Кальде Длинного Солнца

Посвящается Тодду Комптону, историку античности и рок-музыканту.

Глава первая Рабы Сциллы

Не обращая внимания как на сотрясающие город волнения, так и на яростный ливень, каждый удар которого грозил сбросить коркамень и превратить глинобитные кирпичи обратно в глину, Его Святейшество патера Квезаль, Пролокьютор Капитула Святого Города Вайрон, изучал свои увядшие и впалые черты лица, отражавшиеся в полированном животе серебряного чайника.

Как каждый раз в этот час дня, он повернул голову направо и пристально осмотрел почти безносый профиль, потом так же внимательно оглядел другую половину лица и вытянул подбородок, чтобы показать себе длинную морщинистую шею. Каждое утро, вставая, он подкрашивал и приводил в порядок лицо и шею; тем не менее оставалась возможность (хотя и слабая), что к десяти что-нибудь испортилось: для этого и служила забавная, но тщательная самопроверка.

— Потому что я очень аккуратный человек, — пробормотал он, делая вид, что разглаживает тонкую белую бровь.

При последнем слове удар грома сотряс дворец пролокьютора до основания, все огоньки в комнате ярко вспыхнули, дождь и град с новой силой забарабанили по оконным стеклам.

Патера Прилипала, коадъютор Капитула, хмуро кивнул:

— Действительно, Ваше Святейшество. Вы действительно очень… э… внимательный человек.

«Тем не менее, возможность всегда есть».

— Я старею, патера. Даже мы, аккуратные люди, стареем.

Прилипала кивнул опять, его длинное костистое лицо выразило сожаление.

— Увы, Ваше Святейшество.

— Как и многое другое, патера. Наш город… Даже сам виток состарился. Когда мы молоды, мы видим то, что молодо, как и мы сами. Новая трава на старых могилах. Новые листья на старых деревьях. — Квезаль опять поднял подбородок, чтобы через набрякшие веки изучить свое выпуклое отражение.

— Золотое время для красоты и… э… элегий, Ваше Святейшество. — Пальцы Прилипалы играли с аппетитным сэндвичем.

— Когда мы замечаем знаки пожилого возраста в себе, тогда мы замечаем их и в витке. Сегодня только немногие хэмы видели человека, который видел человека, помнящего тот день, когда Пас сотворил виток.

Слегка ошарашенный быстрым прыжком через так много поколений, Прилипала опять кивнул:

— Действительно, Ваше Святейшество. Действительно только немногие. — Он незаметно стер джем с пальца.

— Ты начинаешь осознавать повторяющуюся, циклическую природу мифа. Получив посох, я получил и доступ ко всем старым документам. Я очень внимательно прочитал их, посвящая этому три гиераксдня в месяц. Только чтению и неизбежным похоронам. Своему протонотарию я давал совершенно четкие инструкции — не назначать на этот день никаких встреч. Рекомендую тебе эту практику, патера.

В комнате опять прогрохотал гром, молния, как дракон, зазмеилась за окнами.

— Я немедленно… гм… возобновлю этот мудрый обычай, Ваше Святейшество.

— Немедленно, ты сказал? — Квезаль оторвал взгляд от серебряного чайника, решив при первой же возможности заново напудрить подбородок. — Ты можешь зайти к молодому Наковальне и проинструктировать его, если хочешь. Скажи ему, патера. Скажи сейчас.

— Боюсь, это… э… невозможно, Ваше Святейшество. В молпадень я послал патеру Наковальня с… э… поручением. И он еще не… э… присоединился к нам.

— Понимаю. Понимаю. — Трясущейся рукой Квезаль поднес чашку так, чтобы позолоченный ободок коснулся губ, потом опять опустил, хотя и не так далеко, чтобы не обнажать подбородок. — Я хочу крепкий бульон, патера. В этом нет силы. Я хочу по-настоящему крепкий бульон, патера. Проследи за этим, пожалуйста.

Давно привыкший к этому требованию, коадъютор встал.

— Я приготовлю его собственными руками, Ваше Святейшество. Это займет… э… только… хм… мгновение. Кипящая вода, э… бурление. Ваше Святейшество может положиться на меня.

Глядя, как уходит Прилипала, Квезаль медленно поставил изящную чашку на блюдце; при этом он пролил несколько капель, хотя и был, как он сам сказал, очень аккуратным. Дверь неторопливо закрылась. Хорошо. Лязг задвижки. Опять хорошо. Никто не может войти бесшумно и без задержки; он сам спроектировал механизм затвора.

Не вставая со стула, он извлек пудреницу из выдвижного ящика на другой стороне комнаты и аккуратно посыпал телесного цвета порошок на маленький острый подбородок, который, проснувшись, он так тщательно сформировал. Поведя, как и раньше, головой из стороны в сторону, Квезаль нахмурился, потом улыбнулся, одновременно изучая эффект на отражении в чайнике. Хорошо, хорошо!

Дождь хлестал по окнам с такой силой, что струйки ледяной воды пробивались через мельчайшие трещины в оконном переплете; на подоконниках из молочного камня призывно собирались лужицы, водопадом падавшие на ковер. И это тоже было хорошо. В три он будет председательствовать на частном жертвоприношении всем богам двадцати одной пятнистой лошади — ставшее посмертным подношение советника Лемура — по лошади за каждую неделю, в которую дождь, более существенный, чем простой душ, благословит поля Вайрона. Его можно превратить в благодарственное жертвоприношение, и он превратит.

Надо ли сообщить конгрегации о смерти Лемура?

Квезаль обдумал целесообразность этого, если они еще не знают. Вопрос довольно сложный, требующий раздумий; и для того, чтобы на время освободиться от него, он позволил себе откинуть свои подвижные клыки из их уютных канавок в нёбе, с удовольствием защелкнул каждый зуб в лунке и радостно оскалился искаженному отражению.

Щелчок задвижки почти утонул в очередном раскате грома, но он не спускал с нее глаз. Ровно через секунду послышался более громкий щелчок, с другой стороны двери, где Прилипала сражался с неудобной железной ручкой, которая, закончив упрямый поворот, с силой поднимала со своего места громоздкий засов.

Квезаль почти машинально коснулся салфеткой рта; когда он вернул ее на колени, клыки уже исчезли.

— Да, патера? — ворчливо спросил он. — Что сейчас? Уже время?

— Ваш бульон, Ваше Святейшество. — Прилипала поставил на стол маленький поднос. — Должен ли я… э… наполнить вашу чашку? Для этого я… хм… раздобыл чистую.

— Сделай это, патера. Пожалуйста. — Квезаль улыбнулся. — Пока тебя не было, я размышлял о природе юмора. Ты когда-нибудь думал об этом?

Прилипала опять уселся на свое место.

— Боюсь, что нет, Ваше Святейшество.

— А что случилось с молодым Наковальней? Ты же не ожидал, что он уедет так надолго?

— Да, Ваше Святейшество, не ожидал. Я отправил его в Лимну. — Прилипала налил посоленный бульон в чистую чашку и добавил воды из маленького медного чайничка, который принес с собой; в воздух поднялась тонкая струйка пара. — Я… э… слегка обеспокоен. Небольшие… хм… гражданские волнения прошлой ночью, а? — Он энергично помешал бульон. — Этот… э… юнец Шелк. Патера Шелк, увы. Я знаю его.

— Мой протонотарий сказал мне. — Квезаль взял дымящуюся чашку, еле заметно кивнув. — Я думал, что в Лимне будет безопаснее.

— Как и я, Ваше Святейшество. Как и я.

Осторожный глоток. Квезаль подержал горячую соленую жидкость во рту, с наслаждением втягивая ее через сложенные клыки.

— Я послал его на поиски… э, хм… некоей личности, Ваше Святейшество. Знакомой этого… э… патеры Шелка. Гражданская гвардия тоже ищет патеру, а? Как и… э… некоторые другие. Другие… э… группы. Так мне сказали. Сегодня утром, Ваше Святейшество, я отправил еще несколько людей на поиски юного Наковальни. Этот дождь, однако… э… такой нужный, мешает им всем, а?

— Ты плаваешь, патера?

— Я, Ваше Святейшество? В… э… озере, вы имеете в виду? Нет. Много лет, по меньшей мере.

— И я.

Прилипала стал на ощупь подбираться к мысли, которую еще предстояло найти.

— Полезное для здоровья упражнение, однако. Для тех, кто достиг… э… преклонных лет, а? Горячая ванна перед жертвоприношением, Ваше Святейшество? Или — я могу устроить! — источники. Укрепляющие… э… источники в Урбсе. Целительные источники, очень полезные. Возможно, пока дела здесь такие… э… неопределенные, а?

Квезаль встряхнулся. Обычно он трясся, как толстый человек, хотя в тех немногих случаях, когда Прилипале приходилось поднимать его с кровати, его тело было легким и гибким.

— Боги… — Он улыбнулся.

— …будут обслужены, будьте уверены, Ваше Святейшество. Я останусь на посту и… э… присмотрю, чтобы интересы Капитула ни в коем случае не пострадали, а? — Прилипала откинул с глаз прямые черные волосы. — Каждый ритуал будет выполнен с… хм…

— Ты должен помнить эту историю, патера. — Квезаль качнулся из стороны в сторону, возможно неслышно смеясь. — А-дам и Е-ва как кролики в саду. Одна… как ты называешь их? — Он вытянул тонкую, обвитую венами руку, изобразив ладонью ковшик.

— Кобра, Ваше Святейшество?

— Кобра убедила Е-ву съесть фрукт с дерева, чудесный фрукт, чей вкус дарует мудрость.

Прилипала кивнул, спрашивая себя, не может ли он вернуться к источникам.

— Я помню эту… хм… аллегорию.

Квезаль кивнул более энергично — мудрый учитель похвалил маленького мальчика:

— Все это есть в Писаниях. Или почти все. Бог по имени Ал-лах запретил Е-ве и ее мужу вход в сад. — Он замолчал, по-видимому странствуя среди мыслей. — Кстати, мы потеряли из виду Ал-лаха. Я не могу вспомнить ни одной жертвы ему. Никто никогда не спрашивает, почему кобра хотела, чтобы Е-ва съела этот фрукт.

— Из-за настоящей… э… злобности, Ваше Святейшество? Так я всегда предполагал.

Квезаль сделал серьезное лицо и закачался быстрее:

— Для того, чтобы она могла взобраться на это дерево, патера. И мужчина, тоже. Эта история не закончена, потому что они не спустились. Вот почему я спросил, не думал ли ты о природе юмора. Патера Наковальня хорошо плавает?

— Откровенно говоря, я… э… не имею понятия, Ваше Святейшество.

— Потому что ты думаешь, будто знаешь, почему женщина, за которой ты послал его следить, поехала на озеро с нашим проказником Шелком, чье имя я вижу на стенах.

— Но… а… Ваше Святейшество, как всегда, сразу… э… проник в суть дела. — Прилипала заерзал.

— Вчера я его видел намалеванным на всех пяти этажах одного дома, — продолжал Квезаль, как будто ничего не слышал, — и широко раскрыл глаза.

— Позор, Ваше Святейшество!

— Уважение к нашей одежде, патера. Я сам плаваю хорошо. Не так хорошо, как рыба, но немногим хуже. Или плавал.

— Рад слышать это, Ваше Святейшество.

— Слишком долго рассказывать эти шутки о богах. Вот почему ты должен каждый гиераксдень внимательно читать все записи о прошлом, патера. Сегодня гиераксдень. И ты научишься думать по-новому, лучше. Спасибо тебе за бульон. Теперь иди.

Прилипала встал и поклонился:

— Как желает Ваше Святейшество.

Его Святейшество уставился мимо него, погрузившись в размышления.

Собрав все свое мужество, Прилипала рискнул:

— Я часто замечал, что вы думаете… э… иначе, значительно более… гм… изысканно, чем большинство людей.

Ответа не последовало. Прилипала сделал шаг назад.

— О любой… э… теме Ваше Святейшество имеет… гм… изумительные познания.

— Погоди. — Квезаль принял решение. — Бунты. Аламбрера пала?

— Что? Аламбрера? Причем здесь… нет. Насколько я знаю, Ваше Святейшество, нет.

— Сегодня вечером. — Квезаль потянулся за бульоном. — Садись, патера. Ты всегда суетишься. И заставляешь меня нервничать. Это не идет тебе на пользу. Лемур мертв. Ты знаешь об этом?

Рот Прилипалы раскрылся, потом с треском захлопнулся. Он сел.

— Не знаешь. Но ты обязан знать такие вещи.

Прилипала признал свою обязанность робким кивком.

— Могу ли я поинтересоваться, Ваше Святейшество?..

— Откуда я знаю? Таким же образом, как я знаю, что женщина, за которой ты послал Наковальню, отправилась на озеро Лимна вместе с патерой-кальде Шелком.

— Ваше Святейшество!

Квезаль опять удостоил Прилипалу безгубой улыбки:

— Ты боишься, что меня арестуют, патера? Бросят в ямы? Тогда ты, по-видимому, станешь Пролокьютором. Я не боюсь ям. — Голова Квезаля, лысая, с длинным черепом, наклонилась над чашкой. — Только не в моем возрасте. Не боюсь.

— Тем не менее, я умоляю Ваше Святейшество быть более… э… осмотрительным.

— Почему город не горит, патера?

Прилипала, захваченный врасплох, посмотрел в ближайшее окно.

— Стены из глиняных кирпичей и коркамня. Балки поддерживают верхние этажи. Крыша, крытая соломой или дранкой. Прошлой ночью сгорели пять кварталов с лавками. Почему сегодня не горит весь город?

— Дождь, Ваше Святейшество, — сказал Прилипала, собрав всю смелость. — Сильнейший дождь льет… э… с раннего утра.

— В точности. Патера-кальде Шелк отправился в Лимну в молпадень с женщиной. В тот же самый день ты послал туда Наковальню, чтобы присмотреть за его знакомой. Женщиной, о которой ты так неохотно говоришь. Советник Лори говорил через стекло за час до ланча.

Прилипала напрягся:

— Он сказал вам, Ваше Святейшество, что советник Лемур больше не находится среди нас?

Квезаль покачал головой:

— Он сказал, что Лемур жив, патера. Это слухи. По всей видимости. Он хотел, чтобы я опроверг их, в полдень.

— Но если советник Лори… э… утверждает…

— Лемур, конечно, мертв. Иначе он бы сам поговорил со мной. Или показался бы в Хузгадо. Или то и другое.

— Но даже если это так, Ваше Святейшество…

Еще один удар грома вместе с тонкой рукой Квезаля заставили его замолчать.

— Сможет ли Аюнтамьенто победить без него? Вот это настоящий вопрос, патера. Жду твоего мнения.

Прилипала хлебнул уже остывшего чая, давая себе время подумать.

— Военное снаряжение… э… мышцы борьбы, хранится в Аламбрере, так же, как и на, хм, базе гражданской гвардии, вне города.

— Я это знаю.

— Это очень… э… устрашающее сооружение, Ваше Святейшество. Мне сообщили, что высота внешней стены — двенадцать кубитов в… э… самой нижней точке. Тем не менее, Ваше Святейшество предвидит, что она падет сегодня ночью? Прежде чем позволить себе высказать мнение, могу ли я поинтересоваться источником информации Вашего Святейшества?

— У меня его нет, — сказал ему Квезаль. — Я просто подумал вслух. Если Аламбрера не падет через день-два, патера-кальде Шелк проиграет. Это мое мнение. Теперь я хочу твое.

— Ваше Святейшество делает мне честь. Надо принять во внимание и… хм… спящую армию. Советник Лемур… э… Лори без сомнения призовет… э… солдат, если положение, по его… хм… мнению, станет серьезным.

— Твое мнение, патера.

Чашка Прилипалы затрещала на блюдце, он глубоко вздохнул:

— Хотя я, безусловно, не… хм… эксперт в военных вопросах, мне кажется, Ваше Святейшество, что пока… э… верность гражданской гвардии остается… хм… незапятнанной, патера-кальде не сможет победить.

Квезаль, казалось, прислушивался только к реву урагана, завыванию ветра и ударам дождя, наполнившим комнату; часы в форме гроба, стоявшие за дверью, протикали пятнадцать раз, и только тогда он спросил:

— Допустим, ты бы узнал, что часть гвардии уже перешла на сторону Шелка?

Глаза Прилипалы расширились:

— Ваше Святейшество, у вас есть?..

— Нет, нет никакой причины так думать. Чисто гипотетический вопрос.

Прилипала, у которого был большой опыт гипотетических вопросов Квезаля, опять наполнил легкие:

— Тогда я должен сказать, Ваше Святейшество, что, если возникнет такое несчастливое обстоятельство… э… обстоятельства, город окажется посреди… э… опасных вод.

— А Капитул?

На лице Прилипалы появилось печальное выражение:

— То же самое, Ваше Святейшество, если не хуже. Как авгур, Шелк может… э… провозгласить себя как Пролокьютором, так и кальде.

— Действительно. Ему не хватает почтительности по отношению к тебе, мой коадъютор?

— Нет, Ваше Святейшество. Совершенно… хм… напротив.

В наступившей тишине Квезаль сделал еще один глоток бульона.

— Ваше Святейшество… э… имеет в виду, что Капитул поддержит… э… воинство патеры-кальде?

— Я хочу, чтобы ты составил циркулярное письмо, патера. У тебя есть почти шесть часов. Более чем достаточно. Я подпишу его, когда мы будем в Великом мантейоне. — Квезаль посмотрел на неподвижную коричневую жидкость в чашке.

— Всему клиру, Ваше Святейшество?

— Подчеркни, что наш святой долг принести утешение раненым и Последнюю формулу умирающим. Намекни, но не говори открыто… — Квезаль замолчал, обдумывая формулировку.

— Да, Ваше Святейшество?

— Что со смертью Лемура правление советников ушло в прошлое. Ты сказал, что знаешь патеру-кальде Шелка?

Прилипала кивнул:

— Вечером сцилладня я довольно… э… обстоятельно беседовал с ним, Ваше Святейшество. Мы обсуждали финансовые… хм… дела его мантейона и… э… различные другие темы.

— А я нет, патера. Но я прочитал все отчеты в его досье, как от его преподавателей, так и от его предшественника. И вот мое мнение. Усердный, впечатлительный, умный и набожный. Нетерпеливый, как и положено в его возрасте. Почтительный, и ты подтвердил. Неутомимый работник, как подчеркнул его преподаватель теономии. Гибкий. За последние несколько дней стал исключительно популярным. Если ему удастся подчинить себе Аюнтамьенто, он сможет править по меньшей мере год. Возможно, дольше. Соответствующее Хартии правление юного авгура, которому понадобятся опытные советники, чтобы остаться кальде…

— Действительно, Ваше Святейшество. — Прилипала энергично кивнул. — То же самое… э… предположение и мне пришло в голову.

Держа в руках чашку, Квезаль указал на ближайшее окно:

— Мы страдаем от перемены погоды, патера.

— Глубокой… э… перемены, Ваше Святейшество.

— Мы должны приспособиться к ней. Вот почему я спросил, плавает ли молодой Наковальня. Если ты сможешь связаться с ним, посоветуй ему энергично двигать руками и ногами. Я ясно выразился?

Прилипала опять кивнул:

— Я… хм… приложу все усилия, чтобы Капитул всем сердцем поддержал… э… законное и святое правление, Ваше Святейшество.

— Тогда иди. Составь письмо.

— А если Аламбрера не… э…, эй?

Квезаль никак не показал, что услышал его слова. Прилипала встал со стула, отступил к двери и, наконец, закрыл ее за собой.

Квезаль встал, и сторонний наблюдатель (если бы он был) мог бы более чем удивиться, увидев, что сгорбленная фигура стала такой высокой. Как на колесах, он скользнул через комнату, распахнул широкие створки окна, выходившего в сад, и впустил внутрь проливной дождь и ветер, заставивший его багровую сутану встать позади него как знамя.

Какое-то время он неподвижно стоял перед окном, косметика розовыми и желтыми ручейками текла с его лица; он думал о тамаринде, который приказал посадить здесь двадцать лет назад. Сейчас тот стал выше многих зданий, которые называют высокими; его блестящие, омытые дождем листья касались оконной рамы, а некоторые робко, на ширину детской ладони, проникали в его спальню — как застенчивые сивиллы, уверенные в теплом приеме, но по привычке робеющие. Родительское дерево, вскормленное его усилиями, сейчас достигло более чем достаточного размера и было для него источником радости: убежище, воспоминание о доме, главная дорога к свободе.

Квезаль пересек комнату и заложил дверь на засов, потом сбросил с себя промокшую сутану. Даже в этот ливень на дереве было безопаснее, хотя он мог летать.

Гагарка сидел на носу, когда легкое суденышко скользнуло под высокий утес, укрывшись от последнего свистящего порыва ледяного дождя. Он посмотрел на нависший утес, потом направил игломет на авгура, держащего фал.

— На этот раз ты не попробуешь ничего такого. Видишь, какую блямбу ты уже получил? — Шторм разразился на тенеподъеме и не собирался утихать.

— Правь туда, — рявкнула Синель и вытянула руку. С ее растрепанных малиновых волос текли холодные струйки; между полных грудей они сливались в настоящий ручей, который орошал обнаженные бедра.

Старый рыбак, стоявший за румпелем, коснулся фуражки:

— Ага, Жгуч Сцилла.

Из Лимны они вышли вечером молпадня. От тенеподъема до тенеспуска солнце было нитью белого огня, протянувшегося по ослепительно яркому небу; ветер, благоприятный и сильный утром, изменил направление и ослаб, превратился в случайные порывы легкого бриза, который полностью умер ко времени закрытия рынка. Большую часть времени после полудня Гагарка провел в тени паруса, а Синель — в укрытии на шканцах; и все равно он и она, как и авгур, сильно обгорели.

Ночь принесла новый ветер, неподходящий для них. Великая богиня, овладевшая Синелью, требовала точно держать курс, и они, выполняя команды старого рыбака, лавировали, лавировали и опять лавировали. После каждого галса Гагарка и авгур бешено вычерпывали воду, и их часто тошнило; судно накренялось так, что, казалось, планшир должен был уйти под воду; при каждом повороте фонарь, как безумный, раскачивался на верхушке мачты и ударялся о нее, а полдюжины раз вообще гас, оставляя трех усталых мужчин внизу в смертельном страхе, что в наступившей темноте в них кто-то врежется, или они в кого-то врежутся.

Однажды авгур попытался выхватить игломет Гагарки, заткнутый за пояс. Гагарка избил его, пару раз пнул ногой и выбросил в бушующую воду озера, откуда его чудом спас старый рыбак при помощи багра и удачи. Тенеподъем принес третий ветер, на этот раз с юго-востока, штормовой ветер, гнавший перед собой серую пелену косого дождя и хлеставший молниями.

— Спустить парус! — крикнула Синель. — Вытрави задний шкот, идиот! Спустить рею!

Авгур поторопился подчиниться; он был лет на десять старше Гагарки, с выступающими вперед зубами и маленькими мягкими ладонями, которые начали кровоточить чуть ли не раньше, чем суденышко вышло из Лимны.

После того как рея грохнулась на палубу, Гагарка резко повернулся, вызвав негодующие крики того, кто укрывался за его ногами, и уставился вперед, на цель их путешествия, но не увидел ничего, кроме мокрого от дождя камня.

— Мы сейчас под утесом, — сказал он птице Шелка. — Вылезай!

— Нет лезть!

У подножия утеса было относительно сухо и защищено от ветра, хотя, казалось, холоднее, чем на открытом озере; и это живо напомнило Гагарке, что его новая летняя туника, которую он носил в Лимне, вся промокла, как и мешковатые штаны, а хорошо смазанные берцы полны воды.

Узкая бухта, в которую они скользнули, становилась все уже и уже; мокрые черные скалы слева и справа поднимались кубитов на пятьдесят над верхушкой мачты. Со всех сторон текли ручьи, рожденные штормом; узкие серебряные струи с громким плеском падали в спокойную воду. Утесы над головой соединились, железный эзельгофт[1] царапал камень.

— Она пройдет, — уверенно сказала Синель старому рыбаку. — Дальше потолок повышается.

— Мэм, я б заценил, ежели вы опять поднимите парус, — почти непринужденно заметил старый рыбак, — и отпустите рифы. Он сгниет, ежели его не высушить.

Синель не обратила на него внимания; Гагарка показал на парус и схватился за фал вместе с авгуром, готовый сделать все что угодно, чтобы согреться.

Орев прыгнул на планшир и распушил мокрые крылья.

— Птица мокр! — Они скользили мимо впечатляющих металлических цистерн, выкрашенных в белый цвет, их путь почти завершился.

— Священное Окно! Окно и алтарь, прямо здесь! Смотрите! — Голос авгура задрожал от радости, и он выпустил фал. Гагарка ударил авгура ногой, и тот растянулся на палубе.

— Переломаем все весла, мэм, ежели будут еще каналы.

— Держи покрепче руль. Правь к Окну. — И добавила, обращаясь к авгуру: — У тебя есть нож?

Тот горестно покачал головой.

— Тогда твой меч, — сказала она Гагарке. — Ты умеешь приносить жертвы?

— Я видел, как это делают, Жгучая Сцилла, и в моем сапоге есть нож. Это может сработать лучше. — И добавил, отчаянно смело, как Прилипала: — Но птица? Я не думаю, что вы любите птиц.

— Эту? — Она сплюнула прямо в воду.

Кранец, сделанный из плетеного каната, глухо ударился о камень, послышался громкий скрежет. Борт лодки оказался в пределах кубита от естественной набережной, на которой стояли цистерны и Окно.

— Швартуйся здесь, — махнула авгуру Синель. — Ты тоже! Нет, с кормы, идиот. Он возьмет нос.

Гагарка быстро взял причальный конец и прыгнул на каменную набережную. Там было мокро, он поскользнулся и едва не упал; в скудном свете пещеры он не смог разглядеть большое железное кольцо у ног, пока не наступил на него.

Авгур нашел свое кольцо быстрее. Он выпрямился.

— Я… я авгур, Беспощадная Сцилла. Я приносил жертвы вам и всем Девяти много раз. Я бы с наслаждением, Беспощадная Сцилла. С его ножом…

— Плох птица, — каркнул Орев. — Нет любить бог. — Он взмахнул поврежденным крылом, как если бы хотел проверить, может ли оно нести его.

Синель прыгнула на скользкий камень и поманила пальцем старого рыбака:

— Эй, ты. Иди сюда.

— Я должон…

— Ты должен делать то, что тебе говорят, иначе я прикажу моему бандиту убить тебя прямо сейчас.

Гагарка с огромным облегчением вынул игломет, опять вставая на знакомую почву.

— Сцилла! — выдохнул авгур. — Человеческое существо? На самом деле…

Она резко повернулась к нему:

— Что ты делал на моей лодке? Кто послал тебя?

— Плох резать, — уверил ее Орев.

Авгур собрался с духом:

— Я протонотарий Е-его Высокопреосвященства. — Он пригладил насквозь промокшую сутану, как будто внезапно осознал, что по уши в грязи. — Е-его Высокопреосвященство хотел, чтобы я н-нашел одну особую м-молодую женщину.

Гагарка направил игломет на него.

— В-вас. Высокая, малиновые волосы и так далее. Я не знал, что это окажитесь вы, Беспощадная Сцилла. — Он сглотнул и с отчаянием добавил: — Е-его Высокопреосвященство интересовался в-вами только с дружескими целями. Он…

— Тебя можно поздравить, патера, — сказала Синель ровно и почти вежливо; у нее была тревожащая привычка неподвижно замирать в положении, в котором обычный человек не мог оставаться больше нескольких секунд — и тогда ее поворачивающаяся голова и сверкающие глаза оставались единственными живыми частями ее роскошного тела. — Ты замечательно справился с поручением. Ты определил предыдущего владельца? Ты сказал, что тебе описали эту женщину? — она коснулась своей груди.

Авгур быстро кивнул:

— Да, Беспощадная Сцилла. Огненные волосы и… и умение обращаться с ножом...

Глаза Синель настолько глубоко закатились, что остались видны только белки.

— Ваше Высокопреосвященство. Вроде бы так Шелк обращался к нему. «Вы присутствовали на моих выпускных экзаменах, Ваше Высокопреосвященство».

— Он хотел, чтобы я уверил ее в нашей полной покорности, — поспешно сказал авгур. — Всего Капитула. Предложить наш совет и поддержку и заявить о нашей преданности. Е-его Высокопреосвященству сообщили, что… что вы о-отправились на озеро вместе с патерой Шелком. Его Высокопреосвященство — начальник патеры. Он… я… мы хотели заявить о нашей вечной преданности, Беспощадная Сцилла.

— Киприде.

В тоне Синели было что-то такое, что запрещало авгуру отвечать, и он только беспомощно посмотрел на нее.

— Плох муж, — добродетельным тоном объявил Орев. — Резать?

— Авгура? Я об этом не думала, но…

Старый моряк откашлялся и сплюнул.

— Ежели вы, мэм, взаправду Жгуч Сцилла, я б хотел вам чегой-то сказать. — И он вытер седую бороду тыльной стороной ладони.

— Я Сцилла. Побыстрее. Сейчас мы должны пожертвовать, если мы вообще собираемся жертвовать. Мой раб скоро прибудет.

— Я молюсь и жертвую вам всю жисть. Вы и ваш па — единственные, кто заботятся о нас, рыбаках. И я не грю, что вы мне чегой-то должны. У меня есть лодка и жена, и мы растим мальцов. На жисть хватает. Но я хочу вам сказать, что, когда я уйду, вы потеряете одного из своих. Одним меньше для старика Паса и вас. Могет быть, вы думаете, что я так грю из-за этого амбала со стволом. Но ежели б я увидел вас где-то на озере, я бы сразу допер, кто вы такая.

— Я должна реинтегрировать себя в Главный компьютер, — сказала ему Синель. — Тогда могут произойти новые события. Ты закончил?

— Почти. Амбал, он делает, ну, все, чего вы хотите от него, как и я, ежели был бы в его бриджах. Только он, мэм, принадлежит Гиераксу.

Гагарка вздрогнул.

— Не вам или вашему па. Могет быть, он сам не сечет, но это точно. Его птица, и этот игломет, и тесак на поясе, и еще он грит, что у него нож в сапоге. Один к одному. Но вы это сечете лучше мя. А что до этого авгура, который предложил меня кончить, так прошлой ночью я выудил его из озера, и вчера видел другого, которого выуживали. И они грят…

— Опиши его.

— Ага, мэм. — Старый рыбак напрягся. — Вы были внизу, кажись в кубрике. Когда они вынули его, я-то увидел его в стороне от нашего курса. Чем-то похож на эту птицу, чес слово. Довольно молодой. Высокий, как амбал. Желтоватые волосы…

— Шелк! — воскликнул Гагарка.

— Вытащили из воды, ты сказал?

Рыбак кивнул:

— Лодка Скапа[2]. Я знаю Скапа лет тридцать.

— Ты был прав, — сказала ему Синель. — Ты можешь оказаться слишком ценным, чтобы приносить тебя в жертву, и в любом случае один старик — это ничто.

Она шагнула к Окну, а потом опять повернулась лицом к ним:

— Вы, все трое, обратите внимание на то, что я сейчас скажу. Еще мгновение, и я выйду из этой шлюхи. Моя божественная сущность уйдет из нее в Священное Окно, которое я приказала поставить сюда именно для этого, и реинтегрируется с моим много большим божественным существом, находящимся в Главном компьютере. Вы поняли меня? Все?

Гагарка молча кивнул. Авгур встал на колени и наклонил голову.

— Киприда, мой смертельный враг и враг моей матери, братьев и сестер — всей нашей семьи, на самом деле, — посеяла раздор в Вайроне. И, похоже, она уже привлекла на свою сторону тощего дурака, начальника этого идиота — как тебя зовут, кстати?

— Наковальня, Беспощадная Сцилла. Я… я патера Наковальня.

— Идиот называет этого дурака «Ваше Высокопреосвященство». Не сомневаюсь, что она собирается сбросить моего Пролокьютора и мое Аюнтамьенто, если сможет. Вы, все четверо, включая шлюху, из которой я сейчас уйду, должны позаботиться о том, чтобы она проиграла. Используйте угрозы и силу, действуйте от моего имени. Если понадобится, убивайте любого, кто встанет против вас. Если Киприда вернется, сделайте что-нибудь, чтобы привлечь мое внимание. Пятьдесят или сотня детей привлечет мой взор, а в Вайроне и так слишком много народа.

Она по очереди посмотрела на каждого из них.

— Вопросы? Я хочу услышать их сейчас, если есть. Возражения?

Орев приглушенно каркнул, осторожно глядя на нее блестящим черным глазом.

— Хорошо. С этого мгновения вы все — мои пророки. Сохраняйте верность Вайрону и заслужите мою благосклонность. Не верьте ничему, что скажет вам Киприда. Скоро здесь будет мой раб. Он отвезет вас в город и поможет вам. Присмотрите за Пролокьютором и расскажите служащим в Хузгадо. Рассказывайте обо мне всем, кто будет слушать. Расскажите все, что я сказала вам. Я надеялась, что в этом доке будет стоять корабль Аюнтамьенто. Обычно так и бывает. Но не сегодня, так что вам придется снова приехать сюда, чтобы повидать советников и выполнить мое поручение. Вас привезет старик. Скажите им, что я потоплю их корабль и брошу их всех в мое озеро, если мой город достанется Киприде.

— Т-теофания, Б-беспощадная С-с-сцилла… — запинаясь, пробормотал Наковальня.

— Не убедит ваших советников. Они считают себя слишком умными. Однако теофании действительно могут быть полезными. Реинтегрировавшись, я подумаю о них.

Она подошла к мокрому каменному алтарю и без усилий запрыгнула на его верхушку.

— Я приказала построить это Окно и алтарь, чтобы ваше Аюнтамьенто могло приносить личные жертвы и просить у меня совета; я могла бы и ответить, если бы захотела. Но ни малейшего следа пепла! Они заплатят за это.

— Ты. — Она указала на Гагарку. — Этот авгур Шелк собирается сбросить их ради Киприды. Помоги ему, но и покажи, в чем его долг. А если он неправильно поймет его, убей. И, если это произойдет, я разрешаю тебе править, как моему кальде. И, я полагаю, в таком случае идиот может стать Пролокьютором.

Она повернулась к Окну и встала на колени. Гагарка последовал ее примеру и заодно поставил на колени рыбака. (А Наковальня так и не вставал.) Прочистив горло, Гагарка начал молитву, которую не договорил на Пути Пилигрима, когда Сцилла открыла свою божественную сущность.

— Взгляни на нас, Восхитительная Сцилла, чудо вод…

— Взгляни на нашу любовь, — подхватили Наковальня и рыбак, — взгляни, как мы нуждаемся в тебе. Очисть нас, о Сцилла!

При имени богини Синель, с придушенным криком, высоко взмахнула руками. Танцующие цвета, называемые Священными Оттенками, наполнили Священное Окно: каштановый и коричневый, зеленовато-голубой, желтый, небесно-голубой и странный оттенок розового, чуть тронутого тускло-коричневым. На мгновение Гагарке показалось, что он заметил в Окне насмешливое лицо девочки, почти достигшей зрелости.

Синель задрожала всем телом и обмякла, тяжело опустилась на верхушку алтаря, скатилась с нее и упала на темный и скользкий камень причала.

Орев замахал крыльями над ней.

— Бог уйти?

Девичье лицо — если это было лицо — исчезло в стене зеленой воды, как в набежавшей волне. Вернулись Священные Оттенки, сначала как искорки солнца на бегущей волне; постепенно они заняли все Окно и наполняли его своим кружащимся балетом, пока не растаяли. Окно опять стало перламутрово-серым.

— Похоже, все, — сказал Гагарка. Он встал и обнаружил, что по-прежнему держит в руке игломет; спрятав его под тунику, он осторожно спросил: — Как ты, Сиськи?

Синель простонала.

Он поднял ее в сидячее положение.

— Ты стукнулась головой о камень, Сиськи, но все будет пучком. — Стремясь сделать что-нибудь для нее, но, не зная, что именно, он крикнул: — Ты! Патера! Принеси воды.

— Она бросать?

Гагарка махнул рукой на Орева, который проворно отпрыгнул в сторону.

— Тесак?

— Угу, Сиськи. Я здесь. — Он нежно сжал Синель рукой, которой поддерживал ее, ощутив лихорадочный жар обожженной солнцем кожи.

— Ты вернулся, Тесак. Я так рада.

Старый рыбак закашлялся и с трудом оторвал взгляд от голых грудей Синель.

— Могет быть, я и он побудем трошки на лодке?

— Мы все пойдем на твою лодку, — сказал ему Гагарка. Он поднял Синель на руки.

— Ты собираешься не подчиниться? — спросил Наковальня, держа в руке помятую оловянную чашку с водой.

— Она сказала идти в Хузгадо, — уклончиво ответил Гагарка. — Нам надо вернуться в Лимну, а оттуда фургоном в город.

— Она сказала, что послала кого-то — своего раба, — чтобы доставить нас туда. — Наковальня поднял кружку и хлебнул воды. — Она также сказала, что я буду Пролокьютором.

Старый рыбак засопел:

— Тот парень, ну, которого она послала, у него небось своя лодка. Ну, чтоб нас отсюда забрать. А чего будет с моей, ежели мы поедем на его? Она сказала, я должон вертаться сюда, чтоб повидать советников, ну? И как я это сделаю без моей развалюхи?

Орев порхнул на плечо Гагарки.

— Искать Шелк?

— Как скажешь. — Неся Синель, Гагарка пересек причал и увидел открытую воду между ним и лодкой; одно дело — прыгнуть с планшира на причал, но совсем другое — прыгнуть с причала на лодку, держа на руках высоченную женщину. — Возьми веревку, — рявкнул он Наковальне. — Подтяни лодку ближе. Ты оставил слишком большую слабину.

Наковальня поджал губы:

— Возможно, мы не можем ослушаться приказа богини.

— Ты могешь остаться здесь и ждать того, кого она послала. Скажи ему, что мы встретимся с ним в Лимне. Я и Сиськи, мы едем в лодке Плотвы.

Старый рыбак выразительно кивнул.

— Если ты хочешь ослушаться, сын мой, я не буду пытаться помешать тебе. Однако…

В темноте за последней цистерной что-то с грохотом упало, резкий скрежет металла по камню эхом отразился от стен пещеры. Новый голос, более глубокий и громкий, чем голос любого человека, проревел:

— Я понесу ее! Дай ее мне!

Голос принадлежал талосу, самому большому из тех, которых Гагарка когда-либо видел; его зеленоватое бронзовое лицо было искажено гримасой ненависти, из глаз лился ослепляющий желтый свет, из открытого рта торчали маслянистые черные стволы огнемета и пары жужжалок. Мрачная темнота у задней стены пещеры сменилась тошнотворным зеленоватым свечением.

— Я понесу ее! Вас всех! Дай ее мне! — Катясь к ним, талос вытянул удлиняющуюся руку. Стальная ладонь, размером с алтарь, с которого скатилась Синель, сомкнулась вокруг нее и вырвала девушку из рук Гагарки; так ребенок мог бы выхватить маленькую и нелюбимую куклу из рук другой куклы.

— Забирайтесь ко мне на спину! Так приказала Сцилла!

Полдюжины широко расставленных ступенек из изогнутых стержней поднимались по металлическому боку талоса. Гагарка вскарабкался по ним, ночная клушица хлопала крыльями на его плече; когда он добрался доверху, огромная рука талоса положила Синель на покатый черный металл перед ним.

— Держитесь крепче!

По спине талоса бежало два ряда согнутых стержней, очень похожих на ступеньки лестницы. Гагарка, держа правой рукой Синель, схватился за одну из них левой. Веки Синель задрожали.

— Тесак?

— Все еще здесь.

Появилась голова Наковальни, карабкавшегося вверх по боку талоса; в неверном свете пещеры его узкое лицо казалось больным.

— Ох… клянусь Гиераксом!

Гагарка хихикнул.

— Ты… Ты… Помоги подняться.

— Помоги себе сам, патера. Именно ты хотел ждать его. И ты победил. Он здесь.

Гагарка еще не закончил говорить, как Наковальня, потрясающе резво, прыгнул на спину талоса, вероятно получив хороший тычок от мускулистой руки рыбака, который выбрался наверх мгновением позже.

— Старик, из тебя получился бы умелый вор, — сказал Гагарка рыбаку.

— Тесак, где мы?

— В пещере на западной стороне озера.

Талос повернулся на месте, одна широкая черная лента ползла, другая не двигалась. Гагарка почувствовал под собой тяжелые удары работающих механизмов.

Клубы черного дыма вырвались из сочленения между вертикальной грудью и длинным, похожим на фургон животом, за который они цеплялись. Талос покачнулся, дернулся и заскользил назад. Тошнотворное скольжение закончилось гейзером ледяной воды, когда одна из полос соскользнула с причала. Наковальня вцепился в тунику Гагарки, их бок талоса ушел под воду, и на какое-то ошеломляющее мгновение Гагарка увидел лодку, подброшенную выше их голов.

Волна, которая подкинула ее, разбилась над ними, как от удара, и на ее месте возник удушающий, леденящий водоворот, который почти мгновенно исчез; когда Гагарка опять открыл глаза, Синель сидела, пронзительно вопя, ее мокрое лицо стало белым от ужаса.

Что-то черное и багровое с глухим шлепком приземлилось на его промокшее плечо.

— Плох лодк! Тонуть.

Но она не потонула, как он увидел, когда талос опять забрался на причал: лодка Плотвы лежала на боку, мачта с нее слетела и беспокойно металась у причала, как ствол дерева, спускаемый по бурной реке.

Голова талоса, огромная, как валун, повернулась, чтобы посмотреть на них; она поворачивалась так, как будто у него не было шеи, которая должна была треснуть.

— Пять едут! Маленький может уйти!

Гагарка посмотрел на авгура, перевел взгляд на рыбака, от него на истерически рыдавшую Синель и только тогда понял, что талос хотел сказать.

— Ты можешь сделать ноги, птица. Он сказал, что не тронет тебя, если ты улетишь.

— Нет летать, — пробормотал Орев. — Искать Шелк.

Голова завершила полный оборот, и талос рванулся вперед. Желтый свет отразился от выгнутого белого бока последней цистерны и ярко сверкнул на них, оставив пустое и мертвое Священное Окно глядеть им вослед. Проснувшиеся к жизни желто-зеленые огоньки замигали над увенчанной шлемом головой талоса, вечно неспокойная вода канала сменилась грубым камнем, пещера сузилась до темного туннеля.

Гагарка обвил рукой талию Синель:

— Как тебе компания, Сиськи?

Она продолжала плакать, ветер уносил с их пути ее рыдания.

Он отпустил ее, вынул игломет и откинул боковую плату; струйка смешанной с песком воды потекла на его пальцы, и он подул на механизм.

— Опять заработает, — сказал он Ореву, — как только высохнет. Но мне нужно полить пару капель масла на иглы.

— Хорош дев, — нервно сообщил ему Орев. — Нет стрелять.

— Плох дев, — объяснил Гагарка. — Плох муж, тож. Нет стрелять. Нет уйти, тож.

— Плох птица!

— Лилия. — Он нежно поцеловал воспаленную спину Синели. — Лежи спокойно, если хочешь. Положи голову ко мне на колени. Могет быть, немного поспишь.

Уже произнеся эти слова, он почувствовал, что предложение слегка запоздало. Талос стал спускаться, туннель изгибался вниз, хотя и не сильно. Входы в другие туннели возникали слева и справа, более темные, чем мокрые стены из коркамня. Капли воды, прилипшие к однообразному потолку, сверкали как бриллианты и исчезали, когда они проносились под ними.

Талос замедлил ход, что-то ударило по его огромной бронзовой голове, загудевшей, как гонг. Затрещали жужжалки, и он выплюнул язык синего огня.

Глава вторая Шелк вернулся!

— Будет лучше, — прошептала майтера Мрамор майтере Мята, — если ты сделаешь это, сив.

Майтера Мята открыла маленький рот, но потом крепко сжала губы. Повиновение означает повиноваться, как она говорила себе тысячи раз; повиновение — нечто большее, чем накрыть на стол или принести тарелку с печеньем.

— Если ты хочешь этого, майтера. Высокий Гиеракс знает, что у меня нет голоса, но, мне кажется, я должна.

Майтера Мрамор с удовлетворением вздохнула, мягкое шипение из динамика за губами, настолько тихое, что только ее уши могли его услышать.

Щеки майтеры Мята уже горели; она стояла и изучала паству. Безусловно, не меньше половины из них были ворами; она спросила себя, в безопасности ли образы богов.

Она поднялась по ступенькам к амбиону, остро осознавая шепот голосов, наполнивший мантейон, и ровный барабанный стук дождя по крыше; в первый раз с ранней весны пахнущий свежестью дождь пробивался через божьи ворота и брызгал на почерневшую верхушку алтаря — хотя все равно капало меньше, чем раньше.

«Молпа, — взмолилась она, — Чудотворная Молпа, дай мне голос, хотя бы раз».

— Некоторые… — Глубокий вздох. — Некоторые из вас не знают меня…

Мало кто смотрел на нее, и было очевидно, что и они не расслышали ее слова. Какой стыд, ведь галантный капитан, показавший ей свой меч, мог быть сейчас здесь!

«Пожалуйста, Киприда! Саблезубая Сфингс, великая богиня войны…»

Внутри, под ребрами, что-то странно вспухло; через сознание проносился круговорот звуков, которые она никогда не слышала, и образов, которые никогда не видела: громыхали копыта кавалерии, гремели огромные пушки, устрашающе ревели львы Сфингс, серебряными голосами пели трубы, резко, как гремучая змея, трещала жужжалка. Женщина с окровавленной повязкой на голове выравнивала ряды солдат: «Стройся! Стройся! А сейчас вперед! Вперед! За мной!»

Широким жестом маленькая майтера Мята вытащила меч, который не могла увидеть даже сама.

— Дру…зья! — Ее голос сломался посреди слова.

«Громче, девочка! Пусть эти стропила затрясутся!»

— Друзья, некоторые из вас не знают, кто я такая. Я — майтера Мята, сивилла этого мантейона. — Она окинула взглядом паству и увидела, как майтера Мрамор молча аплодирует; несколько сотен голосов мгновенно утихли.

— Законы Капитула разрешают сивиллам устраивать жертвоприношения, если авгура нет на месте. К сожалению, именно это произошло сегодня в нашем мантейоне. Мы понимаем, что мало кто из вас захочет остаться. Есть другой мантейон, на Шляпной улице, который, я уверена, любят все боги; там святой авгур готовится к жертвоприношению. По направлению к рынку, и поворот налево. Недалеко.

Она какое-то время с надеждой ждала, слушая тараторящий дождь, но никто из примерно пяти сотен тех, кому посчастливилось сесть, не встал, и никто из нескольких сотен стоявших в проходах не повернулся и не ушел.

— Прошлой ночью патера Шелк не вернулся домой. Как многие из вас знают, сюда приходили гвардейцы, чтобы арестовать его.

Злой шепот слушателей напоминал рычание какого-то огромного зверя.

— Это произошло вчера, когда Добрая Киприда, у которой мы всегда будем в долгу, удостоила нас чести во второй раз появиться в нашем Окне. Мы все уверенны, что это была глупая ошибка. Но пока патера Шелк не вернулся, можем только предполагать, что его арестовали. Патера Росомаха, достойный авгур, которого Его Святейшество Пролокьютор послал на помощь патере Шелку, ушел из мантейона рано утром, надеясь, без сомнения, освободить его.

Майтера Мята замолчала, хотя ее пальцы продолжали нервно исследовать тесаный камень древнего амбиона, и посмотрела вниз на внимательно слушавших прихожан, сидевших на полу перед самой ближней скамьей, и на пестрый занавес смотрящих лиц, наполнявших арку нартекса[3].

— Таким образом, обязанность принести жертву перешла к майтере Мрамор и мне. Сегодня у нас есть дюжины жертв. В том числе абсолютно белый бык для Великого Паса; такую жертву нечасто можно увидеть даже в Великом мантейоне. — Она опять замолчала, чтобы прислушаться к дождю и мельком взглянуть на алтарь.

Прежде чем мы начнем, я сообщу вам несколько новостей, особенно тем из вас, кто оказывал честь богам не только сегодня, но и в сцилладень каждой недели в течение многих лет. Многие из вас будут опечалены тем, что я скажу вам, но все-таки это радостные новости.

Наша любимая майтера Роза вознеслась к богам, которым она служила всю свою долгую жизнь. По причинам, которые мы считаем вескими и пристойными, мы решили не показывать ее смертные останки. Это ее гроб стоит здесь, перед алтарем.

Мы можем быть уверены, что бессмертные боги знают о ее образцовой набожности. Я слышала разговоры о том, что она была самой старой биохимической женщиной в четверти, и, вполне возможно, это правда. Она принадлежала к последнему из тех удачливых поколений, для которых еще оставались протезирующие устройства, устройства, принципы работы которых уже не понимают самые умные люди нашего поколения. Они хорошо поддерживали ее жизнь, и она смогла пережить детей многих из тех, кого она учила детьми, но они не могли поддерживать ее вечно. Да она и не хотела этого. Вчера они, в конце концов, отказали, и наша возлюбленная сив освободилась от страданий, которые старость принесла ей, и тяжелого труда, который оставался ее единственным утешением.

Некоторые из тех, кто стоял в приделах, открыли окна; ветер приносил в них слабые струйки дождя. Ураган прошел, решила майтера Мята, или почти прошел.

— Так что наше утреннее жертвоприношение — не просто дар, который мы предлагаем бессмертным богам каждый сцилладень, если у нас есть жертва. Это последняя жертва нашей дорогой майтеры Роза, и я имею в виду не белого быка или других животных снаружи, но ее саму, ее смертное тело.

Жертвоприношения состоят из двух этапов. Во время первого мы посылаем дар. Во время второго мы разделываем тушу и раздаем еду. Таким образом, моя дорогая сив и я отваживаются надеяться, что вы не будете шокированы, когда я скажу вам, что моя дорогая сив взяла себе несколько из тех чудесных устройств, которые поддерживали нашу любимую майтеру Роза. Даже если бы мы собирались забыть ее — хотя, уверяю вас, мы не собирались, — мы никогда не сможем этого сделать. Эти устройства будут напоминать нам об ее жизни и службе. Хотя я знаю, что ее душа уже идет по Ослепительному Пути, я всегда буду чувствовать, что кое-что из нее живет в моей сив.

«Сейчас или никогда».

— Мы очень рады тому, что столько человек пришло почтить ее; так и нужно, вы должны быть здесь. Но есть еще так много человек снаружи, мужчин, женщин и детей, которые тоже почтили бы ее, если бы могли, но не сумели найти место в нашем мантейоне. Мне стыдно, перед ней и перед богами.

Есть средство — и некоторые из вас должны, безусловно, знать его, — которое применяется в таких случаях. Мы можем, временно, перенести гроб, алтарь и само Священное Окно на улицу.

«И тогда они потеряют свои драгоценные места». Она наполовину ожидала бунта, но ничего не произошло.

Она уже собиралась сказать «Я предлагаю…», но вовремя спохватилась; решение было ее, и ответственность за его выполнение тоже лежит на ней.

— Вот это мы сегодня и сделаем. — Толстый, переплетенный в кожу том Хресмологических Писаний лежал на амбионе перед ней; она взяла его в руки.

— Рог? Рог, ты здесь?

Он махнул рукой, а потом встал, чтобы она могла увидеть его.

— Рог был одним из учеников майтеры. Рог, я хочу, чтобы ты выбрал пятерых мальчиков, которые помогут тебе с гробом. Но Алтарь и Священное Окно намного тяжелее, как мне кажется. Нам нужны добровольцы, чтобы передвинуть их.

Внезапно ее посетило вдохновение:

— Только, пожалуйста, очень сильные мужчины. Двадцать или тридцать самых сильных мужчин, пожалуйста, выйдите вперед. Моя сив и я будем руководить вами.

Толпа едва не захлестнула ее. Спустя полминуты алтарь уже плыл в волнующемся потоке рук и ладоней, подпрыгивая и покачиваясь, как ящик в озере; человеческий поток перенес его через придел и вынес за дверь.

Со Священным Окном было намного труднее, но не из-за того, что оно было тяжелее: трехсотлетние скобы, прижимавшие его к полу санктуария, полностью проржавели, и пришлось потратить много сил, чтобы разомкнуть их. Священные кабели, выходившие из Окна, тоже вынесли за дверь; временами по ним пробегал потрескивающий фиолетовый огонь, подтверждавший постоянное присутствие божественности.

— Ты сделала все замечательно, сив. Просто замечательно! — Майтера Мрамор, выйдя из мантейона вслед за майтерой Мята, положила ей руку на плечо. — Вынести все наружу для выездного жертвоприношения! Как ты додумалась до этого?

— Не знаю. Просто они были на улице, большинство из них, а мы — внутри. И мы не могли позволить им войти внутрь, как мы обычно делаем. Кроме того, — майтера Мята озорно улыбнулась, — подумай о крови, сив. Нам бы потребовались дни, чтобы отчистить от нее мантейон.

Поскольку жертвенных животных собралось слишком много, чтобы запереть их в маленьком саду майтеры Мрамор, жертвователям было очень твердо сказано держать животных при себе до тех пор, пока не придет их время; в результате Солнечная улица походила на загон для продажи животных на рынке.

«Сколько бы их здесь было, — спросила себя майтера Мята, — если бы не пошел дождь?» Она пожала плечами. Как бы то ни было, жарясь под горячим солнцем Солнечной улицы, жертвы и их дарители выглядели мокрыми, но радостными.

— Тебе нужно на что-то встать, — предупредила ее майтера Мрамор. — Иначе они никогда не услышат тебя.

— А почему не на ступеньки? — спросила майтера Мята.

— Друзья… — Ее собственным ушам голос показался слабее, чем обычно на открытом воздухе; она попыталась вообразить себя скорее трубачом, чем трубой. — Друзья! Я не буду повторять то, что сказала внутри. Это последнее жертвоприношение майтеры Роза. Она, я уверена, знает, что вы сделали для нее, и рада этому.

Сейчас моя сив и ее помощники разожгут на алтаре священный огонь. Сегодня нам понадобится очень большой…

Они разразились одобрительными криками, удивив ее.

— Сегодня нам понадобится очень большой огонь, а некоторые поленья еще не высохли. Но пусть в этот полдень все небо будет нашими божьими вратами и даст нам доступ к солнечному огню лорда Паса.

Неровная цепочка маленьких девочек, похожих на ярко окрашенных муравьев, уже начала передавать куски расколотого кедра на алтарь, где майтера Мрамор разбивала их на маленькие кусочки.

— Патера Шелк обычно советовался с Писаниями, прежде чем совершить жертвоприношение. Давайте последуем его примеру. — Майтера Мята взяла книгу и открыла ее в случайном месте.

— «Кем бы мы ни были, мы суть немного плоти, дыхание и управляющая часть. Презри плоть, словно ты умираешь; это только кровь, кости и сеть, паутина нервов и вен. Взгляни и на дыхание, вот что это такое: воздух, и никогда тот же самый, каждое мгновение он выходит наружу и втягивается внутрь. Третье — управляющая часть. Больше не давай поработить эту часть, больше не давай вести себя на ниточках, как марионетку. Больше не жалуйся на свою судьбу и не уклоняйся от будущего»[4].

— Патера Шелк часто говорил нам, что каждый абзац в Писаниях имеет по меньшей мере два значения. — Слова уже выскользнули из горла, когда она сообразила, что видит только одно. Ее сознание лихорадочно принялось искать второе.

— Первое, похоже, настолько ясно, что я буду чувствовать себя глупо, объясняя его, хотя это мой долг. Я уверена, что все вы уже увидели его. Часть, две части, которые упомянул хрезмолог, это именно то, что погибло в нашей дорогой майтере Роза. Мы не должны забывать, что это низменные части, которые ни она, ни мы не имеем причины ценить. Самая лучшая часть, любимая богами и теми из нас, кто знал ее, никогда не погибнет. Значит, это послание для тех, кто скорбит по ней. Для моей дорогой сив и, особенно, для меня.

«Помогите! Гиеракс, Киприда, Сфингс, пожалуйста, помогите!»

Она мысленно коснулась меча офицера, который приходил арестовать Шелка; ее ладонь страстно захотела схватить его, и что-то глубоко внутри нее, до этого мгновения решительно отвергаемое, внимательно оглядело толпу.

— Я вижу человека с мечом. — На самом деле она не видела, но здесь должны быть дюжины таких людей. — Прекрасное оружие. Вы можете выйти вперед, сэр? Ссудить мне ваш меч? Он нужен мне только на мгновение.

Нарядный головорез, который, видимо, решил, что она обращается к нему, проложил себе дорогу через толпу и дал ей охотничий меч, почти наверняка украденный, с раковинообразной гардой, навершием в виде головы оленя и широким обоюдоострым клинком.

— Спасибо. — Она взяла меч и подняла его вверх, отполированная сталь ослепительно сверкнула под горячими лучами солнца. — Сегодня гиераксдень, день, подходящий для заключительных погребальных обрядов. Мне кажется, можно считать мерилом отношения богов к майтере Роза именно то, что тень смерти застила ее глаза в тарсдень и ее последнее жертвоприношение происходит в гиераксдень. Но что о нас? Разве Писания не говорят и о нас? Разве гиераксдень не для нас, как и для майтеры? Мы знаем, что для нас. Мы знаем, что боги ничего не делают просто так.

— Видите этот меч? — Через нее говорило отвергнутое «я», и она сама — маленькая майтера Мята, которая много лет считала себя только майтерой Мята — слушала себя с таким же изумлением, как и толпа, не зная, что она скажет в следующее мгновение. — Вы носите такие же, многие из вас. И ножи, и иглометы, и маленькие свинцовые дубинки, которые никто не видит, но которые так сильно бьют. И только сам Гиеракс знает, что еще. Но готовы ли вы платить цену?

Она взмахнула мечом над головой. Среди жертв был белый жеребец; блеск клинка или какая-то нотка в ее голосе заставила его встать на дыбы и забить копытами по воздуху; захваченный врасплох даритель вскочил на ноги.

— Потому что цена — смерть! Не спустя тридцать-сорок лет, а сейчас! Сегодня! И эти строчки говорят, что я не должна съеживаться от страха ни перед кем! Я не раба, не корова, которую ведут к мяснику. Причините мне зло, причините зло богам, и вы умрете. Потому что я не боюсь ни смерти, ни вас.

Рев толпы, казалось, сотряс окрестности.

— Друзья, вот что сказали нам Писания, сказали у этого мантейона. Это и есть второе значение. — Майтера Мята вернула меч владельцу. — Спасибо вам, сэр. Замечательное оружие.

Он поклонился:

— Оно ваше, майтера, в любое время, когда понадобится вам, вместе с твердой рукой, которая держит его.

Майтера Мрамор, стоявшая у самого алтаря, подняла в воздух неглубокую чашу из полированной меди, фокусируя солнечный свет, и от расщепленного кедра поднялся завиток дыма. Пока майтера Мята глядела на него, появились первые бледные, почти невидимые языки пламени. Придерживая длинную юбку, она спустилась по ступенькам к Священному Окну и протянула к нему руки:

— О вы, все боги, примите в жертву эту святую сивиллу. Хотя наши сердца рвутся от горя, мы, родственники и ее друзья, мы довольны. Но мы просим, поговорите с нами, расскажите нам о тех временах, которые придут, как ее, так и наших. Что мы будем делать? Ваш самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением.

В голове майтеры Мята не было ни одной мысли — драматическая пауза, пока она не вспомнила смысл, хотя и не каноническую формулировку оставшейся части формулы; освященные Капитулом слова полностью испарились из памяти.

— Если вы не хотите говорить, мы и на это согласны. — Она опустила руки.

Со своего места за алтарем майтера Мрамор просигналила первому дарителю.

— Этот прекрасный белый козел будет пожертвован… — Память майтеры Мята опять подвела ее.

— Киприде, — подсказала майтера Мрамор.

«Киприде, конечно. Все три первые жертвы — Киприде, которая в сцилладень потрясла город теофанией. Но как же зовут дарителя?»

Майтера Мята посмотрела на майтеру Мрамор, но та, как ни странно, махала рукой кому-то в толпе.

— Очаровательной Киприде, богине любви, набожным просителем?..

— Лещом, — сказал даритель.

— …набожным просителем Лещом.

И вот, наконец, настало оно, мгновение, которого она больше всего боялась.

— Пожалуйста, майтера, не дашь ли мне?.. — Но жертвенный нож уже был в руке, и майтера Мрамор начала древний плач и затанцевала, металлические члены ударялись о тяжелый бомбазин ее одежды.

Козлы считались непокорными, и у этого были длинные изогнутые рога, которые выглядели очень опасными; тем не менее, он стоял спокойно, как какая-нибудь овца, и только смотрел на нее сонными глазами. Домашнее животное, без сомнения, или выращенное как домашнее.

Майтера Мрамор встала на колени рядом с ним и подставила под его шею самый лучший глиняный потир из тех, которые мантейон мог себе позволить.

«Я закрою глаза», — пообещала себе майтера Мята, но не закрыла.

Клинок скользнул в шею белого козла так же легко, как будто вошел в кипу белой соломы. Какое-то ужасное мгновение козел глядел на нее, преданный людьми, которым доверял всю жизнь; потом брыкнулся, забрызгав обеих сивилл кровью, покачнулся и упал на бок.

— Замечательно, — прошептала майтера Мрамор. — Клянусь богами, сам патера Щука не смог бы сделать лучше.

— Мне кажется, что я сейчас упаду в обморок, — прошептала в ответ майтера Мята, и майтера Мрамор встала, чтобы выплеснуть содержимое чаши в огонь, ревущий на алтаре, как очень часто делала сама майтера Мята.

«Сначала голову, с бессильными рогами, — напомнила она себе. — Найди сочленение между черепом и позвоночником. Хорошо, что оно есть, нож не может резать кость. Теперь копыта, весело выкрашенные золотой краской. Быстрее! Еще быстрее. С такой скоростью ты провозишься весь полдень». Она пожалела, что так мало готовила, хотя у них редко бывало много мяса, которое нужно было резать.

— Ты будешь должна взять следующего, сив, — прошипела она. — Ты на самом деле должна!

— Сейчас мы не можем поменяться!

Она бросила в огонь последнее копыто, оставив от ног бедного козла окровавленные косматые обрубки. Все еще держа нож, она, как и прежде, повернулась к Окну.

— Прими, о Добрая Киприда, в жертву этого прекрасного козла. Мы просим: расскажи нам о тех временах, которые придут. Что мы будем делать? Твой самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. — Она молча помолилась Киприде, богине, которая со сцилладня казалась ей почти двойником себя, только побольше. — Но если ты выбираешь другой путь…

Она дала рукам упасть.

— Мы согласны. Теперь мы просим: расскажи нам через жертву.

В сцилладень, во время похорон Элодеи, жертвоприношения принесли зловещие плоды, мягко говоря. Разрезая живот козла, майтера Мята страстно надеялась на лучшее.

— Киприда благословляет… — Громче. Они напрягаются, чтобы услышать ее. — Киприда благословляет душу нашей ушедшей сив. — Она выпрямилась и расправила плечи. — Она уверяет, что все зло, которое сделала майтера, было прощено.

Голова козла содрогнулась в огне, разбрасывая угольки: предзнаменование насилия. Майтера Мята опять наклонилась над телом, лихорадочно пытаясь вспомнить то малое, что она знала о прорицаниях — замечания, оброненные в минуты отдыха патерой Щука и патерой Шелком, и вялые лекции майтеры Роза, которая говорила так, как будто испытывала отвращение, обучая ее.

Предсказания правой части животного касались дарителя и авгура, выполнявшего жертвоприношение; левой — паствы и всего города. Эта красная печень предсказывала кровавые дела, а среди запутанных кровеносных сосудов находились нож, символ авгура — хотя она не была авгуром, — намек на квадрат, квадратный стебель мяты, почти определенно, и рукоятка меча. Умрет ли она от меча? Нет, клинок направлен от нее. Значит, она будет держать меч, но она уже держала его, разве не так?

Во внутренностях еще были жирная маленькая рыба (наверно, лещ) и целая куча круглых предметов — ожерелья или кольца, скорее всего. Такое толкование будет приветствоваться, безусловно. Они лежат близко к лещу, а один на самом деле касается его головы — значит, время почти пришло. Майтера Мята поднялась на первые две ступеньки.

— Для дарителя. Богиня благоволит вам. Она довольна вашей жертвой. — Козел действительно был великолепен, и, предположительно, Киприда не предсказала бы богатство, если бы была недовольна. — Вы получите богатство, особенно драгоценности и золото, и очень быстро.

Усмехаясь от уха до уха, Лещ отступил назад.

— Для всех нас и для всего города: насилие и смерть, из которых выйдет добро. — Она посмотрела на тело, на знак сложения, который заметила там; но он уже исчез, даже если был. — Это все, что я могу видеть в этой жертве, хотя искусный авгур, такой как патера Шелк, безусловно, мог бы увидеть больше.

Ее глаза обыскали толпу вокруг алтаря в поисках Леща.

— Даритель имеет право первым потребовать мясо жертвы. Если он желает его, пусть выйдет вперед.

Бедняки уже старались пробраться поближе к алтарю.

— Сожги внутренности и легкие, сив! — прошипела майтера Мрамор.

Мудрый и хороший обычай требовал разрезать жертву на мелкие части, когда паства была большой, а здесь собралось не меньше двух тысяч человек; но своей очереди ждало множество жертв, и майтера Мята не питала доверия к собственному мастерству. Поэтому она распределила бедра и передние четвертины, получив в ответ восторженные улыбки.

«Следующая жертва. Пара белых голубей. Разделать или сжечь целиком?»

В принципе их можно есть, но она вспомнила, что во время последнего жертвоприношения, на похоронах Элодеи, Шелк сжег черного петуха целиком. Птиц можно читать, хотя это делают редко. Не оскорбится ли даритель, если она не прочитает этих голубей?

— Одного я прочитаю и сожгу, — твердо сказала она ему. — Второго мы разделим с богиней. Останься здесь, если хочешь его для себя.

Он покачал головой.

Голуби отчаянно били крыльями, пока она перерезала им горло.

Глубокий вздох.

— Прими, о Добрая Киприда, в жертву этих прекрасных голубей. Мы просим: расскажи нам о тех временах, которые придут. Что мы будем делать? Твой самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. — Неужели она действительно убила этих голубей? Она рискнула взглянуть на безжизненные тушки. — Но если ты, однако, выбираешь другой путь…

Она дала рукам упасть, сознавая, что крови на ее платье прибавилось.

— Мы согласны. Теперь мы просим: расскажи нам через жертву.

Срезав перья, кожу и плоть с правой лопатки первого голубя, она вгляделась в тонкие линии, покрывавшие кость. Птица с распростертыми крыльями; дарителя, несомненно, зовут Лебедь или что-то в этом роде, хотя она уже забыла его имя. А вот вилка на тарелке. Неужели богиня хочет сказать, что этот человек собирается пообедать? Невозможно! Из кости, похоже, просочилась маленькая капля крови.

— Блюдо, добытое насилием, — объявила она дарителю, — но если у богини и есть второе послание для меня, я слишком невежественна, чтобы прочитать его.

— Следующий даритель — мой сын, Кровинка, — прошептала майтера Мрамор.

Кто такой Кровинка? Майтера Мята чувствовала, что должна знать это имя.

— Эту тарелку вы приобретете на пару со следующим дарителем, — сказала она владельцу голубей. — Надеюсь, богиня не требует, чтобы вы забрали ее у него.

— Он купил этот мантейон, сив, — прошипела майтера Мрамор.

Майтера Мята кивнула, ничего не понимая. Ей было жарко, и она чувствовала себя больной, раздавленной сжигающими лучами солнца и жаром от священного огня, горящего на алтаре; запах такого количества крови чуть ли не душил ее, но она заставила себя наклониться над левой лопаткой голубя.

Соединенные кольца, часто прерывающиеся.

— Многие из тех, кто закован в цепи в этом городе, освободятся, — объявила она и бросила голубя в священный огонь, заставив вздрогнуть маленькую девочку, принесшую кедровые поленья. Какая-то старуха пришла в восторг, получив второго голубя.

Следующий даритель оказался мясистым человеком лет шестидесяти, который пришел вместе с красивым юношей, едва достававшим ему до плеча; юноша нес клетку с двумя белыми кроликами.

— Для майтеры Роза, — сказал пожилой человек. — Эта Киприда, она за любовь, точняк?

Он вытер потную голову носовым платком, источавшим тяжелый розовый аромат.

— Да, она богиня любви.

Молодой человек ухмыльнулся и сунул клетку майтере Мята.

— Ну, розы символизируют любовь, — сказал немолодой человек, — и я думаю, что эти кролики вполне подходят.

Майтера Мрамор фыркнула:

— Жертва в клетке не принимается. Кровинка, прикажи ему открыть клетку и дать мне одного.

Пожилой человек пораженно вздрогнул.

Майтера Мрамор взяла кролика и оттянула его голову назад, обнажив горло. Если и был какой-то обычай для жертвоприношения кроликов, майтера Мята его забыла.

— Мы обойдемся с ними точно так же, как с голубями, — сказала она так твердо, как могла.

Немолодой человек кивнул.

«Похоже, они делают все, что я говорю им, — подумала она. — Принимают все, что бы я ни сказала!» Она отрезала голову первому кролику, бросила ее в огонь и вскрыла живот.

Внутренности, казалось, расплавились под горячим солнцем, превратившись в поднимающуюся линию оборванных людей с карабинами, мечами и грубыми копьями. Где-то далеко, на краю слышимости, опять затрещала жужжалка, как будто перешагнув через горящего кролика.

Она опять поднялась на ступеньки, соображая, как бы начать:

— Послание абсолютно ясно. Необыкновенно ясно. Необычно.

Шепоток в толпе.

— Мы… по большей части мы находим отдельные послания для дарителя и для авгура. И для паствы и всего нашего города, хотя часто они общие. Но в этой жертве только одно послание.

— Оно говорит о том, чем вознаградит меня Аюнтамьенто? — крикнул даритель.

— Смертью. — Она посмотрела в его красное лицо, не чувствуя ни капли жалости, и удивленная, что не чувствует. — Вы весьма скоро умрете, или, по меньшей мере, даритель. Возможно, имеется в виду ваш сын.

Она заговорила громче, слушая перестук жужжалок; казалось странным, что больше никто не слышал его.

— Даритель этой пары кроликов напомнил мне, что роза, цветок, имя которого носила наша дорогая сив, на языке цветов означает любовь. Он прав, и Восхитительная Киприда, которая была так добра к нам здесь, на Солнечной улице, является автором этого языка: возлюбленные могут общаться на нем при помощи букетов. На этом языке мое собственное имя, мята, означает добродетель. Я всегда думала о нем как об указании, даже приказе, придерживаться пути добродетели, достойного священной сивиллы. Я имею в виду милосердие, смирение и… и все остальное. Но добродетель — старое слово, и Хресмологические Писания говорят нам, что вначале оно означало силу и мужество при защите правды.

Все в почтительном молчании слушали ее; она попыталась услышать жужжалки, но они замолкли, как будто их и не было.

— У меня тоже их не так много, но я сделаю все, что в моих силах, в борьбе за правду. — Она посмотрела на дарителя, собираясь сказать что-нибудь о мужестве перед лицом смерти, но он уже исчез в толпе вместе с сыном. На улице валялась брошенная пустая клетка.

— Для всех нас, — продолжала она, обращаясь к прихожанам, — победа! — Что там за серебряный голос, звенящий над толпой? — Мы будем сражаться за богиню! Мы победим с ее помощью!

Сколько осталось? Шестьдесят или больше? Майтера Мята чувствовала, что у нее нет сил даже на одну.

— Но я и так принесла слишком много жертв. Я — младшая по сравнению с моей дорогой сив, и руководила жертвоприношением только ради нее. — Она отдала священный нож майтере Мрамор и взяла у нее второго кролика прежде, чем та смогла возразить.

После кролика — черная овца, Гиераксу. Майтера Мята с неописуемым облегчением смотрела, как майтера Мрамор принимает ее и предлагает пустому серому сиянию Священного Окна. Она завыла и затанцевала — точно так же, как выла и танцевала много раз для патеры Щука и патеры Шелка, — поймала кровь овцы и окропила ею алтарь; потом она смотрела, как майтера бросает голову в огонь, зная, что все смотрят на майтеру и никто на нее.

Боги съели тонкие копыта овцы, одно за другим. Быстрый удар жертвенного ножа вскрыл брюхо, и майтера Мрамор прошептала:

— Сив, подойди сюда.

Майтера Мята вздрогнула и неуверенно шагнула к ней; майтера Мрамор, видя ее замешательство, поманила ее одним из своих новых пальцев:

— Пожалуйста!

Майтера Мята подошла к туше, и майтера Мрамор прошептала:

— Ты должна прочитать мне ее, сив.

Майтера Мята посмотрела на металлическое лицо старшей сивиллы.

— Я знаю о печени, и о том, что означают опухоли. Но я не вижу полной картины. Никогда не могла.

Майтера Мята, закрыв глаза, покачала головой.

— Ты должна!

— Майтера, я боюсь.

Жужжалки заговорили снова, намного ближе, чем раньше; за их треском последовал глухой гул карабинов.

Майтера Мята выпрямилась; на этот раз было ясно, что люди на краю толпы услышали выстрелы.

— Друзья! Я не знаю, кто сражается. Но мне кажется…

Пухлый молодой человек в черном пробился через толпу, чуть не сбив с ног нескольких человек. Увидев его, она почувствовала огромное облегчение — она сможет передать ответственность кому-то другому.

— Друзья, ни я, ни моя дорогая сив не будем читать для вас эту овцу. И вам больше не нужно терпеть неправильное жертвоприношение, совершаемое сивиллами. Вернулся патера Росомаха!

Он оказался рядом с ней раньше, чем она произнесла последнее слово, растрепанный, обливающийся потом в шерстяной сутане, но переполненный радостью.

— У вас, у всех вас — и у всех людей в городе — есть настоящий авгур, который будет жертвовать ради вас. Да! Но не я. Вернулся патера Шелк!

Все зааплодировали и заорали так громко, что она закрыла уши.

Росомаха поднял руки, призывая к тишине.

— Майтера, я не хотел рассказывать вам, потому что не хотел беспокоить или вмешивать вас в это дело. Но большую часть ночи я писал на стенах. Говорил с… с людьми. На самом деле с любым, кто хотел слушать, и заставлял их делать то же самое. Я взял ящичек с мелом из палестры. Шелка в Кальде! Шелка в Кальде! Он идет!

В воздух взлетели шапки и косынки.

— ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!

Потом она увидела его, машущего рукой; голова и плечи торчали из турели зеленого поплавка гражданской гвардии — тот выбрасывал пыль, как и все поплавки, но из-за оглушительного шума, казалось, двигался в призрачной тишине.

— Я иду? — опять прогрохотал талос. — По приказу Сциллы! Самой могущественной из богинь! Дайте мне пройти! Или погибните! — Обе жужжалки заговорили вместе, наполнив туннель дикими воплями рикошетов. Гагарка, который, как только началась стрельба, прижал Синель к спине талоса, прижал ее еще сильнее. Через полминуты правая жужжалка замолчала, за ней левая. Он не слышал ответного огня.

Поднявшись, он выглянул из-за широкого плеча талоса. Свет ползучих огоньков освещал туннель, усеянный хэмами. Некоторые горели.

— Солдаты, — сообщил он.

— Муж бой, — дополнил Орев. Он беспокойно захлопал поврежденным крылом. — Медь муж.

— Наверно, — Наковальня прочистил горло, — Аюнтамьенто обратилось к армии.

Талос покатился вперед, прежде чем он закончил фразу, и солдат вскрикнул, когда ленты талоса раздавили его.

Гагарка сел между Наковальней и Синель.

— Я думаю, пришло время нам поговорить, патера. Просто я не мог много говорить, пока богиня находилась рядом.

Наковальня не ответил и не взглянул на него.

— Я довольно грубо обошелся с тобой, хотя я не люблю так поступать с авгурами. Но ты взбесил меня и получил свое.

— Добр Гаг, — поддержал его Орев.

— Иногда, — горько усмехнулся Гагарка. — Я пытаюсь сказать тебе, патера, что не хочу сбрасывать тебя с этого фаллоса, не хочу оставлять в туннеле. Но сброшу, если будет нужно. Ты сказал, что приехал на озеро, чтобы найти Синель. Если ты знаешь о ней, знаешь ли ты обо мне и Шелке?

— Как ты можешь спокойно сидеть, болтая ни о чем, когда люди внизу умирают! — взорвался Наковальня.

— Ты сам выглядел совершенно спокойным, пока я не спросил тебя.

Плотва, старый рыбак, хихикнул.

— Я молился за них!

Гагарка опять встал.

— Значит, тебе не западло спрыгнуть и принести им Прощение Паса?

Наковальня мигнул.

— Пока ты просекаешь положение, — Гагарка для пущего эффекта нахмурился и почувствовал, что готов рассердиться по-настоящему, — могет быть, ты расскажешь мне, что твой хефе хочет от Синель.

Талос выстрелил, оглушающий выстрел из пушки — Гагарка даже не знал, что у него такая есть; тут же, без задержки, последовало сотрясение от взорвавшегося снаряда.

— Ты прав. — Наковальня встал. Дрожащей рукой он выдернул из кармана сутаны нить с нанизанными на нее бусинами молитвенных четок. — Ты прав, потому что Гиеракс побудил тебя напомнить мне мой долг. Я… я иду.

Что-то скользнуло по уху талоса и рикошетом отлетело в туннель, завывая как убитый горем призрак. Орев, взлетевший на гребень шлема, чтобы наблюдать за битвой, с криком ужаса спрыгнул на колени Гагарки.

— Плох бой!

Гагарка, не обращая на него внимания, глядел, как Наковальня, с помощью Плотвы, спускается по боку талоса. За ним, насколько мог видеть глаз, простирался сужающийся туннель, призрачно зеленый завиток, расцвеченный пламенем огней.

Гагарка увидел, как Наковальня склонился над упавшим солдатом, и сплюнул.

— Если бы я не видел этого своими глазами… Даже не думал, что у него есть яйца. — Залп осыпал талоса градом пуль, заглушив ответ Плотвы.

Талос взревел, и сгусток синего пламени, вырвавшийся из его рта, осветил туннель, как молния; жужжалки поддержали огнемет длинным стаккато. Потом огромная голова повернулась, и из глаза вылетел луч света, ударивший в черную сутану Наковальни.

— Возвращайся на меня!

Наковальня, наклонившийся над солдатом, что-то ответил, хотя Гагарка не разобрал его слов. Орев, любопытный, как всегда, полетел к ним. Талос остановился и дал задний ход, одна из его удлиняющихся рук потянулась к Наковальне.

На этот раз его голос был отчетливо слышен:

— Я вернусь, если ты возьмешь и его.

Молчание. Гагарка взглянул на металлическую маску, которая была лицом талоса.

— Он может говорить?

— Вскоре, я надеюсь. Я пытаюсь починить его.

Огромная рука начала опускаться, и Наковальня отодвинулся в сторону. Орев, сидевший на большом пальце, с небрежным изяществом вернулся на спину талоса.

— Еще жив!

Плотва с сомнением хмыкнул.

Рука устремилась вниз; Орев вспорхнул на плечо Гагарки.

— Птица дом.

С гротескной нежностью пальцы, толщиной в бедро солдата, опустили его между изогнутыми прутьями.

— Еще жив? — грустно повторил Орев.

Так, безусловно, не казалось. Неподвижно лежавшие руки и ноги — пятнистый металл стал поцарапанным и тусклым — были согнуты под неестественными углами; металлическое лицо, когда-то образец мужества и отваги, сейчас вызывало жалость, как и любые сломанные вещи. Один из блестящих черных глаз Орева вопросительно уставился на Гагарку, но тот мог только пожать плечами.

Талос покатился вперед, как только голова Наковальни появилась над его боком.

— Я собираюсь… он не мертв, — выдохнул маленький авгур. — Не полностью.

Гагарка поймал его руку и вытащил Наковальню наверх.

— Я… я только начал литургию, ну, ты знаешь. И тут я увидел… Боги оказали нам такую милость! Я осмотрел его рану, там трещина в грудной пластине. В схоле нас учили чинить Священные Окна.

Опасаясь стоять рядом с краем спины талоса, он подполз к неподвижному солдату.

— Я неплохо умею это делать. И… и я уже несколько раз… помогал разным хэмам. Умирающим хэмам, ты же понимаешь.

Он снял с шеи гаммадион и показал его Гагарке:

— Это пустой крест Паса. Я уверен, что ты видел его много раз. С его помощью можно убрать защелку и открыть чрево хэма. Смотри.

Он ловко убрал треснувшую пластину. В ее середине была дыра с зазубренными краями, через которую он просунул указательный палец.

— Сюда ударил флашет[5].

Гагарка уставился на массу механизмов, которые скрывала пластина.

— Я вижу маленькие пятнышки света.

— Конечно, видишь! — с триумфом воскликнул Наковальня. — Именно их я и увидел под пластиной, когда приносил ему Прощение Паса. Его основной кабель перерезан, и вот торчат концы волокон. Как если бы тебе перерезали спиной мозг.

— Ты могешь соединить его? — спросил Плотва.

— Конечно! — Щеки Наковальни разгорелись от удовольствия. — Такова милость Паса! Он заботится о нас, своих приемных детях, и даже здесь, на спине этого храброго талоса, нашелся человек, который действительно может восстановить его здоровье и силу.

— И он сможет убить нас? — сухо поинтересовался Гагарка.

Наковальня заколебался, в глазах появилась настороженность; он поднял руку. Талос еще сильнее замедлился, так что пронзительный ветер, свистевший вокруг них прежде, чем началась стрельба, утих до небольшого ветерка. Синель, которая все это время лежала на скошенной спине талоса, села, прикрывая ладонями голые груди.

— Ну, э, нет, — наконец сказал Наковальня. Он достал из кармана сутаны крохотное черное устройство, похожее на пару маленьких клещей или больших щипчиков.

— Это оптосинаптер, очень ценный инструмент. С его помощью… смотрите.

Он опять указал внутрь солдата:

— Вот этот черный цилиндр, который называется триплекс, соответствует сердцу. Сейчас он работает вхолостую, но если подать на него давление при помощи рабочей жидкости, он сможет двигать конечностями. Главный кабель бежит в микробанк — вот эта большая серебряная штука под триплексом — и передает инструкции от его постпроцессора.

— Ты действительно можешь вернуть его к жизни? — спросила Синель.

Лицо Наковальни исказилось от страха.

— Я бы не смог, если бы он был совсем мертвым, Великолепная Сцилла…

— Я не она. Я — это я. — На мгновение показалось, что она опять расплачется. — Просто я. Ты даже не знаешь меня, патера, и я не знаю тебя.

— Я тоже не знаю тебя, — сказал Гагарка. — Помнишь? Мы с тобой только изредка встречаемся. Как насчет этого?

Она сглотнула, но промолчала.

— Хорош дев! — сообщил им Орев. Ни Наковальня, ни Плотва не рискнули что-нибудь сказать, и молчание стало угнетающим.

С рукой на гаммадионе, Наковальня удалил лицевую пластину солдата. После тщательного осмотра, который, как почувствовал Гагарка, занял не меньше получаса, он вставил конец второй гаммы между двумя нитевидными проволочками.

И солдат заговорил:

— К — тридцать четыре, двенадцать. А — тридцать четыре, девяносто семь. В — тридцать четыре…

— Он сканирует себя, понимаешь? — сказал Наковальня Плотве, убрав гамму. — Представь себе, что ты пришел на проверку к врачу. Он может послушать тебе грудь и попросить тебя покашлять.

Плотва покачал головой:

— Ежели ты сделаешь этого солдата слишком хорошо, он замочит всех на борту, как и сказал амбал. А я говорю, давай вышвырнем его за борт.

— Никого он не убьет. — Наковальня опять наклонился над солдатом.

Синель протянула руку к Плотве:

— Мне очень жаль твою лодку, капитан, и мне очень жаль, что я ударила тебя. Могет быть, мы будем друзьями? Меня зовут Синель.

Плотва осторожно пожал ее ладонь своей собственной, большой и узловатой, потом коснулся козырька фуражки:

— Плотва, мэм. Я никогда не имел ничего против вас.

— Спасибо, капитан. Патера, меня зовут Синель.

Наковальня поднял голову от солдата.

— Ты спросила, могу ли я вернуть его к жизни, дочь моя. Он не мертв, просто не в состоянии двигать теми частями тела, для которых требуется жидкость. То есть головой, руками и ногами. Он может говорить, как ты слышала. Сейчас он молчит, но только потому, что страдает от шока. Так я считаю. Надо соединить все оборванные волокна, и правильно. Иначе, когда он захочет шагнуть, у него задвигаются руки. — Он хихикнул.

— А я все еще гуторю… — начал Плотва.

— Кроме того, я попытаюсь сделать его… уступчивым. Для нашей безопасности. Это противозаконно, но если мы должны сделать то, что приказала Сцилла… — Он опять наклонился над неподвижно лежащим солдатом.

— Привет, Орев, — сказала Синель.

Орев перепрыгнул с плеча Гагарки на ее.

— Нет слез?

— Больше никаких слез. — Она заколебалась, покусывая нижнюю губу. — Другие девушки всегда говорили мне, что я крута, потому что я такая большая. Похоже, мне лучше начать пытаться такой и быть.

Наковальня опять посмотрел на нее:

— Не хочешь ли занять мою сутану, дочь моя?

Она покачала головой:

— Мне больно, когда что-нибудь касается меня, а спина и плечи самое худшее. Уйма мужиков видели меня голой. Хотя, обычно, я перед этим выпиваю пару стаканов или принимаю щепотку ржавчины. Ржавчина делает все легким. — Она повернулась к Гагарке. — Меня зовут Синель, бычара. Я — одна из девушек Орхидеи.

Гагарка кивнул, не зная, что сказать.

— Меня зовут Гагарка, — наконец ответил он. — Я по-настоящему рад, Синель.

Собственные слова оказались последним, что он мог вспомнить. Он лежал лицом вниз на холодной мокрой поверхности, голова раскалывалась от боли; потом он смутно услышал мягкие шаги. Он перекатился на спину и сел, обнаружив, что кровь из носа капает на подбородок.

— Здесь, трупер, — услышал он незнакомый голос, металлический, жесткий и звучный. — Используй это.

Ему в руку сунули кусок белесой материи; он осторожно прижал его к лицу.

— Спасибо.

— Как ты? — издалека позвал женский голос.

— Сиськи?

Туннель слева почти полностью погрузился в темноту, черный как смоль прямоугольник, слегка смягченный далеким зеленым пятном. Справа что-то горело — сарай или большая повозка, насколько он мог судить.

— Ты можешь встать, трупер? — спросил незнакомый голос.

Все еще прижимая тряпку к лицу, Гагарка покачал головой.

Рядом с горящей штукой было еще что-то: невысокая коренастая фигура с рукой на перевязи. И другие, мужчины с темной и странно пестрой кожей… Гагарка мигнул и всмотрелся.

Солдаты, хэмы — он иногда видел таких на парадах. Они лежали мертвые, оружие рядом, зловеще освещенные языками пламени.

Из темноты материализовалась маленькая фигурка в черном и улыбнулась ему, показав все свои зубы:

— Я поспешил, отправив тебя к богам, сын мой. Я вижу, что они послали тебя обратно.

— Не помню встречи, — сумел сказать Гагарка, несмотря на тряпку, и тут же вспомнил, что Сцилла таскала его с собой почти два дня и что она даже в малейшей степени не походила на тот образ, который он представлял себе. Он рискнул убрать тряпку.

— Иди сюда, патера. Садись. Мне надо поговорить с тобой.

— Охотно. Я тоже должен поговорить с тобой. — Маленький авгур опустился рядом с ним на пол из коркамня. Гагарка увидел белый блеск его зубов.

— Что такое Сцилла, на самом деле?

— Ты знаешь лучше меня, сын мой.

Гагарка медленно кивнул. Боль в голове мешала думать.

— Угу, только я не знаю. Это была она или бесовка, косящая под нее?

Наковальня заколебался, потом усмехнулся, показав еще больше зубов.

— Это будет трудно объяснить.

— Я слушаю. — Гагарка сунул руку за пояс; да, игломет на месте.

— Сын мой, если бесовка выдает себя за богиню, она становится богиней, в некотором смысле.

Гагарка поднял бровь.

— Или, если это бес, богом. Пасом, например, или Гиераксом. Бес подвергает себя серьезному риску, сливаясь с настоящим богом. Во всяком случае, так учит нас теодемонология.

— Шиза. — Его нож все еще в ботинке, тесак на поясе.

— Таковы факты, сын мой. — Наковальня выразительно прочистил горло. — То есть, таковы факты, насколько их можно выразить в чисто человеческих понятиях. Утверждается, что именно поэтому бесы не часто осмеливаются выдавать себя за богов, в то время как бессмертные боги, со своей стороны, никогда не унижаются до того, чтобы выдавать себя за бесов.

— Твою мать, — сказал Гагарка. Человек с раненой рукой все еще кружил вокруг огня.

— Это наш талос, а? — спросил Гагарка, меняя тему. — Солдаты достали его?

— Точно, — сказал незнакомый голос. — Мы достали его.

Гагарка обернулся. За ним на корточках сидел солдат.

— Меня зовут Гагарка, — сказал Гагарка; насколько он помнил, теми же самыми словами он представлялся Синель, когда случилось то, что случилось. Он протянул руку.

— Капрал Кремень, Гагарка. — Солдат так сжал ладонь, что едва не сломал кости.

— Рад познакомиться. — Гагарка попытался встать и, безусловно, упал бы, если бы Кремень не поддержал его. — Похоже, я еще не в порядке.

— Я сам слегка покачиваюсь, трупер.

— Плотва и эта молодая женщина просили меня, чтобы капрал Кремень понёс тебя, сын мой. Я сопротивлялся их просьбам, ради него. Он охотно сделает это, если я попрошу. Я и он — лучшие друзья.

— Больше, чем друзья, — сказал Кремень Гагарке, даже без намека на иронию. — Даже больше, чем братья.

— Он сделает для меня все. У меня есть искушение продемонстрировать это, но я сдерживаюсь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного подумал об этом, ведь всегда есть место сомнениям. Возможно, я дразню тебя, просто хвастаюсь. Что думаешь?

Гагарка покачал головой:

— То, что я думаю, не имеет значения.

— Вот именно. Потому что ты думал, что можешь безнаказанно выкинуть меня из той маленькой грязной лодки. Тогда бы я утонул, и ты бы избавился от меня. А сейчас мы видим, насколько неправильно ты думал, верно? Ты утратил любое право на то, чтобы тебя слушали даже с минимальным уважением.

Из темноты шагнула Синель, неся длинное ружье с цилиндрическим магазином.

— Тесак, ты можешь идти? Мы ждали только тебя.

— Все ажур? — добавил Орев, сидевший на стволе.

— Очень скоро, — ответил им Гагарка. — Что это такое?

— Гранатомет. — Синель опустила его на землю. — Из него положили нашего талоса, во всяком случае, мы так думаем. Кремни показал мне, как из него стрелять. Смотреть — смотри, а руками не трожь.

Боль мешала Гагарке радоваться шутке, но он не удержался:

— Пока я не заплачу́, а?

Синель озорно улыбнулась, и он почувствовал себя лучше.

— Могет быть, даже тогда. Слушай сюда, патера. Ты тоже, Кремни. Могу я сказать все, что думаю?

— Ум дев! — уверил их Орев.

Наковальня кивнул; Гагарка пожал плечами и сказал:

— Мне надо маненько прийти в себя. Иди сюда, птица.

Орев прыгнул ему на плечо.

— Плох дыр!

Синель кивнула:

— Он прав. Мы слышали очень странный шум, пока я искала, из чего можно стрелять, и дальше могет быть еще больше солдат. С другой стороны, там много огоньков, и это могет помочь.

— Нет, — сказал Кремень, — если мы хотим избежать их патрулей.

— Да, не поможет. Но вот в чем штука. Орев может сказать, что справится с этим в любом месте здесь, и не ошибется. Гагарка, я собираюсь тебе сказать, что раньше у меня был прелестный маленький кинжал с клинком размером с мою ступню. Я приматывала его к ноге и думала, что поступаю правильно. А сейчас я подумала, что у тебя тоже должен быть нож, игломет или еще что-нибудь; это подходит тебе, как берцы. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Он не понимал, но тем не менее кивнул.

— Ты помнишь, как я была Сциллой?

— А что помнишь ты? Я бы хотел узнать.

— Совсем немного. Я помню, как была Кипридой, могет быть, немного лучше. Ты не знал об этом, а, патера? Я была. Я была ими обеими, но внутри оставалась собой. Я думаю, что так чувствует осел, когда на нем кто-то едет. Он все еще осел, Улитка, или как там его зовут, но он и ты, потому что идет, куда ты хочешь, и делает то, что ты хочешь. И если он не хочет, его бьют до тех пор, пока он сопротивляется.

Орев сочувственно вскинул голову:

— Бедн дев!

— И очень скоро он сдается. Пни его — и он идет; натяни поводья — останавливается, не обращая внимания ни на что. Со мной было то же самое. Я очень хотела ржавчину и думала о ней, и еще о том, насколько устала. И все это было как во сне. Я была в мантейоне, в Лимне, потом очнулась на алтаре в пещере и приготовилась к неприятностям. И я не помнила ничего, или, даже если помнила, не могла думать об этом. Но когда меня пинками гнали в святилище, на те высокие скалы, воспоминания начали возвращаться. О том, как я была Кипридой, я имею в виду.

— Сцилла упоминала об этом, дочь моя, — вздохнул Наковальня, — так что я знаю. Разделить свое тело с богиней любви! Как я тебе завидую! Это должно было быть восхитительно!

— Похоже, так и было. Но не очень-то приятно. Совсем неприятно. Но чем больше я думаю, тем больше мне кажется, что на самом деле это было чудесно, в каком-то шизовом смысле. Сейчас я не совсем та, что была раньше. Я думаю, что, когда божество уходит, оно оставляет в тебе какие-то крошки и, могет быть, забирает что-то с собой.

Она подняла гранатомет и пробежала пальцами по выступам, торчащим из магазина.

— Я начала говорить о том, что — после того, как в талоса попали — поняла: я была несправедлива ко всем этим штукам, вроде своего кинжала и всего такого. На самом деле они совсем не похожи на туфли. И чем ты меньше, тем больше кинжал, который тебе нужен. Мне кажется, что это знание оставила за собой Сцилла, но, могет быть, я сама до этого доперла.

В любом случае у Гагарки есть классный игломет, но я сомневаюсь, что он ему шибко нужен. Вот если бы я жила такой жизнью, как он, мне бы игломет был нужен каждый день. Но я нашла этот гранатомет, и он больше. Он был пустой, но я нашла другой, полный, хотя и со сплющенным стволом — по нему проехал талос. Кремни показал мне, как разряжать и заряжать их.

— Я тоже возьму что-нибудь, — сказал Гагарка, — вроде карабина. Их тут должны быть кучи.

Наковальня покачал головой и протянул руку к поясу Гагарки.

— Лучше бы ты разрешил мне забрать твой игломет, сын мой.

В то же мгновение Гагарка почувствовал, как его руки схватили сзади металлической хваткой.

С очевидным отвращением Наковальня приподнял тунику Гагарки и вынул из-за пояса игломет.

— Он никак не повредит капралу Кремню, но меня может убить, как мне кажется. — Он улыбнулся Гагарке своей зубастой улыбкой. — Или тебя, сын мой.

— Нет стрелять, — пробормотал Орев; только через пару мгновений Гагарка понял, что тот обращался к Синель.

— Если ты увидишь его с карабином, капрал, забери карабин и сломай его немедленно. Карабин или любое другое оружие.

— Эй! Эй, сюда! — Старый рыбак закричал и замахал руками, его силуэт четко выделялся на фоне оранжевого пламени горящего талоса. — Он грит, что умирает. Хочет чтой-то сказать нам.

Шелк приподнял себя, насколько мог, и почти удобно уселся на турели поплавка, потом помахал обеими руками. Грязь, принесенная ураганом и запекшаяся на лице, сейчас трескалась и сползала с него; красная туника, которую ему купил в Лимне доктор Журавль, тоже была выпачкана в грязи, и он спросил себя, сколько из тех людей, которые машут руками, приветствуют, прыгают и кричат вокруг поплавка, на самом деле узнали его.

— ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!

— ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!

Неужели опять будет кальде, и этот новый кальде — он сам? «Кальде» был титулом, который мать изредка упоминала, а еще вырезанной из дерева головой в ее шкафу.

Он взглянул на Солнечную улицу, потом посмотрел внимательнее. Никаких сомнений: посреди улицы стояло серебряно-серое Священное Окно, почти невидимое из-за яркого света солнца.

Ветер принес знакомый аромат жертвоприношения — дым кедра, горящий жир, горящие волосы и горящие перья, — и он был сильнее, чем запахи горячего металла, горячего рыбьего жира и горячей пыли, окружавшие поплавок. На фоне серебряного мерцания Окна он увидел, как черный рукав соскользнул с тонкой руки из серого металла, и в следующее мгновение заметил сияющее, любимое лицо майтеры Мрамор, махавшей ему рукой, почему-то похожей на человеческую. Это казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Майтера!

Из-за шума толпы он почти не слышал собственный голос; он утихомирил их, разведя руки в стороны, ладонями вниз:

— Тише! Тише, пожалуйста!

Шум исчез, сменился тревожным блеянием овец и злым шипением гусей; когда толпа раздалась перед поплавком, он увидел самих животных.

— Майтера! Ты устроила выездное жертвоприношение?

— Майтера Мята устроила! Я помогаю!

— Патера! — Росомаха рысью бежал рядом с поплавком, его черная ряса стала красновато-желтой из-за грязи. — Там дюжины жертв, патера! Чуть ли не сотня!

Им придется приносить жертвы поочередно, иначе церемония затянется до тенеспуска; наверняка именно этого хочет Росомаха — прославиться, принеся так много жертв перед такой большой паствой. Тем не менее (как резко напомнил себе Шелк), он просит не больше, чем положено аколиту. Более того, Росомаха может начать немедленно, пока он, Шелк, моется и переодевается.

— Остановись, — сказал он водителю. — Остановись прямо здесь. Поплавок сел на землю перед алтарем.

Шелк выпростал ноги из-за турели и встал на краю палубы, получив в наказание приступ боли из щиколотки.

— Друзья! — Голос, пронзительный, но волнующий, который, как чувствовал Шелк, он должен был немедленно узнать, отразился от стен всех домов на Солнечной улице. — Это патера Шелк. Тот самый человек, чья слава привела вас сюда, в самый бедный мантейон города. К Окну, через которое боги опять глядят на Вайрон!

Толпа одобрительно заревела.

— Слушайте его! Вспомните ваше святое предназначение, и его.

Шелк, который узнал голос на четвертом слове, моргнул, тряхнул головой и посмотрел опять. Наступило молчание, и он забыл все, что хотел сказать.

На мысль его навел вол с роскошными рогами (по-видимому, подношение Фелксиопе, покровительнице гадалок), ждавший среди жертв; пальцы Шелка стали искать амбион.

— Вы, без сомнения, хотите задать богам много вопросов относительно нашего смутного времени. И есть еще много вопросов, которые должен задать я. Больше всего я желаю добиться милости каждого бога, но, главным образом, Колющей Сфингс, по приказам которой армии маршируют и сражаются, за мир. Но прежде, чем я попрошу богов говорить для нас, и прежде, чем я попрошу оказать мне милость, я должен помыться и переодеться в подобающую одежду. Как вы видите, я побывал в сражении — и в нем погибли хорошие и смелые люди; и, прежде чем я вернусь в дом авгура, вымою лицо и руки и брошу эту одежду в печь, я должен рассказать вам об этом.

Его слушали с запрокинутыми лицами и широко открытыми глазами.

— Вы, наверно, удивились, увидев меня в поплавке, принадлежащем гвардии. Некоторые из вас, увидев наш поплавок, безусловно подумали, что гвардия собирается помешать вашему жертвоприношению. Я понял это, как только увидел, как кое-кто обнажил оружие, а другие потянулись за камнями. Но, как вы видите, эти гвардейцы поддержали новое правительство Вайрона.

Крики и аплодисменты.

— Или, я должен сказать, возвращение старого. Они захотели, чтобы у нас был кальде…

— Шелк — кальде, — крикнул кто-то.

— …и захотели вернуться к формам правления, предписанным нашей Хартией. Я встретил некоторых из этих храбрых и набожных гвардейцев в Лимне. Я опасался, что некоторые подразделения гвардии попытаются остановить нас, и очень глупо предложил, чтобы они сделали вид, будто я — их пленник. Многие из вас смогут предвидеть, что произошло в результате. Другие гвардейцы напали на нас, думая, что спасают меня. — Он замолчал и набрал воздух в легкие.

— Помните об этом. Помните, что вы не должны предполагать, будто всякий гвардеец, которого вы видите, наш враг, и помните, что даже те, кто против нас, — патриоты Вайрона. — Он опять перевел взгляд на майтеру Мрамор. — Я потерял свои ключи, майтера. Открыты ли ворота сада? Мне нужно иметь возможность войти в дом именно через них.

Сложив ладони (которые могли бы принадлежать био-женщине) рупором, она приложила их ко рту:

— Я открою их для тебя, патера.

— Патера Росомаха, пожалуйста, продолжай жертвоприношение. Я присоединюсь к тебе так скоро, как только смогу.

Шелк неуклюже вышел из поплавка, пытаясь перенести весь вес на здоровую левую ногу, и тут же его окружили доброжелатели, некоторые в зеленой гвардейской форме или пятнистой боевой броне, большинство в ярких туниках или длинных платьях, и немалое число — в лохмотьях; они прикасались к нему так, как могли бы коснуться статуэтки бога, за пару секунд выпаливали ему, что являются его сторонниками и последователями и всегда будут поддерживать его. Потом они подняли его и понесли, как вспухшая от дождей река.

Внезапно рядом с локтем появилась садовая стена, в воротах махала ему майтера Мрамор, гвардейцы сдерживали толпу прикладами карабинов.

— Я всегда буду с вами, мой кальде, — сказал голос в его ухе. — Всегда, потому что вам нужен кто-то, кто защитит вас. — Это был тот самый капитан, с которым они завтракали в четыре часа утра в Лимне.

Ворота сада с грохотом захлопнулись за ними; ключ майтеры Мрамор, оставшейся на другой стороне, заскрежетал в замке.

— Стой здесь, — приказал капитан гвардейцу, одетому в броню. — Никто не должен войти. — Повернувшись к Шелку спиной, он указал на киновию. — Это ваш дом, мой кальде?

— Нет. Вот тот. Треугольный. — Он сообразил, с запозданием, что из сада дом не кажется треугольным; капитан может посчитать его сумасшедшим. — Тот, который поменьше. Патера Росомаха не запирал дверь. Мои ключи забрал Потто.

— Советник Потто, мой кальде?

— Да, советник Потто. — Нахлынула вчерашняя боль: кулаки Потто и электроды, черный ящик Песка. Честные ответы, которые навлекали только новые удары и электроды в паху. Шелк оттолкнул воспоминания и похромал по посыпанной гравием дорожке, капитан следом, за капитаном — пять труперов. Они прошли мимо умирающей смоковницы, в тени которой совсем недавно лежали животные, умершие, чтобы успокоить дух Элодеи; мимо беседки, в которой он говорил с Кипридой и болтал с майтерой Мрамор, ее садика, мимо его собственной ежевики и поникших кустов помидоров — и быстрее, чем его сознание успело вспомнить и проникнуться любовью к ним.

— Оставь твоих людей снаружи, капитан. Если они захотят, то могут отдохнуть в тени дерева, растущего у ворот. — Они тоже обречены, как и он? Стоя на палубе поплавка, он говорил о Сфингс; те, кто погибает в сражении, считаются жертвами ей, тогда как о тех, кого убивает удар молнии, говорят, что они — жертвы Пасу.

Кухня была в точности такой, какой он ее помнил; если Росомаха и ел с тех пор, как переехал в дом, то не здесь. Чашка с водой для Орева все еще стояла на кухонном столе рядом с мячом, выхваченным у Рога.

— Если бы не это, победили бы старшие мальчики, — прошептал он.

— Прошу прощения, мой кальде?

— Не обращай внимания, я говорю сам с собой. — Отказавшись от помощи капитана, он качал воду ручным насосом, пока не смог сполоснуть лицо и смочить холодной водой непокорные желтые волосы; но ему показалось, что от них по-прежнему пахнет туннелями, и тогда он вымыл их с мылом, прополоскал и вытер насухо кухонным полотенцем.

— Быть может, ты тоже захочешь немного вымыться, капитан. Пожалуйста, сделай это, пока я переодеваюсь наверху.

Лестница оказалась круче, чем он помнил, и дом, который он всегда считал маленьким, стал еще меньше. Сев на кровать, которую он оставил незастеленной утром молпадня, он высек смятые простыни повязкой доктора Журавля.

Толпе он сказал, что сожжет тунику и мешковатые коричневые бриджи, но, пускай промокшие и грязные, они были практически новые и замечательного качества; если их выстирать, какой-нибудь бедняк сможет носить их год или даже больше. Он снял с себя тунику и бросил ее в корзину с бельем.

Азот, который он утащил из будуара Гиацинт, был по-прежнему заткнут за пояс. Он прижал его к губам и поднес к окну, чтобы еще раз посмотреть на него. Журавль сказал, что азот никогда не принадлежал Гиацинт; Журавль дал ей его на сохранение, чувствуя, что ее комнаты не обыскивают так, как его. Сам Журавль получил его от безымянной ханум в Тривигаунте и собирался подарить Крови. Значит, он Крови? Тогда обязательно нужно отдать его Крови. И больше никакого воровства у Крови; в фэадень он и так зашел слишком далеко. С другой стороны, если Журавля уполномочили распоряжаться им (как, похоже, и было), значит азот принадлежит ему, Шелку, так как Журавль, умирая, отдал его ему. Этот азот можно продать за несколько тысяч карт и хорошо использовать деньги… но мгновенный самоанализ убедил Шелка, что он никогда не обменяет азот на деньги, даже если у него есть на это право.

Кто-то в толпе, собравшейся за стеной сада, увидел его, стоявшего у окна. Люди одобрительно закричали, толкая локтями друг друга и указывая на него пальцем. Он отступил назад, задернул занавески и опять стал разглядывать азот Гиацинт, вещь строгой красоты и, одновременно, оружие, стоившее роты гвардейцев; в туннелях он убил с его помощью талоса, и именно им она угрожала ему, Шелку, когда он не захотел лечь с ней.

Неужели ей это было настолько нужно? Или она надеялась, отдавшись ему, заставить его полюбить ее, как он надеялся, отказав ей, заставить ее влюбиться в него? Похоже, в этой мысли есть крупица правды. Гиацинт — проститутка, женщина, которую можно нанять на ночь за пару карт — то есть за уничтоженное сознание какого-нибудь брошенного воющего монитора, вроде того, в закопанной башне. А он — авгур, представитель самой высшей и самой святой профессии. Так его учили.

Авгур, готовый украсть, чтобы добыть эти карты, которые она получает, продавая свое тело. Авгур, готовый ночью украсть у человека, от которого он в полдень получил три карты. На одну из которых он купил Орева вместе с клеткой. Можно было бы купить на эти три карты Гиацинт? И привести ее сюда, в эту старую треугольную клетку с запертыми на засов дверями и зарешеченными окнами?

Он поставил азот на тумбочку, положил рядом с ним игломет Гиацинт и четки, потом снял бриджи. Они оказались даже более грязными, чем туника, колени буквально заляпаны грязью, хотя, благодаря цвету, это было не так заметно. При виде их ему пришло в голову, что авгуры должны носить черное не для того, чтобы, прячась под цветом Тартара, подслушивать речи богов, но чтобы создать впечатляющий фон для свежей крови и замаскировать пятна, которые невозможно отстирать.

Трусы, более чистые, чем штаны, но все равно промоченные дождем, тоже полетели в корзину.

Грубые люди не без причины называют авгуров мясниками, и сейчас его ждала настоящая бойня. Даже если отставить в сторону его склонность к воровству, неужели в глазах бога — такого как Внешний — авгуры действительно лучше, чем женщины, такие как Гиацинт? Могут ли авгуры быть лучше, чем люди, которых они представляют перед богами, и все равно представлять их? Био и хэмы — равно жалкие создания в глазах богов, тех единственных глазах, которые, в конечном счете, имеют значение.

И тут в маленьком туманном зеркале, перед которым он брился, появились глаза и посмотрели на него. Пока он глядел на них, открыв рот, под ними появилась мертвенная усмешка Мукор; она хихикнула, с пародией на кокетство:

— Уже не в первый раз я вижу тебя без одежды.

Он повернулся, ожидая увидеть, что она сидит на кровати; но ее там не было.

— Я хотела рассказать тебе о моем окне и о моем отце. Ты собирался попросить его закрыть мое окно, чтобы я не могла выходить наружу и докучать тебе.

К этому времени он восстановил самообладание. Вынув из комода чистые трусы, он надел их, потом покачал головой.

— Не собирался. Я надеялся, что до этого не дойдет.

— Мой кальде? — донеслось из-за двери спальни.

— Я спущусь через мгновение, капитан.

— Я слышал голоса, мой кальде. Вы вне опасности?

— Этот дом посещают призраки, капитан. Можешь войти и увидеть их собственными глазами, если хочешь.

— Разве ты не так разговариваешь с ними? — опять хихикнула Мукор. — Через стекла?

— С мониторами, ты имеешь в виду? — Он как раз подумал об одном; может ли она читать его мысли? — Да, очень похоже. Ты должна была видеть их.

— Для меня это совсем не похоже.

— Да, наверно. — С чувством облегчения Шелк надел чистые черные бриджи.

— Я решила, что для тебя я — как они.

Он кивнул, одобрив ее мысль:

— Ты, как и они, используешь свое окно, а боги — Священные Окна. Я не подумал об аналогии, а должен был.

Ее неотраженное лицо качнулось в зеркале вверх и вниз:

— Вот что я хотела сказать: тебе лучше не говорить моему отцу, чтобы он закрыл мое окно. Он убьет тебя, если увидит. Потто приказал ему это сделать, и отец сказал, что сделает.

Значит, Аюнтамьенто узнало, что он жив и в городе; очень скоро они узнают, что он здесь, если уже не знают. Они пошлют лояльных гвардейцев, или даже солдат.

— Но это не имеет значения. В любом случае мое тело вскоре умрет, и я буду свободна, как другие. Разве тебе не все равно?

— Нет, не все равно. Наоборот. Но почему твое тело умрет?

— Потому что я не ем. Раньше оно нравилось мне, но сейчас нет. Я предпочитаю быть свободной.

Ее лицо начало таять. Он мигнул, но остались только дыры, ее глаза. Порыв ветра пошевелил занавески, и эти дыры тоже исчезли.

— Ты должна есть, Мукор, — сказал он. — Я не хочу, чтобы ты умирала. — Он подождал, надеясь на ответ. — Я знаю, что ты можешь слышать меня. Ты должна есть.

Он собирался сказать ей, что поступил нечестно по отношению к ней и ее отцу. Что он загладит свою вину, хотя Кровь может после этого убить его. Но уже было слишком поздно.

Вытерев глаза, он вынул последнюю чистую тунику. Четки и носовой платок отправились в один карман бриджей, игломет Гиацинт — в другой. (Он вернет его, когда сможет, но то неопределенное мгновение, когда они опять смогут встретиться, казалось мучительно далеким.) Его пояс потребовал азот; прорицание, возможно, могло бы подсказать, что он должен с ним сделать. Он опять подумал о том, чтобы продать его, опять вспомнил воющее лицо, так похожее на Мукор в его зеркале, и содрогнулся.

Надо будет еще надеть чистый воротник и манжеты на эту сутану, не самую лучшую.

А вот и капитан, ждет у подножия лестницы и выглядит почти таким же элегантным, каким он был в том месте… как же оно называлось? А, «Ржавый Фонарь», в Лимне.

— Я беспокоился о вашей безопасности, мой кальде.

— Скорее о моей репутации. Ты слышал женский голос.

— Детский, как мне показалось, мой кальде.

— Если хочешь, можешь обыскать верхний этаж, капитан. И если найдешь женщину — или ребенка, — пожалуйста, дай мне знать.

— Пусть Гиеракс сгрызет мои кости, если я подумал о таком, мой кальде!

— Она — дитя Гиеракса, нет никаких сомнений.

Дверь на Серебряную улицу была закрыта, как и должно было быть; Шелк подергал ручку и убедился, что дверь закрыта надежно. Зарешеченное окно тоже было захлопнуто и заперто.

— Я могу поставить сюда трупера, мой кальде, если вы хотите.

Шелк покачал головой:

— Боюсь, нам понадобится каждый трупер, который у нас есть, и даже больше. Офицер в поплавке…

— Майор Виверра, мой кальде.

— Скажи майору выставить посты, которые поднимут тревогу, если Аюнтамьенто пошлет отряд арестовывать меня. Они должны расположиться в улице-двух отсюда, я полагаю.

— Две улицы или больше, мой кальде, и еще патрули между ними.

— Очень хорошо, капитан. Организуй это. Я бы хотел предстать перед судом, если потребуется, но только в том случае, если это принесет мир.

— Вы бы хотели, мой кальде. Но мы — нет. И не боги.

Шелк пожал плечами и пошел в селлариум. Дверь на Солнечную улицу тоже была закрыта на замок и на засов. На каминной полке два письма, одно запечатано кинжалом и чашей Капитула, второе — пламенем, рвущимся из сложенных чашей рук; он опустил их в большой карман сутаны. Оба окна на Солнечную улицу закрыты.

Когда они торопливо шли через сад обратно на улицу, Шелк обнаружил, что думает о Мукор. И о Крови, который удочерил ее; о Высочайшем Гиераксе, который несколько часов назад ринулся с неба на Журавля, и о мрачном молодом трупере, с которым он и Журавль говорили несколько часов назад в «Ржавом Фонаре». Мукор хотела умереть, сдаться Гиераксу, и он, Шелк, должен спасти ее, если сможет. Не ошибся ли он, назвав ее «дитя Гиеракса»? Возможно, нет. Все женщины и все мужчины — приемные дети богов, и нет другого бога, который так подходил бы Мукор.

Глава третья Пароль для туннеля

— Плох вещь, — пробормотал Орев, глядя на горящего талоса и желая знать, может ли он слышать. Талос не отреагировал, и Орев повторил громче: — Плох вещь!

— Заткнись. — Гагарка с опаской поглядел на талоса.

Синель шагнула вперед, держа гранатомет наготове.

— Мы бы потушили огонь, если бы смогли, — сказала она талосу. — Если бы у нас были одеяла или… или что-нибудь такое, чем можно сбить пламя.

— Я умираю! Слушайте меня!

— Я просто хотела сказать, что нам очень жаль. — Она оглянулась на четырех мужчин, и Плотва кивнул.

— Я служу Сцилле! Вы должны!

Наковальня вытянулся во весь рост:

— Ты можешь положиться на меня: я сделаю все, что в моих силах, чтобы исполнить волю богини. И я говорю не только от себя, но и от моего друга капрала Кремня.

— Аюнтамьенто предало ее! Уничтожь его!

Кремень встал по стойке «смирно»:

— Талос, прошу разрешения говорить.

Узкое черное дуло жужжалки задрожало и выстрелило; пули просвистели в пяти кубитах над их головами, с визгом отразились от потолка и улетели вглубь туннеля.

— Могет быть, не стоит, — прошептал Гагарка. Он повысил голос: — Сцилла сказала, что патера Шелк пытается сбросить Аюнтамьенто, и приказала нам помогать ему. Мы так и сделаем, ежели смогем. Синель, я и его птица.

— Скажи Хузгадо!

— Да, она так и приказала. — Плотва и Наковальня кивнули.

Язык пламени лизнул щеку талоса.

— Пароль. Фетида. К подвалу под подвалом…

Внутри него что-то взорвалось.

— Назад! — без необходимости крикнул Гагарка. Они не успели далеко убежать, а огонь уже скрыл огромное металлическое лицо.

— Кранты! Пошел на дно! — Плотва шел даже медленнее Гагарки, который едва ковылял на подкашивающихся ногах; он с детства не чувствовал себя так хреново.

Вторая приглушенная вспышка, потом тишина, только шипело пламя. Кремень, который шел вровень с Гагаркой, на мгновение остановился и подобрал карабин.

— Спящего, — радостно сказал он. — Видишь, как сверкает ствольная коробка? Скорее всего, из него никогда не стреляли. Я не могу пойти за моим, потому как должен присматривать за тобой. Из своего я стрелял пять тысяч раз. — Он приставил приклад к плечу и прицелился.

Орев каркнул.

— Поосторожнее! — сказал Гагарка. — Могешь попасть в Сиськи.

— На предохранителе. — Кремень опустил ружье. — Ты знал ее раньше, а?

Гагарка кивнул и пошел медленнее, давая возможность Плотве догнать себя.

— С весны, вроде бы.

— У меня тоже была девушка, однажды, — сказал ему Кремень. — Она была горничной, но ты бы никогда не догадался об этом, глядя на нее. Красивая, как картинка.

Гагарка кивнул:

— И что случилось?

— Меня отправили в резерв. Я заснул, а когда проснулся, меня отправили за город. Могет быть, я должен был поискать Моли. — Он пожал плечами. — Только я думаю, что она нашла себе кого-нибудь другого. Как они все.

— Ты еще найдешь себе кого-нибудь, — уверил его Гагарка. — Если захочешь. — Он остановился и посмотрел назад; талос был еще виден, но казался очень далеким: точка оранжевого огня, не больше ближайшего огонька.

— Ты мог быть уже дохлым, — сказал он. — Что, если бы патера не починил тебя?

Кремень тряхнул головой:

— Мне никогда не расплатиться с ним. На самом деле я не могу даже показать, как сильно люблю его. Мы не умеем плакать. Знаешь об этом?

— Бедн вещь! — потрясенно каркнул Орев.

— Ты тоже не можешь плакать, приятель, — сказал ему Гагарка.

— Птица кричать!

— Вы, недоумки, всегда говорите о том, какие мы, хэмы, хорошие, — продолжал Кремень. — «Хорошие» означает, что нам не нужна еда, и мы способны быть на службе семьдесят четыре часа, а то и все сто двадцать подряд. «Хороший» означает, что ты можешь проспать все изменения Витка и выучить все новое, что появилось. «Хороший» означает семь-восемь медных на каждую женщину. Хочешь попробовать?

— Хрен, нет!

Плотва схватился за руку Гагарки:

— Спасибочки, что подождал.

Гагарка стряхнул его.

— Я сам не могу идти так быстро.

— Я мог бы понести вас обоих, — намного веселее сказал Кремень, — но не обязан. Да и патере это не понравится.

Плотва усмехнулся, обнажив темную дыру на месте двух отсутствующих зубов.

— Мамочка, не бросай меня одну на палубе!

Гагарка хихикнул.

— У него самые хорошие намерения, — уверил их Кремень. — Он заботится обо мне. Вот почему я умру за него.

Гагарка подавил первую мысль и вместо этого сказал:

— А ты не вспоминаешь твою старую банду? Других солдат?

— Конечно, вспоминаю. Только патера идет первым.

Гагарка кивнул.

— Ты должен рассмотреть всю структуру. Нашим высшим командиром должен быть кальде. Это одно из наших основных указаний. Только сейчас его нет, и это означает, что все мы влипли. Никто не имеет право отдавать приказ, только мы все равно так делаем, чтобы сохранить бригаду. Песок — мой сержант, сечешь?

— Угу.

— А Шифер и Сланец — рядовые в нашем отделении. Он приказывает мне, и я приказываю им. И они отвечают: «Есть, капрал. Будет сделано». Но мы все чувствуем, что это неправильно.

— Дев ждать? — поинтересовался Орев, глядя на далекую голую спину Синель.

— Раньше или позже, — сказал ему Гагарка. — Обнюхай свою челюсть. Это интереснее.

— Возьмем вчера, — продолжал Кремень. — Я присматривал за пленным. Началась паника, я пытался урегулировать ситуацию, и он сбежал. Если бы все было как положено, я бы потерял нашивки, сечешь? Только нет, я просто получил втык от Песка и двойной от майора. Почему?

Он наставил палец размером с курительную трубку на Гагарку, который покачал головой.

— Я скажу тебе. Потому как они оба знают, что Песок не уполномочен отдавать мне приказы, и я мог бы сказать ему бе-бе, если б захотел.

— Бе-бе? — Орев с недоумением посмотрел на Кремня.

— Хочешь прямой винт? Я чувствовал себя довольно паршиво, когда это произошло, но все стало совсем невмоготу, хоть помирай, когда я поговорил с ними. Не из-за того, что они сказали. Я слышал все это столько раз, что сам могу пропеть. Потому как они не сорвали с меня нашивки. Никогда не думал, что скажу такое, но так оно и есть. Они могли бы это сделать, но не сделали, потому как знали, что у них нет полномочий от кальде. Я до сих пор думаю, что, хотя они не сказали мне снять их, я должен был бы снять нашивки сам. Только от этого они бы почувствовали себя еще хуже.

— А я никогда не любил работать на чужого дядю, — сказал ему Гагарка. — Только на себя.

— Ты должен найти себе дело снаружи. Во всяком случае, я так сделал. Сейчас ты чувствуешь себя не так хреново, а?

— Лучше, чем раньше.

— Я присматриваю за тобой, потому как патера этого хочет. И ты не можешь быстро идти. Когда талос получил свое, ты ударился головой, и мы решили, что ты «Убит В Бою». Патере вроде как это понравилось, сначала. А потом не очень. Вышло наружу присущее ему великодушие. Знаешь, о чем я говорю?

— Эта высоченная девица зарыдала и как заорет на него, — вмешался Плотва.

— Да, и это тоже. Слухай дальше…

— Погодите, — сказал им Гагарка. — Синель. Она плакала?

— Мне было жальче ее, чем тебя, — усмехнулся Плотва.

— Она даже не подошла, когда я оклемался!

— Она убежала. Я говорил с талосом, но видел ее.

— Она крутилась поблизости, когда я очнулся, — сказал Гагарке Кремень. — Она нашла гранатомет, только без гранат. Там, где мы были, обнаружился еще и другой, разбитый. Могет быть, она принесла его, не знаю. Короче, после того, как я поговорил с патерой о тебе и еще паре других вещей, я показал ей, как разрядить плохой и загрузить гранаты в хороший.

— Она носилась по туннелю, пока авгур тебя штопал, — сказал Плотва Кремню. — А амбал лежал, откинув копыта, и никто не знал, насколько серьезно его зацепило. Когда она вернулась взад и увидела, что он даже башкой не шевелит, она как рухнет на землю — и в слезы.

Гагарка почесал ухо.

— Тебе пробило черепушку, амбал, и не верь никому, кто скажет по-другому. Я уже видал такое. У меня на лодке был парень, так его приложило головой о мачту. Он валялся на койке пару ночей, пока мы плыли к берегу. Вроде как поначалу он еще чегой-то говорил, но потом совсем сбился с курса. Мы притащили его к доктору, и вроде бы тот зашил его, как положено, но все равно парень отдал концы на следующий день. Тебе, слышь, свезло, что ты не стукнулся еще хуже!

— А почему ты считаешь это удачей? — спросил его Кремень.

— Ну, включи мозги, а? Он же не хочет подохнуть, не больше, чем я!

— Все вы, недоумки, так говорите. Только взгляни на это по-другому. Нет больше волнений, нет больше работы. Не надо патрулировать эти гребаные туннели, сувать нос в каждую дырку, не находить ничего и прыгать от счастья, если удастся подстрелить бога. Не надо…

— Стрелять бог? — поинтересовался Орев.

— Ага, — сказал Гагарка. — О какой хрени ты говоришь?

— Так мы их называем, — объяснил Кремень. — На самом деле они животные. Вроде как доги, только уродливые, вот мы и поменяли первую букву.

— Никогда не видел здесь ни одного гребаного животного.

— Так ты и был здесь недолго. Их тут полно. Летучие мыши и большие слепые черви, особенно под озером. А эти боги — они здесь повсюду, только счас нас пятеро, и я — солдат. Да еще и огоньки на всем протяжении. Вот придем туда, где потемнее, будьте начеку.

— Ты же не прочь сдохнуть, — напомнил ему Плотва. — Ты вроде только что так сказал.

— Счас против. — Кремень указал на туннель и на Наковальню, шедшего кубитов на сто впереди. — Это то, что я пытаюсь объяснить тебе. Гагарка сказал, что ему не нужна банда или предводитель, вроде патеры, или еще что-то в этом роде.

— Не нужна, — объявил Гагарка. — Это гребаная правда.

— Тогда садись прямо здесь. И спи. Плотва и я пойдем дальше. Могу тебе сказать, что ты выглядишь довольно паршиво. Тебе не нравится идти. И нет никакой причины тебе идти. Я подожду, пока мы почти потеряем тебя из виду, и всажу в тебя пару пуль.

— Нет стрелять! — запротестовал Орев.

— Я подожду, пока ты не уснешь, сечешь? И ты не поймешь, когда это произойдет. Ты подумаешь, что я вообще этого не сделаю. Что скажешь?

— Нет, спасибо.

— Ага, это именно то, что я пытаюсь до тебя донести. Это звучит не слишком хорошо для тебя, верно? Если я буду настаивать, ты скажешь, что заботишься о своей девушке даже тогда, когда ты ранен так, что не можешь позаботиться о себе. Или, могет быть, о твоей говорящей птице или еще о ком-то. Только это все трепотня, потому как на самом деле ты этого не хочешь, даже если понимаешь, что в этом больше смысла, чем в том, что ты делаешь.

Гагарка, слабый и больной, пожал плечами:

— Ну, если ты так говоришь.

— Для нас все не так. Просто сесть где-то там и дать всему замедлиться, пока я засыпаю, и уснуть, и чтобы никто не приходил будить меня — вот это звучит хорошо. И это звучит хорошо для сержанта, тоже, и для майора. И мы не поступаем так только потому, что нам полагается защищать Вайрон. А это значит кальде, потому что он один говорит, что хорошо для Вайрона, а что нет.

— Предполагается, что новым кальде будет Шелк, — заметил Гагарка. — Я его знаю, и так сказала Сцилла.

Кремень кивнул:

— Будет здорово, если это произойдет, но еще не произошло и, могет быть, никогда не произойдет. Но у меня сейчас есть патера, сечешь? И я могу идти за ним и все время охранять его, и он даже не говорит мне не охранять, как делал поначалу. Так что я хочу сидеть и умирать не больше, чем ты.

Орев одобрительно подпрыгнул.

— Хорош! Хорош!

— Ты уверена, что это все, дочь моя? — довольно резко спросил Наковальня, шедший впереди них.

— Это все, что случилось с того времени, когда патера Шелк отпустил мне грехи в сфингсдень, — объявила Синель. — Во всяком случае, все, что я помню. — И извиняющимся тоном добавила: — Прошло не шибко много времени, и ты сам сказал: все, что я сделала, когда была Кипридой или Сциллой, не считается.

— Все, что они сделали. Боги не могут творить зло. По меньшей мере, не на нашем уровне. — Наковальня прочистил горло и убедился, что правильно держит четки. — В таком случае я приношу тебе, дочь моя, прощение от имени всех богов. Именем Лорда Паса ты прощена. Именем Божественной Ехидны ты прощена. Чудесным, вечно действенным именем Сверкающей Сциллы, самой восхитительной из всех богинь, перворожденной и неописуемой покровительницы нашего святого…

— Я больше не она, патера. Лилия.

Наковальня, охваченный внезапным, хотя и ложным предчувствием, расслабился:

— Ты прощена. Именем Молпы, ты прощена. Именем Тартара, ты прощена. Именем Гиеракса, ты прощена.

Он набрал воздух в легкие:

— Именем Фелксиопы, ты прощена. Именем Фэа, ты прощена. Именем Сфингс, ты прощена. Во имя всех младших богов, ты прощена. Встань на колени, дочь моя. Я начерчу знак сложения над твоей головой.

— Я бы хотела, чтобы Гагарка не видел. Не можешь ли ты…

— На колени! — рявкнул Наковальня и, как заслуженное наказание, добавил: — Наклони голову! — Она так и сделала, и он махнул четками, вперед и назад, вправо и влево.

— Надеюсь, он меня не видел, — прошептала Синель, поднимаясь на ноги. — Не думаю, что он тащится от религии.

— Осмелюсь сказать, что нет. — Наковальня сунул четки в карман. — А ты, дочь моя? Если это так, ты меня полностью разочаровала.

— Мне кажется, что мне лучше, патера. Стало, я имею в виду, после того, как ты отпустил мне грехи. Нас могли убить, когда наш талос сражался с солдатами. Гагарку почти, и потом солдаты кончили бы нас. Я думаю, они не знали, что мы находимся на его спине. Когда его охватил огонь, они, могет быть, побоялись, что он взорвется. Если б они оказались правы, нас бы всех убило.

— Они вернутся за своими мертвыми, в конце концов. Должен сказать, эта перспектива тревожит меня. Что, если мы их встретим?

— Ага. Мы должны скинуть советников, верно?

Наковальня кивнул:

— Так ты приказала нам, когда была одержима Сциллой, дочь моя. И еще мы должны сместить Его Святейшество. — Наковальня разрешил себе улыбнуться, или, возможно, не смог не улыбнуться. — Я займу его место.

— Ты знаешь, что случилось с теми, кто пошел против Аюнтамьенто, патера? Их убили или бросили в ямы. Всех, насколько я слышала.

Наковальня мрачно кивнул.

— Вот я и подумала, что будет лучше, если ты это сделаешь. Исповедуешь меня. Могет быть, мне остался всего день. Не так-то много.

— Женщин и авгуров обычно не подвергают позору казни, дочь моя.

— Даже если они идут против Аюнтамьенто? Не думаю. В любом случае меня запрут в Аламбреру или бросят в яму. Там, в ямах, слабых съедают.

Наковальня, ниже Синель на голову, поглядел на нее снизу вверх:

— Судя по твоим ударам, ты совсем не слабая, дочь моя. И ты била меня очень сильно, знаешь ли.

— Прости, патера. Это совсем не личное, и ты сам сказал, что это не считается. — Она посмотрела через плечо на Гагарку, Плотву и Кремня. — Могет быть, нам лучше пойти медленнее, а?

— С удовольствием! — Ему приходилось напрягаться, чтобы идти вровень с ней. — Как я и сказал, дочь моя, то, что ты мне сделала, не может считаться злом. Сцилла имеет право бить меня, как мать — ребенка. Полная противоположность тому, как этот человек, Гагарка, вел себя по отношению ко мне. Он схватил меня и бросил в озеро.

— Не помню.

— Сцилла не приказывала ему это сделать, дочь моя. Он действовал по собственной злой воле. Если бы меня попросили отпустить ему этот грех, я вовсе не уверен, что смог бы заставить себя это сделать. Ты находишь его привлекательным?

— Гагарку? Конечно.

— Признаюсь, я сам нашел его прекрасным образцом самца, когда впервые увидел. Нельзя сказать, что он красив, но, тем не менее, его мускулистая мужественность очень впечатляет. — Наковальня вздохнул. — Мечты… Я имею в виду, что юные женщины, такие как ты, дочь моя, нередко мечтают о таком мужчине. Грубом, но, как они надеются, не лишенном внутренней чувственности. Но когда они встречаются с таким субъектом, неизменно разочаровываются.

— Он приложил меня пару раз, пока мы перлись в это святилище. Он рассказал тебе об этом?

— О посещении святилища? — Брови Наковальни взлетели вверх. — Гагарка и ты? На самом деле — нет.

— Бил меня, я имею в виду. И даже, могет быть… Не имеет значения. Однажды я присела на один из белых камней, и он ударил меня ногой. По ноге. И болит до сих пор, вот.

Наковальня покачал головой, потрясенный жестокостью Гагарки:

— Могу себе представить, дочь моя. Я, например, не стал бы критиковать тебя за это.

— Только скоро все кончится. Киприда, сечешь… ну, ты знаешь, что говорила Сцилла. Это все началось на похоронах Элодеи. Элодея — это девица, которую я раньше знала. — Синель переложила гранатомет в другую руку и вытерла глаза. — Мне все еще очень жаль ее. Всегда будет.

— Твоя печаль делает тебе честь, дочь моя.

— Сейчас она лежит в ящике глубоко в земле, а я в ней иду, только моя дорога намного глубже. И я спрашиваю себя: не мертва ли я, как она? Могет быть, да.

— Ее душа, без сомнения, присоединилась к богам в Главном компьютере, — мягко сказал Наковальня.

— Душа, точняк, а что с ней самой? Как ты назовешь то, из чего построен этот туннель? Из него делают дома, иногда.

— Невежественные люди говорят коркамень, ученые — навиляпис.

— Большой ящик из коркамня. Вот мы где, точно так же похороненные, как Элодея. И я собираюсь сказать, патера, что Киприда никогда не говорила Гагарке, что она — Киприда. В отличие от Сциллы. Она говорила с ним, но он-то думал, что Киприда — я, и он очень полюбил ее. Он дал мне это кольцо, сечешь? Потом она поговорила с людьми в Лимне, вошла в мантейон и… ушла. Вообще ушла из меня, и оставила меня одну перед Окном. Я испугалась до смерти. У меня было немного бабок, и я купила себе красную наклейку…

— Бренди, дочь моя?

— Ага. И я закинула его в себя, воображая, что это ржавчина, потому как они почти одного цвета. Потребовалось много, прежде чем я перестала бояться, но все равно немного осталось, где-то в голове и глубоко в кишках. Потом я увидела Гагарку, он тоже оказался в Лимне, так что я подцепила его, потому как у меня не было золота, и я была слегка пьяная, старая пьяная шлюха. Ну, естественно, он и влепил мне. Не так сильно, как однажды Окунь, и мне очень жаль, что я приложила тебя. Предполагается, патера, что боги заботятся о нас, а?

— Безусловно, дочь моя.

— А Сцилла нет. Она могла б не выставлять меня на солнце и сохранить мою одежду, и теперь я б не сгорела. Нам было очень жарко, когда я бежала для нее; платье мешало ей, и она разорвала его и выбросила. Мое лучшее зимнее платье.

Наковальня прочистил горло.

— Я собираюсь поговорить с тобой об этом, дочь моя. О твоей наготе. Возможно, я должен был сделать это раньше, когда отпускал тебе грехи. Я предвидел, однако, что ты можешь неправильно понять меня. Я сам сгорел, но все равно прилюдная нагота — грех.

— Зато быки разогреваются при виде ее. Моей, я имею в виду, или Фиалки. Однажды я видела, как один бык чуть не прыгнул на стену, когда Фиалка сняла свое платье, а ведь она не полностью разделась. На ней остался такой бюстгальтер без бретелек, действительно хороший; он приподнимает твои сиськи, и они выглядят так, как будто их только что запихнули туда.

— Нагота, дочь моя, — храбро продолжал Наковальня, — грех не только потому, что она порождает похотливые мысли в слабых людях, но и потому, что часто оказывается причиной жестокого нападения. Хотя, как я полагаю, похотливые мысли — сам по себе грех, однако маленький. С другой стороны, жестокое нападение — огромное зло. Если говорить о похотливых мыслях, то вина лежит на тебе, потому что именно твоя умышленная нагота вызывает их. Но в случае с жестоким нападением вина лежит на том, кто нападает. Он обязан сдерживать себя, и не имеет значения, насколько серьезно его провоцируют. Но я прошу тебя задуматься, дочь моя, действительно ли ты хочешь, чтобы какая-нибудь человеческая душа была отвергнута бессмертными богами.

— Я действительно ненавижу, — решительно сказала Синель, — когда меня бьют по голове.

Обрадованный Наковальня кивнул:

— И это тоже. Ты должна понимать, что мужчины, более склонные к таким нападениям, ни в коем случае не являются самыми благородными из нашего пола. Напротив! И тебя действительно могут убить. Женщин часто убивают таким образом.

— Мне кажется, что ты прав, патера.

— О, конечно, дочь моя. Можешь быть уверенной в этом. Однако, должен сказать, в нашей компании твоя нагота принесет только минимальный вред. Я, во всяком случае, от нее защищен. И солдат, чью жизнь, по милости и с помощью Справедливейшей Фэа, мне удалось спасти. Капитан нашей лодки…

— Плотва.

— Да, Плотва. Плотва тоже защищен, или почти, насколько я могу понять, благодаря своему преклонному возрасту. Гагарка, которого я считал самой серьезной угрозой твоей безопасности, сейчас — благодаря Божественной Ехидне, которая всегда старается защитить чистоту твоего пола, как и моего сана — так серьезно ранен, что, скорее всего, не решится напасть на тебя или…

— Гагарка? Ему не пришлось бы.

Наковальня опять прочистил горло:

— Я отказываюсь обсуждать эту тему, дочь моя. Думай как хочешь, хотя я всегда предпочитаю свое мнение. Но подумай вот о чем. Нам надо будет войти в Хузгадо, используя пароль, который талос нам дал. Там…

— А, так это то, что мы сделаем, когда вернемся обратно? Мне кажется, я немедленно оденусь, хотя я думала только о том, что надо показать Гагарку врачу и все такое. Я знаю одного очень хорошего. И еще сесть, и чтобы кто-нибудь вымыл тебе ноги, а еще немного пудры, краски и какие-нибудь пристойные духи, и выпить что-нибудь и поесть. Разве ты не голоден, патера? Я умираю от голода.

— Я привык поститься, дочь моя. Вернемся к нашей теме. Мы должны отправиться в Хузгадо, как сообщил нам талос, когда когти Гиеракса уже сомкнулись на нем. А его приказы исходили от Сциллы, так он сам сказал, и я ему верю. Он сказал нам, что Аюнтамьенто должно быть уничтожено, и сама Сцилла подтвердила это в то незабываемое мгновение, когда объявила, что выбрала меня Пролокьютором. Талос указал, что мы должны объявить об ее решении комиссарам, и дал нам пароль, который позволит проникнуть с этой целью в погреб под погребом. Должен признаться, что я не знал, что такой погреб вообще существует, но, предположительно, так оно и есть. Подумай о том, дочь моя, что ты вскоре…

— Фетида, верно? Хотела бы я знать, что он имел в виду, когда говорил это. Работает ли это слово как ключ? Я слышала о таких дверях.

— Древние двери, — сообщил ей Наковальня. — Созданные Великим Пасом в то время, когда он строил виток. Во дворце Пролокьютора есть такая. Я знаю ее пароль, но не могу открыть его тебе.

— Фетида звучит как имя богини. Это действительно так? Я не шибко много знаю о любых богах, за исключением Девяти. И Внешнего. Патера Шелк немного рассказывал о нем.

— Да, верно, — Наковальня зарделся от удовольствия. — В Писаниях, дочь моя, так называется процедура, при помощи которой выбирают нас, авгуров; она описывается в замечательных, хотя и слишком живописных терминах. Там сказано…

На мгновение он замолчал.

— К сожалению, я не могу процитировать весь абзац. Боюсь, я должен пересказать его. Но там написано, что каждый новый год, который приносит Пас, похож на флот. Ты знакома с лодками, дочь моя. В конце концов, ты была на этой жалкой маленькой лодке вместе со мной.

— Конечно.

— Каждый год, как я сказал, уподобляется флоту из лодок, то есть дней, красивых кораблей, нагруженных молодыми людьми этого года. Каждый из этих дней-кораблей обязан пройти мимо Сциллы в своем путешествии в бесконечность. Некоторые плывут очень близко к ней, а другие остаются на бо́льшем расстоянии, их юные экипажи теснятся на борту, самом далеком от ее любящих объятий. Но все это не имеет ни малейшего значения. Из каждого корабля она выбирает юношу, который больше всего ей по сердцу.

— Я не понимаю…

— Но, — с воодушевлением продолжал Наковальня, — почему все эти корабли вообще проходят мимо нее? Почему они не остаются в безопасности в порту? Или не плывут в какое-нибудь другое место? Ответ: потому что есть младшая богиня, которая направляет их к ней. Эту богиню зовут Фетида, и вот почему ее имя — самый подходящий пароль для нас. Ключ, как ты сказала. Билет или исписанная табличка, которая даст нам возможность войти в Хузгадо и, между прочим, освободит нас от холода и тьмы этих ужасных туннелей.

— Как ты думаешь, мы уже близко к Хузгадо, патера?

Наковальня покачал головой:

— Не знаю, дочь моя. Мы ехали достаточно долго на этом неудачливом талосе, и он ехал очень быстро. Я осмеливаюсь надеяться, что мы уже под городом.

— Вряд ли мы далеко отошли от Лимны, — ответила Синель.

Голова Гагарки раскалывалась от боли. Иногда ему казалось, что в нее вбили клин, иногда он чувствовал, что это гвоздь; в любом случае она болела так, что временами он не мог думать ни о чем другом. Тем не менее, он заставлял себя делать шаг за шагом, как автоматон, еще один усталый шаг вперед из многих усталых шагов, которые, казалось, никогда не кончатся. Время от времени боль отступала, и тогда он осознавал, что заболел так, как не болел за всю жизнь, и его может вырвать в любое мгновение.

Кремень шагал позади него; на мокром полу туннеля его большие, обутые в резину ступни производили меньше шума, чем берцы Гагарки. Кремень забрал его игломет, и, когда боль в голове затихала, Гагарка строил планы, как завладеть им, иллюзорные планы, больше похожие на ночные кошмары. Он мог бы сбросить Кремня в озеро с утеса и выхватить игломет, когда солдат начнет падать; или подставить ему ножку, когда они окажутся на крыше; или залезть в дом Кремня, найти его спящим и забрать игломет из хранилища… Кремень падал головой вперед, кувыркался, катился по крыше, а он, Гагарка, выпускал в него иглу за иглой; липкая черная жидкость брызгала из всех ран, выкрашивала в черное белоснежные простыни, превращала воду в озере в черную кровь, и они тонули в ней.

Нет, его игломет у Наковальни, под черной сутаной, а у Кремня есть карабин, пулями которого можно убить даже солдата; эти пули могут пробить — и часто пробивали — сложенные из глиняных кирпичей стены домов, толстые тела лошадей, волов и людей, оставляя ужасные раны.

Орев вспорхнул на его плечо и стал прыгать, помогая себе когтями и багровым клювом, с одного на другое. Глядя Гагарке прямо в уши, Орев видел его мысли; но Орев не мог знать, как и он сам, что эти мысли предвещают. Орев — только птица, и Наковальня не мог забрать его, не больше, чем тесак или нож.

У Плотвы тоже есть нож. Под туникой. Старый нож с толстым заточенным лезвием, которым Плотва разделывал пойманную рыбу; он орудовал ножом очень быстро и уверенно, хотя тот, казалось, совсем не подходит для такой работы. Плотва вообще совсем не стар, но прислуживает и потакает этому старому ножу, вещи, которую носит, как старая лодка Плотвы несла их всех, хотя внутри не было ничего, что могло заставить ее плыть; она несла их так, как их могла бы нести детская игрушка, одна из тех игрушек, которые могут стрелять или летать, потому что у них правильная форма, хотя внутри они пусты, как лодка Плотвы; эта игрушка валкая, как лодка, или жесткая, как картошка, но Дрофа увидел бы ее у Плотвы.

Его брат Дрофа забрал у него рогатку, потому что он, Гагарка, швырял из нее камни в кошек, и отказывался вернуть. Ничто, что связано с Дрофой не было честным, начиная с того, что, хотя он родился первым, его имя начиналось на Д, а имя Гагарки на Г, и еще он умер первым. Дрофа обманывал до самого конца и даже после, всегда обманывал Гагарку и обманывал сам себя. Так он жил, так он умер. Человек, который жил, пока ты его ненавидел, и умер, как только ты начал его любить. Никто, кроме Дрофы, не мог сделать ему больно, когда Дрофа был поблизости; эту привилегию Дрофа сохранил за собой, и сейчас Дрофа вернулся и нес его, опять нес его в руках, хотя он уже забыл, что Дрофа когда-то носил его. Дрофа был только на три года старше, а зимой на четыре.

Не был ли сам Дрофа для него матерью, которую он, Дрофа, делал вид что помнит, а он, Гагарка, не мог вспомнить? Никогда не мог, никогда, а Дрофа шел с большой черной птицей, подпрыгивавшей на его голове, как на женской шляпке — птицей, чьи глаза сияли, как черные бусины, птицей, которая дергалась и подпрыгивала при каждом движении его головы, птицей-чучелом, насмехавшейся над жизнью и обманывавшей смерть.

Дрофы — птицы, но Дрофы могут летать — и это была правда Лилии, потому что мать Дрофы, она же мать Гагарки, звали Лилией, и ее имя на языке воров означало «правда»; Лилия взаправду улетела вместе с Гиераксом, бросив их обоих, и поэтому он никогда не молился Гиераксу, то ли смерти, то ли богу смерти, или очень редко и никогда всем сердцем, хотя Плотва сказал, что он, Гагарка, принадлежит Гиераксу, — вот почему Гиеракс схватил Дрофу, его брата, который был ему отцом и обманул его с рогаткой, и со всем остальным, со всем, что он мог вспомнить.

— Как ты, амбал?

— Порядок. Полный порядок, — сказал он Плотве. — Только, боюсь, сейчас я блевану.

— Идти могешь?

— Все в порядке, я понесу его, — объявил Дрофа, и по тембру его грубого баритона Гагарка узнал Кремня, солдата. — Патера сказал, что я могу.

— Мне бы не хотелось блевать на твою одежду, — сказал Гагарка, и Кремень зашелся от хохота, его большое металлическое тело затряслось, и карабин, висевший за плечом, стал сильно биться о его металлическую спину.

— Где Сиськи?

— Впереди. Вместе с патерой.

Гагарка поднял голову и попытался рассмотреть их, но увидел только блеск огня, след красного огня, протянувшегося через зеленое расстояние, и вспышку взорвавшейся гранаты.

Белый бык упал, алая артериальная кровь хлынула из его безупречной шеи и забрызгала позолоченные копыта. «Сейчас», — подумал Шелк, глядя на гирлянды оранжерейных орхидей, соскользнувшие с золотой фольги, которая покрывала его рога.

Он встал на колени рядом с упавшей головой. «Сейчас, или никогда».

Она пришла вместе с мыслью. Кончик его ножа начал первый разрез вокруг правого глаза быка, когда его собственный глаз уловил Священные Оттенки, появившиеся в Священном Окне: яркий рыжевато-желтый свет, переливающийся всеми цветами радуги: лазурным, сизо-серым, розовым и красным, и оглушительно черным.

И слова, которые вначале он не мог разобрать, слова, сказанные голосом, которым могла бы говорить старуха: менее звучным, менее вибрирующим, менее молодым:

— Слушайте меня! Вы, которые чисты.

Он предполагал, что если какой-нибудь бог и удостоит их посещением, то это будет Киприда. Незнакомые черты лица этой богини переполнили Окно, ее горящие глаза оказались сразу под верхним краем; она заговорила, и тонкая нижняя губа исчезла в основании:

— Чей это город, авгур? — Послышался шелест: все, кто услышал ее, встали на колени.

Уже стоя на коленях, Шелк ухитрился поклониться.

— Твоей старшей дочери, Великая королева. — Змеи вокруг лица — каждая толще, чем мужское запястье, но едва ли длиннее волос по сравнению с ее ртом, носом, глазами и мертвенно-бледными впалыми щеками; он мгновенно узнал ее. — Вайрон — город Жгучей Сциллы.

— Помню, вас всех. И тебя больше других, Пролокьютор.

Шелк так удивился, что едва не повернул голову. Неужели Пролокьютор здесь, где-то в тысячной толпе?

— Я наблюдала за тобой, — сказала Ехидна. — И слушала.

Молчали даже немногие оставшиеся животные.

— Этот город должен остаться для моей дочери. Такова была воля ее отца. Теперь вместо него говорю я, повсюду. Такова моя воля. Твои оставшиеся жертвоприношения должны быть для нее. Не для кого-нибудь другого. Неподчинение вызовет разрушение.

Шелк опять поклонился:

— Все будет так, как ты сказала, Великая королева. — В то же мгновение Шелк почувствовал, что он не столько почитает богиню, сколько подчиняется угрозе применения силы; но не было времени проанализировать свое чувство.

— Тут есть одна, подходящая для того, чтобы руководить. Она и станет вашим предводителем. Пускай она сделает шаг вперед.

Глаза Ехидны, твердые и черные, как опал, уставились на майтеру Мята. Та поднялась на ноги, и маленькими, почти жеманными шажками, наклонив голову, подошла к величественному существу, появившемуся в окне, и встала рядом с Шелком. Ее голова оказалась почти на одном уровне с его, хотя он стоял на коленях.

— Ты страстно жаждешь меча.

Если майтера Мята и кивнула, ее кивок был настолько незначителен, что его никто не заметил.

— Теперь ты меч. Мой. Сциллы. Ты — меч Восьми Великих Богов.

Из тысяч присутствующих, несомненно, максимум человек пятьсот слышали слова майтеры Мята, патеры Росомахи или самого Шелка; но все — от мужчин, настолько близких к вздыбленному алтарю, что их штаны оказались забрызганы кровью, до детей, которых держали матери, ростом едва ли выше своих детей — могли слышать слова богини, могли слышать раскаты ее голоса и в какой-то степени понимать ее, Великую Ехидну, Королеву Богов, высочайшую помощницу Двухголового Паса, самую близкую к нему богиню. Когда она говорила, они шевелились, как колоски на пшеничном поле, чувствующие приближающийся ураган.

— Необходимо восстановить лояльность этого города. Тех, кто брал взятки, необходимо изгнать. Этот правящий совет. Убей их всех. Восстанови Хартию моей дочки. Самое сильное место в городе. Тюрьма, которую вы называете Аламбрера. Снеси ее.

Майтера Мята встала на колени, и опять запела серебряная труба:

— Сделаю, Великая Королева! — Шелк никак не мог поверить, что маленькая робкая сивилла, которую он знал, говорит такое и таким голосом.

На ее ответе теофания закончилась. Мертвый белый бык лежал перед ним, ухо быка касалось руки; Окно опять опустело, хотя Солнечную улицу все еще наполняли тысячи стоявших на коленях прихожан с бледными, ошеломленными или восторженными лицами. Где-то вдали — настолько далеко, что он, даже встав, не увидел бы ее — женщина кричала в муках наслаждения. Он поднял руки, как тогда, когда стоял на палубе поплавка:

— Люди Вайрона!

Половина, возможно, подняла головы.

— Нас удостоила посещением Королева Витка! Сама Ехидна…

Слова, которые он собирался сказать, застряли в горле, когда на город, как рухнувшая стена, упало обжигающее сияние. Его тень, расплывчатая и размытая, как и все тени под милосердным светом длинного солнца, стала черным как смоль силуэтом, четким, как будто вырезанным из бумаги.

Он мигнул и зашатался под весом раскаленного добела света; когда он опять открыл глаза, тот уже угас. Умирающая смоковница (чьи верхние ветки виднелись над стеной сада), занялась огнем, ее сухие листья трещали и хрустели, посылая вверх колонну черноватого дыма.

Порыв ветра раздул пламя, скручивая и разгоняя колонну дыма. Кроме этого, казалось, ничего не изменилось.

— Б-было ли это еще одним посланием богов, патера? — спросил человек, по виду грубый и жестокий, стоявший на коленях у гроба.

Шелк глубоко вздохнул.

— Да, было. Было слово от бога, но не от Ехидны, и я понял его.

Майтера Мята вскочила на ноги — и с ней сотня человек, если не больше; Шелк узнал Лиатрис, Морскую Свинку, Иглу, Алоэ, Зориллу, Рога и Крапиву, Падубу, Оленя, Верблюда, Астру, Макаку и множество других. Серебряная труба — голос майтеры Мята — призвал всех к сражению:

— Ехидна отдала приказ! Мы почувствовали гнев Паса. На Аламбреру!

Паства превратилась в разъяренную банду.

Все уже стояли на ногах, и, казалось, каждый говорил или кричал. Заревел мотор поплавка. Гвардейцы — некоторые конные, но по большей части пешие — кричали:

— Ко мне! Ко мне! На Аламбреру! — Один выстрелил из карабина в воздух.

Шелк оглянулся, ища Росомаху, собираясь послать его тушить горящее дерево; но тот был уже довольно далеко, возглавляя отряд из сотни человек. Кто-то подвел к майтере Мята белого жеребца и, сцепив руки, склонился перед ней; она взобралась на спину жеребца таким способом, который Шелк считал невозможным. Почувствовав прикосновение ее пяток, лошадь встала на дыбы и забила копытами.

И он почувствовал неодолимое чувство облегчения.

— Майтера! Майтера!

Переложив священный нож в левую руку и презрев достоинство, ожидаемое от авгура, он побежал за ней; ветер развевал его черную сутану:

— Возьми это!

Серебряный, весенне-зеленый и кроваво-красный, азот Журавля сверкнул в воздухе, взлетев над головами толпы. Шелк бросил его высоко и на два кубита левее Мяты — тем не менее, она выхватила его из воздуха, и он каким-то образом знал, что она так и сделает.

— Когда будет нужен клинок, — крикнул он, — нажми на кровавый камень!

Мгновением позже бесконечный ужасающий клинок разорвал реальность и протянулся в небо.

— Присоединяйся к нам, патера! — крикнула она. — Как только закончишь жертвоприношение!

Он кивнул и заставил себя улыбнуться.

Сначала правый глаз. Шелку показалось, что вся жизнь прошла между тем мгновением, когда он впервые встал на колени, чтобы извлечь глаз из глазницы, и другим, когда он положил его в огонь, шепча короткую литанию Сцилле. К тому времени, когда он кончил, паства уменьшилась до нескольких стариков и шумной кучки детей, за которыми присматривали пожилые женщины; всего, возможно, не больше ста человек.

— Язык — Ехидне, — сообщила майтера Мрамор низким и лишенным выражения голосом. — Она говорила с нами.

Сама Ехидна заявила, что все оставшиеся жертвы должны быть посвящены Сцилле, но Шелк уступил:

— Зри нас, Великая Ехидна, Мать Богов, Несравненная Ехидна, Королева Витка… (Были ли другие обращения, в которых Ехидна не объявлялась королевой? Все, что он учил в схоле, возражало против этого, тем не менее, он изменил обычную хвалу, потому что чувствовал, что так должно быть.) Накорми нас, Ехидна. Освободи нас, при помощи огня.

Голова быка была настолько тяжелой, что он с трудом поднял ее; он ожидал, что майтера Мрамор поможет ему, но она даже не пошевелилась. В голове мелькнула неясная мысль: расплавится ли золотой лист на рогах или каким-то образом сгорит в пламени? Второе казалось невероятным, и Шелк сделал себе мысленную заметку, что его можно спасти: как бы тонок он ни был, золотой лист должен что-то стоить. Несколько дней назад он собирался заставить Рога и еще некоторых мальчиков покрасить фасад палестры, а это означало покупку краски и кистей.

Сейчас Рог, капитан и бандиты всей четверти — вместе с добропорядочными гражданами — осаждают Аламбреру под предводительством майтеры Мята; и вместе с ними мальчики, чьи бороды еще не выросли, девочки такого же возраста и юные матери, которые никогда не держали в руках оружие. Но если они выживут…

Он исправил мысль: если некоторые выживут.

— Узри нас, восхитительная Сцилла, чудо вод, узри нашу любовь и нужду в тебе. Очисти нас, о Сцилла. Освободи нас, при помощи огня.

Каждый бог требовал эту последнюю строчку, даже Тартар, бог ночи, даже Сцилла, богиня воды. Поднимая голову быка на алтарь и надежно укрепляя ее, Шелк думал о том, что призыв «освободи нас, при помощи огня» должен принадлежать одному Пасу. Или, возможно, Киприде — любовь похожа на огонь; к тому же Киприда вселялась в Синель, которая выкрасила волосы в пламенно-красный цвет. Что за огоньки усеяли небоземли под безжизненной каменной равниной, животом Витка?

Подложить свежие кедровые поленья под голову быка должна была майтера Мрамор, но она этого не сделала. Тогда он сделал это сам, подложив столько же дров, сколько они сожгли за неделю перед тем, как появилась Киприда.

Правое переднее копыто. Левое. Задние, правое и левое, последнее с большими усилиями. Засомневавшись, он ощупал лезвие ножа; все еще очень острое.

Немыслимо не прочитать быка, даже после теофании; он открыл большое брюхо и изучил внутренности.

— Война, тирания и ужасные пожары. — Он понизил голос, насколько осмелился, надеясь, что люди постарше его не услышат. — Возможно, я ошибаюсь; надеюсь, что так оно и есть. Ехидна говорила с нами напрямик, и она предупредила бы нас, если бы нас ожидали такие беды. — Где-то в уголке сознания тихо захихикал призрак доктора Журавля: «Письма от богов в кишках мертвого быка, Шелк? Ты связался с собственным подсознанием, вот и все».

— Более чем возможно, что я ошибаюсь — что я читаю собственные опасения в этой великолепной жертве. — Шелк повысил голос. — Разрешите мне повторить: Ехидна ничего такого не говорила. — И только здесь, с опозданием, он осознал, что еще не передал ее точные слова пастве. Он стал излагать ее точные слова, вставляя каждый факт, который мог вспомнить, о ее месте рядом с Пасом и жизненно-важной роли в надзоре над целомудрием и плодовитостью. — Итак, вы видите, что Великая Ехидна потребовала от нас освободить наш город. Поскольку те, кто решил сражаться, ушли по ее приказу, мы можем уверенно ожидать их с победой.

Он посвятил сердце и печень Сцилле.

К детям, старухам и старикам присоединился юноша. Было в нем что-то знакомое, хотя Шелк, близоруко глядя на его склоненную голову, не сумел узнать его. Невысокий юноша, в бледно-желтой тунике с великолепными золотыми нитями, черные кудри сверкали под лучами солнца.

Сердце быка зашипело и с грохотом взорвалось — обрушилось, если использовать евхологический[6] термин, — выбросив фонтан искр. Знак беспорядков в государстве, но знак, который пришел слишком поздно; бунт превратился в революцию, и казалось вполне возможным, что в этой революции уже пали первые жертвы.

И, действительно, веселый доктор Журавль уже погиб, вместе с серьезным юным трупером. Этим утром (только этим утром!) он, Шелк, сказал капитану, что необходимо использовать ненасильственные методы, чтобы сбросить Аюнтамьенто. Он имел в виду отказ платить налоги и забастовки, и, возможно, арест и заключение в тюрьму — при помощи гвардейцев — чиновников, оставшихся верными выжившим четырем советникам. Вместо этого он помог спустить с привязи ураган; он мрачно напомнил себе, что ураган — старейший из символов Паса, и постарался забыть слова Ехидны о «Восьми Великих Богах».

Заключительным отточенным движением он срезал последний кусок шкуры с ляжки быка и бросил его в середину алтарного огня.

— Благожелательные боги приглашают нас присоединиться к их пиру. Они щедро возвращают нам еду, которую мы предложили им, сделав ее святой. Мне кажется, что дарителя среди нас нет. В таком случае все те, кто почитают богов, могут выйти вперед.

Юноша в бледно-желтой тунике двинулся к туше быка.

— Пусть дети подойдут первыми! — прошипела какая-то старуха, схватив его за рукав. Шелк подумал, что юноша, скорее всего, не посещал раньше жертвоприношения, потому что сам был почти ребенком.

Каждому он отрезал кусок бычьего мяса, подавая им его на кончике жертвенного ножа — единственное мясо, которое многие из этих детей попробуют за долгое время, хотя все, что останется, будет приготовлено завтра для удачливых учеников палестры.

Если завтра будут палестра и ученики.

Последней подошла маленькая девочка. Внезапно набравшись храбрости, Шелк отрезал ей значительно более толстый кусок, чем остальным. Если Киприда решила завладеть Синель из-за ее огненных волос, почему она выбрала и майтеру Мята, как та сама призналась ему в беседке перед тем, как они уехали в Лимну? Неужели майтера Мята в кого-то влюблена? Его разум отверг это, и все-таки… Неужели Синель, в приступе ужаса заколовшая Элодею, любила кого-то помимо себя? Или себялюбие нравится Киприде так же, как и любой другой вид любви? Нет, она категорически сказала Орхидее, что необходимо любить кого-то еще, кроме себя.

Первой старухе он дал даже еще больший кусок. Сначала старухи, потом старики, затем одинокий юноша и, последней, майтера Мрамор (единственная оставшаяся на жертвоприношении сивилла) — для кухни палестры и киновии. Где была этим утром майтера Роза?

Первый старик пробормотал благодарности, выражая признательность ему, а не богам; он вспомнил, что остальные делали то же самое во время похорон Элодеи, и решил поговорить об этом с паствой в следующий сцилладень, если к этому времени останется на свободе.

Вот и последний старик. Шелк отрезал ему толстый кусок, потом его взгляд скользнул мимо старика и юноши, стоявшего за ним, на майтеру Мрамор — она, скорее всего, не одобрит, — и тут он внезапно узнал молодого человека.

На мгновение, показавшееся очень долгим, он застыл, не в состоянии двигаться.

Другие двигались, но их движения казались замедленными, как у мух в меду. Майтера Мрамор медленно двигалась к нему, склонив голову в тонкой улыбке; очевидно, она чувствовала то же, что и он: завтрашняя палестра более чем сомнительна.

Последний старик медленно вздернул голову и отвернулся, обнажив десны в беззубой улыбке. Правая рука Шелка страстно стремилась в карман брюк, где ее ждал позолоченный игломет, который доктор Журавль подарил Гиацинт; но тогда сначала надо было избавиться от жертвенного ножа, а это заняло бы недели, если не годы.

Вспышка смазанного маслом металла — Мускус выхватил свой игломет — смешалась с более тусклым блеском запястий майтеры Мрамор. Щелчок спускового крючка утонул в зловещем свисте дрожащей иглы, прошедшей через рукав сутаны Шелка.

Руки майтеры Мрамор сомкнулись вокруг Мускуса. Шелк полоснул ножом по руке, которая держала игломет. Тот упал, и Мускус вскрикнул.

Старухи заторопились прочь (потом они назовут это бегом); некоторые гнали перед собой детей. Маленький мальчик стрелой пролетел мимо Шелка, обежал вокруг гроба, вновь появился с иглометом Мускуса в руке, неуверенно держа его двумя руками, и — абсурд! — направил его на самого Мускуса.

Два озарения пришли к Шелку одновременно. Первое: Ворсинка легко может убить Мускуса, случайно выстрелив. Второе: его, Шелка, это не тревожит.

Большой палец Мускуса болтался на полоске кожи, кровь из него смешалась с кровью белого быка. Все еще стараясь осмыслить ситуацию, Шелк спросил:

— Он послал тебя это сделать, верно? — Он четко представил себе красное, покрытое потом лицо нанимателя Мускуса, хотя в это мгновение не мог вспомнить его имя.

Мускус плюнул; густая желтая мокрота прилипла к сутане Шелка, а майтера Мрамор потащила юношу к алтарю. Шелк с ужасом увидел, как она наклонила его над пламенем. Мускус опять плюнул, на этот раз ей в лицо, и брыкнулся с такой отчаянной силой, что ее чуть не сбило с ног.

— Должен ли я выстрелить в него, майтера? — спросил Ворсинка. Она не ответила, и Шелк покачал головой.

— Этот прекрасный живой человек, — медленно объявила майтера Мрамор, — преподнесен мне, Божественной Ехидне. — Ее ладони, костистые, покрытые синими венами ладони немолодой био, распалились докрасна в пламени алтаря. — Мать богов. Несравненная Ехидна, Королева Витка. Справедливая Ехидна! Улыбнись нам. Пошли нам зверей для ловитвы. Великая Ехидна! Вырасти твою зеленую траву для наших коров…

Мускус застонал. Его туника уже дымилась; глаза, казалось, готовы были выпрыгнуть из глазниц.

Одна из старух захихикала.

Шелк с удивлением посмотрел на нее и по усмешке черепа мгновенно узнал ту, кто глядела ее глазами.

— Иди домой, Мукор.

Старуха опять захихикала.

— Божественная Ехидна! — закончила майтера Мрамор. — Освободи нас, при помощи огня.

— Освободи его, Ехидна, — рявкнул Шелк.

Шелковая туника Мускуса уже горела, как и рукава майтеры Мрамор.

— Освободи его!

Извращенное самообладание, выкованное в Орилле, наконец-то сломалось; Мускус закричал и продолжал кричать, но с каждой паузой и каждым выдохом крик становился слабее и ужаснее. Шелку, безуспешно пытавшемуся разжать безжалостные руки майтеры Мрамор, показалось, что эти крики смешались со скрипом крыльев смерти, черных крыльев Высочайшего Гиеракса, слетевшего вниз из Главного компьютера на восточном полюсе.

Игломет Мускуса проговорил дважды, как будто заикаясь. Иглы оцарапали щеку и подбородок майтеры Мрамор и, разочарованно хныкая, улетели в небо.

— Хватит, — рявкнул Шелк Ворсинке. — Ты можешь попасть в меня. Бесполезно.

Ворсинка вздрогнул, потом с ужасом уставился на пыльную черную змею, обвившуюся вокруг его щиколотки.

— Не беги, — сказал ему Шелк и повернулся, чтобы прийти ему на помощь; и поэтому спас себе жизнь. Огромная гадюка, поднявшая плоскую голову с воротника майтеры Мрамор, чтобы ударить его в шею, промахнулась на ширину двух пальцев.

Он сорвал первую гадюку с лодыжки Ворсинки и отшвырнул ее в сторону, наклонился над ранками, проделанными ее зубами, и отметил их знаком сложения, сделав неглубокие разрезы кончиком жертвенного ножа.

— Ложись на землю и не шевелись, — сказал он Ворсинке. Когда Ворсинка подчинился, он приложил губы к кровоточащим крестам.

Крики Мускуса уже прекратились, и майтера Мрамор повернулась к ним, ее пылающая одежда соскользнула с узких плеч; вокруг каждой руки обвилось по гадюке.

— Я призвала своих детей из садов и аллей этого предательского города. Ты знаешь, кто я такая?

Голос был настолько знакомый, что Шелк почувствовал, как сходит с ума.

Он сплюнул на землю кровь.

— Мальчик — мой. Я требую его. Отдай его мне.

Шелк еще раз сплюнул, поднял Ворсинку и прижал его к себе.

— Бессмертным богам можно предлагать только безупречные жертвы. Этого мальчика укусила ядовитая змея, и он, конечно, не годится.

Майтера Мрамор дважды махнула гадюкой перед лицом, как будто отгоняя муху.

— Кто вправе судить об этом? Ты или я? — Ее горящая одежда упала к ногам.

Шелк прижал мальчика к себе.

— Скажи мне, почему Пас сердится на нас, о Великая Ехидна.

Она потянулась к нему, увидела гадюку, которую держала, как будто в первый раз, и опять подняла ее.

— Пас — мертв, а ты — дурак. Отдай мне Гагарку.

— Мальчика зовут Ворсинка, — сказал ей Шелк. — Гагарка был примерно таким же мальчиком, лет двадцать назад, как мне кажется. — Она не ответила, и он добавил: — Я знаю, что вы, боги, можете завладевать био, вроде нас. Но я не знал, что вы можете вселяться и в хэмов.

Ехидна помахала извивающейся гадюкой перед своим лицом.

— Они податливей, но что означают эти числа? Почему мы должны разрешать вам?.. Мой муж…

— Пас обладал кем-то, когда умер?

Ее голова повернулась к Священному Окну.

— Основные вычи… Его цитадель.

— Отойди от огня, — посоветовал ей Шелк, но опоздал. Колени больше не могли держать ее; она рухнула на горящую одежду и, казалось, как-то уменьшилась.

Шелк положил Ворсинку на землю и вынул игломет Гиацинт. Первая игла попала в гадюку за головой, и он поздравил себя; но другие улизнули, затерялись в обжигающей пыли Солнечной улицы.

— Ты должен забыть все, что слышал, — сказал он Ворсинке, опуская игломет Гиацинт обратно в карман.

— Я вообще ничего не понял, патера. — Ворсинка сел, обхватив руками укушенную ногу.

— Вот это хорошо. — Шелк вытащил горящую одежду из-под майтеры Мрамор.

— Я могу убить тебя, Шелк, — захихикала старуха. Игломет, которым владели Мускус и Ворсинка, сейчас держала она, направив его на грудь Шелка. — В наш дом приехали советники. Им бы это понравилось.

Беззубый старик ударил по ее руке куском сырого мяса, с которого капала кровь, и резко сказал:

— Хватит, Мукор! — Игломет упал, он наступил на него ногой.

Пока Шелк с изумлением смотрел на него, старик выудил из-под поношенной коричневой туники украшенный драгоценными камнями гаммадион.

— Я должен был дать тебе знать раньше о своем присутствии, но надеялся сделать это тет-а-тет. Я тоже авгур, как ты видишь. Я — патера Квезаль.

Гагарка остановился и посмотрел назад, на последний из туманных зеленых огоньков.

«Как будто ты уходишь из города, — подумал он. — Ты ненавидишь его, ненавидишь его грязные отвратительные улицы, шум и дым; но больше всего ты ненавидишь говённую погоню за бабками, бабки для этого и бабки для того, и, в конце концов, ты уже не можешь пернуть без того, чтобы не заплатить. Но когда ты уезжаешь из него, и вокруг тебя смыкается темнота, и небоземли, на которые ты никогда не обращал особого внимания в городе, плывут над твоей головой, тебе вдруг начинает его не хватать, и тебя тянет обернуться и поглядеть на него из любого места, с которого только можешь. Все эти крошечные огоньки оказались так далеко и выглядят как самые нижние небоземли после закрытия рынка, когда уже наступила ночь».

— Ты идешь? — крикнул Плотва из темноты впереди.

— Ага. Не дрейфь, старина.

Он все еще держал в руке стрелу, которой кто-то выстрелил в Синель; ее древко было сделано из кости, а не из дерева. Пара длинных кусков кости, склеенные в косой стык, решил Гагарка, в десятый или в двенадцатый раз пробежав по нему пальцами; скорее всего, кости взяты из голени большого животного, или даже большого человека. Оперение тоже костяное, но зазубренный наконечник выкован из металла.

Он слышал, что деревенские охотились со стрелами и луками, и видел стрелы на рынке. Но не такие.

Изогнув, он сломал ее, дал упасть обломкам и поторопился в туннель, следом за Плотвой.

— Где Сиськи?

— Тащится впереди вместе с солдатиком. — Плотва говорил так, как будто шел достаточно далеко впереди.

— Клянусь Гиераксом! В первый раз они едва не замочили ее.

— Они едва не убили меня! — Из темноты прилетел голос Наковальни. — Ты уже забыл это?

— Нет, — ответил Гагарка, — но меня это не колышет.

— Все равно, — подтвердил Орев с плеча Гагарки.

— И мне нет дела до тебя, Гагарка, — хихикнул Наковальня. — Когда я посылал капрала Кремня перед нами, сначала я хотел, чтобы ты пошел с ним. Но потом я понял, что не будет ничего плохого, если ты отстанешь. Кремень должен не заботиться о тебе, а защищать меня от твоего звериного нрава.

— И молотить меня, если ты решишь, что так надо.

— Конечно. О, конечно! Но бессмертные боги ценят милосердие и снисходительность намного больше, чем жертвоприношение. И если ты захочешь остаться там, где ты был, я не буду тебе мешать. И не моя высокая подруга, которая, как мы видим, сейчас намного сильнее тебя.

— Синель не сильнее меня, даже сейчас. И я очень сомневаюсь, что она намного сильнее тебя.

— Но у нее намного лучшее оружие. Она настаивает на этой причине. Со своей стороны, я очень рад, что она и ее оружие находятся рядом с доблестным капралом, подальше от тебя.

Гагарка мысленно выругал себя. Как он не сообразил, что гранатомет Синель может разнести Кремня на куски так же эффективно, как и любой карабин.

— Ты всегда предусмотрителен, — с горечью пробормотал он.

— Ты отказываешься называть меня патерой, Гагарка? Даже сейчас ты отказываешься называть мое уважаемое звание?

Гагарка чувствовал себя слабым, голова кружилась, он беспокоился за Синель и даже за себя; тем не менее, он сумел сказать:

— Ты хочешь сказать, что приходишься мне отцом, вроде как майтера, которая раньше учила меня, приходится мне матерью. Как только ты начнешь действовать как отец, я назову тебя так.

Наковальня опять хихикнул:

— Мы, отцы, должны сдерживать неистовый нрав наших отпрысков и учить их — надеюсь, ты извинишь мне легкую вульгарность — учить их вытирать их грязные сопливые маленькие носики.

Гагарка вытащил тесак; тот казался необычно тяжелым, но его вес и холодный твердый металл рукоятки успокаивали.

— Нет, нет! — хрипло посоветовал Орев.

— Капрал! — крикнул Наковальня, услышав шипение клинка, выходящего из ножен.

Издалека донесся голос Кремня, эхом отразившийся от стен туннеля:

— Здесь, патера. Я пошел к тебе, как только услышал ваш разговор.

— Боюсь, у Кремня нет его светового устройства. Он говорит, что потерял его, когда началась стрельба. Но все равно в темноте он видит лучше, чем мы, Гагарка. На самом деле лучше, чем любой био.

— У меня глаза, как у кота, — сказал Гагарка, который, на самом деле, не видел ничего в кромешной тьме.

— Да ну? В таком случае скажи, что я держу в руке?

— Мой игломет. — Гагарка вдохнул воздух и почувствовал слабое зловоние, как будто кто-то жарил на прогорклом жире.

— Ты гадаешь. — Голос Кремня послышался ближе. — Ты не можешь видеть игломет патеры, потому что он его не держит в руке. Ты не можешь видеть и мой карабин, зато я вижу тебя и направил его на тебя. Только попытайся ударить патеру этой штукой, и я тебя застрелю. Убери ее, или я заберу ее у тебя и сломаю.

Гагарка едва слышал быстрые шаги огромного солдата. Тот бежал или, во всяком случае, быстро шел.

— Птица видеть, — пробормотала ночная клушица в ухо Гагарки.

— Ты не должен этого делать, — громко сказал Гагарка Кремню. — Я убираю его. — И прошептал Ореву: — Где он?

— Идти взад.

— Да, понял. Он близко к этому гребаному мяснику?

— Рядом люд. Люд ждать.

— Кремень! — крикнул Гагарка. — Стой! Шухер!

Шаги остановились.

— Надеюсь, ты хотел сказать что-то важное.

— Сколько людей, птица?

— Мног. — Клюв ночной клушицы нервно щелкнул. — Боги, тоже. Плох боги!

— Кремень, слушай. Ты можешь видеть не намного лучше патеры. Я это знаю.

— Заткни фонтан!

— Но я могу. Между тобой и им пачка парней, тихо ждущих вдоль стены. Они…

Туннель наполнил странный звук — наполовину рев, наполовину вой, — за которым последовал гром карабина Кремня и звон тяжелого удара по металлу.

— Удар голов, — объявил Орев и добавил: — Сталь муж.

Карабин Кремня дважды быстро полыхнул огнем, гром эхом отразился от стен, смешиваясь с мучительным визгом рикошетирующих игл.

— Вниз! — Гагарка добрался до места, где, как он думал, мог быть Плотва, но его руки встретили только пустой воздух.

Стон.

— Я иду, Сиськи! — крикнул Гагарка и обнаружил, что уже бежит, ничего не видя, через тьму, более плотную, чем самая темная ночь, пробуя темноту перед собой кончиком тесака, как белой тростью слепца.

Орев замахал крыльями над головой:

— Муж здесь!

Гагарка, наполовину присев, опять и опять дико махал тесаком, постепенно двигаясь вперед, его левая рука бешено искала нож, спрятанный в ботинке. Клинок ударился во что-то твердое, что не было стеной, потом вонзился глубоко в плоть. Кто-то, не Синель, завопил от боли и удивления.

Карабин Кремня загрохотал опять, настолько близко, что вспышка осветила все вокруг, как молния: обнаженная скелетоподобная фигура отшатнулась назад, половина ее лица исчезла. Гагарка резал и резал, опять и опять. Третий разрез не встретил сопротивления.

— Муж мертв! — возбужденно объявил Орев. — Хорош удар!

— Гагарка! Гагарка, помоги мне! Помоги!

— Я иду!

— Атас! — предупредил Орев, очень тихо. — Сталь муж.

— Кремень, с дороги!

Орев каркнул, слева:

— Идет, Гаг.

Клинок ударился об металл. Гагарка нагнулся, уверенный, что Кремень замахнется на него. Потом скользнул мимо.

— Здесь дев! Здесь Гаг! Большой бой! — на некотором расстоянии от него воскликнул Орев.

— Гагарка! Сбрось его с меня!

— Гагарка? Гагарка из «Петуха»? — спросил новый голос, почти такой же грубый, как у Орева.

— Да, твою мать!

— Срань Паса. Погоди минутку.

Гагарка остановился.

— Сиськи, как ты?

Никакого ответа.

Кто-то застонал, и Кремень опять выстрелил.

— Не стреляй, если они не сражаются, — проорал Гагарка. — Старик, ты где?

Боевое безумие уже улетучилось, оставив его еще более слабым и больным, чем раньше.

— Сиськи?

— Дев речь, — помог ему Орев. — Как ты? Смерть?

— Нет! Но мне хреново. — Синель глубоко вздохнула. — Он ударил меня чем-то, Гагарка. Сбил с ног и пытался… Ну, ты знаешь. Сейчас отпустил. Он здорово приложил меня, но, кажись, я еще жива.

Внезапно, как на тенеподъеме, тьма слегка рассеялась. В дюжине стадиев впереди один из ползучих огоньков медленно огибал угол.

Пока Гагарка глядел как зачарованный, огонек стал виден полностью, сверкающая точка, осветившая все, что было скрыто.

Синель сидела недалеко. Увидев Гагарку, голый истощенный человек, стоявший над ней, поднял обе руки и отступил назад. Гагарка подошел к ней и попытался помочь встать, обнаружив при этом (как и Шелк, мгновенье назад), что ему мешает нож, находившийся в руке. Заскрежетав зубами от боли, разрывавшей голову на куски, он нагнулся и сунул нож в ботинок.

— Он подкрался ко мне в темноте и отнял гранатомет. И ударил меня дубиной или чем-то таким.

В неярком свете огонька Гагарка оглядел ее череп и решил, что черное пятно на нем — кровоточащий синяк.

— Тебе еще повезло, что он не замочил тебя.

Голый человек ухмыльнулся:

— Я мог. Но не захотел.

— Я должен был замочить тебя, — сказал ему Гагарка. — И, думаю, когда-нибудь замочу. Забери свой гранатомет, Сиськи.

— Осмелюсь сказать, что он собирался взять ее силой, — сказал Наковальня из-за спины Гагарки. — Я предупреждал ее именно об этом. Насилие над любой женщиной — грех, сын мой. А уж насилие над пророчицей… — Шагнув вперед, маленький авгур прицелился в голого человека из большого игломета Гагарки: — Я тоже наполовину готов убить тебя, ради Сциллы.

— Патера принял двух богов, — гордо объявил Кремень. — И еще парочку твоих корешей.

— Погоди, патера. Давай поговорим с ним. — Гагарка указал на голого человека кончиком своего окровавленного тесака. — Как твое погоняло?

— Тур. Секи, Гагарка, раньше мы корешились вместе. Помнишь тот ломбард? Ты вошел через заднюю дверь, пока я держал для тебя улицу.

— Да, помню. Тебя отправили в ямы. Это было… — Гагарка попытался подумать, и голова опять взорвалась от боли.

— Мне свезло только пару месяцев назад. — Тур подошел поближе, умоляюще протянув руки. — Если б я знал, что это ты, Гагарка, все дело пошло б по-другому. Мы бы помогли тебе, я и моя банда. Только я ну никак не мог знать, сечешь? На стреме стоял этот дурак Гелада, и он сказал о ней и о нем. — Он быстро показал на Синель и Наковальню. — Высокий лакомый кусочек из ямы и с ней коротышка, сечешь, Гагарка? Ни одного гребаного слова о солдате и тебе. И как только я заметил солдата, я сразу свистнул делать копыта, а он уже смылся.

— Почему они… — начала Синель.

— Потому как ты ни хрена не понимаешь, Сиськи, — вздохнул Гагарка. — У них забирают шмотки, прежде чем спихивают в ямы. Я думал, что об этом все знают. Садись. Ты тоже, патера. И Кремень. Старик, ты идешь?

— Старик! — хрипло помог ему Орев.

Никакого ответа из поредевшей тьмы.

— Садитесь, — опять сказал им Гагарка. — Мы все устали — гребаный Гиеракс знает, как я, — и нам предстоит еще долгая дорога, прежде чем мы найдем место, где можно поесть или отдохнуть. У меня есть несколько вопросов к Туру. Скорее всего, у вас тоже.

— У меня, точно.

— Лады, смогешь. — Гагарка с осторожностью сел на пол туннеля. — Но сначала я должен сказать тебе, что он говорит лилию, хотя это ничего не значит. Я знаю, могет быть, сотню пацанов, которым могу доверять, только не слишком. Прежде, чем его бросили в ямы, он был одним из таких, вот и все, что было.

Пока он говорил, Наковальня и Кремень сели вместе; Тур тоже осторожно сел, получив разрешающий кивок.

Гагарка отклонился назад, закрыл глаза, и тут же его голова закружилась.

— Я сказал, что каждый смогет. Только я первый, остальные потом. Где Плотва, Тур?

— Это еще кто?

— Старик. С нами был старик, рыбак. Его зовут Плотва. Ты его замочил?

— Никого я не мочил. — Тур мог быть в лиге отсюда.

Голос Кремня:

— Почему тебя вообще бросили в яму?

Синели:

— Это не имеет значения. Что ты здесь делаешь, вот что я хочу знать? Тебе положено быть в яме, и ты думаешь, что я была там. И Гагарка прав, когда объяснил, почему у тебя нет одежды?

Наковальни:

— Сын мой, я обдумал твои слова. Вряд ли ты предвидел, что я, авгур, могу иметь оружие.

— Я даже не знал, что ты авгур. Все этот хрен, Гелада, он сказал, там длинная баба и с ней коротышка. И мы не знали больше ни хрена, когда начали тушить огоньки.

— Так значит, этот Гелада выстрелил костяной стрелой в меня? Я подобрал ее.

— Не в тебя, патера. В нее. Он сказал, что у нее был гранатомет, и он шмальнул, только промазал. У него есть лук, склеенный из костей, только он не так хорошо управляется с ним, как думает. Гагарка, я же хотел слинять отсюда, сечешь? Могет быть, возьмешь меня наверх, с собой? Я сделаю все, что скажешь.

— Хотел бы я знать, как, — прошептал Гагарка.

Наковальня:

— Я выстрелил раз двадцать. Там были жестокие животные и такие же люди.

Синель:

— Ты понимаешь, что мог бы положить нас всех, стреляя в темноте из игломета Гагарки? Да ты шизанулся!

Кремень:

— Не меня.

— Если бы я не стрелял, дочь моя, меня бы могли убить. И я не стрелял наугад. Я знал, куда. Хотя, можно сказать, был слеп. И это было великолепно. Настоящее чудо. На мою сторону, наверно, встала Сцилла. Они бросились на меня, чтобы убить, все они, но вместо этого я убил их.

Гагарка открыл глаза и прищурился в темноту позади них.

— Могет быть, они убили Плотву. Я собираюсь взглянуть, через минуту.

Синель приготовилась встать:

— Ты чувствуешь себя хреново, а? Я пойду с тобой.

— Не сейчас, Сиськи. Там все еще темно. Тур, ты сказал, что твои ребята забрали огоньки. Чтобы в этом месте стало темно и вы бы оказались за нами, верно?

— Точняк, Гагарка. Гелада встал мне на плечи и достал четыре, и Гаур оттащил их назад. Они ползут туда, где темно. Знаешь об этом?

Гагарка хмыкнул.

— Только они ползают не слишком-то быстро. Ну и мы решили подождать в сторонке, пока вы не появитесь. Она, я хочу сказать, и этот коротышка, авгур. Вот и все.

— И он прыгнул на меня сзади!

— А что ты сделала? (Гагарка почувствовал, хотя и не мог видеть, что Тур вытянул руки.) — Ты шмальнула гранатой в Геладу. Если б не поворот, ты б укокошила всю нашу банду.

— Плох муж! (Орев.)

Гагарка опять открыл глаза.

— Троих или четырех, точняк. Кремень, вроде ты сказал, что патера замочил пару животных?

— Туннельных богов, — подтвердил Кремень. — Я говорил тебе о них. Они вроде как собаки, только не такие приятные.

— Я должен вернуться взад, — пробормотал Гагарка. — Посмотреть, что случилось со стариком, и еще я хочу поглядеть на этих богов. Тур, ты один, и я сделал одного, и это два. Кремень сказал, что патера принял пару, и это четыре. Кто-нибудь еще?

Кремень:

— Я. Одного. И один после выстрела патеры еще дрыгался, и я его добил.

— Ага, вроде бы я это слышал. Всего пять. Тур, ответь, только не тарахти. Сколько вас было?

— Шесть, Гагарка, и пара церберов.

— Считая тебя?

— Лилия, считая меня.

— Я вернусь туда, — повторил Гагарка, — как только огоньки окажутся там и я почувствую себя лучше. Кто-то захочет пойти со мной, лады. Кто-то захочет идти дальше — тоже лады. Но я собираюсь посмотреть на богов и найти Плотву. — Он опять закрыл глаза.

— Хорош муж!

— Да, птица, он был. — Гагарка подождал, пока кто-нибудь не заговорит, но все молчали. — Тур, они бросили тебя в ямы. Быков действительно сбрасывают туда? Я всегда хотел знать.

— Только если ты их достал. Если нет, могешь съехать вниз в корзине.

— И как они тебя кормят? Кладут жратву в корзину и спускают вниз?

— И кувшины с водой, иногда. Только по большей части мы наполняли их сами, когда шел дождь.

— Давай, не останавливайся.

— И там совсем не так хреново, как ты думаешь. Мне не было, точняк. По большей части мы отлично ладили, сечешь? И новые, кто появляется, они сильнее.

— Если их не кидали вниз. Тогда они появлялись со сломанными руками и ногами, а?

— Лилия, Гагарка.

— И тогда вы приканчивали их и ели, пока они еще жирные, а?

Кто-то (Наковальня, решил Гагарка) ахнул.

— Ну, не всегда, лилия. Только тех, кого не знали. Секи, тебя бы не съели.

— Итак, тебя сунули в яму, спустили вниз в этой корзине, и ты был там крутым пацаном, как и раньше. И обнаружил, что они копают, верно? — Гагарка открыл глаза, решив держать их открытыми.

— Ну. Они собирались прокопать ход наружу, сечешь? Они докопались до большой стены и стали рыть вниз, так глубоко, как только могли. Наша яма была самой глубокой, сечешь? Одна из настоящих старых дыр в земле около стены. Они копали ее костями, два быка зараз, а другие выносили руками землю. Остальные глядели, чтобы прыгуны не спустились вниз, когда шлялись поблизости. Они все мне рассказали.

— И вы пробили дыру в этом туннеле, когда подкопались под стену? — спросил Кремень.

Тур энергично кивнул:

— Да, точняк. Они сказали мне. И коркамень — там был коркамень, по большей части, — он треснул, сечешь? Они соскоблили грязь, надеясь найти выход наружу, и увидели огоньки. И тут они чуть не сошли с ума, вот что они сказали. И они стали откалывать куски коркамня, как сосульки от льда, бить по нему, чтобы можно было протиснуться в дыру.

Наковальня усмехнулся, обнажив выдающиеся вперед зубы больше, чем обычно.

— Я начинаю понимать ваше бедственное положение, сын мой. Когда вы выбрались в эти ужасные туннели, оказалось, что вы не в состоянии добраться до поверхности. Это верно? Факт? Справедливость Паса достигла вас?

— Ага, так и было, патера. — С заискивающей гримасой Тур наклонился к Наковальне; казалось, что он унижается. — Но посмотри на это по-другому, патера. Только минуту назад ты убил парочку моих друзей, а? И ты не ссудил им лошадь, чтобы добраться до Главного компьютера, верно?

Наковальня покачал головой, тряся пухлыми щеками:

— Мне кажется, что лучше всего дать богам самим судить об этом деле, сын мой. Так же, как я судил о твоем.

— Лады, я тоже собирался убить тебя. Это лилия, сечешь? Я не вру тебе. Только сейчас ты не даешь мне забыть об этом, сечешь, патера? Вроде бы Пас хочет, чтобы мы оставили все позади. Как насчет этого? — Тур протянул руку.

— Сын мой, когда у тебя будет такой же игломет, как у меня, я с удовольствием заключу с тобой перемирие.

Гагарка хихикнул.

— Как далеко вы прошли, Тур? Ну, когда искали дорогу наружу?

— Довольно далеко. Только в этих туннелях черт ногу сломит, сечешь? И они очень разные. Некоторые полны воды или в них есть обвалы. А некоторые кончаются дверями.

— Я расскажу тебе кое-что о дверях, Тесак, как только мы окажемся наедине, — сказала Синель.

— Клево, Сиськи. Только не забудь. — Гагарка, преодолевая боль, с трудом поднялся на ноги. Заметив, что клинок его тесака все еще испачкан кровью, он вытер его о край туники и убрал в ножны. — В этих туннелях есть что-нибудь? И что именно?

— Да, есть. Солдаты, вроде этого, везде. — Тур указал на Кремня. — Если увидят, сразу шмаляют, так что надо все время слушать. А как, по-твоему, я в темноте понял, что он солдат? Они не слишком-то шумят, даже когда маршируют, но все-таки они ходят не так, как ты и я, и иногда можно услышать, как их стволы бьются о них. А еще есть церберы, которых он называет богами, и они могут быть хрен знает как опасны. Только наш пацан, Антилопа, поймал пару щенков и вроде как приручил их, сечешь? У нас была пара с собой. И еще большие машины, иногда. Высокие фаллосы, но мало. Некоторые ни хрена тебе не сделают, если их не тревожить.

— Все?

— Все, что я видел, Гагарка. Еще болтают о призраках, но я не знаю.

— Лады. — Гагарка повернулся к Наковальне, Кремню и Синель: — Как я и сказал, я иду туда, чтобы найти Плотву.

Он медленно шел по туннелю к затаившейся тьме и остановился только тогда, когда добрался до места, где лежали люди и звери, убитые Наковальней. Присев на корточки, он внимательно осмотрел их, и только потом ухитрился посмотреть на группу, от которой ушел. Никто не последовал за ним, и он пожал плечами.

— Только ты да я, Орев.

— Плох вещь!

— Ага, точняк. Он называет их церберами, но цербер — это сторожевой пес, и Кремень прав. Они вообще не настоящие собаки.

Грубая дубинка — камень, к которому сухожилиями была примотана обожженная огнем кость — лежала около тела одного из заключенных, застреленных Наковальней. Гагарка подобрал ее и осмотрел, потом отбросил в сторону, спросив себя, как близко этот человек подобрался к Наковальне, прежде чем тот его убил. Вот если кто-нибудь убьет Наковальню, он, Гагарка, сможет получить свой игломет обратно. Но что можно сделать Кремню?

Он внимательно осмотрел того, которого зарезал тесаком. Когда-то, давно, он украл тесак и носил его, главным образом, для вида; однажды наточил, потому что время от времени использовал, перерезая веревку или взламывая выдвижные ящики. Как-то раз, из любопытства, он взял пару уроков у мастера Меченоса; сейчас он почувствовал, что, сам того не зная, владел настоящим оружием.

Ползучие огоньки светили здесь намного слабее; пройдет какое-то время, прежде чем та часть туннеля, в которой он оставил старого рыбака, станет хорошо освещенной. Он вынул тесак и осторожно пошел вперед.

— Свистни, когда что-нибудь увидишь, птица.

— Нет видеть.

— Но ты же можешь видеть в темноте, верно? Твою мать, да я сам могу видеть. Просто я вижу плохо.

— Нет муж. — Орев щелкнул клювом и перепрыгнул с правого плеча Гагарки на левое. — Нет вещь.

— Ага, я тоже ни хрена не вижу. Хотел бы я быть уверен, что это то самое место.

Больше всего он хотел, чтобы пришла Синель. Конечно, за ним шел Дрофа, большой и мускулистый; но это разные вещи. Если Синель не удосужилась прийти, нет смысла идти — вообще нет смысла что-то делать.

«Как ты вообще ввязался в это, мелочь?» — захотел узнать Дрофа.

— Не знаю, — пробормотал Гагарка. — Забыл.

«Отвечай правду, мелочь. Ты же не хочешь, чтобы я слинял? Я собираюсь тебе помогать, так что мне надо знать».

— Ну, мне он понравился. Патера, я имею в виду. Патера Шелк. Мне кажется, Аюнтамьенто его достало. И еще мне кажется, что сегодня вечером я должен был поехать на озеро, встретить их в Лимне, и они были бы рады увидеть меня, из-за денег; мы бы хорошо поели, выпили и, могет быть, наняли бы пару комнат на втором этаже, для нас. Он же не может коснуться ее, он же авгур…

— Плох речь!

— Он авгур, и она бы выпила пару стаканов за обедом и почувствовала бы, что должна мне за это и за кольцо, за оба, и это было бы здорово.

«Что я бы сказал о том, как зависать с девчонкой, мелочь?»

— Ну, да, брат. Я сделаю все, что скажешь. Только он исчез, а она напилась вдрызг, и я рассердился, навалял ей и отправился на поиски. Только все говорят, что он — ну, патера — будет кальде, новым кальде. Это все знают, даже если он отказывается.

— Дев идти!

«Не имеет значения. Значит, ты вернулся сюда, пошел обратно по тому пути, который уже прошел, ради этого мясника, Шелка?»

— Ага, ради Шелка, потому как он бы захотел. И еще ради Плотвы, ну, того старого рыбака, чья лодка.

«Ты крал у кучи таких, как он. Но даже не украл его гребаную лодку».

— Патере бы это не понравилось, а я очень люблю его.

«Настолько?»

— Тесак? Тесак!

«Он ждет, ты же знаешь. Этот бык, Гелада, он ждет нас в темноте рядом с телом старика, мелочь. У него есть лук. Никто тут не ходит без лука».

— Дев идти! — повторил Орев.

Гагарка резко повернулся и встал к ней лицом.

— Назад, Сиськи!

— Тесак, я должна кое-что сказать тебе, но я не могу кричать об этом.

— Он может увидеть нас, Сиськи. А мы нет. Даже птица не может увидеть его отсюда, потому как он в темноте, а здесь светлее. Где твой гранатомет?

— Я оставила его Кремни. Патера не хотел, чтобы я пришла к тебе с ним. Он боялся, что я могу попытаться убить их из него, если разнервничаюсь.

Гагарка взглянул направо, надеясь посоветоваться с Дрофой; но тот уже ушел.

— А я ответила, что мы не собираемся делать ничего такого. «Мы не ненавидим тебя», — сказала я. Но он ответил, что ты ненавидишь.

Гагарка тряхнул головой, боль плавала перед глазами розовой дымкой.

— Он ненавидит меня, могет быть. Но я — нет.

— Именно это я ему и сказала. А он ответил: «Очень хорошо, дочь моя, — ты знаешь, как он говорит — оставь это с нами, и я поверю тебе». Я так и сделала — отдала его Кремни.

— И пришла сюда без него, чтобы рассказать об этих гребаных дверях?

— Да! — сказала она, приближаясь. — Это важно, по-настоящему важно, Тесак, и я не хочу, чтобы этот урод, который сбил меня с ног, услышал о них.

— Это то, что сказал фаллос?

Синель, потрясенная, остановилась.

— Я слышал, Сиськи. Я стоял прямо за тобой, и, вообще, двери — мое ремесло. Двери, окна, стены и крыши. Ты думаешь, что я бы пропустил его слова?

Она покачала головой.

— Думаю, что нет.

— Вот и я думаю, что нет. Стой здесь и будешь в безопасности. — Он отвернулся, надеясь, что она не заметила, что он еле стоит на ногах и у него кружится голова; темный туннель, казалось, завертелся, когда он всмотрелся в его черную глотку, похожую на сгоревший фейерверк-вертушку или высокое заднее колесо катафалка, беспросветно мрачное и черное, как железо, катящееся по просмоленной дороге в никуда. — Я знаю, что ты там, Гелада, и старик с тобой. Слушай здесь. Меня зовут Гагарка, и я — кореш Тура. Я не собираюсь ссориться с тобой. Только старик — тоже мой кореш.

С каждым словом его голос становился все тише. Он попытался собрать оставшиеся силы:

— Вот что мы собираемся сделать совсем скоро — вернуться в вашу яму вместе с Туром.

— Тесак!

— Заткнись. — Он не потрудился даже посмотреть на нее. — Потому что я могу пройти через одну из тех железных дверей, которые ты не смог открыть. Я собираюсь поговорить с быками в вашей яме. Я собираюсь сказать им всем, что тот, кто хочет наружу, могет пойти со мной, и я их выведу. Потом мы пойдем к той двери, я открою ее, и мы выйдем наружу. Вот и все. Я вернулся не за кем-то из вас.

Он замолчал, ожидая ответа. Орев нервно щелкнул клювом.

— Ты и старик идите сюда и можете пойти со мной. Или дай ему уйти и вернись сам в яму, и тогда, если захочешь, сможешь уйти вместе со всеми. Но я собираюсь посмотреть на него.

Рука Синели коснулась его плеча, и он вздрогнул.

— Ты со мной, Сиськи?

Она кивнула и взяла его под руку. Они сделали шагов сто в сгущающейся тьме, когда между их головами провизжала стрела; Синель судорожно вздохнула и уцепилась за него еще крепче.

— Предупреждение, — сказал он ей. — Он мог бы попасть в нас, если б захотел. Только он не захотел, потому как мы могем вывести его наружу, а сам он не могет.

Он повысил голос, как и раньше:

— Старик кончился, а, Гелада? Я нашел тебя. И ты думаешь, что, когда я уйду, все будет пучком. Все будет не так. Все будет так, как я сказал. С нами авгур, маленький парень, которого ты видел вместе с Сиськами, когда стрелял в нее. Просто отдай нам тело старика. Мы заберем его, помолимся над ним и, могет быть, где-нибудь достойно похороним, если найдем место. Я никогда не встречался с тобой, но, могет быть, ты знавал Дрофу, моего братана. Того, который стырил Золотой кубок Молпы? Хочешь, мы приведем Тура? Он поручится за меня.

— Он говорит правду, Гелада, — крикнула Синель, — на самом деле. Я не думаю, что ты еще здесь, наверняка ты убежал дальше в туннель. Я б так и сделала. Но ежели ты здесь, ты могешь доверять Гагарке. Наверно, ты был в яме очень долго, потому как все в Орилле знают, кто такой Гагарка.

— Птица видеть! — пробормотал Орев.

Гагарка медленно пошел по мрачному полумраку туннеля.

— Он взял лук?

— Взять лук!

— Положи его, Гелада. Если ты выстрелишь в меня, ты выстрелишь в последнюю возможность выбраться отсюда.

— Гагарка? — Голос из темноты мог принадлежать самому Гиераксу — гулкий и безнадежный, как эхо из могилы. — Так тебя зовут? Гагарка?

— Точняк. Братан Дрофы. Он был старше меня.

— У тебя есть игломет? Положи его.

— Нету. — Гагарка вложил тесак в ножны, снял тунику и бросил ее на пол. Подняв руки вверх, он сделал полный круг. — Видишь? Я взял клинок, и больше ничего. — Он опять вынул тесак и поднял его вверх. — Я оставляю его здесь, прямо на тунике. И ты видишь, что у нее тоже нет оружия. Свой гранатомет она оставила солдату. — Он медленно пошел во тьму, показывая пустые руки.

Внезапно что-то сверкнуло впереди, в ста шагах от него.

— У меня потайной фонарь, — крикнул Гелада. — Из жира церберов.

Он опять раздул пламя, и на этот раз Гагарка услышал его слабое дыхание.

— Я должен был понять, — пробормотал он Синель.

— Мы не любим использовать их. — Гелада встал, костлявый мужчина, не намного выше Наковальни. — По большей части не зажигаем. Фитиль быстро кончается. Парни приносят их сверху и просто оставляют.

Гагарка, медленно шедший через темноту, ничего не сказал, и Гелада повторил:

— Из жира церберов, когда нет масла.

— Мне казалось, что вы делаете их из костей, — небрежно сказал Гагарка. — И, могет быть, сворачиваете фитили из волос. — Он уже подошел настолько близко, что неясно видел тело Плотвы, лежащее у ног Гелады.

— Да, иногда. Только волосы плохо горят. Лучше уж жечь тряпки.

Гагарка остановился рядом с телом.

— Ты его приволок сюда, а? У него штаны порвались.

— Волок так далеко, как смог. Он тяжелый, как поросенок.

Гагарка рассеянно кивнул. Однажды, когда они с Шелком ужинали в отдельном кабинете в Вайроне, тот рассказал ему, что у Крови есть дочь, лицо которой похоже на череп, и говорить с ней — все равно, что говорить с черепом. Вот у Дрофы лицо — совсем другое дело, хотя она жива, а Дрофа мертв, и его лицо действительно превратилось в череп. Лицо отца Мукор, дряблое лицо Крови, совсем другое — мягкое, красное и потное, даже когда он говорит, что тот или другой бык должен заплатить.

Но этот Гелада тоже превратился в череп, как будто он, а не Кровь, был отцом этой шлюхи Мукор — безбородый, как и любой череп, или почти безбородый, с серо-белыми грязными костями, отчетливо видными даже в вонючем желтом свете потайного фонаря; просто говорящий труп с маленьким круглым брюхом, локтями, большими чем руки, и плечами, похожими на вешалки для полотенец. В руке он держал потайной фонарь, а маленький лук, похожий на детский и сделанный из костей, скрепленных сыромятными кожаными полосками, лежал у его ног вместе со стрелами, старым ножом Плотвы — тем самым, с широким лезвием — и рядом со старой головой Плотвы, с которой исчезла старая фуражка; растрепанные белые волосы старого рыбака казались короной, а чистые белые кости его руки, наполовину очищенные от плоти, были белее, чем его старые глаза, белее всего в витке.

— Тебе хреново, Гагарка?

— Ага, немного. — Гагарка тяжело опустился на пол туннеля рядом с телом Плотвы.

— У него было перо. — Быстро наклонившись, Гелада поднял нож Плотвы. — Я сохранил.

— Точняк. — Рукав тяжелой голубой туники Плотвы был отрезан, из его предплечья и плеча были вырезаны узкие полосы. Орев спрыгнул с плеча Гагарки и внимательно изучил работу.

— Не клюй, — предупредил его Гагарка.

— Бедн птица!

— Взял пару ломтей. Ты тоже смогешь, когда будем выходить.

— Сохрани для себя. Тебе они понадобятся.

Уголком глаза Гагарка увидел, как Синель чертит знак сложения.

— Высочайший Гиеракс, Темный Бог, Бог Смерти…

— Он сопротивлялся?

— Почти нет. Встал за ним. Накинул удавку на шею. Хорошо умею. Знаешь Мандрила?

— Зажги фонарь, — сказал Гагарка, не глядя на него. — Палустрия, вроде бы я слышал.

— Мой кузен. Здорово работал с ней. Что с Водяной чумой?

— Дохлая. Как и ты. — Гагарка выпрямился и вонзил свой нож в округлый живот. Кончик прошел под ребрами и вверх, прямо в сердце.

Глаза и рот Гелады широко открылись. Какое-то мгновение он пытался схватить Гагарку за запястье, чтобы вытащить клинок, который уже закончил его жизнь. Потайной фонарь со стуком упал на коркамень, за ним старый нож Плотвы, и на них обрушилась темнота.

— Тесак!

Гагарка почувствовал, как ноги Гелады ослабли и тело повисло на ноже. Он сбросил его и вытер клинок и правую руку о бедро, радуясь, что не видит в этот момент кровь Гелады или не встречается с его пустым мертвым взглядом.

— Тесак, ты сказал, что не сделаешь ему ничего плохого!

— Да ну? Не помню.

— Он не собирался ничего нам сделать.

Она не касалась его, но он чувствовал ее близость, женский запах бедер и мускус волос.

— Он уже сделал нам, Сиськи. — Гагарка вернул нож в ботинок, нащупал тело Плотвы и забросил на плечи. Оно было не тяжелее ребенка. — Могет быть, ты понесешь фонарь? Было бы клево, если бы мы смогли зажечь его.

Синель ничего не сказала, но через несколько секунд он услышал слабый треск фонаря.

— Он убил Плотву. Этого уже достаточно, самого по себе, но он еще немного поел его. Вот почему поначалу он молчал. Слишком был занят. Жевал. Он знал, что мы захотим тело старика, и хотел набить себе брюхо.

— Он был голоден. Здесь почти нет еды, — еле слышно прошептала Синель.

— Точняк. Птица, ты здесь?

— Птица здесь! — Перья коснулись пальцев Гагарки; Орев ехал на теле Плотвы.

— Если бы ты умирал от голода, ты мог бы сделать то же самое, Тесак.

Гагарка не ответил, и она добавила:

— И я тоже, кажись.

— Это не важно, Сиськи. — Он пошел быстрее, стараясь идти перед ней.

— Не секу, почему!

— Потому что я этого не допущу. Гелада это делал, как я сказал тебе, и получил свое. Мы идем в ямы. Как я сказал ему.

— И это мне не нравится. — Голос Синели прозвучал так, как будто она вот-вот расплачется.

— Я должен туда пойти. Слишком многих моих друзей послали туда, Сиськи. Если некоторые из них торчат в этой яме и я могу их оттуда вытащить, я это сделаю. И каждый из этой ямы докопается до правды. Могет быть, патера не сказал бы им, если бы я вежливо попросил. И Кремень. Только Тур точно бы сказал. Он бы сказал, что этот парень замочил кореша Гагарки и съел его, и что Гагарка ничего ему не сделал. И когда мы б вывели их оттуда, об этом узнал бы весь город.

Бог засмеялся за ними, слабо, но отчетливо — бессмысленный невеселый смешок сумасшедшего; Гагарка спросил себя, слышала ли его Синель.

— Так что я был должен. И сделал. Ты бы тоже, в моих берцах.

Туннель стал немного светлее. Впереди, где было еще светлее, он увидел, что Наковальня, Кремень и Тур все еще сидят на полу: Кремень держит на коленях гранатомет Синель, Наковальня разговаривает со своими четками, а Тур глядит в туннель, ожидая их.

— Все пучком, Тесак.

Здесь лежали его тесак и туника. Он положил тело Плотвы, вложил тесак в ножны и опять надел тунику.

— Хорош муж! — одобрительно щелкнул клювом Орев.

— Ты ел его? Плотву? Я же говорил тебе!

— Другой муж, — объяснил Орев. — Есть глаз.

Гагарка пожал плечами:

— Почему нет?

— Пошли отсюда. Пожалуйста, Тесак. — Синель уже прошла несколько шагов вперед.

Он кивнул и подобрал Плотву.

— У меня плохое чувство. Будто Гелада еще жив, там, в темноте, или что-то в этом роде.

— Нет, — уверил ее Гагарка.

Когда они добрались до ждущей их троицы, Наковальня убрал в карман четки.

— Я бы охотно принес Прощение Паса нашему покойному товарищу по путешествию. Но его дух уже улетел.

— Точняк, — сказал Гагарка. — Мы просто надеялись похоронить его, патера, если найдем место.

— Теперь уже патера?

— Как и раньше. Я и раньше говорил «патера». Просто ты не обратил внимания, патера.

— О, зато сейчас, сын мой. — Наковальня жестом приказал Кремню и Туру встать. — В любом случае я сделаю все, что смогу, для нашего неудачливого товарища. Не ради тебя, сын мой, но ради него.

Гагарка кивнул.

— Это все, что мы просим, патера. Гелада мертв. Могет быть, я должен буду рассказать об этом всем.

Наковальня оглядел тело Плотвы.

— Ты не сможет нести такую тяжесть достаточно далеко, сын мой. Я предлагаю, чтобы его понес Кремень.

— Нет, — жестко сказал Гагарка. — Тур. Иди сюда, Тур. Возьми его.

Глава четвертая План Паса

— Мне жаль, что ты сделала это, Мукор, — мягко сказал Шелк.

Старуха тряхнула головой.

— Я не собиралась убивать тебя. Но я могла.

— Конечно, ты могла.

Квезаль подобрал игломет; он почистил его пальцами и, достав платок, стер кровь белого быка. Старуха повернулась, чтобы посмотреть на него, но тут усмешка черепа растаяла, и она выпучила глаза.

— Мне жаль, дочь моя, — повторил Шелк. — Я заметил, что ты часто бываешь на жертвоприношениях, но я не могу вспомнить твое имя.

— Маниока. — Она говорила как во сне.

Он мрачно кивнул.

— Ты чувствуешь себя плохо, Маниока?

— Я…

— Это все жара, дочь моя. — И добавил, чтобы успокоить свою совесть: — Возможно. Возможно, это жара, по меньшей мере частично. Мы должны увести тебя в тень и подальше от этого огня. Ворсинка, ты можешь идти?

— Да, патера.

Квезаль протянул ему игломет.

— Возьмите его, патера. Он вам понадобится.

Игломет не помещался в карман, и Шелк засунул его за пояс под тунику, туда, где он носил азот.

— Еще дальше, как мне кажется, — сказал ему Квезаль. — На бедро. Там будет безопаснее и так же удобно.

— Да, Ваше Святейшество.

— Этот мальчик не должен ходить. — Квезаль подхватил Ворсинку. — У него яд в крови, и это не шутка, хотя, как мы можем надеяться, яду совсем немного. Могу ли я отнести его в ваш дом, патера? Он должен полежать, как и эта бедная женщина.

— Женщинам нельзя… но, конечно, если Ваше Святейшество…

— Можно, с моим разрешением, — сказал ему Квезаль. — И я его даю. Я также разрешаю вам, патера, зайти в киновию и принести одежду сивиллы. Майтера, — он посмотрел вниз на майтеру Мрамор, — может в любой момент прийти в сознание. И мы должны избавить ее от замешательства, насколько возможно. — С Ворсинкой через плечо, он взял руку Маниоки. — Пойдем со мной, дочь моя. Ты и этот мальчик должны будете позаботиться друг о друге, хотя бы недолго.

Шелк уже торопился через садовые ворота. Он никогда не был в киновии, но считал, что прекрасно знает, как она устроена: селлариум, трапезная, кухня и кладовка на нижнем этаже; спальни (по меньшей мере четыре, а возможно, целых шесть) — на верхнем. Предположительно, одну из них занимает майтера Мрамор, хотя она, конечно, никогда не спит.

Семеня по посыпанной гравием дорожке, он вспомнил, что алтарь и Священное Окно все еще стоят посреди Солнечной улицы. Их нужно отнести в мантейон как можно быстрее, хотя для этого понадобится дюжина здоровых мужчин. Он открыл дверь кухни и обнаружил, что далеко не уверен в необходимости этого. Пас мертв — это заявила не кто иная, как Ехидна, — и он, Шелк, не может себе представить, что будет жертвовать Ехидне или даже присутствовать на жертвоприношениях в ее честь.

Заметит ли кто-нибудь, за исключением богов, если колеса тележек с навозом и фургонов торговцев перемелют алтарь или Окно, в котором боги появляются так редко? Тем не менее, это богохульство. Он вздрогнул.

Кухня киновии казалась почти знакомой — частично потому, решил он, что майтера Мрамор много раз упоминала все это: плиту, ящик с дровами, шкафы и кладовку; и частично потому, что она была очень похожа на его, хотя и чище.

Наверху он нашел холл, оказавшийся расширенным вариантом площадки на конце лестницы в его доме; его стены украшали три выцветших картины: Пас, Ехидна и Тартар приносили молодоженам дары еды, потомства и благосостояния (последнее сентиментально символизировал букет ноготков); Сцилла распростерла свою замечательную невидимую мантию над путешественником, пьющим из пруда в южной пустыне; Молпа, небрежно одетая, как юная аристократка, благословляла бедную, значительно более старшую женщину, кормящую голубей.

На мгновение Шелк остановился, чтобы внимательно осмотреть последнюю. Маниока вполне могла бы позировать для этой старой женщины; он с горечью подумал, что стая, которую она кормила, могла бы накормить ее, но потом напомнил себе, что, в некотором смысле, они… что последние годы ее жизни были освещены знанием: она, у которой осталось мало, могла еще что-то давать.

Дверь в конце холла была разбита. Заинтересовавшись, он вошел.

Кровать аккуратно застелена, пол подметен. В кувшин на ночном столике налита вода, так что это, безусловно, комната майтеры Мята или майтеры Роза, или, возможно, комната, в которой Синель провела ночь сцилладня. На стене изображение Сциллы, потемневшее из-за постоянной копоти обетных светильников маленького святилища, стоявшего перед ним. И вот… да, похоже, это работающее стекло. Совершенно точно, это комната майтеры Роза. Шелк хлопнул в ладоши, и в серой глубине стекла появилось бескровное лицо монитора.

— Почему майтера Роза никогда не говорила мне, что у нее есть стекло? — спросил Шелк.

— Не имею понятия, сэр. Вы спрашивали?

— Конечно, нет!

— Это, вероятно, и есть объяснение, сэр.

— Если ты… — Шелк упрекнул себя и обнаружил, что улыбается. Какое это имело значение, по сравнению со смертью доктора Журавля или теофанией Ехидны? Он должен научиться расслабляться и думать.

Когда строили мантейон, поставили стекла для использования старшей сивиллой и старшим авгуром — достаточно естественно и достойно похвалы. Стекло старшего авгура, сейчас висящее в комнате патеры Росомаха, уже много десятилетий не работает; это, старшей сивиллы, еще действует, возможно потому, что им меньше пользовались. Шелк пробежал пальцами по гриве желтых волос.

— Есть еще стекла в киновии, сын мой?

— Нет, сэр.

Он подошел на шаг ближе к стеклу, желая, чтобы была трость, о которую можно опереться.

— А в мантейоне?

— Да, сэр. Есть одно в доме авгура, сэр, но оно недоступно для вызова.

Шелк кивнул себе.

— Полагаю, ты не можешь сказать мне, сдалась ли Аламбрера?

В то же мгновение лицо монитора исчезло, сменившись зданием с несколькими башнями и примыкающими к нему стенами. Несколько тысяч человек суетились перед мрачными железными воротами, пара десятков пыталась пробить их тем, что казалось строительной балкой. Пока Шелк смотрел, два гвардейца высунули карабины из-за парапета правой башни и открыли огонь.

Появилась майтера Мята, верхом на белом коне, ветер развевал ее черную одежду; на широкой спине жеребца она казалась ребенком. Она сделала резкий жест, и, вероятно, ее голос, новонайденная серебряная труба, прокричал отступление, хотя Шелк и не сумел разобрать слов; ужасный разрыв реальности, клинок азота, вырвался из ее поднятой руки, и парапет взорвался, обрушив вниз каменный дождь.

— С другой точки зрения, — спокойно объявил монитор.

Шелк обнаружил, что смотрит на толпу, собравшуюся перед воротами, с точки, находящейся на высоте пятнадцать-двадцать кубитов над улицей; некоторые нападавшие повернулись и побежали; другие все еще бесновались перед железом и камнем Аламбреры. Потные люди с балкой собрались для новой атаки, но вот один из них упал еще до начала, его лицо превратилось в красно-белое месиво.

— Достаточно, — сказал Шелк.

Монитор опять появился в стекле.

— Я думаю, можно, не боясь ошибиться, сказать, сэр, что Аламбрера не сдалась. И, если можно, я бы добавил, что, скорее всего, она этого и не сделает до прибытия деблокирующего отряда, сэр.

— Деблокирующий отряд уже в пути?

— Да, сэр. Первый батальон Второй бригады гражданской гвардии, сэр, и три роты солдат. — Монитор на мгновение замолчал. — Сейчас я не могу установить их местоположение, сэр, но не так давно они шли по Пивной улице. Хотите увидеть их?

— Нет, я должен идти. — Шелк повернулся к двери, потом вернулся. — Как ты… есть глаз высоко на здании по другую сторону Тюремной улицы, не правда ли? И еще один над воротами Аламбреры?

— Совершенно верно, сэр.

— Ты должен знать киновию. Где комната майтеры Мрамор?

— Меньше, чем вы полагаете, сэр. Я уже говорил вам, что в киновии нет других стекол, сэр. И глаз, кроме моего. Однако, судя по некоторым замечаниям моей хозяйки, я могу предположить, что вторая дверь слева, сэр.

— Под хозяйкой ты имеешь в виду майтеру Роза? Где она?

— Да, сэр. Моя хозяйка покинула эту землю испытаний и печалей и перешла в бесконечно более приятный климат, сэр. То есть в Главный компьютер, сэр. Короче говоря, оплакиваемая мной хозяйка присоединилась к бессмертным богам.

— Умерла?

— Именно так, сэр. Что касается ее останков, то, как мне кажется, в настоящее время они до некоторой степени рассеялись. Вот лучшее, что я могу показать, сэр.

Лицо монитора опять исчезло, и в стекло прыгнула Солнечная улица: алтарь (с которого свешивался обожженный огнем труп Мускуса) и, за ним, обнаженное металлическое тело майтеры Мрамор, распростертое рядом с окрашенным в черный цвет деревянным гробом.

— Так это был ее последний обряд, — прошептал себе Шелк. — Последнее жертвоприношение майтеры Роза. Я и не знал.

— Да, сэр, боюсь, так оно и есть. — Монитор вздохнул. — Я служил ей сорок три года, сэр, восемь месяцев и пять дней. Не хотите ли посмотреть, какой она была при жизни, сэр? Или последнюю сцену, которую я, с таким удовольствием, показывал ей. Как неформальное воспоминание, сэр? Быть может, это утешит вашу бросающуюся в глаза грусть, сэр, если вы позволите мне такую дерзость.

Шелк покачал головой, но потом передумал.

— Какой-то бог подсказывает тебе, сын мой? Возможно, Внешний?

— Ничего не знаю об этом, сэр.

— В последний фэадень я повстречал очень услужливый монитор, — объяснил Шелк. — Он показал мне, где находится оружие его хозяйки; сейчас я понимаю — задним числом, — что мониторы такого обычно не делают. Поэтому я пришел к выводу, что ему приказала помочь мне богиня Киприда.

— Честь для всех нас, сэр.

— Но, конечно, он так не сказал. Ему приказали молчать. Покажи мне сцену, последнюю из тех, что видела твоя хозяйка.

Монитор исчез. Неспокойная синяя вода протянулась к горизонту; где-то посреди нее, под хмурым небом, бежала в крутом бейдевинде маленькая рыбачья лодка. Черная птица (Шелк подошел ближе) махала крыльями среди такелажа; за рулем стояла высокая женщина, нагая или почти. Каждое движение ее левой руки сопровождалось слабой малиновой вспышкой.

Шелк погладил щеку.

— Можешь повторить приказ, который майтера Роза дала тебе, чтобы увидеть эту сцену?

— Конечно, сэр. «Дай мне увидеть то, что эта потаскуха, которую нам всучил Шелк, сейчас делает». Я извиняюсь, сэр, — как я извинился перед своей хозяйкой, — что изображение недостаточно четкое. Вблизи от корабля нет точек, из которых можно посмотреть на него, и фокусное расстояние стекла, через которое я гляжу на него, максимально.

Услышав приближение Шелка, майтера Мрамор отвернулась от Окна и попыталась закрыться своими новыми руками. Отвернувшись от нее, Шелк передал ей одежду, которую снял с гвоздя на стене ее комнаты, и сказал:

— Это не имеет значения, майтера. Никакого.

— Я знаю, патера. Тем не менее, я чувствую… Все, готово.

Шелк повернулся к ней и протянул руку:

— Ты можешь встать?

— Не знаю, патера. Я… я пыталась, когда ты пришел. Где все? — Ее пальцы, более твердые, чем человеческие, ухватились за его. Он поднял ее, напрягая всю силу; тут же проснулись наполовину зажившие раны, оставленные клювом белоголового.

Майтера Мрамор стояла, почти не качаясь, и пыталась стряхнуть пыль с длинной черной юбки, бормоча:

— Спасибо тебе, патера. Ты входил?.. Большое спасибо.

Шелк глубоко вздохнул:

— Боюсь, ты могла подумать, будто я вел себя неподобающе. Я должен объяснить тебе, что Его Святейшество Пролокьютор лично разрешил мне войти в киновию и принести тебе одежду. Его Святейшество здесь; я полагаю, что сейчас он в доме авгура.

Он подождал, не заговорит ли она, но майтера Мрамор ничего не ответила.

— Возможно, тебе лучше уйти в тень.

Она тяжеловесно оперлась о его руку; Шелк провел ее через арочные ворота и сад и усадил на ее обычное место в беседке.

— Я должна рассказать тебе кое-что, — сказала она голосом, совсем не похожим на ее собственный. — И я должна была рассказать тебе это давным-давно.

Шелк кивнул:

— И я тоже был должен рассказать тебе кое-что, майтера, давным-давно — и кое-что новое, что я должен рассказать тебе сейчас. Пожалуйста, дай мне сделать это первым — мне кажется, что так будет лучше всего.

Похоже, она не услышала его.

— Когда-то я родила ребенка, патера. Сына, мальчика. Это было… О, очень давно.

— Сконструировала сына, ты имеешь в виду. Ты и твой муж.

Она покачала головой:

— Родила его в крови и муках, патера. Великая Ехидна ослепила меня, и я не могу видеть богов, но этого было недостаточно. Поэтому я очень страдала, и, без сомнения, он тоже страдал, бедный крошка, хотя еще ничего не сделал. Мы едва не умерли, оба.

Шелк мог только глядеть в ее гладкое металлическое лицо.

— И сегодня наверху кто-то умер. Я не могу вспомнить, кто именно. Но вспомню, через мгновение. Прошлой ночью мне снились змеи, а я ненавижу змей. Если я говорю тебе об этом сейчас, то, возможно, только потому, что не хочу опять увидеть этот сон.

— Надеюсь, что нет, майтера, — сказал он. И добавил: — Думай о чем-нибудь другом, если сможешь.

— Это были… совсем не простые роды. Мне было сорок, и я никогда не рожала детей. Тогда нашей старшей сивиллой была майтера Бетель, исключительная женщина. Но толстая, одна из тех людей, которые не сбавляют вес, даже когда постятся. Она, когда постилась, становилась ужасно усталой, но никогда не худела.

Он кивнул, все больше и больше убеждаясь, что майтерой Мрамор опять кто-то завладел, и он даже знает, кто.

— Мы сделали вид, что я тоже растолстела. Она взяла привычку поддразнивать меня, наши сивиллы поверили ей. До этого я была очень маленькой женщиной.

— Я бы понес тебя, майтера, если бы мог, — сказал Шелк, тщательно следя за ее реакцией, — но мне тебя не поднять — ты слишком тяжелая.

Она не обратила внимания на его слова.

— Несколько плохих людей позлословили, но это все. Потом пришло мое время. Боль была ужасной. Майтера наняла в Орилле женщину, которая ухаживала за мной. Не самая порядочная женщина, сказала майтера, но во время нужды намного лучший друг, чем многие порядочные женщины. Эта женщина сказала, что часто принимает роды, вымыла свои руки, вымыла меня и объяснила, что делать, но он не вышел. Мой сын. Он не вышел в этот мир, хотя я тужилась и тужилась, и, наконец, настолько устала, что подумала, будто сейчас умру.

Ее рука — он сообразил, что сейчас она стала майтерой Роза — нашла его. Надеясь, что это успокоит ее, он сжал ладонь изо всех сил.

— Она разрезала меня ножом с ее кухни, который до этого сунула в кипящую воду. Кровь была повсюду. Ужас! Ужас! Потом пришел доктор, разрезал меня еще раз, и вот появился он, покрытый моей кровью и жиром. Мой сын. Они хотели, чтобы я нянчила его, но я не стала. Я знала, что за мой проступок Змеевидная Ехидна ослепит меня, не даст видеть богов, но я подумала, что, если я не буду ухаживать за ребенком, она может смягчиться и, в конце концов, даст мне увидеть ее. Она так и не смягчилась.

— Ты не обязана рассказывать мне все это, майтера, — сказал Шелк.

— Они попросили меня дать ему имя, и я дала. Они сказали, что найдут семью, которая хочет ребенка и примет его, и он никогда не узнает, но он узнал, много лет спустя. Когда он говорил с Мрамор, он сказал, что купил этот мантейон, и попросил передать это мне. И он назвал свое имя. Когда я услышала его имя, я тут же все поняла.

— Это больше не имеет никакого значения, майтера, — нежно сказал Шелк. — Все это было много лет назад, и сейчас весь город восстал, и все остальное не имеет значения. Ты должна отдохнуть. Найти душевный покой.

— Вот почему это произошло, — заключила майтера Мрамор. — Вот почему мой сын Кровинка купил наш мантейон и вызвал все эти тревоги.

Ветер принес дым от горящей смоковницы прямо к носу Шелка, и тот чихнул.

— Пускай все боги благословят тебя, патера, — сказала она обычным голосом.

— Спасибо, — ответил он и взял протянутый носовой платок.

— Можешь принести мне воды? Холодной воды?

— Ты же не пьешь воду, майтера, — сказал он так сочувственно, как только мог.

— Пожалуйста? Просто стакан с холодной водой?

Шелк поспешно пошел в дом. В конце концов, сегодня был гиераксдень; не сомнения, что она хочет, чтобы он благословил для нее воду именем Гиеракса. Позже она окропит ею гроб майтеры Роза и углы ее спальни, чтобы помешать духу майтеры опять беспокоить ее.

В кухне сидела Маниока, на том самом стуле, на котором обычно ел патера Щука.

— Разве ты не должна лежать, дочь моя? — спросил Шелк. — Я уверен, что ты почувствуешь себя лучше, если ляжешь на диван в селлариуме.

Она уставилась на него:

— Это же был игломет, верно? Я дала тебе игломет. Почему я поступила так странно?

— Потому что кто-то дал его тебе, чтобы ты отдала его мне. — Он улыбнулся ей. — Видишь ли, я собираюсь в Аламбреру, и он мне понадобится. — Он энергично поработал рукояткой насоса, вылил полведра первой ржавой воды, наполнил стакан холодной чистой водой и дал его Маниоке.

— Пожалуйста, выпей ее, дочь моя. И ты почувствуешь себя лучше.

— Ты назвал меня Мукор, — сказала она. — Мукор. — Она поставила нетронутый стакан на кухонный столик и потерла лоб. — Ты действительно назвал меня Мукор, патера?

— Да, безусловно, я упомянул Мукор; именно она дала тебе игломет, который ты отдала мне.

Она недоуменно наморщила лоб, и Шелк решил, что будет разумно поменять тему разговора:

— Ты можешь сказать мне, что произошло с Его Святейшеством и маленьким Ворсинкой, дочь моя?

— Он понес его наверх, патера. Он хотел уложить его, как ты хотел уложить меня.

— Нет сомнений, что вскоре он спустится. — Шелк решил, что, скорее всего, Пролокьютор намеривался перевязать ногу Ворсинке и потратил время на поиски бинта. — Выпей эту воду, пожалуйста. Я уверен, что она заставит почувствовать себя лучше. — Он наполнил второй стакан и вынес его наружу.

Майтера Мрамор все так же сидела в беседке. Раздвинув лозы, он протянул ей стакан и сказал:

— Ты хочешь, чтобы я благословил его для тебя, майтера?

— В этом нет необходимости, патера.

Вода полилась через край стакана, ручейки окаймили пальцы, и дождь забарабанил по черной одежде, прикрывавшей ее металлические бедра. Она улыбнулась.

— Это заставило тебя почувствовать себя лучше? — спросил он.

— Да, много лучше. Намного холоднее, патера. Спасибо тебе.

— Я с удовольствием принесу тебе еще один стакан, если тебе это нужно.

Она встала:

— Нет. Благодарю тебя, патера. Я пришла в себя, как мне кажется.

— Садись, майтера, пожалуйста. Я все еще боюсь за тебя, и мне надо поговорить с тобой.

Она неохотно села.

— Есть ли еще, которым досталось? Мне кажется, что я помню остальных… и майтеру Роза, ее гроб.

Шелк кивнул:

— Это часть того, о чем я должен поговорить с тобой. Сражение охватило весь наш город.

Она нерешительно кивнула:

— Бунты.

— Восстание, майтера. Люди — по меньшей мере, некоторые — восстали против Аюнтамьенто. Боюсь, несколько дней не будет никаких похорон; так что, когда ты почувствуешь себя лучше, ты и я должны будем перенести гроб майтеры в мантейон. Он очень тяжелый?

— Не думаю, патера.

— Тогда мы справимся. Но, прежде чем мы начнем, я должен сказать тебе, что Ворсинка и одна старая женщина по имени Маниока сейчас находятся в доме авгура вместе с Его Святейшеством. Я не могу остаться, и он тоже, я уверен; так что я хочу попросить его, чтобы он разрешил тебе войти и позаботиться о них.

Майтера Мрамор кивнула.

— Наш алтарь и Окно все еще на улице. Я сомневаюсь, что, пока в городе не воцарится мир, кто-нибудь поможет нам занести их внутрь. Но если ты сможешь, пожалуйста, сделай это.

— Безусловно, патера.

— Я хочу, чтобы ты осталась и приглядела за мантейоном, майтера. Майтера Мята ушла; она почувствовала, что ее долг — возглавить сражение, и она ответила на призыв долга с исключительным мужеством. Я должен идти как можно быстрее. Люди умирают — и убивают других, — чтобы сделать меня кальде, и я должен остановить их, если смогу.

— Пожалуйста, будь осторожен, патера. Ради нас всех.

— Тем не менее этот мантейон все еще важен, майтера. Ужасно важен. — Призрак доктора Журавля засмеялся в уголке сознания Шелка. — Так сказал мне Внешний, помнишь? Кто-то должен позаботиться о нем, и никого не осталось, кроме тебя.

Гладкая металлическая голова майтеры Мрамор робко кивнула; без чепца движение показалось странным и механическим.

— Я сделаю все, что смогу, патера.

— Я знаю, что сделаешь. — Шелк опять наполнил легкие. — Я сказал, что хочу поговорить с тобой о двух вещах. Быть может, ты этого не помнишь, но помню я. И когда ты начала говорить, я обнаружил, что их намного больше. Но сейчас я скажу тебе о двух, и потом мы, если сможем, перенесем майтеру в мантейон. О первой я должен был сказать тебе несколько месяцев назад. Возможно, я и сказал; я знаю, что пытался. Сейчас мне кажется… мне кажется, что меня, скорее всего, убьют, и я должен сказать это сейчас, или не скажу никогда.

— Я очень хочу услышать это, патера, — сказала она мягким голосом, металлическая маска осталась бесстрастной и сочувствующей; ее ладони — твердые, мокрые и теплые — сжали его.

— Я хочу сказать — и уже давно, — что я никогда бы не стоял здесь, если бы не ты. Я знаю, что майтера Роза и майтера Мята пытались помогать, но ты… ты всегда была моей правой рукой, майтера. И я хочу, чтобы ты знала об этом.

Майтера Мрамор уставилась в землю.

— Ты слишком добр, патера.

— Я любил трех женщин. Первой была моя мать. Третья… — Шелк пожал плечами. — Не имеет значения. Ты ее не знаешь, и я очень сомневаюсь, что когда-нибудь увижу ее снова. — Над верхушкой садовой стены поднялся столб крутящейся пыли и через мгновение исчез.

— И я хочу сказать еще кое-что, новое. Я не могу оставаться тем авгуром, которым был раньше. Пас — Великий Пас, который, как отец, правил всем витком — умер, майтера. Сама Ехидна сказала нам об этом. Ты помнишь?

Майтера Мрамор ничего не ответила.

— Как мы знаем из Писаний, наш виток построил Пас. Он построил его, я полагаю, так, чтобы тот мог существовать долгое, долгое время, но виток не выдержит бесконечно в его отсутствие. Сейчас Пас мертв, и у солнца нет хозяина. Мне кажется, что летуны пытаются приручить или, возможно, вылечить его. Как-то раз продавец на рынке сказал мне, что его дед считал, будто их появление предвещает дождь; так что вся моя жизнь, и жизнь моей мамы, и жизнь ее родителей прошла под их защитой — они боролись с солнцем.

Шелк посмотрел через завядшую листву на тонкую золотую линию, уже суженную тенью.

— Но они потерпели поражение, майтера. Именно это сказал мне вчера летун перед тем, как испустить последний вздох. Тогда я не понял его слова; но сейчас я понимаю или, по меньшей мере, думаю, что понимаю. То, что случилось на улице, безошибочно доказывает это. Наш город, и любой другой, должен помогать им, если может, и готовиться к худшим временам, таким, каких мы еще не знали.

Из-за беседки послышался дрожащий старый голос Квезаля:

— Извините меня, патера. Майтера. — Высохшие лозы раздвинулись, и он вошел внутрь. — Я подслушал то, что вы сказали, патера. Ничего не мог поделать, такая тишина. Вы простите меня, я надеюсь?

— Конечно, Ваше Святейшество. — Оба встали.

— Садись, дочь моя. Садись, пожалуйста. Я могу сесть рядом с вами, патера? Спасибо. Все спрятались внутри, я полагаю, или отправились сражаться. Я был наверху в вашем доме, патера, и поглядел в окно. На улице нет ни одной тележки, и слышна стрельба.

Шелк кивнул:

— Ужасно, Ваше Святейшество.

— Так оно и есть, и я подслушал, как вы сказали это раньше, патера. Майтера, судя по всему, что я слышал о тебе и читал в наших документах, ты — женщина со здравым рассудком. На самом деле женщина, выделяющаяся этим ценным качеством. Вайрон воюет сам с собой. Мы с вами разговариваем, а тем временем умирают мужчины, женщины и даже дети. Нас называют мясниками за то, что мы предлагаем богам кровь животных, хотя они — неразумные твари и умирают мгновенно ради высших целей. А сейчас по сточным канавам бежит бессмысленно пролитая человеческая кровь. Если мы мясники, то как они назовут себя, когда все кончится? — Он покачал головой. — Героями, я полагаю. Ты согласна?

Майтера Мрамор молча кивнула.

— И я спрашиваю тебя, чем это может закончиться? Скажи мне, Майтера. Скажи нам обоим. Мой коадъютор боится моего чувства юмора, и временами я сам боюсь, что слишком злоупотребляю им. Но я никогда не был более серьезным.

Она пробормотала что-то невнятное.

— Громче, майтера.

— Патера Шелк станет нашим кальде.

Квезаль откинулся на спинку маленькой грубой скамьи.

— Значит, это правда. Ее репутация здравомыслящей женщины целиком оправдана, патера-кальде.

— Ваше Святейшество!

Майтера Мрамор, не вставая, поклонилась Квезалю:

— Вы очень добры, Ваше Святейшество.

— Майтера. Положим, я могу утверждать, что это не единственное решение. Положим, я могу сказать, что Аюнтамьенто правило нами раньше и может править дальше. Нам нужно только подчиниться. Что в этом плохого?

— Тогда будет новое восстание, Ваше Святейшество, и еще больше бунтов, — сказала майтера Мрамор, не глядя на Шелка. — И еще больше сражений, новые восстания каждые несколько лет, пока не сбросят Аюнтамьенто. Уже двадцать лет я наблюдаю, как недовольство растет, Ваше Святейшество, а сейчас они убивают, как и сказал патера. Интервалы между сражениями будут уменьшаться, пока кровопролитие не станет непрерывным. И… и…

— И что? — Квезаль нетерпеливо взмахнул рукой. — Скажи нам.

— И солдаты будут умирать, Ваше Святейшество, один за другим. Каждый раз, когда народ восстанет, погибнет еще немного солдат.

— Теперь вы понимаете? — сказал Квезаль, поворачивая голову на морщинистой шее к Шелку. — Ваши сторонники должны победить, патера-кальде. Хватит вздрагивать, когда я называю вас так, вы должны привыкнуть к такому обращению. Они должны, потому что только их победа принесет Вайрону мир. Надо сообщить Лори и остальным, что они могут спасти свои жизни, если сдадутся. Лемур уже мертв, вы знаете об этом?

Сглотнув, Шелк кивнул.

— Теперь, когда Лемур ушел, несколько щелчков вашего кнута заставят остальных идти туда, куда вы хотите. Но вы должны стать кальде, и народ должен увидеть, что вы им стали.

— Могу ли я что-то сказать, Ваше Святейшество?

— Только не говорите мне, что вы, помазанный авгур, отказываетесь сделать то, что просит ваш Пролокьютор.

— Вы были Пролокьютором много лет, Ваше Святейшество. И стали им задолго до того, как я родился. Вы были Пролокьютором в дни последнего кальде.

Квезаль кивнул:

— Я хорошо знал его. И собираюсь узнать получше вас, патера-кальде.

— Я был ребенком, когда он умер, Ваше Святейшество, ребенком, который только учился ходить. Наверняка происходило очень много событий, о которых я и не слышал. Я подчеркиваю это потому, что я спрашиваю от незнания. Если вы предпочтете не отвечать, я больше ничего не скажу об этом.

Квезаль кивнул опять:

— Если бы меня спросила майтера, или ваш аколит, или даже мой коадъютор, я бы отказался, в точности, как вы предполагаете. Но я не могу себе представить вопрос, заданный нашим кальде, на который я не отвечу. Мой долг — отвечать ясно и точно на любой вопрос. Что тревожит вас?

Шелк пробежал пальцами по волосам.

— Ваше Святейшество! Когда кальде умер, вы — или кто-нибудь другой — протестовали против решения Аюнтамьенто не проводить выборы?

Квезаль кивнул, как бы себе, и провел трясущейся рукой по безволосому черепу — почти как Шелк, но, тем не менее, совсем по-другому.

— Короткий ответ — если бы я собирался отвечать коротко — был бы «нет». Я не протестовал. Как и другие. Однако вы заслуживаете больше, чем короткий ответ. Вы заслуживаете полного объяснения. Тем временем, тело этого удачливого молодого человека лежит на алтаре, наполовину поглощенное огнем. Я видел его из вашего окна. Вы говорили, что не намерены рассматривать свое звание в качестве оправдания неподчинения. Пойдете ли вы со мной на улицу и поможете ли сделать то, что мы можем сделать? Когда мы закончим, я дам полный ответ на ваш вопрос.

Скорчившись за оставшейся стеной опустошенного пожаром магазина, майтера Мята изучала лица подчиненных. Зорилла выглядел испуганным, Липа — потрясенной, а большой чернобородый мужчина (она забыла его имя, даже если и слышала его) — решительным.

— Итак, — сказала она.

«Все равно, что говорить классу, — подумала она. — Никакой разницы. Хотела бы я иметь доску и мелки».

— Итак, мы только что получили новости. Плохие новости, я не собираюсь этого отрицать. Но не неожиданные. Не для меня и, надеюсь, не для вас. Мы заперли гвардейцев в Аламбрере, где они должны запирать других людей.

Она улыбнулась, надеясь, что они оценят иронию.

— Любой бы ожидал, что Аюнтамьенто пошлет помощь своим людям. И, безусловно, я этого ожидала, хотя надеялась, что она не придет слишком быстро. Но она пришла, и, как мне кажется, у нас есть три возможности. — Она подняла вверх три пальца. — Мы можем напасть на Аламбреру прежде, чем они нападут на нас. — Она загнула один палец. — Мы можем отступить. — Второй палец. — Или мы можем оставить Аламбреру самой себе и сразиться с подкреплениями прежде, чем они войдут в нее. — Последний палец. — Что ты предлагаешь, Зорилла?

— Если мы отступим, мы не сделаем то, что богиня приказала нам.

Чернобородый фыркнул.

— Она приказала нам захватить Аламбреру и разрушить ее до основания, — напомнила майтера Мята. — Мы попытались, но не смогли. На самом деле нам следует решить, должны ли мы попытаться опять, пока нас не прервали? Или подождать, пока мы не станем сильнее, зная, что они тоже усилятся? Или мы должны позаботиться о том, чтобы нас никто не прерывал. Липа?

Липа была худощавой женщиной лет сорока с ярко-рыжими волосами; майтера Мята решила, что они, скорее всего, крашеные.

— Не думаю, что мы должны думать только о том, что сказала богиня. Если бы она хотела разрушить Аламбреру, она бы сделала это сама. Она хочет, чтобы это сделали мы.

Майтера Мята кивнула:

— Полностью согласна.

— Мы — смертные и должны сделать это так, как делают смертные. — Липа глубоко вздохнула. — За мной следует не так много людей, как за вами, и большинство из них — женщины.

— В этом нет ничего плохого, — уверила ее майтера Мята. — Я же женщина. И богиня тоже женщина, как и мы. Мы знаем, что она жена Паса и рожала семь раз. И то, что за тобой идет не слишком много людей, тоже не важно. Я была бы счастлива выслушать ту, за кем не идет никто, зато у которой есть хорошие работающие идеи.

— То, что я пытаюсь сказать… — Порыв ветра принес к ним пыль и дым; Липа обмахнула лицо длинной плоской ладонью. — Большинству моих просто нечем сражаться. Кухонные ножи, у большинства из них. Восемь, как мне кажется, имеют иглометы, а одна сбегала в конюшню и вооружилась вилами.

Майтера Мята сделала мысленную заметку.

— И я хочу сказать, что они чувствуют себя брошенными. Обескураженными, понимаешь?

Майтера Мята заверила, что понимает.

— Так что, если мы разойдемся по домам, некоторые останутся здесь. Но если мы побьем этих новых прыгунов, которые идут сюда, мои люди смогут получить карабины. И тогда они почувствуют себя намного лучше, и мы тоже.

— Очень веская точка зрения.

— Бизон…

Майтера Мята сделала еще одну заметку: «Бизон», очевидно, темнобородый мужчина; она решила использовать его имя везде, где только можно, пока не запомнит его.

— Бизон думает, что они не будут сражаться. И они действительно не будут — так, как он этого хочет от них. Вот если бы у них были карабины, они бы стреляли весь день, особенно если ты скажешь им в кого, майтера. Или если ты скажешь им идти куда-то, а прыгуны попытаются остановить их.

— То есть ты бы атаковала деблокирующую колонну, Липа?

Липа кивнула.

— Она за это, пока сражается кое-кто другой, — сказал Бизон. — Я тоже за это, и мы будем сражаться.

— Ссориться между собой, Бизон? — Майтера Мята тряхнула головой. — Такой вид сражения никогда не вернет Хартию, и я совершенно уверена, что богиня имела в виду совсем не это. Но ты за атаку на деблокирующую колонну? Хорошо, я тоже! Я не уверена, что знаю, чего хочет Зорилла, и не уверена, что он сам знает. Но даже так, ясное большинство. Где ты предлагаешь напасть на них, Бизон?

Он промолчал, крутя пальцами бороду.

— Мы потеряем нескольких бойцов. Я это понимаю. Но есть кое-что, что мы можем сделать, чтобы не потерять многих, и еще мы можем набрать новых. Зорилла?

— Не знаю, майтера. Я думаю, решать тебе.

— Я должна и приму решение. Но глупо решать, не выслушав совет, особенно если для этого есть время. Я думаю, что надо напасть прямо здесь, когда они дойдут до Аламбреры.

Бизон многозначительно кивнул.

— Во-первых, у нас нет много времени на подготовку, а это даст нам максимум.

— Люди бросают по ним камни с крыш, — сказал Бизон. — Гонец рассказал нам об этом, помнишь? Могет быть, они убьют нескольких прыгунов, для нас. Давай дадим им возможность.

— И, возможно, некоторые из их молодых людей перейдут на нашу сторону. Мы должны дать им для этого как можно больше удобных случаев.

Вспомнив об играх в палестре, она добавила:

— Когда кто-то переходит на другую сторону, это считается дважды: у нас на одного больше, а у них — на одного меньше. Кроме того, когда они придут сюда, гвардейцы в Аламбрере будут вынуждены открыть эти большие ворота, чтобы дать им войти. — Судя по выражению их лиц, никто из них не подумал об этом, и она заключила: — Я не говорю, что мы в состоянии сами ворваться внутрь. Но мы можем попробовать. Итак, как мы собираемся атаковать?

— Спереди и сзади, со всеми людьми, которые у нас есть, — пробасил Бизон.

— Нам нужно застать их врасплох, майтера, — добавила Липа.

— И это еще одна причина напасть на них прямо здесь. Когда они доберутся до Аламбреры, то решат, что уже достигли цели и можно слегка расслабиться. Вот тогда придет наше время действовать.

— И когда ворота откроются. — Бизон впечатал кулак в ладонь.

— Да, я так думаю. Что, Зорилла?

— Могет быть, я не должен этого говорить. Я знаю, о чем все думают, но они будут стрелять по нам вниз со стен и из высоких окон. Именно так мы потеряли всех тех, кого потеряли, и потеряем еще. — Он подождал возражений, но их не последовало.

— По ту сторону улицы есть здания, такие же высокие, как стена, майтера, а одно чуть дальше по улице — даже выше. Мне кажется, мы должны поставить туда людей, чтобы они стреляли по людям на стене. Некоторые из моих, у которых нет карабина или игломета, тоже могут подняться на крыши и оттуда сбрасывать камни, по примеру тех, о которых нам сказал гонец. Кусок коркамня, сброшенный с такой высоты, должен ударить не хуже пули, и у этих прыгунов есть броня.

Майтера Мята опять кивнула:

— Ты прав. Ты возглавишь этот отряд. Возьми некоторых людей — не только твоих, но и мальчишек постарше и, особенно, девушек; пусть они приносят камни и поднимают их наверх. Здесь, после этих пожаров, их должно быть полным-полно.

Липа, твои женщины не могут сражаться, если не получат карабины или иглометы. Нам нужны люди, которые будут выносить раненых с поля боя и заботиться о них. Они смогут использовать ножи или все что угодно, если кто-нибудь попытается помешать им. И эта женщина с вилами? Пошли ее сюда. Я хочу поговорить с ней.

Взгляд майтеры Мята упал на кусок сломанной штукатурки.

— Бизон, смотри. — Подняв штукатурку, она нарисовала на обожженной огнем стене за собой две далеко расположенные друг от друга линии.

— Это Тюремная улица. — Со скоростью, рожденной долгими годами практики, она начертила Аламбреру и здания, стоявшие напротив нее.

Осталось достаточно кедра, и огонь алтаря тоже не полностью погас. Шелк подбросил новые дрова и дал ветру раздуть огонь; по Солнечной улице помчались искры.

Квезаль, который занимался телом Мускуса, положил его рядом с гробом майтеры Роза. Майтера Мрамор, которая отправилась в киновию за простынею, еще не вернулась.

— Он был самым плохим человеком из всех, которых я знал. — Шелк не собирался говорить вслух, но слова сами вырвались наружу. — Тем не менее, я не могу не пожалеть его и всех нас, потому что он ушел.

— Это делает вам честь, патера-кальде, — пробормотал Квезаль и вытер лезвие жертвенного ножа, который спас из грязи.

Шелк мимолетно спросил себя, когда он уронил его. Майтера Роза всегда заботилась о ноже, чистила и точила его после каждого жертвоприношения, даже самого маленького; но майтера Роза ушла, сейчас она мертва, как Мускус.

После того, как он вырезал знак сложения на лодыжке Ворсинки, конечно, и встал на колени, чтобы отсосать яд.

Когда они встретились с Кровью в фэадень, Кровь сказал, что он пообещал кому-то — женщине, — что помолится в этом мантейоне за нее. Внезапно Шелк понял (сам не зная как), что этой «женщиной» был Мускус. Неужели дух Мускуса задержался около тела и каким-то образом подсказывает ему? Шепчет, совсем тихо, но так, что можно услышать? Шелк начертил знак сложения, зная, что еще должен помолиться Фелксиопе, богине магии и призраков, но был не в состоянии это сделать.

Мускус купил мантейон для Крови и на деньги Крови; и Мускус должен был чувствовать, какой-то глубокой частью себя, которую еще не убили его злые дела, что поступил неправильно, что его покупка оскорбила богов. И он попросил Кровь помолиться за него, или, возможно, за них обоих, в мантейоне, который купил; и Кровь пообещал это сделать.

Сдержал ли Кровь свое обещание?

— Не подержите ли ноги, патера-кальде? — Квезаль уже стоял рядом с изголовьем гроба майтеры Роза.

— Да, конечно, Ваше Святейшество. Мы можем внести его внутрь.

Квезаль покачал головой:

— Мы положим его на священный огонь, патера-кальде. Кремация разрешена, когда погребение непрактично. Вы?..

Шелк поднял нижнюю часть гроба, обнаружив, что он легче, чем казался.

— Не должны ли мы обратиться с просьбой к богам, Ваше Святейшество? За нее?

— Я уже это сделал, патера-кальде, когда вы глубоко задумались. Так высоко, как только вы можете, а потом быстро в огонь. Один, два, три!

Шелк так и сделал, а потом поспешно отступил от взметнувшегося пламени.

— Быть может, мы должны были подождать майтеру, Ваше Святейшество.

Квезаль опять покачал головой:

— Так лучше, патера-кальде. И вам тоже лучше не смотреть на огонь. Кстати, вы знаете, почему гробы имеют такую странную форму? Смотрите на меня, патера-кальде.

— Чтобы дать место плечам, Ваше Святейшество, так я слышал.

Квезаль кивнул:

— Так все говорят. Неужели этой вашей сивилле нужно было дополнительное место для плеч? Смотрите на меня, я сказал.

Тонкое, окрашенное дерево почернело уже по-настоящему, обуглившись; оно вспыхнуло, когда лизавшее его пламя получило новую пищу.

— Нет, — сказал Шелк и опять отвернулся. (Было так странно думать, что этот лысый сгорбленный старик и есть Пролокьютор.) — Нет, Ваше Святейшество. Ни большинству женщин, ни многим мужчинам.

В воздухе запахло горящей человеческой плотью.

— Это делают для того, чтобы мы, живые, знали, где лежит голова, когда крышка закрыта. Гробы иногда ставят на попа. Патера!

Взгляд Шелка опять перебежал на огонь. Он отвернулся и прикрыл глаза.

— Я бы спас вас, если бы мог, — сказал ему Квезаль, и майтера Мрамор, только что появившаяся с простынёй, поинтересовалась:

— Спас от чего, Ваше Святейшество?

— От того, чтобы увидеть лицо майтеры Роза в то мгновение, когда пламя пожирало его, — объяснил ей Шелк. Он потер глаза, надеясь, что она подумает, будто он тер их и раньше, будто они слезятся из-за дыма.

Она протянула ему конец простыни.

— Я прошу прощения, что меня не было так долго, патера. Я… я случайно увидела свое отражение. Потом я искала зеркало майтеры Мята. У меня поцарапана щека.

Шелк взял уголки простыни мокрыми от слез пальцами; ветер попытался вырвать материю из его рук, но он держал крепко.

— Так оно и есть, майтера. Как это случилось?

— Понятия не имею!

К его изумлению, Квезаль легко поднял наполовину поглощенное огнем тело Мускуса.

Ясно, что этот почтенный старый человек намного сильнее, чем кажется.

— Расстелите простыню на земле и держите концы, — сказал он им. — Мы положим Мускуса сверху и завернем в нее.

Мгновением позже пламя охватило и тело Мускуса.

— Наш долг — поддерживать огонь, пока оба не сгорят. Мы не обязаны смотреть, и я предлагаю так и сделать. — Квезаль встал между Шелком и алтарем. — Давайте помолимся, про себя, за успокоение их душ.

Шелк закрыл глаза, склонил голову и обратился к Внешнему, без особой уверенности, что этот самый загадочный из богов слышит его или обращает внимание на его слова и существование.

«И, тем не менее, я это знаю. — (Его губы двигались, хотя он не произнес ни звука.) — Для меня ты — единственный бог. Самое лучшее для меня — поклоняться только тебе, хотя ты не из главных богов; это лучше, чем поклоняться Ехидне и даже Киприде, чьи лица я видел. И я умоляю тебя о милосердии по отношению к нашим мертвым. Вспомни, что я, которого ты однажды удостоил поразительной чести, должен был любить их обоих, но не смог, не сумел дать им толчок, который мог бы привести их к тебе прежде, чем их призвал к себе Гиеракс. Я и только я виноват во всем плохом, что они сделали, потому что они оба знали меня. Я принимаю это и умоляю тебя простить тех, чьи тела горят в огне, и простить меня, чей огонь еще не зажжен. Загадочный Внешний, не сердись на нас, хотя мы всегда недостаточно почитали тебя. Все изгнанные, бездомные и презираемые — твои. Да, я пренебрегал этим мужчиной и этой женщиной, но разве и ты не делал того же самого? Вспомни мучения, которые испытываем мы, живые, и их смерть. Неужели мы никогда не найдем покой? Я обыскал свое сознание, Внешний, чтобы найти, чем я рассердил тебя. И нашел: я избегал майтеру Роза всегда, когда мог, хотя она могла стать для меня той бабушкой, которую я не знал; я ненавидел и боялся Мускуса, даже тогда, когда он еще не сделал мне ничего плохого. Как я сейчас понимаю, они оба были твои, Внешний; и ради тебя я должен был любить их обоих. Я отказываюсь от своей гордости и буду чтить их память. Клянусь. Моя жизнь — тебе, Внешний, если ты простишь этого мужчину и эту женщину, которых мы сжигаем сегодня».

Открыв глаза, он увидел, что Квезаль уже закончил, даже если молился. Вскоре майтера Мрамор тоже подняла голову, и он спросил:

— Ваше Святейшество, вы знаете о бессмертных богах больше всех в витке; не можете ли вы рассказать мне что-нибудь о Внешнем? Хотя он и просветлил меня, как я и сообщил вашему коадъютору, я был бы в высшей степени благодарен, если бы вы могли рассказать мне больше.

— Мне нечего сказать вам, патера-кальде, относительно Внешнего или любого другого бога. То малое, что я узнал о богах за свою долгую жизнь, я постарался забыть. Вы видели Ехидну. Разве, после этого, вам надо спрашивать меня?

— Нет, Ваше Святейшество. — Шелк нервно посмотрел на майтеру Мрамор.

— Я не видела, Ваше Святейшество. Но я видела Священные Оттенки и слышала ее голос, и это сделало меня чудесно счастливой. Я помню, что она призвала нас всех к чистоте и потребовала, чтобы мы поддержали Сциллу, но больше ничего. Можете ли вы сказать мне, что еще она сказала?

— Она приказала вашей сив сбросить Аюнтамьенто. Пока этого достаточно, майтера.

— Майтере Мята? Но ее же убьют!

Плечи Квезаля поднялись и опустились.

— Я считаю, что мы можем рассчитывать на ее слова, майтера. Прежде чем в сцилладень здесь появилась Киприда, все Окна нашего города десятилетиями стояли пустыми. Я не беру на себя ответственность за это, это не в моей власти. Но я сделал все, что в моей власти, чтобы не допустить теофании. Не очень много, но я сделал все, что мог. В первую очередь я объявил вне закона человеческие жертвоприношения, заставил принять закон. Признаюсь, этим я горжусь.

Он повернулся к Шелку:

— Патера-кальде, вы хотели знать, протестовал ли я, когда Аюнтамьенто решило не избирать нового кальде. У вас есть право задать этот вопрос, и даже больше, чем вы думаете. Если бы тогда выбрали нового кальде, сегодня к нам бы не пришла Ехидна.

— Если Ваше Святейшество…

— Нет, я хочу рассказать вам. Есть много всего, что вы должны знать, как кальде, в том числе и это. Но ситуация далеко не такая простая, как вы, быть может, думаете. Что вы знаете о Хартии?

— Почти ничего, Ваше Святейшество. Мы изучали ее, когда я был мальчиком; наш учитель прочитал ее нам и ответил на наши вопросы. Кажется, мне было десять лет.

— Сейчас мы не изучаем ее, — заметила майтера Мрамор. — Много лет назад Хартию исключили из планов занятий.

— По моему приказу, — сказал им Квезаль. — Даже упоминать о ней было опасно. У нас во Дворце есть несколько экземпляров, и я много раз прочитал ее. Там не сказано, патера-кальде, что со смертью кальде должны быть проведены новые выборы, хотя вы, похоже, считаете именно так. На самом деле там говорится, что должность кальде — пожизненная, что он может назначить себе преемника, и что преемник должен быть выбран, если он умрет, никого не назначив. Понимаете трудность?

Шелк тревожно оглянулся, но поблизости не было никого, кто мог бы подслушать.

— Боюсь, не понимаю, Ваше Святейшество. Мне кажется все совершенно ясным.

— Там не сказано, что кальде должен объявить свой выбор. Если он хочет держать его в тайне, он может так и сделать. Причины достаточно очевидны, и мне, наверно, не нужно их объяснять.

Шелк кивнул:

— Насколько я понимаю, это может поставить их обоих в неудобное положение.

— И очень опасное, патера-кальде. Сторонники преемника могут убить кальде, а тот, кто надеялся сам стать кальде, может убить преемника. Когда прочитали волю последнего кальде, стало ясно, что он назначил преемника. Я помню точные слова: «Мой сын унаследует мое положение, хотя он и не является сыном моего тела». Что вы думаете об этом?

Шелк потер щеку.

— Он не назвал имя своего сына?

— Нет. Вы услышали полный текст. И я должен сказать, что кальде никогда не был женат. Насколько известно, у него не было сыновей.

— Я никогда не слышала об этом, Ваше Святейшество, — рискнула вмешаться майтера Мрамор. — Рассказал ли им сын о себе?

— Я, во всяком случае, об этом не слышал. Возможно, что он действительно рассказал и был втайне убит Лемуром или другим советником, хотя я в этом сомневаюсь. — Квезаль выбрал длинную кедровую щепку и поворошил ею гаснущий огонь. — Если бы они действительно его убили, я бы услышал об этом, к этому времени. И, скорее всего, значительно быстрее. Как вы понимаете, никакого публичного объявления сделано не было. В противном случае, самозванцы бросились бы в атаку и вызвали бы бесконечные потрясения. Аюнтамьенто искало в строжайшей тайне. Откровенно говоря, я сомневаюсь, что мальчик бы выжил, если бы они нашли его.

Шелк неохотно кивнул.

— Если бы это был «сын его тела», они могли бы использовать медицинские тесты. А в той ситуации у них осталась единственная надежда — найти записи. Опросили мониторы всех стекол, которые только смогли найти. Прочитали и перечитали старые документы, допросили знакомых и родственников кальде. Все напрасно. Должны были состояться выборы, и я несколько раз требовал их, опасаясь теофании Сциллы. Хотя, должен признаться, выборы были бы незаконными. Кальде назначил своего преемника. Просто его не нашли.

— Тогда у меня нет права на должность, даже если меня заставляют.

— Не думаю. Во-первых, все это было поколение назад. Даже если приемный сын существовал, он, скорее всего, умер. Во-вторых, Хартия написана богами. Этот документ выражает их волю на наше руководство, и ничего больше. Совершенно ясно, что они недовольны текущим состоянием дел и, как сказала майтера Мрамор, вы — единственная альтернатива.

Квезаль протянул священный нож майтере Мрамор.

— Я думаю, что мы должны идти, майтера. Ты можешь остаться. Пригляди за огнем, пока он не догорит. Потом унеси пепел в мантейон и выброси его, как обычно. Быть может, среди пепла ты увидишь кости или зубы. Не касайся их, или, в любом случае, отнесись к ним по-другому, чем к остальному пеплу.

Майтера Мрамор поклонилась.

— И, как обычно, почисти алтарь. Если найдешь людей, которые смогут помочь тебе, перенеси его в мантейон. Как и Священное Окно.

Она опять поклонилась:

— Патера уже приказал мне так и сделать, Ваше Святейшество.

— Прекрасно. Как я и сказал, ты хорошая благоразумная женщина, майтера. Я с радостью увидел, что, вернувшись в киновию, ты надела на себя чепец. Я даю тебе разрешение войти в дом авгура. Там, внизу, старая женщина. Я думаю, что она уже пришла в себя и может идти домой. Наверху, на одной из кроватей, лежит мальчик. Можешь оставить его там или перенести в вашу киновию — делай то, что найдешь более удобным. Пригляди, чтобы он не перенапрягался и пил много воды. Заставь его поесть, если сможешь. И приготовь для него немного мяса.

Квезаль повернулся к Шелку:

— Я хочу опять осмотреть его, патера, пока майтера занимается огнем. И еще я собираюсь занять у вас свободную сутану, вашего аколита, я полагаю. Она вроде бы слишком коротка для вас, но должна подойти мне, и, когда мы повстречаемся с мятежниками… возможно, мы должны называть их слугами Королевы Витка, как-то так. Когда мы повстречаемся с ними, они должны с самого начала понять, кто я и вы такие; это может помочь.

— Я совершенно уверен, — сказал Шелк, — что патера Росомаха оказал бы вам любую помощь, какая только в его силах, Ваше Святейшество.

— Ты собираешься помочь майтере Мята, патера? — спросила майтера Мрамор, когда Квезаль заковылял к дому авгура. — Вы будете в ужасной опасности, оба. Я буду молиться за вас.

— Я больше беспокоюсь о тебе, чем о себе, — сказал ей Шелк. — Даже больше, чем о ней — она должна быть под защитой Ехидны, что бы там ни говорил Его Святейшество.

Майтера Мрамор подняла голову в слабой вымученной улыбке.

— Не волнуйся за меня. Обо мне заботится майтера Мрамор. — Неожиданно она коснулась его щеки теплыми металлическими губами. — Если увидишь моего сына, Кровинку, скажи ему, чтобы он тоже не волновался. Со мной будет все в порядке.

— Конечно, майтера. — Шелк поспешно шагнул назад. — До свидания, майтера Роза. Что касается тех помидоров — мне очень жаль, по-настоящему жаль, что все так случилось. Я надеюсь, что ты простила меня.

— Она ушла еще вчера, патера. Разве я не сказала тебе?

— Да, — пробормотал Шелк. — Да, конечно.

Гагарка лежал на полу туннеля. Он признался себе, что устал — устал и ослаб, голова кружилась. Когда он спал в последний раз? Во время деньстороны молпадня, после того, как оставил Сиськи и патеру, перед тем, как поехал на озеро. Но еще он поспал кучу времени на лодке перед штормом. Она и живодер тоже устали, даже больше, чем он, хотя они-то не ударялись головой. Они помогали в шторм, и Плотва погиб. Тур, который не сделал ничего, обязательно убил бы его, если бы представилась возможность. Гагарка представил себе Тура, стоящего над ним с дубинкой, похожей на ту, которую он видел, сел и поглядел вокруг.

Тур и солдат негромко переговаривались.

— Я на стреме. Ложись и спи, трупер, — сказал Кремень.

Гагарка опять лег, хотя ни один солдат не мог быть другом человеку вроде него; скорее он поверит Туру, хотя Туру он не доверяет вообще.

Какой сегодня день? Фелксдень. Или, более вероятно, фэадень. Жестокая Фэа, отвечающая за еду и исцеление. Жестокая, потому что еда означает убийство того, кого собираешься съесть, и нефиг притворяться, что это не так. Гелада, к примеру, убил Плотву, накинув удавку на шею, и съел его руку. Вот почему время от времени необходимо ходить в мантейон. Жертвоприношение покажет тебе, умирающий серый баран покажет тебе, его кровь плеснут в огонь, и бедняки поблагодарят Фэа или какого-нибудь другого бога за «эту хорошую еду». Жестокая, потому что исцеление более болезненно, чем смерть, доктор режет тебя, чтобы сделать тебе хорошо, ставит кость — и это очень больно. Плотва сказал, что кость в его голове сломана, треснула или что-то в этом роде, и он сам наверняка треснул, и про кость, вероятно, тоже правда, потому что иногда у него ужасно кружится голова и иногда он плохо видит даже то, что находится прямо перед ним. Белый баран, Фэа, если я это переживу.

А тогда должен был быть черный баран. Он пообещал Тартару черного барана, но на рынке был только один, который стоил больше, чем у него было, так что он купил серого. Это было перед последним разом, перед тем, как Киприда пообещала им, что все пройдет как по маслу, перед кольцом для Сиськи и браслетом для патеры. Вот почему начались все его неприятности, могет быть, из-за того, что баран был не того цвета. Так или иначе, они окрашивали этих «черных» баранов…

Вверх по дереву и на крышу, потом внутрь, через чердачное окно, но голова кружится все сильнее и сильнее, и дерево стало таким высоким, что его верхушка касается тени, задевает эту гребаную тень мертвыми листьями, которые шуршат и шуршат, и крыша все выше и выше, а Тур свистит все громче и громче с угла улицы, потому что прыгуны уже почти под этим гребаным деревом.

Он встал на сук и пошел по нему, глядя, как крыша улетает от него вместе со всеми черными остроконечными крышами Лимны, как старая лодка старика уплывает прочь с Рычащей Сциллой у штурвала, Сциллой, которая не проникает в голову Сиськи, но натягивает ее поводья, удерживает ее шенкелями, вонзает в нее шпоры, Шпорящая Сцилла, бойцовый петух, шпорящий Сиськи, чтобы заставить ее идти рысью. Маленький шаг, и еще, и еще, и крыша стала дальше, чем раньше, выше, чем верхушка этого гребаного дерева, и его нога поскользнулась в том месте, где кровь Гелады промочила гладкую серебристую кору, и он упал.

Вздрогнув, он очнулся, весь дрожа. Что-то теплое лежало рядом с ним, близко, но почти не касаясь. Он повернулся на бок, так, чтобы ноги оказались под ее большими мягкими бедрами, а грудь напротив ее спины, обвил руку вокруг нее, чтобы ее согреть, и накрыл ладонью ее грудь.

— Клянусь Кипридой, я люблю тебя, Сиськи, хотя я слишком слаб, чтобы трахнуть тебя, но я тебя люблю. Ты — именно та женщина, которую я всегда хотел.

Она не сказала ни слова, но ее дыхание слегка изменилось, и он понял, что она не спит, хотя она хотела, чтобы он так подумал. Ему показалось нормальным, что она хотела приглядеться к нему, и он не обвинял ее, не хотел женщину, которая не хочет приглядеться, потому как такая женщина рано или поздно захватит тебя, даже если не собиралась.

Только он уже увидел, пока переворачивался на бок, увидел все, в чем когда-либо нуждался. И он уснул рядом с ней, совершенно довольный.

— Я поразил вас, патера-кальде. Я знаю это, вижу по вашему лицу. Боюсь, что мои глаза уже не те, какими они были. И я уже не слишком хорошо читаю выражения лиц. Но ваше я прочитал.

— До некоторой степени, Ваше Святейшество. — Бок о бок они прошли через пустынную Солнечную улицу — высокий юный авгур и сгорбленный старик; на один медленный шаг Шелка приходилось два Квезаля, неровных и нетвердых.

— С тех пор, как вы закончили схолу, патера-кальде, с тех пор, как появились в этой четверти, вы молились, чтобы в ваше Окно пришел бог, верно? Уверен, что вы это делали. Все вы так поступаете, или почти все. На кого вы надеялись? На Паса или Сциллу?

— Главным образом на Сциллу, Ваше Святейшество. Откровенно говоря, тогда я вообще не думал о младших богах. Я имею в виду остальных богов, помимо Девяти — ни один бог не является по-настоящему младшим, я полагаю. Сцилла казалась наиболее вероятной. Прежде всего, мы приносили жертвы только в сцилладень; и, в конце концов, она — покровительница нашего города.

— И вы хотели, чтобы она сказала вам, что делать. — Квезаль прищурился на Шелка в беззубой улыбке, от которой тот смутился. — И чтобы она наполнила вашу кассу, и вы бы смогли починить эти старые здания, купить книги для вашей палестры и каждый день приносить великолепные жертвы.

Шелк неохотно кивнул.

— Я понимаю. О, как я вас понимаю. Это совершенно нормально, патера-кальде. И даже похвально. Но как же насчет меня? Как насчет меня, который вообще не хочет, чтобы боги приходили? Это неправильно, а? Неправильно, и вас это тревожит.

Шелк покачал головой:

— Не мое дело судить ваши дела или ваши слова, Ваше Святейшество.

— Тем не менее, вы будете. — Квезаль остановился, внимательно оглядел Ламповую улицу и, казалось, прислушался. — Вы будете, патера-кальде. Ничего не поделаешь. Вот почему я должен рассказать вам. Рассказать о кое-чем важном, хотя, как вы думаете, вы выучили о нем все, когда были мальчиком. Я имею в виду план Паса. Потом вы можете отправиться к майтере не-помню-ее-имени.

— Мята, Ваше Святейшество.

— Вы сможете уйти, чтобы помочь сбросить Аюнтамьенто ради Ехидны, и я уйду, чтобы найти побольше людей для этого и более лучшее оружие. Начнем с…

— Ваше Святейшество? — Шелк нервно пробежал пальцами по гриве волос, больше не в состоянии сдерживаться. — Ваше Святейшество, вы знали, что Пас мертв? Вы знали об этом раньше, прежде, чем она рассказала нам об этом?

— Конечно. Мы можем начать с этого, патера-кальде, если это так волнует вас. Рассказали бы вы об этом с амбиона Великого мантейона, если бы были на моем месте? Публично заявили об этом? Провели траурную церемонию и так далее?

— Да, — твердо сказал Шелк. — Да, я бы так и сделал.

— Я вас понимаю. А что, как вы думаете, убило его, патера-кальде? Вы — умный молодой человек, который, как я знаю, усердно учился в схоле. Отчеты ваших учителей очень благоприятны. Как мог умереть Отец Богов?

Теперь и Шелк услышал слабый рокот карабинов, а потом долгий согласованный рев, который почти мог быть громом.

— Упало здание, — сказал ему Квезаль. — Не беспокойтесь об этом, отвечайте на мой вопрос.

— Я не могу постичь этого, Ваше Святейшество. Боги бессмертны, они не стареют. Именно бессмертие делает их богами, и более, чем что-нибудь другое.

— Лихорадка, — предположил Квезаль. — Мы, смертные, умираем от лихорадки каждый день. Возможно, он подхватил лихорадку?

— Боги — духовные существа, Ваше Святейшество. Они не могут болеть.

— Лошадь ударила копытом в голову. Как вы думаете, это возможно?

Шелк не ответил.

— Я подшучиваю над вами, патера-кальде, конечно. Но не праздно. И мой вопрос абсолютно серьезен. Ехидна сказала, что Пас мертв, и вы не можете не верить ей. Я узнал об этом тридцать лет назад, на самом деле вскоре после его смерти. Как он умер? Как он мог?

Шелк опять пробежал пальцами по копне золотистых волос.

— Когда меня сделали Пролокьютором, патера-кальде, у нас во Дворце была ваза, принесенная еще из витка Короткого солнца, замечательная вещь. Мне сказали, что ей не меньше пятисот лет. Почти непостижимо. Согласны?

— И бесценная, я бы сказал, Ваше Святейшество.

— Лемур хотел напугать меня, показать, каким безжалостным он может быть. Я-то об этом знал, но он не знал, что я знаю. Мне кажется, он думал, что если я узнаю, то никогда не осмелюсь противиться ему. Он взял эту вазу с постамента и разбил у моих ног.

Шелк с изумлением уставился на Квезаля.

— Вы… вы серьезно, Ваше Святейшество? Он действительно так и сделал?

— Конечно. А теперь подумайте. Эта ваза была бессмертна. Она не старела. Она была защищена от болезней. Но ее можно было сломать, как и произошло. Так и Пас. Он не старел и, разумеется, не болел. Но его можно было уничтожить, как и произошло. Он был убит своей семьей. Много людей умерло таким образом, патера-кальде. Когда вы будете хотя бы наполовину так стары, как я, то поймете это. А теперь и бог, тоже.

— Но, Ваше Святейшество…

— Вайрон изолирован, патера-кальде, как и все остальные города. Пас дал нам поплавки и животных. Никаких больших машин, которые могли бы везти тяжелые грузы. Он думал, что так будет лучше для нас, и, я осмелюсь сказать, был прав. Но Аюнтамьенто не изолированно. Как и кальде, когда он у нас был. Думаете, он не имел связей с другими городами?

— Я знаю, что у нас есть дипломаты, Ваше Святейшество, торговцы, которые путешествуют из города в город, и все такое — например, корабли на реках и даже шпионы.

— Совершенно верно. Как Пролокьютор, я не более изолирован, чем был он. Меньше, но я не буду пытаться это доказать. Я переписываюсь с религиозными лидерами Урбса, Вика и других городов — и везде дети Паса хвастаются тем, что убили его.

— То есть это сделали Семеро, Ваше Святейшество? Не Ехидна? И Сцилла вовлечена?

Квезаль нашел четки в кармане сутаны Росомахи и пробежал пальцами по их бусинам.

— Ехидна была центром. Вы видели ее, неужели вы можете в этом сомневаться? Сцилла, Молпа и Гиеракс тоже участвовали в заговоре. Они много раз говорили об этом.

— Но не Тартар, Фелксиопа, Фэа или Сфингс, Ваше Святейшество? — Шелк почувствовал иррациональный всплеск надежды.

— Ничего не знаю о Тартаре и более молодых богах, патера-кальде. Но теперь вы понимаете, почему я не объявил об этом? Началась бы паника. Так и будет, если о смерти Паса станет известно повсюду. Капитул будет уничтожен, и основа морали исчезнет. Представьте себе Вайрон без них. А что касается публичных обрядов… каким образом, по-вашему, убийцы Паса отреагируют на наш траур по нему?

— Мы… — что-то сжало горло Шелка. — Мы, вы и я, Ваше Святейшество. Ворсинка и майтера Мрамор, все мы — мы его дети. Иными словами, он построил виток для нас. Правил нами, как отец. Я…

— Что, патера-кальде?

— Просто я кое-что вспомнил, Ваше Святейшество. Киприда… вы наверняка знаете, что в Сцилладень нас посетила Киприда.

— У меня есть дюжина донесений. Об этом говорил весь город.

— Она сказала, что за ней охотятся, и я не понял. Теперь я могу понять, почему.

Квезаль кивнул:

— Насколько я могу судить, так оно и есть. Просто удивительно, что они за тридцать лет не сумели загнать ее в угол. Она не может быть и на десятую часть так же сильна, как Пас. Но убить даже младшую богиню, которая знает, что за ней охотятся, совсем не просто. Далеко не так просто, как мужа и отца, который доверяет тебе. Теперь вы понимаете, почему я пытаюсь предотвратить теофании, патера-кальде? Если нет, я не в состоянии объяснить вам яснее.

— Да, Ваше Святейшество. Конечно. Это… ужасно. Невыразимо. Но вы были правы. Вы правы и сейчас.

— Очень рад, что вы это осознали. А вы понимаете, почему мы продолжим приносить жертвы Пасу? Мы должны. Я попытался отчасти уменьшить его почитание. Сделать его более далеким, чем раньше. Я постоянно возвышал Сциллу за его счет, но вы были слишком молоды, чтобы это понять. Люди постарше жаловались, иногда.

Шелк ничего не сказал, но на ходу потер щеку.

— У вас есть и другие вопросы, патера-кальде. Или будут, когда вы переварите все это. Не бойтесь, что можете оскорбить меня. Я всегда в вашем распоряжении.

— У меня есть два, — сказал ему Шелк. — Первый я не решаюсь задать, потому что он граничит со святотатством.

— Как и многие другие необходимые вопросы. — Квезаль вскинул голову. — Он не один такой, но… вы слышите лошадей?

— Лошадей, Ваше Святейшество? Нет.

— Наверно, мне показалось. Ну, что у вас за вопросы?

Несколько секунд Шелк шел молча, собирая мысли.

— Мои два вопроса стали тремя, Ваше Святейшество, — наконец сказал он. — Вот первый, и я заранее извиняюсь, но разве не правда, что Ехидна и Семеро любят нас так же, как и Пас? Я всегда каким-то образом чувствовал, что, пока они любят нас, Пас любит их; и, если все это так, приведет ли его смерть — как бы ужасно это ни было — к существенной разнице для нас?

— У вас есть ручная птица, патера-кальде. Я никогда не видел ее, но так мне сказали.

— Да, Ваше Святейшество, ночная клушица. Боюсь, я потерял ее, хотя она может быть с моим другом. Я надеюсь, что со временем она вернется ко мне.

— Вы были должны посадить ее в клетку, патера-кальде. Тогда сейчас бы она была с вами.

— Я слишком люблю ее для этого, Ваше Святейшество.

Маленькая голова Квезаля закачалась на длинной шее.

— Именно так. Есть люди, которые настолько любят птиц, что освобождают их. Есть другие люди, которые настолько любят птиц, что сажают их в клетки. Любовь Паса — первого типа, Ехидны и Семерых — второго. Не собирались ли вы спросить, почему они убили Паса? Это — один из ваших вопросов?

— Второй, Ваше Святейшество, — кивнул Шелк.

— На него я уже ответил. Какой третий?

— Вы указали, что хотите обсудить со мной План Паса. Если Пас мертв, какой смысл обсуждать его план?

Позади них слабо затопали копыта.

— План бога не умирает вместе с ним, патера-кальде. Он мертв, как и сказала нам Змееподобная Ехидна. Мы — нет. И мы должны исполнить план Паса. Вы сказали, что он правил нами, как отец. Кому приносит пользу план отца? Ему или детям?

— Ваше Святейшество, я только что вспомнил кое-что. Есть еще один бог, Внешний…

— Патеры! — Всадник, лейтенант гражданской гвардии, в пятнистых зеленых доспехах, поднял забрало. — Ты там… ты, патера. Молодой. Ты — патера Шелк?

— Да, сын мой, — сказал Шелк. — Это я.

Лейтенант отпустил поводья. Его рука выдернула игломет из кобуры — на вид медленно, но все равно слишком быстро, чтобы дать Шелку возможность достать игломет Мускуса. Скучный треск выстрела прозвучал мгновением позже жалящего укуса иглы.

Глава пятая Почта

Они настаивали, чтобы она не смотрела сама и послала бы одного из них сделать это, но она чувствовала, что уже и так посылала слишком многих. На этот раз она сама посмотрит на врага, и она запретила им сопровождать себя. Она на ходу расправила свой снежно-белый чепец и пригладила смятую ветром юбку — сивилла, меньше и моложе, чем большинство, облаченная (как и все сивиллы) в черное вплоть до кончиков черных поношенных туфлей, выполняющая священную миссию и выделяющаяся только тогда, когда находится одна.

Азот лежал в одном вместительном кармане, четки — в другом; она вынула их, когда завернула за угол, на Тюремную улицу: деревянные четки, в два раза меньше тех, которых касались пальцы Квезаля, гладкие и отполированные прикосновениями ее пальцев до каштанового блеска.

Во-первых, гаммадион Паса:

— Великий Пас, Проектировщик и Создатель Витка, Лорд-Страж Ослепительного Пути, мы…

Полагалось говорить «я», но она привыкла молиться вместе с майтерой Роза и майтерой Мрамор; и когда они молились вместе в селлариуме киновии, было правильно говорить «мы». «Но я молюсь за всех нас, — подумала она. — За всех, кто может сегодня умереть, за Бизона и патеру Росомаха, и Леща, и того человека, который дал мне занять его меч. За добровольцев, которые через минуту поскачут со мной, за патеру Шелка, Липу, Зориллу и детей. Особенно за детей. За всех нас, Великий Пас».

— Мы признаем тебя высшим и полновластным…

А вот и они. Бронированный поплавок с опущенными люками повернул на Тюремную улицу. За ним второй и третий. Между третьим поплавком и первым рядом марширующих гвардейцев большое расстояние — из-за пыли. Офицер на коне рядом с труперами. За труперами должны идти солдаты (так сказал гонец), но нет времени ждать, пока они появятся в поле зрения, хотя солдаты — самое худшее из всего, даже хуже, чем поплавки.

Забыв про четки, она заторопилась обратно тем же путем, которым пришла.

Ложнодождевик все еще стояла на месте, держа за поводья белого жеребца.

— Я тоже иду, майтера. На этих двух ногах, потому что ты не разрешаешь мне сесть на коня, но я иду. Ты-то идешь, а я больше тебя.

И это было правдой. Ложнодождевик была не выше ее, но вдвое шире.

— Кричи! — сказала она ей. — Боги благословили тебя хорошим громким голосом. Кричи как можно громче, шуми, как только можешь. Если ты сделаешь так, что они заметят людей Бизона на секунду позже, это может решить исход боя.

Гигант со щербатой ухмылкой встал на колено и подставил руки, чтобы помочь ей сесть на жеребца; она поставила на них левую ногу и взлетела в седло; хотя она и сидела на высокой лошади, голова гиганта была на одном уровне с ее. Она выбрала его за размеры и свирепый вид. (Отвлечение. Отвлечение — самое главное!) Сейчас ей пришло в голову, что она даже не знает его имени.

— Ты умеешь ездить верхом? — спросила она. — Если не умеешь, скажи.

— Конечно, умею, майтера.

Быть может, он врал; но было поздно, слишком поздно проверять его или заменять кем-либо другим. Она встала в стременах и поглядела на пятерых всадников, выстроившихся за ней, и на гиганта, еще не севшего на коня.

— Большинство из нас убьют, и, скорее всего, всех.

Первый поплавок, должно быть, уже проплыл всю Тюремную улицу и остановился перед воротами Аламбреры; но если они хотят победить, их атака должна начаться не раньше, чем гвардейцы, марширующие за третьим, догонят его. Нужно чем-то заполнить время.

— Однако если один из нас выживет, было бы хорошо для него — или ее — знать имена тех, кто отдал свою жизнь. Ложнодождевик, я не могу считать, что ты — одна из нас, но ты, скорее всего, выживешь. Слушай внимательно.

Ложнодождевик кивнула, ее пухлое лицо побледнело.

— Вы все. Слушайте и постарайтесь запомнить.

Страх, от которого она так успешно отгородилась, просочился внутрь. Она прикусила губу; ее голос не должен дрожать.

— Я майтера Мята из мантейона на Солнечной улице. Но вы это и так знаете. Ты, — она указала на самого последнего всадника. — Назови свое имя, и погромче.

— Бабирусса!

— Хорошо. Ты?

— Горал!

— Калужница! — Женщина, которая предоставила лошадей всем остальным.

— Опоссум!

— Сурок!

— Мурсак из «Петуха», — проворчал гигант и сел на лошадь, ясно показав, что больше привык ездить на ослах.

— Хотела бы я, чтобы у меня были горны и военные барабаны, — сказала им майтера Мята. — Но вместо этого мы используем наши голоса и оружие. Помните, наша главная задача, чтобы все они — и особенно экипажи поплавков — увидели нас и стреляли по нам так долго, как только мы протянем.

Страх наполнил ее, ужасный холодный страх, холоднее льда; она была полностью уверена, что ее дрожащие пальцы уронят азот патеры Шелка, если она попытается вынуть его из кармана; но она все равно вынула его, сказав себе, что лучше уронить его здесь, где Ложнодождевик может вернуть его ей.

Вместо этого Ложнодождевик протянула ей поводья.

— Вы все вызвались добровольцами, и не будет никакого позора, если кто-нибудь передумает. Те, кто захотят, могут уйти. — Она медленно повернулась вперед, чтобы не видеть тех, кто слезет с лошадей.

И тут же почувствовала, что за ней нет никого. Она на ощупь стала искать то, что может прогнать ее страх, и тут же мысленным взглядом увидела голую женщину с малиновыми волосами, бешенными от ярости глазами и плетью в руке, явно не в себе; она хлестала и разрывала серую тошноту, пока та не убежала из ее сознания.

То ли потому, что она потеряла поводья, то ли потому, что она пришпорила жеребца, но он легким галопом обогнул угол. Там, впереди, уже не так далеко, как раньше, стояли два поплавка, а третий садился на изрезанную колеями улицу; марширующие гвардейцы находились очень близко к нему.

— За Ехидну! — крикнула она. — Так хотят боги! — Она по-прежнему страстно желала барабанов и горнов, не подозревая, что барабанный стук копыт отражался и переотражался от каждой стены из коркамня, что рев ее трубы сотряс улицу. — Шелк — кальде!

Она вонзила острые маленькие шпоры в бока жеребца. Страх исчез, сменился сияющей радостью.

— Шелк — кальде!

Справа от нее гигант стрелял из двух иглометов, без перерыва нажимая на спусковые крючки.

— Долой Аюнтамьенто! Шелк — кальде!

Броня самого ближнего поплавка не смогла сдержать мерцающий ужас, клинок азота. Только не на таком безудержном галопе, не в ее руке. Клинок дважды крест-накрест стегнул по поплавку, и тот потек серебряным металлом; улица перед ним взорвалась, выбросив из себя кипящую пыль, камни вылетели из серых стен Аламбреры.

Внезапно справа от нее оказался Опоссум. Калужница, слева, стегала длинным коричневым кнутом гнедого жеребца, Опоссум непристойно ругался. Калужница, ведьма из ночного кошмара, выкрикивала проклятия, распущенные черные волосы струились позади нее.

Опять клинок, и самый ближний поплавок взорвался, превратился в шар оранжевого пламени. Жужжалки следующего уже палили, выбрасывая снопы искр из своих дул, треск их выстрелов терялся в наступившем аду.

— Держать строй! — крикнула она, не зная, что это означает. — Вперед! Вперед!

Тысячи вооруженных мужчин и женщин хлынули из подворотен и дверей зданий, выпрыгнули из окон. Опоссум исчез, Калужница почему-то скакала на полкорпуса впереди. Невидимые руки стащили с нее чепец и сорвали один из трепетавших на ветру черных рукавов.

Мерцающий клинок исторг поток серебра из второго поплавка, его пулеметы замолчали, взрыв снес турель — и тут дождь камней обрушился на второй поплавок, и на третий, и на гвардейцев за ними, карабины загрохотали с крыш и из верхних окон. «Недостаточно, — подумала она. — Нам надо больше».

Азот раскалился настолько, что было почти невозможно держать его в руках. Она сняла палец с демона, и внезапно воздух прояснился, когда белый жеребец одним прыжком оставил за собой кусок перекошенного дымящегося металла. Пулеметы третьего поплавка еще стреляли, но орудийная башенка была повернута не к ней, а к потоку мужчин и женщин, лившемуся из зданий; поплавок с ревом поднялся, окутанный облаком пыли и черноватым дымом, который ветер подхватывал и уносил прочь. Но вот его пронзил клинок азота, и поплавок с грохотом упал на бок, одновременно жалостно и смешно.

К недоумению Шелка, его тюремщики обращались с ним очень уважительно, перевязали его рану и положили его, несвязанным, на огромную кровать с балдахином, которая еще утром принадлежала какому-то невинному горожанину.

Скорее он потерял не память, а волю. С тихим удивлением он обнаружил, что ему стало все равно, сдалась ли Аламбрера, осталось ли Аюнтамьенто у власти, будет ли длинное солнце питать Вайрон еще долгие века или сожжет дотла. Раньше все это имело значение. Сейчас — нет. Он осознавал, что может умереть, но и это не имело значения; рано или поздно он все равно умрет. И если со временем, то почему не сейчас? Все закончится — закончится навсегда.

Он представил себе, как смешивается с толпой богов, их самый скромный слуга и почитатель, смотрит на их лица и обнаруживает, что есть только один, которого он хочет видеть, и это именно тот бог, которого среди них нет.

— Хорошо, хорошо, хорошо! — воскликнул хирург оживленным профессиональным голосом. — Так значит, вы — Шелк!

Он повернул голову, лежавшую на подушке.

— Я так не думаю.

— Так мне сказали. Кто-то ранил вас еще и в руку, а?

— Нет. Кое-что другое. Не имеет значения. — Он сплюнул кровь.

— А вот что имеет для меня: старая одежда. Нужно поменять. — Хирург вышел и немедленно (так ему показалось) вернулся с ванночкой, полной воды, и губкой. — Я вижу на вашей щиколотке ультразвуковую диатермическую повязку. У нас есть много людей, которым она нужна намного больше, чем вам.

— Тогда возьмите ее, пожалуйста, — сказал ему Шелк.

Хирург удивленно посмотрел на него.

— Я имею в виду, что «Шелк» стал чем-то намного большим, чем я… что я не тот, кого имеют в виду, когда люди говорят «Шелк».

— Вы должны быть мертвы, — сообщил ему хирург немного позже. — Ваше легкое опало. Вероятно, лучше расширить выходное отверстие раны, чем оставить все так, как есть. Я собираюсь перевернуть вас. Вы слышите меня? Я собираюсь перевернуть вас. Держите голову на боку, чтобы можно было дышать.

Он не стал, но хирург сам повернул его голову.

Внезапно оказалось, что он, обернутый в ватное одеяло, сидит почти прямо, а хирург колет его еще одной иглой.

— Все не так плохо, как я думал, но вам нужна кровь. Чем больше крови мы в вас вольем, тем лучше вы себя почувствуете.

Темная бутыль свешивалась со столбика кровати как спелый фрукт.

Кто-то, кого он не мог видеть, сидел у его постели. Он повернул голову и вытянул шею, безрезультатно. Тогда он вытянул руку к посетителю; и посетитель взял ее и сжал своими, большими, твердыми и теплыми. И как только их руки встретились, он понял.

«Ты сказал, что не будешь помогать, — напомнил он посетителю. — Ты сказал, чтобы я не ожидал помощи от тебя, и, тем не менее, ты здесь».

Посетитель не ответил, но его руки были чистыми, нежными и полными исцеления.

— Ты проснулся, патера?

Шелк вытер глаза.

— Да.

— Я так и подумал. Твои глаза были закрыты, но ты плакал.

— Да, — опять сказал Шелк.

— Я принес стул. Я подумал, что мы можем поговорить минуту-другую. Ты не против? — Человек со стулом был одет в черное.

— Да. Ты авгур, как и я.

— Мы вместе учились в схоле, патера. Я — Раковина, сейчас патера Раковина. Ты сидел в нескольких рядах позади меня на занятиях по каноническому праву. Помнишь?

— Да. Да, помню. Но это было давно.

Раковина кивнул:

— Почти два года назад. — Он был худой и бледный, но слабая застенчивая улыбка заставляла его лицо светиться.

— Как хорошо с твоей стороны прийти и навестить меня, патера… очень хорошо. — Шелк на мгновение замолчал, чтобы подумать. — Ты — на другой стороне, стороне Аюнтамьенто. Должен быть. Ты рискуешь, разговаривая со мной. Боюсь.

— Да. — Раковина извиняюще кашлянул. — Возможно… я не знаю, патера. Я… я не сражаюсь, знаешь ли. Совсем.

— Конечно, не сражаешься.

— Я приносил Прощение Паса нашим умирающим. И твоим умирающим, патера, когда мог. И помогал ухаживать за ними, немного. У нас не хватает врачей и сестер, просто ужас, и было большое сражение на Тюремной улице. Ты знаешь об этом? Я расскажу тебе, если хочешь. Почти тысяча мертвых.

Шелк закрыл глаза.

— Не плачь, патера. Пожалуйста, не плачь. Они пошли к богам. Все они, с обеих сторон, и ты в этом не виноват, я уверен. Я не видел сражения, но много слышал о нем. От раненых. Но если ты хочешь поговорить о чем-либо другом…

— Нет. Расскажи мне, пожалуйста.

— Я так и думал, что ты захочешь узнать, так что я могу описать его для тебя — хоть что-нибудь для тебя сделаю. И еще я подумал, что ты можешь захотеть исповедоваться. Мы можем закрыть дверь. Я поговорил с капитаном, и он сказал, что я могу делать все, только не должен давать тебе оружие.

Шелк кивнул:

— Я должен был сам подумать об этом. В последнее время меня просто захватил вихрь земных забот, и, боюсь, я мало внимания уделял духовным. — Сводчатое окно, находившееся за Раковиной, демонстрировало только темноту и их отражения. — Все еще гиераксдень, патера? — спросил Шелк.

— Да, но уже тенеспуск. Около семи тридцати, мне кажется. В комнате капитана есть часы, и было семь двадцать пять, когда я вошел в нее. Семь двадцать пять на тех часах, я имею в виду, и я пробыл там совсем недолго. Он очень занят.

— Тогда я не пропустил утренние молитвы Фелксиопе. — В голове промелькнула мысль, сможет ли он заставить себя произнести их, когда настанет утро, и должен ли он это сделать. — Значит, я не должен буду просить прощения за это, когда ты будешь исповедовать меня. Но сначала расскажи мне о битве.

— Твои войска пытались захватить Аламбреру, патера. Ты знаешь об этом?

— Я знаю, что они напали на нее. Больше ничего.

— Они пытались взломать ворота и все такое. Но они не сумели, и все внутри подумали, что они ушли, вероятно, для того, чтобы захватить Хузгадо.

Шелк опять кивнул.

— Но еще до этого правительство — Аюнтамьенто, я имею в виду — послало много труперов с поплавками и всем таким, и еще роту солдат, чтобы прогнать твои войска и помочь гвардейцам в Аламбрере.

— Три роты солдат, — сказал Шелк, — и Вторую бригаду гвардии. Во всяком случае, так мне сказали.

Раковина слегка поклонился:

— Я уверен, что твоя информация более точна, чем моя, патера. Они с некоторым трудом прошли через город, даже с солдатами и поплавками, хотя не с таким большим трудом, как ожидали. Ты знаешь об этом?

Шелк перекатил голову из стороны в сторону.

— Так и было. Люди кидали всякие вещи. Один гвардеец сказал мне, что получил по лбу горшком с помоями, брошенным с четвертого этажа. — Раковина рискнул смущенно засмеяться. — Можешь себе представить? Хотел бы я знать, что сделают люди, которые там живут, сегодня ночью? Но серьезного сопротивления не было, если ты понимаешь, что я имею в виду. Они ожидали баррикад на улицах, но не было ничего такого. Они прошли через весь город и остановились перед воротами Аламбреры. Предполагалось, что труперы войдут внутрь, а солдаты обыщут здания на Тюремной улице.

Шелк разрешил глазам закрыться и представил себе колонну, о которой ему рассказал монитор из стекла майтеры Роза.

— И вот тогда, — Раковина сделал паузу для большего эффекта, — сама генерал Мята атаковала их, скача, как бес, по Тюремной улице на огромном белом жеребце. С другой стороны, как ты понимаешь. Со стороны рынка.

Шелк, удивленный, открыл глаза.

— Генерал Мята?

— Так они ее зовут. Ну, мятежники… твои люди, я имею в виду.

Раковина прочистил горло:

— Бойцы, верные кальде. Тебе.

— Ты не обидел меня, патера.

— Они называют ее генерал Мята, и у нее есть азот. Только представь себе! Этим азотом она разнесла на куски все поплавки гвардейцев. Трупер, с которым я разговаривал, был водителем одного из них и видел все. Ты знаешь, как выглядят поплавки гвардейцев изнутри, патера?

— Сегодня утром я ехал на одном из них. — Шелк опять закрыл глаза, стараясь вспомнить. — Я ехал внутри, пока не прекратился дождь. Потом я ехал снаружи, сидя на… На такой круглой части, на которой стоит жужжалка. Внутри было тесно и совсем неудобно, и еще мы везли тела — но все равно лучше, чем сидеть под дождем.

Раковина энергично кивнул, с радостью соглашаясь:

— Там два человека и офицер. Один из людей — водитель, управляет поплавком. Именно с ним я и разговаривал. Офицер, конечно, командует. Он сидит за водителем, и для него есть стекло, хотя некоторые из них уже не работают. Офицер может стрелять из жужжалки, которая направлена вперед. Есть еще один человек, стрелок, который управляет той круглой штукой, на которой ты сидел. Она называется турель.

— Точно. Сейчас я вспомнил.

— Азот генерала Мята разрезал их поплавок, убил офицера и остановил одну из турбин. Так сказал водитель. Мне кажется, что, если азот может такое делать, он мог бы легко прорезать ворота Аламбреры и убить всех внутри, но водитель сказал, что не может. Ворота, сказал он, сделаны из стали в три пальца толщиной, а броня поплавка — из алюминия, чтобы он мог больше нести. Он вообще бы не мог летать, сказал водитель, если бы был сделан из железа или стали.

— Понимаю. Я этого не знал.

— За генералом Мята последовала кавалерия. Целый отряд. Я спросил, сколько их было, и он сказал — человек сто, если не больше. У них были иглометы, мечи и всякие штуки. Его поплавок упал на бок, и он сумел выбраться через люк. Стрелок уже убежал, сказал он, офицер был убит, и как только он сам выбрался, кто-то проехал по нему и сломал ему руку. Вот почему он оказался здесь, и, если бы не милость богов, его бы убили. Когда он встал на ноги, бунтовщики… я имею в виду…

— Я знаю, что ты имеешь в виду, патера. Продолжай, пожалуйста.

— Они были вокруг него. Он сказал, что хотел было забраться обратно в поплавок, но тот начал гореть, и он знал, что, если огонь не потушить, весь их боезапас — патроны для пулемета — взорвется. У него не было доспехов, как у труперов, только шлем, так что он снял его и отбросил в сторону, поэтому большинство твоих людей подумали, что он — один из них. Он сказал, что мечи иногда прорезают человеческие доспехи. Они из полимеров, ты знаешь это, патера? Иногда они серебрят их, частные стражники и прочие, как серебрят заднюю часть зеркала стекольщики. Но под слоем серебра все равно полимеры, у труперов они окрашены в зеленый цвет, как у солдат.

— Но иглу такие доспехи остановят, верно?

Раковина энергично кивнул:

— По большей части. Практически всегда. Но иногда игла может пройти через отверстие в забрале в глаз или в рот. Если так происходит, человек обычно погибает, так они говорят. И иногда меч тоже может прорезать доспехи, если это большой тяжелый меч в руках сильного человека. Или удар может расколоть грудную пластину. Многие из твоих людей имели топоры и небольшие топорики. Которыми рубят дрова. А у некоторых были дубины с шипами. Большая дубина может сбить с ног трупера в полной броне, и, если на ней есть шип, шип пробьет доспехи. — Раковина на мгновение замолчал и вдохнул воздух. — Но солдаты совсем другие. У них металлическая кожа, металл во всех местах. Даже пуля из карабина иногда отскакивает от них, и никто не может убить или ранить солдата дубинкой или иглометом.

«Я знаю, — сказал Шелк, — я однажды стрелял в него, — и только потом сообразил, что сказал это про себя. — Я как бедная Мамелта, — подумал он, — я должен вспомнить, как говорить и дышать, пока я двигаю губами и языком».

— Один человек рассказал мне, что видел, как двое пытались забрать у солдата карабин. Они оба схватились за него, но солдат просто поднял их обоих и отшвырнул в сторону. Это рассказал не водитель, а женщина, одна из твоих людей, патера. У нее была скалка, она встала позади солдата и ударила его, но он как раз стряхнул с себя двоих, ударил ее прикладом карабина и сломал ей плечо. Многие из твоих людей добыли карабины у труперов и стреляли из них по солдатам. Кто-то выстрелил в того, с которым она сражалась. Только поэтому он и не убил ее, сказала она. Но и солдаты перестреляли многих из них, а потом погнали по Сырной улице и по другим. Она пыталась сражаться, но у нее не было карабина, да и со сломанным плечом она бы не смогла стрелять, даже если бы он у нее был. Пуля попала ей в ногу, и врачам пришлось отрезать ее.

— Я буду молиться за нее, — пообещал Шелк, — и за всех других, кого убили или ранили. Если ты опять увидишь ее, патера, скажи ей, пожалуйста: мне очень жаль, что так произошло. А майтера… генерал Мята, она ранена или убита?

— Говорят, что нет. Вроде бы она планирует новую атаку, но на самом деле никто не знает. Тебя действительно очень тяжело ранили, патера?

— Не думаю, что умру. — Несколько мгновений, которые превратились в минуту, Шелк спрашивал себя, что за пустая бутыль свисает со столбика кровати. Неужели жизнь — такая простая вещь, которая вытекает из человека, как красная жидкость, или, наоборот, втекает в него? Неужели он со временем обнаружит, что у него есть другая жизнь, в которой он страстно любит жену и детей и живет в доме, который еще не видел? Безусловно, это была не его кровь — не его жизнь. — Совсем недавно мне казалось, что я умираю. Даже когда ты пришел, патера. Но мне было все равно. Учитывая мудрость и сострадание бога, создавшего нас, мы не должны бояться смерти, даже тогда, когда умираем!

— Если ты считаешь, что не умрешь…

— Нет, нет. Исповедуй меня. Аюнтамьенто, безусловно, собирается меня убить. Возможно, кстати, что они еще не знают, что я здесь; если бы они знали, я уже был бы мертв. — Шелк сбросил с себя одеяло.

Раковина поспешил опять накрыть его.

— Ты не должен вставать на колени, патера. Ты все еще болен, ужасно болен. У тебя очень тяжелая рана. Только отверни голову к стене, пожалуйста.

Шелк так и сделал, и знакомые слова, казалось, сами поднялись к губам:

— Очисти меня, патера, потому что я обидел Паса и других богов. — Было невообразимо приятно вернуться в детство, произнося заученные тогда ритуальные фразы; но Пас мертв, и колодец безграничного милосердия навсегда пересох.

— Это все, патера?

— Со времени моей последней исповеди, да.

— В наказание за зло, которое ты, патера Шелк, сделал, ты должен совершить один похвальный поступок завтра, до этого часа. — Раковина замолчал и сглотнул. — Я предполагаю, что ты окрепнешь и сможешь его сделать. Ты не думаешь, что это слишком сурово? Достаточно будет помолиться вслух.

— Слишком сурово? — Шелк с трудом заставил себя не глядеть на него. — Нет, конечно нет. Слишком мягко, я уверен.

— Тогда я приношу тебе, патера Шелк, прощение всех богов…

Всех богов. Он забыл эту особенность формулы Прощения, какой он дурак! Слова принесли огромное чувство облегчения. Раковина был уполномочен даровать ему прощение не только от Ехидны и ее мертвого мужа, не только от Девяти и настоящих младших богов, вроде Киприды, но и от Внешнего. От всех богов. Следовательно, ему, Шелку, прощены все его сомнения.

Он повернул голову так, чтобы видеть Раковину:

— Спасибо тебе, патера. Ты не знаешь — не можешь знать, — как много это значит для меня.

Раковина опять засверкал неуверенной улыбкой.

— Я в состоянии оказать тебе еще одну услугу, патера. У меня есть для тебя письмо от Его Святейшества. — Увидев выражение лица Шелка, он быстро добавил: — Боюсь, это обыкновенное циркулярное письмо. Мы все его получили. — Он сунул руку в карман. — Когда я сказал патере Тушканчику, что тебя схватили, он дал мне твое. Оно о тебе, кстати.

Раковина протянул ему сложенный лист с печатью Капитула, оттиснутой на багровом воске; под печатью было написано ясным четким почерком: «Шелк, Солнечная улица».

— Очень важное письмо, на самом деле, — сказал Раковина.

Шелк сломал печать и развернул лист.

30 день месяца Немезида, 332 год от основания Витка

Всему Клиру Капитула

Как отдельно, так и всем вместе

Приветствую вас во имя Паса, во имя Сциллы и во имя всех богов! Знайте, что вы всегда в моих мыслях, как и в моем сердце.

Нынешнее неспокойное состояние Нашего Священного Города требует от нас более осознанно выполнять наш священный долг помощи умирающим, и не только тем, чьим недавним действиям мы симпатизируем, но всем тем, на ком, как мы предчувствуем, Гиеракс может быстро проявить свою сострадательную силу. Таким образом, я умоляю вас проявить в этот день беспрестанную и неутомимую…

«Наверняка это написал патера Прилипала», — подумал Шелк; и, как будто Прилипала сел перед ним, он воочию увидел длинное лицо, желтоватое и запрокинутое — кончик пера касается губ, и он ищет такой сложный синтаксис, который удовлетворит его ненасытную страсть к осторожности и четкости.

…предрасположенность к состраданию и прощению, проводником которых вы так часто должны быть.

В эти неспокойные дни ко многим из вас уже взывали за советом. Более того, ко многим все еще взывают, чуть ли не каждый час.

Многие из вас уже узнали — до того, как прочитали это послание — о нашей горестной потере, смерти председателя Аюнтамьенто. Покойный советник Лемур был человеком экстраординарных талантов, и его уход не может не оставить пустоту в любом сердце.

Я бы страстно желал посвятить оставшуюся часть этого по необходимости сокращенного послания плачу по его уходу. Вместо этого, по настоятельным требованиям этого печального витка, витка, который уходит, я должен исполнить мой долг по отношению к вам, и я без промедления предостерегаю вас от принятия необоснованных утверждений некоторых низких мятежников, которые хотят, чтобы вы поверили, будто они действуют от имени покойного советника Лемура.

Давайте отбросим, мой любимый клир, все бесплодные дебаты относительно уместности межкальдевской цезуры, затянувшейся на два десятилетия. Мы все можем согласиться, что к интервалу такого сорта привело давление несчастливых событий, а сам интервал — если и не желателен, то бесспорно привлекателен. Мы можем также согласиться и со всем тем, что с ним связано: с решениями, не всегда одобряемыми внимательной проницательностью закона, с тяжелым испытанием эластичности нашей Хартии, разве нет? Сейчас вся эта дискуссия — только история. О мои возлюбленные, давайте оставим ее историкам.

Однако невозможно поспорить с тем, что та цезура, о которой у меня был повод упомянуть выше, достигла положенного ей апогея. Она не в состоянии, о мой возлюбленный клир, и не должна пережить горестную потерю, которую мы так недавно понесли. И мы можем не незаконно поинтересоваться, что должно последовать за этим справедливым, милосердным и мощным правлением, которое так печально завершилось?

Возлюбленный клир, давайте не будем забывать мудрость прошлого, мудрость, заключенную в таком носителе, как наши Хресмологические Писания. Разве в них не сказано: «Vox populi, vox dei [7]»? Разве в воле народных масс мы не можем различить слова Паса? В длинной истории Нашего Святого Города настал критический момент, и вряд ли кто усомнится в веских словах Паса. Они кричат, многими голосами, что нашему городу пришло время вернуться под опеку Хартии, как это было когда-то. Неужели о нас можно сказать, что мы закрыли уши для слов Паса?

Их послание отнюдь не так коротко, чтобы быть неверно понятым. Они провозглашают его повсюду, от леса до озера, от гордого Палатина до самых скромных переулков. О мой возлюбленный клир, с непередаваемой радостью я объявляю вам о том, что еще никогда не случалось. Высочайший Пас обручил наш город с кальде, выбранным из наших рядов, обручил с помазанным авгуром — праведным, набожным и благоухающим святостью.

Могу ли я назвать его имя? Да, я могу, но, безусловно, этого не требуется. О возлюбленный клир, среди вас нет никого, кто не знал бы его имени еще до моего переполненного радостью одобрения. Это патера Шелк. И я еще раз повторяю — патера Шелк!

Я легко мог бы написать: давайте приветствовать его и подчиняться ему, как одному из нас. Но вместо этого, с каким наслаждением, я пишу по-другому: давайте приветствовать его и подчиняться ему, потому что он — один из нас!

Пускай все боги благословят вас, возлюбленный клир. Да будете вы благословлены Самым Священным Именем Паса, Отца Богов, Милосердной Ехидны, Его Супруги, а также именами их Сыновей и Дочерей, сегодня и навсегда, во имя их старшей дочери, Сциллы, Покровительницы Нашего Святого Города, Вайрона. Так говорю я, патера Квезаль, Пролокьютор.

— Как видишь, Его Святейшество целиком на твоей стороне и повел за собой весь Капитул, — сказал Раковина, когда Шелк сложил письмо. — Ты сказал… надеюсь, ты ошибся, патера, по-настоящему надеюсь. Но ты сказал, что, если Аюнтамьенто узнает, что ты здесь, тебя расстреляют. Если это правда… — Он нервно прочистил горло. — Если это правда, они расстреляют и Его Святейшество. И… некоторых из нас.

— Коадъютор, — сказал Шелк. — Он это написал. И он тоже умрет, если попадет им в руки. — Было странно думать о Прилипале, крайне осмотрительном дипломате, запутавшемся и умершем в собственной чернильной паутине.

О Прилипале, умирающем ради него.

— Я тоже так думаю, патера. — Раковина заколебался, ему явно было не по себе. — Я бы назвал тебя… используя другое слово. Но это может быть опасным для тебя.

Шелк кивнул, медленно потирая щеку.

— Его Святейшество говорит, что ты первый авгур, за все время. Это письмо… оно повергло в шок… большинство из нас, я полагаю. Патера Тушканчик… он сказал, что такого не было никогда, даже до него. Ты знаешь патеру Тушканчика, патера?

Шелк покачал головой.

— Весьма старый. Восемьдесят один, поэтому несколько недель назад мы устроили ему маленькое торжество. Ну вот, он немного подумал, ты знаешь, вроде как для успокоения перебирая бороду, как обычно он делает, а потом сказал, что это достаточно разумный выбор. Все остальные, предыдущие… предыдущие…

— Я знаю, что ты имеешь в виду, патера.

— Их выбирал народ. Но тебя, патера, тебя выбирали боги; поэтому, естественно, их выбор пал на авгура, потому что авгуры — те самые люди, которые выбраны, чтобы служить им.

— Ты сам в опасности, патера, — сказал Шелк. — Ты почти в такой же опасности, как и я, и, возможно, даже большей. Ты должен это сознавать.

Раковина с несчастным видом кивнул.

— Я вообще удивляюсь, что они после этого разрешили тебе войти сюда.

— Они — капитан, патера. Я… я не…

— То есть они не знают.

— Я думаю, что нет, патера. Не думаю, что они знают. Я им не сказал.

— Очень разумно, я уверен. — Шелк изучил окно, как и раньше, но, как и раньше, увидел только их отражения и ночь. — Этот патера Тушканчик, ты его аколит? Где он живет?

— В нашем мантейоне на Кирпичной улице.

Шелк покачал головой.

— Около горбатого моста, патера.

— На восток?

— Да, патера. — Раковина беспокойно поерзал. — Из того места, где мы сейчас находимся, патера. Мы на Корзинной улице. Наш мантейон там, — он вытянул руку, — через пять улиц.

— Я понял. Тогда я был прав — они положили меня во что-то вроде тележки, которая ужасно тряслась. Я помню, что лежал на опилках и пытался откашляться. Но не мог, потому что рот и нос были наполнены кровью. — Указательный палец Шелка уже описывал круги по щеке. — Где моя сутана?

— Не знаю. Наверно, у капитана, патера.

— Битва, в которой генерал Мята атаковала поплавки на Тюремной улице, она была в полдень?

Раковина опять кивнул.

— Меня подстрелили где-то около этого времени, или немного позже. Ты приносил Прощение раненым. Всем? Всем тем, кто мог умереть, я имею в виду?

— Да, патера.

— Потом ты вернулся в свой мантейон?..

— Чтобы перекусить, патера. Поужинать. — Раковина выглядел так, как будто извинялся. — Эта бригада… Третья. Они в резерве, так они говорят. У них мало еды. Некоторые заходят в дома, знаешь ли, и забирают всю еду, которую найдут. Они предполагали, что еду привезут фургоны, но я подумал…

— Конечно. Ты вернулся в твой дом авгура, чтобы поесть с патерой Тушканчиком, а это письмо принесли, когда тебя не было. Значит, там была копия для тебя и копия для него.

Раковина энергично кивнул:

— Совершенно точно, патера.

— Твое ты прочитал сразу, конечно. Мое — вот это — тоже там было?

— Да, патера.

— Значит, кто-то во дворце Пролокьютора не только знал, что меня схватили, но и куда отвезли. Он послал мой экземпляр к патере Тушканчику, а не в мой мантейон, надеясь, что патера Тушканчик устроит так, чтобы он попал ко мне, что и произошло. Когда меня подстрелили, Его Святейшество был со мной; теперь нет никакой причины это скрывать. Пока обрабатывали мои раны, я спрашивал себя, убили ли его. Офицер, который стрелял в меня, мог не узнать его, но если бы узнал… — Шелк не договорил. — Если они еще не знают об этом, — а я думаю, что ты прав, они еще не знают, во всяком случае, те, кто здесь, — они безусловно скоро узнают. Ты это понимаешь?

— Да, патера.

— Ты должен уйти. Наверно, будет разумно, если ты и патера Тушканчик уйдете из своего мантейона и, если сможете, пойдете в ту часть города, которую контролирует генерал Мята.

— Я… — Раковина, казалось, был потрясен. Он в отчаянии покачал головой.

— Что ты хочешь сказать, патера?

— Я не хочу оставлять тебя, покуда… покуда я могу помочь тебе. Любым образом. Это мой долг.

— Ты уже помог, — сказал ему Шелк. — Ты уже оказал неоценимую услугу мне и Капитулу. Я прослежу, чтобы тебя за это отметили, если смогу. — Он замолчал, задумавшись. — Однако ты можешь еще кое-чем помочь. Я хочу, чтобы ты, когда будешь уходить, поговорил с капитаном. В кармане моей сутаны находятся два письма. Я нашел их на каминной полке сегодня утром; наверняка мой аколит вчера положил их туда. Я еще не читал их, и то, которое ты дал мне, напомнило мне о них. — Шелк с трудом вытащил письмо из-под одеяла. — Одно было запечатано печатью Капитула. Быть может, это еще один экземпляр этого, хотя это кажется невероятным, потому что это датировано сегодняшним днем. Кроме того, тогда это не послали бы патере Тушканчику.

— Полагаю, что нет, патера.

— Не упоминай об этом капитану. Просто скажи, что я хотел бы получить свою одежду — всю свою одежду. Попроси у него мою одежду, и мы увидим, что он тебе даст. А потом принеси ее мне, особенно сутану. Если он упомянет письма, скажи, что я бы хотел увидеть их. Если он не захочет отдать их тебе, попробуй узнать, что в них было написано. Если он тебе не скажет, возвращайся в свой мантейон. Скажи патере Тушканчику, что я, кальде, приказываю ему и тебе… там есть и сивиллы, верно?

Раковина кивнул:

— Майтера Лес и…

— Имена не имеют значения. Ты, он и они должны закрыть мантейон и уйти как можно скорее.

— Да, патера. — Раковина встал и выпрямился. — Но, что бы капитан ни скажет, я не вернусь прямиком в мантейон. Я… я вернусь обратно. Обратно, чтобы увидеть тебя, передать тебе его слова и попытаться сделать для тебя что-нибудь еще, если смогу. И не проси меня, пожалуйста, не возвращаться. Я просто не подчинюсь.

Шелк, к собственному удивлению, обнаружил, что улыбается:

— Твое неподчинение — лучше, чем подчинение многих людей, которых я знал, патера Раковина. Делай то, что считаешь правильным; ты в любом случае это сделаешь, я уверен.

Раковина вышел, и, казалось, комната опустела после того, как он закрыл дверь. Рана Шелка запульсировала тупой болью, и он заставил себя подумать о чем-нибудь другом. Как гордо Раковина объявил о намерении не подчиниться, хотя его губа дрожала! Это напомнило Шелку о матери, о том, как на ее глазах сияли слезы радости при самом обычном детском подвиге. «О, Шелк! Мой сын, мой сын!» Вот так же он чувствовал себя сейчас. Эти мальчишки!

Тем не менее, Раковина не моложе его. Они вместе поступили в схолу, и Раковина сидел за партой за несколько рядов перед ним, потому что учитель требовал рассаживаться в алфавитном порядке; их помазали в один и тот же день, и их обоих послали помогать почтенным авгурам, которые больше не могли заботиться о своих мантейонах.

Раковину, однако, не просветлил Внешний — или у него в голове не разорвалась крошечная вена, как объяснил доктор Журавль. Раковину не просветлили, он не поторопился на рынок, он не повстречал Кровь…

Он был так же молод, как Раковина, когда говорил с Кровью и вырывал три карты из его руки, не зная, что где-то глубоко под ним монитор сошел с ума и воет от горя, потому что ему не хватает этих трех карт; так же молод, или почти так же, потому что Раковина тоже мог это сделать. Шелк снова почувствовал вонь от мертвой собаки, лежавшей в сточной канаве, удушающую пыль, поднятую поплавком Крови, и увидел, как Кровь машет своей тростью — высокий, краснолицый и потный. Шелк закашлялся и почувствовал, как в его грудь воткнули кочергу.

Немного неуверенно, он подошел к окну и поднял раму, дав ворваться внутрь ночному ветру, потом оглядел свой обнаженный торс в висевшем над комодом зеркале, намного большем, чем его зеркало для бритья в доме авгура.

Перевязка наполовину скрывала многоцветный синяк, оставленный рукояткой кинжала Мускуса. В свете своих скудных знаний анатомии, почерпнутых у приносимых в жертву животных, он решил, что игла прошла в четырех пальцах от сердца. Хороший выстрел для человека, сидевшего верхом на лошади. Повернувшись к зеркалу спиной, он осмотрел, как можно дальше вытянув шею, перевязку на спине; там она была больше, да и спина болела намного сильнее. Он отчетливо ощущал неглубокую неправильную дыру в груди и усилие, которое прилагает, чтобы дышать.

В выдвижных ящиках комода лежала одежда: исподнее, туники и небрежно сложенные бриджи — под последними обнаружился надушенный женский шарф. Эта комната принадлежала молодому человеку, сыну хозяев дома; супружеская пара, его родители, наверняка предпочли бы спальню на нижнем этаже — угловую комнату с несколькими окнами.

Продрогнув, он вернулся в кровать и натянул одеяло. Сын ушел, не собрав вещей, иначе ящики были бы наполовину пусты. Возможно, он сражается в армии майтеры Мята. В нее вошла некоторая часть Киприды, и этот кусочек превратил робкую сивиллу в генерала — это, и приказ Ехидны. Какое-то время он размышлял, что это за кусочек и знает ли сама Киприда, что одержала Мяту. По-видимому, это та самая часть, которая освободила Синель от ржавчины; в любом случае они могли быть неотъемлемыми частями одного и того же. Киприда сказала ему, что за ней охотятся, и Его Святейшество назвал чудом то, что ее не убили много лет назад. Охотясь за богиней любви, Ехидна и ее дети наверняка скоро узнали, что любовь больше, чем надушенные шарфы и брошенные в окно цветы. Что в любви есть и сталь.

Наверняка какая-то юная женщина бросила этот шарф с балкона. Шелк, попытавшись представить ее себе, обнаружил, что у нее лицо Гиацинт, и прогнал видение. Кровь вытер лицо носовым платком персикового цвета, и платок был надушен сильнее, чем шарф. И Кровь сказал…

Сказал, что есть люди, которые могут надеть человека, как тунику.

Он имел в виду Мукор, хотя он, Шелк, тогда этого не знал — не знал, что Мукор существует, девочка, которая может надеть свою душу на плоть любого другого, точно так же, как он, несколько мгновений назад, мог надеть на себя одежду сына, который жил в этой комнате.

— Мукор? Мукор? — тихо позвал он и прислушался, но не услышал призрачного голоса; и в зеркале над комодом отражалось только его лицо. Закрыв глаза, он сочинил длинную литанию к Внешнему, поблагодарив его за жизнь и за отсутствие дочки Крови. Закончив, он начал сочинять такую же молитву Киприде.

Стражник за дверью спальни встал по стойке смирно, отчетливо лязгнув оружием и щелкнув каблуками.

Гагарку разбудил тенеподъем; великолепные лучи длинного солнца пронзили увешанные кистями тенты, кисейные занавески, богатые портьеры из красновато-коричневого бархата и запачканные стекла каждого окна его комнаты; они проскользнули через опущенные жалюзи из бамбуковых планок, покоробленные старые доски, которые приколотил кто-то другой, через цветную Сциллу и закрытые на засов ставни — прошли сквозь дерево, бумагу и камень.

Он дважды мигнул и сел, потирая глаза.

— Я чувствую себя лучше, — объявил он, и только потом увидел, что Синель еще спит, Наковальня и Тур тоже, Плотва и Дрофа громко храпят во сне, и только огромный Кремень уже встал и сидит, скрестив ноги, с Оревом на плече, прислонившись спиной к стене туннеля.

— Это хорошо, трупер, — сказал Кремень.

— Не хорошо, — объяснил Гагарка. — Я не это имел в виду. Лучше. Чем раньше, сечешь? Так лучше, чем просто чувствовать себя хорошо, потому что, когда ты чувствуешь себя хорошо, ты даже не думаешь об этом. Но когда ты чувствуешь себя как я, ты обращаешь больше внимания на то, что чувствуешь себя лучше. Я держу мазу, я — кальде бандитов. — Он слегка подтолкнул Синель носком ботинка. — Оживай, Сиськи. Пора завтракать!

— Что с тобой? — Наковальня сел, как будто Гагарка толкнул ногой его, а не Синель.

— Ничего, — ответил Гагарка. — Я в отличной форме. — Он задумался. — Если так оно и есть, я отправлюсь в «Петух». Если нет, поработаю на холме. Спал в берцах. — Он уселся рядом с Синель. — Ты тоже? Ты не должен так делать, патера. Плохо для ног.

Расшнуровав берцы, он стянул их, потом снял и носки.

— Чувствуешь, какие они мокрые. Промокли еще на лодке. Вставай, старик! От волн и дождя. Если этот фаллос опять заявится, я заставлю его пустить струю огня, чтоб их высушить. Фу! — Он повесил носки на берцы и отставил их в сторону.

Проснувшаяся Синель села и начала снимать нефритовые сережки.

— Оох, что мне приснилось! — Она вздрогнула. — Я заблудилась, сечешь? Одна, и этот туннель, и я иду, а он все глубже и глубже, в обе стороны. А я все равно иду, долго-долго, а он идет все ниже и ниже. Тогда я повернулась и пошла в другую сторону, но он все равно шел вниз, глубже и глубже, все время.

— Вспомни, что бессмертные боги всегда с тобой, дочь моя, — сказал ей Наковальня.

— Ага. Эй, Тесак, мне нужна одежда. Вроде бы ожог от солнца почти прошел. Я могу надеть что-нибудь, и здесь слишком холодно без одежды. — Она усмехнулась. — Кипу новых шмоток и двойную красную наклейку. И я буду готова к окороку и полдюжине яиц, приправленных перцем.

— Берегись, — предупредил ее Кремень. — Не думаю, что твой приятель готов к смотру.

Гагарка засмеялся и встал.

— Смотри здесь, — сказал он Кремню и умело пнул Тура, подогнув босые пальцы так, что Тур получил мыском по ребрам.

Тур мигнул и потер глаза, как только что сам Гагарка; и Гагарка сообразил, что он сам — длинное солнце. Он сам разбудил себя собственным светом, светом, который наполнил весь туннель, слишком ярким и ослепляющим для слабых глаз Тура.

— Мне не нравится, как ты нес старика, — сказал он Туру, спросив себя, действительно ли его руки достаточно горячие, чтобы сжечь Тура дотла. Похоже на то; они были обычными, когда он не смотрел на них, но стоило взглянуть — и они начинали светиться как расплавленное золото. Нагнувшись, он щелкнул по носу Тура указательным пальцем, и когда тот не вскрикнул, вздернул его на ноги.

— Когда ты понесешь старика, — сказал ему Гагарка, — делай это так, как будто любишь его. Как будто собираешься поцеловать его. — Пожалуй, стоило заставить Тура на самом деле поцеловать старика, но Гагарка опасался, что Плотве это не понравится.

— Все путем, — сказал Тур. — Все путем.

«Как ты себя чувствуешь, салага?» — поинтересовался Дрофа.

Гагарка задумался.

— Какие-то части меня в ажуре, — наконец сказал он, — а другие нет. Насчет еще одной пары не уверен. Помнишь старую Мрамор?

«Конечно».

— Она сказала нам, что может вытаскивать списки. Вроде как из рукава. Что у нее в порядке, а что — нет. Но я могу делать лишь что-то одно за раз.

— Я могу это делать, — вмешался Кремень. — Это совершенно естественно.

Синель уже сняла обе серьги и терла уши.

— Тесак, могешь положить их в карман? Мне не в чем их нести.

— Конечно, — ответил Гагарка. Он даже не повернул голову, чтобы посмотреть на нее.

— Я бы могла взять за них пару карт у Сардины, купить на эти деньги хорошее шерстяное платье и туфли и есть все подряд у кондитера до тех пор, пока не буду готова лопнуть.

— Сейчас я тебе покажу классный удар, — объяснил Гагарка Туру. — Я научился ему, когда был не больше, чем гусак сапожника, и я очень люблю его. Им бьют без размаха, сечешь? Парни всегда говорят о том, чтобы как следует размахнуться, и так и делают. Только этот лучше. Хотя я и не уверен, что он еще работает.

Его правый кулак попал Туру прямо в челюсть, тот отлетел назад и ударился о стену из коркамня. Наковальня ахнул.

— Ты вроде как тянешь руку вверх и в конце распрямляешь ее, — объяснил Гагарка. Тур сполз на пол туннеля. — Только нужно вложить весь вес и держать костяшки на одном уровне. Гляди здесь. — Он вытянул их. — Если ты повернешь кулак и костяшки пойдут вверх и вниз, это тоже хорошо. Но это другой удар, сечешь?

«Не такой хороший», — сказал Дрофа.

— Только не такой хороший, — подтвердил Гагарка.

«Я и сам могу топать, амбал, не нужно меня нести или целовать».

В таком случае, решил Гагарка, мертвое тело, лежавшее у его ног, принадлежало кому-то другому. Туру, наверно, или Геладе.

Майтера Мрамор попыталась решить, когда она в последний раз поднималась на крышу — из-за потопа с потолка, промокших ковров и залитого водой чердака.

Сто восемьдесят четыре года назад.

Она почти не поверила в это — не хотела поверить. Стройная девушка со смеющимися глазами и трудолюбивыми руками поднялась по лестнице, как она все еще делает по двадцать раз за день, прошла по коридору, остановилась под этой странно выглядящей дверью в потолке и подняла вверх руки с инструментом, который потерялся больше ста лет назад.

Она раздраженно щелкнула новыми пальцами, громко и достаточно отчетливо, потом вернулась в одну из своих комнат и стала рыться в ящике, набитом всякой всячиной; наконец она нашла большой деревянный вязальный крючок, которым иногда вязала до того, как болезнь вырвала его из пальцев. Но не из этих пальцев, это точно.

Вернувшись в коридор, она протянула крючок вверх, как та девушка, которой она была когда-то, и, зацепив кольцо, с усмешкой спросила себя, не забыла ли она, как опускать цепь.

Как оказалось, нет. Она потянула. Клубы пыли вылетели из щелей между дверью и проемом. Опять надо будет подметать коридор.

Она не поднималась туда, и никто…

Рывок посильнее, и дверь с недовольным скрипом приоткрылась, обнажив полоску тьмы.

— Ты думаешь, что я собираюсь качаться на тебе? — спросила она. Голос пронесся через все пустые комнаты, заставив ее пожалеть, что она говорила так громко.

Еще один рывок вызвал протестующий визг, зато нижняя часть двери настолько опустилась, что она смогла схватить ее и еще больше оттянуть вниз. Складная лестница, которая должна была выскользнуть при этом, уступила только еще одному сильному рывку. «Я смажу ее маслом, — решила она. — И пусть нет никакого масла. Я вырежу жир из этого быка, вскипячу его, соберу получившуюся смазку, профильтрую и использую. Потому что это не в последний раз. Совсем не в последний».

Она поднялась по складной лестнице, сгусток энергии в черном бомбазине.

«Вы только посмотрите, какие у меня великолепные ноги! Благодарю тебя, Великий Пас!»

Чердак был почти пуст. Когда сивилла умирает, вещей почти не остается; другие сивиллы делят их между собой в соответствии с ее волей или возвращают в семью. С полминуты майтера Мрамор пыталась вспомнить, кто владел заржавленным сундуком, стоящим возле дымохода; но даже пробежав по списку всех сивилл, когда-либо живших в киновии, не нашла среди присоединенных данных жестяного сундука.

Маленькое слуховое окно было закрыто на засов. Сражаясь с упрямой защелкой, она сказала себе, что поступает очень глупо. То, что она заметила в небе, идя по площадке для игры, уже исчезло, наверняка исчезло к этому времени, даже если вообще существовало.

Облако, скорее всего, и ничего больше.

Она ожидала, что раму заклинит, но за последние восемь месяцев сухая жара заставила старое дерево ссохнуться. Она изо всех сил нажала на него, и рама резко взлетела вверх; майтера Мрамор даже испугалась, что стекло может треснуть.

Наступила тишина, в окно ворвался приятный холодный ветер. Она прислушалась, потом высунулась наружу, чтобы поглядеть в небо, и наконец (как она и планировала все время, прекрасно зная, после стольких лет преподавания маленьким мальчикам и девочкам, как трудно доказывать от противного) она перешагнула через подоконник и пошла по тонким старым черепицам.

Надо ли подниматься на самый верх? Она решила, что надо, по меньшей мере для душевного спокойствия, хотя она и спросила себя, что скажут люди четверти, если увидят ее на крыше. Но это не имеет значения, да и большинство из них сейчас сражается. Было не так шумно, как днем, но все еще время от времени были слышны выстрелы, как будто где-то далеко запирали большие двери. «Двери, запиравшие прошлое», — подумала она.

Пока она карабкалась, холодный ветер прижимал ее юбку к ногам, и унес бы ее чепец, если бы она не прижимала его одной рукой к гладкой металлической голове.

С конька крыши она легко смогла увидеть пожары, один вообще в нескольких улицах отсюда. Седельная улица или Струнная, решила она; скорее всего Седельная, потому что на ней находились лавки ростовщиков. Еще больше пожаров было за ней, на дороге к рынку, и по другую сторону рынка, как и ожидалось. И темнота на Палатине, за исключением нескольких освещенных окон.

А это означало — и более надежно, чем любые слухи и объявления, — что майтера Мята не победила. Еще не победила. Иначе бы Холм сгорел, его бы ограбили и сожгли, и это так же предсказуемо, как и то, что шестой[8] член из десяти следующих один за другим членов последовательности Фибоначчи является одиннадцатой частью суммы. Если гражданская гвардия разбита, ничего…

Прежде чем она смогла додумать мысль до конца, она увидела на юге его. Она искала на западе — по направлению к рынку, на севере — по направлению к Палатину, но он был над Ориллой… Нет, в нескольких лигах на юг от нее, над озером. Он висел низко в южном небе и, да, каким-то образом двигался против ветра, потому что ветер был с севера, места рождения ночи, и ветер приносил с севера холод; ветер, подумала она, должен был подняться только несколько минут назад, после того, как она разрезала последние куски мяса в кухне палестры и унесла их вниз, в погреб. Когда она опять поднялась по лестнице и обнаружила, что оберточная бумага летает по кухне, она подошла к окну и закрыла его.

Так что эта штука — гигантская, чем бы она ни была — висела над городом, или почти над городом, когда она заметила ее над задней стеной площадки для игры в мяч. И больше она не летела на юг, как сделало бы настоящее облако; нет, она опять ползла на север, к городу, медленно ползла по небу.

Она, чтобы увериться, наблюдала за ней добрые три минуты.

Вещь, которая ползла на север как жук, исследующий тарелку, иногда падала духом и возвращалась, но потом опять, медленно и осторожно, двигалась вперед. Она уже была здесь, над городом, немного раньше. Или почти над городом, когда поднялся ветер — похоже, ветер застал ее врасплох и сдул к озеру; и теперь она собрала всю свою силу и, ветер или не ветер, возвращается.

На мгновение, почти настолько неуловимое, что она даже не была уверена, что заметила это, что-то полыхнуло из темного летающего чудовища, маленькая вспышка света, как если бы кто-то в сумрачных небоземлях за ним чиркнул зажигалкой.

Чем бы ни было это чудовище, майтера Мрамор не могла его остановить. Оно прилетит или нет, а у нее, как всегда, полно работы. Нужно накачать воды, и довольно много, чтобы наполнить бак для кипячения белья. Она вернулась к слуховому окну, спрашивая себя, сколько еще вреда она нанесла крыше, и так, ни в коем случае, не прочной. Еще надо принести дров, чтобы развести в плите большой огонь. Нужно выстирать простыни, на которых она умерла, и повесить их сушиться. Если майтера Мята вернется (майтера Мрамор горячо помолилась, чтобы вернулась), она на этом же огне приготовит для нее завтрак, и, наверняка, майтера Мята приведет с собой друзей. Если среди них будут мужчины, им можно накрыть в саду; она должна принести для них стулья из палестры и один из длинных столов. К счастью, у нее полно мяса, хотя она приготовила немного для Ворсинки и еще больше отдала его семье, когда отвела мальчика домой.

Она вернулась на чердак и закрыла окно.

Простыни высохнут к тенеподъему. Она отутюжит их и постелет обратно на свою кровать. Она все еще старшая сивилла — или, скорее, снова старшая сивилла, — так что обе комнаты ее, хотя она, скорее всего, перенесет все свои вещи в большую.

Спустившись по складной лестнице, она решила не поднимать ее, пока не смажет маслом. Она может вырезать жир и растопить его в кастрюле, пока будет греться вода в баке; все равно он не занимает все место на плите. Да, возможно, к тенеподъему та штука в воздухе вернется обратно в город; если у нее будет время, она встанет посреди Серебряной улицы и ясно разглядит ее.

Гагарка не сомневался, что они уже вечность топают по этому туннелю, и это было странно, потому что, когда они свернули с другого туннеля и пошли по этому, он вспомнил, что они идут начиная с того времени, когда Пас построил Виток. Впереди шел Тур, который сплевывал кровь и нес тело; он сам плелся за ними на случай, если Туру понадобится отлить; рядом с ним шли Плотва и Дрофа, с которыми можно было поболтать; затем патера и большой солдат с карабином, который говорил им как идти и заставлял его идти, и, наконец, Синель в сутане патеры, с Оревом на плече и гранатометом за спиной. Гагарка с удовольствием сам бы пошел с ней и даже попытался, но не получилось.

Он оглянулся на нее. Она дружески махнула ему, и Плотва с Дрофой исчезли. Ему захотелось спросить Наковальню и солдата, что с ними произошло, но потом он решил, что не хочет говорить с ними, а она была слишком далеко сзади для того, чтобы поговорить с глазу на глаз. Дрофа, скорее всего, отправился вперед, посмотреть что к чему, и старик с ним. Очень похоже на Дрофу, и, если он найдет что-то пожрать, он принесет еду сюда.

«Молись Фэа, — приказала ему майтера Мята. — Фэа — богиня еды. Молись ей, Гагарка, и ты будешь сыт».

Он улыбнулся ей:

— Рад видеть тебя, майтера. Я беспокоился о тебе.

«Пускай все боги улыбаются тебе, Гагарка, сегодня и всегда».

Ее улыбка превратила холодный мокрый туннель во дворец и заменила водянистое зеленоватое свечение ползучих огоньков на золотой поток, который пробудил его.

«Почему ты беспокоишься обо мне, Гагарка? Я верно служу богам с пятнадцати лет. Они не оставят меня. Ни у кого нет меньшей причины для беспокойства, чем у меня».

— Могет быть, ты вызовешь какого-нибудь бога сюда, вниз — пусть идет вместе с нами, — предложил Гагарка.

— Гагарка, сын мой! — запротестовал Наковальня из-за его спины.

Гагарка издал неприличный звук и оглянулся, пытаясь найти майтеру Мята, но она уже ушла. На мгновение он решил, что она побежала вперед, поговорить с Дрофой, но потом сообразил, что она отправилась к какому-нибудь богу — просить его присоединиться к ним. Так она обычно и поступала. Ты упоминал что-нибудь совсем маленькое, что хотел бы иметь, и она тут же неслась принести это тебе, если могла.

И все-таки он беспокоился о ней. Если она отправилась в Главный компьютер за богом, ей придется пройти мимо бесов, которые по дороге причиняют людям неприятности, обманывая и сталкивая их вниз с Ослепительного Пути. Он должен был попросить ее привести Фэа. Фэа и еще пару свиней, могет быть. Сиськи любит окорок, а он еще не потерял ни тесак, ни нож. Он мог бы убить свинью и приготовить окорок. Твою мать, он сам зверски голоден, и Сиськи никак не съест одна всю свинью.

Они сохранят язык для Дрофы, он всегда любил свиной язык.

Сегодня фэадень, так что майтера, скорее всего, приведет Фэа, а Фэа, как правило, приводит с собой по меньшей мере одну свинью. Боги приводят свое животное, как правило, или, во всяком случае, достаточно часто.

Свиньи для Фэа. («Ты должен назвать их всех правильно, если хочешь выучить на следующий год что-то новое».) Свиньи для Фэа и львы или какие-нибудь коты для Сфингс. Кто ест котов? Рыбу для Сциллы, но здесь сгодится любая рыба. Маленькие птички для Молпы; старик намажет клеем их насесты, засолит их и сделает пирог с воробьями, когда их наберется достаточно много. Летучие мыши для Тартара, совы и кроты.

Кроты?

Внезапно и неприятно Гагарке пришло в голову, что Тартар — подземный бог, бог шахт и пещер. Так что это место — его; вот только Тартар вообще-то его особый друг, а с ним здесь, внизу, столько всего произошло… Наверняка сейчас Тартар исходит злостью на него, потому что голова разбита и вообще не в порядке, что-то заставляет его поскальзываться и спотыкаться, как плохо сделанный игломет, и не имеет значения, сколько раз ты смазал его и убедился, что все маленькие иглы прямые, как солнце. Он поискал под туникой, но все было неправильно — на самом деле совершенно неправильно, потому что игломета на месте не было, хотя майтера Мята была его матерью и нуждалась в нем и в игломете.

— Бедн Гаг! Бедн Гаг! — Над его головой закружился Орев. Ветер от непрерывно машущих крыльев пошевелил волосы Гагарки, но Орев не сел ему на плечо и вскоре полетел обратно к Синель.

Но там уже никого не было, и тем более ее. Гагарка заплакал.

Капитан отдал салют, значительно более элегантный, чем его изодранная и выпачканная зеленая форма.

— Мои люди на позиции, мой генерал. Мой поплавок патрулирует. Тайное подкрепление гарнизона больше невозможно. И подкрепление силой оружия тоже невозможно, пока мы живы.

Бизон фыркнул и откинулся на спинку тяжелого дубового стула, который временно был его.

— Очень хорошо, капитан, — улыбнулась майтера Мята. — Благодарю тебя. Возможно, тебе лучше немного отдохнуть.

— Я уже спал, мой генерал, хотя и не долго. И я уже поел, а вы, как мне сказали, нет. Сейчас я обойду посты и проверю своих людей. После чего я, возможно, посплю еще час. Меня разбудит сержант.

— Я бы хотела пойти с тобой, — сказала ему майтера Мята. — Можешь подождать пять минут?

— Конечно, мой генерал. Честь для меня. Но…

Она резко поглядела на него:

— Что случилось, капитан? Пожалуйста, скажи мне.

— Вы сами должны поспать, мой генерал, — и поесть. Или завтра вы будете ни на что не годны.

— Обязательно, но позже. Пожалуйста, садись. Мы устали, все мы, а ты просто замучался. — Она повернулась к Бизону. — У нас, в Капитуле, есть правило для сивилл, таких как я, и авгуров, таких как патера Шелк. Оно называется дисциплина и восходит к древнему слову, которое значило «ученик» или «студент». Если ты учитель, как я, ты должен установить в классе дисциплину прежде, чем начинать учить. Иначе они все будут так заняты разговорами между собой, что не услышат ни слова из того, что ты им говоришь, и будут рисовать картинки вместо того, чтобы заниматься.

Бизон кивнул.

Вспомнив прошлогоднее происшествие, майтера Мята опять улыбнулась.

— Если ты сама не говоришь им рисовать картинки. Но если говоришь рисовать, они будут писать записки друг другу.

Капитан пригладил усики:

— Мой генерал. У нас тоже есть дисциплина, у офицеров и гвардейцев. То же самое слово. И, я осмелюсь сказать, практика не очень отличается.

— Я знаю, но не могу использовать вас, чтобы патрулировать улицы и остановить грабежи. Хотела бы я, чтобы могла, капитан. Это было бы очень удобно и, без сомнения, эффективно. Но слишком много гвардейцев являются нашими врагами. Вспыхнуло бы восстание против нашего восстания, поэтому мы и не можем себе позволить патрулировать улицы.

Она повернулась к Бизону:

— Ты понимаешь, почему это необходимо, верно? Скажи мне.

— Мы грабим себя, — ответил он.

Из-за бороды было трудно прочитать выражение его лица, но она попыталась и решила, что ему неловко.

— Вот именно. Люди, чьи дома и лавки разграбили, — наши люди, и, если они останутся дома, чтобы защищать свое добро, они не смогут сражаться за нас. Но это не все, верно? Что еще ты хотел сказать?

— Ничего, генерал.

— Ты должен сказать мне все. — Она хотела бы коснуться его, как она касалась в такие моменты детей, но решила, что это можно было бы неправильно истолковать. — Сказать мне все, когда я спрашиваю, — тоже дисциплина, если хочешь знать. Мы же не собираемся позволять гвардейцам быть лучше нас, а?

Бизон не ответил.

— Но это даже важнее, чем дисциплина. Сейчас ничего не может быть важнее для нас, чем знать то, что ты считаешь важным. Ты, и капитан, и Зорилла, и Калужница, и все остальные. — Он все равно ничего не сказал, и она добавила: — Ты хочешь, чтобы мы потерпели поражение, лишь бы тебе не было стыдно, Бизон? Но так и будет, если мы не будем делиться опасениями и информацией: мы подведем богов и умрем. Все мы, скорее всего. И, безусловно, я, потому что я буду сражаться до тех пор, пока меня не убьют. Ну, что это?

— Пожары, — выпалил он. — Пожар хуже грабежа, намного хуже. С этим ветром они сожгут весь город, если мы их не остановим. И… и…

— И что? — майтера Мята закусила нижнюю губу. — И не погасим пожары, которые, конечно, уже бушуют по всему городу. Ты прав, Бизон. Как всегда. — Она посмотрела на дверь. — Ворсянка? Ты все еще там? Войди, пожалуйста. Ты мне нужна.

— Да, майтера.

— Мы говорим друг другу, что должны отдохнуть, Ворсянка. Похоже, это вроде как традиция этой ночи. И ты не исключение. Ведь ты была больна всего несколько дней назад. Разве патера Шелк не принес тебе Мир Паса?

Ворсянка — худая и бледная тринадцатилетняя девочка, с тонкими чертами лица и блестящими черными волосами — мрачно кивнула:

— В сфингсдень, майтера, и я сразу почувствовала себя лучше.

— Это было в сфингсдень, сейчас у нас гиераксдень. — Майтера Мята посмотрела на голубые фарфоровые часы, стоявшие на буфете. — Через несколько часов фелксдень. Тем не менее, меньше недели назад ты была на грани смерти и сегодня ночью выполняла мои поручения, хотя должна была быть в кровати. Сможешь выполнить еще одно?

— Я чувствую себя хорошо, майтера.

— Тогда найди Липу. Скажи ей, где я, и что я хочу видеть ее, как только она сможет отлучиться. Потом иди домой и ложись спать. Я сказала домой. Ворсянка, ты сделаешь это?

Ворсянка сделала реверанс, повернулась и убежала.

— Хорошая, разумная девочка, — сказала майтера Мята Бизону и капитану. — Не моя ученица. Мои — старше, и сражаются или ухаживают за ранеными. Или сражались. Ворсянка — майтеры Мрамор, и, очень вероятно, лучшая из ее учениц.

Мужчины кивнули.

— Капитан, я не хочу заставлять вас ждать дольше. Бизон, я начала говорить о дисциплине. Меня прервали, и правильно, потому что я была слишком многоречивой. Я собиралась сказать, что при помощи дисциплины из двадцати мальчиков и девочек можно сделать восемнадцать хороших учеников. Я могу, и ты тоже можешь. На самом деле ты, скорее всего, после небольшой практики сможешь сделать это лучше меня. — Она вздохнула и заставила себя выпрямить спину и отвести плечи назад. — Из оставшихся двоих один никогда не будет хорошим учеником. В нем нет этой жилки, и ты можешь только не давать ему мешать другим. А другому вообще не нужна никакая дисциплина, по меньшей мере так кажется. Правда Паса состоит в том, что он дисциплинировал себя раньше, чем ты призвала класс к порядку. Ты понимаешь меня?

Бизон кивнул.

— Ты — один из таких. Иначе ты бы не стал моим заместителем. Которым ты являешься. Если меня убьют, ты должен будешь возглавить армию.

Бизон усмехнулся, большие белые зубы сверкнули в зарослях его черной бороды.

— Боги любят вас, генерал. Я много о чем беспокоюсь, но не о том, что вас могут убить.

Она подождала ответа получше.

— Гиеракс не даст, — наконец объяснил он. — Но, если это все-таки произойдет, я сделаю все, что в моих силах.

— Я знаю это, потому что ты всегда так делаешь. Но ты должен найти таких же, как ты. У нас нет времени, чтобы установить настоящую дисциплину, хотя я очень этого хочу. Выбери людей с иглометами, карабинов не нужно, — людей постарше, которые сами не будут грабить, когда их пошлют остановить грабителей. Организуй их в группы по четыре, каждой группе назначь начальника и скажи примерно так: «Не забывайте, что это исключительно важно. Говорите всем, кого встретите, что необходимо остановить грабежи и пожары. И пускай они убивают всех, кто грабит и поджигает».

Она встала:

— Капитан, сейчас мы с тобой пойдем. Я хочу посмотреть, как ты все устроил. Мне нужно очень много выучить, и у меня очень мало времени на учебу.

За дверью, выходившей на улицу, стояли Рог, с захваченным карабином, и Крапива с иглометом.

— Рог, иди в дом и найди себе кровать, — сказала ему майтера Мята. — Это приказ. Когда проснешься, вернешься сюда и сменишь Крапиву, если она еще будет здесь. Крапива, я иду к Аламбрере с капитаном, скоро вернусь.

Холодивший лицо ветер казался почти сверхъестественным после стольких месяцев жары; она пробормотала благодарности Молпе, но потом вспомнила, что ветер раздувает пожары, которых так боялся Бизон, и что ветер может — и, скорее всего, где-то уже сделал — распространить огонь на лавки, конюшни и мастерские. Да, есть большая вероятность, что весь город сгорит, пока она сражается с Аюнтамьенто за него.

— Аюнтамьенто. Советники — не боги, капитан.

— Уверяю вас, я никогда так не думал, мой генерал. — Он повел ее по изогнутой улице, чье название она забыла, даже если когда-то знала; витрины лавок были закрыты ставнями, ветер шептал о снеге.

— Значит, — продолжала она, — они не смогут долго сопротивляться воле богов. И восстание — воля Ехидны, безусловно. Мне кажется, что это воля и Сциллы.

— И Киприды, — напомнил он ей. — Киприда сказала мне, мой генерал, что патера Шелк должен стать кальде. Я служу вам, потому что вы служите ему, а он — ей.

Она почти его не слышала.

— Пять стариков. Четыре, если Его Святейшество прав, а он прав, несомненно. Что придает им мужество?

— Не могу догадаться, мой генерал. Вот наш первый пост. Вы видите его?

Она покачала головой.

— Капрал! — крикнул капитан. Руки хлопнули, на улице зажглись огоньки; сверкающее дуло ружья высунулось из окна второго этажа.

— Мой генерал, как вы видите, на этом посту у нас есть пулемет, жужжалка, — показал он. — Именно жужжалка, потому что здесь идет самая прямая дорога ко входу в Аламбреру. Такой угол дает нам возможность вести продольный огонь. Вон там, на пару шагов дальше по улице, — опять указал он, — нас могут обстреливать из верхнего окна Аламбреры.

— Но они могут спуститься по этой улице, пересекающей Тюремную, и войти в Аламбреру?

— Совершенно верно, мой генерал. Поэтому мы не пойдем дальше. Сюда, пожалуйста. Вы не возражаете против этого переулка?

— Конечно, нет.

Как странно служить богам! Когда она была еще девочкой, майтера Жасмин сказала ей, что служба богам означает отсутствие сна и еды, и с тех пор она отвечала так всякий раз, когда ее спрашивали. И вот сейчас она служит богине и ничего не ела с завтрака; слава Фелксиопе, что она настолько устала, что даже не хочет есть.

— Мальчик, которого вы послали в кровать. — Капитан хихикнул. — Он проспит всю ночь. Вы предвидели это, мой генерал? Бедная девочка останется на посту до утра.

— Рог? Не больше трех часов, капитан, и даже меньше.

Переулок вывел их на более широкую улицу. «Мельничная улица», — сказала себе майтера Мята, увидев одинокую вывеску кафе «Мельница». Мельничная была тем местом, где можно было дешево купить отрезы саржи и твида.

— Здесь мы вне поля зрения, хотя часовые на стене могут нас увидеть. Смотрите. — Он опять указал. — Вы узнаете это, мой генерал?

— Конечно. Это стена Аламбреры. И я вижу поплавок. Это твой? Нет, этого не может быть, иначе они бы стреляли по нему. И турели нет.

— Это один из тех, которые вы уничтожили, мой генерал. Но сейчас он мой. В нем два человека. — Он остановился. — Здесь я оставлю вас, минуты на три. Слишком опасно идти дальше вместе, но я должен убедиться, что с ними все хорошо.

Она дала ему уйти, подождала, пока он почти добрался до неспособного летать поплавка, и только потом побежала сама, так, как часто воображала себе: она бежит, играя с детьми в палестре, юбка задрана выше колен, ноги летят; страх сделать что-то непристойное исчез, и кто может сказать, куда.

Капитан подпрыгнул, ухватился за край дыры, образовавшейся на месте турели, подтянулся, перевернулся и исчез в поплавке. Увидев это, она уже не слишком верила в то, что сможет сделать так сама. К счастью, ей и не пришлось — когда она была в полудюжине шагов от поплавка, в его боку открылась дверь.

— Я так и думал, что вы не останетесь снаружи, мой генерал, — сказал ей капитан, — хотя я осмелился надеяться. Вы не должны так рисковать собой.

Она кивнула, задыхаясь и не в силах говорить, и нырнула в поплавок.

Внутри было тесно, хотя без крыши она почувствовала себя как-то странно; поклонившимся гвардейцам было явно неудобно, по меньшей мере, потому что их тренировали в таких случаях стоять по стойке «смирно», но приходилось подчиниться обстоятельствам.

— Садитесь, — приказала она им, — вы все. Мы не можем настаивать здесь на соблюдении формальностей.

«Слово „настаивать“ здесь не вполне уместно», — подумала она. Тем не менее они сели, пробормотав благодарности.

— Мой генерал! Вот эта жужжалка, — капитан похлопал по ней, — принадлежала командиру поплавка. Он промазал по вам, так что она ваша.

Она ничего не знала о жужжалках и заинтересовалась, несмотря на усталость.

— Она все еще работает? И у вас есть, — она в затруднении неопределенно махнула рукой, — то, чем она стреляет?

— Патроны, мой генерал. Да, их вполне достаточно. Видите ли, в поплавке взорвалось горючее. Эти поплавки, они не как солдаты. Скорее, они похожи на талосов и должны получать рыбий жир или пальмоядровое масло для своих моторов. Рыбий жир хуже, но мы используем его, потому что он дешевле. Этот поплавок нес запас патронов для двух жужжалок, и осталось вполне достаточно.

— Я хочу сесть там. — Она посмотрела на офицерское сидение. — Я могу?

— Конечно, мой генерал. — Капитан сдвинулся в сторону, освобождая ей дорогу.

Сиденье оказалось на удивление удобным, мягче и глубже, чем ее кровать в киновии, хотя его обожженная обивка пахла дымом. «На самом деле ничего удивительного», — сказала себе майтера Мята. Этого надо было ожидать, потому что это офицерское сидение, а Аюнтамьенто хорошо относится к офицерам, зная, что его власть опирается на них; и она должна держать это в голове — еще одно, о чем она не должна забывать.

— Мой генерал, не касайтесь этого спускового крючка. Предохранитель опущен. — Капитан протянул руку над ее плечом и нажал на маленький рычаг. — Сейчас он поднят. Пулемет не будет стрелять.

— Эта паучья сеть. — Она коснулась ее. — Это то, что ты называешь прицел?

— Да, мой генерал, задний прицел. Маленький столбик, который вы видите у конца дула — передний прицел. Стрелок выравнивает оба так, чтобы видеть верхушку столбика в одном из маленьких прямоугольников.

— Я поняла.

— Когда цель далеко, мой генерал, используют верхние прямоугольники. А левые или правые в том случае, если сильный ветер, или потому, что пулемет предпочитает одну сторону или другую.

Она откинулась на спинку сидения и разрешила себе, на пару секунд, закрыть глаза. Капитан что-то говорил о ночном зрении, о коротких очередях, которые лучше длинных, и о секторах огня.

Пока он говорил, огонь поглотил чей-то дом, и Липа (если Ворсянка быстро нашла ее и та недалеко) прямо сейчас ищет ее, переходя от одной заставы к другой, от поста к посту, к посту, к посту… Ищет ее и на каждом посту спрашивает, видели ли они ее, знают ли они, где следующий, и не взяли ли ее туда из-за пожаров, потому что Бизон знает, совершенно точно знает, что пожары надо потушить, но боится об этом сказать, потому что знает, что его люди — мужчины и женщины, которые долго и упорно сражались весь день — этого не могут сделать, ну не могут, они не могут сражаться с пожарами ночью и завтра опять сражаться.

Бизон, который заставил ее почувствовать себя такой сильной и знающей, чья густая и курчавая черная борода была длиннее ее волос. Майтера Жасмин предупреждала ее, что нельзя ходить без чепца, и не потому, что это против правил, но потому, что очень многие мужчины возбуждаются при виде женских волос, особенно если они длинные. Она где-то потеряла свой чепец и ходила без него, хотя ее волосы были короткими, потому что их подстригли накоротко в первый день, их все.

От гнева майтеры Жасмин она убежала в холодные темные коридоры, полные внезапных поворотов, и бежала, пока не нашла Гагарку, который напомнил ей, что к нему нужно привести богов.

— Кальде, я — полковник Узик, — представился посетитель. Большой человек, настолько высокий и широкий, что Раковину было не видно за одетым в зеленый мундир телом.

— Офицер, который руководит бригадой. — Шелк протянул руку. — Командир. Это то, что вы сказали? Я — патера Шелк.

— Похоже, вы знакомы с нашим подразделением. — Узик сел на стул, который раньше принес Раковина.

— На самом деле нет. Вы принесли мою одежду?

— Да. — Узик поднял вверх небрежно завязанный черный узел. — Некоторое время спустя мы поговорим о ней, кальде. Если вы не видели схему нашего подразделения, откуда вы знаете мою должность?

— Я видел плакат. — Шелк замолчал, вспоминая. — Я ехал на озеро вместе с женщиной по имени Синель. Плакат объявлял об организации резервной бригады. Он был подписан вами и говорил, что любой, кто захочет присоединиться к ней, должен обратиться в штаб Третьей бригады. Патера Раковина, который так любезно заходил ко мне несколько минут назад, упомянул, что здесь располагается Третья бригада. После того, как он ушел, я вспомнил ваш плакат.

— Патера, полковник находился в комнате капитана, — торопливо сказал Раковина, — когда я хотел туда войти. Я сказал им, что подожду, но он заставил меня войти и спросил, чего я хочу. И я рассказал ему.

— Благодарю тебя, — сказал Шелк. — Пожалуйста, патера, немедленно возвращайся в твой мантейон. Здесь ты уже сделал все, что должен был сделать сегодня ночью. — Пытаясь подобрать слова с намеком, он добавил: — Уже поздно. Очень поздно.

— Мне кажется, патера…

— Иди. — Узик дернул свои моржовые усы. — Твой кальде и я должны обсудить деликатные предметы. Он это понимает. И ты должен понять.

— Мне кажется…

— Иди! — Узик совсем немного повысил голос; тем не менее, слово ударило, как кнут. Раковина торопливо вышел.

— Часовой! Закрой дверь.

Шелк обратил внимание, что кончики усов полковника были белыми; разговаривая, Узик накручивал их на указательный палец:

— Так как вы не видели нашу схему, вы не знаете, что бригадой командует генерал, которого называют бригадиром.

— Да, — признался Шелк. — У меня даже мысли такой не было.

— В таком случае я должен вам кое-что объяснить. Так как каждый из нас должен знать положение другого, вы должны знать, что я — обычный полковник, старший офицер. — Узик отпустил усы и коснулся серебряной скопы на воротнике. — Тем не менее, я командую моей бригадой в точности как бригадир. Уже четыре года. Хотите вашу одежду?

— Да. Я бы с удовольствием ее надел, если вы разрешите.

Узик кивнул, хотя было не ясно, означает ли его кивок разрешение или понимание.

— Вы были почти мертвы. Игла прошла через легкое.

— Тем не менее, я почувствую себя лучше, если встану и оденусь. — Это была ложь, хотя он страстно желал, чтобы она стала правдой. — Я бы с удовольствием сидел на кровати, а не лежал, но на мне ничего нет.

Узик хихикнул:

— Вы хотите и вашу обувь?

— Обувь и носки. Нижнее белье, штаны, тунику и сутану. Пожалуйста, полковник.

Кончики усов поднялись вверх.

— Кальде, если вы оденетесь, вы легко сможете убежать. Верно?

— Вы сами сказали, полковник, что я едва не умер. Мне кажется, что человек, стоящий на краю смерти, может убежать — но не легко.

— Кальде, мы достаточно грубо обращались с вами. Били. Мучили.

Шелк покачал головой:

— Вы стреляли в меня. По меньшей мере я полагаю, что в меня стрелял один из ваших офицеров. Но мою рану лечил ваш врач, и меня поместили в эту комфортабельную комнату. Никто меня не бил.

— С вашего позволения. — Узик внимательно осмотрел его. — Ваше лицо в синяках. Мне кажется, что мы вас избили.

Шелк покачал головой, оттолкнув от себя воспоминание о тех долгих часах, когда его допрашивали советник Потто и сержант Песок.

— Вы не хотите объяснить происхождение ваших синяков. Вы сражались, кальде, — позор для авгура. Или дрались на кулаках. Скорее дрались, как мне кажется.

— Из-за своей беспечности и глупости я упал с лестницы, — сказал Шелк.

К его удивлению, Узик шлепнул себя по колену и громко захохотал.

— Именно так и говорят наши труперы, кальде, — он вытер глаза, все еще посмеиваясь, — когда одного из них избивают остальные. Он утверждает, почти всегда, что упал с лестницы казармы. Они не хотят признаваться, что они обманывали своих товарищей или что-то украли у них.

— Однако в моем случае это соответствует истине, — счел Шелк. — Два дня назад я пытался украсть, хотя и не обмануть. Но я действительно упал с лестницы и получил эти синяки.

— Я просто счастлив слышать, что вас не избивали. Наши люди иногда действуют без приказа. Я должен знать, когда они действуют вопреки своим приказам, и, будьте уверены, сурово наказываю их за это. Что касается вас, кальде… — Узик пожал плечами. — Я послал одного офицера, потому что мне требовалась более точная информация о ходе битвы за Аламбреру, чем та, которую мне давало стекло. У меня есть запас провизии для раненых и пленных. Мне нужно было оценить, хватит ли его мне.

— Понимаю.

— И он вернулся с вами. — Узик вздохнул. — Теперь он ожидает медали и повышения в звании за то, что поставил меня в очень трудное положение. Вы понимаете меня, кальде?

— Не уверен.

— Мы сражаемся, я и вы. Ваши последователи, сотня тысяч или даже больше, против гражданской гвардии — нескольких тысяч солдат и офицеров, и меня, в том числе. Каждая сторона может победить. Согласны?

— Да, так мне кажется.

— Давайте предположим, на мгновение, что моя. Я не собираюсь быть несправедливым по отношению к вам, кальде. Потом мы обсудим вторую возможность. Допустим, что мы победили, и я докладываю Аюнтамьенто, что вы — мой пленник. Меня тут же спрашивают, почему я не доложил об этом раньше, и за это меня могут отдать под суд военного трибунала. Если мне повезет, я отделаюсь разрушенной карьерой. Если нет — меня расстреляют.

— Тогда доложите, конечно, — сказал Шелк.

Узик опять покачал головой, его большое лицо стало еще угрюмее обычного.

— Кальде, это неправильный путь, для меня. Совершенно неправильный. Тот путь, который приведет к катастрофе, и вы его советуете. Аюнтамьенто приказало убить вас, при первой возможности. Вы это знаете?

— Предвидел. — Шелк обнаружил, что находившиеся под одеялом руки крепко сжаты. Он заставил себя расслабиться.

— Несомненно. Поэтому лейтенант Тигр и должен был убить вас. Но он этого не сделал. Могу я говорить откровенно? Мне кажется, что ему не хватило мужества. Он отрицает это, но я не думаю, что оно у него есть. Он выстрелил в вас. Вы лежали, авгур в одежде авгура, дышали, как рыба, вытащенная из воды, и из вашего рта текла кровь. Еще один выстрел — и конец. — Узик пожал плечами. — Он, нет сомнения, думал, что вы умрете, пока он везет вас сюда. Большинство людей бы умерли.

— Понимаю, — сказал Шелк. — У него будут неприятности, если вы скажете Аюнтамьенто, что я у вас, живой.

— Неприятности будут у меня. — Узик постучал по груди толстым указательным пальцем. — Мне приказали убить вас, кальде, и я обязан это сделать. Если, в конце концов, мы проиграем, ваша женщина, Мята, застрелит меня, если не придумает чего-нибудь похуже. И даже если победим, я буду отмечен на всю жизнь. Я буду человеком, убившим Шелка, авгура, которого, как уверен весь город, Пас выбрал на должность кальде. Аюнтамьенто, если ему это будет выгодно, отречется от моих действий; меня отдадут под суд военного трибунала и расстреляют. Нет, кальде, я не собираюсь докладывать, что вы у меня в плену. Это самое последнее, что я сделаю.

— Вы сказали, что армия — семь тысяч солдат, насколько я знаю — и гвардия сражаются с народом. Полковник, какова численность гвардии? — Шелк попытался вспомнить разговор с Кремнем. — Тридцать тысяч, примерно?

— Меньше.

— Некоторые гвардейцы ушли к народу. Я это знаю совершенно точно.

Узик мрачно кивнул.

— Могу я спросить, сколько?

— Возможно, несколько сотен, кальде.

— Быть может, тысяча?

Какое-то время Узик молчал.

— Мне доложили о пяти сотнях, — наконец сказал он. — Если это правда, они почти все из моей бригады.

— Я кое-что покажу вам, — сказал Шелк, — но сначала вы должны кое-что пообещать мне. Мне его принес патера Раковина, и я хочу, чтобы вы дали мне слово, что ничего не сделаете ему, авгуру из его мантейона и всем их сивиллам. Вы обещаете?

Узик покачал головой:

— Если мне прикажут арестовать их, патера, я выполню приказ.

— Если вам не прикажут. — «Тогда у них будет куча времени, чтобы уйти», — подумал Шелк. — Пообещайте, что не будете их арестовывать по собственной инициативе.

Узик какое-то время внимательно глядел на него:

— Вы слишком дешево цените вашу информацию, кальде. Нам нет дела до людей вашего Капитула, разве что в порядке самозащиты.

— То есть у меня есть ваше слово офицера?

Узик кивнул. Шелк достал из-под одеяла письмо Пролокьютора и протянул его полковнику. Тот расстегнул карман рубашки, достал очки в серебряной оправе и устроился так, чтобы свет падал на письмо.

Пока Узик молча читал, Шелк прокрутил в памяти все, что тот сказал. Правильно ли он решил? Полковник был честолюбив; он — скорее всего, добровольно — возглавил резервную бригаду, надеясь получить звание генерала и деньги, на которые имел право по своему положению. Он, почти наверняка, недооценивал боевые возможности солдат, вроде Песка или Кремня, но, наверняка, он очень много знал о боевых возможностях гражданской гвардии, в которой провел всю взрослую жизнь; и он учитывал возможность того, что Аюнтамьенто может проиграть. Письмо Пролокьютора, с его подразумеваемыми выводами об усилении поддержки майтеры Мята, могло поколебать равновесие.

Во всяком случае, Шелк на это надеялся.

Узик посмотрел на Шелка:

— Здесь написано, что Лемур мертв.

Шелк кивнул.

— Ходили разные слухи, весь день. Быть может, Пролокьютор просто повторяет их?

— Он мертв, — сказал Шелк так убедительно, как только мог, подкрепляя себя мыслью, что в кои-то веки нет нужды скрывать правду. — У вас есть стекло, полковник. Должно быть. Попросите его найти Лемура.

— Вы видели, как он умер?

Шелк покачал головой:

— Я видел его тело.

Узик вернулся к письму.

Излишняя смелость может разрушить все; будет хуже, чем бесполезно, пытаться заставить полковника сказать или сделать то, что позже может быть использовано против него.

Узик положил письмо.

— Капитул за вас, кальде. Я подозревал это, но письмо утверждает это абсолютно недвусмысленно.

— Сейчас? Несомненно. — Вот возможность дать Узику объявить о своих предпочтениях. — Если вы подозревали это до того, как прочитали письмо, полковник, тогда вы поступили вдвойне благородно, разрешив патере Раковина посетить меня.

— Не я, кальде. Капитан Геккон.

— Понимаю. Но вы сдержите обещание?

— Кальде, я человек чести. — Узик сложил письмо и положил его в карман вместе с очками. — Я сохраню его. Никто из нас не хочет, чтобы его прочитал кто-нибудь другой. Особенно один из моих офицеров.

Шелк кивнул:

— Пожалуйста.

— Вы хотите получить свою одежду. Вместе с содержимым ваших карманов, несомненно. Там ваши четки, как мне кажется. Вы, наверно, хотите рассказать им, как здесь лежать.

— Да, конечно. С большим удовольствием.

— Там есть и иглометы. Один похож на тот, из которого вас подстрелили. Второй поменьше, и, похоже, принадлежал женщине по имени Гиацинт.

— Да, — повторил Шелк.

— Мне кажется, что я знаю ее, если это именно та Гиацинт, о которой я думаю. Очень привлекательная девушка, настоящая красавица. Я спал с ней в фэадень.

Шелк закрыл глаза.

— Я не намеревался сделать вам больно, кальде. Посмотрите на меня. Я гожусь в отцы вам или ей. Вы можете представить, чтобы она послала мне любовное письмо?

— Оно?..

— Что одно из писем в вашем кармане от нее? — Узик мрачно кивнул. — Капитан Геккон сказал мне, что печати были целы, когда он их нашел. Откровенно говоря, я засомневался в его словах. Вижу, что не должен был. Вы их не читали.

— Да, — сказал Шелк.

— Капитан Геккон читал, как и я. Больше никто. Геккон не проболтается, если я ему прикажу, и человек чести вообще не должен болтать о таких вещах. Иначе он хуже, чем бесполезен. Вы не узнали ее печать?

Шелк покачал головой:

— Я прежде никогда не получал от нее писем.

— Кальде, я вообще никогда не получал от нее писем. — Узик дернул себя за ус. — Советую вам сохранить его. За всю жизнь я получил множество писем от других женщин, но никогда от нее. Завидую вам.

— Спасибо, — сказал Шелк.

— Вы ее любите. — Узик откинулся на спинку стула. — И это не вопрос. Быть может, вы этого не знаете, но вы ее любите. — Его голос стал мягче. — Когда-то и я был в вашем возрасте. Вы понимаете, что через месяц все может кончиться?

— Все может кончиться через день, — согласился Шелк. — Иногда я надеюсь, что так и будет.

— И еще вы боитесь. Вам не нужно об этом говорить. Я понимаю. Я сказал, что знаю ее, и сделал вам больно, однако я не хочу, чтобы вы подумали, позже, что я не был до конца честен. Я совершенно честен. Жестоко честен. Моя гордость задета. Для нее я никто.

— Спасибо вам еще раз, — сказал Шелк.

— Пожалуйста. Но я не говорю, что она для меня никто. Я сделан не из камня. Но есть и другие, много других. Я не хочу оскорблять вас, объяснениями.

— Безусловно, вы не должны вдаваться в детали, если не хотите исповедоваться мне. Могу ли я посмотреть ее письмо?

— Мгновение, кальде. Вскоре я отдам его вам. По меньшей мере, я так думаю. Есть еще кое-что, что я хочу с вами обсудить. Вы, случайно, упомянули женщину по имени Синель. Я тоже знаю женщину с таким именем. Она живет в желтом доме.

Шелк улыбнулся и покачал головой.

— Ага, это имя не причиняет вам боли. Это не та ли Синель, с которой вы ездили на озеро?

— Я смеюсь над собой — над собственной глупостью. Она сказала мне, что развлекает полковников; но пока вы не сказали, что знаете ее, мне даже в голову не приходило, что вы — один из них. И их не может быть много.

— Семь, не считая меня. — Узик пошарил в узле с одеждой и нашел большой игломет Мускуса и маленький позолоченный Гиацинт. Показав их Шелку, он положил иглометы на подоконник.

— Маленький — ее, — сказал Шелк. — Гиацинт. Вы можете проследить за тем, чтобы его вернули ей?

Узик кивнул:

— Я перешлю его через общего знакомого. А что с большим?

— Владелец мертв. Сейчас он мой, я полагаю.

— Я слишком хорошо воспитан, чтобы спросить, не вы ли убили его, но надеюсь, что убитый не был одним из моих офицеров.

— Нет и нет, — ответил Шелк. — Конечно не я. Признаюсь, меня несколько раз подмывало убить его — и он, несомненно, пытался убить меня, — но я его не убивал. Хотя однажды я действительно убил кое-кого, защищаясь. Теперь я могу прочитать письмо Гиацинт?

— Если я его найду. — Узик опять стал рыться в узле с одеждой и достал два письма, которые утром Шелк взял с каминной полки дома авгура. — Тут есть письмо от другого авгура. Хотите прочитать и его?

— Боюсь, не слишком. А от кого оно?

— Я забыл. — Узик извлек письмо из конверта и развернул его. «Патера Прилипала, Коадъютор». Он хочет видеть вас, или хотел. Вы должны были прийти во дворец Пролокьютора вчера в три. Кальде, вы опоздали уже на день. Все еще хотите письмо?

— Да, мне кажется, — сказал Шелк, и Узик швырнул письмо коадъютора на кровать. Затем встал, протягивая письмо Гиацинт. — Зато вот это вы вряд ли захотите читать в моем присутствии, да и меня ждут срочные дела. Я зайду к вам сегодня, но позже. Намного позже. Если я буду слишком занят, то увижу вас завтра утром. — Он дернул ус. — Кальде, не посчитаете ли вы меня дураком, если я скажу, что желаю вам выздороветь? И что если бы мы не были по разные стороны баррикад, я считал бы вашу дружбу за честь?

— Я считаю вас честным человеком, достойным всяческого уважения, — сказал ему Шелк, — каким вы и являетесь.

— Спасибо вам, кальде! — Узик поклонился и щелкнул каблуками.

— Полковник?

— Ах, да. Ваши четки. Я забыл. Вы найдете их в кармане сутаны, я уверен. — Узик повернулся было, чтобы уйти, но тут же повернулся обратно. — Просто интересно. Вы знаете Палатин, кальде?

Правая рука Шелка, державшая письмо Гиацинт, задрожала; он прижал ее к колену, чтобы Узик не мог увидеть дрожи.

— Я бывал там. — Усилием воли он заставил себя говорить почти спокойно. — Почему вы спрашиваете?

— Часто, кальде?

— Три раза, как мне кажется. — Было невозможно думать о чем-нибудь другом, кроме Гиацинт; он легко мог сказать «пятьдесят» или «никогда». — Да, три раза — один раз во дворце Пролокьютора и дважды присутствовал на жертвоприношениях в Великом мантейоне.

— Больше нигде?

Шелк кивнул.

— Там есть такое место, где стоит деревянная статуя Фелксиопы. Как авгур, вы должны знать его.

— В Великом мантейоне статуя из оникса…

Узик покачал головой.

— В гостинице Горностая, входишь в селлариум и направо. Напротив нее арка, увитая зеленью, за которой находится бассейн с золотыми рыбками. В руках статуя держит зеркало. Освещение устроено так, что в зеркале отражается бассейн, а в воде бассейна — зеркало. Статуя упоминается в письме. — Узик повернулся и пошел к двери.

— Полковник, эти иглометы…

Узик остановился.

— Кальде, неужели вы собираетесь стрелять, чтобы вырваться на свободу? — Не ожидая ответа, он вышел, оставив дверь приоткрытой. Шелк услышал, как часовой встал по стойке «смирно» и Узик сказал:

— Ты свободен. Немедленно возвращайся в караульную.

Руки Шелка все еще тряслись, когда он разворачивал письмо Гиацинт; оно было небрежно написано на бумаге сливочного цвета фиолетовыми чернилами, со многими завитушками.

«О, Моя Дорогая Маленькая Блоха:

Я называю тебя так не только из-за того, как ты выпрыгнул из моего окна, но и из-за того, как ты прыгнул ко мне в кровать! Как долго твоя одинокая маруха ждет весточку от тебя!!!

Ты мог бы послать ее через того кента, который отдал тебе мой подарок, вот!»

То есть доктора Журавля, и доктор Журавль мертв — умер на его руках сегодня рано утром.

«Теперь ты должен утешить меня благодарностями и еще много чем, когда мы встретимся! Знаешь то маленькое местечко на Палатине, где Фелкс держит зеркало? Гиераксдень.

Ги».

Шелк закрыл глаза. «Это было глупо», — сказал он себе. В высшей степени глупо. Полуграмотные каракули женщины, чье образование закончилось в четырнадцать, девочки, которая была отдана своим отцом начальнику, как служанка и наложница, которая с трудом читает и пишет, но пытается на бумаге флиртовать и отпускать шуточки, быть очаровательной и по-девичьи непосредственной. Как бы поиздевались над этим письмом его преподаватели в схоле!

Она назвала его «дорогой» — в высшей степени глупо! — сказала, что страстно хочет его, и послала это письмо, рискуя скомпрометировать себя и доктора Журавля.

Он перечитал письмо, сложил его и вернул в конверт, потом отбросил одеяло и встал.

Узик, конечно, побуждал его уйти — убежать, или, возможно, хотел убить при попытке побега. Несколько секунд Шелк пытался угадать, что именно. Был ли Узик искренен, когда говорил о дружбе? Насколько он, Шелк, знает людей, Узик способен на любое двурушничество.

Но это не имеет значения.

Он взял одежду со стула и положил на кровать. Если Узик побуждал его убежать, он должен убежать. Если Узик собирается убить его во время побега, он все равно должен убежать и постараться остаться в живых.

Туника была покрыта коркой его крови — совершенно невозможно надеть. Он отбросил ее и, сидя на кровати, натянул трусы, бриджи и носки. Зашнуровав башмаки, он встал и открыл выдвижной ящик комода.

Туники, по большей части, были жизнерадостно красными и желтыми; но он нашел синюю, которую, похоже, никто не надевал, и такую темную, что, если не всматриваться, она могла сойти за черную. Он положил ее на подушку рядом с письмом и надел желтую. В шкафу отыскался маленький рюкзак. Положив оба письма в карман, он скрутил сутану, сунул ее в рюкзак и прикрыл темно-синей туникой.

Штырек состояния большого игломета указывал, что магазин загружен, но все-таки Шелк открыл казенник, пытаясь воскресить в памяти, как Гагарка управлялся со своим оружием той ночью в ресторане, и припомнил последнее заклинание Гагарки — не держать палец на спусковом крючке. Похоже, магазин полон или почти полон длинными смертоносными иглами. Вроде бы Гагарка сказал, сколько их в его игломете? Сотня или больше, наверняка; а этот большой игломет, принадлежавший Мускусу, должен вмещать не меньше. Возможно, конечно, что он каким-то образом отключен.

Наружный коридор был пуст. Шелк запер дверь и, немного подумав, заткнул дыру под ней одеялом и закрыл окно; потом сел на кровать, больной и ужасно слабый. Когда он ел в последний раз?

Ранним утром, в Лимне, вместе с доктором Журавлем и капитаном, чье имя он никогда не знал или забыл, и людьми капитана. Киприда, обещавшая еще одну теофанию, появилась перед ними, а также перед майтерой Мрамор и патерой Росомаха, и гвардейцы — все трое — наполнились религиозным чувством, ощущением чуда, чувством, которое раньше никогда не приходило к ним. Тогда он съел очень хороший омлет и несколько кусков горячего свежего хлеба с деревенским маслом, потому что повар, разбуженный рядовым, сходил за батонами, которые всю ночь поднимались в печи. И еще он выпил крепкого горячего кофе со сливками, того же цвета, что и бумага Гиацинт, и подсластил медом из белого горшочка, расписанного голубыми цветочками; горшочек передал ему доктор Журавль, который намазал мед на хлеб. Сейчас доктор мертв, как и один из труперов, и капитан со вторым трупером, скорее всего, тоже погибли, убитые в битве перед Аламбрерой.

Шелк поднял большой игломет.

Кто-то сказал ему, что он, Шелк, тоже должен быть мертв — то ли хирург, то ли полковник Узик, он не помнил. А возможно, Раковина, хотя Раковина вроде бы не мог такое сказать.

Игломет не выстрелил. Он еще раз нажал на спусковой крючок и вернул его на подоконник, поздравив себя с тем, что решил проверить его; и только тут заметил, что предохранитель поднят. Шелк опустил предохранитель, опять взял игломет, направил его на большой флакон одеколона, стоящий на шкафу, и нажал на спусковой крючок. Игломет щелкнул, как пастуший кнут, и бутылка взорвалась, наполнив комнату чистым запахом хвои.

Он вновь поднял предохранитель и сунул игломет за пояс, под желтую тунику. Если уж игломет Мускуса не отключили, то нет смысла проверять маленький игломет Гиацинт. Он удостоверился, что его предохранитель поднят, заставил себя встать и сунул его в карман бриджей.

Еще одно, последнее, и можно идти. Неужели юноша, который спал в этой комнате, никогда ничего не писал? Поглядев вокруг, он не заметил принадлежностей для письма.

А что с владелицей надушенного шарфа? Она писала ему, почти наверняка. Женщина, которая не побоялась бросить из окна шелковый шарф, могла писать заметки и письма. И юноша мог сохранить их, спрятать где-то в комнате и отвечать на них, хотя, возможно, менее часто. Рабочий кабинет, даже если и существовал, принадлежал отцу. И даже библиотека не казалась достаточно надежной. Он должен был писать ей здесь, конечно, сидя — на чем?

Стула в комнате не было, пока Раковина не принес его. Обитатель мог сидеть на кровати или на полу, при условии, что он вообще сидел. Шелк опять сел на кровать, представив себе, что держит перо, отставил в сторону принесенный Раковиной стул, который тот поставил перед маленьким ночным столиком, и придвинул к себе сам ночной столик. В его узком выдвижном ящике обнаружилась пачка почтовой бумаги, выцветший обрывок фланели, несколько конвертов, четыре пера и маленькая бутылочка чернил.

Выбрав перо, он написал:

«Сэр, события, которыми я не могу управлять, заставили меня занять на несколько часов вашу спальню. Боюсь, что я разбил ваш флакон одеколона и испачкал простыни. Находясь в отчаянных обстоятельствах, я был вынужден позаимствовать две ваши туники и маленький рюкзак. Я искренне сожалею, что таким образом обманул ваше доверие. Увы, я был вынужден.

Когда в наш город вернутся мир и порядок — я молюсь, чтобы это случилось как можно быстрее, — я постараюсь найти вас, возместить ущерб и вернуть вашу собственность. Или вы можете обратиться ко мне в любое время, которое сочтете удобным. Я — п. Шелк из мантейона на Солнечной улице».

На долгое мгновение он замер, думая и щекоча губы концом серого гусиного пера. Очень хорошо.

В последний раз опустив перо в чернильницу, он добавил запятую и слово кальде после «на Солнечной улице» и вытер перо.

Вернув одеяло на кровать, он открыл дверь. В коридоре по-прежнему никого не было. Задняя лестница привела его в кухню, в которой, похоже, совсем недавно ела большая компания. Насколько он мог видеть в небосвете, задняя дверь вывела его в маленький классический сад; выкрашенные в белое ворота были закрыты на простой крючок.

Снаружи, на Корзинной улице, он остановился и посмотрел на дом, из которого вышел. Большинство окон светилось, в том числе и то, на втором этаже, где огоньки были тусклыми; его, без сомнения. Далекие взрывы безошибочно указывали на центр города.

Офицер верхом на коне, который легко мог быть тем, кто стрелял в него, проскакал мимо, не обращая на него ни малейшего внимания. Двумя улицами ближе к Палатину торопящийся трупер, несший сумку с депешами, вежливо коснулся фуражки.

Сумка могла содержать приказ об аресте всех городских авгуров, подумал Шелк; несшийся галопом офицер мог нести сообщение Узику об очередном сражении. Было бы здорово — и, на самом деле, очень важно — прочитать эти депеши и услышать новости, которые нес офицер.

Но он уже услышал самые главные новости — их произнесли дула ружей: Аюнтамьенто не занимает все здания города, находящиеся между этой далекой восточной четвертью и Палатином. Ему придется пройти по улицам, на которых гвардейцы и мятежники майтеры Мята режут друг друга, вернуться в ту четверть, которую он знал лучше всего, и потом пересечь еще одну спорную зону, чтобы добраться до Палатина.

Безусловно, Палатин в руках гвардейцев, если вообще в чьих-то руках, и утром капитан сказал, что полная бригада с трудом защитила его ночью молпадня. Ему будут мешать с обеих сторон, и его могут убить; впрочем, усилия, которые он прилагает сейчас, могут убить его вернее, чем любая пуля. Тем не менее, он должен попробовать и, если выживет, сегодня ночью может увидеть Гиацинт.

Свободная рука начала вытаскивать игломет Мускуса. Он заставил ее вернуться обратно, мрачно подумав, что еще до тенеподъема может узнать о себе самом некоторые факты, которые предпочел бы не знать. Он бессознательно ускорил шаг.

Люди считают себя добрыми или злыми; но боги — особенно Внешний — безусловно должны знать, насколько все зависит от обстоятельств. Возьмем Мускуса, чей игломет он едва не вытащил несколько секунд назад. Был бы он злым человеком, если бы не служил Крови? Кстати, а сам Кровь? Не может ли он, после смерти Мускуса, стать лучше?

Он, Шелк, почувствовал в Крови под хитростью и жадностью теплоту и благородство, по крайней мере потенциально.

Что-то упало с неба, приземлившись на его плечо так тяжело, что он едва не упал.

— 'Вет, Шелк! Добр Шелк!

— Орев! Это действительно ты?

— Птица взад. — Орев поймал в клюв пучок волос Шелка и сильно дернул.

— Я очень рад — безмерно рад, что ты вернулся. Где ты был? Как попал сюда?

— Плох мест. Больш дыр!

— Ты имеешь в виду, Орев, что я вошел в большую дыру. На озере, в святилище Сциллы, помнишь?

Клюв Орева щелкнул:

— Рыба голов?

Глава шестая Слепой Бог

Орев с надеждой посмотрел на труп Плотвы, когда Тур уронил его на пол туннеля, повернулся и заорал Кремню:

— Почему мы должны искать его? Скажи мне! Скажи мне, твою мать, и я буду шарить в этих гребаных туннелях до тех пор, пока не смогу идти, пока буду ползти…

— Эй ты, подними его! — Не спуская глаз с Тура, Кремень обратился к Наковальне. — Патера, что скажешь, если я убью его? Только я не смогу нести их обоих и, одновременно, стрелять.

Наковальня покачал головой:

— Он прав, сын мой, давай рассмотрим это подробно. Обязаны ли мы, спрашивает он, продолжать поиски нашего друга Гагарки?

— Я оставляю решение за тобой, патера. Ты умнее, чем все мы, вместе взятые, и был бы умнее всех в городе, если бы сам не жил в нем. Я сделаю все, что ты скажешь, и присмотрю, чтобы эти био поступили так же.

— Спасибо, сын мой. — Наковальня, который уже сам устал до невозможности, с удовольствием опустился на пол туннеля. — Садитесь, вы все. Мы должны это обсудить.

— Не понимаю, почему? — Синель, очень уставшая, опустила на землю гранатомет. — Кремни делает то, что ты говоришь ему, и он может прихлопнуть меня и Тура, как мух. Ты говоришь что-то там, и мы это делаем. Должны делать.

— Садись, дочь моя. Неужели ты не понимаешь, насколько нелогично себя ведешь? Ты утверждаешь, что вынуждена делать все, что тебе говорят, и, тем не менее, тебя не заставить исполнить даже самую простую просьбу.

— Ладно, хрен с тобой. — Она села; Кремень, положив тяжелую руку на плечо Тура, заставил и его сесть.

— Где Гаг? — Орев оптимистично попрыгал по сырому коркамню. — Гаг, где? — Хотя он и не мог выразить чувства словами, Орев чувствовал, что он почти с Шелком, когда сидел на плече у Гагарки, а не у кого-нибудь другого. Красная девушка тоже была близка к Шелку, но однажды бросила в него стакан, и Орев не забыл[9].

— Действительно, где? — Наковальня вздохнул. — Дочь моя, ты приглашаешь меня быть деспотом, но то, что ты сказала, правда. Я, если захочу, могу управлять вами обоими. Но мне нет необходимости управлять нашим другом. Как вы видите, он подчиняется мне добровольно. И у меня нет склонности, подготовки или черт характера, которые склоняли бы меня к деспотизму. Работа святого авгура — возглавлять и советовать, вести мирян к плодородным полям и неисчерпаемым источникам, поэтически выражаясь.

Так что давайте рассмотрим наше положение и посоветуемся друг с другом. А потом, под моим руководством, мы вознесем горячую и благочестивую молитву ко всем Девяти, умоляя их о покровительстве.

— Значит, мы будем решать? — спросил Тур.

— Значит, я буду решать, сын мой. — Наковальня с трудом сел прямее. — Но сначала разрешите мне рассеять некоторые заблуждения, которые уже закрались в нашу дискуссию. — Он повернулся к Синель. — Ты, дочь моя, пытаешься обвинить меня в деспотизме. Это невежливо, но временами сама учтивость должна уступать место священному долгу исправления. Могу ли я напомнить тебе, что на протяжении почти двух дней ты тиранила нас на борту той несчастной лодки? И тиранила меня, главным образом при помощи нашего несчастливого друга, которого мы ищем, если я не ошибаюсь, уже почти полдня?

— Я не говорю, что мы обязаны перестать искать, патера. Он сказал. — Она указала на Тура. — Я хочу найти Гагарку.

— Замолчи, дочь моя. Я еще не закончил с тобой. Вскоре я перейду к нему. Почему, я спрашиваю, ты так тиранила нас? Я говорю…

— Не я! Мной завладела Сцилла! Ты это знаешь.

— Нет-нет, дочь моя. Так не годится. Ты все время так утверждаешь, отвергая любую критику своего поведения и повторяя те же самые жалкие доводы. Больше они тебе не послужат. Ты была высокомерной, подавляющей любое возражение и жестокой. Неужели так можно охарактеризовать Нашу Жгучую Сциллу? Я утверждаю, что нет. Пока мы блуждали по этим туннелям, я вновь и вновь вспоминал все, что написано о ней, как в Хресмологических Писаниях, так и в наших преданиях. Властная? Единственное, с чем можно согласиться. Импульсивная, временами, возможно. Но никогда жестокая, подавляющая или высокомерная. — Наковальня опять вздохнул, снял обувь и погладил натертые ноги.

— Эти злые черты характера, дочь моя, не могут принадлежать Сцилле. Они уже были в тебе, когда она появилась, и настолько глубоко укоренились, что, осмелюсь я сказать, она нашла невозможным их выдернуть.

Есть мужчины, во всяком случае, я слышал о таких, которые предпочитают властных женщин — несчастливые мужчины, извращенные наклонности которых увели их далеко от природы. Как мне кажется, наш бедный друг, Гагарка, один внешний вид которого демонстрирует исключительную силу и мужскую храбрость, один из таких несчастных. Я — нет, дочь моя, и благодарю за это Сладкую Сциллу! Пойми, что я и наш высокий друг, мы, осмелюсь я сказать, ищем Гагарку не ради тебя, но только ради него самого.

— Речь, речь, — пробормотал Орев.

— Что касается тебя… — Наковальня повернулся к Туру. — Ты, похоже, считаешь, что подчиняешься мне только из-за моего верного друга, Кремня. Разве это не так?

Тур угрюмо уставился на стену туннеля слева от лица Наковальни.

— Ты молчишь, — продолжал Наковальня. — Говори, и говори больше, жалуйся нашему маленькому пернатому компаньону, и опять говори, говори и говори. Не исключено, вы сойдетесь во мнениях. Но, сын мой, ты обманываешь себя, как обманывал себя на всем протяжении твоей, я уверен, самой несчастливой жизни. — Наковальня вытащил игломет Гагарки и направил его на по-прежнему молчащего Тура. — Там, где дело касается тебя, мне не нужен мой высокий друг, и, если эту бесконечную речь, на которую ты жалуешься, надо завершать, тебе навряд ли понравится то, что последует за ней. Я жду комментария.

Тур покачал головой. Кремень сжал большие кулаки; ему явно не терпелось пустить их в ход и избить бандита до полусмерти.

— Опять ни слова? В таком случае, сын мой, я собираюсь использовать возможность и рассказать тебе кое-что о себе, потому что во время нашей бесконечной ходьбы я размышлял об этом, как и о многом другом; и, как ты увидишь, это скажется на том, что я собираюсь сделать.

Я родился у бедных, но честных родителей, их последний, пятый, ребенок. Поженившись, они торжественно поклялись Ехидне, что подарят бессмертным богам авгура или сивиллу, самый спелый плод их союза и самое совершенное из всех благодарственных приношений. О своих старших братьях и сестрах я не скажу ничего. Ничего, за исключением того, что от них ничего нельзя было ожидать. Во всех четырех было не больше благочестия, чем в тех четырех ужасных тварях, с которыми ты, сын мой, напал на нас. Я родился спустя семь лет после моего самого младшего брата, Бедра. К восхищению родителей, к которому я приглашаю тебя присоединиться, каждые прошедшие дни, недели, месяцы и годы демонстрировали все более ясно мою склонность к жизни, наполненной святым созерцанием, поклонением и ритуалом и далекой от докучливых крайностей, которые так волнуют большинство людей. Схола, если я могу так выразиться, приняла меня с распростертыми объятиями. Ее пыл был не меньше того, с которым я, в свою очередь, бросился в нее. Я был праведным и умным, сочетание, которое встречается не слишком часто. Благодаря этому я добился дружбы более старших людей, вкусы которых очень походили на мои; и они делали все возможное для того, чтобы я мог следовать своему призванию.

Мне сообщили, и ты можешь себе представить мой восторг, мою радость, что сам коадъютор согласился сделать меня своим протонотарием. Я с жаром стал выполнять свои обязанности — составлять черновики документов, резюмировать письма и сообщения, ставить печати, подшивать документы в папки, искать документы в папках, управлять календарем его встреч и выполнять еще сотни подобных дел.

Наковальня замолчал.

— Клянусь Фелксиопой, я могу проспать неделю, — наконец нарушила молчание Синель. Она оперлась спиной о стену туннеля и закрыла глаза.

— Где Гаг? — требовательно каркнул Орев, но никто не обратил на него ни малейшего внимания.

— Мы все истощены, дочь моя. И я не меньше, чем ты, и, возможно, по более веским причинам: мои ноги короче твоих, я лет на десять старше тебя и не так хорошо упитан.

— Я вообще совершенно не упитанная, патера. — Синель не открыла глаза. — Как и мы все. Уже давно у меня во рту не было ничего, кроме воды.

— Дочь моя, когда мы плыли на этой ужасной рыбацкой лодке, ты присваивала себе ту еду, которую хотела, и все, что хотела. Ты оставляла Гагарке, Плотве и даже мне, помазанному авгуру, только жалкие огрызки, которыми пренебрегла сама. Но об этом ты забыла, или скажешь, что забыла. Хотел бы я тоже об этом забыть.

— Рыба голов?

Синель, не открывая глаз, пожала плечами:

— Ладно, патера, я извиняюсь. Не думаю, что мы найдем здесь какую-нибудь еду, но если все-таки найдем или вернемся домой, первый кусок — твой, я разрешаю.

— Я откажусь, дочь моя. В этом-то суть того, чего я пытаюсь добиться. Как я уже сказал, я стал протонотарием Его Высокопреосвященства. Вошел во Дворец Пролокьютора, и не как охваченный благоговейным страхом посетитель, но как его обитатель. Каждое утро я приносил в жертву неоперившегося голубя в Личной часовне под приемным залом, распевая молитвы пустым креслам. После чего, за завтраком, наслаждался вкусом этой же птицы. Каждый месяц я исповедовал патеру Быка, протонотария Его Святейшества, а он — меня. Таков был круг моих обязанностей, как авгура.

Но время от времени Его Высокопреосвященство поручал мне задания, которые, как он чувствовал — или делал вид, что чувствовал, — слишком трудны для мальчика. Одно из них, как ты знаешь, привело меня в эту несчастную деревушку, Лимну. Я должен был найти тебя, дочь моя, и, к несчастью, нашел. Твоя жизнь, я полагаю, была… я не скажу, что наполнена приключениями, но бурной. Верно?

— Сплошные ухабы, — согласилась Синель.

— А моя — нет, и я решил, что ни к чему не пригоден. Если бы некий бог сообщил мне, — Наковальня замолчал, сунул игломет Гагарки обратно за пояс и внимательно оглядел покрытые струпьями ладони, — что я буду вынужден работать матросом на рыбацком суденышке, вычерпывать воду, ставить паруса, брать рифы и все такое, и делать это во время шторма, самого жестокого из тех, которые видел Виток, я бы назвал это совершенно невозможным и откровенно заявил бы, что умру через час. Я бы сообщил этому поддельному божеству, что я — интеллектуал и сейчас только выдаю себя за набожного человека, потому что моя ранняя набожность давно уступила место глубокому скептицизму. Если бы он предположил, что я могу, тем не менее, стать человеком действия, я бы объявил, что это ниже меня, и считал бы себя абсолютно правым.

— Ну, кабы не твой игломет и этот амбал-хэм, — сказал Тур, — мы бы посмотрели.

Наковальня утвердительно кивнул, его серьезное круглое лицо и выпирающие зубы делали его чем-то похожим на решительного бурундука.

— Совершенно верно. Поэтому я сам убью тебя, сын мой, или прикажу Кремню, если окажется, что я рискую потерпеть поражение.

— Плох муж! — И осталось непонятно, кого имеет в виду Орев — Наковальню или Тура.

— Неужели ты действительно имеешь это в виду, патера? — спросила Синель.

— О, конечно, дочь моя. Скажи им, капрал. Я имел в виду именно то, что сказал?

— Конечно, патера. Секи, Синель: патера — био, как и ты, а убить био, вроде тебя или его, — раз плюнуть. У тебя нет никаких шансов, и тем более у него. Есть пленный, который готов рвануть каждую минуту, и, если не избавиться от него каким-нибудь образом, так и будет. Если бы я принимал решение, я бы шлепнул его прямо сейчас, и тогда с патерой ничего не произойдет.

— Он нам нужен. Он должен показать вход в яму и дверь, которая ведет в подвал Хузгадо.

— Но ведь мы не собираемся туда входить, а? И если я сумею точно узнать, где мы, я найду вход в Хузгадо. Почему бы не успокоить его, раз и навсегда? — Карабин Кремня, как бы случайно, повернулся к Туру, палец лег на спусковой крючок.

— Счастлив сказать, что в яму мы не пойдем, — сказал им Наковальня. — Да, Гагарка хотел идти туда, но я никогда не видел для этого ни одной хорошей причины. К сожалению, и в Хузгадо мы тоже не можем идти, хотя Сжигающая Сцилла направила нас именно туда. Возможно, я здесь единственный, кто помнит ее инструкции. Но, уверяю тебя, это так.

— Лады, — устало сказала Синель. — Я тебе верю.

— Так и должно быть, дочь моя, ибо Сцилла говорила твоим ртом. И это навело меня на новую мысль. Она сделала Гагарку, Плотву и меня ее пророками, оговорив, что я должен буду стать Пролокьютором, заменив Его Святейшество. Плотва покинул этот виток, так ужасно зараженный злом, и ушел в более счастливую жизнь в Главном компьютере. Сжигающая Сцилла может вернуть его, возможно, если решит это сделать. Я не могу. Если мы прекратим поиски Гагарки, или, по меньшей мере, отложим — и, признаюсь, многое призывает меня так и сделать, — из тройки Сциллы останусь только я.

Раньше, терзаемый многочисленными помехами, я стремился объяснить свою позицию. Но поскольку вам всем не хватает терпения и мое объяснение никто не услышал, я потрачу на него несколько секунд. Внимание, вы оба.

Наковальня заговорил более твердым голосом:

— Я разбудил в себе авгура и мужчину, обоих. Слугу Человечества, если хотите. Слугу богов, в особенности. Вас здесь трое. Один меня любит, двое — ненавидят. Я об этом знаю.

— Я вовсе не ненавижу тебя, — запротестовала Синель. — Ты дал мне поносить твою сутану, когда я замерзла. И Гагарка не ненавидит тебя. Ты только так думаешь.

— Спасибо, дочь моя. От своих братьев-авгуров, работающих в мантейонах, я узнал, что предлагаемая пропорция — два к одному — самая частая, хотя наша паства значительно меньше. Очень хорошо, мой добрый народ, я это принимаю. Тем не менее, я сделаю все, что в моих силах для всех и каждого, рассчитывая на вознаграждение с востока.

— Поняла? — Кремень толкнул локтем Синель. — Что я тебе говорил? Величайший человек в Витке.

Орев склонил голову и посмотрел на Наковальню:

— Где Гаг?

— Нигде, я боюсь, — полушутя-полусерьезно сказал ему Наковальня. — Его не найти в том сияющем городе, который мы называем Рассудком. Он кого-то окликнул. Я видел, как он это сделал, хотя никого не было видно. Поздоровавшись с этим невидимкой, он умчался прочь. Ты видела, что наш добрый капрал последовал за ним, но потерял его в темноте.

— Секи, Синель, эти зеленые огоньки работают не так, как думают люди, — сказал Кремень. — Био считают, что они ползают все время туда-сюда и даже не заботятся о том, где находятся; на самом деле это не так. Если один туннель яркий, а другой — темный, они направятся в темный, сечешь? Очень медленно, но поползут. Поэтому они распространяются.

— Тур тоже говорил что-то в этом роде, — кивнула Синель.

— В маленьком месте они со временем разбредутся повсюду и перестанут двигаться, ну разве что отползут от окна днем; зато в большом, вроде этого, они никогда не остановятся. Только они шибко низко не спускаются, иначе на них наступят и им кранты.

— Многие из этих туннелей спускаются вниз, как и тот, по которому убежал Гагарка, — возразила она, — но я видела в них огоньки.

— Зависит от того, насколько в них темно и какой крутой спуск. Если там слишком круто, они в него не пойдут.

— Да, довольно крутой спуск, — уступила Синель, — и мы шли достаточно долго, но потом мы пошли этим, который поднимается, помнишь? Он не идет вверх так резко, как спускался тот, темный, и здесь есть огоньки, но мы поднимаемся уже очень долго.

— Мне кажется, дочь моя…

— Вот я и спрашиваю себя, а пошел ли Гагарка вверх, как и мы? Он же, вроде как, в отключке.

— Он ненормальный, — решительно подтвердил Наковальня. — Я надеюсь, что только временно, но, временно или нет, он не в состоянии мыслить логически.

— Ага, и вот почему мы выбрали туннель, который ведет вверх и о котором я говорила, патера. Мы-то не шизанулись и хотим не только отыскать Гагарку, но и вернуться на поверхность. Но если Гагарка действительно поехал мозгами… Если хочешь лилейное слово, вот оно: мне вы все, быки, кажетесь ку-ку, но я не обращаю на это внимания. Но он, все-таки, мог идти дальше вниз, потому как так легче. Ты сам сказал, что он бежал, а бежать легче вниз.

— Пожалуй, в твоем предположении что-то есть, дочь моя. Мы не должны забывать о нем, если, после обсуждения, решим, что надо продолжать преследование.

А сейчас, не подвести ли мне итог? Единственный вопрос: продолжаем ли мы или прерываем поиски, по меньшей мере временно, и пытаемся вернуться на поверхность? Разрешите мне, пожалуйста, точно сформулировать обе возможности. Я постараюсь быть кратким. Если у кого-нибудь из вас будет что добавить, вы можете свободно высказать ваши соображения, когда я закончу.

Мне представляется, что есть единственная неоспоримая причина продолжать наши поиски, и я уже касался ее. Гагарка — один из триединых пророков, получивших полномочия от Сциллы. Будучи пророком, он является теодидактом исключительной ценности, как и покойный Плотва. Именно по этой причине — и только по ней одной, — я приказал Кремню следовать за ним после его поспешного ухода. И исключительно по этой причине я продолжал преследование так долго. Потому что я — тоже пророк. Единственный оставшийся пророк, как я уже вам говорил.

— Он — один из нас, — заявила Синель. — Я была с ним в Лимне перед тем, как мной завладела Сцилла, и я очень мало помню про лодку. Мы не можем уйти и бросить его здесь.

— Я и не предлагаю так поступать, дочь моя. Прошу тебя, выслушай меня. Мы все истощены и умираем от голода. Когда, во исполнение воли Сциллы, мы вернемся на поверхность с ее посланием, мы отдохнем и поедим. Более того, мы сможем подключить к нашему поиску других. Мы сможем…

— Ты сказал, что мы могем предлагать чегой-то свое, а? — прервал его Тур. — А я могу? Могу я чего вякнуть, или ты прикажешь твоему хэму меня кончить?

Наковальня слегка улыбнулся:

— Ты должен понять, сын мой, что, как твой духовный наставник, я люблю тебя не меньше и не больше всех других. Я угрожаю твоей жизни не больше, чем закон, и ради твоего же исправления. Говори.

— Лады. Я не люблю Гагарку, но если ты хочешь вернуть его взад, то, сдается мне, ты взялся за дело не с того конца. Он хотел, чтобы мы шли в яму, помнишь? Могет быть, он туда и отправился. Мы могем пойти и посмотреть, и там есть тьма быков, которые знают эти туннели не хуже меня, так почему б не сказать им, что случилось, и не отправиться на поиски вместе с ними?

Наковальня задумчиво кивнул:

— Предложение, достойное рассмотрения.

— Они нас съедят, — объявила Синель.

— Рыба голов? — Орев перепорхнул на ее плечо.

— Ага, как ты ешь рыбьи головы, Орев. Только мы должны иметь рыбьи головы, чтобы сделать такое.

— Меня-то не съедят, — сказал ей Кремень. — И, я тебе скажу, они не съедят никого, пока я с вами.

— А теперь давайте помолимся. — Наковальня встал на колени и сложил руки перед собой. — Давайте вознесем прошение бессмертным богам, и особенно Сцилле, попросим их спасти Гагарку и нас и направить нас на путь, которым мы должны пойти.

— Мне думалось, ты больше не веришь в эту чепуху.

— Я повстречал Сциллу, — торжественно сказал Наковальня Туру. — Я собственными глазами видел величие и мощь этой великой богини. Как я могу не верить ее словам? — Он посмотрел на пустой крест, свисавший с его четок, с таким видом, как будто никогда не видел его. — Я тоже страдал на той ужасной лодке и в этих мерзких туннелях. И боялся за свою жизнь. Голод и страх направляют нас к богам, сын мой. Я давно знаю это, и просто поражен, что ты, очевидно столько страдавший в своей жизни, не обратился к ним много лет назад.

— Откедова ты знаешь, что не обратился? Ты ни хрена обо мне не знаешь. Могет быть, я святее вас всех.

Синель, несмотря на крайнюю усталость, захихикала.

Наковальня покачал головой.

— Нет, сын мой, — пробормотал он. — Этого не может быть. Возможно, я глупец. И, несомненно, я нередко бываю глуп. Но не настолько. — Потом, более громко, он добавил: — На колени. Наклоните головы.

— Птица молит. Молит Шелк!

Наковальня, не обращая внимания на хриплое вмешательство Орева, взял правой рукой полый крест и изобразил им знак сложения.

— Узри нас, о Восхитительная Сцилла, чудо вод. Узри любовь нашу и потребность в тебе. Очисти нас, о Сцилла! — Он глубоко вздохнул; в шепчущей тишине вздох показался громким криком. — О Сцилла, твой пророк растерян и охвачен ужасом. Умоляю тебя, очисти глаза мои и разум мой. Покажи мне правильный путь через лабиринт темных проходов и неопределенных обязанностей. — Он посмотрел наверх и пробормотал: — Очисти нас, о Сцилла!

— Очисти нас, о Сцилла! — послушно повторили Синель, Кремень и даже Тур.

Соскучившийся Орев взлетел и ухватился красными когтями за выступ грубого камня. В желто-зеленом полумраке туннеля он мог видеть даже дальше, чем Кремень; сейчас, вися на потолке, он мог видеть еще дальше, но все равно не видел ни Гагарку, ни Шелка. Бросив поиски, он голодным взглядом посмотрел на тело Плотвы; его манили полуоткрытые глаза, хотя он был уверен, что его прогонят прочь.

Внизу черный человек бубнил и бубнил:

— Узри нас, верная Фэа, хозяйка кладовой. Узри любовь нашу и потребность в тебе. Накорми нас, о Фэа! Голодные, мы бредем сквозь мглу, нуждаясь в твоей пище.

— Накорми нас, о Фэа! — завопили все люди.

— Речь, речь, — пробормотал себе Орев; он мог говорить не хуже их, но в подобных ситуациях от слов толка нет.

— Узри нас, жестокая Сфингс, королева войны. Узри любовь нашу и потребность в тебе. Поведи нас, о Сфингс. Мы заблудились и растерялись, о Сфингс, со всех сторон мы окружены опасностями. Поведи нас теми путями, которыми мы должны пройти.

— Поведи нас, о Сфингс, — повторили люди.

— А сейчас опустим головы, — сказал черный, — и молча попытаемся соединиться с Девятью. — Он, зеленый и красная посмотрели вниз, а грязный встал, перешагнул через мертвого и бесшумно побежал.

— Муж идти, — пробормотал Орев, поздравив себя, что обнаружил правильные слова, и, поскольку любил заявлять о своих открытиях, повторил более громко: — Муж идти!

Результат доставил удовольствие. Зеленый прыгнул на ноги и бросился за грязным. Черный вскрикнул и порхнул за зеленым, а красная запрыгала за ними обоими, быстрее, чем черный, но не так быстро, как первые два. В течение времени, за которое его перо слетело бы на пол туннеля, Орев прихорашивался, взвешивая важность этих событий.

Он любил Гагарку и чувствовал, что, если бы он остался с Гагаркой, тот привел бы его к Шелку. Но Гагарка исчез, и остальные больше не искали его.

Орев соскользнул на удобный насест на лице Плотвы и пообедал, настороженно поглядывая по сторонам. Никто не узнает. Добро приходит из зла, и зло из добра. Люди — и то, и то, и еще исключительно переменчивые, спящие днем; тем не менее, они ловят рыбу и щедро делятся ее лучшей частью.

И так далее. Набив зоб, Орев стал обдумывать все это, одновременно чистя опять заблестевший клюв лапкой.

Мертвый был добро. Никаких сомнений. Сдержанно-дружелюбный, Орев предпочитал живых и восхитительных мертвых. Сзади был еще один, но он уже наелся. Пришло время искать Шелка всерьез. Не просто смотреть. Найти его, по-настоящему. Улететь из этой зеленой дыры с ее живыми и мертвыми людьми. Он смутно помнил ночное небо, перевернутую вверх ногами сверкающую равнину над головой и пристойную равнину внизу.

Ветер в деревьях. Если лететь с ним, можно увидеть много интересного. Именно там может быть Шелк, и там его можно найти. Там птица может взлететь высоко, увидеть все и найти Шелка.

Летать не так легко, как ехать на гранатомете красной, но лететь по ветру через туннель просто отдых: держи крылья пошире, и тебя несет. Временами он испытывал приступы боли, напоминавшие ему о синей штуке на крыле. Он никогда не понимал, что это такое или почему ему ее поставили.

По ветру через всю эту дыру и через маленькую дыру (он приземлился и внимательно поглядел в нее, прежде чем сам рискнул войти) в большую, где грязные мужчины лежали на полу или крались, как коты, дыру, накрытую, как горшок, тем самым ночным небом, которое он помнил.

С рапирой в руке мастер Меченос стоял у окна, глядя на темную и пустую улицу. Иди домой. Так ему сказали. Иди домой, хотя и не так резко выразились. Этот болван Бизон, дурак, который даже не может правильно держать шпагу! И этот болван Бизон, который, похоже, заправляет всем, появился, пока он спорил с этим безмозглым Чешуей. Он улыбнулся как друг, восхитился его рапирой и притворился — притворился! — будто поверил, когда он, Меченос, сказал (не похвастался, а откровенно ответил на прямые непрошеные вопросы), что на Тюремной улице убил пятерых вооруженных труперов.

Потом Бизон — старый учитель фехтования радостно усмехнулся — разинул рот, как карп на песке, когда он, Меченос, одним ударом разрезал толстую веревку, свисавшую из руки Бизона. Восхитился его рапирой и помахал ей как невежественный мальчик, каким он и был, и имел наглость сказать, многими вежливыми словами, то же самое, что и Чешуя: старик, иди домой. Этой ночью ты нам не нужен. Старик, иди домой и поешь. Иди домой и поспи. Отдохни, старик, у тебя был тяжелый день.

Вежливые слова Бизона — более легкие и ломкие, чем листья, кружившиеся по пустой улице, — растаяли и унеслись прочь. Остался их смысл, горький, как желчь. Он сражался — и был знаменитым фехтовальщиком, — когда Бизон был в пеленках. Он сражался перед тем, как мать Чешуи заползла в свою конуру, чтобы сплестись хвостами с каким-то грязным щенком-мусороедом.

Меченос повернулся спиной к окну, положил рапиру на пол, сел на подоконник и охватил голову руками. Он больше не такой, каким был тридцать лет назад, возможно. Не такой, каким был перед тем, как потерял ногу. Но во всем городе нет человека — ни одного! — который осмелился бы скрестить с ним рапиру.

Стук во входную дверь прилетел снизу и поднялся по узкой лестнице.

Сегодня вечером учеников не ожидалось — они сражаются на одной стороне или на другой; тем не менее, кто-то хочет увидеть его. Возможно, Бизон осознал тяжесть своей ошибки и пришел умолять его выполнить какое-нибудь почти самоубийственное задание. Он возьмется, конечно, но, во имя Высочайшего Гиеракса, они должны попросить первыми!

Он подобрал рапиру, вернул ее на законное место на стене, потом передумал. В такие времена…

Еще один стук.

Кто-то там был. Прошлым вечером пришел новый ученик, пришел с Гагаркой, высокий, левша. Раньше он обучался у кого-то другого, хотя и не признался в этом. Очень хороший. Талантливый! Способный, по меньшей мере. Быть может, он явился для урока? Может ли такое быть? В восставшем городе?

Третий стук, почти безнадежный. Меченос повернулся к окну и выглянул наружу.

Шелк вздохнул. В доме было темно; в прошлый раз второй этаж пылал светом. Он сглупил, решив, что старик, несмотря ни на что, может быть дома.

Он постучал в последний раз, отвернулся… и тут услышал, как окно над ним распахнулось.

— Это ты! Хорошо! Хорошо! — Окно со стуком закрылось. И, невероятно быстро, открылась дверь. — Внутрь! Внутрь! Заложи ее на засов, можешь? Это птица? Домашняя? Вверх!

Меченос широко махнул рапирой, его тень прыгала за ним; ночной ветер играл его растрепанными белыми волосами, которые, казалось, жили собственной жизнью.

— Мастер Меченос, мне нужна ваша помощь.

— Хорош муж? — каркнул Орев.

— Очень хороший человек, — уверил его Шелк, надеясь, что не ошибается; он схватил хорошего человека за руку, когда тот отвернулся: — Я знаю, что должен был прийти сегодня вечером на урок, мастер Меченос. Но мне не до уроков. Мне нужен ваш совет.

— Тебя вызвали на поединок? Должен сражаться? Что я могу посоветовать тебе? Каким оружием?

— Я очень устал. Есть место, где мы сможем присесть?

— Наверху! — И старик запрыгал по ступенькам вверх, как и вечером сфингсдня. Шелк, устало, последовал за ним.

— Сначала урок! — Огоньки, вспыхнувшие при звуке голоса старика, ярко загорелись, когда он ударил рапирой по стене.

Шелку показалось, что рюкзак, в котором сейчас была одна желтая туника, потяжелел, как будто его набили камнями; он бросил его в угол.

— Мастер Меченос…

Меченос схватил вторую рапиру и тоже ударил ей по стене.

— Сражался?

— На самом деле нет. Но, в некотором роде — да, я полагаю.

— Я тоже! — Меченос бросил Шелку вторую рапиру. — Убил пятерых. Уничтожу тебя, сражайся! Уничтожу твою технику!

— Шухер! — каркнул Орев и взлетел, когда Шелк пригнулся.

— Не съеживайся! — Еще один свистящий удар, на этот раз загремевший о бамбуковый клинок рапиры Шелка.

— Что тебе надо, парень?

— Место, чтобы сесть. — Он устал, смертельно устал; грудь ходила ходуном, щиколотка болела. Он парировал и парировал опять, чуть не сходя с ума от мысли, что есть только один способ заставить этого безумного старика выслушать себя — победить его или проиграть ему; но сегодня вечером проиграть (словно какой-то бог нашептал ему) означало погибнуть: нечто в нем, что поддерживало в нем жизнь и заставляло действовать, с тех пор как его подстрелили, умрет с поражением, и вслед за ним он сам.

Нанося бамбуковой рапирой ложные удары и делая выпады, Шелк сражался за свою жизнь. Рукоятка оказалась достаточно длинной, и он держал рапиру обеими руками. Удар справа и слева, и опять справа, надо пробить защиту старика. Все равно он был сильнее любого старика, каким бы сильным и подвижным тот ни был, и он все время наступал, заставляя Меченоса отступать, снова и снова, рубя и коля с бешеной скоростью.

— Парень, где ты научился двуручной хватке? Разве ты не левша?

Из-за пояса выпал игломет Мускуса и упал на мат. Шелк отбросил его ногой в сторону и схватил со стены вторую рапиру. Парировав одной, потом другой, он бросился в атаку — удар свободной рапирой вправо, потом влево, и опять вправо. Удар сверху вниз и, внезапно, правая рапира врезалась в ногу Меченоса. Тут же тупой конец рапиры Меченоса стукнул по больной щиколотке, вызвав мучительную боль.

— Сколько ты возьмешь с меня, парень? За урок?

Шелк пожал плечами, пытаясь скрыть страшную боль, вызванную очень легким ударом.

— Это я должен заплатить вам, сэр. И вы победили.

— Шелк взять верх, — заявил Орев с рукоятки ятагана.

«Шелк умер», — подумал Шелк. Быть по сему.

— Я чему-то научился, парень! Ты знаешь, сколько лет прошло с того времени, когда кто-нибудь мог чему-нибудь научить меня? Я заплачу́! Еда? Ты голоден?

— Да, как мне кажется. — Шелк оперся на свою рапиру; как лица из детства всплывали в его сознании, так и сейчас он вспомнил, что у него когда-то была трость с головой львицы, вырезанной на ее рукоятке — и он опирался на нее в последний раз, когда был здесь, хотя и не смог припомнить, где он ее взял или что с ней произошло.

— Хлеб и сыр? Вино?

— Чудесно. — Подняв рюкзак, он последовал за стариком вниз по лестнице.

Кухня оказалась довольно чистой, несмотря на царивший беспорядок — стаканы, тарелки, чашки, горшки и ложки валялись везде и всюду; на стуле, который пододвинул к нему Меченос, лежала железная форма для выпечки хлеба, делая вид, что надеется присоединиться к разговору, — однако была изгнана в ящик с дровами. Меченос поставил на стол разнокалиберные стаканы — с таким грохотом, что на мгновение Шелк решил, что они разбились.

— Что хочешь? Красное вино из вен героев! Налить?

Оно уже лилось в стакан Шелка.

— Получил от ученика! Факт! Он заплатил вином! Когда-нибудь слышал о таком? Клялся, что хорошее! Не настолько! Что думаешь?

Шелк отпил, а потом наполовину осушил стакан, чувствуя, будто пьет из бутыли, свисавшей со столбика кровати — пьет новую жизнь.

— Птица пить?

Он кивнул, и когда не смог найти салфетки, вытер рот носовым платком.

— Мы вас не затрудним чашкой с водой для Орева, мастер Меченос?

Насос у раковины захрипел, приходя в движение.

— Ты был наружи? Город стоит на ушах! Увертываются! Бросают камни! Я был мальцом, когда в последний раз бросали камни! У меня была праща! У тебя тоже? Лучшее оружие! — Пока из старика лились слова, из крана лилась кристально чистая вода, которая наполнила побитую кружку. — Этот новый парень, Шелк. Пойдем, покажем им! Мы увидим… Сражаться, сражаться! Бросать камни, увертываться и орать! Пять моей рапирой! Я говорил тебе? Знаешь, как делать пращу?

Шелк опять кивнул, будучи уверен, что его обманывают, но не обижаясь.

— Я тоже! Раньше был хорош с пращей! — Кружка подоспела вместе с треснувшим зеленым блюдцем, на котором находился бесформенный ком сыра бри, лишь слегка меньше головы Шелка. — Смотри! — Через комнату пролетел большой разделочный нож и по рукоятку вонзился в сыр.

— Ты спросил, был ли я сегодня вечером снаружи?

— Думаешь, что сейчас действительно сражаются? — Внезапно Меченос обнаружил, что сражался на стороне Бизона. — Нет! Совсем нет! Снайперы стреляют по теням, чтобы не заснуть. — Он замолчал, внезапно его лицо стало задумчивым. — Ты видишь в темноте клинок другого человека, верно? Интересно. Интересно! Должен попробовать! Совершенно новая область! Что думаешь?

Вид и богатый, вонючий запах сыра пробудил аппетит Шелка.

— Я думаю, что съем кусок, — ответил он со внезапной решимостью. Скорее всего, он скоро умрет — очень хорошо, но ни один бог не осудил его на смерть от голода. — Орев, я знаю, что ты тоже любишь сыр. Это чуть ли не первое, что ты сказал мне, помнишь?

— Хочешь тарелку? — Она появилась на зазубренной старой доске вместе со столовым ножом, едва ли не большим тесака Гагарки, и четвертью того, что могло быть гигантской буханкой. — Все, что у меня есть! Ты ешь в харчевнях, по большей части? Я ем! Сейчас плохо! Все закрыто!

Шелк сглотнул.

— Восхитительный сыр и великолепное вино. Я благодарю вас за них, мастер Меченос, вас и Пирующую Фэа. — Последние слова вырвались из его губ по привычке, раньше, чем он сообразил, что не имел этого в виду.

— За твой урок! — Старик упал на стул. — Парень, ты умеешь бросать? Ножи и все такое? Как я?

— Сомневаюсь. Никогда не пробовал.

— Хочешь, я научу тебя? Ты авгур?

Шелк опять кивнул, отрезая кусок хлеба.

— Все этот Шелк! Ты знаешь Бизона? Он рассказал мне! Рассказал нам всем!

Меченос поднял стакан, обнаружил, что забыл наполнить его, и исправил ошибку.

— Смешно, а? Авгур! Слышал о нем? Он тоже авгур!

— Так говорят, — ухитрился промямлить Шелк, несмотря на набитый хлебом рот.

— Он здесь! Он там! Все его знают! Никто не знает, где он. Собирается покончить с гвардией! Половина уже на его стороне! Слышал когда-нибудь такую чушь? Никаких налогов, но он выроет каналы! — Мастер Меченос испустил неприличный звук. — Пас и остальные! Смогли бы боги сделать все, что хотят эти люди, к завтрашнему вечеру? Ты знаешь, что не смогли бы!

Орев опять прыгнул на плечо Шелка.

— Пить хорош!

Шелк прожевал и проглотил.

— Ты тоже должен съесть немного этого сыра, Орев. Он чудесен.

— Птица полный.

— Я тоже, Орев, — фыркнул Меченос. — Так его зовут? Поел, когда вернулся домой. Когда-нибудь видел поросенка? Вот такого! Все мясо, полбуханки хлеба и два яблока! Почему ты оказался снаружи?

Шелк промокнул губы.

— Именно об этом я и пришел поговорить с вами, мастер Меченос. Я был на Ист-Эдже…

— Ты ходил?

— Да, ходил и бегал.

— Не удивительно, что ты хромаешь! Хотел сесть, а? Я помню!

— Мне никак не добраться до Палатина, — объяснил Шелк. — Гвардейцы на одной стороне Ящичной улицы, мятежники — люди генерала Мята — на другой, и их в три раза больше, главным образом молодые люди, но есть и женщины, и даже дети, хотя дети, по большей части, уже спят. Мне никак не пробраться мимо них.

— Зуб даю, ты пытался!

— Люди майтеры… генерала Мята, хотели привести меня к ней, когда они поняли, кто я такой. Мне пришлось нелегко, пока я удирал от них, но я был должен. У меня встреча в доме Горностая.

— На Палатине? Тогда ты должен был остаться с гвардейцами! Там их тысячи! Знаешь Сцинка? Попытался вечером! Разнесли в пух и прах! Две бригады! И еще талосы!

— Но я должен попасть туда, — настойчиво сказал Шелк, — и без боя, если смогу. Мне надо в дом Горностая. — И прежде, чем он смог укротить свой язык, тот добавил: — Может быть, она уже там.

— Встретиться с женщиной, а, парень? — воскликнул Меченос, пряча улыбку в неопрятную бороду. — А что, если я скажу этому не-знаю-его-имени? Старику в пурпурной сутане?

— Я надеялся…

— Не скажу! Не скажу! Всегда все забываю, а? Спроси любого! Мы пойдем завтра? Нужно местечко переночевать?

— День спать, — посоветовал Орев.

— Сегодня вечером, — с несчастным видом сказал Шелк. — И только я один. Но я должен быть там сегодня вечером. Поверьте мне, я бы перенес встречу на утро, если бы мог.

— Пить вино? Больше не мы! — Меченос заткнул бутылку пробкой и поставил ее на пол рядом со стулом. — Гляди на свою птицу! Гляди и учись! Знает больше, чем ты, парень!

— Ум птица!

— Слышишь? Так оно и есть! — Меченос прыгнул со стула. — Хочешь яблоко? Забыл о них! Еще немного. — Он открыл дверцу духовки и тут же с треском захлопнул. — Ни хрена нет! Пришлось переложить! Готовил мясо! Где Гагарка?

— Увы, понятия не имею. — Шелк отрезал себе второй кусок сыра, поменьше. — Надеюсь, что он дома, в кровати. Смогу ли я положить яблоко, которое вы ищите, в свой карман? Я вам буду очень признателен — я уже чувствую себя намного лучше, — но я должен идти. Все, что я хотел спросить — знаете ли вы дорогу на Палатин, которая безопаснее, чем главная улица…

— Да, парень! Вот! Вот! — Меченос с ликованием показал блестящее красное яблоко, которое вытащил из ящика с картошкой.

— Хорош муж!

— И можете ли вы научить меня, как проходить мимо солдат обеих сторон. Я знаю, что должны быть такие трюки, и Гагарка точно их знает, но до Ориллы далеко и я не уверен, что найду его. Мне кажется, что он научился им от кого-то другого, и, скорее всего, от вас.

— Нужен учитель? Да, тебе нужен! Рад, что ты это знаешь! Где твой игломет, парень?

На мгновение Шелк смешался.

— Мой?.. Здесь, в кармане. — Он поднял игломет так же высоко, как мастер Меченос яблоко. — На самом деле он не совсем мой. Он принадлежит той юной женщине, с которой я должен встретиться у Горностая.

— Большой! Я видел! Выпал из твоих штанов! Остался наверху! Хочешь, принесу? Ешь сыр!

Меченос вылетел наружу через кухонную дверь; Шелк услышал, как он с шумом поднимается по лестнице.

— Мы должны идти, Орев. — Он встал и бросил яблоко в карман сутаны. — Он намеривается пойти с нами, но я не могу разрешить ему это сделать. — На мгновение его голова пошла ходуном; стены кухни задрожали, как студень, и закружились, как карусель, и только потом прыгнули на место.

Темный маленький коридор за кухонной дверью привел к лестнице, по которой Шелк спустился к входной двери. Он ухватился за стойку перил и какое-то время стоял, наполовину надеясь услышать, как старик ходит по этажу, или даже увидеть, как он опять спускается вниз, но старый дом не мог быть более тихим, как будто он и Орев остались в нем одни; его это озадачило, но потом он вспомнил маты на полу зала. Отодвинув засов, он вышел на пустую улицу, освещенную только небосветом. Туннели, по которым он устало тащился так много часов, проходят, возможно, и под Палатином — похоже, они проходят подо всем; но, нет никаких сомнений, они патрулируются солдатами, как тот, по которому он убежал. И он не знает ни одного входа в них, за исключением входа из озерного святилища Сциллы; и сейчас очень рад, что не знает. «Большая дыра», — сказал Орев. Неужели Орев тоже странствовал в этих наполненных ужасом туннелях?

Содрогнувшись от разбуженных воспоминаний, Шелк с новой решимостью похромал к Палатину, говоря себе, что на самом деле его щиколотка даже наполовину не так плоха, как ему кажется. Он внимательно глядел под ноги — на изрезанную колеями и рытвинами улицу, — понимая, что, несмотря на все самоуговоры, не сможет идти, если подвернет лодыжку; но, несмотря на самодисциплину, его мысли опять вернулись к туннелю, и он вместе с Мамелтой вошел в странное сооружение (похожее на башню, но не поднимавшуюся в небо, а уходящую в землю), которое она называла кораблем, и опять увидел под собой пустоту более темную, чем ночь, и сверкающие точки света; Внешний — во время просветления! — назвал их витками, витками вне витка, на которые мертвый Пас, бессмертная Ехидна, Сцилла и все ее братья и сестры никогда не могли проникнуть.

«Ты собирался вывести меня наружу. Сказал, что выведешь. Пообещал».

Гагарка, который не мог видеть Геладу, тем не менее, слышал его причитания — их приносил ветер, наполнивший черный как смоль туннель; а слезы Гелады капали с каменного потолка над головой. Стоившие две карты берцы, которые он всегда хорошо смазывал, промокли где-то над лодыжкой.

— Дрофа? — с надеждой позвал он. — Дрофа?

Но тот не ответил.

«Ты сказал, что даешь слово. Так выводи меня отсюда».

— На этот раз я тебя видел, краешком глаза. — Не в состоянии вспомнить, когда или где он сказал это в последний раз, Гагарка повторил старую мысль: — У меня глаза, как у кота.

Это было не совсем верно, потому что Гелада исчез, как только он повернул к нему голову; тем не менее, казалось правильным сказать именно так. Гелада может насторожиться, если подумает, что за ним наблюдают.

«Гагарка? Так тебя зовут? Гагарка?»

— Точняк. Я же говорил тебе.

«Где Хузгадо, Гагарка? Здесь куча дверей. Какая из них наша, Гагарка?»

— Хрен знает. Могет быть, то же самое слово открывает их все.

Это был самый широкий туннель, который он видел, за исключением того, что он его не видел. Стены с обеих сторон пропадали в темноте, и он мог, кто его знает, идти сейчас наискось, мог на любом шагу влететь в косую стену. Время от времени он махал руками, но не касался ничего. Где-то впереди хлопал крыльями Орев, или, возможно, летучая мышь, или никто.

(«Гагарка? Гагарка?» — кричал женский голос далеко от него.)

Туннель уже пылал, но все равно оставался темным из-за какого-то особого настроения света — светящаяся тьма. Носок его ботинка ударил во что-то твердое, но ищущие пальцы ничего не нашли.

— Гагарка, мой ночемолец, ты заблудился?

Голос, близкий, но далекий, мужской, глубокий и наполненный печалью.

— Нет, совсем нет. Кто это?

— Куда ты идешь, Гагарка? Только честно.

— Ищу Дрофу. — Гагарка подождал еще одного вопроса, но тот не последовал. То, обо что он ударился, было слегка выше его коленей, плоское наверху, большое и твердое на ощупь. Он сел на него, лицом к светящейся тьме, вытянул ноги и расшнуровал берцы. — Дрофа — мой старший брат. Он уже умер. Напоролся на парочку прыгунов, и они его убили. Но он много времени проводит со мной, советует и рассказывает кучу всего. Мне кажется, потому как я сейчас под землей, а он живет под землей с того времени, как стал покойником.

— Он бросил тебя.

— Ага, ушел. Он всегда так делает, когда я начинаю говорить с кем-нибудь другим. — Гагарка стащил правый ботинок; нога казалась холоднее, чем Плотва сразу после того, как его убил Гелада. — Что такое ночемолец?

— Тот, кого почитает ночь, как ты почитаешь меня.

Гагарка вздрогнул и посмотрел вверх:

— Ты бог?

— Я — Тартар, Гагарка, бог тьмы. Я много раз слышал, как ты призываешь меня, и всегда ночью.

Гагарка начертал в воздухе знак сложения.

— Ты появился здесь, в темноте, чтобы поговорить со мной?

— Гагарка, знай — там, где я появляюсь, всегда темно. Я слеп.

— Я этого не знал. — Черные бараны и овцы, серый баран, когда патера Шелк благополучно вернулся домой, еще раньше черный козел, и, в самом начале, пары летучих мышей, застигнутых днем на темном пыльном чердаке палестры; он ловил их сам и приносил патере Щука, все для этого слепого бога.

— Так ты бог. Ты разве не можешь сделать себя зрячим?

— Нет. — Безнадежное отрицание наполнило туннель и, казалось, еще долго висело в темноте после того, как звук растаял. — Гагарка, я ничего не хочу. Я — единственный бог, который ничего не хочет. Мой отец заставил меня стать таким. Если бы, как бог, я мог бы исцелить себя, я бы охотно подчинился.

— Я попросил мать… Попросил майтеру привести сюда бога, чтобы он шел с нами. Похоже, она привела тебя.

— Нет, — повторил Тартар, — я часто прихожу сюда, Гагарка. Здесь находится наш самый древний алтарь.

— Я сижу на нем? Я встану.

(И опять женский голос: «Гагарка? Гагарка?»)

— Можешь сидеть. Я исключительно скромный бог, или почти скромный.

— Если он такой священный…

— На него клали дерево и туши животных. Ты осквернил его не больше, чем они. Когда появились первые люди, Гагарка, мы показали им, как надо почитать нас. Вскоре они начали все это забывать. И забыли, но, потому что они видели то, что видели, часть из них помнила, и, когда они находили наши алтари на внутренней поверхности, они жертвовали так, как мы научили их. Ты сидишь на самом первом из таких алтарей.

— У меня с собой ничего нет, — объяснил Гагарка. — Раньше у меня была птица, но она улетела. Мне кажется, что совсем недавно я слышал летучую мышь. Если хочешь, я постараюсь ее поймать.

— Ты считаешь, что я такой же кровожадный, как моя сестра Сцилла.

— Да, мне кажется. Я путешествовал с ней, какое-то время. — Гагарка попытался вспомнить, когда это было; но хотя он смог припомнить какие-то подробности — она, голая, сидит на белом камне, а он готовит для нее рыбу, — дни и минуты скользили и ускользали.

— Чего ты хочешь, Гагарка?

Внезапно он испугался:

— На самом деле ничего, Ужасный Тартар.

— Те, кто предлагают мне жертвы, Гагарка, всегда что-то хотят. Многое, чаще всего. Дождь — в твоем городе и во многих других.

— Здесь уже идет дождь, Ужасный Тартар.

— Я знаю, Гагарка.

— Если ты слеп…

— Ты его видишь, Гагарка?

Он покачал головой.

— Слишком темно, твою мать.

— Но ты его слышишь. Слышишь тихий всплеск падающих капель, целующих те, которые уже упали.

— И еще я их чувствую, — сказал богу Гагарка. — Время от времени одна из них скатывается по шее.

— Чего же ты хочешь, Гагарка?

— Ничего, Ужасный Тартар. — Дрожа, Гагарка обхватил себя руками.

— Все люди чего-нибудь хотят, Гагарка. И больше всего те, кто говорят, что не хотят ничего.

— Я — нет, Ужасный Тартар. Но если ты хочешь исполнить какую-нибудь мою просьбу, я бы хотел что-нибудь пожертвовать тебе. Я бы хотел что-нибудь съесть.

Ему ответило молчание.

— Тартар? Послушай, если то, на чем я сижу — алтарь, и ты говоришь со мной, значит, где-то здесь есть Священное Окно, верно?

— Верно, Гагарка. Ты говоришь в него. Я здесь.

Гагарка снял левый ботинок.

— Я должен подумать.

Майтера Мята рассказала ему о богах все, но, похоже, на самом деле есть два вида богов: те, о которых она рассказывала, боги в его тетради с прописями, и настоящие, вроде Сциллы, вселившейся в Синель, и этого Тартара. Настоящие намного больше, но те, в прописях, намного лучше и как-то сильнее, хотя они и не настоящие.

— Ужасный Тартар?

— Да, Гагарка, мой ночемолец, что ты хочешь?

— Ответы на пару вопросов, ежели ты не против. Вы, боги, много раз отвечали на вопросы авгуров. Но я-то не авгур. Так что все будет путем, если я спрошу тебя, потому как у нас его нет?

Тишина, за исключением постоянных всплесков и женского голоса, печального, хриплого и очень далекого.

— Почему я не вижу твое Окно, Ужасный Тартар? Это первый, ежели ты не против. Ну, обычно они вроде как серые, но светятся в темноте. Значит, я тоже слепой?

Опять наступила тишина. Гагарка растер ладонями замерзшие ноги. Только что эти ладони светились, как расплавленное золото; сейчас они не были даже теплыми.

— Мне кажется, ты ждешь второго вопроса? Ну, я б хотел знать, как так получается, что я слышу слова и все такое? Майтера той палестры, в которую я ходил, как-то раз сказала, что когда мы станем старше, то не смогем понять смысл слов бога, даже если он придет в наше Священное Окно; вроде как мы не смогем понять, что он имеет в виду, и только иногда схватим пару слов. Потом, когда появилась Киприда, все было именно так, как сказала майтера. Иногда я чувствовал, как будто почти понял ее, Ужасный Тартар, и пару слов я услышал так же отчетливо, как слышал любого другого. Я понял, что она сказала любовь и грабеж. Я знаю эти слова. Я понял, что она сказала: мол, все пучком, она любит нас и защитит нас, только мы должны верить в нее. Но когда говоришь ты, мне кажется, что говорит бык вроде меня или Дрофы, стоящий прямо здесь, передо мной.

Голос не ответил.

Гагарка громко выдохнул, пару секунд подержал замерзающие пальцы под мышками, потом начал выжимать носки.

— Гагарка, мой ночемолец, ты же никогда не видел бога в Окне, верно?

Гагарка покачал головой:

— Не слишком верно, Ужасный Тартар. Я вроде как немного видел Восхитительную Киприду, и это уже хорошо, для меня.

— Ты становишься смиренным, Гагарка.

— Спасибо. — Запутавшись в мыслях, Гагарка, с мокрым носком в руке, обдумал свою жизнь и характер. — Никто не сделал мне по-настоящему много хорошего, Ужасный Тартар, — наконец сказал он, — но, похоже, я сам никогда не делал ничего такого.

— Гагарка, авгур видит лицо бога и слышит его слова, потому что он никогда не знал Женщину. Сивилла, тоже, может видеть и слышать бога, при условии, что она никогда не знала Мужчину. Дети, которые, естественно, не знали их, тоже могут видеть. Это закон, установленный моей матерью, цена, которую она потребовала за дар, предложенный моему отцу. И хотя ее закон действует не на всех людей, как она намеревалась, для большей части он работает достаточно хорошо.

— Ага, понял, — сказал Гагарка.

— Лица, которыми мы обладали, будучи смертными, давно превратились в пыль, голоса, которыми мы обладали, замолчали тысячу лет назад. Никакой авгур, никакая сивилла в Витке не видели и не слышали их. Даже если твои авгуры и сивиллы вообще что-то видят, они видят образ, который бог выбирает для себя. Ты сказал, что почти смог различить лицо конкубины моего отца. Лицо, которое ты почти увидел, было ничем иным, как созданным ей изображением — она хотела, чтобы ее видели именно такой. Я уверен, что это было великолепное лицо. Никогда не встречал более тщеславную женщину. И наши голоса звучат так, как мы представляем их себе. Ты понял меня, Гагарка?

— Нет, Ужасный Тартар, потому как я не могу видеть тебя.

— Ты видишь, Гагарка, ту часть меня, которую можно увидеть. То есть ничего. Слепым я вышел из чрева матери, и поэтому неспособен сформировать свое визуальное изображение. И я не могу показать тебе Священные Оттенки, которые, на самом деле, являются мыслями моих братьев и сестер перед тем, как они сформируются в Окне. Я не могу продемонстрировать тебе любое лицо, восхитительное или ужасное. Ты видишь лицо, которое я воображаю себе, когда думаю о себе. То есть ничто. Когда я уйду, ты увидишь ту светящуюся серость, о которой упоминал.

— Я б предпочел, чтоб ты немного побыл со мной, Ужасный Тартар. Если Дрофа не собирается возвернуться, я б хотел, чтобы ты побыл со мной. — Гагарка облизал губы. — Могет быть, я не должен так говорить, но учти, что я не имею в виду ничего плохого.

— Говори, Гагарка, мой ночемолец.

— Ну, ежели я могу чего-то такое сделать, чтобы помочь тебе, я сделаю.

Опять наступила тишина, длившаяся очень долго, и Гагарка испугался, что бог вернулся в Главный компьютер, — замолчал даже далекий женский голос.

— Гагарка, мой ночемолец, ты спросил, благодаря какой силе ты слышишь мои слова и понимаешь их.

— Да, что-то вроде этого, — с облегчением выдохнул он.

— Это бывает довольно часто. Закон моей матери не работает на тебе, потому что у тебя что-то не так с мозгами.

— Ага, — кивнул Гагарка, — я знаю. Я грохнулся с нашего фаллоса, когда в него попала граната, и, похоже, приземлился на голову. И сейчас мне как-то все равно, что Дрофа здесь и разговаривает со мной, хотя он дохлый. В старину, я знаю, такое бывало. И Сиськи, я о ней тоже не волнуюсь, хотя вроде бы должен. Я люблю ее, а этот парень, Тур, возможно, пытается залезть на нее прямо сейчас, но она все одно шлюха. — Гагарка пожал плечами. — Надеюсь только, он не сделает ей ничего плохого.

— Ты не можешь жить в этих туннелях, Гагарка, мой ночемолец. Здесь нет еды, для тебя.

— Я и Дрофа, мы попытаемся сбежать отсюда, как только я найду его, — пообещал Гагарка.

— Если бы я вселился в тебя, я бы смог тебя вылечить.

— Давай, вперед.

— Но, Гагарка, мы будем слепыми. Слепыми, как я. У меня никогда не было своих глаз, и поэтому я не смогу глядеть твоими. Но я пойду с тобой, поведу тебя и, если смогу, использую твое тело, чтобы вылечить тебя. Погляди на меня, Гагарка.

— Не на что глядеть, — запротестовал Гагарка.

Но было: запинающийся свет наполнил его такой надеждой, такими удовольствием и ощущением чуда, что Гагарка согласился бы не видеть больше ничего, если бы мог видеть его вечно.

— Если ты действительно патера Шелк, — сказала ему юная женщина на баррикаде, — они убьют тебя в ту же минуту, как только ты шагнешь отсюда.

— Нет шаг, — пробормотал Орев и повторил: — Нет шаг.

— Вполне возможно, — уступил Шелк. — На самом деле почти наверняка убьют, если ты не захочешь мне помочь.

— Если ты Шелк, тебе ничего не надо просить у меня или моих людей. — Она тревожно оглядела худое аскетическое лицо, освещенное ярким небосветом. — Если ты Шелк, ты — наш командир, и даже генерал Мята должна выполнять твои приказы. Просто прикажи нам, и мы будем обязаны сделать все, что ты нам скажешь.

Шелк покачал головой:

— Я — Шелк, но я не могу это доказать. Если ты будешь искать кого-нибудь, кому ты доверяешь и кто знает меня, это займет времени больше, чем у меня есть; так что, вместо этого, я прошу тебя. Предположим — хотя я клянусь тебе, что все наоборот! — что я не Шелк. Тогда я — и это, конечно, чистая правда — бедный молодой авгур, который нуждается в твоей помощи. Если ты не хочешь помочь мне ради меня, или ради бога, которому я служу, умоляю тебя, сделай это для самой себя.

— Я не могу атаковать без приказа бригадира Бизона.

— Ты и не должна даже с ним, — сказал ей Шелк. — За теми мешками с песком стоит бронированный поплавок. Я даже вижу над ними его турель. Если твои люди пойдут в атаку, они попадут прямо под его огонь; я видел, что может сделать жужжалка.

Юная женщина выпрямилась во весь рост, став только на пядь с половиной ниже его.

— Кальде, мы атакуем, если получим приказ.

Орев одобрительно качнул головой:

— Хорош дев!

Поглядев на спящих за баррикадой детей от двенадцати до пятнадцати лет, Шелк покачал головой.

— Они слишком молоды. — (Само́й юной женщине не могло быть больше двадцати.) — Но они будут сражаться, если их повести, и я поведу их. — Шелк ничего не ответил, и она добавила: — Но это не все мои люди. У меня еще есть несколько мужчин, и некоторые из них с карабинами. А большинство женщин — все остальные женщины, я должна сказать — борются с пожарами. Ты удивился, увидев, что я командую, но генерал Мята — тоже женщина.

— Да, и этому я тоже удивляюсь, — сказал ей Шелк.

— Люди хотят сразиться с офицерами-мужчинами. Кроме того, женщины Тривигаунта — знаменитые труперы, и мы, женщины Вайрона, ничем им не уступаем!

— Я бы хотел верить, — сказал Шелк, вспомнив доктора Журавля, — что наши мужчины не менее храбры, чем их.

Юная женщина была потрясена:

— Они же рабы!

— Ты там была?

Она покачала головой.

— И я. Поэтому бессмысленно обсуждать их обычаи. Мгновение назад ты назвала меня кальде. Значит ли это?..

— Лейтенант. Сейчас я лейтенант Лиана. Я использовала этот титул только из вежливости. Если хочешь мое мнение, я думаю, что ты не врешь. Авгур не станет врать, и еще эта птица. Говорят, что у тебя есть домашняя птица.

— Шелк здесь, — сообщила ей птица.

— Тогда сделай так, как я прошу. У тебя есть белый флаг?

— Чтобы сдаться? — оскорбилась Лиана. — Конечно нет!

— Знак перемирия. Ты можешь его сделать, привязав к палке белую тряпку. Я хочу, чтобы ты помахала им и позвала кого-нибудь с той стороны. Скажи им, что здесь находится авгур, который принес Прощение Паса твоим раненым. Это абсолютная правда, сама знаешь. Скажи, что он хочет пересечь баррикаду и сделать то же самое для их раненых.

— Они убьют тебя, когда узнают, кто ты такой.

— Возможно, они меня не узнают. И я обещаю тебе, что сам не расскажу им об этом.

Лиана пробежала пальцами по взъерошенным волосам; он сам делал то же самое, охваченный неуверенностью.

— Почему я? Нет, кальде, я не могу разрешить тебе рисковать собой.

— Ты можешь, — ответил он. — То, чего ты не можешь — стоять на своем вопреки всякой логике. Или я твой кальде, или нет. Если я кальде, твой долг — подчиниться любому отданному мной приказу. Если нет — жизни кальде ничего не угрожает.

Спустя несколько минут, когда она и молодой человек по имени Линзанг помогли ему забраться на баррикаду, Шелк спросил себя, разумно ли было призывать на помощь логику. Логика осуждала все, что он делал, начиная с того момента, когда Узик отдал ему письмо Гиацинт. Когда Гиацинт писала письмо, в городе было спокойно, по меньшей мере относительно. Она — никаких сомнений — собиралась походить по палатинским магазинам, остаться на ночь у Горностая и вернуться…

— Нет падать, — предупредил Орев.

Он пытался. Баррикада состояла из всего, что только возможно: кирпичи из разрушенных зданий, столы и прилавки из магазинов, кровати, бочки и тюки; насколько он видел, все они беспорядочно громоздились друг на друга.

На верхушке он немного задержался, ожидая выстрела. Труперам, засевшим за редутом из мешков с песком, сказали, что он авгур; к этому времени они уже должны знать о письме Пролокьютора. Увидев Орева, они могли понять, что он за авгур.

И выстрелить. Тогда будет лучше всего упасть обратно, к Лиане и Линзангу — или, если они промахнутся, лучше просто спрыгнуть.

Никто не выстрелил; он начал осторожный спуск, слегка осложненный рюкзаком. Узик не убил его, потому что Узик смотрел вдаль, был скорее политиком, чем военным, как и положено всякому высокопоставленному офицеру. Офицер, командующий редутом, скорее всего, моложе и без колебаний выполнит приказ Аюнтамьенто.

Тем не менее, он здесь.

Логика, однажды призванная, ведет себя как бог. Можно умолять бога появиться в Священном Окне; но если уж он пришел, его не прогнать, и любое послание, которое он дарует человечеству, нельзя игнорировать, скрывать или отрицать. Он, Шелк, призвал логику, и логика сказала ему, сейчас он должен быть в кровати того дома, который стал временной штаб-квартирой Узика, и делать то, в чем так отчаянно нуждается — отдыхать и лечиться.

— Он знал, что я пойду, Орев. — Что-то подступило к горлу; он откашлялся и выплюнул мягкий ком того, что могло быть слизью. — Он прочитал ее письмо перед тем, как прийти ко мне, и он видел ее. — Шелк обнаружил, что не в состоянии, даже сейчас, сказать себе, что Узик спал с Гиацинт. — Он знал, что я пойду, и переложил свое затруднение на меня.

— Муж видеть, — сообщил ему Орев.

Шелк опять остановился, внимательно оглядел стену из мешков с песком, но с такого расстояния не сумел отличить защитные шлемы труперов от округлых мешков.

— Пока они не стреляют, — пробормотал он.

— Нет стрелять.

В этом месте по Золотой улице выстроились в ряд ювелирные магазины, самые большие и богатые из всех домов, карабкавшихся на склоны Палатина, и поэтому их клиенты могли похвастаться, что покупают свои браслеты «на холме». Сейчас большую часть магазинов опустошили, тысячи рук сорвали решетки и запоры с их фасадов, а их внутренности сторожили только те, кто умер, защищая или грабя их. За редутом ждали другие богатые магазины, все еще нетронутые. Шелк попытался, но не сумел вообразить себе, как дети, через чьи распростертые тела он переступал, грабят их. Конечно, нет. Если Лиана им прикажет, они нападут, будут сражаться и очень быстро погибнут, и она вместе с ними. И, если они победят, за ними придут грабители. Это тело (Шелк присел, чтобы осмотреть его) принадлежало мальчику лет тринадцати; выстрел снес половину его лица.

Шелк не часто бывал на Золотой улице; но он был уверен, что она никогда не была такой длинной и даже наполовину такой широкой.

А вот здесь, бок о бок, лежали трупер-гвардеец и грубо выглядящий мужчина, который мог быть тем, кто говорил с ним после теофании Киприды; они воткнули ножи друг в друга.

— Патера! — Тот самый скрипучий голос, который отвечал Лиане.

— Что такое, сын мой?

— Быстрее, сюда!

Он пустился рысью, хотя и не без возражения со стороны щиколотки.

Этот, самый нижний, склон Палатина казался очень крутым, когда Шелк в любое мгновение ждал выстрела; сейчас он вообще не заметил уклона.

— Сюда. Хватайся за руку.

Редут гвардейцев достигал только половины высоты баррикады мятежников, хотя (как заметил Шелк, вскарабкавшись на верхушку) был существенно толще. Почти отвесный фасад и ступеньки сзади, чтобы труперы могли стрелять поверх редута.

— Сюда, — сказал тот, кто помог ему. — Я не знаю, как долго он протянет.

Шелк кивнул, тяжело дыша после подъема и боясь, что сорвал швы с легкого.

— Отведи меня к нему.

Трупер спрыгнул с мешка-ступеньки; Шелк, более осторожно, последовал за ним. И здесь тоже кое-кто спал — два десятка вооруженных гвардейцев лежали на улице, завернутые в одеяла, вероятно зеленые; однако в небосвете они выглядели черными.

— Эти, снаружи, собираются броситься на нас, верно? — спросил трупер.

— Нет. Я бы сказал, что не сегодня ночью — возможно завтра утром.

Трупер хмыкнул:

— Пули пробьют их баррикаду насквозь. Я оглядел ее, и там много мебели. Всякое старье, и доски не толще твоего большого пальца. Я — сержант Саламандра.

Они пожали руки.

— Я подумал о том же самом, когда карабкался на нее, сержант, — сказал Шелк. — Но там есть и более тяжелые вещи, хотя даже стулья и все такое могут закрыть вам обзор.

— У них нет ничего, что бы я хотел увидеть, — фыркнул Саламандра.

Зато этого нельзя было сказать о гвардейцах, как понял Шелк, поглядев за поплавок. На перекрестке, в ста шагах от вершины холма, стоял талос, его огромная клыкастая голова (настолько похожая на голову того талоса, которого он убил под святилищем Сциллы, что можно было считать их братьями) поворачивалась из стороны в сторону, по очереди наблюдая за каждой из улиц. Лиана очень бы заинтересовалась, если, конечно, она еще не знает о нем.

— Сюда. — Саламандра открыл дверь одного из темных магазинов; его голос и хлопнувшая дверь зажгли огоньки. Внутри труперы, снявшие с себя части брони и более-менее перевязанные, лежали на одеялах на мозаичном полу. Один простонал, проснувшись от шума или света. Двое других, казалось, не дышали. Шелк встал на колени перед ближайшим и пощупал его пульс.

— Не ему. Сюда.

— Им всем, — сказал Шелк. — Я собираюсь принести Прощение Паса им всем по одному, а не всем вместе. Для этого нет никакого оправдания.

— Большинство уже получило его. Как этот.

Шелк посмотрел на сержанта, но, глядя в тяжелое неприятное лицо, не смог сделать вывод насчет правдивости его слов. Шелк встал:

— Я полагаю, этот человек мертв.

— Да, и мы уберем его отсюда. Сюда. Этот еще нет. — Саламандра подошел к человеку, который стонал.

Шелк опять встал на колени. Кожа раненого оказалась холодной на ощупь.

— Сержант, ты заморозил его.

— А ты что, доктор?

— Нет, но я знаю кое-что о том, как ухаживать за больными. Авгур обязан.

— Нет рана. — Орев прыгнул с плеча Шелка на грудь раненого. — Нет кровь!

— Оставь его, ты, глупая птица.

— Нет рана, — опять свистнул Орев. — Нет кровь!

Лысый человек не выше Лианы вышел из-за одной из пустых витрин. Хотя он держал в руке карабин, на нем не было ни брони, ни формы.

— Он… он нет, патера. Не раненый. По меньшей мере, у него нет… я ничего не нашел. Мне кажется, что у него сердечный приступ.

— Неси одеяло, — сказал Шелк Саламандре. — Два одеяла. Немедленно!

— Я не подчиняюсь приказам каждого гребаного мясника.

— Тогда его смерть будет на твоей совести, сержант. — Шелк вынул из кармана четки. — Принеси два одеяла. И три будет не слишком много. Наверняка твои люди, наблюдающие за мятежниками, смогут поделиться ими. Три одеяла и чистую воду.

Он наклонился над раненым; четки положенным образом свисали с правой руки.

— Именем всех богов ты прощен, сын мой. Я говорю от имени Великого Паса, Божественной Ехидны, Жгучей Сциллы, Чудотворной Молпы… — Имена слетали с языка, каждое со звучным эпитетом, имена пустые или нагруженные страхом. Пас, план которого одобрил Внешний, мертв; Ехидна — чудовище. Шелк говорил и помахивал четками, и все время ему мерещился призрак — но не доктор Журавль, а тот симпатичный жестокий хэм, который считал себя советником Лемуром.

«Монарх хотел сына, который должен был стать его наследником, — сказал фальшивый Лемур. — Сцилла имела такую же сильную волю, как и сам монарх, но была женщиной. Однако отец позволил ей основать наш город и много других. Она основала и Капитул, пародию на государственную религию ее собственного витка. Королева родила монарху еще одну девочку, но та оказалась еще хуже — великолепная танцовщица и искусная музыкантша, она была подвержена приступам безумия. Мы называем ее Молпа. Третий ребенок, мальчик, оказался не лучше первых двух, потому что был слеп, с рождения. Он стал Тартаром, тем самым, которому вы поручили заботиться о себе, патера. Вы считаете, что он может видеть без света. Но правда в том, что он вообще не может видеть дневной свет. Ехидна опять забеременела и родила еще одного мальчика, здорового, который унаследовал мужское безразличие отца к физическим ощущениям остальных, но довел его почти до безумия. Сейчас мы называем его Гиераксом…»

И этот мальчик, над которым он наклонился и рисовал знаки сложения, был почти мертв. Возможно — только возможно, — он может почерпнуть из литургии утешение и даже силу. Боги, которым он молится, могут быть недостойны его — или любого другого — молитвы; но, безусловно, сама молитва может считаться чем-то, может что-то весить на некоторых весах. Так должно быть, или Виток сошел с ума.

— Внешний тоже прощает тебя, сын мой, и поэтому я говорю и от его имени. — Последний знак сложения, и все. Шелк вздохнул, содрогнулся и убрал четки.

— Другой их не говорил, — сказал ему гражданский с карабином. — Последние слова.

Шелк так долго ждал и боялся этого замечания, что сейчас испытал что-то вроде освобождения.

— Многие авгуры считают Внешнего младшим богом, — объяснил он, — но не я. Сердце? Ты это сказал? Он слишком молод, у него не может быть болезни сердца.

— Его зовут корнет Маттак[10]. Его отец — мой клиент. — Маленький ювелир наклонился ближе к Шелку. — Сержант убил того, другого авгура.

— Другого?..

— Патеру Мурена. Он сказал мне свое имя. Когда он закончил молитвы Пасу, мы немного поговорили, и я… я. И я… — Слезы потекли из глаз ювелира, внезапные и неожиданные, как струя из разбитого кувшина. Он вынул синий носовой платок и высморкался.

Шелк опять наклонился над корнетом, ища рану.

— Я сказал, что подарю ему чашу. Чтобы собирать кровь, ты понял?

— Да, — рассеянно сказал Шелк. — Я знаю, для чего.

— Он сказал, что использует желтые горшки, и я ответил… ответил…

Шелк встал и подобрал маленький рюкзак.

— Где его тело? Ты уверен, что он мертв? — Орев опять вспорхнул ему на плечо.

Ювелир вытер глаза и нос.

— Мертв ли он? Святой Гиеракс! Если бы ты увидел его, то не спрашивал. Он снаружи, в переулке. Этот сержант пришел, когда мы говорили, и застрелил его. В моем магазине! Потом оттащил его наружу.

— Пожалуйста, покажи мне его. Он принес Прощение Паса всем остальным, верно?

Ведя Шелка мимо пустых демонстрационных витрин в заднюю часть магазина, ювелир кивнул.

— Корнета Маттака никто не ранил, верно?

— Да. — Ювелир откинул в сторону занавеску из черного бархата, за которой открылся узкий коридор. Они прошли мимо запертой на замок железной двери и остановились перед такой же дверью, запертой на тяжелый засов. — Я сказал патере, что, когда все кончится, я дам ему золотую чашу. Пока он приносил Прощение Паса, я убирал вещи из витрин. Он сказал, что никогда не видел столько золота и что они копят на настоящий золотой потир. В мантейоне был один, перед тем, как он там появился, но они были вынуждены продать его.

— Я понимаю, почему.

Ювелир снял второй засов и прислонил его к стене.

— И я опять сказал, что, когда все кончится, я дам тебе один, чтобы ты помнил эту ночь. У меня, уже почти год, есть один, очень симпатичный, простое золото, хотя выглядит отнюдь не простым, понимаешь, что я имею в виду? Он улыбнулся, когда я ему это сказал.

Железная дверь открылась под скрип ржавых петель, мучительно напомнивший Шелку садовые ворота его дома.

— И я сказал: «Патера, иди со мной в кладовую, где я храню драгоценности, и я покажу его тебе». А он положил руку мне на плечо и сказал: «Сын мой, не считай себя связанным своим обещанием. Ты не клялся никаким богом». И… и…

— Дай мне посмотреть на него. — Шелк вышел в переулок.

— И тогда сержант вошел и застрелил его, — закончил ювелир. — Так что не возвращайся обратно, патера.

В холодной, пахнувшей злом темноте кто-то шептал те самые молитвы, которые только что закончил Шелк. Он услышал имена Фэа и Сфингс, за которыми последовала обычная завершающая фраза. Голос был старческий; на одно жуткое мгновение Шелку показалось, что это голос патеры Щука.

К тому времени, когда коленопреклоненный человек встал, глаза Шелка уже привыкли к темноте.

— Вы подвергаете себя страшной опасности, — сказал Шелк, вовремя проглотив титул сгорбленной фигуры.

— Вы тоже, патера, — сказал ему Квезаль.

Шелк повернулся к ювелиру:

— Пожалуйста, иди внутрь и закрой дверь на засов. Мне нужно поговорить… со своим товарищем, авгуром. Предостеречь его.

Ювелир кивнул, и железная дверь с грохотом закрылась; тьма переулка стала еще темнее.

Несколько секунд Шелку казалось, что он просто потерял Квезаля в темноте; однако тот действительно исчез. Патера Мурена — чей возраст, рост и вес невозможно было определить без света — лежал на спине в грязи переулка с четками в ладонях и руками, аккуратно сложенными на развороченной груди; лежал один, в последнем одиночестве смерти.

Глава седьмая Где Фелкс держит зеркало

Шелк остановился перед впечатляющим фасадом гостиницы Горностая. Она была построена как частный дом, или так казалось — построена для кого-то с бездонным кошельком и глубоким уважением к колоннам, аркам, фризам, карнизам и тому подобному, всему тому, что Шелк раньше видел только в виде выцветших изображений, нарисованных на в остальном плоских фасадах домов из коркамня; здесь они были настоящими каменными джунглями, поднимавшимися в небо на добрые пять этажей. Нарочито небольшая полированная вывеска на широкой зеленой двери объявляла: «Отель Горностай».

«Кем был этот Горностай? — рассеянно подумал Шелк. — Жив ли он? И может ли быть Линзанг его бедным родственником — или даже богатым, который восстал против Аюнтамьенто? А как насчет патеры Росомаха? Всякое бывало».

Ладони были потными и липкими, хотя его била холодная дрожь; он обыскал одежду, прежде чем вспомнил, что его сутана находится в рюкзаке вместе с позаимствованной синей туникой, и вытер руки о надетую на себя желтую.

— Внутрь? — спросил Орев.

— Через минуту. — Он медлил и знал это. Это дом Горностая, конец мечтаний, пробуждение на тенеподъеме. Если ему повезет, его узнают и застрелят. Если нет, он найдет статую Фелксиопы и будет ждать, пока гостиницу не закроют, ведь даже она когда-нибудь закрывается. Безмерно важный слуга ледяным тоном сообщит ему, что он должен уйти. Он встанет, в последний раз оглянется по сторонам и попытается о чем-либо поговорить со слугой, чтобы выиграть еще несколько мгновений.

И после этого уйдет. На улице будет серое, очень холодное утро. Он услышит, как дверь дома захлопнется за ним, услышит щелчок засова и треск задвижки. Он посмотрит вверх и вниз по улице и не увидит ни Гиацинт, ни того, кто принесет от нее письмо.

И тогда все закончится. Он умрет, с ним будет покончено, и он больше никогда не будет живым. Он будет вспоминать о своей страсти как о чувстве, когда-то наполнявшем душу авгура, чье имя, Шелк, случайно совпало с его; не самое распространенное имя, но отнюдь не диковинное. (Старый кальде, чей бюст мать держала на задней полке шкафа, был… как же его звали? Тоже Шелк? Нет, Чесуча; но чесуча тоже дорогой материал.) Он пытался принести мир и спасти мантейон, потерпел поражение в обоих случаях, и умер.

— Внутрь?

Он хотел сказать, что они действительно войдут, но обнаружил, что настолько охвачен ужасом, что не в силах сказать ни слова. Пробормотав «Простите», мимо него прошел мужчина в шляпе с фазаньим пером и меховой накидке. Ливрейный лакей (наверно, тот самый важный слуга, которого он представил себе несколько мгновений назад) изнутри открыл перед ним дверь.

Сейчас. Или никогда. Уйти или послать сообщение. Сохранить иллюзию.

— Вы входите, сэр?

— Да, — ответил Шелк. — Да, я вхожу. Но я не уверен в моей домашней птице. Если есть какие-нибудь возражения, я оставлю ее снаружи.

— Нет, сэр. — Слабая белоснежная улыбка коснулась узких губ лакея, похожая на изморозь на оконном стекле. — Дамы постоянно приводят с собой животных, сэр. Доги, сэр. Обезьянки. Ваша птица не может быть хуже. Но, сэр, дверь…

Открыта, конечно. Стояла холодная ночь, но, бунт не бунт, в гостинице Горностая должно быть тепло и уютно. Шелк вскарабкался по лестнице к зеленой двери, по дороге обнаружив, что баррикада Лианы не выше и не круче.

— Это ваш первый визит к Горностаю, сэр?

Шелк кивнул:

— Я должен повстречаться здесь с дамой.

— Я все прекрасно понимаю, сэр. Это наш вестибюль, сэр. — Диваны и жесткие стулья. — Здесь главным образом снимают верхнюю одежду, сэр. Ее оставляют в гардеробе. Вы можете оставить ваш рюкзак, если пожелаете. В вестибюле нет прислуги, сэр, за исключением привратника, наблюдающего за входящими и выходящими гостями.

— Хорош муж? — Блестящий черный глаз Орева изучающе уставился на лакея. — Любить птица?

— Сегодня ночью, — сказал лакей доверительным голосом, наклонившись поближе к Шелку, — я сам могу принести вам закуску и напитки. У нас мало клиентов. Беспорядки.

— Спасибо, — сказал Шелк. — Большое спасибо. Но нет.

— За вестибюлем находится наш селлариум. Там достаточно комфортные стулья и прислуга. Некоторые джентльмены там читают.

— Допустим, я войду в селлариум и поверну направо; куда я попаду? — поинтересовался Шелк.

— В Клуб, сэр. Или, если повернуть менее резко, в оранжерею. Там есть укромные уголки, сэр. Скамейки и канапе. И прислуга, сэр, но нечасто.

— Спасибо, — сказал Шелк и поторопился прочь.

Странно было думать, что этот огромный зал, в котором стояло не меньше пятидесяти стульев, наполовину меньше маленьких столиков и десятки растений в кадках, статуй и толстобрюхих горшков, называется так же, как и старомодная маленькая гостиная в его доме. Свернув направо, он запетлял среди них, стараясь не поворачивать слишком резко и чувствуя себя так, как будто он идет во сне через дом гигантов, — и вежливо отклонил поднос, предложенный почтительным официантом. Все стулья, которые он видел, были пустыми; только на столе со стеклянной столешницей, едва ли большей, чем сиденье трехногой табуретки, лежали смятые клочки бумаги и наполовину исписанный лист — единственные признаки жизни.

Перед ним поднялась стена, похожая на склон горы, или, более точно, на туманную гряду, через прорези в которой можно было видеть самые разнообразные сцены, зримые картины безудержной роскоши. Шелк повернул налево и еще через двадцать шагов увидел мраморную арку, обрамленную занавесом из листьев.

В селлариуме было ожидаемо тепло; он прошел под аркой и его окутал еще более теплый, хотя и влажный воздух, наполненный экзотическими запахами. Светлячок с розовато-лиловыми и серыми крыльями, бо́льшими чем его ладони, порхал перед лицом, освещая фиолетовый цветок размером с суповую миску. Дорожка, более узкая, чем в саду его мантейона, казалась покрытой драгоценными камнями; через шаг-два она исчезала среди лоз и карликовых деревьев. Повсюду звучала музыка падающей воды.

— Хорош мест, — одобрил Орев.

«Так оно и есть», — подумал Шелк. Да, место более странное и больше похожее на сон, чем селлариум, но и более дружеское и как-то более человеческое. Селлариум утопал в изобилии, граничившем с ночным кошмаром; оранжерея же была местом тепла и воды, солнца и пышной растительности, и, хотя сад под стеклянной крышей мог быть использован в самых порочных целях, ничего плохого не было в свете солнца, зелени, воде и тепле — близость зла только подчеркивала их желательность.

— Мне здесь нравится, — прошептал он Ореву. — И Гиацинт тоже, иначе она не назначила бы встречу здесь, где все это затмило бы красоту менее привлекательной женщины.

Искрящаяся дорожка разделилась. Он заколебался, потом повернул направо. Еще несколько шагов, и остался только свет небоземель, плававших над витком.

— Мне кажется, что Его Святейшеству это место тоже бы понравилось, не меньше, чем нам, Орев. Я был в его саду во Дворце, и оно напомнило мне его, хотя тот сад без крыши, а этот не может быть таким большим.

Здесь стояла скамья для двоих, искусно вырезанная из цельного ствола мирта. Шелк остановился и посмотрел на нее, страстно желая сесть, но боясь, что потом не встанет.

— Нам нужно найти статую Фелксиопы, — пробормотал он, — и там должны быть скамейки. Гиацинт не придет. Она в имении Крови, ей оттуда не вырваться. Но около статуи мы сможем немного отдохнуть.

— Прошу прощения, сэр, — прошептал новый голос, подобострастный и взволнованный.

— В чем дело? — повернулся к нему Шелк.

Перед ним стоял официант.

— Я в замешательстве, сэр. Я действительно не знаю, как это сформулировать.

— Мне не полагается быть здесь? — Спросив, Шелк понял, что не уйдет без борьбы; конечно, толпа официантов и швейцаров справится с ним, но им придется постараться — простого приказа или довода не хватит.

— О нет, нет, сэр! — с ужасом ответил официант. — Об этом не беспокойтесь.

Ожесточенная борьба, которую представлял себе Шелк, растаяла в дымке неосуществленных возможностей.

— Это все один господин, сэр. Очень высокий господин, с длинным лицом? Скорее с печальным лицом, если я могу так сказать, сэр. Он в Клубе.

— Нет идти, — твердо объявил Орев.

— Он не захотел назвать мне свое имя, сэр. Сказал только, что это не имеет значения. — Официант прочистил горло. — Он не назвал и ваше имя, сэр, но описал вас. И еще он сказал, чтобы я не говорил вам ничего, если вы будете с кем-нибудь, сэр. В таком случае я должен был бы предложить что-нибудь выпить, вам и вашему спутнику, и он пообещал заплатить за напитки. Но если вы будете один, мне поручили пригласить вас присоединиться к нему.

Шелк покачал головой:

— Понятия не имею, кто такой этот господин. А ты?

— Нет, сэр. Он не постоянный посетитель. Не думаю, что видел его раньше, сэр.

— Официант, ты знаешь, где находится статуя Фелксиопы? Здесь, в оранжерее?

— Конечно, сэр. Высокий господин поручил мне искать вас там в первую очередь.

Шелк подумал, что высоким ростом отличается полковник Узик, который, однако, настолько массивен, что его рост не очень заметен; но Узика трудно назвать длиннолицым. Поскольку только он и капитан Геккон читали письмо Гиацинт, этот длиннолицый, скорее всего, Геккон.

— Скажи ему, что я не могу присоединиться к нему в Клубе, — сказал Шелк, осторожно выбирая слова. — Выскажи мои сожаления. Скажи ему, что я должен оставаться около статуи Фелксиопы и что я один. Он может поговорить со мной там, если захочет.

— Да, сэр. Спасибо, сэр. Не нужно ли вам что-нибудь, сэр? Я могу принести туда.

Шелк нетерпеливо покачал головой.

— Очень хорошо, сэр. Я передам ему ваши слова.

— Погоди. Сколько сейчас времени?

Официант извиняюще улыбнулся.

— У меня нет часов, сэр.

— Конечно, нет. И у меня. Приблизительно.

— Сэр, я посмотрел на часы бармена всего за минуту-две до того, как пришел сюда. Было без пяти двенадцать, сэр.

— Спасибо, — сказал Шелк и уселся на вырезанную скамью, не думая о том, как будет трудно встать.

Гиераксдень, говорило письмо Гиацинт. Он попытался восстановить в памяти ее точные слова и не сумел, хотя и помнил их суть. Она не упоминала точное время, но, возможно, имела в виду вечер, после окончания своего похода по магазинам. Часы бармена, несомненно, висят в Клубе; и этот Клуб должен быть таким местом, где люди, главным образом мужчины, сидят и пьют — что-то вроде «Петуха», только для богачей. Маловероятно, что официант поглядел на часы бармена после разговора с длиннолицым, кем бы тот ни был; так что он отметил время минут десять назад. Значит, гиераксдень кончился и начался фелксдень. Если Гиацинт и ждала его (в высшей степени невероятно) — он не пришел.

— Привет, Сиськи, — сказал Гагарка, выныривая из мрака бокового туннеля. — Он хочет, чтобы мы выполнили план Паса.

Синель повернулась:

— Тесак! Я искала тебя повсюду!

Она, удивив его, бросилась к нему, обхватила его руками и зарыдала.

— Ну, — сказал он. — Ну, ну, Сиськи. Ну, ну. — Она была несчастлива, он это знал, еще знал, каким-то непонятным и беспокоящим образом, что он виноват в этом, хотя и не собирался сделать ей ничего плохого, желал только хорошего и, когда думал о ней, думал с теплотой. — Извини, — пробормотал он и разрешил рукам Тартара крепко обнять ее.

Когда она наконец перестала рыдать, он поцеловал ее — так нежно, как только мог; она страстно вернула поцелуй, вытерла глаза и, сопя и хлюпая носом, сказала:

— Клянусь Гиераксом! Тесак, без тебя мне было так плохо! Одиноко и страшно! Обними меня.

Гагарка смутился, потому как уже обнимал.

— Прости, Сиськи, — попробовал он еще раз, и когда это тоже не помогло, добавил: — Больше я тебя никогда не брошу, пока ты сама не захочешь.

Она кивнула и проглотила слезы:

— Все пучком, пока ты будешь возвращаться.

Он заметил ее кольцо:

— Это то самое, которое я дал тебе?

— Ага, спасибо. — Отступив назад, она подняла руку выше, чтобы он смог распознать кольцо, хотя при слабом свете затуманенных зеленоватых огоньков сделать это было невозможно. — Я люблю его, но ты можешь получить его обратно, если тебе нужны бабки.

— Мне стыдно, но я точно дал тебе его?

— Ты забыл, а? — Она внимательно поглядела на него. — Потому как ударился головой. Или, могет быть, какой-то бог овладел тобой, как Киприда мной? Мне до сих пор трудно вспомнить все, что случилось, когда боссом была она или Сцилла.

Гагарка покачал головой, обнаружив, что она больше не болит:

— Никакой бог меня не имел и не хотел, вообще. Лилия. Ни хрена не знаю о Киприде, но ты-то точно была другая, когда была Сциллой.

— Мне кажется, что какая-то часть оставалась мной. Держи меня покрепче, могешь? Мне холодно, по-настоящему.

— А твой солнечный ожог? Он больше не болит?

Она покачала головой:

— Чуть-чуть. Я уже начала шелушиться. Орев, прежде чем улететь, пытался содрать отслаивающуюся кожу, но я заставила его перестать.

— Где он? — Гагарка поглядел по сторонам.

— Наверно, с патерой и Кремни. Тур сделал копыта, и они поскакали за ним. И я, но тут мы пришли к развилке, сечешь?

— Конечно. По дороге я видел уйму.

— И тогда я подумала, что они больше не будут искать Гагарку, а я хотела тебя найти. Так что я вроде как пошла медленнее, и, когда они пошли в один коридор, я пошла в другой. Кажись, птица с ними.

— Так это ты меня звала.

Синель кивнула:

— Ага. Орала, пока горло не надорвала. Ох, Тесак, я так рада, что нашла тебя!

— Мы нашли тебя, — серьезно сказал он. — Почему я убежал, Сиськи… — Он замолчал, массируя большую нижнюю челюсть.

— Ты кого-то увидел, Тесак. Или ты подумал, что увидел. Я это поняла, и патера так сказал.

— Ага. Моего брата Дрофу. Он — покойник, сечешь? Только он появился здесь, внизу, и разговаривал со мной. Я мог бы сказать, что он не настоящий, что вроде как мне снился, но я не уверен. Могет быть, он и появлялся. Сечешь, что я хочу сказать?

Казалось, серые стены из коркамня сгрудились вокруг нее.

— Да, думаю, что да, Тесак.

— Потом он ушел, и мне стало хреново, как тогда, когда он умер. И вот через два, могет быть три часа, я опять увидел его, махнул ему рукой, закричал и попытался догнать его, только никак не мог. И я заблудился, но мне было наплевать, потому как я искал Дрофу, а его не было нигде. И тогда я наткнулся на этого бога. На Тартара. По большей части я называю его Ужасным Тартаром, потому как не могу правильно выговорить другое.

— Ты встретил бога, Тесак? Вроде как ты встречаешься с кем-то на улице?

— Ага, типа того. — Гагарка сел на пол туннеля. — Сиськи, могешь сесть мне на колени? Как ты делала раньше? Мне бы хотелось.

— Конечно. — Она положила гранатомет и села, скрестила длинные ноги и откинулась в его объятиях. — Так действительно лучше, Тесак. Намного теплее. Только я больше так не делаю, потому как знаю, что я довольно тяжелая. Орхидея говорит, что я становлюсь жирной. Она сказала это пару месяцев назад.

Он крепче сжал ее, наслаждаясь ее мягкостью.

— Это она сама жирная. По-настоящему. Не ты, Сиськи.

— Спасибо. Этот бог, которого ты встретил. Тартар, верно? Он для тебя как Киприда для нас, а?

— Ага, только он один из Семи.

— Я знаю. Тарсдень.

— У него тут целая куча всего, рядом с нами. И, самое главное, он — бог ночи. Где мрак, там и он. Сны — тоже он. Ну, я хочу сказать, что любой бог может посылать сны, если захочет; но обыкновенные, которые выглядят так, как будто их никто не посылал — это его. Я называю его Ужасным Тартаром, потому как ты должен говорить ужасный или что-нибудь в этом роде, иначе майтера размажет тебя по полу. Зуб даю, он может разрезать любого на куски, но со мной он — свой парень. Он пришел сюда, чтобы показать, как найти тебя, выйти отсюда и все такое. Сейчас он прямо здесь, рядом с нами, только ты не можешь его видеть, потому как он слепой.

— Ты хочешь сказать, что он здесь, с нами? — Синель широко раскрыла глаза.

— Ага, сидит справа от меня, но я не буду пытаться его тронуть или почувствовать. Могет быть, он не сделает ничего…

Она уже сделала, махнув свободной рукой в пустоте справа от Гагарки.

Он тряхнул ее, не грубо.

— Не надо, Сиськи. Я же говорил тебе.

— Его здесь нет. И вообще ничего нет.

— Хорошо, здесь ничего нет. Я просто прикалываюсь.

— Ты не должен так делать. — Она встала. — Ты понятия не имеешь, как я гребано испугана и голодна.

Гагарка тоже встал.

— Ага, тебе не до смеха, точняк. Прости, Сиськи. Я так больше не сделаю. Пошли.

— Куда?

— Наружу.

— Тесак, на самом деле?

— Точняк. Ты голодна. И я. Выйдем наружу и закажем клевый ужин у Свиньи или в одном из таких мест. Потом снимем номер и немного отдохнем, Он говорит, что я должен отдохнуть. Потом, могет быть, займемся тем, что сказала Сцилла, только я еще не знаю. Я должен буду его спросить.

— Тартара? Ты все время говоришь о нем? Ты действительно с ним встретился?

— Ага. Там по-настоящему темно и очень мокро. Вода вроде как сочится через потолок. Если бы ты увидела то место, ты б, скорее всего, туда не вошла, но там нет ничего, что навредит тебе. Во всяком случае, мне так кажется.

— Тесак, у меня все еще есть фонарь Гелады, только его никак не зажечь.

— Мы не будем, — сказал он ей. — Это не очень далеко.

— Ты сказал, что мы идем наружу.

— Это по дороге. — Он остановился и посмотрел ей в лицо. — Только мы бы пошли, даже если бы не было, потому как он хочет нам что-то показать. Он только что сказал мне, сечешь? А сейчас слушай здесь.

Она остановилась, поплотнее завернувшись в сутану Наковальни.

— Это настоящий бог. Тартар, как я и сказал тебе. У меня голова не очень-то варит, потому как у меня там вмятина и огромный кровоподтек. Так он сказал. Он пытается это исправить, и я чувствую себя гораздо лучше после того, как он начал. Но мы должны делать все, что он говорит, так что ты пойдешь, даже если мне придется тебя нести.

— Лес дев, — каркнул Орев. — Здесь дев!

Шелк сел; «дев» могла быть Гиацинт. Если и есть малейший шанс — один на тысячу, один на десять миллионов, — если вообще есть какой-то шанс, он должен идти. Он заставил себя встать, подобрал рюкзак, закашлялся, сплюнул и заковылял прочь. Тропинка повернула направо, потом налево, спустилась в крошечную долину, потом раздвоилась. Огромные цветы, белые как призраки, источали влагу.

— Я иду, Орев. Скажи ей, что я иду.

— Здесь, здесь!

Голос птицы прозвучал очень близко. Он сошел с сияющей тропинки, ноги погрузились в мягкую почву; он раздвинул листья, и на него поглядело лицо, которое могло принадлежать трупу, лицо со впалыми щеками и мутными глазами. Он вздохнул, и увидел, как раздвинулись бескровные губы. К нему летел Орев, ставший двумя птицами.

Он сделал еще один шаг, стараясь, насколько возможно, не мять сгрудившиеся растения, и оказался на красных камнях, окружавших маленький, не больше скатерти, бассейн; тропинка подходила к нему с другой стороны.

— Здесь дев! — Орев прыгнул на голову деревянной фигуры и резко клюнул ее.

— Да, — сказал Шелк, — это Фелксиопа. — Ни у какой другой богини не было таких раскосых глаз и резной мартышки, примостившейся на плече. Он постучал пальцем по своему отраженному лицу и хлопнул в ладоши, но никакой монитор не появился в серебряном шаре, который она держала в руке.

— Обыкновенное зеркало, — сказал он Ореву. — Я надеялся, что это может быть стеклом… что Гиацинт может позвать меня через него.

— Нет звать?

— Увы, через это никто не позовет. — При помощи дружески настроенного дерева он прошел по каменному бортику бассейна к качелям, обращенным к воде. Здесь, как и сказал Узик, он увидел бассейн, отражающийся в зеркале Фелксиопы, и зеркало, отражающееся в нем.

Гиераксдень считался днем для смерти и почитания мертвых.

Журавль умер; но он, Шелк, еще нет. Сегодня фелксдень, день игральных костей и гадания при помощи магического кристалла, день для фокусов и заклинаний, для охоты и ловли животных; Шелк решил не делать ничего из этого, откинулся на спинку качелей и закрыл глаза.

Фелксиопа была самой жестокой и самой доброй из богинь, одновременно, и даже более переменчивой, чем Молпа, хотя, как говорили, — и вот почему ее изображение стояло здесь — благоволила любовникам. Любовь — самое великое волшебство; если Ехидна и ее дети сумеют убить Киприду, Фелксиопа, без сомнения, несомненно…

— Станет богиней любви через век или даже раньше, — сказал Внешний, стоявший не за спиной Шелка, как на площадке для игры в мяч, а перед ним, на неподвижной воде бассейна — высокий, мудрый и добрый, с почти видным лицом. — В таком случае и я назову ее так, задолго до конца. Как делаю с многими другими. Как, даже сейчас, называю Киприду, хотя любовь всегда идет от меня, настоящая любовь, истинная любовь. Первый роман.

Внешний стал танцующим мужчиной из музыкальной игрушки, а вода — полированным основанием игрушки, на котором он танцевал вместе с Кипридой, которая была Гиацинт и, одновременно, мамой. «Первый роман, — пел Внешний вместе с музыкальной шкатулкой. — Первый роман». Вот почему его называют Внешний. Он всегда вне…

— Я, э, надеюсь и… хм… верю, что не помешал тебе?

Шелк резко проснулся и дико огляделся.

— Муж идти, — заметил Орев. — Плох муж.

Орев сидел на камне за бассейном Фелксиопы; высказавшись, он, для пробы, клюнул маленькую серебряную рыбку, которая с ужасом метнулась прочь.

— Имена… хм… не требуются, а? Я знаю, кто ты такой. Ты знаешь меня, э? Достаточно для нас обоих.

Шелк, узнавший покачивавшегося посетителя, начал было говорить, но, обдумав сказанное, решил промолчать.

— Превосходно. Я… э… мы очень рискуем, ты и я. Настоящая… э… авантюра. Просто оттого, ик, что мы здесь. В этом доме на холме, а?

— Не хотите ли сесть? — Шелк с трудом встал на ноги.

— Нет. Я… э… нет. — Посетитель опять негромко рыгнул. — Спасибо. Я ждал в… э… баре. Где, ик, был вынужден купить выпивку. И… ик… выпить. Стоять лучше. Хм, сейчас, а? Я бы только… э… хотел бы облокотиться на это, если возможно. Но, ты, пожалуйста… э… сядь, па… — Он закрыл рот рукой. — Сядь, куда угодно. Это я, который должен… и я буду. Я, хм, сам. Как ты видишь, а?

Шелк опять уселся на качели.

— Могу ли я спросить?..

Гость поднял руку:

— Откуда я узнал, что найду тебя здесь? Я не знал, па… Не знал. Ничего такого. Но пока я… ик… сидел там, в… э… как-его-там-зовут, я заметил, что ты вошел в комнату. Не в ту… хм… темную, обшитую деревянными панелями, где сидят и пьют. В другую. Внешнюю комнату, значительно больше.

— Селлариум, — помог ему Шелк.

— А… точно. Я, ик, подошел к двери. Шпионил за тобой.

Посетитель помахал головой, упрекая себя.

— Вполне извинительно, конечно, при таких обстоятельствах. Недавно я сделал кое-что значительно худшее.

— Как хорошо, что ты так говоришь. Я… хм… ждал того официанта. Ты говорил с ним?

Шелк кивнул.

— Я, ик, заметил, как ты прошел под… э… аркой. Я всегда отказывал себе в… удовольствиях, понимаешь? Я… э… понимаю, это что-то вроде… э… сада. И я спросил у него. Он, хм, сказал, что это использовалось — и, как я подозреваю, используется и сейчас — для дискуссий… э… любовного характера.

— Вы знали, что я буду здесь, именно в этом месте. — Шелк обнаружил, что исключительно неудобно не быть в состоянии сказать «Ваше Высокопреосвященство». — Вы сказали ему поискать меня здесь.

— Нет, нет! — Посетитель решительно замотал головой. — Я, э, предвидел, что ты мог бы, хм, условиться о встрече. Как, ик, неосторожно. Но вдобавок я… э… рассматривал возможность, что ты мог бы хотеть, хм, обратиться к бессмертным богам. Как я… э… сам. Я спросил о таком месте в этой… э… оранжерее. Он упомянул эту современную, э, деревянную скульптуру. — Посетитель улыбнулся. — То самое место, сказал я ему. Вот где ты найдешь его. Ты не против, если я, ик, сяду? Там, где ты? Я… э… очень устал.

— Пожалуйста. — Шелк торопливо сдвинулся в сторону.

— Спасибо тебе… э… спасибо. Ты так заботлив. Я не ужинал. Не решался заказать что-нибудь в… э… таком месте. С вином. Скупость. Глупый… э… имбецил, на самом деле.

— Ловить рыба, — предложил Орев.

Гость Шелка не обратил на него внимания.

— У меня есть деньги, а? У тебя?

— Нет. Ничего.

— Вот па… Мой мальчик. Держи. — Золотые карты пролились на колени Шелка. — Нет, нет! Возьми их. Осталось… э… намного больше. Откуда они появляются, а? Подождем официанта. Купи немного еды. И для меня, э, тоже. Мне, ик, очень нужна. Помощь. Э… поддержка. В этом, ик, вся суть. Я… э… рассчитываю. Мы все. Я… мы… рассчитываем на твое… э… сострадание.

Шелк искательно посмотрел на Фелксиопу, которая вернула его взгляд с деревянным достоинством. Быть может, это заколдованное золото, которое (по меньшей мере в метафорическом плане) растает при прикосновении? Если нет, чем он заслужил ее милость?

— Спасибо, — наконец сумел сказать он. — Если я могу оказать какую-нибудь услугу Вашему… вам, я буду только счастлив. — Он пересчитал их на ощупь: семь карт.

— Они пришли во Дворец. В… э… сам Дворец, если ты в состоянии, ик, поверить в это. — Посетитель сел, обхватив голову руками. — Я, ик, обедал. Во время обеда. Ну, этот… э… паж, а? Один из тех мальчишек, которые приносят нам письма. Ты этим занимался?

— Нет. Но я, конечно, знаю о них.

— Некоторые из нас тоже разносили, а? Я сам. Много лет назад. Нас зачислили… э… в схолу. Э… потом. Некоторых из нас. Жирный мальчишка. Не я. Он был. И есть. Сказал, что собираются арестовать меня. И Его Святейшество! Я сказал, чушь. Ешь, мой дорогой, а? А потом они… хм… пришли. Не объявили о себе. Офицер… э… капитан, лейтенант или еще кто-то. С ним труперы, повсюду гвардейцы, а? Повсюду искали Его Свя… Перевернули все вверх дном. Но не нашли. Его. Взяли меня. Связали мне руки. Мне! Связали мне руки под сутаной.

— Мне очень жаль, — искренне сказал Шелк.

— Они, ик, привели меня в штаб-квартиру Второй бригады. Временную штаб-квартиру. Ты меня… э… понимаешь? Дом их бригадира. В гражданской гвардии больше нет… э… генералов, а? Больше нет никакого генералиссимуса. Только эти… э… бригадиры. Допрашивали меня, а? Часы и часы. Абсолютно. Письмо старого Квезаля, эй? Ты знаешь о нем?

— Да, я видел его.

— Я… э… составил его. И не… э… сообщил об этом бригадиру, а? Не признался. Он бы расстрелял меня, а? Мы… э… я ожидал неприятностей. Постарался сформулировать обтекаемо. Его… он даже не хотел слышать об этом. — Гость взглянул на Шелка с выражением побитой собаки, его дыхание пахло вином. — Ты понимаешь, кого я… э… имею в виду?

— Конечно.

— Он отсылал письмо обратно. Дважды. Не случалось за все годы, а? Третий принял. «Я легко мог бы, э, написать…» Да, написать. «Давайте приветствовать его и подчиняться ему, как одному из нас. Но вместо этого… с каким наслаждением, я пишу по-другому: давайте приветствовать его и, ик, подчиняться ему, потому что он — один из нас». Это третий вариант, одобренный Его… одобренный персоной, известной нам обоим, а? Я… хм… полагаю. Горд им, а? Все еще горд. Все еще.

— И не зря, — сказал ему Шелк. — Но гражданская гвардия не могла не заинтересоваться письмом. Я вообще удивлен, что они вас отпустили. — Он зевнул и потер глаза, обнаружив, что, освеженный несколькими мгновениями сна, чувствует себя намного лучше.

— Выбрался при помощи языка, а? Говорил красноречиво. Никто не скажет такого обо мне. Скучно с амбиона, а? Вот что они говорят. Я знаю, знаю. Однако сегодня красноречиво. Тонуть или выплыть, и я выплыл, па… Выплыл. Прошел между. Миротворец. Прекратить восстание. Использовал их стекло, чтобы поговорить с советником Лори. Невинен, ик! Пусть он уходит. Плохие настроения в их рядах, а? Стрелять авгуров, а? И сивилл. Э… послание. Снять одеяние, как ты, ик, умно. Все еще боюсь. Ужасно боюсь. Стыдно не, ик, обвинение — стыдно признание. Все еще боюсь, сижу в этой питьевой. И поглядываю через плечо, а? Боюсь, что за мной придут. Подпрыгнул как заяц, когда привратник уронил что-то на улице.

— Мне кажется, что любой испугается, когда его жизнь под угрозой. Делает честь Вашему… вам, что вы добровольно признали это.

— Ты… э… поможешь мне? Если сможешь?

— Атас! — каркнул Орев, на мгновение отрываясь от рыбалки.

— Я очень устал и совсем ослабел, — сказал Шелк, — но, да, я помогу. Мы пойдем куда-то далеко?

— Никуда не пойдем. — Посетитель сунул руку под кремовую тунику. — Я же… э… сказал тебе, что им нужен не я, а? Старый Квезаль, вот кого они хотят. Пролокьютор. Его Святейшество. Подписал письмо, верно?

Шелк кивнул.

— Они бы застрелили его, а? Раньше. Раньше. Когда они… э… задержали меня. Тогда, хм? И… э… сейчас. Полночь уже миновала. Почти час, а? Почти час. Было поздно, когда они меня освободили. Я рассказал об этом? Время ужина… даже позже, на самом деле. Они знают твою… хм… профессию. Призвание, а? Мята — сивилла. Понимаешь, что я имею в виду?

— Конечно, — сказал Шелк.

Посетитель вынул элегантный пенал из страусиной кожи.

— С другой стороны, виноват старый Квезаль, а? Безошибочно. Письмо показывает это. И есть… хм… другой предмет. Профессия, а? Бригадир думает, что он и я могли бы организовать… ик… паузу во враждебных действиях. Перемирие, а? Его слово. Одно уже было, а? Почему нет?

Шелк выпрямился.

— Уже было? Замечательно!

— Маленькое, а? Всего несколько сотен человек. И недолгое. Но авгур… видишь связь? Этот авгур, член нашего… э… Капитула, пересек линии. С одной стороны на другую, а? Заставил их прекратить стрелять, насколько смог. Сын полковника, раненый. Почти мертвый. Этот… э… святой авгур принес ему Прощение. Чем дальше, тем лучше, а? Бунтовщики… э… склонны к продлению. Обе стороны, ик, убирают тела. Претендуют на своих мертвых, а? И делают. Так почему бы не продолжить дальше? Старый Квезаль мог бы это сделать. Уважаем обеими сторонами. Человек мира. Следишь за моей мыслью?

Шелк кивнул, скорее себе.

— Если твои… э… сторонники узнают, что меня послал бригадир, а? Что тогда? Будут стрелять, а? Возможно. Очень возможно. Так что мне потребуется некоторый, ик, документ от тебя, па… От… э… тебя. Подписанный, — и тут голос посетителя упал до шепота, — твоим… э… хм… твоим гражданским титулом.

— Ага, понимаю. Конечно.

— Великолепно! — Он вынул из пенала пачку листов бумаги. — Эта, гм, изящная кожа не… э… способствует каллиграфии. Но бумага должна помочь, а? Я подержу бутылочку с чернилами. Коротко… э… немногословно. Сжато. Э… податель сего, а? Уважайте его… э… хм…

— Нет стрелять, — предложил Орев.

Посетитель протянул Шелку перо:

— Кончик тебе подходит? Не слишком острый, а? Мой протонотарий, па… Наковальня. Ты его знаешь?

— Видел однажды, когда пытался повстречаться с вами.

— А? Хм.

Поддерживая пенал обоими коленями, Шелк окунул перо в чернила.

— Он… э… Наковальня. Он указал бы им на меня. Приказал ему уехать… э… в молпадень. Слишком острый, однако. Слишком острый ум. Должен был избавиться от Наковальни… э… на время. Может быть, уже мертв. Среди… ик… богов, а? Несколько дней не показывается на глаза. Дал ему… хм… поручение. Никогда не вернется. Все эти беспорядки.

Шелк, не слушая его, наклонился над бумагой.

Генералу Мята, ее офицерам и рядовым.

Носитель сего, патера Прилипала, уполномочен мной и…

Шелк взглянул на гостя:

— С кем вы говорили? Кто тот бригадир, который освободил вас?

— Бригадир, э, Орлан. Должен тоже подписать, а? Со своей стороны.

— …бригадиром Орланом вести переговоры о перемирии. Пожалуйста, оказывайте ему всяческое содействие.

Дрожащий кончик пера замер, с него потекли чернила; вроде бы сказать больше нечего. Шелк заставил его двигаться дальше.

Если вам известно местонахождение Его Святейшества Пролокьютора, пожалуйста, проводите к нему подателя сего письма для того, чтобы Его Святейшество мог помочь в проведении переговоров.

Орев бросил на землю бьющуюся золотую рыбку и наступил на нее лапкой.

— Нет стрелять, — повторил он. — Муж прятать.

Я возлагаю на вас ответственность за подателя и Его Святейшество. Они оба не должны пострадать; их перемещения никаким образом не могут быть ограничены.

Перемирие, установленное и поддерживаемое доброй верой, исключительно желательно.

Я, п. Шелк с Солнечной улицы. Кальде.

— Великолепно! Да, великолепно, па… Спасибо!

Орев, направив клюв на стеклянную крышу, проглотил кусок золотой рыбки и громко объявил:

— Хорош муж!

— У меня есть… хм… песочница. — Посетитель убрал пенал и вынул серебряный шейкер. — Тебе требуется песок, а?

Шелк вздрогнул, добавил дату, подул на бумагу, потом сплюнул запекшуюся кровь в мох у ног.

— Благодарю тебя. Я… э… уже высказывался, ик, раньше. Я… э… признаю. Я, ик, в твоем… э… гроссбухе, а? Твой должник.

Шелк протянул ему охранную грамоту.

— Я… э… подозреваю, что могу встать и, ик, идти. И все остальное. Слегка закружилась голова, а? На… э… мгновение. — Он вскарабкался на ноги, крепко держась за цепь, на которой висели качели. — Я думаю, что… э… должен немного поесть. Легкая… э… закуска. Как бы я ни хотел… э… может быть неосторожно…

— Я хорошо поужинал, — сказал ему Шелк, — и я бы не хотел, чтобы нас видели вместе. Это может быть опасно. Я останусь здесь.

— Я сам, хм, думаю, что это будет лучше всего. — Посетитель отпустил цепь и улыбнулся. — Лучше, э? Все будет хорошо, когда я поем. Слишком много вина. Я… э… признаю это. Больше, чем должен был. Боялся, но вино сделало все еще хуже. Думать, что мы, ик, мы платим… — Он замолчал. Его улыбка, очень медленно, превратилась в оскал черепа. — Привет, Шелк, — сказал череп. — Мне приказали найти тебя.

Шелк устало кивнул:

— Привет, Мукор.

— Здесь очень дымно. Все в дыму.

Какое-то мгновение он не понимал, что она имеет в виду.

— Темно, Шелк. Как будто катишься вниз по лестнице.

— Пары вина, я полагаю. Кто приказал тебе найти меня?

— Советники обожгут меня, опять.

— Будут пытать, пока ты не сделаешь то, что они хотят? — Шелк попытался сдержать гнев и говорить спокойно. — Ты знаешь их имена, имена советников, которые угрожали тебя обжечь?

Усмехающийся череп утвердительно качнулся:

— Лори. Долгопят. Потто. Мой отец сказал «нет», но солдаты заставили его уйти.

— Ага, понимаю. Его Высокопреосвященство — тот человек, в которого ты вселилась — сказал мне, что он говорил через стекло с советником Лори. Именно поэтому ты завладела именно им, когда они послали тебя искать меня?

— Я была должна. Они обожгли меня, как Мускуса.

— Тогда ты правильно сделала, что подчинилась — теперь тебя не обожгут. Я не виню тебя за это.

— Мы собираемся убить тебя, Шелк.

Листва за бассейном затряслась, сбрасывая с себя прозрачные капли, теплые как кровь; оттуда появился беловолосый человек. В одной руке он держал окантованную серебром трость, которой он раздвинул листья; во второй — рапиру, узкое лезвие которой было направлено прямо в сердце посетителя.

— Нет! — сказал ему Шелк.

— Нет колоть, — добавил Орев с видом того, кто разъясняет трудную ситуацию.

— Да ты же Шелк собственной персоной, парень! Ты — это он!

— Боюсь, что я и есть. Если ты вышел из того места, где прятался, чтобы защитить меня, я был бы в большей безопасности, если бы ты не говорил об этом так громко.

Шелк опять повернулся к маске смерти, которая заняла место лица его посетителя.

— Мукор, как ты предполагала убить меня? У этого человека есть игломет Мускуса; он, вероятно, последовал сюда за мной для того, чтобы вернуть его мне. Есть ли у тебя — у человека, которым ты завладела — оружие?

— Я расскажу им, и они придут.

— Понял. И если ты не скажешь им, они тебя обожгут.

Голова посетителя опять утвердительно качнулась:

— И это вернет меня назад. Я не могу остаться здесь, когда меня будут обжигать.

— Мы должны забрать тебя оттуда. — Шелк поднял щиколотку, которую сломал, прыгая из окна Гиацинт, и потер ее. — Я говорил, что ты похожа на бесовку — я сказал это доктору Журавлю. И я подумал точно так же, когда увидел мертвых спящих; но я забыл, что бесов, которые мучат других, самих можно мучить.

Рапира медленно двинулась вперед.

— Парень, я должен его убить?

— Нет. Он — хорошая возможность добиться мира в нашем городе, и я очень сомневаюсь, что, убив его, мы гарантируем молчание Мукор. Вы не сможете сделать здесь ничего хорошего.

— Я могу защитить тебя, парень!

— Еще до того, как выйти из вашего дома, я знал, что сегодня ночью встречусь с Гиераксом. — Лицо Шелка помрачнело. — Но нет никакой причины вам умирать вместе со мной. Если вы последовали за мной через полгорода только для того, чтобы вернуть мне брошенный игломет, дайте мне его и идите.

— И это тоже! — Он протянул Шелку окантованную серебром трость. — Ты же хромой, верно? Хромой, когда мы должны сражаться! Возьми ее! — Он бросил трость Шелку, потом вынул игломет Мускуса и тоже швырнул его на колени Шелка. — Ты же кальде, парень? Тот самый, о котором все говорят?

— Да, я полагаю.

— Гагарка говорил мне! Как же я забыл? Называл тебя! Я и не знал, пока этот авгур не сказал. Советники! Лори? Собирается тебя убить?

— А также Потто и Долгопят. — Шелк отложил игломет Мускуса в сторону, потом еще раз подумал и сунул его за пояс. — Я рад, что ты принес его. Я потерял его из вида, а ведь он увеличивает шансы. Мукор, ты должна вернуться к Лори прямо сейчас? Сделай мне одолжение, если можешь.

— Хорошо.

— Спасибо тебе. Во-первых, говорил ли советник Лори о мужчине, в которого ты вселилась? Просил ли он найти именно его?

— Я знаю его, Шелк. Он говорит с человеком, которого нет.

— С Пасом, ты имеешь в виду? Да, он так и делает, я уверен. Но Лори сказал тебе. Он говорит, почему?

Посетитель помахал головой:

— Я должна скоро уйти.

— Сначала иди к майтере Мята — к генералу Мята, это тот же человек. — Палец Шелка уже рисовал круги на щеке. — Скажи ей, где я, и что они придут сюда, чтобы убить меня. Потом скажи майтере Мрамор…

— Дев идти, — заметил Орев.

И действительно, усмешка черепа растаяла. Шелк опять вздохнул и сказал:

— Уберите рапиру, пожалуйста. Она нам не нужна.

— Одержание? Так ты называешь это, парень?

— Да. Через мгновение он придет в себя.

Гость Шелка опять схватился за цепь, чтобы устоять на ногах.

— Ты предложил комментарий, па?.. Боюсь, у меня опять кружится голова. Пожалуйста, прими мои… хм… безграничные извинения. Этот… э… джентльмен?..

— Мастер Меченос. Мастер Меченос преподает фехтование, Ваше Высокопреосвященство. Мастер Меченос, это Его Высокопреосвященство патера Прилипала, коадъютор Капитула.

— На самом деле… э… патера, ты должен быть более осмотрительным, а?

Шелк покачал головой:

— Боюсь, Ваше Высокопреосвященство, все это в прошлом. Вам опасность не грозит. И я сомневаюсь, что грозила. Я же в такой большой опасности, что она не станет больше, если вы и мастер Меченос подбежите к первому встреченному гвардейцу и заявите ему, что кальде Шелк находится у Горностая, ожидая ареста.

— Действительно! Я… э…

— Вы сказали, что говорили с советником Лори через стекло бригадира Орлана.

— Почему… э… да.

— На мгновение — пока у вас кружилась голова, Ваше Высокопреосвященство — я подумал, что Лори мог сказать вам, где найти меня; в доме, в котором он часто бывает, есть один человек, который мог бы сказать ему, где я могу быть, или этот человек мог признаться кому-то другому, а тот уже передал Лори. Это могло произойти совершенно невинно… но это не так, потому что Лори послал кое-кого к вам для того, чтобы узнать, где я. Ясно, что информация пришла из другого источника: вы знали, что сегодня вечером я могу быть здесь. Очень сомневаюсь, будто вы действительно сказали Лори, что знаете, где найти меня; вы не могли быть уверены, что я буду здесь. Однако вы что-то сказали, и это навело его на эту мысль. Будь я на месте Лори, я бы приказал бригадиру Орлану проследить за вами. Но ему это не понадобилось, и все из-за одного моего беспечного замечания в тарсдень. Не скажете ли мне — очень быстро, пожалуйста, — откуда вы это узнали?

— Клянусь… ручаюсь, патера…

— Мы поговорим об этом позже. — Шелк, опираясь на трость, встал даже менее уверенно, чем Прилипала. — Мгновение назад я сказал мастеру Меченосу, чтобы он не убивал вас; сейчас я не уверен, что поступил бы неправильно, если бы приказал ему действовать, но у меня нет времени для вопросов — мы должны уйти отсюда раньше, чем сюда придут гвардейцы. Вы, мастер Меченос, должны вернуться домой. Вы — великолепный фехтовальщик, но даже вам не удастся защитить меня от взвода труперов с карабинами. Вы, Ваше Высокопреосвященство, должны идти к майтере Мята. Не постесняйтесь набить живот. Если…

— Дев идти! — Орев взлетел на плечо Шелка, забил крыльями и добавил: — Бежать!

Теряя секунды, Шелк уставился на Прилипалу, стараясь найти признаки Мукор в его лице. Гиацинт появилась прежде, чем он услышал быстрый топоток ее босых ног по дорожке из поддельных гемм и увидел, что она бежит: рот открыт, в темных глазах блестят слезы, паутинно-тонкое розовое дезабилье в полном беспорядке, сзади полуночным облаком струятся волосы.

Она остановилась. Застыла, как в янтаре, при виде его.

— Ты здесь! Ты действительно здесь! — и тут же оказалась в его объятьях, душа поцелуями — не иначе, как волшебством Фелксиопы. — Я не… я знала, что ты не можешь прийти, но я была должна. Должна — или я бы никогда не узнала. Я бы всегда думала…

Он поцеловал ее, неловко и смущенно, пытаясь сказать поцелуем, что и его заставило прийти какое-то чувство, намного более сильное, чем он сам.

Миниатюрная долина и бассейн — и так темные — стали еще темнее. Поглядев наверх после бесчисленных поцелуев, он увидел праздную рыбу, испещренную золотом и серебром, черными, белыми и красными пятнышками, висящую в воздухе над поднятой рукой богини, и в первый раз заметил свет, лившийся из серебряной филигранной лампы, висевшей на ветвях низкорослого дерева.

— Куда они пошли? — спросил он.

— Здесь… был… кто-то еще? — Она глубоко вздохнула и улыбнулась, причинив ему сладкую боль, которую он никогда не испытывал.

— Его Высокопреосвященство и мастер фехтования. — Шелк чувствовал, что должен оглядеться, но не мог оторвать свои глаза от нее.

— Тогда они должны были поступить вежливо, — она опять поцеловала его, — и быстро уйти.

Он кивнул, не в силах говорить.

— И мы тоже. У меня здесь есть комната. Я говорила тебе?

Он покачал головой.

— На самом деле апартаменты. Здесь только апартаменты, хотя они называют их комнатами. Они играют в игру, делают вид, что это простая деревенская гостиница. — Грациозно, как танцовщица, она опустилась на колени, по-прежнему держась рукой за его руку. — Ты встанешь на колени на краю бассейна рядом со мной? Я хочу увидеть себя и увидеть тебя, одновременно. — Внезапно из ее глаз хлынули слезы. — Я хочу увидеть нас.

Он встал на колени рядом с ней.

— Я знала, что ты не можешь прийти, — слеза упала, создав крошечную рябь, — так что я должна увидеть нас обоих. Увидеть тебя рядом с собой.

Как и на площадке для игры в мяч, Шелку показалось, что он находится вне времени — хотя, возможно, только потому, что он испытал это там. И когда они опять вздохнули и повернулись, чтобы поцеловаться, ему показалось, что в спокойной воде бассейна навеки остались их невидимые отражения.

— Мы… я должен идти, — сказал он ей, с огромным усилием. — Они знают, что я здесь, или, если еще не знают, скоро узнают. Они пошлют труперов, чтобы убить меня, и, если ты останешься со мной, они убьют и тебя.

Она засмеялась, ее негромкий смех был мелодичнее любой музыки:

— Ты знаешь, через что я прошла, чтобы добраться сюда? Что сделает со мной Кровь, если узнает, что я взяла поплавок? Пока я взбиралась на холм, проходила мимо блокпостов и часовых… Что с тобой? Ты болен? Ты совсем нехорошо выглядишь.

— Всего-навсего устал. — Шелк опять уселся на землю. — Когда я думаю о том, что надо опять бежать, я чувствую… Это пройдет. — Он сам поверил в это, как только сказал вслух, убежденный попыткой, которую сделал, чтобы заставить ее поверить.

Она встала и протянула ему руку.

— К тому времени, когда я добралась до Горностая, я думала, что шизанулась, пока шла сюда, что тону в стакане с водой. Я даже не заглянула сюда, — опять счастливая, она улыбнулась, — потому как не хотела увидеть, что меня никто не ждет. Я не хотела, чтобы что-нибудь напомнило мне о том, какой дурой я была. Я поднялась в свою комнату и начала готовиться ко сну, но потом я подумала… я подумала…

Он обнял ее.

— Бедн Шелк, — каркнул Орев с насеста на филигранной лампе.

— Что, если он здесь? Что, если он, на самом деле, там, внизу, а я наверху? Я уже распустила волосы и смыла макияж, но тут я бросилась вниз по лестнице, пробежала через селлариум, и вот ты здесь, но это только сон, хотя и самый лучший из всех снов, которые когда-либо мне снились.

Он кашлянул. На этот раз кровь была свежей и красной. Он отвернулся, сплюнул ее в кусты с сиреневыми цветами и изумрудно-яркими листьями и почувствовал, что падает и не в состоянии остановиться.

Он лежал на мху рядом с бассейном. Она ушла; но их отражения остались в воде, остались навеки.

Когда он опять открыл глаза, она вернулась вместе со стариком, чье имя он забыл, официантом, предложившим ему вино в селлариуме, другим официантом, который рассказал о Прилипале, привратником, открывшим дверь, и другими. Они перекатили его на что-то и подняли; ему показалось, что он плывет где-то ниже уровня их поясов и смотрит вверх на живот огромного темного существа, появившегося между яркими небоземлями и стеклянной крышей. Его рука нашла ее. Она улыбнулась ему, он тоже улыбнулся, и дальше они путешествовали вместе, как на катафалке в его сне, без слов понимая друг друга; те, кто преодолел столько препятствий, чтобы быть вместе, нуждаются не в громких словах, но в покое, который каждый обретет в другом.

Глава восьмая Мир

Майтера Мрамор улыбнулась сама себе, подняв голову и слегка склонив ее направо. Наконец-то ее простыни стали чистыми, как и вонючие ситцы, которые она бросила в корзину перед смертью, а также все вещи майтеры Мята, в том числе рабочая юбка, испачканная на высоте колен.

Энергично накачав воды, она прополоскала их в раковине и выжала. Перечерпав большую часть воды из раковины в бак для кипячения белья, она вынула старую деревянную затычку и дала остальной воде стечь; когда вода из бака остынет, можно будет полить ею страдающий садик.

Новые умелые пальцы быстро соскребли со стенок кастрюли застывший жир белого быка. Тряпка послужила ситом; щербатая чашка наполнилась полужидкой смазкой. Вытерев руки другой тряпкой, она обдумала, что сделать сначала: смазать складную лестницу или развесить выстиранное белье?

Белье, конечно; оно будет сохнуть, пока она смазывает лестницу. Скорее всего, к тому времени, когда она закончит, белье высохнет или почти высохнет.

Сад почернел, наверняка приближается буря. Этого не должно быть! Дождь (хотя Пас знает, как отчаянно они нуждаются в нем), запачкает ее чистые простыни. Разозлившись, она отставила в сторону ивовую корзину с бельем, вышла в ночь и вытянула руку, пытаясь поймать первые капли.

По крайней мере, дождь еще не шел, и ветер утих; подумав об этом, она сообразила, что раньше дул сильный ветер. Посмотрев вверх, на грозовое облако, она с удивлением поняла, что никакого облака нет — то, что она приняла за облако, было той странной летающей штукой, которую она заметила над стеной и даже разглядывала с крыши.

Это, уже третье, зрелище расшевелило в ее памяти далекое воспоминание, которое, казалось, лежало за изогнутым металлическим черепом. Летела пыль, которая всегда летит, когда что-нибудь, долго остававшееся неподвижным, наконец сдвигается с места.

«Почему бы тебе не выбить из нее пыль?» (Смех.)

Она бы прищурилась, если бы могла. Она опять посмотрела вниз, на свой темный садик, потом немного вверх (разумно и осторожно) на бледные полосы своих бельевых веревок. Они все еще были на месте, хотя дети иногда брали их и использовали как кнуты или скакалки. Начав подниматься разумно и осторожно, ее взгляд, по собственной воле, неудержимо продолжил лезть в небо.

«Почему бы тебе не выбить из нее пыль?»

Смех наполнил ее, словно спустился свет солнца давно ушедшего года, чтобы, булькая, наполнить винный бокал; потом исчез.

Тряхнув головой, она вернулась в дом. Слишком слабый ветер, чтобы вешать стирку, и, в любом случае, еще темно. Свет солнца всегда заставляет белье пахнуть лучше; она подождет до утра и повесит его перед утренней молитвой. И оно быстро высохнет.

Когда все это было? Залитое светом солнца поле, шутки и смех, и нависшая, принуждающая к повиновению тень, которая заставила их замолчать?

Сейчас промыть и смазать жиром лестницу; потом, когда первая тонкая нить длинного солнца разрежет небоземли напополам и будет светлее, придет время повесить стирку.

Она поднялась на второй этаж. Здесь тоже висела картина: Молпа благословляет старуху с голубями. Круглолицая послушница, чье имя она не могла вспомнить, восхищалась ею; и она, тонкая, безликая, старая майтера Мрамор, похвасталась, что именно она позировала для Молпы. Это была почти единственная ложь, которую она когда-нибудь говорила, и она могла видеть недоверие и потрясение в глазах той девушки. Опять и опять она признавалась в этой лжи на исповеди, опять и опять говорила о ней на каждой исповеди майтере Бетель — той самой майтере Бетель, которая давно умерла.

Она должна принести что-то, возможно старую кисточку, чтобы размазать ею жир. Поломав как следует голову, она вспомнила зубную щетку, отправленную в отставку десятки лет назад, когда выпал последний зуб. (Теперь они ей не нужны!) Открыв сломанную дверь в свою комнату… Она должна починить ее, если сможет. Во всяком случае, попробовать. Они не могут позволить себе пригласить плотника.

Тем не менее, сегодня вечером ей казалось, что она помнит художника, маленький садик посреди его дома и каменную скамейку, на которой старая женщина (на самом деле его мать) сидела раньше. И она позирует в роскошном платье, с драгоценностями — настоящая богиня со свадебной короной, мертвой бабочкой, воткнутой в волоса.

Ей было стыдно, что художник рисовал замечательными кисточками, совершенно не похожими на ее изношенную зубную щетку, чья деревянная ручка треснула, а настоящие кабаньи щетинки, когда-то гордо-черные, выцвели и стали серыми.

Она окунула старую зубную щетку в мягкий белый жир быка, потом энергично провела ей по скользящему пазу лестницы.

Тогда она еще не была сивиллой, только служанкой сивиллы; но художник был родственником старшей сивиллы; та согласилась и разрешила ей позировать. Хэмы могут оставаться в одной позе намного дольше био. Он тогда сказал, что все художники, если могут, используют хэмов, хотя ему пришлось использовать мать, потому что хэмы никогда не выглядят старыми…

Она улыбнулась при этой мысли и откинула голову назад, а потом наклонила направо. Сейчас петли, потом другой паз.

Он подарил им картину, когда она была закончена.

На одном из ее черных рукавов появилось серое пятно. Пыль со ступенек, скорее всего. Грязь. Она трясла рукавом, пока пыль не исчезла, и спустилась вниз, чтобы взять ведро и щетку. Будет ли жир быка хорошей смазкой? Возможно, стоило купить настоящее масло. Она осторожно подняла лестницу. Да, жир определенно помог. До самого конца!

Вожделенно гладко, и она сэкономила по меньшей мере три бита, возможно больше. Как же она опускала ее? А, при помощи вязального крючка. Но если она не поднимет кольцо, он ей не понадобится. В любом случае лестницу придется снова опустить, когда она будет чистить ее щеткой, и ее подмывало посмотреть, работает ли это так, как должно. Несильный рывок за кольцо, и лестница скользнула вниз с почти незаметным клубком пыли.

«Почему бы тебе не выбить из нее пыль?»

Все засмеялись, даже она, хотя и была такой робкой. Он был высокий и… какой? В пять-точка-двадцать-пять раз сильнее, чем она, с симпатичными стальными чертами лица, которые расплываются, когда она пытается опять увидеть их.

На самом деле все это чепуха.

Как и верить в то, что она позировала, и это после того, как опять и опять повторяла майтере Бетель, что соврала. Она бы никогда не взяла эти новые части, если бы… Хотя они были ее, совершенно точно.

Еще раз подняться по лестнице. В последний раз, и вот ее старый сундук. Она открыла слуховое окно и выбралась на крышу. Соседи сойдут с ума, если увидят ее.

Нет, не сундук. Она вызвала в память результаты предыдущего поиска его хозяйки. Сундучок, вот что это такое. А вот список одежды, которую она носила перед тем, как они проголосовали за то, чтобы принять ее. Ее духи́. Памятная книжка, которую она завела скорее из удовольствия что-то писать, практиковаться. Возможно, если она вернется обратно на чердак и откроет сундучок, то найдет все это, и больше никогда не посмотрит на гудящую штуку над головой.

Но все же она смотрела.

Огромная, хотя и не такая большая, чтобы нельзя было увидеть небоземли по обе стороны от нее. Сейчас она находилась выше и дальше на запад, над рынком, осторожно и уверенно двигаясь к Палатину, ее длинная ось разрезала пополам Тюремную улицу, где больше не выставляли напоказ заключенных в клетках. Она шумела, но почти ниже порога слышимости — урчание горного льва, большого, как гора.

Надо вернуться обратно, вниз. Заняться чем-нибудь. Стирать или варить — хотя она мертва, как майтера Бетель и все остальные, а майтера Мята отправилась Пас знает куда, и, если дети не придут, не останется никого, для кого надо было бы готовить.

Огромная темнота высоко над головой заслоняла залитое солнцем поле, беспорядочную линию слуг, в которой она стояла, и четкую колонну солдат. Она увидела, как эта штука, поначалу бывшая темной крапинкой, не больше пятнышка сажи, спускается с неба, и сказала: «Она выглядит очень грязной». Какой-то солдат подслушал ее и крикнул: «Почему бы тебе не выбить из нее пыль?»

Все засмеялись, и она тоже засмеялась, хотя заплакала бы от унижения, если бы умела плакать. Сердитая и растерянная, она посмотрела ему в глаза и почувствовала в них сильное желание.

И в себе.

Какой он был высокий! Какой большой и сильный! Как много стали!

Крылатые фигуры размером с комара летели тем же курсом, чуть пониже огромного черного корпуса; что-то протянулось к ним, пока она глядела, — горящее желтым, как капли жира, падающие с бекона на плиту. Некоторые фигуры упали.

— Пришли, — сказал Гагарка, обращаясь к Синель. В стене туннеля чернел пролом.

— Это ведет в яму?

— Так он говорит. Дай мне пойти первым и какое-то время слушай. Делай копыта, если услышишь какую-нибудь хренотень.

Она кивнула, решив, что она и гранатомет сумеют заговорить любую хренотень; он ужом прополз в дыру (трудная задача с такими огромными плечами), и потом она слушала минут десять, прежде чем услышала его грохочущий смех, долетавший издалека.

Ей тоже пришлось нелегко — казалось, что бедра никогда не пройдут. Она извивалась и ругалась, вспоминая грязные предупреждения Орхидеи и то, что сама Орхидея в два раза — по меньшей мере в два раза! — толще ее.

То место, куда она так стремилась попасть, было, вероятно, ямой в яме — глубокое, как какая-нибудь цистерна, и не было пути наверх, хотя Гагарка как-то нашел его, потому как его здесь не было.

Наконец бедра протиснулись внутрь. Тяжело дыша, она, стоя на коленях на неровной земле, потянулась назад и взяла гранатомет.

— Сиськи? Ты идешь? — Он перегнулся через край, почти невидимый в темноте.

— Конечно. Как я отсюда выберусь?

— Вдоль стены вьется маленькая тропинка. — Он исчез.

И действительно, он там был — лаз, шириной не больше кубита, крутой, как лестница. Она стала осторожно взбираться, стараясь не глядеть вниз; только дребезжал фонарь Гелады, висевший на дуле гранатомета.

— Порядок, могет быть, я его сделаю, но не раньше, чем она появится здесь, — услышала она слова Гагарки. — Я хочу, чтобы она увидела его.

Потом ее голова появилась над краем, и она увидела яму — не меньше стадия в длину, пределы теряются в темноте, крутые боковые стены облицованы тем, что выглядит как коркамень. Совсем рядом с ней поднималась к темному небу огромная стена. Она, не понимая, посмотрела на нее, потом перевела взгляд на темные фигуры вокруг Гагарки, потом опять посмотрела вверх, на стену, и только тогда сообразила, что это знакомая мрачная стена Аламбреры, которую она в первый раз увидела с другой стороны.

— Давай сюда, Сиськи, — крикнул ей Гагарка. — Потайной фонарь с тобой?

— Могет быть, лучше не зажигать его, Гагарка, — вмешался смутно знакомый голос.

— Заткнись.

Она сняла фонарь Гелады с дула гранатомета и неуверенно подошла к Гагарке, едва не упав, когда в темноте наткнулась на тряпичный сверток.

— Тур, зажги, — сказал Гагарка. — И держи его так, чтобы можно было в любую секунду погасить.

Один из мужчин взял у нее фонарь.

Едкий запах дыма прорезал ужасающую вонь экскрементов и немытых тел; бородатый человек с глазами, похожими на дыры в черепе, снял крышку с ящика с углями.

Он дул на угольки до тех пор, пока их багровое сияние не осветило лицо — лицо, которое, как она быстро решила, она предпочла бы не видеть. Появился первый язычок пламени. Тур поднес фонарь к нему, потом прикрыл шторки, оставив только узкий желтый луч, не шире ее указательного пальца.

— Гагарка, ты так хотел?

— Мне нечем его держать, — сказал ему Гагарка, и Синель, подойдя поближе, увидела, что в правой руке он держит свой тесак, а в левой — карабин. На клинке тесака чернела кровь. — Сначала покажите ей патеру.

Темные фигуры, двигаясь на тонких как палочки ногах, разошлись; тонкий луч света упал на темный узел, который уставился на нее наполненными болью глазами Наковальни. В его рту торчал кляп.

— Классно выглядит, а? — хихикнул Гагарка.

— Он действительно авгур… — рискнула сказать она.

— Он подстрелил парочку из них из моего игломета, Сиськи. Они взбесились и прыгнули на него. Могет быть, через минуту мы прирежем его. Тур, покажи ей солдата.

Кремень тоже был связан, хотя рот не был обвязан тряпкой; она спросила себя, заткнуло бы это рот хэму, и решила, что нет.

— Прости, Кремни, — сказала она. — Я освобожу тебя. И патеру.

— Они собирались заколоть его в горло, — сказал ей Кремень. — И бросились на него сзади. — Он говорил медленно и без злобы, но с ноткой презрения к самому себе. — Я был неосторожен.

— Эти веревки сделаны из сухожилий, взятых из задней части ноги, — непринужденно сказал ей Гагарка. — Поэтому они его ими и связали. Мне кажется, что они очень прочные.

Ни она, ни Кремень не ответили.

— Но не думаю, что они его удержат, если он попытается вырваться по-настоящему. Тут надо цепи. И большие, если ты меня спросишь.

— Тесак, могет быть, я не должна этого говорить…

— Давай, колись.

— Что, если они прыгнут на тебя и на меня, как на патеру?

— Я как раз собирался сказать тебе, почему Кремень не будет вырываться. Могет быть, это надо было сказать раньше.

— Потому как у тебя его карабин?

— Угу. Только он у них уже был, сечешь? Они схватили Наковальню и заставили Кремня отдать им ствол. Солдата убить очень трудно, но из карабина — можно. И из твоего гранатомета.

Она почти не слышала его. Протискиваясь через узкий проход в стенке туннеля, она услышала сверху глухое гудение, смешанное с шумом крови в ушах, хотя поначалу ей показалось, что она ошиблась; только сейчас она сообразила, что на самом деле оно исходит от темного тела в небе, которое она (как и майтера Мрамор) считала облаком. Удивленная, она уставилась на него.

— Через минуту мы займемся им, — сказал ей Гагарка, тоже глядя вверх. — Ужасный Тартар говорит, что это дирижабль. Ну, он вроде как лодка старика, сечешь? Только плывет не по воде, а по воздуху. Рани из Тривигаунта вторглась в Вайрон. Вот еще одна причина для нас делать то, что он показал нам внизу…

Кремень вскочил на ноги, сбросив четырех человек с ногами-палочками, которые пытались удержать его. Сухожилия, связывавшие его запястья и лодыжки, лопнули с раскатистыми хлопками, словно подожженная гирлянда из петард.

Гагарка, почти небрежно, воткнул тесак в землю у своих ног и поднял карабин.

— Даже не пытайся.

— Мы будем сражаться, — сказал ему Кремень. — Патера и я. Мы будем защищать город.

Синель, неохотно, навела гранатомет, которым Кремень научил ее пользоваться, на его широкую металлическую грудь. Он встал на колени, вытащил кляп изо рта Наковальни и пальцами разорвал веревки, державшие руки и ноги авгура.

— Смотри! Смотри! — закричал Тур и указал пальцем, потом безуспешно попытался направить вверх луч света из фонаря Гелады. Другие вокруг него тоже кричали и показывали пальцами.

Раскаты еще одного голоса, далекого, но более громкого, чем самый громкий голос обычного человека, наполнили яму и заставили их замолчать.

— Заключенные, вы свободны. Вайрон нуждается в каждом из вас. Во имя всех… во имя Внешнего забудьте ваш раздор с гражданской гвардией, которая сейчас поддерживает наш Капитул. Забудьте о любом раздоре со своими товарищами-горожанами. И, самое главное, забудьте о любом раздоре между собой!

Синель схватила Гагарку за локоть:

— Это патера Шелк! Я узнала его голос!

Гагарка, не веря, только покачал головой. Что-то — качающаяся летающая штука, имевшая, что казалось невероятным, турель и жужжалку — перевалило через парапет стены и стало дрейфовать в яму, спускаясь все ниже и ниже: боевой поплавок, летевший против ветра, ветра, которого не было даже в сотнях кубитов над Аламбрерой.

Кремень выхватил гранатомет Синель из ее рук и тут же выстрелил, целясь в громаду, парившую далеко над поплавком; единственный снаряд полетел в нее (или, возможно, в крылатые фигуры, вылетавшие из нее как струйки дыма), и солдат испытующе глядел за его полетом, чтобы исправить прицел.

— Это Гаг! — прогромыхал хриплый голос из поплавка, медленно покачивавшегося наверху. — Здесь дев!

Второй снаряд, и Гагарка начал стрелять из карабина Кремня, стараясь попасть по крылатым труперам, которые летали и парили над ямой, стреляя из собственных карабинов.

Маленькое темное пятнышко вылетело из огромной летающей штуки, которую Гагарка назвал дирижаблем. Она увидела, как пятнышко пролетело через рой крылатых труперов. В следующее мгновение темная стена Аламбреры взорвалась с силой, которая потрясла Виток.

Шелк стоял в своей детской спальне, глядя вниз на мальчика, который был им самим. Лицо мальчика уткнулось в подушку; усилием воли Шелк заставлял мальчика поглядеть на него, но каждый раз, когда тот поворачивался, черты его лица расплывались в тумане.

Он сел на подоконник открытого окна и убедился, что под ним растет огуречник, а за огуречником — сирень и фиалки. Открытая тетрадь лежала, вся в ожидании, на маленьком столе спящего мальчика; рядом с ней стояли перья с более-менее пожеванными кончиками. Он знал, что должен написать — рассказать мальчику, себе самому, что он забрал его синюю тунику, и дать совет, который поможет тому в грядущих неприятностях.

Тем не менее, он не мог подобрать правильные слова и знал, что мальчик скоро проснется. Уже тенеподъем, и он может опоздать в палестру; мама уже подходит к кровати.

Что он может сказать такого, что имеет смысл для этого мальчика? Такого, что мальчик вспомнит спустя больше, чем десятилетие?

Мама потрясла плечо мальчика, и Шелк почувствовал, как рука коснулась его плеча; это было странно — она не могла видеть его.

«Не бойся любви, — наконец написал он и добавил: — Выполняй План Паса».

Но мамина рука так сильно трясла его, что последние слова получились практически нечитаемые; пока он смотрел, слово Пас испарилось с мягкой линованной бумаги. В конце концов, Пас остался в прошлом. Как и мальчик. Меченос и Пролокьютор стояли у ног кровати мальчика, которая стала его собственной.

Он мигнул.

Как будто председательствуя на жертвоприношении в Великом мантейоне, Пролокьютор был одет в темно-красные одеяния, покрытые бриллиантами и сапфирами, и держал в руке золотой посох, символ его власти; Меченос был в черной сутане авгура, с закатанными по локти рукавами. Все казалось самым безумным сном.

Его одеяла были отброшены; и хирург, стоявший около кровати рядом с Гиацинт, перекатил его на бок и наклонился к нему, чтобы снять повязки, которые наложил раньше. Шелк сумел улыбнуться Гиацинт, и она улыбнулась в ответ — робкая испуганная улыбка, похожая на поцелуй.

— Вы можете говорить, кальде? — поинтересовался полковник Узик, стоявший по другую сторону кровати.

Он не мог, хотя только из-за эмоций.

— Он говорил со мной прошлой ночью, прежде чем уснул, — сказала Гиацинт Узику.

— Шелк речь! — подтвердил Орев, сидевший на верхушке кроватного столбика.

— Пожалуйста, не садись. — Хирург положил ладонь, которая была значительно больше и сильнее, чем та, что разбудила его, на плечо Шелка, препятствуя этому.

— Я могу говорить, — сказал он им. — Ваше Святейшество. Я очень сожалею, что подверг вас такому испытанию.

Квезаль покачал головой и сказал Гиацинт:

— Возможно, тебе лучше помочь ему одеться.

— Парень, нет времени бездельничать! — воскликнул Меченос. — Через час тенеподъем! Хочешь, чтобы опять началась стрельба?

Потом хирург, который не давал ему сесть, помог ему встать, и Гиацинт, которая пахла лучше, чем полный цветов сад, помогла ему надеть тунику. — Я уже делала это для тебя ночью последнего фэадня, помнишь?

— Твой азот, он все еще у меня? — спросил он ее, и добавил: — Что происходит на Витке?

— Они послали Уззи убить тебя. Он только что пришел, но он не хочет.

Шелк посмотрел, или попытался посмотреть, в уголки комнаты. Он чувствовал, что там ждали боги — и другие, которые не были богами, — почти видимые, их сияющие головы повернулись к нему. Он вспомнил, как карабкался на крышу Крови, вспомнил отчаянную борьбу с белоголовым, и Гиацинт, которая выхватила его топорик из-за пояса. Он пошарил рукой, но оба — и топорик и пояс — куда-то делись.

— Кто-то должен рассказать ему, что говорить им, — пробормотал Квезаль. — Как заключить мир.

— Я не думаю, что вы поверите мне, Ваше Святейшество… — начала Гиацинт.

— Поверю ли я тебе или нет, дитя, зависит от того, что ты скажешь.

— Мы — ни-ни! Клянусь вам Фелксиопой и Жгучей Сциллой…

— Например. Если ты скажешь, что кальде патера Шелк нарушил свою клятву и опозорил свое призвание, я не поверю тебе.

Встав на подлокотник кресла, в котором мама читала, он внимательно осмотрел голову кальде, вырезанную искусным мастером из твердого коричневого дерева.

— Это мой отец?

Мама спустила его вниз и улыбнулась, предупреждая не трогать бюст.

— Нет, нет, это мой друг, кальде.

Потом кальде умер и его похоронили, и его голову тоже похоронили — похоронили в самом темном уголке ее шкафа, хотя иногда она говорила о том, что сожгла ее в большой и черной кухонной плите, и, возможно, наконец сама поверила в это. Не так-то хорошо быть другом кальде.

— Для этого я слишком хорошо знаю кальде патеру Шелка, — сказал Квезаль Гиацинт. — С другой стороны, если ты скажешь, что ничего в таком роде не имело места, я безоговорочно поверю тебе, дитя мое.

Меченос помог Шелку встать на ноги, а Гиацинт подтянула трусы из небеленого холста, которые откуда-то взялись на лодыжках и были новыми, чистыми и совсем не его, и поправила резинку.

— Кальде…

В это мгновение титул показался Шелку смертным приговором.

— Я только патера… только Шелк, — сказал он. — Сейчас нет кальде.

Узик покрутил свои моржовые усы с белыми кончиками.

— Ты боишься, что мы убьем тебя, потому что мои люди и я лояльны к Аюнтамьенто. Я понимаю. Это несомненная правда, как сказала эта юная женщина…

«В присутствии Пролокьютора Узик делает вид, что не знает Гиацинт, в точности как я сам пытаюсь утверждать, что не являюсь кальде. Какая ирония!» — подумал Шелк.

— …и вы уже почти погибли в этой глупой войне, — продолжал Узик. — И другие умирают сейчас, пока мы говорим. На вашей стороне, или на нашей, не имеет значения. Если это один из наших, мы скоро убьем одного из ваших. Если один из ваших, вы убьете одного из наших. Возможно, это буду я. Возможно, мой сын, хотя он уже…

— Парень, не смог попасть домой! — прервал его Меченос. — Уже пытался! Страшная ночная атака! Еще сражаются! Не думал, что они попытаются. Ты не против, что я вернулся, чтобы присматривать за тобой?

Гиацинт, стоявшая на коленях и державшая его короткие бриджы, утвердительно кивнула:

— Если бы ты высунулся в окно, ты бы услышал стрельбу.

Шелк опять уселся на смятую кровать и сунул ноги в штанины.

— Ничего не понимаю. Мы еще в Горностае?

Она опять кивнула:

— В моей комнате.

Узик обошел кровать и привлек к себе его внимание.

— Разве не будет великолепно, кальде, если мы — вы, я и Его Святейшество — прекратим сражения до тенеподъема?

С намного меньшей уверенностью в ногах, чем он пытался показать, Шелк встал, подтянул бриджи и поправил пояс.

— Это именно то, что я надеялся сделать. — Он сел так быстро, как только мог, стараясь не потерять достоинство.

— Мы можем…

— Мы должны действовать быстро, — прервал его Квезаль. — Мы не можем ждать, пока вы восстановитесь, патера-кальде. Хотел бы я, чтобы могли. Вы вздрогнули, когда увидели меня в таком облачении. Боюсь, моя одежда всегда ошеломляет вас.

— Кажется, да, Ваше Святейшество.

— Формально я тоже обвиняемый. Но я пытался принести мир, как и вы.

— В таком случае нам обоим это не удалось, Ваше Святейшество.

Узик положил на руку Шелка свою ладонь, теплую, влажную и мясистую.

— Не мучьте себя упреками, кальде. Не надо! Еще ничего не потеряно. Кого вы хотите назначить командиром вашей гражданской гвардии?

Боги ушли, но одна — возможно, хитроумная Фелксиопа, чей день только что начался — оставила маленький подарок: хитрость.

— Если кто-нибудь сможет положить конец кровопролитию, он безусловно заслужит даже более великую награду.

— Но если он хочет именно эту?

— Тогда я сделаю все, чтобы он ее получил.

— Мудр Шелк! — одобрительно каркнул Орев с кроватного столбика, глядя на него блестящим черным глазом.

— Мне кажется, что вам уже лучше, — улыбнулся Узик. — Когда я вас увидел, мне стало страшно за вас. — Он посмотрел на хирурга. — Кальде нужно еще крови?

Квезаль застыл, и хирург покачал головой.

— Достигнуть мира, кальде, может быть не так трудно, как вы думаете. Наши и ваши люди должны понять, что лояльность к Аюнтамьенто не означает нелояльности к вам. И, конечно, лояльность к вам не означает нелояльности к Аюнтамьенто. Когда я был молод, у нас были оба. Вы знаете об этом?

— В точку, парень! — воскликнул Меченос.

— Сейчас в Аюнтамьенто освободилось место. Очевидно, вакансия должна быть закрыта. С другой стороны, в Аюнтамьенто и так есть советники. Их места — их. Почему бы им не сохранить их?

Компромисс; Шелк подумал о майтере Мята, маленькой и душераздирающе храброй, скачущей на белом жеребце по Солнечной улице.

— Аламбрера?

— Не должна пасть. Боевой дух нашей гражданской гвардии не переживет такого сокрушительного унижения.

— Понимаю. — Он опять встал, на этот раз более уверенно; он чувствовал себя слабым, и, парадоксально, достаточно сильным, чтобы смело посмотреть в лицо самой страшной опасности. — Бедные, самые бедные люди нашей четверти, которые начали бунт, хотят освободить заключенных, сидящих там. Ведь они — их друзья и родственники.

— И Ехидна потребовала этого, — добавил Квезаль.

Узик, все еще улыбавшийся, кивнул:

— Да, я так слышал. Многие из наших пленных говорят это, а некоторые даже утверждают, что видели ее собственными глазами. И, тем не менее, взятие Аламбреры станет катастрофой. Этого нельзя допустить. Но почему бы нашему кальде, в честь вступления в должность, не объявить всеобщую амнистию? Жест одновременно щедрый и человечный?

— Понимаю, — повторил Шелк. — Да, конечно, если это положит конец сражению… если есть даже самая слабая возможность того, что это закончит кровопролитие. Должен ли я пойти с вами, генералиссимус?

— Вы должны сделать больше. Вы должны обратиться к бойцам обеих сторон, и как можно более убедительно. Это можно начать отсюда, из вашей кровати. У меня есть способ передать ваш голос моим войскам, защищающим Палатин. После чего мы посадим вас в поплавок и привезем в Аламбреру для того, чтобы бойцы, наши и Мяты, могли увидеть вас и понять, что их никто не обманывает. Его Святейшество согласился поехать с вами и благословить мир. Многие уже знают, что он поддержал вас. Когда люди увидят, что вся моя бригада перешла на вашу сторону, остальные последуют за ней.

— Триумф Шелк! — каркнул Орев с кроватного столбика.

— Я тоже пойду, — объявила Гиацинт.

— Кальде, вы должны понять, никому не надо сдаваться. Просто Вайрон вернется к Хартии, то есть к кальде — вам — и Аюнтамьенто.

Узик тяжеловесно повернулся к Квезалю:

— Ваше Святейшество, разве не Сцилла потребовала от нас ввести именно эту систему управления?

— Так оно и есть, сын мой, и мое глубочайшее желание — увидеть, как она будет восстановлена.

— Если мы проедем через город в этом поплавке, — сказал Шелк, — многие из тех, кто увидит нас, догадаются, что я ранен. — И в долю секунды сообразил добавить: — Генералиссимус.

— Но мы даже не будем пытаться скрыть это, кальде. Вы будете играть роль героя в этой битве! Я должен сказать Геккону, чтобы он подготовил для вас маленькую речь.

Узик сделал два шага назад.

— Теперь кто-то должен позаботиться обо всем этом, и, боюсь, на это не способен никто, кроме меня. Прошу прощения, миледи. — Он поклонился. — Прошу прощения, кальде. Я вскоре вернусь. Прошу прощения, Ваше Святейшество.

— Плох муж? — поинтересовался Орев.

Шелк покачал головой:

— Тот, кто покончит с убийствами и ненавистью, не может быть злом, даже если действует ради собственной выгоды. Мы слишком нуждаемся в таких людях, чтобы дать богам осудить их. Меченос, я отсылал тебя прошлой ночью в то же самое время, что и Его Высокопреосвященство. Ты немедленно ушел?

Старый учитель фехтования залился краской.

— Сказал ли ты немедленно, парень?

— Не думаю. Если я это и сделал, то не помню.

— Парень, я принес тебе эту штуку, помнишь? — Он прыгнул в самый далекий угол комнаты и помахал окантованной серебром тростью. — Ценная! — Он парировал удар невидимого противника. — Полезная! Думаешь, я бы дал им оставить ее в том саду?

— Ты шел за нами, когда мы несли его сюда, верно? — спросила Гиацинт. — Я видела, как ты наблюдал за нами от подножия лестницы, но я не знала, что ты, как крыса, можешь быть везде.

— Я понимаю, — Шелк почти незаметно кивнул. — Его Высокопреосвященство ушел сразу же, насколько я понимаю. Я сказал ему найти вас, Ваше Святейшество, если он сможет. Он смог?

— Нет, — сказал Квезаль. Он, спотыкаясь, добрался до обитого красным бархатом кресла и сел, положив посох на колени. — Это важно, патера-кальде?

— Скорее всего, нет. Я пытаюсь привести в порядок мысли, вот и все. — Указательный палец Шелка уже задумчиво описывал круги по заросшей бородой щеке. — К этому времени Его Высокопреосвященство уже мог добраться до майтеры Мята — генерала Мята, должен я сказать. Вполне возможно, что они уже начали работать над перемирием. Я надеюсь на это, и их работа могла бы помочь. Мукор, в любом случае, доберется до нее; и когда генерал Мята услышит сообщение Мукор, она нападет на Палатин, надеясь спасти меня — я должен был это предвидеть. Прошлой ночью я плохо соображал, иначе я никогда бы не сказал ей, где нахожусь.

— Мукор? — спросила Гиацинт. — Ты имеешь в виду шизанутую дочь Крови? Она была здесь?

— В некотором смысле. — Шелк обнаружил, что, когда пристально глядит на желтые бокалы и шоколадного цвета виолончели, танцующие по ковру, он может говорить с Гиацинт не задыхаясь и даже обдумывать, иногда, свои слова.

— Я встретил ее ночью фэадня и говорил с ней в оранжерее еще до того, как ты нашла меня. Если смогу, я расскажу тебе о ней позже… там все ужасно и весьма запутанно. Но, самое главное, она согласилась передать мое послание генералу Мята, и сделала это. Когда я, раньше, говорил с полковником Узиком, его бригада была в резерве; сейчас, когда началась атака, ее перебросили на Палатин, как подкрепление.

Гиацинт кивнула:

— Так он и сказал мне перед тем, как мы разбудили тебя. Он сказал, что нам очень повезло: советник Лори приказал ему послать кого-нибудь, чтобы убить тебя, но он пришел сам и привел с собой врача.

— Я оперировал вас вчера, кальде, — сказал Шелку хирург, — но не думаю, что вы меня помните. Вы были при смерти. — Он был лысеющим человеком, с лошадиным лицом и глазами, покрасневшими от бессонницы и усталости, на мятой зеленой тунике отчетливо виднелись пятна крови.

— Вы слишком мало спали, доктор.

— Четыре часа. Я бы не стал спать так много, но руки начали трястись. У нас больше тысячи раненых.

Гиацинт села на кровать рядом с Шелком.

— Ровно столько времени было и у нас — четыре часа, я имею в виду. Наверно, я выгляжу как ведьма.

Он сделал ошибку, пытаясь проверить это, и обнаружил, что его глаза отказываются покидать ее лицо.

— Ты — самая прекрасная женщина на Витке, — сказал он. Ее рука нашла его руку, но она легким наклоном головы показала на Квезаля.

Квезаль дремал — или так казалось — в своем красном кресле; но тут он поднял голову, словно она произнесла его имя.

— Есть ли у тебя зеркало, дитя мое? В таких апартаментах обязано быть зеркало.

— В гардеробной есть стекло, Ваше Святейшество. Если вы захотите, оно покажет вам ваше отражение. — Гиацинт укусила полную нижнюю губу. — Только сначала я должна там переодеться. Мне кажется, что Уззи через минуту вернется с речью для патеры и одной из этих штук — с ухом.

Квезаль с трудом поднялся, помогая себе посохом, и сердце Шелка устремилось к нему. Как он слаб!

— У меня было четыре часа, чтобы поспать, Ваше Святейшество, у Гиацинт даже меньше, я боюсь, и у доктора примерно столько же; но я не верю, что вы, Ваше Святейшество, вообще спали.

— Людям в моем возрасте не надо много спать, патера-кальде, но я бы хотел зеркало. У меня заболевание кожи. Вы слишком хорошо воспитаны, чтобы сделать мне замечание, но я его делаю сам себе. Я ношу с собой помаду и краску, как женщина, и гримирую лицо, как только получаю возможность.

— В бальнеуме, Ваше Святейшество. — Гиацинт тоже встала. — Там тоже есть зеркало, и я переоденусь, пока вы там.

Квезаль заковылял в бальнеум. Гиацинт подождала, держа руку на задвижке, явно рисуясь, но так грациозно, что Шелк мог бы простить ей намного более худшие поступки.

— Вы, мужчины, думаете, что женщине нужно много времени, чтобы одеться, но сегодня утром я оденусь за пять минут. Не уходите без меня.

— Мы не пойдем, — пообещал Шелк, и не дышал, пока за ней не закрылась дверь будуара.

— Плох вещь, — пробормотал Орев со столбика.

Меченос продемонстрировал Шелку трость с серебряной окантовкой.

— Вот теперь я могу показать тебе ее, парень! Скромная? Соответствующая? Авгур не может носить меч, верно? Но ты можешь носить трость! Разве в первый раз ты пришел ко мне не с тростью, а?

— Плох вещь! — Орев прыгнул на плечо Шелку.

— Да, тогда у меня была трость, но сейчас ее нет. Боюсь, я ее сломал.

— Эту не сломаешь! Смотри! — Меченос что-то сделал, и рукоятка трости отделилась от коричневого деревянного древка, обнажив прямой и узкий обоюдоострый клинок. — Поворот, и они разошлись! Попробуй!

— Я бы, скорее, предпочел свести их вместе. — Шелк взял у него трость; она казалась тяжелее обычной, но легче меча. — Плохая вещь, как и сказал Орев.

— Никель и сталь! И хром! Чистая правда! Может парировать азот! Веришь в это?

Шелк пожал плечами:

— Да, наверное. Когда-то у меня был азот, и он не смог прорезать стальную дверь.

Слово азот напомнило ему о позолоченном игломете Гиацинт; он поспешно сунул руку в карман.

— Вот он. Я должен вернуть его ей. Я боялся, что он каким-то образом исчез, хотя и не мог себе представить, кто мог взять его, за исключением самой Гиацинт. — Он положил игломет на простыню персикового цвета.

— Я отдал тебе большой, парень. Он еще у тебя?

Шелк покачал головой, и Меченос начал рыскать по комнате, открывая шкафы и проверяя полки.

— Эта трость может пригодиться, согласен, — сказал ему Шелк, — но игломет мне точно не нужен.

Меченос вихрем пронесся по комнате, оказался перед ним и протянул игломет.

— Собираешься установить мир, а?

— Надеюсь, мастер Меченос, и это в точности…

— А что, если им не понравится способ, которым ты собираешься установить его, парень? Бери!

— Вот, пожалуйста, кальде. — В комнату ворвался Узик, державший в руках лист бумаги и черный предмет, больше похожий на отлитый из пластика цветок, чем на настоящее ухо. — Я включу его прежде, чем передам вам, и вам останется только говорить в него. Понимаете? Мои громкоговорители повторят все, что вы скажете, и все вас услышат. Вот ваша речь.

Он протянул Шелку лист бумаги.

— Сначала прочитайте ее, так будет лучше. Вставьте свои мысли, если хотите. Однако я бы не стал слишком далеко удаляться от текста.

Слова ползли по листу, словно муравьи, некоторые несли значение в своих черных челюстях, большинство — нет.

«Повстанческие силы. Гражданская гвардия. Бунтовщики. Комиссары и Аюнтамьенто. Армия. Стражи Аламбреры. Повстанцы и Гвардия. Мир».

Наконец-то это слово. Мир.

— Хорошо. — Шелк дал листу упасть на колени.

Узик что-то крикнул кому-то во внешней комнате, подождал ответа, который пришел очень быстро, прочистил горло и поднес ухо к губам.

— Говорит генералиссимус Узик из гвардии кальде. Слушайте меня все сражающиеся и, особенно, мятежники. Вы сражались, потому что хотели сделать патеру Шелка кальде, но кальде Шелк с нами. Он с гвардией, потому что знает, что мы с ним. Теперь вы, солдаты. Ваш долг — повиноваться нашему кальде. Он сидит здесь рядом со мной. Слушайте его приказы.

Шелку отчаянно хотелось оказаться за своим старым выщербленным амбионом; он говорил, а его руки слепо искали амбион, шелестя бумагой.

— Мои товарищи-граждане! Генералиссимус Узик сказал вам чистую правду. Разве мы не… — Слова, казалось, были склонны прятаться за его трясущимися пальцами. — Разве мы, каждый из нас, не жители Вайрона? Мой друг, гражданин! В этот исторический день… — почерк расплылся, и следующая строчка началась с наполовину бессмысленной фразы.

— Нашему городу грозит страшная опасность, — сказал он. — Я думаю, что опасность грозит всему Витку, хотя и не уверен.

Он кашлянул и сплюнул на ковер запекшуюся кровь.

— Пожалуйста, извините меня. Меня ранили. Но это не имеет значения, потому что я не собираюсь умирать. Как и вы, если послушаете меня.

Он, слабо, услышал собственные слова, которые эхом отзывались в ночи за стенами Горностая: «Послушаете меня». Громкоговорители, о которых говорил Узик, рты с громоподобными голосами, каким-то образом слышали его и каким-то образом повторяли его мысли.

Дверь в бальнеум открылась. Квезаль, появившийся в дверном проеме, ободряюще кивнул, и Орев вернулся на свой пост на кроватном столбике.

— Невозможно восставать против самих себя, — сказал Шелк. — Значит, нет никакого восстания. Нет бунта, и вы не бунтовщики. Да, мы можем сражаться друг против друга, и мы именно это и делали. Это было необходимо, но время необходимости уже прошло. Опять есть кальде — я ваш кальде. Нам был нужен дождь, и дождь пошел.

Он замолчал и посмотрел на богатые дымно-серые шторы.

— Мастер Меченос, не могли бы вы открыть это окно, пожалуйста? Спасибо.

Он глубоко и немного болезненно вдохнул холодный мокрый воздух.

— Мы получили дождь, и, насколько я могу судить о погоде, получим больше. Давайте же получим мир — это подарок, который мы можем сделать сами себе, и намного более ценный, чем дождь. Давайте получим мир.

(Что сказал тот капитан в гостинице миллион лет назад?)

— Многие из вас голодны. Мы планируем купить еду на деньги города и продать ее вам намного дешевле. Но не отдадим даром, потому что всегда есть люди, которые растранжирят все, что достается бесплатно. Но очень дешево, так что даже нищие смогут купить ее. Моя гвардия освободит из ям заключенных. Утром генералиссимус Узик, Его Святейшество Пролокьютор и я отправимся в Аламбреру, и я отдам приказ. С этого мгновения все заключенные помилованы — я помиловал их. Они будут голодны и слабы, так что, пожалуйста, разделите с ними вашу еду.

Он вспомнил свой голод, голод в доме авгура, и еще более страшный голод под землей, грызущий голод, который превратился во что-то вроде болезни к тому времени, когда Мамелта нашла в подземной башне странную дымящуюся еду.

— В этом году у нас был плохой урожай, — сказал он. — Давайте молиться, каждый из нас, чтобы в следующем году он был лучше. Я часто молился об этом, и буду молиться снова; но если мы хотим иметь достаточно еды до конца жизни, нам нужна вода для наших полей в то время, когда дождя нет.

— Под нашим городом находятся древние туннели. Некоторые из вас подтвердят это, потому что они попадали в них, когда копали фундамент. Эти туннели достигают озера Лимна — я знаю это, потому что был там. Если мы сможем построить водозабор из озера — а я уверен, что сможем, — мы будем использовать туннели, чтобы доставлять воду на фермы. Тогда у нас будет полно дешевой еды, и надолго. — Он хотел сказать «пока не придет время оставить виток», но проглотил слова и замолчал, глядя на серые шторы, волнуемые легким ветром, и слушая свой голос через открытое окно.

— Если вы сражались за меня, больше не используйте ваше оружие, если на вас не нападут. Если вы из гвардии, вспомните, что вы клялись подчиняться приказам ваших офицеров. — (Он не был в этом уверен, но это было настолько вероятно, что он не побоялся это утверждать.) — И, в конечном счете, генералиссимусу Узику, который командует как гвардией, так и Армией. И вы уже слышали, что он сказал. Он за мир. Как и я. — Узик указал на себя, потом на ухо, и Шелк добавил: — Вы еще услышите его, очень скоро.

Он чувствовал, что тенеподъем должен был наступить — и действительно, время пришло, настал час первого света, время для утренней молитвы Фелксиопе; тем не менее, город за серыми шторами еще оставался в полутьме.

— Тем же из вас, кто лоялен Аюнтамьенто, я могу сказать следующее. Во-первых, вы сражаетесь — и умираете, многие из вас — за орган, который нет необходимости защищать. Ни я, ни генералиссимус Узик, ни генерал Мята не собираются уничтожать его. Так почему бы не быть миру? Помогите нам заключить мир!

И второе. Аюнтамьенто было создано нашей Хартией. Если бы не Хартия, оно бы не имело право существовать, и не существовало бы. Наша Хартия гарантирует вам — вам, народ Вайрона, а не только чиновникам — право выбрать нового кальде, если должность вакантна. И тогда Аюнтамьенто подчинится тому кальде, которого вы выбрали. Мне не нужно говорить вам, что наша Хартия исходит от бессмертных богов. Вы все это знаете. Генералиссимус Узик и я спросили совета у Его Святейшества Пролокьютора по вопросу кальде и Аюнтамьенто. Он здесь, с нами, и, если я неправильно информировал вас, он, я уверен, поправит меня.

Квезаль, левой рукой, взял ухо; правая начертила дрожащий знак сложения.

— Благословляю вас Самым Священным именем Паса, Отца Богов, а также Милостивой Ехидны, его супруги, и их Сыновей и Дочерей, сегодня и навсегда, и именем их старшей дочери, Сциллы, Покровительницы…

Он говорил и говорил, но Шелк уже забыл о нем; открылась дверь гардеробной, и через нее вошла Гиацинт, изумительно выглядевшая в текучем платье из розового шелка.

— Стекло в гардеробной только что сказало мне, что Аюнтамьенто предложило десять тысяч тому, кто тебя убьет, — тихо сказала она, — и еще по две тысячи за Уззи и Его Святейшество. Я подумала, что ты должен знать.

Шелк кивнул и поблагодарил ее.

— Этого и надо было ожидать, — пробормотал Узик.

— Задумайтесь, дети мои, — продолжал Квезаль, — насколько больно видеть Жгучей Сцилле, как сыновья и дочери основанного ей города вырывают глаза друг другу. Она дала нам все, что требуется для жизни. И, самое главное, нашу Хартию, основу мира и справедливости. Если мы желаем заслужить милость богини, нам нужно только вернуться к ее Хартии. Если мы желаем мир, который мы потеряли, нам тоже нужно только вернуться к ее Хартии. Я знаю, что мы желаем справедливости. Я сам ее желаю, ведь Великий Пас посеял в груди каждого человека желание справедливости. Даже худшие из нас желают жить в святости. Возможно, что есть несколько неблагодарных, которые не хотят, но их очень мало. Мы желаем всего этого, и мы можем получить все это, и совсем просто. Давайте вернемся к нашей Хартии. Это именно то, чего желают боги. Давайте примем помазанного авгура, патеру-кальде Шелка. И этого желают боги. Чтобы соответствовать поддержанной Сциллой Хартии, мы должны иметь кальде, и даже самые малые дети знают, на кого пал выбор. Если у вас есть хотя бы малейшие сомнения в этом, дети мои, я прошу вас проконсультироваться у помазанного авгура, на чьем попечении вы находитесь. Такой есть, как вы знаете, в каждом районе. Или вы можете спросить первого, которого увидите, или любую святую сивиллу. Они расскажут вам, что путь долга совсем не труден, но прост и гладок.

Квезаль на мгновение замолчал, сделав выдох с легким шипением.

— А теперь, дети мои, самый болезненный предмет. Сейчас до меня дошла весть, что демоны в человеческом облике хотят уничтожить нас. Изрыгая ложь и злобу, они обещают за нашу кровь деньги, которых у них нет и которые они не заплатят. Не верьте их лжи, которая оскорбляет богов. Тот, кто убивает за деньги хорошего человека, — хуже демона, а тот, кто убивает за деньги, которые он никогда не увидит, — глупец. Хуже, чем глупец, полный придурок.

Узик протянул к уху руку, но Квезаль покачал головой:

— Дети мои, скоро тенеподъем. Новый день. Пускай это будет день мира. Давайте встанем вместе. Встанем рядом с богами и их Хартией, рядом с кальде, которого они выбрали для нас. А сейчас я хочу проститься с вами, но вскоре надеюсь встретиться лицом к лицу и благословить вас за мир, который вы дали нашему городу. Но мне кажется, что генералиссимус Узик хочет опять поговорить с вами.

Узик прочистил горло:

— Это генералиссимус. Немедленно прекратить все операции против мятежников. Каждый офицер несет ответственность за выполнение моего приказа и за все действия его подчиненных и солдат, если они последуют. Кальде Шелк и Его Святейшество отправляются в город на одном из наших поплавков. Я ожидаю, что каждый офицер, каждый рядовой и каждый солдат продемонстрирует при встрече с ними лояльность и дисциплину. Мой кальде, вам есть что добавить?

— Да, есть. — Шелк наклонился вперед и заговорил прямо в ухо: — Пожалуйста, прекратите сражаться. Как я уже сказал, это было необходимо, но стало бессмысленно. Майтера Мята, остановите их, если можете. Генерал Мята, пожалуйста, остановите их. Мир у нас в руках — с того мгновения, как мы примем это, мы все победили.

Шелк выпрямился, наслаждаясь чудом уха. Он подумал, что оно действительно похоже на черный цветок, цветок, который расцветает ночью; и, потому что он расцвел, скоро наступит тенеподъем, даже если ночь кажется такой же темной, как всегда.

— Мы будем с вами через несколько минут, — добавил он уху. — Мы прилетим на поплавке, о котором говорил генералиссимус Узик. Пожалуйста, не стреляйте в нас. И, безусловно, мы не будем стрелять в вас. Ни один из нас. — Он повернулся к Узику за подтверждением, и тот энергично кивнул.

— Даже если вы выстрелите в меня. Я буду стоять, если смогу, так что вы сможете меня увидеть. — Он замолчал. «Что еще сказать?»

Ослабленные, как отдаленный гром уходящей грозы, его слова вернулись к нему через окно:

— Сможете меня увидеть.

— Те, кто сражались за Вайрон, получат награду, независимо от стороны, на которой они сражались. Майтера Мрамор, если ты можешь слышать меня, подойди к поплавку, пожалуйста. Ты мне срочно нужна, так что, пожалуйста, подойди. Гагарка и Синель, вы тоже. — Быть может, Киприда вселилась в Гиацинт, сделав ее неотразимой? Может ли она обладать двумя женщинами одновременно? На мгновение он представил себе, как задает этот вопрос своим преподавателям в схоле. Он подумал, что должен закончить речь, воззвав к богам; но истрепанные временем почтительные обращения застряли в горле.

— А пока я не увижу вас, — наконец сказал он, — пожалуйста, молитесь за меня… за наш город и за всех нас. Молитесь Доброй Киприде, которая и есть любовь. И, особенно, молитесь Внешнему, потому что он тот самый бог, чье время пришло, и я — та помощь, которую он послал нам.

Он разрешил руке, которая держала ухо, упасть, и Узик забрал ухо у него.

— За что мы все его благодарим, — сказал Узик.

— Атас, — пробормотал Орев.

После этого никто не говорил. Хотя в спальне находились и Узик, и его хирург, и Меченос, и Квезаль, она казалась пустой. Над Палатином повисла тишина. Не кричали уличные торговцы, рекламируя свои товары; не говорили ружья.

Мир.

Мир здесь, по крайней мере; для тех, кто находился на Палатине и вокруг него, наступил мир. Это казалось невероятным: сотни — нет, тысячи — перестали сражаться только потому, что он, Шелк, сказал им перестать.

Он почувствовал себя лучше; возможно, мир, как переливание крови, заставляет почувствовать себя лучше. Он стал сильнее, но еще недостаточно силен. Хирург влил в него кровь — много крови, — пока он спал, и этот сон был чем-то похож на кому, потому что даже игла хирурга не разбудила его. Чья-то кровь — чья-то жизнь — разрешила ему жить, хотя прошлой ночью он был уверен, что умрет этой. Ясно, что предчувствия, рожденные слабостью, не сбылись; он должен это запомнить. При помощи друзей человек может творить свою судьбу.

Глава девятая Победа

Меченос, как выяснилось, побывал во Дворце и принес одну из прекрасных сутан Прилипалы. Она удивительно хорошо подошла Шелку, хотя ее мягкая ткань намекала на мрачную роскошь, которую он нашел отвратительной.

— Без нее люди не узнают тебя, парень, — сказал Меченос. Шелк, тряхнув головой, спросил себя, смогут ли они узнать его в этом.

Вернулся Узик.

— Я приказал установить побольше ламп на ваш поплавок, кальде. И флаг на антенну. Большинство ламп будут направлены на вас, две — на флаг. — Не ожидая ответа, он спросил хирурга: — Он готов?

— Он не может долго ходить, — сказал хирург.

— Я обойду весь город, если понадобится, — сказал им Шелк.

— Он должен полежать, пока не придет время идти, — заявила Гиацинт, и он, чтобы угодить ей, так и сделал.

Прошло не больше полминуты, или так показалось, а Меченос и хирург уже положили его на носилки. Гиацинт шла рядом с ним, как и тогда, когда официанты вынесли его из оранжереи, и ему показалось, что вместе с ней идет сад его мамы; с другой стороны шел сыпавший благословениями Квезаль, чья сутана из темно-красного бархата отдавала холодной ветреной темноте смешанные запахи ладана и чего-то еще. Для его уха фру-фру-фру юбки Гиацинт и виш-шиш сутаны Квезаля звучали громче, чем хлопанье флага Узика. Труперы, щелкая каблуками, отдавали честь. Один встал на колени ради благословения Квезаля.

— Было бы лучше, — сказал Узик, — если бы вы, кальде, сумели сами сесть в поплавок. Вы в состоянии?

Он мог, конечно, и встал с носилок, помогая себе тростью Меченоса. Вдали раздался ружейный залп; за ним последовал слабый крик, неразборчивый и нереальный.

— Муж бой, — прокомментировал Орев.

— Некоторые, — сказал ему Шелк. — Вот почему мы идем.

Из входного люка сочился слабый свет; хирург, уже сидевший внутри, помог ему войти.

— У Крови был открытый поплавок, — припомнил Шелк. — И там был прозрачный купол — через его верхушку можно было видеть почти так же хорошо, как через воздух, — и, когда купол опускали, в поплавке можно было стоять.

— В этом тоже можно стоять, вот здесь, — сказал хирург. Он провел Шелка на место. — Видите? Здесь вы прямо под турелью.

Выпрямившись, Шелк кивнул:

— Я ехал в одном из таких вчера — и сидел снаружи, когда дождь прекратился. Но там было меньше места, чем в этом. — Потому что большую часть места занимали трупы, в том числе тело доктора Журавля.

— Мы выгрузили очень много боеприпасов, кальде, — сказал ему трупер, управлявший поплавком.

Шелк едва не кивнул опять, хотя трупер не мог видеть его голову. Он нашел лесенку, которую помнил, — похожую на паутину штуковину из тонких металлических стержней, — и осторожно, но уверенно, взобрался к открытому люку на верхушке турели.

— Плох вещь, — нервно сообщил ему Орев. — Вещь блеск.

— Ты имеешь в виду эту жужжалку? — Шелк улыбнулся, к собственному удивлению. Жужжалка была матово-черная, из открытой казенной части смотрела блестящая сталь. — Они не будут стрелять из этого по нам, Орев. Я надеюсь, что они вообще не будут стрелять ни в кого.

Снизу прилетел голос хирурга:

— Кальде, там есть сидение для стрелка и штуки, в которые вы можете поставить ноги.

— Стремена. — А это голос Узика, без сомнения.

Шелк забросил себя на кожаное сидение, едва не выпустив трость Меченоса. Вокруг поплавка виднелись конные офицеры; полная рота труперов стояла по стойке вольно на улице за ним. Слуга, впустивший его в гостиницу Горностая, смотрел на все это со своего поста у двери; Шелк махнул ему тростью, и тот махнул в ответ, его улыбка сверкнула белым пятном в темноте.

«Опять собирается дождь, — подумал Шелк. — Не думаю, что у нас было такое темное утро с весны».

У его локтя поднялась голова Квезаля.

— Я собираюсь побыть рядом с вами, патера-кальде. Они нашли ящик, на котором я могу стоять.

Шелк сказал так твердо, как только мог:

— Я не могу сидеть, пока Ваше Святейшество стоит.

В передней части поплавка открылся люк; оттуда высунулись голова и плечи Узика — он говорил с кем-то внутри.

Квезаль коснулся руки Шелка холодными сухими пальцами, в которых, казалось, не было костей.

— Вы ранены, патера-кальде, и более слабы, чем думаете. Продолжайте сидеть. Я так хочу. — Его голова поднялась до уровня головы Шелка.

— Как желает Ваше Святейшество. — Держась обеими руками за край люка, Шелк приподнял тело, непривычно не желающее сотрудничать. На какое-то мгновение ему показалось, что движение потребовало непомерных усилий; сердце билось как сумасшедшее, руки тряслись; потом одна нога нашла уголок ящика, на котором стоял Квезаль, и он сумел приподняться и сесть на комингс открытого люка турели.

— Место стрелка остается для Вашего Святейшества, — сказал он.

Поплавок поднялся в воздух и заскользил вперед. Голос Узика, более громкий, чем рев моторов, достигал, казалось, любой улицы в городе:

— Народ Вайрона! Наш новый кальде идет к вам, как и обещал. Рядом с ним находится Его Святейшество Пролокьютор, который подтвердил, что кальде Шелк завоевал милость всех богов. Приветствуйте его! Следуйте за ним!

Искрящийся белый свет вспыхнул слева и справа, меньше чем в ярде от Шелка, почти ослепив его.

— Дев идти! — воскликнул Орев.

Черный гражданский поплавок вклинился между их поплавком и труперами и теперь расталкивал конных офицеров. Впереди, рядом с водителем, стояла Гиацинт; пока Шелк, открыв рот, глядел на нее, она переступила через то, что, наверно, было низким невидимым барьером, и шагнула на полированный круглый нос.

— Твоя палка! — крикнула она.

Шелк крепко взялся за рукоятку, наклонился настолько далеко, насколько осмелился, и протянул ей трость; гражданский поплавок все приближался, пока его капот не коснулся задней части поплавка, на котором ехал он.

И Гиацинт прыгнула, розовая юбка билась вокруг ее босых ног, поднимаемая вверх воздуходувками. Какое-то мгновение он был уверен, что она упадет. Но она ухватилась за трость и твердо встала на наклонной задней палубе поплавка, триумфально махнув конным офицерам, большинство из которых махнуло ей в ответ или отдало честь. Поплавок, в котором она ехала, повернулся и исчез в полумраке за их огнями, но Шелк успел узнать водителя, того самого, который в ночь фэадня привез его домой.

Гиацинт озорно усмехнулась:

— Ты выглядишь так, как будто увидел привидение. Не ожидал такой компании, а?

— Я думал, что ты внутри. Я не должен был… прости, Гиацинт. Мне ужасно жаль.

— Ты должен был. — Он приложил ухо к ее губам, чтобы услышать ее, она куснула его и поцеловала. — Уззи отослал меня. Не говори ему, что я здесь.

Потерявшись в ее чудесном лице, Шелк мог только вздохнуть.

Квезаль поднял посох, давая благословение, хотя Шелк не мог видеть никого, кроме конных офицеров, за ярким светом, окружавшим их троих. Рев поплавка стал тише; изредка поплавок со скрипом покачивался, заставляя предположить, что в это мгновение его днище скреблось о булыжники.

— Ты сказала, что возьмешь поплавок, — сказал Шелк Гиацинт, — и я подумал, что ты, просто, ну, позаимствуешь его.

— Я не умею управлять им. — Сидя, она подвинулась ближе, держась за комингс люка турели. — А ты? Но водитель — мой друг, и я дала ему немного денег.

Они завернули за угол, и бесчисленные глотки приветствовали их из темноты за ослепляющим светом.

— Мы идем за Шелком! — крикнул кто-то.

Брошенная хризантема задела его щеку, и он махнул рукой в ответ.

— Да здравствует кальде! — крикнул другой голос. Разразилась буря оваций, и Гиацинт махнула и улыбнулась, как если бы сама была кальде, вызвав новую вспышку.

— Куда мы едем? Уззи сказал тебе?

— В Аламбреру. — Шелку приходилось кричать, чтобы его услышали. — Мы освободим заключенных. Потом Хузгадо.

Баррикада Лианы — нагромождение ящиков и всякой мебели — была разомкнута, чтобы дать им пройти.

За его спиной Квезаль призывал Девятку:

— Именем Чудотворной Молпы, вы благословлены. Именем Мрачного Тартара…

«Все эти несчастные люди доверяют богам, — подумал Шелк, — и поэтому они сделали меня своим предводителем. Тем не менее, я чувствую, что вообще не могу доверять никаким богам, даже Внешнему».

— Только дурак может, патера-кальде, — небрежно сказал Квезаль, как будто они болтали за ланчем.

Шелк недоуменно поглядел на него.

— Разве я не говорил вам, как делал все, чтобы помешать теофаниям? Те, кого мы называем богами, не более, чем призраки. Сильные призраки, но только потому, что обладали этой силой при жизни.

— Я… — Шелк сглотнул. — Я не сознавал, что говорю вслух, Ваше Святейшество; моя мысль совершенно неуместна.

Орев опасливо пошевелился на его плече.

— Нет, не говорили, патера-кальде. Я видел ваше лицо, и у меня большой опыт. Не глядите на меня или на вашу юную женщину. Глядите на людей. Машите им. Смотрите прямо перед собой. Улыбайтесь.

Оба замахали, и Шелк попытался улыбнуться. Его глаза уже приспособились к яркому свету, и он замечал впереди себя, за конными офицерами, расплывающиеся фигуры, многие из которых махали ему карабинами, как он махал тростью.

— Ехидна сказала нам, что Пас мертв, — рискнул сказать он сквозь зубы. — Вы, Ваше Святейшество, подтвердили это.

— Да, мертв, и уже давно, — согласился Квезаль, — кем бы он ни был, бедолага. Убит собственной семьей, что было неизбежно. — Он ловко поймал букет. — Благословляю вас, дети мои. Благословляю, благословляю… Пусть Великий Пас и бессмертные боги улыбаются вам и всему, чем вы владеете, всегда!

— Шелк кальде! Да здравствует Шелк!

— Нас приветствует весь город! — счастливо сказала ему Гиацинт.

Он кивнул, чувствуя, что его улыбка становится теплой и настоящей.

— Поглядите на них, патера-кальде. Это их мгновение. Ради этого они проливали кровь.

— Мир! — крикнул Шелк толпе теней, махая тростью. — Мир!

— Мир! — подтвердил Орев и, взмахнув крыльями, перепрыгнул на голову Шелка. День наконец-то разгорелся, решил Шелк, несмотря на черное грозовое облако, нависшее над городом. Как кстати, что тенеподъем должен начаться именно сейчас — мир и солнечный свет вместе! Смеющаяся женщина махнула ему веточкой вечнозеленого дерева, символом жизни. Он помахал в ответ и улыбнулся, встретившись с ней взглядом, и она, казалось, от радости едва не упала в обморок.

— Только не начинай кидать цветы самому себе, — сказала Гиацинт с притворной серьезностью. — Очень скоро они будут проклинать тебя.

— Тогда давай наслаждаться, пока можем. — При виде женщины с веточкой, он вспомнил одну из десяти тысяч картин, которые Внешний показал ему: герой едет верхом через какой-то чужеземный город, а ликующая толпа машет ему большими веерообразными листьями. Убьют ли Ехидна и ее дети Внешнего? Во внезапной вспышке озарения он почувствовал, что они уже пытались.

— Смотри! Это Орхидея машет рукой из своего дома.

Луч, направленный на флаг, ясно высветил ее, высунувшуюся из окна второго этажа, того самого, из которого Киприда позвала его; она наклонилась так сильно, что могла в любой момент упасть. Значит, они летят по Ламповой улице; Аламбрера уже недалеко.

Пока Гиацинт посылала Орхидее воздушный поцелуй, что-то прожужжало мимо уха Шелка и, как гонг, ударилось в переднюю палубу. Пронзительный вой и раскатистый взрыв, за которыми последовал треск жужжалок. Кто-то прокричал кому-то, что нужно спуститься, и кто-то внутри поплавка схватил Шелка за сломанную щиколотку и потянул.

Он посмотрел вверх, где нечто новое и громадное заполнило все небо, хотя и не было облаком. Еще один вой, более громкий и становящийся еще пронзительнее, и Ламповая улица взорвалась перед ним, усыпав пылью лицо и бросив что-то твердое в голову.

— Быстрее! — крикнул Узик и нырнул вниз, захлопнув за собой передний люк.

— Патера-кальде, внутрь!

Вместо этого он схватил Гиацинт в руки, уронив трость в поплавок, который уже мчался по Ламповой улице, разбрасывая людей, как солому. Она закричала.

Вот и Тюремная улица, над которой нависла неодолимая стена Аламбреры. В воздухе перед ней висел одинокий трупер с крыльями — женщина-трупер, судя по выпирающей груди, — которая наводила карабин. Шелк, все еще держа Гиацинт, соскользнул с комингса и упал на человека внизу.

Они растянулись на полу поплавка: клубок рук и ног, как жуки, сметенные в кувшин. Кто-то наступил ему на плечо и залез на паукообразный трап. Люк турели с грохотом закрылся.

— Быстрее, сержант! — рявкнул Узик из передней части поплавка.

— Мы получаем вектор, сэр.

Шелк попытался сделать все сразу: извиниться, натянуть юбку Гиацинт (о которой сама Гиацинт, похоже, не заботилась ни на картбит) на ее округлые бедра и встать в пространстве, в котором он не смог бы даже распрямиться. Не получилось ничего.

Что-то, как молотом, ударило по поплавку, превратив его ровное покачивание во что-то другое: он покатился и нырнул, потом опять выровнялся, напрягшийся мотор ревел как раненый бык. Клуб маслянистого черного дыма, воняющего рыбой, просочился в отсек.

— Быстрее! — заорал Узик.

Как бы отвечая на его крик, пулемет на турели заговорил, стук, который длился и длился, как будто стрелок намеривался убить весь город.

Протиснувшись мимо Меченоса и хирурга, Шелк посмотрел через плечо Узика. На стекле перед тем танцевали огненные красные буквы: «НЕДОПУСТИМЫЙ ВЕКТОР».

Что-то хлопнуло по скошенной передней палубе над их головами, и грохот мотора достиг оглушающего крещендо; Шелк почувствовал, как их бросило назад.

Внезапно их движение изменилось.

Поплавок больше не раскачивался и не мчался. Шум мотора ослабел настолько, что стала слышна пронзительная песня воздуходувок. Потом он превратился в мучительный визг и растаял. На панели управления вспыхнул красный свет.

Во второй раз за все время в поплавке Шелк почувствовал, что по-настоящему плывет — то самое странное ощущение, которое он испытал в движущейся комнате, когда ехал в ней вместе с Мамелтой.

Гиацинт за его спиной открыла рот от удивления. Со стороны Узика в воздух поднялся странный предмет, лениво совершивший четверть оборота едва ли не в пяди от его носа, прежде чем Шелк узнал его. Большой игломет, похожий на тот, который заткнут за его пояс; он выскочил как поплавок, никем не подталкиваемый, из кобуры Узика.

— Смотри! Смотри! Они поднимают нас! — Гиацинт уставилась в стекло, ее полные груди прижались к его спине.

Шелк выудил игломет Узика из воздуха и вернул в кобуру. Опять поглядев в стекло, он увидел расползающийся узор из изломанных линий, там и здесь освещенный багровыми искорками. Шелк решил, что узор выглядит как город в небоземлях, хотя казался намного ближе. Заинтригованный, он открыл собачку люка над сидением Узика и откинул крышку. Едва он закончил, как обе его ноги оторвались от пола; он попытался схватиться за собачку, но промахнулся всего на полпальца, и стал выплывать наружу, как игломет Узика, пока кто-то внутри не поймал его за ногу.

Перед ним расстилался тот самый безграничный узор, часть которого он видел в стекле: сумеречный небогород, окруженный коричневыми, сожженными солнцем полями и жавшимися друг к другу деревушками; и, с одной стороны, серебряное зеркало, закрепленное вьющейся серовато-коричневой лентой. Пока Шелк глядел, разинув рот, Орев взлетел с его плеча и исчез в полумраке.

— Мы летим. — Недоверие и смятение превратили слова во вздох, который улетел вместе с черной птицей. Шелк кашлянул, сплюнув запекшуюся кровь, и попытался снова: — Мы летим вверх ногами. Я вижу Вайрон и озеро, и даже дорогу к озеру.

— Взгляните назад, патера-кальде, — сказал Квезаль изнутри поплавка.

Они были уже ближе, совсем близко к огромному темному животу штуки, заслонившей небо. Под ней на кабелях, казавшихся не толще паутинок, свисала конструкция, похожая на лодку со многими короткими веслами; Шелк судорожно вздохнул и выдохнул, прежде чем сообразил, что «весла» — стволы пушек, и еще полминуты протекло, прежде чем он различил кроваво-красный треугольник на его днище.

— Ваше Святейшество…

— Вы не понимаете, почему они не стреляют в нас. — Квезаль тряхнул головой. — Мне кажется, что они еще не заметили нас. Ветер заставляет их держать воздушный корабль параллельно солнцу, так что они видят внизу темный город. И сейчас мы, с их точки зрения, мало чем отличаемся от узкой полоски. Но мы поворачиваемся, и вскоре они увидят нас во всей красе прямо под собой. Давайте нырнем внутрь и закроем люк.

Сейчас стекло показывало озеро Лимну. Глядя на его берег, протянувшийся от одного края стекла до другого, Шелк подумал об игломете Узика; казалось, что поплавок кувыркается по небу так же неторопливо.

— Ты совсем не боишься, а? — прошептала вцепившаяся в него Гиацинт. — Мы действительно ужасно высоко? — Она дрожала, как в лихорадке.

— Конечно, боюсь; и я ужасно испугался, когда оказался снаружи. — Он оценил свое эмоциональное состояние. — Я все еще очень испуган, но когда думаю о том, что происходит — и как возможно это объяснить, не прибегая к понятию «чудо», — я забываю о страхе. — Глядя в стекло, он попытался описать себе воздушный корабль.

— Что-то тащит нас вверх, парень! Так она сказала! Думаешь, мы можем это перерезать?

— Нечего перерезать, мастер Меченос. Если бы было, то, мне кажется, они бы знали, где мы, и расстреляли бы нас. Тут что-то другое. Кстати, это вы схватили меня за ногу? Спасибо.

Меченос покачал головой и показал на хирурга.

— Спасибо, — повторил Шелк. — Большое спасибо, доктор. — Он ухватился за плечо водителя: — Ты сказал, что мы получаем вектор. Что в точности это означает?

— Сообщение, которое получаешь, если плывешь слишком быстро на север или на юг, мой кальде. Тогда надо замедлиться. Предполагается, что это сделает монитор, если не сделаешь ты, но, почему-то, это не сработало.

— Понимаю, — кивнул Шелк, ободряюще, как он надеялся. — А почему поплавок должен был замедлиться?

— Когда поплавок слишком быстро движется на север, — вмешался Узик, — ты чувствуешь себя так, как будто кто-то сыпет на тебя песок. Это может тебе повредить, и заставляет всех в поплавке реагировать слишком медленно. А когда слишком быстро движется на юг, у тебя начинает кружиться голова. И чувствуешь себя так, как будто плывешь.

— Вы знаете форму Витка, патера-кальде? — едва слышно спросил Квезаль.

— Витка? Конечно. Цилиндр, Ваше Святейшество.

— Мы на внешней стороне цилиндра, патера-кальде, или на внутренней?

— Мы внутри, Ваше Святейшество. Иначе мы бы свалились с него.

— В точности. И что прижимает нас к поверхности? Что заставляет книгу падать, если вы ее уроните?

— Я не могу вспомнить название, Ваше Святейшество, — сказал Шелк, — но это та же сила, которая держит камень в праще перед тем, как его бросят.

Гиацинт уже не цеплялась за него, и сейчас ее рука нашла его ладонь, и он сжал ее.

— Пока мальчик раскручивает пращу, камень в ней не может выпасть. Виток поворачивается — это я понимаю! Если бы камень был… э… мышью, и эта мышь побежала бы в направлении вращения, она бы держалась на месте более надежно, как если бы пращу крутили быстрее. Но если бы мышь побежала в другую сторону, получилось бы так, как будто пращу крутят недостаточно быстро. И она бы упала.

— Стрелок! — Узик уставился на стекло. — Наведи пулемет. — Тот снял с предохранителя свою жужжалку, и красный треугольник опять появился в поле зрения.

— Тривигаунт, — выдохнула Гиацинт. — Сфингс не разрешает им изображать людей. Этот знак находится на их флаге.

Какое-то мгновение Гагарка стоял, не в состоянии вспомнить, где он или почему он пришел сюда. Упал ли он с крыши? Соленая кровь из разбитых губ струйкой текла в рот. Мимо него пронесся человек с руками и ногами не толще прутика и лицом бородатого черепа. Потом еще один, и еще.

— Не бойся, — прошептал слепой бог. — Будь храбрым и действуй разумно, и я защищу тебя. — Он взял Гагарку за руку, но не как Гиацинт, которая несколько минут назад вложила свою ладонь в руку Шелка, а как более старший и опытный человек берет руку молодого в мгновение кризиса.

— Все пучком, — сказал ему Гагарка. — Я не боюсь, только вроде как растерялся.

Рука слепого бога хорошо лежала в его, большой и сильной, с длинными крепкими пальцами; он никак не мог вспомнить имя слепого бога, и это его тревожило.

— Я Тартар и твой друг. Расскажи мне все, что видишь. Можешь вслух или мысленно, как хочешь.

— В центре стены я вижу большую дымящуюся дыру, — сообщил Гагарка. — Раньше ее не было, я уверен. Вокруг меня еще несколько мертвяков, помимо тех, которых замочили патера и я. И еще один трупер, вроде бы дохлый. Это баба. Ее крылья сломались, могет быть, когда она ударилась о землю. Все коричневое: крылья, и бриджи, и что-то вроде повязки на буферах.

— Коричневое?

Гагарка наклонился ближе.

— Не совсем. Желто-коричневое, скорее. Цвет грязи. Сюда идет Синель.

— Очень хорошо. Утешь ее, Гагарка, мой ночемолец. Этот дирижабль, он все еще над головой?

— Точняк, — сказал Гагарка, подразумевая своим тоном, что богу не требуется обучать его таким элементарным вещам. — Куда он денется. — Синель бросилась ему в объятия.

— Все пучком, Сиськи, — сказал он ей. — Все будет в ажуре. Увидишь. Тартар — мой кореш, — и, обращаясь к самому Тартару, добавил: — Там поплавок прыгунов, он падает в яму, только медленно, и стреляет. И вообще, в небе куча всего. Могет быть, пара сотен труперов, таких же, как та мертвая баба рядом со мной.

Слепой бог тихонько потянул его за руку.

— Мы пришли сюда из более маленькой ямы, Гагарка. Если ты не видишь путь наружу, лучше всего вернуться в туннели. Есть и другие выходы, я знаю их все.

— Погоди чуток. Я потерял мой клинок. Ага, вижу его. — Отпустив Синель, Гагарка прыгнул вперед, поднял тесак из лужи и вытер клинок о тунику.

— Гагарка, сын мой…

Он прогнал Наковальню тесаком:

— Патера, давай обратно в туннель, пока тебя не замочили. Так говорит Тартар, и он прав.

Сейчас поплавок спускался быстрее, почти так, словно падал. Глядя на него, Гагарка почувствовал, что он движется не прямо вниз, не так, как падают другие вещи. До последнего мгновения он, казалось, мог выпрямиться; но все-таки приземлился на бок и закувыркался.

Крошечное черное пятнышко, падавшее с намного большей высоты и намного быстрее, почти казалось стрелой к тому времени, когда достигло разрушенной стены Аламбреры, которая опять взорвалась, выбросив из себя пламя и дым. На этот раз от стены отлетели огромные куски коркамня, большие, как коттеджи. Гагарка подумал, что в жизни не видел ничего более прекрасного.

— Здесь Шелк! — гордо объявил Орев, опускаясь ему на плечо. — Птица принес! — В упавшем поплавке открылся люк.

— Тесак! — крикнула Синель. — Пошли! Мы идем обратно в туннель.

Гагарка махнул рукой, призывая ее к молчанию. Стена Аламбреры получила смертельный удар. Пока он смотрел на нее, трещины пробежали до ее основания, чтобы затем, как по волшебству, снова появиться на стенах ямы. Раздалось рычание, более низкое, чем любой гром. Стены Аламбреры и ямы с ревом рухнули; земля, на которой он пытался устоять, затряслась как в лихорадке. Пол-ямы исчезло под осыпью из камней, земли и разбитых плит. Кашляя от пыли, Гагарка попятился.

— Дыра ломать, — сообщил Орев.

Гагарка опять посмотрел на перевернутый поплавок — оттуда выбралось несколько мужчин и стройная женщина в розовом; пулемет на турели, неестественно скошенный, но направленный в небо, стрелял очередями по летающим труперам.

— Забери женщину, — сказал ему слепой бог. — Ты должен защитить ее. Женщина — жизненно важна. Этот — нет.

Он поискал глазами Синель, но она исчезла. Несколько скелетоподобных фигур исчезало в дыре, через которую он и она вошли в яму. Люди из поплавка последовали за ними; через тучи пыли он разглядел белобородого человека в грязно-черном и более высокого в зеленой тунике.

— Здесь Шелк! — Орев кружил над обеими бегущими фигурами.

Гагарка догнал их, когда они уже спускались по спиральной тропе; Шелк быстро хромал, опираясь на трость, женщина в розовом помогала ему. Гагарка схватил ее за волосы.

— Прости, патера, но я должен это сделать.

Рука Шелка метнулась к поясу, но Гагарка был быстрее — толчок в грудь, и Шелк покатился в более маленькую яму.

— Слушай! — крикнул слепой бог позади Гагарки; он прислушался, и услышал нарастающий вой следующей бомбы за секунду до того, как земля вздрогнула.

Шелк смотрел на умирающее тело авгура с радостью и сожалением. В конце концов, это — был — он сам. Квезаль и другой авгур, поменьше и помоложе, стояли на коленях подле него; рядом с ними стояли женщина в сутане авгура и еще один человек, почти такой же старый, как Квезаль.

В воздухе качались четки, раз за разом рисуя знак сложения:

— Я приношу тебе, патера Шелк, сын мой, прощение всех богов. Вспомни слова Паса…

Это было хорошо; и когда все кончится, он сможет уйти. Куда? Не имеет значения. Куда захочет. Наконец-то он свободен, и хотя он будет скучать по своей старой клетке, свобода — самое лучшее. Он взглянул через потолок из коркамня наверх и увидел только землю, но он знал, что над ней весь Виток и открытое небо.

— Умоляю тебя простить нас, живых, — сказал маленький авгур и опять начертил знак сложения; теперь, когда у него была возможность подумать об этом, Шелк понял, что этот символ никогда не принадлежал Пасу. Знак сложения — просто крест; он помнил, как майтера рисовала его на классной доске, когда он был мальчиком и учил арифметику. Символ Паса — не крест, а полый крест. Он потянулся к тому, который висел у него на шее, но тот исчез.

Более старый авгур:

— Я говорю от имени Великого Паса, Божественной Ехидны, Жгучей Сциллы.

Более молодой авгур:

— От имени Удивительной Молпы, Мрачного Тартара, Высочайшего Гиеракса, Заботливой Фелксиопы, Жестокой Фэа и Могучей Сфингс.

Более старый авгур:

— И также от имени всех младших богов.

Коркамень уступил место земле, а земля — более ясному и чистому воздуху, чем он когда-либо вдыхал. Гиацинт останется с Гагаркой; спутанная масса камней и сломанного коркамня зашевелилась и скользнула в сторону, открыв шарящую стальную руку. Он, радуясь, взлетел вверх.

Воздушный корабль Тривигаунта был коричневым жуком, бесконечно далеким, а Ослепительный Путь находился совсем рядом, но Шелк знал, что тот не может быть его конечным назначением. Он вгляделся в Путь и обнаружил, что это дорога из мишуры, спускающаяся в виток не больше яйца. Где же бессловесные звери? Духи других мертвых? Там! Двое мужчин и две женщины. Он мигнул, всмотрелся и мигнул опять.

— О, Шелк! Мой сын. Сынок! — Она была в его объятьях, он в ее, их слезы смешивались, слезы радости.

— Мама!

— Шелк, мой сын!

Его Виток был грязным и вонючим, бесплодным и предательским; этот был всем — радостью и любовью, свободой и чистотой.

— Ты должен вернуться обратно, Шелк. Он послал нас сказать тебе это.

— Ты должен, парень. — Мужской голос, по сравнению с которым голос Лемура казался пародией. Поглядев вверх, он увидел резное коричневое лицо из шкафа матери.

— Мы — твои родители. — Высокий синеглазый мужчина. — Твои отцы и матери.

Вторая женщина ничего не сказала, но ее глаза выдавали правду.

— Ты была моей мамой, — сказал он. — Я понимаю.

Он посмотрел вниз, на свою замечательную маму.

— Ты всегда будешь моей мамой. Всегда!

— Мы будем ждать тебя, Шелк, мой сын. Мы все. Помни.

Что-то обмахивало его лицо.

Он открыл глаза. Рядом с ним сидел Квезаль, его длинная бескровная рука раскачивалась регулярно и без усилий, как маятник.

— Добрый полдень, патера-кальде. По меньшей мере, мне кажется, что сейчас может быть полдень.

Он лежал на земле и глядел на потолок из коркамня. Боль ударила в шею; голова, обе руки, обе ноги, нижняя часть торса, все они болели — и каждая часть по-своему.

— Лежите спокойно. Хотел бы я дать вам воды. Как вы себя чувствуете?

— Вернулся обратно в свою грязную клетку. — Он вспомнил, слишком поздно, что забыл добавить Ваше Святейшество. — Раньше я вообще не знал, что это клетка.

Квезаль надавил ему на плечо.

— Пока не садитесь, патера-кальде. Я собираюсь задать вам вопрос, но не воспринимайте его как какую-то проверку. Это только обсуждение. Согласны?

— Да, Ваше Святейшество, — он кивнул, хотя кивок потребовал огромных усилий.

— Вот мой вопрос. И мы об этом только говорим. Если я помогу вам, вы сможете идти?

— Мне кажется, что да, Ваше Святейшество.

— Вы говорите очень слабым голосом. Я проверил вас и не нашел сломанных костей. Мы, все четверо, сидели рядом с вами, но…

— Мы упали, верно? Мы летели на поплавке гражданской гвардии, кружили над городом. Мне это приснилось?

Квезаль покачал головой.

— Вы, я и Гиацинт. Полковник Узик и Орев. И…

— Да, патера-кальде?

— Трупер — два трупера — и старый учитель фехтования, которого кто-то представил мне. Я не могу вспомнить его имя, но, может быть, он мне тоже приснился. Слишком неправдоподобно.

— Он на некотором расстоянии от нас, в туннеле, патера-кальде. У нас неприятности с заключенными, которых вы освободили.

— Гиацинт? — Шелк попытался сесть.

Квезаль, положив обе руки на плечи, удержал его.

— Лежите спокойно, или я ничего не расскажу вам.

— Гиацинт? Ради… ради всех богов! Я должен знать!

— Мне они не нравятся, патера-кальде. Как и вам. Почему кто-то из нас должен говорить кому-нибудь что-нибудь ради них? Я не знаю. Хотел бы я знать. Она может быть мертвой. Не могу сказать.

— Расскажите мне, что случилось, пожалуйста.

Безволосая голова Квезаля медленно качнулась из стороны в сторону.

— Было бы лучше, патера-кальде, если бы вы рассказали мне. Вы были очень близко к смерти. Мне нужно понять, что вы забыли.

— В этих туннелях есть вода. Я уже был в них, Ваше Святейшество. В некоторых местах ее очень много.

— Этот не из таких. Если вы настолько пришли в себя, чтобы понять, насколько вы больны, и сдержите обещание, я достану вам немного. Вы помните, как благословляли толпу вместе со мной? Расскажите мне об этом.

— Мы пытались принести мир — мир для Вайрона. Кровь купил его… нет, Мускус, но Мускус — только орудие Крови.

— Купил город, патера-кальде?

Рот Шелка открылся и закрылся вновь.

— Что такое, патера-кальде?

— Да, Ваше Святейшество, купил. Он, и другие вроде него. Я не думал об этом, пока вы не спросили. Меня сбили с толку разные вещи.

— Что за вещи, патера-кальде?

— Мир и спасение моего мантейона. Внешний попросил меня спасти его, а потом разразилось восстание, и я решил, что спасу его только в том случае, если смогу установить мир, потому что люди сделали меня кальде, и я спасу его, восстановив закон. — Несколько секунд Шелк лежал молча, с полузакрытыми глазами. — Кровь — такие люди, как Кровь — украли город, каждую его часть, за исключением Капитула, а Капитул сопротивлялся только потому, что вы были его главой, Ваше Святейшество. Когда вы уйдете…

— Когда я умру, патера-кальде?

— Если бы вы умерли, Ваше Святейшество, они бы уже получили все. Мускус действительно подписал бумаги; он был зарегистрированным владельцем — тот самый человек, чье тело мы сожгли на алтаре, Ваше Святейшество. Я помню, что подумал, как ужасно было бы, если бы Мускус был настоящим владельцем, и стиснул зубы… задрал нос, превознося себя за храбрость, которой никогда не обладал, и говорил себе снова и снова, что не могу разрешить этому случиться.

— Вы — единственный человек в Вайроне, сомневающийся в вашей храбрости, патера-кальде.

Шелк его не услышал.

— Я ошибся. Допустил грубейшую ошибку. Мускус не был опасен, на самом деле он никогда не представлял опасности. В Орилле десятки таких Мускусов, а этот любил птиц. Я вам рассказывал об этом, Ваше Святейшество?

— Нет, патера-кальде. Расскажите, если хотите.

— Очень любил. Мукор сказала мне, что он любит птиц и принес ей книгу о котах, которых она выносила для Крови. Увидев Орева, он сказал, что я завел его только потому, что хочу с ним подружиться, что, кстати, совсем не так, и бросил в него нож. Он промахнулся, специально, я уверен. Кровь, с его деньгами и все растущей жадностью, принес Вайрону намного больше зла, чем все Мускусы взятые вместе. Все, что я сделал, — попытался вырвать кусочки города из лап Крови, спасти мой мантейон. Но нельзя спасти только один мантейон или только одну четверть — и ничего другого. Сейчас я это понимаю. И, тем не менее, я люблю Кровь, или, по крайней мере, я хотел бы любить его.

— Я понимаю, патера-кальде.

— Маленькие кусочки — мантейон, Гиацинт и Орхидея, и еще Гагарка, потому что Гагарка так много значит для майтеры Мята. Гагарка…

— Да, патера-кальде?

— Гагарка толкнул меня, Ваше Святейшество. Мы были вместе на поплавке, Гиацинт и я. Ваше Святейшество и… и другие. Мы спустились вниз, и полковник Узик…

— Вы сделали его генералиссимусом, — тихо напомнил Квезаль.

— Да. Да, сделал. Он передал мне ухо, и я сказал заключенным, что они свободны, а потом мы ударились о землю. Мы открыли люк, Гиацинт и я выбрались наружу…

— Я вполне удовлетворен, патера-кальде. Пообещайте мне, что не будете пытаться встать, пока я не вернусь, и я принесу вам воду.

Шелк удержал его, схватив за бескостную и бескровную руку.

— Ваше Святейшество, вы не можете сказать мне, что с ней случилось?

И опять голова Квезаля качнулась из стороны в сторону — медленное, почти гипнотическое движение.

— Значит, ее забрал Гагарка, не знаю почему, и мне придется отнять ее у него. Что со мной произошло, Ваше Святейшество?

— Вас похоронило заживо, патера-кальде. Когда поплавок упал, некоторые из нас выбрались наружу. Я, как вы видите, вы и ваша юная женщина, как вы сказали. Учитель фехтования, тоже, и ваш врач. В этом я уверен. Заключенные бежали к дыре в земле, чтобы спастись от стрельбы и взрывов. Это вы помните?

На этот раз Шелк кивнул намного легче, хотя шею все еще ломило.

— Вдоль стенок ямы вился пандус, а в ее полу был пролом, который вел в этот туннель. Учитель фехтования и я успели спуститься в него. Но тут же раздался еще один взрыв, и вся яма обрушилась за нами. Нам повезло, что мы успели войти внутрь. Вы знаете протонотария моего коадъютора, патера-кальде?

— Я встречался с ним, Ваше Святейшество. Я знаю его не слишком хорошо.

— Он здесь. Я с удивлением увидел его, он — меня. И с ним здесь женщина, которую он называет Синель; она говорит, что знает вас. Они вошли в туннель вчера, в Лимне. Они пытались добраться до города.

— Синель, Ваше Святейшество? Высокая, красные волосы?

— Именно так. Экстраординарная женщина. Вскоре после взрыва на нас напали заключенные. Вначале они были дружески настроены, но потом потребовали, чтобы мы отдали им патеру и женщину. Мы отказались, и Меченос убил четверых. Меченос — учитель фехтования. Я ясно выражаюсь?

— Совершенно ясно, Ваше Святейшество.

— Мы попытались прокопать путь наружу, и нашли вас. Мы подумали, что вы мертвы, и мы с патерой принесли вам Мир Паса. Наконец мы перестали копать, поняв, что все усилия бесполезны. Даже дюжине человек с лопатами и тачками потребуется не меньше двух дней.

— Понимаю, Ваше Святейшество.

— К этому времени я очень устал, хотя копал меньше, чем женщина. Остальные отправились искать другой путь наружу. Она и патера голодны, и у них есть пароль, который, как они считают, откроет им двери Хузгадо. Они пообещали вернуться за вашим телом и мной. После того, как они ушли, я помолился за вас.

— Ваше Святейшество не доверяет богам.

— Да. — Квезаль кивнул, его безволосая голова качнулась на длинной шее. — Я знаю, кто они такие. Но давайте поразмышляем. Я верю в них. У меня есть вера. Вы упоминали вашу четверть. Сколько из них по-настоящему верят в богов? Половина?

— Боюсь, что меньше, Ваше Святейшество.

— А вы сами, патера-кальде? Загляните в ваше сердце.

Шелк промолчал.

— Я поделюсь с вами моими мыслями, патера-кальде. Этот молодой человек верит, и он любит богов, даже после того, как увидел Ехидну. Я тоже верю, хотя не доверяю им. Он бы хотел, чтобы я молился за него, и это моя обязанность. Я часто исполняю ее, надеясь, что меня не услышат. На этот раз, возможно, она восстановит его, чтобы доказать, что она не так плоха, как я думаю.

Из туннеля донесся слабый, но безошибочный треск игломета.

— Это игломет патеры, патера-кальде. В смысле оружия нам повезло. У Меченоса есть рапира и маленький игломет, про который он сказал, что это ваш. Вы оставили его в кровати, и он взял его, чтобы передать вам. Он отдал его женщине. За вашим поясом мы нашли еще один, большой. Его взял патера, очень удивив меня. Похоже, в нашем клире таятся скрытые глубины.

Шелк улыбнулся, несмотря на боль и слабость.

— Возможно, в некоторых, Ваше Святейшество.

— Прошлой ночью вы видели меня в переулке, патера-кальде. Перед этим я встретил вашего аколита, юного Росомаху. Он был в полной растерянности.

— Мне очень жаль слышать это, Ваше Святейшество.

— Не надо. Его дядя — майор во Второй бригаде. Один дядя из многих. Вы это знаете?

— Нет, Ваше Святейшество. Я почти ничего не знаю о патере.

— И я, хотя он был одним из наших писцов, пока коадъютор не послал его к вам. Сейчас он командует тысячами. Большая ответственность для такого молодого человека. И еще больше присоединяются каждый час, сказал он мне, потому что знают, что он — ваш аколит.

Шелк сумел сглотнуть:

— Надеюсь, он не растратит их жизни зря, Ваше Святейшество.

— И я. Я спросил, не тяжело ли ему. Он сказал, что обсуждает каждую операцию с теми, кто будет сражаться рядом с ним. Он обнаружил, что они очень разумны, а он кое-что знает о войне из разговоров с дядей за обеденным столом. И еще он сказал, что сражается в передних рядах.

— Ваше Святейшество упомянули, что он был очень растерян.

— Так оно и есть, патера-кальде. — Квезаль тряхнул головой, подняв один уголок рта, похожего на толстую нить. — Он взял в плен своего дядю. В нашем клире таятся скрытые глубины. Более старший человек был унижен. Неудобная ситуация, боюсь, но меня это позабавило.

— И меня, Ваше Святейшество. Спасибо.

Квезаль встал:

— Мы найдем себе забаву, когда найдем путь наружу. Могу ли я поискать воду?

— Конечно, Ваше Святейшество.

— И вы не будете пытаться встать, пока я не вернусь? Дайте мне слово, патера-кальде.

Шелк сел.

— Пожалуйста, патера…

— Я пойду с вами, Ваше Святейшество. Я должен найти воду, умыться, попить и сделать все, что только возможно, для Вайрона и Гиацинт. Вам не в чем нести воду, и вы — все четверо — не в состоянии унести меня достаточно далеко.

— Вы не дышали, патера-кальде. — Квезаль наклонился над ним. — Мы решили, что вы умерли, и я даже не намекаю на чудо. Никакой бог не может оживлять мертвых, и, даже если бы они могли, никакой бог не порадовал нас. Вы были еще живы, когда мы откопали вас. Вы ожили естественным путем…

Шелк, шатаясь, встал на ноги.

— У меня была трость, Ваше Святейшество. Ее мне дал мастер Меченос. Мне она была не нужна, или, по крайней мере, не очень. А сейчас нужна.

— Используйте это. — Квезаль протянул ему свой посох.

— Никогда, Ваше Святейшество. Советник Лемур назвал меня… Нет, никогда.

Туннель перед ними был почти полностью завален землей; натоптанная тропа привела Шелка к отверстию в стене.

— Вы нашли меня именно здесь? Там?

— Да, патера-кальде. Но если ваша юная женщина осталась там, она безусловно мертва.

— Это я понимаю, — Шелк сунул голову в отверстие, — и я думаю, что она в яме вместе с Гагаркой. Но мастер Меченос высоко ценил эту трость, она мне нужна, и, скорее всего, она очень близко от того места, где вы меня нашли. — Усиленно работая плечами, он протиснулся внутрь.

— Будьте поосторожнее, патера-кальде.

Стена была сделана из коркамня, толщиной больше кубита. За ней находилась исключительно темная полость, выдолбленная в утрамбованной почве. Шелк попытался распрямиться и ударился головой о грубый свод; земля и маленькие камни осыпались на него невидимым дождем.

— Все это может упасть в любое мгновение, — сказал он покачивающейся фигуре в туннеле.

— Вполне возможно, патера-кальде. Прошу вас, выйдите наружу.

Его пальцы нащупали плотные отростки, которые могли быть корнями. Пошарив по карманам, он обнаружил карты, которые Прилипала дал ему и которыми можно было соскрести землю. На одном из корней было кольцо. Он расчищал землю вокруг него, пока не смог твердо взяться за руку, дернул, а потом дернул еще раз.

— Я слышу новые звуки в туннеле, патера-кальде. Вам лучше уйти оттуда.

— Я нашел кого-то, Ваше Святейшество. Кого-то еще. — Шелк заколебался, не вполне доверяя своему мнению. — Я не думаю, что это Гиацинт. Рука слишком велика.

— Тогда вообще не важно, чья она. Мы должны идти.

Взявшись за руку покрепче, Шелк потянул со всей силой, еще оставшейся в нем, и получил в награду обвал и объятие мертвого человека.

«Я ограбил могилу, — подумал он, сплевывая песок и вытирая глаза. — Ограбил могилу этого человека снизу — украл как само тело, так и могилу».

Это должно было быть так же забавно, как история Росомахи и его дяди-майора, но не было. Держась за неровный край отверстия в стене туннеля, он сумел освободить свое собственное, частично погребенное тело. Вернувшись обратно в туннель (и внезапно очень обрадовавшись его холодному вздыхающему воздуху и водянистым огонькам), он сумел извлечь тело из рыхлого грунта, завладевшего им. Квезаля нигде не было видно.

— Он пошел за водой, — пробормотал Шелк. — Возможно, вода сможет оживить тебя, как что-то оживило меня, — но уши мертвого были забиты землей. Счистив землю с лица несчастного, он добавил: — Мне очень жаль, доктор.

Он опять обыскал карманы; четок не было — они остались в потрепанной и грязной сутане, лежавшей сейчас где-то у Горностая. Казалось, это было много лет назад.

Он скользнул обратно в темную полость за стеной туннеля.

Гиацинт раздела его в их спальне у Горностая, вымыла, выскребла и вытерла, все тело. Он сказал себе, что должен был бы смутиться; однако он тогда так устал, что не почувствовал ничего, кроме смутного удовлетворения, слабого удовольствия, что о нем заботится такая красивая женщина. Теперь вся ее забота пошла прахом, а прекрасная сутана Прилипалы потрепалась и разорвалась.

— Ты вернул меня к жизни, Внешний, — прошептал Шелк и снова принялся копать. — Я хотел бы, чтобы ты еще очистил меня. — Но Внешний, никаких сомнений, был просто разрывом маленькой вены, как и утверждал доктор Журавль. Но не мог ли доктор Журавль, — который считал себя или, в любом случае, называл себя агентом Рани, — на самом деле быть агентом Внешнего? Доктор Журавль дал ему возможность попытаться спасти мантейон, несмотря на сломанную щиколотку; и доктор Журавль освободил его, когда его схватило Аюнтамьенто. Вероятно, и даже вполне возможно, что скептицизм доктора Журавля — не более, чем испытание веры.

Выдержал ли он?

Взвесив вопрос, он стал рыть еще более усердно, заставляя летать темную, пахнувшую злом землю. Если выдержал, его определенно испытают снова, после того, как он засомневался.

Карта ударилась обо что-то твердое. Сначала он подумал о камне, но оно было слишком гладким; еще полминуты работы, и он обнажил новую находку: узкую рукоятку. Схватив ее, чтобы полностью вытащить, Шелк понял, что нашел трость с серебряной окантовкой, которую Меченос принес в дом Горностая специально для него.

Неожиданно полость затопил яркий свет. Он отвернулся от него, закрывая глаза.

— Я вижу, что ты здесь. Выходи.

Было что-то знакомое в этом грубом голосе, но он не узнавал его, пока обладатель голоса не сказал:

— Вытяни руки вперед, чтобы я мог их видеть, — и Шелк узнал сержанта Песка.

Сидя на белом жеребце посреди улицы Фиска, майтера Мята осматривала приближающиеся шеренги. Каждый из этих солдат стоил троих ее лучших, но их было мало. Разрывающе сердце мало, а труперы из Тривигаунта уже здесь. Да, пока только несколько сотен, но тысячи в пути.

— Стреляйте и тут же назад, — негромко сказала она, и тихо добавила: — Милостивая Ехидна, сделай так, чтобы меня услышали наши люди, но не эти солдаты. — Потом, немного громче: — Не слишком быстро. Но и не слишком медленно. Не то время, когда надо впечатлить меня. Не дайте себя убить.

Первый металлический ряд был уже почти в пределах досягаемости выстрела из карабина.

Она развернула жеребца и поскакала прочь, слыша, как позади нее началась стрельба: визг… банг! пуль и глухое буханье карабинов.

Кто-то вскрикнул.

«Я велела им кричать, — напомнила она себе. — Я подчеркнула это им, когда ставила задачу». Тем не менее, она знала, что рана была настоящей. Она натянула поводья, обернулась и посмотрела назад: позади солдат были рассредоточены люди из блокирующего отряда Грача. «Еще рано, — подумала она. — Слишком рано. Невозможно оценить по достоинству людей вроде Бизона и капитана — людей, которые помогают тебе составлять планы и проводить их в жизнь, — пока не угодишь в подобную ситуацию».

Длинный кабель был обернут вокруг всех колонн Зерновой биржи; он еще не был натянут, да пока и не должен был быть. Она отважилась взглянуть на высокий фасад, потом перевела взгляд на Шерсть и его погонщиков быков, затаившихся в тени в пол-улицы отсюда. Он и они стояли наготове рядом со своими животными, ожидая ее сигнала. Погонщики доверяли ей. Как и оборванные мужчины и женщины, которые стреляли и отступали так, как она научила их. Стреляли и умирали, потому что доверяли слабой женщине — доверяли ей, потому что Мазама научил ее скакать верхом, когда она была еще ребенком.

Она пришпорила жеребца. Вчера на нем ездили много и быстро, тем не менее, он рванулся вперед, пенящаяся волна силы. Азот патеры Шелка уже был в ее руке; она нажала на демона.

Увидев ужасный клинок, расколовший небо, погонщики Шерсти стегнули своих животных. Трос натянулся, безмолвно скользящий монстр из стали, самая большая змея Ехидны.

Раздалась громкая команда, солдаты остановились и повернулись кругом, их офицер увидел отряд Грача и заметил ловушку. Сейчас они могли бы целеустремленно атаковать, но ее собственный голос (так она сказала себе) был не в состоянии бросить армию против такого врага. Ее голос больше не воодушевит никого, значит, должна она сама. Она хлестнула поводьями белого жеребца, и звук серебряной трубы, который был ее голосом, отразился от каждой стены.

В пяти чейнах впереди клинок азота повредил ядерный генератор, и солдат, чьим сердцем был генератор, умер.

Вперед! Мимо ее собственной беспорядочной шеренги. Еще один солдат упал, и еще один. Вперед!

Жеребец запнулся и, как человек, закричал от боли; полдюжины солдат бросилось вперед. Жеребец, слишком слабый, чтобы стоять, упал; ей показалось, что ее атаковала сама улица, разом швырнув в нее все свои комья земли и кочки. Ее схватили стальные руки, био сражались с хэмами в безнадежной глупой схватке. Женщина, в три раза толще ее, взмахнула ломом. Солдат, которого она ударила, в ответ ударил ее прикладом карабина; она упала и не встала.

Майтера Мята билась в солдатской хватке. Азот исчез… Нет! Он под ногой. Солдат поднял ее, его ладони сжали ее, как клещи; она изо всех сил наступила на азот, выскочившее острие оторвало его ногу.

Из обрубка потекла черная дымящаяся жидкость, скользкая, как густая смазка. Они упали, и его хватка ослабела.

Она вырвалась, наклонилась, чтобы подобрать азот, а потом побежала, едва не упав опять; за ней гнались с потрясающей скоростью до тех пор, пока фасад Зерновой биржи не зачернел у нее над головой. Повернувшись, она разрезала преследовавшего ее солдата, чьи горящие искрящиеся половины упали к ее ногам.

— Бегите! Бегите! Спасайтесь!

Ее люди опрометью промчались мимо, хотя ей казалось, что у нее не голос, а бессильный вопль.

— Гиеракс, прими мою душу! — Меч азота ударил по первой колонне, и она разбилась, как стекло. Вторая, и фасад, казалось, повис в воздухе — угрожающее облако мрачного кирпича.

Солдат навел свой карабин, выстрелив за мгновенье до того, как клинок разрезал его лицевую пластину. Она почувствовала, как пуля пробила одежду, вдохнула пороховой дым и побежала, на ходу бешено взрезая третью колонну, потом остановилась и посмотрела назад, по лицу текли горячие слезы.

— Вы боги, я служила вам двадцать лет! Теперь дайте мне уйти!

Невесомый бесконечный меч пошел вверх. Невесомый бесконечный меч пошел вниз. И фасад Зерновой биржи тоже пошел вниз, падая, как картина, почти целый и почти сохраняя свой тяжеловесный узор; его каменные перекладины падали не быстрее и не медленнее, чем тонны кирпича и дерева. Ее правая рука, все еще державшая азот, уже начала было рисовать знак сложения, когда Грач схватил ее сзади и умчался вместе с ней.

Глава десятая Кальде Шелк

— Давайте пойду я, — требовательно сказала майтера Мрамор утром фэадня. — Они не будут в меня стрелять.

Генералиссимус Узик рассматривал ее одним левым глазом; правый закрывала плотная марлевая повязка. Он пожал плечами. Генерал Саба[11], командующая дирижаблем Тривигаунта, с сомнением поджала губы.

— Мы потратили уйму времени на это ужасное поместье, и никто не может сказать…

— Ты совершенно не права, дочь моя, — твердо сказала ей майтера Мрамор. — Мукор может — и сказала. Наш патера Шелк там пленник, как и утверждает Аюнтамьенто.

— Призраки!

— На самом деле только она. Я никогда не видела одержания, пока она не начала вселяться в наших учеников. Меня это очень расстраивает. — Она подозвала Рога. — Ты сделал белый флаг? Чудесно! И такая прекрасная длинная палка. Спасибо!

Генерал Саба фыркнула.

— Тебе не нравится, что я привела наших мальчиков и девочек.

— Дети не должны сражаться.

— Конечно, нет. — Майтера Мрамор серьезно кивнула, соглашаясь. — Но они сражались, и некоторых из них убили. Они убежали с генералом Мята, почти все. После того, как Мукор ушла, я подумала, кто сможет помочь мне, и наши ученики были единственными, о ком я смогла вспомнить. Рог и еще несколько уже достаточно выросли и стали более взрослыми, чем многие из взрослых. Заодно это помогло убрать их из города, где шли самые тяжелые сражения. — Она посмотрела на Узика, ища поддержки, но не нашла.

— Где все еще идут, — рявкнула генерал Саба. — Где находятся те войска, в которых мы крайне нуждаемся здесь.

— Они сражаются как с твоими девушками, некоторые из них, так и с нашей армией, и кое-кто уже погиб. Я тебе говорила об этом? Некоторые убиты, некоторые ранены, и очень тяжело. Мне сказали, что Имбирь оторвало руку. Не сомневаюсь, что среди твоих девушек тоже есть раненые.

— Именно поэтому…

— Как ты и сказала, мы зря тратим время. — Майтера Мрамор фыркнула; она научилась сногсшибательно фыркать. — Мне это надоело. Если они решат застрелить меня, им потребуется для этого меньше минуты. Тогда ты можешь атаковать. Но если нет, я смогу поговорить с советниками, засевшими там. И они могут приказать армии и гвардии, которые все еще сражаются с тобой…

— Вторая, — уточнил Узик.

— Да, Вторая бригада и наша армия. — Майтера Мрамор кивнула с покорной благодарностью. — Спасибо тебе, сын мой. Советники могут приказать им сдаться, но никто не знает, действительно ли советники находятся в Хузгадо. — Не дожидаясь ответа, она взяла у Рога флаг.

— Я иду с вами, сив.

— Нет, ты не идешь!

Тем не менее, он шел за ней вплоть до разрушенных ворот, не обращая внимания на птеротрупера, которая крикнула ему вернуться, и несчастливо смотрел, как майтера Мрамор медленно идет среди повалившихся камней и перекошенных балок, одетая в черную, удобную для ходьбы одежду майтеры Роза, лучшую одежду майтеры Роза.

Два мертвых талоса, погасшие, но еще дымящиеся, лежали на дорожке с коротко подстриженной травой, ведущей от ворот к вилле. В нескольких шагах от первого лежала ничком адъютант генерала Саба, рядом со своим белым флагом. Не обращая внимания на всех троих, майтера Мрамор пересекла лужайку с пышной сочной травой и направилась к входному портику, держась подальше от водяной пыли фонтана.

«Это огромное здание — дом Крови», — напомнила она себе. Именно отсюда пришел маленький человек с намасленными волосами, тот самый, которого она и Ехидна принесли в жертву. Еще недавно она едва могла вспомнить о том, как была Ехидной; но сейчас искаженное болью лицо молодого человека вернулось, обрамленное пламенем священного огня, в который она толкала его. Поможет ли Божественная Ехидна ей сейчас, в благодарность за эту жертву? Та Ехидна, которую она так много лет представляла себе во время молитв, скорее могла бы осудить ее за это.

Но еще не стреляют.

Никаких пуль. И вообще никаких звуков, за исключением легкого шелеста ветра и щелканья тряпки на палке, которую она держала. Какой молодой она себя чувствовала, и какой сильной!

Если она остановится и посмотрит назад, на Рога, будут ли они стрелять, убивая ее и будя детей? Сейчас дети спят, большинство из них. Или, по крайней мере, они должны спать, там, под безлистными тутовыми деревьями. Летняя безжалостная жара, пустынная жара, которую она так ненавидела, дезертировала именно тогда, когда дети нуждались в ней, оставив их спать в усиливающемся холоде наполовину ушедшей осени, дрожать, съежившись вместе, как поросята или щенки, в домах без крыш с разбитыми окнами и стенами, усеянными пулями и шрамами от огня; однако большинству из них такая жизнь казалась лучше занятий, и они говорили: предпочитаем убивать труперов Аюнтамьенто и грабить убитых.

Пятнистое зеленое лицо появилось в окне, самом близком к большой двери. «Только лицо, — с дрожью облегчения сказала себе майтера Мрамор. — Ни карабинов, ни гранатометов».

— Я пришла, чтобы увидеть сына, моего сына, — крикнула она. — Моего сына, Кровинку. Скажи ему, что пришла его мать.

Невысокие каменные ступеньки вели на широкую веранду. Дверь распахнулась раньше, чем она встала на последнюю. Через нее она увидела солдат и био в серебристой броне. («Био одеваются как хэмы, — сказала она себе, — потому что хэмы храбрее».) За ними стоял еще один био, высокий и краснолицый.

— Доброе утро, Кровинка, — сказала она. — Спасибо, что принес тех белых кроликов. Быть может, Киприда улыбнется тебе.

— Ты слегка изменилась, мама, — усмехнулся Кровь. Некоторые из вооруженных людей засмеялись.

— Да, ты прав. Когда мы сможем поговорить наедине, я расскажу тебе об этом все.

— А мы решили, что ты хочешь заключить сделку.

— Да. — Майтера Мрамор оглядела холл; она не очень много знала о живописи, но подозревала, что этот туманный ландшафт прямо перед ней может принадлежать Мартагону. — Я хочу поговорить и об этом. Кровинка, боюсь, мы обрушили добрую часть твоей стены, но я бы хотела сохранить твой прекрасный дом целым и невредимым.

Два солдата шагнули в сторону, и Кровь вышел, чтобы встретить ее.

— И я, мама. И еще я бы хотел сохранить нас всех.

— Именно поэтому вы не стреляли? Вы убили ту несчастную женщину, которую послала генерал Саба, почему не меня? Возможно, я не должна спрашивать.

Кровь посмотрел направо.

— Эй, там, заткнитесь. Мы не стреляли в ту толстуху с флагом, и я хочу, чтобы ты поняла это прямо сейчас. Если дело в этом, говорить не о чем. Я не стрелял в нее и не говорил никому. Никто из парней не стрелял по ней, и они никому не поручали. Ясно? Скажешь ли ты «Пас с этим», не требуя ничего взамен?

Майтера Мрамор вскинула голову и подняла бровь:

— Кто-то застрелил ее из окна твоего дома, Кровинка. Я это видела.

— Лады, ты это видела, и Тривигаунт хочет, чтобы кто-то за это заплатил. Я их понимаю. Но я хочу тебе втолковать — это не я и не эти парни. Мы этого не делали, и тут спорить не о чем. Я хочу, чтобы это было установлено до всякого договора.

Майтера Мрамор положила руку ему на плечо.

— Я все поняла, Кровинка. А ты знаешь, кто это сделал? Ты покажешь их нам?

Кровь заколебался, его апоплексическое лицо стало краснее, чем обычно.

— Если… — Его взгляд быстрее молнии метнулся к солдату и обратно. — Да, конечно. — Некоторые из его людей что-то пробормотали, соглашаясь.

— Тогда наша сторона тоже принимает это, — сказала ему майтера Мрамор. — Я доложу моим начальникам, генералиссимусу Узику и генералу Саба, что ты ничего общего с этим не имеешь и дашь показания против виновных. Кто они?

Кровь игнорировал вопрос:

— Хорошо. Отлично. Они не атакуют, пока я говорю с тобой?

— Конечно, нет. — Майтера Мрамор молча взмолилась, чтобы это было правдой.

— Наверно, ты хочешь сесть. Я знаю, что хочешь. Иди за мной, и мы сможем это устроить.

Он провел ее в обшитую деревом приемную и плотно закрыл дверь.

— Мои мальчики немного нервничают, — объяснил он, — поэтому и я нервничаю, когда они рядом.

— Значит, они мои внуки? — Майтера Мрамор опустилась в обитое гобеленом кресло, слишком глубокое и слишком мягкое для нее. — Твои сыновья?

— У меня их нет. Ты сказала, что ты — моя мать. Как мне кажется, ты имела в виду, что хочешь поговорить от ее имени.

— Я — твоя мать, Кровинка. — Майтера Мрамор внимательно оглядела его, находя в тяжелом коварном лице как свои черточки, так и его отца. — Мне кажется, ты видел меня после того, как выяснил, кто я такая, или кто-то другой увидел меня и описал тебе, но сейчас ты не узнаешь меня. Я понимаю. Несмотря на это, ты — мой сын.

Кровь рефлекторно ухватился за возможность спасения.

— Тогда ты не хочешь, чтобы меня кокнули, а?

— Да. Конечно, не хочу. — Она уронила палку и белый флаг на ковер. — Если бы я хотела, чтобы ты умер, все было бы намного легче. Ты это понимаешь? Должен. Ты, из всех этих людей.

Она на мгновение замолчала, думая.

— Я уже была старой, когда ты узнал, кто я такая, и, как мне кажется, я выглядела еще более старой. И мне уже было сорок, когда ты родился. Это ужасно много для био-матери.

— Когда я был мелким, она приходила несколько раз. Я помню ее.

— Каждые три месяца, Кровинка. Раз в сезон, так часто, как я могла отлучиться одна. Нам полагается ходить парами, и, обычно, мы так и делаем.

— Она мертва? Моя мать?

— Приемная мать? Не знаю. Я потеряла ее из виду, когда тебе было девять.

— Я имею в виду… Роза. Майтера Роза, моя настоящая мать.

— Я. — Майтера Мрамор стукнула себя в грудь, раздался негромкий щелчок.

— Это была ее посмертная жертва. Так сказала другая сивилла.

— Мы сожгли некоторые ее части, — уступила майтера Мрамор. — Но в гробу было больше частей меня. Частей Мрамор, я имею в виду, хотя я продолжаю носить ее имя. Это облегчает жизнь, особенно с детьми. Тем не менее, во мне осталось очень много моей личности.

Кровь встал и подошел к окну. Над полуразрушенной секцией стены виднелась серо-зеленая турель гвардейского поплавка.

— Ты не против, если я его открою?

— Конечно, нет. Так даже лучше.

— Так я услышу, если кто-нибудь начнет стрелять, и смогу его остановить.

Она кивнула:

— Я полностью согласна с тобой, Кровинка. У некоторых из детей есть карабины, и почти у всех есть иглометы. Возможно, я должна была отобрать их, но, боюсь, они нам понадобятся на обратном пути. — Она вздохнула, усталое хисс швабры по полу террасы. — Все равно самые хулиганистые спрятали бы их оружие, хотя на самом деле эти дети не такие уж плохие.

— Я помню, когда она потеряла руку, — сказал ей Кровь. — Она обычно трепала меня по голове и говорила, дескать, он, то есть я, становится выше. Однажды она пришла с рукой как у тебя…

— Вот с этой, — майтера Мрамор показала ее.

— И я спросил, что произошло. Тогда я не знал, что она моя мама — просто сивилла, которая иногда приходит. Моя мама ставила на стол чай и пирожные.

— Или сэндвичи, — дополнила майтера Мрамор. — Очень вкусные сэндвичи, хотя я старалась съесть не больше четверти. Бекон осенью, сыр зимой, маринованный налим с луком на тосте весной, творог и жеруха летом. Ты помнишь, Кровинка? Мы всегда давали тебе один.

— Иногда я не получал больше ничего другого, — горько сказал Кровь.

— Знаю. Вот почему я никогда не ела больше четверти.

— Это действительно та самая рука? — Кровь с любопытством оглядел ее.

— Да, она и есть. Руки трудно поменять самому, Кровинка, потому что приходится делать это одной рукой. Для меня было особенно трудно, потому что к тому времени я уже установила много новых частей. Или, скорее, восстановила очень много старых. Они работали лучше, вот почему я хотела их, но я еще не привыкла пользоваться ими, и поэтому заменить руки было так тяжело. Однако сжигать их было бы бесполезным расточительством. Они действовали намного лучше, чем мои старые.

— Даже если это правда, я не собираюсь звать тебя мамой.

Майтера Мрамор усмехнулась, подняла голову и наклонила ее направо, как делала всегда.

— Уже, Кровинка. Тогда. Тогда ты уже назвал меня Мама. Звучало чудесно.

Он ничего не ответил, и она добавила:

— Ты сказал, что собираешься открыть окно. Почему не открыл?

Он кивнул и поднял раму.

— Вот почему я купил твой мантейон, ты знаешь об этом? Я больше не был пацаном, которого никто не хочет знать. У меня были деньги и влияние, и мне сказали, что моя мать умирает. Я не говорил с ней лет пятнадцать-двадцать, но я спросил Муска, и он сказал, что, если я действительно хочу свести счеты, могет быть, это мой последний шанс. Я решил, что он прав, так что мы пошли, оба.

— Свести счеты, Кровинка? — Майтера Мрамор подняла бровь.

— Не имеет значения. Я сидел около нее, ей что-то понадобилось, и я послал Муска. Тогда я что-то сказал и назвал ее Мам, и она ответила: «Твоя мама еще жива, Кровь, я пыталась быть для тебя мамой и поклялась, что никогда не скажу тебе, кто она».

Он отвернулся от окна, посмотрел на майтеру Мрамор и добавил:

— И она действительно не сказала. Но я все равно узнал.

— И купил мой мантейон, чтобы мучить меня?

— Ага. Была задолженность по налогам. И я по-настоящему близок с Аюнтамьенто. Мне кажется, ты знаешь об этом, иначе вы бы не появились здесь.

— У тебя здесь советники. Лори, Долгопят и Потто. Это одна из причин, почему я хотела поговорить.

Кровь покачал головой:

— Долгопят ушел. Кто сказал тебе?

— Как и твоя приемная мать, я поклялась не говорить.

— Один из моих людей? Кто-то в этом доме?

— Кровинка, мои губы запечатаны.

— Могет быть, мы вернемся к этому позже. Но да, я разрешил им остаться у меня. Не первый раз, кстати. Когда я узнал о тебе — если ты действительно та, за кого себя выдаешь, — я поговорил с Лори, как друг разговаривает с другом, и он разрешил мне взять мантейон за налоги. Знаешь, во сколько это мне обошлось? Двенадцать сотен с мелочью. Я собирался оставить тебя в подвешенном состоянии и продолжать говорить о том, что снесу все здания. Но тут заявился Шелк. Великий кальде Шелк собственной персоной! Сейчас этому никто не поверит, но он пришел. И вломился в мой дом, как вор. Клянусь Фэа, он и есть вор.

Майтера Мрамор фыркнула. Это было то самое сногсшибательное и опустошительное фырканье, достойное разрушителя городов и ниспровергателя правительств; Кровь вздрогнул, и это ей так понравилось, что она фыркнула опять.

— Как и ты, Кровинка.

— Лилия. — Кровь сглотнул. — Только чем твой Шелк лучше? Да ни на бит. И я увидел возможность заработать пару карт и слегка позабавиться, сделав из твоего ползущего червяка целый клубок червей. Благодаря маленькой любезности советника Лори, я взял твой мантейон за двенадцать сотен, как я и сказал тебе, и собирался сказать Шелку о тринадцати сотнях, а потом удвоить. — Кровь пересек комнату, подошел к инкрустированному шкафчику, открыл его, нацедил в приземистый стакан джина и долил воды.

— Только когда я немного поговорил с ним, то наврал о тринадцати тысячах, потому как он на самом деле думал, что это старье посреди трущоб бесценно. И сказал, что продам ему мантейон за двадцать шесть тысяч.

Кровь хихикнул и опять сел.

— Я не такой уж плохой хозяин, мама. Если бы я подумал, что ты пьешь, я бы тебе налил, хотя ты и назвала меня вором.

— Я просто констатировала факт, Кровинка, и не называла имен. Здесь, наедине, ты можешь называть меня шлюхой, потаскухой или любой другой грязной кличкой. Это то, что я есть или, во всяком случае, была, хотя ни один мужчина, кроме твоего отца, не касался меня.

— Не я, — сказал ей Кровь. — Я выше всего этого.

— Но ты унизил себя, обманув этого бедного мальчика, потому что он ценил вещи, порученные его заботе, и был так глуп, что не мог себе представить, как лгут авгуру.

Кровь усмехнулся:

— Если бы я не унижался, мама, я был бы таким же бедным, как он. Или, во всяком случае, каким он был. Я не помню, сколько времени я ему дал, чтобы добыть бабки. Могет быть, пару недель, или что-то в этом роде. Потом, когда я заставил его пресмыкаться, я сказал, что, если он принесет мне что-нибудь на следующей неделе или когда-то там еще, я, могет быть, дам ему немного больше времени. Потом, через пару дней, я послал Муска сказать ему, что он должен принести всю сумму, и немедленно. Мне казалось, что он опять придет сюда и будет просить меня дать больше времени, сечешь? И это была бы милая маленькая игра того сорта, который я люблю больше всего.

Майтера Мрамор сочувственно кивнула:

— Я понимаю. Думаю, что время от времени мы все играем в такие маленькие злые игры. Во всяком случае, я. Но твоя окончена, Кровинка. Ты выиграл. Он у тебя, в твоем доме, пленник. Тот, кто рассказал мне о советниках, рассказал и об этом. И у тебя есть я. Ты сказал, что хотел отомстить своей приемной матери, которую мы нашли для тебя, и купил наш мантейон, чтобы отомстить мне, потому что я дала тебе жизнь и попыталась сделать так, чтобы о тебе позаботились.

Кровь уставился на нее и облизал губы.

— Ты выиграл обе игры. Возможно, все три. Так что вперед, Кровинка. Один выстрел убьет меня, а в твоем фойе я видела много карабинов. А потом тебя убьют люди из Тривигаунта за убийство адъютанта генерала Саба, или тебя застрелит генералиссимус Узик за убийство меня. Возможно, тебе дадут возможность выбирать. Хочешь ли ты умереть заслуженно? Или незаслуженно?

Кровь не ответил, и она добавила:

— Возможно, тебе стоит спросить твоего друга Мускуса. Судя по тому, что ты рассказал, он часто дает тебе советы. Где он, кстати?

— Остался там, после того, как мы принесли кроликов. Сказал, что должен кое о чем позаботиться, а он слишком редко выбирается в город. Я думаю, что твоя сторона схватила его, когда он пытался вернуться домой.

Майтера Мрамор покачала головой.

Кровь сделал глубокий глоток из стакана.

— Я не собираюсь убивать тебя, мама, и я не убивал ее. Ты сама с этим согласилась. Давай договариваться. Примерно через час гвардия сравняет этот дом с землей и убьет всех. Я это знаю. И они до сих пор не сделали это только потому, что знают — Шелк здесь. Верно?

Майтера Мрамор кивнула:

— Освободи его и отдай мне, Кровинка; тогда мы уйдем и не вернемся.

— Это не так-то просто. Да, он здесь, прямо здесь, в моем доме. Но его взяли советники и их солдаты, а не я.

— Тогда я должна поговорить с ними. Проводи меня к ним.

— Лучше я приведу их сюда, — сказал ей Кровь, — они могут быть где угодно. — И тихо добавил: — Клянусь пиром Фэа, это все еще мой гребаный дом!

Потто открыл дверь на верхней площадке лестницы в погреб и поманил пальцем Песка.

— Поднимите его наверх, сержант. Мы собираем их всех вместе.

Песок отсалютовал, щелкнув титановыми ступнями и держа карабин вертикально перед лицом.

— Слушаюсь, советник! — Он подтолкнул Шелка кончиком правой ноги, и Шелк встал.

Он упал, когда пытался перебраться со второй ступеньки на третью, и еще раз на полпути вверх.

— Держи, — сказал ему Песок и вернул трость Меченоса.

— Спасибо, — пробормотал Шелк, и добавил: — Мне очень жаль, но, боюсь, мои ноги слегка ослабли.

— Мы собираемся вернуть вас вашим друзьям, патера, — радостно сообщил ему Потто, — если сможем убедить их взять вас. — Схватив разорванную сутану Прилипалы, он вздернул Шелка на оставшуюся ступеньку. — Вам, наверно, хотелось полежать там, внизу, а? Немного поспать? Может быть, что-нибудь съесть? Помогите нам, и получите все это.

Он так внезапно отпустил Шелка, что тот опять упал, в третий раз.

— Он опять пытался убежать, сержант?

Шелк не расслышал ответа Песка; он думал о слишком многих важных вещах. В том числе об именах. Его собственное и Песка были похожи — каждое содержало по три согласных, имело вторую букву «е» и кончалось на «к». Однако они никак не могли иметь родственных связей, потому что Песок — хэм, а он — био. Тем не менее, они были связаны похожестью имен. Не невероятно (он обнаружил, что это соблазнительная мысль). В Песке чувствовалось нечто родственное, этот хэм был версией его самого в некотором витке более высокого порядка. Многое из того, что показал ему Внешний, намекало, что такие витки существуют.

Песок ткнул его сзади стволом карабина, и Шелк ударился о стену.

Хэмы не бывают авгурами, так что нельзя даже вообразить, что Песку предначертано стать авгуром. Но тогда, быть может, ему, Шелку, предначертано стать гвардейцем? Если бы он был гвардейцем, а не неудавшимся авгуром, многие связавшие их соответствия (уже отмеченные) были бы более совершенными, и таким образом этот нижний виток, в котором они живут, тоже стал бы более совершенным.

Но нет, мать хотела, чтобы он поступил в Хузгадо, стал клерком, как отец Гиацинт, и, возможно, поднялся бы до комиссара. Как она светилась, когда говорила о политической карьере, почти до того дня, когда он уехал в схолу.

— Сюда, — сказал ему Потто и толкнул его в дверь, за которой оказалась вычурно украшенная комната, полная бездельничающих солдат и вооруженных людей.

— Это кальде? — спросил один из людей; второй кивнул.

И вот он стал политиком, как и хотела его мать.

Он приставил стул к ее шкафу и встал на сидение, чтобы посмотреть на бюст, стоявший на темной верхней полке; и она, найдя его там, пристально глядящего на кальде, сняла бюст сверху, стряхнула с него пыль и поставила на туалетный столик, где он мог видеть его лучше — и удивляться широким плоским щекам, прищуренным глазам, высокому округлому лбу и чувственному рту, который стремился говорить. Вырезанное лицо кальде опять встало перед его мысленным взглядом, и ему показалось, что он где-то видел его, день-два назад.

Льющийся солнечный свет, щеки — не гладкое дерево, а бугорчатые и чуть тронутые оспой. Возможно ли, что он, ребенком, когда-то видел кальде?

— А теперь послушай меня. — Перед ним стоял Потто, на полголовы ниже его, с пухлым приятным лицом.

…видел кальде вне витка, потому что даже без потерявшихся очков он заметил пудру на его щеках и пятна, которые пудра должна была спрятать — видел его, в таком случае, под эгидой Внешнего, в некотором смысле.

Когда Потто втолкнул Шелка в комнату, Кровь и майтера Мрамор сидели бок о бок; это так поразило Шелка, что какое-то время он не замечал Синель, Меченоса и изнеможенного авгура, выстроенных в ряд вдоль стены.

— Я — советник Лори, — сказал немолодой, но все еще симпатичный человек, стоявший у камина. — Полагаю, вы — Шелк?

— Патера Шелк. Его Святейшество Пролокьютор еще не принял мое отречение. Могу ли я сесть?

Лори не обратил внимания на вопрос.

— Вы — восставший кальде.

— Другие назвали меня кальде, но в восстании я не участвовал. — Потто толкнул его к стене; Шелк встал рядом с Синель.

Лори улыбнулся, его синие глаза сверкнули, как осколки льда; очарование этой морщинистой мудрости было так велико, что даже насмешливая улыбка делала его почти неотразимым.

— Кальде, вы убили моего кузена Лемура, верно?

Шелк покачал головой.

— Я не знаю никого из остальных, за исключением Синель, — сказала майтера Мрамор. — Не должна ли я представиться?

— Я представлю тебя, — сказал ей Кровь, — это мой дом. — С легким удивлением Шелк сообразил, что Кровь сидит в том самом кресле, в котором он сидел неделю назад, и это та самая комната.

— Это советник Лори, — сказал Кровь, без особой необходимости, — новый председатель Аюнтамьенто. Второго советника зовут Потто.

— Кальде Шелк и советник Потто — старые знакомые, — промурлыкал Лори. — Это правда, кальде?

— Этого солдата я сам не знаю, — продолжал Кровь и на мгновение замолчал, чтобы глотнуть из стакана. — Могет быть, это не имеет значения.

— Сержант Песок, — сказал ему Шелк. — В тарсдень он и советник Потто меня допрашивали. Было очень больно, и, вполне возможно, они собираются повторить допрос.

Песок встал по стойке «смирно» и собрался говорить, но Шелк жестом остановил его:

— Ты только выполнял свой долг, сержант. Я понимаю. Отдавая тебе должное, я должен добавить, что еще раньше ты отнесся ко мне хорошо.

— Сержант, ты нам больше не нужен, — сказал Потто. — Ты знаешь, что делать.

Песок посмотрел на Шелка, отдал честь, четко повернулся кругом, подошел к двери и закрыл ее за собой.

— Очень симпатичный молодой человек, — заметила майтера Мрамор. — Мне было неприятно услышать, что он вел себя плохо по отношению к тебе, патера.

Кровь указал на нее стаканом:

— Это святая сивилла майтера Роза…

Синель нервно хихикнула.

— Я — майтера Мрамор, Кровинка, — вмешалась майтера Мрамор. — Помнишь? Я же объясняла тебе. Мы с Синель уже встречались, и, естественно, патера хорошо знает меня.

— Патера Шелк, она имеет в виду, — растолковал маленький авгур, стоявший в углу. — Я тоже имею право на почтение, как и мои более низкопоставленные спутники. Кальде, сама Приподнимающая Сцилла назначила меня новым Пролокьютором Вайрона, во время той самой теофании, когда она подтвердила, что вы — кальде. Был ли я, как я осмелюсь надеяться, первым, кто…

Шелк выдавил из себя улыбку:

— Как приятно увидеть тебя снова, патера.

— Почему ты вообще не умер? — выпалила Синель. — Я сама стояла там… Мы не могли, никто из нас…

— Он крепкий орешек! — хихикнул Меченос. — И мой ученик! Верняк!

— Майтера, вы знаете мастера Меченоса? Мастер Меченос обучает меня фехтованию. Мастер Меченос, это святая сивилла майтера Мрамор. Сейчас она является старшей сивиллой в моем… в мантейоне на Солнечной улице.

— Я также представитель генералиссимуса Узика и генерала Саба из Тривигаунта, — негромко добавила майтера Мрамор. — Я пришла сюда, чтобы обсудить твое освобождение.

— Как видите, — с насмешливой серьезностью сказал Лори, — ключ от кризиса находится в наших руках, щедрые боги бросили кольцо нам на колени. Как глупы те, кто подвергает сомнению могущество бессмертных богов!

Черный силуэт промелькнул через открытое окно и тяжело приземлился на плечо Шелка.

— Птица взад!

— Орев! — Шелк посмотрел на него, удивленный и обрадованный больше, чем был готов признать.

— Жгучая Сцилла, — Наковальня, не обращая внимания на Орева, направил указательный палец на Лори, — ничего не дала тебе.

— В таком случае мы получили наше нынешнее положение только благодаря собственным заслугам, — усмехнулся Лори. — И мы благодарим неумирающих, всегда щедрых богов за наши таланты.

Орев вопросительно склонил голову набок:

— Добр бог?

— Она уничтожит вас всех, если навредите любому святому авгуру из присутствующих здесь или этой сивилле. Мы неприкосновенны.

— Если понадобится, мы рискнем вызвать ее гнев. Эй ты, старик, хватит искать свою рапиру. Ее здесь нет. Ты что, думаешь победить всех нас?

Меченос покачал головой:

— Ты думаешь, будто я не знаю, что в доме тьма солдат?

— Ты бы не смог ничего сделать, даже если бы их не было. — Лори взял с каминной полки подпорку для книг и сжал ее пальцами — та с треском взорвалась, превратившись в снежно-белые осколки. Дверь тут же распахнулась; за ней стояли Песок и еще двое солдат, с карабинами на изготовку.

Орев свистнул.

— Все в порядке, — сказал им Потто. — Закройте дверь.

— Кальде Шелк — сильный молодой человек, но он серьезно ранен. Вы — стары, безоружны и далеко не так сильны, как предполагаете. Наш новый Пролокьютор тоже не груда мышц. Мне нужно продолжать?

— Я могу понять, как вы оказались в туннелях, мастер Меченос, — вы и Его Святейшество, — сказал Шелк. — Вы побежали туда в поисках укрытия, как я и Гиацинт…

— Ты ее умыкнул? — прервал его Кровь. — Где она?

— Нет. Но мы какое-то время провели вместе, если хочешь знать. Мы разделились. — Шелк опять повернулся к Меченосу: — После того, как вы вырыли меня из рыхлого грунта, вы вместе с Синель и патерой пошли по туннелю за водой, оставив Его Святейшество со мной — с моим телом, как вы думали. Верно?

Меченос кивнул.

— Только мы не думали, что ты уже холодный, — сказала Синель. — Мы знали, что ты жив. Его Святейшество сказал, что у тебя бьется пульс, только мы никак не понимали, как ты могешь быть жив после того, как тебя завалило.

Лори прогремел остатками подставки, которые держал в руке.

— Простите, что вмешиваюсь в вашу беседу, но вы заинтриговали меня, упомянув Его Святейшество. Я так понимаю, что вы имеете в виду не нашего друга, а настоящего главу Капитула? Кальде, он тоже был с вами в туннеле?

— Да, был. Возможно, мне не следовало упоминать это.

— Он старый человек, — счастливо сказал Потто. — Один из наших патрулей, безусловно, найдет его, кузен.

— Очень умный старый человек. — Лори выглядел озабоченным. — Смутьян.

«Квезаль сказал Синели, что я жив, — подумал Шелк. — А мне он сказал, что они посчитали меня мертвым. Он солгал либо ей, либо мне. Но почему?»

— Плох вещь! — сказал Орев всем и каждому.

— Меня арестовал патруль во главе с сержантом Песком, — рискнул сказать Шелк. — Как я понимаю, он же арестовал мастера Меченоса, патеру Наковальня и Синель. Я очень удивился, увидев их здесь, но, как мне кажется, сейчас я это понимаю. Песок, наверно, послал одного солдата назад с ними, а сам шел дальше в одиночестве, пока не нашел меня, возможно потому, что услышал мой голос — я разговаривал с Его Святейшеством. Верно?

— Где этот туннель, патера? — спросила майтера Мрамор. — Ты говоришь о туннеле под домом?

Потто широко улыбнулся ей, сверкнув сияющими зубами.

Кровь поставил свой стакан.

— Ага, ты права, мама, и он соединяется с пачкой других.

— Вот именно это ты и должна передать своим начальникам, майтера, — сказал ей Лори. — Они думают, что обложили нас, как крыс в котле. Ничто не может быть дальше от правды. Мы можем уйти из этого дома и от них тогда, когда захотим.

— Только я не хочу, — добавил Кровь. — Это мой дом.

Она задумчиво посмотрела на него, прижав палец к щеке.

— Плох дыр. — Орев с опаской взъерошил перья.

— Твоя птица была внизу вместе с нами, — прошептала Синель. — И с Гагаркой на лодке.

— Да ты же обгорела! — Шелк мысленно упрекнул себя в глупости. — Я глядел на тебя — разинув рот, я полагаю. Надеюсь, ты извинишь меня, но я никак не мог понять, почему твое лицо стало таким красным, таким близким к тому красно-коричневому цвету деревянного бюста, который когда-то был у моей мамы.

— На лодке она не носила ничего, — вмешался Наковальня. — Потом мою сутану. Майтера заставила их дать ей платье.

— Сейчас для этого подходящий момент? — рявкнул Лори.

— Возможно, нет, — согласился Шелк. — Просто, советник, Синель напомнила мне об одном событии моего детства.

Лори отмахнулся от солнечного ожога Синель и бросил самый большой кусок подставки на приставной столик из розового дерева, рядом с локтем майтеры Мрамор.

— Мрамор? Так вас зовут, майтера? Кальде только что напомнил нам это слово.

— Да.

— Так вот из чего была сделана эта безделушка. Настоящий мрамор из Витка Короткого Солнца, в точности как вы. — В это мгновение лицо Лори больше не было привлекательным. — Я оставлю этот кусок здесь, так что вы не забудете это.

— Не забуду, — пообещала майтера Мрамор. — И вам, советник, советую не забывать, что вас окружают тысячи хорошо вооруженных труперов. Большинство людей на моем месте преувеличило бы их количество, но я не буду. Я расскажу вам правду, так что впоследствии вы не сможете сказать, что вас обманули или даже ввели в заблуждение. Две роты птеротруперов из Тривигаунта, почти вся Третья бригада гвардии и элементы Четвертой. Я спросила генералиссимуса Узика, что означает «элементы», и он ответил: четыре поплавка и рота тяжелой пехоты. Кроме того, здесь еще пять тысяч бойцов майтеры Мята, и из города все время подходят новые и новые. Они услышали, что здесь патера Шелк, и хотят штурмовать дом немедленно. Когда я уходила, генералиссимус Узик и генерал Саба высказали опасение, что могут не сдержать их без помощи гвардейцев и без возникновения дополнительных разногласий внутри них.

— Бой счас? — поинтересовался Орев.

Улыбнувшись, майтера Мрамор повернулась к Шелку.

— Это та самая птица, которая прыгала по твоей кухне, когда доктор Журавль лечил тебя, верно? Позже я видела ее в своем стекле и в саду — на твоем плече, как и сейчас. Я знаю, что видела ее раньше.

Нет, маленькая птица, никаких боев. Не сейчас, или еще не сейчас. Но генералиссимус Узик откровенно сказал мне, что, если не будет возможности остановить людей майтеры Мята, не стреляя в них, он отойдет в сторону и разрешит им атаковать дом. Видишь ли, я сообщила по секрету своим ученикам, что твой хозяин здесь. Они, похоже, рассказали это слишком большому числу людей прежде, чем мы выступили из города, так что все это — моя ошибка. Я чувствую себя очень виноватой и стараюсь искупить вину.

— Но она не захотела сказать мне, — добавил Кровь, — кто рассказал ей об этом. Или ты передумала, мама?

— Конечно, нет. Я дала слово.

Лори, который стоял, облокотившись на каминную полку, отошел от нее и встал перед майтерой Мрамор.

— Это маленькое совещание слишком затянулось. Разрешите мне сказать вам, чего мы хотим, майтера. Потом вы можете вернуться обратно и повторить мои слова птеротруперам из Тривигаунта и пяти тысячам бунтовщиков Мяты, хотя лично я не по-джентльменски сомневаюсь, что их так много. Мы не собираемся вести переговоры. Вы принимаете наши условия, или мы убиваем всех этих пленных, включая Шелка, и подавляем мятеж.

Наковальня опять выпрямился:

— У вас нет права…

Кулак Потто ударил по щеке Наковальни со звуком почти таким же громким, с каким сломалась книжная подпорка.

— Итак, мы дошли до этого. — Майтера Мрамор пригладила черную юбку, покрывавшую ее металлические бедра. — Следующими будут иглометы и ножи, никаких сомнений.

— Я предупреждаю вас, советник Потто, — сказал Шелк. — Не делайте этого еще раз.

— Иначе вы сломаете мне шею? — Потто улыбнулся так, как улыбается жирный мальчишка, глядящий на украденный пирог. — Маленького мясника бьешь, большой мясник лает? Мы уже поиграли в «кто кого сильнее». Если вы уже забыли, я могу опять поучить вас правилам.

Наковальня сплюнул кровь.

— Справедливые боги отмстят за оскорбление авгуров. Гибель…

Потто поднял руку, и Наковальня замолчал.

— Без рук, — предложил Орев.

— Боги могут отомстить, а могут и нет, — прошептал Шелк. — Я не знаю, и, если бы меня заставили выбирать, я бы сказал, что они не делают ничего такого.

Лори зааплодировал, с сардонической улыбкой; Потто присоединился к нему спустя полсекунды.

Внезапно голос Шелка наполнил комнату:

— Закон, однако, делает. Майтера объяснила вам, сколько бойцов у генералиссимуса Узика, сказав — очень честно и разумно, по-моему, — что не хочет, чтобы вы чувствовали себя обманутыми, когда все закончится. Вам стоило слушать ее более внимательно.

— Скажи им! — вставил Меченос.

— Я пытаюсь. — Шелк кивнул, главным образом (как показалось) себе. — Поскольку все это очень скоро закончится. Будет суд, и вы, советник Потто, и вы, советник Лори, будете слушать, как майтера, Синель, мастер Меченос и патера Наковальня будут свидетельствовать о том, что они видели и слышали — и еще чувствовали, — судье, который больше не будет бояться вас.

Потто хихикнул и посмотрел на Лори:

— И это тот, кого выбрали, чтобы заменить нас?

— Да, хотя сначала я тоже не поверил, но начинаю принимать, — сказал Кровь, удивив всех.

— Советник, все живые существа снашиваются, и со временем их надо заменять, — заметила майтера Мрамор Потто.

— Не меня!

— Мне кажется, вы должны только приветствовать это. Сколько лет вы усиленно трудитесь, заботитесь и планируете, все ради нашего неблагодарного города? Пятьдесят? Шестьдесят?

— Дольше! — Потто опустился на позолоченное канапе.

— Советник, — поинтересовался Шелк, — вы — не настоящий Потто в подводной лодке, но вы сами, с кем я говорю — помните Виток Короткого Солнца? Советник Лори утверждает, что там могли добывать мрамор. Я ничего не знаю о старинных вещах, но слышал, что в нашем витке этот камень никогда не находили в природе.

— Я не настолько стар.

— Я собираюсь перечислить наши требования, — рявкнул Лори. — И поскорей покончить с этим.

Майтера Мрамор встала с кресла и подошла к Шелку.

— Давайте, советник, пожалуйста.

— Как я и сказал, никаких переговоров. Следующие пять условий воплощают наши требования, и мы не готовы принять ничего меньшего. — Лори выудил из внутреннего кармана листок бумаги и с треском развернул его.

— Во-первых, Шелк должен публично заявить, без всяких оговорок, что он никогда не был кальде и никогда им не будет, что в Вайроне нет никакого кальде, и Аюнтамьенто — единственное законное правительство.

«Я буду счастлив заявить это, лишь бы был мир», — сказал ему Шелк и, только выговорив последнее слово, сообразил, что говорил мысленно.

— Во-вторых, не должно быть никаких выборов новых советников. Вакантные места останутся вакантными, и нынешние члены Аюнтамьенто сохранят свои посты.

В-третьих, Рани из Тривигаунта должна вывести свои войска с территории Вайрона, предоставить заложников — мы назовем их имена, — чтобы гарантировать невмешательство в наши дела.

В-четвертых, гражданская гвардия выдает нам, Аюнтамьенто, офицеров-предателей, которых ждет суд и наказание.

Пятое и последнее. Бунтовщики должны сдать оружие, которое будет собрано армией.

— Я предлагаю вам молиться долго и усердно над этим, сын мой, — пробормотал Наковальня, несмотря на разбитые губы, — и принести что-то в жертву. Мудрость богов не просветлила ваш совет.

— Нам все это не нужно, — ответил Потто.

— Когда Вспыльчивая Сцилла узнает…

— А что вы предлагаете Рани, бунтовщикам, как вы называете их, и гвардии взамен? — прервала его майтера Мрамор.

— Мир и всеобщую амнистию. Пленники, которых вы видите здесь, включая Шелка, будут освобождены целыми и невредимыми.

— Понимаю. — Майтера Мрамор положила руку на плечо Шелка. — Я очень разочарована. Именно я всячески убеждала генералиссимуса Узика и генерала Саба, что вы — разумные люди. Они послушали меня, главным образом из-за мужества моей сив, генерала Мята. И из-за ее побед, которыми мы все очень гордимся, если, говоря так, я не оскорбляю хороших богов, даровавших ей их. Но теперь я обнаружила, что, вступившись за вас, я безрассудно потратила весь кредит доверия, который она заработала нам.

— Если вы считаете нас неразумными… — начал было Лори.

— Да, считаю. Вы сказали, что патера Шелк на самом деле не кальде. Тогда какой толк от его заявления? Что он должен сказать людям, по вашему мнению? Разве авгур из мантейона на Солнечной улице может сказать, что ваше Аюнтамьенто должно продолжить править городом? Вы только выставляете себя на посмешище.

— Почему тогда вы не смеетесь? — рявкнул Потто.

— Кальде? — улыбнулся Лори. — Таковы наши требования. Пролокьютор не освободил вас от обетов, как вы сами сказали, значит, вы хотите, чтобы он это сделал. Хотите ли вы отказаться от поста кальде, который, на самом деле, никогда не занимали?

— Да, я бы не хотел ничего другого. — Шелк, опиравшийся на трость Меченоса с серебряной окантовкой, выпрямился. — Я не выбирал стезю политика, советник. Политика выбрала меня.

— Хорош Шелк, — объяснил Орев.

Лори опять взглянул на майтеру Мрамор:

— Вы все слышали. Наверно, вы хотите рассказать Узику все, что услышали.

— К сожалению, — продолжал Шелк, — остальные ваши условия невыполнимы. Возьмем второе. Народ требует, чтобы правительство подчинялось нашей Хартии, основе закона; а закон требует провести выборы и заполнить пустые места в Аюнтамьенто.

— Мы должны убить вас, — сказал ему Потто. — Лично я очень хочу.

— В таком случае кальде больше не будет находиться в ваших руках. Народ — бунтовщики, как вы их называете — выберет нового, без сомнения лучше и квалифицированнее меня, потому что вряд ли кто-нибудь может действовать хуже.

Он подождал, пока кто-нибудь заговорит, но все молчали; наконец он добавил:

— Я не адвокат, советники, — хотел бы я им быть. И если бы я был, я мог бы легко представить себе, как защищаю вас от почти каждого обвинения, которое может быть выдвинуто против вас до сих пор. Вы приостановили действие Хартии, но я верю, что была какая-то неопределенность относительно желаний предыдущего кальде, и, в любом случае, это было очень давно. Вы пытались подавить бунт, но, поступая так, вы только исполняли свой долг. Вы допрашивали Мамелту и меня, когда нас арестовали за проникновение в запретную зону, так что и это легко оправдать.

— Он ударил меня, — воскликнул Наковальня. — Меня, авгура!

Шелк кивнул:

— Это особый случай, касающийся только советника Потто, а я рассматриваю все Аюнтамьенто как единое целое — или, по крайней мере, то, что осталось от единого целого. То, что ты сказал, патера, — чистая правда; и это указывает на дорогу, по которой идет Аюнтамьенто. Я бы хотел убедить советника Лори, нынешнего председателя, повернуть назад, пока не поздно.

Лори злобно посмотрел на него:

— Значит, вы не принимаете наших требований? Я могу кликнуть солдат и закончить с вами.

Шелк покачал головой:

— Я не уступлю. И, очевидно, я не могу говорить за Рани; но я могу и буду говорить за Вайрон, а для Вайрона все ваши требования, за исключением моей отставки, полностью неприемлемы.

— Тем не менее, — вклинилась майтера Мрамор, — генералиссимус Узик и генерал Мята могут принять их, по крайней мере частично, чтобы спасти патеру Шелка. Могу ли я поговорить с ним наедине?

— Что за бред!

— Это не бред, должна я сказать. Разве вы не видите, что на самом деле генерал Мята, генералиссимус Узик и все остальные действуют, опираясь на авторитет патеры Шелка? Когда я сообщу им, что видела его и что вы признали его кальде, они, безусловно, захотят знать, согласился ли он принять ваши условия. И тогда они захотят узнать, что он приказал им делать, но они не обратят на мои слова ни малейшего внимания, если я не смогу сказать, что говорила с ним наедине. Дайте мне поговорить с ним, и я вернусь обратно к генералиссимусу Узику и генералу Саба. Тогда, если нам повезет, взамен этого перемирия мы установим настоящий мир.

— Мы не признаем его кальде, — холодно сказал ей Лори. — Я предлагаю вам пересмотреть свое мнение.

— Но вы признали! Вы сами назвали его несколько раз кальде в моем присутствии, и, насколько я могу видеть, вы очень рады, что схватили кальде. Вы даже назвали его ключом от кризиса. Вы угрожаете застрелить его, потому что он не согласен с вашими драгоценными пятью требованиями. Если он кальде, это только жестоко. Если нет, то глупо.

Она подняла руки и сглаженное временем лицо к Лори и жалобно простонала:

— Он ужасно слаб. Я наблюдала за ним, пока говорили все остальные, и, если бы не трость, он бы не смог стоять на ногах. Неужели вы не можете разрешить ему сесть? И приказать всем остальным уйти? Мне хватит четверти часа.

Кровь, слегка покачнувшись, встал:

— Сюда, патера. Садись на мое место. Это хорошее кресло, лучше того, в котором ты сидел, когда был здесь в прошлый раз.

— Спасибо тебе, — сказал Шелк. — Большое спасибо. Я очень обязан тебе, Кровь. — Синель, стоявшая рядом с ним, взяла его за руку; он попытался заверить ее, что не нуждается в помощи, но запнулся за ковер до того, как сумел что-то сказать, вызвав недовольный крик Орева.

— Давай отдохнем от них, — сказал Лори Потто.

Меченос задержался в двери, показал Шелку обе сложенные вместе руки, потом слегка повернул одну и разделил их.

Синель поцеловала его в лоб — нежное касание губ, шелковое прикосновение крыла бабочки; и тут же Потто вышвырнул ее наружу, вышел сам и захлопнул за собой дверь.

Майтера Мрамор вновь заняла кресло рядом с тем, в котором сидел Кровь.

— Хорошо, — сказала она.

Шелк кивнул:

— Действительно хорошо. Ты действовала очень хорошо, майтера. Много лучше, чем я. Но прежде, чем мы поговорим о… обо всем том, о чем мы должны поговорить, я бы хотел задать тебе вопрос. Глупый вопрос, или, возможно, два. Ты извинишь меня?

— Конечно, патера. Что ты хочешь знать?

Указательный палец Шелка уже рисовал маленькие круги на щеке.

— Я ничего не знаю о женской одежде. Ты должна знать намного больше — по меньшей мере, я надеюсь, что знаешь. Это ты заставила советника Лори принести Синель платье?

— На ней ничего не было, кроме сутаны авгура, — объяснила майтера Мрамор, — и я отказывалась вести переговоры, пока они не дадут ей одеться. Кровинка позвал одну из служанок, и она, Синель и солдат вышли, чтобы найти Синель одежду. Все это не заняло много времени.

Шелк кивнул, с задумчивым лицом.

— Платье слишком мало для нее, но служанка сказала, что это самое большое, что есть в доме, и оно только слегка маловато.

— Понимаю. Хотел бы я знать, не принадлежит ли оно женщине, которую я встретил здесь.

— Ты и Кровинка говорили о ней, патера, — смущенно сказала майтера Мрамор. — Он спросил, где она, а ты ответил, что вы разделились.

Шелк опять кивнул.

— Я не хочу лезть в твои личные дела, патера.

— Я ценю это. Поверь мне, майтера, я это очень ценю. — Он заколебался, поглядел через открытое окно на волнуемую ветром зеленую лужайку и только потом опять заговорил:

— Я думал, что это могло быть платье Гиацинт, как я и сказал. На самом деле я даже надеялся на это, но нет, оно не может принадлежать ей. Оно почти подходит Синель, как ты и сказала, а Гиацинт намного меньше. — Круги, которые он перестал тереть, пошли вновь. — Как, по-твоему, называется материя?

— Син… Ого, теперь я понимаю, что ты имеешь в виду, и ты прав, патера! Платье сшито из синели, в точности как ее имя!

— Не из шелка?

Майтера Мрамор щелкнула пальцами:

— Я знаю! Она должна была сказать служанке свое имя, и та предложила ей платье.

— Она поцеловала меня, когда уходила, — заметил он. — Совершенно неожиданно, для меня. Ты должна была это заметить.

— Да, патера, заметила.

— Мне кажется, она хотела сообщить мне, что она с нами… что она поддерживает нас. Мастер Меченос тоже сделал какой-то жест, вероятно намекая на что-то связанное с фехтованием. В любом случае, ее поцелуй почему-то заставил меня задуматься о шелке — я имею в виду материю. Мне это кажется странным, но, возможно, ее юбка коснулась моей руки. И ты говоришь, что эта материя действительно называется синель?

— Синель — вид шелка, патера. Или, по меньшей мере, лучшие сорта синели, а остальные — что-то другое, они просто выглядят как шелк. Синель — вид пряжи, сделанной из такого пушистого шелка, который выглядит похожим на гусеницу. Если из нее выткать ткань, та тоже называется синель. Это иностранное слово, которое означает гусеницу, и шелковые нити плетутся шелкопрядами, которые являются разновидностью гусениц. Но, я уверена, ты об этом знаешь.

— Я должен поговорить с ней! — сказал он. — Не сейчас, но когда мы будем одни, и как можно быстрее.

— Хорош дев!

— Да, Орев. Действительно хорошая. — Шелк вновь посмотрел на майтеру Мрамор. — Мгновение назад, когда ты говорила с Лори, ты не хотела, чтобы мы покинули эту комнату. Ты не могла бы сказать мне, почему?

— Неужели я настолько прозрачна?

— Ты совсем не прозрачна; но я знаю тебя, и, если бы ты на самом деле тревожилась за меня, ты бы попросила его дать нам поговорить в спальне, где я мог бы лечь, и послала бы за врачом. Не думаю, что после смерти Журавля у Крови есть доктор; но Лори точно способен найти врача или послать за одним из врачей гвардии под флагом перемирия, вроде того белого, который стоит рядом с твоим креслом.

— Я должна была попросить его об этом, — с чрезвычайно озабоченным видом сказала майтера Мрамор. — И я все еще могу, патера. Я выйду наружу и найду его. Это не займет много времени.

— Не надо, я в порядке. Благодаря милости Фэа… — Слишком поздно забирать обратно общепринятую фразу. — Я восстановлюсь. Почему ты хочешь, чтобы мы оставались здесь?

— Из-за окна. — Майтера Мрамор махнула на него рукой. — Кровинка открыл его, когда мы были вдвоем, и я все время боялась, что кто-то озябнет и закроет его. Патера, ты наверняка знаешь Мукор. Она сказала, что именно ты послал ее ко мне.

Шелк кивнул:

— Она — приемная дочь Крови.

— Приемная? Не знала. Она сказала, что она — дочь Кровинки. Стояла ночь гиераксдня, было ужасно поздно… Патера, ты знаешь Асфодель?

Шелк улыбнулся:

— О, да. Маленькая веселая девчушка.

— Да, это она. Я постирала, видишь ли, и собиралась полить грязной водой мой садик. На самом деле растения любят грязную воду с мыльной пеной, для них она лучше чистой. Я знаю, что это звучит очень странно, но так оно и есть.

— Если ты так говоришь, значит, это должно быть правдой, я уверен.

— Так что я лила воду, понемногу на каждую грядку, когда Асфодель дернула меня за юбку. «Что ты делаешь здесь, дитя, в такой поздний час?» — спросила я ее. Она ответила, что пошла сражаться со всеми вместе, но Рог отослал ее обратно…

— Кот идти! — предупредил Орев. Шелк оглянулся, но не увидел ни одного.

— Рог послал ее домой, и правильно сделал, если ты спросишь меня. Она хотела знать, будет ли палестра в фелксдень.

— А потом, — медленно сказал Шелк, — ее лицо изменилось. Верно, майтера?

— Да. В точности. Ее лицо стало, ну, ужасно. Она увидела, что я испугалась — а я, конечно, испугалась, — и сказала: «Не бойся, бабушка. Меня зовут Мукор, я — дочь Крови».

Майтера Мрамор на мгновение замолчала, не уверенная, что он понял.

— Патера, говорила ли я тебе, что Кровинка — мой сын? Да, я знаю, что говорила, сразу после того, как мы устроили жертвоприношение на улице.

— Сын майтеры Роза, — осторожно сказал Шелк. — Насколько я знаю, ты тоже майтера Роза… по крайней мере, временами.

— Все время, патера. — Майтера Мрамор засмеялась. — Я объединила наше программное обеспечение. Во всем, что касается нас, сивилл, я — твой лучший друг и худший враг, одновременно.

Он неудобно пошевелился в удобном кресле Крови.

— Надеюсь, что я никогда не был врагом майтеры Роза.

— Но ты думал, что я была твоим, патера. И, возможно, я действительно была. Чуть-чуть.

Он наклонился к ней, скрестив ладони на изогнутой рукоятке трости Меченоса.

— А сейчас, майтера? Пожалуйста, скажи мне правду.

— Сейчас нет. Сейчас я твой друг и доброжелатель.

Орев громко зааплодировал, махая крыльями.

— Хорош дев!

— Даже если бы я была целиком майтерой Роза, — добавила она, — я бы сделала все, что в моих силах, чтобы вытащить тебя отсюда.

Шелк разрешил себе откинуться на спинку кресла. Какие потрясающе мягкие кресла у Крови! Он вспомнил (и сейчас очень живо), как, сидя в кресле в этой комнате и разговаривая с Кровью, отчаянно хотел расслабиться и уснуть. Тем не менее, это было лучше, как и обещал Кровь: упругое, там, где должно было быть, твердое, там, где желательна твердость. Он погладил широкую ручку, ее красно-коричневая кожа на ощупь казалась гладкой, как масло.

— После того, как меня схватили, мне дали полежать, — признался он майтере Мрамор. — Песок разрешил. Мне пришлось идти пешком всю дорогу до этого дома, и это очень длинный путь. Он казался длинным, когда мы с Гагаркой ехали сюда на ослах; а когда я шел с карабином Песка, направленным мне в спину, он показался еще длиннее. Зато, как только мы дошли и взобрались через люк в погреб, он разрешил мне лечь на пол. Он вовсе не плохой человек — просто дисциплинированный солдат, подчиняющийся приказам плохих людей. В Лори тоже есть что-то хорошее, и даже в Потто. Я знаю, ты можешь это чувствовать, как и я; иначе ты бы никогда не стала говорить с Потто так, как ты говорила. Вот почему — одна из причин, по меньшей мере — я не чувствую, что положение, из которого ты пытаешься меня вытащить, так плохо, как кажется, хотя я всегда буду благодарен тебе.

— Кот! Кот! — Орев перелетел с плеча Шелка на голову алебастрового бюста Фелксиопы.

Майтера Мрамор засмеялась:

— Здесь нет никакого кота, ты, милая птица.

— Ты рассказывала мне об этой комнате, — напомнил ей Шелк, — и о встрече с Мукор. Я бы хотел, чтобы ты продолжила. Это может быть существенным.

— Я… Патера, сначала я бы хотела рассказать о том, как впервые повстречалась с тобой. Это не займет много времени и может быть важным, а возможно, намного более важным. Я знаю, что ты все еще вспоминаешь день, когда ты пришел в наш мантейон. Ты говорил об этом несколько раз.

Шелк кивнул.

— Тогда там был патера Щука, и ты любил и уважал его. Но мужчине всегда нужна женщина, с которой можно поговорить. Большинству мужчин, во всяком случае, и тебе тоже. Тебя воспитала мать, и мы видели, как ты тосковал по ней.

— И тоскую до сих пор, — признался Шелк.

— Не стыдись этого чувства, патера. Никто не должен стыдиться любви.

Майтера Мрамор замолкла, собираясь с мыслями; функция быстрого поиска снова работала, и она наслаждалась этим.

— Я собираюсь сказать, что нас, сивилл, было три. Майтера Мята была самой молодой и красивой, но настолько робкой, что убегала от тебя всегда, когда могла. Когда не могла, она почти всегда молчала. Быть может, она догадывалась о том, что произошло со мной много лет назад. Иногда я думала об этом, тем более что ты был такой же молодой и красивый, как и сейчас.

Шелк хотел было задать вопрос, но передумал.

— Патера, я не сказала тебе, кто был отцом Кровинки. Я никогда не говорила никому и не скажу сейчас. Но я скажу тебе кое-что другое. Он так и не узнал. Не думаю, что он даже подозревал.

Шелк вдохнул холодный чистый воздух, лившийся из окна.

— Прошлой ночью я спал с женщиной, майтера. С Гиацинт, той самой женщиной, о которой спрашивал Кровь.

— Жаль, что ты рассказал мне об этом.

— Я хотел. Я хотел — и я все еще очень хочу — рассказать людям, которые не знают, хотя очень много людей уже знают. Например, Его Святейшество, мастер Меченос и генералиссимус Узик.

— И я. — Палец майтеры Мрамор стукнул через одежду по металлической груди. — Я знала. Или, скорее, догадалась, как и все, и хочу, чтобы ты оставил все как есть. Кое-что невозможно поправить, сколько об этом ни говори.

Орев оторвался от изучения лица Фелксиопы и похвалил майтеру Мрамор:

— Умн дев!

— Нас, сивилл, было три, как я и сказала тебе. Но майтера Мята была не для тебя, так что я единственная, кто оставалась. Я была старой. Не думаю, что ты догадывался, насколько я была старой. Мои лица исчезли задолго до того, как ты родился. Ты никогда не осознавал, что их нет, верно?

— О чем ты говоришь, майтера? Твое лицо там, где должно быть. Я гляжу на него.

— Это? — она побарабанила по нему пальцами, быстрое металлическое тап-тап-тап. — На самом деле это моя лицевая панель. Когда-то у меня было лицо, как у тебя. Я бы сказала, как у Георгин, но она была до тебя. Как у Ворсянки или Крапивы, и в него были вставлены маленькие кусочки альнико[12], которые позволяли мне по-настоящему улыбаться или хмуриться, когда я двигала их при помощи катушек под щеками. Но все исчезло, за исключением катушек.

— Это замечательное лицо, — настойчиво сказал Шелк, — потому что оно твое.

— Мое другое лицо, а это — нет, и твое собственное показывало это каждый раз, когда ты видел его. Я ненавидела его, а ты ненавидел мою ненависть и обращался ко мне, чтобы скрасить свое одиночество. Но мы были намного более похожи, чем ты думаешь, хотя мне никогда не были интересны машины, вроде этой. Я никогда не считала их людьми, и неважно сколько раз они говорили, что они — люди. А сейчас я только сообщение, записанное на крошечных золотых штуковинах, которые ты видишь на картах. Но я — все еще я, личность, потому что всегда была.

Шелк поискал в кармане разорванной сутаны Прилипалы носовой платок, не нашел и вытер глаза рукавом.

— Я не сказала, что ты должен жалеть меня, патера. Ни одной из нас не было легко в любви, не более чем мне сейчас. Ты сумел полюбить, а мало кто из мужчин способен на это, тем более, мало кто из авгуров. Мне кажется, что, если ты узнал, как прийти к любви и не обжечься, как я, это может помочь тебе в другой раз с другой женщиной.

— Обязательно поможет, я уверен, — вздохнул Шелк. — Спасибо тебе, майтера. За себя, больше всего.

— Давай больше не будем об этом говорить. Что ты думаешь об условиях Аюнтамьенто? Все еще то, что ты сказал Лори?

Шелк в последний раз вытер глаза, чувствуя песок на ткани и зная, что он запачкал и так грязное лицо; однако ему было наплевать.

— Да, я полагаю.

Майтера Мрамор кивнула:

— Они совершенно безнадежны. Ничего для Тривигаунта, и почему гвардейцы должны схватить своих старших офицеров? Почему генералиссимус Узик разрешит им это сделать? Но если мы предложим суды, обычные суды с судьями…

— Муж взад! — На подоконнике появилась большая ладонь с кольцами на пальцах, за ней последовала рука с желтым рукавом и запах мускусной розы.

— Вот почему ты хотела остаться здесь. — Шелк встал, опираясь на трость, и, слегка покачиваясь, подошел к окну. — Теперь твой сын может присоединиться к нам.

483. Нет, патера. Совсем не поэтому.

Шелк оперся на подоконник.

— Здесь, держи мою руку, — сказал он Крови. — Я помогу тебе.

— Спасибо, — сказал Кровь. — Я должен был принести стул или что-то в этом роде.

— Хватайся и за мою, Кровинка. — Майтера Мрамор оперлась о подоконник, подражая Шелку.

Раскрасневшееся от физического усилия больше чем обычно, лицо Крови поднялось по ту сторону окна. С кряхтеньем и стонами он неловко перевалился в комнату.

— А теперь моя внучка. Она намного легче.

Опять перегнувшись через подоконник, майтера Мрамор схватила скелетоподобные тонкие руки и вытащила истощенную молодую женщину с обожженной щекой.

— Бедн дев!

Шелк, соглашаясь, кивнул и вернулся к своему креслу.

— Здравствуй, Мукор. Пожалуйста, сядь, чтобы я тоже мог сидеть. Мы с тобой достаточно слабые.

— Иглометы не помогут против солдат, — пропыхтел Кровь. Он пошарил под туникой. — Так что я даю тебе это, кальде Шелк.

«Это» оказалось азотом с длинной рукояткой, усеянной рубинами и отделанной золотом, и резко изогнутой гардой, более изысканной, чем у того азота, который доктор Журавль передал ему по настоянию Гиацинт; навершие гарды окружали бриллианты.

Шелк сел в свое кресло:

— Я должен был это предвидеть. Доктор Журавль сказал мне, что у тебя есть два.

— Значит, ты не хочешь его? — Кровь даже не попытался скрыть удивление.

— Да. По крайней мере, сейчас.

— Он стоит…

— Я знаю, сколько он стоит и насколько эффективно это оружие может быть в сильной руке, вроде твоей. Однако сейчас моя рука совсем не такая, хотя это и самая меньшая причина для отказа.

Шелк откинулся на спинку кресла.

— Я попросил твою дочь сесть, и она, как хорошая девочка, послушалась меня. Я в твоем доме и не могу просить тебя, тем более что я занял твое кресло; но есть много других.

Кровь сел.

— Спасибо тебе. Майтера…

— Кот прийти!

Взволнованный вопль Орева еще висел в воздухе, когда огромный кот легко перелетел через подоконник, бесшумно приземлился посреди комнаты и уставился на Кровь глазами цвета расплавленного янтаря. Майтера Мрамор подобрала юбки, как если бы в комнату вбежала мышь.

— Это Лев? — спросил Шелк. — Кажется, я помню его.

Самец рыси посмотрел на него и кивнул.

— Патера заставил всех сесть, — сказала майтера Мрамор Мукор. — Дорогая, было бы гораздо удобнее, если бы твой большой котенок тоже сел. Тогда я бы не обращала на него такого внимания.

Лев послушно лег на ковер, деля свое внимание между Кровью и Оревом.

— Сфингс благословляет тебя. — Майтера Мрамор начертила знак сложения. — Я… весьма забавно, я дошла до того, что думаю об этом, как об игрушках, которыми развлекаются дети. Патера думал, что я хочу открыть окно для того, чтобы в него вошел твой папа, и я, не думая, ответила «нет», а ведь это чистая правда. Но я хотела его открыть еще и потому, дорогая, что при первой встрече ты сказала мне не находиться в помещениях с закрытыми дверьми и окнами, поскольку это станет помехой, если тебе снова потребуется нанести визит. Так что я была счастлива, когда он его открыл, и теперь ты пришла через него вместе с твоим длинноногим котенком.

— Я и не знал, что она может командовать этим животным. — Большой палец Крови лежал на демоне. — Мы вообще не знали, что у нее осталась какая-то сила, пока Лемур не подслушал разговор кальде с Журавлем, но звучит так, как будто она посещала вас обоих.

— Подслушивал за окном, Кровинка? Недостойно тебя.

— Нет.

— Подслушивающее устройство. — Шелк вздохнул. — Я разочарован. Я-то думал, что между этими большими картинами может находиться потайная дверь. Когда я был маленьким, то часто читал о них в детских книжках, но никогда не видел ни одну.

— Ты знал, что я приду?

— Подозревал. Хочешь знать все?

Майтера Мрамор громко шмыгнула носом.

— Я хочу, патера.

— Хотел бы я, чтобы ты не издавала такие звуки, — сказал он ей.

— Тогда я не буду, или, по меньшей мере, буду, но не слишком часто. Но Кровинка мой сын, и у меня есть право знать.

— Хорошо. — Шелк откинулся на спинку кресла и полузакрыл глаза. — В гиераксдень я прошел через город вместе с Его Святейшеством, от Ист-Эджа к Горностаю; тогда город был разделен почти пополам между инсургентами майтеры Мята и гвардейцами. Я уже рассказывал вам, что проспал несколько часов в доме Горностая; когда я проснулся, мне показалось, что половина гвардейцев перешла на сторону майтеры Мята.

— Мне рассказали, что почти все, кроме Второй бригады, — заметила майтера Мрамор.

— Хорошо. Но прежде, чем меня привели сюда, я ходил по туннелям или сидел в подвале, так что многого не видел; но советники были здесь. Похоже, что они лично руководили своими войсками, и не думаю, что они поступали бы так, если бы положение не было критическим. Потом ты сказала мне, что пришла сюда с детьми, и упомянула генерала из Тривигаунта…

— Генерал Саба. Насколько я видела, очень хорошая женщина, в глубине души, хотя довольно высокомерная и склонная к упрямству.

— Я думаю, что именно ее воздушный корабль напал на нас, когда Его Святейшество и я ехали на поплавке Узика.

— Безусловно, над городом висит именно ее воздушный корабль. Они стреляли и сбрасывали с него бомбы. Он громаден.

— Твой доктор Журавль был шпионом из Тривигаунта, — сказал Шелк Крови. — Сейчас ты наверняка знаешь об этом. Однажды он сказал мне, в шутку: «если у тебя когда-нибудь опять возникнет необходимость спасаться, просто убей меня». У него в груди было устройство, которое давало возможность другим найти его и говорило, бьется ли его сердце. Его убили утром в гиераксдень, по недоразумению. Мне представляется, что атака на нас была результатом похожей путаницы — тривигаунтцам сказали, что гвардия против нас. И когда они увидели гвардейский поплавок в сопровождении конных офицеров, они его атаковали.

— Не понимаю, как все это связано со мной, — буркнул Кровь.

— Все это связано с тобой, — сказал ему Шелк, — и в этом я прав — единственное, в чем я полностью прав. Ты сражался на стороне проигравших; этот дом собираются разрушить, и тебя легко могут ранить или убить. Ты знаешь о туннелях, и, нет сомнений, ты уже бывал внизу. Я тоже был там — и даже дольше, чем я хотел бы. Не могу себе представить, что ты уходишь из этого дома, охваченного пламенем, и с трудом тащишься по подземному туннелю, если у тебя будет другая возможность.

— Твою мать, я работал как проклятый, чтобы заполучить это поместье.

— Не ругайся, Кровинка. Это тебе не идет.

— Я работал! Вы вроде как думаете, что это просто. Один неправильный шаг — и ты уже в Главном компьютере, и так день за днем, никто не помогает и никому нельзя доверять, пока я не нашел Муска, никому. Твою мать, вас обоих замочили бы за неделю! Да я работал двенадцать лет, прежде чем в первый раз посрал в этом месте.

— Кровинка!

— Это только догадка, — признался Шелк, — и я не утверждаю, что хорошо представляю ход твоих мыслей, но, как мне кажется, ты, начиная с прошлой ночи, ищешь возможность перейти на другую сторону.

— А что это долбанное Аюнтамьенто когда-либо сделало для меня? Я работал как проклятый, и еще должен был каждый месяц делать им подачки. А они все валили на меня, чтобы выглядеть чистыми и пушистыми. Какого хрена я им что-то должен?

— Понятия не имею. Потом — возможно час назад — на сцене появилась твоя мать, якобы чтобы помочь мне, но, без сомнения, еще и для того, чтобы, пользуясь влиянием на другой стороне, спасти тебя. Так что когда я сообразил, что майтера хочет остаться в этой комнате, я уже ожидал, что и ты выйдешь из-за кулис на сцену. — Шелк улыбнулся и сконфуженно пожал плечами.

— Я могу посмотреть, что они делают, — сказала Мукор, удивив всех. — Ты бы этого хотел?

— Я бы скорее хотел, чтобы ты чего-нибудь поела, — сказал ей Шелк, — но не думаю, что здесь есть еда. Давай, если Лев будет хорошо себя вести.

Он подождал ответа, но его не было.

— Дев уйти, — почти неразборчиво каркнул Орев. — Не здесь. — Лев вытянулся на полу и закрыл глаза.

— На самом деле я удивился, что ты не пришел раньше, — доверительно сказал Шелк Крови, — но, конечно, ты должен был зайти за Мукор и заставить ее одеться — возможно, даже немного почистить ее при помощи одной из твоих служанок, а этого я не учел. Однако меня интригует то, что Мукор, похоже, посчитала необходимым послать перед собой Льва.

— Неужели? — Кровь с любопытством посмотрел на свою приемную дочь.

— Да, мне так кажется. Орев — это моя птица, она там, наверху — увидел его, или, скорее, услышал, потому что он несколько раз сказал, что недалеко находится кот.

— Она, вероятно, не понимает, что солдаты не боятся его, — предположила майтера Мрамор.

— Плох кот, — пробормотал Орев.

— Потише, — предупредил его Шелк, — Лев может услышать.

— Как приятно, что ты присоединился к нам, Кровинка, — майтера Мрамор разгладила юбку. — Как и сказал патера, ты от этого только выиграешь, не сомневайся. Но, в то же самое время, ты идешь на большой риск.

— Знаю. — Кровь встал. — Ты не слишком хорошего мнения обо мне, а, кальде?

— Я хорошего мнения о твоей прозорливости, — ответил Шелк. — И я рад, что твой искушенный рассудок выбрал нашу сторону. Но я сознаю, что у тебя нет моральных принципов.

— Полковник Узик, — Кровь махнул рукой, в которой держал азот. — Он, насколько я слышал, твой человек. Эта генерал Саба — она работает на Рани, полковник Узик — на тебя.

— Генералиссимус Узик.

— Ты доверяешь ему и не хочешь доверять мне, — фыркнул Кровь, — но он много лет был у меня в кармане.

— Садись, Кровинка, — сказала майтера Мрамор. — Или ты что-то хочешь сделать?

— Выпить, я хочу выпить, но, поскольку кальде не хочет взять азот, я думаю, что не выпущу его из рук, пока этот кот здесь. Не нальешь ли мне, мама?

— Конечно. — Она встала. — Еще немного джина, верно?

— Если тебя не затруднит, майтера… — начал Шелк.

— И лед. Он за большими дверцами там, пониже.

— С удовольствием. Бренди или… — Она осмотрела бутылки. — О, здесь есть великолепное красное вино, патера.

— Воду со льдом, пожалуйста. То же самое для Мукор.

Кровь покачал головой:

— Льда не надо, мама. Она его выбросит. Поверь мне, я знаю.

— Бедн птица!

— И чашку простой воды для Орева, если не трудно, майтера. Мне кажется, он сможет попить, если ты поставишь чашку на верх этого шкафа.

— Простая вода для Орева. — Она встала на цыпочки, обнажив на два пальца серебряные стопы, и поставила на шкаф высокий стакан, наполненный до краев.

— Содовая и лед для патеры; содовая, лед и джин для тебя, Кровинка. Содовая без льда для моей внучки. Но все равно прохладная и замечательная. — Поставив последний стакан перед Мукор, она добавила: — По ее виду не скажешь, что ты хорошо заботишься о ней, должна я заметить.

Кровь взял свой стакан.

— Нам приходится силой кормить ее, по большей части, и она срывает с себя любую одежду.

— Кто ее мать? — спросил Шелк.

— У нее ее нет.

Кровь пригубил свой напиток и неодобрительно поглядел на стакан.

— Ты знаешь о замерзших эмбрионах? Их можно купить, там и здесь, если захочешь, но ты не всегда получаешь то, за что заплатил.

Шелк содрогнулся, вспомнив пятна гниющей плоти.

— Предполагалось, что старый кальде — его звали Чесуча — заимел такой. Это стало известно после его смерти. Так что я решил попытаться. Купил эмбрион с необычными способностями. И дал одной из девушек, чтобы она выносила его.

— Неужели ты действительно в состоянии приобрести такое? Эмбрион, который может развиться в человека со способностями Мукор?

Кровь невесело кивнул:

— Как я и сказал, ты не всегда получаешь то, за что заплатил, но я всегда был очень аккуратен и получил то, что хотел. У нее есть способности, но она чокнутая. Всегда была.

— И ты нанял хирурга, чтобы сделать ей операцию на мозге.

— Точно. Я пытался вылечить ее, но не срослось. Иначе я бы стал кальде.

— Она — мой друг, — сказал ему Шелк. — Возможно трудный, но, тем не менее, не раз помогала мне. Я думаю, что она любит меня, и добрый бог знает, как я хотел бы в ответ помочь ей.

Орев ухватился за фразу:

— Добр бог?

— Внешний, я его имел в виду.

— Они спорят о тебе, — едва слышно, как бы издалека, сказала Мукор. Стакан, который наполнила для нее майтера Мрамор, стоял перед ней на низком столике, нетронутый.

Шелк отхлебнул из своего, стараясь не пить слишком много и слишком быстро.

— Мужчины и женщины порождают детей из своих тел, подчиняясь внезапному импульсу. Мы, авгуры, выговариваем им за это; это хотя и непростительный, но, по крайней мере, понятный поступок. Их увлекают эмоции момента; и если бы не это, виток стоял бы пустой. Усыновление, с другой стороны, сознательный акт, вступающий в силу только с помощью адвоката и судьи. Таким образом, приемный отец не может сказать: «я не знал, что делал» или «я не думал, что это произойдет». Совершенно бессмысленные протесты, у него нет права так говорить.

— Ты думаешь, я знал, что она станет такой? Она была младенцем. — Кровь посмотрел на дочь. — Патера, я вдвое старше тебя, могет быть, больше. К тому времени, когда ты достигнешь моего возраста, у тебя наберутся всякие мелочи, о которых ты будешь сожалеть.

— Их уже много.

— Ты думаешь, они есть. Женщины, ты имеешь в виду. Мои. Да пошли они, какой от них прок? — Кровь отставил стакан и вытер мокрую левую руку о бедро. — Мне на них наплевать. И ты стал бы таким, если бы занимался моим бизнесом так долго, как я. Я начал в семь или восемь, маленький грязный пацан, выросший в мужчину на рынке. В любом случае Мукор — мой единственный ребенок, скорее всего.

— Она — единственная внучка, которая у меня есть и будет, Кровинка, — сказала ему майтера Мрамор. — Если ты не можешь должным образом заботиться о ней, это буду делать я.

— Так же, как ты заботилась обо мне? — сердито рявкнул Кровь.

— Было бы лучше, если мы будем говорить потише, — сказал Шелк. — Предполагается, что тебя здесь нет.

— Хотел бы я, чтобы меня здесь не было. — Ухмылка исказила рот Крови. — Как бы это прозвучало, а? Застрелен за попытку добыть пару битов на рынке. Эй, патера, хочешь повстречаться со своей сестрой? Она горячая телочка, наешься.

— Кровинка, нет!

— Слишком поздно говорить мне об этом, мама. Или ты так не думаешь?

Не ожидая ответа, он повернулся к Шелку:

— Я собираюсь обрисовать сделку. Если ты ее принимаешь, я с тобой и сделаю все, что смогу, чтобы вы выбрались отсюда в целости и сохранности.

Шелк открыл было рот, чтобы ответить, но передумал.

— Когда я говорю «вы», я имею в виду тебя и другого авгура, старика, маму и эту здоровенную девицу из дома Орхидеи. И даже твою птицу. Вас всех. Сечешь?

— Конечно.

— Если ты не принимаешь ее, я ухожу в окно, усек? Никакой обиды, но и никакой сделки.

— Тебя могут застрелить, когда ты полезешь из окна, Кровинка, — предупредила его майтера Мрамор. — Я вообще удивлена, что вас — тебя и мою внучку — не застрелили, когда вы были снаружи.

Кровь покачал головой:

— Перемирие, помнишь? И азот я суну под тунику. Они же не застрелят безоружного человека и девочку, если те не подойдут близко к стене.

— Не хуже потайного прохода. — Глаза майтеры Мрамор сверкнули от удовольствия.

— Ага, так и есть. — Кровь подошел к окну. — Вот что я хочу сказать, кальде. Я перехожу на твою сторону, твою и Мяты, со всеми своими потрохами, и пытаюсь сделать так, чтобы вы остались целы. Когда все кончится, я отпишу твой мантейон тебе за одну карту и другие соображения, как мы, деловые люди, говорим, и ты будешь должен мне карту.

Он подождал, но Шелк ничего не сказал.

— После того, как мы выйдем отсюда, я буду твоим быком. Я делал кучу всего для Аюнтамьенто, сечешь? И я буду помогать тебе, всем, чем смогу. Помни, что у меня Мукор, — Кровь кивнул в ее сторону, — и я знаю, что она может делать. Лемур и его люди никогда не получали от меня такого хорошего предложения.

Шелк отпил из стакана.

— Больше речь, — пробормотал Орев; и было непонятно, это предложение или недовольство.

— И вот чего я хочу от тебя, кальде. Никаких бабок, просто три вещи. Во-первых, я сохраняю всю мою другую собственность. То есть мое поместье, счета в фиске и все остальное. Во-вторых, я продолжаю заниматься бизнесом. Я не прошу тебя сделать его легальным. Я этого даже не хочу. Только, чтобы меня не прикрыли, сечешь? И последнее. Я не хочу платить ничего, за исключением обычных налогов. Я открою тебе все мои бухгалтерские книги, но больше никаких денег сверх этого. Ты понимаешь, что я тебе предлагаю?

Кровь оперся об оконную раму.

— Подумай хорошенько, и ты поймешь, что я делаю тебе такое предложение, о котором любой другой может только просить. Я даю тебе мою полную и безоговорочную поддержку плюс ценную недвижимость, и все только за то, чтобы ты оставил меня в покое. Дай мне сохранить мое и заработать себе на жизнь, и не дави меня сильнее, чем любого другого. Что скажешь?

В течение нескольких секунд Шелк молчал. Из широкого фойе по другую сторону резной ореховой двери слышался слабый топот обутых в резину металлических ног, перемежающийся со скрипучим голосом Потто; украшенные вышивкой шторы шевелились, шурша, под холодным ветром из окна.

— Я ожидал, что меня будут проверять. — Шелк посмотрел на свой стакан и с удивлением обнаружил, что выпил больше половины. — Будет проверять Внешний. Он проверял меня физически, и я практически был уверен, что вскоре он проверит меня морально. Когда ты начал, я уверился, что это она и есть. Но это очень легкая проверка!

Лев поднял голову, вопросительно посмотрел на него, потом встал, потянулся, подошел к Шелку и потерся мускулистым гибким телом о его колени.

Майтера Мрамор погрозила сыну пальцем:

— Кровинка, то, чем ты занимаешься — совершенно неправильно. Ты продаешь ржавчину, верно? Я так думаю.

— Начнем с того, — сказал Шелк Крови, — что ты должен вернуть мне мантейон — и должен сделать это прямо сейчас. Если ты не принес с собой бумагу, ты можешь выйти через окно и принести ее. Я подожду.

— Принес, — согласился Кровь. Он выудил из внутреннего кармана туники сложенный лист бумаги.

— Хорошо. Мой мантейон, за три карты.

Кровь подошел к инкрустированному секретеру; через какое-то время Мукор тоже встала, ее рот молча двигался, как если бы она произносила про себя буквы, с натугой оставляемые скрипящим пером Крови.

— Я совсем не ученый, — наконец сказал он, — но здесь есть ты, патера. Я подписался за Муска, но это должно пройти. У меня есть его доверенность, заверенная адвокатом.

Чернила еще не высохли до конца; Шелк слегка помахивал документом, пока читал.

— Отлично. — Он вынул из кармана три карты, подаренные Прилипалой, и вручил их Крови.

— Ты будешь делать все, что в твоих силах, чтобы закончить сражение без дальнейшего кровопролития, — сказал он Крови, — как и я. Если, когда все закончится, я буду кальде, как ты, очевидно, подозреваешь, ты будешь осужден за совершенные тобой преступления в соответствии с законом. Помимо той суммы, которую я только что получил, с тебя не будет взято никаких других денег. Это, конечно, большая уступка, но я готов на нее пойти. Однако я предупреждаю тебя, что не закрою глаза ни на одно из твоих прошлых дел. Если тебя найдут виновным в каком-нибудь преступлении — а я ожидаю, что так и будет, — я попрошу суд принять во внимание помощь, которую ты оказал нашему городу во время кризиса. Я ясно выразился?

Кровь сердито посмотрел на него:

— Ты вырвал из меня силой мою собственность. Забрал ее под лживым предлогом.

— Да, — кивнул Шелк. — Ради людей нашей четверти я совершил преступление и исправил сделанную ранее несправедливость. Почему люди вроде тебя делают все, что хотят, и, с гарантией, их никогда за это не наказывают? Когда мир будет восстановлен, ты сможешь, если захочешь, пожаловаться в суд на мой поступок. У тебя есть свидетель — твоя мать.

Он в последний раз погладил самца рыси и мягко оттолкнул его.

— Однако я бы не советовал вызывать в суд твою приемную дочь. Она не в состоянии что-нибудь засвидетельствовать, и может рассказать суду о происхождении ее питомцев.

— Тебе лучше не вызывать в суд и меня, Кровинка, — сказала ему майтера Мрамор. — Иначе я расскажу суду, что ты пытался подкупить нашего кальде.

— Они идут, — объявила Мукор, глядя на Шелка. — Советник Лори только что закончил говорить через стекло с советником Долгопятом. Они решили убить тебя и послать твое тело обратно с женщиной, которая убила Мускуса.

Шелк застыл, глядя на Кровь.

— Атас! — каркнул Орев.

Майтера Мрамор инстинктивно потянулась к сыну, умоляя о прощении и понимании.

Кровь крепче сжал азот, и мерцающий ужас, клинок азота, разделил космос, оставив майтеру Мрамор на одной стороне, а руку, которую она протянула к нему — на другой. Кисть руки упала на ковер, когда ужасный разрыв непрерывности взлетел вверх, осыпав их штукатуркой и разбитыми планками. Шелк предостерегающе крикнул; абсурдно, но он попытался защитить майтеру Мрамор тростью Меченоса.

Тонкая деревянная оболочка взорвалась, в воздух взлетели полыхающие щепки; но клинок азота отскочил от обоюдоострого стального клинка, который скрывала оболочка, надрезав его вплоть до сердцевины.

Шелку показалось, что его рука двигалась сама — он просто наблюдал за ней, наполненный ужасом зритель, полностью отделенный от ее действий. Когда дверь с треском вылетела, рука взмахнула поцарапанным клинком.

— Застрелите его! — пролаял Потто, стоявший за спинами сержанта Песка и второго солдата, такого же большого.

Поцарапанный клинок скользнул вперед и пронзил горло Крови так же легко, как старый жертвенный нож с костяной ручкой входил в горло барана.

— Застрелить кальде? — рука Песка схватила карабин второго солдата.

Колени Крови подогнулись, в глазах погас свет. Обоюдоострый клинок вышел из горла, широкая борозда на лезвии была наполнена багровой кровью Крови.

— Да, кальде!

На мгновение Шелку показалось, что майтера Мрамор должна встать на колени, чтобы поймать кровь Крови; возможно, ей это тоже показалось, потому что она нагнулась и протянула оставшуюся руку к падающему телу своего сына.

Шелк повернулся, с мечом в руке. Ружье Песка больше не указывало на него, если вообще когда-нибудь указывало. Песок выстрелил, и второй солдат тоже выстрелил, на долю секунды позже. Потто упал, на его веселом лице от изумления отвисла челюсть.

— Возьми его, патера. — Майтера Мрамор втиснула азот в его свободную руку. — Возьми его прежде, чем я убью им тебя.

Он так и сделал, и она взяла у него поцарапанный меч Меченоса, зажала его рукоятку маленькими черными туфлями и ухитрилась вытереть его клинок большим носовым платком, который достала из рукава.

Песок и второй солдат отдали честь, громыхнув подошвами и карабинами. Солдаты и люди в серебристой броне выглянули из-за двери и тоже начали отдавать честь. Шелк кивнул в ответ и, хотя это казалось не слишком подходящим, начертил в воздухе знак сложения.

Эпилог

«Ее воздвигли быстро, — подумал кальде Шелк, разглядывая триумфальную арку, перекрывшую Аламеду, — слишком быстро. Но, безусловно, эта новая генералиссимус из Тривигаунта должна понять их положение, должна осознать трудности с организацией официального приема в городе, все еще воюющем с тем, что осталось от Аюнтамьенто, и не будет судить слишком строго».

А еще этот ветер.

Он поднимал желтую пыль из придорожных канав, свистел в дымоходах и тряс небрежно сделанную арку до тех пор, пока она не задрожала как осиновый лист. Арку должны были покрывать красивые цветы, но обжигающая жара гиераксдня сделала это невозможным. «К лучшему, — подумал Шелк. — Этот ветер унес бы все лепестки час назад». На его глазах длинный транспарант из цветной бумаги взмыл в воздух, превратившись в летучую желтовато-зеленую змею, унесшуюся в небо.

Где-то там, над головой, летающий корабль из Тривигаунта сражался с удерживавшей его привязью, так высоко, что его огромный корпус выглядел если не празднично, то, по крайней мере, не угрожающе. С такого корабля очень легко оценить приближение армии генералиссимуса Сиюф[13].

Шелк хотел бы, чтобы было время подготовить какие-нибудь сигналы: например, когда она войдет в город, с гондолы свесят флаг, или, если она запоздает, зажгут дымовую шашку. К собственному удивлению, он обнаружил, что хотел бы сам подняться на дирижабль, опять посмотреть на Вайрон, как на небоземли, и полетать среди облаков, как летуны. Сегодня их собралось много, оседлавших этот холодный ветер. Больше, решил Шелк, чем он когда-нибудь видел раньше. Целая стая их, чем-то похожих на аистов, только что появилась из-за воздушного корабля. Какой город посылал их патрулировать по всей длине солнца, и что хорошего могут сделать эти патрули? В схоле рассуждения о летунах были признаны бесполезными, а потом Аюнтамьенто осудило их как шпионов.

Что знало Аюнтамьенто? Что советник Лори, возглавивший остатки Аюнтамьенто, знает сейчас?

Возможно ли последовать за летунами на дирижабле, бросить якорь в том легендарном городе, узнать его имя и предложить помощь в его священной работе, всю помощь, которую Вайрон и Тривигаунт смогут предоставить?

(Погребенный, он был во всех тех местах, где, как полагал, должен был быть.)

Новый порыв ветра, более холодный и бешеный, чем когда-либо прежде, пронесся по Аламеде, тряся, как крыс, ее тополя с красно-желтыми листьями. Генерал Саба, стоявшая справа, застыла как столб, хотя он сам бесстыдно дрожал. Поверх сутаны авгура он надел Мантию законного правителя; она спадала до кончиков ботинок и была сделана из самого толстого бархата цвета чая, жесткого из-за пронизывающих его золотых нитей. Он должен был плавать в собственном поту; вместо этого он обнаружил, что страстно хочет чем-нибудь прикрыть голову. Генерал Саба носила военную фуражку цвета хаки, а генералиссимус Узик, стоящий за ней, — хвостатый шлем из зеленой кожи, увенчанный перьями, но у него самого не было ничего.

Он вспомнил соломенную шляпу с широкими полями, которую надевал, когда чинил крышу мантейона — безусловно, благодаря этому ветру, она потеряет еще больше дранки. Тогда он сильно натянул ее на голову, чтобы впоследствии талос Крови не опознал его, но как раз поэтому талос и узнал его.

(Убиты его собственной рукой, Кровь и талос, оба.)

Он где-то потерял эту так памятную шляпу. Не может ли этот ветер вернуть ее? В воздухе летал всевозможный мусор, и случались еще более странные события.

Рана пульсировала болью. Он оттолкнул ее, мысленно, заставив себя наполнить легкие холодным воздухом.

Тень еще не поднялась слишком высоко, но то, что должно было быть яркой полосой чистейшего золота, казалось ослабшим и залитым коричневато-фиолетовым. Ослепительный Путь, пустой и на первый взгляд угасший, символизировал конец мечты человечества о рае, о некотором непостижимом братстве с богами. На какое-то мгновение он вспомнил Улара, умершего летуна. Но, нет сомнений, солнце просто потускнело на секунду, запятнанное и потемневшее из-за пыли. Так или иначе, приход зимы надолго задержался. Интересно, майтере Мята, которая так очевидно проигнорировала свой парад победы, тоже холодно? И где она? А Гиацинт? Шелк опять вздрогнул.

Далеко вдали заиграл оркестр, он услышал, или ему показалось, что услышал, слабый звук горнов, топот марширующих ног и цокот кавалерии.

И это был хороший знак, безусловно.

Боги, люди, нелюди и животные, упоминаемые в тексте

В Вайроне биохимические мужчины (био или биоюноши) называются по именам животных или их продуктов: Макака, Маттак, УЗИК и ПОТТО. Биохимические женщины (био или биодевушки) называются по растениям (чаще всего цветам): МУКОР, Крапива, РОЗА, Ворсянка. Химические люди (хэмы), как мужчины, так и женщины, носят имена металлов или минералов: Моли, Песок, Сланец. Имена основных героев в этом списке набраны ЗАГЛАВНЫМИ буквами.

А-дам — человек, олицетворяющий всех мужчин.

Ал-лах — забытый бог. (Возможно, одно из альтернативных имен ВНЕШНЕГО.)

Алоэ — набожная женщина из четверти Солнечная улица.

Антилопа — один из членов шайки Тура. Он приручает и дрессирует туннельных богов.

Астра — девочка из старшей (половозрелой) группы палестры.

Асфодель — девочка из младшей (предподростковой) группы палестры.

Бабирусса — подмастерье кузнеца, один из волонтеров МЯТЫ.

Бедро — старший брат НАКОВАЛЬНИ.

Майтера Бетель — темноволосая сивилла с сонными глазами, замеченная ШЕЛКОМ во время просветления.

Бизон — большой темнобородый мужчина, который стал главным помощником МЯТЫ.

Патера Бык — протонотарий КВЕЗАЛЯ.

Верблюд — носильщик.

Майор Виверра — офицер, который пытался освободить ШЕЛКА и убил доктора ЖУРАВЛЯ.

ВНЕШНИЙ — бог сломленных и униженных, его владения лежат за пределами Витка.

Водяная чума — бывшая любовница Гелады.

Ворсинка — маленький мальчик из класса майтеры МРАМОР в палестре.

Ворсянка — девочка из класса майтеры МРАМОР в палестре.

ГАГАРКА — здоровенный взломщик, который инструктировал ШЕЛКА на предмет проникновения в жилище. КРЕМЕНЬ называет его «трупер».

Гаур — один из членов банды Тура.

Капитан Геккон — офицер, подчиненный УЗИКА.

Гелада — лучник, член банды Тура. Стрелял в СИНЕЛЬ.

Георгин — ученица МРАМОР, много лет назад.

ГИАЦИНТ — прекрасная молодая женщина на службе у КРОВИ, уговорившая ЖУРАВЛЯ передать ШЕЛКУ азот.

Гиеракс — второй сын Ехидны, бог смерти.

Горал — безработный конюх, один из добровольцев МЯТЫ.

Горностай — владелец самого дорогого отеля в Вайроне.

Грач — один из помощников МЯТЫ.

Советник Долгопят — один из членов Аюнтамьенто.

Дрофа — старший брат ГАГАРКИ, покойный.

Е-ва — женщина, олицетворяющая всех женщин.

Ехидна — мать богов; самая могущественная богиня.

Майтера Жасмин — сивилла в мантейоне на Солнечной улице, покойная.

Доктор ЖУРАВЛЬ — шпион Тривигаунта, убивший советника ЛЕМУРА; покойный.

Зорилла — столяр-краснодеревщик, один из помощников МЯТЫ.

Игла — бедный ученик в палестре.

Имбирь — девочка из старшей (половозрелой) группы палестры.

Калужница — владелица извозчьего двора.

Патера КВЕЗАЛЬ — авгур высшего ранга в Вайроне и глава его Капитула на протяжении тридцати трех лет.

Киприда — богиня любви; первой из богинь одержала СИНЕЛЬ.

Крапива — девочка из старшей (половозрелой) группы палестры, ученица в классе МЯТЫ.

Капрал КРЕМЕНЬ — солдат армии Вайрона, который вместе с сержантом Песком арестовал ШЕЛКА в туннелях. СИНЕЛЬ называет его «Кремни».

КРОВЬ — богатый делец, торгующий наркотиками и женщинами; временами агент Аюнтамьенто, работающий без оплаты.

Лев — рысь-самец, самый большой среди рысей МУКОР.

Советник ЛЕМУР — руководящий член Аюнтамьенто, убит ЖУРАВЛЕМ.

Майтера Лес — старшая сивилла в мантейоне на Кирпичной улице.

Лещ — вор, который привел на последнее жертвоприношение РОЗЫ белого козла, для Киприды.

Лиана — одна из подчиненных Зориллы.

Лиатрис — девочка из старшей (половозрелой) группы палестры.

Лилия — мать ГАГАРКИ, сейчас мертвая.

Линзанг — возлюбленный Лианы.

Липа — одна из главных помощниц МЯТЫ.

Ложнодождевик — тучная женщина, которая держала поводья лошади МЯТЫ; жена мясника в четверти Солнечная улица.

Советник ЛОРИ — глава Аюнтамьенто после смерти ЛЕМУРА.

Мазама — дальний родственник МЯТЫ.

Макака — один из старших (половозрелых) мальчиков в палестре.

Мамелта — спящая девушка, арестованная вместе с ШЕЛКОМ в туннелях.

Мандрил — кузен Гелады, сбежал из Вайрона.

Маниока — набожная старуха в четверти Солнечная улица.

Мартагон — знаменитый художник.

Корнет Маттак — сын УЗИКА, юный кавалерийский офицер.

Мастер МЕЧЕНОС — одноногий учитель фехтования.

Моли — служанка, потерянная возлюбленная КРЕМНЯ (сокращение от Молибден).

Молпа — вторая дочь Ехидны, богиня ветров и исполнительских искусств.

Морская Свинка — один из старших (половозрелых) мальчиков в палестре.

Майтера МРАМОР — сивилла, обучающая младших (неполовозрелых) детей в палестре.

МУКОР — девушка, в чью спальню вторгся ШЕЛК, когда проник на виллу КРОВИ.

Патера Мурена — авгур, убитый сержантом Саламандра.

Мурсак — гигант, которому ГАГАРКА спас жизнь.

МУСКУС — молодой садист-убийца КРОВИ; опытный тенор и любитель хищных птиц.

Майтера МЯТА — Меч Ехидны; сивилла, обучающая старших (половозрелых) девочек палестры. Повстанцы называют ее генерал МЯТА.

Патера НАКОВАЛЬНЯ — черный механик, который починил и перепрограммировал КРЕМНЯ.

Окунь — мускулистый лысый мужчина, поддерживает порядок в заведении Орхидеи.

Олень — юный мирянин в мантейоне ШЕЛКА.

Опоссум — конюх, один из помощников МЯТЫ.

ОРЕВ — птица, купленная ШЕЛКОМ в качестве жертвы, но не ставшая ею.

Бригадир Орлан — командующий Четвертой бригадой Гражданской гвардии Вайрона (бывшей Гвардией кальде).

Орхидея — мадам борделя, принадлежащего КРОВИ.

Падуба — девочка из старшей (половозрелой) группы палестры.

Пас — отец богов; супруг Ехидны и отец СЦИЛЛЫ, Молпы, ТАРТАРА, Гиеракса, Фелксиопы, Фэа и Сфингс.

Сержант Песок — командир отделения, в котором служит КРЕМЕНЬ.

Капитан ПЛОТВА — шкипер на рыбачьей лодке, которой командует СЦИЛЛА.

Советник ПОТТО — член Аюнтамьенто, который (вместе с Песком) допрашивал ШЕЛКА после его второго задержания.

Патера ПРИЛИПАЛА — коадъютор КВЕЗАЛЯ и его предполагаемый преемник.

Патера Раковина — аколит патеры Тушканчика; он учился в схоле вместе с ШЕЛКОМ.

Рог — ученик, наказанный РОЗОЙ за подражание ШЕЛКУ.

Майтера РОЗА — сивилла, преподававшая старшим (половозрелым) мальчикам палестры; покойная.

Патера Росомаха — аколит ШЕЛКА.

Генерал Саба — командир тривигаунтского дирижабля и труперов, доставленных на нем в Вайрон.

Сержант Саламандра — подчиненный Маттака.

Сардина — владелец большого ломбарда на Седельной улице.

Свинья — владелец ресторана, в котором ШЕЛК обедал с ГАГАРКОЙ.

СИНЕЛЬ — самая высокая женщина в заведении Орхидеи.

Генералиссимус Сиюф — командующая армией Тривигаунта.

Капитан Скап — шкипер рыбачьей лодки, которую ЖУРАВЛЬ использовал для наблюдения за Путем Пилигрима.

Рядовой Сланец — солдат отделения Песка.

Сурок — безработный чернорабочий, один из волонтеров МЯТЫ.

Сфингс — младший ребенок Ехидны, покровительница Тривигаунта и богиня войны.

СЦИЛЛА — первый ребенок Ехидны; покровительница Вайрона.

Сцинк — командир повстанцев, предпринявший неудачную попытку захватить Палатин вечером Гиераксдня.

ТАРТАР — старший сын Ехидны, бог ночи.

Лейтенант Тигр — штабной офицер УЗИКА.

Тур — бандит, раньше связанный с ГАГАРКОЙ; был посажен в ямы.

Патера Тушканчик — авгур мантейона на Кирпичной улице.

Полковник УЗИК — командир резервной бригады.

Улар — летун, сбитый орлицей МУСКУСА.

Фелксиопа — третья дочь Ехидны, богиня познания и, соответственно, магии и колдовства.

Фетида — младшая богиня, которой молятся заблудившиеся путешественники.

Фиалка — красивая брюнетка в заведении Орхидеи, подруга СИНЕЛЬ.

Фэа — четвертая дочь Ехидны, богиня еды и исцеления.

Кальде ЧЕСУЧА — предшественник ШЕЛКА, убит Аюнтамьенто. (Патера Чесуча, вероятно названный по имени кальде, является членом круга черных механиков, которому принадлежит и НАКОВАЛЬНЯ.)

Чешуя — один из помощников Бизона.

Кальде ШЕЛК — авгур мантейона на Солнечной улице.

Шерсть — один из помощников МЯТЫ.

Рядовой Шифер — солдат отделения Песка.

Патера Щука — престарелый авгур, аколитом которого после окончания схолы стал ШЕЛК; покойный.

Элодея — дочь Орхидеи, одержанная МУКОР и убитая СИНЕЛЬЮ.