаивающий эффект, а в данный момент еще и бережет от сотрясения мозга.

Рожин с сомнением качает головой и говорит мне через стол:

– Не, так не получится. Нешто каждого встречного будешь заставлять во фрунт тянуться?

Это он просто так сказал или защищает своего слегка оборзевшего подчиненного?

Поворачиваюсь к нему и немножко с вызовом говорю:

– А что ты предлагаешь?

Тот вскидывает ладони. Мол, ничего такого, Жора.

– Дело твое, конечно. Хочешь отличиться – я ж разве против? Да и фокус хороший показал. Только все равно так ты беглых не найдешь.

– Это почему же? Что, для беглых сейчас тоже не время, что ли?

– Ну почему. Армия, считай, уже две недели как потихоньку тянется от Дерпта в сторону Ковно. Если кто из молодых задумал бежать – то примерно сейчас они и побегут. Только вот – куда они побегут-то?

Пожимаю плечами:

– Ясно куда. Домой к себе, куда же еще?

– Э, нет, Жора. Домой им путь заказан. Они уже из крестьянского сословия выписаны, община им пашню не выделит. И в город тоже не пойдут. Ты это верно заметил, муштра издалека в человеке видна. Так что в городе его любой гарнизонный солдат враз определит как служивого.

– И куда они пойдут?

Рожин растянул толстые губы в ухмылке:

– В монастыри они пойдут, Жора. Грехи замаливать. Опять же, кто в монастырские земли попал – того уже светские власти, считай, никак не достанут.

Хм… То есть, получается, бумага о том, что беглые солдаты подлежат отправке в ландмилицию – это не столько указание, сколько легализация существующего порядка вещей? Надо будет подумать на эту тему.

– Ну ладно. Значит, для поиска беглых солдат будем с батюшками разговаривать. Вот прямо завтра и начнем.

Ладно, совещание можно считать удачным. Отправил ребят перед сном поболтать с местными о всякой всячине, а сам достал бумагу, карандаш и пухлую пачку своих заметок. Аккуратно поправил веревочный фитиль на масляном светильнике, чтобы хватало света, и начал приводить записи в порядок.

Год назад, когда я был еще рекрутом и ундер-офицер Фомин вел нашу команду из Кексгольма в Лугу, я все удивлялся, чего это там Фомин каждый вечер пишет. Вроде бы ундер-офицер – не такая уж и высокая должность, а поди ж ты – каждый вечер он сидел и вдумчиво работал с бумагами. А теперь вот у моих бойцов свободное время, а я точно так же сижу и оформляю дневные заметки на скорую руку в нечто более осмысленное и понятное. Потому что дорога пряма или где кривизна есть – все то аккуратно записывать.