2-3 января. "Время делить себя..."

- Господа сотрудники, прошу уделить мне пару минут вашего драгоценного внимания.

Странным вещам начинаешь радоваться на сорок втором году жизни. Например, тому, что ты не металлург. Потому что вставшая домна - это катастрофа, а вставшая вычислительная лаборатория - это тоже катастрофа, но она, лаборатория, достаточно легко разбирается на ограниченное количество ящиков и контейнеров, узлов и чемоданов, персонала и родственников, помещается в грузовики и перевозится на новое место, даже не замечая того обстоятельства, что директор соскочил еще на Литейном, естественно, ни с кем не попрощавшись. Вот попробуйте проделать такое с домной.

Более того, разговор в утепленном кузове непременно свернет на работу - и то, что колонна выехала за городскую черту, тоже останется незамеченным. А вот по прибытии, естественно, разразится скандал, потому что ожидали же переезда в новое здание - естественно, удобное, теплое... разбаловал их Владимир Антонович, нечего сказать, - а оказались в незнакомой воинской части, в помещении барачного образца... правда, неведомая армейская сила - чудо из чудес - сообразила барак этот к приезду гостей протопить и выгородки в нем сделать, а в хвостовой части здания даже водопровод действующий обнаружился. Впрочем, удивляться нечему: и по общему виду части понятно было, что человек здесь сидит толковый, и господин бывший директор предполагал, что из личинки этой вылупится вполне терпимый удельный князь...

Но жалобы и возмущенный плач следовало задавить в зародыше, потому что военные, даже лучшие из них, это военные - кому, как не Штолле, бывшему шифровальщику, знать, - и противостоять им следует единым фронтом.

Так что обстановку - вернее, будущую обстановку, - в городе Александр Демидович описывал в выражениях кратких, сильных и почти непарламентских.

- Возможен грабеж. Возможны пожары. Возможно абсолютно что угодно. Вы все знаете, что было в Москве. Но в Москве тогда не голодали. И людей не ели, кстати говоря. Мы с вами еще можем попрятаться по подвалам - но с неизвестным результатом. Техника - не может. Господин директор в предвидении всего этого договорился с военными и обеспечил нашу безопасность. Но вы должны понимать, что она зависит еще и от того, насколько ценным объектом мы покажемся. Господа, вас целый год отгораживали от этой стороны дела, но надо же когда-нибудь взрослеть?

Ограничивало силу выражений даже не присутствие лабораторных дам, а Анна Ильинична с белой до прозрачности свитой. Совершенно незачем было при ней объяснять, как именно господин директор что обеспечивал - на каких условиях и с каким, практически неизбежным, результатом. Ей сейчас хватит своего.

Марик в роли главнокомандующего был, по выражению отца, "типичный хорош гусь". Взялся с места в карьер обеспечивать, опекать и защищать и, разумеется, немедленно оттоптал всем ноги. Довел даже обычно молчащего Сашу до невнятного шипения, от Андрея дождался "П-поди ты к черту!", и это еще по дороге - то сумка плохо закреплена, то у Лельки, видите ли, ноги пледом не прикрыты. Цветочки, посеянные Владимиром во время давешнего разговора в библиотеке, распустились не ко времени.

Ягодки обнаружились в гарнизоне. Казарма была неуютной, со следами запустения - должно быть, пустовала с весны. Пахло внутри, как на съемной даче в первые дни: пылью и безлюдьем, но - две большие изразцовые печи протоплены, жаровни накалены, окна проконопачены. Не уют, но гостеприимство налицо - а оболтусу, шпане этакой взбрело в ушастую голову скандалить, - мол, полы не метены, дорожки не расчищены, сквозняк, и вообще, - совершенно не годится для жизни дам. Вот и ванные у вас тут, страшно сказать, общие, и далеко от комнат. Довел бедного капитана, провожавшего к казарме, до свекольно-помидорного цвета, одышки и рыка: "А ты тряпку, тряпку возьми... студент!" - и кабы одумался, извинился, - так нет же. Как это - ужин подают в офицерской столовой, вон там вот, внизу под горкой. Капитан вылетел вон, дверью хлопнул. Жаловаться побежал.

Из-за чего вышел шум на гражданской стороне гриба, Штолле так и не узнал - пригнали солдат разгружать технику, отойти от них он не мог, контейнеры, конечно, рассчитаны были, в том числе, и на аварии разной тяжести, но что не под силу Господу Богу, то под силу рядовому Иванову - и мышка, разбившая золотое яичко, наверняка служила в императорской армии... даже не важно, в какой.

Зато он первым увидел, что на дорожке возник, сложился из воздуха человек в зимней повседневной форме... и если сейчас это личинка, то вылупится из нее, следует ожидать, самолет. Тяжелый бомбардировщик, не менее. Князь-горыныч. А что? В кои-то веки кто-то будет соответствовать занимаемой должности.

А потом на порог ступила Анна Ильинична... и окружающее произведение бесшумно сменило жанр.

Пришлось выйти из облюбованной маленькой комнатки, обойти всех, включая украденных Владимиром сердитых математиков, всем сказать несколько слов и попросить проявлять терпение и понимание, а заодно и предоставить Анне самой договариваться с армейскими. Марика - особо, сугубо и трегубо. До повинного: "Анна Ильинична, я же как лучше хотел!" Как раз успела вовремя: пожаловал, в сопровождении пары офицеров и багрового капитана, сам хозяин здешних мест. Подполковник Ульянов Илья Николаевич - Анна о нем знала со слов Владимира. Очень большой мужчина, очень сердитый, очень усталый - и нужно было кровь из носу установить с ним дипломатические отношения.

Первым делом - извиниться за дурака Марка. Вторым - поблагодарить за гостеприимство и заботу. Представить дам. Представить остальных. Потом спросить, к кому обращаться за необходимым для обустройства быта и у кого узнать правила внутреннего распорядка, чтобы ненароком их не нарушить... вот инцидент и исчерпан.

И девица привела дракона в город на своем пояске, и немедля приставила его вращать колеса водяной мельницы, дабы заполнились городские водоемы. А казалось - ребенок ребенком. Ну - эй, осторожней, уф... - все к лучшему в этом странном мире. Станет Анна Ильинична пасти наше маленькое стадо, а потом, будем надеяться, заметит, какими глазами смотрит на нее дракон.

В офицерской столовой оказалось - нет света. Щит постигла некая неприятность, судя по начищенным лампам наготове - не первая, не последняя. От живого огня уют, домашнее милое изящество, основательность некочевого быта - и к месту были платье, уложенные уже не по-дорожному волосы. По пути Анна заметила: полк вскипает, словно котел с похлебкой, бурлит и плещется. Осмысленное, целесообразное муравьиное кишение успокаивало, забавляло, тревожило, как предпраздничная суета на улицах в прежние зимы. После отключенного уличного освещения в Петербурге полк сиял, сверкал, блистал рождественской ярмаркой.

- Я чем-то обидел ваших дам? - спросил владетельный князь после ужина обильного, горячего, но небогатого: каша с маслом да чай с хлебом и патокой. - Простите, если что, - мы тут... одичали изрядно.

- Не вы, Илья Николаевич... - Анна покусала губу, рассказала и о Лельке, и больше - о Марго, невесте брата-офицера. - Им трудно, понимаете?

Как тут объяснишь, что это, когда на каждый силуэт, на каждого краем глаза замеченного человека в форме сердце екает...

Слово за слово - и разговорились, о себе, о прошлом и настоящем. За беседой никакой мороз оказался не страшен, и Анна пошла посмотреть, как разгружают продовольствие, как грузят снаряды, как разворачивается и заново сворачивается хитроумный стрелковый комплекс, похожий на приляпанные поверх тягача соты, как устроен изнутри вагончик походного госпиталя - а все это жило, отдавало честь господину подполковнику, рапортовало, получало приказы, задавало вопросы. Муравейник противу всех законов биологии вертелся вокруг главного усатого муравья - большого, деловитого, внимательного к мелочам и людям.

Так едва не до полуночи гуляла - и гуляла бы и дальше, интересно ведь, и с новым человеком поговорить после питерского зимнего заточения в радость, и надо же с ним подружиться; господин подполковник поглядел на часы, опешил, проводил к казарме. Раскланялся, руку на прощание поцеловал. Краса и гордость русской армии, право слово.

***

Марк полагал, что дразнить платонически влюбленного в недостижимый предмет чувств молодого человека юным Вертером пошло и неоригинально; его все равно дразнили - и поскольку уж полночь близилась, а Аня так и не пожаловала, der junge Werther пребывал в легком раздражении, которое принимали за ревность. Сидели у него в комнате, завернувшись в принесенные с собой одеяла, при свечах.

- Как при Николае... - вздохнула Лелька.

- При первом, втором или третьем?

- С-с-т-очки зрения с-состояния властных с-структур разницы нет, - пожал плечами Андрей.

- Да вообще одно и то же. Царь Николай Среднестатистический! - Марк с трудом удержался, чтоб не передразнить "с-средне-с-статис-ст-ический". Он не знал, что труднее, идти рядом с Андреем или слушать его. Спотыкаешься и неловко в обоих случаях.

- Соборный!..

- Точно. Он. Держим форму со всеми финтифлюшками до посинения, вгоняем страну в... гангрену, а потом пытаемся лечить ее силой духа и благодати. А потом картинно помираем, оставляя живых разбираться со всем этим.

- М-михаил не годится...

- Он не среднестатистический. Он нерепрезентативно хреновый царь. В кривую не влезает, - пояснил Марк.

- Вот его кривая и не вывезла... - задумчиво сказала Марго. Компания слегка запнулась, словно не сразу узнавая голос: девушка говорила крайне редко, и при том настолько естественно справлялась со всеми житейскими надобностями без единого слова, что становилось ясно: не она много молчит, остальные слишком болтают.

- Тут бы кривая никого не вывезла! - решительно заявила Лёлька. - Тут хоть ангелы с небес явись, как Жанне, не помогло бы. Нельзя было нам воевать. Все и так едва стояло, а тряхнули - так посыпалось. Ведь это мы сейчас как рай вспоминаем, а я помню отец по вечерам новости смотреть не мог - Викжель всеобщую забастовку объявляет, гортранспорт поддерживает, кризис финансовый, области целые... вставал, уходил, и потом за чаем ругался, что все идет коту под хвост.

- Ну его, этого Михаила, - поморщился Саша. - Все равно он умер.

- Откуда ты знаешь? - Лелька возвышалась над Марго как валькирия над феей.

- Он же в Москве застрелился?

- На самом деле его расстреляли, - уточнил Марк. - Анархисты. Взяли в заложники, а их послали подальше вместе с ним...

- Ты там был? - из вредности спросила Лелька.

- Владимир Антонович был. - молодой человек воззвал к высшему авторитету и показал спорщице язык. а потом высказал то, что было на уме у всех с самого прибытия к военным: - Зачем он, кстати, сейчас в Петербурге остался?

Андрей выразительно хмыкнул.

- Ты не охай, ты объясни.

- В Мос-скве каши не с-сварить было. Дураки. Болото. С-самоубийцы. И ст-трелять смыс-сла нет. Террор - это рычаг. Точки опоры нет, рычаг бес-сполезен. У нас не так.

Подумал и добавил:

- Ане не говорите.

- Ты мне раньше сказать не мог? - возмутился Марк и немедленно обнаружил, что его разглядывают как особо редкий экземпляр ископаемой окаменелости, причем Марго опять не нужны слова, чтобы изобразить губами, глазами и даже обернутой вокруг головы косой "а ты не знал?". - Я только про черный рынок...

- Ты... ты что, не видел, какой он из Москвы тогда приехал? - изумленно спросила Лёлька. - Ранить-то кого угодно могло, но руки-то? Ты на руки смотрел?

Стыдно было сознаваться - нет, не видел, не понимал, не замечал, словно в жару или бреду. Тогда мир влепил расстрельным залпом, страхом смерти и чувством беспомощности: болел Илья Андреевич, нельзя было помочь ни ему, ни Ане, а потом вернулся Рыжий и все встало на свои места. Марк не думал, какой приехал, думал, что Владимир Антонович сможет сделать.

Сейчас словно стакан кипятка залпом проглотил: почему я не знал? Марк не сидел бы здесь как барышня, как эти унылые упадочники. Квелые, как будто у них еще "желтуха" не кончилась.

- Я бы... я...

- Ты - вылитый Миша Болотов. И тебя так же тупо застрелили бы на первой баррикаде!

- Я кто?

- Персонаж один. Молодой, лопоухий и романтический, прямо как ты.

- Не читал я ваших персонажей. Но ведь в прошлом веке же сработало! Заставили! Семенов, Спиридонова, Савинков наконец...

- Которого ты не читал?

- Но делать что-то надо?!

- Тебе не надо. - твердо сказал Андрей. - Я думаю, так с-совсем никому не надо. Владимир - взрослый, с-старше всех. Он за с-себя реш-шил, как реш-шил. А других, видиш-шь, не з-зовет.

- Вз-вз-взрослый! - передразнил Марк. - А ты для сандружины был не маленький? А Саня Павловский для фронта? - перехватил укоризненный взгляд Лельки, положившей руку подруге на плечо, и решил не злоупотреблять конкретикой. - Для террора мы слишком молоды, да? Пусть другие... чистят, так?

Саша, молча колупавший заусенцы на ногтях, повернулся и Марку показалось, что сейчас его будут бить в очередной раз, и, может, даже не в шутку.

- Давайте ложиться спать, - нервно попросила Лелька. - Поздно ведь уже?

- Давайте... - согласилась Марго. - А то Аня подумает, что это она нас тут без сна продержала.

- Не подумаю, - ответила Аня от двери. - Вы и без повода за разговорами всю ночь просидите.

И не спросишь теперь, когда вошла и что слышала.

- Нагулялась со своим генералом? - спросил Марк.

- Саша, подай-ка мне подушку...

От дамы сердца веяло ледяным уличным морозом и беспощадностью. Все-таки будут бить, с удовольствием подумал бывший студент. Не ошибся.

***

Еще было совершенно темно. Ветер стих к полуночи, с тех пор холодало. Последняя влага вымораживалась легкой бриллиантовой взвесью. Она парила в воздухе, красота в свете фонарей была невероятная. Вдоль казармы на пригорке, в которой поселили гостей, неспешно плыла осыпанная сияющей пылью темная фигурка. Женщина то и дело привставала на цыпочки, глядела на восток, в еще не взломанную темноту.

- Вы - как Ярославна. Анна Ярославна. Ждете своего князя?

- Евфросиния она была, Илья Николаевич. Дались же вам всем княжеские доспехи... Володя вот пошутил давеча - из вас, мол, к весне отличный князь получится, - теперь вы... А я - Анна Ильинична.

- Ну, будем надеяться, и Владимир Антонович у нас не Игорь... - смутился Ульянов, слова "и надолго не пропадет" на вольный воздух не пошли.

- На самом деле, он как раз Игорь. Да, вы же не знаете. - На морозе ее голос звучал особенно звонко и чисто. - Он - уральского горного магната Акинфиева внук незаконный, Владимир - это уже из приюта имя. Дед его зимой на улицу выкинул, как щенка, когда родители умерли...

Ульянов передернулся под теплым зимним бушлатом. Подавился морозным воздухом. Приоткрыл рот.

- Анна Ильинична... вы понимаете, что он может и не вернуться... оттуда? - указал заледеневшим подбородком в сторону города.

- Тогда и мне не жить, - просто, легко, без всякой позы ответила она, обернувшись на четверть, не отводя взгляда от горизонта.

Ульянов поверил сразу. По себе знал эту звенящую легкость. Сходит с рельс поезд с беженцами с юга, и нет у тебя больше ни жены, ни детей. Ульянов, получив известия, стреляться пытался. Зайцев не дал, - выбил пистолет табуретом, руку сломал. Потом держали на пару с Бергом, поили водкой...

Главное, ведь и мысли отдельной не было - с собой покончить. Просто естественный такой жест, - как документ переложить в нужную папку, приставить стул к столу. Если бы не потянулся по привычке за оружием, то, наверное, как-то бы умер даже и сам. От разрыва сердца, скорей всего. А тут перехватили и откачали.

Ничего он не мог, даже за руку ее взять, только склонил голову, касаясь пышной чернобурки воротника, обмирая от запаха роз, пудры и еще чего-то женского, теплого, потаенного. Дыхание превращало в капли бриллиантовую пыль.

На востоке неслышно грохнуло. Звук не докатился, но воображение его добавило, когда до неба поднялось сразу несколько факелов подряд. Огненные столбы вознеслись и опали.

- Что это? - испуганно отшатнулась назад Анна. Ульянов ее поймал за плечи, сходя с ума от близости и недоступности. Пора было прекращать сцену.

- Вот, Анна Ильинична, все и началось.

***

Слух о том, что рванули главные топливные склады, а потому ни света, ни хлеба, - пекарни же встали! - больше не дадут никогда, был абсурдным, но, возможно, именно благодаря абсурдности пошел очень хорошо. Слух о том, что рванули большие продуктовые склады, и что там, несмотря на взрыв и пожар, еще можно много чем поживиться, пошел еще лучше, а дым оказался хорошим ориентиром. Конечно, полиция и жандармерия к месту пожара никого не пропускали... вернее, пытались. Конечно, им пришлось послать за подкреплениями. Конечно, второй взрыв случился крайне не вовремя. Как и сообщение о том, что рабочие мехмастерских заняли грузовую часть Витебского вокзала... оказавшееся сначала ложным, а уж потом, после явления полиции и некоторой стрельбы, правдивым. Самоисполняющееся пророчество, так сказать. А вот слухи, а верней, не слухи, а совершенно точные сведения о том, что департамент полиции по такому случаю почти не охраняется, а все, кого можно было бы вызвать, размазаны по городу, как сажа по локомотиву, а жандармы на помощь не поторопятся, потому что, во-первых, заняты, а во-вторых, из давнего антагонизма... повлекли за собой последствия еще менее утешительные. Ибо даже среди самых отчаянных налетчиков мало кто любил лезть на стволы, - а вот взять псов тепленькими, без риска, да раз и навсегда похоронить, да всю их бухгалтерию пожечь, да поживиться всем - от стволов до штевки, а, ежели фарт будет, еще и на склады наводку взять, - это дело живое и с огоньком.

Ну, а приказ губернатора о переселении гражданских лиц в районы "наиболее удобные к снабжению" и вовсе был настоящим, только не был подписан еще к исполнению. Но по всему городу, а в рабочих кварталах - особо, очень уж хорошо представляли себе и эти удобства, и это снабжение, а главное - то, что оторвут, выселят, вытолкнут из уже как-то обжитого, обогретого, налаженного, пригонят куда попало, в пустые вымерзшие дома... и сам ломиться воевать против этого не пойдешь, толку-то? Но если в мехмастерских уже стреляют, да и вообще? А рядом - толковые люди, которые как раз вот то немногое, что есть, сами же с вами и обустраивали... У них уже и планы, и связь. Примерно у четверти выживших мужчин - военный опыт.

Город не взорвался. Город начал медленно подниматься, как тесто в квашне, как каша в волшебном горшочке, потихоньку заполняя улицы. Город сильно отличался от всех прочих мест, где случались такие вещи, тем, что стрельбой здесь нельзя уже было напугать почти никого.

- Керосин! Керосин!..

Хорошая вещь - конспиративная кличка. Бежит по улице человек, кричит себе. На всю улицу. Люди подумают - сгорело еще что-нибудь. Спасибо, если никто не вспомнит, что некий Керосин - в розыске с 2007 года, с убийства председателя Совета министров. Реформатский ненавидел эти собачьи прозвища, старался не пользоваться.

- Что? - спросил он сквозь зубы, когда у подъезда его догнал растрепанный парнишка.

- Мазурики полицию осадили, подожгли! Нам чего?

Андрей Ефремович на пару секунд замялся, решая. Взглянул вперед. Вдоль по улице метелица метет, а за ней погром по Питеру идет. Еще только час дня. Нам бы хоть до рассвета продержаться, город не выпустить из рук.

- Бить, - пожал он плечами. - Но сначала - то что по графику, полиция подождет.

К вечеру доложат: управление разграбили, архивы сожгли, большая часть персонала разбежалась, директор департамента застрелился.

Андрей Ефремович мельком пожалел: те, что остались оборонять здание, наверняка из лучших были. Побочные потери. Господин председатель Совета министров тоже когда-то оказался такой побочной потерей: заговорщик, но не главный в заговоре; главным был император Михаил Третий... Они не знали. В комитете после акта спорили до скрежета зубовного, до драки. Канонир, помнится, криком кричал, что бить нужно было по кукле, по знамени, по государю. И что сейчас он все исправит. Пятилетнего наследника посреди войны самодержцем не назначит даже нынешняя кастрированная Дума - обойдемся малой кровью. Большинство - и сам Реформатский - было против: Царя-мученика только не хватало! И прыжков вокруг регентства...

В этом городе еще будет много мучеников, и незаслуженных в том числе, как и незаслуженно забытых героев. Революция, - а это, происходящее вокруг, было первой настоящей революцией в России, не переворотом, не политической подтасовкой властей, не дележом титула главаря промеж бандитов, - развивается по законам жанра. Господина Анисимова забудут еще до заката. Господина Лихарева похоронили уже трижды за день - в боях на Витебском и Финляндском вокзалах, потом у полицейского склада оружия: подорвал и погиб. Впрочем, он все равно воскреснет и будет жить вечно. В памяти, гхм, народной. А пока что он отдает приказы, десятки приказов - по телефону, через посыльных, лично членам Комитета, в который входит.

Хорошо, что есть несколько легковых машин - на них пока хватает топлива. Нужно быть везде. До завтрашнего утра нужно быть везде, а после завтрашнего утра нужно быть в здравом уме, с боевым настроем, с желанием драться. Помнить наперечет все ресурсы, все возможности, весь потенциал, который можно противопоставить новой власти. Противопоставить - или объединить. Предварительно все разграничено, но завтра в полдень будет настоящее сражение за этот город. А сейчас... как это называют на фронте? Артподготовка?

Три телефона наперебой захлебываются звоном. Пока работают - рукотворное счастье, телефонный узел тихо взяли под утро, еще до взрывов. Виктория Павловна управляет ими, гекатонхейрам подобна, а место вчерашнего хозяина этих апартаментов пустует.

- Его губернатор вызвал.

***

В городе стояли столбы дыма, за окнами порой резко щелкало... если слышно, значит, почти рядом с Таврическим; надо же, едва не половину наличных сил стянули на охрану складов, звонили телефоны, бегали люди - "сорок тысяч одних курьеров", - ругался начальник канцелярии, все срочно в посыльные записались... никто ничего не понимал, а Петру Константиновичу приспичило отыскать не доехавший до места назначения вычислительный центр.

Да что тут искать, - думал секретарь, - принял кто-то колонну за продовольственную, и пиши пропало. Или Владимир Антонович, умный человек, догадался и дернул куда-нибудь из города вовсе, к тем же военным под крыло. Или сидят где-нибудь на окраине, нос высунуть боятся.

На звонок, однако, старое здание ответило. Раздражительная дама представилась Викторией Павловной, заведующей управленческой частью. Она же и сообщила, что Владимир Антонович как раз уехал в Таврический, где и должен оказаться в ближайшее время с поправками на погоду и положение в городе. То есть от получаса до Страшного Суда, добавил от себя секретарь. На том конце провода вздохнули и согласились.

Господин директор неизвестно чего, однако, по своему обыкновению, выбрал из двух вариантов третий - он возник в приемной ровно через двадцать минут, и это с поправкой на необходимость пристроить где-то мелкотравчатый лабораторный грузовичок и оставить пальто в гардеробной. И был немедля отправлен в святая святых, ибо секретарь надеялся, что господин генерал-губернатор устроит скандал, получит встречный, успокоится и станет доступен голосу разума в лице жандармского корпуса.

Явление доктора Рыжего и едва слышный из-за дверей начальственный рык и крик как-то успокаивали. Казалось, что вот, разразится начальственная гроза, и станет все по-старому - ну, хотя бы так, как было вчера.

В этот раз щелкнуло совсем громко - не то под самым окном, не то уже в здании... впрочем, бензин нынче скверный - может, у кого-то выхлоп икнул...

А господин директор уже стоял у стола и не по-хорошему внимательно смотрел на секретаря.

- Идите домой, Павел Семенович, - сказал он. - Идите, запритесь и не выходите, по меньшей мере, сутки. Впрочем, если у вас есть надежное место поближе, лучше туда. Улицы сейчас не безопасны. Хотя менее опасны, чем дворец.

Тот хлопок, очень громкий хлопок, он не под окном...

- З-зачем вы его убили? - спросил секретарь, и трижды проклял себя, тут же, сразу, на месте. Ведь можно было притвориться, что он ничего не понял, а теперь точно застрелит: свидетель, тревогу поднять может.

- Долго объяснять, - пожал плечами Рыжий и двинулся к выходу. - Вы идите домой, Павел Семенович, часа через два уж поздно будет.

- Спасибо, - механически отозвался секретарь и отпустил наконец большую кнопку под крышкой стола. Кажется, она была красной и точно электрической, а свет в Таврическом не отключали с Той Зимы.

Он снял со стены список внутренних номеров и обзвонил всех, от бухгалтерии до гаража, аккуратно ставя галочки. И всем говорил одно и то же: Петр Константинович убит, в городе мятеж, директор Рыжий сказал всем идти домой.

Ни шума, ни стрельбы за это время он не слышал. Впрочем, сторож гардеробной потом объяснил ему, что шума и не было, а просто на верхней лестнице столкнулся Владимир Антонович с господином Парфеновым и его людьми - и ушел с ними.

***

Нурназарову очень хотелось вписать в будущий протокол: "Подследственный вел себя дерзко, бился головою о мебель и присутствующих", - но подследственный не бился ни обо что, а просто раскачивался на казенном стуле, и что-то в его манерах заставляло ожидать блатной истерики. С истинным, а не анекдотичным биением головой обо что попало, а особенно именно о мебель.

Не дело, а сказка: взят с поличным на месте преступления. Убил господина генерал-губернатора из вверенного ввиду занимаемой гражданином Рыжим должности оружия. Год назад можно было бы не церемониться, а там же, на заднем дворе, и расстрелять - но Евгений Илларионович беззакония не позволял.

- Итак, гражданин Рыжий... он же Мацюк Игорь Максимович; кстати, а почему вы имя из настоящей вашей метрики не взяли?

- Вам это действительно интересно? - удивился подследственный. - Потому что это не мое имя. Я бы на него даже откликаться не смог, не запоминалось.

Доброжелателен был подследственный несказанно. И проявлял всяческую готовность сотрудничать. Только отчего-то казалось, что сейчас поедет стена, и полезут в казенное помещение какие-нибудь полукартонные, но кровожадные динозавры из третьеразрядного хоррёра серии Б. Или откроет не Игорь не Максимович не Мацюк рот - и провалится сам в себя, оставив на стуле влажный красный комок вывернутой плоти.

Изрядно скверное вышло дело на Урале в 1988 году: внук горнопромышленника, единственный наследник хозяина края, нашел себе бедную мещаночку-сиротку, прижил с нею сына, с дедом рассорился, из дому ушел, она от неудачной операции в больнице для бедных померла, а он вскоре под машину попал. Зачин бульварного романа, да и только. Вот только дед "ублюдка" не в приют, не в монастырь определил, а просто на улицу, в декабре месяце. В феврале мальчишка неведомыми судьбами всплыл в Питере на вокзале, розыск не удался. Потом уже, когда и Акинфиев отдал концы, и начальник полиции Екатеринбурга в отставку ушел, дело получило ход. Десять лет спустя. Еще один роман. Герой романов, Оливер Твист Уральский, на этом скверном деле в Демидовский приют попал, а потом получил губернаторскую стипендию в университете.

Теперь такими сиротами, без всякого Диккенса, пруд прудить не получится, потому что мрут они слишком быстро. А тогда была история. Дорожка, впрочем, оказалась не по Диккенсу кривой и свилась в петлю.

- Что вы можете заявить по существу дела?

- Ничего. Разве что... вы рабочий стол покойного проверили?

- Какое это имеет отношение к обвинению?

- К обвинению - ни малейшего, к процедуре - прямое.

И вот так вот - четыре часа кряду, все отпущенное на непрерывный допрос время. Светская беседа, намеки и шуточки. Подследственный морщился, когда Нурназаров курил, зато с удовольствием пил со следователем несладкий чай, говорил о чем угодно, и все вопросы обо всем, кроме убийства губернатора, соскальзывали с него, как вода с гуся. Пришел, увидел, застрелил.

Далее по процедуре полагалось сделать перерыв на час. Рустама ждал обед, Рыжего, что забавно, тоже - по той же процедуре. Кухня в особняке на Очаковской была одна, арестантов, кроме сегодняшнего, не содержалось - все задержанные на улицах поступали не в главное здание, а в фильтрационный центр при казармах, где и надежнее, и медики под рукой. Вряд ли бы кто-то стал бы готовить для Рыжего отдельную баланду. Так вместе и обедали; Нурназаров, впрочем, заставил подписать, что подследственный против нарушения процедуры возражений не имеет. Адвокаты в Петербурге до сих пор не вымерли; хорошему юристу даже нынешний мятеж не помешает.

Подследственный ел с аппетитом, возражений не имел и даже извинился перед Нурназаровым за давешнюю сцену, пояснив, что очень уж был тогда расстроен, а потому далек от мысли о том, что следователю тоже пришлось несладко.

Рустам не переспрашивал; просто догадался: Рыжий знал о том, что следователь слышит учиняемый скандал. Стервец...

После обеда - на диво хорошего, где уж там кухня разжилась курятиной, черт ее ведает, но сюрприз вышел приятный, - продолжили допрос. Точнее, чаепитие со взаимными измывательствами. Никакого Канонира подследственный никогда не встречал: тот его на семь лет старше, какие тут друзья по приюту, а откуда кличку слышал - так, слава Богу, вся страна знает, кто это есть таков, а у господина директора ВЦ память на цифры профессиональная. Что там покойная Блюм, она же - Берлянская, в свободное время делала - ее заботы. В РСП отродясь не состоял. В университете состоял в социал-демократической партии, вышел, когда партия была распущена после запрета. Убеждения? Логистик.

- Вы правда в приюте кого-то убили?

- На этого несчастного упала сосулька.

- Сама упала?

- Под воздействием силы тяготения. Я только подобрал славу.

Преступный мир Петербурга? Кто же по нынешним временам не имеет к нему касательства? Заказывал запчасти, лекарства - было дело, но имен и кличек не помню, да и лица у них у всех такие одинаковые... и какая ж разница; что, сначала - расстрел за убийство губернатора, а потом - повешение за спекуляцию?

Объяснять подследственному, что, если он не солгал, командир дивизиона теперь имеет право не только карать, но и миловать за сотрудничество, было пока бессмысленно. Рано. Не осознал еще. Рустам все равно попробовал - и, конечно же, не получил ничего, кроме вежливого недоумения: в чем сотрудничать? Вы хотите, чтобы я выдумывал? И так далее, далее, далее. До семи часов вплоть. Секретарь уж и авторучку колпачком закрыл, чтоб не сохла: зачем, ничего нового.

И когда - как в тошнотворной пригородной песне - в таверне распахнулись двери, и в помещение вкатился, подпрыгивая, Евгений Илларионович, Рустам обрадовался. Поражение там, не поражение, а вот сейчас эту обузу снимут с его шеи - и что-нибудь с Рыжим решат. И если губернатор перед смертью и правда подписал указ о введении чрезвычайного положения, и эта сволочь его не порвала, то, возможно, больше и сталкиваться не придется.

Самое неприятное тут - Нурназаров, кажется, знал, нащупал способ расколоть Рыжего, как мелкий орех. Три дня ареста он работал по двадцать часов, хотел знать все. Оказалось, не сообразил главного: как иметь дело со скользкой тварью мирно. Если бы разрешили немирно! Но распоряжений не было. И ведь никаких особых мер и недозволенного на Очаковской рукоприкладства не нужно, не поможет. Вот меры вполне разрешенные, процедурой допускаемые - при несговорчивости подследственного одиночное заключение в условиях пониженного удобства, - сработали бы; Рустам с утра докладывал Евгению Илларионовичу, что по душу Рыжего и карцера хватит... и ответа не получил.

А Евгений Илларионович прошелся кругом, заглянул в протокол искоса, оценил диспозицию...

- Значит, убили вы, голубчик, своего благодетеля и кормильца, уготовили себе место в Коците, а рассказывать об этом черном деле не хотите. От стыда, конечно же. Понимаю... Что ж. Переночуйте у нас, а потом мы как-нибудь поговорим.

- Вообще-то, - и голос у Рыжего стал другим, очень спокойным, - Ваше Высокопревосходительство, мы можем поговорить и сейчас. О сути ваших сегодняшних... треволнений.

- Нет, Владимир Антонович, не стану я сейчас с вами разговаривать. Я не сомневаюсь, что вы - человек здравый и понимали, что из здания можете и не выйти. Так что у вас для меня наверняка не менее трех "легенд" слоями заготовлено, одна интересней другой. А у меня, уж простите, по сегодняшнему концерту разбираться с ними сил нет и времени. И убеждать вас говорить правду я не буду. Вы себя лучше моего убедите.

Сам на кнопку вызова конвоя нажал, дождался, распорядился:

- В сто первую.

- Евгений Илларионович, - чавкнул челюстью амбал-унтер, - там... непорядок и света нет.

- Вот и замечательно, - Парфенов покивал.

Нурназарову стало как-то не по себе. То ли шесть стаканов жидкого чая вдруг запросились наружу, то ли недолеченная простуда заскребла в горле.

- Евгений Илларионович, - смелый какой унтер, - а если он что сделает?

- А вы ему руки зафиксируйте, - улыбается Парфенов. - Только уж прошу вас, аккуратно, чтобы не натирало и все такое прочее.

- У вас ведь в кабинете обычно стенографист сидит, - сказал, вставая, Рыжий.

- Да, Владимир Антонович, а что?

- А нельзя ли его в коридоре на ночь разместить?

- Господи, зачем?

- Узнает много нового.

***

Человек, стоявший у края дорожки, был одет тепло и удобно. Самодельная маска, впрочем, сшитая очень аккуратно, была сдвинута под воротник. Один из математиков, старший там. Штолле, он же посредник Рыжего, Зайцев его за счетовода принял...

- Доброе утро. Если это возможно, господин подполковник, я бы хотел поехать с вами в город. Я неплохой связист и шифровальщик, и я делал ваши коммуникационные системы.

- Зачем?

- Видите ли, господин директор, наш директор, перед отъездом оставил мне свои наброски по одной научной проблеме, весьма интересные. Но, как всегда с ним бывает, с пробелами в самых важных местах. Если я не найду его сейчас, мы вряд ли в обозримое время обсудим этот вопрос.

- Почему?

- Я слышал о людях, успешно вызывавших дух Наполеона... но, по-моему, мало-мальски приличные математики не являлись ни к кому.

"Что за бред, Господи!" - мысленно застонал Ульянов. Он уже был не здесь - на темной ночной дороге к городу, в командирской машине, на своем месте, а тут - духи математиков, научные проблемы!.. и правда ведь: самые толковые из штатских - это все равно черт знает что. Вспомнилось из детства, из Куприна: "Терпеть я штатских не могу, и называю их шпаками, и даже бабушка моя их бьет по морде башмаками!"

Дошло - секундами позже, слава Богу, он молчал эти секунды, таращась на ученого, как бульдог на левиафана. Этот Штолле делал систему связи. Уже хорошо, потому что проверка проверкой... и что там эта сволочь Рыжий себе позволяет выдумывать? Договорились же!

- При чем тут Наполеон? - спросил он, уже отчасти понимая, при чем.

- При том, что он мертв, - спокойно ответил математик. - И в этом нет никаких сомнений.

На случай гибели доктора Рыжего до входа в город частей регулярной армии у подполковника Ульянова было достаточно других контактов - целый чертов Комитет, с которым еще предстояло познакомиться лично, найти общий язык, разделить сферы влияния. Рабочие, левые и прочие народные лидеры - а, впрочем, не военному, затеявшему захват города, воротить нос от всего-то экстремистов, террористов, бомбистов, социалистов, пропагандистов, пацифистов... и прочих артистов-баянистов.

Так что можно было бы и порадоваться. Ульянов посмотрел через плечо - направо и вверх, на длинный одноэтажный дом с горящими окнами. Белый дым подпирал столбами черное небо.

- Идите к штабс-капитану Зайцеву. Скажите - я приказал.

***

Рустам работал до двух ночи: все равно выходить из здания Парфенов запретил. Ждали бронированную машину до казарм, но она все задерживалась. Снаружи стреляли, взрывали, кричали - вакханалия как началась на заре, так и не унялась после заката. Напротив, кажется, набирала обороты. Нурназарову было все равно, хотя городские беспорядки - забота жандармерии. Он еще не вжился в свою новую роль, не считал, что мятеж и его касается. Вот расколоть все-таки Рыжего, предъявить ему убедительные доказательства, надежные улики, добиться признания, выйти на Лихарева с настоящим составом - другое дело. Вопрос чести, в конце концов.

Наверное, он немножко спятил. Тут мятеж, восстание, переворот, погром, поджоги, взрывы, - а Нурназаров ищет подходы и способы. Один на всем этаже, набросив на плечи пальто, то выписывал, то закапывался в папки; а на душе скребли кошки. С утра он примчался к Парфенову с идеей, такой простой и очевидной: Рыжий не любит темноты и пуще того - одиночества. Чем ломать об него казенную мебель, проще засадить в карцер. О том, что такое сто первая камера, он узнал уже после - узкий бетонный пенал без отопления, можно сидеть, можно даже лечь, если жить надоело, учитывая наружные ночные -34. Летом тоже не сахар. Туда за последние годы никого и не сажали, вот и лампу перегоревшую не сменили.

Холод, одиночество и темнота, значит?..

Обнаружили это в приюте, сразу. Оставшись один без света, найденыш сначала кричал, потом начал задыхаться - и едва не умер. Так же боялся мороза. Несколько лет спустя его удалось расспросить, и выяснилось, что воспитанник ничего не помнит, только знает - не помнит, а знает, что сначала была собака, а потом они ее убили - а что уж там такого страшного случилось с ним в холодной темноте, Бог разберет. Может, ничего страшней самих холода и темноты, много ли двухлетке надо? К подростковому возрасту страх пропал - так говорила медицинская карта, а вот Рустам думал, что Рыжий просто научился лучше прятаться.

И мнение это высказал. Так что нынешняя сто первая была делом его длинного языка.

Нурназаров спустился вниз, в подвал, осмотрелся, ища сходство и различия с привычным. Слепая кафельная стена, вымытая до блеска, напротив - ряд тяжелых дверей с глазками, немного, всего шесть. Пахнет хлорной известью, пылью, холодом. Не скажешь, что обжитое заведение. У двери - рядовой навытяжку, над ним болтает ретранслятор, в тупичке - стол, за ним - давешний мордатый унтер, перед ним - стакан с чаем, посередине на стуле - регистратор, которого Рустам видел с утра в кабинете Парфенова. И день, и ночь на службе...

Звук догнал не сразу. Ретранслятор, что-то звучно декламировавший (вот диво-то, кто же ночью радиоспектакли транслирует нынче?), поперхнулся, протянул "м-мнэ-э..." Вот этот голос, в отличие от гладкой речи чтеца, Нурназаров узнал.

- Даже так? - спросил кого-то Рыжий, - Ну ладно. "Он говорит: "Под окошком двор в колючих кошках, в мертвой траве, не разберешься, который век. А век поджидает на мостовой, сосредоточен, как часовой. Иди - и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься - а вокруг враги; руки протянешь - и нет друзей; но если он скажет: "Солги", - солги. Но если он скажет: "Убей", - убей". Мнэ-э... "А когда уплывем и утонем, поглядим, удивленно привстав, что там птицы клюют на бетоне и на прочих пустынных местах." "Улетает птица с дуба, ищет мяса для детей, провидение же грубо преподносит ей червей"... Не оттуда. Едем дальше. "Мы уходим сквозь туман, тень в тень, след в след, мы последний караван, никого за нами нет..." Романтики. "Как будто страшной песенки весёленький припев - идёт по шаткой лесенке, разлуку одолев. Не я к нему, а он ко мне - и голуби в окне... И двор в плюще, и ты в плаще по слову моему. Не он ко мне, а я к нему - во тьму, во тьму, во тьму".

- И давно этот концерт? - поинтересовался Нурназаров.

- Четвертый час пошел. Они, видно, речи читать привычные... - откликнулся регистратор, приникая к планшету. - Седьмой лист, господин следователь!.. Иное даже и ничего.

Во тьму, во тьму, во тьму...

- Переведите его в обычную камеру, - велел Рустам.

- Простите, господин следователь, не могу. - Унтер медленно встал и так же медленно вытянулся во фрунт. - Права не имею. Его Высокопревосходительства приказ. Если он отменит, тогда с радостью.

- "Шагами измеряют пашни, а саблей - тело человеческое. Но вещи измеряют вилкой", - сказал ретранслятор и добавил: - А ничего.

- Но если он скажет: "Убей"... Кгхм, - прокашлялся Нурназаров. - У вас соображение есть? Там сколько сейчас градусов? Если он к утру окочурится, Его Высокопревосходительство вас что, поблагодарит? Вы российская жандармерия или кто - банда, лавочку грабящая?! Вы его еще водой облейте, что ли?

- Ну, вы же слышите, - подал голос регистратор. - Он меня замучает еще. Господин следователь, вы позволите?

- Слушаю.

- Вы у нас недавно. Евгений Илларионович, он... он того, о чем вы думаете, даже во времена чрезвычайного положения не допускал. О нас много говорят, но все, простите, врут. И стенографисты, а раньше запись - они как раз, чтобы ничего такого. И приказ у нас на эту ночь - если что случится, открывать немедленно и к врачу. И ретранслятор этот - двусторонний.

"Господи, - подумал Рустам, - а ведь сейчас этот сволочной поэт решит, что мы тут специально для него сценку разыгрываем..."

Хотелось провалиться сквозь землю, или устроить скандал и драку, или как-то еще повести себя, чтобы потом не было стыдно. Лицо горело, словно стоял у печки, у домны... Вся троица смотрела на следователя с достоинством и сочувствием. "Евгений Илларионович не допускал", видите ли - и правда же, весь город знал, что ни взяток, ни пыток, ни подтасовок... пулю в затылок, веревку на шею, были галстуки столыпинские, стали в Питере парфеновские, да - но никакого произвола, все по закону, не больше разрешенного в чрезвычайное положение...

- Ну, хорошо, - развернулся он на каблуках. - Будет вам... приказ!

Вылетел вон, чувствуя себя не только чужаком и малолеткой, в тридцать два-то года! - клоуном.

И провожал его ретранслятор издевательским и почему-то знакомым: "Ты - жаровня, что быстро гаснет в зимнюю стужу. Так нужна ли ты мужу? Ты - худая ограда, не защита от хлада, так кому тебя надо? Ты - чертоги, чьи своды рухнут в близкие годы и завалят все входы".

***

- Это - к вам, Андрей Ефремыч! - закрыв глаза, на звук, так и представляешь себе пьяненького, щербато-улыбчивого фабричного паренька с автоматом устаревшей модели в мозолистых руках. На самом деле глумливый тенорок принадлежит грузину аристократической внешности, начальнику охраны. А голос - бывает, природа скверно шутит. - Из жандармерии!

Реформатский нехотя разлепил слезящиеся от табачного дыма глаза и узрел пред собою человека средних лет, среднеазиатской внешности, в теплой "полярной" куртке казенного кроя, а в остальном - совершенно штатского. С завернутыми руками и крайним возмущением на импозантном лице. Доктор кивнул, и гостя отпустили.

- Вы и правда из жандармерии?

- Прямо оттуда. Вы... никого не потеряли?

- Нет. Мы никого не потеряли. У нас кое-кого арестовали. Только не говорите мне, пожалуйста, что вам дали этот адрес.

- Не буду, - скривился не то кипчак, не то туркмен. - Я сюда сначала позвонил. И когда сняли трубку, решил, что правильно догадался.

- Зураб... - тут даже уточнять, в чем дело, не надо - Эристов сам разберется насчет телефона. - С гостем я побеседую.

Когда Реформатский дослушал историю незадачливого полужандарма (служба в полиции, перевод, дело Рыжего, ценное предложение, ссора с охраной, поиски Парфенова по городу, озверение, явление к мятежникам), у него остался только один вопрос, и он немедленно был задан:

- Скажите, Рустам Умурбекович - и часто с вами такое случается, что вот если что не по-вашему, то любой ценой надо сделать по-своему?

- Н-нет... - Следователь смотрел на доктора так, как будто тот отрастил одновременно девять голов, рога и блудницу Вавилонскую на спине.

- Доктор Рыжий просил вас о помощи? - Тот при необходимости мог быть не гвоздем в сиденье, а таким невинным ангелом или брошенным котенком, что из сфинксов на канале выжал бы слезу.

- Нет, я... сам. - В карих глазах азиата еще поблескивали огни ночных залпов, пожаров и взрывов. Удачливый какой человек, прошел через все нынешнее без царапинки... запыхался только.

- Понятно. - Проклятый город, проклятая зима, авитаминоз, усталость. - Вы подумали, каковы могут быть последствия вашего визита сюда? Практические последствия?

Смугловатый, желтоватый, бровастый человек на глазах потухал, оседал в кресле, сворачивался внутрь себя. Понимание тащило за собой острый стыд: впал в раж, помчался очертя голову, не разбирая средств - лишь бы прекратить нестерпимое для себя, именно для себя положение дел. Несчастный пленник тут - не предмет заботы, а символ. Вот и хорошо, вот и замечательно: ни водой отливать не надо, ни лекарства тратить.

- Вас мы, конечно, отпустить не можем. Но вопрос на обсуждение поставим немедленно, вы не беспокойтесь. Отдыхайте пока. Я свет выключу, с вашего позволения, а вы посидите с полчасика тихонько...

- Я... - выдыхает следователь.

- Я же сказал, не беспокойтесь, Рустам Умурбекович. Здесь собрались относительно разумные люди. Все неразумные - на улицах или у вас.

Недожандарм явился удивительно вовремя - в без четверти пять, а на пять было назначено очередное заседание, они шли каждые три часа. О том, что господин директор арестован жандармерией в Таврическом, в Комитете узнали еще днем, часов около трех, как и об удачном покушении на губернатора. Великовозрастное дитя степей, пребывающее в такой ажитации, почти ничего нового не сообщило. Условия, конечно, не сахар, особенно для Рыжего - но вряд ли он не предполагал, что нарвется на усиленные меры.

- К нам поступило предложение, - сказал Реформатский. - Воспользовавшись помощью господина Нурназарова, взять особняк на Очаковской штурмом и освободить нашего товарища. Прошу высказываться.

- Провокация!

- Бред какой-то!

- Нет, мы должны...

- Вы сами-то как оцениваете этого...

- Вполне адекватный информатор в состоянии нервного срыва. Это у него Ромашка из окна выпрыгнула. Какая-то недолеченная инфекция, плюс недосып, плюс кризис. Будь он в адекватном состоянии, конечно, сюда бы не пришел. Но не врет. Вот проследить за ним могли. В теории. На практике - вряд ли.

- Штурм управления - это жертвы. Хотя, если получится, мы оттянем на себя основные силы жандармерии. - Виктория Павловна, рассудительная авантюристка...

- Четыре часа до момента "Х", - напомнил Реформатский. - Мы не только оттянем силы, - а они должны по плану быть распылены в городе. Мы еще и спровоцируем сражение между армией и жандармерией.

- Это если мы не управимся быстро. Налететь, вломиться, взять, уйти - и пусть они бегают туда-сюда-обратно, как Нельсон за Наполеоном. - Анатолий.

- Хорошая идея.

- А вот это - дело...

Люди, сидящие за столом, загудели рассветным ульем, готовящимся к вылету. Андрей Ефремович оглядел комнату, споткнулся взглядом на особо воодушевленных лицах, поскреб в бороде.

- Что ж. Вынужден от имени Канонира наложить на эту акцию вето.

- Основания? - Виктория Павловна спрашивает вполне искренне - если есть причины, она готова их рассматривать.

- Прямой приказ. "Все, что может поставить под угрозу согласованный ход операции". Дословно.

***

Отработать две смены подряд - не подвиг, но почти нарушение устава. Явиться на место службы отрабатывать третью - бессмысленное вспышкопускательство даже в дни беспорядков. Прикажут - будешь работать, не прикажут - отдыхай, как положено. Регистратор в 8 утра предстал пред налитыми кровью очами вернувшегося высокого начальства и кладет на стол семнадцать листов протокола. Прибегать к стенографии и потом расшифровывать записи не пришлось: подследственный читал громко и отчетливо, можно было сразу писать набело.

Евгений Илларионович весело удивился, пошутил, мол, не признательные ли то показания, потом пролистал, присвистнул. Волосы влажными после умывания руками пригладил, потом на регистратора прищурился: разглядел окончательно.

- Вы, - говорит, - зачем же это все еще здесь?

- Так ведь сменяющего-то нет...

- Ну, тогда пойдемте, работать будем - и давайте, кстати, сюда этого пиита срочно. Вот вы, наверное, наслушались-то, на всю жизнь рифму возненавидите...

Хороший человек Евгений Илларионович, и начальник хороший, понимает, что и стенографисту тоже любопытно знать, чем это дело закончится - опять же, всю ночь слушал.

- Он и не охрип почти. Но оно не страшное. И красивого много есть.

"Ты не ходи туда, не ходи туда, там впереди февраль, позади вода, летом на лед наслаивается лед, было как дома, было наоборот..."

Только все урывками, так и хочется дописать, закончить. Но этого начальству, даже самому лучшему, знать не следует.

- Да, - кивает его высокопревосходительство, - вот тут хорошо. "Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи на десять шагов не слышны"... Так ведь и есть.

А дальше там: "Что за ерунда? Опять сбился?.." Так и остались две строчки.

Пиит, он же стихотворец, за ночь если только с лица спал, да щетиной оброс, да инеем слегка покрылся - по волосам, по плечам, а так - хоть бы что. Злой, как страус, и такой же наглый; на стакан глянул - словно плюнул: ни спасибо, ни пожалуйста. Впрочем, и когда к стулу прификсировали, не возразил.

- Доброе утро, Владимир Антонович. Как спалось, не спрашиваю - доложили уже.

- Вы меня, Евгений Илларионович, разочаровали, - напоказ вздохнул Рыжий. - У вас в этом карцере пыли - как на лунной поверхности. Туда нога человека до моей не ступала года два, все слежаться успело. И это с учетом прошлого чрезвычайного положения. Я вас этими сведениями теперь шантажировать могу. Вы изобличены как гуманист. Вердикт окончательный и обжалованию не подлежит.

- Знаете, Владимир Антонович, пришел как-то уважаемый гость в ресторан и спрашивает: "Нет ли у вас в меню дикой утки?", - а ему официант и отвечает... - Генерал-майор не закончил, улыбку свернул, как это он умеет, когда сильно сердится. - А теперь хватит валять дурака. Где Штолле? Где Анна Павловская?

- А что вы с ними собираетесь делать? - рассмеялся Рыжий. - Посадите в соседнюю камеру? На предмет давления? Вас ведь на большее не хватит. Пальцем ведь не тронете.

- Ну что вы, я просто хочу удостовериться, что вы им не оказали никакого милосердия. Значит, не оказали, и на том спасибо. Теперь извольте сообщить, как связаться с Лихаревым, и можете катиться отсюда на все четыре стороны.

- "Свободно в этом мире милосердье"... Впрочем, ладно. Это разговор. Дело. Вчера бы так. Зачем вам Лихарев?

- Мне не нужно, чтобы вы сдавали мне Лихарева. Я хочу знать, что происходит, где он и как с ним связаться.

Стихотворец дернул плечом, голову опустил, вдохнул, выдохнул шумно...

- Евгений Илларионович, я же связью и занимался. А вооруженное восстание - дело такое... Тем более, что вы меня так любезно предупредили, что я под прожекторами. Дважды предупредили. Конечно, мы приняли меры на случай моей смерти или ареста. С учетом того, что я не железный и слабых мест у меня более чем достаточно. А вы меня подмели на втором шаге. Так что я, честно, не имею ни малейшего представления, какой именно план пошел, в каком виде, кто сейчас где, какие идут частоты и позывные - и что теперь будет. А с Лихаревым связаться проще простого, только вам это совершенно не поможет.

- Это уж позвольте мне решать, - а почему?

- А думать вы в этой жизни никогда не пробовали?

Евгений Илларионович воротник поправил, - только пальцы порхнули, - и спросил:

- Что вы с ним сделали?

- Ничего. Похоронил.

- Когда?

- Когда он выпал из окна, решив, что умеет летать. В две тысячи четвертом.

Регистратор от изумления скривил строку, поднял голову. Вот сидит, понимаете ли, этот поэт-полуторастрочник, молодой человек приличной наружности... и получается, что ему, именно ему мы обязаны известными всем событиями. И еще выкаблучивается, выделывается!..

Это Евгений Илларионович - человек порядочный до предела, русский дворянин, офицер... а мы люди простые. Только за войну с желтухой - так и вбил бы в пол! А за нынешнее?!

- Теперь понятно, почему с карцером промашка вышла. Признаю себя дураком, - развел руками генерал-майор.

- Ну, это вы просто рано прервались, - усмехнулся единственный Лихарев, какой вообще был. - Рано или поздно у меня бы стихи кончились. Или голос. Правда, есть хороший шанс, что я бы у вас там спятил, - а с сумасшедшего много не возьмешь, - но мог и потечь, не исключаю. Теперь уже не узнаем, не так ли?

- Ну отчего же... - Евгений Илларионович обычно, когда сам допрос ведет, то и бумаги смотрит, и на звонки отвечает, и приказы подписывает - а все равно все поют соловьями; а тут сидит, смотрит озадаченно. - Хотя и не знаю, чем вас, с таким грузом на совести, можно напугать, если вы до сих пор живы. Не подскажете?

Тут в воздухе что-то хрустнуло, но что это было, регистратор сказать не мог.

- Охотно подскажу, любезнейший Евгений Илларионович! - откликнулась сколопендра. Если бы ему руки за спиной не зафиксировали, скрестил бы на груди, как Бонапарт. - Вы интересовались, где там Анна? У подполковника Ульянова. Вы ее у него заберите и начните обрабатывать. Для начала - побои, осторожнее только, с беременными надо осторожнее. Я еще как-нибудь стерплю, а Аня, тем более, будет упираться - ничего не говори, не поддавайся. Подруга декабриста... Потом можно взять паяльник. Вы умеете использовать паяльник - по второму назначению? Я вас научу, не беспокойтесь. Но вы вот что... вы заранее озаботьтесь крысами. Мешком крыс. Раньше бы сказал, голодных - теперь сойдут любые. Она крыс боится - смешно, а? - и зашелся настолько мерзким смехом, что регистратора чуть не стошнило на протокол. - Нурназарова вашего можете привлечь как консультанта. Он вам про урочьи методы много может рассказать - они весьма изобретательны. Кстати, тот же паяльник вовсе не обязательно сразу засовывать туда, куда вы подумали... вернее, можно, но это перевод продукта. Сначала, как минимум, нужно подержать его перед глазами... один, потом другой. Слепые чувствуют себя куда беспомощней зрячих... больше боятся.

Тут Евгению Илларионовичу решительно и бесповоротно надоело все это непотребство терпеть. Наконец-то. Регистратор пососал кончик ручки, полюбовался, как замечательно мир переворачивается с головы на ноги, обретает устойчивость и порядок - короче, как это у поэта, сустав вправляется, - и вывел: "Допрашиваемому сделано замечание о недопустимости подобного поведения".

Очень хорошо у его высокопревосходительства получалось замечания делать: он в управлении лет десять подряд состязания по боксу и вольной борьбе выигрывал. Просто праздник души какой-то. Разве что звука не хватало, только выдохи короткие. Только тут зазвонил телефон - Евгений Илларионович трубку поднял, послушал, рявкнул: "Какие танки? Армия? Ульянов?" - и трубку на стол выронил. Бросил:

- Закончите тут! - и наружу выбежал, даже дверью хлопнул, против обыкновения.

Регистратор вызвал конвой, показал им на недобитую грушу, велел забрать. Спросили - куда, он подумал и ответил: да откуда взяли. Не возразил никто.

***

Города едят время. Большие города едят его, плотно набивая серые щербатые рты, растягивая губы, покрытые трещинами улиц. Жадно чавкают. Петербург оставался очень большим городом даже после войны, желтухи, тифа, исхода, голода. Штабс-капитану Зайцеву казалось, что северная столица просто засосала их войска и теперь, урча, переваривает со всем отпущенным Господом временем. Без четверти три. Как сказал бы подполковник - стрелки сели на шпагат.

С округом вышло даже лучше, чем думалось. О чем уж там Ульянов говорил с начальством, Зайцев не знал, только после доклада сделался подполковник заместителем командующего Северо-Западным военным округом и старшим по операции, с базы выехал уже не замом, а временно исполняющим обязанности, а городскую черту пересек - командующим. Положенное время между приказами выдержали до минуты. Вот вам и казус. Московское правительство из военных мало кто признал, но до сих пор даже в Сибири командующие округами наследников себе не назначали. Передача власти по прямой. Прецедент.

Коммуникаторы работали безупречно, Комитет был сговорчив и толков, люд разбойный при виде тяжелой техники разбегался, а люд рабочий встречал радостно, жандармерия сопротивлялась неохотно, недолго, как бы для порядка. Ульянов взял этот город, взрезал ножом, словно пирог, - а город взял его людей и технику и сделал начинкой. В без четверти три Зайцев вышел из бронемашины навстречу людям, знакомым по голосам.

Он редко пытался угадать внешность по голосу или профессию по внешности. Слишком большой простор для ошибок. Человек, которого Зайцев некогда принял за воровского бухгалтера, оказался математиком, очень хорошим связистом, и, как выяснилось, тоже фронтовиком. Просто протез ступни ему делали в университетской мастерской - и подогнали так, что, не зная, не догадаешься. Но люди на перекрестке были похожи на свои голоса: огромный бородатый человек лет сорока, и действительно явно медицинского вида, и женщина, напоминавшая всех птиц сразу, - между прочим, будущий министр труда в будущем правительстве, помилуй нас всех, Боже, потому что эта дама не помилует никого...

Люди за их спинами, носилки... Парфенова, по словам комитетчиков, крепко контузило, когда полтора часа назад его "Лягушка" подорвалась на радиоуправляемой мине-ловушке. Снег - отличное маскировочное средство, а тактика уличных боев сильно изменилась с 1905, благословенного, года. Это генеральный штаб ничему не учился, а радикалы наши вовсю осваивали немецкий и южноамериканский опыт, невооруженным глазом видно... Зайцев сильно подозревал, что часть плана кампании была рассчитана как раз на то, чтобы показать армейским: им не стоит ссориться с нынешними союзниками. Не по карману выйдет. Что ж, если они продолжат, как начали, никто и не подумает о разводе.

А определяться начнем сейчас.

Подполковник всегда посылал Зайцева туда, куда потом должен был пойти сам. Как зонд, как передовую машину. Если ее накроет огнем, это тоже многое скажет. Зайцев не обижался - он любил свою работу.

- Прежде чем я приму у вас пленных, - сказал он, обращаясь к обоим, - если вы намерены наводить порядок в городе, вам сразу же станет тесно. Начинайте думать - что для вас занять.

***

- Занимаете, простите, вы, а мы... - начала Виктория Павловна. Из-за краснолицего военного с расплывчатыми чертами - ожог, старый, степень небольшая, но на все лицо, - выдвинулся кто-то в полушубке с высоким воротом.

- Для начала вы все так или иначе занимаете здание лаборатории. - Реформатский узнал его по голосу: заместитель директора, из немцев.

- Здание вам зачем? Тоже вывезете на юг? В кармане? - спросил военный.

Виктория Павловна спросила: "Куда?", заместитель: "Кто?", а сам Реформатский: "Вы о чем?" Все смешалось во дворе Петроградского университета, а потом размазалось по машинам и стенам, вместе с грязным снегом, пролитой соляркой и обрывками горелой бумаги.

- Я о том, что здание принадлежит лаборатории. И заведует им - как и лабораторией - доктор Рыжий. И вопросы эти следует решать ему. Так что мне хотелось бы его видеть.

Слов "если он, конечно, жив" немец не произнес. Возможно, из деликатности. Игру в загадки безо всякой деликатности прервали басовитый рев и рвущий нервы треск льда, раздираемого армированными покрышками, а секунд через пять - и залп снега из-под оных. Дверь распахнулась, с пассажирского сиденья спрыгнул любитель рискованной езды. Медведь в зимней маскировочной форме. Полярный медведь: бело-серо-голубой, в разводах. Обменялся какими-то масонскими жестами с краснолицым, сдул иней с роскошных усов.

- Что обсуждаете, господа... и уважаемая дама?

- Судьбу человека, уполномоченного распоряжаться этой площадью. - Дословно точный правильный ответ. - По нашим данным, полученным от перебежчика, он был арестован вчера днем.

Военный скривился, но не так, как морщатся привыкшие к власти люди, когда их занимают мелочами не их уровня. Не как подполковник, а лично.

- Кем арестован? Откуда перебежчик? Где сейчас? Какие меры приняты?

- Жандармерией. Оттуда же - и как раз из-за этого. Следователю, который вел дело, не понравились методы допроса. Сейчас там же. Меры военного характера приняты не были. Основания - приказ Лихарева: ни по каким причинам не ставить согласованную операцию под угрозу. Частным образом мы пытались прихватить какого-нибудь чина для обмена. Поскольку первым к нам попал Парфенов лично, мы просто потребовали включить в приказ о прекращении огня пункт об обращении со всеми задержанными. - Виктория Павловна не похожа на пулемет. У пулеметов функциональность много ниже.

- Парфенова сюда, - скомандовал медведь прямо через головы. - А он все-таки жив, ваш Лихарев?! Могу я его видеть?

- Нет, он... - начал говорить Реформатский, собираясь сочинить на ходу что-нибудь вроде "погиб, но позже", "ранен, без сознания", и тут с носилок донеслось бодрое кряканье:

- Пока что помещен под надлежащий присмотр.

- Вы его тоже арестовали? - весело удивился медведь такой каверзе. Шутка хороша - первые лица у воюющих сторон, каждый - у противника под замком.

Но черт бы побрал этого пижона. Этого вспышкопускателя. Этого хирурга беспробудного. Жизни ему нет без попыток сэкономить, особенно, если дело с риском сопряжено. "Он же не раскололся, - думает Реформатский. - Если бы раскололся, нас бы тут раздавили. Он Парфенову просто сказал. Сам сказал. Утром, наверное. Пытался договориться..."

- На том же месте, в тот же час, - торжествующе уточнил жандарм, и Реформатский пожалел, что не придушил его, пока осматривал. Много ли там при контузии надо... - И при помощи одной пары наручников.

***

- Я должен был догадаться. - Александр Демидович услышал собственный голос и сильно этому удивился. Самим словам, впрочем, тоже. - Просто обязан был, - и пояснил уже для всех: - Стихи совершенно чудовищные все-таки. Такое от хорошей жизни не пишут.

И подумал, что манерой шутить он, кажется, все же заразился от младшего коллеги. Тот, впрочем, сам заразился ею от Павловского, так что трудно сказать, как на самом деле шло опыление. Но помогать - помогало. Маловыносимая ситуация, сделавшись смешной, сразу теряла вес и объем, ее можно было разбить на цепочку простых действий и начать решать пошагово.

Но Владимир Антонович, черт его побери!.. "В момент убийства председателя Совета министров я находился на месте убийства. Как и еще тысяч пятьдесят москвичей и гостей столицы. И прямо в разгаре гуляния..."

- Господин подполковник, мне нужна бумага от вас и транспортное средство. И сопровождающий. Лучше - два. Я поеду на Очаковскую и сам разберусь.

- Да что уж там, - рявкнул господин подполковник, и хорошо было понятно, что только присутствие женщины, похожей на галку, мешает ему высказываться от души. Галантность, доведенная до рефлекса. - Сейчас вызовем броневик, - кивок Зайцеву, - и вместе поедем. Все равно здание принимать.

- А мне показалось - хорошие стихи, - сообщил городу и миру господин жандарм. И когда успел-то...

- Куда, - поинтересовался Штолле, - катится этот мир...

***

Ульянов вспомнил - вернулся мыслями ко вчерашнему дню, когда ввечеру, за час до выхода колонны, не выдержал и, честя себя мальчишкой, сопляком и дураком, все же поднялся на холмик, кинул снежком в уже не чужое, не случайное второе слева окно. Она вышла через пару минут, в наброшенной на плечи шубке, теплая и бледная, с припухшими губами. Ульянов взглянул ей в лицо, и захотелось ему сказать, что будет у нее мальчик. Давно еще подслушал, как теща говорила жене: мол, если у женщины лицо сильно меняется, значит, беременна мальчиком - у матери, как в зеркале, все будущие сердечные привязанности сына отражаются; а Анна была сейчас совсем не такая, как утром, как накануне вечером.

Нельзя было об этом всем думать. Она - любая - была чужая. Нельзя было думать, чья. Нельзя было мечтать - сумею утешить, удержу, отогрею.

- Мы выдвигаемся, Анна Ильинична. Благословите, - просто сказал Ульянов, и она молча приподнялась на цыпочках, поцеловала его в лоб...

Константина Лихарева подполковник Ульянов обязан был расстрелять на месте. Владимира Рыжего Ульянов расстрелять не мог: не террориста, предателя, убийцу убивал бы - соперника. Две эти мысли сталкивались за лобной костью, как гигантские глыбы льда. Подполковник оглядел попутчиков, без удобства разместившихся в железной коробке. Привычки - никакой, на каждом ухабе головами и локтями углы считают. Генерал-майора Парфенова транспортировали второй машиной, зайцевской, а здесь ехали чужие друг другу и Ульянову люди: математик-посредник, часто чихающий уроженец Востока и похожий на попа доктор с окладистой бородой.

- Так что там с условиями? И при чем тут вы, вы же не жандарм? - спросил Ульянов, привычно перекрикивая рев и лязг. Восточный красавец залился примечательного оранжевого оттенка румянцем.

- Я следователь по уголовным делам... перевелся недавно. Мне приказали сфабриковать дело - я ушел. - Тут он запнулся и дернул головой, на этот раз - не от тряски или грохота. Видно, обнаружил какое-то неприятное для себя совпадение. Ульянов даже догадался, какое. Сначала дать всему вокруг дойти до края, а потом отряхнуть прах ног - и прочь из места сего... - Я занимался Рыжим по полицейской линии! - Собрался и продолжил. Не безнадежен. - И меня поставили на него же по политической. Там долго объяснять, но в два года его на улицу вышвырнули, зимой. Вы танкист - клаустрофобию знаете? Ну, вот у него. И еще холод и темнота. Я сказал - можно в карцер ненадолго, просто нервы потрепать. На грани - но в рамках. А его на всю ночь в морозильник без света, в пенал. Он там стихи читал. Хорошее попадалось.

В машине произошли ожесточенные прения между гражданскими лицами. Ульянов не вслушивался. С девяти часов, со входа в город, в голове начался ледоход. Глыбы, бревна и камни налетали друг на друга. Аспирин не помог. Советчик устал огрызаться на воспитателей, обиженно спрятал нос в воротник. Подполковник сложил руки на коленях, прикрыл глаза - веки казались горячими, - еще раз пережевал услышанное. Скорость движения машины стала вдруг раздражать.

Мысль о том, что подвернуться каким-нибудь уголовникам или чьим-то недобиткам будет еще глупее, не помогала. Подполковник Ульянов не стал бы договариваться с Лихаревым; не из патриотических чувств и не из брезгливости. Просто бесполезно. Как выразился господин директор Рыжий - "у него ничего не получится". А вот мальчишка, штатский, мелкий жулик, который продал Канонира за свой интерес, за свою версию домика с садиком и пообещал поддержку умеренной части комитета, завоевал доверие без усилий.

Въезжать в родные пенаты на носилках генерал-майор отказался. Ульянов его понимал. Удивляло другое - на незадачливого ренегата Нурназарова Парфенов смотрел, как на любимого сына-отличника, от предложенной руки не отказался. Сложности жандармских отношений, впрочем, подполковника не очень волновали. Выпустить господина... господина Рыжего - нету никакого Лихарева и не было никогда, - отдать его господину Штолле, Зайцев распорядится о машине в полк, - и все. Забыть. Забыть.

В здании, на диво, царил порядок. Никакого переполоха. Хотя нет, вот - лампочка над дверью в подвал перегорела. Ульянов первым спускался вниз, во тьму, за ним - Штолле. Жандармы отстали еще снаружи. Получить пулю от кого-то не по разуму ретивого он отчего-то не боялся - и не ошибся. Никакой охраны там и не было, зато горел свет и сидел одинокий унтер-офицер при газетке с головоломками и стакане кипятка. Электрический чайник торчал из-под стола.

Увидел старшего по званию, хоть и армейского, вытянулся во фрунт.

- Где у вас тут Рыжий Владимир Антонович?

- В сто первой, как положено, Ваше...

- Открывайте. - Замешкался все же. - Открывайте. Я - командующий военным округом и военный комендант города.

Унтер-офицер, этакие "два рациона", двигался размеренно, но без вызывающей медлительности. Отпер ящик стола, вынул ключи, поглядел на часы, сделал пометку в журнале. Ульянов одобрил: порядок; Ульянов вскипел внутри себя. Шаги, щелчок замка: математик Штолле.

Тяжеленная крашенная серым стальная дверь плавно открылась. Холодом изнутри не повеяло - лицо еще помнило мороз улицы. Потянуло сквозняком, пылью, безжизненностью. Темнотой. Темнота пахла инеем. Хотелось еще аспирину.

Унтер-офицер вытащил наружу что-то, очертаниями мало похожее на человека, а когда оно было аккуратно опущено на пол, то показалось особо крупным рыже-коричневым сусликом в спячке. Твердое, безжизненное, округлое. Через мгновение Ульянов все-таки различил в суслике контуры человека, свернувшегося в позу зародыша, да так и закоченевшего. Рыжее - это была кровь.

Он просто никогда раньше не видел пыльной засохшей крови. Грязную - видел, а пыльной - да еще на таком фоне - не доводилось. Вот и ошибся. Из-за холода, видимо, лицо арестованного не очень опухло, хотя форму слегка потеряло - будто кто-то со злости несколько раз стукнул куклу молотком. А еще это было совершенно чужое лицо. Незнакомое. И вообще лежавший перед ним некрупный, астенического сложения человек мало походил на директора Рыжего.

Вот так, - рассеянно подумал Ульянов, - ему и удалось убедить всех, что Рыжий и Лихарев - разные люди. Они, и правда, совершенно разные.

- Он жив? - спросил Штолле.

- Дышит, - ответил унтер-офицер, прищурился на математика и с обращением не определился. - Застыл только.

- Здесь есть врач?

- Есть, ваше высокоблагородие, как не быть. И врач, и лазарет.

- Быс-стр-ро! - рявкнул Ульянов. - Бегом! Носилки и пр-рочее!..

Господа жандармы выбрали ровно сей недобрый час, чтобы войти в подвальное помещение.

- Приличные стихи, да? - поинтересовался Ульянов. - Штабс-капитан, отдайте господину генерал-майору его оружие. Или ваше. Не суть важно.

Парфенов смотрел не на него, а на дверь камеры, будто впервые увидел.

Сыщик оглядывал подвал, тело на полу, присутствующих, растерянно хлопал глазами и менял все цвета побежалости. В его хамелеоновом ошалении Ульянова что-то смутило, но в голове вертелись слова "надлежащий присмотр... надлежащий", и он мог бы спросить у Парфенова, это ли пример надлежащего присмотра, так ли он выглядит, таков ли обычай хваленой питерской жандармерии, которая столь гордилась чистотой рук, так невыносимо надменно взирала на армию, но не стал. Время замедлилось, как в синематографе, и сам он себя чувствовал героем фильмы - рассчитанным, сыгранным движением развернул Парфенова за плечо, толкнул внутрь, сказал: "Я бы на вашем месте..." - и захлопнул дверь.

***

- Синие тяговые подстанции привела в чувство еще старая администрация, - говорит Анатолий. - Зеленые - мы, в рамках всяких местных инициатив... это средство сдерживания было, привлекать людей к какой-то работе за хлебный паек. В общем, там, где не пострадали пути, можно пускать трамваи. Провода много где повреждены - лед, но их можно заменить в течение недели. Так что хотя бы пока будем сселять людей, городской транспорт продержится. Потом придется сокращаться, но несколько веток мы сможем сохранить, пока не восстановим ГЭС или не переделаем тепловые под торф.

- Когда можете запустить первую? - спрашивает краснолицый штабс-капитан.

- Сказал бы - сегодня, но мы устали, ваши люди устали, половина специалистов неизвестно где - у нас есть адреса и списки, но мало ли кого где застали вчерашние события. Так что завтра. Торф, кстати говоря, будет узким местом. Мы можем переделывать машины под газогенераторы - в тех же мехмастерских, но лучше под торфяные брикеты, чем под дерево, а это значит - торфоразработки и мобилизация...

Реформатский слушал вполуха - это все он уже знал. Транспорт, подселение, канализация, канализация обязательно до весны, потому что дизентерия и тиф, ослабленное население... пайки и трудовая мобилизация. Но это - когда сселим и проведем нормальный обсчет. А пока что хлеб должен хотя бы поступать бесперебойно, и кто-то должен этим заниматься.

Хлеб - сейчас. Все, что угодно - подсчет потерь, даже уборка трупов с улиц - завтра, а хлеб - сейчас. Завтра раздаточные машины должны выйти в срок. Иначе смена власти может обернуться партизанской войной, городской войной: пришли и все испортили. Люди забудут, что армия вошла для усмирения уже разгулявшегося мятежа - и вот эти издержки памяти народной в кои-то веки падут по назначению, сугубо справедливо. Армия и Комитет взяли власть - и появился хлеб, которого не было сегодня, пошел трамвай, стало чуть больше света, тепла и порядка. Чуть больше доверия; веры у нас, заботящихся о дне завтрашнем, маловато. Зато мы не взваливаем свое бремя на Господа - авось, зачтется вместо того.

***

Когда Штолле пустили в медблок, его начальник по лабораторной и подчиненный по научной части уже был похож на человека, а не на неизвестное науке мертвое животное. На обложенного грелками, сильно побитого, очень злого, но человека. Хотя и не вполне на себя.

- Добрый вечер, Александр Демидович, - сказал он. - Чем обязан?

На это можно было отвечать следующие полчаса. Или даже час. А можно было сэкономить.

- Тем, что у вас на третьей странице - логическая дыра.

- Принято, - после честной паузы на обдумывание сказал... неизвестно кто.

Отсутствие мимики и жестов, а также вазелиновая мазь на губах и какая-то другая - на носу, по скулам, похожая на белый грим. Чтобы узнать, нужно сильно постараться. Лицо без возраста, то ли пятнадцать, то ли сто пятнадцать. Вот вполне читаемое под этим белым гримом, под разноцветным отеком "спасибо за отсутствие сентиментального бреда" - все то же, знакомое. "Детеныш неведомого гуманоида, - подумал Штолле. - Родители его не положенным путем на свет произвели, а из яйца динозавра высидели. Velociraptor Rex - не бывает, но вылупился".

А Владимир Антонович, - не Константином же его называть, - как-то выволок из-под грелок левую руку, пошевелил кистью, поморщился, но, видимо, оказался недоволен результатом и морщиться перестал. Восстановление кровообращения - всюду сразу - наверняка очень болезненная вещь. А вдруг отучит лезть куда попало?

"Теплый физраствор внутривенно, у нас нет мониторов и прочей техники, мы дефибриллятор в Николаевский госпиталь отдали, а там его сломали, может быть рискованно... - вспомнил Штолле недавнее. - Требуется разрешение... родственника, конечно, или опекуна, или представителя... власти. Вы его... - оглобля-фельдшер замялся с определением родства, - дядя?" Да, сказал Александр Демидович, где расписаться, делайте...

- Давайте, я посмотрю, пока есть время.

Штолле хотел бы ему сказать, что времени у него будет еще предостаточно, но не мог. Господин удельный князь, который вылупился нынче днем, таких гарантий не дал. По дороге, еще до признаний идиота-сыщика, Штолле сунулся под каток, приступил к Ульянову с просьбами, и на "...он сволочь, мальчишка, но он гений, поверьте", получил грозную бессодержательную отповедь: "Вы меня за кого принимаете?" Это могло обозначать что угодно - от отпущения восвояси до судебного процесса со всеми должными формальностями и, опять же, предсказуемым результатом.

Бумагу Рыжий держал так, как будто она была втрое толще, чем на самом деле. Перелистывал в три приема - пальцы не слушались. Дочитал. Начал сначала. Потом опустил руку и какое-то время лежал, глядя в потолок.

- Вы правы. Дыра. Как я ее тогда не заметил?

- Наверное, - со всем накопившимся за последние дни сарказмом спросил Штолле, - вы слишком часто отвлекались от вашей основной деятельности?

За пару дверей и тонких внутренних стен от койки с нерадивым исследователем зашуршали, завозились на два-три басовитых голоса: здешние медики подозрительно напоминали морских пехотинцев.

- Александр Демидович, я прикину и потом запишу, - сказал пациент.

- Я все равно не могу выйти, Владимир Антонович. Проход занят.

Штолле представлял, что там сейчас вбивают в уши удельного князя: риски немедленные, как то: сердечная недостаточность, отек легких и прочее, риски отсроченные - пневмония, еще десяток всем нынче знакомых устрашающих диагнозов. Ждал, когда коменданта закончат пугать, и грел под ладонью вороненое холодное железо. В голове крутилось смешное соображение о том, что уже пора бы и честь знать, а не пользоваться гостеприимством жандармского лазарета; зато у них есть замечательный морг; проверено, морозит там на совесть.

- Тогда сделайте одолжение, не мешайте.

Ульянов, и правда, занял собою весь дверной проем.

- Завтра, - сказал он, - за углом пойдет трамвай.

Видимо, это составляло резюме отчета о положении в городе.

- Замечательно. Что Парфенов?

- Тоже замечательно. Я вернул ему оружие и запер в вашей камере.

На месте подполковника Штолле бы, пожалуй, испугался. Он и на своем несколько занервничал, когда только что лежавший пластом полутруп рывком сел и снова замер в перекошенной позе, позволяющей следующим движением встать.

- Вы сделали что? - совершенно не по-русски спросил директор. - Кретин.

Ульянов повернул голову по часовой стрелке, и так, по-совиному, вытаращился на воссевшего почти что Лазаря. Постепенно мрачнел.

- Знаете, а я почти поверил, когда вы говорили про верблюда. Не сообразил, что "до смерти" можно и сократить по своей воле.

- Вы - кретин, - устало повторил... Лихарев? - Чего я не ждал от человека с вашей наследственностью. Я пошел первым номером, потому что у меня - и только у меня из всех участников операции - была возможность спокойно пройти и убить генерал-губернатора в самом начале и без штурма. И при малой толике везения - уцелеть. А сделать было нужно - чтобы выбить из-под Парфенова легитимность. Чтобы ему стало некого защищать. Чтобы вы могли договориться. Он - самый толковый человек в этом городе, а вы выбросили его из-за ерунды. Я его пытался дожать... и нажал не на ту кнопку. Как давно вы сделали эту глупость?

- Поздно уже, - подполковник махнул рукой. Штолле впервые в жизни видел сконфуженный танк. - И вообще - не важно, что вы там нажали... - Как и следовало ожидать, смущение быстро сменилось гневом: - Вы меня совсем запутали! Вы мне едва ли не в лоб сказали, что если Лихарев не сломает голову на баррикадах, вы ему поможете... А, что там! Владимир Антонович, ваш Лихарев - это фикция, продукт воображения вашего комитета, а вот лично вас я в моем городе видеть не хочу. Завтра утром вы поедете в полк - и катитесь в свой чертов Саратов. Считайте это административной высылкой, если угодно.

- Вы мне героя сказок напоминаете. Того, что себе записки писал: "Убивать драконов, спасать принцесс. Не перепутать", - директор Рыжий закашлялся. - Но путал все равно.

- То есть, надо было наоборот? Вы все-таки мне напоминаете самоубийцу...

Штолле расслабился, откинулся на спинку кресла. Господин подполковник не имеет никаких враждебных намерений - это Рыжий пытается его вывести из себя. Либо проверяет прочность решений, либо срывается на ком попало.

- Я не стану вас уговаривать. У меня два вагона обязательств и логическая дыра на третьей странице. Но какого черта вы просто не подождали два часа?

"Сейчас, - подумал Штолле, - Ульянов ему добавит сверх уже полученного от Парфенова, и это будет совершенно справедливо, разве что несколько опасно для здоровья".

Подполковник не двинулся с места, только опустил руку на железный борт кровати и в задумчивости сдернул с резьбы несколько стальных шариков. Пожалуй, происходящее было опаснее всего для его здоровья: такой цвет лица обычно сопутствовал апоплексическому удару.

- Жена у тебя красивая, щенок! - выкашлял наконец доблестный представитель российской армии, развернулся и вылетел вон.

- А я думал... - меланхолически заметил Рыжий, - что он в ее вкусе.

- Вполне. В качестве старшего друга, - мстительно откликнулся Штолле.

- Это ошень поэтишно. Ви помниль яблок в цвету?

***

- Вы просили сообщить, когда прибудет господин комендант. Он поднялся в лазарет.

Дорогу Рустам помнил. Ему было тошно от того, что он ее хорошо помнил, от того, что выучил не сегодня, а неделю назад - и он не знал, кому об этом рассказать, кому выговориться, перед кем исповедоваться. Не перед кем. Все, что мог, он предал. Эти стены. Евгения Илларионовича. Доверие, заботу, расположение... "перебежчик" - так его определили в Комитете, и были правы. Но в том, как все вышло, как обернулось, была не только его вина. Он не знал, что выйдет из разговора - если будет разговор, - сложит половину с себя или избавит чужого человека от его доли. В любом случае, заблуждение должно быть развеяно. С тем он взлетел по лестницам и уселся на стул у белой двери с закрашенным стеклом.

Новый командующий округом, военный комендант Петрограда и временный глава городской администрации, а по существу - удельный князь города на Неве и всего сопредельного, выглядел не лучше, чем несколько часов назад. Хуже. И не потому, что устал.

- Что у вас? - и ясно, что не слышал бы и не видел бы вовеки.

- Господин комендант, я установил, что генерал-майор Парфенов не отдавал приказа помещать задержанного обратно в 101. Он получил сведения о том, что ваши машины в городе, и спешно покинул здание...

- Знаю.

- Вы понимаете, что... - попытался продолжить Нурназаров.

Подполковник Ульянов сфокусировал на нем зрение, и сыщик ощутил разницу между случайным касанием и прицельным взглядом в упор.

- Господин директор полицейского департамента...

- Он... погиб. - Слово "застрелился" проходило по разряду веревки.

- Господин директор полицейского департамента, - раскатисто выговорил князь. - Пойдите-ка вы... собирать свой департамент! Послезавтра доложите.

Отстранил без грубости, без усилия, словно табурет, и ушел по полутемному коридору.

***

Поутру врачи нехотя, но без испуга согласились на перевозку пациента. Штабс-капитан Зайцев отыскал где-то грузовик с теплым салоном и прицепом для перевозки лошадей, сказал: "Вот заодно и доставите в полк ценное имущество", - выделил сопровождение. В салоне было более чем уютно, он вполне годился, чтобы возить побитых, промороженных, но вполне живых заговорщиков, не опасаясь за их участь; заговорщика, впрочем, надежно упаковали в свитер и накрыли парой пледов, не слушая жалобных стонов - мол, ему бы куда полезнее сейчас пройтись до области пешком в бодром темпе.

Выехали уже засветло. День выдался ясный, через бесцветное тонкое небо просвечивал близкий космос. Светило серебрило притихший город, серая от голода и холода физиономия которого была изгваздана пеплом, гарью, копотью, а кое-где и кровью, так что прежняя столица, гордый Санкт-Петербург, походила на драчуна, вышвырнутого вон из кабака и заснувшего тут же, в сугробе.

Штолле пристроился на откидном мягком сиденье с термосом в руках и наслаждался издевательствами над бедным беспомощным больным.

- Кто ввел вас в заблуждение, сказав, что у вас есть голова на плечах? Вы - не ученый, вы даже не студент, вы - реалист-троечник. Вы, если губернатора нашего не считать, хоть раз попали в кого надо, а не... в фигуру, чья смерть вызовет максимальные отрицательные последствия? И вообще - сколько вам лет? Тактика третьеклассника: бросить камень в окно и сбежать. Этот... комитет, конечно, производит впечатление людей более взрослых, но не вашими же заслугами.

Как только троечник порывался ответить, Штолле наливал в крышку термоса очередную порцию чая - настоящего и с душистой сладкой травой, названия которой Александр Демидович все не мог припомнить, столько ни принюхивался, - и совал Рыжему под нос. Практичность побеждала: от чая тот отказаться не мог. Предыдущая поэтическая ночь обошлась в пять килограмм живой массы, так что теперь петербургский пленник походил на оголодавшую после весеннего перелета птицу и ел и пил все, что предлагали.

- Я тут взял у жандармов почитать ваше творчество, - заметил Штолле, - поскольку, во-первых, мне некому было запретить, а во-вторых, вы, как известно из высочайших источников, являетесь фикцией и миражом, а за миражами протоколов не ведут. Там есть кое-что интересное. И, в общем, достаточно хорошо видно, чего вам не хватает. Вы, дорогой мой, - человек слабый и ленивый. В математике это замечательно - вы все время ищете легкие пути и находите их. А во всех прочих сферах - зрелище грустное, потому что без упоения в бою и не у бездны мрачной на краю жить у вас не получается. Вот каждый день жить, работать, доводить дела до конца, а не выходить из игры с треском... Я же вам еще тогда сказал: не нужно считать, что вокруг вас одни дураки. Вы даже рабочее напряжение не можете сбросить сами, без посторонней помощи.

Нахохленная птица удивилась, поперхнулась, булькнула, фыркнула, севшим голосом возрыдала:

- Я? Александр Демидович... я же пью, а вы?.. Я - лентяй? Нет, ну...

- Да, вы. Вы вульгарно, по-школярски, филоните. Отлыниваете от науки, от семьи, от жизни вообще. В общем, я решил, что я дурно выполняю свои обязанности. Я твердо намерен заняться вашим воспитанием.

И тут ему пришлось забрать крышку, чтобы чай все же не пролился.

- Вы сговорились... Это всемирный заговор какой-то. Мне заместитель мой - по другой линии, - давеча объяснял, что я людей пугаю от лени. Парфенов говорил, что я еще могу стать этим... полезным членом общества. Вы, конечно, правы. Чистой воды троечник. Хотел вытащить - и убил. Черт бы побрал всех военных с их гонором.

- Владимир Антонович, вы бы его не вытащили. Господин подполковник - не такой уж романтик, чтобы ради вашей драгоценной персоны жертвовать нужным человеком, и дело тут не в гоноре. У них с восьмого года были отношения ни к черту, еще с выяснения, кто должен мародеров расстреливать. Вы что, не заметили в своем трогательном самоотречении, что Ульянова вы не удивили? - завелся Штолле.

- Я же не знал, сколько прошло времени. А он не знал, что Парфенов собирался договариваться... Он стал бы безвреден, если бы уступил сам. Я просто очень плохо соображал тогда: я действительно боюсь темноты.

- Если бы да кабы, Владимир Антонович, во рту бы росли грибы, и продовольственной проблемы не стояло бы. Вы сделали слишком много допущений, и когда все поехало, стали совать голову под падающий шкаф. Это нелогично, неразумно и ненаучно.

- Это, Александр Демидович, я с перепугу...

- Напомните мне не пугать вас. Возвращаться не собираетесь?

- Нет, - решительно отозвались из-под одеяла. - Если я не ошибся - нет. Несломанное не чинят. Будем, как сказано, считать это административной высылкой, а Ульянова, соответственно, - администрацией. Полномочной. - С каждым словом директор все больше становился похож на себя и все меньше - на того, другого... - У военных есть свой ВЦ... а весна и следующая зима будут очень тяжелыми. Я не знаю, продержится ли лаборатория без меня, и мне не хотелось бы рисковать. До Саратова мы доедем, а там надежно. Кстати. Я же вам свежий стишок не показывал. Вчерашний.


Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины,

Время делить себя и хоронить частями.

Паника по всей акватории торгует адреналином.

Свежим адреналином и новостями.


Ход ладони по глине груб, неумел, небрежен -

Ради чего стараться, учиться, растить уменье?

Города и поселки отступают от побережий

По всей ойкумене.


Боги ищут укрытий потише, позаповедней,

Люди пишут стихи о чужой родне и знакомых.

Как возвращались домой, с войны, ставшей последней.

Как просыпались дома.


От бронзы - одни крошки, век хрустнул и весь вышел,

Кривые горшки, плошки, неуклюжие птицы,

Горные деревушки, плоские крыши,

Плач о пропавшем муже, о схлопнувшейся границе.


Ставь слова на слова и стены на стены,

Вращай шапито небес, раскрашивай по сезону,

Держи над водой и сушей, над сизой морской пеной

Время огня, стали и железобетона.


Штолле удивился - услышанному и самому себе, потому что стихи были хороши, осмысленны и связны, в отличие от обычного пустопорожнего бреда, и потому что они, едва отзвенев, сразу принялись стучать и перекатываться на языке, как вкусная фраза, как звучное имя.

- Я же говорил - лентяй. Можете ведь, когда хотите.

- Ну, Александр Демидович, если уж вам понравилось, то конец света... - протянул Рыжий, - отменяется!

Грузовик остановился - и на мгновение стало странно тихо, а потом машина с ревом нырнула в раззявленные ворота военной базы.

Загрузка...