Изменить судьбу

Глава 1

В Книге Судеб ни слова нельзя изменить.

Тех, кто вечно страдает, нельзя извинить.

Можешь пить свою желчь до скончания жизни:

Жизнь нельзя сократить и нельзя удлинить.

(Омар Хайям)

1.

Все началось с приезда молодых охотников. Из тех, кому наплевать на запреты, и ограничения. Тех, кто охотится не в тот момент, когда открыт сезон охоты, а когда под хвост попадает вожжа. То есть вот захотелось человеку съездить пострелять, и он берет ружье, собирает дружков, пару ящиков водки, много-много закусок и заедок, садится на папин служебный козлик, и отправляется в ближний или дальний лес, в зависимости от настроения. В принципе, нечего страшного при этом не происходит, потому как чаще всего, горе охотнички, к моменту прибытия на место, находятся уже сильно навеселе, и потому стрельба скорее происходит по опустошенным бутылкам, нежели по промысловому зверю, поэтому на подобные вылазки не особенно обращают внимания. Тем более, что родители этих бездельников, занимают довольно высокие посты районного масштаба. Учитывая, что республика Бурятия, не такая уж и большая по площади, районный масштаб считается у нас довольно высоким по значимости. Да и дело скорее в том, что Москва она далеко, и даже до Улан-Удэ, попробуй доберись, а еще сложнее добиться правды, а районное начальство вот оно, рядышком, и учитывая, что городок относительно невелик, все друг друга знают, особенно на уровне местного начальства.

И в общем-то последний заезд не был бы ничем примечателен, если бы подвыпившие охотнички, после того, как расстреляли все пустые бутылки и прибили под шумок старого мерина, принадлежавшего местному леснику Алдару Дамдиндоржиеву, на этом бы и успокоились. К тому же сезон охоты был в самом разгаре и потому, никаких особых претензий к ним не имелось. А мерин и так доживал последние дни. Но видимо, все это только раззадорило их пыл, и они полезли на внучку, старого лесника которая сама того не осознавая появилась, не в самое удачное время, в самом неудачном месте. Но хуже всего оказалось то, что вместе с нею здесь оказался и я, и если для шестнадцатилетней девчонки, все закончилось разорванной блузкой, и несколькими синяками, полученными в ходе настойчивых ухаживаний представителей передовой советской молодежи, то я, заступившись за нее, и приведя в чувство некоторых сыновей наших партийных руководителей сейчас оказался в несколько подвешенном состоянии.

Почему? Спросите вы. А все просто. Относительно приведенные в чувство парни, загрузились в свой автомобиль, и покинули угодья Шарагольского лесного хозяйства, девочку, слегка растерзанную в ходе разборок, с несколькими синяками и царапинами, следом за несостоявшимися насильниками, увезли в районную больницу, потому как у нас в селе, имеется только фельдшерский-акушерский пункт, а тетка Аксинья, хоть и считается опытным медиком, но тоже резко отрицательно относится к именно таким нетрадиционным отношениям. Будь ты простой работяга, скотовод, или сын главы нашего района. И потому, отвезя девочку в районную больницу тут же заявила о нападении в милицию.

И вроде бы, все ясно и прозрачно, и правда должна восторжествовать, тем более, что тому имеется множество свидетелей, и невольных участников. Но увы, не все так хорошо, как кажется с первого взгляда. Уж не знаю, что именно посулили Айгуль, внучке лесника, но в итоге оказалось, что насильниками выступали не дети районного руководства, «случайно» оказавшиеся на месте преступления, а ваш покорный слуга. А сыновья нашего районного начальства как раз и пытались пресечь попытку изнасилования девочки с моей стороны. При этом, некоторые из них, получили травмы, опасные для жизни. Все верно, бил я от всей души. А душа у меня еще та, не зря же Медведем прозвали.

Все это сейчас поведал нам с дедом, наш участковый милиционер, которому из районного центра, пришла ориентировка, и требование на задержание предполагаемого преступника, то есть меня. В то, что я мог оказаться тем самым насильником никто не верил, да, что говорить, если наш участковый Владимир Степанович, сам присутствовал при происшествии, может не с самого начала, но все же. Да и о моей дружбе с Айгуль, знало все село, как, впрочем, и то, что наши отношения, давно переступили определенную черту, и мы в общем ни от кого этого не скрывали. Зачем в таком случае мне понадобилось насиловать ее, когда я в любой момент, мог сблизится с нею по обоюдному согласию?

Но все вышло совсем иначе. Уж не знаю, что произошло в Кяхте, но раз пришла ориентировка на мое задержание, следовательно, дело приняло дурной оборот. Толи девочку запугали, то ли наоборот пообещали вознаградить, но виновным в итоге оказался именно я. Если бы дело не касалось сыновей нашего руководства, еще можно было бы на что-то надеяться, но в этом случае, все надежды исчезают как дым, поэтому короткий разговор между мною, дедом и Владимиром Степановичем, завершился безапелляционным итогом, — мне нужно уходить. И чем дальше, тем лучше. Потому что в противном случае меня ожидает суд, и «мохнатая» статья №117, которую очень «уважают» на зоне. И с такой статьёй туда лучше не попадать. Там не станут разбираться правильно тебя осудили или по ложному доносу. Это как несмываемое клеймо, раз и навсегда…

— Ты уж не обижайся Петр Иванович, но тут я бессилен. — Подвел итог наш участковый. — Не зря же говорят: «С сильным не судись». Поэтому, чтобы без обид. Сутки. Больше я дать не могу, иначе полетит и моя голова. Но сутки я гарантирую, хотя лучше не затягивать.

Петр Иванович Пименов — это мой дед. На самом деле крестили его несколько иначе, и настоящее его имя звучит как Педро де Пиментель. Наверное, мне стоит несколько углубиться в историю семьи, тем более, что уж сейчас-то время на это точно есть. Мой дед родился в провинции Вальядоли́д, на север-западе Испании в 1916 году, в боковой ветви семьи герцога Марино де Пиментель де лос Долорес Тельес-Хирон и Домине. При рождении мальчику дали имя Педро и фамилию отца де Пиментель. Семья, хоть и находилась в высшем испанском дворянстве, и считалась близкой родней герцогов де Беневенте, однако же, очень богатой назвать ее было нельзя. Тем не менее, старшие братья моего деда, получили хорошее образование в столичном Университете, а сам Педро мой будущий дед, закончил Высшую Техническую Школу в Леоне, получив диплом механика. И впереди его ждалоа счастливая жизнь.

ИНоедва он успел получить диплом, как разразилась гражданская война. Деду, по его же словам, были близки устремления республиканцев, и потому нисколько не сомневаясь в своем выборе, он встал на сторону коммунистов, и полностью отдался правому делу. Учитывая то, что он был хорошим механиком, то вместо войны в окопах, занимался ремонтом авиатехники, вначале на испанских аэродромах, а после среди союзнической авиации. Там же, выступая в роли стрелка, в одном из вылетов, получил ранение в грудь, и после лечения, был отправлен в Москву, в Высшую Ленинскую школу. Потому, что еще находясь на фронте, проявил не дюжие способности в агитации. Казалось бы, все идет как нужно, но в январе 1938 года, по анонимному доносу, его обвинили в шпионской деятельности в пользу фашистской Испании, и дав семь лет лагерей, отправили валить лес в Иркутскую область.

Правда, надолго это не затянулось, уже вскоре после утверждения в ноябре 1938 года Наркомом внутренних дел товарища Берия Л. П., по многим лагерям прокатилась волна амнистий, под которую попал и мой дед, таким образом, в начале февраля 1940 года отсидев всего два с небольшим года, вместо назначенных семи. Правда несмотря на амнистию, ему было запрещено покидать Бурятию, и уж тем более выезжать за границу. Да и по сути ехать было некуда, поэтому ткнувшись то в одно, то в другое место, в итоге осел практически на границе с Монголией, которая в это время по сути границей и не считалась, устроив свою жизнь в селе Шарагол Троицесавского аймака (уезда) в качестве охотника местного промыслового хозяйства. Уже через год дед поставил дом и взял себе в жены уроженку Шаарнатского улуса, Монгольской Народной Республики, по имени Уринтуя, что в переводе звучало, как «Нежная заря». Так, благодаря этому появилась моя мать. А в конце 1941 года, через полгода после начала Великой Отечественной Войны, деда вновь призвали в армию и отправили на фронт.

Вернулся домой он уже в конце 1945 года, чуть ли не до пояса увешанный орденами и медалями, и может быть именно благодаря этому, ему предложили должность участкового оперуполномоченного милиции Шарагольского Сельского Совета. Под его неусыпным взором оказалось три поселка, находящихся непосредственно возле Советско-Монгольской границы. А именно сам Шарагол, где находился его дом, соседний поселок Хутор, расположенный в десятке километров западнее, поселок Лесной расположенный чуть восточнее. Рядом с поселком Лесной, находилась пограничная застава, и хотя она не входила в круг его обязанностей, но так или иначе, его там знали очень хорошо.

В 1959 году, его дочь носящее поэтичное монгольское имя Жаргал — счастье, влюбилась в местного пограничника, и после окончания его службы, была устроена пышная свадьба, после которой молодые отправились на родину жениха, в солнечный Узбекистан, город Бекабад, где в 1960 году, появился на свет и я. Мой отец Карим Юлдашев, этнический Узбек, работал на Бекабадском Металлургическом заводе, а матери, удалось устроиться в местную библиотеку. И все было в обще-то достаточно неплохо, хотя бы внешне, если бы в один из дней, из-за аварии на предприятии, отец не попал под выброс жидкого металла, заживо сгорев на месте. Мать некоторое время погоревала, и в один прекрасный момент, собрала все мои вещи и отвезла меня к деду с бабушкой, якобы на лето, пока сама она, не устроится на новом месте. Тем более, что прожить на зарплату библиотекаря, было просто нереально, а из семейного общежития от завода отца, ее почти сразу же «попросили». Точнее говоря выделили взамен достаточно просторной комнаты, какую-то грязную и неудобную комнатушку, откуда она и сбежала самостоятельно.

Лето, затянулось вначале на год, а после и насовсем. Первое время, мать еще как-то общалась с родителями, и передавала мне приветы, обещая, что скоро все наладится и она заберет меня к себе, но с каждым годом надежды на это становилось все меньше и меньше. Да и честно говоря с дедом и бабушкой жить было гораздо интереснее, чем с родителями. Из тех редких моментов, что отложились в моей памяти, я помню только домашние ссоры, вечно пьяного отца, возвращающегося с работы, как тогда говорили «на рогах», постоянную нехватку денег, из-за которых, я с завистью смотрел на соседскую семью, у детей которой всегда были самые разные игрушки, а у меня единственный желтый плюшевый медвежонок Тимка, с полуоторваной лапой, с которым я не расставался ни днем не ночью. Да и того прислали мне именно дед с бабушкой.

И честно говоря став уже чуть по взрослее, я с каждым разом замирал в опасении, когда от матери приходило очередное письмо, остро надеясь, что у нее найдется очередная причина, из-за которой вот именно сейчас, она не сможет меня забрать из Шарагола. Причина, как обычно находилась, и я прыгал от радости и был как никогда счастлив этому, а бабушка, глядя на меня, тайком утирала слезы. Здесь в Бурятии мне было хорошо. Я общался со сверстниками, ходил на рыбалку на речку Чикой, охоту с дедом, летом с бабушкой мы уезжали к ее многочисленной родне, проживающей по ту сторону границы, в Монголию, где я научился, как настоящий монгол, скакать на неоседланной лошади, как настоящий ковбой, не сходя на землю, собирать пасущихся лошадей в один огромный табун, принимать участие в монгольских празднествах и выходить в круг соревнуясь в бүхэ барилдаан — национальной борьбе. И не скромничая скажу, что довольно скоро вышел в число несомненных лидеров, ни однажды побеждая многих соперников.

Здесь, на границе с Монголией многие жители имели свободный пропуск на ту сторону границы, для посещения родственников. Все это считалось в порядке вещей, помимо того, что посещая родных живущих на другой стороне, довольно часто удавалось приобрести то, что другой раз было невозможно найти в местных магазинах. Увы, но большинство поселков снабжались именно по третьей категории. То есть в магазине, можно было приобрести пиленый сахар, кое-какие крупы, осклизлые макароны, моментально слипающиеся в один комок, стоило им оказаться пусть даже в кипящей воде. Полки местного гастронома, были снизу доверху заполнены консервными банками с морской капустой, богатой йодом и белками, которая никому была не интересна. Завтраком туриста из пшённой или перловой каши в томатном соусе с легким привкусом мяса. Килька в томате была уже за радость, и раскупалась практически моментально. А любые консервы в масле, можно было достать, только в Кяхте или же Улан-Удэ.

Мясо до нашего села не доходило по той простой причине, что это считалось излишним. Действительно зачем снабжать мясом, или колбасой людей, когда в подворье почти каждого из них, имеются либо свиньи, либо овцы, либо куры. И тем более охотников, которые сами могут добыть и изюбра, и оленя, да и дикого кабана. Кроме консервных банок, там же присутствовали груды грузинского чая, который если и покупали, время от времени, и то, только те, у кого не было возможности перейти в Монголию, и отовариться в их магазинах и передвижных лавках.

С другой стороны, и там тоже было не все ладно. Например, каждый раз отправляясь в гости к монгольской родне, мы обязательно брали с собой мешок сахара, муки, риса. Все это у нас стоило гораздо дешевле чем там, и поэтому всегда принималось с радостью. Зато оттуда к нам приходило то, что у нас невозможно было купить ни за какие деньги. Те же самые джинсы, которые в Улан-Уде доходили до ста пятидесяти рублей за пару, в Сухэ-Баторе, свободно лежали за пятьдесят местных тугриков. Если учитывать, что один рубль с радостью меняют на четыре тугрика, получается, что те же польские «Montana» стоят всего десять пятнадцать рублей. Правда разница все имелась, уже «Super Rifle» в монгольских магазинах доходил до сотни тугриков, хорошая кожаная обувь, оценивалась примерно во столько же, кожаные куртки с меховой подстежкой, местного производства стоили совсем недорого, а турецкие, которые свободно продавались по всей Монголии уже втрое дороже. Но так или иначе, приобретать все это там, было гораздо выгоднее. Правда и тут имелись свои нюансы.

Если скажем я приехав к родным в Монголию, купил все это, то перевезти все это через границу, довольно сложно. На пограничных постах возникают неудобные вопросы о том, где взял иностранные деньги, откуда, кто подарил и так далее. В итоге, могут выписать штраф, а иногда и конфисковать купленное. Другое дело, если все это привозят родные, которые объявляют все эти вещи собственными вещами, и никаких вопросов не возникает. Правда имеются еще и «дырки», своего рода, нелегальные проходы через границу, но это совсем другая история.

Однажды, будучи еще в «нежном возрасте», я как-то спросил деда, как согласуется его служба в милиции, и контрабанда. Потому, как использование «дыр», иначе назвать никак не получается.

— Я, хоть и милиционер, — ответил он мне, — но далеко не идиот. Уж если, наше руководство не желает нас нормально обеспечивать самым необходимым, почему бы мне самому не побеспокоиться о том, чтобы моя семья была одета и обута, как полагается.

Став чуть по старше, я и сам много раз проходил мимо пропускных пунктов, перевозя в Монголию то, что требовалось моей родне, и закупая там, то, что было нужно мне. Нет, мы никогда не занимались перепродажей купленного на рынках, но свою семью обеспечивали от и до. Кстати, имелся довольно интересный нюанс, о котором многие знали, пользовались, но под дамокловым мечем уголовного кодекса молчали как рыба об лед. Дело в том, что в Монголии помимо официальной валюты — Тугриков, имели хождение и доллары США. Правда, они имели хождение строго неофициально, потому как по Монгольским законам, за торговлю валютой предполагался чуть ли не расстрел на месте. Но тем не менее, например, меха, некоторые шкуры, золотой песок, нефрит и необработанные драгоценные и полудрагоценные камни, мясо некоторых зверей, продавались и покупались только и исключительно за валюту.

В общем жили весело и зажиточно. Конечно за все приходилось платить, но такая жизнь нравилась мне гораздо больше, чем та, что была у меня в раннем возрасте.