3. На краю бури

Я очнулся и в то же мгновение осознал, что меня затягивает в бурю. Первыми исчезли звуки, потом ощущение дороги под ногами, боли в истертых запястьях. Лес слился в одно бесцветное пятно. Не знаю, как я мог идти, но иногда тело умнее разума. Я потерялся в нигде, перестав осознавать свою целостность. Осталось лишь отчаяние от понимания того, что происходит. Единственное, что выделялось из ничто вокруг меня, — желтое расплывчатое облачко. Я не видел его, не ощущал, но каким-то непостижимым образом знал, что оно желтое. Именно оно держало меня на тонкой грани восприятия. Кусочки мозаики моей памяти выскальзывали из рук, и только желтое тепло заставляло их повременить с исчезновением. Солнышко… Сверкнуло слово из-за края, и я выпал в око бури Эйхри. Солнышко. Что-то угрожало ему. Серые с проблесками красного клочья тумана двигались к моему шансу на спасение. Око вернуло мне ясность мысли, и я внезапно понял, что лучница, прижавшаяся к дереву, и есть то, что еще удерживает меня от исчезновения. Тело вновь не подвело. Ближайший меч легко разрезал веревку и лег в ладони. Время уходило с каждым ударом сердца, но я успел, успел!

Она приняла меня, и ушла в темноту.

Я с трудом заставил себя отойти от нее. Еще несколько секунд, и я бы снова упал в бурю — навсегда. Мне нужно время, мне нужно ее касание.


Я держал ее ладонь и трясся от страха, что вот сейчас она отнимет ее у меня и мне не хватит какого-то мига, чтобы закопать якорь как можно глубже, и еще глубже. Так чтобы больше никогда, никогда… Буря отступила, и я уснул вслед за своей новой хозяйкой.


Она доверила мне свою спину, и ехала, не оборачиваясь, лишь изредка привычным жестом поглаживая лук, притороченный к седлу. Я видел, что она уже не опасается меня, но не мог перестать бояться сам. Кто она? Что мне предстоит? Как мне вести себя? Я страшился спрашивать и с трепетом ждал вопросов. Но она молчала, и это было страшнее всего.


Трактирщик назвал ее по имени. Ильравен. Лучница из Золотых садов. Только их люди носят тройственные имена: имя личное, семейное и внешнее — Иль-Ра-Вен. Она разговаривала с ним, как со старым знакомым, улыбаясь. В луче заходящего солнца, падающем сквозь открытый дверной проем, лицо потеряло привычную жесткость, глаза потеплели. Если бы она смотрела так на меня. Но она видела во мне лишь товар. А я не мог придумать, как уговорить ее не продавать меня. Как доказать ей, что она может довериться мне просто потому, что я никогда и ничем не смогу причинить ей вреда из страха перед бурей, куда она может ввергнуть меня пожелав этого.


Мне трудно дался утренний разговор. Я сделал все правильно. Все так же как, когда ты уходишь из Голубятни к хозяину. Мой первый оставил пояс на руках. Они срослись скоро, но долго болели. Мне показалось, что пояс щекочет шею. И я смирился со смертью. Смерть милосерднее бури. Я не поверил ушам, когда услышал звук падения где-то слева от себя. Этого не могло быть. Как она… я же убил ее напарника. Я же… я расплакался, как последний щенок. Стыд не давал мне отцепиться от нее и поднять глаза. Она провела ладонью по моим волосам, и мне захотелось остаться у ее ног еще немного, чтобы только чувствовать эту руку и то, как край бури становится все дальше. Я плакал от облегчения. Я был готов на все что угодно.


И она меня об этом спросила. Как я жалею, что не могу лгать. Я сказал ей правду.


Я не боялся рабства. То, что делал со мной мой первый, не идет ни в какое сравнение с борделем. Но то, что она могла уехать и оставить меня одного перед приближающейся бурей…

Первое свидание с бурей Эйхри не столь ужасающе. Ты точно знаешь, что тебя держит на нити мастер-плетельщик. Тебе дают лишь почувствовать каково это — начать терять себя. Одного урока вполне достаточно.

Мой первый редко дотрагивался до меня. Это еще надо было заслужить. Я быстро обнаружил, что случайные касания ничего не дают. Только если он прикасался ко мне сам, по своему желанию. Каждый его окрик, каждое выраженное неудовольствие тянуло мой якорь из земли, опасно приближая момент падения в бурю. А редкое соизволение коснуться лишь утончало пытку. Пытку… Он находил удовольствие в истязании моего тела, когда ему не хватало пойманных мною. Я привык терпеть боль, радуясь тому, что каждое его прикосновение позволяет мне закопать якорь еще немного. Я кричал, чтобы доставить ему удовольствие, чтобы продлить его прикосновение. Чтобы выжить.


Я думал, что все вернулось снова, только вот шанса отдалить падение больше нет. Она не била меня сама, доверив это твари, бросившей в нее нож. Я чувствовал ее изучающий взгляд и терпел. В надежде, что, может быть, ей понравится, и она не продаст меня, и иногда, хотя бы иногда будет протягивать мне руку.

А потом она положила мою голову на свою согнутую ногу сама, сама! Я смотрел в ее глаза и не знал, что делать, что мне сказать, чтобы она поверила мне. Я видел жалость. Может быть, мне нужно было защищаться? Но прямой приказ. Неужели она думает, что я беспомощен. Зачем я ей нужен такой? Проще продать и забыть, а если нет… продать снова. И страх, переполнивший меня, вырвался наружу грудой беспомощных слов, лишь подтверждающих мои мысли. Что я говорю? К чему я ей? Она не платила за меня. Ей не объясняли, что если она захочет, я не смогу противиться ей ни в чем. Лишь бы только…


Я сглотнул жгучую жидкость. Боль ушла. Я стиснул зубы, чтобы не заплакать. Для чего она лечит меня. Чтобы не портить товарный вид? Но она обещала!


Я не верил. Это только в сказках, рассказанных под одеялом в Голубятне, бывают добрые хозяева. Те, кому есть дело до тебя… Но я же отчетливо слышал: «Прости меня». А потом она доверила мне внешнее имя — Вен. Так ее, наверное, звал напарник.


Я очнулся от ее голоса:

— Ральт! Ты слышишь меня? Положи доспехи на прилавок.

— Да, госпожа. — Я привычно втянул голову в плечи и неловко уложил груду кожи и железа, изрядно оттянувшую мне руки, куда было сказано.

Встав за ее спиной, я огляделся. Лавка не выглядела богатой, но оружие и доспехи были ухожены, пыль из углов выметена.

— Доброе снаряжение, госпожа. За все — семь олет.

— Хорошо, мастер, мне нужны стрелы с железными наконечниками — колчан, и зажигательные — десять штук.

— Хорошо, тогда четыре олет и пять бельт.

— Идет.


Мы вышли наружу. Я стоял перед ней, не зная, куда деть руки, и, наконец, привычно встал по стойке смирно. Она покачала головой, и я в отчаянии выпалил:

— Что-то не так, госпожа? Что мне нужно сделать?

— Сделать?

— Чтобы вы не сердились на меня.

— Сердилась? Я вовсе не сержусь.

— Но вы так смотрите на меня…

— Как так?

— Изучающе, госпожа. — Так на меня смотрел мой первый перед тем, как увести в комнату.

— Чем ты владеешь лучше всего?

— Мечом, госпожа. — Ох, моя Ласточка, где я потерял тебя?

— Что ж, идем.


Я плелся за ней побитой собакой, не в состоянии придумать, что сказать. Что я могу ей сказать, такого, чтобы…


За стойкой стоял горбоносый паренек. Наверное, внук трактирщика. Мы поднялись по лестнице и вошли в ее комнату. Она кивнула мне на постель и закрыла дверь.

Загрузка...