Изыде конь рыжь...

Стихи из рассказа

***

Даже в стихах больше не встретишь роз,

они уступили место тоске и пургам,

с адом случилась оказия – он замерз

и в благовремении назвался Санкт-Петербургом.

Торф или лесс поглотил пряничный лес,

воздух ли стер театр, завтрак и площадь,

с садом случилась оказия – он исчез,

светит со дна Невы, недостижим наощупь

прямо как лето, прохожих не удивит

зябкий трамвай, идущий сквозь небо наискосок по отсутствию моста,

как и его пассажиров – родной заоконный вид:

где, как модерн, классицизм по-прежнему ядовит,

ходит по кругу шарманка, с поземкою говорит

о том, что движенье – просто,

и над дворами – с сетью и драгой – ангельский сонм парит,

снегом сорит, белеет бумагой, строителей материт

на дуньюэ, хурритском, палайском, и, впадая в иврит,

ищет по дну колодцев скользкие звезды.

***

От литературы береги дом и корабль, чадо и домочадца

в городе на восьмидесяти ветрах.

Классицизм опасен – если время и действие совместятся,

место обращается в прах.

Формализм опасен – продвигаешься в отсутствие света,

беззаконной монадой, частицей без несущей волны,

а вокруг… проявляются рычаги и шестеренки сюжета,

запечатывающие тебя в большую (и обычно трагическую) форму страны –

а там

белый кружевной дым над Василеостровкой,

серый кружевной лед на глазах и в сетке морщин,

а война и чума — это просто мотивировка,

чтобы не просыпаться в Петербурге без веских на то причин.

Реальное искусство опасно – заводится как мыши в соломе,

замещает квёлую кровь на муравьиную взвесь,

позволяет на одном (пост-фактум очевидном) приеме

объяснить, что это такое – сейчас находиться здесь…

но для этого придется быть абсолютно здесь,

где

белый кружевной дым (остановились заводы) над Василеостровкой,

серый кружевной лед на глазах и в сетке морщин,

а нехватка воздуха — это просто мотивировка,

чтобы не просыпаться в Петербурге без веских на то причин.

И где-то над краем поля исследования каркает, кружит,

подсказывает порядок слов, шевеленье век,

физически невозможное движение выйти наружу,

повернуть ключ и переписать начерно этот снег –

ни облака, ни стекла, ни лестницы, ни припева,

ни дыма и ни города, но кто там? существо? вещество?

хромающий акцентный стих бредет через ворота налево,

и, если поймать дыхание, есть некий шанс проснуться в него.

***

And how can man die better,

Than facing fearful odds,

for the ashes of his fathers,

And the temples of his gods .

Т.Б. Маколей

Прописи ошибаются, хроника врет, ветер прекрасно знает, когда закончится лед,

рыба, даже ломясь на нерест, учитывает расклад,

так и мы:

когда пять (а потом семнадцать) кораблей врываются в гавань, где ждет вражеский флот,

они твердо уверены – кто-то придет назад.

Это сумма шансов на следующий раз.

Это логика океана, тех, кто ходит в нем, и уходит в него,

тех, кто временно над водой и сам вода,

а еще безумие, и расчет, но под ними – слоистое медленное мастерство,

потому что волна и война и строка не кончаются никогда.

И кто-то должен встретить их там, тогда,

где наступит это «сейчас».

А потом, когда в небе все же погаснет старинная рыжая медь,

можно зайти к Помпею и объяснить:

обязательно - это плыть и не умереть,

потому что через неделю опять плыть –

даже если некуда, нечем, некем прийти назад –

кто-то придет назад.

***

В коридорах пусто, словно в пещере,

когда у летучих крыс выходной,

расскажите, доктор Гаспар Арнери,

кто говорит со мной.

За окном промокшая панорама

упоенно предается стрельбе,

я – предмет, я компьютерная программа,

я знаю все о себе.

Гудит инфляцией барахолка,

полиция ловит эфемерид,

я слышу все, я не знаю только,

кто со мной говорит

про каждое движенье молекул,

про сплетни, про бьющееся стекло,

про то, что кочет прокукарекал,

но как-то не рассвело,

про желтый дым, про верю/не верю

в очередях, про огонь, про лед,

я - вещь для счета, доктор Арнери,

но вдруг закончится счет?

Паровоз на запасном гудит протяжно,

дразнит зима проливным дождем,

если век расшатался,

уже не важно,

кто для чего рожден.

***

ты не ходи туда, не ходи туда,

там впереди февраль, позади — вода,

летом на лед наслаивается лед,

было как дома, было — наоборот.

ты не ходи туда, не ходи туда,

там на дровах трава, на траве — стада,

что там Полтаве, небесная твердь — бела,

воздух плотней смолы, тяжелей стола,

тоньше бумаги — как раз на один глоток,

где родничок, мозжечок, висок, зеленый росток.

***

Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины,

Время делить себя и хоронить частями.

Паника по всей акватории торгует адреналином.

Свежим адреналином и новостями.

Ход ладони по глине груб, неумел, небрежен —

Ради чего стараться, учиться, растить уменье?

Города и поселки отступают от побережий

По всей ойкумене.

Боги ищут укрытий потише, позаповедней,

Люди пишут стихи о чужой родне и знакомых.

Как возвращались домой, с войны, ставшей последней.

Как просыпались дома.

От бронзы одни крошки, век хрустнул и весь вышел,

Кривые горшки, плошки, неуклюжие птицы,

Горные деревушки, плоские крыши,

Плач о пропавшем муже, о схлопнувшейся границе.

Ставь слова на слова и стены на стены,

Вращай шапито небес, раскрашивай по сезону,

Держи над водой и сушей, над сизой морской пеной

Время огня, стали и железобетона.