Изгнание владыки

Глава семнадцатая На заводе

Ирина читала записку, украдкой поглядывая на плотного, несколько грузного человека, сидевшего в кресле у ее рабочего стола. Его живые, умные глаза, открытое выражение лица произвели на нее хорошее впечатление. Судя по проседи в густых усах и морщинкам у глаз, он был далеко не молод. Спокойная уверенность движений говорила о большом жизненном опыте и чувстве собственного достоинства.

Последнее время, в связи с увеличивающимся размахом строительства ВАРа, завод действительно испытывал нужду в работниках, особенно в производственных цехах, за которые несла ответственность Ирина.

Она чувствовала некоторую неловкость перед Березиным, какую чувствует человек, нанесший другому незаслуженною обиду. С Березиным она не встречалась с прошлой весны, но самоотверженная работа Березина, завоевавшая ему всеобщее уважение, даже популярность, была ей известна.

Заключительные слова записки и общий тон ее тронули Ирину: она чувствовала заботу не только о заводе, о строительстве, но и лично о себе. Ирина была благодарна Березину за внимание, доброту к ней и — неловко было сознаться даже самой себе — за непоколебимую верность ей.

Ирина доверчиво подняла глаза на Акимова, тот выжидающе смотрел на нее.

Из короткого разговора Ирина узнала о его прошлой работе. Больше всего ее обрадовало упоминание Акимова о его особенном интересе к автоматизации литья: автоматика его всегда привлекала, он с успехом работал в этой области. Это было как раз то, в чем больше всею нуждались литейные цехи завода.

— Большой ли персонал на заводе? — поинтересовался, в свою очередь, Акимов.

— Не очень, — ответила Ирина. — В цехах занято двести двенадцать человек, работников снабжения и складских — около пятидесяти, в конструкторском бюро — двести шестьдесят семь человек, в лабораториях — восемьдесят семь да в управлении и конторе — тридцать пять человек. Всего около шестисот пятидесяти человек. Как видите, немного.

— Большая механизация? Автоматика? — живо спросил Акимов. — Насколько примерно у вас механизированы и автоматизированы производственные процессы?

— Вы спрашиваете только о производственных процессах в цехах?

— Лучше, конечно, цифры по всему заводу, если это вас не затруднит.

— Пожалуйста! — с некоторой гордостью усмехнулась Ирина.

Она порылась в кармане и вынула горсть конфет.

— Вот, — протянула она их с улыбкой Акимову, — пожалуйста. Это мои любимые…

— Это что? Задаток? — в свою очередь, улыбнулся Акимов, беря одну конфету. — Связываем меня по рукам и ногам? Ведь я тоже грешен насчет сластей.

— Да что вы? — обрадованно рассмеялась Ирина. — Вот приятно слышать! А то все смеются надо мною: сластена, сластена… Ну-с, так вот. Наша контора механизирована, я бы сказала, процентов на семьдесят пять. В конструкторском же бюро все вычисления, расчеты, которые занимают так много рабочего времени конструкторов, производятся исключительно счетно-аналитическими машинами. Даже чертежная работа больше чем наполовину механизирована. Наши конструкторы заняты только тем, что думают, изобретают, составляют формулы, уравнения, делают наброски, эскизы, а почти всю черную математическую и оформительскую работу делают за людей машины.

— Да, — задумчиво сказал Акимов, — это потому, что вашему заводу всего десятка два лет. Новый завод… К сожалению, мне приходилось работать только на старых, правда зачительно реконструированных, заводах, где механизация и автоматика коснулись преимущественно производственных цехов. А у вас как дело обстоит в этих цехах?

— О, здесь, по-моему, достигнут предел мыслимого! — с гордостью заявила Ирина. — Раньше, лег тридцать-сорок назад, на таком заводе работало бы не меньше десяти-двенадцати тысяч человек! А ведь мы производим только часть необходимой нам продукции, остальное нам дают четыреста других заводов, которые кооперированы с нами.

— Боюсь, не придется ли мне пожалеть, что я перешел работать на такой завод.

— Почему? — с недоумением спросила Ирина.

— Помилуйте, — улыбаясь и разводя руками, произнес Акимов, — что же мне здесь делать, в этом царстве самостоятельных автоматов? Нянькой ходить возле этих стальных ребятишек и время от времени вытирать кому-нибудь из них носик? Право, это очень скучно!

— Ах, вот в чем дело! — рассмеялась Ирина. — Ну, не огорчайтесь. Для вас мы приберегли последние шесть процентов, недостающих до ста, чтобы наша автоматизация была полной. Для летчика, например, самое трудное — выжать последние метры до потолка, а для производственника — вот эти последние проценты механизации и автоматизации. Итак, Константин Михайлович, когда вы могли бы приступить к работе?

— Я хотел бы использовать свое право на декадный срок для предварительного ознакомления с заводом, цехом, механизмами и людьми.

Огорчение едва заметно отразилось на лице Ирины.

— Михаил Борисович Кантор, — сказала она вздохнув, — временно исполняющий сейчас обязанности начальника фасоннолитейного цеха, хотя и усердный, горячо интересующийся делом работник, однако еще очень молод, недостаточно опытен и… какой-то нерешительный робкий. Это, конечно, со временем пройдет…

— Должно быть, мямля, — прервал ее Акимов, пре зрительно сощурившись и поджав губы. — Не люблю таких.

— Да, конечно, характер странный, — покачала головой Ирина. — Он атлет, физкультурник и в этом деле смел, инициативен, а с машиной неуверен, боязлив… Фактически мне приходится, оставаясь начальником производства всего завода, быть в то же время и начальником этого цеха. Между тем он сейчас выпускает чрезвычайно ответственную продукцию: детали гидромониторных установок для шахт.

— Вот оно что… — протянул Акимов. — Ну хорошо, Ирина Васильевна! Я постараюсь, насколько возможно, сократить срок ознакомления с заводом. И немедленно же начну помогать товарищу Кантору. Это будет та же работа, хотя без формальной ответственности. Если вы не возражаете, я завтра же явлюсь на завод.

— Ну, вот и отлично! Директора сейчас нет на заводе. Я вас потом представлю ему. Я уверена, что у него не будет возражений против вашей кандидатуры. Особенно с рекомендацией Николая Антоновича, — улыбнулась Ирина, вставая из-за стола. — Мне нужно пройти по заводу. Если хотите, могу бегло показать вам его.

— Буду вам очень благодарен, — ответил Акимов.

Из подъезда конторы перед Ириной и Акимовым, одетыми в теплые электрифицированные костюмы, открылся просторный вид на внешний двор завода, покрытый пушистой белой пеленой снега.

Двухэтажное, почти целиком застекленное здание огромной подковой окружало двор. Широкие, очищенные от снега матово-стеклянные дороги шли между площадками, где летом красовались цветы и журчали фонтаны. Крыша здания была, очевидно, плоская: ее окаймляла за низким парапетом густая стена кустов, покрытых снегом.

— Там у вас аэроплощадка? — спросил Акимов, спускаясь с Ириной по лестнице на двор и показывая на аэромобиль, тихо спускающийся на крышу.

— Не только. Туда по наклонному въезду поднимаются электромобили и электроциклы. Там стоянка — ангар и гараж — для всех видов наземного и воздушного легкового транспорта. Кроме того, летом на крыше открывается ресторан, площадки для тенниса, подвижных игр, там много зелени…

Тяжелая, массивная, украшенная резьбой дверь гостеприимно раскрылась перед ними, как только они пересекли невидимый луч инфракрасного сторожа.

Через пустынный коридор Ирина с Акимовым, выключив ток в своей электрифицированной одежде, вошли в большое помещение, залитое солнечным светом. Покрытые белой глазурью стены, сверкающие приборы, белые пластмассовые столы с лабораторной посудой, цветы и декоративные растения в кадках, наконец стоявший посреди гигантский куб, облицованный белыми плитками, уставленный контрольно-измерительными приборами, — все вместе создавало смешанное впечатление химической лаборатории, операционной и новейшей фабрики-кухни, построенной по последним требованиям гигиены. Два человека в белоснежных комбинезонах из стеклянной ткани сидели за лабораторными столами.

Пять широких белых труб проходили отлого под потолком на равном расстоянии друг от друга и скрывались в верхней грани куба. Спереди, из нижней его части, выходили другие трубы, которые, изогнувшись вправо, тянулись к поперечному простенку.

Воздух, подаваемый сюда, в помещение новомартеновского цеха, общезаводской установкой кондиционирования, был чистый, свежий, приятно теплый. Слышалось тихое гудение где-то далеко спрятанного бушующего пламени.

— Пять печей? — спросил Акимов.

Ирина кивнула головой.

— Как контролируются состав и чистота шихты?[41]

— В начале верхних питательных труб, на материальном складе, установлены приборы, контролирующие химическую чистоту сырья, а здесь, внизу в трубах, перед их входом в печи, выстроены автоматические контрольные весы.

— Ага! Какие весы? Их точность? Вместимость печей?

— Вместимость — пять тонн каждая. Весы системы Громова, их точность — до одного миллиграмма.

— Как контролируется процесс плавки?

— Кроме пирометров,[42] Форбса, еще фотоэлементные[43] аппараты нашего конструктора Бергмана. Они пока применяются только на нашем заводе и проходят испытания. Аппараты улавливают все нюансы[44] расцветки пламени в печи. При появлении пламени того цвета, на который аппарат настроен, в нем срабатывает реле,[45] в нижней выпускной трубе автоматически открывается кран, и расплавленный металл направляется по ней в соседнюю литейную. Желательная точность достигается идеально.

— На чем работают печи?

— Преимущественно на газе, который доставляется в Москву по трубам из шахт подземной газификации Подмосковного угольного бассейна. Но, вероятно, в ближайшее время нас переведут полностью на электроэнергию.

— Так… так… Дальше — литейная?

— Да. Я думаю, мы можем перейти туда.

Когда-то в таких литейных, темных, дымных, отравленных отходящими газами, засыпанных горами сырой формовочной земли, копошились испачканные, прокопченные люди, унося в легких, в порах тела грязь и пыль. Теперь посетителей встретили сверкающая белизна стен, обилие света, свежесть и чистота воздуха, зелень и цветы.

Сменный цеховой наблюдатель, человек в очках, в белом комбинезоне и перчатках, встретил гостей и сопровождал их во время осмотра.

В литейной от питательных труб с расплавленным металлом, проведенных сюда из соседнего новомартеновского цеха, горизонтально отходили блестящие цилиндрические машины самой разнообразной величины — от огромных, диаметром в рост человека, до маленьких, не больше флейты. Из этих машин и механиков доносились приглушенные звуки: низкое басовое гуденье — из больших, высокий теноровый звук — из средних и истеричный визг — из самых маленьких цилиндров. Это расплавленный металл центробежной силой превращался в цилиндры и трубы для будущих насосов, гидромониторов и других гидротехнических механизмов. Возле выходного отверстия каждой центробежной машины с легким шелестом проходил свой транспортер. Равномерно, через короткие промежутки времени, выходное отверстие каждой машины раскрывалось, и вытолкнутая наружу внутренним механизмом готовая, чистая и охлажденная отливка ложилась на ленту транспортера и уносилась сквозь отверстие в стене. Другой механизм автоматически открывал внутренний кран, впускал в машину новую порцию расплавленного металла из питательной трубы, и приглушенные звуки бешеного вращения центробежной машины вновь начинали нарастать.

— Как производится контроль качества? — спросил Акимов.

— Дефектоскопом[46] Кононова, помещенным внутри у выхода из машины, — ответила Ирина. — Просвечивание рентгеном…

В следующем, фасоннолитейном цехе, работало, глухо жужжа и визжа, множество других вертикальных и горизонтальных центробежных машин. Здесь производилась отливка более сложных деталей — поршней, кулачков, коромысел, кранов, рычагов, лопаток. Они непрерывно выходили из машин, укладывались особыми приборами на транспортеры и бесконечным потоком вносились на склады.

Ирина познакомила Акимова с двумя находившимися здесь цеховыми наблюдателями. Одним из них был Кантор, сменный начальник цеха, молодой, атлетически сложенный человек с бритой головой и живыми черными глазами.

— Это новый начальник цеха, товарищ Акимов, Константин Михайлович. Прошу любить и жаловать.

— Очень рад, — говорил Кантор, пожимая Акимову руку с такой силой, что тот невольно поморщился. — Гора с плеч… Будет у кого поучиться. А то приходится все к Ирине Васильевне бегать, надоедать…

В большой и, по-видимому, очень сложной цилиндрической машине постепенно замирало гудение. Через минуту оно совсем заглохло, выходное отверстие машины раскрылось, и одновременно изнутри ее послышался громкий звонок.

Показался медленно вылезавший наружу цилиндр со сложными выемками, отверстиями, выступами и с широкой красной полосой вдоль его блестящей, словно отполированной поверхности. Едва цилиндр показался у отверстия, с края машины сдвинулось широкое черное кольцо и, поддерживаемое снизу горизонтальным металлическим стержнем, пошло вперед, обхватив выходивший из машины цилиндр. Когда он почти весь вышел из машины, с нее сошло второе кольцо и, опираясь на продолжавшийся выдвигаться стержень, обняло цилиндр с заднего конца. Цилиндр прошел над ползущей внизу широкой лентой транспортера и повис над платформой электрокара.[47] Кольца выносящего прибора раскрылись, осторожно спустили цилиндр на электрокар, вновь сомкнулись и вернулись вместе со стержнем на свои сторожевые посты у выходного отверстия машины. Звонок умолк. Машина тем временем наполнилась уже новым расплавленным металлом и завела свою монотонную песню.

— Михаил Борисович! Опять брак! — с укором произнесла Ирина, обращаясь к Кантору.

— Сейчас узнаю, в чем дело, Ирина Васильевна. Не понимаю, ведь я только что отрегулировал, — смущенно говорил Кантор, вглядываясь в окошечко прибора, стоявшего на машине.

За стеклом двигалась лента с фоторентгеновскими снимками отдельных участков и деталей выпускаемой продукции.

Через минуту, не отрывая глаз от окошечка, Кантор сообщил:

— Раковина на девятом участке цилиндра…

— Газы? — спросила Ирина.

— Нет, воздух. Вина наша, вернее — моя, а не мартеновцев. Каким-то образом в машине нарушен вакуум.[48] Туда опять проникло несколько кубических сантиметров воздуха, — говорил Кантор, быстро манипулируя каким-то сложным прибором на машине.

— Останавливаете машину? — озабоченно спросила Ирина.

— Нет. Я думаю, можно еще успеть на ходу восстановить вакуум, выгнать этот лишний здесь воздух. Жидкий металл пока не настолько уплотнился, чтобы задержать его в себе. До этого момента осталось еще полторы минуты. Успеем, Ирина Васильевна, не беспокойтесь. Опять, видно, недоглядел… Виноват…

— Какая это краска? — заинтересовался вдруг Акимов, внимательно рассматривая красную полосу на бракованной детали и проводя пальцем по ней.

— Обыкновенная, по формуле Каруса, — равнодушно ответила Ирина и, огорченная этими неполадками и очевидной небрежностью Кантора, обернулась к нему: — Будьте же внимательны, Михаил Борисович. Не отходите от машины, пока не наладите ее.

Огромный, двухсветный, шириной во все здание, зал механического цеха раскрылся перед Ириной и Акимовым, когда за ними захлопнулась дверь фасоннолитейного цеха. Бесчисленные станки двадцатью шеренгами расположились во всю длину зала между узкими зелеными полосками декоративных растений. Визг, шелест, скрежет, шипение работающих механизмов должны были, казалось, создать страшный шум, но необъятные размеры цеха, а также остроумные глушители у каждого станка поглощали этот грохот. Сотни станков резали, долбили, строгали, сверлили, шлифовали. Разогретая стружка мгновенно уходила в ящики-собиратели под полом, металлическая пыль всасывалась мощными вентиляторами, и непрерывно обновляемый воздух в помещении оставался чистым и свежим.

Человек десять цеховых наблюдателей ходили между рядами станков, изредка останавливаясь, чтобы ликвидировать задержку или аварию, о которой станок извещал тревожным звонком и светом красной лампочки.

Ирина и Акимов шли вдоль ряда гигантских станков, величиной иногда с небольшой дом, предназначенных для обработки крупных деталей. Мощный транспортер из подвижных стальных пластин вынес из склада заготовок огромный поршень насоса, диаметром около двух метров, и подал его к рабочей части высокого станка.

Провожая поршень от станка к станку, наблюдая за процессом его последовательной обработки, Ирина с Акимовым видели его постепенное изменение. Вот он вышел наконец из последнего станка и скользнул в готовом виде на транспортер, уносивший его в склад. Трудно было теперь узнать в этом мягко отшлифованном гигантском поршне сложного вида и устройства тот кусок металла, который всего лишь час назад начал свое движение в ряду этих удивительных станков.

Но для Ирины и Акимова во всем этом ничего поразительного не было, все это уже давно стало для них обычным явлением.

Лишь в следующем, сборочном, цехе — сердце завода — даже Акимов в первое мгновение несколько растерялся.

Этот цех был еще более огромным. Его противоположный конец терялся где-то вдали, в сплошной чаще движущихся во всех направлениях конвейерных лент. Вертикальные, горизонтальные, наклонные, изогнутые, то мощные, то тяжелые, то легкие, тонкие, с маленькими гнездышками и миниатюрными приборами, они двигались с легким шорохом, в непрерывном, бесконечном движении, сплетаясь в какой-то чудовищный клубок. Они спускались сквозь люки в потолке и поднимались обратно, выходили из отверстий в стенах, похожих на гигантские решета, скрывались в полу и выползали оттуда. Надо было пристально вглядеться, внимательно присмотреться, чтобы увидеть в их то быстром, то замедленном движении четкую согласованность.

Вся площадка цеха была сплошь занята рядами станков, все воздушное пространство — густой подвижной сетью транспортеров. Лишь узкие дорожки оставались свободными для людей.

Акимов шел за Ириной мимо высоких мощных станков, похожих на многорукие и многоглазые чудовища, и наблюдал, как к основной трубе, в которой с трудом можно было угадать будущий гидромонитор, при переходе от одного станка к другому что-то прибавлялось и с каждым переходом труба принимала все более знакомые формы.

Двенадцатый станок выпустил уже вполне готовый к работе огромный гидромонитор и передал его на транспортер, который должен был отнести его на склад.

Проводив его взглядом, Ирина обернулась к Акимову:

— Пойдем дальше, Константин Михайлович? На склады, на отгрузку?

— Спасибо, Ирина Васильевна. Самое необходимое я видел. Для первого раза достаточно. Я хотел бы, если вы ничего не имеете против, вернуться в свой цех, к Кантору, и ближе познакомиться с людьми и процессом.

— Ну что же! Пожалуйста! Я пройду к конструкторам, потом вернусь к себе. Приходите часа через полтора, я вас познакомлю с директором.

В фасоннолитейном цехе Акимов застал одного лишь Кантора. Своего товарища он послал в библиотеку — отыскать какую-то справку.

С полчаса Акимов беседовал с Кантором о работе цеха, об особенностях каждой центробежно-отливочной машины, о качестве металла, доставляемого новомартеновскнм цехом.

— Жаловаться нельзя, Константин Михайлович, — говорил Кантор. — Металл они дают равномерный по химическому составу, по механическим свойствам, температуре…

— Однако, — возразил Акимов, указывая на электрокар с бракованными цилиндрами насосов, — я вижу, брак возрастает: при нас машина выбраковала одну деталь, а сейчас их уже две. Неужели только из-за неполадок в этой машине?

— К сожалению, да, Константин Михайлович, — грустно ответил Кантор. — Я не смог на ходу отрегулировать машину после первой выбраковки. И мой товарищ не знал, как это сделать. Вот и пришлось отправить его в библиотеку.

Помолчав и не глядя на Акимова, Кантор тихо добавил:

— Между прочим, это уже вторая партия брака. Первые две штуки я раньше отправил на склад сырья для переплавки… Может быть, вы, Константин Михайлович, сможете на ходу отрегулировать машину? А? Иначе мне придется остановить ее, и это будет очень неприятно. План цеха такой большой…

На столе певуче прозвучал гудок телевизефона. Кантор включил аппарат. На экране показалось недовольное лицо директора. Директор сухо пригласил Кантора к себе.

— Очевидно, по поводу брака, — обратился совсем расстроенный Кантор к Акимову, выключая аппарат. — Разрешите отлучиться из цеха минут на пятнадцать. А вы пока посмотрели бы, что можно сделать с машиной…

— Хорошо, хорошо, Михаил Борисович, не беспокойтесь, — утешал Акимов Кантора. — Не падайте духом. Сделаю, что смогу.

Оставшись один, Акимов постоял у злополучной машины, потом подошел к лабораторному столу, взял склянку с зеленоватой жидкостью, взболтал ее, понюхал и, оставшись, по-видимому, довольным, положил склянку в карман, захватив и кусок ваты. Из пачки чистых, слегка дымчатых пластинок для фоторентгена он взял одну, вернулся к машине и сунул пластинка в щель дефектоскопа.

Минут пять Акимов неподвижно стоял, пристально всматриваясь в приборы на машине, протянув одну руку к кнопке на сигнализационном щитке и другую к рычажку красящего аппарата. И все же он не уловил момента. Звонок успел коротко зазвучать, крышка выходного отверстия машины открылась. В то же мгновение рука нажала на кнопку, другая передвинула рычажок. Звонок оборвался. Из отверстия показался новый цилиндр с коротенькой, словно отрезанной красной полосой — сигналом брака. Акимов повернул никелированный штурвал у выходного отверстия и быстро вынул из кармана склянку и вату. Он смочил зеленоватою жидкостью вату и, пока цилиндр ложился на проходивший мимо транспортер, несколько раз провел влажной ватой по красной полосе брака на цилиндре. Полоса исчезла, густо окрасив вату, которую Акимов опустил в карман.

Транспортер унес заготовку цилиндра в соседний, механический, цех для обработки.

Акимов вынул платок, отер пот со лба и облегченно вздохнул.

Через пять минут он вновь повторил ту же операцию со звонком и рычажком. Из отверстия машины, уже без тревожного сигнала и без красной полосы, вылезла новая, чистая и блестящая заготовка, легла на транспортер и также унеслась в механический цех. Пустив таким образом в производство третий и четвертый поршни, Акимов вернулся к машине, вынул вложенную им раньше в дефектоскоп пластинку фоторентгена, повернул никелированный штурвал обратно и точными, уверенными движениями начал быстро регулировать машину.

Вскоре, уже без вмешательства Акимова и без звонка, показался новый цилиндр. Он был чист, без красной отметки.

Машина была в порядке.

Вернулся огорченный Кантор. Ему пришлось выслушать выговор директора по поводу брака. Он получил приказ остановить машину до полной отрегулировки ее.

Кантор был очень доволен, когда увидел, что машина уже работает безукоризненно.

Он жал руку Акимова с такой горячей благодарностью, что тот, не выдержав, грузно затоптался на месте.

— Будет, будет, Михаил Борисович! — бормотал он. — Пустяки какие!

— Нет, нет, не говорите, Константин Михайлович, — говорил Кантор, пока Акимов дул на слипшиеся пальцы. — Так быстро и так точно отрегулировать! Вот что значит опытный производственник!

Глава восемнадцатая На корабле

Сквозь светлую мглу, уже вторые сутки державшуюся над морем и льдами, солнце казалось огромным матовым шаром. «Мария Прончищева», экспедиционное судно-лаборатория, смутной, едва различимой тенью виднелась вдали, у кромки ледяного поля.

Было тепло. Полярная весна — конец июня — была в разгаре.

Карманов, третий помощник капитана, остановил электропилу и вытащил ее из разреза во льду, чтобы не вмерзла. Потом, сдвинув шапку назад, он выключил ток в своем электрифицированном комбинезоне и оглянулся.

Стояло полное безветрие. С корабля не доносилось ни звука. С ледяных глыб ближайших торосистых гряд, тихо звеня, стекали тоненькие струйки воды.

Карманов с минуту отдохнул и собирался опять взяться за работу — вырезать кубики льда с разных глубин для лабораторных исследований на плотность, на сжатие, на упругость, на разлом.

Внезапно над голубоватой тенью дальней гряды торосов он заметил три черные точки, маленьким треугольником двигавшиеся из стороны в сторону.

Карманов на мгновение замер на месте, рука потянулась к соседнему ропаку,[49] схватила стоявшее возле него световое ружье.

На снегу, покрывшем торосы, самого медведя не было видно. Но три предательские точки — черный нос и два черных глаза — выдавали его опытному полярнику.

Медведь был далеко, стрелять в него было бесполезно. Кроме того, по закону об охране промыслового зверя, в этих шпротах стрелять можно было только при острой нужде в пище и для самозащиты. Но медведь, видимо, не собирался нападать. Черные точки продолжали маячить вдали. Очевидно, зверь принюхивался и всматривался.

С минуту зверь и человек стояли неподвижно, следя друг за другом.

Вдруг человек сорвался с места, побежал, пригнувшись, в противоположную от медведя сторону и скрылся за ближайшим торосом. Через минуту Карманов осторожно выглянул из своего убежища. Черных точек не было на месте.

Присыпав снегом шапку, Карманов взобрался на вершину тороса и бросил взгляд вокруг. Он чуть не вскрикнул от неожиданности: метрах в ста от него, в провале между торосами, мелькнула белая с рыжеватым отливом тень.

«Уходит или преследует?»

Не успела проскочить в мозгу эта тревожная мысль, как на вершине соседнего тороса во весь рост показалась фигура зверя. Медведь был огромный — вероятно, около трех метров в длину. Секунду он стоял, как изваяние на ледяном пьедестале, потом повел длинной головой с черным глянцевитым носом в сторону Карманова.

Карманов бросился бежать дальше. В тот же миг медведь соскользнул вниз и устремился за ним. Такой, казалось, неуклюжий и неповоротливый, он бежал, однако, непостижимо быстро.

Судорожно сжав ружье, Карманов молча и неторопливо бежал, спотыкаясь на неровном, изломанном льду, проваливаясь в рыхлый снег и лишь изредка оглядываясь. За огромным торосом, на небольшой ровной площадке, он остановился, передохнул и, повернувшись назад, щелкнул предохранителем ружья. Затем, твердо ступая, сделал два шага в сторону и вышел из-за тороса.

При его неожиданном появлении медведь на всем скаку остановился и растерянно присел на задние лапы.

В то же мгновение Карманов вскинул ружье к плечу и нажал на шейке приклада кнопку. Блеснул свет и, отразившись на исковерканных льдах, мягко плеснул Карманову в глаза, и тотчас же просвистела пуля. Сквозь всплывшие перед ним оранжевые пятна Карманов увидел, как медведь подскочил и сейчас же, коротко взревев, словно подкошенный, упал на бок, вытянувшись во всю длину. Огромные лапы с черными когтями несколько раз судорожно взрыли и взметнули снег, потом, скрючившись, замерли.

Карманов, тяжело дыша, опустил ружье к ноге и улыбнулся. Все произошло, как полагается, по закону: преследовал и нападал медведь, а человек только защищался. Это был старый, испытанный способ: лишь притворившись бегущим, можно заставить зверя преследовать вас.

Карманов осторожно направился к трупу медведя с ружьем наизготовку. Уже только несколько метров разделяло их, как вдруг медведь одним прыжком вскочил на ноги, с оглушительным ревом бросился на Карманова и лапой ударил по его плечу. Жаркое клокочущее дыхание огромной пасти словно опалило Карманову лицо. Карманов вскрикнул и с повисшей, как плеть, рукой упал навзничь. Медведь всей тушей навалился на него…

— Странно, странно…

Лавров задумчиво ходил по небольшой светлой лаборатории судна, заложив руки за спину. Тяжелая дверь раскрытого несгораемого шкафа мешала ему, и он машинально закрыл ее. Потом остановился у стола, где возвышалась пышная груда перевившихся лент георадиограмм,[50] листков вычислений, формул, геологических разрезов. Взяв верхнюю из лент, он расправил ее и опять начал внимательно изучать тонкую, лениво извивавшуюся на ней линию георадиограммы, которая почти у конца внезапным ломаным скачком поднималась кверху.

— Вы не находите странным, товарищ Вишняков, такое неизменное падение напряжения, начиная с района восьмой шахты? Потом этот крутой, ничем не объяснимый ее взлет так близко от шахты номер пять…

Он покачал головой, сел на стул и медленно расправил ленту на столе. Не глядя, взял первые попавшиеся мензурки[51] с каким-то голубоватым раствором и поставил их на концы свертывающейся ленты.

— Что же тут такого исключительного, Сергей Петрович? — ответил Вишняков, низенький полный человек с гладко выбритым лицом нездорового, темновоскового цвета, с маленькими беспокойными глазами, глубоко запрятавшимися под высоким лбом. — Распределение радиоактивных веществ на большой глубине становится довольно неравномерным. Очевидно, гнездо богатых урановых пород под пятой шахтой будет очень ограниченным в своих горизонтальных пределах. Георадиограф[52] и показывает на ленте постепенное падение содержания радионосных пород и лишь на далеком расстоянии от восьмой шахты новое гнездо…

Шумно дыша, он стоял возле Лаврова и, вглядываясь в линию на ленте, водил по ней толстым, несгибающимся пальцем.

— Все это верно, — сказал Лавров, — но промежуток между седьмой и восьмой шахтами будет слишком велик. Плохо, плохо… На каких горизонтах работал прибор?

— Начиная от трех километров и до пяти, — ответил Вишняков.

— Напрасно, — мягко заметил Лавров. — Имея такой плохой профиль, следовало просвечивать недра до более глубоких горизонтов. Ведь вам как старшему радиогеологу на участке должно быть понятно, что если нам не встретятся радиоактивные породы, придется заложить на этом участке простую тепловую шахту. Для этого надо было искать здесь какой-нибудь батолит[53] с магмовым[54] очагом на глубине до двенадцати — пятнадцати километров…

— Простите, Сергей Петрович, — почтительно возразил Вишняков, — ваше задание сводилось к просвечиванию только до пяти километров…

— Декабрьским циркуляром, — резко прервал его Лавров, — по второму, третьему и пятому участкам я указал, что ввиду неблагоприятных результатов прошлогодних изысканий для шахт седьмой, двенадцатой, шестнадцатой и семнадцатой в этом году необходимо производить изыскания на глубинах от восьми до двенадцати километров. На пятом участке это распоряжение оправдало себя уже сейчас, в самом начале навигации.

Краска залила лицо Лаврова. Видно было, что он едва сдерживает гнев.

— Но я не получал вашего циркуляра, — удивленно сказал Вишняков. — Я ничего не знал об этом распоряжении…

— На преднавигационном совещании участников экспедиций этого года я повторил его содержание.

— Я не участвовал а этом совещании, Сергей Петрович. Если вы помните, я тогда уезжал из Москвы.

— Присутствовал ваш заместитель!

— Накануне отправления «Марии Прончищевой» в рейс его списали с судна по случаю внезапной болезни… Он ничего не успел мне передать…

Громыхающий топот ног, беготня по палубе, тревожные крики, громкая команда внезапно прервали Вишнякова.

— Медведь, медведь!

— Карманов на льду!

— Подвахтенным с оружием — за борт! Вызвать врача! Спустить собак!

Шум и беготня на палубе усилились.

Вишняков испуганно обернулся к двери.

— Там какое-то несчастье, Сергей Петрович, — проговорил он.

— Скорее наверх! — крикнул Лавров.

Оба бросились к выходу.

Стол закачался от толчка, одна из стоявших на ленте мензурок упала. Струя голубоватой жидкости залила почти целиком ленту, вызвавшую только что столь напряженный разговор…

Карманова нашли под уже мертвым медведем. Удар ослабевшей лапы зверя переломил ему левую ключицу, да тяжелая, почти с полтонны весом, туша сильно помяла его.

Предсмертный прыжок медведя был лишь последней вспышкой жизни в его могучем организме. Ни одно животное не отличается такой изумительной живучестью, не так «крепко на рану», по выражению полярных зверобоев, как белый медведь.

Среди команды и научных работников, сопровождавших носилки с Кармановым на борт судна, встреча с медведем и его «посмертный бой», как кто-то выразился, вызвали необыкновенное оживление. Говорили о выносливости этого животного, вспомнили памятную охоту Нансена, когда белый медведь, получив пулю в сердце, пробежал тридцать шагов и лишь после этого упал.

Главный механик рассказал, как однажды на острове Врангеля медведя загнали на край скалы, которая отвесной стеной поднималась метров на шестьсот над прибрежным льдом. Видя, что выхода нет, медведь, не раздумывая долго, бросился с этой головокружительной высоты вниз, и через минуту растерявшиеся охотники увидели вдалеке быстро уходившего во льды зверя.

Когда носилки были подняты на палубу, Лавров расспросил врача о состоянии раненого и, убедившись, что опасности нет, пошел обратно в лабораторию. Мысль о вынужденной задержке на важном участке работы угнетала его. Придется, очевидно, пройти участок в третий раз с глубоким просвечиванием недр, потерять, может быть, целое лето.

В лаборатории никого не было. Лавров подошел к столу и был неприятно поражен: на столе было голубое наводнение. Драгоценные документы — георадиограммы, листки с вычислениями, геологические разрезы — размокли; линии, цифры, слова на них расплылись. Досадуя на свою неловкость, Лавров принялся торопливо просушивать под электрополотенцем[55] ленту георадиограммы, которую он рассматривал с Вишняковым. Под сильной струей сухого, почти горячего воздуха Лавров водил вправо и влево размокшую ленту. Она ежилась, коробилась, начинала похрустывать. Линии на ней теряли понемногу расплывчатость, принимали более четкий и ясный вид.

Вдруг Лавров вскрикнул и замер с лентой в руках у отверстия сушильного аппарата.

Расширенные глаза Лаврова были неподвижно устремлены на отрезок линии там, где она, между восемьдесят четвертым и восемьдесят пятым меридианом восточной долготы, круто взлетала вверх.

Смутно, едва различимо под этим ломаным взлетом на ленте проступила другая линия — спокойная, чуть изогнутая, как вполне естественное продолжение всей линии на ленте.

Словно не доверяя себе, Лавров отвел глаза, недоумевающе оглянулся и опять посмотрел на ленту. Нет, вторая линия, хоть и слабо, виднелась под ломаным отрезком первой — четкой и ясной, но теперь Лавров заметил что-то новое и в этом ломаном отрезке, какой-то рыжеватый оттенок. Между тем нижняя, едва проступавшая линия по цвету ничем не отличалась от основной.

«Подделка?.. Фальсификация?.. Зачем это нужно было?..» — думал Лавров, продолжая медленно водить ленту под струёй горячего воздуха.

Теперь он пристально следил за слабо извивающейся линией на георадиограмме. Опять та же картина, но уже на другом конце ленты и в обратном, перевернутом виде!

Над основной линией, значительно дальше к востоку и ближе к месту, намеченному для восьмой шахты, едва различимой тенью проступала на ленте круто поднимающаяся линия, указывающая на богатую залежь радиоактивных пород. С тем же рыжеватым оттенком шла под ней ровная, ясная линия, связывающая основание этого едва различимого выступа с основной линией.

Сомнений не было!

Лавров просушил ленту до конца, но больше ничего подозрительного не заметил.

Закрыв глаза, бледный, он опустился на стул возле залитого стола, но через минуту, когда послышался скрип открывающейся двери, уже был внешне спокоен.

Обернувшись и глядя в упор на входившего Вишнякова, Лавров спросил:

— Скажите, товарищ Вишняков, зачем вам понадобилось искажать показания георадиографа?

Вишняков резко остановился, пошатнулся, словно от внезапного удара. Багровая краска залила его полное лицо, маленькие глаза испуганно заметались.

— Это… это не я… — пробормотал он сразу охрипшим голосом.

— Кто же, если не вы? — не сводя с него глаз, продолжал Лавров. — Ведь георадиограммы находились у вас под замком. Вы при мне достали их вот из этого несгораемого шкафа. Кто же, кроме вас или без вашего ведома, мог произвести эту бесчестную работу?

— Не… не знаю… уверяю вас… — бормотал едва внятно Вишняков.

Лицо его начало синеть. Задыхаясь и пошатываясь, он добрел до свободного стула и упал на него, продолжая бормотать:

— У… уверяю вас… Сергей Петрович… не я… ключи могли подделать…

Внезапно глаза его закрылись, голова упала на грудь, он откинулся на спинку стула, потом начал медленно сползать на пол…

Лавров вскочил, подбежал к аппарату телевизефона и вызвал корабельного врача.

Когда через несколько минут, по спешному вызову Лаврова, в лабораторию вбежал капитан, Вишнякова там уже не было. В бессознательном состоянии его унесли в госпиталь.

— Василий Дмитриевич, — отрываясь от своих мыслей, с едва сдерживаемым волнением сказал Лавров, — приказываю вам арестовать старшего радиогеолога на вашем судне, Вишнякова. Сейчас он в госпитале, без сознания. По получении разрешения врача вы отправите его на самолете в Москву и поручите передать властям для производства следствия. Я обвиняю его в злоумышленном искажении показаний георадиографа, что могло повлечь за собой огромный вред строительству шахт. Мотивированный приказ об этом вы получите через полчаса…

Капитан стоял молча, точно не веря своим ушам. Наконец он растерянно сказал:

— Сергей Петрович! Что вы говорите? Зачем это ему нужно было?

— Вот в этом-то следственные власти и должны будут разобраться… Я сам ничего не могу понять. Смотрите, — подводя капитана к столу и показывая на георадиограмму, говорил Лавров. — Здесь, между восемьдесят седьмым и девяносто первым градусами восточной долготы, прибор показал огромную, быстро возрастающую интенсивность радиоизлучений с глубины четырех километров. Однако именно эта подскакивающая кверху линия показаний прибора была чем-то стерта или смыта. Вместо нее какими-то другими чернилами проведена линия, ложно показывающая отсутствие на этом отрезке каких-либо крупных залежей радиоактивных веществ. А вот здесь показано, наоборот, наличие богатых залежей, хотя ничего подобного тут нет.

Лавров устало опустился на стул.

— Какой ужас! — тихо проговорил капитан, наклонившись над столом и внимательно рассматривая ленту. — Выходит, если бы в последнем месте вы заложили шахту, вся работа была бы проделана впустую?

Лавров кивнул головой.

— Он хотел нас направить по ложному пути…

— Но зачем это ему нужно было? — опять спросил капитан.

— Зачем это ему нужно было? — с недоумением повторил Лавров вопрос капитана.

Первая инспекционная поездка этого года, второго года Великих арктических работ, принесла Лаврову много волнений, огорчений, а под конец и тяжелые удары.

Началось с того, что на «Пахтусове», экспедиционном судне-лаборатории, в открытом океане, среди льдов, неожиданно произошла ничем не объяснимая утечка электрического тока из всех мощных батарей. Электроход оказался в совершенно беспомощном состоянии, лед начал затирать его. Были два сжатия, из которых одно настолько сильное, что, несмотря на относительно крепкую, специально предусмотренную для полярных плаваний конструкцию и мощный пояс из толстой стальной брони, судно едва не погибло. Несколько дней люди мерзли в необогреваемых помещениях судна, питались всухомятку окаменевшими от стужи продуктами, пока не подоспел на помощь ледокол «Харитон Лаптев».

Главного электрика с «Пахтусова» Лавров снял с работы, вызвал из Владивостока следственную и экспертную комиссии для выяснения всех обстоятельств аварии и установления виновных. Из Владивостока же Лавров вызвал резервное судно-лабораторию «Андромеду» для замены выбывшего из строя «Пахтусова».

Преступление Вишнякова на «Марии Прончищевой» потрясло Лаврова. Расстроенный, почти больной, он провел на судне не один день, как предполагал, а целых три дня, разбираясь вместе со Спицыным, заместителем Вишнякова, в запутанной документации, оставленной Вишняковым.

Следующее за тем посещение шахты номер шесть несколько подняло настроение Лаврова: проходка шахты шла по плану, и он остался доволен и работами и организацией поселка. Вызвав из Москвы на мыс Желания Березина и разрешив ему взять с собой для ознакомления со строительством корреспондента Эрика Гоберти, он встретился с ними в назначенном месте, и все трое в подводной лодке Лаврова направились к первенцу великого строительства — шахте номер три у острова Рудольфа.

Глава девятнадцатая На дне океана

Капитан подводной лодки посмотрел наверх, на куполообразный матовый экран, и отдал команду:

— Внимание! Приготовиться ко входу в порт!

— Есть приготовиться ко входу в порт!

На нижней полосе экрана, впереди по носу, в обычной на этих глубинах тьме проступало круглое желтое пятно. Пятно быстро росло, светлело и наконец заполнило всю переднюю часть экрана. Через минуту в этом световом пятне уже можно было видеть сначала смутные, потом все более ясные очертания огромного сводчатого тоннеля, освещенного изнутри множеством ярких ламп. По обеим сторонам входного отверстия стояли широко раздвинутые половинки ворот. Внутри, на ровном дне, почти во всю стометровую длину тоннеля виднелись два странных сооружения, похожие на скелеты гигантских китов с поднятыми кверху короткими, широко расходящимися ребрами. На одном из этих сооружений, слегка охваченное с боков его ребрами, лежало длинное кашалотообразное тело, сильно расширяющееся впереди и сужающееся к заднему концу.

Было ясно, что на этом своеобразном ложе покоится одна из тех советских подводных лодок, для которых прототипом послужил знаменитый «Пионер», совершивший в свое время первый в истории глубоководный поход через два океана, из Ленинграда во Владивосток.[56]

— Две сотые хода вперед! — отдал новую команду капитан.

— Есть две сотые хода вперед! — отвечал вахтенный лейтенант, работая на клавиатуре щита управления.

— Одна сотая право на борт! Так держать! Одна десятая хода вперед! Погружение три метра! Так держать! — следовали одна за другой команды капитана, и лейтенант едва успевал повторять и выполнять их.

Труднейшая операция входа в подводный порт-тоннель длилась, впрочем, недолго. Через десять минут подводная лодка легла рядом с первой, уже находившейся в порту. Внешние портовые ворота к этому времени автоматически закрылись, и заполнявшая тоннель вода стала быстро убывать. Скоро матово поблескивающее дно подводного порта совершенно обнажилось, но все его обширное пространство, залитое светом, оставалось пустынным. Тишину нарушали лишь громкие вздохи где-то скрытых воздушных насосов, восстанавливающих нормальное давление воздуха в тоннеле.

Наконец почти одновременно на правых бортах лодок откинулись широкие площадки и легли горизонтально над влажным дном. Из далекого конца тоннеля донесся мягкий грохот раздвигающейся стены. В широко раскрывшийся проход ворвались яркий свет и глухой шум человеческого поселения, отрывистые голоса людей, жужжание и гудение работающих машин, приглушенный лязг и скрежет металла.

Под сводами тоннеля послышался шорох катящихся на резиновых шинах электрических платформ. Электрокары остановились у откинутой площадки большой, ранее прибывшей подводной лодки. Изнутри ее показались люди, протянулась лента транспортера, выносившая на площадку тяжелые бочки, невидимые краны стали подавать тюки и ящики. Возгласы людей, грохот передвигающихся грузов, гудение крановых моторов, мелодичные звонки электрокаров гулко раздавались под сводами этого необычайного порта. Возобновилась прерванная на время работа по нагрузке и выгрузке подводной лодки.

В раскрывшихся внутренних воротах порт-тоннеля показались два человека. Впереди торопливо шел пожилой полный человек с кругло подстриженной седой бородой, шапкой черных с проседью курчавых волос и живыми черными глазами под мохнатыми бровями. Он был одет в свободною коричневую куртку с отложным воротником и темным галстуком; куртку стягивал широкий пояс. За ним следовал смуглый молодой человек, почти юноша, с худощавым бритым лицом и большими горящими глазами.

На откинутой площадке подводной лодки появилась группа пассажиров в сопровождении капитана.

— Ну, еще раз спасибо, товарищ капитан, за приятное плавание, — обернулся к капитану Лавров. — Идем, идем, товарищи! Вот и Гуревич спешит сюда, сейчас будет потасовка. Готовьтесь, товарищ Березин, — с веселой усмешкой сказал он, повернувшись к своему спутнику.

— Ну что же, — вздохнул Березин, смущенно улыбаясь и проводя ладонью по круглой бритой голове. — Я уже привык быть козлом отпущения.

— Такова, кажется, участь всех работников снабжения, — рассмеялся кто-то позади.

Разговаривая, все сошли с площадки и стали на влажное стеклянное дно тоннеля.

— Здравствуйте, Сергей Петрович! Здравствуйте, Николай Антонович! — приветствовал приезжих Гуревич. — Давненько не видали вас в нашей подводной берлоге.

— Немало, вероятно, здесь перемен, — говорил Лавров, пожимая Гуревичу руку и направляясь к выходу из порт-тоннеля.

Все последовали за ним. Вокруг сновали электрокары, в вышине проносились краны с тяжелыми грузами в цепких лапах.

— Немудрено, Сергей Петрович, ведь вы у нас не были, пожалуй, месяцев пять. Позвольте вам представить Андрея Глебовича Красницкого, начальника насосной станции.

— Рад познакомиться с вами, Андреи Глебович, — сказал Лавров. — Мне много говорил о вас Самуил Лазаревич — и только одно хорошее. Вы здесь, кажется, всего месяца два? Ну как? Втянулись уже в работу?

— С головой, Сергей Петрович, — ответил, слегка смущаясь, Красницкий. — Работа уж очень интересная. Я ведь с самого начала, как только быт опубликован проект, стал его горячим сторонником. Я даже темой дипломного проекта взял разработку детали гидромониторной установки.

— Ах, вот как! — сказал Лавров, уступая дорогу стремительно несущемуся электрокару. — Так это ваш проект прислал мне Московский гидротехнический институт? Теперь я и фамилию вашу отлично припоминаю. Очень рад познакомиться с вами. — Лавров, улыбаясь, оглядел юношу, потом вдруг прищурился и медленяо произнес: — Позвольте… и лицо ваше кажется мне знакомым, где-то я вас видел. Вы не помните? Не встречались мы?

Красницкий смущенно посмотрел на Лаврова:

— Не помню, Сергей Петрович, не думаю.

— А! Вспомнил! — воскликнул Лавров, кладя руку на плечо Красницкому. — Ведь это вы выступали на дискуссии во Дворце Советов и предложили просить правительство о созыве комиссии?

— Ах, это… — смешался Красницкий. — Да, это был я. Но ведь вас не было тогда на докладе профессора Грацианова.

— Какие пустяки! — засмеялся Лавров. — А экран телевизефона? Я следил из своей комнаты за дискуссией от начала до конца. Очень рад видеть вас здесь. — И, повернувшись к Гуревичу, он забросал его деловыми вопросами: — Ну, как у вас с выработкой? Как ведут себя механизмы? Сколько проходите в день? Последняя сводка дает почему-то снижение.

Позади, оживленно беседуя друг с другом и осматривая все окружающее, следовали спутники Лаврова. Еще дальше, отстав от всех, шли Березин и Гоберти.

— Господин Гоберти! — внезапно крикнул Лавров. — Что же вы отстали? Идите скорее сюда! Смотрите!

— Бегу, бегу, Сергей Петрович! — ответил Гоберти, торопливо приближаясь к Лаврову и Гуревичу.

Стоявший впереди электрокар с горою пухлых тюков отошел в сторону, и перед гостями, подошедшими к выходу из тоннеля, открылся необычайный вид.

Под высоким полукруглым сводом в свете огромных шаровых фонарей показался поселок. По его левой стороне виднелись ряды небольших, кубической формы коттеджей, полускрытых в кудрявой зелени кустов и деревьев. Справа тянулись здания молчаливых, словно заснувших складов, четырехугольных двухэтажных мастерских, из которых доносился приглушенный шум обрабатываемого металла. Поближе к центру высилось здание электростанции, дальше были насосная и компрессорная станции. В центре поселка, упираясь в вершину свода, находилась гигантская башня из прозрачного материала, с ажурным сплетением балок, тросов и лестниц, заполнявших ее внутри. Из основания башни выходили наружу мощные трубы, которые тянулись, подобно круглым валам, до наружной стены поселка, проходили сквозь нее и скрывались во мраке подводных глубин. Наружная стена была также прозрачна.

Это зрелище поразило всех, кто был здесь впервые, особенно Гоберти. Он глядел, слегка испуганный и словно зачарованный, на эту существующую и в то же время словно отсутствующую преграду между поселком и океаном. Там, за стеной, шла своя таинственная жизнь. На уровне дна вспыхивали разноцветные огоньки, загорались и гасли на короткие мгновения какие-то высокие стебли, покрытые узорными листьями и странными цветами. В вышине, над ними и над сводом поселка, изредка мелькали в разных направлениях то темные гибкие тени, то цветистые гирлянды и точки огней, блеклых и туманных, едва заметных сквозь сильный свет из поселка. Молчание длилось долго. Наконец Гоберти глубоко вздохнул, снял клетчатую кепку и вытер платком высокий морщинистый лоб.

— Это стекло? — хрипло спросил он.

— Стекло, — ответил Лавров, — но только стальное стекло, очень легкое и в то же время необычайно прочное. Я вам говорил о нем, теперь можете убедиться, что это не мистификация.[57]

— Я не мог себе этого представить, — пробормотал Гоберти.

— Имейте в виду, дорогой Гоберти, мы теперь не довольствуемся лишь тем, что нам предлагает в готовом или полуготовом виде природа, хотя бы это было лучшее из того, что она может предложить. Нет! Мы сами изготовляем для своих нужд именно тот материал, который нам требуется. Благодаря успехам физической и синтетической химии[58] мы настолько проникли в таинственные глубины вещества, в законы его внутреннего строения, образования и расположения молекул, что, беря из природы самое простое, дешевое, имеющееся всюду в изобилии, мы создаем из него нечто совершенно новое, чего в природе даже не встретишь. И, уверяю вас, этот новый материал получается у нас гораздо лучше, чем тот, что выходит из мастерской природы.

— А эта прозрачная сталь?

— Эта прозрачная сталь — просто пластмасса. Но по своей необычайной твердости, легкости, кислото — и жароупорности она превосходит все известные стали и сплавы металлов.

— И все же, — спросил Гоберти, — над нами, вероятно, огромное давление воды?

— Не такое огромное, как может показаться, — ответил Лавров. — Глубина здесь не достигает и двухсот метров, следовательно давление воды на свод не превышает двадцати атмосфер. Примите во внимание также идеальную сопротивляемость геометрически точного полусферического свода, который к тому же опирается на башню, построенную из того же материала. Такое сооружение может выдержать значительно большую нагрузку. Однако пойдем дальше. Сначала в шахту, Самуил Лазаревич, — повернулся Лавров к Гуревичу и сейчас же, спохватившись, воскликнул: — Да, простите! Забыл вас познакомить. Самуил Лазаревич Гуревич — начальник строительства и главный инженер шахты номер три — товарищ Красницкий. Эрик Гоберти — корреспондент иностранных газет.

Покончив с этой неизбежной церемонией, Лавров двинулся вперед.

— На какой глубине сейчас работаете, Самуил Лазаревич? — обратился он к Гуревичу.

— Тысяча двести десять метров, Сергей Петрович.

— Температура?

— Пятьдесят пять градусов.

— Мне помнится, — вмешался Гоберти, — вы предполагали достигнуть температуры что-то около трехсот пятидесяти градусов. На какой же глубине вы ее встретите, если разрешите спросить?

— Примерно около пяти километров, — ответил Гуревич.

— Колоссально… Колоссально… — бормотал Гоберти, торопливо занося в записную книжку свои заметки.

Поселок казался безлюдным. Лишь изредка встречался одинокий прохожий и, приветливо поздоровавшись с новыми людьми, исчезал в ближайшем здании. С левой стороны поселка, из густо разросшейся зелени, внезапно донесся веселый детский смех.

— Неужели здесь дети? — удивленно спросил Гоберти.

— Ну как же! — ответил Гуревнч. — В поселке немало семейных людей, которые привезли сюда и своих детей. Сейчас, вероятно, в школе перерыв и ребята выбежали в наш крохотный сад.

— Черт возьми! — не мог удержаться Гоберти. — Вы, однако, с комфортом устроились на дне морском.

— Без детей было бы скучно, — объяснил Гуревич. — И уверяю вас, они себя чувствуют здесь не хуже, чем на поверхности земли. Зелень, озонированный воздух,[59] кварцевые фонари, под которыми ребята загорают не хуже, чем на солнце… Даже теннис и футбол у нас процветают. Такого вратаря, как наш Андрей Глебович, и на поверхности земли не скоро найдете, — сказал Гуревич, показывая на улыбающегося Красницкого. — Если вам захочется отдохнуть на даче, приезжайте сюда, господин Гоберти. Право, не пожалеете, — заключил он, открывая высокую стеклянную дверь у подножия башни.

Гоберти ничего не успел ответить — новое зрелище захватило его. Тихий шорох вертящихся колес, шелест ползущих тросов, музыкальное гуденье моторов, тяжелое пыхтенье и вздохи где-то скрытых насосов наполняли огромное внутреннее пространство башни. Ее противоположная прозрачная стена виднелась далеко впереди. Высоко над головами вошедших густо сплетались в ажурную сеть бесчисленные балки, подкосы, среди которых изредка мелькала маленькая фигура человека. На разной высоте то здесь, то там в эту сеть были вкраплены баки и газгольдеры,[60] перевитые трубами и змеевиками. Круглый ровный пол был составлен из огромных четырехугольных плит. Из-под пола выходило наверх множество кабелей и труб. Через большой круглый люк двигались вверх и вниз прозрачные кабины лифта с грузом или изредка с людьми. Через другой люк, огороженный легкими перилами, виднелись ступеньки металлической лестницы, уходящей куда-то вниз, в светлую пустоту.

После чистого, свежего воздуха поселка в башне чувствовался какой то едва уловимый, щекочущий горло запах.

— Что это? Чем здесь пахнет? — поспешно повернулся к Гуревичу Лавров.

— Вот уже несколько дней, как этот запас держится в башне, — ответил Гуревич, недовольно проводя рукой по пушистым седым усам. — Мы вынуждены употреблять низкосортный георастворитель, совершенно непригодный для закрытых помещений.

— Почему же вы не замените его высококачественным? — нетерпеливо спросил Лавров.

— У нас другого нет, Сергей Петрович, — хмуро ответил Красницкий. — Вся последняя партия растворителя никуда не годится.

— Надо было немедленно сообщить нам об этом! — уже не скрывая волнения, заметил Лавров.

— Мы говорили об этом лично товарищу Березину по телевизефону, — сказал Гуревич.

Лавров вопросительно посмотрел на Березина.

— Я уже распорядился, Сергей Петрович, о срочной отправке на шахту номер три новой партии георастворителя, — ответил Березин смущенно и поспешно. — Произошла ошибка на заводе. Я сделал внушение нашему приемщику.

Лавров укоризненно покачал головой.

— Примите меры, чтобы это больше не повторялось. Когда будет доставлена новая партия?

— Дней через десять, — подумав, ответит Березин. — Партия уже отправлена из Архангельска на «Васлии Прончищеве».

— Ну нет! — решительно возразил Лавров. — Вы переправите сюда в аварийном порядке на самолете одну тонну растворителя. Вам хватит тонны на десять дней, товарищи? — спросил он Гуревича и Красницкого. — До прибытия «Прончищева»?

— Хватит, Сергеи Петрович, вполне хватит!

— Вот и отлично! Я попрошу вас, Николаи Антонович, пройти в контору, связаться по телевизефону с кем нужно на «Большой земле» и распорядиться об отправке этой тонны. А вы, товарищ Красницкий, проводите, пожалуйста, Николая Антоновича в контору… Мы спустимся в шахту с товарищем Гуревичем. Вы догоните нас… Пойдем дальше, товарищи, — продолжал Лавров, после того как Березин и Красницкий вышли из башни.

— На лифте или по лестнице, Сергей Петрович? — спросил Гуревич.

— По лестнице, Самуил Лазаревич.

Глава двадцатая В недрах земли

Металлическая лестница вилась уступами и через каждые два-три десятка метров прерывалась площадкой. Справа она примыкала к стене шахты, слева была пустота — светлая, пугающая, от близости которой у человека замирало сердце. Лестница, легкая, словно паутина, висела в пространстве, и Гоберти, сжав зубы, с трудом заставлял себя переставлять ноги, спускаясь по ступенькам.

Впереди и позади лестницы уходили вниз две сетчатые клетки лифтов: грузового и пассажирского.

Залитая светом круглая пропасть открылась перед глазами людей, как только они сошли на первую площадку лестницы. Шахта уходила глубоко вниз, в звездную туманность скопившихся там огней. По ее гладким светло-голубым стенам тянулось множество проводов, шлангов, труб.

Глухой ровный гул шел из глубины шахты, чмокающие звуки доносились из толстых труб; тяжко вздыхая, ухали насосы и компрессоры; где-то грозно гудели мощные моторы.

Осматриваясь по сторонам и прислушиваясь к возрастающему гулу, все молча спускались по лестнице ниже и ниже. Над каждой площадкой висели на стене мраморные щиты с рубильниками, выключателями, разноцветными кнопками.

Гоберти спускался рядом с Лавровым, присматриваясь, ежеминутно делая на ходу заметки в своей записной книжке.

— Что за хлюпающие звуки доносятся из этой трубы, Сергей Петрович? — спросил он после долгого молчания.

— Из этой толстой? Придется сначала объяснить вам значение водонапорной трубы, которая идет рядом с ней. Как видите, она немного тоньше первой. По ней под собственным напором — я вам уже говорил, что здесь, у дна океана, давление равно двадцати атмосферам — внешняя морская вода устремляется вниз, в шахту. В нижнем, глухом конце этой трубы вода разбивается на несколько десятков мощных струй, и каждая из этих струй по своему шлангу, через свой брандспойт,[61] вырывается наружу и с огромной силой бьет и разбивает горную породу на дне шахты…

— Простите, Сергей Петрович. Я, конечно, мало понимаю в технике, но все же слышал, что этим способом размывают, скажем, песчаную почву, глинистую или, как их там…

— Вы хотите сказать — осадочные породы?

— Да, да, мягкие породы. Но только что товарищ Красницкий докладывал вам, что они пробивают шахту в базальте.[62] В базальте! Он ведь, кажется, такой же твердый, как гранит. Не так ли? Что же может с ним сделать вода даже под напором в двадцать атмосфер?

— Это вполне естественный вопрос, — сказал, улыбаясь, Лавров. — Надо знать, что под таким давлением струя воды получает твердость стали и действует, как стальной лом. Но, кроме того, мы получили еще добавочную силу благодаря успехам советской химии. Недавно, один из наших химических институтов открыл состав, который называется геологическим растворителем. Это о нем мы только что разговаривали наверху. Подробно говорить об этом составе я не могу. Могу сказать лишь, что одна его крупинка, растворенная в кубометре воды, позволяет ей под сильным давлением разъедать и растворять почти мгновенно верхний слой любой горной породы, в том числе и самой твердой, как, например, гранит, базальт, диорит.[63] Ну, хотя бы вот так, как соляная кислота растворяет в себе без остатка большинство металлов, органические ткани, кости. По водонапорной трубе идет вода уже с ничтожной примесью растворителя, но этого достаточно, чтобы наши гидромониторы даже в базальте каждые сутки углубляли шахту на десять-пятнадцать метров.

— Так… Интересно… О чем же вздыхает другая труба? — спросил Гоберти.

— Другая труба — отводная, — продолжал Лавров. — Внутри нее через равные промежутки помещаются мощные электрические насосы, которые поднимают наверх пульпу — то есть уже отработанную воду с размытой горной породой. Эта пульпоотводная труба уходит далеко от поселка по морскому дну, и там теперь образуется, если можно так выразиться, новый геологический слой отложений из выбрасываемой породы. Работу этих насосов вы и слышите из пульпоотводной трубы.

— Замечательно! — проговорил Гоберти, снимая кепку и на ходу вытирая покрытые капельками пота лоб и розовый лысый череп.

— Кстати, Самуил Лазаревич, — обернулся Лавров к Гуревичу, — как работают пульпоотводные насосы? Какая производительность?

— Великолепно работают, Сергей Петрович, и монтаж идеальный. Прекрасная конструкция! Поршень с расширяющимся эластичным ободом, и зазора между поршнем и цилиндром насоса фактически нет. Производительность выше проектной.

— Вот как! Очень хорошо. Какой завод поставлял?

— Московский гидротехнический. А конструкция — Ирины Васильевны Денисовой, начальника производства на этом заводе. Мы с ней обменялись визетон-письмами, и я прямо благословлял ее за эти насосы…

Обычно бледное лицо Лаврова порозовело.

— Вот как! — пробормотал он с улыбкой. — Очень рад… Очень…

Гоберти энергично обмахивал кепкой раскрасневшееся лицо.

— Что-то очень жарко становится, — говорил он. — Сердце у меня неважное, с трудом выносит такую температуру.

— Сейчас будет станция, господин Гоберти, — отозвался Гуревич. — Минуту потерпите.

Через два лестничных пролета на площадке, в стене шахты, показалась плотно закрытая дверь. Гуревич открыл ее, за ней другую и пропустил мимо себя гостей. Они очутились в высокой, мягко освещенной комнате, уставленной мебелью. Здесь была тишина и приятная прохлада. Из боковой двери появился человек в белом халате и быстро направился навстречу вошедшим.

— Наш врач, — представил его Гуревич и обратился к нему: — Илья Сергеевич, господин Гоберти жалуется на сердце. Можно ли ему продолжать спуск?

Врач подошел к журналисту, пощупал пульс, взял со стола какой-то миниатюрный сложный прибор и приставил его к груди Гоберти. На наружной стороне прибора задрожала стрелка и затем начала быстро и неравномерно колебаться из стороны в сторону.

Врач покачал головой.

— Только в скафандре, — сказал он. — Вам нельзя утруждать свое сердце.

— В таком случае, — обратился Гуревич к Лаврову, — я предложил бы всем сейчас одеться. Все равно нам придется это сделать на следующей станции. Внизу довольно высокая температура.

— Ну что же, давайте, — согласился Лавров.

— Давайте давайте — весело говорил Гоберти, к которому в прохладе и тишине вернулась обычная жизнерадостность. — Мое сердце не раз уже доставляло мне неприятности в самые интересные моменты. Лучше заранее принять меры.

Через десять минут несколько странных человеческих фигур гуськом вышли из помещения подземной станции и возобновили свой спуск уже в кабине грузового, медленного лифта. Они были одеты в широкие, мешковато сидящие коричневые комбинезоны, на спинах они несли небольшие ранцы, на головах были надеты круглые прозрачные шлемы. В этих костюмах люди напоминали водолазов, готовых к спуску под воду. Сквозь прозрачную оболочку шлема виднелось оживленное лицо Гоберти.

— Вот это я понимаю! — довольно говорил он, оглаживая на себе костюм рукою в перчатке. — Дышать легко, приятная прохлада… Замечательно!

— Это жароупорный скафандр, изолирующий человека от внешней температуры газов и вредного влияния радиоизлучений, — сказал Гуревич. — А свежим воздухом вас снабжает аппарат кондиционирования, спрятанный в ранце на спине скафандра. Там же находится и крохотный радиотелефон, по которому вы поддерживаете связь с внешним миром.

— Замечательно! Гениально! — восторгался Гоберти, занося что-то в записную книжку, прикрепленную на тесьме к поясу скафандра.

Спуск продолжался. Одна за другой сменялись площадки с мраморными щитами управления. Через каждые три площадки на щитах выделялся величиной один рубильник, длинная ручка которого, окрашенная в красный цвет, далеко простиралась над площадкой.

— Что это за штука? — спросил Гоберти, указывая на рубильник.

— Это аварийный рубильник шахты. Пока его ручка находится в горизонтальном положении, ток подается всей шахте. Прижимая ее вниз, к щиту, мы сразу лишаем шахту тока и прекращаем работу всех до единого механизмов.

— Зачем же такой рубильник имеется почти на всех площадках?

— Чтобы с любой из них можно было в случае аварии прекратить подачу тока и остановить механизмы. Обычно же управление сосредоточено в главной диспетчерской[64] в надшахтной башне…

Внизу, под ярким светом фонарей, что-то матово блестело, словно стеклянный круг покрывал все дно шахты.

Гул все увеличивался, разрастался, плотным шумом заполняя уши людей через наружные микрофоны. Приходилось повышать голос при разговоре.

— Почему шахта наклонная? — спросил Гоберти.

— Потому что на глубине пяти километров, под небольшим углом, при посредстве горизонтального тоннеля она должна соединиться с другой, — ответил Лавров. — Из соседнего поселка, в нескольких километрах отсюда, проходят точно такую же наклонную шахту.

— Зачем же это?

— По этой шахте из океана будет устремляться вниз сравнительно холодная вода. Вы видите, стены здесь оштукатурены. Их покрывает теплоизолирующая штукатурка, не допускающая сюда подземное тепло. Поэтому и вода по дороге вниз не будет нагреваться. Вон там видны механические штукатуры.

Гоберти уже давно обратил внимание на множество машин, похожих на больших черных жуков. Построившись ровной шеренгой по всей окружности стены, они непонятным образом держались над темным, еще оголенным пространством свежепройденной породы. Машины медленно спускались по стене, равномерно двигая вправо и влево своими восемью лопатообразными лапами, захватывая ими все новые полосы темной породы и оставляя за собой свежую, светло-голубую полосу штукатурки… Каждые пять машин соединялись длинным серым шлангом с толстой трубой. Они походили на огромных запряженных жуков; казалось, что тугие вожжи держит скрытый в трубе невидимый ямщик.

— Каким же чудом эти штукатуры держатся на стене и не срываются с нее? И как они так ловко работают? — восхищенно задавал вопросы Гоберти.

— Они держатся благодаря вот этим металлическим полосам, которые заделаны в стене под штукатуркой и тянутся снизу, под каждой машиной. Электромагнитный аппарат, имеющийся внутри каждого механического штукатура, притягивает его к этой полосе и не дает ему упасть, позволяя в то же время двигаться вниз вдоль полосы. По серым шлангам из трубы в машину поступает теплоизолирующая штукатурная масса, которая затем переходит в лопатки. Они распределяют эту массу ровным слоем по стене: первая пара — впереди машины, вторая — дальше, в ширину, по обе стороны машины, третья пара — самых длинных — еще дальше, до границ захвата соседней машины, четвертая пара вибрирует и уплотняет уже наложенный слой штукатурки.

— Замечательно! Гениально! — не переставал восхищаться Гобертн. — Но вы хотели объяснить мне, зачем оштукатуриваются стены этой шахты…

— Да, да… Соседняя шахта номер три-бис и тоннель между обеими шахтами не будут изолированы от подземной теплоты, — продолжал Лавров. — Именно в них холодная вода, поступающая из первой, вот этой шахты, будет нагреваться почти до критической температуры и — сначала в виде пара, потом горячей воды — вырываться по второй шахте наверх, в океан.

— Ага, так, так… — понимающе говорил Гоберти. — Но все-таки, Сергей Петрович, простите мою безграмотность: почему же вы лишаете себя одной из этих парных шахт? Ведь в двух шахтах вода скорее нагрелась бы?

— Это так. Но нам нужна не только теплая вода, но и ее движение. Мы создаем условия для быстрейшей циркуляции воды. Если бы она нагревалась в каждой шахте самостоятельно и одинаково, то процесс обмена с верхними слоями воды шел бы очень медленно. В данном же случае создается усиленное движение, усиленная циркуляция воды из этой сравнительно холодной шахты через горячий тоннель в другую, горячую шахту. Холодная, то есть более тяжелая вода в первой шахте будет стремиться вниз, чтобы занять в тоннеле и во второй шахте место горячей, легкой воды, которая с особой энергией будет вырываться вверх через вторую шахту.

Кабина лифта медленно опускалась под всевозрастающий гул и рев. Навстречу снизу выплывало сверкающее гигантское кольцо в виде толстого колесного обода, опоясывающего по стене всю шахту. Обод лежал на огромных металлических балках, вделанных в стены шахты. Сквозь прозрачные стены обода виднелись расставленные внутри его механизмы, приборы, аппараты. Изредка мелькали одинокие фигуры людей в скафандрах.

Кабина лифта прошла сквозь отверстие в ободе, толщина которого оказалась около четырех метров, и пассажиры увидели под собой еще около десятка таких же ободьев, параллельно опоясывающих стены на расстоянии двадцати пяти метров друг под другом.

— Что это за гигантские колеса? — спросил Гоберти, всматриваясь во внутренние помещения приближающегося обода.

— Это галереи искусственной метаморфизации,[65] — ответил Гуревич. — Здесь создается искусственная гранитная оболочка вокруг шахты для предохранения ее от обвалов. Электрический ток расплавляет окружающую горную породу и…

Внезапно странный прерывистый звук, похожий на громовой кашель великана, прервал его. Гуревич побледнел и растерянно посмотрел на Лаврова, который ответил ему недоумевающим взглядом.

От этого необычайного звука, казалось, вздрогнула вся шахта, и даже гул и рев, наполнявшие ее, сразу пропали, поглощенные им. Но звук сейчас же исчез, пронесшись мгновенной бурей, и через секунду все в шахте было по-прежнему, привычный ровный шум вновь плотно встал в ней. С минуту все в полном молчании напряженно прислушивались, словно выжидая чего-то.

— Что бы это могло быть? — спросил наконец Лавров.

Гуревич пожал плечами.

— Не понимаю, — ответил он не сразу. — Я даже не мог уловить, откуда он, этот грохот.

— Мне показалось, — сказал Гоберти, которому передалось беспокойство его спутников, — мне показалось, что он несся отовсюду, как будто из самых недр земных, со всех сторон.

— Но в нем было что-то металлическое, — задумчиво сказал Гуревич.

— Совершенно верно, — живо подтвердил Лавров. — Значит, шум возник где-то здесь, в шахте, среди механизмов и перекрытий.

— Вот это меня и беспокоит, Сергей Петрович. Надо во что бы то ни стало и, главное, поскорей установить место возникновения этого звука.

Миновав последнюю галерею метаморфизации, кабина медленно приближалась ко дну шахты. Огромный, чуть выпуклый стеклянный круг покрывал его, узенькие серые полоски лучеобразно расходились по кругу из центральной черной площадки. Издалека можно было различить на этой площадке, огороженной решеткой, человека в скафандре, стоявшего перед возвышением, похожим на кафедру.

Вскоре кабина остановилась. Выйдя из нее, все очутились на стеклянно-стальной поверхности круга и вступили на серую дорожку, тянувшуюся от лестницы к центру.

Внизу, под ногами, бешено клокотала, вскипая желто-коричневой пеной, темная вода.

Черные трубы, изогнувшись под прозрачно-стальным потолком, словно ноги гигантского паука, тянулись во все стороны, доходя до таких же стеклянных стен шахты, словно образуя собой каркас огромной круглой палатки с прозрачным сводом. От каждой трубы отделялось и висело вниз множество отростков — брандспойтов. Из их нижних отверстий вырывались, словно толстые металлические прутья, белые струи воды и с чудовищной силой били в илистую массу на дне, вздымая кверху водяные холмы. Нижние концы брандспойтов, как огромные слоновые хоботы, медленно описывали круги, и в какие-то определенные моменты соседние струи воды как будто сливались вместе и били с удвоенной силой. Гул и рев воды достигали здесь такой силы, что в них тонул шум работы других машин и механизмов, не слышен был человеческий голос, а стеклянно-стальной круг под ногами заметно дрожал.

Гоберти опасливо поставил ногу на эту прозрачную вибрирующую поверхность. Стараясь подавить инстинктивный страх, он следовал за быстро и твердо идущими впереди Гуревичем и Лавровым. Человек на кафедре приветствовал их кивком головы в прозрачном шлеме скафандра. Перед человеком на наклонной доске кафедры были небольшие штурвальные колеса, рубильники, кнопки, рычажки. В правом углу доски зеленые лампочки, образуя квадрат, светились спокойным мягким огнем, но одна из средних потухла, а в левом углу, среди квадрата темных лампочек, одна светилась ярким красным светом.

Гуревич быстро приблизился к человеку. Неожиданно громко и ясно, перекрывая царивший здесь гул, прозвучали под всеми шлемами его слова:

— Что тут случилось, Геннадий Семенович? Что за удар?

Человек показал рукой на красную лампочку в левом углу пюпитра:

— В пульпоотводной трубе двадцать четвертый насос прекратил работу… Я уже вызвал аварийную команду.

Гоберти, стоя позади Лаврова, дотронулся до его рукава. Обернувшись, Лавров увидел его вопросительный взгляд. Гоберти кивнул в сторону человека.

Лавров коснулся незаметной кнопки на груди Гоберти и перевел ее на новую позицию.

— Говорите свободно, — сказал Лавров. — Я привел в действие усилитель вашего радиотелефона. Что касается этого товарища, то он — гидромониторщик. Перед ним пульт управления. Отсюда он дает общее направление проходке, ослабляет или усиливает струю воды в зависимости от твердости грунта, увеличивает или уменьшает дозу георастворителя…

Он хотел еще что-то сказать, но в этот момент новый громовой удар неожиданно потряс всю шахту до основания. В следующий момент, сливаясь с оглушительными перекатами эха, раздался неистовый рев прорвавшейся воды. Туча осколков стеклостали, обломков металла, кусков цемента со свистом понеслась во все стороны.

Подняв головы, окаменевшие от ужаса люди увидели на большой высоте, под нижней галереей искусственной метаморфизации, гигантскую темно-коричневую дугу воды, устремившуюся из огромного отверстия в ближайшей к лестнице пульпоотводной трубе.

Громадная металлическая глыба, вырвавшаяся из трубы, ударила в лестницу, с визгом и скрежетом сорвала целый пролет ее и, пронесясь вместе с ним в воздухе, вертясь, ударяясь о встречные трубы и отскакивая от них, с потрясающим грохотом свалилась на стеклянно-стальное перекрытие дна, недалеко от пульта управления. Перекрытие дрогнуло, но уцелело. Сейчас же сверху обрушился мощный коричневый водопад, заливая стеклянное дно.

Все произошло в одно мгновение, с неуловимой быстротой.

Гидромониторщик схватился за грудь и упал в липки густой поток, который подхватил его, протащил, перекатывая, под решеткой и начал уносить дальше, к стене.

Люди метались по залитому водой стеклянному дну шахты, хватаясь за решетки центральной площадки, бежали, скользя и спотыкаясь, к подножию лестницы. Ослепленный мутными струями стекавшей по шлему воды, Лавров бросился к гидромониторщику. Он схватил его за руку на полдороге к стене, поскользнулся, упал на колено, но поднялся и, задыхаясь, с силой, которую трудно было предположить в нем, перебросил гидромо-ниторщика себе на плечи. Шатаясь, он побрел с ним, уже почти по щиколотку в клокочущей воде, к решетке площадки.

Как раз в этот момент, покрывая рев низвергающегося водопада, раздался откуда-то сверху пронзительный, полный отчаяния крик:

— Авария! Спасайте Лаврова!

Под нижней галереей метаморфизации, мелко семеня ногами по ступенькам лестницы, держа у груди портфель, бежал Березин и что-то кричал. Далеко впереди него, с горящими, почти безумными глазами и бледным, как мел, лицом, летел вниз Красницкий. Он мчался прыжками через пять-шесть ступеней сразу и вдруг, встретив зияющую пропасть на месте сорванного пролета, ни на секунду не останавливаясь, взлетел, словно футбольный мяч, пронесся над провалом, мимо красного рубильника над уцелевшей нижней площадкой. На лету он успел ударить рукой по рубильнику сверху вниз, прижать его к мраморной доске щита управления, протянув одновременно другую руку к перилам площадки у начала следующего пролета лестницы.

И сразу замолк оглушительный рев водопада, гигантская струя взбесившейся воды укоротилась и сжалась, словно втянувшись обратно в трубу, затих непрерывный гул гидромониторов под стеклянным кругом на дне, прекратилось чмоканье невидимых насосов, остановилось движение лифтов.

Но Красницкому не удалось схватиться за перила.

Перелетев через всю площадку, он зацепился ногой за верхнюю ступень лестницы, перевернулся в воздухе и упал головой вниз. В наступившей жуткой тишине, глухо и мягко ударяясь телом о ступени лестницы, он покатился по ней вниз, высоко подпрыгивая, словно туго набитый мешок с ватой. В несколько секунд он пролетел первый пролет, перекатился через следующую площадку и возобновил свой ужасный спуск по второму пролету.

— Андрюша!.. — раздался под всеми шлемами крик, полный ужаса и боли.

Расталкивая окружающих, задыхаясь и всхлипывая, Гуревич бросился к лифту и, пустив его по аварийной цепи, понесся вверх. Смертельно бледный Лавров, уложивший гидромониторщика на площадку, Гоберти и все другие бросились в следующую кабину и устремились вслед за Гуревичем.

— Доктора!.. Доктора!.. Скорее доктора!.. — кричал между тем Гуревич. — Герасимов, вызвать врача! Калмыков, примите аварийную гидротехническую команду! Андрюша… родной мой… мальчик мой…

Красницкий неподвижно лежал на площадке. Врач уже бежал сверху, нагоняя Березина. На последней, висевшей над пропастью площадке оба вскочили в спускающуюся кабину лифта. Из верхнего люка бежали по лестнице люди с испуганными лицами. По тросам, протянутым вдоль толстых труб, в люльках летели вниз монтеры с инструментами.

В тишине замолкнувшей шахты слышались гулкие, перебивающие друг друга крики, возгласы, распоряжения.

Через минуту вокруг Красницкого образовалась толпа. Вид его был ужасен. Сквозь уцелевший прозрачный шлем было видно его лицо, залитое кровью. Вокруг губ вскипала кровавая пена. Из груди со свистом вырывалось прерывистое хрипение.

Но вот затрепетали веки, приоткрылись глаза, сначала словно мертвые, потом в них мелькнул отблеск сознания. С усилием разжались и искривились губы, чуть слышно, сквозь хрип и свист дыхания, послышались прерывистые слова:

— Люди… Лавров…

Стоящий на коленях перед ним врач, просунув руку под резиновым воротником скафандра в шлем Красницкого и вытирая ватой кровавую пену с губ, поспешно ответил:

— Молчите, молчите… все благополучно…

Едва заметная улыбка прошла по губам Красницкого.

— Хорошо… — прошептал он и закрыл глаза.

Врач поднялся с колен. Окаменевшее лицо его не предвещало ничего хорошего.

— Ко мне, в кабинет первой помощи, — произнес он.

Красницкого осторожно подняли, положили на появившееся уже возле него кресло-носилки и внесли в кабину лифта. Кабина быстро поползла кверху.

В кабинет никого не впустили, кроме двух других врачей, прибежавших из поселка. Вскоре туда привели гидромониторщика. Он шел, пошатываясь, но, видимо, ничего угрожающего жизни с ним не произошло.

Лавров стоял, прислонившись к перилам площадки, бледный и молчаливый. Все проходило перед ним словно в тумане. В душе нарастало чувство необъяснимой тревоги, ожидания нового непоправимого несчастья. Шум раскрывшихся вблизи дверей привел его в себя.

Возле площадки остановилась другая кабина лифта, в ней были видны два человека и какой-то огромный кусок металла.

— Сергей Петрович, посмотрите на этот сектор поршневого круга, который наделал столько бед, — услышал Лавров голос Гуревича.

Лавров с трудом отошел от перил и вошел в кабину.

— Посмотрите на излом, Сергей Петрович, — сказал Гуревич, снимая с головы, шлем и вытирая платком покрасневшие глаза.

Лавров наклонился к металлической глыбе и сейчас же отшатнулся. Его лицо, и без того бледное, казалось побледнело еще больше.

— Пустоты… Раковины… — пробормотал он. — Совершенно дефектная деталь.

Он заставил себя внимательно рассмотреть излом. Испарина стала покрывать его лоб. Он медленно выпрямился.

— Это из поршня насоса? — спросил он Гуревича.

— Да, Сергей Петрович, — ответил Гуревич.

Минуту Лавров простоял неподвижно, закрыв глаза.

Потом, ничего не замечая вокруг, двинулся сквозь расступившуюся толпу к лестнице.

— Ирина… Ирина… — беззвучно шептал он, поднимаясь по ступеням.

Гуревич печальными глазами проводил Лаврова. Затем, вздохнув и сокрушенно покачав головой, быстро направился вниз, отдавая нужные распоряжения.

Началась работа по ликвидации аварии.

Глава двадцать первая Путаница

Следствие по делу Вишнякова, старшего радиогеолога на «Марии Прончищевой», подвигалось очень медленно.

За полтора месяца следственным властям удалось выяснить лишь обстановку преступления, но свое участие в нем Вишняков упорно отрицал. Он продолжал настаивать, что обе георадиограммы — рабочая и контрольная — были искажены неизвестным ему лицом, которому удалось подобрать электроключ к несгораемому шкафу.

Кто же мог это сделать? И с какой целью преступник произвел эту предательскую работу?

На все эти вопросы в материалах следствия не было ответа.

Между тем выяснилось, что Вишняков был давно известен среди радиогеологов как добросовестный, методичный работник.

Это подтвердили директоры научных институтов, бывшие начальники и участники геологоразведочных экспедиций и многие другие научные деятели, в том числе и Березин. Правда, Березин отрицал личное знакомство с Вишняковым, заявив, что он знал его лишь по опубликованным в печати научным трудам. При этом Березин выразил следователю некоторое удивление и даже возмущение тем, что Вишняков ссылается именно на него, в то время как многие другие знают его гораздо лучше. Березин так расстроился и разволновался, давая эти показания, что следователю пришлось даже успокаивать его, указав на право каждого гражданина Союза искать помощи у любого другого гражданина для установления истины во всяком запутанном деле.

Таким образом, дальше того, что удалось установить относительно самого факта преступного искажения георадиограмм и биографии Вишякова следствию не удалось продвинуться.

Совсем по-иному шло следствие об аварии «Пахтусова» в восточном секторе строительства. В первый же день работ следственной комиссии она получила письменное заявление электрика первого разряда Ходжаева о том, что в аварии виноват только он один. Зная о распоряжении главного электрика выключать ток из ледорезного форштевня[66] корабля во время его переходов по чистой, свободной от льдов воде, он забыл это сделать — вернее, ему показалось, что он это сделал.

Главный электрик «Пахтусова» был снят с судна за отсутствие контроля над работой своих сотрудников, а Ходжаева лишили звания электрика первого разряда и права работать в течение двух лет где-либо на ответственных постах у агрегатов.[67]

Гораздо сложнее обстояло дело на Московском заводе гидротехнических сооружений. Для назначения следствия по поводу выпущенного заводом пульпоотводного насоса с дефектным поршнем, вызвавшим аварию на шахте № 3, ждали лишь приезда Лаврова.

Никто никогда не видел Лаврова таким суровым и сосредоточенным, как после его возвращения из инспекторской поездки по фронту арктических работ. Исчезла его юношеская доверчивость, он утратил обычную мягкость и жизнерадостность. Оказалось, что открытая, радостная, вдохновенная борьба с природой осложнилась так, как он и не предполагал, когда начиналось строительство.

При воспоминании о погибшем Красницком Лавров терял всякий покой и самообладание.

Как могла Ирина допустить такую непростительную беспечность, недоглядеть, послать туда, где самоотверженно работают героические люди, такой смертоносный снаряд?

Их первый разговор, сейчас же по возвращении Лаврова в Москву, был гневен и горек. Впрочем, говорил один лишь Лавров Ирина молчала.

О том, что произошло на шахте № 3, ока уже знала из газет, от многочисленных комиссий, ревизовавшнх работу завода. Она знала, в чем ее лично обвиняют, знала, что ждали только приезда Лаврова и его доклада, чтобы дело перешло в руки следственных органов…

И вот он приехал, и поток горьких и гневных слов льется из его уст, и синие любимые глаза то вспыхивают огнем возмущения, то туманятся жалостью и скорбью. Потому что больше всего он говорит о Красницком, о чудесном юноше, так самозабвенно бросившемся навстречу гибели для спасения других. И это ранит сердце больше самых обидных слов и подозрений. Как хотела бы она быть тогда на месте Красницкого!

Ирина молчала и слушала, подбородок ее порой едва заметно вздрагивал, чуть выпуклые, воспаленные бессонницей глаза тоскливо глядели с похудевшего, измученного лица.

Внезапно Лавров взглянул на Ирину и умолк.

Он молча прошелся два раза по комнате, постоял с минуту у окна. Потом нерешительно подошел к дивану, на котором сидела Ирина, и опустился возле нее.

— Моя бедная Ирочка… — тихо сказал он. — Тебе тоже нелегко было эти дни…

Ирина ничего не ответила, только кивнула опущенной головой, и подбородок задрожал сильней.

— Как же это могло у вас случиться? Как это прошло мимо тебя? Расскажи, Иринушка.

Ирина отрицательно покачала головой.

— Не надо, Сережа… — Потом, помолчав, спросила: — Когда ты думаешь передать дело следственным властям?

— Завтра, — глядя на носки ботинок, едва слышно произнес Лавров.

— Скорее бы… Не для себя хочу — для завода, для товарищей. Завод не виноват, и никто… никто не виноват… формально… Только я… Это мне говорит сердце… моя совесть…

Крупные слезы покатились по ее похудевшим щекам, вздрогнули плечи, и, закрыв лицо платком, Ирина опустила голову на плечо Лаврова…

Уже на второй день после приезда Лаврова следственная комиссия приступила к работе.

С первого взгляда было нетрудно установить виновников. Наблюдатель литейного цеха инженер Кантор допустил выпуск из находившейся под его наблюдением и неправильно отрегулированной машины бракованных поршней. Чтобы скрыть размеры неполадок в своей работе, а может быть с другой, более преступной целью, он направил один из этих поршней в производство. Начальник же производства завода, временно исполнявшая обязанности начальника фасоннолитейного цеха инженер Ирина Денисова, зная недостаточную опытность своих помощников по цеху — Кантора и Лебедева, зная о неисправности литейной машины, не пришла немедленно на помощь цеху, не помогла Кантору тут же отрегулировать машину, а целиком положилась на него.

Однако Ирина категорически возражала против такой формулировки обвинения Кантора. Она потребовала проверки показаний счетчика машины и рентгеновских снимков дефектоскопа со всех выпущенных цехом поршней. Экспертиза убедилась, что показания счетчика о количестве выпущенных машиной бракованных поршней точно совпадают с показаниями счетчика на транспортере склада о количестве этих поршней, поступивших туда. Следовательно, все бракованные поршни были отправлены на склад, и каким образом в производстве оказался еще один дефектный поршень — неизвестно.

И снимки дефектоскопа подтвердили показания счетчика машины. В этом не было ничего удивительного, так как счетчик и выводной аппарат работали в строгой согласованности с дефектоскопом.

Лишь четыре снимка показались комиссии смутными, неразборчивыми, и экспертиза не могла достаточно уверенно судить, был ли этими снимками обнаружен какой-нибудь дефект в поршнях. Очевидно, или дефектоскоп по какой-либо причине тогда испортился, или дефекты были настолько ничтожны, что даже дефектоскоп не послал тревожных импульсов к выводному аппарату и счетчику.

Экспертиза пришла к заключению, что, вероятно, именно среди этих четырех сомнительных поршней оказался тот, который впоследствии вызвал аварию в шахте № 3. Винить людей, наблюдавших за машиной, следственные власти не решились, так как если даже чувствительнейшие приборы не получили или не поняли сигналов дефектоскопа, то человек тем более не мог бы заметить дефектов на его смутных снимках.

С Ирины и Кантора было снято обвинение в сознательном выпуске бракованных поршней. Следственные власти прекратили дело об этом.

Оставалось решить, как быть с остальными тремя поршнями, снимки с которых казались столь сомнительными.

Экспертиза и дирекция завода пришли к заключению, что необходимо проверить еще раз переносными дефектоскопами все насосы и поршни на складах и в шахтах и даже в готовых пульпоотводных трубах.

Руководство ВАРа согласилось с этим заключением.

Лавров послал распоряжение всем шахтам, а Березин — на склады.

Инженер Ирина Денисова за невнимательное отношение к работе своих сотрудников была снята дирекцией с поста начальника производства завода и с понижением переведена на пост начальника литейного цеха того же завода, а инженер Акимов был назначен на ее место. Кантор был оставлен на работе в качестве оператора цеха.

В начале августа второго года арктических работ строительство значительной части шахт было в разгаре. Для большинства шахт заканчивались подводные поселки, в нескольких шла уже проходка шахтных стволов, и лишь для трех — одной на третьем участке и двух па последнем, пятом — еще не было найдено подходящих площадок на дне. Ледовые условия, штормы, неожиданные понижения температуры и, наконец, авария «Пахтусова» не дали экспедиционным судам возможности достаточно тщательно обследовать на этих участках дно под Гольфстримом. Лавров считал, что придется перевести оставшиеся незаконченными исследовательские работы на лето будущего, третьего года.

Правда, это нарушало план всего строительства, но даже бесплодность поисков и отсутствие радиоактивных гнезд в глубоких недрах под морским дном уже не могли подорвать и опорочить всю идею проекта. В крайнем случае пришлось бы приступить к строительству простых тепловых шахт. Чуткие георазведочные приборы могли быстро и легко обнаружить наиболее близко подходящие снизу к морскому дну вершины батолитов — гигантских интрузивных[68] масс, которые когда-то, в древние геологические эпохи, поднялись в расплавленном состоянии из глубоких недр земли, но не дошли до ее поверхности и с течением времени стали понемногу остывать.

Однако лишь некоторые из батолитов — самые незначительные, самые старые или давно лишенные связи со своим центральным магмовым очагом — могли успеть совершенно остыть. В большинстве несомненно сохранялась достаточно высокая температура, и поэтому доведенные до них глубокие шахты могли быть надолго обеспечены необходимой теплотой.

О наличии таких батолитов под дном Северного Ледовитого океана достаточно ясно говорит сейсмическая карта[69] Арктики, вся усыпанная черными точками эпицентров[70] многочисленных полярных землетрясений. А в областях частых землетрясений всегда можно ожидать разрывов земной коры, трещин, по которым магма обычно поднимается из глубин земли. Наконец, такие вулканического происхождения острова Ледовитого океана, как Земля Франца-Иосифа, Генриетта и Жаннетта из группы островов Де-Лонга, остров Геральда, доказывают большую геологическую активность недр Полярного бассейна в недавнее геологическое время.

Таким образом, даже отсутствие под некоторыми участками Гольфстрима радионосных гнезд не нарушило бы плана великих работ и лишь могло задержать его реализацию.

Вторая и третья шахты первого участка, расположенного вдоль северных окраин Земли Франца-Иосифа, а также четвертая, шестая и седьмая шахты на втором участке, между этим архипелагом и Северной Землей, уже приближались ко второму километру глубины. Шахта № 3, шедшая все время впереди, из-за памятной июльской аварии отстала и лишь через две декады начала понемногу догонять передовую, шестую шахту. Впрочем, положение дел на третьей шахте вообще не беспокоило Лаврова: ее радиоактивное гнездо лежало близко к поверхности морского дна. Гуревич, несомненно, раньше всех закончит проходку и пустит воды Гольфстрима через шахту, так как уже давно было решено, что шахты будут вступать в строй, не дожидаясь друг друга, а по мере готовности.

Между тем новые заботы и тревоги начали, как тучи, скопляться над строительством.

Август подходил к концу, вместе с ним приближалась осень и окончание арктической навигации. Все основные материалы для строительства шахт и поселков, запасы продовольствия и снаряжения на предстоящую долгую темную зиму нужно было доставить на места в течение короткого лета. Надеяться на зимнюю подледную навигацию, которую мог вести подводный грузовой флот, не приходилось. Грузовые подводные корабли, относительно мало грузоподъемные, не могли полностью заменить флотилию огромных надводных кораблей и справиться с миллионами тонн громоздких грузов, которые постоянно требовались гигантскому строительству.

Поэтому северные порты работали летом необычайно напряженно, сотни кораблей бороздили, океан и моря, грузились и разгружались в портах, непрерывно уходили и приходили.

Но со временем все больше обнаруживался какой-то непонятный разнобой в работе портов и кораблей.

То мурманский док выпустил теплоход «Касатка» из капитального зимнего ремонта с огромным опозданием, то пришедший в Тикси-порт гигантский электроход «Социализм» не нашел груза, который должны были подготовить для зимовщиков Ново-Сибирских островов и шахт № 13 и № 14. «Морская звезда», транспортный электроход, грузоподъемностью в тридцать тысяч тонн, шла почти порожняком в Архангельск за новыми грузами, но по дороге получила вдруг распоряжение из Москвы свернуть в Нордвик для вывозки соли и руды во Владивосток. Придя через восемь суток в Нордвик, «Морская звезда» узнала, что этот груз только что взяла «Белуха» и ушла с ним в Амдерму. Между тем в Амдерме соль имеется в изобилии, а с рудой не знают, что делать. Пока сносились по радио с Москвой, распутывая этот клубок, «Белуха», теряя драгоценное время, ждала в Амдерме, а «Морская звезда» стояла в Нордвике.

Березин, в ведении которого находились и снабжение и перевозки, быстро находил выход из затруднительного положения, смело заменял одни корабли другими, перебрасывал лишние грузы из одного порта в другой, сменял начальников портов, смотрителей складов.

Однако чем ближе к августу, тем все более возрастала путаница, срывались графики движения судов и снабжения шахт.

К середине августа эти случаи участились настолько, что привлекли внимание министра. Ему стало очевидно, что с теми средствами, какие были в распоряжении Березина, тот не в состоянии справиться с затруднениями, несмотря на всю свою энергию и находчивость.

На экстренном заседании руководящих работников ВАРа под председательством министра было решено мобилизовать для морских грузовых перевозок все свободные корабли — даже малопригодные для этих целей, в том числе и некоторые научно-исследовательские. Постановлено было также просить правительство снять несколько пассажирских и грузовых электроходов с балтийских и дальневосточных линий и передать их ВАРу, а также предпринять ряд других решительных мер.

Зима быстро надвигалась, времени оставалось мало. Работу нужно было перестроить быстро, не теряя ни одного дня. Особенное внимание следовало уделить упорядочению и ускорению морских перевозок.

Поэтому Катулин решил освободить Березина от забот по снабжению и сухопутным перевозкам, с тем чтобы тот мог полностью сосредоточиться на морских перевозках и обеспечить шахты всем необходимым.

Глава двадцать вторая Внезапное решение

На семью Денисовых обрушилось неожиданное горе. Валерий, старший брат Ирины и Димы, пропал без вести.

Три дня назад он вылетел в пробный полет на новом геликоптере собственной конструкции из Воронежа, где работал уже три года на авиазаводе. Полет был на продолжительность и дальность по замкнутому кольцу: Воронеж — Архангельск — мыс Уэллен на Чукотке — Владивосток — Иркутск — Воронеж.

Через пять часов после старта, когда машина была уже в районе мыса, радиосвязь с ней неожиданно прервалась и больше не возобновлялась. Из поселка на мысе сообщили, что геликоптер не был замечен. Радиосвязь оборвалась на подходе машины к поселку, а жестокая пурга, внезапно разразившаяся в северной части Карского моря, может быть, не дала летчику возможности сбросить над поселком контрольные флажки.

Если в это время геликоптер держался в воздухе лишенный радиосвязи, то пурга могла сбить машину с курса, а вслед за тем и привести ее к гибели. Если это было так, то какова же судьба экипажа?

Дни проходили, а о геликоптере не поступало никаких сведений, несмотря на запросы, посланные из Москвы во все полярные порты, поселки, зимовки, на станции и на плавающие суда.

Надо было начать поиски пропавшей машины, но никто не знал, в каком месте она села или упала. Где случилось несчастье? Не долетая мыса, к западу от него? Следовательно, над Карским морем? Или, может быть, над одним из островов архипелага Северной Земли? Или где-нибудь дальше, на восток, над обширными пространствами моря Лаптевых?

Уже через сутки после прекращения радиосвязи с геликоптером пурга прекратилась так же внезапно, как и началась. Погода прояснилась, и с мыса немедленно поднялись в воздух для первого разведочного полета три геликоптера. За двое суток они облетели огромные пространства над льдами и чистыми водами морей вокруг Северной Земли, но никаких следов пропавшего геликоптера не обнаружили.

Машину Валерия вел известный полярный летчик Малышев.

На это обстоятельство особенно напирал Лавров за обеденным столом у Ирины, стараясь, насколько возможно, поддержать надежду в сердце девушки.

— Малышев — старый полярный волк, — говорил он. — Малышев в Арктике найдет выход из любого положения. Даже сев на воду, машина Валерия продержалась бы достаточно долго, чтобы люди смогли перейти на лед и перенести туда все необходимое для жизни…

Ирина, бледная, с темными кругами под глазами, страстно хотела и боялась верить словам Лаврова.

Дима, обычно шумный и говорливый, сейчас сидел за столом притихший, жадно слушал эти разговоры и лишь переводил внимательные черные глаза с Ирины на Сергея.

— От первого облета Северной Земли, — говорил Лавров, отрезая себе кусок пирога, — почти никаких результатов и нельзя было ожидать. Что значат три машины на район в десятки тысяч квадратных километров! Настоящие поиски начнутся через два-три дня, когда на базу, в поселок, перебросят десятки полярных геликоптеров, электроэнергию и продовольствие для них и они начнут систематически, по квадратам, обследовать и море и льды, каждую складку местности. Вот увидите, все кончится хорошо. Папанинцы в свое время с примусами и керосином благополучно провели на плавучей льдине десять месяцев. А в наше время, с электроаккумуляторами, в электрокомбинезонах, Валерий там устроится с полным комфортом!.. Ну простите, я спешу: у меня в ВАРе назначено совещание. Вечером я еще заеду.

Лавров кончил обед, так и не дотронувшись до пирога. Ирина только после ухода Сергея заметила это. Побледнев еще больше, она судорожно прикусила губу: ей стало ясно, что своими бодрыми разговорами Лавров старался не только обнадежить ее, но заглушить и свою собственною тревогу…

С ярким румянцем на лице и растрепавшимися волосами, Дима неподвижно сидел в своей комнате перед странной книгой в толстом переплете.

Дима читал, смотрел и слушал повесть о жизни великою полярного исследователя и путешественника, о его смелых походах, удивительных приключениях в пустыне Ледовитого океана.

Рассказ был живо и талантливо написан. Искусно сделанные кадры визетонфильма показывали на экране, вделанном в переплет книфона, этот героический поход.

Дима забыл об окружающем. Он сжимал в пальцах регулятор движения ленты с микротекстом под увеличительной линзой на левой крышке книфона. Время от времени вступал в действие экран на плоском ящичке правой крышки, и тогда блестящие глаза Димы не отрывались от живых, захватывающих сцен визетонфильма. Вместе с героями рассказа Дима пробивался сквозь пургу, проваливался в занесенные снегом трещины льдов, тонул в снежном месиве, перетаскивая через полыньи и гряды торосов сани с грузом, отражал нападение белых медведей, охотился на тюленей, сражался с моржами, стойко выдерживал сокрушительные и грозные штурмы атакующих судно льдов.

И вот наконец вместе со всеми героическими товарищами по походу, преодолев тысячи препятствий, изнемогая от усталости, Дима добрался до твердой земли — маленького островка в огромном архипелаге. Началась томительная зимовка в землянке, похожей на звериное логовище, во мраке бесконечной полярной ночи, в вечном холоде, в постоянной борьбе с белыми медведями и вороватыми полярными лисицами. Одинокие люди, оторванные от всего мира, забытые в царстве холода мрака и мертвого молчания…

И тут вдруг Дима, побледнев, откинулся на спинку стула, глаза его наполнились слезами. Валя! Валя! Милый… родной… Ведь то же самое, может быть, и с ним! Где-нибудь в ущелье Северной Земли лежит одинокий, раненый… среди обломков машины… Брат встал в памяти как живой — высокий, широкоплечий, с бронзовым загаром на лице, веселый, всегда готовый смеяться и играть… Неужели Валя погиб? Исчез навсегда? И никогда уж не увидеть его милое лицо, не услышать его голос…

В первый раз за все эти горестные дни Дима с такой остротой и болью почувствовал всю глубину несчастья. Эта боль была так непереносима, что Дима не выдержал и, вздрагивая от плача, закрыл лицо руками.

Непрерывный шорох привлек наконец внимание мальчика. Аппарат визетонфильма продолжал работать, посылая свет на опустевший экран. Дима с мокрым лицом машинально остановил аппарат, не сводя глаз с пустого экрана. Неожиданная мысль пришла ему в голову: Валя упал где-то на Северной Земле… Надо там его искать… Только там, и как можно скорее…

Дима не мог себе дать отчета, почему он так уверен, что машина Валерия упала именно на Северную Землю, а не куда-нибудь на льды, окружающие этот архипелаг. Но он ясно представлял себе тесное, мрачное ущелье с высокими, почти вертикальными стенами, покрытыми снегом и льдом, и на дне ущелья, среди ледяных глыб, исковерканный кузов геликоптера, а в стороне, у самой стены ущелья, человека, наполовину занесенного снегом. Он мертвый, а возле сорванной двери кабины сидит Валя с окровавленным, искаженным от боли лицом, с беспомощно свисающей, как у куклы, переломанной ногой…

Ах, если бы Дима мог быть там сейчас! Он бы искал, искал без сна, без отдыха, он нашел бы Валю! Нельзя оставаться здесь, когда Валя там погибает! Сергей сказал, что первые геликоптеры сегодня вылетают в море, а завтра другие полетят над Северной Землей… Но что там, сверху, увидят, что различат, если Валя лежит в глубоком ущелье? Нужна санная экспедиция! Надо осмотреть каждую ложбинку, каждое ущелье, надо каждую минуту кричать, звать, гудеть, стрелять… Ах, если бы он сам там был, сам участвовал в этих поисках!

И вдруг Дима чуть не задохнулся от ошеломляющей мысли! Николай Антонович! Вот кто ему поможет.

Дима стоял с запрокинутой головой, с загоревшимися глазами, словно готовый к полету.

Да, да! Березин поможет… Ира не пустит, но Березин поможет. Дима покажет всем, что может сделать мальчик тринадцати лет для родного, любимого брата. Все равно геликоптеры ничего не найдут! Потом все-таки придется искать на санях, а к этому времени он поспеет туда… Только скорей, нельзя терять ни одного дня…

Дима бросился в комнату Ирины, к телевизефону. В квартире никого нет. Никто не помешает.

Николай Антонович, конечно, поможет. Он всегда говорил с ним о путешествии в Арктику, он даже наставляет Диму, как готовиться к этому… И этот книфон об Арктике дал Диме тоже Николай Антонович. Хорошо бы с Ирой посоветоваться… да нельзя! Она во всем верит Сергею. Сергей говорит, что все кончится благополучно, она и верит. Разве она понимает что-нибудь в Арктике! И, кроме того, у нее какие-то неприятности на заводе… она такая озабоченная, грустная…

В комнате Ирины Дима торопливо настроил аппарат на волну телевизефоча Березина и нажал позывную кнопку. Экран оставался неживым, молчаливым. Дима подождал минутку и опять нажал кнопку, долго не отрывая пальца от нее.

И вдруг — о радость! — экран мягко засветился, по нему быстро пробежали волнующиеся тени и появились знакомый угол кабинета с полками книг и книфонов, со свертками визетонлент, стол, заваленный трубками чертежей, бумагами, желтовато-прозрачными листками диктописем, и бритая голова Березина над столом.

Лицо Березина, сначала серьезное вдруг повеселело, стало приветливым.

— А, Дима! Здравствуй, голубчик! Что скажешь?

— Николай Антонович! Здравствуйте, Николай Антонович! — волнуясь и торопясь, заговорил Дима. — Мне нужно… Мне обязательно нужно поехать как можно скорее. Уже каникулы кончаются… И скоро только месяц останется…

Березин рассмеялся:

— Экий ты горячий! Чего ты вдруг так заторопился?

Диме показался очень обидным этот смех в такой момент… Но ведь Березин еще ничего не знает…

— Видите ли… Дело в том, Николай Антонович… Вам ведь известно, что Валя где-то… около мыса…

— Ну и что же? — улыбаясь, спросил Березин, поглаживая рукой круглую бритую голову. — Тебя там еще недостает? Так, что ли?

— Да нет же, Николай Антонович! — с горячностью возразил Дима. — Я должен обязательно участвовать в поисках…

Тихий гудок прервал его, на экране что-то замелькало, улыбающееся лицо Березина скрылось, потом сейчас же вновь появилось, уже серьезное. Он прислушивался к чему-то.

— Подожди, Дима, минуточку, — сказал Березин. — Там ко мне пришли. Я сейчас…

Дима смотрел на опустевший экран, нетерпеливо скользил глазами по золотистым буквам на корешках книг и свертках визетонлент, и отчаяние начинало овладевать им. Неужели Березин только посмеется и опять — который уже раз! — скажет, что нужно подождать, потерпеть? Что же тогда делать?

Вдруг с экрана послышался шум открываемой двери, шаги, неразборчивые голоса. Шаги сейчас же утихли, донеслись взволнованные слова Березина:

— Какие новости? Ну говорите же!

— Во-первых, Коновалов приехал.

Голос, спокойный, густой, бархатистый, показался Диме странно знакомым, как будто он его где-то слышал, но где и когда, невозможно было припомнить.

— Ага! Наконец-то! — обрадовался Березин. — Ну, дальше!

— Во-вторых, Вишняков умер…

Несколько мгновений тяжелого, словно растерянного молчания, потом с экрана послышалось бормотание невидимого Березина:

— Что? Что вы говорите? Вишняков? Где? Когда?

— Вчера. В доме предварительной изоляции. Николай Антонович, я прямо вам скажу: когда я увидел, как вас расстроили его показания… Вы нам дороже десятка Вишняковых… Кроме того, он оказался слабым на язык… Ничего не оставалось делать, как… Очень жаль, но дело важнее всего…

— Послушайте… послушайте… это же убийство! — бормотал Березин. — Я ничего не хочу знать об этом! Вы слышите? Не хочу, не хочу!

Голос Березина с каждым словом повышался, переходя в какой-то визг.

Дима услышал приближающиеся к экрану шаги, на правом его краю мелькнуло бледное, испуганное лицо Березина. Опущенные глаза поднялись, взглянули на Диму, и вдруг смертельный страх перекосил лицо Березина, и, вскинув руки, он мгновенно метнулся обратно и исчез с экрана. Сейчас же послышался испуганный шепот, торопливые шаги, хлопнула дверь, и все затихло. Дима опять остался перед пустым экраном со странным смущением в душе, с сильно бьющимся сердцем. Ему стало страшно. Какое убийство? И при чем тут Николай Антонович? И чем он, Дима, так огорчился и даже напугал Николая Антоновича? Теперь он уже наверно рассердился и не захочет помочь. Отчаяние окончательно овладело мальчиком.

В тоскливом ожидании прошло минут пять. Дима потерял уже надежду, хотел выключить аппарат, уйти в свою комнату, броситься на кровать, зарыться в подушку.

Вдруг послышался резкий стук раскрывающейся двери, быстрые решительные шаги, и на экране вновь показалось лицо Березина — бледное, но как будто спокойное. Березин сел за стол, на обычное место, и, перекладывая с места на место какие-то бумаги, не поднимая глаз, сказал чуть охрипшим голосом:

— Ты извини меня, Дима, я было совсем забыл про тебя.

— Нет, нет… — торопливо возразил Дима. — Пожалуйста, Николай Антонович… Я в другой раз…

— Нет, ничего, — ответил Березин и мельком взглянул на Диму какими-то пустыми глазами. — Мне сообщили о внезапной смерти одного знакомого, и это очень расстроило меня. Да… Так, значит, насчет своего дела… Ну, отвечай прямо: ты очень хочешь попасть в Арктику?

— Очень… Очень, Николай Антонович, — невнятно проговорил Дима. Сердце его сразу упало от радости и страха.

«Что ты делаешь, Димка! — оглушительно закричал какой-то испуганный голос в его душе. — Не надо, не надо!»

Но Березин уже ответил, и нельзя было убежать от его решительных, строгих, деловых слов.

— Ну ладно. Раз ты уж так твердо решил… Вот что! Туда на днях отправляется один человек. Он возьмет тебя с собой. Приготовься, собери вещи на дорогу. Только немного. Электрифицированный костюм, немного белья, туалетные принадлежности. Об остальном позаботится этот человек.

— Хорошо, Николай Антонович, — едва шевеля губами, говорил Дима. — Спасибо… спасибо большое… На мыс? Да?

— Да, да… — нетерпеливо и досадливо ответил Березин.

И опять слабо заныло в испуганной и смятенной душе Димы: «Не надо… ой, не надо…»

Но уже какой-то невидимый поток подхватил и понес Диму, и мальчик только еще раз пробормотал:

— Спасибо, большое спасибо…

— Пустяки, не стоит. Но только помни, Дима! Чтобы ни одна душа не знала об этом. Особенно о моей помощи тебе, Ирина не простит мне этого.

— Никогда, никому, Николай Антонович! — горячо обещал Дима. — Честное пионерское… Честное ленинское! Вот увидите, Николай Антонович! Только…

Дима замялся, тяжело дыша, краснея еще больше, и поднял на Березина умоляющие глаза.

— Ну, что еще? — нетерпеливо спросил Березин.

— Николай Антонович… Только я хочу с Плутоном… Я не могу без него… Пожалуйста… Можно? Он все понимает и никому не помешает… И он мне очень нужен будет. Можно?

Березин поморщился и мгновение подумал.

— Ну, ладно! — сказал он наконец. — Бери и Плутона. Через два дня вызови меня по этому аппарату, в это же время. Ну, прощай, помни: никому ни слова!

— Спасибо, Николай Антонович, никому, никому…

Экран опустел, замер, превратился в гладкую овальную серебристую дощечку.

Дима постоял немного перед аппаратом, красный, взволнованный, почти падая с ног от неожиданно нахлынувшей усталости. Потом побрел к дивану и упал на него, не в силах собрать разбежавшиеся мысли, чувствуя странный озноб и слабость.

Глава двадцать третья Первые следы

В высокой светлой комнате было тихо и прохладно. На бледно окрашенных стенах висели портреты вождей страны, большая цветная карта Союза. Все здесь было приспособлено для сосредоточенного труда. Небольшой шкаф с приемно-передаточным радиоаппаратом стоял рядом с письменным столом. На столе — два телевизефона с экранами на откинутых крышках, шкатулка визетонпереписки, трубка диктофона, похожая на черную лилию с высоким гибким стеблем, выходившим из коричневого ящичка записывающего аппарата.

Комаров сидел за столом, углубившись в чтение. Время от времени он отрывался, выбирал из лежащей рядом пачки один-два фотоснимка, долго всматривался и изучал их.

Комаров читал «Сводку ежедневных донесений клязьминских постов по делу № ОК 0468».

Комаров неодобрительно покачал головой и, разложив перед собой снимки, указанные в последних трех донесениях, принялся внимательно изучать их.

Экран одного из настольных телевизефонов беззвучно светился. На нем появилось смуглое лицо Хинского. Глаза лейтенанта были задумчивы. Левая рука была на перевязи.

Комаров коленом нажал кнопку под столом. Дверь распахнулась, пропустила Хинского в кабинет и сейчас же закрылась.

— Садитесь, садитесь, Лев Маркович, — сказал Комаров, едва Хинский кончил рапортовать. — Рассказывайте… Но прежде всего, как рука? — заботливо спросил он.

— Ничего особенного, Дмитрий Александрович. Пустяковый вывих. Видно, вы не в полную силу работали, — улыбаясь, ответил Хинский.

— Не сердитесь, на старика? — допытывался Комаров, прищуривая глаза, полные отеческой теплоты.

— Да что вы, Дмитрий Александрович! Ради такой встречи не жаль было бы и десяти рук!

— Ну, при десяти руках мне, пожалуй, и несдобровать бы, — рассмеялся Комаров, но сейчас же оборвал смех. — Итак, Лев Маркович, что нового?

— Все утро потратил на поиски следов красной машины. Она была взята вчера в шестнадцать часов в Новоарбатском гараже…

— Это в каком же? — перебил Комаров. — Возле Москвы-реки?

— Нет, у начала магистрали, недалеко от Гидрогеологического института. Фотосчетчик гаража отметил номер машины и время ее выхода на улицу. Между шестнадцатым и двадцать первым часом ни в одном из московских гаражей эта машина не зарегистрирована.

— А в двадцать первом часу? — спросил Комаров.

— В двадцать один час ее приход отметил фотосчетчик подземного гаража у площади Маяковского. Мне повезло. Сейчас же по возвращении в гараж машина поступила на осмотр и промывку, но, к счастью, за ночь этих операций не успели проделать, даже не дотронулись до нее. В двадцать два часа я задержал машину по телевизефону в гараже, приехал туда, и, по моему требованию, ее со всеми предосторожностями перевели в особое, изолированное помещение. Ключи от помещения у меня. Там я подробно осмотрел ее.

— Так, так… — одобрительно сказал Комаров. — Что вам рассказали счетчики?

— Почти ничего нового. Подтвердили лишь то, что уже было нам известно.

— Именно?

— В шестнадцать часов она вышла из Новоарбатского гаража с одним пассажиром-водителем. Прошла пятьсот пятьдесят метров, остановилась, через десять минут приняла двух довольно легковесных пассажиров — оба весили всего восемьдесят восемь килограммов — и немедленно ушла на расстояние тридцати одного километра пятисот двадцати метров. Остановка после этого пробега в девятнадцать часов точно совпадает с донесением поста номер три на Клязьме. Показания часов и счетчиков машины об обратном пути, о нагрузке и времени прихода в гараж совпадают с моими расчетами и показаниями фотосчетчика гаража.

— Отлично. Что еще?

— Я тщательно осмотрел изнутри и снаружи кузов машины, сделал фотоснимки и исследовал их после многократного увеличения.

— Так… так… Хотя бы это ничего и не дало, но сделать надо было обязательно.

— Нет, это кое-что дало, Дмитрий Александрович.

— Ага! Тем лучше.

— Во-первых, на обивке сидения я нашел несколько длинных волнистых шерстинок блестящего черного цвета, а на подстилке в кабине следы больших собачьих лап. Несомненно, это тот черный ньюфаундленд, о котором доносит пост номер три.

— Можно, значит, не сомневаться, что именно на этой машине мужчина в кепи приехал на Клязьму с мальчиком и собакой и затем уехал, захватив человека с портфелем.

— Я тоже так думаю, Дмитрий Александрович. Кроме того, возле задних сидений электромобиля я нашел обрывок алюминиевой бумаги с печатным текстом, вероятно обрывок газеты или журнала.

Хинский, достав из бумажника обрывок, передал его Комарову. Тот внимательно рассмотрел тончайшую, не очень прочную металлическую бумажку на свет, прочел обрывки фраз, отпечатанных на ней с обеих сторон, и задумался.

— Так. Хорошо, — сказал наконец Комаров, подняв голову. — Что еще?

Хинский огорченно развел руками:

— Пока ничего, Дмитрий Александрович.

— Ну, что же! Поработали неплохо и узнали немало. Что вы думаете дальше предпринять? Надо идти по следам, пока они свежи и горячи.

Хинский минуту помолчал.

— Прежде всего, — начал он, — я хотел бы сегодня же обследовать окружность радиусом до пятисот пятидесяти метров вокруг Новоарбатского гаража, откуда была взята красная машина. Где-то на этой окружности была первая остановка машины. Возможно, кто-нибудь там запомнил ее яркую окраску. Одновременно надо будет поручить сержанту Васильеву…

На столе перед Комаровым послышалось тихое гудение, засветился экран второго телевизефона.

Хинский замолчал. Комаров включил аппарат.

Экран остался пустым, но из звуковой части аппарата послышался голос:

— Алло. Кто у аппарата?

— Двести восемьдесят шесть, — ответил Комаров.

— Колесо.

— Луна.

— Клязьма. Пост номер два. Разрешите срочно додожить, товарищ майор. Во дворе замечается усиленное движение людей между коттеджем и ангаром. Внесли в ангар чемодан и баул. Пришедший в шестнадцать тридцать через калитку со Школьной улицы человек вышел из коттеджа, переодетый в рабочий комбинезон, с какими-то инструментами в руках и направился в ангар. Предполагаю, идет подготовка к вылету.

— Кардан не появлялся? — живо спросил Комаров.

— Не появлялся, товарищ майор. Полчаса назад из коттеджа во двор вышел пришедший сюда вчера посторонний мальчик с собакой. Их сопровождал сын владельца коттеджа. Погуляли минут десять по саду и вернулись в дом.

— Больше ничего нового?

— Пока все, товарищ, майор.

— Спасибо. Будьте внимательны. Если начнут выводить геликоптер из ангара, немедленно сообщите. Буду у аппарата.

Комаров выключил телевизефон, и сейчас же по волновому избирателю вновь включил его. На экране появилась небольшая комната диспетчера при ангаре. Диспетчер, сидевший у пульта, на котором были видны разноцветные кнопки, рычажки, горящие и потухшие лампочки, светившиеся нити графиков, поднял глаза и вопросительно посмотрел на Комарова?

— Что прикажете, товарищ майор?

— Приготовьте, пожалуйста, скоростную машину к немедленному отлету и держите ее наготове.

— Слушаю, товарищ майор, — ответил лейтенант-диспетчер, быстро переводя какой-то рычажок на пульте и нажимая кнопку на щитке. — С пилотом?

— Непременно. На всякий случай — для длительного, дальнего и высотного полета. Машину перевести поближе, на малую площадку.

— Слушаю, товарищ майор. Через семь минут машина будет на малой площадке.

Комаров выключил аппарат, экран потух.

— Итак, мой дорогой, — сказал майор, обращаясь к Хинскому, — я опять отлучаюсь из Москвы. Когда вернусь, не знаю. После донесения поста номер три о заготовке продовольствия в ангаре клязьминского коттеджа я понял, что там организуется новое путешествие Кардана. Всю ночь я думал и не мог решить: следовать ли мне далее за Карданом или остаться в Москве и распутывать узел, завязавшийся вокруг Клязьмы. Сегодня я наконец договорился с заместителем министра государственной безопасности, что лично займусь Карданом и не выпущу его из виду, пока мне не станут известны цели, ради которых он пробрался в Советский Союз. Боюсь, что этот человек несет нам несчастье. У него есть какие-то связи, возможно — сообщники в Советском Союзе. Здесь пахнет преступной организацией, в которой Кардан, кажется, собирается играть видную роль. Посмотрим. А вы продолжайте идти по тем следам, какие уже имеются в Москве. Будьте терпеливы и настойчивы. Вы будете работать под руководством моего заместителя, капитана Светлова. Не забудьте получать сведения со станции Вишневск о ходе наблюдений за «освободителями» Кардана. Ну, прощайте, друг мой, — закончил Комаров, вставая и протягивая Хинскому обе руки. — Времени у меня остается мало. Каждую минуту могут вызвать. Я хочу оставить капитану Светлову и вам подробную инструкцию…

Хинский, прощаясь с майором, был взволнован и грустен.

— Дмитрий Александрович, — сказал он запинаясь, — вы, пожалуйста, присылайте хоть изредка весточку о себе…

— Непременно, Лев Маркович. Непременно, дорогой мой. При первой возможности.

Глава двадцать четвертая У ворот Арктики

Дима жил словно в тумане. Ни о чем невозможно было думать, ничто не доходило до сознания. Дима ходил растерянный, на вопросы отвечал невпопад, словно с трудом пробуждаясь от сна.

Березин назначил отъезд на 22 августа. И после этого Дима шел уже за событиями, как на аркане, с затуманенным сознанием. Иногда при взгляде на похудевшее лицо сестры, ему становилось больно и стыдно, и робко всплывала мысль: «А может, не надо… может, отказаться»… Но тут же вставало в воображении презрительное и насмешливое лицо Березина, и Диме казалось, что он уже слышит, как Березин цедит сквозь зубы: «Струсил… Я так и знал». И Дима гнал от себя мысль об отказе. Нет, он не трус. Он должен поехать, должен найти брата. Перед отъездом он оставит Ирине письмо, объяснит ей, что он не мог иначе, что он непременно вернется к началу занятий в школе. Только не надо говорить об Арктике, он напишет, что уехал… ну, куда-нибудь в другое место. А то она начнет искать, пошлет вдогонку радиограмму…

Дима так и сделал. В тот день, 22 августа, когда он в последний раз, с маленьким свертком в руке, вышел из дому, ведя на поводке степенно шагавшего Плутона, в кармане у Димы лежало письмо Ирине. В нем он сообщал, что один человек, сибирский охотник, берет его с собой в тайгу на охоту и что ровно через месяц они вернутся в Москву. «Только, пожалуйста, не беспокойся, Ирочка, нам в тайге будет очень интересно», писал он, подразумевая, очевидно, охотника, себя и Плутона. Потом следовали горячие поцелуи и опять просьбы не беспокоиться.

Зная, что отъезд из Москвы состоится ночью, а письмо дойдет очень быстро, через два часа, Дима опустил его в уличный почтовый шкаф, предусмотрительно замазав номер дома, корпуса и своей квартиры: письмо придет в почтовый узел района и там застрянет на некоторое время.

Пока отыщут квартиру по фамилии Ирины, пока доставят — пройдет ночь, и Димы уже не будет в Москве.

И вот, после ночного полета на геликоптере, Дима шагает по улицам Архангельска, молча рассматривает улицы, скверы и время от времени поглаживает Плутона, который с достоинством выступает рядом на коротком поводке. Плутон каждый раз в ответ поднимает тяжелую голову, вопросительно поглядывает на Диму и теснее прижимается к его ноге.

Долго не разговаривать с дорожным товарищем неловко, а разговор с ним как-то не налаживается. В сущности, Дима почти ничего не знает о человеке, с которым ему придется провести много времени в пути.

Этого человека зовут Георгий Николаевич. Так его назвали, когда знакомили с Димой на даче где-то под Москвой. Фамилию Георгия Николаевича Диме не сказали, да он и не обратил на это внимания. В общем, человек этот ему понравился. Познакомившись, Георгий Николаевич увел Диму к себе в комнату, долго разговаривал с ним, расспрашивал, почему ему так хочется попасть в Арктику, и все время добродушно улыбался, похваливая за смелость и мужественную любовь к брату. Потом он горячо поддержал мысль Димы, что его брат, вероятно, приземлился где-то на Северной Земле: не такие теперь машины в Советском Союзе, чтобы падать, разбиваться и губить людей. Дима, без сомнения, найдет брата, если будет настойчив и смел. Потом Георгий Николаевич сказал, что Дима должен переменить имя. В удостоверении, которое ему дадут перед отъездом, будет проставлена новая фамилия Димы — Антонов Вадим Павлович. Если его будут спрашивать, куда он едет, Дима должен отвечать, что едет к отцу, Павлу Николаевичу Антонову, в подводный поселок шахты № 6. Дима должен говорить, что Георгий Николаевич их хороший знакомый, что его фамилия Коновалов. По просьбе отца, Коновалов везет Диму в поселок, чтобы он там жил и учился в школе. Но лучше всего, если Дима будет поменьше говорить о себе, чтобы случайно не проговориться. Ведь если узнают, что он вовсе не Антонов, его могут вернуть обратно в Москву, а у Георгия Николаевича тоже будут большие неприятности.

Дима обещал все это хорошенько запомнить, а у самого сердце замирало от страха при мысли о таинственности, которая начинала окружать его.

Георгию Николаевичу, видно, очень понравился Плутон. Правда, он говорил, что больше пригодилась бы в Арктике простая сибирская лайка, но, вообще говоря, Плутон замечательный пес.

Новый знакомый погладил Плутона по голове и поиграл его мягкими ушами. Дима даже покраснел от удовольствия, с увлечением начал рассказывать об уме и силе своего друга и наконец приказал ему поздороваться с Георгием Николаевичем. Плутон исполнил приказание с обычной спокойной величавостью и достоинством, но, по-видимому, без особого энтузиазма, против обыкновения не шевельнув даже хвостом. Это, вероятно, объяснялось непривычной обстановкой, новыми людьми и вообще всеми треволнениями этого дня.

Дима ушел от Георгия Николаевича очень довольный, но больше с ним не встречался вплоть до посадки в геликоптер.

Перед посадкой, уже ночью, Георгий Николаевич передал ему удостоверение с фотопортретом Димы. В бумажке было сказано, что Вадим Павлович Антонов, 14 лет, направляется в сопровождении грузового наблюдателя министерства Великих арктических работ Г. Н. Коновалова к своему отцу П. Н. Антонову, в подводный поселок при шахте № 6, для проживания там и продолжения учения в поселковой школе.

Эти спокойные официальные слова придали Диме уверенность, и он смело вошел в кабину геликоптера.

В полете Георгий Николаевич был молчалив, все время курил, то и дело поднося к бритой верхней губе руку и сейчас же отдергивая ее. В начале пути он посоветовал Диме поспать, так как завтра день будет хлопотливый и отдохнуть не удастся. Дима охотно последовал этому совету и быстро заснул в откидном кресле, чувствуя теплоту Плутона, который лежал у его ног на ковре, положив тяжелую голову на вытянутые лапы…

Ранним утром высадившись в Архангельске, они отправились с аэродрома в город, позавтракали в большом автоматизированном ресторане и там же накормили Плутона. После этого, оставив Диму с собакой на бульваре у фонтана, Георгин Николаевич пошел по делам. Он отсутствовал часа четыре, а Дима ожидал его, читая взятую здесь же, в библиотечном павильоне, книжку об Арктике.

Георгии Николаевич вернулся довольный и веселый и сказал, что нужно поехать на Соломбалу — остров возле Архангельска, на Северной Двине, у которого стоит их электроход. Там они пообедают, после чего Георгий Николаевич пойдет еще кое-куда по делам, а вечером можно будет перейти на корабль. У Димы тревожно и радостно забилось сердце.

В большом поместительном электробусе.[71] они через полчаса достигли речного порта и поехали вдоль набережной. Глаза у Димы разбежались. Тут были огромные океанские многопалубные электроходы, совершавшие пассажирские рейсы до Мурманска, Шпицбергена, до советских портов Черного и Балтийского морей и далеко за границу. Они были нарядно окрашены, сверкали на солнце металлическими частями, стеклами больших иллюминаторов. У самых быстроходных экспрессов носовые и кормовые части, вплоть до самой верхней палубы, были наглухо закрыты прозрачной обшивкой безукоризненно обтекаемой формы. В далеком пути такая же обшивка укрывала весь электроход, и он походил на торпеду — гладкую, без единого выступа, кроме невысокого прозрачного колокола над рубкой. Были здесь и большие старинные теплоходы[72].

Дальше, вверх по реке, за длинным мостом, красивой дугой перелетавшим через нее, виднелось, словно стадо огромных лебедей, множество белых речных электроходов. От устья Северной Двины, через систему ее притоков, соединительных каналов и озер, затем по Неве, Волге, Днепру, Дону они совершали рейсы до Ленинграда, Москвы, Астрахани, Ростова-на-Дону, Херсона.

По спокойной зеленовато-голубой воде, сверкавшей под солнцем, сновали по всех направлениях катера, буксиры, яхты под высокими белоснежными парусами. С верховьев реки, сверкая иллюминаторами и окнами кают, приближался большой трехпалубный электроход, наполненный пестрой толпой пассажиров.

Над всей рекой стоял гул кипучей жизни, работы людей и машин. Слышались тягучий вой сирены и тонкие вскрики судовых гудков.

Электробус шел вдоль портовых складов, от которых по рельсам ходили к пристаням и обратно огромные портальные краны с тяжелыми грузами. Внизу, из подземных галерей, и вверху, по узким мосткам эстакад, из амбаров и складов к раскрытым бортам кораблей непрерывно ползли ленты конвейеров и передавали груз в трюмные лифты. Даже Московский порт показался теперь Диме маленьким и тихим по сравнению с этими «воротами Арктики», которым словно не было конца.

В электробус входили пассажиры — энергичные, загорелые моряки, полярники с дальних зимовок, спокойные, вдумчивые люди из таежных чащ, ведущие огромное лесное хозяйство страны, и строители арктических подводных поселков и шахт. Это были веселые, говорливые люди, они узнавали друг друга, вступали в оживленные разговоры, расспрашивали — кто, куда и на какую работу едет, рассказывали новичкам о чудесах подводной жизни и работы.

Из окна электробуса Дима увидел на рейде и у причалов не похожие на другие корабли с голубыми вымпелами, трепавшимися на тонких невысоких мачтах. Эти суда сидели низко, казались широкими, грузными. У Димы сразу екнуло сердце. По голубым вымпелам он сразу понял, что это полярные суда.

Электробус остановился у портового клуба, и Георгий Николаевич сказал, что пора выходить.

Они пообедали в тихом зимнем саду клубного ресторана. Потом Георгий Николаевич отвел Диму в комнату отдыха, а сам ушел, сказав, что вернется часа через три.

Началось томительное и беспокойное ожидание. Совсем вплотную приблизился час отъезда в неведомую влекущую даль, и Димой овладевали тоска и боязнь. Порой ему казалось, что вот-вот человек, читающий газету за соседним столиком, встанет, подойдет и спросит: «Откуда ты мальчик? Зачем ты здесь?» И Диме хотелось убежать, скрыться куда-нибудь в уголок, где бы его никто не мог заметить. Он взял со стола какую то книгу, пытался читать, но ничто не шло в голову, и он тупо смотрел на раскрытую страницу, боясь поднять глаза.

Человек ушел, и Дима вздохнул свободнее, но вскоре его охватило новое беспокойство: а что если Георгий Николаевич раздумает, не придет сюда и оставит Диму здесь одного?

На одну минуту Диму даже обрадовала эта мысль. Все уладится, и он не будет виноват, если вся эта поездка расстроится. Он вернется домой, в Москву, опять будет дома, с Ириной, с Лавровым, с товарищами. А Валя? Надо спасать Валю! Он погибает! Нет, нельзя возвращаться! Надо скорее попасть на мыс — сколько уж дней напрасно прошло! И как там идут поиски? Приготовят ли собак? Хорошо, что он Плутона с собой захватил. В крайнем случае Плутон один сможет потащить Димины нарты. Вдруг сердце у Димы сжалось: а что если его не возьмут в экспедицию, прогонят? Нет, нет, ни за что! Он докажет им…

При мысли об этом Дима нахмурился, резко повернулся на стуле, упрямо перебросил ногу на ногу, задев Плутона, лежавшего на ковре. Плутон вскочил, со скорбным недоумением посмотрел на Диму из-под желтых пятнышек над глазами и положил свою тяжелую голову ему на колени. Диме стало неловко под его пристальным взглядом. Он словно прочел в преданных глазах собаки немой и тоскливый вопрос: зачем мы здесь? Почему мы не идем домой? Дима погладил друга, почесал за ухом, потом вдруг нагнулся, прижал к себе его голову и прошептал:

— Плутоня… Это ради Вали… Мы не бросим его, мы его будем искать.

А Георгия Николаевича нет и нет. Солнце, опускаясь все ниже, протянуло сквозь окна широкие золотые полотнища.

Плутон, шумно вздохнув, опять улегся. Дима задремал.

Лишь «ночью», когда солнце, спрятавшись под горизонт на несколько часов, залило кровавым пожаром половину неба, вернулся Георгий Николаевич. Вскоре очи все втроем, минуя мост, взошли на огромный двухэтажный паром, чтобы переправиться через реку на остров, где готовились к отплытию суда их каравана. Во время переправы Георгий Николаевич, сумрачный и чем-то недовольный, сказал, что «Чапаев» не готов, погрузка задерживается и придется еще несколько дней торчать в Архангельске. Диму это сообщение очень огорчило.

Со стапелей Мурманского судостроительного завода «Чапаев» сошел лет двадцать назад. Он был построен специально для плавания в полярных водах и снабжен всеми современными техническими средствами для борьбы со льдами. Его сварной, без заклепок корпус был сделан из специальной прочной и легкой стали, толстый «ледовый» пояс из той же стали окаймлял его с обоих бортов, предохраняя от опасного натиска льдов. Подводная часть корпуса была с двойной обшивкой. Удвоенное против обычного количество стальных ребер судна — шпангоутов и бимсов — поперечных балок, связывающих под палубами каждую пару шпангоутов, должно было усилить сопротивление судна при сжатиях. Днище у «Чапаева» было закругленное, и благодаря этому при особо сильных сжатиях льда корабль выжимался кверху, как бы выскальзывая из смертельных ледовых объятий. Кроме того, нос под водой был срезан, и «Чапаев» мог с ходу налезать на лед и всей тяжестью ломать его, прокладывая себе путь.

Однако «Чапаев» не был настоящим современным ледоколом. Это был обычный полярный электроход для перевозки грузов и людей в арктических условиях. Палубы «Чапаева» были герметически укрыты сверху и с боков прозрачно-стальной обшивкой. Люди, защищенные от всех капризов арктической погоды, могли спокойно работать на палубах. Сквозь прозрачное, но надежное прикрытие они могли и в ненастье следить за состоянием моря и льдов, наблюдать за бушующей снаружи стихией.

Электричество приводило в движение все машины на корабле, вращало винты, обогревало все помещения, начиная от капитанской рубки и пассажирских кают до самого глухого закоулка. На электричестве готовили пищу, оно доставляло во все уголки чистый подогретый воздух, питало радио и телевизефонные установки, радиопеленгаторы,[73] эхолот,[74] ультразвуковые прожекторы,[75] предупреждавшие водителей судна о подводных и надводных препятствиях, возникающих на пути, радиолокационные установки.[76]

Сердцем этой системы были батареи аккумуляторов, распределенные из предосторожности в трех различных местах: на носу, в середине корабля и на корме.

В этих маленьких, легких и чрезвычайно емких аккумуляторах хранился огромный запас законсервированной электроэнергии, способный обеспечить все нужды корабля на полтора-два года. Это стало возможным с тех пор, как Московским институтом физических проблем был открыт новый сплав электродий, который обладал способностью накапливать огромное количество электроэнергии в низкой температуре жидкого воздуха, долгое время сохранять ее и потом по мере надобности отдавать.

Эти портативные аккумуляторы произвели настоящую революцию в промышленности и быту. Электромоторы, не связанные теперь громоздкой сетью проводов с дальними источниками энергии, повсюду вытесняли другие двигатели. Вместо огромных складов угля, котельных установок на заводах, фабриках и паровозах, вместо сложной сети электропроводов для поездов, вместо бензиновых баков, тяжелых баллонов со сжатым газом на тракторах и автомашинах повсюду ставились небольшие батареи электроаккумуляторов с легкими, компактными электромоторами. Крохотные аккумуляторы помещали в электроплитки и утюги, в днища кастрюль и сковород, в нагревательные приборы в лампы, в электробритвы, в аппараты микрорадио, часы, электрифицированные одежды — всюду, где нужен был независимый, автономный источник света, тепла, работы. Использованные и истощенные аккумуляторы быстро заменялись новыми. Перезарядка их легко производилась на любой электростанции или у придорожных электроколонок.

«Чапаев» же для этой цели имел две ветробашни — на баке и на корме. В свежую погоду они выдвигались из трюмов корабля над его верхней палубой, и эти походные ветроэлектростанции, используя постоянный ветер полярных областей, могли пополнять запасы электроэнергии по мере истощения судовых аккумуляторов.

Глава двадцать пятая На «Чапаеве»

Разину красную пасть, огромный белый медведь с ревом навалился на Диму и повалил его на лед.

«Завтракать! Завтракать!» — почудилось мальчику в рычании зверя.

Дима вскрикнул, рванулся и широко раскрыл глаза.

Перед ним была уютная, светлая, сверкающая лаком переборок каюта. На вешалках возле двери чуть покачивалась одежда. Тихонько дребезжали стаканы и графин с водой в своих гнездах на полочке.

Возле койки, положив передние лапы и голову на грудь мальчика, стоял, пошатываясь, Плутон и то тихонько скулил, то испуганно рычал, когда пол каюты выскальзывал из-под его задних лап.

Сердце еще испуганно трепыхалось в груди, но Дима с облегчением вздохнул и улыбнулся Плутон. Пес по-щенячьи взвизгнул, спрыгнул на пол, и его радостный лай загремел в маленькой каюте. Но каюта опять врдруг качнулась, лай тотчас же оборвался на жалобной ноте, и Плутон припал к полу, скорбно глядя на хозяина.

Из репродуктора послышался громкий голос:

— Завтракать, завтракать! Первая смена кончает.

Дима улыбнулся, вспомнил свой сон; и вскочил с койки.

Он торопливо умывался, разговаривая с Плутоном:

— Не скучай, Плутоша! Сейчас позавтракаю, потом тебе принесу поесть. Проголодался? Правда? Потом пойдем гулять.

Дима быстро кончил свой туалет и, приказав Плутону лежать смирно, вышел из каюты.

Во всю длину большой, высокой столовой тянулись два ряда тонких, стройных колонок из пластмассы цвета слоновой кости. Сквозь широкие окна из прозрачной стали вливался туманный свет, видны были тяжелые свинцовые валы с пенистыми гребнями. Валы проваливались, потом вновь медленно набухали, вздувались и вдруг, сгорбившись и злобно оскалив длинные ряды белых зубов, бросались вперед, на невидимого врага, и бессильно падали вниз, чтобы через минуту опять подняться для новой атаки.

Над волнами, то поднимаясь, то стремительно падая к воде, летали во всех направлениях черно-белые и белые чайки. Вместе с заглушенным завыванием ветра в столовую чуть слышно доносились их жалобные крики. Ветер подхватывал птиц, и они боком уносились вдаль, кувыркаясь, взмывая и тяжелыми взмахами вновь догоняя корабль. Другие чайки сидели на воде, колыхаясь на волнах и купаясь в их пенистых гребнях.

Дима с минуту наблюдал сквозь окно картину взволнованного моря, а затем пошел к облюбованному им еще с первого дня плавания месту за дальним столом у окна. Отовсюду слышались звон посуды, громкие разговоры, шутки, смех. Конвейеры находились в непрерывном движении, подавая из широких выходивших из центра каждого стола труб закрытые термосные тарелки, столовые приборы, плоские сосуды с напитками. Перевалив через круглую вершину стойки, конвейерная лента исчезала в другой трубе, унося в своих гнездах и карманах использованную посуду.

— А! Здравствуй, молодой человек! — весело, как старого знакомого, приветствовал Диму сидевший за столом моряк в кителе с позолоченными пуговицами, голубым вымпелом и золотыми нашивками на рукаве.

Моряк был невысок, смугл, худощав. На подвижном лице живым блеском горели большие черные глаза. Жесткие черные, точно лакированные волосы были гладко причесаны. Как у большинства людей его склада, живых, быстрых, энергичных, трудно было определить возраст этого человека. Ему легко можно было дать и тридцать, и сорок лет.

— Садись, садись, — продолжал он, наливая в стакан дымящийся кофе из термоса. — Ну, как спалось? Как себя чувствуешь при свежем ветерке?

— Спасибо, Иван Павлович, — смущенно ответил Дима, усаживаясь в кресло. — Спалось очень хорошо… Только голова сейчас чуть-чуть кружится. Ветер — пять баллов, — точно оправдываясь и в то же время щеголяя морскими словечками, добавил Дима.

— О, да! — внушительно подняв палец, подтвердил Иван Павлович. — Пять баллов! Это не шутка. Да ты заказывай себе завтрак. Чего тут засиживаться?

Дима быстро просмотрел лежащее в рамке под стеклом меню и нажал несколько кнопок, вделанных в стол.

— Ты непременно возьми тюленьи отбивные по-североземельски. Попробуй — пальчики оближешь! — рекомендовал Иван Павлович.

Дима рассмеялся. Этот человек ему очень нравился. Дима познакомился с Иваном Павловичем Карцевым в первый же день плавания за обедом и теперь норовил приходить в столовую в ту смену, когда Иван Павлович завтракал, обедал и ужинал. Дима уже успел узнать у своего нового знакомца, что он главный электрик на «Чапаеве». Морское училище кончил на штурмана, а потом увлекся электротехникой и вот уже десять лет работает в полярном флоте по этой специальности.

— А разве тюленье мясо так вкусно? — спросил Дима, снимая с конвейера кофе в термосе, заказанные блюда и приборы со своим номером. — Я думал, что его едят только во время дрейфа во льдах или потерпевшие крушение.

К столику подошел высокий широкоплечий человек со спокойными серыми глазами, чисто выбритыми лицом и головой. Кивком поздоровавшись с сидевшими за столом, он занял свободное кресло и углубился в изучение меню.

— Отстал, отстал, молодой человек, — возразил Иван Павлович, — лет на двадцать отстал! Повар в поселке на Северной Земле, давно уже нашел такой способ готовить тюленье мясо, что полярник не променяет его на самую лучшую дичь.

— А без этого способа его неприятно есть? Вам приходилось, Иван Павлович? — спрашивал Дима.

— Приходилось в самой первобытной обстановке, лет пять назад. Зима тогда была ранняя, вот как в этом году ожидается. И случилось, что заблудился я в тумане во льдах. Пять дней блуждал, голодал, наконец подстрелил тюленя у лунки. Ну, и зажарил его самым примитивным образом, и таким он мне показался вкусным — не хуже, чем по-североземельски! Да ты ешь, а то кофе остынет.

— Страшно интересно! — сказал Дима, словно пробуждаясь и принимаясь за завтрак. — А как же это случилось, что вы заблудились? Расскажите, Иван Павлович!

— После когда-нибудь. Длинная история. После завтрака приходи к люку машинного отделения. Я освобожусь, погуляем.

— Простите, товарищ, — обратился к Ивану Павловичу человек с бритой головой и серыми глазами. — Вы вскользь заметили, что зима в этом году будет ранняя. Если вас не затруднит, не скажете ли, почему вы так думаете?

— Это уже давно всем известно, — охотно ответил Иван Павлович. — Еще прошлой осенью и зимой наши и иностранные гидрологи обратили внимание, что температура Гольфстрима в Атлантике несколько понизилась и количество его теплых вод, поступающих в Полярный бассейн, уменьшилось. Было еще много других метеорологических и гидрологических показателей. Обработанные по методу академика Карелина, они дали полное основание предсказать раннюю и суровую зиму в этом году.

— Вот как! — задумчиво заметил человек с серыми глазами, поглаживая свой гладкий квадратный подбородок. — Когда же, по-вашему, должна кончиться полярная навигация?

Иван Павлович покачал головой, пожал плечами.

— По-настоящему, — ответил он, — учитывая этот прогноз, можно бы сделать еще два-три рейса. Но в этот рейс мы вышли с таким запозданием… Задержали в порту с погрузкой на целых десять дней! Подумайте, — внезапно заволновался Иван Павлович, — потеряно десять драгоценных дней короткого арктического лета! А ведь в портах скопилось множество невывезенных грузов, без которых зимой может остановиться строительство подводных шахт. Там есть и продовольствие. Если его вовремя не доставить подводным поселкам, то отрезанные от мира на всю зиму люди начнут терпеть лишения. Вот и придется теперь, не считаясь с погодой, плавать с риском для судов пока можно будет.

Иван Петрович замолчал, нервно барабаня пальцами по столу. Молчал и человек с серыми глазами. Дима с аппетитом уплетал тюленину по-североземельски, поглядывая в окно.

Море утихло. Валы вздымались ленивее и беззлобно катились вперед. Становилось светлее.

— Почему же все так сложилось? — спросил незнакомец. — Как вы думаете?

Иван Павлович передернул плечами.

— Разное говорят. Одни думают, что всему причиной поздняя весна и, значит, позднее открытие навигации. А иные считают, что многие корабли поздно вышли из ремонта и работают не там, где нужно, и не полностью.

— Но, может быть, из-за позднего начала летней навигации рассчитывают на зимнюю, подводную?

Иван Павлович махнул рукой.

— Для строительства шахт и поселков нужен главным образом громоздкий материал. Даже наш грузовой подводный флот не справится с ним. Ну, простите, надо идти… Заболтался…

Иван Павлович быстро вышел из столовой.

Человек с серыми глазами задумчиво погладил подбородок и принялся молча доканчивать завтрак.

Дима торопливо выпил кофе, убрал в конвейер посуду и опять несколько раз нажал кнопки заказа.

Человек с серыми глазами удивленно посмотрел на него.

— Неужели ты еще голоден? Как тебя зовут, мальчик?

Дима смотрел в окно и любовался переменчивыми красками зари на далекой земле. Захваченный врасплох, он на минуту смешался, потом, вспомнив советы Георгия Николаевича, неохотно ответил:

— Зовут Дима… А это для собаки… Я с собакой еду…

— Ах, вот как! Большая, красивая собака? Я ее заметил вчера. Кажется, ньюфаундленд?

— Да, — коротко ответил Дима, чувствуя себя все более неудобно.

Он привык разговаривать вежливо, даже если не хотелось говорить, и ему было неловко так коротко и отрывисто отвечать. Этот большой, сильный человек со спокойными серыми глазами нравился Диме. От него исходило спокойствие, а в густом голосе было много теплоты. Кажется, очень хороший человек… Поговорить бы с ним, да нельзя — страшно, еще проговоришься.

В первый раз в жизни Дима не мог поговорить с человеком так, как ему хотелось бы, и от этого мальчику стало тяжело.

— Куда же ты едешь, Дима? — В голосе человека послышались едва заметные участие и ласка.

В это время на конвейере показались нарезанный ломтями хлеб и два блюда с номером Димы. Дима торопливо вскрыл термосные тарелки, переложил куски мяса между ломтями хлеба и, чувствуя, что краснеет, словно стыдясь чего-то, быстро ответил, вставая с места:

— Я к папе еду, в подводный поселок…

Мальчик почти побежал к дверям. Человек проводил его взглядом до двери и лишь после того, как он скрылся, вернулся к прерванному завтраку.

Глава двадцать шестая Новый друг

Самолетная база острова Визе радировала, что море далеко на запад от острова покрыто тяжелым паковым[77] льдом и прямой путь к шахте № 6 небезопасен. С острова Уединения, лежащего почти в центре Карского моря, воздушная разведка, наоборот, доносила, что в районе острова море большей частью свободно, лишь местами встречаются скопления мелко битого льда и большие поля дрейфующего пакового льда, которые легко обойти.

Рация острова Домашнего сообщала такие же успокоительные сведения, добавляя, что у западных берегов Северной Земли сейчас густо идет сайка, которую сопровождают стада белух. Сайка — чисто морская рыба, держится в холодных водах, не избегая и кромки льда. Но белуха, для которой сайка в открытом море является основной пищей, боится больших пространств, покрытых сплошным льдом. Подобно родственным ей китам, кашалотам, дельфинам, белуха должна часто подниматься на поверхность, чтобы обновлять запас воздуха в своих объемистых легких. Сплошные льды не дают ей этой возможности. Вот почему присутствие белух у западных берегов Северной Земли как бы подтверждало благоприятные сообщения с острова Домашнего.

В Арктике прямой путь не всегда бывает самым коротким.

Капитан «Чапаева» Василий Николаевич Левада, старый опытный полярник, знал цену этой истине. Лучше проходить длинным кружным путем, но чистой водой, чем пробиваться напрямик короткой дорогой, но сквозь тяжелые, всегда опасные льды, с риском повредить судно или надолго застрять.

Капитан Левада решил вести караваны следующих за ним судов кружным путем, через район острова Уединения. Правда, на широте мыса Желания и дальше к югу миль на тридцать лежала широкая полоса сплоченного семибального льда, но капитан был уверен, что «Чапаев» сможет преодолеть ее без особого труда и провести даже такие, не приспособленные для плавания во льдах суда, как «Полтава» и «Щорс».

На долготе мыса Желания «Чапаев» круто повернул на восток. «Полтава» и «Щорс», четко выделяясь огромными и в то же время изящными контурами на сером небе, последовали за своим вожаком.

Капитан Левада с тревогой посматривал на них с высоты своего мостика. И о чем только думали в Москве и Архангельске, когда направляли сюда этих франтов?! Понавешали на них по ватерлинии[78] стальные ледовые пояса и думают, что все сделано для их безопасности. А шпангоуты! А бимсы! А весь их деликатный скелет, совсем не созданный для могучих ледовых объятий! Хорошо, что пассажиры, все до одного, на «Чапаеве». Хоть за них-то душа спокойна. «Ну, да ладно! — встряхнулся старый капитан. — „Чапаев“ пошире этих красавцев! Он проложит для них достаточно свободный канал во льдах, А сжатий летом почти не бывает».

К вечеру сильно похолодало, пошел густой снег.

В обоих бортах «Чапаева» во всю их длину открылись продольные щели, и из них медленно поднялись между вертикальными стойками широкие пластины прозрачного металла. Вверху пластины достигли такой же прозрачной крыши и автоматически наглухо скрепились с ней.

Весь «Чапаев» оказался укрытым от непогоды, на палубах стало тепло и уютно. Автоматические снегоочистители равномерно двигались по прозрачным стенам вверх и вниз — сохранялась отличная видимость.

В густой кружащейся пелене снега никто не заметил появления первых мелких льдин. Их почувствовали лишь по ударам о корпус судна.

Дима стоял один на своем любимом месте — на баке, там, где у форштевня сходились углом верхние прозрачные стены корабля. Мальчик задумчиво смотрел вперед, в снежные вихри, мечущиеся перед ним снаружи, прислушивался к стонам ветра.

Вот он сейчас в самом сердце Арктики, и льдины кругом, и снег и холод. И ничего особенно интересного. Даже скучно. Не то, что дома. А что теперь дома? Его, наверное, ищут. Ира плачет. А что если вернуться? Сказать Ивану Павловичу… Нет, и думать об этом нельзя. Он должен найти Валю! Но легко ли найти человека здесь, в этих бескрайных льдах?

Льдины стучались о борта «Чапаева» все сильней, а ветер сразу стих, как будто его и не было. Можно было различить крупные льдины вокруг корабля. «Чапаев» раздвигал их носом, и они теснились в стороны, налезая одна на другую, ломаясь. Вон впереди одна, круглая, большая, совсем как островок, даже не качается. «Чапаев» идет как будто нарочно прямо на нее, расталкивает льдины помельче, точно хочет именно с ней встретиться. Вот она все ближе, совсем близко… У Димы на мгновение замерло сердце. Ух! Легкий толчок, чуть заметное сотрясение палубы под ногами — и огромная льдина беззвучно лопнула, словно кожа на барабане: по ней побежали две змейки-трещины, они на глазах делались все шире, потом средняя из трех новых льдин наклонилась набок, стала торчком на ребро, прозрачное, чистое, как стекло — зеленое с синевой. А «Чапаев» равнодушно идет дальше, словно никакие силы в мире не могут его остановить. А льдина так, торчком, и пошла вдоль его борта, жалкая, побежденная. Она жалобно скрипит, визжит — даже в груди ноет от этого визга. Впрочем, визг и скрежет несутся теперь отовсюду. Кругом, далеко-далеко — лед; ближе он розовый, а дальше фиолетовый, и вдруг весь он вспыхнул, заблестел, как на солнце. Откуда же солнце.

Дима оглянулся. На небе клубились темные низкие тучи, снег уже не падал. С запада низко, совсем у горизонта, пробиралось оранжевое солнце и на прощанье раскрасило весь ледяной мир.

А около Димы стоял тот высокий, со спокойными серыми глазами человек. Он смотрел вперед и молчал, точно не замечая мальчика. Так простояли они с минуту, не произнеся ни слова.

Потом человек опустил глаза и посмотрел на Диму. Встретив спокойный дружественный взгляд, Дима опять почувствовал симпатию к незнакомцу, желание поговорить с ним и неловкость оттого, что это было запрещено.

Человек улыбнулся и тихо спросил:

— Ну, что ты думаешь об этой картине? Нравится тебе?

И вдруг какое-то ожесточение охватило Диму. Что ему надо? Чего он пристает? И без него грустно. И неожиданно для самого себя мальчик ответил:

— А зачем вам знать, что я думаю? Отвратительная картина!

И, круто повернувшись, он побежал к трапу, бегом пронесся по палубе и ворвался в каюту.

При виде Димы Плутон, дремавший на ковре, тревожно вскочил на ноги.

— Лежи, лежи, Плутон, — проговорил Дима задыхаясь.

Опустившись вместе с ним на ковер, он положил голову на вытянутые лапы собаки.

Возмущение не проходило, и Дима прижался к Плутону, бормоча:

— Смотрит и смотрит… Подглядывает, что ли? Что ему от меня надо? Как будто он что-нибудь знает…

Плутон тихо заворчал и осторожно лизнул Диму в ухо.

— Не надо лизать, Плутон!

Плутон легонько постукивал пушистым хвостом по ковру, обнюхивал затылок Димы, щекотно шевеля волосы своим большим шершавым носом. Снаружи, за бортом, визжали и царапались льдины; казалось, будто они царапают сердце. А весь мир лежал кругом пустой и холодный, словно вымерший, и только он, Дима, остался в нем, одинокий и обиженный.

Дима прерывисто всхлипнул, вскочил с ковра и сел в кресло.

Плутон немедленно встал, подошел и положил тяжелую голову Диме на колени. Дима машинально почесал его за ухом.

А почему, собственно, он так ответил тому человеку? Почему вдруг вспыхнула в нем такая злость? Ах, не надо было! Не надо было! Что он теперь подумает?

И Дима опять увидел перед собой спокойное лицо и серые, немного удивленные глаза.

Дима вскочил с кресла и выбежал в коридор.

Лишь очутившись на палубе, Дима заметил, что «Чапаев» стоит на месте. Позади него среди ледяного поля виднелись огромные неподвижные силуэты «Полтавы» и «Щорса». По полю тянулись длинные гряды торосов, валы из нагроможденных друг на друга обломков льдин, торчали одинокие ропаки, и все было покрыто нежно-голубым покрывалом снега, который дальше, к горизонту, окрашивался в густой сиреневый цвет. Спускались сумерки.

С кормы раздалось тихое шмелиное гудение, и вдруг над «Чапаевым» взвился в воздух небольшой, синий с желтыми полосами геликоптер. Он повисел минуту неподвижно над кораблем, тускло поблескивая своим вращающимся ротором и окнами фюзеляжа, потом передний тянущий пропеллер завертелся, и геликоптер, поднимаясь все выше, стремительно понесся на восток.

«Ледовая разведка», — мельком подумал Дима, пробираясь к палубным каютам.

В конце тихого, мягко освещенного коридора, у двери, найденной после долгих нетерпеливых расспросов, Дима передохнул и, закусив губу, упрямо сжав брови, громко постучал.

— Сейчас, сейчас, — послышался из каюты спокойный голос.

Щелкнула задвижка, дверь раскрылась, и на пороге показалась знакомая статная фигура.

— Дима, ты?! — с удивлением произнес человек. — Что случилось? Входи, входи!

Дима споткнулся о порог, но успел схватиться за дверь и с силой захлопнул ее за собой.

— Я… — начал он звенящим голосом. — Я разговаривал с вами сейчас грубо… дерзко… Простите меня!

Губы человека тронула спокойная, мягкая улыбка, тепло глянули серые глаза.

— Что ты, Дима! — мягко прозвучал его приятный, несколько глухой голос. — Право, не стоило так волноваться. Я ведь понимаю, что ты неплохой мальчик. Мы просто забудем об этом и станем друзьями. Ладно?

И человек протянул Диме свою широкую сильную руку. С глазами, полными радостных слез, Дима порывисто схватил ее, и его маленькая рука потонула в теплой, мягкой ладони человека. А тот, обняв Диму за плечи, подвел его к широкому дивану.

На круглом столике стояли кофейный прибор с недопитой чашкой кофе, корзинка с печеньем, хрустальная вазочка с виноградом.

— Садись, садись, — говорил человек, опускаясь рядом с Димой на диван и нажимая одну за другой буфетные кнопки на переборке. — Гостем будешь. Я очень рад, что ты зашел. Скучно в одиночестве кофе пить. Не то что тебе. Ты в каюте с соседом и собакой. Прекрасная у тебя собака!

Человек говорил не торопясь, его движения были спокойны. Разговаривая, он протянул руку к соседнему окну, выходившему на палубу, спустил тяжелую штору. В каюте под матовым светом лампы стало совсем уютно. Все здесь нравилось Диме, и ему стало жалко Плутона, одиноко лежащего теперь в темной пустой каюте.

Дима почувствовал благодарность к незнакомцу за то, что он и про Плутона вспомнил, и мальчик торопливо ответил:

— Спасибо… спасибо… — Он запнулся.

Собеседник понял и подсказал:

— Меня зовут Дмитрий Александрович.

— Спасибо, Дмитрий Александрович. Вы знаете, Плутон мой лучший друг, Дмитрий Александрович! — горячо добавил Дима. — Он такой умный, такой умный, ну прямо как человек! Он даже умеет смеяться! Очень забавно! Я как-нибудь при вас рассмешу его. Сами увидите.

— Правда?

В переборке прозвучал короткий звонок, и раскрылась дверца буфетного конвейера. Дмитрий Александрович снял с конвейера чашку с блюдцем и ложечкой, сахар, корзинку с новым печеньем и вазочки с фруктами, вареньем, конфетами.

За горячим кофе беседа о Плутоне продолжалась с новым оживлением. Дима мог часами говорить о своем друге, рассказывать о его длинной родословной, которую знал наизусть, о его уме, силе и подвигах.

Да и Дмитрий Александрович оказался большим знатоком собак, настоящим кинологом. Он столько интересного рассказывал про них, особенно про ньюфаундлендов, что Дима просто диву давался, и его дорогой Плутон раскрывался перед ним совершенно в новом свете. Дима, например, не подозревал, что ньюфаундленды не раз участвовали в арктических экспедициях прошлого, а знаменитый Торос, спутник Пайера и Вайпрехта, открывших Землю Франца-Иосифа, прославился на весь мир.

Время в уютной каюте уходило незаметно, когда вдруг снаружи послышалось тихое жужжание, через минуту прекратившееся.

— Геликоптер вернулся из ледовой разведки, — сказал, прислушиваясь, Дмитрий Александрович. — Сейчас, наверное, «Чапаев» тронется в путь. Хочешь, Дима, посмотреть? Очень интересно, как работает ледокол ночью.

Короткая сумеречная сентябрьская ночь уже опустилась на корабль. Все вокруг потеряло свои естественные очертания, получило неопределенные, смутные формы. И лед, среди которого неподвижно стоял «Чапаев», был уже не тот, что встретился несколько часов назад. Это был тяжелый паковый, многолетний лед, серьезная преграда на пути. Все пространство, насколько хватал глаз, было занято этим льдом. Он лежал, как толстая белая кора, вся изрытая, словно перепаханная гигантским плугом.

Едва лишь Дмитрий Александрович и Дима поднялись на бак, как яркий светло-сиреневый свет залил весь лед вокруг судна, и все заискрилось, засверкало миллиардами радужных блесток. Мощные прожекторы «Чапаева» прорезали сгущающуюся тьму и ослепительно ярко осветили дикую страну льда и снега.

Корабль стал медленно отходить назад. Послышался знакомый визг потревоженного льда. Отойдя метров на пятьдесят, «Чапаев» на мгновение остановился и сейчас же полным ходом двинулся вперед.

Дима вцепился руками в борт судна в ожидании ужасного толчка. Лед быстро надвигался. Раздался глухой шипящий удар, «Чапаев» вздрогнул, и Дима почувствовал, как вместе с носом корабля поднимается все выше и выше. «Чапаев» налезал на лед. Еще несколько секунд, и вдруг под ногами послышался гулкий грохот, стон и скрежет — впереди и по сторонам «Чапаева» разбежалась сеть извилистых черных трещин, и корабль стал медленно опускаться вниз. С воем и визгом льдины топили друг друга; иные, подмятые носом корабля, погружались в черную воду, иные всплывали и тащились за судном, как пленники, издавая визжащие вопли.

«Чапаев» отступал и вновь налезал на лед, ломал, крошил, подминал под себя обломки, продвигаясь вперед. А лед упорно шел ему навстречу, высылая из тьмы все новые и новые ряды одетых в сверкающие доспехи бойцов.

Порой корабль сворачивал в сторону, к трещинам и разводьям, о которых сообщала капитану лежавшая перед ним аэрофотосъемка с геликоптера. «Чапаев» шел по ним в спокойной воде, покрытой уже тонкой пленкой свежего льда, и грохот жестокого сражения сменялся тогда певучим звоном.

Почти три часа длилась эта борьба со стихией, но Дима не мог отойти от борта. Каждый разбег корабля перед штурмом обещал что-то новое, каждое отступление перед разбегом наполняло Диму ожиданием еще не испытанного. Не хотелось уходить с палубы.

Широкие трещины попадались все чаще, каналы становились шире, сплошные ледяные поля сменились большими льдинами, разбивавшимися от столкновения со стальным форштевнем «Чапаева». Скоро и эти льдины стали мельчать.

— Ну, сражение кончилось в нашу пользу, — сказал Дмитрий Александрович. — Вражеский фронт прорван, и мы скоро очутимся в чистой воде. Можно идти спать, Дима. Плутон, наверное, соскучился и не знает, что думать о тебе.

Глава двадцать седьмая В борьбе со льдом

Благополучно выйдя со своим караваном из сплоченного льда, «Чапаев» уже два дня спокойно шел по чистой воде на юго-восток, к острову Уединения.

Погода все время держалась тихая, но мглистая; изредка прояснялось небо, показывалось солнце, потом опять надвигался туман, предвестник близких ледяных полей, или шел дождь, смешанный со снегом.

Прошли через две широкие полосы разреженного льда. На одной из крупных льдин Дима издали заметил небольшое стадо моржей. В бинокль он ясно мог разглядеть их огромные туши. Одни спокойно лежали, положив на лед круглые головы с длинными мощными бивнями, другие возились, переползая с места на место.

Пятого сентября «Чапаев» круто повернул на север. Ветер свежел, свинцовые тучи низко шли по небу, на тяжелых волнах качались одинокие льдины, быстро проносившиеся мимо судна к югу. Несколько чаек и большой бургомистр,[79] уже второй день упорно следовавший за кораблем, хрипло кричали и то беспомощно, как лоскутья бумаги, уносились ветром далеко назад, то догоняли корабль и кружили над ним на своих словно изломанных крыльях.

К ночи ветер ослабел, пошел густой снег, и «Чапаев» приблизился к новым льдам. Несмотря на работу всех прожекторов, дальше пятнадцати метров впереди корабля ничего нельзя было различить в белом крутящемся вихре снега. Когда Дима, потушив в каюте свет и оставив лишь синюю ночную лампочку, укладывался спать, послышались первые удары встречных льдин о корпус корабля. Удары становились все чаще и сильнее, затем начались царапанье и скрежет, скоро превратившиеся в сплошной, непрерывный гул.

Георгий Николаевич, который во все время пути почти не общался с Димой, спал на своей койке, повернувшись лицом к переборке, но Дима, как ни старался, не мог заснуть. Плутон, поднимая время от времени голову, тревожно прислушиваясь к тому, что делается снаружи, вопросительно посматривал на Диму.

Вдруг Дима почувствовал, как от удара содрогнулось все судно, как опускается кормовая часть корабля, и через минуту услышал донесшийся с носовой части отдаленный треск и грохот. Георгий Николаевич встрепенулся, приподнялся на локте и, испуганно оглянувшись, хриплым от сна голосом что-то пробормотал, потом спросил:

— Форсируем льды?

— Да, Георгий Николаевич, — ответил Дима. — Должно быть, тяжелые льды.

— А почему ты думаешь, что тяжелые?

— Иван Павлович мне говорил.

— А-а-а… — протяжно зевнул Георгий Николаевич. — Ну, ладно, пусть форсирует, а я спать буду. Адова работа была сегодня в трюме!

Он опять улегся и скоро захрапел.

Дима лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к грохоту и треску льдин, становившимся все оглушительней и невыносимей. Кормовая часть корабля опускалась медленно и низко — значит, нос его поднимался на лед… Борьба становилась для ледокола все тяжелей: очевидно, лед делался толще и сплоченней. Наконец, с трудом поднявшись на лед, «Чапаев» на минуту замер на месте, хотя его корпус продолжал содрогаться от работы винта. Потом корабль начал медленно крениться на один борт, затем на другой. Раздался оглушительный грохот, корма поднялась. «Чапаев» выровнялся и остановился. Винт прекратил работу, и сразу наступила тревожная, пугающая тишина.

Дима прислушался. Все спокойно, не слышно криков, беготни, топота ног — всего, чего ожидал испуганный Дима.

Все же, под мирный храп Георгия Николаевича, он торопливо оделся и тихо вышел из каюты, позвав Плутона.

На палубе, ярко освещенной прожекторами, Дима встретил лишь двух-трех пассажиров и несколько человек из команды.

— Простите, — остановил одного из них Дима, — почему мы стоим?

— Сейчас пойдем дальше, мальчик, — последовал ответ. — Лед толстый и сплоченный, девять баллов. Готовимся резать его.

«Резать лед? — Дима стоял в полном недоумении. — Пилы они готовят, что ли?»

Не доходя до бака, в проходе между палубными каютами и бортом, Дима встретил Дмитрия Александровича и очень обрадовался.

— Вы не спите? Вот хорошо! Говорят, что будут резать лед. Он очень толстый и сплоченный. Девять баллов… — без передышки говорил Дима. — Вы не видели, как режут лед? Машинами, что ли? А какие бывают баллы у льда?

Дмитрий Александрович улыбался, слушая этот поток вопросов.

— Погоди, погоди, Дима, — говорил он, увлекая мальчика на бак, — не все сразу. Как режут лед, я слыхал, но не приходилось видеть. Сейчас посмотрим и узнаем. А баллы… Баллами обозначают сплоченность льдов. Один балл — это редкий лед, два балла — менее редкий, три балла — уже густой лед, который надо раздвигать носом корабля, чтобы пройти, и так далее. Лед десяти баллов — это крепко смерзшиеся льдины, сквозь которые не всегда удается пробиться и самому мощному ледоколу. А если лед к тому же толстый, многолетний — так называемый паковый — и состоит он из больших льдин или обширных ледяных полей, тогда без помощи специальных средств и орудий ни одно судно не сможет пройти. Ну, вот мы на нашем посту, — прибавил Дмитрий Александрович, приближаясь к носу «Чапаева». — Как видишь, никаких ледопильных машин не готовят.

И действительно, вокруг корабля лежала освещенная белая ледяная пустыня с холмами из ледяных глыб. Острые пики, изломанные склоны, гряды обломков, ущелья, усыпанные осколками, встали на пути «Чапаева» и преградили ему путь. Все кругом сверкало под лучами прожекторов миллиардами разноцветных злых огоньков.

Снег перестал падать, но ветер бился о прозрачные стены корабля и высоко — казалось, до самого неба — вздымал со льда жемчужную снежную пыль, свивал ее в светящиеся жгуты, развертывал в колеблющийся занавес и швырял на прозрачную стену корабля.

Очарованные этой картиной, Дмитрий Александрович и Дима не заметили, как тихо тронулся с места «Чапаев» и медленно, словно крадучись, стал приближаться к ледяному барьеру, только что остановившему его движение. В самом широком месте носа корабля, из обеих его скул, выдвинулись вперед две длинные прямые трубы, наклоненные вниз, как стволы странных орудий, приготовившихся расстреливать лед. Когда нос «Чапаева» оказался метрах в десяти от блестящей ледяной преграды, внезапно из обеих труб со свистом вырвались две толстые сверкающие струи жидкости и ударили в лед. Легкие облачка пара на короткое время окутали текучие стальные струи и, унесенные ветром, растаяли в воздухе.

«Чапаев» все так же медленно и осторожно подходил ко льду, и всюду, куда били твердые, как сталь, струи, словно под ударами ломов, взлетали жемчужные облачка мелких хрустальных осколков и пыли, прокладывались глубокие раны в ледяном теле. Все дальше проникали в лед жидкие ножи, борозды и трещины делались все глубже и глубже.

Мощные насосы уже заполнили кормовые цистерны водой, а подрезанный снизу нос высоко задрался кверху, когда «Чапаев» коснулся льда своим форштевнем как раз в середине между двумя прямыми и глубокими надрезами. В то же мгновение винт заработал на максимальное число оборотов — «Чапаев» получил полный ход вперед и быстро стал влезать на лед. Едва он немного продвинулся вперед, как раздался грохот. Схватив Дмитрия Александровича за руку, Дима вскрикнул от испуга и восхищения: огромная, почти десятиметровой длины, глыба льда подломилась под кораблем, раздробилась на десятки обломков и погрузилась в воду. «Чапаев» шел по широкому каналу, раздвигая раскрошенный лед, загоняя его под нетронутое ледяное поле. Водяные струи, не прерывая, продолжали свою работу, и когда «Чапаев» приблизился к концу только что появившегося канала, новые щели и надрезы были уже проделаны во льду впереди. Ледокол вновь поднялся на лед, и новый участок пути освободился перед ним.

Могучий и протяжный вой чапаевской сирены, покрывая свист ветра, торжествующе разнесся над ледяной пустыней. Из ночной тьмы тотчас же послышался такой же протяжный, ответный крик, потом другой.

— «Иду вперед! Следуйте за мной!» — закричал Дима, хлопая в ладоши и переводя на человеческий язык эту перекличку кораблей. — «Иду вперед! Следую за вами!» — это «Полтава» и «Щорс» отвечают.

— Ишь ты! — сказал Дмитрий Александрович. — Откуда ты это знаешь?

— Иван Павлович объяснил мне все звуковые сигналы. А если бы «Чапаев» дал три коротких гудка, то это значило бы: «Дайте полный ход назад!» А «Полтава» и «Щорс» ответили бы тоже тремя короткими гудками: «Даю полный назад!» Десять разных сигналов имеется.

— Иван Павлович из тебя полярника сделает, — тихо засмеялся Дмитрий Александрович.

— А я уже давно полярник в душе, — ответил Дима, — но никогда не слыхал, чтобы так резали лед. Это горячей водой, наверное? Правда?

— Ну, что ты! Даже кипятком не удалось бы так быстро проделать эти глубокие надрезы во льду. Ведь лед-то трехметровой толщины! Главное здесь не температура воды, а давление, под которым ее бросают на лед. Под давлением в десять-двенадцать атмосфер струя воды получает твердость стального лома. Попробуй перерубить ее саблей — клинок разлетится в куски, как стекло. Человека такая струя может пробить насквозь. А здесь вода вырывается из ствола гидромонитора под давлением в двадцать-тридцать атмосфер. Она не только лед, но и камень пробьет. И все-таки даже такая струя действовала бы не так быстро, как сейчас, если бы не георастворитель. Ты слыхал что-нибудь про него?

— Нет, никогда не слыхал. Что это, Дмитрий Александрович?

— Георастворитель — значит растворитель земли, вернее всего, из чего состоит земля: гранита, песчаника, глины, руды. Это новое химическое вещество, которое недавно изобрели у нас. Если добавить хотя бы крупинку его к цистерне воды, она получает способность размывать, разъедать с необыкновенной быстротой даже гранит, особенно если действует под большим давлением. В воде, таким образом, соединяются сила и едкость. И тут уж никакой лед не устоит.

На трапах, ведущих с палубы на бак, послышался топот ног, и через минуту наверху показался чем-то озабоченный Иван Павлович в сопровождении нескольких человек из команды. Люди были одеты в электрифицированные комбинезоны и нагружены разнообразными инструментами.

Увидев Дмитрия Александровича и Диму, Иван Павлович направился к ним, бросив на ходу несколько коротких приказаний сопровождавшим его людям.

— Наблюдаете работу ледорезов? — спросил моряк. — Ну, как вам нравится?

— Замечательно! — живо воскликнул Дима, не давая Дмитрию Александровичу времени ответить. — Я уже знаю и про давление и про георастворитель… прямо, как масло ножом!

— Это вы отбиваете у меня его восторги, Дмитрий Александрович? — рассмеялся Иван Павлович. — К сожалению, беда случилась: георастворитель у нас кончается. Остатка хватит всего лишь на час-полтора…

— Как же это так? — спросил Дмитрий Александрович. — Разве «Чапаев» не взял с собой достаточного запаса?

— В том-то и дело! Произошло какое-то странное недоразумение. В спешке во время погрузки нашему мониторщику вместо георастворителя сдали баллоны с другими химическими реактивами. Как бы то ни было, но положение создается затруднительное.

— Странно… странно… — произнес Дмитрий Александрович, задумчиво потирая подбородок.

Диме очень нравился этот его жест. Серые глаза Дмитрия Александровича делались при этом далекими и глубокими, как будто смотрели куда-то в глубь себя, и лицо изменялось — становилось и чужим и таким родным, что хотелось еще больше любить его и во всем верить ему. Такой человек, думалось Диме, если посоветует, то уж верно и крепко. Он поможет, если понадобится.

— Что же будет делать «Чапаев», когда иссякнет остатки георастворителя? — спросил Дмитрии Александрович.

Иван Павлович вместо ответа кивнул на людей, пришедших с ними на бак.

Разделившись на группы, они возились у бортов корабля, возле его прозрачных стен, там, где снаружи, рядом с металлическими вантами,[80] поднимались две тонкие длинные трубы. Над толстой прозрачной крышей бака трубы эти широко расходились и соединялись третьей горизонтальной трубой со множеством вставленных в нее коротких открытых трубок.

Люди опустили по одной прозрачной пластине в каждом борту, открывая себе доступ к поднимавшемся вверх трубам. С радостным, торжествующим воем на бак ворвался ветер, принес колючий холод и мелкую снежною пыль.

Взбираясь по вантам, люди начали осматривать трубы, проверять и продувать их какими-то приборами.

— Что они делают? — спросил Дмитрий Александрович.

— Капитан решил прибегнуть к новому средству, — ответил Иван Павлович, — еще ни разу не испытанному у нас. Из-за спешки при снаряжении «Чапаева» в порту не успели полностью смонтировать новые машины, и они не были опробованы. Монтаж решили закончить в пути. Это уже сделано. Во всяком случае, моя электротехническая часть готова к работе. А опробование придется произвести сейчас, но не в легком, а, как видите, в тяжелом льду. Можно сказать, в боевых условиях. Это не совсем безопасно.

— Что же это за новое средство? — заинтересовался Дмитрий Александрович.

— Будем сжигать лед…

— Как сжигать? — изумленно спросил Дима. — Как же можно сжигать лед? Объясните, пожалуйста, Иван Павлович!

Иван Павлович рассмеялся, и мелкие морщинки собрались сеткой в уголках его живых глаз.

— Сначала посмотри, как это делается, а объясню потом. Сейчас некогда, тороплюсь.

Проверка труб скоро закончилась, люди подняли бортовые пластины и ушли. На баке снова сделалось тепло, и лишь мокрая палуба напоминала о минутном разгуле арктического ветра, холода и снега.

Дима не сводил глаз с труб, вопросы сыпались на Дмитрия Александровича без конца и без передышки:

— Что же это значит? Сжигать лед! Как это можно? Нефтью поливать его будут и потом зажигать и растапливать, что ли? Скажите же, Дмитрий Александрович! Вы никогда не слыхали об этом? Нет, Иван Павлович просто дурачит меня! Он любит шутить.

— Да потерпи немного, Дима, — смог наконец вставить слово Дмитрии Александрович, сам с интересом следя за трубами. — Скоро узнаем, в чем дело.

— Смотрите, смотрите! — закричал вдруг Дима, указывая наверх. — Двинулись!

Действительно, горизонтальная труба, раньше запрокинутая далеко назад, теперь поднялась кверху и начала медленно опускаться через нос на лед. Гидромониторы перестали работать, струи воды исчезли. «Чапаев» тихо двинулся к концу проделанного ими канала и в семи-восьми метрах от края льда остановился, низко опустив горизонтальную трубу.

В ярком свете прожекторов Дима заметил, как из коротких трубок заструилась на ровный лед какая-то черная, тяжелая пыль. Ветер не успел подхватить и разметать ее, как сквозь пыль эту проскочила синеватая электрическая искра. В одно мгновение пыль вспыхнула, и струи ослепительно белого огня полились из коротких трубок на лед. Казалось, в него вонзались огненные ножи, с огромной быстротой углублялись, и весь лед сверкал изнутри так ярко, что свет прожекторов как бы потускнел. Стало больно глазам, и Дима на минуту закрыл их. Густое облако пара с шипением поднялось над горящим льдом и, разрываемое ветром, унеслось в ночную тьму.

«Чапаев» снова начал тихо приближаться ко льду. Горизонтальная труба, словно черная пила, окруженная паром, медленно двинулась вперед, она прожигала лед своими пылающими зубьями, но оставленные ею позади блистающие гнезда огня продолжали ярко пылать, сливаясь друг с другом и углубляясь в лед. Прозрачная, пронизанная светом толща льда позволяла видеть, как полоса сияющего пламени ушла ниже уровня воды и, словно светлое изумрудное лезвие, быстро опускалась вниз. А впереди возникали новые и новые пылающие гнезда, быстро погружающиеся в лед, и скоро перед «Чапаевым», как триумфальная дорога, протянулся канал, залитый ослепительным белым, светом. Когда форштевень «Чапаева» был уже в трех метрах от льда, черная до сих пор вода вокруг корабля внезапно вспыхнула и окрасилась в светло-зеленый цвет. Рой ярко-зеленых лохматых метеоров стремительно вылетал из-подо льда и исчезал, словно растаяв, во тьме морских глубин. Освещенный сверху лучами прожекторов — впереди блистающим пламенем горящего льда и снизу — изумрудными звездами шлака, прорвавшегося сквозь лед, — «Чапаев» плыл в каком-то неправдоподобном море из снега, пламени и жемчужных облаков пара.

Лед был совсем близок и ясно виден, он казался слепленным из бесчисленных сотовых ячеек. Даже сквозь прозрачные стены корабля доносился звенящий хруст и шелест. Едва форштевень корабля коснулся льда, как разрыхленная тепловыми лучами масса начала рассыпаться, оседать и с шипением, словно куча снега, погружаться в воду. «Чапаев» входил в эту ледяную кашу, следуя за огненными граблями, прочищавшими ему путь. Если впереди на льду встречались обломки, отдельные ропаки, гряды торосов, труба медленно поднималась над препятствиями, поливая их огненные ливнем, затем переваливала через чих, продолжая свое уничтожающее движение.

Дима был совершенно ошеломлен. Он, казалось, лишился языка. Иногда он что-то неразборчиво бормотал или восклицал отрывисто:

— Чудесно! Как красиво! Ой, как красиво!

— Не только красиво, — тихо, со сдержанным волнением говорил Дмитрий Александрович. — Какая сила! Что может остановить нашего человека? На что способна наука, когда ею вооружен свободный народ!

Наконец Дима устал. Все реже слышались его восхищенные возгласы, ослепленные светом и красками глаза начали смыкаться.

Дмитрий Александрович тоже почувствовал утомление.

— Ну что, видали? — раздался веселый голос Ивана Павловича. — Какова штучка? А? С первого же опробования! Ну, что скажешь, пострел? Понимаешь ты, в чем дело?

Дима поднял усталые глаза, слабо улыбаясь.

— Нет, не очень понимаю Пыль какая-то горит…

— Пыль, говоришь? — воскликнул Иван Павлович. — Не пыль, а термит.[81] Слыхал когда-нибудь о термите? Эх, ты! Вот слушай. Я тебе объясню. Термит уже давно применяется в промышленности. Это порошкообразная смесь из некоторых металлов, которая способна воспламеняться и при горении развивать высокую температуру — до трех с половиной тысяч градусов. А недавно изобретена новая пылевидная смесь, которая, как вода, течет по трубам под влиянием магнитного поля. Понимаешь? Термит бежит по трубам, льется и загорается от искры. Попадая на лед, горящий термит не только расплавляет и испаряет его, но тут же разлагает полученный водяной пар на его составные элементы — кислород и водород. Термит — вернее, один из его элементов — жадно поглощает кислород и сгорает при очень высокой температуре, а водород при такой высокой температуре соединяется с кислородом воздуха и тоже сгорает. Излучаемое при этом тепло глубоко проникает в массу льда и разрушает его, образуя внутри него сеть мелких трещин, которые под действием продолжающего поступать тепла быстро расширяются и превращают лед в снежную кашу… Понял? Да ты просто спишь на ногах…

— Хватит! — сказал Дмитрий Александрович. — Теперь ему нужна только койка и подушка. Пойдем, Дима.

Дима попробовал было слабо протестовать, но скоро сдался и побрел за Дмитрием Александровичем, чувствуя, как покачивается палуба под ногами. Он не сознавал, как очутился в каюте, как разделся и заснул, едва коснувшись головой подушки.

Глава двадцать восьмая Ночью в пургу

Ранним утром по открывшемуся большому разводью «Чапаев» и следовавший за ним караван проникли дальше во льды. Потом, опять пустив в ход термитную машину, «Чапаев» возобновил свое медленное, но упорное движение вперед.

Дима спал непробудным сном почти до обеда, не слыша ни репродуктора, три раза звавшего к завтраку, ни Георгия Николаевича, пытавшегося разбудить его. В двенадцать часов Плутон, придя в отчаяние от скуки и голода, стащил наконец с Димы одеяло, навалился ему на грудь и начал обнюхивать ухо. Стало нестерпимо щекотно, и после нескольких энергичных, но безнадежных попыток отбиться Дима проснулся.

Как раз в этот момент винт «Чапаева» остановился. Наступила тишина, и тотчас же в каюту донеслись два могучих протяжных гудка чапаевской сирены и прогнали последние остатки сна.

Он прислушался.

— Слышишь, Плутон? — тихо спросил Дима. «Чапаев» кричит: «Не следуйте за мной остановитесь!»

— Вот! Вот! — сказал он через мгновение, уловив далекий вой. — Такие же два гудка. Это «Полтава» отвечает! «Остановлюсь!» А почему они остановились?

Дима торопливо оделся и побежал в столовую, оставив жалобно скулившего Плутона одного.

В коридоре, встретив одного из пассажиров, Дима спросил его о причине остановки «Чапаева».

— Не знаю, что-то там испортилось. Говорят, ничего серьезного, скоро пойдем дальше.

Дима поспешно позавтракал и, накормив Плутона, поднялся вместе с ним на палубу.

«Чапаев» стоял среди высоких торосов. Вдали под серым, облачным небом виднелась черная громада «Полтавы». «Щорс» был, очевидно, дальше, за торосами.

В сопровождении Плутона Дима вошел в надстройку палубных кают и постучал в знакомую дверь.

— Сейчас, — прозвучал голос Дмитрия Александровича, но Диме послышалось «пожалуйста», и он вошел в каюту.

Дмитрий Александрович, очевидно не ожидавший такой стремительности со стороны мальчика, сидел перед экраном телевизефона и рассматривал изображение какого-то полутемного помещения с наваленными до потолка бочками, тюками, громадными ящиками, между которыми виднелись фигуры людей, работавших в глубине помещения. Но изображение на экране промелькнуло перед Димой лишь на мгновение и сейчас же исчезло. Дмитрий Александрович поспешно выключил аппарат, быстро встал и с легкой тенью недовольства на лице пошел навстречу Диме.

— Доброго утра, Дмитрий Александрович! Вы не знаете, почему «Чапаев» стоит?

— Здравствуй, Дима. Одна из термитных труб сломалась. Машинист слишком поздно заметил небольшой ропак на пути и не успел вовремя поднять трубу. Она воткнулась в лед, а «Чапаев» продолжал нажимать. Левая тонкая труба не выдержала такого давления и сломалась.

— Это ночью случилось?

— Нет, с час назад. Пойдем на бак, посмотрим.

На льду перед носом «Чапаева» работала кучка людей, среди них друзья заметили и Ивана Павловича. Возле сломанной трубы лежала новая, целая, которой очевидно, собирались заменить первую. Работа, однако, не спорилась. Время шло, новая труба продолжала лежать на льду, а обломки старой оставались по-прежнему на месте.

Уже репродукторы позвали обедать первую смену, потом пригласили вторую. Дмитрий Александрович и Дима должны были идти в столовую.

У трапа они встретили Ивана Павловича, устало поднимавшегося со льда на палубу.

— Здравствуйте, Иван Павлович! — окликнул его Дима. — Что же это «Чапаев» стоит?

— Питательная труба сломалась.

— Мы видели. А что, ее трудно починить?

— Оказалось нелегко. Под влиянием высокой температуры она приварилась к поперечной, огневой. Металл оказался недостаточно жароупорным. Вот и идет возня. Не хочется менять все три трубы — много времени потеряем. Но, видно, этого не миновать. Температура воздуха падает, как бы не вмерзнуть накрепко в лед. Выбиваться потом из него будет трудно. Ну, я спешу…

— Обедать не придете, Иван Павлович? — крикнул вдогонку Дима.

— Где уж там! — донесся ответ, и Иван Павлович скрылся в люке машинного отделения.

Уже спускались сумерки, когда Дмитрий Александрович и Дима вновь появились на носу корабля?

Ветер дул сильными порывами, поземка быстро неслась по льду, порой скрывая кучку людей, торопливо работавших у термитных труб. Работа, видимо, приближалась к концу.

Весь день прозрачные стены корабля были открыты у трапов, спущенных с обоих бортов. На палубе было холодно, ветер врывался под крышу, ревел и бился о стены. Повалил густой снег, и белая крутящаяся стена скрыла людей на льду и их яркие фонари. На левобортовом трапе стали появляться светлые точки, поднимающиеся к палубе.

— Ну, начинается пурга. Видно, работу прекратили, — сказал Дмитрий Александрович. — Пойдем в кают-компанию. Туда, вероятно, и Иван Павлович придет. Георгий Николаевич дома, в каюте?

— Да, спит. Мы с Плутоном тихо ушли, чтобы не разбудить его.

Они шли по темному безлюдному проходу между правым бортом и палубными надстройками. Ветер со свистом и ревом врывался сквозь открытый проем, неся с собой тучи снега. Ослепленные вихрем, оглушенные его воем, Дмитрий Александрович и Дима, закрывая лица руками, торопливо прошли мимо трапа, спеша укрыться от пурги.

Пройдя мимо палубной надстройки, Дмитрий Александрович остановился и, поколебавшись мгновение сказал:

— Подожди меня здесь, Дима. Я на минутку забегу к себе.

Он быстро направился к своей каюте.

— Часа четыре не наблюдал… мало ли что… — бормотал он, открывая дверь.

Дмитрий Александрович включил аппарат телевизефона и поспешно набрал волну. Экран засветился, и на нем появился участок слабо освещенного и тесно заставленного грузами помещения. С минуту Дмитрий Александрович манипулировал экраном так, что на нем появлялись и исчезали все новые участки помещения. Затем, словно убедившись в бесцельности этих поисков, он выключил аппарат, вновь включил и набрал новую волну. На экране появилось помещение, похожее на прежнее. Но здесь в дальнем углу копошилась согнутая фигура человека.

Дмитрий Александрович внимательно смотрел на экран.

Человек на экране выпрямился. Он был одет в широкую одежду вроде плаща, и лицо его было скрыто глубоко надвинутым капюшоном. Стоял он у какого-то высокого, узкого предмета с блестящими головками на передней стороне. Вот он поднял согнутую руку, словно смотря на часы. Другой рукой человек осторожно вращал одну из головок.

Дмитрий Александрович, почти не дыша, нагнулся к экрану.

Человек вдруг начал торопливо закрывать тюками и ящиками узкий предмет, которым он только что занимался. И едва этот предмет скрылся из виду, человек резко повернулся и чуть не бегом кинулся к выходу.

Дмитрий Александрович шумно перевел дыхание и провел рукой по покрасневшему лбу. Затем он быстро выключил аппарат и, немедленно включив его, набрал новую волну.

На экране появился капитан «Чапаева».

Увидев Дмитрия Александровича, он встрепенулся и живо спросил:

— В чем дело, товарищ майор?

— Немедленно направьте людей для обыска во всех грузовых трюмах «Чапаева». Только никого не берите из трюмной команды. Искать нужно длинные узкие черные ящики с блестящими головками на одной стороне. Я встречу вас лично у кормового трюма номер два.

Лицо капитана Левады стало белым, как листок лежавшей перед ним бумаги. Он хрипло произнес:

— Слушаю, товарищ майор! Будет сделано!

На корме у трюма Дмитрий Александрович нашел старшего помощника капитана с двумя людьми из экипажа судна. Пока открывали люк и опускались в трюм, подошел и капитан Левада.

— Люди разосланы во все трюмы, — тоном рапорта доложил он Дмитрию Александровичу.

Ящик быстро нашли в месте, указанном Дмитрием Александровичем. Майор отстранил от него людей и приблизил ухо к одной из алюминиевых головок. Послышалось спокойное тиканье часового механизма. Майор уверенным движением нажал и повернул головку против указания стрелки на ней.

Тиканье прекратилось.

Дмитрий Александрович выпрямился и облегченно вздохнул.

— На лед! — приказал он и обратился к капитану Леваде: — Поступайте таким же образом, с другими снарядами, если найдутся, и выносите их на лед. Прикажите искать на электроходе человека в плаще и капюшоне с кисточкой. Через пять минут встречу вас у трюма номер пять.

Он быстро поднялся на палубу и направился к трапу, у которого оставил Диму с Плутоном. Они стояли за каютами, прижавшись в углу, спасаясь от колючего снежного вихря, врывавшегося на палубу сквозь открытый борт.

— Извини, Дима, я немного задержался, — сказал майор спокойным тоном, словно он уходил выпить стакан лимонаду. — Ты не замерз?

— Нет, ничего, Дмитрий Александрович. Пойдем в кают-компанию?

— Сходи уж один, голубчик. Мне надо сначала кончить одно маленькое дело, а потом и я туда явлюсь.

Они собирались разойтись в противоположные стороны, когда Дмитрий Александрович окликнул мальчика:

— Ты не видел, Дима: здесь никто не проходил?

— Проходил. Только не здесь, а по трапу на лед, И пурги не побоялся.

Дмитрий Александрович остановился и внимательно посмотрел на Диму.

— Ты не ошибся, Дима? — спросил он серьезным тоном.

— Как ошибся? — ответил Дима. — Я ясно видел сквозь снег. Он очень быстро пробежал. Я даже подумал, не Георгий ли Николаевич. Доха очень похожа.

— Ты же сказал, что он спит в каюте!

— Ну да! Спал, когда мы с Плутоном выходили.

— Беги скорей к себе в каюту! Проверь, но не буди его. Я подожду тебя здесь. Плутона оставь со мной.

— Хорошо, Дмитрий Александрович. Плутон, останься!

Дима скрылся за штурманской рубкой.

Подавшись вперед, Дмитрий Александрович силился что-нибудь рассмотреть в кромешной белой мгле, бесновавшейся вокруг корабля, что-нибудь расслышать сквозь рев усиливавшегося ветра. Но ничего нельзя было разобрать в адском вихре за прозрачными стенами корабля.

Через минуту с левого борта донеслись голоса перекликающихся людей, топот ног и гул мотора. На борт поднимали какой-то тяжелый предмет.

«Левобортовый трап убирают», — с беспокойством подумал Дмитрий Александрович и оглянулся.

Из-за штурманской рубки вынырнул Дима.

— Ну что? — быстро спросил Дмитрий Александрович.

— Его нет в каюте, — задыхаясь, ответил мальчик. — И дохи его нет. И бинокля нет…

— Значит, это был он?

— Он, Дмитрий Александрович! — испуганно, заразившись тревогой Дмитрия Александровича, крикнул Дима. — Он был в дохе, с кисточкой на капюшоне! Я ни у кого не видел такой кисточки.

Дмитрий Александрович одним движением натянул на голову шлем своего электрифицированного костюма и бросился к трапу.

— Я побегу за ним! — крикнул он Диме на ходу. — Дай мне Плутона!

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Дима тоже натянул на себя шлем и кинулся за Дмитрием Александровичем, крича:

— Я тоже! Я с вами! Плутон не пойдет без меня!

Они сбежали почти одновременно с трапа все трое — Дмитрий Александрович, Дима и Плутон — и сразу потонули в воющем и крутящем снежном вихре.

— Давай руку! — прокричал Дмитрий Александрович. — В какую сторону он побежал?

— Направо! К корме! — с трудом выкрикнул Дима, не имея сил вздохнуть, так как ветер забивал ему рот и ноздри.

Молча, наклонив голову и крепко держа Диму за руку, Дмитрий Александрович бросился направо. Ветер накинулся на них, швыряя в лицо колючий снег и сбивая с ног.

Не отпуская руки Дмитрия Александровича, Дима спотыкался о неровный лед, проваливался по колено, опять поднимался и бежал дальше. Дмитрий Александрович шагал, сжав зубы, пронизывая глазами белую вертящуюся мглу. Через несколько шагов корабль пропал из виду, но неожиданно все вокруг озарилось странным молочно-сиреневым светом. Это вспыхнули восемь мощных прожекторов «Чапаева», но пользы от них было столько же, сколько от свечи. Дальше протянутой руки ничего нельзя было разобрать в снежной волнующейся пелене.

— Подальше от корабля! — крикнул изо всех сил Дмитрий Александрович, наклоняясь к Диме. — Там взломанный лед! Пошли вперед Плутона!

Ветер с яростным воем уносил слова вдаль. Дима слышал только далекое, неразборчивое «аи-яйя-а-а-у», но последние слова он понял.

Нагнувшись к Плутону, он прокричал:

— Вперед. Плутон! Ищи! Ищи! Георгия Николаевича! Георгия Николаевича! Ищи, Плутон!

Плутон взглянул на взволнованное лицо Димы и глухо залаял. Одним скачком он очутился впереди и, подняв кверху морду, внюхиваясь в воздух, начал кружить вокруг остановившихся людей, отбегал вправо и влево, скрываясь в белом вихре, и вновь внезапно появлялся у ног Днмы — седой от снега, набившегося в его густую черную шерсть.

Дима прижался к Дмитрию Александровичу и, поднявшись на носки, прокричал:

— Вряд ли отыщет след! Снегу навалило!

— Тогда вернись с ним на корабль. Я один пойду.

— Нет, нет! Подождем! Он скажет.

Неожиданный порыв ветра с огромной силой вдруг ударил Диму в грудь в тот момент, когда он опускался на пятки, оторвал от Дмитрия Александровича и бросил в высокий, только что наметенный сугроб. В одно мгновение Дима бесследно исчез.

Дмитрий Александрович бросился туда, где только что стоял мальчик. Но на этом месте никого уже не было. Дмитрий Александрович громко звал Диму и полз на коленях вперед, широко разбрасывая руки.

Из пляшущей и ревущей белой мглы вдруг выскочил с приглушенным ревом какой-то чудовищный зверь и прыгнул на Дмитрия Александровича. «Медведь?» — мелькнула в голове мысль, и тотчас же он узнал собаку.

— Плутон! Плутон! — закричал изо всех сил Дмитрий Александрович. — Дима! Ищи! Ищи Диму!

И вдруг он почувствовал под рукой энергично барахтающуюся ногу, и перед ним появился белый шар с двумя блестящими точками. Это была голова Димы, сплошь залепленная снегом. Плутон, держа в огромной пасти его плечо, тащил мальчика из снежного сугроба.

— Держись крепче! — кричал Дмитрий Александрович, пытаясь подняться на ноги, но ветер, словно плотный водяной поток, наваливался на него и вновь бросал на снег.

Наконец ему и Диме удалось подняться и встать на ноги. С отрывистым лаем Плутон вертелся возле них, отбегал и вновь возвращался и наконец, схватив в пасть руку мальчика, потащил его за собой.

— Он что-то нашел! — кричал Дима Дмитрию Александровичу. — Он что-то нашел!

«Пойдем за ним!» — жестом показал Дмитрий Александрович.

Согнувшись и опустив головы, ложась грудью на ветер, как на доску, и крепко держась за руки, они побрели за Плутоном. Чтобы выдохнуть воздух, приходилось прикрывать нос рукой.

Плутон бежал впереди, подняв нос кверху и ловя какие-то одному ему заметные запахи, которые ветер приносил из белой ревущей пустыни.

Они с трудом прошли несколько метров, и перед Дмитрием Александровичем внезапно выросла высокая ледяная глыба, усыпанная смерзшимися обломками льда. Они с трудом обошли ее. За торосом было чуть потише и можно было перевести дух.

Дмитрий Александрович вынул из кармана электрический фонарь и привесил его себе на грудь. Яркий луч света пробил крутящуюся и свивающуюся снежную пелену на полметра. Дальше была сплошная белая стена.

Дима оглянулся. Ни «Чапаева», ни его прожекторов не было видно. Только снег и ветер, превратившийся в живое разъяренное существо, в хозяина ледяной пустыни. Два человека и собака были затеряны в этом диком царстве.

Плутон побежал в сторону, мимо тороса, исчез, через минуту вернулся и лаем позвал за собой. Передохнув, Дмитрий Александрович пошел за ним, спотыкаясь, падая, перелезая через крупные, засыпанные снегом обломки льда, увязая в сугробах.

Дима плелся за Дмитрием Александровичем, держась за его пояс. Через несколько шагов они наткнулись на остановившегося Плутона. Он повернул белую, залепленную снегом голову, посмотрел на них, словно приглашая за собой, и, внюхиваясь поднятым носом в плотный ветер, полез на груду наваленного льда. Люди карабкались по колючим обломкам, срываясь и поддерживая друг друга.

Внезапно оба, потеряв опору, свалились вниз и упали в высокий снежный сугроб, избитые и оглушенные. Горячий язык Плутона лизнул щеку мальчика, и Дима пришел в себя.

Внизу было сравнительно тише, словно в горной долине, защищенной от ветров. Вверху гудел, ревел и метался ветер, как зверь, упустивший добычу.

Отдышавшись, Дмитрий Александрович спросил:

— Ты не разбился, Дима?

— Нет, ничего. Стукнулся несколько раз, но не очень больно. Пойдем дальше, Дмитрий Александрович? Плутон уж, видно, знает дорогу. Видите, он беспокоится.

Огромный ньюфаундленд, действительно, опять начал бегать, усиленно нюхая воздух, словно требуя, чтобы люди следовали за ним.

Дмитрий Александрович сидел в снегу, молча опустив голову на грудь и изредка потирая подбородок, закрытый нижней частью шлема. Нагрудный фонарь бросал яркий свет на лицо Дмитрия Александровича, но Дима лишь смутно, сквозь густой вертящийся снег, мог различить его суровые, словно окаменевшие черты.

Наконец после долгого молчания Дмитрий Александрович поднял голову и сказал:

— Плутон ведет себя слишком уверенно. Или здесь вблизи действительно находится человек, или собака чует совсем другие запахи. Все-таки пойдем еще немного за ней. Там посмотрим.

Он помог Диме подняться. Мальчик чуть слышно, сжав зубы, застонал и схватился за бедро.

В кромешной беснующейся тьме, за воем ветра, Дмитрий Александрович не расслышал этого стона и не увидел искаженного гримасой боли лица Димы.

Они отряхнулись, пластами сваливая с себя снег, и двинулись за нетерпеливо лающим и оглядывающимся Плутоном. Дима шел, прихрамывая, с трудом поспевая за Дмитрием Александровичем.

Через три-четыре шага, скользя и проваливаясь в глубокие сугробы, они опять очутились перед грядой торосистого льда. Плутон, увязая в снегу по брюхо, полез на гряду, то скрываясь за огромными ледяными обломками, то вновь смутной тенью показываясь над ними.

Все время он оглядывался, непрерывно лаял, но его обычно оглушительный голос доносился чуть слышно.

Вдруг он опять исчез, и его лай, подхваченный ветром, шел теперь откуда-то снизу.

Дима и Дмитрий Александрович полезли на гряду, крепко держась за руки.

Словно обрадовавшись встрече, ветер с злорадной яростью, с воем и ревом неся тучи снега, обрушился на людей сразу со всех сторон. В одно мгновение он подхватил, как пушинку, Дмитрия Александровича, приподнял его и бросил вниз. Судорожно сжав руку Димы, Дмитрий Александрович покатился вниз, увлекая за собой мальчика по изломанному склону, туда, откуда доносился непрерывный лай Плутона. Дмитрию Александровичу удалось выставить вперед ногу, опереться о какой-то выступ и на минуту остановить стремительное падение. Но в следующий момент навалившийся сверху Дима сбил его и повлек дальше. Они с головой погрузились в высокий сугроб у подножья гряды. Беспомощно барахтаясь с забитыми снегом ртом и ноздрями, они безуспешно старались выбраться, но только выбивались из сил. Однако скоро пришла неожиданная помощь.

Плутон бросился к мальчику и начал рыть снег. Пес работал, нетерпеливо визжа и рыча, и, добравшись до плеч Димы, немедленно лизнул его щеку, потом схватил зубами свободную руку и начал тащить из сугроба. Отчаянно работая руками и ногами, жалобным голосом подбадривая Плутона, Дима наконец выкарабкался и сполз по склону сугроба вниз.

Одновременно с ним там оказался и Дмитрий Александрович, освободившийся из снежной трясины собственными силами.

Все трое, собравшись в тесный кружок, с трудом дышали. У Плутона высунулся из пасти длинный язык, бока ходили, как кузнечные мехи.

Уцелевший фонарь на груди Дмитрия Александровича слабо освещал сквозь густой снег истомленные лица людей и уставшую собаку, окруженных беснующейся и ревущей стихией.

— Хорошо, что слабый мороз! — прокричал Дмитрий Александрович, наклоняясь к лицу Димы и вглядываясь в него. — Кожа на лице заиндевела бы. Как ты себя чувствуешь?

Он отстегнул от рукава перчатку, снял ее и теплой мягкой рукой провел по лицу мальчика, попробовал, хорошо ли прилегает шлем у лба, щек и на подбородке, подсунул под шлем клок выбившихся волос. «Как Ира», — подумал Дима, и теплота от руки Дмитрия Александровича прошла ласковой волной по всему телу. Глаза Димы сами собой зажмурились, он потянулся и чуть заметно, на ходу, прижался лицом к мягкой и сильной ладони.

«Бедный мальчик, — подумал Дмитрий Александрович, поймав это мимолетное движение Димы. — Одиноко ему без семьи».

Он натянул перчатку на озябшие пальцы и, щелкнув кнопками, включил ток. Потом положил руку на плечо Димы, прижал его к себе и повторил:

— Как ты себя чувствуешь, Дима?

— Ничего. Хорошо, Дмитрий Александрович. Я не устал. Пойдем дальше… Георгий Николаевич заблудится…

— Пойдем, пойдем! Минут десять еще поищем. Потерпи. Если не найдем его, вернемся домой. Плутон доведет нас?

— Конечно! Конечно, доведет!

Сквозь свист и завывание ветра слова едва доносились до ушей даже здесь, в низине, под защитой нагроможденных ледяных глыб, но они понимали друг друга.

— Вперед, Плутон! — прокричал Дима, схватив Дмитрия Александровича за пояс. — Ищи! Ищи Георгия Николаевича! Георгия Николаевича!

С громким лаем и поднятой головой отдохнувшая собака бросилась вперед. Люди с трудом брели за ней, ежеминутно оступаясь и падая, проваливаясь в глубокий снег и карабкаясь через набросанные глыбы льда.

Они долго, с трудом шли, и Дмитрий Александрович, погруженный в свои мысли, не замечал, как все более тяжело обвисал на его поясе Дима. Внезапно тяжесть исчезла, и Дмитрий Александрович, потеряв равновесие, упал, больно ударившись коленом об острый выступ ледяного обломка.

— Что с тобой, Дима? — закричал он, быстро обернувшись.

Дима лежал ничком в снегу у ледяной глыбы. Он только что переполз через нее и, оступившись, упал. Мальчик делал слабые попытки подняться, но каждый раз со сдавленным стоном падал на снег. Свет фонаря мутно осветил его искаженное от боли лицо и застывшие в глазах слезы.

— Что с тобой? Что с тобой, голубчик? — повторял Дмитрий Александрович, осторожно поднимая Диму и усаживая его.

— Я еще раньше ушиб ногу… — приблизив губы к уху Дмитрия Александровича, сказал Дима. — Теперь опять… то же место… Очень больно…

— Где? Покажи.

Дима указал на левое бедро.

Направив фонарь, Дмитрий Александрович прежде всего осмотрел ткань костюма на этом месте. Костюм был в порядке, ткань и провода не порваны, стало быть угрозы отморожения не было. Дмитрий Александрович вздохнул и начал прощупывать кость. Она также оказалась цела.

— Домой! — решительно сказал он, поднимаясь с колен. — Скажи Плутону, чтобы вел к «Чапаеву».

— А Георгий Николаевич? — услышал Дмитрий Александрович сквозь вой ветра слабый голос Димы. — Он же заблудится.

— Плутон ведет нас к «Полтаве». Это для меня теперь совершенно ясно, Дима. Георгий Николаевич, наверное, ушел к ней. Ты можешь стать на ноги?

— Кажется, смогу.

Дима приподнялся с глыбы, но сейчас же со стоном упал на нее.

— Очень больно, — прошептал он, побледнев.

Дмитрий Александрович не расслышал слов, но понял мальчика.

— Скажи Плутону, чтобы вел домой! — громко повторил он.

— Плутон! Плутон! — закричал Дима. — Домой! Веди домой! Домой!

Вертевшийся все время возле Димы Плутон поднял на него глаза и, словно в недоумении, сел на задние лапы.

— Домой, Плутон! — опять закричал Дима. — Домой!

Плутон вскочил, еще раз внимательно посмотрел на мальчика и, медленно, непрерывно оглядываясь, словно проверяя, верно ли он понял приказ, пошел.

Дмитрий Александрович подхватил Диму и поднял к себе на спину.

Он не успел, однако, сделать и шага, как раздался оглушительный, перекрывающий рев бури грохот. Лед задрожал, застонал под ногами, огромные глыбы, срываясь с ближайших торосов, понеслись к их подножию в густых облаках снежной пыли. Едва устояв на ногах, Дмитрий Александрович успел увернуться от крупного обломка льда, ударившегося в глыбу, на которой только что сидел Дима. Плутон с испуганным лаем бросился к людям и прижался к ногам Дмитрия Александровича.

Сейчас же за первым ударом последовал второй, затем третий, самый сильный.

Глава двадцать девятая Один на льдине

На льду творилось что-то невообразимое. Среди бешеного воя и свиста ветра в темноте с гулом катились, ударяясь друг о друга, огромные глыбы. Новые тучи снега поднялись и кружились в сумасшедшем вихре, лед под ногами людей, визжа и скрежеща, пришел в движение.

Позади, совсем близко, почти у их ног, по снежному белому фону пробежала извилистая черная змейка, быстро расширяясь и удлиняясь.

«Трещина», — промелькнуло в голове Дмитрия Александровича, и во всю силу своих легких он крикнул:

— Домой, Плутон! Домой!

— Что это? Что это? — испуганно спрашивал Дима.

— Скоро узнаем!

Дмитрий Александрович бросился вперед за Плутоном.

Дима забился, пытаясь вырваться и соскользнуть на лед.

— Я сам пойду! — кричал он. — Сам! Пустите! Дмитрий Александрович, дорогой… милый… Пустите! Я пойду… я могу…

— Лежи смирно, Дима, спокойно! Так будет скорее.

Дима затих, крепко обхватив плечи Дмитрия Александровича.

Плутон бежал, опустив голову вниз, то оглядываясь и поджидая Дмитрия Александровича с Димой, то с лаем бросаясь вперед.

Дмитрий Александрович шел нагнувшись, осторожно ставя ноги в расщелины между обломками, взбираясь на глыбы, одной рукой поддерживая Диму, другой хватаясь за ледяные выступы. Ветер яростно дул теперь в спину, толкал и гнал, грозя опрокинуть через голову, и ноги шли как бы сами собой, не поспевая за телом. По ветру, как оказалось, было гораздо трудней продвигаться, чем раньше против ветра.

Из ревущей белой пелены внезапно возникла гряда высоких торосов.

Плутон остановился, потом начал бегать взад и вперед вдоль нее, словно потеряв след, потом исчез в мятущейся снежной пелене.

Издали послышались глухие хлопки, через мгновение высоко вверху начали вспыхивать огненные, багрово-красные точки, рассыпавшиеся роем маленьких красных звезд. Хлопки и вспышки быстро следовали друг за другом в течение минуты, потом прекратились.

— Дмитрий Александрович, — встрепенулся Дима, — ракеты?

— Аварийные ракеты! — ответил Дмитрий Александрович. — «Чапаеву», видно, плохо. Что там теперь делается?! — с нескрываемой тоской прибавил он и через минуту, спуская Диму с плеч на высокую глыбу льда, сказал: — Посиди здесь немного, пока Плутон вернется.

Плутон долго не возвращался; иногда сквозь вой и грохот бури издалека доносился его короткий, приглушенный лай. Потом и он замолк. Что-то гремело вдали, снег хлестал, словно бичами, в лицо, ветер, неожиданно меняя направление, забегал то спереди, то с боков и яростно кидался на людей.

Они молча вслушивались в гремящую тьму: Дима, сидя на глыбе под навесом высокого тороса, Дмитрий Александрович — возле мальчика, прижимая его к своей груди.

У Димы внезапно сжалось и до боли заныло сердце.

— Плутон! Плутон! — отчаянно закричал он, вытягивая шею и прислушиваясь.

Но ветер подхватывал его крик, с торжествующим воем уносил, разрывая в клочья. И слова моментально глохли — казалось, тут же, вблизи.

— Он не может пропасть? Он не заблудится? — с тревогой спрашивал Дима и опять кричал изо всех сил: — Плутон! Плутон! Сюда! Ко мне! Плутон!

— Не беспокойся, Дима. Он слишком уверенно ведет себя.

Прошло пять, десять минут. Плутон не возвращался. Дима не находил себе места. Он уже сполз с ледянок глыбы и непрерывно, с едва сдерживаемыми слезами, срывающимся голосом звал любимую собаку.

Беспокойство стало закрадываться и в душу Дмитрия Александровича, он присоединил свой голос к голосу Димы.

Прошло пятнадцать минут. Дмитрий Александрович вынул из заднего кармана свой световой пистолет и поднял его кверху, готовый стрелять.

Вдруг из бушующей, ревущей снежной завесы совсем близко прозвучал знакомый короткий лай, и, чуть не опрокинув Диму, на грудь к нему бросился Плутон, весь белый, совершенно облепленный снегом. Казалось, животное потеряло от радости голову. Оно кружилось вокруг людей, бросалось на них, пыталось лизнуть Диму в лицо, непрерывно и весело лая. Наконец, успокоившись и тяжело дыша, с видом крайнего утомления, Плутон растянулся у ног мальчика, время от времени хватая горячей пастью снег.

Дима обнимал и прижимал к себе его огромную голову, заглядывал в глаза, забрасывал вопросами:

— Где ты был, Плутон? Куда ты пропал? Я боялся за тебя…

— Домой, Дима! Домой! — торопил Дмитрий Александрович, поднимая мальчика на глыбу. — Нельзя медлить!

— Плутон устал… — пытался возразить Дима.

— Нет времени отдыхать! Прикажи ему идти вперед!

И Дмитрий Александрович взял мальчика к себе на спину, готовый двинуться в путь. Голос Дмитрия Александровича был так властен и решителен, что Дима беспрекословно повиновался.

— Вперед, Плутон! Домой! Домой! — закричал он.

Плутон медленно поднялся и побрел, оглядываясь на Диму, вдоль гряды, в ту сторону, откуда только что появился.

Долго он вел людей за собой каким-то извилистым, одному ему известным путем. Ни одной более или менее высокой, труднопроходимой торосистой гряды не встречалось. Идти было значительно легче, чем раньше.

На ровном льду Дима молча сполз со спины Дмитрия Александровича и так же молча, но прихрамывая, пошел с ним рядом. Дмитрий Александрович подхватил мальчика под руку. Ветер гнал их теперь с такой силой, что иногда приходилось шагать, отбрасываясь назад и упираясь изо всех сил ногами.

Плутон шел совсем близко впереди, низко опустив голову.

Из крутящейся молочной мглы неожиданно донесся крик, потом другой. Плутон громко залаял, бросился вперед и на минуту исчез. Опять послышались крики, они переплелись с приглушенным лаем собаки, лай усилился, и внезапно из снежной пелены громадным скачком вынырнул Плутон и следом за ним фигура облепленного снегом человека.

— Дима! Дима! — кричал знакомый голос. — Это ты? Дмитрий Александрович! Откуда вы появились?

Иван Павлович сжимал мальчика в объятиях, тискал руки Дмитрия Александровича и сквозь свист ветра неразборчиво, как в бреду, выкрикивал:

— «Чапаев»… Какое несчастье! «Чапаев» взорвался… Исчез… Я тут один… Один!.. Какие ужасные взрывы!.. Бедный «Чапаев»!..

— Что с людьми? — схватив его за плечо, крикнул Дмитрий Александрович…

— Не знаю… не знаю… Я принимал на льду аварийные запасы… Со мной были ледорез Семенов, термотехник Матвеев и еще два человека… Они побежали к «Чапаеву»… оттаскивать грузы подальше, от него… И не вернулись… Не вернулись… Но вы где были? Как вы попали сюда?

При свете фонаря в мятущемся снежном вихре видно было лицо Ивана Павловича, его широко раскрытые, почти безумные глаза, вздрагивающая щека.

— Потом… Потом, Иван Павлович, — ответил Дмитрий Александрович. — Где же «Чапаев»?

— Исчез… Люди не вернулись… Я тоже побежал к «Чапаеву». Вдруг я заметил, что шар света, который окружал его в момент взрывов, стал быстро меркнуть… Как бы удаляться… Я чуть не свалился в воду возле ящиков и тюков. У края льда никого не было… Ни «Чапаева», ни людей. Шар света исчез… На воде плавали какие-то темные предметы. Он погиб! Пошел ко дну! «Чапаев» пошел ко дну… погиб!

Столько отчаяния и горя было в словах и глазах Ивана Павловича, что Дмитрий Александрович решил прекратить расспросы о корабле. Все уже стало ясным…

— Где грузы? — спросил он Ивана Павловича.

— Здесь, в десяти шагах отсюда. Пойдемте. Там вездеход. Можно укрыться от шторма.

Он взял Дмитрия Александровича за руку и потащил за собой. Держась за пояс Дмитрия Александровича, оглушенный ужасным известием, Дима, прихрамывая, последовал за ними. Плутон бежал, словно уже зная дорогу. Ветер ревел и гнал всех вперед, толкая в спину и сбивая с ног.

Через несколько шагов из серой крутящейся тьмы возник, словно гряда плоских торосов, длинный низкий холм, полузасыпанный снегом. Иван Павлович пошел вдоль него, и вскоре из мглы показались тусклые желтые пятна света. Через минуту Иван Павлович приблизился к небольшому возвышению, изнутри которого, как будто сквозь тонкую алебастровую вазу, пробивался слабый свет, а сзади поднимались кверху какие-то тонкие длинные тени.

Иван Павлович обошел этот снежный холмик, разгреб ногами снег и поднялся на три ступеньки. Что-то металлически звякнуло, раскрылась низкая, с прозрачной верхней частью дверь, и Иван Павлович сказал:

— Вот и вездеход. Входите.

Внутри кабина вездехода походила на длинную каюту со шкафами для продовольствия и снаряжения и маленькой электрокухней. У боковых стен тянулись мягкие диваны-лари, над ними, между окнами, висели откидные койки с постелями, прижатые сейчас к стенам. Посреди кабины находился маленький узкий столик, впереди, у смотрового окна, стояло кресло водителя.

Под крышей над столом горела электрическая лампа в матовом шаре.

Вьюга била в окно снегом, выла и металась снаружи, но внутри было тепло, уютно и светло.

— Надо бы спустить тамбур перед дверью… снегу нанесет в сани, — говорил Иван Павлович, в облаках снега и пара закрывая дверь за собой. — Я второпях не успел этого сделать, раздевайтесь, садитесь… Ох, горе, горе!

Дима в изнеможении, бледный, упал на мягкий диван.

Сняв с него пальто, Дмитрий Александрович прежде всего осмотрел ушибленную ногу. Кость была цела, и Дмитрий Александрович растер ушибленное место, положил компресс и сказал:

— Ничего серьезного, Дима. Полежишь спокойно, и пройдет. Раздевайся и ложись, мальчик, я помогу тебе.

Сняв электрифицированные костюмы, Иван Павлович и Дмитрий Александрович, измученные и усталые от всего пережитого, уселись на диван — возле Димы, а Плутон улегся впереди, у кресла водителя.

— Расскажите же, Иван Павлович, как это все произошло? — сказал Дмитрий Александрович, вытягивая ноги.

— Как рассказать, Дмитрий Александрович! — вздохнул Иван Павлович, сжав ладонями голову. — Ужасно! Ужасно! До сих пор не могу прийти в себя… — Он опять глубоко вздохнул и продолжал: — Я был у себя в каюте. Моя вахта только что кончилась, и я собирался отдохнуть перед ужином. Вдруг раздался потрясающий взрыв, меня выбросило, как мяч, из койки к двери. Все с грохотом и звоном рушилось вокруг. Я вскочил и бросился вон из каюты. Тут в коридоре меня настигли второй и третий взрывы, один другого сильнее. Меня швыряло от переборки к переборке, обо что-то я ушиб голову… Крики, стоны, вопли отовсюду… Я все-таки выбрался на палубу. Там уже были капитан, два его помощника, почти вся команда. Палубные стены были спущены, и весь корабль открыт. Среди воя ветра, в тучах снега люди метались по палубе. Я услышал команду о спуске вездеходов на левый борт и посадке на них пассажиров. «Чапаев» кренился все сильнее и оседал на корму. Тут капитан увидел меня и приказал взять людей, сойти на лед с правого борта, принимать аварийные запасы. Краны начали работать — выбрасывать грузы на лед. Мои люди принялись оттаскивать их подальше от корабля, а я их укладывал и укрывал от снега. И вот… люди не вернулись. Может быть, под ними подломился лед или они провалились в трещину… В такую пургу все случается. А может быть, их забрал какой-нибудь вездеход и ушел с ними. Хотя не думаю, они вернулись бы за мной. А «Чапаев» погиб… «Чапаев» пошел ко дну…

Сжимая руками голову, закрыв глаза, Иван Павлиний закачался на диване, точно от невыносимой боли.

С замирающим сердцем, в каком-то оцепенении слушал Дима рассказ моряка. Дмитрий Александрович, опустив голову, полузакрыв глаза, молчал, потом тихо, точно про себя, промолвил:

— Значит, не все нашли…

Пурга билась и выла за стенами, кузов вездехода дрожал непрерывной мелкой дрожью, по крыше шуршал снег и с мягким шелестом хлестал по стеклам.

Иван Павлович поднял голову.

— Но скажите мне, как вы-то попали сюда? Почему вы не на вездеходе со всеми пассажирами? Как я обрадовался, увидев Плутона! Я понял, что и Дима где-то здесь близко… Плутон схватил меня за руку, тянул, очевидно, к вам, потом исчез. Я долго кричал, звал его. И вдруг он снова появился — и вы за ним. Расскажите, Дмитрий Александрович…

Дмитрий Александрович продолжал молчать, рассматривая свои ногти. Черты его лица словно окаменели, губы были плотно сжаты, и Дима вновь почувствовал непонятную, влекущую силу этого человека.

Наконец Дмитрий Александрович медленно поднял глаза и тихим, ровным голосом спросил:

— Как вы думаете, Иван Павлович, отчего произошли взрывы на «Чапаеве»?

— Не знаю, Дмитрий Александрович, не знаю, — ответил Иван Павлович. — Может быть, среди грузов были взрывчатые или легко воспламеняющиеся вещества… Ведь взрывы произошли в средних грузовых трюмах…

— Вот как! Значит, дело проясняется еще больше…

Иван Павлович, подняв брови, с изумлением посмотрел на Дмитрия Александровича.

— Проясняется? Еще больше? А что тут вообще ясного?

— Мы с Димой очутились здесь потому, что преследовали преступника, совершившего этот взрыв…

Бледный, испуганный Дима стремительно сел на диване и в первый момент словно лишился голоса. Потом, заикаясь, он пробормотал:

— Георгий Николаевич — преступник?..

Иван Павлович переводил недоумевающие глаза с Дмитрия Александровича на Диму и растерянно спрашивал:

— Преступник? Почему Георгий Николаевич? Простите… я ничего не понимаю…

Тем же тихим и ровным голосом, продолжая рассматривать свои руки, Дмитрий Александрович говорил:

— В разгар пурги Коновалов сбежал с «Чапаева» и скрылся в темноте. Мы с Димой бросились за ним. Плутон повел нас, очевидно, по его следам. Но собака слишком уверенно шла. Вряд ли она могла в такой пурге долго различать следы человека. Я подумал, что она чует запахи «Полтавы» и «Щорса», которые находились сравнительно недалеко, метрах в четырехстах-пятистах от «Чапаева».

— Правильно! — машинально заметил Иван Павлович.

— К этому времени Дима дважды ушиб ногу и не мог идти. Дальше рисковать жизнью мальчика я не мог. Тем более, что бегство Коновалова было бы бессмысленным, если предположить, что он ушел в сторону от кораблей, в глубь ледяного поля. Это было бы простым самоубийством. Единственной разумной целью его могла быть только «Полтава». Зачем он так стремился к ней, я тогда еще не понимал. И все же я решил вернуться, чтобы не подвергать опасности Диму и на «Чапаеве» связаться по радио с «Полтавой» и «Щорсом» до прихода к ним Коновалова… А теперь мне ясно и то, почему он так стремился к этим кораблям…

— Почему же? — продолжал недоумевать Иван Павлович.

— Потому что он искал там спасения, после того как привел в действие поставленные в трюме «Чапаева» адские машины.[82] На «Полтаву» он явился бы как спасшийся с погибшего корабля…

— Но позвольте… Тут какая то ошибка… недоразумение — растерянно заговорил Иван Павлович. — Ведь я же лично видел Коновалова, когда, по приказанию капитана, спускался вместе с моими людьми на лед. Коновалов бежал мне навстречу по трапу, поднимаясь со льда на корабль. Я был уверен, что его посылали за чем-нибудь на лед…

Дмитрий Александрович вскочил на ноги. Его губы побелели, кулаки сжались.

— Что вы говорите?! Значит, он остался на «Чапаеве»? Значит, это был обман? Поймите! Никто его не посылал на лед! Он сам сбежал с корабля. Дима его видел. Значит, он ушел с корабля лишь на время взрыва и потом вернулся, чтобы с оставшимися в живых пассажирами и командой спасаться на «Полтаве»… Не иначе… — Дмитрий Александрович говорил все тише, опускаясь на диван с поникшей головой. — Именно так… Он спрягался среди торосов недалеко от корабля и пережидал… пока мы его искали совсем в другом месте… Какая дьявольская хитрость!

Дмитрий Александрович вдруг замолчал, резко перебросил ногу на ногу и громко хрустнул сцепленными пальцами рук.

— Моя ошибка… — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. — Это я виноват.

— Почему же это именно ваша ошибка? Кто вы? — нерешительно спросил окончательно сбитый с толку Иван Павлович.

Дмитрий Александрович машинально, почти непроизвольным движением, отогнул обшлаг на рукаве своей куртки. В свете яркой лампы на мгновение блеснул значок государственной безопасности.

— Я майор государственной безопасности Комаров… — глухо прозвучал голос Дмитрия Александровича.

Иван Павлович некоторое время неподвижно смотрел на Дмитрия Александровича с каким-то новым выражением любопытства и уважения.

Дима сидел, забыв о боли в ноге, о смертельной усталости. Он думал только об ужасных событиях, участником которых он неожиданно стал.

Молчание длилось долго.

Наконец Дмитрий Александрович встрепенулся и выпрямился.

— Ну, друзья мои, — сказал он, слабо улыбнувшись, — утро, говорят, вечера мудренее. Надо отдохнуть, поспать. Дима совсем истомился. Ночь уже проходит, снаружи как будто даже сереет. Да, кстати, Иван Павлович! Вы отсюда, из вездехода, не пытались говорить с «Полтавой»?

— Нет, Дмитрий Александрович, — ответил Иван Павлович. — Радиоаппараты должны быть отдельно, в аварийном запасе. Завтра, если пурга утихнет, при дневном свете попробуем довести вездеход до «Полтавы». Хотя… В своей каюте, еще перед взрывом, я взглянул на барометр: он упорно шел вниз…

— Ну ладно! Тогда спать! — заключил Дмитрий Александрович, устраиваясь на диване.

Иван Павлович спустил над Димой верхнюю койку, выключил свет, и скоро под монотонный вой ветра и шелест хлещущего снега в теплой, уютной кабине все погрузилось в сон…

Иван Павлович проснулся при сером свете наступающего раннего утра. Одновременно встал и Дмитрий Александрович. Лицо Ивана Павловича пожелтело и осунулось за ночь, вокруг глаз появились новые сеточки морщин. На лице Дмитрия Александровича видна была усталость. Он недовольно потер чуть потемневший подбородок и тихо сказал, оглядываясь на крепко спавшего Диму:

— Давайте, Иван Павлович, сходим посмотрим, что делается вокруг.

Они надели электрифицированные костюмы, включили в них ток, Иван Павлович с трудом открыл дверь, наполовину засыпанную снегом, и они вышли из кабины.

Ветер почти совсем стих, снег прекратился, и видимость была прекрасная. Все вокруг было покрыто белоснежным покровом, по небу неслись густые серые облака. Гряды торосов за вездеходом превратились в пологие снежные валы, отдельные ропаки едва возвышались из высоких сугробов.

Возле вездехода стоял высокий снежный холм. Дальше, шагах в тридцати, возвышался другой холм, поменьше. Прямо перед моряком и Дмитрием Александровичем далеко тянулась плоская снежная равнина, над которой где-то у горизонта серое небо окрашивалось а резкий темно-синий цвет.

Иван Павлович стоял у машины, словно приросший ко льду, и растерянно, почти испуганно оглядывался во все стороны.

— Что же это? — бормотал он. — Как же так? Где же «Полтава»? Где «Щорс»? Глядите… Ни «Полтавы», ни «Щорса»!

— Странно, — сказал Дмитрий Александрович, всматриваясь в ровную снежную даль перед собой. — И вы и мы с Димой сошли на лед с правого борта «Чапаева». Но ведь и с его левого борта на льду были торосы, ропаки, неровности, а слева от нас, подальше, стояли «Полтава» и «Щорс». Странно… — повторил он. — Теперь перед нами ровное снежное поле…

Вопросительно подняв брови, он оглянулся на Ивана Павловича.

Тот стоял, опустив голову, с внезапно постаревшим лицом и молчал.

Дмитрий Александрович положил руку ему на плечо:

— Что с вами, Иван Павлович? О чем вы задумались?

Иван Павлович медленно поднял на него глаза, и Комаров вздрогнул, посмотрев в них: глаза были пустые, усталые, покорные.

— Ледяное поле раскололось вдоль канала, проделанного «Чапаевым» — произнес Иван Павлович. — Нашу часть поля отнесло за ночь от другой части… У которой стояли «Полтава» и «Щорс»… Мы теперь одни на льдине в центре Карского моря…