Изнанка миров

Тартесс

— А как быть с бессмертием? — спросил Хрисаор.

— Простите? — удивился я.

Стоял теплый и ясный денек, солнышко пригревало еще совсем по-летнему, и ветер шуршал в кронах могучих столетних дубов, срывая и кружа в воздухе большие желтые листья, и принося с собой свежесть, напоенную горечью осенних ароматов — дыма и тлена. Сегодня мне не хотелось проводить экзаменационный диспут в пыльной и душной аудитории, и я вытащил группу на природу. Мы расположились на укромной лужайке возле пруда, в котором били хвостом зеркальные карпы, и журчал, каскадом сбегая по искусно выложенным камням, крошечный водопад.

— Бессмертие, — повторил Хрисаор, юноша не столько умный, сколько назойливый и любопытный. — На лекциях вы говорили, что каждый мир уникален, и, несмотря на взаимопроникновение культур при торговле или войнах, различия в менталитете и жизненных ценностях останутся навсегда. Но как быть с бессмертием? Ведь это универсальная мечта всех людей — жить вечно!

— Ничего подобного, — пожал плечами я. — Спросите, к примеру, что думают о бессмертии священник из Монсальвата, лама из Шангри-Ла, амазонка из Рльеха или викинг из Нифльхейма — и получите четыре разных ответа…

— Но суть, суть-то остается прежней! — не унимался Хрисаор. — Все люди боятся смерти, и ищут пути побороть этот страх…

— Не все, — перебила его Гелика. — Иначе как быть с культом героической гибели в Меггидо или почитанием духов предков в Каэр-Исе?

— Это тоже укладывается в мою теорию! — заявил Хрисаор.

Улыбнувшись, я сорвал травинку и сунул ее в рот. Теории болтуна Хрисаора умничка Гелика повергала в пух и прах с помощью своего острого ума и попросту неприличной (по мнению многих) для девушки начитанности. Изящная и невинная, как молодая лань, Гелика уверенно перехватила нить диспута, набирая столь драгоценные баллы. Я же тем временем лег на спину, закинул руки за голову и посмотрел в бездонное синее небо.

Близился конец триместра, и мои студенты из кожи вон лезли, доказывая глубину и широту своих познаний об иных мирах единственным доступным им способом — болтовней. Из всех умений в Тартессе превыше всего почиталось искусство красиво говорить. Слова здесь ценились гораздо выше поступков, и абсолютно не важно было, что человек делал и как жил, если он умел грамотно и связно излагать свои мысли — даже если мысли эти были банальны и пусты, как желуди.

— И всегда, будь то реинкарнация или рай и ад, речь идет о бессмертии души! — с жаром доказывала Гелика. — Любая религия отвергает мысль о вечном существовании тела, заставляя людей отказываться от плотского ради вечного…

— Не знаю, не знаю… — рассеянно пробормотал я, и диспут мгновенно утих. — Душа — материя тонкая, она изнашивается первой. А вот тело, оно покрепче будет…

Гелика испуганно захлопала глазами. Чем-то она напоминала Ребекку из Гиннома — и внешностью своей, и умом, который при всей своей остроте от рождения был ограничен рамками одного мира и оттого с трудом воспринимал иные точки зрения на привычные вопросы.

— Как это? — переспросила она.

— А вы представьте себе человека, чья душа давно умерла, а тело продолжает странствовать между мирами. Человека, который сменил так много миров, оставляя в каждом частицу себя, и так много имен, что забыл, кто он на самом деле. Человека, которому нет места ни в одном из миров, и он вынужден скитаться вечно…

— Какой ужас… — воскликнула Левкофея, пухленькая экзальтированная блондинка. — Это же вечность, наполненная страданием!

— С какой стати? — возразил Хрисаор. — Страдает душа, а ее-то он уже потерял!

— Но… я никогда не слышала такой легенды, — робко сказала Гелика. — Из какого она мира, господин Агасфер?

— Это апокриф, — сказал я, поднимаясь с травы и отряхивая брюки. — Я расскажу о нем на лекциях в следующем триместре. А на сегодня диспут окончен, оценки вы сможете узнать завтра у моей секретарши…

Кампус Тартесского университета занимал почти шесть гектаров земли, на которых размещались старинные учебные корпуса, помпезные актовые залы, музеи и выставки, огромные трапезные и крошечные кафе, дворики с фонтанами и уютные маленькие общежития, библиотеки и спортивные площадки, крытые бассейны, дубовые рощи с ручными белками, зеленые лужайки, голубые водоемы с горбатыми мостиками и тенистые аллеи, усеянные сейчас опавшей листвой.

По такой вот аллейке, где ветви каштанов смыкались над головой, образуя золотисто-багряный туннель, пронизанный солнечными лучами, я и шагал к колледжу Св. Брендана, засунув руки в карманы брюк и держа портфель под мышкой. Навстречу мне небольшими стайками брели студенты в клубных пиджаках и полосатых галстуках, загребая ногами палую листву. Почти у каждого за ухом был карандаш, а на лице — выражение крайней озабоченности сессией. И каждый из них, а особенно молодые девицы в клетчатых юбках, считали своим долгом раскланяться с моложавым и стройным преподавателем, которому седина в волосах лишь придавала импозантности — как выяснилось из случайно подслушанного мною разговора двух студенток…

Мой курс лекций пользовался небывалой популярностью в университете, и дело, видимо, было не только в моей внешности. Никто из этих детишек никогда не покидал (и даже не собирался покинуть) родной Тартесс; тем не менее, они повально записывались на мой курс по культуре и обычаям иных миров, утверждая, что такие знания им просто необходимы для расширения кругозора. Но на самом деле — хоть я и не делился своей точкой зрения с коллегами — студентам просто было тесно на шести гектарах кампуса, и мои лекции давали им шанс хоть на время вырваться на свободу и увидеть край бесконечности…

Колледж Св. Брендана был красивым двухэтажным зданием из красного кирпича, с высокими сводчатыми окнами и портиком с дорической колоннадой, увитой диким виноградом. На фризе портика был барельеф, изображавший легендарного странника в утлой лодчонке, а прямо над ним были окна моего кабинета.

По скрипучей лестнице я поднялся на второй этаж, вдыхая запахи мела и какао, миновал стеклянный стенд с кирасой и шлемом монсальватского рыцаря, вытащил из портфеля связку ключей и с удивлением обнаружил, что дверь моего кабинета не заперта. Внутри меня поджидал Евгаммон, заместитель декана.

— Прошу простить за вторжение, господин Агасфер, — робко сказал он, — но ваша секретарша была столь любезна, что позволила мне подождать вас в вашем кабинете…

— Пустое, коллега, — небрежно сказал я, бросая портфель на стол рядом со старинным глобусом и пачками рефератов. — Чем обязан?

Евгаммон застенчиво заулыбался, приглаживая зализанные через лысину редкие волосы. Был он низенького роста, с брюшком, одутловатым лицом и характером скромным, чтобы не сказать — трусливым. Студентов он боялся, как огня, а начальник, декан Ктеат, вселял в него священный ужас, хотя Ктеат был уже пятым деканом за двадцать лет у бессменного заместителя Евгаммона.

— Кхгм-кхгм, — откашлялся Евгаммон и начал торжественным тоном: — Дорогой коллега Агасфер! От имени кафедры изучения истории и культуры иных миров я имею честь поздравить вас с первой годовщиной пребывания в славных стенах Тартесского университета…

— Год? — удивился я. — Целый год? Ну да, я ведь приехал прошлой осенью… С ума сойти…

— И вручить этот… э… скромный подарок, — Евгаммон явно сбился с мысли, засмущался и вспотел. — Желаю, чтобы еще много лет вы бы могли… э… вы бы делились с нами своими уникальными познаниями… уникальными по глубине и… э… по широте.

Евгаммон покраснел, замолчал и, вытащив носовой платок, промокнул мокрый лоб.

— А подарок? — нагло спросил я.

— Ах да! — спохватился Евгаммон.

Он суетливо зашарил по карманам своего коричневого твидового пиджака и выудил небольшой предмет, завернутый в бумагу.

— Вот! — выпалил он, поставив подарок на стол, и буквально выскочил из кабинета, бросив напоследок: — Поздравляю!

Я хмыкнул, открыл портфель, сгреб туда пачки тетрадей, взял подарок, оказавшийся неожиданно увесистым, покрутил его в руках и разорвал обертку.

Внутри был хрустальный шар на деревянной подставке, а в шаре был старинный город. Его узкие улочки и островерхие черепичные крыши были укутаны пушистым белым одеялом. Я встряхнул хрустальный шар, и снежный буран взвился над Нифльхеймом, погребая стылый и мрачный мирок в свирепой круговерти, сквозь которую я на мгновение увидел темную громаду Чертога, извилистую полоску скованной льдом реки, баржу с углем и горбатый мостик над ней…

Секунду-другую я смотрел на рукотворный снегопад, а потом бросил шар в портфель и вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.

От университета к городу вела всего одна дорога — петлистый серпантин, обвивавший пологие склоны горы Гимет, а кое-где и вгрызавшийся в нее короткими, хорошо освещенными туннелями. Мой фольксваген резво катил по этой шершавой асфальтовой ленте, солнце светило со стороны моря, мелькали за окном белые столбики дорожного ограждения, а навстречу мне то и дело с ревом проносились ярко-красные спортивные кабриолеты и проползали семейные фургоны со скутерами на крышах. Была пятница, и тартесситы единым потоком устремлялись прочь из города — к площадкам для пикников и кемпингам в дубравах Киферона…

Километров за пять до города я свернул с трассы на пыльную гравийную дорогу. Указатель у поворота скромно и лаконично гласил: «Ресторан „У Полипемона“». В отличие от большинства придорожных кафешек, где старались накормить не столько вкусно, сколько быстро, у Полипемона придерживались старинных традиций тартесского гостеприимства. Достаточно сказать, что винные погреба этого маленького, в общем-то, ресторанчика, затерянного среди виноградников и пасек на южном склоне Гимета, уступали лишь погребам торгового дома Бассарея… Было загадкой, отчего Полипемон выбрал такое странное место для своего заведения — лично я предполагал, что все дело было в пейзаже.

Я припарковал фольксваген у самого парапета, заглушил мотор и вылез из машины. С моря налетал прохладный бриз, гравий шуршал под ногами, и чуть слышно потрескивал, остывая, мотор фольксвагена. Где-то далеко внизу бился о скалы прибой. Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз.

Отсюда, с края обрыва, был виден порт. Его нежно-лазоревую акваторию заполняли белые прогулочные яхты, среди которых были стройные парусники с высокими мачтами, юркие катамараны, крошечные ботики, неповоротливые плавучие казино и мощные обтекаемые катера на подводных крыльях. Трепетали на ветру вымпелы всех цветов и оттенков, а над ними высилась белоснежная громадина сеннаарского круизного лайнера и темнела на заднем плане черная махина рльехского танкера, пришвартованная у нефтяного пирса. Еще дальше теснились местные рыболовецкие сейнеры и рейсовые теплоходы, среди которых затесалась странная серая субмарина под незнакомым флагом. А за всей этой пестрой картиной, от волнолома и до самого горизонта простиралась бирюзовая гладь Иберийского моря.

Я с сожалением оторвался от созерцания этого живописного полотна и, поглядев на часы, поспешил к ресторану. Опаздывать на встречу с господином Феагеном было бы невежливо…

— Господин Агасфер! — Феаген привстал из-за столика и протянул мне руку. — Очень рад лично познакомиться!

— Взаимно, — сказал я. Рукопожатие у него было крепкое, а улыбка — искренняя и белозубая. — Я не опоздал?

— Нет-нет, это я пришел раньше… Присаживайтесь! — предложил он, сдвигая в сторону стопку газет и освобождая место для меню в красном кожаном переплете, которое незамедлительно принес солидный седовласый официант в белом переднике и полосатом жилете.

— Должен сказать, что я здесь в первый раз, — сообщил Феаген, с любопытством оглядываясь по сторонам, — и если кухня не уступает обстановке, то уж точно — не в последний! Это место мне по душе…

— Мне тоже, — сказал я.

Это было правдой: интерьер «У Полипемона» был выдержан в манере семейных ресторанов с легким налетом старины и сдержанного классического шика. Клетчатые скатерти, беленные известью стены с вкраплениями нетесаного камня, черные подсвечники из кованого металла, мраморные пепельницы и мебель темного дерева с обитыми атласом подушками…

— Я, пожалуй, буду гирос и крестьянский салат с оливками, — поведал официанту Феаген, изучая меню. — И бутылочку вина, да, господин Агасфер?

— Увы, я за рулем, — сказал я. — Мне то же самое, кофе и булочки с медом. Рекомендую попробовать мед, — посоветовал я Феагену.

— Уговорили, — легко согласился тот, а когда официант забрал меню и исчез, сказал: — Знаете, господин Агасфер, я не любитель ходить вокруг да около, и хотел бы перейти сразу к делу. Как вам такое предложение?

Я одобрительно усмехнулся. Феагену был молод, напорист и не скрывал своей корыстной заинтересованности в нашем разговоре. Это мне нравилось значительно больше, чем если бы он начал лицемерить и рассыпаться в комплиментах по поводу моих работ.

— Согласен, но при одном условии: вы перестанете называть меня господином. Просто Агасфера вполне достаточно.

— Договорились, — кивнул Феаген. — Итак, как вам известно, я представляю издательство «Керикейон» при Тартесском университете, в котором вы читали курс лекций по обычаям и культуре иных миров. Я хочу предложить вам сотрудничество.

Он взял стопку газет и покачал ее на руке.

— В последнее время иные миры все сильнее интересуют тартесситов. Так, уже полгода в верхних строчках колонки бестселлеров «Кроноса» держатся научная монография Мелампа Ономакрита «Причины гибели Ирама» и двухтомный академический труд «История Тортуги» профессора Поликрата. За ними с большим отрывом следует дамский роман «Асфоделиевые поля» Персефоны Киркос, которая на днях выпустила новую книгу «Под солнцем Астлана»… Как видите, рядовой читатель сегодня готов даже продираться сквозь чудовищный канцелярит научных трудов, лишь бы побольше узнать о жизни в иных мирах, в то время как беллетристы только лишь начинают заполнять эту нишу. А ваши публикации, Агасфер, читаются ничуть не хуже приключенческих романов!

— И что же вы предлагаете? — спросил я.

— Полторы тысячи драхм авансом, еще пять — после публикации. Тематика — на ваше усмотрение, кроме тартесского быта. Форма — любая, от научно-популярной до бульварной. Твердая обложка, тираж до двадцати тысяч. При дополнительных тиражах — процент с продаж. Вот типовой контракт…

— Заманчиво, — сказал я. — Мне надо подумать.

— Разумеется, — сказал Феаген и хищно улыбнулся. — Тем более, вот и наш гирос…

Когда я приехал домой, Диана возилась на кухне, громыхая сковородками и стуча ножом по доске со сноровкой… скажем так — не совсем поварской. Луковица и зубчики чеснока под мелькающим лезвием ножа быстро измельчались, чтобы присоединиться к своим сородичам, которые вместе с баклажанами уже зажаривались на сковородке.

— И что это будет? — спросил я, потянув носом воздух и обнимая ее за талию.

— Потерпи — узнаешь, — рассеянно ответила Диана, подставляя щеку для поцелуя. Руки ее от запястий и до локтей были вымазаны оливковым маслом и лимонным соком, а от нее самой пахло базиликом и ореганоь.

— У нас праздник? — спросил я.

— У нас гости, — сказала Диана. — Менандр и Арсиноя хотят поздравить нас с первой годовщиной пребывания в Тартессе. Переоденься, прибери во дворе и достань мангал.

Я вздохнул, выпустил ее гибкую талию и побрел в свой кабинет. Там я вытащил из портфеля контракт Феагена и студенческие рефераты, ткнул пальцем в кнопку питания компьютера и, пока тот загружался, сменил пиджак и галстук на удобную домашнюю кофту, которую Диана связала мне прошлой зимой. Потом сел проверить почту. Среди кучи бессмысленного спама было всего два интересных письма: в одном была хвалебная рецензия декана кафедры на мою статью о деятельности гуманитарных миссий Тифарета в отсталых мирах (рецензия заканчивалась пожеланиями поскорее приступить к написанию диссертации), а в другом меня приглашали прочитать курс лекций в колледже Св. Иоанна на курортном острове Патмос. Я распечатал оба письма, положил их рядом с контрактом и вышел в сад, прихватив из чулана перчатки, грабли, брезент и рулон пленки.

Из-за конца триместра я уже больше недели не подметал газон от листвы, которая густо осыпалась с живой изгороди, забивая стоки бассейна и погребая под собой дорожки из плоских белых камней, и сейчас меры требовались решительные. Все сухие листья я сгреб в брезент и вынес на мусор, а те, что уже начали подгнивать, отправил на клумбу, к розовым кустам — предмету особой Дианиной гордости. Бассейн я накрыл прозрачной пленкой, вытащил из чулана мангал, засыпал в него древесного угля из бумажного пакета, щедро вспрыснул бензином и, опершись на грабли, закурил, бросив спичку в мангал.

Смеркалось; воздух становился прохладным, а небо — синим, как кобальт. Я курил не спеша, наблюдая, как прогорает уголь в мангале, постреливая искрами в небо и помигивая рубиновыми огоньками под серой корочкой пепла. Вечер обещал быть спокойным и тихим. В такие вечера мне особенно хорошо работалось, и я мог просидеть за компьютером до глубокой ночи…

Но на сегодня у нас была другая программа. Когда хлопнула калитка, я выбросил сигарету, изобразил на лице приветливое выражение и пошел встречать гостей.

Мошкара билась в цветные стекла садовых фонарей, стрекотали в кустах цикады, висел в небе тонкий серпик луны, а из-за приоткрытой двери гостиной доносился негромкий джаз.

— Кто это играет? — спросил, вытирая жирные губы, Менандр.

Сувлаки и салаты уже были съедены, и было выпито две бутылки карменера. Насытившись, шумный толстяк Менандр, весь вечер донимавший нас бородатыми анекдотами, наконец-то слегка притих.

— Оркестр Унута Джебути, — сказал я.

— А! — кивнул Менандр с таким видом, как будто бы ему это о чем-то говорило, и запустил свои толстые пальцы в коробку с астланскими сигарами, столь неосмотрительно выставленную Дианой на стол.

— Знаете, чего я не понимаю? — спросила Арсиноя. — Как вы запоминаете все эти иностранные имена! Я сейчас читаю новый роман Персефоны Киркос, и от всех этих Чапультепеков, Хочимилько и Теспайокан у меня разыгрывается мигрень…

Маленькая щуплая пигалица Арсиноя красила волосы в вишневый цвет, повадки имела птичьи, и была к тому же непроходима тупа. Последнее было единственным обстоятельством, которое объединяло ее с мужем.

— Это моя работа, — пожал плечами я, раскуривая панателлу.

— Работа? — прогудел Менандр. — А по-моему, Агасфер, это очень вредная работа!

— Не жалуюсь… — сказал я недоуменно.

— Да не для вас! — отмахнулся Менандр. — Для студентов! Я не имею ничего против науки в целом, но ваши изыскания, статьи и лекции об иных мирах прививают нашей молодежи чуждые космополитические ценности!

— Ну-ну, дорогой, — защебетала Арсиноя, — ты слишком резок в суждениях…

— Ничего подобного, — сказал Менандр, и я понял, что он уже изрядно пьян. — Сперва дети слушают лекции про всякие там Шангри-Ла, потом начинают бредить иными мирами, а потом убегают из Тартесса! А этот шаг, Агасфер, обратного хода не имеет! Вернуться в Тартесс невозможно!

Диана вздрогнула и сжала мое запястье. Я погладил ее по руке.

— А вы не думаете, что они могут не захотеть возвращаться? — спросил я.

— Чушь! — отрезал Менандр. — Тартесс — лучший из миров!

— Да-да, — подтвердила Арсиноя. — Не представляю, чтобы я смогла жить где-нибудь еще!

— А вы пробовали? — тихо спросил я.

Менандр замолчал и уставился на меня, тяжело дыша. Я с холодной улыбкой встретил его взгляд. Через пару секунд Менандр отвел глаза в сторону, и я с чувством глубокого удовлетворения затянулся сигарой.

— Кто-нибудь хочет еще кофе? — спросила Диана.

Перед сном я в одних пижамных штанах прошлепал в ванную, умылся, почистил зубы и, скривив физиономию, посмотрел в зеркало на свое намечающееся от оседлой жизни брюшко. Еще пару лет, и я догоню Евгаммона…

Когда я вернулся в спальню, Диана лежала в постели с книжкой и демонстративно не обращала на меня внимания.

— Что читаем? — поинтересовался я.

Диана показала мне обложку, на которой мускулистый бронзовокожий метис сжимал в объятиях полуобнаженную девицу. «Под солнцем Астлана», гласило название, автор Персефона Киркос.

— Взяла у Арсинои? — спросил я, забираясь под одеяло.

Диана молча кивнула, не отрываясь от чтения.

— Ну прости, — сказал я виновато и чмокнул ее в плечо. — Ну пожалуйста! Не удержался…

Она отложила книжку и посмотрела на меня задумчиво.

— Иногда я думаю, — сказала она, — что ты здесь только потому, что никогда не пробовал оседлой жизни. Что для тебя все это — всего лишь новый опыт в бесконечной погоне за ощущениями…

— Не говори чепухи, — сказал я строго.

Грустно улыбнувшись, Диана коснулась ладонью моей щеки.

— Хотела бы я, чтобы это было просто чепухой…

— Давай спать, — сказал я и дернул за шнурок бра.

Спальня погрузилась в полумрак, подсвеченный снаружи уличными фонарями. Их серебристый свет падал на потолок спальни ровным прямоугольником. Диана поворочалась, устраиваясь поудобнее на моем плече, и сказала сонно:

— Мне все время кажется, что все, что было до Тартесса — вся моя прошлая жизнь — была всего лишь сном, и что только сейчас я начала жить по-настоящему… У тебя такое бывает?

— Да, — сказал я.

Это было правдой лишь отчасти: весь последний год меня преследовало ощущение, что я не живу, а сплю.

Я почувствовал, как Диана улыбнулась. Потом она приподнялась на локте и заглянула мне в глаза.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Я знаю, — сказал я. — И я тоже тебя люблю.

Она положила руку мне на грудь и провела пальчиком по тонкой белой полоске шрама.

— А почему ты никогда не рассказывал мне, откуда у тебя этот шрам? — спросила она.

— Потом расскажу, — пообещал я и стал ждать, пока она уснет.

Труднее всего было выбраться из ее сонных объятий. Спала она беспокойно, бормоча что-то во сне и закидывая на меня то ногу, то руку. Наконец, она отвернулась, обхватила подушку и засопела ровно и неглубоко, а я осторожно выбрался из кровати.

Перед тем, как выйти из спальни, я обернулся и посмотрел на Диану.

…Самым страшным было то, что я действительно любил эту женщину — любил так, как не любил прежде никогда и никого, и знал, что полюбить опять уже не смогу; но то, что двигало мной, было сильнее любви — и сильнее меня…

Я спустился в кабинет и ощупью, не включая свет, достал из шкафа и надел джинсы, свитер и свою старую, трещащую по всем швам и потертую до состояния замши кожанку. Потом обулся в удобные мокасины и залез в портфель, чтобы переложить в карманы куртки паспорт, бумажник, зажигалку, складной нож и подаренную Дианой серебряную фляжку с коньяком. Моя шарящая в портфеле рука вдруг наткнулась на что-то холодное и твердое. Это был хрустальный шар с Нифльхеймом. Я поставил его на каминную полку рядом с засохшим эдельвейсом и, не оглядываясь больше, вышел из дома.

Мне пришлось пройти пешком три квартала — по тихим, ухоженным, хорошо освещенным улицам Тартесса, прежде чем мне на глаза попался оранжевый маячок такси. Я махнул рукой, и таксист с готовностью подрулил к тротуару. Я сел на заднее сиденье и захлопнул дверцу. Водитель вопросительно посмотрел на меня.

— В порт, — сказал я.