Изоляция

Глава 8 Бегун. Эпизод третий

18 февраля 2014 г., 11.11

7 месяцев 3 дня после завершения эвакуации

«Новые условия эвакуации лишат „остаток“ продуктов питания и средств первой медицинской помощи!

Недавно в нашей газете сообщалось, что Россия, как принимающая сторона в эвакуационном процессе, выдвинула требование о необходимости параллельной поставки к ОРЭ (областям расположений эвакуированных) продуктов питания в количестве, необходимом для полноценного жизнеобеспечения людей. В дополнение к требованию, созданный Комитет по вопросам временного расселения и обеспечения беженцев — граждан Украины, сегодня предоставил украинскому правительству „Таблицу расчета рациона“, в которой четко обозначил размеры порций для категорий людей возрастом до 5 лет, до 10 лет и до 60 лет (как известно, людей старше указанного граничного возраста не эвакуировали). В частности, как указанно в таблице, человеку в возрасте от 30 до 60 лет ежедневно должно быть выдано: белого хлеба — 400 г, каши (пшено, гречка, рис) или картофеля (пюре) — 400 г, супа (пшено, гречка, рис) 400 г, мяса говяжьего, рыбы или мясных консервов — 350 г, сыра плавленого — 250 г, сахара — 200 г, чая или кофе — 20 г, соли — 10 г. И это если опустить требования относительно рецептуры приготовления супов и не перечислять сколько требуется для порции моркови, лука и т. п. Также в таблице имеются нормативы относительно обеспечения беженцев бытовыми, гигиеническими средствами и средствами первой медицинской помощи.

Напомним, речь идет о девятнадцати миллионах эвакуированных на данный момент на территорию Российской Федерации. И прогнозируемых пяти миллионах, которых обещают принять до конца июля.

Комментируя требование российских властей, министр чрезвычайных ситуаций Украины В. И. Благин обозвал таблицу „шкуродерней“. На экстренном заседании кабинета министров Украины Благин озвучил свое мнение, упомянув при этом, что „Россия под видом беспокойства за судьбы эвакуированных пытается вычистить наши с вами закрома до черной земли! Рацион эвакуированных в сравнении с потребительской корзиной для россиян больше и разнообразней в несколько раз. Это несправедливо! Даже трехкратно увеличив объемы экспорта, мы не сможем в полной мере обеспечить продовольственную программу для эвакуированных“. Почему-то никому нет дела до тех, кого мы называем „остатком“, — кто не попадет под эвакуацию. Пусть простит меня Бог, но люди, которых расселят в ОРЭ, будут просто купаться в масле по сравнению с теми, кто останется тут с пустыми амбарами. Если мы согласимся с этим требованием, то умышленно толкнем этих людей на грабежи и мародерство. Мы их лишим всего…»

Смешно. Теперь уже смешно. Что толку было горланить об «остатке» — все равно все вывезли до последнего колоска. И до последнего золотого слитка. Северному брату надо было нас чем-то кормить. Даже если он сам нехило покормился за наш счет. В самом же деле — не себе ж в ущерб принять такую уймищу эвакуированных? Так что никаких обид.

Я сложил газету. Июль тринадцатого. Последний месяц эвакуации. Последний месяц цивилизации. Месяц выпускаемых газет. Сегодня всего-то февраль на дворе, а кажется, будто уже полжизни прошло с той поры, как вышла эта газета.

Выглядывая через забеленное инеем окно квартиры, я начинаю понимать, что, оказывается, до сих пор не до конца постиг глубины той проблемы, что сложилась в нашей стране. До сих пор по привычке воспринимал ее как какую-то временную складку на ровном рельефе жизни. Да ладно, пускай огромную складищу, в Эверест высотой, но которая обязательно должна была бы после всей мерзоты рассосаться. Обязательно! Мы же в цивилизованном мире, не может же этот беспредел продолжаться постоянно. Пусть не сразу, не за месяц, но за полгода наверняка же что-нибудь да должно бы измениться! И черт бы с нашим правительством — где оно теперь, на каких островах отсиживается вместе с «заботливым» Благиным? Есть ведь еще ООН, ЮНИСЕФ, другие организации взаимопомощи, которые обычно и без приглашения неграм в жопу заглядывают. Куда они все девались?!

Вот именно что неграм. Или арабам. Будь это не Хохляндия, а чертов Ирак, тут уже было бы полно амеров и разбитых палаток с симпатичными сестричками. Помощь бы оказывали, демонстрируя всему миру свою безграничную доброту и самопожертвование отдельных сознательных организаций. Да нас должны были засыпать тучей всякой гуманитарки, свезенной из всей сострадательной Америки!

Только раскрывай хлебальник шире. Может, под Винницей нефть добывали? Или шахты с ядерными фаллосами где-нибудь остались? То-то. Посему и закупорили, что пауков в банке. Даже журналисты, что суют во все щели свои объективы, сюда за плачевными сюжетами не суются. Незачем. Показали уже все. О себе черед заботиться.

А я еще не верил. Думал, надеялся, что до зимы устаканится канитель. Хрена. Все стало только хуже.

Зима в этом году соберет свою кровавую жатву, в этом не стоило сомневаться. Неприспособленных пожрет первыми, ведь они на виду. Топчутся, следы после себя оставляют, маячат дымом от костров.

С приходом холодов многое поменялось. Люди неволей разделились на два лагеря: на овец и волков. На адаптировавшихся к суровой среде и тех, кто оказался неспособным к внутренним изменениям. Тех, кто понимал, что еду нужно вырывать из чужих рук, и тех, кто по неверию своему надеялся на манну небесную.

Овцы не пережили эту зиму. Их, наивных, неразбитных, грабили, вычищали закрома до последней зернины, а самих нередко пускали под нож. Зима не дарила улыбок. И не прощала малодушия.

Что касается меня, то я считал, будто стал зверем, когда до полусмерти избил нигерийца — мне тогда еще и восемнадцати не было — или когда еврея с моста столкнул (повезло, не расшибся). Но оказалось, что это не так. Даже после того, как счет убитых мною пошел на десятки. Может, вся причина в том, что раньше (не считая юных годов моей идеологической агрессии) мне приходилось причинять смерть только как контрдействие, только в ответ, защищая себя, свое жилище, запасы провизии? Когда в противовес жестокости ставилась увесистая гиря оправданий: если бы не я его, то он бы меня?..

Но скоро все поменялось.

Однажды я выследил рейдеров. Тех неудачников, что вытянули цинус в деревенских погребках уже после того, как ближайшие села были обчищены до черной земли. Я подстерег их ночью, когда они разгружали из багажника «шестерки» добытый скарб. Двое — мешковатые, нерасторопные мужики, в спортивных костюмах, кепках. Когда я приблизился, один из них меня узнал: «Салман? Ты что тут делаешь?» Черт бы с ним, я был голоден как гепард и не задумывался над тем, откуда мужик меня знает. Убив двоих, я не испытал абсолютно ничего. Но с ними был третий. И я его мог оставить в живых. Пусть бы бежал. Да дьявол шепнул на ухо: он запомнил твое имя! Когда я пырнул ему под ребра, он вскрикнул как ребенок. И в этом не было никакой ошибки, беглец оказался парнем лет тринадцати. Я хотел бы обмануть себя, утверждал, будто не мог определить подобного в темноте, но… Для чего и, главное, кого мне обманывать?

На дне багажника насыпью лежала сморщенная гнилая картошка. На заднем сиденье — банка засоленного сала. Желтого, старого, как свет. Вот она, моя добыча. Кульминация безумной пьесы. Я отправил на тот свет трех людей из-за ведра гнили и банки солонины.

Жри, Салман, ты это заслужил.

Знаете, я ведь давно осознал, что стал душегубом. Занял достойное место в адском кинозале. Но, черт бы меня побрал, я не хочу признавать себя инстинктивной тварью, лишь по инерции волокущей лишенную всякого смысла жизнь. Двуногим неодушевленным существом, сделанным даже не из мяса и костей, а вылепленным из картофельной гнили. Без чести, веры, убежденности.

Без сущности.

Не хочу… Да только кто ж спрашивает? А коль бы я знал, что ждало меня впереди, я бы понимал, как много я от себя требую, желая оставаться хотя бы таким, как есть сейчас…

Войдя в подъезд, я сначала тупо таращусь на мокрые следы от ботинок на кафельной плитке. Здесь живут? Не-ет, скорее работают. Судя по следам, человека три. Следы еще не высохли и ведут только в одну сторону. Можно предположить, что одной бандой промышляют. Это уже хуже. Но дом давно не посещали, так что все равно не уйду.

Поднимаюсь по ступеням. Тихо все. То ли нашли запасы водки и расслабились наши тягачи, то ли меня просекли и на стрем встали. А мы тут тишком, мешать никому не станем, верно?

В заиндевелой левой руке держу фомку, в правой — «коротыша».[16] Первый этаж, все шесть квартир вскрыты, где без следов взлома, а где ногами выбивали. Следы протекторной грязи до сих пор остались на глянце «бронированных» дверей. Думается, на втором и третьем этажах та же картина. А впрочем, и до девятого пейзаж может не поменяться. Мародеры первой волны старались. Смысл только в том, что искали тогда они другое. Ну или, по значению ежели, то первое: жрачку (причем самую востребованную, крупой тогда брезговали, ибо заморочка да и вес), оружие и рыжие металлы (в них-то ценность, надеялись, не пропадет). Теперь же пошла новая волна. Не гнушаются нонче грести все, что можно употребить внутрь себя. Причем даже без оглядок на срок годности.

На первых этажах смотреть не на что — повымели тут все, зуб даю. Поэтому поднимаюсь я сразу на четвертый. А тут уже поинтересней. Бронедверь одна (не путать с фикциями из жести!) вообще не вскрыта, лишь следы скобления монтировками, сорванный наличник и горки осыпавшейся штукатурки на полу. Следов внизу куча, хоть мозаику выкладывай. А вот мокрых нет — трое парней, что вошли в дом, по системе «сверху-вниз» работать, видимо, решили. Так, может, пользуясь случаем, стоит мне попробовать?

Попробовал. Вспомнил анекдот о том, как Спящую красавицу мужики воскрешать ходили… В общем, я тоже не воскресил. Стопорные стержни сантиметров на двадцать в стены выдвинуты, не расковырять. А любопытство ж гребет! Может, как-нибудь по балкону? Тем более есть опыт.

В соседней квартире дверь была взломана, но замок захлопнут. Расковырнул я его без труда, вошел.

Вот чего я не люблю, так это когда вскрытая жилплощадь оказывается наркопритоном или обиталищем бомжей. Не то чтобы их трупы воняли хуже остальных, но от понимания, что пришел нарыскать чего бы пожрать у бомжей, кишки сами провоцировали выброс. А здесь, судя по антуражу, именно он и был — гребаный бомжатник.

Хоть и презираю себя за эту меркантильную пытливость, но все же тащусь на кухню. Вдруг че ценное имеется? Хозяин тут. Сидит в одной майке за столом, голову на руки положил. Перед ним пустая бутылка с-под водки, на миске замерзли колечки гнилого огурца, по столешне рассыпаны хлебные крошки. Всегда немного жутковато, когда застаешь мертвого человека в положении, в котором он кажется живым. Даже несмотря на то, что с лета его неплохо мухи обработали и бледная плоть местами до кости червями проедена. Все равно не исчезает предощущение, что он сейчас поднимет голову и на тебя оглянется. Мол, чего без стука вваливаешься?

Да-да, иногда фильмы об оживших мертвецах рулят.

Странно еще одно обстоятельство: кухонные шкафчики, хоть их у пропойных бычей никогда не бывает много, были закрыты. Что как бы намекало на неприкасаемость, ведь брутальные тягачи, работающие исключительно в режиме поиска, не тратят время на уборку после себя. Разве если…

— Баба навещала?

Господи, как же я сам себя пугаю этой шизоидной склонностью к разговору с мертвяками!

В непонятном напряжении покрепче сжимаю автомат. Прохожу мимо мужика, открываю дверцы замызганного буфета. Пачка соли, в полулитровой банке какое-то невнятное содержимое, бумажная упаковка лапши — на дне осталось, полстакана не наберется, столько же овсяных хлопьев. На нижней полке пачка самого дешевого чая, коробочка с натыканными в нее приправами, что-то неопределенное, покрытое зеленоватым мхом. Ничего не беру, покидаю кухню (ага, привередливый еще, ну это попустит к следующему году) с пустыми руками. Напоследок лишь оборачиваюсь. Как в той песне — не оглянулся ли мужик, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я?

Балконная дверь в зале открыта, сам балкон не застеклен, и поэтому снегом завеяло полкомнаты. Тряпье, когда-то бывшее тюлем, развевалось на ветру, позвякивало кольцами на карнизе.

У них тут не балконы — лоджии, а стало быть, соседская квартира всего-то за вот этим вот перестеночком с выцветшим бюстом Саманты Фокс. Долбить кирпич не вариант, шуму много. А вот перелезть, выбив соседу окно, можно попробовать. Ха! Что ж это получается, только я умный такой?

Я умею разбить окно так, чтоб оно дало только трещины, не осыпалось и не побилось. Для этого нужно ударить всего один раз, чем-то тяжелым, но не габаритным. Типа сплющенным краем сапожного молоточка, что вот лежит на поржавелой «лапе». А мужик, оказывается, подрабатывал чеботарем. Что ж, думаю, он не против, если я воспользуюсь его инструментом?

Удалось. Даже перелез без шуму.

Лепота! Вот это я понимаю! Мало того что квартира чистенькая (даже в ванной трупа я не нашел, хотя очень часто бывает, что если никого нет в комнатах, то кто-то обязательно приныкается в ванной), не тронутая и даже при поверхностном осмотре имеющая чем угостить настырного тягача, так она еще и оказалась принадлежащей Вячеславу Узелкову! Об известном в боксерских кулуарах собственнике квартиры говорили как пояс интерконтинентального чемпиона по версии ВБА, так и множественные награды, коим был отведен в комнате специальный уголок. Стены украшали фотографии в рамках, чемпионские перчатки на крючке, медали на специальных подставках, грамоты и награды. Пылью только припало все, а будто вчера только выставлено на обозрение.

Где, интересно, сам Узелков? Подпал под эвакуацию или?.. Жаль, если так.

В холодильник, так уж повелось, я не заглядываю. Говорят, иногда там можно надыбать путное пойло, но меня это не сильно подначивает. Я, если что, от водочки не отвернусь, а в ней, родимой, дефицита пока что нет. Вот в кладовой, размерами чуть поменьше, чем комната в хрущевке, наверняка найдется из чего выбрать.

Предчувствие не подводит. Запасливый Узелков. Хороший Узелков. Тут тебе и сахара полмешка, и картошка-свекла в клетчатых барыжных сумках. И закрутки всякие: от маринованных огурчиков, минуя компоты и заканчивая пол-литровыми баночками с вареньями. Гы, такое нечасто увидишь. Бабушка с деревни гостинцы передавала?

Пожалуй, обоснуюсь тут. Таскать все на Первомайку, где обитал до сегодняшнего дня, смыслу нет. Во-первых, на «кравчучку» все не возьму, а нагружать коль стану в пять этажей — неминуемо спалюсь — на белом снегу даже ночью хорошо виден контур человека с тележкой. Как в той песенке, где я маленькая лошадка, и мне живется несладко.

Поэтому пока побуду тут, думаю, хозяин возражать не станет. В квартире минус десять? Ничего, привыкнем. Полиэтилен бы раздобыть, обшить всю комнату, как на Первомайке, вообще б тогда апартаменты люкс.

Но… Как это бывает всегда, если только внезапно поперло, жди, скоро придет Кайфолом. В моем случае недолго музыка играла, он пришел примерно через час. Кайфолом Кайфолому состоял только в том, что на подсознательном уровне я его ожидал. Полноценного облома не получилось.

Ведь я не забыл о троице, которая всенепременно должна была когда-нибудь вернуться. И дала она о себе знать, когда на дворе начало смеркаться.

Шурхотня под дверью вынудила меня отложить банку с замерзшим, но все равно чертовски вкусным смородиновым вареньем, взять с дивана «калаш» и на цыпах продвинуться в коридор. Пихают фомки-монтировки меж луткой и стеной, хотят стену раздолбить, чтоб вывалить дверь вместе с коробкой. Нехитро, но в три орудия справятся.

В голове сразу возникают несколько вариантов дальнейшей реакции. Так-с, можно посидеть молча, подождать. Вдруг помучаются, плюнут и уйдут? Как поступали предыдущие взломщики. Еще можно сыграть в спецназовскую внезапность: резко распахнуть дверь и пострелять их к чертям собачим. Рисково, конечно, мало ли кто там и что. Вдруг один как раз на стреме стоит, я только дверью рыпну — он меня сразу и уложит? А можно было еще дипломатическим путем, то бишь, не открывая дверь, объяснить парням, что нора занята, ищи взяток-де в другом месте. Шансы тогда? Нулевые. Вряд ли это их остановит.

Интересно, а дверь в соседнюю квартиру я закрыл за собой, а? Не догадаются ребятульки заглянуть? А там мои следы по снегу — и по фиг, что целлофанки на ботинках.

Что делать? Что? Часики… часики уже пошли в голове, слышишь? Еще не знаю, что я буду делать, зато точно знаю, чего не буду, — ждать пока им надоест клевать стену. Не смогу. Я ж себя уже выучил — часики пошли, значит, сейчас во мне проснется нелюдимый мистер Хайд.

Время! Как в эпизоде «Пилы» — пошел секундомер. У тебя есть минута, Салман, прежде чем твои мозги разлетятся по квартире знаменитого боксера.

Оружие на плечо, возвращаюсь назад в комнату, выхожу на балкон — пара секунд обзора, дабы убедиться, что маневр не привлечет внимания. Перебираюсь обратно в квартиру пьянчуги. Причем в обратную сторону гораздо быстрей. Останавливаюсь посредь засыпанной снегом комнаты, автомат в руках. Входная дверь закрыта, никто не входил. По ходу, даже вариант такой не рассматривали. А я ведь даже на щеколду за собой не запер. Знач, несмышленые тягачи. Пацанва, может?

Но запал остается, стрелка бежит, не могу устоять на месте. Пусть они даже будут невинными менеджерами по продажам, они точно ошиблись подъездом.

«Хык!» — из груди; с разгону ударяю ногой во входную дверь. Тяжелое когдатошнее полотно распахивается настежь, хлопает в стену. Зная, что момент внезапности может длиться не дольше пары секунд, выпрыгиваю на площадку.

Слушай, быть может, я реально каким даром обладаю? Двое с монтировками присутствовали — тут, разумеется, было сложно ошибиться, но третий-то сволочонок таки держал квартиру Узелкова на прицеле. Правда, такой хренью держал, что, даже если б я голой грудью на него вышел, не факт, что он бы меня подстрелил.

Я коротко придавил спусковой крючок. Грохот огня неприятно ударил по ушам, зелеными окурками брызнули справа гильзы. Дебелого парня в толстовке с капюшоном на голове встряхнуло, он шлепнулся спиной на пол, выпустил из рук допотопный «шмайсер» с оттопыренным штыком. Двое остальных, бросив монтировки, отскочили назад, широко раскинули руки. У одного изо рта выпала сигарета; споткнувшись о прилично наполненную дорожную сумку, он едва устоял на ногах.

— Эй! Эй! Эй! Не пали! — Мужик лет сорока пяти, невысокий, плотный — шея ничуть не тоньше головы, — с контрастно-черной щетиной на толстокожем лице, в растекшейся по макушке плюшевой кепке и поднятым воротником дубленки, протянул ко мне ладонь, будто к чудодейственному и одновременно страшащему монолиту. — Слышь, не пали! Не пали, малой! Успокойся!

Парень в толстовке рядом лежит, кровавые пузыри пускает, руки на груди трясутся. До СКС своего сможет дотянутся, но чую я, не станет. У остальных стволы есть, по рефлексу заметно — руки назад дернулись. Но вовремя тормознули. Правильно, не дай мне повода себя пристрелить. По крайней мере не сразу.

— Малой, ты чего натворил? — Второй, высокий, тощий, кадыкастый, примерно одногодок живого подельника, сначала неотрывно глядел на «отряд прикрытия», затем перевел взгляд на мои берцы в целлофанках, поднял взгляд. — Ты за что?.. Мы же… За что палил? — Последнее он сказал уже с плохо прикрытым негодованием, будто был уверен, что самое страшное позади. — Такие же тягачи, епта!

— Стволы сложили, — говорю тихо.

Лицо у крупного поменялось. Первичный коктейль из неожиданности, испуга и растерянности сплыл, как плевок по стене. Вместо него подали ребра на решетке под острым соусом табаско — с этим нужно поосторожнее, можно и обжечься. Мужичок явно не водитель маршрутки, ствол ему в грудь, а он чтоб заботился этим — незаметно.

— Я бы на твоем месте хорошо покумекал, — сказал он, полностью вернув самообладание и даже, казалось, ведущую в своем надщербленном трио позицию. Руки приопустил. — Ты не знаешь нас, мы не знаем тебя. Зачем все усложнять? Ты и так… — он опустил глаза на лежащего, в спазмах трясущего ногами парня. — Накуролесил, мама не горюй. Ни за что в пацана стрелял. Нехорошо, а? Подумай.

Забавно, эти двое напомнили мне небезызвестных персонажей из «Карлсона», тех самых жуликов, что белье на крыше воровали. Мне сложно вспомнить лица мультяшных героев, но кажется, что рисовали их именно с подобных индивидов. Уж слишком годны их небритые рожи для таких ипостасей.

— Подумал, — киваю. — Не выбросишь ствол — прострелю яйца. Буду тривиален и сосчитаю до трех. Раз.

— Ты гонишь, пацанчик, — кисло сморщился тощий. — Если чо неправильно — кидай предъяву, вместе почитаем. Чо сразу пушкой тычешь?

— Два…

Момент этот такой… ох и не люблю такие моменты. Когда вроде бы и преимущество на твоей стороне, и ситуация для тебя сыграла, и наглядный пример того, что не тонка кишка, есть, а противник все равно не ломается. Даже наоборот, будто бы специально пожертвовал лошком в капюшоне, чтоб прочнее втянуть меня в свою аферу.

С этого мгновения слова не действуют. Тут уж либо побежденно отползать, пытаясь замаскировать поражение под проявление доброты (видишь, не убил, а мог бы), либо бить в морду. Перетянешь миг — и ты уже лошара, глядишь, и без оружия зачмырят. На стойло укажут, где такому матерому как раз место.

Так что… держи, тощий, для тебя ничего не жалко.

Та-дах! Штуки три сразу в грудь. Тощий вскрикнул еще до того, как пули пробили ватник. Вогнулся, падая, руки вперед протянул, словно его взрывной волной уносило. Потеряв сапог, перелетел через сумки, брякнулся спиной на ступени. Пистолет задребезжал, продолжая скольжение вниз.

Да и с этим, крупным, на героя Леонова из «Джентльменов удачи» похожим, возиться чего? Я ведь просто еще не сосредоточился на бегущей строке, что бежала перед глазами с самого начала: «убить всех». Сработал человеческий фактор — стрельнул в того, кто был с оружием и кто монтировки бросил как-то не по-мужски. Вроде бы так концепция звучала в школьные времена. Да только не школа это и не на авторитет работаешь. Тут правило простое: никаких непоняток. Никто не должен считать, будто ты ему должен.

Когда я перевел ствол на толстяка, он прочел это в моих глазах. Я целился ему в солнечное сплетение. Туда и попал бы, но внизу бахнула входная металлическая дверь. Я машинально повернул голову, и пули прошили ключицу, чиркнули по плечу.

Сука!

Тем не менее толстый упал. Скорее симулировал, потому как причин для падения не было. Напомнил Януковича, когда по нему в Ивано-Франковске студент яйцом бросил. Телохранителей только у этого не было, сложился у лифтовой клетки, кепка в другое крыло покатилась.

— Кажан! — закричали снизу.

Ну я, ежели честно, так и думал. Тягач на промыслах так не стучит дверью, ходит тихо и уж наверняка не орет во все горло. Значит, подельнички, на шумок как мотыльки на свет. Работали, видать, поблизости, где-то в соседних домах.

— Кажан! Вальтер! Але!

Сморщившись от боли, задыхаясь, будто спринт сделал, толстяк все же достал «макарова». Сверкнул ствол затертым матовым блеском, щелкнул под пухлым пальцем предохранитель. Ай-яй, медленно-то как. Я мог бы уже трижды ему контрольным пробить, да вспомнил, что рожок-то у меня один, как и выход из подъезда. А сколько корешков вбежало — хрен зна.

Так что не особо щедри, Салман, не особо.

Выбиваю пистолет из руки с крестиками и кольцами на фалангах, попутно ударяю по башке прикладом. Даже не прикладом — всем автоматом, так уж получилось. Височную часть сбрызнуло кровью, толстяк посмотрел на меня с ужасом в глазах. Удар прикладом ведь — просто первый кульбит. Просто слет с трассы, удар в дерево — только впереди, через пару секунд. Нож холодной сталью сверкнул в моей руке.

— А с-су-ка-а! — Он закричал, упершись спиной в дверь лифта, ногами засучил. — Мал-л-лой-й-й!..

Я его возненавидел. Ну какого черта с такими утрамбованными сумками тебе далась эта квартира Узелкова??? Ну неужели пословицу насчет жадного фраера придумали лохи? Ну набрал в торбы — пи*дуй, жри, оставь кому-то еще. Так нет же, нужно ведь вскрыть еще эту квартиру. И не просто вскрыть, а того, кто внутри, угостись из СКС!

Когда я выдернул нож из его толстой шеи, кровь брызнула таким фонтаном, будто внутри кто-то качнул насосом. Толстяк прижал к скважине обе руки, глаза вытаращил, на ноги вскочил.

— Здесь! — закричал, правда хрипло, сдавленно. Затоптался на месте, закружился, брызгая во все стороны кровью, словно адский садовый опрыскиватель. Но в вытаращенных глазах уже потянула сизая пелена. Скоро уже, скоро.

Кричать не надо было. Тимуровская команда и так на подходе, четвертый этаж всего-то. Я свесился с поручней, дал очередью наугад. Заорали недовольные, заматерились, огрызнулись в ответ одиночными.

Все, жопа вареньицу с огурчиками.

Оттолкнув пошатывающегося «донора», подобрав его ПМ, взлетаю по ступеням наверх. Пятый, шестой, есть время, пока они там на своих насмотрятся. Да и осторожничать будут, я же обозначил свои возможности. Три трупа (в прошлом вооруженных!) как награды на подушечках. Не шути со мной, кто бы ты там ни был.

На седьмом сворачиваю направо — в квартиру над Узелковой, где и размеры встречать гостей позволяют, и компоновка знакомая.

Дверь закрыта, но заперта ли? Сбавив ход и на слух определив расстояние от погони, я надавливаю на ручку. Есть секунд десять, но… заперто. Да не гоните! После двух волн мародерств да и заперто? Где тогда следы неосуществленного взлома? Толкаю обшитую черным дерматином дверь плечом. Мертво. Еще раз. Затем с ноги. Блин, так и до истерики недалече.

И тут: бабах!!! Я как раз отступил на шаг, чтоб еще раз попробовать с ноги. В двери дыра — хоть голову просовывай, щепки полетели вперед как конфетти из хлопушки. Стой я прямо перед дверью — и привет предкам.

Наклоняюсь, заглядываю в дырень. Сидит дедуля перед дверью, седой, бородатый, на инвалидной коляске, в руках держит горизонтальную курковку.

— А-ну кыш отсюда, бесята! — со слюной сквозь плотно сжатые зубы.

Бесята…

На ощупь пробую ручку соседней двери. Мало места, но не выбирать — скрылся в однокомнатке, как раз когда на площадку полетел темный, тугой сверток. По форме словно пакет, в которых хранят кровь.

Взрывпакет — вообще-то смешная взрывчатка, главный эффект разве в непродолжительном ошарашивании. Но если сделана умело, из подходящих компонентов и брошена в подъезде, то может иметь место и легкая контузия.

Впрочем, меня миновало. Хоть и грохнуло так, что стены задрожали и в ушах заложило. Стало быть, умелый делал. А это плюс один к их знаниям.

Шум, топот. В ответ два выстрела из дробаша, почти одновременно. Значит, дедульку не оглушило или, может, глухого нельзя оглушить? В ответ одиночными: бах! Бах! Затем очередью, пули со свистом дырявили дерматиновую отделку. Не зацепили, слышу как с характерным пустым звуком ударились об пол две гильзы.

Да может?.. На сторону света внезапно стал еще один престарелый воин? Глядишь, так и вовсе без меня обойдется. Пройдусь лишь потом, «грибочки» соберу, что там у кого имеется. Идеальный, блин, расклад.

А снаружи крики, захлебывание, шуршание, будто волокут кого вдоль по стене. Только чего-то дедульки не слышно. Что там моя дробовая артиллерия? Жив-не?

— Бес-сята, — слышу злобный шепот.

Так ржать стало охота, сдерживаться сил нет. Это ж надо, старичок с двустволкой отряд уделал. Даже если не весь — мне бы так в его годы. А те типа в С.В.А.Т. сыграть решили: взрывпакет бросили (файр ин а хоул!) и потом небось открыто повалили, врасплох Салмана брать. Открыть бы дверь да добавить, если кому мало показалось, но подожду пока. Тем более, секундомер вродь как остановился.

Воет один за стеной, как-то как песню запевает: ааааа-га-га-га-сука! И затем по новой: ааааа-га-га-га-су-ка! Еще кто-то всхлипывает, да так жалостно, что хочется выйти его утешить, глупого-безрассудного. Ну чего ж полез, дубинушка ты пустоголовая? Вот теперь и ходи, как дурак, с щепотью дроби в паху.

Только затихло — бабах!!! Еще один взрывпакет! Гораздо ближе, под самую дверь старичку кинули. Спешный топот, крики. Выстрел из дробовика, но, видимо, мимо цели — никто не завопил от боли. Короткая автоматная очередь, заряд из второго ствола ушел в сторону, брызнуло стекло, хрипло ойкнул старик.

Все, миссия седовласого воина закончилась. Жаль. Дальше сам, Салман, сам.

Стрелка возобновила ход. Мысли потянулись за ней черным смерчем. В руках у меня остался лишь ПМ — с автоматом неудобно в узком коридорчике будет. Закинув «калаш» за спину, в безумии расширив глаза и громко засопев (да, я это от себя отметил!), я вырываюсь в дверь. Не хочу ждать, пока они меня найдут. Стреляю просто в мишени, не отличаю людей, не вижу их лиц и оружия. Этого всего для меня просто нет. Один в годах, плечистый, невысокий, ко мне повернут спиной. Пуля в затылок с полуметрового расстояния — не мастерство виртуоза. Упал. Секунда еще не закончилась. Другой молодой, руки свободны, вскинул ими, пока поворачивался. Как зомби хотел на меня пойти? Из небольшой черной дырки в височной области несильно брызнуло кровавым йогуртом. Парень пошатнулся, грохнулся, но я этого уже не видел. Двое лежали на площадке с противоположной стороны. Я поворачиваюсь к ним со скоростью волка в той давешней игре, где он яйца собирал. Как и предполагалось, один из них получил разряд дроби в брюхо, штаны окровавлены, в куртке десятка два мелких дырочек. Рентген не включай — каша в нутрях, однозначно не жилец. А другой, что носом хлюпал… чего-то не пойму я. Согнулся в три погибели, голову руками накрыл, уши прижал, качается взад-вперед, что та детская лошадь на пружине. Испугался, что ль?

— Не убивай, не убивай, не убивай…

Отодвигаю ногой «сайгу», принадлежавшую парню с дырявым брюхом, поворачиваюсь обратно. Дедок сидел по-прежнему в своем инвалидном кресле, только вперед наклонившись, «горизонталка» валялась у его ног, с кресла на пол тянулись густые маслянистые капли. Те двое с ранениями в голову сложились валетом у его двери.

Раненый затих, растянулся на боку, руки к животу прижал. Перестал завывать, успокоился, лишь лицо продолжало трястись в мелкой лихорадке. К запаху крови и пороха примешалась вонь пролитого желудочного сока.

— Поднимайся, — говорю я последнему, став над ним с ПМ Кажана (думаю, это жирдяя было поганяло, ему больше шло) в руке. — Живо давай.

Медленно, с опаской, весь трясясь от страха, он поднял на меня окровавленное лицо. С правой стороны, от губы и до уха, ему словно кожу сдернули. Ага, кажись, понял я. Старик тут ни при чем. Пацан, на вид четвертак годков, слишком рано дернулся. Угодил под свой же (или братюни вона лежащего) взрывпакет. Обожгло харю добротно, респект пиротехнику.

— Мессер? — словно не веря глазам, спросил он. В его взгляде вспыхнули фонари облегчения и надежды. — Ты, что ль?

Мессер… Да когда ж меня еще так называли? Лет десять назад. Когда в нашей нацистской шворе каждый придумывал себе броский и брутальный ник. Тех, кто знал мой позывной, я тоже обязан был знать.

Сгребаю обожженного за воротник, поднимаю, придавливаю локтем в горло к стене, ствол — в темя.

— Что ты сказал?

— Мессер, Глеб… — Он даже попытался улыбнуться. — Помнишь Славянское братство, Арийца — старшака вашего, Обера, Полицая?.. А я тебя сразу узнал. И эти твои, — он кивнул на мои ботинки, — «Доктор Мартенс», тоже узнал. Смотри, — он поднял ногу, и я отметил, что «мартенсы» у него новее и подошвы не так стесаны. — Я Фрайтер. Помнишь? Из «фирмы» Штабса.

— Из Штабсовых, говоришь? А сам старшак где? — пробиваю я его на подлинность.

— Дык ты чего, не знал? — Он, казалось бы, с удивлением покосился на все еще упертый ему в башку ствол. — Еще в две тысячи седьмом антифакеры грохнули. В Москве, он к своим так было подался. После его смерти наша «фирма» и расползлась кто куда…

Ну ориентируется, конечно, в вопросе, хоть ты меня и убей, не припомню я никакого Фрайтера. Хотя даже если б и помнил, то никаких радостных воспоминаний он во мне своим появлением не растопил. Зря полагает на то, что я его отпущу только из соображений когдатошнего единомыслия. Те времена давно сплыли, и совершенно никакой радости от встречи с представителем бывшей нацистской своры я, разумеется, не пережил. Скорее всего, грохну, как и остальных, бегущая строка ведь еще не исчезла — значит, все еще актуальна.

Почувствовал парень. Робкую полуулыбку с лица стянуло как бумажную обертку.

— Помнишь в две тысячи первом, апрель, когда вы с Арийцем и Славянским троих жидов из политеха отхерачили? — будто последнюю исповедь начал. — Один из них — Фельдман, одесский сам, помнишь? — вам тогда поклялся отомстить. У него батя был влиятельный, своя охранная фирма. Помнишь, как вам стрелу набили за автовокзалом? Вы пришли, а там рыл десять, качки е*учие. Славянский после того в «травму» попал, мозгами повредился, Арийцу челюсть в пяти местах, а тебя… Тебя помнишь, кто вытащил? — пауза. — Я, Мессер. Я тебя отволок; Штабс нас двоих прислал, но пацанчика, что со мной был, вырубили сразу. А я вытащил тебя тогда, и ты мне сказал…

«Ты мне брат по крови» — полыхнуло в голове.

— Ты мне брат по крови. Помнишь?

Сука!.. Твою! Твою! Твою!!! Это что, специально, Господи? Ты меня испытываешь? Отвечу ли я добром на добро? Вспомню ли я, что этот пацан меня тогда от смерти спас?

— Кто эти люди? — не отпуская ствол, но, черт бы меня побрал, с заметным потеплением в голосе спросил я.

— Это… мы все сидельцы. Я ведь тоже срок мотал. Ну так и остались, нормально. Сейчас Каталов, авторитетный, там крышует. «Доги» нас вербануть пробовали, хрен чего вышло. Так что… Может, уберешь пушку? По сумке хватаем и расходимся каждый в свою сторону. Я — ниче никому, что видел тебя. Идет?

— У тебя ствол есть?

— Есть, — кивнул он, покосился на мой ПМ. — Такой же. У нас там в оружейке таких много осталось.

— Давай, — я протянул к нему ладонь. — Отдам, когда расходиться будем. И не вздумай выкинуть чего, что было тогда — было тогда. Другое время, Фрайтер. Неверно дернешься, череп продырявлю.

На ладонь легла тяжелая рукоять. Забавно. Стало быть, пока я к деду заглядывал, он мог бы меня и подстрелить. Ясно, что не потому он этого не сделал, что разглядел бритый затылок под шапкой, а потому, что пережил мягкую форму контузии. Но все равно два пункта против одного: дважды от него зависело, жить мне или нет.

Ладно. Будем надеяться, я не ошибся. Опускаю ствол. Шмон по карманам усопших занимает минуты три. Раскрывать роток особо не на что: одна «ксюха», охотничий карабин СКС-МФ, одна «сайга» — беру только патроны, в железе дефицита нет. Поверху слегонца прошелся, не углубляясь. Некогда. Надо бы отсюда побыстрее смотаться, зимой люди в два раза быстрее бегут на звуки стрельбы. И без того, уверен, к дому уже потянулись местные аборигены.

Блин, как же жаль квартиру Узелкова.

— Вниз, — скомандовал, кивнув, чтоб Фрайтер пошел первым.

Толстяк Кажан уже околел, сидя у стены около лифтового углубления, как жертва какого-нибудь разбойного нападения девяностых. Его проверять даже неохота. Так, по-быстренькому, по верхним карманам пробил — пусто. У тощего на ступенях был запасной магазин в ПМ, правда, неполный.

Далее берем по сумке, я ту, что побольше, с вытяжной ручкой и на колесиках (проверил — сверху в кульках спагетти, рис, банка консервированной перловки), Фрайтер, соответственно, что осталось. Тяжелые, мать, чего они там нагрузили?! Кирпичи, что ль, под крупами? Иль слитки золотые?

— Ствол верни, — попросил он, когда за нами хлопнула входная дверь подъезда.

— На «крытку» пойдешь? — По большому счету, мне все равно, куда он пойдет, главное — знать направление.

Кивнул, посмотрел в ту сторону, где его дожидались мрачные, холодные стены казематов.

— Пока там кантуюсь. А чего, хавать дают, «доги» не напрягают, наряд вот раз в неделю. Жить можно. Если что, могу и за тебя…

— Нет, — обрезал я, — как-нибудь уж сам справлюсь. Держи.

Вернув ствол, вдруг захотелось на прощание пожать ему руку. Сложно отвыкнуть от древнего обычая, к которому прибегал каждый день десятки раз. Привет-привет, пока-пока, рукопожатие как необходимый жест. Кто не пользует — либо зазнавшийся козырек, либо банальная свинья. Рефлекс у меня и сейчас сработал, рука даже было дернулась, но — оп! — на место, несмиренная. Вместо рукопожатия — суровый, недоверчивый, сомневающийся взгляд, как красный сигнал светофора. Не шали, запрещено.

— Никому, понял? Сдашь…

— Да чего ты, Салман? — Кровь на правой половине лица на холоде потемнела, загустела. — Я ж сам при понятиях. Не сдам, братишка. Мамкой клянусь.

Никогда не думал, что смогу так ненавидеть снег. Отрада для детей, ничем не заменимая декорация для новогодних праздников и просто умиление, когда частички облаков сквозь решето просыпаются землю. Сейчас это было сущим проклятием.

Куда ни пойди, все равно что хлебные крохи за собой рассыпаешь. Падла, наблюдательному снег все расскажет: налегке ли тягач или с мешком на плечах; когда ушел, куда, с кем. И что главное — не денешься же никуда. По воздуху ж летать не будешь.

Если кто забыл, то снегоочистительные машины нонче не ездят, тротуары никто не чистит, бабы-дети-старики по домам сидят, а ходит только кто? Правильно, тягач ходит. И не просто ходит, а куда-то и по что-то. Пустым редко возвращается. На жизнь не жалуется, потому что знает: будет бесцельно ныть — ничего не возьмет. А ничего не возьмет, останутся голодными дети. Термин «добытчик» по отношению к трудоспособному мужику теперь употребляется не только как фигура речи. Он реально добытчик, на которого — так уж заведено в природе — охотятся другие добытчики.

К чему я все это? К тому, что за собой я на чертовом белом полотне оставляю не только следы «мартенсов», но и две дорожки колес. Пробовал сумку в руках нести — проваливаюсь в снег, да и об удобстве с мобильностью тогда нет речи. Просто проклятие какое-то.

Опустились сумерки. До дома ни много ни мало километра два. Нужно бы на хвост себя пробить.

Ускорив шаг, я сворачиваю за угол унылой пятиэтажки с разбитыми стеклами и спускаюсь в подвал. Двери заперты, но со второго толчка поддаются, распахнувшись внутрь. Не люблю подвалы, не люблю с того самого времени, как в юношестве приходилось там держать велосипед и каждый раз, беря его или ставя, перебарывать страх, но выбора особо нет. Нужно по срочняку проверить, не увязался ли кто.

Нагнув голову, прохожу вглубь длинного коридора. Подготавливаю автомат, но решаю, что пользовать его нужно в крайнем случае, когда стервятников окажется несколько. Сжимаю в руке подарочного «охотничка», кровь кажанская мешает лезвию блестеть.

Запах здесь, правда, — только сейчас заметил… Еп-тыть. Да и под ногами что-то путается. Шевелится… И пищит, чего сразу не расслышал.

Чиркаю зажигалкой, прикрывая тусклый огонек дрожащей от холода рукой.

Твою ж то мать! Ема, да здесь гребаное кладбище! Сука, сколько трупов… Скажи теперь, что юношеские страхи не материализуются. А я ведь всегда боялся в подвале именно на мертвяка нарваться!

Добрых полсотни человеческих тел валялись просто в проходе, небрежно закинутые сюда то ли халтурщиками-санитарами, то ли оставшимися после эвакуации людьми. Впрочем, и телами их назвать было сложно: после летнего кормления червей и насекомых, а теперь и мышей, накрывших их цельным, шевелящимся серым ковром, им больше подходило название «кости в клоках одежды». А еще я думаю, их тут было больше, раза в два больше. Света от прикрытой ладонью зажигалки было ничтожно мало, но и того хватило, дабы в полной мере ощутить себя гостем в преисподней. Видишь, даже мыши не разбегаются, они видят во мне свежую еду.

Как же не хотелось отпускать слабый огонек, теплящий ладонь, но пришлось. Пару минут, показавшихся едва ли не целым часом ожидания, я слышал мышиные восторги и недовольные фырканья, ощущал скреб когтистых лапок у себя на ботинках. Тут уже не до мнительности или психической стойкости, тут просто противно до сведения челюстей.

Но вот что меня в скорости утешило, так это то, что чутье волка еще не подводит. Говорю, чую хвост — знач, чую. Медленно так просовывается в подвал темная фигура, со стеной сливается. Умничек, поди, не из деревенских пнеголовых.

В левой руке у меня ПМ, в проход направленный, в правой — нож. Приоритет, разумеется, в тихом съеме. Но если у него вдруг фонарь есть, и он сейчас на меня посветит, то, конечно, придется, из ПМ угостить. Не думаю, что он фонарем воспользуется, скорее всего на звук пойдет, где-то ведь я должен перебирать свой взяток? Метра три между нами, а коридор тут всего один. Если не сдрейфит и не развернется, сам на меня выйдет.

Пошел, миленький, пошел. Тихо так, как привидение крадется. А фонарь-то, по ходу, имеется, потому как зашуршал по карманам, поклацал чем-то. Я двинулся на него в тот самый миг, когда крохотный диодовый фонарик выхватил из темноты шевелящиеся человеческие останки.

— Мессер…

Нож несколько раз вошел ему в подбрюшину, он сдавленно вскрикнул, не сопротивляясь повалился в мышиное море.

— Надо было тебя сразу валить, ведь знал, что пойдешь, — говорю, ища у него по рукам оружие. — У тебя это было в глазах написано. Чего, мало взятка показалось, а?

Подняв фонарик, я посветил ему в лицо. Плевок крови окрасил красным ему щеку, зубы, расширенные глаза дрожали внутри продавленных впадин.

— Я… — Он вытолкнул алый сгусток, попытался улыбнуться. — Мессер, вот ты… реально дурак, я же… к-коре-шиться тебе предложить хотел… Думал, на пару зас-с…сядем где-нибудь… А ты сразу… мне шутильник под ребра… Дур-рак, я же тебя спас т-тогда… — Он снова попытался улыбнуться. — А т-ты забыл. Сумка в семьдесят третьем дому, по Лерм… квартира пятьдесят два…

Он заглотнул воздух рывками, жадно, а выпустил медленно и обессиленно.

На этом для Фрайтера было все.

Благодарный друг Салман, по давнему знакомству, помог ему с эвакуацией.

Пистолета в руках я так и не обнаружил, оказалось, что он мирно торчал у него за поясом. Сзади. Доставать он его, по всей видимости, и не собирался.

Не знаю, как охарактеризовать то, что я сейчас чувствовал. Наверное, доминантным все же было желание выпить. Да чего там выпить — нажраться в свинью. Помогло ли бы, не знаю, но сейчас в бутылке финского «абсолюта», что валялась у меня дома, я видел некоторое свое избавление. Нажраться и вырубиться на сутки самое меньшее. Проснуться, снова нажраться и снова проспать сутки. Проделывать это до тех пор, пока, однажды проснувшись, не услышу снова голоса сотен прохожих за окном и шум машин. Пока снова не зазвонит телефон, а в розетке не появится электричество. Оно ведь так нам сейчас нужно… Заснуть и проснуться уже другим человеком, никогда не знавшим, что такое жизнь в изоляции… Хочется верить, что такое время когда-нибудь настанет.

Снова пошел снег. Я двигался по направлению к дому, мало заботясь о маяке, что оставался позади. Если кто надумает проведать меня, пойдя по моему следу, я буду готов его встретить. Каждого, кто поинтересуется, что я там наволок. Пусть даже не сомневаются. Уж коль я убиваю даже тех, кто идет ко мне безоружным, то что говорить о тех, кто направит на меня вилы?

До дома оставалось меньше пятисот метров, я практически уже вышел на условную прямую, когда услышал голоса. Откуда-то справа. Остановился, прислушался. Грубые мужские, настоятельно чего-то требующие, пацанячий просящий, женский звонкий.

Пользуясь прикрытием сгустившихся сумерек, я оставляю свою сумку за колесом армейского «ЗИЛа», усопшего вместе с черным, обгоревшим зданием, и перехожу улицу. Тихо, стараясь не скрипеть снегом, приближаюсь к углу детского магазина «Фея», откуда идут голоса.

Отсюда точнее не разобрать, но, думаю, картина у нас такая: эти две фигуры побольше — «доги», у них и железо в руках, если глаза не изменяют; напротив пацан с девчонкой, щуплые, ссутуленные. Между ними сумка, навроде моей, и черный прямоугольный предмет, типа коробок спичек, только раз в десять увеличенный.

— Пожалуйста, отпустите нас, итак наскребли, что могли. По Келецкой везде пусто, тягачи обнесли все квартиры в высотках…

— Тягачи… — захохотал первый «дог». — А ты типа хто, не тягач, шо ли? Типа свое манатье перевозишь, да? Эмигрант увидел мир?

— Короче, хорош тут лысого мучить, — рявкнул второй. — Сумки подняли — за нами пошли. И никакого базара, ясно? А то, ля, сейчас уложу тут обоих, на том и вся эта по*бень закончится. Усекли? Спрашиваю!

— Послушайте, — тонкий девичий голос, — нам кушать совсем нечего, а еще бабушка дома есть. Будьте людьми, пожалейте нас, оставьте хоть часть.

— Да оставлю я тебе часть, оставлю! Хватай сумку, говорю, и вперед топай. На базе разберемся что к чему.

— Мы же с голоду умрем, отпустите нас… Ну пожалуйста…

«Не вмешивайся, — говорю я себе. — Хватит на сегодня. Хорош. Довольно. Тут бы хоть свой взяток до дома донести без приключений».

Я уже развернулся, чтобы идти, когда услышал глухой удар, который не спутаешь ни с чем другим, и короткий женский взвизг. Девушка сидела на снегу, держалась рукой за челюсть. Над ней высился черный контур одного из «догов». Второй ударил парня сзади по ногам, и тот рухнул в снег.

— Хорош скулить, сука!

— Не, ну скажите, чо непонятного? Может, я неправильно выражаюсь, а? Повторяю последний раз — взяли свое барахло и шагаете впереди. И не мычать, сказал!

Мой ПМ уже направлен этому самому грозному в голову. Чуть подойти только надо. А выхожу я как революционер из толпы — уверенно, дерзко, будто за мной тысячи измученных, но не сломленных диктаторским «дожьим» порядком мстителей, — даже не знаю, откуда это во мне взялось. Кина голливудского когда-то пересмотрел, что ли?

«Доги», разумеется, на скрип снега отреагировали быстро. Обернулись, да не ожидали. Непуганые еще, чувствуют за собой силу стаи. Типа, кто б ты там ни был, лучше тебе пройти мимо. Дешевле обойдется.

А я не мимо, я как раз к вам.

Выстрел первый: «дог» клюнул головой, по инерции пули провернулся как сверло. Завизжала девушка. Выстрел второй: нет времени прицеливаться, а потому пуля влетает в грудь, по пути вжикнув по висящему на груди автомату и выкресав искру. Потом еще две, примерно туда же. Свалился второй, захрипел. Лежа весь утопленный в снегу, правую руку ко мне протянул. До глотки дотянуться пытался.

Парень к девушке — на четвереньках. Обнял, назад оттащил, на меня глаза вытаращил, дышит сбивчиво. Испугались.

— Бери, бери… — подняв руки, он кивнул на свой багаж. — Только не убивай. Пожалуйста, не убивай.

— Да хто ж убивать тя буде? — вспомнил я слова старого полицая из фильма «Свои», которого сыграл Ступка-старший.

«Коробок спичек», как я и думал, оказался металлической двадцатилитровой канистрой. Пошатал ею — заполненная примерно на три четверти.

— Это моя цена, — говорю. — А вы валите отсюда, да побыстрее, пока тут карусель не закружилась.

Отсоединив рожок (у «догов» был один автомат на двоих, у второго из кобуры торчал лишь ТТ без патронов; истратил уже на кого, гад?), я забираю канистру и по своим следам возвращаюсь к «ЗИЛу». Нелегко все это теперь будет дотарить до дома, но осилить эту пару кварталов уже обязан. Хоть там пожар, а дотащу.

Не, ну какого хера, а? За мной снова кто-то увязался. И похоже, не думал этого скрывать. На снежном полотне слишком хорошо был виден черный силуэт. Метров сто расстояние держит, по моим следам шагает.

Все, задолбало! Я бросаю багаж, оставив в руках один «калаш». Не, это же не день — сущее проклятие какое-то. Что за число сегодня, интересно? Надо бы отметить в календаре.

На колено становлюсь, откидываю приклад, упираю в плечо. Кто б ты там ни был — ты выбрал не тот маршрут, сучонок. Палец лег на крючок, темное пятно в разрезе целика. Снежинки равномерно ложатся на укороченный ствол.

Остановилось. Замерло.

— Не стреляйте, — донеслось оттуда писклявым девичьим голосом.

Твою… Ну не прав я? Не, надо было оставлять их на поживу «догам». Я чего, на доброго самаритянина похож, что ли? Чего они за мной тянутся? Фрайтер, девка эта, я что, на талисман, блин, похож? Вселяю веру в то, что передо мной, как перед иконой, мир стелется? Пули вражеские долетать не будут? Или «доги», как злые духи завороженного, обходить стороной начнут?

Автомат не убираю, но палец с крючка снял. Фигуры две идут с трудом попадая в намеченные мной продавлины. Желторотые птенчики, несмотря на то что обоим примерно по восемнадцать. Неприспособленные, мягкотелые заморыши, знавшие о жизни и любви из контактов и наивных вампирских саг, они либо перерастут себя, либо жизнь перерастет их.

— Стой там, — сказал я, когда им оставалось шагов пять. — Какого хера вам еще надо?

— Мы хотели бы, — заговорил парень, — если это возможно, вас как-нибудь отблагодарить… Если хотите…

Он замолкает, когда я подхожу к нему вплотную и смотрю на него сверху вниз. Примерно как танк смотрел бы на посмевшую встать на пути «таврию». Лицо парня, наверняка бывшего обычным студентом, поменялось. Как меняется, когда, стоя дома перед зеркалом, ты отрабатываешь сценарии подката к девушке на вечеринке, а когда подкатываешь в действительности, понимаешь, что все сделал, конечно же, не так. И выглядишь в ее глазах как минимум глупеньким, несмешным клоуном.

— Тебе чего, делать нечего? Или жить надоело?

— Мы просто подумали, что раз пришлось бы все это отдать тем людям, то лучше… мы поделимся едой с вами…

— Чего ты несешь? — Я перестаю в его глазах казаться добрым волшебником, он наверняка проклял себя за эту нелепую идею; нервно сглотнул, кадык запрыгал как на пружине. — Ты думаешь, что, если б я хотел делиться с вами, спрашивал бы разрешения? У тебя ствол-то хоть есть? Нож? Гвоздь? С чем ты ходишь? Да вы похожи на парочку обдолбавшихся туристов. Вы тупо не догоняете, что следующая встреча с «догами» наверняка станет для вас последней. Об этом лучше думай.

Я поворачиваюсь, чтобы идти. Дорожная сумка с канистрой меня заботят больше. Мне просто начинает казаться, что я никогда не донесу их до дома. Ну вот не донесу, и все. Обязательно произойдет что-то еще на этом говеном последнем отрезке пути.

— Мы просто хотели отблагодарить, — робко проговорил парень за спиной. — Если чего не так, простите…

Нет, ну не понимает он человеческого языка, а?

Я резко разворачиваюсь, сгребаю пухлый воротник его «коламбии» в кулак, наклоняю к себе. При этом ствол висящего у меня на шее «калаша» назидательно упирается уму в шею.

— Слушай сюда, дохлый. Мне все равно, что ты там хотел. Меня не заботит ни твоя жизнь, ни ее. Хочешь бесплатный совет? Забудь, на хрен, за слова «отблагодарить» и «пожалуйста». Они ни хера уже не значат. Запомни простые понятия. Чувствуешь, что должен, — просто отдавай; чувствуешь, что принадлежит тебе, — забирай. Есть другие претенденты — убирай. Нужно что-нибудь — плати, но только не говори этого гребаного «пожалуйста». Если кому понадобится тебя убить — убьет, хоть ты произнеси его тысячу раз. Усек?

Парень энергично заклевал головой.

— А коль так уж сильно хочешь отблагодарить — ладно. Пускай твоя девка у меня отсосет. Ну как, идет? — выждал короткую паузу. — Так я и думал. Валите отсюда на хер.

Отступаю задним ходом, не спуская с них глаз. Затем подбираю свою ношу (руки как раз немного отошли) и тащусь дальше на свою Первомайка-стрит. Сигнальная лампа в мозгу не приветствовала такой самонадеянности, как поворачиваться к кому-то спиной, но я знал — ложная тревога. От этих ждать западляны стоило не больше, чем от двух оставленных посредь улицы пекинесов.

Когда я свернул на свою улицу, мне казалось, что я как тот космический рейнджер, который преодолел три галактики, чтоб увидеть в иллюминаторе родную планету. В большинстве домов здесь пусто, а те, кто заняли соседские избы, меня знают. Не позарятся, можно расслабиться. Да и следов тут уже — вся улица протоптана, можно не запутывать и спокойно до дома дошагать.

Сосед дядя Коля, бывший моряк, на Северном флоте тридцать лет ходил в помощниках капитана эсминца, курил на пороге занятой им хибары. Он всегда курил, стоя в одной тельняшке. Толстый дядька, крепкий, пышные усы вокруг рта в форме подковы, руки в плечах громадные, мясистые. Мороз до тридцати, говаривал, не замечал. Классно ему.

— Здорово, Глеб, — приветственно кивнул он, подойдя к разделяющей домохозяйства ограде. — Ну что, взял чего?

— Здоров, дядь Коль, — говорю, закрыв за собой калитку. — Забрал. Бензы отлить?

— Не, есть еще. Батарейки, зараза, кончаются быстро. Не нарыскал?

— С батарейками туго. А у нас тут как, тихо все?

— Да куда там тихо, — устало ответил, затянулся. — Шныряют целый день, во все дворы заглядывают. «Доги»-уеги, всякой масти шатаются. Нужно искать другую точку, — говорит, качая головой. — Первомайская слишком обитаема. На днях с Нинкой переберемся где потише.

— Ясно. А «доги» чего, опять опись делают?

— Кто ж их знает, чего им неймется? Пришли, посмотрели, за оружие поспрошали по соседям, кто живет, где, и ушли. Зато шпану еле согнал с порога. Берут количеством, понимаешь? У самих рогатки, а на стволы лезут, ни хрена не боятся. Ей-богу, в следующий раз вмажу кому-то промеж бровей и не посмотрю, что малолетка.

На языке вертелось, что я уже давно не обращаю внимания на этот момент, но не хотелось лишний раз придавать своей мрачной тирании еще более черного оттенка. Не все могут пережить смерть ребенка, даже чужого.

— Хы, Глеб, к тебе, похоже, гости…

И чего меня в мороз кинуло? Нет, не такой, когда понимаешь, что тебе сзади ствол в затылок направляют. Другой какой-то, пацанячий еще, что ли, пережитый в далекой юности и уже хорошенько забытый. Я еще не повернулся, а уже знал, кого там увижу.

По ту сторону калитки стояла девушка, и десять из десяти, что я знал, кто она.

«Что ты здесь делаешь? Зачем пришла? Как нашла меня?» — все эти вопросы нагромоздились на краю моего разговорного органа, но так и не были озвучены из-за предварительного статуса на них: «дурацкие». Это все были глупые вопросы не ожидавшего, что ему пофартит снять клевую чиксу, ботана. А мне отчего-то совсем не хотелось казаться таким. Особенно после того, как обучал уму-разуму ее парня и казался в его глазах круче Стивена Сигала.

— Он мой брат… — сказала она, будто прочитав мои мысли.

Я открыл калитку и впустил ее в дом. Внутри было чертовски холодно. Все замерзло: вода, еда, кровать. Девушка была холодна. Я был холоден. У нее во рту было непривычно холодно. Но разрази меня гром, если когда-нибудь еще в моей жизни под утро в комнате было так жарко, как сегодня.

Это был один из тех дней, что запоминаются на всю жизнь.