Избранные произведения. VI том

К читателю

Давайте поговорим. Давайте поговорим с вами о страхе.

Я пишу эти строки, и я в доме один. За окном моросит холодный февральский дождь. Ночь… Порой, когда ветер завывает вот так, как сегодня, особенно тоскливо, мы теряем над собой всякую власть. Но пока она еще не утеряна, давайте все же поговорим о страхе. Поговорим спокойно и рассудительно о приближении к бездне под названием безумие… о балансировании на самом ее краю.

Меня зовут Стивен Кинг. Я взрослый мужчина. Живу с женой и тремя детьми. Я очень люблю их и верю, что чувство это взаимно. Моя работа — писать, и я очень люблю свою работу. Романы «Кэрри», «Жребий», «Сияние» имели такой успех, что теперь я могу зарабатывать на жизнь исключительно писательским трудом. И меня это очень радует. В настоящее время со здоровьем вроде бы все в порядке. В прошлом году избавился от вредной привычки курить крепкие сигареты без фильтра, которые смолил с восемнадцати лет, и перешел на сигареты с фильтром и низким содержанием никотина. Со временем надеюсь бросить курить совсем. Проживаю с семьей в очень уютном и славном доме рядом с относительно чистым озером в штате Мэн; как-то раз прошлой осенью, проснувшись рано утром, вдруг увидел на заднем дворе оленя. Он стоял рядом с пластиковым столиком для пикников. Живем мы хорошо.

И, однако же, поговорим о страхе. Не станем повышать голоса и наивно вскрикивать. Поговорим спокойно и рассудительно. Поговорим о том моменте, когда добротная ткань вашей жизни вдруг начинает расползаться на куски и перед вами открываются совсем другие картины и вещи.

По ночам, укладываясь спать, я до сих пор привержен одной привычке: прежде чем выключить свет, хочу убедиться, что ноги у меня как следует укрыты одеялом. Я уже давно не ребенок, но… но ни за что не засну, если из-под одеяла торчит хотя бы краешек ступни. Потому что если из-под кровати вдруг вынырнет холодная рука и ухватит меня за щиколотку, я, знаете ли, могу и закричать. Заорать, да так, что мертвые проснутся. Конечно, ничего подобного со мной случиться не может, и все мы прекрасно это понимаем. В рассказах, собранных в этой книге, вы встретитесь с самыми разнообразными ночными чудовищами — вампирами, демонами, тварью, которая живет в чулане, прочими жуткими созданиями. Все они нереальны. И тварь, живущая у меня под кроватью и готовая схватить за ногу, тоже нереальна. Я это знаю. Но твердо знаю также и то, что, если как следует прикрыть одеялом ноги, ей не удастся схватить меня за щиколотку.

Иногда мне приходится выступать перед разными людьми, которые интересуются литературой и писательским трудом. Обычно, когда я уже заканчиваю отвечать на вопросы, кто-то обязательно встает и непременно задает один и тот же вопрос: «Почему вы пишете о таких ужасных и мрачных вещах?»

И я всегда отвечаю одно и то же: Почему вы считаете, что у меня есть выбор?

Писательство — это занятие, которое можно охарактеризовать следующими словами: хватай что можешь.

В глубинах человеческого сознания существуют некие фильтры. Фильтры разных размеров, разной степени проницаемости. Что застряло в моем фильтре, может свободно проскочить через ваш. Что застряло в вашем, запросто проскакивает через мой. Каждый из нас обладает некоей встроенной в организм системой защиты от грязи, которая и накапливается в этих фильтрах. И то, что мы обнаруживаем там, зачастую превращается в некую побочную линию поведения. Бухгалтер вдруг начинает увлекаться фотографией. Астроном коллекционирует монеты. Школьный учитель начинает делать углем наброски надгробных плит. Шлак, осадок, застрявший в фильтре, частицы, отказывающиеся проскакивать через него, зачастую превращаются у человека в манию, некую навязчивую идею. В цивилизованных обществах по негласной договоренности эту манию принято называть «хобби».

Иногда хобби перерастает в занятие всей жизни. Бухгалтер вдруг обнаруживает, что может свободно прокормить семью, делая снимки; учитель становится настоящим экспертом по части надгробий и может даже прочитать на эту тему целый цикл лекций. Но есть на свете профессии, которые начинаются как хобби и остаются хобби на всю жизнь, даже если занимающийся ими человек вдруг видит, что может зарабатывать этим на хлеб. Но поскольку само слово «хобби» звучит мелко и как-то несолидно, мы, опять же по негласной договоренности, начинаем в подобных случаях называть свои занятия «искусством».

Живопись. Скульптура. Сочинение музыки. Пение. Актерское мастерство. Игра на музыкальном инструменте. Литература. По всем этим предметам написано столько книг, что под их грузом может пойти на дно целая флотилия из роскошных лайнеров. И единственное, в чем придерживаются согласия авторы этих книг, заключается в следующем: тот, кто является истинным приверженцем любого из видов искусств, будет заниматься им, даже если не получит за свои труды и старания ни гроша; даже если наградой за все его усилия будут лишь суровая критика и брань; даже под угрозой страданий, лишений, тюрьмы и смерти. Лично мне все это кажется классическим примером поведения под влиянием навязчивой идеи. И проявляться оно может с равным успехом и в занятиях самыми заурядными и обыденными хобби, и в том, что мы так выспренно называем «искусством». Бампер автомобиля какого-нибудь коллекционера оружия может украшать наклейка с надписью: ТЫ ЗАБЕРЕШЬ У МЕНЯ РУЖЬЕ ТОЛЬКО В ТОМ СЛУЧАЕ, ЕСЛИ УДАСТСЯ РАЗЖАТЬ МОИ ХОЛОДЕЮЩИЕ МЕРТВЫЕ ПАЛЬЦЫ. А где-нибудь на окраине Бостона домохозяйки, проявляющие невиданную политическую активность в борьбе с плановой застройкой их района высотными зданиями, часто налепляют на задние стекла своих пикапов наклейки следующего содержания: СКОРЕЕ Я ПОЙДУ В ТЮРЬМУ, ЧЕМ ВАМ УДАСТСЯ ВЫЖИТЬ МОИХ ДЕТЕЙ ИЗ ЭТОГО РАЙОНА. Ну и по аналогии, если завтра на нумизматику вдруг объявят запрет, то астроном-коллекционер вряд ли выбросит свои железные пенни и алюминиевые никели. Нет, он аккуратно сложит монеты в пластиковый пакетик, спрячет где-нибудь на дне бачка в туалете и будет любоваться своими сокровищами по ночам.

Мы несколько отвлеклись от нашего предмета обсуждения — страха. Впрочем, ненамного. Итак, грязь, застрявшая в фильтрах нашего подсознания, и составляет зачастую природу страха. И моя навязчивая идея — это ужасное. Я не написал ни одного рассказа из-за денег, хотя многие из них, перед тем как попали в эту книгу, были опубликованы в журналах, и я ни разу не возвратил присланного мне чека. Возможно, я и страдаю навязчивой идеей, но ведь это еще не безумие. Да, повторяю: я писал их не ради денег. Я писал их просто потому, что они пришли мне в голову. К тому же вдруг выяснилось, что моя навязчивая идея — довольно ходовой товар. А сколько разбросано по разным уголкам света разных безумцев и безумец, которым куда как меньше повезло с навязчивой идеей.

Я не считаю себя великим писателем, но всегда чувствовал, что обречен писать. Итак, каждый день я заново процеживаю через свои фильтры всякие шлаки, перебираю застрявшие в подсознании фрагменты различных наблюдений, воспоминаний и рассуждений, пытаюсь сделать что-то с частицами, не проскочившими через фильтр.

Луи Лямур, сочинитель вестернов, и я… оба мы могли оказаться на берегу какой-нибудь запруды в Колорадо, и нам обоим могла одновременно прийти в голову одна и та же идея. И тогда мы, опять же одновременно, испытали бы неукротимое желание сесть за стол и перенести свои мысли на бумагу. И он написал бы рассказ о подъеме воды в сезон дождей, а я — скорее всего о том, что где-то там, в глубине, прячется под водой ужасного вида тварь. Время от времени выскакивает на поверхность и утаскивает на дно овец… лошадей… человека, наконец. Навязчивой идеей Луи Лямура является история американского Запада; моей же — существа, выползающие из своих укрытий при свете звезд. А потому он сочиняет вестерны, а я — ужастики. И оба мы немного чокнутые.

Занятие любым видом искусств продиктовано навязчивой идеей, а навязчивые идеи опасны. Это как нож, засевший в мозгу. В некоторых случаях — как это было с Диланом Томасом, Россом Локриджем, Хартом Крейном и Сильвией Плат[2] — нож может неудачно повернуться и убить человека.

Искусство — это индивидуальное заболевание, страшно заразное, но далеко не всегда смертельное. Ведь и с настоящим ножом тоже надо обращаться умело, сами знаете. Иначе можно порезаться. И если вы достаточно мудры, то обращаетесь с частицами, засевшими в подсознании, достаточно осторожно — тогда поразившая вас болезнь не приведет к смерти.

Итак, за вопросом ЗАЧЕМ ВЫ ПИШЕТЕ ВСЮ ЭТУ ЕРУНДУ? — неизбежно возникает следующий: ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ ЛЮДЕЙ ЧИТАТЬ ВСЮ ЭТУ ЕРУНДУ? ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ ЕЕ ПРОДАВАТЬСЯ? Сама постановка вопроса подразумевает, что любое произведение из разряда ужастиков, в том числе и литературное, апеллирует к дурному вкусу. Письма, которые я получаю от читателей, часто начинаются со следующих слов: «Полагаю, вы сочтете меня странным, но мне действительно понравился ваш роман». Или: «Возможно, я ненормальный, но буквально упивался каждой страницей «Сияния»…»

Думаю, что я нашел ключ к разгадке на страницах еженедельника «Ньюсвик», в разделе кинокритики. Статья посвящалась фильму ужасов, не очень хорошему, и была в ней такая фраза: «…прекрасный фильм для тех, кто любит, сбавив скорость, поглазеть на автомобильную аварию». Не слишком глубокое высказывание, но если подумать как следует, его вполне можно отнести ко всем фильмам и рассказам ужасов. «Ночь живых мертвецов» с чудовищными сценами каннибализма и матереубийства, безусловно, можно причислить к разряду фильмов, на которые ходят любители сбавить скорость и поглазеть на результаты автокатастрофы. Ну а как насчет той сцены из «Изгоняющего дьявола», где маленькая девочка выблевывает фасолевый суп прямо на рясу священника? Или взять, к примеру, «Дракулу» Брэма Стокера, который является как бы эталоном всех современных романов ужасов, что, собственно, справедливо, поскольку это было первое произведение, где отчетливо прозвучал психофрейдистский подтекст. Там маньяк по имени Ренфелд пожирает мух, пауков, а затем — и птичку. А затем выблевывает эту птичку вместе с перьями и всем прочим. В романе также описано сажание на кол — своего рода ритуальное соитие — молоденькой и красивой ведьмочки и убийство младенца и его матери.

И в великой литературе о сверхъестественном часто можно найти сценки из того же разряда — для любителей сбавить скорость и поглазеть. Убийство Беовульфом[3] матери Гренделя; расчленение страдающего катарактой благодетеля из «Сердца сплетника», после чего убийца (он же автор повествования) прячет куски тела под половицами; сражение хоббита Сэма с пауком Шелобом в финальной части трилогии Толкина[4].

Нет, безусловно, найдутся люди, которые будут яростно возражать и приводить в пример Генри Джеймса[5], который не стал описывать ужасов автомобильной катастрофы в «Повороте винта»; утверждать, что в таких рассказах ужасов Натаниела Готорна[6], как «Молодой Гудмен Браун» и «Черная мантия священника», в отличие от «Дракулы» напрочь отсутствует безвкусица. Это заблуждение. В них все равно показана «автокатастрофа» — правда, тела пострадавших уже успели убрать, но мы видим покореженные обломки и пятна крови на обивке. И в каком-то смысле деликатность описания, отсутствие трагизма, приглушенный и размеренный тон повествования, рациональный подход, превалирующий, к примеру, в «Черной мантии священника», еще ужаснее, нежели откровенное и детальное описание казни в новелле Эдгара По «Колодец и маятник».

Все дело в том — и большинство людей чувствуют это сердцем, — что лишь немногие из нас могут преодолеть неукротимое стремление хоть искоса, хотя бы краешком глаза взглянуть на окруженное полицейскими машинами с мигалками место катастрофы. У граждан постарше — свой способ: утром они первым делом хватаются за газету и первым делом ищут колонку с некрологами, посмотреть, кого удалось пережить. Все мы хотя бы на миг испытываем пронзительное чувство неловкости и беспокойства — узнав, к примеру, что скончался Дэн Блокер, или Фредди Принз[7], или же Дженис Джоплин[8]. Мы испытываем ужас, смешанный с неким оттенком радости, услышав по радио голос Пола Харви, сообщающего нам о какой-то женщине, угодившей под лопасти пропеллера во время сильного дождя на территории маленького загородного аэропорта; или же о мужчине, заживо сварившемся в огромном промышленном смесителе, когда один из рабочих перепутал кнопки на пульте управления. Нет нужды доказывать очевидное — жизнь полна страхов, больших и маленьких, но поскольку малые страхи постичь проще, именно они в первую очередь вселяются в наши дома и наполняют наши души смертельным, леденящим чувством ужаса.

Наш интерес к «карманным» страхам очевиден, но примерно то же можно сказать и об омерзении. Эти два ощущения странным образом переплетаются и порождают чувство вины… вины и неловкости, сходной с той, которую испытывает юноша при первых признаках пробуждения сексуальности…

И не мне убеждать вас отбросить чувство вины и уж тем более — оправдываться за свои рассказы и романы, которые вы прочтете в этой книге. Но между сексом и страхом явно прослеживается весьма любопытная параллель. С наступлением половозрелости и возможности вступать в сексуальные взаимоотношения у нас просыпается и интерес к этим взаимоотношениям. Интерес, если он не связан с половым извращением, обычно направлен на спаривание и продолжение вида. По мере того как мы осознаем конечность всего живого, неизбежность смерти, мы познаем и страх. И в то время как спаривание направлено на самосохранение, все наши страхи происходят из осознания неизбежности конца, так я, во всяком случае, это вижу.

Всем, думаю, известна сказка о семи слепых, которые хватали слона за разные части тела. Один из них принял слона за змею, другой — за огромный пальмовый лист, третьему казалось, что он трогает каменную колонну. И только собравшись вместе, слепые сделали вывод, что это был слон.

Страх — это чувство, которое превращает нас в слепых. Но чего именно мы боимся? Боимся выключить свет, если руки у нас мокрые. Боимся сунуть нож в тостер, чтоб вытащить прилипший кусочек хлеба, предварительно не отключив прибор от сети. Боимся приговора врача после проведения медицинского обследования; боимся, когда самолет вдруг проваливается в воздушную яму. Боимся, что в баке кончится бензин, что на земле вдруг исчезнут чистый воздух, чистая вода и кончится нормальная жизнь. Когда дочь обещает быть дома в одиннадцать вечера, а на часах четверть двенадцатого и в окно барабанит, словно песок, мелкая изморось, смесь снега с дождем, мы сидим и делаем вид, что страшно внимательно смотрим программу с Джонни Карсоном[9], а на деле только и косимся на молчащий телефон и испытываем чувство, которое превращает нас в слепых, постепенно разрушая процесс мышления как таковой.

Младенец — вот кто поистине бесстрашное создание. Но только до того момента, пока рядом вдруг не окажется мать, готовая сунуть ему в рот сосок, когда он, проголодавшись, начнет плакать. Малыш, только начинающий ходить, быстро познает боль, которую может причинить внезапно захлопнувшаяся дверь, горячий душ, противное чувство озноба, сопровождающее круп или корь. Дети быстро обучаются страху; они читают его на лице отца или матери, когда родители, войдя в ванную, застают свое дитя с пузырьком таблеток или же безопасной бритвой в руке.

Страх ослепляет нас, и мы копаемся в своих чувствах с жадным интересом, словно стараемся составить целое из тысячи разрозненных фрагментов, как делали те слепые со слоном.

Мы улавливаем общие очертания. Дети делают это быстрее, столь же быстро забывают, а затем, став взрослыми, учатся вновь. Но общие очертания сохраняются, и большинство из нас рано или поздно осознают это. Очертания сводятся к силуэту тела, прикрытого простыней. Все наши мелкие страхи приплюсовываются к одному большому, все наши страхи — это часть одного огромного страха… рука, нога, палец, ухо… Мы боимся тела, прикрытого простыней. Это наше тело. И основная притягательность литературы ужасов сводится к тому, что на протяжении веков она служила как бы репетицией нашей смерти.

К этому жанру всегда относились несколько пренебрежительно. Достаточно вспомнить, что в течение довольно долгого времени истинными ценителями Эдгара По и Лавкрафта[10] были французы, в душах которых наиболее органично уживаются секс и смерть, чего никак не скажешь о соотечественниках По и Лавкрафта. Американцам было не до того, они строили железные дороги, и По и Лавкрафт умерли нищими. Фантазии Толкина тоже отвергались — лишь через двадцать лет после первых публикаций его книги вдруг стали пользоваться оглушительным успехом. Что касается Курта Воннегута, в чьих произведениях так часто проскальзывает идея «репетиции смерти», то его всегда яростно критиковали, и в этом урагане критики проскальзывали порой даже истерические нотки.

Возможно, это обусловлено тем, что сочинитель ужасов всегда приносит плохие вести. Ты обязательно умрешь, говорит он. Он говорит: «Плюньте вы на Орала Робертса[11], который только и знает, что твердить: «С вами непременно должно случиться что-то хорошее». Потому что с вами столь же непременно должно случиться и самое плохое. Может, то будет рак, или инсульт, или автокатастрофа, не важно, но рано или поздно это все равно случится. И вот он берет вас за руку, крепко сжимает ее в своей, ведет в комнату, заставляет дотронуться до тела, прикрытого простыней… и говорит: «Вот, потрогай здесь… и здесь… и еще здесь».

Безусловно, аспекты смерти и страха не являются исключительной прерогативой сочинителей ужастиков. Многие так называемые писатели «основного потока» тоже обращались к этим темам, и каждый делал это по-своему — от Федора Достоевского в «Преступлении и наказании» и Эдварда Олби[12] в «Кто боится Вирджинии Вулф?» до Росса Макдональда с его приключениями Лью Арчера. Страх всегда был велик. Смерть всегда являлась великим событием. Это две константы, присущие человеку. Но лишь сочинитель ужасов, автор, описывающий сверхъестественное, дает читателю шанс узнать, определить его и тем самым очиститься. Работающие в этом жанре писатели, пусть даже имеющие самое отдаленное представление о значении своего творчества, тем не менее знают, что страх и сверхъестественное служат своего рода фильтром между сознанием и подсознанием. Их сочинения служат как бы остановкой на центральной магистрали человеческой психики, на перекрестке между двумя линиями: голубой линией того, что мы можем усвоить без вреда для своей психики, и красной линией, символизирующей опасность — то, от чего следует избавляться тем или иным способом.

Ведь, читая ужастики, вы же всерьез не верите в написанное. Вы же не верите ни в вампиров, ни в оборотней, ни в грузовики, которые вдруг заводятся сами по себе. Настоящие ужасы, в которые мы верим, — из разряда того, о чем писали Достоевский, Олби и Макдональд. Это ненависть, отчуждение, старение без любви, вступление в непонятный и враждебный мир неуверенной походкой юноши. И мы в своей повседневной реальности часто напоминаем трагедийно-комедийную маску — усмехающуюся снаружи и скорбно опустившую уголки губ внутри. Где-то, безусловно, существует некий центральный пункт переключения, некий трансформатор с проводками, позволяющий соединить эти две маски. И находится он в том самом месте, в том уголке души, куда так хорошо ложатся истории ужасов.

Сочинитель этих историй не слишком отличается от какого-нибудь уэльского «пожирателя» грехов, который, съедая оленя, полагал, что берет тем самым на себя часть грехов животного. Повествование о чудовищах и страхах напоминает корзинку, наполненную разного рода фобиями. И когда вы читаете историю ужасов, то вынимаете один из воображаемых страхов из этой корзинки и заменяете его своим, настоящим — по крайней мере на время.

В начале 50-х киноэкраны Америки захлестнула целая волна фильмов о гигантских насекомых: «Они», «Начало конца», «Смертельный богомол» и так далее. И почти одновременно с этим вдруг выяснилось: гигантские и безобразные мутанты появились в результате ядерных испытаний в Нью-Мексико или на атолловых островах в Тихом океане (примером может также служить относительно свежий фильм «Ужас на пляже для пирушек» по мотивам «Армагеддон под покровом пляжа», где описаны невообразимые ужасы, возникшие после преступного загрязнения местности отходами из ядерных реакторов). И если обобщить все эти фильмы о чудовищных насекомых, возникает довольно целостная картина, некая модель проецирования на экран подспудных страхов, развившихся в американском обществе с момента принятия Манхэттенского проекта[13]. К концу 50-х на экраны вышел цикл фильмов, повествующих о страхах тинейджеров, начиная с таких эпических лент, как «Тинейджеры из космоса» и «Капля», в котором безбородый Стив Макквин[14] сражается с неким желеобразным мутантом, в чем ему помогают юные друзья. В век, когда почти в каждом еженедельнике публикуется статья о возрастании уровня преступности среди несовершеннолетних, эти фильмы отражают беспокойство и тревогу общества, его страх перед зреющим в среде молодежи бунтом. И когда вы видите, как Майкл Лэндон[15] вдруг превращается в волка в фирменном кожаном пиджачке высшей школы, то тут же возникает связь между фантазией на экране и подспудным страхом, который испытываете вы при виде какого-нибудь придурка в автомобиле с усиленным двигателем, с которым встречается ваша дочь. Что же касается самих подростков — я тоже был одним из них и знаю по опыту: монстры, порожденные на американских киностудиях, дают им шанс узреть кого-то еще страшней и безобразней, чем их собственное представление о самих себе. Что такое несколько выскочивших, как всегда не на месте и не ко времени, прыщиков в сравнении с неуклюжим созданием, в которое превращается паренек из фильма «Я был молодым Франкенштейном». Те же фильмы отражают и подспудные ощущения подростков, что их все время пытаются вытеснить на задворки жизни, что взрослые к ним несправедливы, что родители их не понимают. Эти ленты символичны — как, впрочем, и вся фантастика, живописующая ужасы, литературная или снятая на пленку — и наиболее наглядно формулируют паранойю целого поколения. Паранойю, вызванную, вне всякого сомнения, всеми этими статьями, что читают родители. В фильмах городу Элмвилль угрожает некое жуткое, покрытое бородавками чудовище. Детишки знают это, потому что видели летающую тарелку, приземлившуюся на лужайке. В первой серии бородавчатый монстр убивает старика, проезжавшего в грузовике (роль старика блистательно исполняет Элиша Кук-младший). В следующих трех сериях дети пытаются убедить взрослых, что чудовище обретается где-то поблизости. «А ну, валите все вон отсюда, пока я не арестовал вас за нарушение комендантского часа!» — рычит на них шериф Элмвилля как раз перед тем, как монстр появится на Главной улице. В конце смышленым ребятишкам все же удается одолеть чудовище, и вот они отправляются отметить это радостное событие в местную кондитерскую, где сосут леденцы, хрустят шоколадками и танцуют джиттербаг[16] под звуки незабываемой мелодии на титрах.

Подобного рода цикл фильмов предоставляет сразу три возможности для очищения — не столь уж плохо для дешевых, сделанных на живую нитку картин, съемки которых занимают дней десять, не больше. И не случается этого лишь по одной причине — когда писатели, продюсеры и режиссеры хотят, чтобы это случилось. А когда случается, то опять же по одной причине, а именно: при понимании того, что страх, как правило, гнездится в очень тесном пространстве, в той точке, где происходит смычка сознательного и подсознательного, в том месте, где аллегория и образ счастливо и естественно сливаются в единое целое, производя при этом наиболее сильный эффект. Между такими фильмами, как «Я был тинейджером-оборотнем», «Механическим апельсином» Стэнли Кубрика, «Монстром-подростком» и картиной Брайана Де Пальмы «Кэрри», явно прослеживается прямая эволюционная связь по восходящей.

Великие произведения на тему ужасов всегда аллегоричны; иногда аллегория создается преднамеренно, как, к примеру, в «Звероферме» и «1984»[17], иногда возникает случайно — так, к примеру, Джон Рональд Толкин клянется и божится, что, создавая образ Темного Властелина Мордора, вовсе не имел в виду Гитлера в фантастическом обличье, однако, по дружному мнению критиков, добился именно этого эффекта. Подобных примеров можно привести великое множество… возможно, потому, что, по словам Боба Дилана[18], когда у вас много ножей и вилок, ими надо что-нибудь резать.

Работы Эдварда Олби, Стейнбека, Камю, Фолкнера — в них тоже идет речь о страхе и смерти. Иногда об этом повествуется с ужасом, но, как правило, писатели «основного потока» описывают все в более традиционной, реалистической манере. Ведь их произведения вставлены в рамки рационального мира — это истории о том, что «могло случиться в действительности». И пролегают они по той линии движения, что проходит через внешний мир. Есть и другие писатели, такие как Джеймс Джойс, тот же Фолкнер, такие поэты, как Сильвия Плат, Т. С. Элиот и Энн Секстон[19], чьи работы принадлежат миру символизма, среде подсознательного. Их генеральное направление пролегает по линии, ведущей «внутрь», живописующей «внутренние» пейзажи. Сочинитель же ужасов почти всегда находится на некоей промежуточной станции между этими двумя направлениями — по крайней мере в том случае, если он последователен. А если он последователен да к тому же еще и талантлив, то мы, читая его книги, вдруг перестаем понимать, грезим ли или видим эти картины наяву; у нас возникает ощущение, что время то растягивается, то стремительно катится куда-то под откос. Мы начинаем слышать чьи-то голоса, но не можем разобрать слов; сны начинают походить на реальность, а реальность протекает словно во сне.

Это очень странное место, удивительная станция. Там находится страшный и загадочный Дом на Холме, и поезда бегают то в одном, то в другом направлении, и двери вагонов плотно закрыты; там в комнате с желтыми обоями ползает по полу женщина и прижимается щекой к еле заметному жирному отпечатку на половице; там обитают человеко-пауки, угрожавшие Фродо и Сэму, и модель Пикмена, и вендиго, и Норман Бейтс со своей ужасной мамашей. На этой остановке нет места яви и снам, есть только голос писателя, приглушенный и ровный, повествующий о том, что порой добротная с виду ткань вещей вдруг начинает расползаться прямо на глазах — с удручающей быстротой и внезапностью. Он внушает вам, что вы хотите видеть автомобильную аварию, и да, он прав — вам хотелось бы. Замогильный голос в телефонной трубке… какое-то шуршание за стенами старого дома… о нет, вряд ли это крысы, какое-то более крупное существо… чьи-то шаги внизу, в подвале, у лестницы… Он хочет, чтобы вы видели и слышали все это. Более того, он хочет, чтобы вы коснулись рукой тела, прикрытого простыней. И вы тоже хотите этого… Да-да, и не вздумайте отрицать!..

Рассказы ужасов должны, как мне кажется, содержать вполне определенный набор элементов, но этого мало. Я твердо убежден в том, что в них должна быть еще одна штука, пожалуй, самая главная. В них должна быть рассказана история, способная заворожить читателя, слушателя или зрителя. Заворожить, заставить забыть обо всем, увести в мир, которого нет и быть не может. Всю свою жизнь я как писатель был убежден в том, что самое главное в прозе — это история. Что именно она доминирует над всеми аспектами литературного мастерства, что тема, настроение, образы — все это не работает, если история скучна. Но если она захватила вас, все остальное начинает работать. И для меня всегда служили в этом смысле образцом произведения Эдгара Райса Берроуза[20]. Хотя его и нельзя, пожалуй, назвать великим писателем, цену хорошо придуманной истории он прекрасно знал. На первой же странице романа «Забытая временем земля» герой, от лица которого ведется повествование, находит в бутылке рукопись. И все остальное содержание сводится к пересказу этой рукописи. И вот какими словами предваряет автор ее чтение: «Прочтите одну страницу, и вы забудете обо мне».

Берроуз честно выполняет свое обещание — многие даже более одаренные писатели на это не способны.

Даже в самом интеллигентном и терпеливом читателе сидит порок, заставляющий всех, в том числе и замечательных писателей, скрежетать зубами: за исключением трех небольших групп людей никто не читает авторского предисловия. Вот исключения: во-первых, близкие родственники писателя (обычно жена и мать); во-вторых, официальные представители писателя (издательские люди, а также разного рода зануды), для которых главное — это убедиться, не оклеветал ли кого-нибудь писатель во время своих скитаний по бурным волнам литературы. И, наконец, люди, которые тем или иным образом помогали писателю. Эти последние хотят знать, не слишком ли много возомнил о себе писатель и не забыл ли случайно, что не один он приложил руку к данному творению.

Остальные же читатели вполне справедливо полагают, что предисловие автора есть не что иное, как большой обман, многостраничная расцвеченная реклама самого себя, еще более назойливая и оскорбительная, чем вставки с рекламой различных сортов сигарет, на которые натыкаешься в середине книжонок в бумажных обложках. Ведь по большей своей части читатели явились посмотреть представление, а не любоваться режиссером, раскланивающимся в свете рампы. И они снова правы.

Итак, позвольте мне откланяться. Скоро начнется представление. И мы войдем в комнату и прикоснемся рукой к укутанному в простыню телу. Но перед тем как распрощаться, я хотел бы отнять у вас еще две-три минуты. И поблагодарить людей из трех вышеупомянутых групп, а также из еще одной, четвертой. Так что уж потерпите немного, пока я говорю эти свои «спасибо».

Спасибо моей жене Табите, лучшему и самому суровому моему критику. Когда ей нравится моя работа, она прямо так и говорит; когда чувствует, что меня, что называется, занесло, тактично и нежно опускает на землю. Спасибо моим детям, Наоми, Джо и Оуэну, которые с необыкновенным для их возраста пониманием и снисхождением относятся к странным занятиям своего папаши в кабинете внизу. Огромное спасибо моей матери, умершей в 1973 году, которой посвящается эта книга. Она всегда оказывала мне поддержку, всегда находила 40–50 центов, чтобы купить конверт, куда затем вкладывала второй, оплаченный и с ее адресом, чтобы избавить сына от излишних хлопот, когда он соберется ответить ей на письмо. И никто на свете, в том числе даже я сам, не радовался больше мамы, когда я, что называется, наконец прорвался.

Из представителей второй группы мне хотелось бы выразить особую благодарность моему издателю Уильяму Дж. Томпсону из «Даблдей энд компани», который был столь терпелив ко мне, который с таким добродушием и неизменной приветливостью отвечал на мои ежедневные настырные звонки. И который проявил такое внимание и доброту несколько лет тому назад к тогда еще неизвестному молодому писателю и не изменил своего отношения до сих пор.

В третью группу входят люди, впервые опубликовавшие мои работы. Это мистер Роберт Э. У. Лоундес, первым купивший у меня два рассказа; это мистер Дуглас Аллен и мистер Най Уиллден из «Дьюджент паблишинг корпорейшн», купившие целую кучу других рассказов, последовавших за публикациями в «Кавалер» и «Джент», — еще в те добрые старые и неторопливые времена, когда чеки приходили вовремя и помогали избежать неприятности, которую энергонадзор стыдливо называет «временным прекращением обслуживания». Хочу также выразить благодарность Илейн Джейджер, Герберту Шнэллу, Кэролайн Стромберг из «Нью америкен лайбрери»; Джерарду Ван дер Льюну из «Пентхауса» и Гаррису Дейнстфри из «Космополитена». Спасибо вам всем.

И, наконец, последняя группа людей, которых бы мне хотелось поблагодарить. Всех вместе и каждого своего читателя в отдельности, не побоявшихся облегчить свой кошелек и купить хотя бы одну из моих книг. Если подумать как следует, то я прежде всего обязан этим людям. Огромное спасибо.

Итак, на улице по-прежнему темно и моросит дождь. Но нас ждет увлекательная ночь. Потому как я собираюсь показать вам кое-что. А вы сможете потрогать. Это находится совсем неподалеку, в соседней комнате… Вернее, даже ближе, прямо на следующей странице.

Так в путь?..

Иерусалемов Удел

^{2 октября 1850 г.}

Дорогой мой Доходяга!

До чего же славно было вступить под промозглые, насквозь продуваемые своды Чейпелуэйта — когда после тряски в треклятой карете ноет каждая косточка, а раздувшийся мочевой пузырь требует немедленного облегчения, — и обнаружить у двери на фривольном столике вишневого дерева письмо, надписанное твоими неподражаемыми каракулями! Даже не сомневайся, что я принялся их разбирать, едва позаботился о нуждах тела (в вычурно изукрашенной холодной уборной на первом этаже, где дыхание мое облачком повисало в воздухе).

Счастлив слышать, что легкие твои очистились от застарелых миазмов, и уверяю, что сочувствую твоей моральной дилемме — как следствию излечения. Недужный аболиционист, исцеленный под солнцем Флориды, этого оплота рабства! Тем не менее, Доходяга, прошу тебя как друг, тоже побывавший в долине теней, — позаботься о себе хорошенько и не смей возвращаться в Массачусетс, пока организм тебе не позволит. Что нам толку в твоем тонком уме и ядовитом пере, коли тело твое обратится во прах; и если южные области для тебя благотворны — есть в этом некая высшая справедливость.

Да, особняк и впрямь роскошен — в точности таков, как убеждали меня душеприказчики моего кузена, — хотя и гораздо более зловещ. Стоит он на громадном мысе милях в трех к северу от Фалмута и в девяти милях к северу от Портленда. Позади него — около четырех акров земли, где царит живописнейшее запустение: тут тебе и можжевельники, и дикий виноград, и кустарники, и всевозможные вьюны захлестывают каменные изгороди, отделяющие усадьбу от городских владений. Кошмарные копии греческих статуй слепо пялятся сквозь обломки и мусор с вершины каждого холмика — того и гляди набросятся на одинокого путника, судя по их виду. Вкусы моего кузена Стивена, похоже, варьировались в самом широком диапазоне — от неприемлемого до откровенно кошмарного. Есть тут одна странноватая беседка, почти утонувшая в зарослях алого сумаха, и гротескные солнечные часы посреди того, что в прошлом, верно, было садом. Этакий завершающий сумасшедший штрих.

Но вид из гостиной с лихвой искупает все: глазам моим открывается головокружительное зрелище — скалы у подножия мыса Чейпелуэйт и самой Атлантики! На всю эту красоту выходит гигантское пузатое окно с выступом, а под ним притулился огромный, похожий на жабу секретер. А ведь отличное начало для романа, о котором я так долго (и наверняка занудно) рассказывал.

Сегодня день выдался пасмурным; случается, что и дождик брызнет. Гляжу в окно — мир словно карандашный эскиз: и скалы, древние и истертые, как само Время, и небо, и, конечно же, море, что обрушивается на гранитные клыки внизу со звуком, который не столько шум, сколько вибрация — даже сейчас, водя пером по бумаге, я ощущаю под ногами колыхание волн. И чувство это не то чтобы неприятно.

Знаю, дорогой Доходяга, ты моего пристрастия к уединению не одобряешь, но уверяю тебя — я доволен и счастлив. Со мной Кэлвин, такой же практичный, молчаливый и надежный, как и всегда; уверен, что уже к середине недели мы с ним на пару приведем в порядок наши дела, договоримся о доставке всего необходимого из города — и залучим к себе отряд уборщиц для борьбы с пылью!

На сем заканчиваю — еще столько всего предстоит посмотреть, столько комнат исследовать — и не сомневаюсь, что для моих слабых глаз судьба заготовила с тысячу образчиков самой отвратительной мебели. Еще раз благодарю за письмо, от которого тотчас же повеяло чем-то родным и близким, — и за твои неизменные внимание и заботу.

Передавай привет жене; нежно люблю вас обоих,

^{6 октября 1850 г.}

Дорогой мой Доходяга!

Ну здесь и местечко!

Не перестаю на него удивляться — равно как и на реакцию обитателей ближайшей деревеньки по поводу моего приезда. Это своеобразное селение носит впечатляющее название Угол Проповедников. Именно здесь Кэлвин договорился о еженедельной доставке съестных припасов. Позаботился он и о второй нашей насущной потребности, а именно: о подвозе достаточного запаса дров на зиму. Однако ж вернулся Кэл с видом весьма удрученным, а когда я полюбопытствовал, что его гнетет, мрачно ответил:

— Они считают вас сумасшедшим, мистер Бун!

Я рассмеялся и предположил, что здешние жители, должно быть, прослышали, как я переболел воспалением мозга после смерти моей Сары — вне всякого сомнения, в ту пору я вел себя как безумный, чему ты безусловный свидетель.

Но Кэл уверял, что никто обо мне ничего не знает, кроме как через моего кузена Стивена, который договаривался о тех же самых услугах, насчет которых теперь распорядился я.

— Эти люди говорят, сэр, что всяк и каждый, кто поселится в Чейпелуэйте, либо сошел с ума, либо на верном пути к тому.

Можешь себе представить мое глубочайшее недоумение. Я осведомился, от кого именно исходит это потрясающее сообщение. Кэл ответил, что его направили к угрюмому и вечно пьяному лесорубу по имени Томпсон: он владеет четырьмястами акрами соснового, березового и елового леса и с помощью своих пяти сыновей заготавливает и продает древесину на фабрики в Портленд и домовладельцам округи.

Когда же Кэл, ведать не ведая о его странных предрассудках, дал Томпсону адрес, по которому следует доставить дрова, означенный Томпсон вытаращился на него, открыв рот, и наконец сказал, что пошлет с грузом сыновей, белым днем и по прибрежной дороге.

Кэлвин, по всей видимости, неправильно истолковал мою озадаченность и, решив, что я огорчен, поспешил добавить, что от лесоруба за версту несло дешевым виски и что он принялся молоть какую-то чушь про заброшенную деревню и родню кузена Стивена — и про червей! Кэлвин закончил деловые переговоры с одним из сыновей Томпсона — как я понял, этот угрюмый мужлан был тоже не слишком трезв и благоухал отнюдь не розами и лилиями. Я так понимаю, с похожей реакцией Кэл столкнулся и в Углу Проповедников, в сельском магазине, побеседовав с хозяином, хотя этот был скорее из породы сплетников.

Меня все это не слишком-то обеспокоило. Все мы знаем: поселян хлебом не корми, дай разнообразить жизнь ароматами скандала да мифа, а бедолага Стивен и его ветвь семейства, надо думать, к тому весьма располагали. Как я объяснял Кэлу, человек, который разбился насмерть, свалившись едва ли не с собственного крыльца, неизбежно вызовет пересуды.

Сам дом не перестает меня изумлять. Двадцать три комнаты, Доходяга! От панелей на верхних этажах и от портретной галереи веет затхлостью, но разрушение их не коснулось. Войдя в спальню моего покойного кузена на верхнем этаже, я слышал, как за стеной возятся крысы — здоровущие, судя по звукам; прямо подумаешь, что это люди ходят. Не хотелось бы мне столкнуться с одной из таких тварей в темноте — да и при свете дня не хотелось бы, чего уж там. Однако ж я не заметил ни нор, ни помета. Странно.

В верхней галерее рядами висят скверные портреты в рамах, что, должно быть, целое состояние стоят. В некоторых прослеживается сходство со Стивеном — таким, как я его запомнил. Надеюсь, я правильно опознал дядю Генри Буна и его жену Джудит; прочие мне незнакомы. Надо думать, один из них — мой печально известный дед Роберт. Но семейная ветвь Стивена мне совсем неизвестна, о чем я искренне жалею. В этих портретах, пусть и не самого лучшего качества, сияет та же добродушная ирония, которой искрились письма Стивена к нам с Сарой, тот же светлый ум. До чего же глупы эти семейные ссоры! Обшаренный ящик письменного стола, несколько резких слов между братьями, которые вот уже три поколения как в могиле, — и ни в чем не повинные потомки безо всякой нужды разлучены друг с другом. Не могу не задуматься о том, как же мне повезло, что вы с Джоном Питти сумели связаться со Стивеном, когда уже казалось, что я отправлюсь вслед за Сарой под своды Врат, и как же досадно, что несчастный случай лишил нас возможности встретиться лицом к лицу. Многое бы отдал, чтобы послушать, как он станет защищать наследное достояние — эти жуткие скульптуры и мебель!

Но полно мне чернить усадьбу. Вкусы Стивена моим не созвучны, что правда, то правда, но под внешним лоском всех этих нововведений и дополнений встречаются подлинные шедевры (изрядное их количество зачехлено в верхних покоях). Это и столы, и кровати, и тяжелые темные витые орнаменты из тикового и красного дерева; многие спальни и парадные комнаты, верхний кабинет и малая гостиная заключают в себе своеобразное мрачное очарование. Богатый сосновый паркет словно лучится внутренним тайным светом. Ощущается во всем этом спокойное достоинство; достоинство — и бремя лет. Пока еще не могу сказать, что внутреннее убранство мне нравится — но почтение вызывает. Любопытно посмотреть, как все станет преображаться вместе со сменой времен года в этом северном климате.

Надо же, как я разошелся-то! Жду ответа, Доходяга, — и поскорее! Пиши, как ты поправляешься, что нового у Питти и остальных. И, умоляю, не совершай ошибки и не пытайся навязывать свои взгляды новым южным знакомым чересчур настойчиво — я так понимаю, кое-кто из них может одними словами не ограничиться, не то что наш велеречивый друг мистер Колхаун.

Твой любящий друг

^{16 октября 1850 г.}

Дорогой Ричард!

Здравствуй-здравствуй, как живешь-поживаешь? С тех пор как я поселился здесь, в Чейпелуэйте, я частенько о тебе думаю и уже надеялся и письмо от тебя получить — и тут вдруг пишет мне Доходяга и сообщает, что я позабыл оставить свой адрес в клубе! Но будь уверен, я бы в любом случае написал рано или поздно: порою мне кажется, что мои верные и преданные друзья — вот и все, что осталось в мире надежного и здравого. И, Господи милосердный, как же нас раскидало по свету! Ты — в Бостоне, исправно строчишь статьи для «Либерейтора» (кстати, им я тоже свой адрес послал), Хэнсон в очередной раз укатил развлекаться в Англию, будь он неладен, а бедный старина Доходяга лечит легкие в самом что ни на есть логове льва.

У меня тут все относительно неплохо, и будь уверен, Дик, я вышлю тебе подробнейший отчет, как только разберусь с кое-какими докучными событиями — думается, некоторые происшествия здесь, в Чейпелуэйте, и в окрестностях тебя изрядно заинтригуют — с твоим-то цепким умом юриста.

А между тем хочу попросить тебя о небольшом одолжении, если ты не против. Помнишь, на благотворительном обеде у мистера Клэри в поддержку общего дела ты мне представил некоего историка? Кажется, его Бигелоу звали. Как бы то ни было, он упомянул, что собирает разрозненные исторические сведения о той самой области, где я ныне живу: дескать, хобби у него такое. Так вот, моя нижайшая просьба: не свяжешься ли ты с ним и не спросишь ли, не известны ли ему хоть какие-нибудь факты, обрывки фольклора или просто слухи касательно крохотной покинутой деревушки под названием ИЕРУСАЛЕМОВ УДЕЛ близ городишки Угол Проповедников, на реке Ройял? Сама эта речушка является притоком Андроскоггина и воссоединяется с ним примерно одиннадцатью милями выше места впадения реки в море близ Чейпелуэйта. Я буду безмерно тебе благодарен; более того, вопрос этот, по всей видимости, очень важен.

Перечитал письмо; кажется, получилось и впрямь слишком коротко, о чем я искренне жалею. Но будь уверен, вскоре я все объясню, а до тех пор шлю самый теплый привет твоей супруге, обоим замечательным сыновьям и, конечно же, тебе самому.

Твой любящий друг

^{16 октября 1850 г.}

Дорогой мой Доходяга!

Расскажу тебе одну историю — нам с Кэлом она показалась несколько странной (и даже тревожной); посмотрим, что ты скажешь. По крайней мере она тебя поразвлечет, пока ты там с москитами сражаешься!

Два дня спустя после того, как я отправил тебе свое предыдущее письмо, из Угла прибыла группка из четырех молодых барышень под надзором почтенной матроны устрашающе компетентного вида с именем миссис Клорис — дабы привести дом в порядок и побороться с пылью, от которой я чихал едва ли не на каждом шагу. Они взялись за работу: причем все явно слегка нервничали. Одна трепетная мисс, прибиравшаяся в верхней гостиной, даже взвизгнула, когда я неожиданно вошел в дверь.

Я спросил миссис Клорис, отчего все так (она обметала пыль в прихожей на нижнем этаже: волосы забраны под старый выгоревший платок, весь облик дышит непреклонной решимостью — ты бы ее видел!). Она развернулась ко мне и решительно объявила:

— Им не по душе этот дом, и мне тоже не по душе этот дом, сэр, потому что дурное это место, и так было всегда.

У меня просто челюсть отвисла от неожиданности. А миссис Клорис продолжила, уже мягче:

— Ничего не хочу сказать про Стивена Буна — достойный был джентльмен, что правда, то правда; я приходила к нему прибираться каждый второй четверг все то время, что он здесь прожил; и на его отца, мистера Рандольфа Буна, я тоже работала, до тех пор, пока они с женой не пропали бесследно в одна тысяча восемьсот шестнадцатом году. Мистер Стивен был человек хороший и добрый, вот и вы таким кажетесь, сэр (простите мне мою прямоту, я по-другому говорить не научена), но дом этот — дурное место, и всегда так было, и никто из Бунов не был здесь счастлив с тех самых пор, как ваш дед Роберт и его брат Филип рассорились из-за украденных (здесь она виновато помолчала) вещей в тысяча семьсот восемьдесят девятом году.

Ну и память у этих поселян, а, Доходяга?

А миссис Клорис между тем продолжала:

— Этот дом был построен в несчастье, несчастье обосновалось в нем, полы его запятнаны кровью, — (а как ты, Доходяга, возможно, знаешь, мой дядя Рандольф был каким-то образом причастен к трагическому эпизоду на подвальной лестнице, в результате которого погибла его дочь Марселла; в приступе раскаяния он покончил с собой. Стивен рассказывает об этой беде в одном из своих писем ко мне, в связи с печальным поводом — в день рождения своей покойной сестры), — здесь пропадали люди и приключалось непоправимое.

Я здесь работаю, мистер Бун, а я не слепа и не глуха. Я слышу жуткие звуки в стенах, сэр, воистину жуткие — глухой стук, и грохот, и треск, и один раз — странные причитания, переходящие в хохот. У меня просто кровь застыла в жилах. Темное это место, сэр.

И тут миссис Клорис прикусила язык, как будто испугавшись, что выболтала лишнее.

Что до меня, я даже не знал, обижаться ли или смеяться, изобразить любопытство или прозаичное безразличие. Боюсь, победила ирония.

— А вы как себе это объясняете, миссис Клорис? Никак, призраки цепями гремят?

Но она лишь посмотрела на меня как-то странно.

— Может, и призраки тут есть. Да только не в стенах. Не призраки это стонут и плачут, точно проклятые, и гремят и бродят, спотыкаясь, впотьмах. Это…

— Ну же, миссис Клорис, — подзуживал ее я. — Вы и без того многое сказали. Осталось лишь докончить то, что вы начали!

В лице ее отразилось престранное выражение ужаса, досады, и — я готов в этом поклясться! — благоговейной набожности.

— Некоторые — не умирают, — прошептала она. — Некоторые живут в сумеречной тени между мирами и служат — Ему!

И это было все. Еще несколько минут я забрасывал ее вопросами, но миссис Клорис продолжала упорствовать, и я из нее более ни слова не вытянул. Наконец я отступился — опасаясь, что она, чего доброго, возьмет да и откажется от работы.

На этом первый эпизод закончился, но тем же вечером приключился второй. Кэлвин растопил внизу камин, и я сидел в гостиной, задремывая над свежим номером «Интеллигенсера» и прислушиваясь, как под порывами ветра дождь хлещет по огромному выступающему окну. Столь уютно ощущаешь себя только в такие ночи, когда снаружи — ужас что такое, а внутри — сплошь тепло и покой. Но мгновение спустя в дверях появился взволнованный Кэлвин: ему, похоже, было слегка не по себе.

— Вы не спите, сэр? — спросил он.

— Не то чтобы, — отозвался я. — Что там такое?

— Я тут обнаружил кое-что наверху — думается, вам тоже стоит взглянуть, — отвечал он, с трудом сдерживая возбуждение.

Я встал и пошел за ним. Поднимаясь по широким ступеням, Кэлвин рассказывал:

— Я читал книгу в кабинете наверху — довольно-таки странную, надо признаться, — как вдруг услышал какой-то шум в стене.

— Крысы, — отмахнулся я. — И это все?

Кэлвин остановился на лестничной площадке и очень серьезно воззрился на меня. Лампа в его руке роняла причудливые, крадущиеся тени на темные драпировки и смутно различаемые портреты: сейчас они скорее злобно скалились, нежели улыбались. Снаружи пронзительно взвыл ветер — и снова неохотно попритих.

— Нет, не крысы, — покачал головой Кэл. — Сперва за книжными шкафами послышалось что-то вроде глухого, беспорядочного стука, а затем кошмарное бульканье — просто кошмарное, сэр! И — царапанье, как будто кто-то пытается выбраться наружу… и добраться до меня!

Вообрази мое изумление, Доходяга. Кэлвин — не из тех, кто впадает в истерику и идет на поводу у разыгравшегося воображения. Похоже, здесь и впрямь есть какая-то тайна — и, возможно, неаппетитная.

— А потом что? — полюбопытствовал я. Мы прошли вниз по коридору: из кабинета на пол картинной галереи струился свет. Я опасливо поежился: в ночи вдруг разом стало крайне неуютно.

— Царапанье смолкло. Спустя мгновение топот и шарканье послышались снова, но теперь они удалялись. В какой-то миг наступила недолгая пауза — и клянусь вам, что слышал странный, почти невнятный смех! Я подошел к книжному шкафу и кое-как его сдвинул, полагая, что за ним, быть может, обнаружится перегородка или потайная дверца.

— И что, обнаружилась?

Кэл замешкался на пороге.

— Нет — зато я нашел вот это!

Мы вошли внутрь: в левом шкафу зияла прямоугольная черная дыра. В этом месте книги оказались всего-навсего муляжами: Кэл отыскал небольшой тайник. Я посветил в дыру: ничего. Только густой слой пыли — накопившийся, верно, за много десятилетий.

— Там нашлось вот что, — тихо проговорил Кэл и вручил мне пожелтевший лист бумаги. Это была карта, прорисованная тонкими, как паутинка, штрихами черных чернил: карта города или деревни. Зданий семь, не больше; под одним из них, с четко различимой колокольней, было подписано: «Червь Растлевающий».

В верхнем левом углу — в северо-западном направлении от деревушки — обнаружилась стрелочка. Под ней значилось: «Чейпелуэйт».

— В городе, сэр, кто-то суеверно упомянул покинутую деревню под названием Иерусалемов Удел, — промолвил Кэлвин. — От этого места принято держаться подальше.

— А это что? — полюбопытствовал я, ткнув пальцем в странную надпись под колокольней.

— Не знаю.

Мне тут же вспомнилась миссис Клорис, непреклонная — и вместе с тем напуганная до смерти.

— Червь, значит… — пробормотал я.

— Вам что-то известно, мистер Бун?

— Может быть. было бы любопытно взглянуть на этот городишко завтра — как думаешь, Кэл?

Он кивнул; глаза его вспыхнули. Целый час убили мы на поиски хоть какой-нибудь бреши в стене за обнаруженным тайником; но так ничего и не нашли. Описанные Кэлом шумы тоже больше не повторялись.

В ту ночь никаких новых событий не воспоследовало, и мы благополучно легли спать.

На следующее утро мы с Кэлвином отправились на прогулку через лес. Ночной дождь стих, но небо было пасмурным и хмурым. Кэл поглядывал на меня с некоторым сомнением, и я поспешил его заверить: если я устану или если путь окажется слишком далеким, мне ничто не помешает положить конец этой авантюре. Мы взяли с собой дорожный ланч, превосходный компас «Бакуайт» и, разумеется, причудливую старинную карту Иерусалемова Удела.

День выдался странным и тягостным: все птицы молчали, ни один лесной зверек не шуршал в кустах, пока мы пробирались через густые и мрачные сосновые перелески на юго-восток. Тишину нарушал только звук наших собственных шагов да размеренный плеск валов Атлантического океана о скалы мыса. И всю дорогу нас сопровождал до странности тяжелый запах моря.

Прошли мы не больше двух миль, когда нежданно-негаданно обнаружили заросшую дорогу (такие, если я не ошибаюсь, некогда называли «лежневыми»), что вела в нашем направлении. Мы зашагали по ней — и довольно быстро. Оба по большей части помалкивали. Этот день, с его недвижной, зловещей атмосферой, действовал на нас угнетающе.

Около одиннадцати мы услышали шум бегущей воды. Дорога резко свернула налево — и на другом берегу бурлящей, синевато-серой, под цвет сланца, речушки глазам нашим, точно мираж, открылся Иерусалемов Удел!

Через речушку футов восемь в ширину были перекинуты заросшие мхом мостки. На другой стороне, Доходяга, стояла очаровательная маленькая деревенька — просто-таки само совершенство! Ветра и дожди, понятное дело, не прошли для нее бесследно — и все же сохранилась она на диво хорошо. У крутого обрыва над рекой сгрудилось несколько домов в строгом и вместе с тем величавом стиле, которым по праву славятся пуритане. Еще дальше, вдоль заросшей сорняками главной улицы, выстроились три-четыре торговые лавки и мастерские, а за ними к серому небу вздымался шпиль церкви, обозначенной на карте. Смотрелся он неописуемо зловеще — краска облупилась, крест потускнел и покосился.

— Как подходит к этому городишке его название, — тихо проговорил Кэл рядом со мной.

Мы перешли ручей, вошли в поселение и приступили к осмотру. И вот тут-то, Доходяга, начинается самое необычное — так что готовься!

Мы прошли между домами: воздух здесь словно свинцом налился — тяжкий, вязкий, гнетущий. Дома пришли в упадок — ставни сорваны, крыши просели под тяжестью зимних снегопадов, запыленные окна недобро ухмыляются. Тени неуместных углов и искривленных плоскостей словно бы растекались зловещими лужами.

Первым делом мы вошли в старую прогнившую таверну — отчего-то мы посчитали неловким вторгаться в один из жилых домов, где хозяева их когда-то искали уединения. Ветхая, выскобленная непогодой вывеска над щелястой дверью возвещала, что здесь некогда находился «Постоялый двор и трактир «Кабанья голова»». Дверь, повисшая на одной-единственной петле, адски заскрипела; мы нырнули в полутьму. Затхлый, гнилостный запах повисал в воздухе — я едва сознания не лишился. А сквозь него словно бы пробивался дух еще более густой: тлетворный, могильный смрад, смрад веков и векового распада. Такое зловоние поднимается из разложившихся гробов и оскверненных могил. Я прижал к носу платок; Кэл последовал моему примеру. Мы оглядели залу.

— Господи, сэр… — слабо выдохнул Кэл.

— Тут все осталось нетронутым, — докончил фразу я. И в самом деле так. Столы и стулья стояли на своих местах, точно призрачные часовые на страже: они насквозь пропылились и покоробились из-за резких перепадов температуры, которыми так славится климат Новой Англии, но в остальном прекрасно сохранились. Они словно ждали на протяжении безмолвных, гулких десятилетий, чтобы давным-давно ушедшие вновь переступили порог, заказали пинту пива или чего покрепче, перекинулись в картишки, закурили глиняные трубки. Рядом с правилами трактира висело небольшое квадратное зеркало — причем неразбитое! Ты понимаешь, Доходяга, что это значит? Мальчишки — народ вездесущий, и от природы — неисправимые хулиганы; нет такого «дома с привидениями», в котором не перебили бы всех окон, какие бы уж жуткие слухи ни ходили о его сверхъестественных обитателях; нет такого кладбища, самого что ни на есть мрачного, где бы малолетние негодники не опрокинули хотя бы одного надгробия. Не может того быть, чтобы в Углу Проповедников (а до него от Иерусалемова Удела меньше двух миль) не набралось с десяток озорников. И однако ж стекло и хрусталь (что, верно, обошлись трактирщику в кругленькую сумму) стояли целые и невредимые, равно как и прочие хрупкие вещицы, обнаруженные нами при осмотре. Если кто и причинил какой-то ущерб Иерусалемову Уделу — так только безликая Природа. Вывод напрашивается сам собою: Иерусалемова Удела все сторонятся. Но почему? У меня есть некая догадка, но прежде чем я на нее хотя бы намекну, я должен поведать о пугающем завершении нашего визита.

Мы поднялись в жилые номера: постели застелены, рядом аккуратно поставлены оловянные кувшины для воды. В кухне тоже никто ни к чему не прикасался: все поверхности покрывала многолетняя пыль да в воздухе разливался гнусный, давящий запах тления. Одна только таверна показалась бы антиквару — раем; одна только диковинная кухонная плита на Бостонском аукционе принесла бы немалые деньги.

— Что думаешь, Кэл? — спросил я, когда мы наконец вышли в неверный свет дня.

— Думаю, не к добру это все, мистер Бун, — отозвался он меланхолически. — Чтобы узнать больше, нужно больше увидеть.

Прочие заведения мы осматривать толком не стали. Была там гостиница — на проржавевших гвоздях до сих пор висели истлевшие кожаные сбруи; была мелочная лавка, и склад (внутри и по сей день высились штабеля дубовых и еловых бревен), и кузница.

По пути к церкви, что высилась в центре деревни, мы заглянули в два жилых дома. Оба оказались выдержаны в безупречном пуританском стиле, оба — битком набиты предметами антиквариата, за которые любой коллекционер руку отдал бы, оба — покинуты и насквозь пропитаны той же гнилостной вонью.

Казалось, в деревне не осталось ничего живого, кроме нас. Никакого движения. Глаз не различал ни насекомых, ни птиц, ни даже паутины в углу окна. Только пыль.

Наконец мы дошли до церкви. Мрачное, враждебное, холодное здание нависало над нами. Окна казались черны, ибо внутри царила тьма; вся святость, вся благость давным-давно покинули эти стены. Тут я поручусь. Мы поднялись по ступеням, я взялся за массивную железную дверную скобу. Мы с Кэлом обменялись решительными, угрюмыми взглядами. Я открыл дверь — интересно, когда к ней в последний раз прикасались? Я бы сказал с уверенностью, что моя рука была первой за пятьдесят лет, а может, и дольше. Забитые ржавчиной петли жалобно завизжали. Запах гниения и распада, захлестнувший нас, казался почти осязаемым. Кэл подавил рвотный рефлекс и непроизвольно отвернулся навстречу свежему воздуху.

— Сэр, — вопросил он, — вы уверены, что?..

— Я в полном порядке, — невозмутимо заверил я. Вот только спокойствие это было напускное: чувствовал я себя не лучше, чем сейчас. Я верю, заодно с Моисеем, с Иеровоамом, с Инкризом Мэзером[21] и нашим дорогим Хэнсоном (когда он впадает в философский настрой), что существуют духовно тлетворные места и здания, где даже млеко космоса скисает и прогоркает. Готов поклясться, что эта церковь — как раз такое место.

Мы вошли в длинную прихожую, оснащенную пыльной вешалкой и полкой со сборниками гимнов. Окон там не было. Ничем не примечательное помещение, подумал я и тут услышал, как Кэл резко охнул — и увидел то, что он заметил раньше меня.

Какое непотребство!

Подробно описать оправленную в эффектную раму картину я не дерзну: скажу лишь, что этот гротескный шарж на Мадонну с Младенцем был написан в смачночувственном стиле Рубенса, а на заднем плане резвились и ползали странные, полускрытые в тени твари.

— Боже, — выдохнул я.

— Бога здесь нет, — отозвался Кэлвин, и слова его словно повисли в воздухе. Я открыл дверь, ведущую внутрь храма, — и новая волна ядовитых миазмов захлестнула меня так, что я чуть не лишился чувств.

В мерцающем полусвете полуденного солнца призрачные ряды церковных скамей протянулись до самого алтаря. Над ними воздвиглась высокая дубовая кафедра и тонул в тени притвор, где посверкивал золотой отблеск.

Сдавленно всхлипнув, набожный протестант Кэлвин осенил себя крестным знамением, я последовал его примеру. Ибо золотом поблескивал массивный, тонкой работы крест — но висел он в перевернутом положении — как символ сатанинской мессы.

— Спокойствие, только спокойствие, — услышал я себя словно со стороны. — Спокойствие, Кэлвин. Только спокойствие.

Но тень уже легла мне на сердце: мне было страшно так, как никогда в жизни. Я уже прошел под покровом смерти и думал, что ничего темнее нет и быть не может. Есть, Доходяга. Еще как есть.

Мы прошли через весь неф; эхо наших шагов отражалось от стен и сводов. В пыли оставались наши следы. А на алтаре обнаружились и другие темные «предметы искусства». Не буду, не стану вспоминать о них — никогда, ни за что!

Я решил подняться на саму кафедру.

— Не надо, мистер Бун! — внезапно вскрикнул Кэл. — Мне страшно.

Но я уже стоял наверху. На пюпитре лежала громадная открытая книга — с текстами на латыни и тут же — неразборчивые руны (на мой неискушенный взгляд, не то друидические, не то докельтские письмена). Прилагаю открытку с изображением некоторых из этих символов, перерисованных по памяти.

Я закрыл книгу и вгляделся в название, вытисненное на коже: «De Vermis Mysteriis». Латынь я изрядно подзабыл, но на то, чтобы перевести эти несколько слов, познаний моих вполне хватило: «Мистерии Червя».

Но стоило мне прикоснуться к книге, как и проклятая церковь, и побелевшее, запрокинутое лицо Кэлвина словно поплыли у меня перед глазами. Мне померещилось, будто я слышу негромкие напевные голоса, исполненные жуткого и вместе с тем жадного страха — а за этим звуком еще один, новый, заполнил собою недра земли. Наверняка это была галлюцинация — но в тот же самый миг церковь содрогнулась от шума вполне реального: не могу описать его иначе как колоссальное и кошмарное вращение у меня под ногами. Кафедра завибрировала у меня под пальцами, и на стене задрожал поруганный крест.

Мы переступили порог вместе, Кэл и я, оставив церковь погруженной во тьму, и ни один из нас не дерзнул обернуться, пока мы не пересекли по грубым доскам бурлящий ручей. Не скажу, что мы опорочили те девятнадцать сотен лет, в течение которых человек уходил все выше и дальше от сгорбленного, суеверного дикаря, — и сорвались на бег, но сказать, что мы прогуливались неспешным шагом — значит, бессовестно солгать.

Вот такова моя история. Не вздумай только омрачать свое выздоровление опасениями, что у меня опять мозг воспалился: Кэл засвидетельствует, что все эти записи — чистая правда, вплоть до кошмарного шума (и включая и его тоже).

На сем заканчиваю, добавив лишь, что очень хочу тебя увидеть (зная, что недоумение твое тут же бы и развеялось), и остаюсь твоим другом и почитателем,

^{17 октября 1850 г.}

Уважаемые господа!

В последнем издании вашего каталога хозяйственных товаров (лето 1850 года) я обнаружил препарат, поименованный как «Крысиная отрава». Мне желательно приобрести одну (1) пятифунтовую банку по оговоренной цене в тридцать центов ($0.30). Стоимость пересылки прилагается. Прошу направить посылку по следующему адресу: Кэлвину Макканну, Чейпелуэйт, Угол Проповедников, округ Камберленд, штат Мэн.

Заранее благодарен за содействие,

Засим остаюсь, ваш покорный слуга

^{19 октября 1850 г.}

Дорогой мой Доходяга!

События принимают пугающий оборот.

Шумы в доме усилились, и я все больше прихожу к выводу, что внутри стен возятся не только крысы. Мы с Кэлвином еще раз внимательно все осмотрели на предмет потайных щелей или лазов — но так ничего и не нашли. Не годимся мы в герои романов миссис Радклифф[22]! Кэл, впрочем, уверяет, будто шум доносится главным образом из подвала, и мы намерены исследовать его завтра. От осознания, что именно там нашла свою гибель злополучная сестра кузена Стивена, на душе отчего-то спокойнее не делается.

Между прочим, портрет ее висит в верхней галерее. Марселла Бун была красива особой, печальной красотой, если, конечно, художник придерживался жизненной правды; мне известно, что замуж она так и не вышла. Порою мне начинает казаться, что миссис Клорис права: дом этот — дурное место. Во всяком случае, всем своим былым обитателям он не приносил ничего, кроме горя.

Однако ж мне есть что рассказать о внушительной миссис Клорис: сегодня я имел с ней вторую беседу, ибо особы более рассудительной, чем она, в Углу Проповедников я до сих пор не встречал. Во второй половине дня я отправился прямиком к ней — после пренеприятной беседы, которую сейчас перескажу.

Дрова должны были доставить сегодня утром; но вот настал и минул полдень, никаких дров так и не привезли, и, выйдя на ежедневную прогулку, я направил стопы свои в сторону города. Я вознамерился навестить Томпсона — того самого лесоруба, с которым договаривался Кэл.

Денек выдался отменный, бодрящий морозцем погожей осени; заходя на двор к Томпсонам (Кэл, который остался дома — покопаться в библиотеке дяди Стивена, снабдил меня точными указаниями насчет дороги), я пребывал в превосходнейшем настроении (впервые за последние дни) и уже готов был милостиво простить Томпсону задержку с дровами.

Двор заполонили сорняки и загромождали обшарпанные строения, явно нуждающиеся в покраске. Слева от сарая жирная свинья, в самый раз для ноябрьского забоя, похрюкивая, валялась в грязи. На замусоренной площадке между домом и надворными службами какая-то женщина в истрепанном клетчатом платье кормила кур из передника. Я поздоровался; она обернулась. Лицо ее было бледным и невыразительным.

Тем страшнее было наблюдать, как в лице этом тупая апатия внезапно сменилась паническим ужасом. Могу лишь предположить, что она приняла меня за Стивена: она сложила пальцы в знак, ограждающий от сглаза, и пронзительно завизжала. Корм для кур разлетелся во все стороны, птицы с кудахтаньем бросились прочь.

Не успел я и слова произнести, как из дома вывалился неуклюжий здоровяк в одном лишь нижнем белье не первой свежести, с винтовкой в одной руке и кувшином — в другой. По красному отблеску в глазах и нетвердой походке я заключил, что передо мной — Томпсон Лесоруб собственной персоной.

— Бун! — взревел он. — Ч-рт раздери твои глаза! — Он выронил кувшин на землю и, в свою очередь, осенил себя знаком против сглаза.

— Дров так и нет, поэтому пришел я, — сообщил я так безмятежно, как только позволяли обстоятельства. — Между тем согласно договоренности с моим слугой…

— Ч-рт раздери вашего слугу, вот что я вам скажу! — Только сейчас я заметил, что, невзирая на всю свою грозную браваду, он сам смертельно напуган. Я всерьез забеспокоился, как бы ему сгоряча не пришло в голову палить в меня из винтовки.

— В качестве жеста вежливости вы могли бы. — осторожно начал я.

— Ч-рт раздери вашу вежливость!

— Что ж, как скажете, — проговорил я, пытаясь сохранить остатки достоинства. — На сем прощаюсь с вами до тех пор, пока вы не научитесь лучше владеть собою. — С этими словами я развернулся и зашагал вниз по дороге к деревне.

— И чтоб духу вашего больше тут не было! — заорал он мне вслед. — Сидите в своем нечистом гнезде — и носа оттуда не кажите! Все вы там прокляты! Прокляты! Прокляты!

Томпсон швырнул в меня камень — и попал в плечо. Уворачиваться я не стал, решив не доставлять ему такого удовольствия.

Так что я отправился к миссис Клорис, вознамерившись хотя бы разгадать тайну враждебности Томпсона. Она — вдова (и вот только не вздумай тут разыгрывать сваху, Доходяга! Она меня лет на пятнадцать старше, а мне-то уже за сорок!), живет одна в прелестном домике на самом берегу океана. Я застал почтенную даму за развешиванием постиранного белья; она мне, по всей видимости, искренне обрадовалась. Я облегченно выдохнул: не то слово, как досадно, когда тебя в силу непонятной причины объявляют изгоем.

— Мистер Бун! — воскликнула она, полуприседая в реверансе. — Если вы насчет стирки, так я с прошлого сентября ничего уже не беру. Я и со своим-то бельем с трудом справляюсь — при моем-то ревматизме!

— Хотел бы я, миссис Клорис, чтобы речь и впрямь шла о стирке! Но нет: я пришел просить о помощи. Мне необходимо знать все, что вы можете рассказать мне про Чейпелуэйт и Иерусалемов Удел, и почему местные жители смотрят на меня с подозрением и страхом!

— Иерусалемов Удел! Так вы о нем знаете!

— Да, — подтвердил я. — Мы с моим слугой побывали там неделю назад.

— Господи! — Женщина побелела как молоко и пошатнулась. Я протянул руку поддержать ее. Глаза ее кошмарно закатились, на миг мне померещилось, что она того и гляди потеряет сознание.

— Миссис Клорис, мне страшно жаль, если я сказал что-то не то.

— Пойдемте в дом, — пригласила она. — Вы должны узнать все. Господи милосердный, опять недобрые дни грядут!

Больше из нее ни слова вытянуть не удалось, пока она не заварила крепкого чая в своей солнечной кухоньке. Налив нам по чашке, она какое-то время задумчиво глядела на океан. Ее глаза и мои неизбежно обращались к выступающему гребню мыса Чейпелуэйт, где над водой вознеслась усадьба. Громадное окно с выступом искрилось в лучах заходящего солнца точно бриллиант. Роскошный был вид — но ощущалось в нем нечто тревожное. Миссис Клорис внезапно обернулась ко мне и исступленно заявила:

— Мистер Бун, вам нужно немедленно уезжать из Чейпелуэйта!

Ее слова поразили меня как удар грома.

— В воздухе ощущается тлетворное дыхание с тех самых пор, как вы поселились в усадьбе. Последняя неделя — с тех пор как вы переступили порог проклятого дома — богата недобрыми приметами и знамениями. Нимб вокруг луны, стаи козодоев, что гнездятся на кладбищах, необычные роды. Вы должны уехать!

— Но, миссис Клорис, вы же не можете не понимать, что все это — только иллюзии. Вы сами это знаете, — как можно мягче проговорил я, едва ко мне вернулся дар речи.

— Барбара Браун родила безглазого младенца — и это, по-вашему, иллюзия? А Клифтон Брокетт обнаружил в лесу за Чейпелуэйтом вытоптанную тропинку пяти футов в ширину, где все пожухло и побелело, — это тоже иллюзия? А вы, вы же побывали в Иерусалемовом Уделе — вы можете сказать, положа руку на сердце, что там и впрямь ничто не живет?

Я не нашелся с ответом: образ страшной церкви вновь замаячил у меня перед глазами.

Миссис Клорис до боли стиснула узловатые пальцы, пытаясь успокоиться.

— Я знаю обо всем об этом только от матери и от бабушки. А вам известна ли история вашей семьи в том, что касается Чейпелуэйта?

— Довольно смутно, — сознался я. — С тысяча семьсот восьмидесятых годов усадьба принадлежала ветви Филипа Буна; его брат Роберт, мой дед, после ссоры из-за украденных бумаг обосновался в Массачусетсе. О линии Филипа мне известно мало сверх того, что злой рок словно нависает над его родом, передается по наследству от отца к сыну и к внукам: Марселла погибла в результате несчастного случая, Стивен расшибся насмерть. Именно таково было желание Стивена: чтобы Чейпелуэйт отошел мне и моей родне, а раскол в семье наконец-то удалось преодолеть.

— Не бывать тому! — прошептала миссис Клорис. — Вы ничего не знаете о причинах той роковой ссоры?

— Роберт Бун рылся в письменном столе брата: его за этим застали.

— Филип Бун был безумен, — отозвалась женщина. — Водил компанию с нечистым. Роберт Бун попытался изъять у него богохульную Библию, написанную на древних языках — на латыни, на друидическом наречии и на других тоже. Адская то книга.

— «De Vermis Mysteriis»?

Миссис Клорис отшатнулась, точно ее ударили.

— Вы и про нее знаете?

— Я ее видел. даже к ней прикасался. — Мне вновь показалось, что моя собеседница вот-вот потеряет сознание. Она зажала рот рукой, точно сдерживая готовый прорваться крик. — Да, в Иерусалемовом Уделе. На кафедре оскверненной и обезображенной церкви.

— Значит, книга все там. все еще там. — Женщина раскачивалась на стуле туда-сюда. — А я-то надеялась, что Господь в мудрости Своей бросил ее в бездны ада.

— А какое отношение имеет Филип Бун к Иерусалемову Уделу?

— Узы крови, — туманно пояснила миссис Клорис. — Печать Зверя была на нем, хотя ходил он в одеждах Агнца. В ночь тридцать первого октября тысяча семьсот восемьдесят девятого года Филип Бун исчез. и все население проклятой деревни с ним вместе.

Ничего больше она не добавила; собственно, ничего больше она и не знала. Она лишь снова и снова заклинала меня уехать, в качестве довода ссылаясь на то, что «кровь призывает кровь», и бормоча что-то вроде: «есть наблюдатели, а есть стражи». С наступлением сумерек хозяйка разволновалась не на шутку, и, чтобы ее задобрить, я пообещал уделить ее пожеланиям самое серьезное внимание.

Я шел домой сквозь сгущающиеся мрачные тени, от былого хорошего настроения ничего не осталось, в голове роились бессчетные вопросы. Кэл встретил меня сообщением, что шум в стенах все нарастает — да я и сам сейчас могу это засвидетельствовать. Я внушаю себе, что это только крысы — но перед глазами у меня стоит перепуганное, серьезное лицо миссис Клорис.

Над морем встала луна — полная, распухшая, кроваво-алого цвета, запятнав океан ядовитыми оттенками и тонами. Мысли мои вновь и вновь обращаются к той церкви, и

(здесь строчка вычеркнута)

Нет, Доходяга, этого тебе видеть незачем. Сплошное безумие. Пожалуй, пора мне спать. Думаю о тебе.

С наилучшими пожеланиями,

(Далее следуют выдержки из записной книжки Кэлвина Макканна.)

^{20 октября 1850 г.}

Нынче утром взял на себя смелость взломать замок на книжке; проделал все до того, как мистер Бун встал. Все без толку; книга написана шифром. Наверняка несложным. Может, я и шифр расколю так же легко, как замок. Это, конечно же, дневник — почерк до странности похож на руку мистера Буна. Но чья это книга — запрятанная в самый дальний угол библиотеки, с замком на переплете? С виду старая, а там кто знает. Воздух-то между страниц не просачивался, с чего б им испортиться? Позже напишу подробнее, если успею; мистер Бун вознамерился осмотреть подвал. Боюсь, все эти ужасы его слабому здоровью не на пользу. Попытаюсь отговорить его…

Нет, идет.

^{20 октября 1850 г.}

ДОХОДЯГА!

Не могу писать Немогу (так!) пока еще писать об этом Я я я

(Из записной книжки Кэлвина Макканна)

^{20 октября 1850 г.}

Как я и опасался, его здоровье не выдержало.

Господи милосердный, Отче Наш, Сущий на Небесах!

Даже подумать не могу об этом, однако ж он врос в мой мозг, выжжен на нем как ферротипия, этот ужас в подвале!..

Я совсем один; на часах половина девятого; в доме тишина, и все же.

Обнаружил его в обмороке за письменным столом; он все еще спит; однако за эти несколько мгновений как благородно он себя повел — в то время как я застыл на месте словно громом пораженный, не в силах и пальцем пошевелить!

Кожа у него на ощупь как восковая, холодная. Благодарение Господу, лихорадки нет. Я не решаюсь ни переместить его, ни оставить одного и пойти в деревню. А если и пойду, кто согласится вернуться со мной и помочь ему? Кто переступит порог этого проклятого дома?

О, подвал! Твари из подвала, что рыщут у нас в стенах!

^{22 октября 1850 г.}

Дорогой мой Доходяга!

Я снова пришел в себя, хотя и слаб — тридцать шесть часов провалялся без сознания! Снова пришел в себя. что за горькая, жестокая шутка! Никогда я уже не стану самим собою, никогда. Я стоял лицом к лицу с безумием и ужасом, для человека невыразимым. И это еще не конец.

Если бы не Кэл, полагаю, я в ту же минуту расстался бы с жизнью. Он — единственный оплот здравомыслия в этом разгуле сумасшествия.

Ты должен узнать все.

Для похода в подвал мы запаслись свечами: они давали достаточно света — проклятие, более чем достаточно! Кэлвин попытался отговорить меня, ссылаясь на мою недавнюю болезнь и уверяя, что обнаружим мы разве что здоровущих крыс, для которых уже и отраву запасли.

Я, однако ж, остался тверд в своем решении. Кэлвин со вздохом ответил:

— Делайте как знаете, мистер Бун.

Вход в подвал открывается в кухонном полу (Кэл уверяет, что с тех пор надежно заколотил его досками); дверцу нам удалось приподнять лишь с огромным трудом.

Из тьмы поднялась волна невыносимого зловония — вроде того, что насквозь пропитало покинутую деревню на другом берегу реки Ройял. В свете свечи взгляд различал круто уводящую во тьму лестницу. Лестница находилась в ужасном состоянии: в одном месте целой подступени не хватало, на ее месте зияла черная дыра: нетрудно было вообразить себе, как именно злополучная Марселла нашла здесь свою гибель.

— Осторожно, мистер Бун! — предостерег Кэл.

Я заверил, что ни о чем ином и не помышляю, и мы спустились вниз.

Земляной пол и крепкие гранитные стены оказались на удивление сухи. Это место никак не наводило на мысль о крысином прибежище: тут не валялось ничего такого, в чем крысы любят устраивать гнезда, — ни старых коробок, ни выброшенной мебели, ни завалов бумаг. Мы подняли свечи повыше: образовался небольшой круг света, но все равно видно было мало. Пол плавно шел под уклон — по всей видимости, под главной гостиной и столовой, то есть к западу. В этом направлении мы и двинулись. Вокруг царила гробовая тишина. Смрадный запах усиливался; темнота окутывала нас как плотная вата — точно ревнуя к свету, что временно низложил ее после стольких лет единоличного правления.

В дальнем конце гранитные стены сменились отполированным деревом — по-видимому, абсолютно черным, лишенным каких бы то ни было отражательных свойств. Здесь подвал заканчивался; от основного помещения словно бы отходил небольшой альков. Располагался он под таким углом, что осмотреть его не представлялось возможным иначе, как зайдя за угол.

Так мы с Кэлвином и поступили.

Ощущение было такое, словно пред нами восстал прогнивший призрак мрачного прошлого этих мест. В алькове стоял один-единственный стул, а над ним с крюка в крепкой потолочной балке свисала ветхая пеньковая петля.

— Значит, здесь-то он и повесился, — пробормотал Кэлвин. — Боже!

— Да. а позади, у основания лестницы, лежал труп его дочери.

Кэлвин заговорил было; затем вдруг неотрывно уставился на что-то позади меня — и слова превратились в крик.

О, Доходяга, как описать мне зрелище, открывшееся нашим глазам? Как поведать тебе об отвратительных жильцах внутри здешних стен?

Дальняя стена словно опрокинулась в никуда: из темноты злобно скалилось лицо — лицо с глазами эбеново-черными, как река Стикс. Рот раззявлен в беззубой, мучительной ухмылке; желтая, прогнившая рука тянется к нам. Тварь издала кошмарный мяукающий звук — и, спотыкаясь, шагнула вперед. Свет моей свечи упал на нее.

На шее трупа красовался синевато-багровый след от веревки!

А позади задвигалось что-то еще — нечто, что станет мне являться в ночных кошмарах до тех пор, пока все кошмары не закончатся: девушка с мертвенно-бледным, истлевшим лицом и трупной усмешкой — девушка, чья голова болталась под немыслимым углом.

Они пришли за нами, я знаю. Знаю, что они утащили бы нас во тьму и подчинили нас себе, если бы я не швырнул свечу прямехонько в тварь в стене, а следом — стул из-под крюка с петлей.

Далее — все сумбур и тьма. Разум словно шторы задернул. Очнулся я, как и сказал, в своей комнате, и рядом был Кэл.

Если бы я мог, я бы бежал из этого дома кошмаров в одной ночной сорочке. Но — не могу. Я стал марионеткой в драме темной и глубокой. Не спрашивай, откуда я знаю; знаю — и все. Права была миссис Клорис, говоря о том, что кровь призывает кровь; чудовищно права была она, говоря о наблюдателях и стражах. Боюсь, я пробудил Силу, что дремала в сумеречной деревне ‘Салемова Удела вот уже полвека, — Силу, что убила моих предков и удерживает их в богопротивном рабстве как носферату — нежить! Мучают меня и другие страхи, Доходяга, еще более серьезные — но я вижу лишь часть. Если бы я только знал. если бы знал все!

ПОСТСКРИПТУМ. Разумеется, я пишу это лишь для себя; от Угла Проповедников мы отрезаны. Письма не отправить: я не дерзну нести заразу туда, а Кэлвин ни за что меня не оставит. Может статься, если будет на то милость Господа, эти записи как-нибудь да попадут в твои руки.

(Из записной книжки Кэлвина Макканна)

^{23 октября 1850 г.}

Сегодня ему лучше; мы недолго поговорили о привидениях в подвале; сошлись на том, что это не галлюцинации и не порождения эктоплазмы, они — вполне реальны. Не подозревает ли мистер Бун, как и я, что они ушли? Может, и так; шумы стихли; однако ж зловещая атмосфера не рассеялась, все словно затянуто темной пеленой. Мы — словно в центре бури, и затишье — обманчиво…

Нашел в верхней спальне, в нижнем ящике старого бюро с выдвижной крышкой пачку бумаг. Кое-какие счета и письма заставляют меня предположить, что эта комната принадлежала Роберту Буну. Однако ж самый интересный документ — это короткие наброски на оборотной стороне рекламы касторовых шляп. Сверху написано:

А ниже — на первый взгляд полная абракадабра.

Я так понимаю, это ключ к зашифрованной, запертой на замок книге в библиотеке. Код этот довольно прост: он использовался еще в Войне за независимость и назывался «Изгородь». Стоит убрать «пустые» символы — и получается следующее:

Читайте вверх-вниз, а не по горизонтали — и получите исходную цитату из заповедей блаженства.

Но прежде чем я покажу это мистеру Буну, мне необходимо ознакомиться с содержанием книги…

^{24 октября 1850 г.}

Дорогой мой Доходяга!

Удивительное дело — Кэл, который обычно держит рот на замке до тех пор, пока не будет абсолютно уверен в своей правоте (редкое и достойное восхищения качество!), обнаружил дневник моего деда Роберта. Документ был зашифрован, но Кэл сам разгадал код. Он скромно уверяет, что по чистой случайности, но я подозреваю, что здесь уместнее сослаться на усердие и упорство.

Как бы то ни было, что за мрачный свет проливает этот дневник на здешние тайны!

Первая запись датирована 1 июня 1789 года, последняя — 27 октября 1789 года: за четыре дня до катастрофического исчезновения, о котором упоминала миссис Клорис. Это — повесть о нарастающем наваждении, — нет, о безумии! — с ужасающей ясностью излагающая, как именно связаны между собою мой двоюродный дед Филип, деревушка Иерусалемов Удел и книга, что ныне находится в оскверненной церкви.

Сама деревня, согласно Роберту Буну, старше и Чейпелуэйта (усадьба построена в 1782 году), и Угла Проповедников (он датируется 1741 годом и в те времена назывался Привал Проповедников). Ее основала в 1710 году отколовшаяся группа пуритан — секта во главе с суровым религиозным фанатиком с именем Джеймс Бун. Как вздрогнул я при виде этого имени! То, что этот Бун связан с моим семейством, сомневаться не приходится. Миссис Клорис была совершенно права в своем суеверном убеждении, что семейная связь — родная кровь — в этом деле играет ключевую роль; в ужасе вспоминаю, что ответила она, когда я спросил, какое отношение имеет Филип к ‘Салемову Уделу. «Узы крови», — сказала она, и боюсь, что так оно и есть.

Деревушка превратилась в процветающую общину, разросшуюся вокруг церкви, где Бун проповедовал — или, точнее сказать, царил единовластно. Мой дед намекает, что тот еще и имел сношения со всеми местными дамами, убедив их, что таковы Божья воля и Божий замысел. В результате поселение превратилось в нечто из ряда вон выходящее. Подобная аномалия могла возникнуть только в те своеобразные времена обособленности, когда вера в ведьм и вера в Непорочное Зачатие существовали бок о бок — кровосмесительная, вырождающаяся, насквозь религиозная деревушка во главе с полубезумным священником, для которого Священным Писанием являлись одновременно Библия и зловещая книга де Гуджа «Обители демонов»; община, где регулярно проводился обряд экзорцизма; гнездо инцеста, сумасшествия и физических пороков, что столь часто являются следствием этого греха. Подозреваю (и, по всей видимости, Роберт Бун тоже так считал), что один из внебрачных отпрысков Буна уехал (или был увезен) из Иерусалемова Удела искать свою долю на юге — вот так была основана наша фамилия. Я знаю из наших собственных семейных хроник, что династия Бунов предположительно возникла в той части Массачусетса, что не так давно стала суверенным штатом Мэн. Мой прадед Кеннет Бун разбогател на торговле мехами — в те времена пушной промысел процветал. На его деньги, умноженные временем и разумными капиталовложениями, и была построена эта фамильная усадьба — много лет спустя после его смерти, в 1763 году. Чейпелуэйт воздвигли его сыновья, Филип и Роберт. «Кровь призывает кровь», — говорила миссис Клорис. Может ли быть, что Кеннет, рожденный от Джеймса Буна, бежал от безумия отца и отцовской деревни, — лишь для того, чтобы его сыновья, сами того не ведая, возвели родовое поместье Бунов менее чем в двух милях от того места, где род берет свое начало? Если это правда, то воистину некая гигантская незримая Рука направляет нас!

Согласно дневнику Роберта, в 1789 году Джеймс Бун был уже глубоким старцем — что и неудивительно. Если предположить, что на момент основания деревни ему было двадцать пять, то теперь ему исполнилось сто четыре года — почтенный возраст, что и говорить! Далее следуют дословные выдержки из дневника Роберта Буна:

^{«4 августа 1789 г.}

Сегодня я впервые повстречался с человеком, который оказывает на моего брата столь нездоровое влияние; должен признать, этот Бун и впрямь обладает странным обаянием, что меня преизрядно тревожит. Он оказался глубоким старцем — седобород, расхаживает в черной рясе, что мне показалось не вполне пристойным. Еще больше возмущает то, что он окружает себя женщинами, как султан — гаремом; Ф. уверяет, что он по сию пору живчик, хотя ему по меньшей мере за восемьдесят. В самой деревне я побывал только раз — и больше я туда ни ногой; на тамошних безмолвных улицах царит страх пред старцем на проповеднической кафедре: боюсь также, что там родня сходится с родней — слишком многие лица кажутся знакомыми. Куда бы я ни посмотрел — предо мной встает образ старца. и все такие бледные, изнуренные, тусклые — как если бы ни искры жизни в них не осталось. Я видел безглазых и безносых детей, видел женщин, что рыдают и бормочут что-то невнятное, и ни с того ни с сего тычут пальцем в небо, и коверкают Писание, перемежая священные тексты рассуждениями о демонах.

Ф. хотел, чтобы я остался на службу, но от одной только мысли об этом зловещем старце на кафедре перед паствой вырождающейся деревни мне сделалось нехорошо, и я отговорился.»

В предыдущей и последующей записях говорится о том, что Филип все больше подпадал под обаяние Джеймса Буна. 1 сентября 1789 года Филип принял крещение в церкви Буна. Роберт пишет: «Я вне себя от изумления и ужаса — мой брат меняется у меня на глазах; теперь он даже внешне походит на проклятого старца».

Первое упоминание о книге датируется 23 июля. В дневнике Роберта о ней говорится вскользь: «Нынче вечером Ф. вернулся из малой деревни, как мне показалось, изрядно возбужденным. Но мне так и не удалось вытянуть из него ни слова до самой ночи; лишь когда пришло время ложиться спать, он признался, что Бун спрашивал про книгу под названием «Мистерии Червя». Чтобы доставить удовольствие Ф., я пообещал послать запрос в «Джоунз энд Гудфеллоу». Ф., чуть ли не заискивая, осыпал меня благодарностями».

В примечании от 12 августа говорилось: «Получил сегодня два письма. одно от «Джоунз энд Гудфеллоу» из Бостона. У них есть сведения о томе, интересующем Ф. Во всей стране сохранилось только пять экземпляров. Письмо довольно холодное; это странно. Я Генри Гудфеллоу не первый год знаю».

^{«13 августа.}

Ф. безумно разволновался из-за письма от Гудфеллоу; отказывается объяснять почему. Говорит лишь, что Буну жизненно необходимо раздобыть один из экземпляров. В толк не возьму зачем; судя по названию, это всего-то навсего безобидное пособие по садоводству.

Очень тревожусь насчет Филипа: с каждым днем он ведет себя все более странно. Я уже жалею, что мы вернулись в Чейпелуэйт. Лето стоит жаркое, гнетущее, исполненное недобрых предвестий.»

Сверх этого гнусный фолиант упоминается в дневника Роберта лишь дважды (он, по всей видимости, не осознавал его значимости, даже в самом конце). Из записи от 4 сентября:

«Я попросил Гудфеллоу выступить посредником от имени Филипа в вопросе приобретения книги, вопреки собственному здравому смыслу. Что толку протестовать? Допустим, я откажусь — или у него нет собственных денег? В обмен я взял с Филипа слово отказаться от этого отвратительного крещения. но он так возбужден, его просто-таки лихорадит. я ему не доверяю. Я в полном замешательстве; я не знаю, что делать.»

^{И наконец, 16 сентября.}

«Сегодня доставили книгу — с письмом от Гудфеллоу, в котором он отказывается принимать от меня заказы в дальнейшем. Ф. неописуемо разволновался: чуть у меня из рук посылку не выхватил. Текст написан на скверной латыни, а также и руническим алфавитом, которого я не понимаю. Том кажется теплым на ощупь и вибрирует у меня в руках, словно в нем заключена великая власть. Я напомнил Ф. о его обещании отречься, но он лишь рассмеялся отвратительным, безумным смехом и помахал книгой у меня перед носом, восклицая снова и снова: «Она у нас! Она у нас! Червь! Секрет Червя!» Теперь он убежал — я так понимаю, к своему сумасшедшему благодетелю; сегодня я его больше не видел.»

О самой книге больше не говорится ни слова, но я сделал ряд довольно-таки правдоподобных выводов. Во-первых, эта книга, как и говорила миссис Клорис, послужила причиной ссоры между Робертом и Филипом; во-вторых, в ней заключено нечестивое заклинание, вероятно, друидического происхождения (многие из друидических кровавых ритуалов были записаны римлянами — завоевателями Британии, из любви к науке; и многие из этих адских «поваренных книг» ныне являются запрещенной литературой); в-третьих, Бун и Филип вознамерились воспользоваться фолиантом в своих собственных целях. Возможно, они хотели как лучше (согласно своим собственным искаженным представлениям), — но мне в это не верится. Я полагаю, они задолго до того предались безликим силам, что существуют за гранью Вселенной и, возможно, даже вне ткани Времени. Последние записи в дневнике Роберта Буна отчасти подтверждают мои предположения; позволю им говорить самим за себя:

^{«26 октября 1789 г.}

В Углу Проповедников нынче смута и ропот; кузнец Фроли схватил меня за плечо и пожелал знать, «чего там затевают ваш брат и этот безумный Антихрист». Гуди Рэндалл уверяет, что в небесах явлены Знаменья: грядет великое Бедствие. На свет появился двухголовый теленок.

Что до меня, уж и не знаю, что там грядет: вероятно, брат мой того и гляди сойдет с ума. Чуть не за одну ночь голова его поседела, выпученные глаза налиты кровью, отрадный свет здравомыслия в них словно бы погас навеки. Он ухмыляется, шепчет что-то себе под нос и, в силу одному ему известной причины, зачастил в наш подвал — там он обычно и обретается, если только не в Иерусалемовом Уделе.

К дому слетаются козодои и копошатся в траве; хор их голосов из тумана сливается с гулом моря в какой-то нездешний Зов, исключающий самую мысль о сне».

^{«27 октября 1789 г.}

Нынче вечером, когда Ф. отправился в Иерусалемов Удел, я последовал за ним — на некотором расстоянии, стараясь остаться незамеченным. Треклятые козодои в лесах так и роятся, отовсюду звенит их нездешний заупокойный речитатив. Переходить мост я не дерзнул: деревня погружена во тьму, одна только церковь подсвечена призрачным алым заревом, и высокие, заостренные окна — точно очи Преисподней. Многоголосая дьявольская литания нарастала и затухала, срываясь то на хохот, то на рыдания. Сама земля словно бы вспухала и постанывала у меня под ногами, изнывая под тяжким Бременем, и я бежал прочь — потрясенный, исполненный ужаса; я спешил сквозь рассеченный тенями лес, и в ушах у меня гремели жуткие, пронзительные вопли козодоев.

Надвигается развязка, доселе непредвиденная. Страшусь закрыть глаза и оказаться во власти снов, но и бодрствовать невыносимо — в преддверии безумных ужасов. Ночь полнится жуткими звуками; боюсь, что. И однако ж меня снова влечет туда с неодолимой силой — дабы наблюдать и видеть все своими глазами. Сдается мне, это Филип зовет меня, и старец тоже.

Птицы проклят проклят проклят».

На этом дневник Роберта Буна обрывается.

Как ты наверняка заметил, Доходяга, ближе к завершению Роберт утверждает, что его словно бы позвал Филип. Мои окончательные выводы подсказаны этими строками, рассказами миссис Клорис и прочих, но более всего — теми жуткими видениями в подвале, фигурами живых мертвецов. Наша кровь отмечена печатью злой судьбы. На нас лежит проклятие, похоронить которое не дано; оно живет чудовищной призрачной жизнью и в этом доме, и в этом городке. Но цикл вновь близится к завершению. Я — последний из рода Бунов. Боюсь, некая сила об этом знает, и я — своего рода связующее звено в адской игре вне понимания, вне здравого смысла. До зловещей годовщины — Дня всех святых — еще неделя начиная с сегодняшнего дня.

Что мне предпринять? Ах, если бы ты был здесь и мог помочь мне советом! Если бы ты только был здесь!

Я должен узнать все; я должен вернуться в зачумленную деревню. И да поможет мне Господь!

(Из записной книжки Кэлвина Макканна)

^{25 октября 1850 г.}

Мистер Бун проспал почти целый день. В исхудавшем лице — ни кровинки. Боюсь, рецидив мозговой горячки неизбежен.

Доливая воды в графин, я заприметил два неотосланных письма к мистеру Грансону во Флориду. Мистер Бун собирается вернуться в Иерусалемов Удел; это его убьет, если я не сумею ему помешать. Успею ли я втайне от него сходить в Угол Проповедников и нанять коляску? В том мой долг; но что, если он проснется? Вдруг я вернусь — и его уже не застану?

В стенах опять раздаются шумы. Благодарение Господу, он все еще спит! Боюсь даже задумываться, что все это значит.

^Позже

Принес ему ужин на подносе. Он собирается со временем встать, и невзирая на все его отговорки, знаю я, что он затевает; однако ж в Угол Проповедников я схожу. У меня остались снотворные препараты, прописанные ему во время предыдущей болезни; добавил ему одно из снадобий в чай — он ничего не заметил. Теперь снова спит.

Мне страшно оставить его наедине с Тварями, что копошатся за стенами, но позволить ему провести хоть один лишний день в пределах этих стен — еще страшнее. Запер дверь снаружи.

Дай мне Бог застать его по-прежнему мирно спящим, когда я вернусь с коляской!

^{Еще позже}

Меня забросали камнями! Забросали камнями, как кусачего бешеного пса! Злодеи, изверги! И они называют себя людьми! Мы здесь пленники.

Птицы — козодои то есть — сбиваются в стаи.

^{26 октября 1850 г.}

Дорогой мой Доходяга!

Сумерки уже сгущаются; я только что проснулся — почитай что сутки проспал. И хотя Кэл ни словом о том не обмолвился, подозреваю, что он, угадав мои намерения, подсыпал снотворного мне в чай. Кэлвин — друг верный и преданный, он хочет мне только добра — так что я сделаю вид, будто ничего не заметил.

Однако ж в своем намерении я тверд. Завтра — решающий день. Я спокоен, непоколебим; хотя и ощущаю, что меня слегка лихорадит. Если это и впрямь возвращается мозговая горячка, должно все закончить завтра. Наверное, лучше бы даже нынче ночью, однако даже адское пламя не заставило бы меня войти в проклятую деревню в сумраке.

Если это последнее, что я пишу, — да благословит и да сохранит тебя Господь, Доходяга.

Постскриптум. Птицы подняли крик, жуткое шарканье зазвучало снова. Кэл думает, я ничего не слышу — и ошибается.

(Из записной книжки Кэлвина Макканна)

^{27 октября 1850 г.}

5 часов утра.

Переубедить его невозможно. Хорошо же. Я пойду с ним.

^{4 ноября 1850 г.}

Дорогой мой Доходяга!

Я слаб, но в ясном сознании. Не вполне уверен, какой сегодня день, однако ж закат и прилив подтверждают, что календарь не лжет. Я сижу за рабочим столом — на этом же самом месте я сидел, когда впервые писал тебе из Чейпелуэйта, — гляжу на темное море, где быстро гаснут последние блики света. Ничего больше я уже не увижу. Эта ночь — моя; я оставляю ее и ухожу в неведомые тени.

Как же оно плещет о скалы, это море! Швыряет в меркнущее небо облака пены, что разворачиваются полотнищами стягов; от натиска волн пол дрожит у меня под ногами. В оконном стекле вижу свое отражение — мертвенно-бледное, ни дать ни взять вампир. С 27 октября у меня ни крошки во рту не было; да я бы и глотка воды не выпил, если бы Кэлвин в тот же день не поставил у моей кровати графин.

О, Кэл! Доходяга, его больше нет. Он погиб вместо меня, вместо того несчастного с руками-палочками и черепом вместо лица, отражение которого я вижу в потемневшем окне. И однако ж, возможно, ему повезло больше; ибо его не мучают сны, как меня — последние несколько дней; эти извращенные фантомы, затаившиеся в кошмарных коридорах бреда. Вот и руки трясутся; всю страницу чернилами забрызгал.

Я уже собирался незаметно выскользнуть из дома (и радовался собственной изобретательности), — и тут передо мной предстал Кэлвин. Я загодя сказал Кэлу, что надумал-таки уезжать, и попросил его сходить в Тандрелл, городок в десяти милях от усадьбы, где мы еще не стали притчей во языцех, и нанять двуколку. Он согласился и ушел по дороге вдоль моря; я проводил его взглядом. Как только Кэл скрылся из виду, я по-быстрому собрался, надел пальто и шарф (подмораживало; в утреннем пронизывающем ветре ощущалось первое касание надвигающейся зимы). Я подумал, не взять ли ружье, и тут же рассмеялся над собою. На что сдалось ружье в таких делах?

Я вышел через кладовку, ненадолго замешкался — полюбоваться напоследок морем и небом, надышаться свежим воздухом вместо трупной вони, что мне предстоит вдохнуть очень скоро; налюбоваться чайкой, что кружит под облаками, ища пропитания.

Я развернулся — передо мной стоял Кэлвин Макканн.

— Один вы не пойдете, — отрезал он. Таким мрачным я его в жизни не видел.

— Но, Кэлвин… — начал было я.

— Нет, ни слова! Мы пойдем вместе и сделаем, что должно, или я силой верну вас в дом. Вы неважно себя чувствуете. Один вы не пойдете.

Невозможно описать всю противоречивую гамму чувств, захлестнувших меня: смятение, и досада, и признательность, но паче всего — любовь.

Молча, не говоря ни слова, мы прошли мимо беседки и солнечных часов, по заросшей сорняками обочине — и углубились в лес. Вокруг царила гробовая тишина — ни птица не пропоет, ни сверчок не застрекочет. Мир словно накрыла пелена безмолвия. В воздухе разливался вездесущий запах соли да слабый привкус древесного дыма. В лесах буйствовало геральдическое многоцветье красок, в котором, как мне показалось, преобладал багрянец.

Вскорости запах соли исчез, сменился иным, более зловещим — той самой гнилостью, о которой я говорил. Когда мы дошли до мостков через речку Ройял, я уже ждал, что Кэл снова станет уговаривать меня повернуть назад — но он не стал. Он замешкался, поглядел на мрачный шпиль, словно насмехающийся над синим небом, перевел взгляд на меня. И мы пошли дальше.

Мы быстро (хотя и содрогаясь от страха) зашагали к церкви Джеймса Буна. Дверь по-прежнему стояла распахнута настежь, со времен нашего предыдущего прихода, тьма внутри алчно щерилась на нас. Мы поднялись по ступеням; в сердце моем взыграла дерзость; дрожащая рука легла на ручку двери — и потянула ее на себя. Тлетворный запах в помещении заметно усилился.

Мы шагнули в полутемную прихожую и, не задерживаясь, прошли в храм.

Там царил хаос.

Здесь еще недавно бушевало нечто неописуемое, производя грандиозные разрушения. Церковные скамьи опрокинуло и расшвыряло в разные стороны, словно бирюльки. Поруганный крест валялся у восточной стены, рваная дыра в штукатурке над ним свидетельствовала о том, с какой силой он был брошен. Лампады вырваны из креплений, едкий запах ворвани смешивался с гнусной вонью, пропитавшей город. А через главный неф, точно отвратительная дорожка для выхода невесты, протянулся след из черного гноя вперемешку со зловещими кровавыми разводами. Мы проследили его до кафедры — только она и осталась нетронутой посреди всеобщего беспорядка. Поверх нее, глядя на нас остекленевшими глазами из-за кощунственной Книги, лежала туша ягненка.

— Боже, — прошептал Кэлвин.

Стараясь не наступать на липкую слизнь, мы подошли ближе. Звук наших шагов эхом отдавался от стен — словно бы преображаясь в громовые раскаты хохота.

Мы вместе поднялись в притвор. Ягненок не был ни разодран, ни объеден; скорее, его сдавливали до тех пор, пока не лопнули кровеносные сосуды. Кровь густо растеклась зловонными лужами и по пюпитру, и по его основанию. однако же на книге алая жидкость становилась прозрачной, так что неразборчивые руны читались сквозь нее как сквозь цветное стекло!

— Так ли надо к ней прикасаться? — не дрогнув, осведомился Кэл.

— Да. Я должен ее взять.

— И что вы намерены делать?

— То, что следовало сделать шестьдесят лет назад. Я ее уничтожу.

Мы стащили с книги тушу ягненка: она рухнула на пол со смачным глухим стуком. Залитые кровью страницы словно ожили, засветились изнутри алым заревом.

В ушах у меня зазвенело и загудело; казалось, от самих стен исходит монотонный речитатив. Лицо Кэла исказилось: надо думать, он слышал то же самое. Пол под ногами задрожал, как если бы дух этой церкви явился к нам защищать свои владения. Ткань привычных и здравых пространства и времени искривилась и затрещала; церковь заполонили призраки, замерцали адские отсветы вечного хладного огня. Мне померещилось, будто я вижу Джеймса Буна: отвратительный уродец скакал и прыгал вокруг распростертой на полу женщины, — тут же стоял мой двоюродный дед Филип, служитель в черной рясе с капюшоном, держа в руках нож и чашу.

— Deum vobiscum magna vermis…

Слова содрогались и корчились на странице перед моими глазами, напоенные жертвенной кровью — желанной добычей твари, что рыщет за пределами звезд.

Слепая, выродившаяся паства раскачивалась взад-вперед в бездумном, демоническом славословии; в уродливых лицах отражалось алчное, невыразимое предвкушение.

Латынь сменилась наречием более древним — древним уже тогда, когда Египет был юн, а пирамиды — еще не построены, древним, когда Земля еще повисала в пространстве бесформенным кипящим сгустком газа:

— Гюйаджин вардар Йогсоггот! Верминис! Гюйаджин! Гюйаджин! Гюйаджин!

Кафедра затрещала, раскололась, приподнялась над полом.

Кэлвин пронзительно закричал, заслонил рукою лицо. Притвор задрожал крупной зловещей дрожью, заходил ходуном, точно попавшее в шторм судно. Я схватил книгу, стараясь держать ее на некотором расстоянии; она дышала жаром солнца, того и гляди ослепит и испепелит меня.

— Бегите! — завопил Кэлвин. — Бегите!

Но я прирос к месту; чуждое присутствие наполняло меня, как древний сосуд, прождавший многие годы — нет, несколько поколений!

— Гюйаджин вардар! — возопил я. — О Безымянный, слуга Йогсоггота! Червь из-за грани Вселенной! Пожиратель Звезд! Ослепляющий Время! Верминис! Грядет Час Исполнения и Время Раскола! Верминис! Альйах! Альйах! Гюйаджин!

Кэлвин толкнул меня, я пошатнулся; церковь завращалась у меня перед глазами, я рухнул на пол и ударился головой о край перевернутой скамьи. В мозгу полыхнуло алое пламя — и в сознании неожиданно прояснилось.

Я нашарил запасенные загодя серные спички.

Все заполнил подземный грохот. Посыпалась штукатурка. Проржавевший колокол на колокольне принялся сдавленно вызванивать дьявольскую какофонию в такт нарастающему гулу.

Вспыхнула спичка. Я поднес ее к книге — в тот самый момент, как кафедра взорвалась, с треском разлетелась на щепки. Под ней зияла громадная черная утроба. Кэл, размахивая руками, балансировал на самом краю; лицо его исказилось в бессловесном крике, что звучит у меня в ушах по сию пору.

А в следующий миг из провала выплеснулась гора серой пульсирующей плоти. Кошмарной волной всколыхнулся смрад. Наружу неодолимо хлынула вязкая, пузырчатая, студенистая масса, чудовищная громада, исторгнутая, казалось, из самых недр Земли. И однако ж в миг леденящего прозрения, людям неведомого, я понял, что это — лишь одно-единственное кольцо, один сегмент кошмарного безглазого червя, что много лет таился в темных пустотах под проклятой церковью!

Книга загорелась, запылала у меня в руках; Тварь беззвучно завопила, нависая надо мной. Удар вскользь пришелся по Кэлвину — его отшвырнуло через всю церковь точно куклу со сломанной шеей.

Тварь осела — втянулась обратно, остался лишь громадный, развороченный провал в обрамлении черной слизи; пронзительный, мяукающий звук постепенно угасал, поглощался колоссальными расстояниями — и наконец смолк совсем.

Я опустил взгляд. Книга обратилась в пепел.

Я захохотал, затем завыл, как раненый зверь.

Последние остатки рассудка меня покинули. Висок сочился кровью. Сидя на полу, я вопил и бормотал нечто нечленораздельное в этой полутьме, а Кэлвин, недвижно распростертый в дальнем углу, глядел на меня остекленевшим, исполненным ужаса взглядом.

Понятия не имею, как долго я пробыл в этом состоянии. Словами такого не расскажешь. Но когда ко мне вновь вернулась способность мыслить и действовать, вокруг меня уже пролегли длинные тени и сгустились сумерки. Краем глаза я заметил какое-то движение — движение в проломе в полу притвора. Из-под расколотых половиц на ощупь просунулась чья-то рука.

Сумасшедший хохот застрял у меня в горле. Истерика сменилась обескровленным оцепенением.

С жуткой, мстительной неспешностью из тьмы поднялась изломанная фигура, полуистлевший череп уставился на меня. По лишенному плоти лбу ползали жуки. Истлевшая ряса липла к раскосым впадинам прогнивших ключиц. Жили лишь глаза: красные, безумные провалы с ненавистью взирали на меня, и читалось в них не только помешательство — но бессмысленность прозябания на нехоженых пустошах за гранью Вселенной.

Оно пришло забрать меня вниз, во тьму.

С пронзительным криком я обратился в бегство — бросив тело моего верного друга в этом кошмарном месте. Я мчался сломя голову, пока воздух не взбурлил магмой в моих легких и в мозгу. Мчался, пока не оказался вновь в этом оскверненном, одержимом злыми силами доме и в своей комнате, где и рухнул без чувств и пролежал как мертвый вплоть до сегодняшнего дня. Мчался что есть духу, ибо даже в своем невменяемом состоянии разглядел в этих жалких останках ожившего трупа — семейное сходство. Но не с Филипом и не с Робертом, чьи портреты висят в верхней галерее. Этот прогнивший лик принадлежал Джеймсу Буну, Стражу Червя!

Он живет и по сей день — где-то в извилистых, бессветных подземных ходах под Иерусалемовым Уделом и Чейпелуэйтом; жива и Тварь. Спалив книгу, я помешал замыслам Твари; но есть ведь и другие списки.

Однако ж я стою у врат, и я — последний из рода Бунов. Во имя всего человечества я должен умереть. и навсегда разорвать связь.

Я ухожу в море, Доходяга. Мое путешествие, как и моя история, закончилось. Да хранит тебя Бог, да дарует тебе мир и благодать.

Эта необычная подборка бумаг со временем попала в руки мистеру Эверетту Грансону, которому и была адресована. По всей видимости, в результате нового приступа мозговой горячки (а злополучный Чарльз Бун уже один раз переболел ею сразу после смерти жены в 1848 году) бедняга лишился рассудка и убил своего спутника и преданного друга, мистера Кэлвина Макканна.

Записи в дневнике мистера Макканна — это не более чем прелюбопытная подделка, вне всякого сомнения, состряпанная Чарльзом Буном в доказательство своих собственных параноидальных галлюцинаций.

Чарльз Бун заблуждался по меньшей мере дважды. Во-первых, когда деревушку Иерусалемов Удел «открыли заново» (я, разумеется, использую эти слова исключительно как исторический термин), на полу в притворе, пусть и прогнившем, не обнаружилось никаких следов взрыва или серьезных повреждений. И хотя старые скамьи и впрямь были опрокинуты, а некоторые окна — выбиты, это все можно списать на вандализм окрестных жителей за многие годы. Среди старожилов Угла Проповедников и Тандрелла действительно ходят вздорные слухи насчет Иерусалемова Удела (возможно, именно эта безобидная народная легенда в свое время и направила мысли Чарльза Буна в нездоровое русло), но никакого отношения к делу они не имеют.

Во-вторых, Чарльз Бун — не последний в роду. У его деда, Роберта Буна, было по меньшей мере двое внебрачных детей. Один умер во младенчестве. Второй принял имя Буна и обосновался в городе Сентрал-Фоллз, штат Род-Айленд. Я — последний из потомков этой боковой ветви Бунов; троюродный брат Чарльза Буна в третьем поколении. Эти бумаги находятся в моем ведении вот уже десять лет. Я решил их опубликовать в связи со своим переездом в Чейпелуэйт, родовое поместье Бунов. Надеюсь, что читатель посочувствует обманутой, заблуждающейся душе бедного Чарльза. Насколько я могу судить, он был прав лишь в одном: усадьба и в самом деле остро нуждается в услугах экстерминатора.

Судя по звукам, в стенах кишмя кишат крупные крысы.

Подписано:

Ночная смена

^{Два часа дня. Пятница.}

Холл сидел на скамейке у лифта — единственное место на третьем этаже, где работяга может спокойно перекурить, — как вдруг появился Уорвик. Нельзя сказать, чтоб Холл пришел в восторг при виде Уорвика. Прораб не должен был появиться раньше трех — того часа, когда на фабрику заступает новая смена. Он должен сидеть у себя в конторке, в подвальном помещении, и попивать кофеек из кофейника, что стоит у него на столе. Возможно, кофе оказался слишком горячим.

Июнь в Гейтс-Фоллз выдался на удивление жарким, термометр, висевший у лифта, однажды зафиксировал невероятную для здешних краев температуру — 94 градуса по Фаренгейту в три часа ночи. Одному Богу ведомо, какой ад подстерегает работягу, заступившего на смену с трех до одиннадцати.

Холл работал на неуклюжей и капризной трепальной машине, произведенной некоей уже не существующей фирмой в 1934 году в Кливленде. Он работал здесь с апреля, а это означало, что платили ему по минимуму, 1,78 доллара в час. Но Холл считал, что это вполне нормально. Ему хватало. Ни жены, ни постоянной девушки, ни алиментов. Он по натуре своей был кочевником и за последние три года сменил немало мест и занятий — от Беркли (студент колледжа) до Лейк-Тахо (кондуктор автобуса); от Гэлвстона (портовый грузчик) до Майами (повар в закусочной); от Уилинга (водитель такси и мойщик посуды) до Гейтс-Фоллз в штате Мэн, где теперь работал трепальщиком и вовсе не собирался расставаться с этим последним местом. По крайней мере до тех пор, пока не выпадет снег. Он был одинок, и ему особенно нравилась смена с одиннадцати до семи, когда напряжение в этой гигантской, непрерывно работающей мельнице спадало, не говоря уже о температуре воздуха.

Единственное, что здесь удручало, так это крысы.

Третий этаж являл собой довольно длинное и пустое помещение, освещенное гудящими флюоресцентными лампами. Здесь в отличие от остальных этажей фабрики было относительно тихо и пусто. Это если говорить о людях. Зато крысы так и кишели. Единственным механизмом на третьем этаже была его трепальная машина, вся остальная часть помещения использовалась под хранение девяностофунтовых мешков с волокном, которое машина Холла должна была сортировать своими длинными зубьями. Мешки, напоминавшие сосиски, были уложены длинными рядами; некоторые из них (особенно с лоскутьями мельтона[24] и какими-то совсем непонятными тряпицами, на которые не было спроса) валялись тут годами и стали серыми от пыли и грязи. Самое подходящее место для гнезд, где селились крысы — огромные пузатые создания со злобными глазками и серыми шкурками, в которых так и кишели вши, блохи и прочие паразиты.

Холл взял в привычку собирать целый арсенал пустых жестянок из-под безалкогольных напитков — он выуживал их из мусорного бака во время обеденного перерыва. И швырял банками в крыс, когда работы было немного, а потом собирал их по всему помещению, к полному своему удовольствию. И вот за этим занятием его застал мистер Прораб. Поднялся по лестнице вместо лифта, сукин он сын. Даром что все называли его шпиком.

— Чем это ты занят, а, Холл?

— Крысами, — ответил Холл, сознавая, что объяснение звучит абсурдно, поскольку крысы тут же попрятались в свои норки. — Швыряю в них банками, когда высовываются.

Уорвик нехотя кивнул в знак приветствия. Крупный мясистый мужчина с короткой стрижкой. Рукава рубашки закатаны, узел галстука приспущен. Затем он сощурил глаза и взглянул на Холла уже попристальней.

— Мы платим тебе не за то, чтоб ты швырялся банками в крыс, мистер. Даже если потом будешь их подбирать.

— Но Гарри не присылает заказ вот уже минут двадцать, — начал оправдываться Холл, а про себя подумал:

Ну чего ты приперся сюда, вместо того чтоб спокойно сидеть и пить кофе? — А что прикажете прогонять через эту машину, если заказа нет?

Уорвик кивнул — с таким видом, словно эта тема больше его не интересовала.

— Поднимусь-ка я, пожалуй, и погляжу, чем там занят Висконский, — сказал он. — Ставлю пять против одного, что читает журнальчик, пока сырье накапливается в барабанах.

Холл промолчал.

Тут вдруг Уорвик указал пальцем:

— Вот она, смотри-ка! А ну задай этой твари перцу!

Холл запустил в крысу жестянкой из-под «Нихай»[25], которую держал наготове. Бросок был молниеносным и точным. Крыса, сидевшая на одном из мешков и не спускавшая с них злобного взгляда темных глазок, слетела вниз, издав жалобный писк. Уорвик расхохотался, закинув голову. А Холл пошел подбирать банку.

— Вообще-то я к тебе не за этим приходил, — сказал Уорвик.

— За чем же?

— На следующей неделе праздник, Четвертое июля. — Холл кивнул. — Фабрика будет закрыта с понедельника по субботу. Каникулы для рабочих со стажем не меньше года, отпуск за свой счет для работяг со стажем меньше года. Подработать не желаешь?

Холл пожал плечами:

— А чего делать-то?

— Мы хотим очистить полуподвальный этаж. Вот уж лет двенадцать, как там никто не наводил порядка. Да там сам черт ногу сломит. Надо бы поработать шлангом.

— Кто-то из городского комитета желает войти в совет директоров?

Уорвик злобно сощурился:

— Так хочешь или нет? Два бакса в час, четвертого — двойная плата. Потом переведем туда ночную смену, там прохладнее.

Холл быстро подсчитал в уме. Возможно, ему удастся сколотить семьдесят пять баксов за вычетом налогов. Такие деньги на дороге не валяются. К тому же отпуск у него за свой счет.

— Ладно.

— Тогда зайдешь в понедельник в красильный цех и запишешься, о’кей?

Холл смотрел ему вслед. Не дойдя до лестницы, Уорвик вдруг обернулся и взглянул на него:

— Ты вроде бы в колледже учился, верно?

Холл кивнул.

— О’кей, мальчик из колледжа, буду иметь тебя в виду.

И он ушел. Холл сел и закурил следующую сигарету, держа в другой руке банку от содовой и зорко озираясь по сторонам. Можно представить, что творится в этом полуподвале, точнее, подвале, потому как он располагался одним уровнем ниже красильной. Сырость, темнотища, полно пауков, гниющих тряпок, вонь от реки и… крысы. А может, даже и летучие мыши, авиаторы семейства грызунов. Гадость!..

Холл с силой запустил банкой в мешок, затем улыбнулся краешками губ, заслышав доносившийся сверху голос Уорвика, тот отчитывал Гарри Висконского.

О’кей, мальчик из колледжа, буду иметь тебя в виду.

Но улыбка тут же слетела с губ, и он затушил окурок. Через несколько минут Висконский начнет подавать через воздуходувку нейлоновое сырье, так что пора приниматься за работу. Спустя некоторое время крысы вылезли из своих убежищ и расселись на мешках, заполнивших длинный цех. И принялись наблюдать за его действиями немигающими черными глазками. Словно суд присяжных…

^{Одиннадцать вечера. Понедельник.}

В помещении собралось человек тридцать шесть, когда наконец вошел Уорвик в старых потрепанных джинсах, заправленных в высокие резиновые сапоги. Холл слушал Гарри Висконского — невероятно толстого, невероятно ленивого и невероятно мрачного парня.

— Да там черт знает что творится, — говорил Висконский, когда вошел прораб. — Погоди, сам увидишь. Уйдем домой черные, словно ночь в Персии, даже еще черней.

— О’кей, ребята! — сказал Уорвик. — Мы повесили там шестьдесят лампочек, чтоб было светло и видно, чего вы делаете. Ты, ты и ты, — обратился он к группе мужчин, привалившихся спинами к сушилкам, — пойдете и подключите шланги к главному водозаборнику, что у лестничной клетки. Затем развернете шланги и протянете вниз. На каждого придется ярдов по восемьдесят, так что работы всем хватит. И не вздумайте валять дурака и поливать друг дружку водой, иначе ваш приятель имеет шанс отправиться в госпиталь. Струя жутко сильная, прямо с ног валит.

— Кто-нибудь обязательно пострадает, — выдал мрачный прогноз Висконский. — Погодите, сами увидите.

— Теперь вы, ребята. — Уорвик указал на группу, в которой находились Холл и Висконский. — Сегодня вы у нас работаете мусорщиками. Разобьетесь на пары. На каждую пару — по одному электрокару. Там полно разного хлама, старой мебели, мешков с тряпьем, сломанных станков, чего только нет… Будете свозить все это и складывать у вентиляционной шахты, что на западном конце. Есть кто-нибудь, кто не умеет управлять электрокаром?

Руки никто не поднял. Электрокар представлял собой маленькую вагонетку на батарейках, напоминавшую мусоровоз в миниатюре. От них после долгого использования начинало тошнотворно вонять, и вонь эта напоминала Холлу запах сгоревшей электропроводки.

— О’кей, — сказал Уорвик. — Мы поделили подвал на сектора. К четвергу надо бы управиться. В пятницу будем вывозить мусор. Вопросы есть?

Вопросов не было. Холл вглядывался в лицо прораба, и у него вдруг возникло предчувствие, что с этим человеком непременно должно случиться что-то ужасное. Мысль доставляла удовольствие. Ему никогда не нравился Уорвик.

— Ну и прекрасно! — сказал Уорвик. — Тогда за дело.

^{Два часа ночи. Вторник.}

Холл устал, и ему до смерти надоело слушать непрестанное нытье и жалобы Висконского. Он уже подумывал: а не врезать ли ему как следует? Но потом отверг эту мысль. Нет, не пойдет. Это только даст Висконскому лишний повод для нытья.

Холл знал, что работа предстоит не сахар, но такого ада не ожидал. Больше всего доставала вонища. Запах гнили с реки смешивался с вонью разлагающихся тряпок, отсыревшей кирпичной кладки и гниющих останков какой-то растительности. В дальнем углу, с которого они начали, Холл обнаружил целую колонию гигантских белых мухоморов, проросших через растрескавшийся бетонный пол. Он случайно дотронулся до одного рукой, вытаскивая из груды мусора проржавевшее колесо от трепальной машины. Гриб показался странно теплым и разбухшим на ощупь, словно кожа человека, страдающего водянкой.

Даже шестьдесят лампочек не смогли до конца разогнать сгустившуюся здесь тьму; их свет лишь разбавил ее немного, заставил отступить и забиться в углы и отбрасывал желтоватое мерцание на весь этот кошмар. Вообще-то помещение больше всего походило на неф давным-давно заброшенной церкви: высокий сводчатый потолок; обломки каких-то машин, напоминающие останки мамонта; сырые стены, покрытые пятнами желтой плесени. А из шлангов били струи воды, создавая мрачный музыкальный фон всей этой картине; далее вода с журчанием сбегала в полузабитые канализационные трубы и уже оттуда попадала в реку.

И крысы, целые полчища крыс! Они были похожи на гномов. Бог их знает, чем они тут питались. Переворачивая бесчисленные доски и мешки, люди обнаруживали под ними огромные гнезда, сделанные из обрывков газет, с отвращением наблюдали, как крысята разбегались по щелкам и норкам, а глаза у этих существ были огромны и слепы от постоянно царившей здесь тьмы.

— Ладно, перекур, — сказал Висконский. Он почему-то задыхался, и Холл никак не мог понять, чем это вызвано — ведь парень практически просачковал всю ночь. Однако перекурить было действительно пора, к тому же они находились в углу, где их никто не видел.

— Давай. — Он привалился спиной к электрокару и закурил.

— Не стоило позволять Уорвику вовлекать нас во все это дерьмо… — жалобно протянул Висконский. — Эта работа не для белого человека. Правда, тут на днях он застукал меня на мусорке. А я как раз присел по большому. Ну и взбеленился же он, чуть не убил, ей-богу!

Холл не ответил. Он размышлял об Уорвике и крысах. Странно, но ему казалось, что между ними существует некая непонятная связь. Крысы, так долго жившие в этом подвале, похоже, напрочь забыли о существовании человека — слишком уж нагло себя вели и совсем ничего не боялись. Одна из них присела на задние лапы и торчала столбиком — ну точь-в-точь белка. А когда Холл занес ногу, чтобы дать ей пинка, прыгнула и вцепилась зубами в кожаный ботинок. Их были сотни, возможно, тысячи… Интересно, сколько же разных страшных болезней они переносят через сточные воды, подумал он. И этот Уорвик. Было в нем что-то такое…

— Мне просто бабки нужны, — продолжал тем временем Висконский. — Но ей-богу, приятель, эта работенка не для белого человека! А уж крысы… — Он опасливо огляделся по сторонам. — У них такие морды, прямо кажется, чего-то соображают. А ты никогда не задумывался над тем, что было бы, если б мы вдруг стали маленькими, а они превратились в больших, здоровенных таких…

— Да заткнись ты! — огрызнулся Холл.

Висконский вздрогнул и обиженно уставился на него.

— Я… это… ну извини, приятель. Просто я подумал… — Он умолк, а затем после паузы заметил: — Господи, ну и вонища же тут! Нет, такая работа не для белого человека! — В эту секунду на край вагонетки вскарабкался паук и пополз у него по руке. Висконский, брезгливо ойкнув, стряхнул его на пол.

— Ладно, идем, — сказал Холл и затушил сигарету. — Чем раньше начнем, тем быстрее закончим.

— Как же, как же, дожидайся!.. — с самым несчастным видом пробормотал Висконский.

^{Четыре часа утра. Вторник.}

Время ленча.

Холл и Висконский присоединились к группе из трех-четырех работяг и ели сандвичи, держа их грязными руками — такими грязными, что их, казалось, нельзя было отмыть и специальным промышленным детергентом. Холл жевал и косился в угол, где за стеклянной перегородкой сидел в своей конторке прораб. Уорвик пил кофе и с жадностью пожирал холодные гамбургеры.

— А Рей Апсон домой пошел, — заметил Чарли Броуч.

— С какой такой радости? Сблеванул, что ли? — спросил кто-то из работяг. — Я тут и сам едва не блеванул.

— Нет. Да Рей коровью лепешку сожрет, глазом не моргнув. Нет. Его крыса цапнула.

— Что, правда, что ли?

— Ага. — Броуч сокрушенно покачал головой. — Я с ним в паре работал. И такой твари сроду не видывал! Как выскочит вдруг из дырки в старом мешке! Здоровенная, ну что твоя кошка! Цап его за руку и ну жевать!..

— Гос-с-поди… — пробормотал один из рабочих и позеленел.

— Ага, — кивнул Броуч. — И тут Рей как заорет, ну точно баба какая. Но я его не осуждаю, нет. Столько кровищи человек потерял, ну что твоя свинья. И что ты думаешь, эта тварь его отпустила? Ничего подобного, сэр! Мне пришлось раза три-четыре врезать ей доской, прежде чем она отвалилась. А Рей, так он чуть не рехнулся. И давай ее топтать! И топтал, и топтал, пока не осталась одна шкурка. Гаже этого в жизни своей ничего не видывал! Ну, потом Уорвик перевязал ему руку и отправил домой. Сказал, чтоб завтра обязательно сходил к врачу.

— Здоровая, видно, была тварь… — заметил кто-то.

Словно услышав эти последние слова, Уорвик встал из-за стола, потянулся и, подойдя к двери клетушки, крикнул:

— Пора за дело, ребятишки!

Рабочие неспешно поднимались на ноги, жуя на ходу, стряхивая крошки с одежды, допивая из банок, похрустывая конфетами. Затем стали спускаться по лестнице, громко стуча каблуками по железным ступеням.

Проходя мимо Холла, Уорвик хлопнул его по плечу:

— Как дела, мальчик из колледжа? — И прошел мимо, не дожидаясь ответа.

— Ладно, идем, — сказал Холл Висконскому, который завязывал шнурки на ботинке. И они спустились вниз.

^{Семь утра. Вторник.}

Холл и Висконский выходили вместе; такое впечатление, подумал Холл, что этот псих теперь от меня никогда не отвяжется. Висконский так перепачкался, что выглядел почти комично — широкая лунообразная физиономия измазана, словно у мальчишки, которого только что отметелила городская шпана.

В толпе рабочих, выходивших из дверей, не было слышно обычных грубоватых шуток. Никто не выдергивал у напарника рубашку из-за пояса, никто не подшучивал по поводу того, что постельку жены Тони наверняка согревал в его отсутствие кто-то другой. Полная тишина, перебиваемая лишь смачным харканьем и звуками плевков на грязный пол.

— Хочешь подвезу? — нерешительно предложил Висконский.

— Спасибо.

Проезжая по Милл-стрит, а затем по мосту, они молчали. Обменялись лишь парой слов, когда Висконский высадил его у дома.

Холл прямиком направился в душ, по-прежнему размышляя об Уорвике. Он пытался понять, что же такое было в этом мистере Прорабе, странно притягивающее его, заставлявшее думать, что между ними существует какая-то связь.

Не успев коснуться щекой подушки, он тут же уснул. Но спал беспокойно и плохо, и ему снились крысы.

^{Час ночи. Среда.}

Да за лошадьми ухаживать и то проще.

Они не могли войти в помещение до тех пор, пока мусорщики не закончат вывоз разного хлама из одной из секций. Да и после приходилось часто останавливаться и ждать, пока не очистят от мусора новый участок, что давало время для перекура. Холл поливал из шланга, Висконский был занят тем, что носился взад-вперед, разматывая все новые витки резиновой змеи. Включал и выключал воду, убирал препятствия на ее пути.

Уорвик просто выходил из себя — работа шла слишком медленно. Если и дальше так пойдет, до четверга им ни за что не управиться.

Теперь они трудились над разборкой целой горы хлама, по большей части состоявшей из офисной мебели образца девятнадцатого века, беспорядочно сваленной в одном углу, — разбитые столы и секретеры, заплесневевшие гроссбухи, горы бумаг, стулья со сломанными спинками — настоящий рай для крыс. Целыми десятками с писком разбегались эти твари и прятались по углам и норам, пронизывающим груды хлама; и после того как двоих ребят укусили, остальные отказались работать до тех пор, пока Уорвик не послал кого-то наверх принести тяжелые прорезиненные перчатки типа тех, что используют в красильной при работе с кислотой.

Холл с Висконским ждали, держа наготове шланги, когда белобрысый парень с толстой шеей по имени Кармишель вдруг стал изрыгать проклятия и пятиться назад, хлопая себя по груди руками в перчатках.

Огромная крыса с серой шерстью и жуткими сверкающими глазами впилась ему в рубашку и повисла на ней, повизгивая и лягая Кармишеля в живот задними лапами. В конце концов Кармишелю удалось прикончить ее ударом кулака, но в рубашке осталась большая дыра, и над одним из сосков виднелась тонкая полоска крови. Перекошенное гневом лицо парня побледнело. Он отвернулся, и его вырвало.

Холл направил струю из шланга на крысу. Сразу было видно, что она старая, потому как двигалась медленно, а из пасти до сих пор торчал клок ткани, вырванный из рубашки Кармишеля. Ревущая струя отбросила ее к стенке, где она безжизненно распласталась на полу.

Подошел Уорвик, на губах его играла странная напряженная улыбка. Похлопал Холла по плечу:

— Куда как забавнее, чем швырять банками в этих маленьких сволочей, верно, мальчик из колледжа?

— Ничего себе маленьких, — проворчал Висконский. — Да в ней добрый фут, никак не меньше!

— Лейте туда, — сказал Уорвик и указал на груду хлама. — А вы, ребята, отойдите в сторонку.

— С удовольствием, — буркнул один из работяг.

Кармишель подскочил к Уорвику, бледное его лицо искажала злобная гримаса.

— Я требую компенсации! Я собираюсь по…

— Ладно, ладно, само собой, — с улыбкой сказал Уорвик. — Не кипятись, приятель. Остынь маленько и отойди, иначе тебя собьют струей.

Холл нацелился и направил струю из шланга на кучу. Струя была настолько мощной, что перевернула старый письменный стол, а два стула разлетелись в щепки. Крысы были повсюду, разбегались в разные стороны. Таких здоровенных тварей Холл еще не видел. Он слышал, как люди вскрикивают от отвращения и ужаса при виде того, как удирают эти создания с огромными глазами и гладкими лоснящимися телами. Он заметил одну — она была размером со здорового шестинедельного щенка. И продолжал поливать до тех пор, пока в поле зрения не осталось ни одной крысы. Затем выключил воду.

— О’кей! — крикнул Уорвик. — Теперь давайте разгребать.

— Я сюда в крысоловы не нанимался! — возмущенно воскликнул Кай Иппестон.

На прошлой неделе Холл перемолвился с ним парой слов. Это был молоденький парнишка в испачканной сажей бейсбольной кепке и грязной футболке.

— Ты, что ли, Иппестон? — вкрадчиво и почти ласково осведомился Уорвик.

Иппестон немного растерялся, однако все же шагнул вперед.

— Да, я. Хватит с меня этих крыс. Я нанялся убирать помещение, а не подцепить тут какую-нибудь холеру, бешенство или другую заразу. Так что, может, лучше вы меня вычеркните.

В группе остальных рабочих послышался одобрительный ропот. Висконский покосился на Холла, но тот преувеличенно внимательно разглядывал наконечник шланга. Отверстие прямо как у револьвера 45-го калибра, запросто может отбросить человека футов на двадцать, если не больше.

— Так ты что, хочешь сказать, что выходишь из игры, я правильно понял, Кай?

— Подумываю об этом, — ответил Иппестон.

Уорвик кивнул:

— О’кей. Я насильно никого не держу. Можешь проваливать и ты, и остальные, кто хочет. Но здесь вам не профсоюзная забегаловка, никогда не была! Хочешь уйти — проваливай, но обратно тебе путь заказан. Я об этом самолично позабочусь, уж будь уверен.

— Не слишком ли круто, а, Уорвик?.. — пробормотал Холл.

Уорвик резко развернулся к нему:

— Ты что-то сказал, мальчик из колледжа?

— Да нет, это я так. — Холл взирал на него с почтением. — Просто откашлялся, мистер Уорвик.

Уорвик ухмыльнулся:

— Может, тебе тоже что-то не нравится?

Холл промолчал.

— Ладно, ребятишки, тогда за дело! — рявкнул Уорвик.

И они снова принялись за работу.

^{Два часа ночи. Четверг.}

Холл и Висконский были заняты вывозом мусора. Гора его у западной вентиляционной шахты достигла гигантских размеров и, несмотря на все их усилия, казалось, никак не уменьшалась.

— С днем Четвертого июля! — сказал Висконский, когда они прервались на перекур. Они работали у северной стены — самой дальней от лестницы. Свет почти не проникал сюда, а из-за странностей акустики голоса других рабочих звучали еле слышно, словно они находились в нескольких милях от них.

— Благодарствуйте, — кивнул Холл и затянулся сигаретой. — Что-то сегодня и крыс почти не видать.

— Да. Остальные то же самое говорят, — сказал Висконский.

— Может, поумнели твари, вот и попрятались.

Они стояли в самом дальнем конце извилистого, зигзагообразного прохода, образовавшегося между нагромождениями древних гроссбухов, каких-то счетов, заплесневелых мешков с тряпками и двумя громадными ткацкими станками старого образца.

— Тьфу!.. — фыркнул Висконский и сплюнул на пол. — Этот Уорвик…

— А как ты думаешь, куда попрятались все крысы? — спросил Холл таким тоном, словно разговаривал сам с собой. — Не в стены же… — Он взглянул на отсыревшую и осыпавшуюся кирпичную кладку.

— Да они б потонули все до единой. Тут от реки такая сырость, просто жуть!

Внезапно сверху на них спикировало что-то черное, трепещущее. Висконский, взвизгнув, пригнулся и закрыл голову руками.

— Летучая мышь, — заметил Холл, провожая тварь глазами. Висконский выпрямился.

— Мышь! Летучая мышь! — взвыл он. — С чего это вдруг летучей мыши оказаться в подвале? Они живут на деревьях, под крышами, в…

— Ну и здорова, — одобрительно заметил Холл. — А может, это никакая не летучая мышь, а просто крыса с крылышками, а?

— Господи! — простонал Висконский. — Но как она…

— Сюда попала, да? Может, тем самым путем, каким крысы выбрались отсюда.

— Эй, что там у вас? — донесся откуда-то из глубины помещения голос Уорвика. — Вы где, ребята?

— Ишь распсиховался, — тихо заметил Холл, и глаза его странно блеснули в темноте.

— Ты, что ли, мальчик из колледжа? — крикнул Уорвик, подходя поближе.

— Все о’кей! — крикнул в ответ Холл. — Просто подбородок ободрал.

Висконский взглянул на Холла:

— Ты зачем это сказал?

— Вот, глянь-ка. — Холл опустился на колени и чиркнул спичкой. Посреди сырого растрескавшегося бетонного пола был виден квадрат. — А ну постучи.

Висконский постучал.

— Дерево…

Холл кивнул.

— Это крышка люка. Я тут поблизости еще несколько таких видел. Сдается мне, под нами есть еще этаж…

— О Господи! — с омерзением и тоской пробормотал Висконский.

^{Три тридцать утра. Четверг.}

Они находились в северо-восточном углу помещения. По пятам за ними шли Иппестон и Броуч со шлангом, из которого под большим напором била вода. Внезапно Холл остановился и ткнул пальцем в пол.

— Ну вот, так и знал, что мы на нее наткнемся.

В пол была вделана квадратная деревянная дверца люка с ржавой ручкой-кольцом в центре.

Холл подошел к Иппестону и сказал:

— Давай выруби-ка на минутку! — Когда мощный поток превратился в тоненькую струйку, Холл поднял голову и заорал что было сил: — Эй! Эй, Уорвик! А ну поди-ка сюда!

Расплескивая сапогами воду, подошел Уорвик. Насмешливо и жестко взглянул на Холла:

— Что, шнурок развязался, мальчик из колледжа?

— Поглядите, — сказал Холл. И пнул дверцу люка ногой. — Тут, внизу, еще один подвал.

— Ну и что с того? — сказал Уорвик. — Подумаешь, великое дело. И потом, сейчас не перерыв, маль…

— Вот там и живут твои крысы, — перебил его Холл. — Там и размножаются. А чуть раньше мы с Висконским видели летучую мышь.

Подошли еще несколько рабочих, уставились на дверцу в полу.

— Лично мне плевать, — огрызнулся Уорвик. — Наша задача — очистить подвал, а не…

— Тут нужны специалисты, настоящие экстерминаторы. Человек двадцать, не меньше, — заметил Холл. — Я понимаю, начальству это влетит в копеечку. Плохи наши дела.

Кто-то из рабочих засмеялся:

— Как же, дожидайся, раскошелятся они!

Уорвик взглянул на Холла с таким видом, точно то была букашка под микроскопом.

— А ты, я смотрю, штучка… — пробурчал он. — Ты чего, всерьез считаешь, меня должно волновать, сколько там под нами крыс, а?

— Вчера и сегодня днем я ходил в библиотеку, — сказал Холл. — Кстати, премного благодарен за то, что вы напомнили, что я учился в колледже. И прочитал там отчеты городской топографической службы, Уорвик. Оказывается, такая служба была основана еще в 1911 году. Задолго до того, как эта паршивая фабричонка разрослась настолько, что заехала в запретную зону. И знаете, что я выяснил?

Глаза Уорвика стали ледяными.

— Вали отсюда, мальчик из колледжа. Ты уволен.

— Я выяснил, — продолжал Холл как ни в чем не бывало, словно не слышал этих его слов, — что в Гейтс-Фоллз до сих пор действует закон о санитарных нормах и паразитах. Могу повторить по буквам: «п-а-р-а-з-и-т-а-х», на тот случай, если кто не расслышал или же не понял. И под этими самыми паразитами подразумеваются разные животные, переносчики заразных заболеваний. Летучие мыши, скунсы, бродячие собаки и… крысы. Особенно крысы! В каких-то двух параграфах крысы упоминаются четырнадцать раз, мистер Прораб. И вы должны иметь в виду, что как только вышибете меня отсюда, я первым делом отправлюсь к городскому уполномоченному и постараюсь как можно толковее изложить ему ситуацию, которая тут у нас наблюдается.

Он сделал паузу, вглядываясь в перекошенное гневом лицо Уорвика.

— И у меня есть все основания полагать, между нами, конечно, что этот самый уполномоченный тут же пришлет комиссию и эту вашу лавочку закроют. И не до субботы, как вы полагали, мистер Прораб, а раз и навсегда. И еще мне кажется, я очень хорошо представляю, что скажет ваш начальник, узнав обо всем этом. Надеюсь, у вас имеется страховка на случай безработицы, а, мистер Уорвик?

Уорвик сжал руки в кулаки.

— Ах ты, сопляк паршивый! Да я тебя… — Тут он глянул вниз, на дверцу, и на лице его неожиданно возникла улыбка. — Можешь считать, что ты уволен, мальчик из колледжа.

— Я надеялся, вы меня правильно поймете.

Уорвик кивнул. На лице его сохранялась все та же странная усмешка.

— Уж больно ты умен, как я погляжу, Холл… А что, если тебе спуститься туда и посмотреть самому? А потом, как человек образованный, проинформируешь нас, выскажешь свое ученое мнение. Ты и Висконский.

— Нет! — взвизгнул Висконский. — Только не я… Я…

Уорвик поднял на него глаза:

— Ты что?

Висконский тут же заткнулся.

— Что ж, прекрасно! — весело сказал Холл. — Нам понадобятся три фонаря. Вроде бы видел в конторе целую кучу таких штуковин, по шесть батареек в каждой. Или я ошибаюсь?

— Хочешь пригласить кого-то еще? — вкрадчиво спросил Уорвик. — Почему нет, конечно! Набирай команду.

— Вас, — коротко и тихо сказал Холл. И на лице его возникло какое-то странное выражение. — В конце концов, должен там быть хотя бы один представитель от администрации или нет? А то, не дай Бог, мы с Висконским чего-нибудь не углядим…

Кто-то из рабочих — кажется, то был Иппестон — громко расхохотался.

Уорвик покосился на рабочих. Большинство из них смотрели в пол. Затем ткнул пальцем в Броуча.

— Ты, Броуч. Ступай в контору и притащи три фонарика. Скажешь сторожу, это я велел.

— Но меня-то зачем впутывать во все это дело? — взмолился Висконский, обращаясь к Холлу. — Ты же знаешь, как я ненавижу этих тварей и…

— Я здесь ни при чем, — ответил Холл и взглянул на Уорвика.

Уорвик ответил ему пристальным взглядом. Двое мужчин стояли молча, и ни один из них не опускал глаз.

Четыре часа утра. Четверг.

Вернулся Броуч с фонариками. Протянул один Холлу, другой — Висконскому и третий — Уорвику.

— Иппестон! Дай Висконскому шланг!

Иппестон повиновался. Наконечник брезентового шланга еле заметно дрожал в руках поляка.

— Так и быть, — сказал Висконскому Уорвик. — Пойдешь в середине. Если будут крысы, задашь им перцу!

Как же, как же, подумал Холл. Даже если там и будут крысы, Уорвик их просто не заметит. И Висконский тоже не заметит, после того как обнаружит в своем конверте с зарплатой лишнюю десятку.

Уорвик кивнул двум рабочим:

— Давайте поднимайте!

Один из парней наклонился и дернул за кольцо. Секунду-другую Холлу казалось, что крышка ни за что не поддастся, но она вдруг приподнялась со странным скрипучим звуком. Второй рабочий сунул под нее руку, чтоб помочь напарнику, и тут же с криком отдернул ее. По руке ползли громадные слепые жуки.

Первый рабочий поднатужился и, крякнув, откинул крышку люка. Внутри было черно — от какой-то необычной плесени или грибка, которого Холлу никогда не доводилось видеть прежде. Из темноты выползали жуки и разбегались по полу. Рабочие с хрустом давили их.

— Эй, поглядите-ка, — пробормотал Холл.

Изнутри к крышке крепился ржавый замок. Теперь он был сломан.

— С чего это он там оказался? — буркнул Уорвик. — Замку полагается быть сверху. Кому и зачем это…

— О, на то может быть масса причин, — заметил Холл. — Возможно, чтобы с наружной стороны его никто не мог открыть, по крайней мере тогда, когда замок был новым… А может, чтоб снизу никто не мог пробраться сюда…

— Да, но кто его запер? — спросил Висконский.

— Вот именно — кто! — Холл насмешливо взглянул на Уорвика. — Загадка…

— Слушайте… — прошептал Броуч.

— О Господи! — взвыл Висконский. — Я туда не пойду, ни за что не пойду!

Снизу доносились тихие, но вполне различимые звуки — шорох и топот тысячи лапок, а также крысиное попискивание.

— Может, лягушки… — сказал Уорвик.

Холл громко расхохотался.

Уорвик посветил вниз фонариком. Луч света выхватил из тьмы прогнившие деревянные ступеньки, спускающиеся к каменному полу. Крыс видно не было.

— Эта лестница нас не выдержит, — решительно заявил Уорвик.

Броуч шагнул к люку и без долгих слов встал на первую ступеньку. Она скрипнула, но устояла.

— Я что, просил тебя? — рявкнул Уорвик.

— Тебя здесь не было, когда крыса укусила Рея, — тихо ответил Броуч.

— Ладно, пошли, — сказал Холл.

Уорвик бросил последний насмешливый взгляд на столпившихся у люка мужчин, затем подошел к краю вместе с Холлом. Висконский нехотя присоединился к ним и встал в середине. Спускались они по одному. Сначала Холл, затем Висконский, и замыкал шествие Уорвик. Свет от фонариков танцевал по неровному, в кривых впадинах и горбах, полу. Шланг тащился по ступенькам за Висконским, напоминая вялую неуклюжую змею.

Добравшись до дна, Уорвик посветил фонариком по сторонам. Луч осветил несколько полусгнивших ящиков, какие-то бочки. Просочившаяся из реки вода собралась в грязные лужи и доходила до щиколоток.

Они медленно двинулись в сторону от лестницы, то и дело оскальзываясь в жидкой грязи. Внезапно Холл остановился и осветил фонариком огромный деревянный ящик с буквами.

— «Элиас Варни, — прочитал он. — 1841»… Разве фабрика тогда уже была?

— Нет, — ответил Уорвик. — Ее построили только в 1897-м. А зачем тебе?

Холл не ответил. Они снова двинулись вперед. Похоже, этот второй подвал оказался куда больше, чем можно было предположить. Вонь усилилась — запах гниения, сырости, разложения… И единственным звуком было еле слышное журчание воды.

— А это еще что такое? — спросил Холл, направив луч света на бетонный выступ длиной фута в два, под острым углом перегородивший дорогу. За ним плотно сгустилась тьма, и еще Холлу показалось, что оттуда доносится еле слышный вкрадчивый шорох.

Уорвик уставился на выступ.

— Это… Да нет, просто быть не может…

— Внешняя стена фабрики, верно? А там, за ней…

— Лично я топаю обратно, — сказал Уорвик и резко развернулся.

Холл грубо ухватил его за воротник:

— Никуда вы не пойдете, мистер Прораб.

Уорвик взглянул на него, в темноте хищно блеснули зубы.

— Да ты совсем рехнулся, мальчик из колледжа! Вы только послушайте его! Окончательно крыша поехала.

— Нечего морочить людям голову, приятель. Давай двигай вперед!

— Холл… — жалобно простонал Висконский.

— А ну, дай сюда! — Холл выхватил у него шланг. Отпустил воротник Уорвика и ткнул наконечником шланга ему в висок. Висконский, шустро развернувшись, рванул к выходу. Холл не обратил на это внимания. — После вас, мистер Прораб, после вас…

Уорвик нехотя шагнул вперед и дошел до того места, где начиналась внешняя стена фабрики. Холл посветил за угол, и его охватило сладострастное чувство восторга, смешанного с омерзением. Его опасения оправдались. Там было полно крыс, настороженно притихших тварей. Они столпились, сгрудились там. Они налезали друг на друга — целые полчища. Тысячи глаз кровожадно взирали на них. У стен их было особенно много — высота этого живого клубка доходила человеку до подбородка.

Секунду спустя Уорвик тоже увидел их и сразу же остановился.

— Да их и правда тут полно, мальчик из колледжа… — Голос звучал спокойно, но он явно изо всех сил сдерживался, стараясь не дать страху прорваться наружу.

— Да, — сказал Холл. — Идем дальше.

Они двинулись дальше, шланг волочился следом. Холл обернулся всего лишь раз и успел заметить, что крысы уже перекрыли образовавшийся за ними проход и впились зубами в толстую брезентовую ткань шланга. Одна подняла голову, и Холлу показалось, что тварь ухмыляется. Только теперь он заметил, что тут обитают и летучие мыши. Они гнездились где-то наверху, под застрехами, — огромные, размером с грача или ворону.

— Смотри! — сказал Уорвик и посветил фонариком футов на шесть перед собой.

Там лежал скелет, позеленевший от плесени, и скалил зубы, словно насмехаясь над ними. Холл различил также локтевую кость, одну тазобедренную кость, несколько ребер.

— Пошли, — пробормотал Холл и вдруг почувствовал, как в груди у него нарастает некое темное и безумное чувство, готовое вырваться наружу, затопить разум, лишить подвижности… Нет, нельзя! Ты должен сломаться раньше, мистер Прораб! Господи, помоги же мне!

Они молча прошли мимо костей. Крысы их не трогали, держались на почтительном расстоянии. Правда, впереди Холл все же различил одну, тварь перебежала им дорогу. Тело ее было скрыто в тени, но он успел заметить голый розовый хвост толщиной с телефонный кабель.

Впереди пол круто поднимался вверх, за ним чернела какая-то яма. Холл слышал доносившийся оттуда неумолчный шорох и возню. Странные звуки… Похоже, их производило существо, никогда прежде не виданное человеком. И вдруг Холлу показалось, что он наконец-то увидит то, что подсознательно искал все эти годы, проведенные в бесцельных метаниях по стране.

Все новые крысы появлялись в помещении, ползли на животах, напирали сзади, словно подстегивая их.

— Глянь-ка… — нарочито спокойным тоном произнес Уорвик.

Холл глянул. С крысами здесь явно что-то произошло. Некая жуткая мутация, после которой при дневном свете им было ни за что не выжить — сама природа воспротивилась бы этому. Но здесь, под землей, у природы было совсем другое, пугающее обличье.

Не крысы, а настоящие гиганты, некоторые достигали трех футов в длину. При этом задние лапы у них отсутствовали, и они были слепы, как кроты, как их крылатые собратья. Однако, несмотря на все это, они с холодящим душу упорством продолжали ползти по полу.

Уорвик обернулся и взглянул на Холла. Потом, собрав всю волю в кулак, выдавил улыбку:

— Пожалуй, нам не стоит идти дальше, Холл. Сам видишь, что тут творится…

— Мне кажется, тебе все же стоит разобраться с этими крысами, — сказал Холл.

Тут Уорвик утратил над собой контроль.

— Пожалуйста… — протянул он. — Пожалуйста, прошу тебя, не надо!

Холл улыбнулся:

— Нет, пошли.

Уорвик глянул через плечо.

— Они жрут шланг. Так и вгрызаются в него. И если испортят, нам уже отсюда не выбраться.

— Знаю. И все равно — вперед!

— Да ты совсем спятил. — В эту секунду через сапог Уорвика переползла крыса, и он вскрикнул. Холл улыбнулся и взмахнул фонариком. Крысы обступили их со всех сторон, ближайшие находились в каком-то футе…

Уорвик зашагал дальше. Крысы отпрянули.

Дойдя до возвышения, они поднялись на него и глянули вниз. Уорвик — первым, и Холл увидел, что лицо у него побелело как полотно. По подбородку сбегала струйка слюны.

— О Боже… Господи Иисусе!..

И Уорвик развернулся, чтобы бежать.

Но тут Холл крутанул колесико крана, и из шланга под огромным напором ударила толстая струя воды. Прямо Уорвику в грудь. Она сбила его с ног, опрокинула, и он исчез. Из темноты, где плескалась вода, донесся протяжный крик. Затем топот лап.

— Холл! — Стоны, возня. А затем — жуткий пронзительный писк, заполнивший, казалось, все пространство вокруг.

— ХОЛЛ, РАДИ БОГА!..

Затем — треск чего-то влажного, рвущегося на части. Еще один вскрик, уже слабее. Какая-то возня, шорох. Потом Холл совершенно отчетливо различил хруст, который издают ломающиеся кости.

Безногая крыса, ведомая, очевидно, неким чудовищным локатором, набросилась на него, впилась зубами в ногу. Тело было дряблым и теплым. Почти автоматическим жестом Холл направил струю на нее, сшиб с ноги, отбросил в сторону. Давление, под которым подавалась вода, заметно ослабело.

Холл приблизился к краю выступа и глянул вниз.

Тело гигантской крысы заполнило собой весь водосток, все зловонное пространство. Сплошная пульсирующая серая масса, безглазая и абсолютно безногая. Вот в нее ударил луч света, и масса издала ужасающий вой, напоминавший мяуканье. Ага, их королева, подумал Холл. Их magna mater[26]… Огромное чудовищное создание, которому нет названия, способное в один прекрасный день породить еще и крылатое потомство. Останки Уорвика выглядели в сравнении с ней просто карликовыми… Но может, то была лишь иллюзия. Шок… Еще бы, увидеть крысу величиной с доброго теленка…

— Прощай, Уорвик, — сказал Холл.

Крыса ревниво приникла к телу мистера Прораба, впилась клыками в вяло мотающуюся руку.

Холл развернулся и торопливо зашагал к лестнице, отпугивая крыс водой из шланга. Струя ее с каждой секундой становилась все слабей. Некоторым из тварей удавалось прорваться, и они, подпрыгивая, норовили вцепиться в ноги над ботинками. Одна, особенно проворная и злобная, впилась зубами ему в бедро и стала рвать толстую ткань вельветовых джинсов. Холл сжал ладонь в кулак и одним ударом отбросил ее в сторону.

Он прошел уже три четверти пути, как вдруг темноту заполнило хлопанье громадных крыльев. Поднял голову — и гигантская летучая тварь хлестнула его по лицу.

Летучие мыши-мутанты хвостов не потеряли. Один из них, упругий и мощный, обвился вокруг шеи Холла и стал сжиматься все туже и туже, в то время как острые зубы выискивали мягкое и наиболее уязвимое местечко под горлом. Тварь хлопала своими мембранообразными крыльями, цеплялась за лохмотья, в которые превратилась рубашка Холла, не давала уйти…

Холл слепо приподнял в руке наконечник шланга и ударил им по мягкому податливому телу. Бил и бил — до тех пор, пока оно не отвалилось и не захрустело под его ногами. Он кричал, но не слышал собственного голоса. А крысы потоком карабкались по его ногам.

Он бросился бежать, спотыкаясь и подвывая, и нескольких удалось стряхнуть. Другие уже впивались в живот и грудь. Одна из тварей, пробежав по плечу, сунула подвижный мокрый нос прямо в ушную раковину.

На вторую летучую мышь Холл налетел сам, с разбега. Секунду она, попискивая, неподвижно сидела у него на голове, затем вдруг вырвала клок кожи вместе с волосами.

Холл почувствовал, как все тело его становится неуклюжим и вялым. Уши закладывало от писка и воя крыс. Он попытался сделать еще один рывок, споткнулся о мохнатые тела, упал на колени. И вдруг захохотал — визгливо, громко, истерически.

^{Пять утра. Четверг.}

— Надо бы все же спуститься и посмотреть, чего там у них, — робко и неуверенно предложил Броуч.

— Только не я, — прошептал Висконский. — Не я…

— Ладно, ладно, не ты, толстопузый, — презрительно пробормотал Иппестон.

— Пошли, ребята, — сказал Броген, подтаскивая еще один шланг. — Я, Иппестон, Дэнджерфилд, Недо! А ты, Стивенсон, сбегай в контору и притащи еще фонарики.

Иппестон задумчиво всматривался в темноту колодца.

— Может, они перекур там устроили, — сказал он. — Подумаешь, делов-то, несколько паршивых крыс…

Вернулся Стивенсон с фонариками; и через несколько минут они начали спускаться.

Ночной прибой

После того как парень умер и запах горелой плоти растаял в воздухе, все мы снова пошли на пляж. Кори тащил с собой радио — эдакую огромную, с чемодан, дуру на транзисторах, которая питалась от сорока батареек и имела встроенный магнитофон. Нельзя сказать, чтоб звук был очень чистым, но уж громким он точно был, это будьте уверены. Кори считался вполне обеспеченным парнем до того, как случилась эта история с А6, но теперь такого рода вещи значения уже не имели. Даже его здоровенная радиомагнитола превратилась в забавный, но ничего не стоящий хлам, не более того. Остались всего лишь две радиостанции, которые мы могли ловить. Одна, Дабл-ю-кей-ди-эм в Портсмуте, принадлежала какому-то неотесанному диджею из глубинки, свихнувшемуся на религиозной почве. Он ставил пластинку Перри Комо, затем читал молитву, потом рыдал, потом ставил другую запись, Джонни Рея, читал один из псалмов (подвывая, словно Джеймс Дин[27] в фильме «К востоку от рая»), затем принимался орать или рыдать. Короче говоря, сплошные сопли. Как-то раз он вдруг надтреснутым глуховатым голосом запел «Вяжите снопы», отчего Нидлз и я буквально впали в истерику.

Радиоволна в Массачусетсе — куда как лучше, но ловить ее можно было только по ночам. Владела ею шайка каких-то ребятишек. Думаю, они захватили оборудование Дабл-ю-а-кей-оу или Дабл-ю-ви-зет — после того как все сбежали или умерли. Они транслировали только сумасшедшие позывные типа «Вдоуп», или «Кант», или «ВА6», словом, всякую муть. Нет, не подумайте, это было действительно смешно — просто со смеху можно было лопнуть. Вот эту самую радиостанцию мы и слушали, возвращаясь на пляж. Мы с Сюзи держались за руки; Келли и Джоан зашли дальше, а Нидлз, так тот вообще пребывал в полной эйфории. Кори то и дело блевал, прижимая к животу свое радио. «Стоунз»[28] пели «Энджи».

— Ты меня любишь? — спросила Сюзи. — Это все, что я хочу знать. Любишь или нет? — Сюзи все время надо было в чем-то уверять. А я был у нее кем-то вроде плюшевого медвежонка.

— Нет, — ответил я. Она была склонна к полноте и, если б прожила долго, чего ей, думаю, не светило, превратилась бы в жирную матрону с дряблой обвисшей плотью. К тому же ее совершенно развезло.

— Падаль ты, вот кто, — сказала она и поднесла руку к лицу. Примерно с полчаса назад взошел месяц, и ее длинные наманикюренные ногти поблескивали в слабом сиянии.

— У тебя чего, опять глаза на мокром месте?

— Заткнись! — В голосе звучали слезливые нотки.

Мы перебрались через песчаный гребень, и я остановился. Я всегда останавливаюсь здесь. До А6 тут находился городской пляж. Туристы, любители пикников, сопливые ребятишки и толстые пожилые матроны с обожженными солнцем локтями. Обертки от конфет и палочки от фруктового мороженого, воткнутые в песок; все эти красивые люди, нежащиеся на разноцветных полотенцах; и целый букет запахов, в котором к вони выхлопных газов с автостоянки примешивался аромат масла «Коппертоун»[29] и морских водорослей.

Теперь тут была одна лишь серая грязь, и весь мусор как рукой смело. Океан поглотил его, поглотил все одним махом, как, к примеру, вы съедаете пригоршню воздушной кукурузы. И не было на Земле людей, чтоб прийти сюда и намусорить вновь. Только мы, а какой от нас мусор?.. К тому же мы страшно любили этот пляж. Настолько, что… Ну разве мы только что не принесли ему жертву?.. Даже Сюзи, эта маленькая сучка Сюзи, с жирной задницей и пупком, похожим на ежевику, любила его.

Песок совсем белый, он весь испещрен мелкими дюнами. А граница отмечена лишь линией прилива — спутавшимися клубками водорослей, прядями ламинарий, обломками каких-то деревяшек, прибитых к берегу. Луна расцветила песок серповидными чернильными тенями и складками. Ярдах в пятидесяти от купальни вздымалась покинутая всеми спасательная башня — белая и скелетообразная, похожая на указующий перст скелета.

И прибой, ночной прибой вздымал клочья пены, разбиваясь о волнорезы, и кругом, на сколько хватал глаз, были одни лишь устремившиеся в атаку волны. Возможно, вода, которую они несли с собой, еще вчера ночью находилась где-нибудь на полпути к Англии.

— «Энджи» в исполнении «Стоунз», — пояснил надтреснутый голос из радиоприемника. — Выкопал для вас настоящий хит, пусть товар лежалый, но зато звучит. Прямиком с кладбища, где нам всем лежать… Впрочем, что это я? Говорит Бобби. Сегодня должен был работать Фред, но Фред подцепил грипп. Весь распух, бедолага…

Сюзи хихикнула, хотя слезы на ресницах еще не просохли. Я прибавил шагу, хотел догнать ее и утешить.

— Подождите! — крикнул Кори. — Берни! Эй, Берни, подожди меня!

Парень из радио начал читать какие-то неприличные лимерики[30], затем на их фоне прорезался голос девушки — она спрашивала, куда он поставил пиво. Диджей что-то ей ответил, но в этот момент мы уже оказались на пляже. Я обернулся посмотреть, что делает Кори. Он съезжал с дюны на заднице — вполне в его манере — и выглядел при этом так нелепо, что мне стало его жаль.

— Побегаешь со мной? — спросил я Сюзи.

— Зачем это?

Я шлепнул ее по попке. Она взвизгнула.

— Да просто так. Потому что хочется побегать.

И мы побежали. Она тут же отстала, засопела, как лошадь, и стала орать, чтоб я ее подождал, но я забыл о ней и обо всем на свете. Ветер свистел в ушах и вздымал волосы, воздух свежо и остро пах солью. Прибой гремел. Волны походили на черное стекло, украшенное пеной. Я скинул резиновые шлепанцы и помчался по песку босиком, не обращая внимания на острые осколки раковин. Кровь так и кипела в жилах.

А потом оказался под навесом, где уже сидел Нидлз, а рядом, держась за руки и глядя на воду, стояли Келли с Джоан. Я перекувырнулся через голову и почувствовал, как с рубашки по спине сыплется песок. И подкатился прямо к ногам Келли. Он упал сверху и начал тыкать меня лицом в песок, а Джоан дико хохотала.

Потом мы встали и, усмехаясь, смотрели друг на друга. Сюзи перешла с бега на медленный шаг и тащилась к нам. Кори почти догнал ее.

— Да, здорово горело, — пробормотал Келли.

— Ты считаешь, он и вправду приехал из самого Нью-Йорка? Или соврал? — спросила Джоан.

— Не знаю… — Я не думал, что это имело какое-либо значение.

Мы нашли его сидящим за рулем огромного «линкольна», в полубессознательном состоянии и в бреду. Голова распухла и походила на футбольный мяч; шея была ровной и толстой, точно сарделька. Словом, отъездился парень. И мы отволокли его к лодочной станции и там подожгли. Он успел сказать, что звать его Элвин Сэкхейм, и еще он все время звал бабушку. А потом вдруг принял за бабушку Сюзи, отчего та вдруг страшно развеселилась, Бог ее знает почему. Сюзи вообще любит поржать по любому, даже самому неподходящему поводу.

Вообще-то Кори первому пришла в голову мысль сжечь его. Но начиналось все как шутка. Еще в колледже он начитался разных книжонок о колдовстве и черной магии и вот, стоя рядом с «линкольном» Элвина Сэкхейма и хитро поглядывая на нас в темноте, вдруг заговорил о том, что если мы принесем жертву темным силам, то, может, они, эти темные силы, защитят нас от А6.

Естественно, никто из нас по-настоящему не верил во всю эту лабуду, но… Слово за слово — и разговор начал принимать все более серьезный и конкретный оборот. Это было нечто новое, неиспытанное, и мы наконец решились. Привязали его к смотровой вышке — стоит кинуть монету в специальное наблюдательное устройство, и в ясный день видно далеко-далеко, до самого маяка в Портленде. Привязали своими ремнями и отправились собирать топливо — сухие ветки, обломки деревяшек, принесенные морем. И были так довольны и возбуждены, словно детишки, играющие в прятки. А пока мы занимались всем этим, Элвин Сэкхейм висел на ремнях и все звал свою бабушку. У Сюзи горели глаза, и дышала она часто-часто. Похоже, завелась. А когда мы с ней оказались в лощине между двумя дюнами, вдруг прижалась ко мне и поцеловала. Губы у нее были густо намазаны помадой — такое впечатление, будто целуешь жирную тарелку.

Я оттолкнул ее, и она тут же надулась.

Затем мы вернулись и сложили сухие ветки и палочки у ног Элвина Сэкхейма. Получилась куча высотой до груди. Нидлз щелкнул зажигалкой «Зиппо», огонь тут же занялся. Перед тем как волосы у него вспыхнули, парень вдруг страшно закричал. А уж воняло от него… ну прямо как от поросенка, зажаренного по китайскому рецепту.

— Сигаретки не найдется, Берни? — осведомился Нидлз.

— Да вон там, позади тебя, этих сигарет коробок пятьдесят.

— Идти неохота…

Я дал ему сигарету и сел. Мы с Сюзи повстречали Нидлза в Портленде. Он сидел на обочине тротуара, напротив здания Государственного театра, и наигрывал песенки Лидбелли[31] на большой гибсоновской гитаре, которую умудрился стибрить неизвестно где. Звуки гулким эхом разносились по Конгресс-стрит, словно играл он не на улице, а в концертном зале.

Тут перед нами возникла запыхавшаяся Сюзи.

— Ты подлец, Берни, вот кто!

— Да перестань, Сью! Смени пластинку. От этой ее стороны просто воняет.

— Сволочь, придурок, сукин сын! Дерьмо собачье!

— Пошла вон, — сказал я. — Иначе фингал под глазом схлопочешь, Сюзи. Ты ж меня знаешь.

Тут она снова зарыдала. Ох, уж что-что, а рыдать наша Сюзи была мастер! Подошел Кори, попытался обнять ее. Она ударила его локтем в пах, и тогда он харкнул ей в физиономию.

— Убью, скотина! — Она набросилась на него, вереща и рыдая, размахивая руками, словно лопастями пропеллера. Кори попятился, едва не упал, потом развернулся — и ну деру! Сюзи бросилась вдогонку, выкрикивая проклятия и истерически рыдая. Нидлз откинул голову и расхохотался. К шуму прибоя примешивались тихие звуки радио Кори.

Келли и Джоан отошли в сторонку. Я смутно различал их силуэты, бредущие в обнимку у самой кромки воды. Ну прямо картинка в витрине какого-нибудь рекламного агентства, а не парочка! «Посетите прекрасную Сент-Лорку!» Да, все правильно. Похоже, у них серьезно.

— Берни?

— Чего? — Я сидел и курил и думал о Нидлзе, который, откинув крышечку с зажигалки «Зиппо», крутанул колесико, щелкнул кремнем и выбил из нее огонь — ну в точности пещерный человек.

— Я его подцепил, — сказал Нидлз.

— Да? — Я поднял на него глаза. — Ты уверен?

— Ясное дело, уверен. Голова разламывается. Желудок ноет. Писать — и то больно.

— Да, может, это просто какой-нибудь гонконгский грипп. У Сюзи был такой. Не приведи Господи. Бедняжка уже собиралась копыта откинуть и просила Библию. — Я засмеялся.

Произошло это, когда мы еще учились в университете, примерно за неделю до того, как заведение закрылось навсегда, и за месяц до того, как на грузовиках стали вывозить тела и хоронить их в братских могилах.

— Вот, погляди. — Он чиркнул спичкой и поднес ее к подбородку. Я увидел небольшие треугольные пятна, чуть припухшие. Первый признак А6, вне всякого сомнения.

— О’кей, — сказал я.

— Нет, я чувствую себя не так уж плохо, — заметил он. — Ну, во всяком случае, что касается разных там мыслей. Ты ведь тоже… Ты ведь тоже много думаешь об этом, Берни. Я знаю.

— Ничего я не думаю, ложь.

— Думаешь, еще как думаешь! Как тот парень сегодня. И о нем тоже думаешь. Вообще-то, если поразмыслить хорошенько, может, мы и сделали для него доброе дело. Сдается мне, он так и не понял, что с ним происходит.

— Да нет, понял.

Нидлз пожал плечами и отвернулся.

— Ладно. Не важно.

Мы курили и следили за тем, как набегают и отбегают волны. И горькая реальность вернулась, и все стало очевидно и определенно раз и навсегда. Уже конец августа, через пару недель повеет холодом, и осень тихо и незаметно вступит в свои права. Самое время убраться куда-нибудь. Спрятаться, укрыться. Зима… Возможно, к Рождеству все мы помрем. В чьем-нибудь чужом доме, в гостиной, с дорогим приемником Кори на книжном шкафу, битком набитом номерами «Ридерс дайджест». А бледное зимнее солнце, просачиваясь сквозь оконные рамы, будет отбрасывать на ковер прямоугольные желтоватые пятна…

Видение было настолько реальным, что я содрогнулся. Нет, никто не должен думать о зиме в августе. Прямо мурашки по коже.

Нидлз усмехнулся:

— Ну вот, все-таки думаешь.

Что я мог на это ответить? Ничего. Встал и сказал:

— Пойдем поищем Сюзи.

— Может, мы вообще последние люди на Земле, Берни. Когда-нибудь думал об этом? — В слабом мертвенном свете луны он уже выглядел почти покойником. Под глазами круги, бледные неподвижные пальцы напоминают карандаши.

Я подошел к воде и стал всматриваться в даль. Ничего, лишь неустанно двигающиеся валы, увенчанные мелкими завитками пены. Звук прибоя, разбивающегося о волнорезы, был здесь особенно громким. Казалось, рев этот поглотил все вокруг. Впечатление такое, словно оказался в эпицентре грозы. Я закрыл глаза и стоял, слегка раскачиваясь. Песок под босыми ступнями был холодным, серым и плотным. Словно мы последние люди на Земле… Ну и что с того? Прибою все равно. Он будет греметь до тех пор, пока светит луна, регулирующая приливы и отливы.

Сюзи и Кори были на пляже. Сюзи уселась на него верхом и притворялась, будто объезжает дикого мустанга, то и дело норовящего сунуть морду в кипящую воду прибоя. Кори весело фыркал, ржал и плескался. Оба промокли до нитки. Я подошел и ударом ноги сшиб ее на землю. Кори ускакал на всех четырех, вздымая тучи брызг и подвывая.

— Ненавижу! — яростно выкрикнула Сюзи. Рот ее растянулся в горестной гримасе и напоминал вход в игрушечный домик. Когда я был маленьким, мама водила нас в парк Гаррисона, где стоял деревянный игрушечный домик в виде клоунской физиономии. И входить в него надо было через рот.

— Перестань, Сюзи, не надо! Давай поднимайся, дружок! — Я протянул ей руку.

Она нерешительно приняла ее и встала. На блузку и кожу налип сырой песок.

— Тебе не следовало толкать меня, Берни. Никогда не…

— Идем. — О, она ничуть не походила на автомат-проигрыватель в ресторане. В нее не надо было бросать двадцатицентовик, она и без того никогда не затыкалась.

Мы пошли по пляжу к главному торговому павильону. Человек, некогда державший это заведение, жил в небольшой квартирке наверху. Там имелась постель. Вообще-то постели она не заслуживала, но Нидлз, пожалуй, прав. Какая, к чертям, разница? Какие теперь, к дьяволу, правила и счеты?..

Сбоку от здания находилась лестница, ведущая на второй этаж, и я, поднимаясь по ней, на секунду остановился — заглянуть в разбитую витрину, поглазеть на пыльные товары, которые никто не потрудился украсть. Горы футболок с надписью «Пляж Ансон» на груди, а также с картинкой — голубое небо и волны; тускло мерцающие браслеты, от которых на второй день на запястье остается зеленое пятно; яркие пластиковые клипсы; мячики; поздравительные открытки, выпачканные в грязи; грубо раскрашенные гипсовые мадонны; пластиковая блевотина (Ну прямо как настоящая! Попробуй подсунь жене!); хлопушки, сделанные к празднику Четвертого июля, но так и не дождавшиеся своего часа; пляжные полотенца с изображением соблазнительной девицы в бикини, стоящей среди целого леса названий знаменитых курортов; вымпелы (сувенир из Ансона, пляж и парк); воздушные шары, купальники. Имелся там и бар, вывеска перед входом в него гласила: ОТВЕДАЙТЕ НАШЕ ФИРМЕННОЕ БЛЮДО — ПИРОГ С МОЛЛЮСКАМИ.

Еще студентом я частенько бывал на пляже Ансона. Было это лет за семь до нашествия А6, и тогда я встречался с девушкой по имени Морин. Крупная такая была девица и носила купальник в розовую клеточку. Я еще дразнил ее, говорил, что в нем она похожа на скатерть. Мы разгуливали по деревянному настилу у павильона босиком, и доски были горячими, а под ступнями хрустел песок. Кстати, мы с ней так и не попробовали пирога с моллюсками.

— Куда это ты пялишься?

— Никуда. Идем.

Ночью мне снились страшные сны об Элвине Сэкхейме, и я несколько раз просыпался мокрым от пота. Он сидел за рулем блестящего желтого «линкольна» и говорил о своей бабушке. Распухшая почерневшая голова, обугленный скелет. И от него несло горелым мясом. Он говорил и говорил, но я не разбирал ни слова. И, задыхаясь, проснулся снова.

Сюзи лежала у меня поперек ног — бледная бесформенная туша. На часах было 3.50, но, присмотревшись, я понял, что они остановились. На улице было еще темно. Прибой продолжал греметь, разбиваясь о берег. Стало быть, теперь где-то около 4.15. Скоро начнет светать. Я выбрался из постели и подошел к двери. Морской бриз приятно холодил потное тело. И вопреки всему мне страшно не хотелось умирать.

Покопавшись в углу, нашел банку пива. Там, у стены, стояли три или четыре ящика «Бада». Пиво было теплое, так как электричество отключилось. Но я в отличие от некоторых ничего не имею против теплого пива. Подумаешь, дело какое, только пены побольше, и все. Пиво — оно и есть пиво. Я вышел на лестницу, сел, дернул за колечко и стал пить.

Итак, что называется, приехали. Вся человеческая раса стерта с лица Земли, и не от атомного взрыва, биологического оружия, массового загрязнения среды или еще чего, столь же значительного. Нет, вовсе нет. Просто от гриппа. Хорошо бы установить огромный памятник в честь этого события. Ну, скажем, где-нибудь в Бонневилль-Солт-Флэтс. Эдакий куб из бронзы, представляете? Каждая сторона длиной в три мили. А сбоку громадными буквами — чтоб было видно издалека, а то вдруг какие-нибудь инопланетяне захотят приземлиться — выбита надпись: ПРОСТО ОТ ГРИППА.

Я отшвырнул пустую банку. Она с глухим звяканьем покатилась по бетонной дорожке, огибающей дом. Навес на пляже чернел треугольником на фоне более светлого песка. Интересно, проснулся ли Нидлз? Проснусь ли я сам в следующий раз?..

— Берни?

Она стояла в дверях. На ней была одна из моих рубашек. Я просто ненавижу такие штуки. Вечно потная, как хрюшка.

— Я тебе разонравилась, верно, Берни?

Я не ответил. Прошли времена, когда я порой чувствовал себя виноватым. И она… она заслуживала меня не больше, чем я ее.

— Можно с тобой посидеть?

— Боюсь, что места на двоих не хватит.

Она, тихо всхлипнув, стала отступать в глубину комнаты.

— А Нидлз подхватил А6, — сказал я.

Она остановилась и взглянула на меня. Лицо ее оставалось странно неподвижным.

— Шутишь, Берни?

Я закурил сигарету.

— Он… Только не он! Этого просто не может быть!

— Да, у него был А2. Гонконгский грипп. Как у тебя, у меня, у Кори, Келли и Джоан.

— Но это значит…

— Да. Иммунитета нет.

— Понятно. Тогда все мы тоже можем заболеть.

— Может, он наврал, что у него был А2. Чтоб мы взяли его с собой, — сказал я.

На лице ее отразилось облегчение.

— Ну конечно, так оно и есть! Я бы на его месте тоже наврала. Кому охота остаться одному… — Затем, помолчав, она нерешительно спросила: — Ложиться еще будешь?

— Пока нет.

Она ушла. Мне незачем было говорить ей, что А2 вовсе не является гарантией против А6. Она и без того знала. Просто запрещала себе думать об этом. Я сидел и смотрел на волны. Ну и хороши! Много лет тому назад Ансон был единственным приличным местом в штате для серфинга. Маяк в Портленде вырисовывался на фоне неба темным неровным горбом. Мне даже показалось, я различаю вышку, где находился наблюдательный пост, но, возможно, то был лишь плод моего воображения. Иногда Келли брал Джоан туда. Впрочем, не думаю, чтобы сегодня ночью они были там.

Я спрятал лицо в ладонях и начал крепко сжимать их, ощущая прикосновение кожи, плотную и неровную ее поверхность. Вот так же и все вокруг сжималось, сокращалось с непостижимой быстротой… В этом-то и заключалась основная подлость, и лично я не видел в смерти никакого достоинства.

А волны все поднимались, поднимались, поднимались из глубины моря. И не было им конца. Прозрачные, глубокие… Мы приезжали сюда летом, Морин и я. Летом после школы, летом перед поступлением в колледж, перед тем, как А6 надвинулся из Юго-Восточной Азии и накрыл всю Землю черным саваном. Летом, в июле, мы ели здесь пиццу и слушали ее радио, и я мазал ей спину лосьоном, а она мазала спину мне, и воздух был горячим, песок таким ярким… а солнце горело на небе, точно расплавленное стеклышко.

Я — дверь отверстая

Мы с Ричардом сидели на крыльце, любовались песчаными дюнами и Мексиканским заливом за ними. Дым сигары Ричарда лениво клубился, держа комаров на почтительном расстоянии. Океан на горизонте отдавал прохладной зеленью, а небо над ним было глубокого синего цвета. Красиво, что и говорить.

— Так ты, значит, дверь, — задумчиво повторил Ричард. — Ты уверен, что это тебе не приснилось? Что ты действительно убил того мальчишку?

— Не приснилось. И я его не убивал, говорю же. Это все они. Я лишь дверь.

Ричард вздохнул.

— Ты его похоронил?

— Да.

— Место помнишь?

— Да.

Я достал сигарету из кармана рубашки. Перебинтованные руки слушались плохо. И чесались немилосердно.

— Если захочешь посмотреть, придется брать твой пескоход. Это, — я кивнул на свою инвалидную коляску, — по песку не ездит.

У Ричарда был багги для передвижения по дюнам — переделанный «фольксваген-жук» 1959 года с полуметровыми колесами. Он собирал на нем плавник — деревянные обломки, вынесенные волнами на берег. С тех пор как Ричард продал свое агентство недвижимости в Мэриленде, он жил тут, на косе Каролина, — делал из плавника скульптуры и по безбожной цене загонял их туристам.

Он пыхнул сигарой и посмотрел на залив.

— Да уж. Расскажи все сначала.

Я вздохнул и попытался закурить. Ричард отобрал у меня спички и зажег сигарету. Я сделал две глубокие затяжки. Пальцы нестерпимо чесались.

— Хорошо, — кивнул я. — Вчера, часов в семь вечера, я был на пляже, смотрел на залив, курил, как сейчас, и тут…

— Нет, начни сначала.

— Сначала?

— Расскажи о полете.

Я покачал головой:

— Ричард, ну сколько можно? Ничего нового…

Испещренное глубокими морщинами лицо Ричарда было загадочным, как его скульптуры.

— Может, ты вспомнишь что-то еще, — сказал он. — Сейчас точно вспомнишь.

— Ты серьезно?

— Конечно. А когда закончишь, поищем могилу.

— Могила… — повторил я. Пустое, гулкое слово — темное, темнее даже того безбрежного пространства, которое мы с Кори пересекли пять лет назад. Тьма, тьма, тьма.

Мои новые глаза под повязками слепо таращились в темень стягивавших их бинтов. Они ужасно чесались.

На орбиту нас с Кори зашвырнула ракета «Сатурн-16». Кто-то из комментаторов окрестил ее Ракетой-Небоскребом. Здоровенная была дура, ничего не скажешь. Рядом с ней первые «Сатурны» казались детскими игрушками. Стартовую площадку пришлось заглубить на шестьдесят метров — иначе сдуло бы в океан половину мыса Кеннеди.

Мы сделали оборот вокруг Земли, проверили все системы, потом включили разгонный блок. Направление — Венера. На Земле остался сенат, в котором шла драка по поводу ассигнований на исследование космоса, и группа людей из НАСА, молившихся, чтобы мы нашли хоть что-то полезное. Что угодно.

— Не важно что, — каждый раз говорил после пары стаканов Дон Ловинджер, штатный умник проекта «Зевс». — В вашем распоряжении куча приборов, пять роскошных телекамер и маленький, но крутой телескоп с хреновой тучей всяких там фильтров и линз. Найдите золото, найдите платину. А еще лучше — найдите каких-нибудь милых, туповатых синих человечков, чтобы мы их изучали, ощущая свое превосходство. Хоть что-нибудь! Да хоть призрак Пиноккио — уже дело.

Мы с Кори, разумеется, горели желанием сделать все, что в наших силах. Но космическая программа никак не шла. Начиная с Бормана, Андерса и Ловелла, облетевших в 1968 году Луну и увидевших пустынный зловещий мир, похожий на грязный песчаный пляж, и заканчивая Маркэном и Джексом, которые опустились на поверхность Марса одиннадцать лет спустя — лишь для того, чтобы обнаружить мерзлую пустыню и пару полудохлых лишайников, — исследование космоса оказалось поистине грандиозным (и очень дорогостоящим) провалом. Были и потери: Педерсон и Ледерер, навеки застрявшие на орбите вокруг Солнца из-за отказа всех систем во время предпоследнего полета программы «Аполлон». Джон Дэвис, маленькую орбитальную обсерваторию которого прошил метеорит, использовавший свою редкую, один к миллиону, вероятность. Нет, эту программу вряд ли кто-то назвал бы удачной. На самом деле Венера оставалась последним шансом швырнуть миру в лицо сакраментальное «Мы же вам говорили!».

Шел шестнадцатый день полета — мы ели консервы, играли в карты, успели простудиться и выздороветь — с технической точки зрения все было тип-топ. На третий день у нас накрылся конденсатор влаги, мы перешли на запасной — и все, практически никаких проблем до самого возвращения на Землю. Мы наблюдали, как Венера в иллюминаторе вырастала от яркой точки до белесого хрустального шара, обменивались шутками с ЦУПом, слушали записи Вагнера и «битлов», контролировали результаты экспериментов: от измерения солнечного ветра до навигации в глубоком космосе. Нам пришлось дважды микроскопически корректировать курс, а на девятый день полета Кори выбрался в открытый космос и пинал УНА, пока она не соизволила раскрыться. Больше ничего из ряда вон выходящего.

— УНА? — переспросил Ричард. — Что это?

— Неудачный эксперимент. Так мы в НАСА называли Узконаправленную Антенну — она передавала число «Пи» высокочастотными импульсами всем, кто захотел бы услышать.

Я потер руки об штаны, но это не помогло. Наоборот, стало хуже.

— Идея та же, что и с радиотелескопом в Западной Виргинии — читал, наверное, — она «слушает» звезды. Только мы, вместо приема, передавали сигнал на Юпитер, Сатурн, Уран. Если там и была какая-то разумная жизнь, то как раз в это время она крепко дрыхла.

— В космос выходил только Кори?

— Да. И если он занес внутрь какую-то межзвездную чуму, телеметрия этого не показала.

— И все же…

— Уже не важно, — бросил я раздраженно. — Важно, что происходит здесь и сейчас. Ричард, вчера они убили мальчонку. Зрелище было не из приятных — как и ощущения. Его голова… она взорвалась. Как если бы кто-то выскреб из черепа его мозги и положил вместо них гранату.

— Продолжай.

Я усмехнулся:

— Что еще рассказать? Мы перешли на околопланетную орбиту с сильным эксцентриситетом, от трехсот двадцати до семидесяти шести миль — и это только на первом витке, дальше апогей стал еще больше, а перигей уменьшился. Можно было сделать не больше четырех витков, мы пошли на максимум. Отлично рассмотрели планету, сделали около шести сотен снимков и собрали бог знает сколько видеоматериалов.

Облачный покров Венеры состоял — в равных частях — из метана, аммиака, пыли и разного летающего дерьма. Вся планета была похожа на Большой Каньон в аэродинамической трубе. Кори посчитал, что у поверхности скорость ветра достигает шестисот миль в час. Посланный вниз зонд бибикал всю дорогу, пока не издал громкий треск и не замолк навсегда. Мы не видели растительности, вообще никаких признаков жизни. Спектроскоп выявил жалкие крохи ценных минералов. Вот вам и Венера. И все бы ничего — только она меня пугала. Мы словно вращались вокруг дома с привидениями в окружении темного вакуума. Я знаю, как это ненаучно звучит, но у меня кишки сводило от страха, пока мы не убрались оттуда. Думаю, если бы двигатель не сработал, я бы перерезал себе глотку. Ничего общего с Луной — та просто пустынная и кажется стерильной. Но то, что мы видели на Венере, не похоже ни на что из того, с чем мы раньше сталкивались. Может, тут дело в облачном покрове, не знаю. Венера похожа на объеденный до кости череп.

На обратном пути мы узнали, что сенат проголосовал за двукратное сокращение бюджета космических программ. Кори сказал что-то вроде: «Арти, похоже, мы снова займемся запуском спутников». А я был почти рад. Может, нам и впрямь не место в космосе.

И вот двенадцать дней спустя Кори был мертв, а я стал калекой. Проблемы начались при сходе с земной орбиты. Парашют сработал нештатно. И смех и грех: мы больше месяца провели в космосе, забрались дальше, чем кто-либо за всю историю человечества, а все пошло прахом из-за того, что какой-то болван торопился на перерыв и перепутал стропы.

Приземление было жестким. Пилот одного из вертолетов потом рассказывал, что мы летели к земле, как гигантский ребенок, за которым тянулась плацента. При ударе я потерял сознание. Потом я узнал, что, когда меня подняли на борт «Портленда», команда даже не успела скатать красную дорожку, по которой мы должны были пройти. Я был весь в крови. Я был краснее, чем дорожка, по которой меня тащили в лазарет…

Два года я провел в военном госпитале в Бетесде. Мне дали орден, много денег и инвалидную коляску. На следующий год я переехал сюда. Люблю смотреть на взлетающие ракеты.

— Я знаю, — сказал Ричард. — Покажи свои руки.

— Нет, — резко ответил я. — Не могу их выпустить. Я же сказал.

— Прошло пять лет. Почему сейчас, Артур? Ты можешь объяснить?

— Я не знаю. Не знаю! Может, это такой инкубационный период. И кто вообще сказал, что я подцепил эту дрянь именно там? Я ведь мог заразиться и в Форт-Лодердейле, и даже на этом самом крыльце, почем мне знать?

Ричард вздохнул и окинул взглядом далекие волны, залитые краснотой заходящего солнца.

— Я очень стараюсь… Артур, мне не хотелось бы думать, что ты сходишь с ума.

— Если очень припрет, я покажу тебе руки, — с трудом выдавил я. — Но только если очень.

Ричард встал и оперся на трость. Он казался старым и немощным.

— Я приведу багги. Съездим, поищем могилу парнишки.

— Спасибо, Ричард.

Он побрел к разбитой грунтовой дороге, что вела к его хижине. Со своего крыльца я видел только ее крышу, остальное заслоняла Большая Дюна, протянувшаяся через всю косу. Небо над океаном приобрело противный фиолетовый оттенок, и откуда-то издалека донесся глухой рокот грозы.

Я не знал, как звали того мальчика, но часто видел, что он бродит по пляжу с ситом под мышкой. Дочерна загорелый, он носил только выцветшие джинсовые шорты. На другом конце косы расположен общественный пляж, и там, просеивая песок, предприимчивый молодой человек в удачный день может набрать до пяти долларов в мелких монетках. Иногда я махал ему рукой, и он отвечал мне тем же — два незнакомца, объединенные братством постоянных жителей этого побережья, в противоположность крикливым, швыряющимся деньгами туристам, приезжающим на своих «кадиллаках». Я так думаю, он жил в соседней деревеньке, состоявшей из нескольких домов и почты, в полумиле от моей хижины.

Когда он в тот день появился на пляже, я уже где-то с час неподвижно сидел на крыльце и смотрел. К тому моменту я уже снял повязки — пальцы чесались нестерпимо, но зуд немного утихал, если я позволял им смотреть их глазами.

Это чувство ни с чем не сравнимо: я был для них как приоткрытый портал, как окно в мир, который они ненавидели и которого боялись. Но хуже всего было то, что я тоже в этом участвовал. Представьте, что ваше сознание переместили в тело мухи и что муха смотрит на ваше лицо своей тысячей глаз. Так вы, может, поймете, почему я держал свои руки замотанными, даже если никто не мог их увидеть.

Это началось в Майами. У меня там было дело, встреча с неким Крессвеллом, следователем ВМС. Каждый год он проводит очередную проверку — какое-то время я имел доступ к самым важным секретам нашей космической программы. Не знаю, какие признаки сотрудничества с врагом он ищет — бегающие глаза или алую букву на лбу… И зачем мне продаваться? Пенсия у меня просто роскошная, почти неприлично большая.

Мы сидели с ним на балконе в его гостиничном номере, тянули коктейли и рассуждали о будущем американской космической программы. Приблизительно в четвертом часу мои пальцы начали чесаться. Как-то вдруг. Без всякого перехода, будто кто-то щелкнул выключателем. Я сказал об этом Крессвеллу.

— Ты никак влез в ядовитый плющ на этом своем поганом островке? — осклабился тот.

— На Каролине растут только карликовые пальмы, — ответил я. — Может, это семилетняя чесотка.

Я посмотрел на свои руки. Обычные, нормальные руки. Только чешутся.

Чуть позже я подписал все ту же стандартную форму («Я чистосердечно клянусь, что не получал, не передавал и не публиковал информации, которая могла бы…») и поехал домой. У меня старенький «форд», переделанный под ручное управление. Я люблю эту машинку — она дает мне ощущение независимости.

Дорога от Майами неблизкая, и к тому времени как я свернул с шоссе номер 1 на дорогу к косе, руки почти свели меня с ума. Зуд был неимоверный. Если у вас когда-нибудь заживал глубокий порез или шов после хирургической операции, вы можете меня понять. Под моей кожей словно копошилось нечто живое.

Солнце почти село, и мне пришлось рассматривать руки при свете ламп приборной доски. Кончики пальцев покраснели — чуть выше подушечек, там, где у гитаристов образуются мозоли, появились маленькие, четко очерченные кружки. Пятна также появились между первым и вторым суставами каждого пальца и на коже у костяшек. Пальцами правой руки я коснулся своих губ — и тут же с отвращением отдернул руку. Ком душного, мохнатого ужаса подкатил к горлу. Пятнышки были горячими, воспаленными, а плоть под ними казалась мягкой, как подгнившее яблоко.

Всю оставшуюся дорогу до дома я пытался убедить себя, что мне действительно где-то попался ядовитый плющ. Но на задворках сознания уже шевельнулась паршивая мыслишка. Была у меня тетка, которая десять последних лет прожила в изоляции от внешнего мира, в маленькой комнатке на втором этаже. Мать носила ей еду, но говорить об этом не полагалось, даже имя ее было под запретом. Позже я узнал, что у нее была болезнь Хансена — проказа.

Добравшись до дома, я первым делом позвонил доктору Фландерсу. Трубку взял секретарь.

— Доктор Фландерс уехал на рыбалку, но если у вас что-то срочное, доктор Болленджер может…

— Когда он вернется?

— Самое позднее завтра к обеду. Вас это устро…

— Конечно.

Я медленно положил трубку, потом позвонил Ричарду. Прослушал с дюжину долгих гудков, прежде чем дать отбой. Потом я какое-то время просто сидел в растерянности. Зуд усилился. Казалось, он исходил откуда-то из глубины плоти. Я подкатился к книжным полкам и вытащил потертую медицинскую энциклопедию. Описания были до идиотизма расплывчатыми: мои симптомы могли означать что угодно — или не означать ничего. Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Я слышал, как тикает старый судовой хронометр в другом конце комнаты. Слышал, как очень далеко реактивный лайнер заходил на посадку в аэропорт Майами. И еще — тихий шелест собственного дыхания.

Я по-прежнему смотрел в книгу.

И вдруг я понял. Осознание того, что происходит, буквально обрушилось на меня. Мои глаза были закрыты, но я все еще продолжал видеть. То есть я видел нечто размытое и чудовищное, искаженный четырехмерный образ книги, но соответствие было несомненным.

И я был не единственным, кто это видел.

С замирающим сердцем я открыл глаза. Ужасное ощущение ослабло, но не исчезло. Я видел книгу, видел строки и иллюстрации своими собственными глазами, и в то же время видел их под другим углом, другими глазами. Вернее, не книгу, а странный, чужеродный предмет невероятной формы и, возможно, опасный.

Я медленно поднял руки к лицу, наблюдая, как зловещее новое зрение превращает мою гостиную в комнату страха.

Из груди вырвался крик.

Из щелок на кончиках пальцев на меня таращились глаза. В этот самый момент они раздвигали плоть, упрямо протискиваясь на поверхность.

Но кричал я не из-за этого. Взглянув на собственное лицо, я увидел чудовище.

Багги перевалил через дюну и подкатил к моему крыльцу. Мотор пыхтел и кашлял. Я спустился с крыльца по пандусу, и Ричард помог мне влезть в машину.

— Ну что, Артур, — сказал он, — ты капитан. Указывай курс.

Я показал на участок пляжа, видневшийся между дюнами. Ричард кивнул. Задние колеса выбросили в воздух кучу песка, и мы поехали. Обычно я подкалываю Ричарда насчет его вождения, но сегодня мне было не до того. Слишком многое отвлекало — мысли, ощущения: им не нравилась темнота, они старались выглянуть наружу, сквозь повязки, хотели, чтобы я убрал бинты.

Багги ревел, переваливая через крупные дюны, и подпрыгивал на тех, что помельче. Слева от нас солнце отдавало последний багровый салют. Над морем громоздились мрачнеющие тучи, засверкали первые молнии.

— Бери правее, — сказал я. — Вон к тому шалашу.

Ричард остановил багги у полусгнившего шалаша, подняв песчаный фонтан. Он заглянул в багажник и достал лопату. Увидев ее, я поморщился.

— Где? — ровным голосом спросил Ричард.

Я указал место.

Ричард выбрался из машины, постоял секунду и вонзил лопату в песок. Копал он, казалось, целую вечность. Выброшенный из ямы песок становился все более влажным. Гроза приближалась, облака темнели и поднимались выше. Вода залива стала багровой в лучах заката и в тени нависших туч.

Задолго до того как Ричард перестал копать, я уже понял, что мальчика там нет. Они его перепрятали. Вчера вечером я не замотал руки, они могли видеть и — действовать. Если они воспользовались мной, чтобы убить мальчика, то могли, используя мое тело, перенести его, когда я спал.

— Тут никого нет, Артур. — Ричард закинул грязную лопату в багажник и устало сел в машину. Приближающаяся гроза отбрасывала странные серповидные блики. Ветер царапал песком ржавые бока багги. Пальцы зудели.

— Они — то есть я — его перенесли, — сказал я. — Они берут верх, Ричард. Они открывают дверь. По чуть-чуть, но открывают. Сотни раз в день я вдруг с удивлением осознаю, что стою перед совершенно обычными предметами — совком, фотографией, консервной банкой, — и не понимаю, как я там оказался. Мои руки протянуты вперед, чтобы они разглядели этот предмет… и я тоже вижу его, их глазами… этот невозможный, непотребный образ, изломанный и перекрученный гротеск…

— Артур, — сказал Ричард, — Артур, пожалуйста, не надо. — Он смотрел на меня с сочувствием. — Ты говоришь, что стоял. Что ты перенес тело мальчика. Артур, ты не можешь ходить! Ты парализован ниже пояса. Твои ноги мертвы.

Я коснулся приборной доски багги.

— Эта штука тоже мертва. Но ты, сев в нее, можешь заставить ее двигаться. Можешь заставить ее убивать. Она не способна остановиться, даже если бы захотела. — В моем голосе послышались истерические нотки. — Я же дверь, как ты не понимаешь?! Они убили мальчика, Ричард! Они перенесли тело!

— Наверное, тебе стоит поговорить с врачами, — тихо сказал он. — Поехали домой…

— Узнай! Спроси про мальчика! Выясни…

— Ты же сказал, что тебе не известно, как его звали.

— Он скорее всего жил в деревне. Она небольшая. Спроси…

— Когда я ходил за машиной, то позвонил Мод Харрингтон. У нее самый длинный нос во всем штате, и она постоянно сует его в чужие дела. Я спросил, слышала ли она о пропавшем на днях мальчике. Она ответила, что нет.

— Но он местный. Он живет где-то неподалеку.

Ричард потянулся к ключу зажигания, но я его остановил. Он обернулся ко мне, и я принялся разматывать повязки.

Над заливом грохотал гром.

Я не пошел к врачу и не перезвонил Ричарду. Три недели подряд я бинтовал руки перед выходом из дома. Три недели подряд я просто слепо надеялся, что все пройдет само собой. Никакой логики в этом не было, признаю. Будь я полноценным человеком, которому не нужна вместо ног инвалидная коляска, который ведет нормальную, полноценную жизнь, я бы пошел к доку Фландерсу или к Ричарду. Я бы, наверное, пошел и сейчас, если бы не воспоминания о тетке, упрятанной от посторонних глаз, почти заключенной — о тетке, которую заживо поедала собственная предательская плоть. Поэтому я отчаянно хранил молчание и молился о том, чтобы проснуться однажды утром и понять: все это было лишь страшным сном.

Но мало-помалу я начал ощущать их. Их. Чужое, чуждое сознание. Я даже не задумывался, откуда они взялись или как выглядят. Это некое сообщество, коллективный разум. Я был их дверью, их окном в наш мир. Они пускали меня в свои мысли — ровно настолько, чтобы я смог ощутить их ужас и отвращение, чтобы осознать: наш мир очень сильно отличался от привычного им. Но они все равно смотрели. Их плоть внедрилась в мою. Я начал понимать, что они используют меня, даже управляют мной.

Когда тот мальчишка проходил мимо, привычно махнув мне рукой, я подумывал о том, чтобы позвонить Крессвеллу по служебному номеру. Ричард был прав в одном: я действительно подцепил эту заразу где-то в далеком космосе или на странной венерианской орбите. ВМС будет меня изучать, но там не станут воспринимать меня как чудовище. Мне не придется просыпаться в скрипучей темноте и сдерживать крик, потому что они смотрят, смотрят, смотрят.

Мои руки протянулись в сторону мальчика, и я понял, что забыл их забинтовать. В сгущающихся сумерках я видел глаза, громадные, выпученные, с желтыми кошачьими радужками. Однажды я ткнул в один глаз кончиком карандаша, и руку тотчас пронзила страшная боль. Глаз, казалось, таращился на меня с такой глубокой ненавистью, что физическая боль отошла на второй план. Больше я так не делал.

А теперь глаза смотрели на мальчика. Я почувствовал, как мое сознание словно отбросило в сторону. Я уже не управлял своим телом. Дверь распахнулась. Я несся к мальчику по песку, нелепо подволакивая ноги, словно это были протезы. Мои собственные глаза, кажется, закрылись, и происходящее я наблюдал при помощи их зрения — отвратительный молочный океан, пурпурное небо над ним. Позади осталась покосившаяся, уродливая хижина, которая могла быть и скелетом неизвестного плотоядного чудища. Передо мной стояло невозможное, отвратительное существо, дышащее и движущееся, и оно несло устройство из дерева и проволоки, переплетенной под невозможными прямыми углами.

Что он подумал, этот несчастный, безымянный мальчишка с ситом под мышкой и карманами, набитыми странной смесью песка и брошенных туристами монет, когда увидел меня, бредущего по песку с простертыми руками, подобно слепому дирижеру, командующему оркестром безумцев? Что он подумал, когда увидел отблеск последнего луча заката на моих руках — красных, сверкающих гроздью глаз? Что он подумал, когда эти руки вдруг взметнулись в воздух в нелепом жесте, за мгновение до того, как его голова взорвалась?

Я знаю только то, о чем думал сам.

Я думал, что заглянул за край Вселенной и увидел адский пламень.

Ветер трепал свободные концы бинтов, как праздничные ленты. Закатные лучи еще пятнали края облаков кровавыми бликами, но дюны уже погрузились в сумрак. Небо над нами бурлило и кипело грозой.

— Только пообещай мне, Ричард, — сказал я, перекрикивая ветер. — Если ты увидишь, что я веду себя… угрожающе, — беги. Ты все понял?

— Да.

Ветер теребил расстегнутый ворот его рубашки. В сумерках глаза Ричарда казались просто темными впадинами на спокойном, уверенном лице.

Я снял последние бинты.

Я смотрел на Ричарда — и они смотрели на Ричарда. Я видел лицо, которое знал уже пять лет, лицо дорогого мне человека. Они видели искаженный, живой монолит.

— Ты видишь их, — хрипло сказал я. — Теперь ты их видишь.

Он невольно отпрянул. Его лицо исказила гримаса ужаса и неверия. Грянула молния. По небу прокатился грохот, а воды океана стали чернее Стикса.

— Артур…

Какой он, оказывается, омерзительный! Как я мог жить по соседству с ним, разговаривать с ним?! Это же не живое существо, это какая-то… инфекция! Это…

— Беги, Ричард! Беги!

И он побежал. Громадными, нелепыми скачками. Он стал силуэтом на фоне сверкающего неба. Мои руки взлетели вверх в каком-то сложном, странном движении, направив пальцы к единственному знакомому и понятному в этом кошмарном мире объекту — к небу, к тучам.

И небо ответило. Колоссальный, иссиня-белый разряд ударил в Ричарда и просто поглотил его. Последнее, что я помню, — электрическая вонь озона и горелого мяса.

Очнулся я, мирно сидя на своем крыльце. Буря закончилась, ветерок нес приятную прохладу. На небе виднелся тонкий молодой серп. Песок на пляже был девственно ровным — ни следа Ричарда и его багги.

Я посмотрел на свои руки. Глаза были открыты, но казались тусклыми и безжизненными. Они утомились. Они спали.

Теперь я отлично знал, что нужно сделать. Прежде чем дверь откроется еще раз, ее нужно закрыть. Навсегда. Я уже начал замечать признаки перерождения самих рук. Пальцы постепенно укорачивались и… менялись.

В гостиной у меня был устроен небольшой камин, который я растапливал зябкой и сырой флоридской зимой. Я спешно разжег огонь — кто знает, когда они решат проснуться?

Когда огонь достаточно разгорелся, я добрался до бака с керосином и намочил обе руки. Они мгновенно проснулись и буквально взревели от боли. Я еле-еле сумел вернуться обратно в комнату, к огню.

Но я все же довел дело до конца.

Это случилось семь лет назад. Я все еще живу здесь, смотрю, как взлетают ракеты. В последнее время запуски проводят чаще — нынешняя администрация уделяет много внимания космосу. Поговаривают о новых пилотируемых полетах к Венере.

Я узнал имя того мальчика — не бог весть какое утешение, конечно. Как я и думал, он жил в деревне, но его мать тогда решила, что он остался в городе, у друзей, поэтому его не хватились до следующего понедельника.

Ричард… Все и так считали его странным типом. Решили, что он вернулся в Мэриленд или закрутил роман с какой-нибудь женщиной.

Ко мне все привыкли, но большинство видит во мне такого же эксцентричного чудака. В конце концов, много вы видели бывших астронавтов, которые закидывали бы Вашингтон письмами о том, что деньги на исследование космоса следовало бы потратить с большей пользой где-то на Земле?

Я научился обращаться с протезами, и довольно неплохо. Первые пару лет они, конечно, доставляли массу неудобств, но человек способен приспособиться к чему угодно. Я бреюсь при помощи крюков и даже завязываю шнурки. Не думаю, что возникнут особые трудности с тем, чтобы вставить в рот дуло ружья и нажать на спусковой крючок. Понимаете, три недели назад все началось снова.

Теперь у меня на груди идеальный круг из двенадцати золотых глаз.

«Мясорубка»

Офицер полиции Хантон добрался до фабрики-прачечной как раз в тот момент, когда от нее отъезжала машина «скорой» — медленно, без воя сирены и мигалок. Дурной знак. Внутри, в конторе, толпились люди, многие плакали. В самой же прачечной не было ни души, а в самом дальнем конце помещения все еще работали огромные автоматические стиральные машины. Хантону это очень не понравилось. Толпа должна быть на месте происшествия, а не в офисе. Так уж повелось — животное под названием «человек» испытывало врожденное стремление любоваться останками. Стало быть, дела очень плохи. И Хантон почувствовал, как защемило у него в животе; так случалось всегда, когда инцидент бывал серьезным. Очень серьезным. И даже четырнадцать лет службы, связанной с уборкой человеческих останков с мостовых и улиц, а также с тротуаров возле очень высоких зданий, не смогли отучить желудок Хантона от этой скверной привычки. Точно в нем гнездился какой-то маленький дьяволенок.

Мужчина в белой рубашке увидел Хантона и нерешительно двинулся ему навстречу. Бык, а не парень, с головой, глубоко ушедшей в плечи, с носом и щеками, покрытыми мелкой сетью полопавшихся сосудов — то ли от высокого кровяного давления, то ли от слишком частого общения с бутылкой. Он попытался сформулировать какую-то мысль, но обе попытки оказались неудачными, и Хантон, перебив его, спросил:

— Вы владелец? Мистер Гартли?

— Нет… Нет, я Стэннер, прораб. Господи, это же просто…

Хантон достал блокнот.

— Пожалуйста, покажите, где это произошло. И расскажите, как именно.

Казалось, Стэннер побледнел еще больше — красноватые пятна на носу и щеках стали ярче и походили теперь на родимые.

— А я… э-э… должен?

Хантон приподнял брови.

— Боюсь, что да. Мне звонили и сказали, что все очень серьезно.

— Серьезно… — Похоже, Стэннер старался справиться с приступом тошноты — кадык так и заходил вверх и вниз, словно игрушечная обезьянка на палочке. — Погибла миссис Фраули. Господи, какой ужас! И Билла Гартли, как назло, не было…

— А как именно это случилось?

— Пойдемте… покажу, — сказал Стэннер.

И повел Хантона вдоль ряда ручных прессов, аппарата для складывания рубашек, а потом остановился возле стиральной машины. И поднес дрожащую руку ко лбу.

— Дальше сами, офицер. Я не могу… снова смотреть на это. У меня от этого… Просто не могу, и все. Вы уж извините.

Хантон прошел вперед, испытывая легкое чувство презрения к этому человеку. Содержат какую-то фабричку с жалким изношенным оборудованием, увиливают от налогов, пропускают горячий пар по всем этим трубам, работают с вредными химическими веществами без должной защиты, и в результате, рано или поздно, несчастный случай. Кто-нибудь ранен. Или умирает. А они, видите ли, не могут на это смотреть. Не могут…

И тут Хантон увидел.

Машина все еще работала. Никто так и не потрудился выключить ее. При ближайшем рассмотрении она оказалась ему знакома: полуавтомат для сушки и глаженья белья фирмы «Хадли-Уотсон», модель номер шесть. Вот такое длинное и нескладное название. Люди, работающие в этом пару и сырости, придумали ей лучшее имя: «Мясорубка»…

Секунду-другую Хантон смотрел на все это точно завороженный, затем с ним случилось то, чего еще не случалось на протяжении четырнадцати лет безупречной службы в полиции, — он поднес трясущуюся руку ко рту, и его вырвало.

— Ты почему почти ничего не ел? — спросил Джексон.

Женщины ушли в дом, гремели там тарелками и болтали с детьми, а Джон Хантон и Марк Джексон остались сидеть в саду, в шезлонгах, возле дымящегося ароматного барбекю. Хантон улыбнулся краешками губ. Он не съел ни крошки.

— День выдался тяжелый, — ответил он. — Хуже еще не бывало.

— Автокатастрофа?

— Нет. Несчастный случай на производстве.

— Много крови?

Хантон ответил не сразу. Лицо его исказила страдальческая гримаса. Он достал пиво из стоявшего рядом дорожного холодильника, открыл бутылку и не отрываясь выпил половину.

— Полагаю, у вас в колледже профессура не слишком знакома с фабриками-прачечными?

Джексон хмыкнул:

— Отчего же, лично я очень даже знаком. Как-то студентом ишачил все лето, подрабатывая в прачечной.

— Тогда тебе должна быть известна машина под названием «полуавтомат для скоростного глаженья и сушки»?

Джексон кивнул:

— Конечно. Через нее прогоняют мокрое белье, в основном простыни и скатерти. Большая, длинная такая машина.

— Совершенно верно, — сказал Хантон. — И вот в нее угодила женщина по имени Адель Фраули. В прачечной под названием «Блю риббон»[32]. Ее туда затянуло.

Джексон побелел.

— Но… этого просто не могло случиться, Джонни. Технически невозможно. Там имеется предохранительное устройство, рычаг безопасности. Если женщина, подающая белье на сушку, вдруг нечаянно сунет туда руку, оно тут же срабатывает и выключает машину. По крайней мере так было на моей памяти.

— На этот счет и закон существует, — кивнул Хантон. — И тем не менее несчастье произошло.

Хантон устало закрыл глаза, и в темноте перед его мысленным взором снова возникла скоростная сушилка «Хадли-Уотсон», модель номер шесть. Длинная, прямоугольной формы коробка размером тридцать на шесть футов. С того конца, где осуществляется подача белья, непрерывной лентой ползет полотно, над ним, под небольшим углом, предохранительный рычаг. Полотняная лента конвейера с размещенными на нем сырыми и измятыми простынями приводится в движение шестнадцатью огромными вращающимися цилиндрами, которые и составляют основу машины. Сначала белье проходит над восемью цилиндрами сверху, потом — под восемью снизу, сжимаясь между ними, точно тоненький ломтик ветчины между двумя кусочками разогретого хлеба. Температура пара в цилиндрах может достигать 300 градусов по Фаренгейту — это максимум. Давление на ткань, разложенную на ленте конвейера, составляет около 200 фунтов на каждый квадратный фут белья — таким образом оно не только сушится, но и разглаживается до самой последней мелкой складочки.

И вот неким непонятным образом туда затянуло миссис Фраули. Стальные детали, а также цилиндры с асбестовым покрытием были красными, точно свежеокрашенный амбар, а пар, поднимавшийся от машины, тошнотворно попахивал кровью. Обрывки белой блузки и синих джинсов миссис Фраули, даже клочки бюстгальтера и трусиков выбросило из машины на дальнем ее конце, футах в тридцати; более крупные клочья ткани, забрызганные кровью, были с чудовищной аккуратностью разглажены и сложены автоматом. Но даже это еще не самое худшее…

— Машина пыталась сложить и разгладить все, — глухо произнес Хантон, чувствуя во рту горьковатый привкус. — Но ведь человек… это тебе не простынка, Марк. И то, что осталось от нее — Подобно Стэннеру, незадачливому прорабу, он никак не мог закончить фразы. — Короче, ее выносили оттуда в корзине… — тихо добавил он.

Джексон присвистнул:

— Ну и кому теперь намылят шею? Хозяину прачечной или государственной инспекционной службе?

— Пока не знаю, — ответил Хантон. Чудовищная картина все еще стояла перед глазами. Машина-«мясорубка», постукивая, шипя и посвистывая, гнала себе ленту конвейера, с бортов, выкрашенных зеленой краской, стекали потоки крови, и еще этот запах, жуткий запах пригорелой плоти… — Все зависит от того, кто дал добро на этот долбаный рычаг безопасности, а также от конкретных обстоятельств происшествия.

— Ну а если виноват управляющий, выпутаться они смогут, ты как считаешь?

Хантон мрачно усмехнулся:

— Женщина умерла, Марк. Если Гартли и Стэннер экономили на технике безопасности, на текущем ремонте и поддержании этой гладилки в нормальном состоянии, им светит тюрьма. И не важно, кто из их дружков сидит в городском совете. Все равно не поможет.

— А ты считаешь, они экономили?

Хантон вспомнил помещение «Блю риббон» — плохо освещенное, с мокрыми и скользкими полами, старым изношенным оборудованием.

— Полагаю, что да, — тихо ответил он.

Они поднялись и направились к дому.

— Держи меня в курсе дела, Джонни, — сказал Джексон. — Все же любопытно, как будут дальше развиваться события.

Но Хантон заблуждался относительно машины-«мясорубки». Ей, фигурально выражаясь, удалось выйти сухой из воды.

Гладилку-полуавтомат осматривали шесть независимых государственных экспертов, деталь за деталью. И все они сошлись во мнении, что механизм абсолютно исправен. Предварительное следствие вынесло вердикт: смерть в результате несчастного случая.

После слушаний совершенно потрясенный Хантон припер, что называется, к стенке одного из инспекторов, Роджера Мартина. Этот Мартин был та еще штучка. Словно высокий бокал, воды в котором не больше, чем в низеньком, — слишком уж толстое двойное дно. Хантон задавал ему вопросы, а он поигрывал шариковой ручкой.

— Ничего? С этой машиной абсолютно все нормально?

— Абсолютно, — ответил Мартин. — Ну, естественно, вся загвоздка, вся суть, так сказать, дела сводилась к рычагу безопасности. Его проверили самым тщательным образом, и выяснилось, что он находится в прекрасном рабочем состоянии. Вы же сами слышали свидетельские показания миссис Джиллиан. Должно быть, миссис Фраули слишком далеко засунула руку. Правда, этого никто не видел, все были заняты работой. Она закричала. Ладонь уже исчезла из виду, через секунду машина затянула всю руку до плеча. Женщина пыталась высвободить ее, вместо того чтобы просто отключить машину. Дело ясное, паника. Правда, одна из работниц, миссис Кин, утверждает, что пыталась выключить, но, очевидно, от волнения перепутала кнопки и было уже слишком поздно…

— Тогда, выходит, всему причиной этот злосчастный рычаг! Он просто не мог быть исправен, — решительно заявил Хантон. — Ну разве что только в том случае, если она положила руку не под него, а сверху…

— Такого просто быть не может. Над этим самым рычагом заслонка из нержавеющей стали. И сам рычаг был абсолютно исправен. И подключен к мотору. Стоит ему опуститься — и мотор в тот же миг отключается.

— Тогда как же такое могло произойти, скажите на милость?

— Понятия не имею. Мы с коллегами пришли к выводу, что погибнуть миссис Фраули могла только в одном случае. А именно: если бы свалилась на конвейер сверху. Но ведь когда все это произошло, она стояла на полу, причем обеими ногами. И сей факт подтверждает целая дюжина свидетелей.

— Стало быть, вы описываете нечто невероятное, чего никак не могло произойти в действительности, — сказал Хантон.

— Нет, отчего же… Просто мы не совсем понимаем, как это произошло… — Тут Мартин умолк, затем после паузы добавил: — Я вам вот что скажу, Хантон, раз уж вы принимаете все это так близко к сердцу. Только никому больше ни слова. Все равно все буду отрицать… Знаете, не понравилась мне эта машина. Она… Короче, мне почему-то показалось, что она над нами смеется. За последние лет пять мне пришлось проверить больше дюжины таких гладилок. Некоторые из них пребывали в столь прискорбном состоянии, что я бы и собаку без поводка к ним не подпустил. Но законы штата смотрят на такие вещи довольно снисходительно… И потом, эти гладилки были всего лишь машинами. Но эта… эта прямо привидение какое-то. Не знаю почему, но ощущение возникло именно такое. И если б удалось придраться хоть к чему-нибудь, найти хотя бы одну мелкую неисправность, я бы тут же приказал закрыть ее. Похоже на безумие, верно?

— Знаете, и я то же самое чувствовал, — сознался Хантон.

— Позвольте рассказать об одном случае в Милтоне, — сказал инспектор Мартин. Снял очки и начал протирать их краешком жилета. — Было это года два тому назад. Какие-то ребята вынесли на задний двор старый холодильник. Потом нам позвонила женщина и сказала, что в него попала ее собачка. Дверца захлопнулась, и животное задохнулось. Мы уведомили о происшествии полицию. Они отправили туда своего человека. Славный, видно, был парень, очень жалел ту собачонку. Погрузил ее в пикап прямо вместе с холодильником и на следующее утро вывез на городскую свалку. А в тот же день, чуть попозже, звонит другая женщина, что жила по соседству, и заявляет о пропаже сына.

— О Господи… — пробормотал Хантон.

— Холодильник находился на свалке, и в нем нашли ребенка. Мертвого. Такой чудесный был мальчуган. Тихий, послушный, если верить матери. Она утверждала, что сынишка не имел привычки садиться в машину к незнакомым людям или играть в пустых холодильниках. Однако же в этот почему-то залез… И мы списали на несчастный случай. Думаете, этим дело и кончилось?

— Думаю, да, — сказал Хантон.

— Так вот, ничего подобного. На следующий день работник свалки пошел к этому злосчастному холодильнику снять с него дверцу. Так предписывает распоряжение городских властей за номером 58, о порядке содержания предметов на городских свалках. — Мартин бросил на собеседника многозначительный взгляд. — Так вот, работник нашел внутри шесть мертвых птичек. Чайки, воробьи, одна малиновка. И еще сказал, что, когда выгребал их оттуда, дверца вдруг захлопнулась сама по себе и прищемила ему руку. Бедняга так и взвыл от боли. И сдается мне, что машина-«мясорубка» из «Блю риббон» — того же сорта штучка. И мне это страшно не нравится, Хантон.

Они стояли и молча смотрели друг на друга в опустевшем вестибюле здания городского суда, в шести кварталах от того места, где гладильная машина-полуавтомат фирмы «Хадли-Уотсон», модель номер шесть, пыхтя парами и постукивая, трудилась над выстиранным бельем.

Прошла неделя, и несчастный случай в прачечной стал постепенно забываться — его вытеснила из головы Хантона рутинная полицейская работа. И вспомнил он о нем, лишь когда они вместе с женой зашли к Марку Джексону сыграть партию в вист и выпить пива.

Джексон приветствовал его со словами:

— Послушай, Джонни, а тебе никогда не приходило в голову, что в ту машину в прачечной могли вселиться злые духи?

— Что? — растерянно заморгал Хантон.

— Ну та скоростная гладилка из «Блю риббон». Тут явно прослеживается какая-то связь.

— Какая еще связь? — насторожился Хантон.

Джексон протянул ему номер вечерней газеты и ткнул пальцем в заметку, напечатанную на второй странице. В ней говорилось, что в прачечной «Блю риббон» произошел несчастный случай. Гладильная машина-полуавтомат обварила паром шестерых женщин, работавших на подаче белья. Инцидент произошел в 15.45 и приписывался внезапному подъему давления пара в котельной. Одну из работниц, миссис Аннет Джиллиан, отправили в городскую больницу с ожогами второй степени.

— Странное совпадение… — пробормотал Хантон, и в памяти вдруг всплыли слова инспектора Мартина, столь зловеще прозвучавшие в пустом помещении суда: не машина, а прямо привидение какое-то. И тут же вспомнился рассказ о собачке, мальчике и птичках, погибших в старом холодильнике.

В тот вечер он играл в карты из рук вон скверно.

Миссис Джиллиан полулежала, привалившись спиной к подушкам, и читала «Тайны экрана», когда к ней в палату зашел Хантон. Одна рука у женщины была забинтована полностью, часть шеи закрывал марлевый тампон. В палате на четыре койки у нее была всего одна соседка, молоденькая женщина с бледным лицом. Она крепко спала.

Завидев синюю форму, миссис Джиллиан сперва растерялась, затем выдавила робкую улыбку:

— Если вы к миссис Черников, то она сейчас спит, зайдите попозже. Ей только что дали лекарство и…

— Нет, я к вам, миссис Джиллиан. — Улыбка на лице женщины тут же увяла. — Я здесь, так сказать, неофициально. Просто любопытно знать, что произошло с вами в прачечной. — Он протянул руку. — Джон Хантон.

Жест и слова были выбраны безошибочно. Лицо миссис Джиллиан так и расцвело в улыбке, и она робко ответила на рукопожатие необожженной рукой.

— Всегда рада помочь полиции, мистер Хантон. Спрашивайте… О Господи, а я уж испугалась, подумала, мой Энди опять чего в школе натворил.

— Расскажите подробно, как все произошло.

— Ну, мы прогоняли через гладилку простыни, и вдруг она как пыхнет паром! Так мне, во всяком случае, показалось. Я уже собиралась домой, думала, вот приду, выгуляю собачек, а тут вдруг «бах!», точно бомба какая взорвалась. И пар кругом, один пар, и такой шипящий звук… просто ужасно. — Уголки губ, растянутые в улыбке, жалобно задрожали. — Такое впечатление, словно эта гладилка дышит… как дракон. И наша Альберта — ну Альберта Кин — вдруг как закричит: «Взрыв, взрыв!» — и все сразу забегали, закричали, а Джинни Джейсон начала верещать, что ее обварило. И я тоже побежала и вдруг упала. Просто не поняла тогда, что и меня сильно обожгло. Слава Богу, еще так обошлось, могло быть куда как хуже. Горячий пар, под триста градусов…

— В газете писали, что была повреждена линия подачи пара. Что это означает?

— Ну, трубы, что проходят над головой, они подают пар в такой гибкий шланг, а уже оттуда он поступает в машину. Джо, то есть мистер Стэннер, сказал, что, должно быть, из котла произошел выброс. Давление поднялось, вот линия и не выдержала.

Хантон не знал, о чем спрашивать дальше. И уже собрался было уходить, как вдруг женщина нехотя добавила:

— Прежде такого с машиной никогда не случалось. Только последнее время. То пар, то этот ужасный, просто жуткий случай с миссис Фраули, Господь, да упокой ее душу. Ну и всякие другие мелкие происшествия. То вдруг платье у Эсси попало в приводную цепь. Тоже могло кончиться плохо, но она молодец, сообразила: тут же скинула его. То вдруг болт какой отвалится или еще чего. И Херб Даймент, это наш мастер по ремонту, так он с ней прямо замучился! То вдруг простыня застрянет между цилиндрами. Джордж говорит, это все потому, что в стиральные машины кладут слишком много отбеливателя, но ведь прежде такого никогда не случалось. И теперь наши девочки просто боятся на ней работать. Эсси говорит, что там застряли кусочки Адель Фраули и что работать на ней — просто кощунство, что-то вроде того… Ну, будто бы на этой машине лежит проклятие. С тех самых пор, как Шерри порезала руку о скобу.

— Шерри? — переспросил Хантон.

— Да, Шерри Квелетт. Хорошенькая такая девочка, пришла к нам после школы. И работница старательная, только немного неуклюжая. Ну знаете, как это бывает с совсем молоденькими девушками.

— Так она палец порезала? Что было?

— Да ничего особенного. У машины имеются такие скобы, придерживают ленту конвейера. И Шерри как раз возилась с этими скобами, хотела немного ослабить натяжение, потому как мы собирались загрузить плотную толстую ткань. Ну и, наверное, размечталась о каком-нибудь парне. Порезала палец. Глубоко так, прямо все кругом было в крови. — На лице миссис Джиллиан вдруг возникло растерянное выражение. — А потом… как раз после этого случая… и стали выпадать болты. А потом, примерно через неделю… несчастье с Адель. Словно машина попробовала вкус крови и он ей понравился. Вообще-то женщинам вечно лезет в голову разная чепуха, верно, офицер Хинтон?

— Хантон… — рассеянно поправил ее Джон, глядя пустым взором в потолок.

По иронии судьбы он в тот же день повстречался с Марком Джексоном — в маленькой прачечной-автомате, что находилась неподалеку от их домов, и именно там между полицейским и профессором английской литературы состоялась прелюбопытнейшая беседа.

Они сидели рядом в пластиковых креслах, а их одежда вертелась за стеклами в барабанах стиральных машин, которые приводились в действие брошенной в щель монетой. На коленях у Джексона лежал томик избранных произведений Милтона, но он совершенно забыл о великом поэте и внимал Хантону, который поведал ему о происшествии с миссис Джиллиан.

Наконец Хантон закончил, и Джексон сказал:

— Помнишь, я говорил тебе, а не может так быть, что эта машина-«мясорубка» заколдована? Конечно, то была лишь шутка… но только наполовину. И сейчас мне хочется задать тот же вопрос.

— Да нет, — пробурчал Хантон. — Глупости все это…

Джексон наблюдал за тем, как крутится за стеклянным окошком белье.

— Заколдована — это плохое слово. Не совсем точное. Скорее всего в нее вселились злые духи. На свете существует немало способов вселить демонов куда угодно. И ровно столько же — изгнать их оттуда. Ну, взять хотя бы «Золотой сук» Фрейзера, там описано немало подобных примеров. В сказках о друидах, в ацтекском фольклоре — тоже. Есть и более древние упоминания о подобных случаях, еще со времен Египта. И практически все они объединены хотя бы одним общим и обязательным условием. Для того чтобы вселить демона в неодушевленный предмет, нужна кровь девственницы. — Он покосился на Хантона. — Миссис Джиллиан сказала, все неприятности начались после того, как эта самая Шерри Квелетт поранила руку, верно?

— Да будет тебе, — сказал Хантон.

— Но, согласись, эта девушка вполне отвечает условиям, — улыбнулся Джексон.

— Прямо сейчас все брошу, поеду к ней и спрошу, — сказал Хантон и тоже улыбнулся краешками губ. — Так и вижу эту картину… «Здравствуйте, мисс Квелетт. Офицер полиции Джон Хантон. Я тут провожу одно небольшое расследование, выясняю, не вселились ли в гладильную машину демоны. И хотел бы знать, девственница вы или нет?» Как считаешь, успею я сказать Сандре с детишками «прощайте», перед тем как меня упекут в психушку, а?

— Готов поспорить, ты все равно примерно тем и кончишь, — заметил Джексон, но уже без улыбки. — Я серьезно, Джонни. Эта машина чертовски меня пугает, хоть я ни разу и не видел ее.

— Кстати, — заметил Хантон, — а ты не мог бы рассказать об остальных обязательных условиях?

Джексон пожал плечами.

— Ну, прямо так, с ходу, пожалуй, не смогу. Надо посидеть за книжками. Взять, к примеру, колдовские зелья. У англосаксов их изготавливали из грязи, взятой с могилы, или из глаза жабы. В европейских снадобьях часто фигурирует «рука славы», или, проще говоря, рука мертвеца. Или же один из галлюциногенов, используемых на ведьминских шабашах. Обычно это белладонна или же производное псилоцибина. Могут быть и другие.

— И ты считаешь, что все это могло попасть в гладильный автомат «Блю риббон»? Господи, Марк, да я руку готов дать на отсечение, что здесь, в радиусе пятисот миль, нет ни одного стебелька белладонны! Или же ты думаешь, что кто-то оторвал руку какому-нибудь дядюшке Фредди и сунул ее в эту треклятую гладилку?

— «Если семьсот обезьян засадить на семьсот лет за печатание на пишущей машинке…»

— Знаю, знаю. «Одна из них непременно напишет собрание сочинений Шекспира», — мрачно закончил за него Хантон. — Иди ты к дьяволу, Марк! Нет, лучше дойди до аптеки на той стороне улицы и наменяй там еще двадцатицентовиков для стиральной машины.

Джордж Стэннер потерял в «мясорубке» руку, и этому сопутствовали самые странные обстоятельства.

В понедельник в семь часов утра в прачечной не было никого, если не считать Стэннера и Херба Даймента, мастера по ремонту оборудования. Дважды в год они проводили профилактические работы — смазывали подшипники «мясорубки», перед тем как открыть фабрику-прачечную в обычное время, в 7.30. Даймент находился у дальнего ее конца, смазывал четыре вспомогательных подшипника и размышлял о том, какие неприятные ощущения вызывает у него в последнее время общение с этим механизмом, как вдруг «мясорубка»… ожила.

Он как раз приподнял четыре полотняные ленты на выходе, чтоб добраться до мотора, находившегося под ними, как вдруг ленты дрогнули и поползли у него в руках, сдирая кожу с ладоней и затягивая его внутрь.

За секунду до того, как руки его оказались бы втянутыми в машину, он резким рывком освободился.

— Какого черта! — завопил он. — Вырубите эту гребаную хреновину!

И тут Джордж Стэннер закричал.

Это был жуткий, леденящий душу крик, вернее, даже вой, разом наполнивший все помещение, эхом отдававшийся от металлических ликов стиральных автоматов, от усмехающихся пастей паровых прессов, от пустых глазниц огромных сушилок. Стэннер широко втянул раскрытым ртом воздух и снова закричал:

— О Господи Иисусе! Меня затянуло! ЗАТЯНУЛО…

Тут из-под барабанов повалил пар. Колесики стучали и вертелись, казалось, что помещение и механизмы вдруг прорвало криком и потайная жизнь, доселе крывшаяся в них, вдруг вырвалась наружу.

Даймент опрометью бросился к тому месту, где только что находился Стэннер.

Первый барабан уже зловеще окрасился кровью. Даймент тихо застонал, горло у него перехватило. А «мясорубка» завывала, стучала, шипела.

Непосвященному свидетелю происшествия могло бы показаться, что Стэннер просто стоит над машиной, склонившись под несколько странным углом. Но даже непосвященный свидетель непременно заметил бы затем, что лицо его побелело как мел, глаза выкачены из орбит, а рот перекошен в протяжном болезненном крике. Рука уже исчезла под рычагом безопасности и первым барабаном, рукав рубашки был оторван полностью, до самого плеча, а верхняя часть руки как-то неестественно искривилась, и из нее хлестала кровь.

— Выключи! — прохрипел Стэннер. И тут хрустнула и сломалась плечевая кость.

Даймент ударил ладонью по кнопке.

«Мясорубка» продолжала стучать, рычать и вертеться.

Не веря своим глазам, Даймент бил и бил по этой кнопке. Безрезультатно… Кожа на руке Стэннера натянулась и стала странно блестящей. Вот сейчас она не выдержит, порвется — ведь барабаны продолжали вертеться. При этом, как ни странно, Стэннер не терял сознания и продолжал кричать. И Дайменту почему-то вспомнилась сценка из мультфильма, где на человека наезжает паровой каток и раскатывает его в тоненький листик.

— Предохранитель!.. — взвыл Стэннер. Голова его клонилась все ниже, машина неумолимо затягивала человека в свою утробу.

Даймент развернулся и кинулся в бойлерную. Крики Стэннера подгоняли его, точно злые духи. В воздухе стоял смешанный запах крови и пара.

Слева на стене находились три тяжелых серых шкафа с пробками от всей электросистемы прачечной. Даймент начал распахивать дверцы — одну за одной — и выдергивать подряд все длинные керамические цилиндры, отбрасывая их через плечо. Сперва вырубился верхний свет, затем — воздушный компрессор. Затем и сам бойлер — с тихим умирающим завыванием.

А «мясорубка» все продолжала вертеться. Крики Стэннера превратились в булькающие, захлебывающиеся стоны.

Тут на глаза Дайменту попал пожарный топорик, висевший на стене в застекленном шкафу. Тихо причитая, он схватил его и выбежал из бойлерной. Руку Стэннера сжевало уже до плеча. Еще секунда — и голова и неуклюже изогнутая шея будут раздавлены.

— Не получается! — пробормотал Даймент, размахивая топориком. — Господи, Джордж, что ж это такое!.. Я не могу, не могу!

Машина несколько умерила прыть. Лента выплюнула остатки рукава, куски мяса, палец Стэннера… Тот снова взвыл — дико, протяжно, — и Даймент, взмахнув топориком, почти вслепую ударил им один раз. И еще раз. И еще.

Стэннер отвалился в сторону и медленно осел на пол. Он был без сознания. Лицо синюшное, из обрубка возле самого плеча потоком хлещет кровь… Машина со всхлипом втянула все, что от него осталось, в себя и… заглохла.

Рыдающий в голос Даймент выдернул из брюк ремень и начал сооружать из него «шину».

Хантон говорил по телефону с инспектором Роджером Мартином. Джексон краем глаза наблюдал за ним, терпеливо катая по полу мячик — ради удовольствия трехлетней Пэтти Хантон.

— Он выдернул все пробки?.. — переспросил Хантон. — Но ведь с выдернутыми пробками электричество отключается, разве нет?.. И гладилку отключил?.. Так, так, хорошо. Замечательно. Что?.. Нет, не официально. — Хантон нахмурился, покосился на Джексона. — Все вспоминается тот холодильник, Роджер… Да, я тоже. Ладно, пока! — Он повесил трубку и обернулся к Джексону: — Пришла пора познакомиться с нашей девушкой, Марк.

У нее была собственная квартира. Судя по робости, с какой она держалась, и готовности, с которой впустила их, едва Хантон показал полицейский значок, поселилась девушка здесь недавно. Затем она неловко пристроилась на краешке кресла напротив, в тщательно обставленной гостиной, напоминавшей картинку на открытке.

— Я офицер полиции Хантон, а это мой помощник, мистер Джексон. Я по поводу того случая в прачечной. — Он ощущал некоторую неловкость в присутствии этой хорошенькой и застенчивой темноволосой девушки.

— Ужасно, просто ужасно… — пробормотала Шерри Квелетт. — Вообще-то это первое место, где я пока работала. Мистер Гартли, он доводится мне дядей. И мне нравилась моя работа, потому что я смогла переехать в отдельную квартиру, принимать друзей… Но теперь… мне кажется, это место, «Блю риббон»… нехорошее.

— Комиссия по технике безопасности закрыла гладилку на то время, пока проводится расследование, — сказал Хантон. — Вы об этом знаете?

— Конечно. — Она беспокойно заерзала в кресле. — Просто ума не приложу, что теперь делать…

— Мисс Квелетт, — перебил ее Джексон, — у вас ведь тоже были проблемы с этой гладильной машиной, или я ошибаюсь? Вы вроде бы поранили руку о скобу, верно?

— Да, порезала палец. — Тут вдруг лицо ее помрачнело. — Но это было только начало… — Она подняла на него печальные глаза. — С тех пор мне иногда кажется, что все остальные девушки меня вдруг разлюбили… словно я… в чем-то провинилась.

— Я вынужден задать вам очень трудный вопрос, мисс Квелетт, — медленно начал Джексон. — Вопрос, который вам наверняка не понравится. Он носит очень личный характер, и может показаться, что не имеет отношения к теме, но это не так, уверяю вас. Не бойтесь, можете отвечать смело, мы не записываем нашу беседу.

Теперь лицо ее отражало испуг.

— Я… с-сделала что-то не так?..

Джексон улыбнулся и покачал головой, она сразу же расслабилась. Господи, какое счастье, что я здесь с Марком, подумал Хантон.

— Я бы еще добавил: ответ на этот вопрос может помочь вам сохранить эту славную квартирку, вернуться на работу и сделать так, что дела на фабрике-прачечной снова пойдут хорошо, как прежде.

— Ради этого я готова ответить на любой ваш вопрос, — сказала она.

— Шерри, вы девственница?

Похоже, она была совершенно потрясена, даже шокирована. Словно священник, к которому пришла на исповедь, вдруг отвесил ей пощечину. Затем подняла голову и обвела глазами комнату с таким видом, словно никак не могла поверить, могли ли они думать иначе.

А затем просто и коротко сказала:

— Я берегу себя для будущего мужа.

Хантон и Джексон молча переглянулись, и в какую-то долю секунды первый вдруг всем сердцем почувствовал, что все правда, что так оно и есть, что дьявол действительно вселился в неодушевленный металл, во все эти крючки, винтики и скобы «мясорубки» и превратил ее в нечто, живущее своей собственной, отдельной жизнью.

— Спасибо, — тихо сказал Джексон.

— Ну, что теперь? — мрачно осведомился Хантон уже в машине. — Будем искать священника, чтоб изгнать демонов?

Джексон насмешливо фыркнул:

— Даже если и найдешь такого священника, дело кончится тем, что он даст тебе читать кучу разных трактатов, а сам тем временем будет названивать в психушку. Мы должны справиться своими силами, Джонни.

— А справимся?

— Возможно. Проблема заключается в следующем. Мы знаем, что в машину вселилось нечто. А вот что именно — неизвестно… — Тут Хантон отчего-то весь похолодел, словно до него дотронулась бесплотная леденящая рука смерти. — Ведь демонов страшно много. Имеем ли мы дело с Бубастисом[33] или Паном[34]? Или же с Баалом[35]? Или с христианским божеством, воплощением адских сил, под именем Сатана?.. Мы не знаем. Если б знать, кто подпустил этого демона и с какой целью, было бы проще. Но, похоже, он попал туда случайно.

Джексон пригладил ладонью волосы.

— Кровь девственницы, да, это понятно… Но сам этот факт еще ни о чем не говорит. Мы должны точно знать, с кем имеем дело.

— Зачем? — тупо спросил Хантон. — Почему бы не собрать разных снадобий и не попробовать изгнать их?

Лицо Джексона словно окаменело.

— Это не игра в грабителей и полицейских, Джонни! Ради Бога, даже не думай! Ритуал изгнания дьявола — страшно опасная штука. Все равно что контролировать ядерную реакцию, чтобы тебе было понятнее. Мы можем ошибиться. И тогда погибнем. Пока что демон засел в этой машине. Но дай ему шанс, и он…

— Может вырваться наружу?

— Да он только об этом и мечтает… — мрачно протянул Джексон. — Ему нравится убивать.

Когда на следующий вечер Джексон заехал к нему, Хантон уговорил жену сходить с детьми в кино. Гостиная оказалась в полном их распоряжении, уже это несколько успокаивало. Хантону до сих пор с трудом верилось в то, что он оказался втянутым в такую странную затею.

— Я отменил занятия, — сказал Джексон, — и весь день просидел за разными жуткими книжками. Ты даже вообразить себе не можешь, до чего страшные вещи там описаны. Выписал штук тридцать способов, объясняющих, как вызвать демонов, и ввел их в компьютер. И тот выдал результат — наличие общих обязательных элементов. Их оказалось на удивление мало.

Он показал Хантону список, в котором значились: кровь девственницы, земля с могилы, «рука славы», кровь летучей мыши, мох, собранный ночью, лошадиное копыто, глаз жабы.

Были и другие элементы, но они считались не главными.

— Лошадиное копыто… — задумчиво протянул Хантон. — Странно.

— Очень часто встречается. Вообще-то…

— А возможна ли… э-э… не слишком жесткая трактовка этих формул? — перебил его Хантон.

— К примеру, может ли лишайник, собранный ночью, заменить мох, да?

— Да.

— Что ж, вполне возможно, — ответил Джексон. — Магическая формула зачастую звучит весьма двусмысленно и допускает целый ряд отклонений. Черная магия всегда предоставляла простор для полета творческой мысли.

— Что, если заменить лошадиное копыто клеем марки «Джель-О»? — предположил Хантон. — Очень популярная на производстве штука. Сам видел банку такого клея в тот день, когда погибла эта несчастная миссис Фраули. Стояла под платформой, на которой закреплена гладилка. Ведь желатин делают из лошадиных копыт.

Джексон кивнул.

— Что еще?

— Кровь летучей мыши… Так, помещение там просторное. Множество всяких неосвещенных закоулков и подсобок. А потому вероятность обитания летучих мышей в «Блю риббон» довольно высока, хотя администрация вряд ли признается в этом. Одна из таких тварей могла свободно залететь в «мясорубку».

Джексон откинул голову на спинку кресла и протер покрасневшие от усталости глаза.

— Да, вроде бы сходится… все сходится.

— Правда?

— Да. Ну, «руку славы», как мне кажется, можно благополучно исключить. Никто не подкидывал руку мертвеца в гладилку вплоть до гибели миссис Фраули, а то, что в наших краях не растет белладонна, так это определенно.

— Земля с могилы?

— А ты как думаешь?

— Вообще-то здесь просматривается некая связь, — пробормотал Хантон. — Ближайшее кладбище «Плезант хилл» находится в пяти милях от «Блю риббон».

— О’кей, — кивнул Джексон. — Я попросил девушку, работавшую на компьютере — бедняжка, она была уверена, что я готовлюсь к Хэллоуину, — поделить все эти элементы из списка на первичные и вторичные. Во всех возможных комбинациях. Затем выбросил дюжины две, которые выглядели совершенно абсурдными. А все остальные распределились на вполне четкие категории. И элементы, о которых мы только что толковали, вписываются в одну из комбинаций. Я имею в виду один из способов изгнания.

— И каков же он?

— О, очень прост. В Южной Америке существуют центры, исповедующие различные мистические верования. Имеют подразделения на Карибах. Обряды по виду сходные. В книгах, которые я просмотрел, их божества рассматриваются как некие злые духи, обитающие в лесу, ну, типа тех, которых африканцы называют Саддат, или Оно-Которое-Не-Имеет-Имени. И вот это самое «оно» вылетит у нас из машины пулей, и глазом моргнуть не успеешь.

— Да, но как мы это сделаем?

— Нужна лишь капелька святой воды да крошка облатки, которую используют при причастии. Ну и заодно прочитаем им вслух из книги Левита[36]. Самая настоящая христианская белая магия.

— Может, от этого только хуже станет?

— С чего бы это? Не вижу причин, — задумчиво заметил Джексон. — К тому же, должен сознаться, меня несколько беспокоит отсутствие в нашем списке «руки славы». Это очень мощный элемент черной магии.

— Святой водой не побороть, да?

— Да. Демон, вызванный «рукой славы», способен сожрать на завтрак целую кипу Библий! С ним мы можем нарваться на большие неприятности. Вообще лучше всего разобрать эту дьявольскую машину на части, и все дела.

— А ты совершенно уверен, что…

— Нет. Не совсем. И, однако же, доля уверенности существует. Все вроде бы сходится.

— Когда?

— Чем раньше, тем лучше, — ответил Джексон. — Как мы туда попадем? Выбьем стекло?

Хантон улыбнулся, полез в карман, вытащил оттуда ключик и помахал им перед носом Джексона.

— Где раздобыл? У Гартли?

— Нет, — ответил Хантон. — У инспектора службы технадзора Мартина.

— Он знает, что мы затеяли?

— Кажется, подозревает. Пару недель назад рассказал мне одну любопытную историю.

— О «мясорубке»?

— Нет, — ответил Хантон. — О холодильнике. Ладно, идем.

Адель Фраули была мертва; лежала в гробу, сшитая из кусочков терпеливыми и старательными служащими морга. Но часть ее души могла остаться в машине, и если б это было действительно так, то сейчас эта душа должна была бы исходить криком. Она должна была знать, должна предупредить их. Миссис Фраули страдала несварением желудка и для того, чтобы избавиться от этого заурядного недуга, принимала весьма заурядное лекарство — таблетки под названием «Гель Е-Z», коробочку с которыми можно было приобрести в любой аптеке за семьдесят девять центов. Правда, сбоку на коробочке значилось противопоказание: людям, страдающим глаукомой, принимать «Гель Е-Z» нельзя, поскольку содержащиеся в нем активные ингредиенты могли привести к ухудшению состояния. Но, к несчастью, Адель Фраули не обратила внимания на эту надпись. И ей следовало бы помнить, что незадолго до того, как Шерри Квелетт порезала палец, она, Адель, случайно уронила в машину полный коробок этих таблеток. Теперь же она была мертва и ведать не ведала о том, что активным ингредиентом, снимавшим боли в желудке, являлось химическое производное белладонны, растения, известного во многих европейских странах под названием «рука славы».

Внезапно в полной тишине фабрики-прачечной «Блю риббон» раздался зловещий булькающий звук. Летучая мышь, словно безумная, метнулась к своему убежищу — щели между проводами над сушилкой, куда тут же забилась и прикрыла мордочку широкими крыльями.

Звук походил на короткий смешок.

И тут вдруг «мясорубка» со скрежетом заработала — лента конвейера побежала в темноту, выступы и зубчики, сцепляясь друг с другом, завертелись, тяжелые цилиндры с форсунками для пара начали вращаться.

Она их ждала.

Хантон въехал на автостоянку в самом начале первого — луна скрылась за чередой медленно ползущих по небу темных туч. Он одновременно выключил фары и ударил по тормозам — так резко, что Джексон едва не стукнулся лбом о ветровое стекло.

Затем выключил зажигание, и тут оба они услышали мерное постукивание.

— Это «мясорубка», — тихо произнес Хантон. — Да, она. Завелась сама по себе и работает посреди ночи.

Какое-то время они сидели молча, чувствуя, как в души их медленно и неумолимо закрадывается страх.

Наконец Хантон сказал:

— Ладно, идем. За дело.

Они выбрались из машины и подошли к зданию — стук «мясорубки» стал громче. Вставляя ключ в замочную скважину, Хантон вдруг подумал, что машина издает звуки, свойственные живому существу. Словно дышит, жадными горячими глотками хватая воздух, словно разговаривает сама с собой свистящим насмешливым полушепотом.

— А знаешь, мне почему-то вдруг стало приятно, что рядом со мной полицейский, — сказал Джексон. И перевесил коричневую сумку с одного плеча на другое. В сумке находилась небольшая баночка из-под джема, наполненная святой водой, и гидеоновская Библия[37].

Они вошли внутрь, и Хантон, нажав на выключатель у двери, включил свет. Под потолком замигала и загорелась холодным голубоватым огнем флюоресцентная лампа. В ту же секунду «мясорубка» затихла.

Над цилиндрами висела пелена пара. Она поджидала их, затаившись в зловещем молчании.

— Господи, до чего ж уродливая штуковина, — прошептал Джексон.

— Идем, — сказал Хантон. — Пока она окончательно не распсиховалась.

Они приблизились к «мясорубке». Рычаг безопасности был опущен.

Хантон вытянул руку.

— Ближе не стоит, Марк. Давай сюда банку и говори, что делать.

— Но…

— Не спорь!

Джексон протянул ему сумку. Хантон поставил ее на стол для белья перед машиной, затем дал Джексону Библию.

— Я начну читать, — сказал Джексон. — А ты, когда дам знак, побрызгаешь на машину святой водой. И скажешь: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа вон отсюда, ты, нечистая сила». Понял?

— Да.

— А потом, когда дам второй знак, разломишь облатку и снова повторишь заклинание.

— А как мы узнаем, подействовало или нет?

— Узнаем. Тварь, засевшая там, повыбьет все стекла, когда будет выбираться наружу. И если с первого раза не получится, будем повторять еще и еще.

— Знаешь, мне чертовски страшно… — пробормотал Хантон.

— Честно сказать, мне тоже.

— Если мы ошиблись насчет этой самой «руки славы»…

— Не ошиблись, — сказал Джексон. — Ну, с Богом!

И он начал читать. Голос наполнил пустое помещение и гулким эхом отдавался от стен.

— «Не сотворяйте себе кумиров и изваяний, и столбов не ставьте у себя, и камней с изображениями не кладите в земле вашей, чтобы кланяться перед ними; ибо Я Господь Бог ваш…» — Слова его падали в тишину, словно камни, и Хантону вдруг стало холодно, страшно холодно. «Мясорубка» оставалась нема и неподвижна под мертвенным сиянием флюоресцентной лампы, и ему вдруг показалось, что она ухмыляется. — «…И будете прогонять врагов ваших, и падут они перед вами от меча»[38]. — Тут Джексон поднял от Библии бледное лицо и кивнул.

Хантон побрызгал святой водой на подающий механизм конвейера.

И тут машина издала пронзительный мучительный крик. Из тех мест, куда попали капли воды, повалил пар и завился в воздухе тонкими красноватыми нитями. «Мясорубка» дрогнула и ожила.

— Получилось! — воскликнул Джексон, стараясь перекричать нарастающий грохот. — Она завелась!

И он принялся читать снова, громким голосом, перекрывая лязг и шум. Затем опять кивнул Хантону, и тот побрызгал еще. А затем внезапно его пронзил леденящий душу ужас, и он с беспощадной ясностью осознал, вернее, почувствовал, что произошла страшная ошибка, что машина приняла их вызов и что она… сильнее.

Джексон читал все громче и громче, он уже почти кричал.

Из мотора вдруг начали вылетать искры; воздух вокруг наполнился запахом озона, к которому примешивался медный привкус крови. Теперь уже главный мотор дымился. «Мясорубка» вертелась с безумной скоростью — стоило хотя бы кончиком пальца дотронуться до центральной ленты, и все тело в течение доли секунды оказалось бы втянутым в этот бешено мчавшийся конвейер, а еще секунд через пять превратилось бы в сплющенную окровавленную тряпку. Бетонный пол под ногами дрожал.

Затем вдруг главный подшипник выплюнул волну пурпурного света, в холодном воздухе запахло грозой. Но «мясорубка» продолжала работать, лента мчалась все быстрей и быстрей, винтики и зубчики вращались с такой скоростью, что различить их было уже невозможно и все перед глазами сливалось в сплошной серый поток, который затем начал таять, менять очертания.

Хантон, стоявший словно в гипнозе, вздрогнул и отступил на шаг.

— Бежим отсюда! — крикнул он, перекрывая весь этот оглушительный, невыносимый грохот.

— Но у нас почти получилось! — крикнул в ответ Джексон. — Почему…

Тут вдруг раздался жуткий, совершенно неописуемый треск, и в бетонном полу образовалась трещина. И побежала к их ногам, угрожающе расширяясь на ходу. Кругом взлетали и рассыпались в пыль куски старого цемента.

Джексон взглянул на «мясорубку» и вскрикнул.

Машина пыталась оторваться от пола, напоминая при этом динозавра, старающегося отодрать прилипшие к смоляной луже лапы. Вообще-то ее уже нельзя было больше назвать машиной или гладилкой. Она меняла очертания, острые углы исчезали, таяли на глазах. Вот откуда-то сорвался кабель под напряжением 550 вольт и упал, расплескивая голубые искры на крутящиеся валы, которые тут же сжевали его. Секунду на них смотрели два огненных шара — словно гигантские глаза, в которых сквозил неутолимый голод.

С треском лопнул еще один трос. И «мясорубка», освободившись от всех оков и пут, качнулась и двинулась на них, злобно и плотоядно ворча; рычаг безопасности отскочил и завис в воздухе, и Хантон видел перед собой громадную, широко раскрытую и дышащую паром ненасытную пасть.

Они развернулись и бросились прочь, но тут под ногами у них расползлась еще одна трещина. А за спиной слышался вой и топот, который может издавать только вырвавшийся на волю дикий зверь. Хантон перепрыгнул через трещину, но Джексон споткнулся и упал навзничь.

Хантон остановился и развернулся, собираясь помочь товарищу, но тут на него пала огромная аморфная тень, и все лампы померкли.

Тень стояла над Джексоном, который, лежа на спине, смотрел на нее, и на лице его отражался невыразимый ужас. Ужас жертвы перед закланием. Хантон же успел только заметить нечто черное, невероятной высоты и ширины, нависшее над ними, уставившееся двумя электрическими глазами размером с футбольный мяч каждый. И с разверстой пастью, в которой двигался серый брезентовый язык.

И он побежал. За спиной прозвучал пронзительный крик Джексона и тут же оборвался.

Роджер Мартин, заслышав пронзительные звонки в дверь, выбрался наконец из постели, все еще пребывая в полудремотном состоянии. Но когда в прихожую ворвался Хантон, он тут же вернулся к реальности, словно его резко и грубо ударили по лицу.

Вид Хантона был страшен — глаза вылезали из орбит, и он, не находя слов, впился ногтями в халат Мартина. На щеке виднелся кровоточащий порез, все лицо перепачкано какой-то серой пылью.

А волосы… волосы стали совершенно белыми.

— Помогите… ради Бога, помогите! — Хоть и с трудом, но он все же обрел дар речи. — Марк погиб. Джексон погиб…

— Присядьте, — сказал Мартин. — Нет, идемте, лучше я отведу вас в гостиную.

Хантон, пошатываясь и подвывая тоненько, словно раненый пес, побрел за ним.

Мартин налил ему унции две «Джима Бима»[39], и Хантону пришлось держать стакан обеими руками, чтоб протолкнуть жидкость в горло. Затем стакан упал на ковер, а руки, точно неприкаянные души, снова взметнулись вверх и потянулись к отворотам халата.

— «Мясорубка»… она убила Марка Джексона! Она… она… о Боже, может вырваться наружу! Мы не должны ей позволить! Мы не можем… не должны… о-о-о!.. — И тут он завыл протяжно и дико, словно раненый зверь.

Мартин пытался дать ему выпить еще, но Хантон оттолкнул руку со стаканом.

— Нам надо сжечь эту тварь! — крикнул он. — Спалить, прежде чем она успеет выбраться. О, что будет, если она окажется на воле! О Господи, что, если она уже… — Тут глаза его странно расширились, закатились, и он, потеряв сознание, рухнул на ковер, точно мертвый.

Миссис Мартин стояла в дверях, подняв воротник халата и прижимая его к горлу.

— Кто это, Родж? Он что, сошел с ума? Мне показалось… — Она содрогнулась.

— Нет, не думаю, что он сошел с ума. — Только теперь она заметила, что лицо мужа искажает самый неприкрытый страх. — Господи, остается лишь надеяться, что они быстро приедут…

И Мартин бросился к телефону. Схватил трубку и вдруг замер.

С той стороны, откуда прибежал Хантон, на дом надвигался какой-то непонятный шум. Он усиливался, становился все громче и отчетливей, и в нем уже можно было различить лязг и постукивание. Окно в гостиной было полуоткрыто, и в него ворвался порыв ночного ветра. Мартин уловил запах озона… или крови?

Он стоял, опустив руку на бесполезный теперь телефон, а звуки становились все громче, и в них улавливалось шипение и фырканье, словно по улицам города катил гигантский плюющийся паром утюг. И комнату наполнил запах крови.

Рука бессильно выронила телефонную трубку. Аппарат все равно не работал.

Бука

— Я пришел сюда, потому что мне нужно высказаться, — произнес человек, сидевший на кушетке в кабинете доктора Харпера.

Это был Лестер Биллингс из Уотербери, штат Коннектикут. В его медицинской карте, заполненной сестрой Виккерс, было записано, что ему двадцать восемь лет, он работает на фабрике в Нью-Йорке, разведен, отец троих детей. Все трое умерли.

— Я не могу исповедоваться, поскольку я не католик. К юристу обращаться бесполезно, я не нарушал Уголовного кодекса. Я просто убил своих детей. Одного за другим. Всех до одного.

Доктор Харпер включил магнитофон на запись.

Биллингс лежал на кушетке — напряженный, прямой, как доска. Человек, готовый к неизбежному унижению. Руки сложены на груди, как у мертвеца. Он рассматривал панели белого подвесного потолка, словно там разыгрывались какие-то сцены и картины.

— Вы хотите сказать, что действительно их убили, или…

— Нет. — Раздраженный взмах руки. — Но ответственность на мне. Денни — в шестьдесят седьмом. Ширл — в семьдесят первом. И Энди — в этом году. Вот о чем я хочу вам рассказать.

Доктор Харпер промолчал. Биллингс выглядел осунувшимся и казался старым. Он начал лысеть, кожа была землистого цвета. Глаза выдавали близкое и регулярное «общение» с виски.

— Они убиты, понимаете? Но никто мне не верит. Если меня поймут, все будет хорошо.

— Почему?

— Потому что… — Биллингс замолчал и приподнялся на локтях, осматривая комнату. Его глаза превратились в узкие щелочки. — Что это?

— Где?

— Та дверь.

— Это стенной шкаф, — ответил доктор Харпер. — Там висит мой плащ и стоят галоши.

— Откройте. Я хочу убедиться.

Доктор Харпер молча встал, подошел к дверце и открыл ее. Внутри висел коричневый плащ и болтались несколько пустых вешалок. На полу стояла пара блестящих галош. В одну из них была плотно забита страница «Нью-Йорк таймс». Больше ничего.

— Все нормально? — спросил доктор Харпер.

— Все нормально. — Биллингс повернулся и принял первоначальную позу.

— Вы сказали, — напомнил доктор Харпер, вернувшись в свое кресло, — если удастся доказать, что дети были убиты, все будет хорошо. Как это понимать?

— Меня посадят, — мгновенно ответил Биллингс. — Дадут пожизненное. А в тюрьме все камеры просматриваются. Все камеры.

Он улыбнулся пустоте.

— Как были убиты ваши дети?

— Не пытайтесь меня допрашивать! — Биллингс развернулся и посмотрел на Харпера с нескрываемой злобой. — Я сам все расскажу, не волнуйтесь. Я не из этих ваших слюнявых придурков-наполеонов или ребят, заявляющих: «Я подсел на героин, потому что мама меня не любила». Знаю, вы мне не поверите. И наплевать. Не важно. Я должен все рассказать.

— Хорошо. — Доктор Харпер достал свою курительную трубку.

— Я женился на Рите в шестьдесят пятом. Мне был двадцать один год, ей — восемнадцать. Она ждала ребенка. Денни. — Его губы на мгновение искривила резиновая, пугающая улыбка. — Мне пришлось бросить колледж и устроиться на работу, но я не жалел об этом. Я любил их обоих. Мы были счастливы.

Рита снова забеременела вскоре после рождения Денни, и в декабре шестьдесят шестого появилась Ширл. Летом 1969 года у нас родился Энди, а Денни к тому времени уже не было на свете. Появление Энди было случайностью. Рита так сказала. Сказала, что контрацептив себя не оправдал. Но я в это не верю. Простая случайность, как же. Понимаете, дети привязывают мужчину. Женщины этим пользуются, особенно если мужчина умнее их. Вы согласны?

Харпер неопределенно хмыкнул.

— Ну, не важно. Я все равно его любил. — В этой фразе слышалась чуть ли не мстительность, словно он любил ребенка назло жене.

— Кто убил детей? — спросил Харпер.

— Бука! — выпалил Лестер Биллингс. — Их всех убил Бука. Вышел из чулана и убил. — Он повернулся к доктору и ухмыльнулся: — Вы думаете, я сбрендил, да? У вас это на лице написано. Но мне плевать. Я хочу лишь рассказать вам все и свалить отсюда.

— Слушаю вас, — ответил Харпер.

— Все началось, когда Денни было почти два года, а Ширл только родилась. Он завел привычку реветь, как только Рита уложит его в кроватку. У нас было две спальни, колыбелька Ширл стояла в нашей комнате. Сначала я думал, что Денни плачет из-за того, что ему перестали давать в кроватку бутылку с соской. Но детям нельзя давать спуску, их нельзя баловать. Начнешь с ними церемониться — и все. Подложат тебе свинью — обрюхатят какую-нибудь девку или ширяться начнут. Или станут слюнтяями. Можете себе представить, просыпаетесь вы утром и вдруг понимаете, что ваш ребенок — ваш сын — слюнтяй? Прошло какое-то время, он продолжал плакать, и я решил укладывать его сам. Если он не успокаивался, я давал ему затрещину. Потом Рита сказала, что он постоянно повторяет: «Свет, свет». Я такого не слышал. Вообще дети в таком возрасте только лопочут, кто их поймет. Мать, разве что. Рита хотела повесить ночник, какого-нибудь пластмассового Микки-Мауса или Супермена, который втыкается прямо в розетку. Я ей не разрешил. Если парень не преодолеет страх темноты в детстве, то будет всю жизнь бояться. В общем, он умер на следующий год, летом. В ту ночь я положил его в кроватку, и он тут же завелся. Я разобрал его лепет. «Бука, — говорил мой сын. — Папа, там Бука». Я выключил свет, вышел в нашу комнату и спросил Риту, с чего ей вздумалось учить детей таким словам. У меня руки чесались ей врезать, но я сдержался. Она сказала, что не учила его этому. Я обозвал ее лживой тварью. Поймите, у меня ведь тоже выдалось тяжелое лето. Работы не было, мне пришлось устроиться грузчиком на склад «Кока-Колы», домой я приходил смертельно усталый. Ширл по ночам просыпалась и плакала, Рита вставала ее укачивать. Честно скажу, иногда я был готов выкинуть их обеих в окно. Господи, как же эти дети иной раз доводят! Просто убить хочется! Так вот, разбудила она меня в три утра, строго по расписанию. Я сходил в туалет, как лунатик, почти не просыпаясь, потом Рита спросила, посмотрел ли я, как там Денни. Я сказал, чтобы она сама им занялась, завалился спать и уже почти заснул, когда она закричала. Я вскочил и зашел к Денни. Он лежал на спине, мертвый. Белый как мел, кроме тех мест, в которых собралась… сгустилась кровь — затылок, икры, бедра, ж… ягодицы. Глаза у него были открыты. Вот ужас, скажу я вам… Широко раскрытые, стеклянные, как глаза у оленьих голов, что висят у охотников над каминами. Как у убитых косоглазых детей на снимках из Вьетнама. Американский ребенок не должен так выглядеть. Мертвый, на спине, в подгузниках и резиновых трусиках — последние несколько недель он снова начал писать в штаны. Кошмар, я любил этого чертенка.

Биллингс медленно покачал головой, потом на его лице вновь появилась странная, неестественная улыбка.

— Рита так рыдала. Она даже пыталась взять Денни на руки и баюкать, но я не разрешил. Полиция не любит, когда кто-то трогает улики. Уж я-то знаю…

— Тогда вы и поняли, что это Бука? — тихо спросил Харпер.

— Нет, нет. Не тогда. Но кое-что я заметил. Сразу не придал значения, но в память как-то врезалось.

— Что именно?

— Дверь чулана была открыта. Чуть-чуть, щелочка в палец шириной. Но я, понимаете, точно помню, что закрыл ее. Там у нас лежали пакеты из химчистки. Если ребенок до них доберется — кранты. Наденет на голову и задохнется. Вы знали об этом?

— Да. Что было дальше?

Биллингс пожал плечами:

— Мы его похоронили.

Он отрешенно посмотрел на свои руки, бросавшие землю на три крошечных гробика.

— А расследование проводилось?

— Конечно. — В глазах Биллингса промелькнул сардонический блеск. — Прислали какого-то деревенского хмыря с горы со стетоскопом, саквояжем, полным мятных леденцов, и дипломом какого-то коровье-бараньего колледжа. Младенческая смерть, сказал он! Вы когда-нибудь слышали такую чушь? Мальчишке было три года!

— Синдром внезапной детской смерти чаще всего отмечается в первый год жизни ребенка, — осторожно произнес Харпер, — но такой диагноз встречается в свидетельствах о смерти детей до пяти лет…

— Полная хрень! — яростно рявкнул Биллингс.

Харпер вновь раскурил трубку. Биллингс продолжил:

— Через месяц после похорон мы устроили Ширл в комнате Денни. Рита, правда, вцепилась в нее, возражала, но последнее слово осталось за мной. Конечно, мне было неприятно. Господи, мне нравилось, что малышка спала с нами. Но не стоит слишком усердствовать с опекой, так можно и жизнь ребенку искалечить. В детстве, когда мы бывали на море, моя мать себе голос срывала. «Не отходи далеко! Туда не ходи! Осторожнее в воде! Ты ел только час назад! Не кувыркайся!» Даже велела остерегаться акул, представляете? И чем это обернулось? Я к воде и близко подойти не могу. Честное слово. Как только подхожу к пляжу, у меня начинаются колики. Однажды, когда Денни еще был жив, Рита уговорила меня поехать всей семьей в Сейвин-Рок. Меня там всего трясло. Так что я знаю: нельзя чересчур опекать детей. И себя жалеть тоже не надо. Жизнь продолжается. Ширл переселилась в кроватку Денни. Его старый матрас мы, конечно, выкинули. Я не хотел, чтобы моя малышка подцепила заразу. Прошел примерно год. И как-то раз укладываю я Ширл в кроватку, а она как завоет, закричит: «Бука, папа, там Бука, Бука!» Меня словно током дернуло. Точь-в-точь как Денни. Я сразу вспомнил о приоткрытой двери чулана в ту ночь, о той маленькой щелочке. Я хотел взять девочку на ночь к нам.

— И взяли?

— Нет. — Биллингс снова посмотрел на свои руки, и лицо его исказилось. — Как я мог сказать Рите, что был не прав? Мне следовало быть сильным. Она всегда была размазней… Вспомнить хотя бы, как легко она легла со мной в постель, когда мы еще не были женаты.

— Но и вы легли с ней в постель не менее легко, — заметил Харпер.

Биллингс замер и медленно повернулся к Харперу: — Умника из себя строите?

— Нет, что вы, — ответил Харпер.

— Тогда дайте мне рассказать все, как я хочу, — резко бросил Биллингс. — Я пришел к вам, чтобы снять груз с души. Я не собираюсь рассказывать о своей интимной жизни, как бы вы этого ни ждали. У нас с Ритой с сексом все было в порядке, без всякой грязи. Я знаю, многим нравится об этом разглагольствовать, но я не из таких.

— Хорошо, — кивнул Харпер.

— Хорошо, — с нажимом отозвался Биллингс. Он, казалось, потерял нить разговора и постоянно косился на плотно закрытую дверцу стенного шкафа.

— Мне открыть его? — спросил Харпер.

— Нет! — поспешно ответил Биллингс и нервно хохотнул. — Зачем мне пялиться на ваши галоши?…Бука забрал и ее. — Биллингс потер лоб, словно освежая воспоминания. — Где-то через месяц. Но до этого кое-что произошло. Однажды ночью я услышал шум. Когда она закричала, я быстро открыл дверь — в коридоре горел свет, — и… она сидела и ревела в кроватке, и… что-то шевельнулось. Там, в темноте, у чулана. Что-то скользнуло туда.

— А дверь чулана была открыта?

— Едва заметно. Чуть-чуть. — Биллингс облизнул губы. — Ширл не унималась, все кричала про Буку. И еще что-то, вроде «зверь». Правда, она выговаривала только «вель». У всех детей бывают проблемы с буквой «р». Рита тоже прибежала и спросила, что случилось. Я сказал, что ребенка напугали тени на потолке от раскачивающихся деревьев на улице.

— Двель? — спросил Харпер.

— Что?

— Двель… дверь. Может, она пыталась сказать «дверь»? — Может, — отозвался Биллингс. — Может, и так. Но не думаю. Я думаю, она сказала «зверь». — Он снова стал поглядывать на дверцу шкафа. — Зверь, плохой зверь. — Он почти шептал.

— Вы заглянули в чулан?

— Д-да. — Биллингс так сильно сжал руки на груди, что на всех костяшках проявились белые полумесяцы.

— И что там было? Увидели что-нибудь необыч…

— Ничего я не увидел! — внезапно закричал Биллингс.

И тут его прорвало, слова полились из него, словно кто-то вытащил черную пробку из дна его души:

— Когда она умерла, я нашел ее, всю черную. Всю черную. Она проглотила собственный язык и стала черная, как негры на ярмарке, и… она смотрела на меня. Ее глаза, пустые, как у чучел животных, блестящие, страшные, словно стеклянные шарики, и они говорили: «Оно добралось до меня, папа, ты дал ему убить меня, ты убил меня, ты помог меня убить…»

Поток слов иссяк. По его щеке скатилась единственная слеза, крупная и безмолвная.

— Это была судорога. У детей такое случается. Неправильный сигнал из мозга. В Хартфордской больнице сделали вскрытие и сказали, что из-за судороги язык перекрыл ей дыхание. А мне пришлось возвращаться домой одному, потому что Риту оставили в больнице под капельницей с успокоительным. Она совсем обезумела. И мне пришлось возвращаться в тот дом в одиночестве, и я знал, что у детей просто так судорог не бывает, нечего все валить на мозг. Можно напугать до судорог. И мне пришлось возвращаться в дом, где оставалось это. — Он перешел на шепот: — Я спал на диване. С включенным светом…

— Что-то произошло?

— Мне приснился сон, — сказал Биллингс. — Я попал в темную комнату, и там было что-то, что я… я не мог рассмотреть… что-то в чулане. Оно издавало звук — вроде чавканья. Вспомнились комиксы, что я читал в детстве. Кажется, «Байки из склепа». Господи! Там был парень, Грэм Инглс, так он мог изобразить самую кошмарную тварь этого мира — и кое-что из других миров. В одном рассказе женщина утопила своего мужа. Привязала к ногам бетонные блоки и сбросила в затопленный карьер. А он вернулся. Весь в гнили, зеленый, рыбы у него глаза выели, в волосах тина. Он вернулся и убил ее. И я, проснувшись посреди ночи, почувствовал, будто нечто склонилось надо мной. Нечто с длинными, звериными когтями…

Доктор Харпер взглянул на цифровые часы, врезанные в крышку его стола. Лестер Биллингс говорил уже почти полчаса.

— Когда ваша жена вернулась домой, каким было ее отношение к вам?

— Она по-прежнему любила меня, — с гордостью сказал Биллингс. — По-прежнему слушалась меня. Жена должна знать свое место в семье, верно? От всей этой эмансипации одни проблемы. Главное для человека — знать свое место в жизни. Свое… свою…

— Пристань?

— Точно! — Биллингс щелкнул пальцами. — Точно сказано. И жена должна подчиняться мужу. Ну да, первые четыре-пять месяцев после похорон она была бледная, как тень, бродила по дому, не пела, не смотрела телевизор, не смеялась. Но я знал, что она оправится. К младенцам не так сильно прикипаешь — через какое-то время, чтобы вспомнить, как они выглядели, приходится брать фотографию с комода. Она хотела еще ребенка, — добавил он мрачно. — Я говорил, что это плохая идея. То есть не вообще, а в то время. Я сказал ей, что нам нужно выдержать паузу, чтобы пережить случившееся и научиться радоваться друг другу. Раньше у нас такой возможности не было. Если мы хотели пойти, например, в кино, требовалось искать няню. Нечего было и думать о том, чтобы выбраться в город на бейсбол, если ее предки не согласятся забрать детей на ночь — моя-то мамаша с нами вообще дел иметь не хотела. Она говорила, что Рита — бродяжка, обычная панельная подружка. Мама их всех панельными подружками называла. Представляете? Она как-то усадила меня и принялась рассказывать про всякие болезни, которые можно подхватить, если пойти к б… к проститутке. Как на твоем хре… на твоем пенисе появляется маленький прыщик, и на следующий день, глядишь, уже почернел и отвалился. Она даже на свадьбу не пришла.

Биллингс задумчиво побарабанил пальцами по груди.

— Ритин гинеколог продал ей такую штуку, ВМС называется, внутриматочная спираль. Реально работает, доктор сказал. Она просто вставляется в женскую… туда, в общем, и все. Яйцеклетка не оплодотворяется. Вы даже и не узнаете, что там что-то есть. — Он невесело улыбнулся, глядя в потолок. — И впрямь не поймешь, есть там что-то или нет. И вот через год — она уже снова беременна.

— Стопроцентной гарантии контрацепция не дает, — сказал Харпер. — Таблетки эффективны только в девяноста восьми процентах случаев из ста. Спираль тоже не обеспечивает полной защиты. Ее может вытолкнуть спазм, сильный менструальный поток или, в крайне редких случаях, мочеиспускание.

— Ну да. А еще ее можно просто достать.

— Тоже правда.

— И что дальше? Она начинает вязать малюсенькие носочки, поет в ванной комнате и банками ест соленые огурцы. Сидит у меня на коленях и болтает о том, что это, наверное, воля Провидения. Блин.

— Ребенок родился на следующий год после смерти Ширл?

— Да, в декабре. Назвали мальчика Эндрю Лестер Биллингс. Я к нему даже не прикасался сначала. Сказал, раз уж она облажалась, пусть теперь сама разбирается. Я понимаю, как это звучит, но вспомните, что мне довелось пережить. Но знаете, потом он меня покорил. Единственный из всего потомства он был похож на меня. Денни был копией матери, Ширл не походила ни на кого, кроме, может, моей бабушки Энн. А Энди был — вылитый я. Я начал играть с ним, возвращаясь с работы. Он хватал меня за палец и гулил. Всего девять недель от роду — а пацан уже улыбается своему папаше, представляете? А в один прекрасный вечер я уже выхожу из аптеки с очередной игрушкой для его колыбельки. Я! Человек, у которого принцип — ничего не дарить ребенку, пока тот не сможет сказать «спасибо», потому что маленькие дети не ценят подарков. И вот купил я ему эту вертящуюся музыкальную хрень и в ту же минуту ощутил, как сильно его люблю. Тогда у меня уже была другая работа, весьма неплохая. Я продавал сверла фирмы «Клюэтт и сыновья». Зарабатывал приличные деньги, и когда Энди исполнился годик, мы переехали в Уотербери. Старый дом хранил слишком много плохих воспоминаний.

— И там было слишком много чуланов.

— Тот год был лучшим для нас. Я бы отдал все пальцы правой руки, чтобы его вернуть. Да, война во Вьетнаме все еще продолжалась, хиппи по-прежнему бегали голышом, и ниггеры качали права, но нас это не касалось. Мы жили на тихой улице с милыми соседями. Мы были счастливы. Я спросил Риту, не боится ли она. Мол, беда не приходит одна, вдруг дьявол тоже троицу любит, и все такое… Она ответила, что мы — другое. Что Энди особенный. Сказала, что Господь его защитит. В последний год что-то изменилось. Дом… сделался другим. Я даже стал оставлять ботинки в прихожей, потому что мне не хотелось открывать встроенный шкаф. Я все думал: а что, если оно там? Что, если оно уже изготовилось и прыгнет на меня, как только я открою дверцу? Мне стали мерещиться чавкающие звуки, словно в шкафу ворочалось что-то черно-зеленое и склизкое. Рита волновалась, не переутомляюсь ли я на работе, я начал на ней срываться, кричать — все, как прежде. Каждое утро, отправляясь на работу, я до рези в животе боялся оставлять их одних, но все же радовался, что ухожу. Прости меня, Господи, я радовался, что ушел. Мне стало казаться, что оно на какое-то время потеряло нас из-за переезда. Хлюпало ночами по улицам, искало нас, может, ползало по канализации. Вынюхивало, где мы. И вот, через год, нашло. Оно вернулось. Ему нужны были Энди и я. Мне стало казаться, что чем больше думаешь о чем-то, тем реальнее оно становится. Может, все чудовища, которых мы боялись в детстве, Франкенштейн, Мумия и всякие оборотни, может, они были реальными, достаточно реальными, чтобы убить детей, которых потом находили мертвыми на дне оврага, которые тонули в озерах… или которых вообще не находили. Может…

— Мистер Биллингс, ваш рассказ… Вы решили не продолжать?

Лестер Биллингс долго не произносил ни слова — цифровые часы натикали две минуты. Потом он выпалил:

— Энди умер в феврале. Риты тогда не было дома. Ей позвонил отец. Ее мать попала в аварию в первый же день нового года, и врачи сказали, что она вряд ли выживет. Рита уехала тем же вечером. Ее мать не умерла, но пробыла в критическом состоянии достаточно долго, два месяца. Я нанял очень хорошую женщину, днем она сидела с Энди. Ночью мы были вдвоем. И двери чуланов продолжали открываться.

Биллингс облизнул пересохшие губы.

— Ребенок спал в одной комнате со мной. Забавно даже: когда ему исполнилось два года, Рита спросила, не хочу ли я укладывать его в отдельной комнате. Доктор Спок или кто-то еще из этих шарлатанов писал, что детям вредно спать с родителями. Вроде как у них какие-то травмы на почве секса образуются и все такое. Но мы никогда не занимались ничем таким, пока ребенок не засыпал. И я не хотел переселять его. Я боялся. После Денни и Ширл.

— Но вы его все-таки переселили? — спросил доктор Харпер.

— Да. — Биллингс улыбнулся диковатой, больной улыбкой. — Переселил.

Снова пауза. Биллингс пытался заставить себя говорить.

— Мне пришлось! — выпалил он наконец. — Мне пришлось! Все было нормально, пока Рита была в доме, но дальше все покатилось. Сначала… — Он поднял взгляд на Харпера и ощерился в дикой улыбке: — Ну, вы же не верите. Я знаю, что вы думаете: «Еще одна забавная история болезни». Я знаю. Но вас там не было, вшивый вы мозгоправ. Однажды ночью все двери в доме распахнулись настежь. Утром я увидел, что от входной двери к шкафу с зимней одеждой тянется влажный след из земли и слизи. Оно вышло на улицу? Вошло в дом? Понятия не имею. Ради всего святого, откуда мне знать! Все пластинки поцарапаны и вымазаны слизью, зеркала разбиты. И звуки… эти звуки…

Он взъерошил волосы пятерней.

— Просыпаешься в три часа ночи, всматриваешься в темноту и сначала думаешь: «Это просто часы». Но в глубине души ты понимаешь, что это медленно ползет. Такой мокрый, сосущий звук, какой иногда раздается из слива раковины. Или легкий треск, словно кто-то провел когтями по железной решетке. И ты закрываешь глаза с мыслью — если один только звук так пугает, то каково это увидеть?! И ты не перестаешь прислушиваться: вдруг этот звук на мгновение стихнет, а потом раздастся смех, прямо над твоим лицом, и ты ощутишь дыхание с запахом гнилой капусты, а потом и хватку на горле.

Биллингс побледнел и заметно дрожал.

— Поэтому я оставил его в другой комнате. Я знал, что оно придет за ним, потому что он слабее. Так и случилось. В первую же ночь он начал кричать. Когда я наконец набрался смелости его проведать, Энди стоял в кроватке и верещал: «Папа, там Бука… Бука. Хатю к папе, к папе».

Биллингс перешел на тонкий, детский голосок. Его глаза словно заполнили лицо целиком, он даже, казалось, уменьшился в размерах.

— Но я не смог, — продолжал он ломающимся дискантом, — я не смог. Через час Энди опять закричал. Отвратительный, булькающий крик. Я понял, что действительно любил его, поскольку помчался туда… я даже не включил свет, я бежал, бежал, бежал, о Господи, оно схватило Энди; оно трясло его, дергало, как собака треплет старую тряпку. Я видел эти кошмарные покатые плечи и голову огородного пугала, я чувствовал запах… запах мыши, издохшей в пустой бутылке. Я слышал… — Он замолк, а потом его голос снова стал прежним, взрослым. — Я слышал, как сломалась шея моего сына. — Теперь его голос был спокойным и мертвым. — Она хрустнула, как хрустит лед деревенского пруда под коньками катающихся.

— И что потом?

— Я сбежал, — сказал Биллингс все тем же холодным, безжизненным тоном. — Пошел в круглосуточное кафе и выпил шесть чашек кофе. Потом вернулся домой. Уже светало. Я вызвал полицию, даже не поднимаясь в детскую. Энди лежал на полу и смотрел на меня, обвиняя. Из его уха вытекло немного крови. Одна капелька. И дверь чулана была приоткрыта. Чуть-чуть.

Он замолчал. Харпер посмотрел на часы. Прошло пятьдесят минут.

— Запишитесь на прием у сестры, — сказал он. — Лучше сразу на несколько приемов. Вторник и четверг вас устроят?

— Я хотел лишь рассказать свою историю, — ответил Биллингс. — Снять груз с души. Я ведь соврал полиции. Сказал, что Энди, наверно, пытался вылезти ночью из кроватки, и… они клюнули. Случайная смерть, обычное дело. Но Рита поняла. Рита наконец… поняла. — Он прикрыл глаза рукой и заплакал.

— Мистер Биллингс, нам нужно о многом поговорить, — произнес доктор Харпер после короткой паузы. — Думаю, мне удастся избавить вас от чувства вины хотя бы частично, но для начала вам нужно этого захотеть.

— Вы что думаете, я против?! — выкрикнул Биллингс.

Харпер увидел его красные, мокрые, несчастные глаза.

— Увидим, — тихо ответил он. — Вторник и четверг. Согласны?

После долгой паузы Биллингс пробурчал:

— Чертов мозголом. Ладно. Согласен.

— Запишитесь на прием у сестры, мистер Биллингс. Удачного вам дня.

Биллингс горько усмехнулся и быстро вышел из кабинета.

За стойкой медсестры никого не было. На столике стояла небольшая табличка: «Скоро вернусь».

Биллингс развернулся и пошел обратно в кабинет.

— Доктор, сестры нет на…

Комната была пуста.

Но дверь стенного шкафа была приоткрыта. Чуть-чуть.

— Как мило, — послышался голос из шкафа. — Как мило.

Голос был глухой, словно с трудом пробивался сквозь слой гнилой морской тины.

Биллингс замер как вкопанный, не в силах шевельнуться. Дверь шкафа распахнулась, и Биллингс тут же почувствовал, что обмочился.

— Как мило, — повторил Бука, выбираясь из шкафа. В его полуразложившейся когтистой руке все еще была зажата маска с лицом доктора Харпера.

Серая дрянь

Всю неделю бюро прогнозов предсказывало снегопад и сильный северный ветер, и вот в четверг он докатился до нас и, разбушевавшись не на шутку, не выказывал ни малейшего намерения утихомириться. Снегу к четырем дня навалило дюймов на восемь. Человек пять-шесть постоянных посетителей укрылись в надежном месте, лавке Генри под названием «Ночная сова», которая в этом районе Бангора являлась единственным заведением, работающим круглосуточно.

Нельзя сказать, что Генри делал хороший бизнес — по большей части он сводился к продаже студентам из колледжа вина и пива, — однако ему удавалось сводить концы с концами, и еще это было место, где мы, старые перечники, живущие на пенсии и пособия, могли собраться и поболтать о том, кто недавно помер, что мир, похоже, катится в пропасть, ну и так далее в том же духе.

В тот день за прилавком стоял сам Генри, а Билл Пелхем, Берти Коннорс, Карл Литлфилд и я столпились возле печки. За окном, на Огайо-стрит, не было видно ни единого автомобиля, одни лишь снегоочистители с трудом пробивали себе дорогу. Ветер с воем вздымал снежную пыль и швырял в стекло.

У Генри за весь день побывали всего лишь три покупателя — это если считать слепого Эдди. Эдди было под семьдесят, и сказать, что он совершенно ослеп, было бы неправильно. Просто он то и дело налетал на разные предметы. Он заходил в «Ночную сову» раза два в неделю и воровал буханку хлеба. Совал ее под пиджак и выходил из лавки, так и говоря всем своим видом: Ну что, сукины дети, видали, как я снова вас обдурил?

Как-то Берти спросил Генри, отчего тот не положит конец всему этому безобразию.

— Сейчас объясню, — сказал Генри. — Несколько лет назад ВВС США понадобилось двадцать миллионов долларов, чтоб построить какую-то новую модель самолета. Дело кончилось тем, что вбухали они в нее целых семьдесят пять миллионов, а когда стали испытывать эту хреновину, оказалось, что летать она не может. Случилось это, если точно, десять лет назад, когда мы со слепым Эдди были куда как моложе, и я, дурак, проголосовал за женщину, которая проталкивала этот проект в конгрессе. А Эдди голосовал против. Вот с тех пор я и покупаю ему хлеб.

Похоже, до Берти не совсем дошло это его объяснение, но вопросов он больше задавать не стал, а просто отсел в сторонку обдумать услышанное.

Внезапно дверь распахнулась, впустив в помещение волну холодного серого воздуха, и в лавку, сбивая снег с ботинок, вошел мальчик. Через секунду я узнал его. Это был сын Ричи Гринейдина, и выглядел он так, словно лягушку проглотил. Кадык ходил ходуном, а лицо было цвета старой линялой клеенки.

— Мистер Пармели, — обратился он к Генри, возбужденно вытаращив круглые испуганные глаза, — вы должны пойти со мной! Взять ему пива и пойти. Сам я туда один ни за что не пойду! Мне страшно…

— Погоди-ка, остынь маленько, дружок, — сказал Генри, снимая белый фартук и выходя из-за прилавка. — Что случилось? Папаша опять запил, да?

Я понял, почему он так сказал: старины Ричи что-то не было видно последнее время. Обычно он заходил в лавку каждый день — купить ящик самого дешевого пива. Крупный толстый мужчина с ляжками, точно окорока, и ветчинообразными лапищами. Ричи всегда испытывал слабость к пиву, но когда работал на лесопилке в Клифтоне, лишнего себе, что называется, не позволял. Потом там что-то случилось — то ли сортировочная машина сломалась и не так загрузили доски, то ли сам Ричи оплошал. Короче, его уволили в ту же секунду, но при этом компания почему-то должна была выплачивать ему компенсацию. Короче говоря, дело темное: то ли он украл, то ли у него украли. И с тех пор он уже не работал, опустился и страшно разжирел. Последнее время видно его не было, но в лавку каждый вечер заходил его сын купить папаше ящик пива. Славный такой паренек. Генри продавал ему пиво только потому, что знал: мальчик не для себя берет, а выполняет поручение отца.

— Запил он уже давно, — говорил мальчик, — но не в том беда. Это… это… о Господи, это просто ужасно!

Генри увидел, что паренек, того и гляди, разрыдается, и торопливо спросил:

— Подменишь меня на минутку, Карл?

— Конечно.

— А ты, Тимми, заходи в подсобку, расскажешь мне, что к чему.

И с этими словами он увел мальчика, а Карл зашел за прилавок и уселся на табурет Генри. Какое-то время никто не произносил ни слова. Из подсобки доносились приглушенные голоса — низкий неторопливый басок Генри и высокий и нервный быстрый лепет Тимми Гринейдина. Затем вдруг мальчик заплакал, и Билл Пелхем, услышав это, откашлялся и стал набивать трубку.

— Месяца два, как Ричи не видел… — заметил я.

Билл усмехнулся:

— Невелика потеря.

— Он был тут… э-э… где-то в конце октября, — сказал Карл. — Как раз перед Хэллоуином[40]. Купил ящик пива «Шлитц». Жуть до чего разжирел, страшно было смотреть.

Исчерпав тему, мы умолкли. Мальчик продолжал плакать, на улице по-прежнему завывал и бесновался ветер, а по радио сообщили, что к утру выпадет еще шесть дюймов снега. Стояла середина января, и я вдруг подумал: интересно, видел ли кто Ричи с октября, не считая сына, разумеется?

Потом мы еще немного поболтали о том о сем, и тут наконец вышел Генри с мальчиком. Паренек был без пальто, Генри же, напротив, напялил свое. Похоже, Тимми немного успокоился и держался с таким видом, словно самое худшее позади, однако глаза у него были красные, и когда кто-то смотрел на него, он тут же принимался рассматривать половицы.

Генри же выглядел не на шутку взволнованным.

— Я тут подумал, пусть Тимми поднимется наверх и моя половина угостит его чем-нибудь вкусненьким, ну, скажем, тостом с сыром. А я собираюсь проведать Ричи. Может, кто из вас пойдет со мной? Тимми говорит, что папаша требует пива. Передал мне деньги. — Тут он попытался выдавить улыбку, но ничего не вышло, и он оставил свои попытки.

— Отчего нет? — отозвался Берти. — Какое пиво он хочет? Пойду принесу.

— Возьми «Харроу сьюприм», — сказал Генри. — Там, в подсобке, есть несколько початых ящиков.

Я тоже поднялся. Стало быть, идем мы с Берти. Карла в такие, как сегодня, ненастные дни всегда донимал артрит, а от Билла Пелхема так вообще никакого проку — правая рука у него не действует.

Берти вынес из подсобки четыре упаковки «Харроу» по шесть банок в каждой. Я уложил их в коробку, а Генри тем временем отвел мальчика наверх, на второй этаж, где находилась его квартира.

Уладив вопрос со своей половиной, он спустился к нам, потом глянул через плечо — убедиться, что дверь наверх плотно закрыта. Тут Билли не выдержал:

— Ну что там? Толстяк Ричи отдубасил своего сынишку, да?

— Нет, — ответил Генри. — Сам пока не пойму, в чем тут дело. Послушать Тимми, так это просто безумие какое-то!.. Впрочем, сейчас покажу кое-что. Деньги, которыми Тимми расплатился за пиво…

И он выудил из кармана четыре купюры по доллару каждая, стараясь держать их за уголки кончиками пальцев. В чем я его лично не виню. Банкноты были испачканы какой-то серой слизью, типа той гадости, что иногда видишь на подпортившихся или сгнивших продуктах. Он выложил их на прилавок, криво улыбнулся и сказал Карлу:

— Проследи за тем, чтоб никто не трогал… Пусть даже у паренька и разыгралось воображение, все равно трогать лучше не надо.

И он, обойдя мясной прилавок, направился к раковине и стал мыть руки.

Я поднялся, надел горохового цвета пальто, шарф, застегнулся на все пуговицы. Ехать на машине смысла не было — Ричи снимал квартиру на Керв-стрит, которая, с одной стороны, находилась поблизости, с другой — в таком трущобном местечке, куда снегоочистители заезжают в последнюю очередь.

Выходя, мы услышали, как Билли Пелхем крикнул нам вслед:

— Смотрите, ребятишки, поаккуратнее там!

Генри лишь кивнул, затем поставил ящик с пивом на маленькую тележку, что держал у дверей, и мы двинулись в путь.

Режущий ледяной ветер ударил в лицо, и я тут же натянул шарф повыше и прикрыл им уши. Берти, на ходу надевая перчатки, на секунду замешкался в дверях. Лицо его искажала болезненная гримаса, и я понял, что он сейчас чувствует. Хорошо быть молодым, раскатывать весь день на лыжах или этих чертовых жужжалках-снегокатах, но когда тебе перевалило за семьдесят и мотор изрядно поизносился, этот жгучий северо-восточный ветер леденит не только конечности, но и сердце и душу.

— Не хотелось бы пугать вас, ребятишки, — сказал Генри со странной кривой ухмылкой омерзения, которая, казалось, так и прилипла к его губам, — но я все равно должен показать вам это. И еще пересказать вкратце по дороге, что говорил мне мальчик. Потому как хочу, чтоб вы знали.

И он вынул из кармана пальто здоровенную пушку 45-го калибра, которую всегда держал заряженной и под рукой — точнее, под прилавком. Не знаю, где он ее раздобыл, но знаю, что однажды очень здорово пуганул ею одного мелкого рэкетира. Паренек, едва завидев эту хреновину, тут же развернулся и драпанул к двери.

Вообще наш Генри тот еще орешек. Как-то мне довелось стать свидетелем его разборки с каким-то студентом из колледжа, пытавшимся всучить ему вместо наличных весьма подозрительный чек. Этот юный жулик тут же с позором ретировался, причем у меня создалось впечатление, что из лавки он рванул прямиком в сортир.

Ладно. Я говорю вам все это только для того, чтоб вы поняли: наш Генри не робкого десятка. И что теперь он хотел, чтоб мы с Берти настроились на серьезный лад. Что мы и сделали.

Итак, мы двинулись в путь, сгибаясь под порывами ветра, точно посудомойки над раковинами. Генри, толкая перед собой тележку, пересказывал то, что услышал от мальчика. Ветер уносил слова, едва они успевали сорваться с его губ, но в целом мы расслышали почти все — даже больше, чем хотелось бы. И я, следует признаться, был чертовски рад тому обстоятельству, что Генри прихватил свою игрушку.

Парнишка утверждал, что виной всему пиво — ну как это бывает, когда вдруг попадется банка несвежего. Просроченного, вонючего или зеленоватого оттенка — точь-в-точь как пятна мочи на трусах какого-нибудь ирландца. Помню, как-то один тип поведал мне, что достаточно всего одной крохотной дырочки, чтоб в банку попали бактерии, а уж от них, этих тварей, начинают потом твориться разные жуткие вещи. Дырочка может быть такой малюсенькой, что и капли пива из нее не выльется, но бактерии запросто могут пробраться. Им самое главное — это влезть в банку, а уж пиво — самая лучшая среда и пища для этих подлых козявок.

Как бы там ни было, но мальчик рассказал, что однажды вечером, в октябре, Ричи притащил домой ящик «Голден лайт» и уселся пить его, пока он, Тимми, делал уроки.

Тимми уже собирался лечь спать, когда вдруг услышал голос отца:

— Господи Иисусе, тут что-то не так…

И Тимми спросил:

— В чем дело, папа?

— Пиво, — ответил отец. — Господи, ну и дрянь же на вкус! Хуже в жизни не пробовал!

Большинство из вас наверняка удивятся, зачем понадобилось Ричи пить это пиво, если уж оно было столь противным на вкус. Но ведь вы, мои дорогие, никогда не видели, как Ричи Гринейдин расправляется с пивом. Как-то я заскочил в забегаловку к Уолли и собственными глазами видел, как Ричи выиграл пари. Поспорил с каким-то парнем, что может выпить двадцать два бокала пива за минуту. Никто из местных спорить с ним не стал, но какой-то заезжий торгаш из Монпелье выложил на стол двадцатку, и Ричи его уделал. Выпил все двадцать два бокала, и в запасе у него оставалось еще секунд семь. Хоть и выходил потом оттуда на бровях. Так что, полагаю, Ричи успел выпить не одну банку, прежде чем сообразил, что с пивом что-то не так.

— Ой, сейчас, кажись, сблюю… — пробормотал он. — Надо же, дрянь какая!..

Но когда до него дошло, было уже поздно. Мальчик сказал, что понюхал банку. Воняло так, словно в нее успело заползти некое существо и сдохнуть. На ободке крышки виднелась какая-то серая слизь.

Два дня спустя мальчик пришел из школы и увидел, что папаша сидит перед телевизором и смотрит какой-то слезливый дамский сериал. И все шторы на окнах опущены.

— Что случилось? — спросил Тимми. Он знал, что раньше девяти вечера отец обычно не появлялся.

— Ничего, телик смотрю, — ответил Ричи. — Что-то неохота сегодня выходить на улицу.

Тимми включил свет над раковиной, и тут вдруг Ричи как на него заорет:

— А ну выключи этот гребаный свет сию же секунду!

Тимми повиновался и даже не поинтересовался у отца, как же теперь ему делать уроки в темноте. Когда Ричи пребывает в таком настроении, лучше его не трогать.

— И сбегай притащи мне ящик пива! — сказал Ричи. — Деньги на столе.

Когда мальчик вернулся, отец по-прежнему сидел в темноте, хотя на улице к этому времени уже почти совсем стемнело. И телевизор был выключен. У Тимми прямо мурашки по спине поползли. Да и с кем бы этого не случилось! В квартире полная тьма, а папаша торчит себе в углу как пень.

И вот он выставил банки на стол, зная, что Ричи не любит, когда пиво слишком холодное, а потом, подойдя к отцу поближе, вдруг уловил странный запах гнили, типа того, что порой исходит от сыра, пролежавшего на прилавке добрую неделю. Впрочем, надо сказать, Тимми не слишком удивился. Папашу никак нельзя было назвать чистюлей. Он промолчал, прошел в свою комнату, закрыл дверь и принялся за уроки, а через некоторое время услышал, что телевизор снова включили и что Ричи с хлопком вскрыл первую банку.

Так продолжалось недели две или около того. Мальчик вставал утром, шел в школу, а когда возвращался домой, заставал отца перед телевизором, а деньги на пиво — на столе.

В квартире воняло все сильней и сильней. Ричи не поднимал штор на окнах, а где-то в середине ноября вдруг запретил Тимми делать уроки дома, сказал, что ему мешает свет, выбивающийся из-под двери. И Тимми стал ходить делать уроки к товарищу, что жил в квартале от него, не забывая, впрочем, принести папаше перед этим очередной ящик пива.

Затем как-то однажды Тимми пришел из школы — было четыре часа дня, но на улице уже почти совсем стемнело, — и тут Ричи вдруг говорит:

— Зажги свет.

Мальчик включил лампу над раковиной и только тут заметил, что папаша с головы до ног укутан в одеяло.

— Погляди, — сказал Ричи и высунул из-под одеяла руку. Только то была вовсе не рука… Что-то серое, так сказал мальчик Генри. Что-то серое и совсем не похожее на руку. Просто серый обрубок…

Ну и, естественно, Тимми Гринейдин страшно перепугался и спросил:

— Пап, что это с тобой, а?..

А Ричи ему и отвечает:

— Понятия не имею. Но ничего не болит… Даже, знаешь, приятно как-то.

Ну и тогда Тимми ему говорит:

— Давай я сбегаю за доктором Вестфейлом.

И тут все одеяло как задрожит, точно под ним находилось какое-то трясущееся желе. А Ричи как заорет:

— Даже и думать не смей! Если позовешь, я до тебя дотронусь, и с тобой будет то же самое. — И с этими словами на секунду отбросил одеяло с лица…

В этот момент я сообразил, что мы стоим на углу Харлоу и Керв-стрит и что замерз я, как никогда в жизни — прямо всего так и колотило. Похоже, градусник, вывешенный у входа в лавку Генри, все же врал. И потом, человеку трудно поверить в такие вещи… И все же эти странные вещи иногда случаются…

Когда-то знавал я одного парня по имени Джордж Келсо, он служил в Бангоре, в Администрации общественных работ. Лет пятнадцать занимался тем, что ремонтировал водопроводные трубы, электрические кабели и прочие подобные штуки. А затем в один прекрасный день вдруг уволился, хотя до пенсии ему оставалось года два, не больше. И Фрэнк Холдеман, один его знакомый, рассказывал, что однажды Джордж спустился в канализационный люк — с обычными своими шутками и прибаутками, — а когда минут через пятнадцать вылез оттуда, волосы у него стали белыми как лунь, а глаза так просто вылезали из орбит, словно ему довелось заглянуть в ад. Оттуда он прямиком отправился в контору, взял расчет, а затем зашел в первый попавшийся по дороге бар и стал пить. И года два спустя алкоголь его доконал. Фрэнки много раз пытался поговорить с ним об этом, и вот однажды Джордж, будучи пьяным в стельку, раскололся. Развернулся на табурете лицом к Фрэнку Холдеману и спросил, видел ли тот когда-нибудь паука величиной со здоровущую собаченцию и чтоб сидел этот паучище в паутине, битком набитой котятами, запутавшимися в ее шелковых нитях. Ну что мог ответить на это Фрэнки? Ничего. Я вовсе не утверждаю, что то, что рассказал ему Джордж, было правдой. Просто хочу сказать: попадаются еще на свете кое-какие штуки, при одном взгляде на которые любой нормальный человек может запросто свихнуться.

Итак, мы с добрую минуту стояли на углу улицы — и это несмотря на то, что ветер продолжал бесноваться.

— Так что же он увидел? — спросил Берти.

— Сказал, что то был его отец, это он разглядел, — ответил Генри, — но все его лицо было покрыто серой слизью или еще какой дрянью… и что все черты сливались и походили на какое-то месиво. И что клочья одежды торчали из тела, словно кто вплавил их ему в кожу…

— Святый Боже… — пробормотал Берти.

— Потом Ричи снова укрылся одеялом и начал орать, чтоб мальчишка выключил свет.

— Он был похож на плесень, — сказал я.

— Да, — кивнул Генри, — вроде того.

— Ты гляди, держи пушку наготове, — заметил Берти.

— А ты как думаешь… — пробормотал в ответ Генри. И мы двинулись по Керв-стрит.

Дом, в котором жил Ричи Гринейдин, находился почти на самой вершине холма. Эдакое чудище в викторианском стиле, выстроенное неким бумажным магнатом в начале века. Почти все дома такого рода впоследствии реконструировали и превратили в доходные, квартиры сдавались внаем. Немного отдышавшись, Берти сообщил нам, что живет Ричи на третьем этаже и что окна его квартиры находятся аккурат вон под тем фронтоном, что выдается вперед, точно бровь над глазом. А я, воспользовавшись случаем, спросил Генри, что же было с мальчиком дальше.

Примерно на третьей неделе ноября Тимми, вернувшись домой из школы, обнаружил, что отец уже не ограничивается простым опусканием штор. Он собрал все имевшиеся в доме одеяла и покрывала, завесил ими окна да еще плотно прибил гвоздями к рамам. И воняло в квартире еще сильней, а запах был такой сладковатый. Так пахнут пораженные гнилью фрукты.

Через неделю после этого Ричи стал заставлять сына подогревать ему пиво на плите. Слыхали о чем-либо подобном? И потом, представьте себя на месте ребенка, отец которого превращается в… э-э… нечто непонятное прямо у него на глазах да еще заставляет разогревать пиво! А потом мальчик слушает, как он пьет его — с эдаким тошнотворным хлюпаньем и причмокиванием, с каким старики едят свою похлебку. Вы только представьте…

Так продолжалось вплоть до сегодняшнего дня, когда мальчика отпустили из школы пораньше из-за снежной бури.

— Тимми сказал, что отправился прямиком домой, — продолжил повествование Генри. — Света в подъезде не было, паренек утверждает, что отец, должно быть, выбрался ночью на площадку и специально разбил лампочку. Так что Тимми пришлось пробираться к двери на ощупь. И вдруг он услышал за дверью какой-то странный шорох и возню. И тут в голову ему пришло, что ведь он и понятия не имеет о том, чем занимается Ричи в его отсутствие. На протяжении почти целого месяца он видел его только сидящим в кресле, а ведь человек должен и спать ложиться, и в ванную заходить хотя бы время от времени.

В дверь был врезан глазок, а изнутри находилась маленькая круглая задвижка, которой можно было бы его закрыть, но, поселившись в этом доме, они ни разу ею не пользовались. И вот паренек тихонько подкрался к двери и… посмотрел в глазок.

К этому времени мы уже подошли к лестнице у входа, и дом нависал над нами всем своим огромным безобразным ликом с двумя темными окнами на третьем этаже вместо глазниц. Я специально взглянул еще раз — убедиться, что в окнах черно, как в колодце. Так бывает, когда их завешивают одеялами или же закрашивают темной краской стекла.

— С минуту глаза мальчика привыкали к темноте. А затем вдруг он увидел громадный серый обрубок, вовсе не похожий на человека. Обрубок полз по полу, оставляя за собой серый слизистый след. А потом вдруг протянул нечто серое змееобразное — кажется, то была рука — и вырвал из стены доску. И вытащил кошку… — И тут Генри на секунду умолк. Берти похлопывал рукой об руку, на улице было чертовски холодно, но ни один из нас не спешил подниматься к входной двери. — Дохлую кошку, — уточнил Генри, — уже давно разложившуюся. Мальчик сказал, что ее всю раздуло… и что по ней ползали такие мелкие белые…

— Хватит! Ради Бога, замолчи! — не выдержал Берти.

— А потом отец стал ее жрать.

Я попытался сглотнуть ставший поперек горла ком.

— Ну и тогда Тимми оторвался от глазка, — тихо закончил Генри, — и бросился бежать.

— Думаю, мне там делать нечего, — сказал Берти. — Вы как хотите, а я не пойду.

Генри молчал, лишь переводил взгляд с Берти на меня.

— Думаю, пойти все же придется, — сказал я. — Тем более что у нас пиво для Ричи.

Берти не произнес ни слова. И вот мы поднялись по ступенькам и вошли в подъезд. И я тут же учуял запах.

Известно ли вам, как пахнет летом на заводе, где изготовляют сидр? Нет, запах яблок присутствует там всегда, но осенью он еще ничего, потому как яблоки свежие и пахнут остро — так, что шибает в нос. А вот летом запах совсем другой, жутко противный. Примерно так же пахло и здесь, только, наверное, еще противнее.

Холл внизу освещала всего лишь одна лампочка, желтоватая и тусклая, заключенная в плафон из стекла «с изморозью». Она отбрасывала лишь слабое мутноватое мерцание. Лестница, ведущая наверх, тонула в тени.

Генри остановил тележку, снял с нее ящик с пивом, я же тем временем пытался нашарить выключатель у лестницы — зажечь свет на втором этаже. Но и там лампочка тоже была разбита.

Берти нервно передернулся и предложил:

— Давай я потащу пиво. А ты держи свою пушку наготове.

Спорить с ним Генри не стал. Протянул ему ящик, и мы начали подниматься по лестнице. Генри — впереди, за ним — я, и замыкал шествие Берти с ящиком. Ко времени, когда мы добрались до площадки второго этажа, вонь там стояла просто нестерпимая. Пахло гнилыми забродившими яблоками и чем-то еще более страшным.

Одно время, живя в Ливенте, я держал пса по кличке Рекс. Славная была собаченция, но не шибко умная, особенно в том, что касалось правил дорожного движения. И вот как-то раз днем, когда я был на работе, Рекса сбила машина. Бедняга заполз под дом и там помер. О Господи, ну и вонища же началась! И мне пришлось выуживать его оттуда с помощью длинного шеста. Тут пахло примерно тем же — падалью, гнилью, плесенью и сыростью свежераскопанной могилы.

До сих пор я все же надеялся, что это какой-то дурацкий розыгрыш, но, похоже, заблуждался.

— Я одному удивляюсь, Генри, как только соседи могут терпеть такое, — заметил я.

— Какие еще соседи… — проворчал Генри и снова улыбнулся странной натянутой улыбкой.

Я огляделся по сторонам и только тут заметил, что на лестничной площадке пыльно и грязно, а все три двери в квартиры, выходящие на нее, закрыты и заперты.

— Интересно, кто же здесь домовладелец? — спросил Берти и поставил ящик на стойку перил, чтобы отдышаться. — Гето, что ли?.. Странно, что он их еще отсюда не вышвырнул.

— Да какой дурак станет сюда подниматься, чтоб вышвырнуть? — заметил Генри. — Может, ты?

Берти промолчал.

Наконец мы преодолели последний лестничный пролет, который оказался еще круче и уже предыдущего.

Мне показалось, что здесь гораздо теплее. Словно где-то находился мощный радиатор, излучая тепло и тихонько побулькивая. Вонь стояла просто невыносимая, и я почувствовал, что желудок вот-вот вывернет наизнанку.

Площадка третьего этажа оказалась совсем крохотной, на нее выходила всего одна дверь — с глазком в середине.

Тут Берти вдруг тихонько ахнул и прошептал:

— Глядите-ка, ребята, мы во что-то вляпались!..

Я глянул под ноги и увидел на полу лужицы какой-то серой слизистой дряни. Похоже, перед дверью некогда лежал коврик. Впечатление было такое, словно эта серая гадость сожрала его.

Генри осторожно приблизился к двери, мы шли следом за ним. Не знаю, как Берти, но лично меня всего так и трясло от отвращения. Но Генри, похоже, ничуть не дрейфил. Напротив, приготовился, достал свою пушку и постучал в дверь кончиком рукоятки.

— Ричи! — окликнул он, и в голосе его не было страха, хотя лицо побледнело как мел. — Это Генри Пармели из «Ночной совы». Я тут тебе пиво приволок…

С минуту за дверью царила полная тишина, затем послышался голос:

— А где Тимми? Где мой мальчик?

Лично меня чуть инфаркт не хватил. Голос совершенно не походил на человеческий. Какой-то странный, низкий и булькающий, словно произносились эти слова с полным ртом каши.

— Он у меня в лавке, — ответил Генри. — Хоть поест паренек нормально. Он же у тебя отощал, словно бродячая кошка, Ричи…

За дверью снова настало молчание. Затем послышались ужасные хлюпающие звуки, точно человек в резиновых сапогах шагал по вязкой грязи. А потом тот же голос, но уже близко, у самой двери, произнес:

— Открой дверь и протолкни ящик в коридор. Только сперва сорви колечки с крышек, мне самому не справиться.

— Сию минуту, — ответил Генри. — Ну а сам-то ты как, а, Ричи?

— Не твоя забота, — ответил голос, и в нем отчетливо читалось нетерпение. — Давай сюда пиво и проваливай!

— Что, ни одной дохлой киски больше не осталось, а, приятель? — спросил Генри. И я заметил, что «кольт» он держит уже иначе — нацелившись в дверь и положив палец на спусковой крючок.

И вдруг меня, что называется, осенило. Как, должно быть, осенило Генри, когда мальчик рассказывал ему эту историю. Я кое-что вспомнил, и показалось, что запах гниения и падали усилился. А вспомнил я вот что: за последние три недели в городе пропали две молоденькие девушки и еще какой-то старый пьянчужка из Армии спасения. Все они выходили на улицу с наступлением темноты, и больше их никто не видел.

— Давай сюда пиво! Иначе я сейчас выйду и заберу сам! — сказал голос.

— Думаю, тебе лучше самому забрать, — произнес в ответ Генри и прицелился.

А потом долго, очень долго вообще ничего не происходило. И я уже начал подумывать, что этим и кончится. Затем вдруг дверь резко распахнулась — так резко и с таким грохотом, что мне показалось: она вот-вот сорвется с петель. И из нее вышел Ричи.

Ровно через секунду, всего одну секунду, мы с Берти слетели вниз по лестнице, точно школьники, перепрыгивая сразу через четыре, а то и пять ступенек, и вылетели из двери в снежную круговерть, оскальзываясь и спотыкаясь на бегу.

Спускаясь, мы слышали, как Генри выстрелил три раза подряд. Выстрелы прогремели оглушительно, точно разрывы гранат, и эхо еще долго перекатывалось громом в коридорах и на лестничных площадках этого пустого, проклятого Богом дома.

Того, что я успел увидеть за эту секунду, ну от силы две, хватит мне на всю оставшуюся жизнь. Это была гигантская волна какой-то серой слизи, лишь отдаленно напоминавшая своими очертаниями человека. Волна надвигалась на нас, оставляя за собой блестящий слизистый след.

Но это еще не самое страшное. Глаза этого… существа, они были плоскими, желтыми и совершенно дикими, в них не проглядывало и искорки человеческой души. Точнее говоря, глаз было не два, а четыре, и все они находились где-то в центре этой туши, и между каждой парой глаз пролегала белая волокнистая линия с просвечивающей через нее пульсирующей розоватой плотью, что напоминало распоротое брюхо борова.

Это создание, эта тварь делилась… Делилась на две половины.

Мы с Берти добрались до лавки, не обменявшись по дороге ни единым словом. Не знаю, что творилось у него в голове, зато прекрасно помню, что пришло на ум мне. Таблица умножения, да. Дважды два — четыре, четырежды два — восемь, восемью два — шестнадцать… Шестнадцать умножить на два…

Мы вернулись. Карл и Билл Пелхем так и бросились к нам и стали задавать разные вопросы. Мы не отвечали на них, ни Берти, ни я, просто развернулись к окну и смотрели сквозь стекла, затянутые пеленой снега. Смотрели, не идет ли Генри. Продолжая заниматься умножением на два, я уже дошел до 32 768 — такого количества этих тварей вполне хватило бы, чтоб уничтожить все человечество, — а мы все сидели в тепле за пивом и ждали, кто из них явится первым. И до сих пор ждем.

Я от души надеюсь, что это будет Генри. Нет, правда, надеюсь.

Поле боя

— Мистер Реншоу!

Голос портье догнал его на полпути к лифту. Нетерпеливо обернувшись, Реншоу переложил из одной руки в другую сумку, которую брал с собой в полет. В кармане пиджака деловито хрустнул конверт, плотно набитый двадцатками и пятидесятками. Он хорошо поработал, и вознаграждение было превосходным — даже после того как Организация удержала за посредничество пятнадцать процентов. Теперь все, чего он хотел, — это принять горячий душ, выпить джин с тоником и лечь спать.

— Что там такое?

— Посылка, сэр. Распишитесь, пожалуйста.

Поставив подпись, Реншоу задумчиво посмотрел на прямоугольную коробку. На клейкой этикетке угловатым почерком с наклоном влево были написаны его имя и адрес. Почерк показался ему смутно знакомым. Он потряс посылку, стоявшую на отделанной под мрамор стойке, — внутри что-то тихо звякнуло.

— Хотите, чтобы это принесли вам позже, мистер Реншоу?

— Нет, я заберу сам. — Каждая из сторон посылки достигала примерно полуметра, держать ее под мышкой было довольно неудобно. Положив коробку на покрытый шикарным ковром пол лифта, Реншоу повернул свой ключ в специальной скважине для пентхауса, находившейся выше ряда обычных кнопок. Кабина бесшумно и плавно тронулась с места. Закрыв глаза, Реншоу принялся прокручивать последнее задание на темном экране своего сознания.

Сначала, как обычно, был звонок от Кэла Бейтса: «Ты свободен, Джонни?»

Он был свободен два раза в год, минимальный гонорар — десять тысяч долларов. Он был очень хорошим и надежным специалистом, но за что заказчики действительно не жалели денег — так это за его безупречный талант хищника. Его, ястреба в человеческом обличье, генетика и окружающая среда создали для того, чтобы превосходно выполнять две функции: убивать и выживать.

После звонка Бейтса в почтовом ящике Реншоу появился темно-желтый конверт — имя, адрес, фотография. Зафиксировав все это в памяти, он сжег конверт вместе с содержимым, а пепел выбросил в мусоропровод.

На сей раз на снимке было бледное лицо бизнесмена из Майами по имени Ганс Моррис, основателя и владельца «Моррис той компани»[41]. Кому-то он помешал, и этот кто-то обратился в Организацию. Организация в лице Кэла Бейтса переговорила с Джоном Реншоу. Бабах! На похороны просим являться без цветов.

Двери лифта распахнулись, Реншоу подобрал посылку и вышел из кабинки, затем отпер дверь своего номера. В это время дня, в начале четвертого, просторная гостиная была залита светом апрельского солнца. Реншоу на миг застыл, радуясь его сиянию, затем положил коробку на стоявший возле двери журнальный столик, бросил на него конверт с деньгами, ослабил галстук и прошел к террасе.

Толкнув раздвижную стеклянную дверь, он вышел на воздух. Было холодно, ветер насквозь продувал его тонкое пальто. Тем не менее Реншоу немного задержался на террасе, окидывая город взглядом, каким полководец смотрит на завоеванную им страну. По улицам, словно жуки, медленно ползли автомобили. Вдали, почти растворившись в золотистом предвечернем сиянии, сверкал Бэйбридж[42], похожий на плод воображения сумасшедшего художника. На востоке за небоскребами в центре города едва проглядывали грязные доходные дома, покрытые лесом стальных телевизионных антенн. Нет, здесь, наверху, жить все-таки лучше. Лучше, чем там, в трущобах.

Вернувшись в помещение, он задвинул дверь и направился в ванную, чтобы понежиться под горячим душем.

Когда через сорок минут он сел за стол, чтобы с бокалом в руке изучить полученную коробку, тень доползла до середины темно-красного ковра. Лучшая часть дня уже закончилась.

Бомба.

Конечно, ее в посылке не было, но следовало вести себя так, словно она там находилась. Именно поэтому одни остаются в живых и без труда зарабатывают себе на хлеб с маслом, а другие отправляются на небеса, на тамошнюю гигантскую биржу труда.

Если это все же бомба, то без часового механизма. Никаких звуков, только бесстрастное и таинственное молчание. Правда, для наших дней более типичны пластиковые бомбы, а они обладают не столь ярким темпераментом, как часовые пружины «Уэстклокс»[43] или Биг-Бена.

Реншоу взглянул на почтовый штемпель: «Майами, 15 апреля». Отправлено пять дней назад. Значит, тут действительно нет часового механизма, иначе бы уже давно произошел взрыв, например, в сейфе отеля.

Майами. Точно! И этот угловатый почерк с наклоном влево. На столе бледного бизнесмена в рамке стояла фотография, на которой была изображена старая карга в платке — еще бледнее самого Ганса Морриса. Внизу шла корявая подпись: «С наилучшими пожеланиями от девушки с первоклассными идеями. Мама».

И что же это за первоклассная идея, мама? Набор «Убей себя сам»?

Сложив на груди руки и не двигаясь, он с предельным вниманием рассматривал пакет. Посторонние вопросы типа того, откуда эта девушка с первоклассными идеями могла узнать… нет, узнала его адрес, Реншоу сейчас не занимали. На них позже ответит Кэл Бейтс. Сейчас это не важно.

Проворно и как бы чуть рассеянно он вытащил из бумажника маленький целлулоидный календарь и ловко вставил его под шпагат, которым была стянута коричневая бумага, затем передвинул под кусок клейкой ленты, закреплявшей один из клапанов упаковки. Клапан сразу высвободился.

Реншоу немного подождал, затем наклонился и принюхался. Картон, бумага, шпагат. Больше ничего. Обойдя вокруг коробки, он с легкостью опустился на корточки и повторил процесс. Сумерки запустили в помещение свои серые призрачные пальцы.

Выбившись из-под шпагата, один из клапанов открывал взору темно-зеленую коробку. Металлическую коробку с крышкой на петлях. Найдя перочинный нож, Реншоу разрезал бечевку. Она сразу отвалилась, а несколько осторожных движений кончиком ножа полностью обнажили коробку.

На ней имелись черные клейма, а спереди белыми трафаретными буквами было выведено: «ВЬЕТНАМСКИЙ СУНДУЧОК АМЕРИКАНСКОГО РЯДОВОГО ДЖО». И чуть ниже: «20 пехотинцев, 10 вертолетов, 2 автоматчика, 2 гранатометчика, 2 медика, 4 джипа». Еще ниже располагалась переводная картинка с изображением флага. И совсем внизу, в углу, было написано: ««Моррис той компани», Майами, штат Флорида».

Реншоу потянулся было к коробке, но тут же отдернул руку. В сундучке что-то зашевелилось.

Реншоу медленно встал и, пятясь, двинулся в сторону кухни и коридора. Затем включил свет.

«Вьетнамский сундучок» раскачивался, коричневая бумага шуршала. Внезапно он опрокинулся и с тихим стуком шлепнулся на ковер. Крышка на петлях приоткрылась сантиметров на пять.

Из сундучка начали появляться крошечные пехотинцы ростом примерно четыре с половиной сантиметра. Реншоу смотрел на них не мигая. Его сознание даже не пыталось оценивать то, что он видел, — сейчас его занимала лишь реальная угроза.

Солдаты были в полевой форме, в касках и с ранцами. С плеч свисали крошечные карабины. Двое из них, быстро оглядев комнату, увидели Реншоу. Злобно сверкнули маленькие глаза — размером не больше булавочной головки.

Пять, десять, двенадцать, наконец все двадцать. Один взмахнул рукой, отдавая команду остальным. Все выстроились вдоль щели, образовавшейся после падения, и начали толкать крышку. Щель стала расширяться.

Сняв с кушетки большую подушку, Реншоу двинулся к сундучку. Командир оглянулся и взмахнул рукой. Остальные быстро обернулись и сняли с плеч карабины. Раздались тихие, отчетливые хлопки, и Реншоу внезапно почувствовал что-то вроде пчелиных укусов.

Он швырнул в солдатиков подушкой. Она попала в цель, разметав их в разные стороны, но задела и коробку, которая в результате полностью раскрылась. Оттуда, жужжа, как стрекозы, вылетели миниатюрные вертолеты, окрашенные, по правилам маскировки, под цвет зеленых джунглей.

Ушей Реншоу достигло негромкое «пах-пах!», и из открытых дверей вертолетов вылетели крошечные языки дульного пламени. В его живот, правую руку и в шею словно вонзились иглы. Реншоу схватил рукой один из вертолетов — и внезапно ощутил острую боль в пальцах; брызнула кровь. Вращающиеся лопасти изрубили их до костей, образовав по диагонали багровые полосы, похожие на нарукавные нашивки. Остальные отлетели в сторону и стали виться вокруг, словно слепни. Подбитый вертолет упал на ковер и застыл в неподвижности.

Мучительная боль в ноге заставила Реншоу вскрикнуть. Один из пехотинцев стоял у него на ботинке и колол штыком в лодыжку. Солдатик с крошечным лицом смотрел на него снизу вверх, пыхтя и ухмыляясь.

Реншоу дернул ногой, маленькое тельце перелетело через комнату и ударилось о стену. Крови не было, образовалось лишь клейкое розовое пятно.

Раздался тихий кашляющий звук, и бедро Реншоу пронзила дикая боль. Из сундучка показался гранатометчик. Из дула гранатомета лениво поднималось кольцо дыма. Посмотрев на свою ногу, Реншоу увидел на брюках почерневшую дымящуюся дыру размером с четвертак. Края ее были обуглены.

Маленький мерзавец меня подстрелил!

Развернувшись, он через коридор побежал в спальню. Деловито жужжа, один из вертолетов пролетел мимо его щеки. Короткая автоматная очередь — и вертолет метнулся прочь.

Под подушкой лежал «магнум» 44-го калибра — достаточно мощный, чтобы проделать в любой мишени дыру величиной с два кулака. Держа пистолет обеими руками, Реншоу повернулся. Он отчетливо понимал, что ему придется стрелять по летающей мишени размером не больше электрической лампочки.

В этот момент к нему с жужжанием подлетели сразу два вертолета. Сидя на кровати, он выстрелил, и один из вертолетов разлетелся на куски. Уже два, подумал Реншоу. Он навел мушку на второй… нажал на спусковой крючок…

Вертолет рванулся в сторону. Черт побери, он увернулся!

В следующий миг вертолет стремительно налетел на него, спускаясь по почти отвесной дуге, передний и задний пропеллеры вертелись с неимоверной скоростью. Заметив в открытом отсеке автоматчика, стрелявшего короткими смертоносными очередями, Реншоу бросился на пол и откатился в сторону.

Глаза, этот мерзавец целил мне в глаза!

Он прижался спиной к дальней стене, держа пистолет на уровне груди. Но вертолет уже отступал. На мгновение он завис, словно размышляя о превосходящей огневой мощи противника, и исчез, ретировавшись в гостиную.

Реншоу встал, наступил на раненую ногу и поморщился от боли. Кровь текла ручьем. А почему бы и нет? — мрачно подумал он. Не каждый получает прямое попадание из гранатомета и остается при этом в живых.

Значит, мамочка с первоклассными идеями? Похоже, именно так и даже чуточку больше.

Он стащил с подушки наволочку и перевязал ногу, затем снял с комода зеркало для бритья и подошел к двери в коридор. Опустившись на колени, выставил зеркало на ковер и заглянул в него.

Будь я проклят, они разбивают лагерь возле сундучка!

Миниатюрные солдаты бегали туда-сюда, проворно устанавливая палатки. Вокруг деловито разъезжали пятисантиметровые джипы. Врач хлопотал над солдатом, которого лягнул Реншоу. Оставшиеся восемь вертолетов охраняли территорию сверху, барражируя на высоте кофейного столика.

Внезапно они заметили зеркальце, и трое пехотинцев, опустившись на колено, начали стрелять. Через несколько секунд зеркальце разлетелось на четыре части. Что ж, ладно, ладно.

Вернувшись к комоду, Реншоу снял с него тяжелую шкатулку красного дерева для разной мелочи, которую Линда подарила ему на Рождество. Взвесив ее в руке, он кивнул, направился к двери и сделал мощный бросок, словно подающий в бейсболе. Описав дугу, коробка попала точно в цель, сметая маленьких солдат, словно кегли. Один из джипов дважды перевернулся вокруг своей оси. Выдвинувшись к двери в гостиную, Реншоу прицелился в распростертого солдата и показал ему, где раки зимуют.

Некоторые из оставшихся все же пришли в себя. Одни, как на стрельбище, вели огонь с колена, другие попрятались, а кое-кто отступил в сундучок.

«Пчелы» снова начали жалить Реншоу в ноги и грудь, но выше они не поднимались. Возможно, просто не могли. Впрочем, это не имело значения — он не собирался отступать. Все шло как надо.

В следующий раз он промахнулся — черт возьми, какие же они маленькие! — но очередной выстрел разнес солдатика на части.

Вертолеты снова яростно набросились на Реншоу. Теперь крошечные пули жалили его в лицо, повыше и пониже глаз. Он подстрелил сначала один вертолет, затем второй. Серебристые вспышки боли не позволяли ему как следует все рассмотреть.

Оставшиеся шесть вертолетов разделились на два звена и отступили. Лицо Реншоу было мокрым от крови, и он вытер его рукавом. Собравшись снова открыть огонь, он вдруг остановился. Отступившие в сундучок солдаты что-то выкатывали оттуда. Что-то, напоминающее…

Ослепительная желтая вспышка — и из стены слева от Реншоу дождем полетели куски дерева и штукатурки.

Ракетная установка!

Он выстрелил по ней, промахнулся, резко развернулся и побежал в ванную комнату, находившуюся в дальнем конце коридора. Захлопнув за собой дверь, он запер ее на замок. Из зеркала на него изумленно и испуганно смотрел разгоряченный боем индеец, из крошечных ранок — отверстий размером не больше перечных зерен — текла красная краска. С одной щеки свисал неровный лоскут кожи, на шее виднелась глубокая борозда.

Я проигрываю!

Он провел дрожащей рукой по волосам. От входной двери он отрезан. От телефона и второго аппарата на кухне тоже. И к тому же у них есть проклятая ракетная установка — прямым попаданием ему запросто оторвет голову.

Черт побери, этой штуковины даже не было в списке на коробке!

Сделав глубокий вдох, Реншоу резко выдохнул, когда от двери с треском отлетел здоровенный, размером с кулак, кусок обгоревшего дерева. Вокруг рваных краев отверстия на миг вспыхнули крошечные языки пламени. При следующем выстреле Реншоу успел заметить ослепительную вспышку. В помещение влетели новые куски дерева, рассыпавшись на коврике пылающими щепками. Реншоу затоптал огонь, но тут через образовавшееся отверстие с яростным жужжанием влетели два вертолета. Миниатюрные автоматные пули впились ему в грудь.

Взвыв от ярости, он голыми руками свалил один из вертолетов на пол — на ладони тут же появился частокол глубоких порезов. Повинуясь внезапному озарению, он схватил тяжелое банное полотенце и швырнул им во второй вертолет. Машина упала, распростершись на полу, и Реншоу тут же ее растоптал. Изо рта у него вырывалось хриплое бульканье. Горячая и жгучая кровь заливала глаз, и он поспешно вытер ее рукой.

Вот так, черт подери! Вот так. Это за ставит их призадуматься.

И в самом деле, они как будто призадумались. Минут пятнадцать никакого движения не наблюдалось. Присев на край ванны, Реншоу лихорадочно думал. Из этого тупика должен быть какой-то выход. Обязательно должен быть. Если бы можно было как-то обойти их с фланга…

Обернувшись, он посмотрел на маленькое окошко над ванной. Такой способ есть. Ну конечно, есть!

Его взгляд упал на баллончик с жидкостью для зажигалок, который стоял на аптечке. Он было потянулся к нему, но тут услышал шорох.

Реншоу резко развернулся, поднял свой «магнум»… но это был всего лишь подсунутый под дверь маленький клочок бумаги. Даже для них, мрачно подумал Реншоу, эта щель слишком узкая.

Крошечными буквами на клочке бумаги было написано всего одно слово: «Сдавайся!»

Мрачно улыбнувшись, Реншоу положил баллончик в нагрудный карман. Поблизости валялся изжеванный огрызок карандаша. Нацарапав на бумаге ответ, он просунул ее обратно: «ЧЕРТА С ДВА!»

На это сразу последовал шквал ракетных залпов, и Реншоу отступил назад. По дуге влетая сквозь дыру в двери, ракеты взрывались на голубых плитках чуть выше вешалки для полотенец, превращая элегантную стену в миниатюрное подобие лунного пейзажа. Реншоу прикрыл рукой глаза — горячим ливнем шрапнели на него летела штукатурка. На рубашке появились горящие дыры, спину словно посыпали перцем.

Когда обстрел закончился, Реншоу взобрался на ванну и распахнул окно. Сверху на него смотрели холодные звезды. За небольшим окошком находился очень узкий карниз, но раздумывать об этом сейчас было некогда.

Он высунулся в окно, и холодный ветерок хлестнул по истерзанному лицу и шее. Опершись на руки, посмотрел прямо вниз: он находился над пропастью в сорок этажей. Отсюда, из пентхауса, улица напоминала колею игрушечной железной дороги. Яркие мигающие огни города вызывающе сверкали внизу, словно рассыпанные драгоценности.

С обманчивой легкостью тренированного гимнаста Реншоу оперся коленями о нижний край окна. Если крошечный, размером с осу, вертолет пролетит через дыру в двери, одного выстрела в задницу будет достаточно, чтобы он с криком полетел прямо вниз.

К счастью, ничего подобного не произошло.

Извернувшись, Реншоу вытянул из окна одну ногу и ухватился за верхний край рамы. Мгновение спустя он уже стоял на карнизе.

Стараясь не думать о жуткой пропасти, разверзшейся под ним, о том, что случится, если вертолет устремится за ним в погоню, Реншоу медленно двинулся к углу здания.

Осталось пять метров… Три… Ну вот, наконец дошел. Он остановился, прижавшись грудью к стене и раскинув руки по неровной поверхности. В нагрудном кармане торчал баллончик, пояс оттягивала ободряющая тяжесть «магнума».

Теперь нужно завернуть за этот проклятый угол.

Он осторожно продвинул вперед одну ногу и перенес на нее свой вес. Угол здания, острый, как бритвенное лезвие, врезался ему в грудь и живот. Воняло птичьим пометом, следы которого отчетливо виднелись на грубом камне. Боже мой, пришла в голову Реншоу безумная мысль, вот уж не знал, что они залетают так высоко.

Его левая нога внезапно соскользнула с уступа.

Одно роковое мгновение, показавшееся бесконечным, Реншоу покачивался на краю пропасти, правой рукой отчаянно молотя воздух, пока наконец не восстановил равновесие. Крепко, словно любимую женщину, он обнимал здание, прижавшись лицом к его твердому углу и судорожно дыша.

Мало-помалу он передвинул за угол и вторую ногу.

В десяти метрах виднелась терраса его собственной гостиной.

Реншоу добрался до нее, задыхаясь от страха. Дважды ему пришлось останавливаться, когда резкие порывы ветра угрожали сбросить его с карниза.

Еще усилие — и он, ухватившись за декоративные железные перила, бесшумно перемахнул через них. Уходя, он оставил занавески лишь наполовину задернутыми и теперь осторожно заглянул в помещение. Ему удалось подобраться к врагу сзади — как он и хотел.

Четыре солдата и один вертолет охраняли сундучок. Другие, должно быть, находились возле двери в ванную вместе с ракетной установкой.

Ладно. Необходимо неожиданно ворваться в гостиную, как делают бойцы спецназа, уничтожить тех, что возле сундучка, затем выскочить за дверь. Потом быстренько на такси — и в аэропорт. Оттуда в Майами, чтобы найти там «девушку с первоклассными идеями». Наверное, он сожжет ей физиономию огнеметом. Это будет вполне справедливо.

Сняв рубашку, Реншоу оторвал от рукава длинную полосу. Остальное он бросил себе под ноги, откусив пластмассовый носик от баллончика с горючей жидкостью. Реншоу просунул в баллончик один конец тряпки, затем вытащил его и засунул другой конец, оставив снаружи лишь пятнадцатисантиметровую полоску влажной ткани.

Вытащив зажигалку, он сделал глубокий вдох и чиркнул колесиком. Затем поднес зажигалку к ткани и, когда она загорелась, рывком отодвинул стеклянную перегородку и бросился внутрь.

Роняя на ковер капли горючей жидкости, Реншоу помчался вперед. Вертолет среагировал мгновенно, бросившись в самоубийственную атаку. Реншоу сбил его рукой, едва заметив жуткую боль, когда вращающиеся лопасти врезались в его незащищенную плоть.

Крошечные пехотинцы ринулись в сундучок.

Дальше все произошло очень быстро.

Реншоу швырнул баллончик с горючей жидкостью. Он ярко вспыхнул, быстро превращаясь в огненный шар.

В следующее мгновение Реншоу уже бежал к двери.

Он так и не узнал, что его убило.

Раздался сильный грохот, словно стальной сейф сбросили с приличной высоты. Только на сей раз удар сотряс все многоэтажное здание, заставив его стальной каркас вибрировать, словно камертон.

Дверь пентхауса сорвало с петель и вдребезги разбило о дальнюю стену.

Прогуливавшаяся внизу парочка вовремя посмотрела вверх, чтобы увидеть огромную белую вспышку — словно сотни фотографов одновременно нажали на спуск.

— Что-то взорвалось, — сказал мужчина. — Мне кажется…

— Что это? — спросила его спутница.

Что-то падало прямо на них, лениво кружась в воздухе; протянув руку, мужчина поймал странный предмет.

— Господи, да это же мужская рубашка! Вся в маленьких дырках. И в крови.

— Мне это не нравится, — встревоженно сказала женщина. — Вызовем такси, а, Ральф? Если наверху что-то случилось, нам придется беседовать с копами, а я не должна была сейчас с тобой встречаться.

— Ну да, конечно.

Оглядевшись по сторонам, он увидел такси и свистнул. Стоп-сигналы такси мигнули, и парочка помчалась к машине.

За ними, никем не замеченный, падал вниз маленький клочок бумаги. Слетев, он приземлился возле обрывков рубашки Джона Реншоу. Угловатым почерком с наклоном влево на нем было написано:

Грузовики

Я чувствовал, что этот парень, Снодграсс, сейчас что-нибудь отчебучит. Глаза его все более округлялись, белки вылезали из орбит, как у пса, изготавливающегося к схватке. Юноша и девушка, чью старенькую «фьюри» занесло при въезде на стоянку, пытались его вразумить, но он, склонив голову, слушал совсем другие голоса. Кругленький животик Снодграсса обтягивал дорогой костюм, правда, залоснившийся на заднице. Коммивояжер, он ни на секунду не расставался с заветным чемоданчиком с образцами. Вот и теперь чемоданчик лежал у его ног, словно любимая собака, решившая вздремнуть.

— Попробуй еще раз включить радио, — подал голос сидевший у стойки водила.

Повар, он же раздатчик, пожал плечами, включил приемник. Прошелся по всему диапазону, поймав разве что помехи.

— Ты слишком торопился, — упрекнул его водила. — Мог что-то и пропустить.

— Черта с два, — вырвалось у повара-раздатчика, пожилого негра с золотой улыбкой. Смотрел он не на водилу, а через витрину закусочной, на автостоянку.

Там выстроились семь или восемь тяжелых грузовиков с лениво работающими на холостых оборотах двигателями. Мурлыкали они, словно большие коты. Пара «маков», «хемингуэй», четыре или пять «рео». Трейлеры, обитатели автострад, с номерными знаками разных штатов, со штырями радиоантенн, торчащими над кабинами.

«Фьюри» девушки и юноши лежала колесами вверх в конце длинной колеи, которую сама же и прорыла в гравии, прежде чем превратиться в груду металлолома. У выезда со стоянки замер раздавленный «кадиллак». Его владелец высовывался из разбитого окна, словно дохлая рыба. Очки в роговой оправе повисли на одном ухе.

А посреди стоянки лежало тело девушки в розовом платье. Она выпрыгнула из «кэдди», когда поняла, что им не уйти от погони. Побежала, но шансов на спасение у нее не было. И сейчас от одного взгляда на нее пробивала дрожь, хоть и лежала она лицом вниз. Над телом роились мухи. На другой стороне дороги «форд» впечатался в оградительный рельс. Произошло это час назад. Больше по шоссе не проехала ни одна легковушка. И телефон не работал.

— Ты слишком торопился, — повторил водила. — Тебе следовало…

Вот тут Снодграсс и сломался. Поднимаясь, опрокинул стол, три чашки разбились, просыпался сахар. Глаза коммивояжера раскрылись до предела, челюсть отвисла, он забормотал:

— Мы должны убраться отсюда должныубратьсяотсюда должбратьсюда.

Юноша закричал, его подружка завизжала.

Я сидел на ближайшем от двери стуле и успел схватить Снодграсса за рукав, но он вырвался. Совсем спятил. Прошиб бы сейфовую дверь.

Выскочил из закусочной и помчался к дренажной канаве, что тянулась по левому торцу стоянки. Два грузовика рванули за ним, выбросив к небу клубы сизого дыма. Из-под огромных задних колес фонтаном полетел гравий.

В пяти или шести шагах от края Снодграсс оглянулся с перекошенным от страха лицом. Ноги заплелись, он чуть не упал. Сумел-таки сохранить равновесие, но это ему не помогло.

Один из грузовиков отвалил в сторону, уступая место второму, и тот, яростно сверкая на солнце радиаторной решеткой, накатил на человека. Снодграсс закричал тонким, пронзительным голосом. И крик его едва прорвался сквозь рев дизельного мотора «рео».

Грузовик не утянул его под колеса. Лучше бы утянул. Но он подбросил тело вверх, словно жонглер — мяч. На мгновение оно застыло на фоне жаркого неба, похожее на искалеченное чучело, а потом исчезло в дренажной канаве.

Тормоза грузовика зашипели, словно шумно дохнул дракон, передние колеса взрыли гравий и замерли в нескольких дюймах от края. Нет, чтобы последовать за покойником.

Девушка в кабинке заверещала. Вцепилась обеими руками в щеки, оттягивая их вниз, превращая лицо в маску колдуньи.

Зазвенело бьющееся стекло. Я повернулся и увидел, как стакан водилы осколками высыпается из его руки. Сам водила, похоже, этого еще не заметил. В лужу молока на стойке закапала кровь.

Чернокожий повар остолбенел у радиоприемника с кухонным полотенцем в руках, с написанным на лице изумлением. Блестели золотые зубы. Какое-то время слышался лишь треск статических помех из «уэстклокса» да ворчание двигателя «рео», возвращающегося к своим собратьям. Затем девушка зарыдала в голос, и слава Богу. Как-то полегчало.

Через окно я видел и свой автомобиль. Вернее, то, что от него осталось. «Камаро» выпуска 1971 года, за который я еще не расплатился, хотя теперь едва ли стоило из-за этого волноваться.

Грузовиками никто не управлял. Солнечные лучи отражались от стекол пустых кабин, колеса поворачивались сами по себе. Думать об этом не хотелось. Такие мысли сводили с ума. Снодграсса вот свели.

Прошло еще два часа. Солнце покатилось к горизонту. Грузовики патрулировали стоянку, ездили кругами, выписывали восьмерки. Зажглись подфарники, габаритные огни.

Я дважды прошелся вдоль стойки, чтобы размять затекшие ноги. Затем сел в одну из кабинок у окна. Обычная закусочная для шоферов-дальнобойщиков. Рядом с автострадой. В комплексе с ремонтной мастерской, заправочными колонками с бензином и дизельным топливом. Водители заходили сюда, чтобы выпить кофе, съесть кусок пирога, сандвич, гамбургер.

— Мистер? — В голосе слышалась неуверенность.

Я обернулся. Молодняк из «фьюри». Парню лет девятнадцать. Длинные волосы, жиденькая бороденка. Девушка помоложе. На год-полтора.

— Да?

— Что с вами произошло?

Я пожал плечами.

— Ехал по автостраде в Пелсон. Грузовик пристроился сзади. Я его заметил издалека. Такое страшилище. Обгонял «жука» и просто скинул его с дороги, вильнув кузовом. Так пальцем сбрасывают со стола бумажный шарик. Я думал, что грузовик последует за «фольксвагеном». Ни один водила не удержал бы его на асфальте. Как бы не так. «Фольксваген» перевернулся раз шесть или семь и взорвался. Потом грузовик разделался еще с одной легковушкой. И уже подбирался ко мне, поэтому я воспользовался ближайшим съездом с автострады. — Я невесело рассмеялся. — И угодил аккурат на стоянку грузовиков. Из огня да в полымя.

Девушка шумно сглотнула.

— Мы видели «грейхаунд»[44], едущий по полосе встречного движения. Он буквально… подминал под себя… легковушки. Он взорвался и сгорел, но до того… убивал.

Автобус! Сюрприз, и не из приятных.

За окном разом вспыхнули фары грузовиков, залив стоянку безжалостным белым светом. В урчании двигателей они кружили перед закусочной. Фары напоминали глаза. Громадные темные прямоугольники кузовов, громоздившихся над кабинами, — плечи гигантского доисторического животного.

— Если включим свет, хуже не станет? — спросил повар-раздатчик.

— Попробуй, — ответил я. — Заодно и узнаем.

Он повернул выключатель, и под потолком зажглись флюоресцентные лампы. Ожила и неоновая вывеска над входной дверью: СТОЯНКА-ЗАКУСОЧНАЯ КОНАНТА. ПРИЯТНОГО АППЕТИТА. Ничего не изменилось. Грузовики продолжали нести вахту.

— Не могу этого понять. — Водила слез с высокого стула у стойки, заходил взад-вперед, с рукой, обмотанной красной банданой. — С моей крошкой я не знал никаких проблем. Хорошая, добрая девочка. Я свернул сюда в начале второго в надежде поесть спагетти. Тут все и началось. — Он взмахнул руками. — Мой грузовик здесь. Я вожу его шесть лет. Но стоит мне выйти за дверь…

— Это только начало. — Повар-раздатчик тяжело вздохнул, в глазах стояла печаль. — Плохо, что радио не работает. Это только начало.

Девушка побледнела как мел.

— Не каркай, — бросил я негру. — Рано еще об этом говорить.

— А в чем причина? — полюбопытствовал водила. — Электрическая буря? Ядерные испытания? Что?

— Может, они взбесились? — предположил я.

Примерно в семь вечера я подошел к повару.

— Как у нас с припасами? Я хочу сказать, сколько мы сможем продержаться?

Он насупился:

— С припасами порядок. Вчера только завезли. Две-три сотни замороженных гамбургеров, консервированные овощи и фрукты, овсяные хлопья. Молоко только то, что в холодильнике, зато вода из скважины, хоть залейся. Если придется, впятером мы просидим тут и месяц.

Водила присоединился к нам.

— Жутко хочется курить. А этот автомат с сигаретами…

— Автомат не мой, — перебил его повар-раздатчик. — Так что…

Водила нашел в подсобке железный ломик. Принялся за автомат.

Юноша шагнул к другому автомату, музыкальному. Бросил в щель четвертак.

Джон Фогарти запел о том, каково родиться в дельте реки.

Я сел, выглянул в окно. Увиденное мне не понравилось. Компанию грузовиков пополнил легкий «шеви»-пикап. Шетлендский пони среди першеронов. Я смотрел на стоянку, пока «шеви» не перекатился через тело девушки из «кадиллака». Потом отвернулся.

— Мы же от них ушли! — неожиданно воскликнула девушка. — Им до нас не добраться!

Ее дружок предложил ей затухнуть. Водила вскрыл автомат, вытащил шесть или семь пачек. Рассовал по карманам, одну распечатал. Сосредоточенно уставился на нее: похоже, решал, курить ему сигареты или есть.

Заиграла другая пластинка. Я взглянул на часы. Ровно восемь.

В половине девятого вырубилось электричество.

Когда погас свет, девушка закричала, но крик разом оборвался — юноша заткнул ей рот. С глубоким вздохом замолк музыкальный автомат.

— Господи! — вырвалось у водилы.

— Раздатчик, — позвал я. — Свечи у тебя есть?

— Думаю, да… Я сейчас… Ага, вот они.

Я поднялся, взял свечи. Мы их зажгли, расставили по столам, на стойке.

— Будьте осторожны, — предупредил я. — Если случится пожар, нам придется дорого за это заплатить.

— Оно и понятно, — хохотнул повар-раздатчик.

Молодые вновь уселись в кабинку, обнялись. Водила стоял у двери черного хода, наблюдал за шестью или семью грузовиками, которые кружили у топливных колонок.

— Это все меняет, не так ли? — спросил я у раздатчика.

— Более чем, если света больше не будет.

— Что нас ждет?

— Гамбургеры разморозятся через три дня. Другое мясо раньше. С консервами и овсяными хлопьями ничего не случится. Без насоса не накачать воды.

— Сколько продержимся?

— Без воды? Неделю.

— Заполни все пустые емкости. А как насчет туалетов? В бачках хорошая вода?

— Для работников туалет в этом здании. Чтобы попасть в общественный, мужской и женский, надо выходить.

— Можно пройти через ремонтную мастерскую? — спросил я.

— Нет, только через боковую дверь.

Он нашел два оцинкованных ведра. Подошел юноша.

— Чем занимаетесь?

— Нам нужна вода. Какую сможем достать.

— Дайте мне ведро.

Я протянул ему ведро.

— Джерри! — закричала девушка. — Ты…

Он зыркнул на нее, и больше она не произнесла ни слова, но схватила бумажную салфетку и начала разрывать ее на длинные полосы. Водила курил вторую сигарету и, опустив голову вниз, улыбался полу. Голоса он не подал.

Мы подошли к боковой двери, через которую днем я влетел в закусочную. Фары не знающих покоя грузовиков то и дело били нам в глаза.

— Пора? — спросил юноша, случайно задев меня плечом. Мышцы так и перекатывались. Если б кто прикончил его в тот момент, он бы прямиком отправился на небеса.

— Расслабься, — бросил я.

Он улыбнулся. Криво, но все лучше, чем никак.

— Двинулись.

Мы выскочили в холодный ночной воздух. В траве трещали цикады, в дренажной канаве лягушки давали концерт. Снаружи гудение двигателей усилилось, стало более угрожающим: хищники, вышедшие на охоту. В закусочной казалось, что все это — кино. За дверью выяснялось, что на кон поставлена твоя жизнь.

Мы крались вдоль забранной в пластик стены. В тени неширокого козырька. Мой «камаро» размазали по забору, и искореженный металл поблескивал отраженным светом фар. Так же, как и лужицы бензина и масла.

— Ты идешь в женский туалет, — прошептал я. — Наполни ведро из бачка и жди моего сигнала.

Гудение дизельных двигателей. Обманчивое. Думаешь, что они приближаются, но слышишь-то эхо, отражающееся от стен.

Юноша открыл дверь женского туалета и скрылся за ней. Я прошел дальше и юркнул в дверь мужского. Облегченно выдохнул. Поймал в зеркале свое отражение: напряженное лицо-маска, запавшие темные глаза.

Я снял фаянсовую крышку, зачерпнул полное ведро. Чуть отлил, чтобы не расплескать по полу, вернулся к двери.

— Эй?

— Я здесь, — ответил он.

— Готов?

— Да.

Мы вышли. Шесть шагов, и тут нам в глаза ударили фары. Грузовик подкрался к нам, огромные колеса неслышно катили по гравию. Затаился, чтобы теперь прыгнуть на нас, поймав в круг света. Громадная хромированная решетка радиатора разве что не зарычала.

Юноша застыл, лицо его перекосило от ужаса, глаза округлились, зрачки превратились в точки. Я двинул ему в спину, расплескав полведра.

— Шевелись.

Взвыл дизельный двигатель. Через плечо юноши я потянулся к двери, но ее распахнули изнутри. Юноша прыгнул в черный проем, я — за ним. Оглянулся, чтобы увидеть, как грузовик, «питербилт», поцеловался со стеной, вырывая из нее куски пластиковой обшивки. Раздался раздирающий уши скрежет, словно гигантские когти царапали по классной доске. Затем правый край переднего бампера и часть радиаторной решетки ударили в открытую дверь. Хрустальным дождем посыпались осколки стекла, дверь сдернуло с металлических петель, как бумажную. Унесло в ночь, словно на картине Дали, а грузовик, набирая скорость, покатил на автостоянку, обдав нас сизым дымом. В реве двигателя слышались злость и разочарование.

Юноша поставил ведро на пол и упал в объятия девушки, дрожа всем телом.

Сердце у меня билось, как молот. Ноги стали ватными. Что же касается воды, то на двоих мы принесли три четверти ведра. Не стоило и надрываться.

— Надо забаррикадировать эту дверь. — Я повернулся к повару-раздатчику. — Подскажи чем.

— Ну…

— К чему? — вмешался водила. — Любой большой грузовик втиснется сюда только колесом.

— Меня волнуют не грузовики.

— Мы можем взять лист пластика из кладовой, — предложил раздатчик. — Босс собирался строить пристройку для баллонов с бутаном.

— Поставим к двери пару листов и подопрем их перегородками от кабинок, — решил я.

— Сойдет, — кивнул водила.

Этим мы все и занялись, даже девушка. Баррикада получилась достаточно солидная. Конечно, лобового удара она бы не выдержала. Это все понимали.

У витрины, выходящей на стоянку, еще оставались три кабинки. Я сел в одну. Часы над стойкой остановились в восемь тридцать две. На сооружение баррикады ушло часа полтора. Снаружи рычал один грузовик. Некоторые уехали, спеша выполнять неведомые нам задания, другие прибыли. Я насчитал три пикапа, кружащих среди своих более крупных собратьев.

Меня потянуло в сон, но, вместо того чтобы считать овец, я начал считать грузовики. Сколько их в штате, сколько в Америке? Трейлеров, пикапов, для перевозки легковушек, малотоннажных… а если прибавить к ним десятки тысяч армейских и автобусы. Кошмарное зрелище возникло перед моим мысленным взором: автобус, двумя колесами на тротуаре, двумя — в сливной канаве, несется вдоль улицы, как кегли, сшибая вопящих пешеходов.

Я отогнал эти мысли прочь и забылся тревожным сном.

Кричать Снодграсс начал где-то под утро. Молодой месяц высвечивал землю в разрывах облаков. К мерному гудению двигателей добавился новый лязгающий звук. Я выглянул в окно и увидел пресс-подборщик сена, совсем рядом с потухшей вывеской. Лунный свет отражался от поворачивающейся штанги пакера.

Крик донесся вновь из дренажной канавы:

— Помогите… м-м-мне…

— Что это? — спросила девушка. Тени под глазами стали шире, на лице нарисовался испуг.

— Ничего.

— Помогите… м-м-м-мне…

— Он жив, — прошептала девушка. — О Боже. Он жив.

Я его не видел, но нужды в этом и не было. Я и так знал, что лежит Снодграсс, свесившись головой в дренажную канаву, с переломанными позвоночником и ногами, в костюме, заляпанном грязью, с белым, перекошенным от боли лицом…

— Я ничего не слышу. А ты?

Она посмотрела на меня.

— Разве так можно?

— Вот если ты его разбудишь, — я указал на спящего юношу, — он, возможно, что-то услышит. Даже решит, что надо помочь. Как ты на это посмотришь?

Ее щека дернулась.

— Я ничего не слышу, — прошептала она. — Ничего.

Прижалась к своему дружку, положила голову ему на грудь. Не просыпаясь, он обнял ее.

Больше никто не проснулся. Снодграсс еще долго кричал, стонал, плакал, но потом затих.

Рассвело.

Прибыл еще один грузовик с плоским кузовом-платформой для перевозки легковушек. К нему присоединился бульдозер. Вот тут я испугался.

Подошел водила, сжал мне плечо.

— Пойдем со мной, — возбужденно прошептал он. Остальные еще спали. — Есть на что посмотреть.

Я последовал за ним в кладовую. Перед окном кружило с десяток грузовиков. Поначалу я не заметил ничего необычного.

— Видишь? — указал он. — Вот там.

Я увидел. Один из пикапов застыл. Стоял, ничем никому не угрожая.

— Кончился бензин?

— Именно так, дружище. А вот сами они заправиться не могут! Мы их сделаем. Придет наш час. — Он улыбнулся и полез в карман за сигаретами.

Где-то в девять утра, когда я ел на завтрак кусок вчерашнего пирога, заревел гудок. Надрывно, протяжно, сводя с ума. Мы подошли к панорамному окну. Грузовики стояли, двигатели работали на холостых оборотах. Один трейлер, громадный «рео» с красной кабиной, выкатился передними колесами на узкую полоску травы между стеной закусочной и автостоянкой. С такого расстояния радиаторная решетка еще больше походила на звериную морду. Да еще колеса чуть ли не в рост человека.

Гудки вновь прорезали воздух. Отчаянные, требовательные. Короткие и длинные, чередующиеся в определенной последовательности.

— Да это же «морзе»! — неожиданно воскликнул Джерри.

Водила повернулся к нему:

— Откуда знаешь?

Юноша покраснел:

— Выучил в бойскаутах.

— Ты? Ты? Ну и ну. — Водила изумленно покачал головой.

— Хватит об этом, — оборвал я водилу. — Вспомнить сможешь?

— Конечно. Дайте послушать. Есть у кого-нибудь карандаш?

Повар-раздатчик протянул ему ручку, юноша начал выписывать на салфетке буквы. Потом перестал.

— «Внимание». Снова и снова. Подождем.

Мы ждали. Череда длинных и коротких гудков рвала и рвала воздух. Внезапно последовательность изменилась, юноша опять взялся за ручку. Мы нависли над его плечами, читая появляющиеся на салфетке слова: «Кто-то должен качать горючее. Кому-то не причинят вреда. Все горючее надо перекачать. Немедленно. Сейчас же кто-то должен начать перекачивать горючее».

Грузовик повторил послание. Не нравились мне печатные буквы, написанные на салфетке. Какие-то механические, безжалостные. Не признающие компромиссов. Или ты подчиняешься, или…

— Так что будем делать? — спросил юноша.

— Ничего, — ответил водила. Его глаза сверкали. — Нам надо выжидать. Горючего у них совсем ничего. Один из маленьких пикапов уже заглох. Будем ждать.

Гудки смолкли. Грузовик дал задний ход, присоединился к остальным. Они стояли полукругом, целя в нас фарами.

— Там бульдозер, — заметил я.

Джерри посмотрел на меня:

— Вы думаете, они снесут эту хибару?

— Да.

Он повернулся к повару-раздатчику:

— Они не смогут этого сделать, не так ли?

Повар пожал плечами.

— Мы должны голосовать, — объявил водила. — На шантаж не поддадимся, черт побери. Надо ждать, и ничего больше. — Последнюю фразу он повторил трижды, как заклинание.

— Хорошо, — согласился я. — Голосуем.

— Ждать, — тут же вырвалось у водилы.

— Думаю, мы должны их заправить, — возразил я. — И дождаться нашего шанса на спасение. Раздатчик?

— Остаемся здесь. Кому охота быть их рабами? А к этому мы придем. Не хочу до конца жизни заправлять эти… штуковины, как только они загудят. Это не по мне. — Он выглянул в окно. — Пусть поголодают.

Я посмотрел на юношу и девушку.

— Думаю, он прав, — ответил юноша. — Только так их можно остановить. Если кто-то и сумеет нас спасти, то лишь после того, как заглохнут их двигатели. Одному Господу известно, что творится в других местах. — И девушка, в глазах которой застыл Снодграсс, кивнула, шагнув к своему дружку.

— Пусть будет так, — не стал спорить я.

Подошел к сигаретному автомату, взял пачку, не взглянув на марку. Курить я бросил год назад, но почувствовал, что самое время начать снова. От табачного дыма запершило в горле.

Проползли двадцать минут. Грузовики на стоянке ждали. Другие выстроились у заправочных колонок.

— По-моему, все это блеф, — нарушил тишину водила. — Они не…

И тут громко взревел двигатель, стих, взревел вновь. Бульдозер.

Он сверкал на солнце, как шершень, «катерпиллер» с лязгающими стальными гусеницами. Черный дым валил из выхлопной трубы. Он развернулся к нам ножом.

— Собирается напасть! — На лице водилы отразилось безграничное изумление. — Он собирается напасть на нас!

— Назад! — распорядился я. — За стойку!

Двигатель бульдозера все ревел. Рукоятки переключения скоростей двигались сами по себе. Над срезом выхлопной трубы дрожал горячий воздух. Внезапно нож приподнялся, изогнутая стальная пластина, вся в грязи. Затем, натужно взвыв, бульдозер двинулся на нас.

— За стойку! — Я подтолкнул водилу, очнулись и остальные.

Невысокий бетонный выступ отделял гравий автостоянки от полосы травы. Бульдозер перевалил через него, еще чуть приподняв нож, потом врубился в фасад. Посыпались осколки стекла, деревянные рамы разлетелись в щепки. Одна из ламп упала на пол, осколков прибавилось. С полок смело посуду. Девушка закричала, но ее крик растворился в рокоте двигателя «катерпиллера».

Он отъехал, оставив за собой взрытую землю, вновь рванулся вперед. Оставшиеся кабинки покорежило, вышибло на середину зала. Противень с пирогом слетел со стойки, куски пирога заскользили по полу.

Повар-раздатчик сидел на корточках. Юноша обнимал девушку. Водилу трясло от страха.

— Это надо остановить, — забормотал он. — Скажи им, мы сделаем все, что они захотят.

— Поздновато говорить, не так ли?

«Катерпиллер» откатился, готовясь к очередной атаке. На ноже появились новые царапины, поблескивающие на солнце. С ревом он двинулся на нас. На этот раз удар пришелся по несущей опоре слева от окна, вернее, от того места, которое занимало окно. Часть крыши рухнула. Столбом поднялась пыль.

Бульдозер выехал из-под обломков. Позади него ждали грузовики.

Я схватил повара за плечо.

— Где бочки с печным топливом? — Плиты работали на бутане, но я заметил вентили отопительной системы.

— В кладовой, — ответил он.

Я повернулся к юноше:

— Пошли.

Мы поднялись, шмыгнули в кладовую. Бульдозер нанес новый удар, и все здание содрогнулось. Еще немного, и он смог бы подъехать к стойке за чашечкой кофе.

Мы нашли две бочки с печным топливом по пятьдесят галлонов каждая. У двери стоял ящик с пустыми бутылками из-под кетчупа.

— Возьми их, Джерри.

Когда он принес бутылки, я снял рубашку, разорвал ее на тряпки. Бульдозер долбил и долбил, после каждого удара что-то рушилось. Я наполнил печным топливом четыре бутылки, заткнул горлышки тряпками.

— Играл в футбол? — спросил я юношу.

— В школе.

— Отлично. Думай о том, что ты должен отдать точный пас.

Мы вернулись в закусочную. С фасадом бульдозер покончил. Осколки стекла сверкали, словно алмазные россыпи. Несущая балка одним торцом уперлась в пол, перегораживая доступ к стойке. Бульдозер пятился, выбирая позицию поудобнее, чтобы потом сдвинуть ее в сторону. Я решил, что, очистив путь, он одним ударом сметет и стулья, и стойку.

Мы присели на корточки, выставили перед собой бутылки.

— Зажигай, — приказал я водиле.

Тот достал спички, но руки у него так тряслись, что он выронил их на пол. Повар подобрал спички, чиркнул одной. Масляно блестели тряпки.

— Быстрее, — торопил я.

Мы побежали, юноша чуть впереди. Стекло хрустело под ногами. В воздухе пахло горячим маслом. Вокруг громыхало, сверкало.

Бульдозер ринулся в атаку.

Юноша поднырнул под балку. Широкий швеллер наискось перерезал его силуэт. Я обогнул балку справа. Первая бутылка юноши не долетела до цели. Вторая разбилась о нож, и пламя выплеснулось зря. Юноша попытался повернуться, отбежать, но бульдозер уже накатил на него, четыре тонны стали. Руки юноши взлетели вверх, и он исчез под ревущим чудовищем.

Я оказался сбоку. Одна бутылка полетела в открытую кабину, вторая — в двигатель. Взорвались они одновременно, в языках пламени.

Двигатель бульдозера взвыл, совсем как человек, в ярости и боли. Бульдозер завертело, он снес левый угол закусочной и, как пьяный, покатился к дренажной канаве.

Траки гусениц пятнала кровь. Там, где упал юноша, лежало что-то, напоминающее смятое бумажное полотенце.

У самой канавы бульдозер, с полыхающими двигателем и кабиной, взорвался, выбросив гейзер осколков.

Я подался назад и едва не упал, споткнувшись о груду битого кирпича. Запахло паленым. Но горело не печное топливо — волосы. Мои волосы.

Я сдернул со стола скатерть, накинул на голову, обежал стойку, сунул голову в раковину с такой силой, что едва не прошиб ее. Девушка билась в истерике, снова и снова выкрикивая имя своего дружка.

Я оглянулся и увидел громадный грузовик для перевозки легковушек, подтягивающийся к беззащитному фасаду.

Водила с нечленораздельным воплем метнулся к боковой двери.

— Нет! — попытался остановить его повар-раздатчик. — Нельзя…

Но водила уже несся к дренажной канаве и начинающемуся за ней полю.

Маленький грузовичок с надписью «ПРАЧЕЧНАЯ ВОНГА. НЕМЕДЛЕННАЯ ДОСТАВКА» на борту, должно быть, стоял в засаде, невидимый от боковой двери. Он накатил на водилу, прежде чем тот успел моргнуть. Потом грузовичок уехал, а водила остался на гравии. От удара сапоги слетели с ног.

Грузовик-перевозчик тем временем миновал бетонный уступ, травку, останки юноши, остановился, всунувшись гигантским рылом-решеткой в закусочную.

Прогудел раз, другой, третий…

— Хватит! — заверещала девушка. — Хватит, пожалуйста, хватит!

Но гудки не прекратились. Мы быстро все поняли. Послание не изменилось. Грузовик хотел, чтобы мы накормили и его, и остальных.

— Я пойду. — Я вышел из-за стойки. — Насосы не заблокированы?

— Нет, — ответил повар. Он постарел лет на пятьдесят.

— Нет! — Девушка бросилась мне на грудь. — Вы должны их остановить. Уничтожить, сжечь… — От горя у нее перехватывало дыхание.

Повар-раздатчик обнял ее. Я обогнул стойку, вышел через кладовую. Сердце стучало, как паровой молот, когда я ступил на гравий автостоянки. Солнечные лучи жгли кожу. Хотелось курить, но я не решился чиркнуть спичкой у заправочных колонок.

Грузовики все выстраивались в затылок друг другу. А маленький, из прачечной, держался неподалеку, рыча, как сторожевой пес. Его колеса поскрипывали по гравию. Одно неверное движение с моей стороны, и он бы размазал меня в лепешку. Солнце блеснуло на ветровом стекле, и по моему телу пробежала дрожь. Я словно взглянул в лицо идиота.

Я включил насос и вытащил шланг из гнезда. Отвернул крышку с первого бака и начал заливать горючее.

Мне потребовалось полчаса, чтобы осушить первый резервуар, и я перешел ко второму блоку колонок. Грузовики сменяли друг друга. Каким-то требовался бензин, другим — дизельное топливо. Я начал осознавать, что происходит. Мне открылась истина. Люди проделывали то же самое по всей стране, если только не лежали трупами, как водила на гравии, со слетевшими с ног сапогами, с четким рисунком протектора, впечатавшимся в спину.

Второй резервуар опустел, я принялся за третий. Солнце жгло немилосердно. От паров бензина разболелась голова. На нежной коже между большим и указательным пальцами вздулись волдыри. Но грузовики про это ничего не знали. Они понимали, что такое текущие трубопроводы, заклинившие подшипники, выбитые шаровые опоры, но представить себе не могли, что есть водяные пузыри, солнечный удар и нестерпимое желание завопить во весь голос. О своих бывших хозяевах им требовалась малая толика знаний, и они ее уже усвоили: из нас текла кровь.

Покончив с последним резервуаром, я бросил шланг на землю. Грузовики все стояли. Я разогнулся, повернул голову. Очередь вытянулась вдоль стоянки, перетекая на автостраду, расширяясь до двух-трех полос, уходя к горизонту.

Такое случалось только в Лос-Анджелесе да еще в час пик. Воздух мерцал от горячих выхлопных газов, пахло сгоревшим дизельным топливом.

— Все, — выдохнул я. — Горючего нет. Резервуары сухие.

И тут басовито заревел мощный двигатель. Громадный серебристый грузовик свернул на автостоянку: бензовоз. С надписью вдоль цистерны: «Заправляйтесь филлипс-66 — реактивным горючим».

Тяжелый шланг выпал с заднего торца.

Я наклонился, поднял его, вставил в сливную магистраль первого резервуара. Заработал перекачивающий насос. Запах бензина ударил мне в нос. Тот самый запах, который, должно быть, вдыхали умирающие динозавры, проваливаясь в нефтяные болота. Я заполнил еще два резервуара и приступил к заправке.

Сознание мутилось, я потерял счет времени и грузовикам. Отворачивал крышку, вставлял шланг, качал, пока горячая жидкость не била через край, ставил крышку на место. Водяные пузыри лопнули, сукровица текла по запястьям. Голову дергало, как гнилой зуб, запах гидрокарбонатов вызывал тошноту.

Я знал, что вот-вот рухну без чувств. Потеряю сознание, и на этом все кончится. Но заправлять буду, пока не свалюсь.

Потом на мои плечи легли руки. Темные руки повара-раздатчика.

— Иди в закусочную. Отдохни. Я поработаю до темноты. Постарайся уснуть.

Я протянул ему шланг.

Но спать я не могу.

Девушка спит. Распростершись на стойке, подложив под голову скатерть. Но ее лицо не расслабилось и во сне. Лицо, не знающее ни возраста, ни времени. Лицо жертвы войны. Вскорости я собираюсь ее будить. Сгустились сумерки, и вахта повара-раздатчика длится уже пять часов.

А грузовики все подъезжают. Я выглянул из развалин закусочной. Подсвеченная подфарниками, их очередь растянулась на милю, а то и больше. В надвигающейся темноте сами подфарники поблескивают, как желтые сапфиры.

Девушке придется отстоять свою смену. Я покажу ей, что надо делать. Она скажет, что не сможет, но у нее все получится. Она захочет жить.

Ты не хочешь стать их рабом, спрашивал повар-раздатчик. К этому все придет. Ты хочешь до конца жизни менять фильтры, стоит одной из этих тварей загудеть?

Возможно, мы сумеем убежать. Сейчас они выстроены в ряд, мы успеем прыгнуть в дренажную канаву. А потом побежим по полям, спрячемся в болотах, где грузовики утонут, как мастодонты…

…обратно в пещеры!

Рисовать картины углем. Это бог луны, это дерево. Это охотник, сокрушающий «мака».

Не получится. Слишком большая часть мира заасфальтирована. Даже детские площадки. Что же касается болот, то есть танки, вездеходы, платформы на воздушной подушке, оснащенные лазерами, мазерами, тепловыми радарами. И мало-помалу они изменят мир, как им того хочется.

Я вижу нескончаемые колонны самосвалов, заваливающие песком Окефенокские болота, бульдозеры, превращающие национальные парки и девственные земли в плоскую укатанную равнину. Чтобы грузовики ехали себе и ехали.

Но они машины. Какие бы изменения ни произошли в них, даже если они и обрели массовое сознание, функции воспроизводства себе подобных они лишены начисто. И через пятьдесят или шестьдесят лет они превратятся в груды ржавого металла, в неподвижные мишени, в которые свободные люди будут бросать камни.

Но, закрыв глаза, я вижу сборочные конвейеры Детройта, Диарборна, Янгстоуна и Макинака, новые грузовики, которые собирают рабочие. И вкалывают они не от звонка до звонка, а пока не упадут замертво. Но к конвейеру тут же встают другие.

Повар-раздатчик уже еле таскает ноги. Он тоже в возрасте. Пора будить девушку.

Два самолета, оставляя серебряные инверсионные хвосты, летят у темнеющего восточного горизонта.

Если бы я мог поверить, что в креслах пилотов сидят люди.

Иногда они возвращаются

Жена ждала Джима Нормана с двух часов дня. Увидев, как он заезжает во двор, она поспешила ему навстречу. Утром она сходила в магазин и накупила продуктов для праздничного обеда: пару бифштексов, бутылку «Лансерс», пучок салата, пикантный соус. И теперь, глядя на мужа, выбиравшегося из машины, миссис Норман очень надеялась, что им будет что праздновать.

Джим подошел ко входу в дом. В одной руке он держал новый портфель, в другой — стопку учебников. Миссис Норман рассмотрела название того, что был сверху: «Введение в грамматику». Она положила руки на плечи мужа и спросила:

— Ну, как все прошло?

Он улыбнулся.

В минувшую ночь ему снова приснился давний кошмар — впервые за долгое время, — и он проснулся в холодном поту, едва сдержав крик.

Собеседование в школе Дэвиса проводили директор и завуч английского отделения. Разговор коснулся и нервного срыва Джима.

Джим это предвидел и был готов.

Директор, лысый, бледный как смерть мужчина по фамилии Фентон, откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Симмонс, завуч английского отделения, раскурил трубку.

— У меня тогда был очень трудный период, — сказал Джим Норман. Его руки, лежавшие на коленях, едва не принялись выбивать пальцами нервную дробь, но он пресек это дело сразу.

— Понятно, — улыбнулся Фентон. — У нас тут не принято лезть в чужие дела, однако я думаю, вы все со мной согласитесь, что работа у преподавателей — это сплошная нагрузка на психику, и уж тем более у преподавателей в средней школе. Пять часов в день разоряешься перед самой неблагодарной на свете публикой, которая, хоть ты убейся, никогда не оценит твоих стараний. Вот почему, — заключил он не без гордости, — среди школьных учителей так много язвенников. Намного больше, чем среди представителей всех прочих профессий, за исключением авиадиспетчеров.

— У меня действительно были критические обстоятельства, — сказал Джим.

Фентон и Симмонс сочувственно закивали, но явно только из вежливости. Завуч достал зажигалку и заново раскурил потухшую трубку. В кабинете вдруг стало тесно и душно. У Джима возникло странное ощущение, будто ему в затылок направили мощную инфракрасную лампу. Пальцы нервно забарабанили по коленям, но Джиму все-таки удалось овладеть собой.

— Я учился на выпускном курсе и проходил практику в школе. А летом, как раз перед этим последним курсом, у меня умерла мама… от рака… и когда мы с ней говорили в последний раз, она попросила, чтобы я не бросал учебу. Мой брат… у меня был старший брат… он погиб, когда мне было девять. Он мечтал стать учителем, и мама хотела…

По скучающим лицам директора и завуча он понял, что его явно заносит куда-то не туда, и подумал: «Черт, так я вообще все испорчу».

— В общем, я выполнил ее просьбу, — быстро закончил он, не вдаваясь в детали своих запутанных отношений с мамой и братом Уэйном, бедным-несчастным убитым Уэйном. — Когда я работал на практике вторую неделю, мою невесту сбила машина. Какой-то подросток… его так и не нашли.

Симмонс сочувственно прищелкнул языком.

— Но я как-то держался. А что еще мне оставалось? Ей крепко досталось… сложный перелом ноги, четыре сломанных ребра… но ее жизнь была вне опасности. По-моему, я даже не понимал, сколько всего на меня навалилось.

Теперь осторожнее.

— Я проходил практику в профтехучилище на Центральной, — сказал Джим.

— Тот еще райский уголок, — кивнул Фентон. — Выкидные ножи, армейские ботинки на подбитой металлом подошве, самострелы в шкафчиках для личных вещей, рэкет и вымогательство карманных денег, и каждый третий ученик продает травку двум остальным. Я знаю это училище.

— Там был один ученик, Марк Циммерман, — продолжал Джим. — Очень впечатлительный, тонкий мальчик. Играл на гитаре. Занимался в литературном классе. У него был талант. И вот однажды я прихожу на урок и вижу такую картину: два одноклассника держат Марка, а третий колотит его «Ямаху» о батарею. Марк страшно кричал. Я наорал на них, чтобы они прекратили. А когда я хотел отобрать инструмент, меня кто-то ударил. — Джим пожал плечами. — Вот так у меня и случился тот нервный срыв. Я не бился в истерике, не рыдал, не забивался в угол. Я просто больше не мог там работать. Даже близко не мог подойти — сразу внутри все сжималось. Становилось нечем дышать, прошибал холодный пот…

— У меня та же история, — доверительно признался Фентон.

— Я прошел курс лечения. Групповая психотерапия. У меня не было денег на индивидуальные сеансы. Лечение мне помогло. Мы с Салли поженились. Она немного прихрамывает, и у нее остался шрам, но в остальном у нее все в порядке. — Он посмотрел прямо в глаза Фентону. — И у меня тоже, я думаю.

— Вы закончили практику в другой школе, — сказал Фентон. — В Кортесе, как я понимаю.

— Тоже не райские кущи, — заметил Симмонс.

— Я специально выбрал трудную школу, — сказал Джим. — Даже поменялся с другим студентом.

— Ваш методист и научный руководитель поставили вам по пятерке, — напомнил Фентон.

— Да.

— А средний балл за четыре года составил 3,88. Выше редко бывает.

— Мне нравилось в колледже.

Фентон с Симмонсом переглянулись и встали. Джим последовал их примеру.

— Мы вас известим о принятом решении, мистер Норман, — сказал Фентон. — У нас есть еще несколько кандидатов на это место…

— Да, я все понимаю…

— …но на меня лично произвели впечатление ваши академические успехи и ваша искренность и откровенность.

— Спасибо на добром слове.

— Сим, мистер Норман, наверное, не откажется выпить кофе, перед тем как уйти.

Они пожали друг другу руки.

Уже в коридоре Симмонс сказал:

— Я думаю, можно считать, вы приняты. Если, конечно, не передумаете. Разумеется, это строго между нами. Как говорится, не для протокола.

Джим кивнул. Он и сам очень многого им не сказал, потому что это было явно не для протокола.

Средняя школа Харольда Дэвиса располагалась в уродливом старом здании времен Второй мировой войны, отремонтированном и обновленном по современным стандартам. На обустройство одного только научного корпуса в прошлом году было потрачено полтора миллиона долларов. В классных комнатах, еще помнивших послевоенных детишек — первых учеников школы, — стояли новенькие современные парты и висели доски с антибликовым покрытием. Учились там дети из обеспеченных семей: хорошо одетые, аккуратные, жизнерадостные. У шестерых из десяти старшеклассников были собственные машины. В общем, хорошая школа. Мечта любого учителя из «безумных семидесятых». По сравнению со школой Дэвиса профтехучилище на Центральной казалось дикими, дремучими джунглями.

Но после уроков, когда ученики уходили домой, в пустых коридорах и классах сгущалась тягостная тишина, в которой как будто ворочался и вздыхал неповоротливый злобный зверь — некое темное, древнее существо, неуловимое для взгляда. Порой, когда Джим проходил по коридору четвертого корпуса к выходу на стоянку, ему казалось, что он почти слышит дыхание этого невидимого зверя.

В конце октября Джиму снова приснился тот самый сон — и на этот раз он закричал. Проснувшись в холодном поту, он увидел, что Салли сидит на постели и держит его за плечо. Сердце бешено колотилось в груди.

— Господи, — выдохнул Джим и провел рукой по лицу.

— Что с тобой?

— Все нормально. Я кричал во сне?

— Да, кричал. Кошмар приснился?

— Ага.

— Те мальчишки, которые разбили гитару?

— Нет, — отказался он. — Это давняя история. Просто это иногда возвращается, вот и все. Но ты не волнуйся. Все хорошо.

— Точно?

— Ага.

— Тебе принести молока? — Она встревоженно хмурилась.

Он поцеловал ее в плечо:

— Нет, не надо. Давай спать.

Салли погасила свет, а Джим еще долго лежал без сна, вглядываясь в темноту.

Обычно новых учителей загружают по полной программе, но Джиму составили на удивление хорошее расписание. Первый урок — свободный. Второй и третий — литература в девятых классах: один класс заурядный, скучноватый, второй — очень даже забавный. Четвертый урок, его самый любимый — американская литература для выпускников, поступающих в колледж. Ребята подобрались смышленые, дерзкие, не признающие никаких авторитетов — таким только дай поиздеваться над общепризнанными мастерами слова. Пятый урок, «час консультаций», отводился для индивидуальных занятий с учениками, у которых имелись какие-то личные трудности или проблемы с учебой. Но подобных проблем не было практически ни у кого (или просто никто не хотел обсуждать их с новым учителем), так что пятый урок тоже, как правило, получался свободным, и Джим проводил этот час наедине с интересной книгой. Шестой урок был самым скучным во всем расписании — английская грамматика, предмет сам по себе не особенно занимательный.

В общем, все было бы просто отлично, если бы не самый последний, седьмой урок, проходивший в тесной каморке на третьем этаже. В начале осени там было жарко, а с приходом зимы стало по-настоящему холодно. Предмет назывался «Литература и жизнь», а в классе собрали тех учеников, которых в школьных регистрационных журналах деликатно обозначают как «малоспособных».

Таких «малоспособных» в классе у Джима набралось двадцать семь человек. В основном — парни, спортсмены из школьной команды. Литература была им до лампочки. В лучшем случае они со скучающим видом отсиживали урок, проявляя полное отсутствие любого присутствия, а кое-кто держался откровенно враждебно. Как-то раз Джим вошел в класс и увидел на доске совершенно похабную, притом мастерски нарисованную карикатуру на себя самого с совершенно излишней подписью: «Мистер Норман». Он молча стер гадкий рисунок и как ни в чем не бывало начал урок, несмотря на приглушенные смешки.

Он пытался как-то расшевелить этих учеников. Выбирал интересные темы, использовал аудио- и видеоматериалы, заказал несколько увлекательных, умных и содержательных учебников — но все без толку. Настроение в классе менялось лишь в двух направлениях: это было либо неуправляемое «стояние на ушах», либо непробиваемое угрюмое молчание. На одном из уроков в начале ноября, когда проходили «О мышах и людях» Стейнбека, двое мальчишек подрались, и Джим отправил обоих к директору. Когда он потом открыл книгу, чтобы продолжить урок, в глаза бросилась фраза: «Что, съел?!»

Он обсудил эту проблему с Симмонсом, но тот лишь пожал плечами и раскурил свою трубку.

— Я не знаю, как вам помочь, Джим. Последний урок — это всегда тяжело. А тут еще класс подобрался такой… специфический. Сплошные футболисты и баскетболисты. Для большинства этих ребят плохие оценки по вашему предмету означают запрет на тренировки. Литература им как-то без надобности, так что понятно, отчего они бесятся.

— Я тоже скоро взбешусь, — угрюмо заметил Джим.

Симмонс кивнул:

— С ними надо пожестче. Покажите, что с вами особенно не забалуешь, и они присмиреют и начнут заниматься. Хотя бы ради своих тренировок.

Но последний, седьмой урок продолжал оставаться для Джима занозой в известном месте.

Самым проблемным из всех ребят в этом классе был Чип Осуэй, этакий здоровенный неповоротливый лось. В начале декабря, во время короткого перерыва между футболом и баскетболом (Осуэй играл в обеих командах), Джим поймал его со шпаргалкой и выгнал из класса.

— Если ты меня, сукин сын, завалишь, мы тебе такое устроим! — выкрикнул Осуэй уже в коридоре. — Слышишь, ты?

— Ты давай не выступай, — ответил Джим.

— Мы до тебя доберемся, урод!

Джим вернулся в класс. Ребята сидели с абсолютно пустыми лицами, не выражавшими вообще ничего. На Джима нахлынуло ощущение нереальности происходящего — как уже было однажды, давным-давно.

Мы до тебя доберемся, урод.

Он достал свой зачетный журнал, открыл на странице «Литература и жизнь» и аккуратно вывел «неуд» в экзаменационной колонке рядом с именем Чипа Осуэя.

В ту ночь его снова мучил кошмар — тот самый кошмар.

Как всегда, в этом сне все происходило мучительно медленно. Поэтому у него было достаточно времени, чтобы рассмотреть и прочувствовать все-все-все — заново пережить все события, ведущие к неотвратимой, уже известной развязке. И что самое страшное: зная, чем все закончится, ты был не в силах ничего изменить. Ты был таким же беспомощным, как человек, надежно пристегнутый ремнем безопасности в автомобиле, сорвавшемся в пропасть с обрыва.

Во сне ему было девять, его брату Уэйну — двенадцать. Они шли по Брод-стрит в городе Стратфорде, штат Коннектикут, направляясь в городскую библиотеку. Джим на два дня просрочил взятые книжки, и ему пришлось вытряхнуть из копилки четыре цента, чтобы заплатить штраф. Это было под вечер на летних каникулах. В воздухе пахло свежескошенной травой. Из какого-то окна на втором этаже доносилась трансляция бейсбольного матча, «Янки» играли с «Ред Сокс» в решающем матче сезона и вели в счете 6:0, бэттер Тед Уильямс как раз приготовился отбивать мяч, небо темнело, и тени от комплекса зданий «Барретс компани» медленно удлинялись, протягиваясь через улицу.

Сразу за рынком и территорией «Барретс» располагалась железнодорожная эстакада, а на противоположной стороне, у закрытой автозаправочной станции, ошивалась компания местной шпаны: большие мальчишки в кожаных куртках и проклепанных джинсах. Джиму ужас как не хотелось проходить мимо этой компашки. Он знал, они будут кричать им: «Эй ты, очкарик!», или «Эй, мелюзга!», или «А ну гони четвертак, шпингалет!». Однажды им с Уэйном пришлось бежать целый квартал, чтобы отвязаться от этого хулиганья. Но брат ни за что не согласится пойти в обход. Потому что так делают только трусы.

Там, во сне, эстакада угрожающе приближалась, закрывая полнеба, и страх бился в горле, словно огромная черная птица. Зрение вдруг обострялось, и ты видел все четко и ясно: мигающую неоновую вывеску «Барретс» (она как раз только-только включилась); струпья ржавчины на опорах моста, выкрашенных зеленым; битые стекла, блестящие в угольной пыли на железнодорожном полотне; погнутый велосипедный обод в канаве.

Ты пытаешься сказать Уэйну, что это все уже было — причем не раз. Но сейчас местные хулиганы не ошиваются возле автозаправки. Они прячутся в сумраке под эстакадой. И у тебя ничего не выходит, слова не идут. Ты абсолютно беспомощен.

А потом вы заходите под эстакаду, и от стен в переходе отделяются тени, и высокий мальчишка со сломанным носом и блондинистым «ежиком» на голове толкает Уэйна, прижимает его к почерневшему от сажи шлакобетонному блоку и говорит: Гони деньгу.

Отстань от меня.

Ты пытаешься убежать, но здоровенный жирдяй с сальными черными волосами хватает тебя и прижимает к стене рядом с братом. Левый глаз толстяка дергается, как бывает при нервном тике. Он говорит: Так сколько там у тебя денег, козявка?

Че-четыре цента.

Врешь небось.

Уэйн пытается вырваться, и парень со странными ярко-оранжевыми волосами помогает блондину его удержать. Жирдяй с нервным тиком вдруг ни с того ни с сего бьет тебя кулаком по зубам. В паху становится жарко и влажно, на джинсах проступает темное пятно.

Смотри, Винни, он обоссался!

Уэйн бешено отбивается от удерживающих его парней, и ему почти удается вырваться — но «почти» не считается. Еще один парень, в черных слаксах и белой футболке, снова толкает его к стене. У него красная родинка на подбородке, у этого парня. Каменная стена начинает дрожать. Дребезжащая вибрация передается по металлическим перекрытиям. Приближается поезд.

У тебя из рук выбивают книжки, и парень с родинкой на подбородке отфутболивает их в канаву. Уэйн вдруг резко вскидывает правую ногу и бьет толстяка с нервным тиком прямо в пах. Тот вопит.

Винни, он сейчас вырвется!

Толстяк кричит что-то о своих бедных яйцах, но даже эти истошные вопли тонут в раскатистом грохоте приближающегося поезда. И вот уже поезд проносится прямо над ними, и его громыханье заполняет собой весь мир.

Свет отражается от лезвий выкидных ножей. Один нож — у блондина с «ежиком», второй — у парня с родинкой на подбородке. Тебе не слышно, что кричит Уэйн, но ты читаешь слова по губам:

Беги, Джимми. Беги!

Ты падаешь на колени, а руки, державшие тебя, — их уже нет. Ты проскальзываешь у кого-то между ногами, как маленький лягушонок. Чья-то рука чиркает по спине, но не может схватить. А потом ты бежишь — той же дорогой, по которой пришел. Бежишь до ужаса медленно, увязая в пространстве, как часто бывает во сне. Ты оглядываешься и видишь…

Он проснулся. В комнате было темно. Салли мирно спала рядом. Он закусил губу, чтобы задушить крик.

Когда он обернулся и посмотрел в зияющую тьму под железнодорожным мостом, то увидел, как блондинистый парень и тот, второй, с родинкой на подбородке, ударили брата ножами: нож блондина вошел в грудь, а нож того, с родинкой, — прямо в пах.

Он лежал в темной спальне и никак не мог отдышаться. Он ждал, пока исчезнет этот мучительный морок, призрак его самого в девять лет, и спокойный сон не сотрет страшные воспоминания.

И сон пришел. Только очень не скоро.

Городской департамент образования решил объединить школьные каникулы с рождественскими, так что дети и учителя гуляли чуть ли не целый месяц. Кошмар снился Джиму еще пару раз, в самом начале каникул, а потом больше не приходил. Джим и Салли поехали в Вермонт, где у Салли жила сестра. Там они целыми днями катались на лыжах. Им было весело и хорошо.

На природе, на свежем, звенящем морозом воздухе все проблемы, связанные со школой, казались мелкими и нелепыми. Джим вернулся с каникул с зимним загаром, свежим и отдохнувшим, собранным и спокойным.

Симмонс поймал его в коридоре перед самым началом второго урока и протянул какую-то папку.

— У вас новенький. В классе «Литература и жизнь». Роберт Лоусон. Перешел из другой школы.

— Сим, куда мне еще?! У меня же двадцать семь человек! Это будет уже перебор.

— У вас так и останется двадцать семь. Билла Стерна сбила машина. Сразу насмерть. Водитель скрылся, его не нашли.

— Билли?!

Перед глазами возникла картинка — черно-белая, словно фрагмент фотографии всего выпускного класса. Уильям Стерн, член закрытого школьного клуба, игрок футбольной команды, участник творческих семинаров. Один из немногих хороших учеников в этом классе. Тихий, спокойный. Не отличник, но твёрдый хорошист. Отвечать вызывался нечасто, но если спрашивали, отвечал правильно и остроумно. Умер? Погиб? В пятнадцать лет. Джим невольно поежился. Внезапно повеяло ощущением бренности собственной жизни — как сквозняком из-под двери.

— Господи, какой ужас! А известно, как это случилось?

— Полиция разбирается. Он поехал в центр, подарить кому-то что-то на Рождество. Переходил улицу, и его сбила машина. Старый «форд». Номера никто не запомнил, но на боку было написано: «Не повезло!» Такой детский юмор. Так что скорее всего за рулем был подросток.

— Господи, — повторил Джим.

— Звонок на урок, — сказал Симмонс и побежал по своим делам, разогнав по пути небольшую компанию ребятишек, собравшихся возле питьевого фонтанчика. Джим вошел в класс, чувствуя себя полностью опустошенным.

Во время свободного урока он решил просмотреть документы в папке Роберта Лоусона. Первый лист — справка из Милфордской средней школы, о которой Джим никогда раньше не слышал. Второй лист — сведения об учащемся и краткая характеристика. Коэффициент умственного развития ниже среднего: 78. Есть какие-то трудовые навыки, но отмечены и явные антисоциальные наклонности по тесту Барнетта — Хадсона. Умственные способности, как говорится, оставляют желать. «В общем, — кисло подумал Джим, — юноша самый что ни на есть подходящий для курса «Литература и жизнь»».

Дальше шла характеристика поведения учащегося, так называемый желтый лист, только в Милфордской средней школе он был белым с черной траурной рамкой, заполненный целиком, удручающе подробно. С дисциплиной у Лоусона дело обстояло просто плачевно.

Джим перевернул страницу и взглянул на фотографию Роберта Лоусона. На секунду зажмурился, посмотрел еще раз. Ему вдруг стало жарко и душно. Сердце сжалось от страха.

Лоусон смотрел прямо в камеру, враждебно насупившись, словно позировал не для школьного снимка, а для личного дела, которое заводят в полиции. У него на подбородке была небольшая родинка. Родинка красного цвета.

К началу седьмого урока Джим успел перебрать в уме всевозможные рациональные доводы. Он твердил себе, что мальчишек с красными родинками на подбородках не так уж и мало — наверняка несколько тысяч по всей стране. И что урод, пырнувший ножом его брата в тот злополучный вечер шестнадцать лет назад — шестнадцать долгих, исполненных ноющей боли лет, — уже давно не мальчишка. Сейчас ему точно за тридцать. На самом деле никак не меньше тридцати двух.

Но, поднимаясь на третий этаж, Джим никак не мог избавиться от мрачных предчувствий. Что-то похожее было как раз перед нервным срывом. Во рту ощущался явственный привкус страха.

В коридоре на третьем этаже у двери в кабинет номер 33, как обычно, толпились ученики. Увидев Джима, некоторые вошли в класс. Но несколько человек так и остались стоять у двери, переговариваясь вполголоса и посмеиваясь. Джим сразу приметил новенького. Тот стоял рядом с Чипом Осуэем. Роберт Лоусон был в синих джинсах и желтых ботинках на толстой рифленой подошве — последний крик моды.

— Чип, иди в класс.

— Это приказ? — усмехнулся подросток, глядя куда-то поверх головы Джима.

— Безусловно.

— Вы меня завалили на том экзамене?

— А ты как думал?

— Ну ладно… — Чип пробурчал что-то, но Джим не расслышал, что именно.

Он повернулся к Роберту Лоусону:

— Ты, как я понимаю, новенький. Давай я тебе сразу скажу, какие у нас тут правила.

— Да, мистер Норман, конечно. — Правую бровь Лоусона пересекал крошечный шрам, и Джим узнал этот шрам. Да, узнал. Бред, безумие — такого просто не может быть. И все же, все же… Именно этот мальчишка ударил ножом его брата. В тот вечер, шестнадцать лет назад.

Джим впал в какое-то странное оцепенение. Он принялся перечислять школьные правила и предписания, при этом слыша свой собственный голос, словно откуда-то издалека. Роберт Лоусон стоял, запустив большие пальцы за свой армейский ремень, — слушал, улыбался и кивал Джиму, как старому приятелю.

— Джим?

— Да?

— У тебя ничего не случилось?

— Нет, все нормально.

— Эти мальчишки, которым ты преподаешь «Литературу и жизнь», так тебя и донимают?

Он промолчал.

— Джим!

— Нет.

— Может, ляжешь сегодня пораньше?

Но Джим еще долго не мог заснуть.

В ту ночь ему снова приснился кошмар. И на этот раз все было еще страшнее. Пырнув ножом брата, парень с родинкой на подбородке обернулся и крикнул вдогонку Джиму: «Ты на очереди, козявка! Так что готовься».

Джим проснулся от собственного крика.

На этой неделе они проходили «Повелителя мух» Голдинга. Джим рассказывал о символике романа, и Лоусон вдруг поднял руку.

— Да, Роберт, — сказал Джим ровным голосом.

— А что вы так на меня смотрите?

Джим растерянно моргнул. У него пересохло во рту.

— У меня нос зеленого цвета? Или ширинка расстегнута, или что?

В классе раздались нервные смешки.

— Я на вас не смотрел, мистер Лоусон, — нарочито спокойно ответил Джим. — Кстати, может, вы нам расскажете, из-за чего Ральф поругался с Джеком…

— Нет, вы смотрели.

— Может, вам хочется обсудить этот вопрос с мистером Фентоном?

Лоусон как будто задумался.

— Нет.

— Хорошо. А теперь расскажите нам, из-за чего Ральф и Джек…

— А я не читал. Мне кажется, это тупая книга.

Джим вымученно улыбнулся:

— Вам так кажется? Ну хорошо. Только имейте в виду: ты судишь книгу, а книга судит тебя. Ладно, может, кто-то другой нам расскажет, почему Ральф и Джим поссорились из-за зверя?

Кэти Слейвин робко подняла руку. Лоусон смерил ее цинично-оценивающим взглядом и что-то шепнул Чипу Осуэю. Что-то очень похожее на «классные сиськи». Чип согласно кивнул.

— Кэти?

— Потому что Джеку хотелось устроить охоту на зверя?

— Правильно, молодец.

Джим взял мел и принялся писать на доске. Как только он повернулся к классу спиной, о доску ударился грейпфрут. Буквально в двух дюймах от головы Джима.

Он отшатнулся и резко обернулся. Кто-то в классе хихикал, но Осуэй и Лоусон сидели, как примерные мальчики, с совершенно невинным видом.

Джим поднял грейпфрут с пола.

— А вот взять бы сейчас эту штуку, — сказал он, глядя в сторону задних парт, — и запихать кому-то в глотку. Прямо так, целиком.

Кэти Слейвин аж задохнулась.

Джим швырнул грейпфрут в мусорную корзину и опять повернулся к доске.

Дома за завтраком он развернул утреннюю газету и сразу увидел заголовок на середине страницы.

— Господи, — прошептал он, перебив плавный поток утреннего щебетания жены. В животе закололо, как будто туда напихали гвоздей. — «Школьница разбивается насмерть. Вчера вечером Кэтрин Слейвин, семнадцатилетняя ученица средней школы Харольда Дэвиса, либо упала сама, либо была сброшена с крыши многоэтажного дома, где находится квартира ее родителей. По словам матери Кэтрин, девочка держала на крыше голубей и поднялась туда, чтобы покормить питомцев. В полиции нам сообщили, что соседка из дома напротив, некая женщина, не пожелавшая назвать свое имя, видела, как по крыше пробежали трое подростков. Это было в 18.45, буквально через пару минут после того, как тело девушки…» (Продолжение на стр. 3.)

— Джим, это твоя ученица?

Он ничего не ответил жене. Просто не смог ничего сказать.

Две недели спустя Симмонс перехватил Джима в коридоре после звонка на большую перемену. Увидев папку в руках у завуча, Джим застыл как вкопанный. У него внутри все оборвалось.

— Новенький, — произнес он без всякого выражения. — Будет изучать «Литературу и жизнь».

Сим удивленно взглянул на него:

— А как вы догадались?

Джим только молча пожал плечами и протянул руку за папкой.

— Мне надо бежать, — сказал Симмонс. — Общешкольное собрание завучей. Будем оценивать эффективность учебных программ. Что-то у вас такой вид, словно вас слегка придавил грузовик. Вы хорошо себя чувствуете?

Ну да. Так, слегка. Сразу насмерть. Как Билли Стерна.

— Да, конечно, — ответил он.

— И это не может не радовать. — Симмонс похлопал Джима по спине.

Как только завуч ушел, он открыл папку — открыл сразу на фотографии, — заранее приготовившись, как человек, ожидающий удара.

Но мальчишка на снимке был ему незнаком. По крайней мере на первый взгляд. Джим его не узнал. Просто какой-то мальчишка. Видел ли Джим его раньше? Может, да. Может, нет. Сложно сказать. Дэвид Гарсия был крупным, массивным подростком с темными волосами, пухлыми негроидными губами и сонным взглядом. Он перешел к ним из той же Милфордской средней школы. А до этого два года провел в исправительной колонии для малолетних преступников, куда попал за угон автомобиля.

Джим закрыл папку и заметил, что у него дрожат руки.

— Салли!

Она подняла взгляд от гладильной доски. Джим сидел перед включенным телевизором и вроде как смотрел баскетбол, хотя на самом деле просто тупо таращился на экран.

— Нет, ничего. Уже забыл, что хотел сказать.

— Все ясно. Ранний склероз.

Джим изобразил улыбку и снова уставился в телевизор. Он почти собрался ей все рассказать. Но о таком не рассказывают. Это же бред сумасшедшего в чистом виде. Да и с чего начать? С кошмарного сна? С нервного срыва? Или, может, с появления Роберта Лоусона?

Нет, начать надо с Уэйна — с твоего брата Уэйна.

Но он никогда никому не рассказывал об этом, даже на занятиях в психотерапевтической группе. Джим с содроганием вспомнил свою первую встречу с Дэвидом Гарсией в школьном коридоре — их взгляды встретились, и Джима накрыла волна леденящего страха. Неудивительно, что он не узнал этого Гарсию на фотографии. На фотографиях лица людей неподвижны. У них нет тика.

Гарсия стоял рядом с Лоусоном и Чипом Осуэем, а потом обернулся, увидел Джима Нормана, растянул губы в улыбке, и его веко нервно задергалось. А в голове у Джима явственно прозвучало:

Так сколько там у тебя денег, козявка?

Че-четыре цента.

Врешь небось.

Смотри, Винни, он обоссался!

— Джим? Ты что-то сказал?

— Нет, ничего. — Но он и сам не был уверен, сказал он сейчас что-нибудь или нет. Ему стало страшно. По-настоящему страшно.

Как-то раз, в начале февраля, Джим задержался в учительской после уроков — проверял сочинения по американской литературе. Он сидел совершенно один. Был уже пятый час, а точнее — десять минут пятого, и последние преподаватели разошлись по домам еще час назад. И тут в дверь постучали.

Это был Чип Осуэй.

— Да, Чип, — сказал Джим ровным, спокойным голосом.

Чип стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Можете уделить мне минутку, мистер Норман? Мне нужно с вами поговорить.

— Да, конечно. Но если ты хочешь поговорить о результатах экзамена, я тебе сразу скажу…

— Нет, я совсем о другом. А тут… тут у вас можно курить?

— Кури, пожалуйста.

Когда Чип прикуривал, у него заметно дрожали руки. Он заговорил далеко не сразу. Как будто просто не мог заставить себя заговорить. Он кривил губы, сцеплял пальцы в замок, напряженно щурился, как будто какая-то сила мешала ему отыскать нужные слова, чтобы выразить то, что так отчаянно рвалось наружу.

Наконец он выпалил на одном дыхании:

— Если они сделают, что собирались, я хочу, чтобы вы знали: я в этом не участвовал! Они мне не нравятся! Они оба психи!

— Кто «они», Чип?

— Лоусон и этот урод Гарсия.

— Они что, хотят устроить мне какую-то гадость?

Джима охватил страх — тот самый, из кошмарного сна, — и Чип уже мог не отвечать на вопрос. Джим и так знал ответ.

— Сперва они мне понравились, — сказал Чип. — Мы пошли прошвырнуться по городу, завалились в бар, взяли по пиву. Я стал возмущаться, что вы завалили меня на экзамене. Что, типа, я вам такое устрою — мало не покажется. Но это я просто так говорил! Честное слово! Я не хотел ничего такого…

— И что потом?

— Они сразу же привязались к моим словам. Стали расспрашивать, когда вы уходите из школы, какая у вас машина, и все такое. Я спросил, что их так напрягает, что вы им сделали, а Гарсия сказал, что они ваши давние знакомые… Эй, вы чего? Вам плохо?

— Все нормально, — выдавил Джим через силу. — Это из-за сигаретного дыма.

Чип затушил сигарету.

— Я спросил, что значит «давние знакомые», и Боб Лоусон сказал: очень давние. Типа, когда вы познакомились, я еще писался в пеленки. Но ведь мы с ними ровесники, им тоже сейчас по семнадцать.

— А дальше?

— Ну, Гарсия перегнулся ко мне через стол и спросил, как же я собираюсь устроить вам веселуху, если я даже не знаю, когда вы уходите из школы. Спросил, что я хотел вам устроить. Я сказал: проколоть, на хрен, все шины на вашей машине. — Чип затравленно взглянул на Джима. — Но я бы не стал этого делать. Я сказал так потому…

— Потому что тебе было страшно? — тихо проговорил Джим.

— Да, мне и сейчас страшно.

— И как им понравилась твоя идея?

Чип зябко повел плечами:

— Боб Лоусон сказал: «И это все, на что ты способен, мудила ты плюшевый?» И я спросил… ну, типа, хотел показаться крутым… Я спросил: «А что бы вы ему сделали?» А Гарсия… — Чип испуганно заморгал, — он достал из кармана какую-то штуку, нажал на кнопку… Это был выкидной нож. И после этого я сбежал.

— А когда это было, Чип?

— Вчера. Мистер Норман, теперь я боюсь сидеть с ними в одном классе.

— Понятно, — проговорил Джим. — Понятно. — Он смотрел на лежавшую перед ним на столе раскрытую тетрадь с сочинением. Смотрел, но не видел.

— И что вы будете делать?

— Не знаю. Не знаю, Чип.

В понедельник утром Джим по-прежнему не знал, что делать. Сначала он хотел рассказать обо всем Салли, начиная с убийства брата в тот злополучный вечер шестнадцать лет назад. Но потом передумал. Салли, конечно, ему посочувствует, но испугается и не поверит.

Симмонс? Тоже не вариант. Завуч решит, что Джим спятил. Хотя, может, он и вправду спятил. У них в психотерапевтической группе был один человек, который однажды сравнил нервный срыв с разбитой вазой. Конечно, ее можно склеить, но она будет уже ненадежной и в общем-то бесполезной. Например, в эту вазу больше не поставишь цветы. Потому что цветам нужна вода, а вода может растворить клей.

Выходит, я сошел с ума?

Но если так, значит, и Чип Осуэй тоже сошел с ума. Эта мысль пришла к Джиму, когда он садился в машину, и он немного приободрился.

Ну конечно! Лоусон и Гарсия угрожали ему в присутствии Чипа Осуэя. Для свидетельства в суде этого, может быть, и недостаточно, но если получится уговорить Чипа, чтобы тот рассказал все Фентону, тогда этих двоих наверняка исключат из школы. А Джим практически не сомневался, что Чип согласится. У Чипа были свои причины держаться от этой парочки подальше.

Уже заруливая на стоянку у школы, Джим вдруг вспомнил о том, что случилось с Билли Стерном и Кэти Слейвин.

На свободном уроке он пошел в школьную канцелярию. Секретарша как раз составляла список отсутствующих.

— А Чип Осуэй сегодня в школе? — спросил Джим как бы между прочим.

— Чип?.. — удивленно нахмурилась секретарша.

— Чарльз Осуэй, — поправился Джим. — Чип — это прозвище.

Она быстро перебрала стопку карточек посещаемости и достала одну.

— Он сегодня отсутствует, мистер Норман.

— А вы мне не дадите его телефон?

Секретарша заложила за ухо карандаш и сказала:

— Одну секунду.

Она нашла личное дело Осуэя и передала Джиму листок с домашним адресом и телефоном. Джим решил позвонить прямо из канцелярии.

После дюжины длинных гудков он уже собрался положить трубку, но тут на том конце провода прозвучал грубый, охрипший со сна голос:

— Алло?

— Мистер Осуэй?

— Барри Осуэй умер шесть лет назад. Я Гэри Денкингер.

— Вы отчим Чипа Осуэя?

— Что он натворил?

— Прошу прощения…

— Он сбежал из дома. И мне хотелось бы знать, что он натворил.

— Насколько мне известно, ничего он не натворил. Я просто хотел с ним поговорить. Вы не знаете, где он сейчас может быть?

— Без понятия. Я работаю в ночную смену. Ни с кем из его приятелей я не знаком.

— А может, вы знаете…

— Нет. Он забрал наш старый чемодан и пятьдесят баксов, которые накопил, загоняя детали краденых автомобилей, или приторговывая травой, или что там теперь делают эти дети, чтобы разжиться деньгами. Кто его знает, что ему стукнуло в голову. Может, он решил сделаться хиппи и умотал в Сан-Франциско.

— Если он вдруг объявится, позвоните мне в школу, пожалуйста. Джим Норман, английское отделение.

— Хорошо, позвоним.

Джим положил трубку. Секретарша подняла голову и улыбнулась бесцветной дежурной улыбкой. Джим не улыбнулся в ответ.

Два дня спустя в утреннем табеле посещаемости напротив фамилии Чипа Осуэя появилась пометка «выбыл из школы». А Джим стал ждать, когда Симмонс вручит ему папку с очередным личным делом. Ждал он недолго, всего неделю.

Джим тупо разглядывал фотографию. На этот раз — никаких сомнений. Вместо короткого «ежика» — длинные волосы, но такие же светлые, как и прежде. И лицо — то же самое. Винсент Кори. Для близких друзей — просто Винни. Он смотрел с фотографии прямо на Джима, и его губы кривила наглая, издевательская усмешка.

Перед началом седьмого урока Джиму сделалось нехорошо. Он шел в класс на ватных ногах, сердце бешено колотилось в груди. Лоусон, Гарсия и Винни Кори топтались в коридоре у доски объявлений. Когда Джим подошел, все трое расправили плечи и вскинули головы.

Винни улыбнулся своей наглой улыбочкой, но его глаза были холодны и мертвы, как две плавучие льдины.

— Вы, наверное, мистер Норман. Приветик, Норм.

Лоусон и Гарсия захихикали.

— Я мистер Норман, — сказал Джим, нарочито не обращая внимания на руку, которую Винни протянул ему для рукопожатия. — Запомнишь?

— Конечно, запомню. Как поживает ваш брат?

Джим похолодел. Он почувствовал, как по ноге потекла горячая струя, и словно откуда-то издалека, с другого конца длинного коридора где-то в глубинах его сознания, прозвучал призрачный голос: Смотри, Винни, он обоссался!

— Да что вы знаете о моем брате? — спросил он, с трудом выговаривая слова.

— Ничего, — сказал Винни. — Почти ничего.

Они улыбнулись ему своими пустыми опасными улыбочками.

Прозвенел звонок на урок, и вся троица неторопливо направилась в класс.

Телефон-автомат в аптеке. В тот же вечер, в десять часов.

— Оператор, соедините меня с полицейским участком в Стратфорде, штат Коннектикут. Нет, номера я не знаю.

Щелчки на линии. Переключения звонка.

Полицейского звали Нелл. Он уже тогда был седым. Лет пятьдесят — пятьдесят пять. Сложно определить возраст взрослого дяденьки, когда ты сам еще ребенок. У них не было папы — он умер, — и мистер Нелл это знал. Непонятно откуда, но знал.

Называйте меня мистер Нелл, ребята.

Каждый день, в обеденное время, Джим встречался с братом на улице, и они вместе шли в закусочную «Стратфорд», чтобы съесть там обед, принесенный из дома. Мама давала обоим по пять центов — купить молока. Это было еще до начала «молочной программы» в школах. И иногда в «Стратфорд» заглядывал мистер Нелл — его кожаный ремень натужно скрипел под весом огромного живота и револьвера 38-го калибра — и покупал им по куску яблочного пирога с мороженым.

Где же вы были, мистер Нелл, когда зарезали моего брата?

Связь установилась. В трубке раздался длинный гудок.

— Полиция Стратфорда.

— Добрый вечер, меня зовут Джеймс Норман. Я звоню по межгороду. — Он назвал свой город. — Мне очень нужно поговорить с одним человеком. Он служил у вас в конце пятидесятых годов.

— Подождите минуточку, мистер Норман.

Пауза, а потом — другой голос:

— Мистер Норман, я сержант Мортон Ливингстон. С кем вы хотели поговорить?

— Ну… в детстве мы называли его мистер Нелл. Это вам как-то…

— Да, конечно! Дон Нелл давно вышел на пенсию. Ему сейчас семьдесят три или даже семьдесят четыре.

— Он так и живет в Стратфорде?

— Да, на Барнум-авеню. Дать вам его адрес?

— И телефон, если можно.

— Конечно. А вы знаете Дона?

— Когда мы с братом были еще мальчишками, он покупал нам яблочный пирог с мороженым. В закусочной «Стратфорд».

— Боже правый, она уже десять лет как закрылась. Подождите минуточку. — Через пару минут сержант вновь взял трубку и продиктовал Джиму адрес и номер телефона. Джим все записал, поблагодарил Ливингстона и повесил трубку.

Потом опять набрал «0», назвал оператору номер и принялся ждать. Когда в трубке пошли длинные гудки, Джиму вдруг стало жарко. Его охватило волнение, и он безотчетно повернулся спиной к стойке с газировкой, хотя в аптеке не было никого, кроме пухленькой девочки-подростка, читавшей журнал.

На противоположном конце линии сняли трубку, и послышался сильный, мужественный, энергичный и вовсе не старческий голос:

— Алло?

Это самое обыкновенное слово запустило цепную реакцию воспоминаний и переживаний, как бывает, когда по радио передают какую-нибудь старую песню, так или иначе связанную с твоим прошлым.

— Мистер Нелл? Дональд Нелл?

— Да, это я.

— Меня зовут Джеймс Норман. Мистер Нелл, вы, наверное, меня не помните?

— Помню, — тут же отозвался Нелл. — Яблочный пирог с мороженым. Твоего брата убили… зарезали. Очень жаль. Славный был паренек.

Джим тяжело привалился спиной к стеклянной стене телефонной кабинки. Внутреннее напряжение резко сменилось внезапной слабостью. Он себя чувствовал мягкой игрушкой, набитой ватой. Еще немного — и он бы, наверное, рассказал обо всем мистеру Неллу, но все-таки вовремя прикусил язык.

— Мистер Нелл, этих мальчишек так и не поймали.

— Да, не поймали, — сказал мистер Нелл. — Хотя у нас были подозреваемые. Насколько я помню, мы тогда провели опознание. В Бриджпортском участке. Да ты и сам должен помнить.

— А мне называли имена подозреваемых?

— Нет. По регламенту процедуры опознания подозреваемых, ко всем участникам обращаются по номерам, а свидетелю не называют никаких имен. А что случилось? Дело-то давнее. С чего вдруг такой интерес?

— Я сейчас назову вам несколько имен, — сказал Джим. — А вы попробуйте вспомнить. Может, они как-то связаны с этим делом?

— Сынок, я не…

— Пожалуйста, — проговорил Джим с отчаянием в голосе. — Роберт Лоусон, Дэвид Гарсия, Винсент Кори. Кто-то из них…

— Кори, — сказал мистер Нелл. — Я его помню. Винни по прозвищу Гадюка. Да, он был в числе подозреваемых. Но мать предоставила ему алиби. В общем, прикрыла сыночка. Роберт Лоусон — это мне ничего не говорит. А вот Гарсия… что-то такое с ним связано… Нет, не помню. Черт, старость не радость. — Последнюю фразу он произнес с плохо скрываемым отвращением.

— Мистер Нелл, а вы можете как-то проверить, нет ли какой-нибудь информации по этим мальчишкам?

— Ну, вообще-то они уже давно не мальчишки.

Да? Вы уверены?

— Слушай, Джимми. Ты мне скажи, что случилось. Кто-то из них вдруг объявился и стал тебя беспокоить?

— Я не знаю. Тут происходит что-то странное. Связанное с моим братом… с убийством брата.

— Что странное?

— Мистер Нелл, я не могу вам сказать. Вы решите, что я свихнулся.

Ответ прозвучал строго и с искренним интересом:

— А ты не свихнулся?

Джим секунду помедлил:

— Нет.

— Хорошо, я их проверю по базе данных Стратфордской полиции. Как мне потом с тобой связаться?

Джим продиктовал ему номер своего домашнего телефона.

— Меня всегда можно застать по вторникам, ближе к вечеру.

Вообще-то по вечерам он бывал дома в любой день недели, но по вторникам Салли ходила на кружок керамики.

— А чем ты сейчас занимаешься, Джимми?

— Работаю в школе. Учителем.

— Хорошее дело. Только я сразу предупреждаю: эта проверка может занять два-три дня, если не больше. Я же теперь пенсионер.

— Судя по голосу, вы ни капельки не изменились.

— Это если судить по голосу. А если бы ты меня видел… — Мистер Нелл рассмеялся. — А ты по-прежнему любишь пирог с мороженым, Джимми? Яблочный, да?

— Обожаю, — ответил Джим. Но тут он соврал. Он ненавидел яблочные пироги с мороженым.

— Рад это слышать. Ладно, если тебе больше ничего не нужно, я тогда…

— Еще один вопрос. Есть в Стратфорде Милфордская средняя школа?

— Такой не знаю.

— А я все думал…

— Единственное, что у нас есть «милфордского», так это Милфордское кладбище. На Эш-Хайтс-роуд. Но оттуда еще никто не выпускался. — Мистер Нелл издал суховатый смешок, показавшийся Джиму похожим на стук костей в могильной яме.

— Спасибо. — Джим услышал собственный голос, словно откуда-то издалека. — До свидания.

Мистер Нелл положил трубку. Оператор на линии сказал, что Джиму следует заплатить шестьдесят центов, и тот, машинально отсчитав монеты, опустил их в автомат. Потом развернулся и увидел страшную, расплющенную рожу с той стороны стеклянной дверцы — совершенно кошмарную рожу в обрамлении ладоней с растопыренными пальцами. Кончики пальцев и кончик носа, прижатые к стеклу, были почти совсем белыми.

Это был Винни, с ухмылкой смотревший на Джима.

Джим закричал.

И снова урок.

В тот день по курсу «Литература и жизнь» было сочинение — большинство учеников сидели, угрюмо склонившись над тетрадками, и сосредоточенно и натужно выводили слова на бумаге — как будто рубили дрова. Все, кроме троих: Роберта Лоусона, занявшего место Билли Стерна, Дэвида Гарсии, расположившегося на месте Кэти Слейвин, и Винни Кори — тот устроился за партой Чипа Осуэя. Они просто сидели и смотрели на Джима.

За несколько секунд до звонка Джим сказал:

— Мистер Кори, задержитесь, пожалуйста, после урока. Нам надо поговорить.

— Без проблем, Норм.

Лоусон и Гарсия захихикали, но все остальные не издали ни звука. Как только прозвенел звонок, они сразу же сдали свои сочинения и быстро вышли из класса. Лоусон и Гарсия замешкались в дверях, и у Джима все внутри сжалось.

Неужели сейчас?!

Но Лоусон кивнул Винни:

— Ладно, до скорого!

— Ага.

Они вышли из класса. Джим закрыл дверь, и с той стороны полупрозрачного матового стекла Дэвид Гарсия вдруг завопил дурным голосом:

— Норм попал!

Винни посмотрел на дверь, потом перевел взгляд на Джима. И усмехнулся:

— А я думал, ты струсишь.

— Да неужели? — прищурился Джим.

— А хорошо я тебя напугал там, в аптеке, у телефона. Да, отец?

— «Отец» — так теперь не говорят. Это уже не понтово, Винни. Да и «понтово» давно беспонтово. Все эти словечки, как Бадди Холли[45], благополучно почили в бозе.

— Как хочу, так и буду говорить, — насупился Винни.

— А где ваш приятель? Тот, рыжий?

— Да он откололся, — нарочито небрежно проговорил Винни, но Джим почувствовал, как тот насторожился.

— Он жив, да? Он еще жив. Вот почему он не с вами. Ему сейчас тридцать два — тридцать три года. Сколько было бы и вам, если бы…

— Ржавый всегда был занудой. Он нам только мешал. — Винни сидел, положив руки на парту поверх древних надписей, оставленных предыдущими учениками. Его глаза недобро блестели. — А я тебя помню на опознании, в полицейском участке. Ты там едва не обоссался со страху. Я видел, как ты смотрел на меня и на Дэви. И я тебя сглазил. Напустил порчу.

— Да, похоже на то, — сказал Джим. — Из-за вас мне шестнадцать лет снятся кошмары. Разве этого мало? Почему именно сейчас? Почему я?

Винни озадаченно нахмурился, а потом вновь ухмыльнулся:

— Мы… потому что мы с тобой не закончили. А надо закончить.

— А где вы были? — спросил Джим. — Ну, раньше.

Винни поджал губы.

— Об этом мы не говорим. Понял? А если скажешь хоть слово — уроем сразу.

— Ну, пока что урыли вас. Вернее, зарыли. Да, Винни? Закопали на Милфордском кладбище. Наверняка еще были надгробные речи…

— Заткнись! — Винни вскочил, опрокинув парту.

— Да, это будет непросто, — сказал Джим. — Я, знаешь ли, не собираюсь облегчать вам задачу.

— Мы тебя грохнем, папаша. И сам все узнаешь. И про кладбище, и про надгробные речи.

— Уходи.

— И твою милую женушку тоже, — добавил Винни.

— Ах ты мразь, если тронешь ее хоть пальцем… — Джим инстинктивно рванулся к нему. Теперь, когда Винни упомянул о Салли, ему стало по-настоящему страшно.

Винни ухмыльнулся и направился к двери.

— Не дергайся, батя. А то еще хватит кондратий. — Он хохотнул.

— Если ты хоть пальцем тронешь мою жену, я тебя убью.

Винни расплылся в улыбке:

— Убьешь? А мне показалось, ты понял, что я уже мертвый.

Винни ушел. Эхо его шагов еще долго дрожало в пустом коридоре.

— Солнце, что ты читаешь?

Джим поднял книгу, чтобы Салли смогла увидеть название на обложке: «Как вызвать демона».

— Фу! — Она сморщила нос и, отвернувшись к зеркалу, принялась поправлять прическу.

— Возьми такси, когда соберешься домой, — сказал Джим.

— Да тут всего-то четыре квартала. Дойду пешком. И для фигуры полезно.

— Тут недавно был случай, с одной девочкой из нашей школы. К ней пристали на Саммер-стрит, — соврал он. — Видимо, хотели изнасиловать. Ну, ей так показалось.

— Да? А что за девочка?

— Дайана Шоу. — Джим выдумал это имя. — Очень спокойная девочка, не истеричка. Так что обычно ничего не выдумывает. Возьми такси, хорошо?

— Хорошо. — Салли подошла к его креслу, опустилась на колени, взяла его лицо в ладони и заглянула в глаза. — Джим, что происходит?

— Ничего.

— Нет, что-то все-таки происходит.

— Ничего страшного. Так, ерунда.

— Это связано… с твоим братом?

На Джима повеяло ледяным страхом, словно где-то в глубинах сознания вдруг распахнулась дверь.

— С чего ты взяла?

— Ты разговаривал ночью во сне. Стонал и ворочался. Называл его имя: «Уэйн, Уэйн». И еще ты сказал: «Беги, Уэйн».

— Все хорошо, не беспокойся.

Но все было плохо. И они оба об этом знали.

Салли ушла. Мистер Нелл позвонил в четверть восьмого.

— Можешь не переживать из-за этих парней, — сказал он. — Они все мертвы.

— Как так? — Джим закрыл «Как вызвать демона», заложив пальцем на той странице, которую читал.

— Разбились на машине. Через полгода после того, как твой брат был убит. За ними гнались полицейские. Вернее, один полицейский. Фрэнк Саймон. Сейчас он, кстати, работает в крупной авиакорпорации. Наверняка зашибает хорошие деньги.

— Они попали в аварию и разбились…

— Вылетели с дороги на скорости сто миль в час и врезались в электрический столб. Когда спасатели наконец вырубили электричество и выскребли их из машины, все трое прожарились до состояния бифштекса с кровью.

Джим закрыл глаза.

— Вы видели рапорт о происшествии?

— Своими глазами.

— А какая машина?

— Черный «форд».

— А там было ее описание?

— «Форд-седан», пятьдесят четвертого года выпуска. На боку надпись: «Не повезло!» Прямо как в воду глядели. Не повезло — еще мягко сказано.

— Мистер Нелл, был четвертый. Тоже из их компании. Мне неизвестно, как его звали, но у него было прозвище Ржавый.

— Это Чарли Спондер, — сказал мистер Нелл без тени сомнений. — Однажды он высветлил волосы. Я помню, да. Волосы сделались белыми. Только не полностью, а отдельными прядями. Он попытался все это закрасить, и пряди стали оранжевыми.

— А вы, случайно, не знаете, чем он сейчас занимается?

— Он теперь кадровый военный. Поступил на военную службу по собственному желанию. В пятьдесят восьмом или пятьдесят девятом. После того как от него забеременела одна здешняя девочка.

— А можно с ним как-то связаться?

— Его мать живет в Стратфорде. Она должна знать адрес.

— Вы мне дадите ее координаты?

— Нет, Джимми, не дам, пока ты не скажешь, что происходит.

— Я не могу, мистер Нелл. Вы решите, что я рехнулся.

— Давай проверим.

— Я не могу.

— Ну ладно. Как скажешь, сынок.

— А вы…

Но из трубки послышались короткие гудки.

— Старый хрен, — пробормотал Джим и положил трубку. Телефон тут же начал звонить, прямо у него под ладонью, и он испуганно отдернул руку, словно обжегся. Тяжело дыша, он смотрел на аппарат. Третий звонок, четвертый. Джим снял трубку. Выслушал. Закрыл глаза.

По дороге Джима остановил полицейский, а потом проводил до самой больницы — поехал впереди, врубив сирену. В приемном покое реанимационного отделения дежурил молодой врач с усами щеточкой. Он равнодушно взглянул на Джима.

— Прошу прощения, я Джеймс Норман. Мне сообщили…

— Мне очень жаль, мистер Норман. Она скончалась в 21.04.

Он понял, что сейчас упадет в обморок. Перед глазами все поплыло, мир вокруг словно перестал существовать. В ушах стоял тонкий пронзительный звон. Взгляд рассеянно скользил по комнате, выхватывая отдельные фрагменты: зеленый кафель на стенах, каталка, поблескивающая под лампами дневного света, медсестра в белой шапочке, сдвинутой набок.

Опрятнее надо быть, барышня.

У дверей реанимационной палаты номер 1 стоял, привалившись к стене, санитар. В грязном халате, забрызганном каплями уже засыхающей крови. Чистил ногти ножом. Санитар поднял голову и усмехнулся, глядя на Джима. Это был Дэвид Гарсия.

Джим лишился чувств.

Похороны. Как балет в трех действиях. Дом. Бюро ритуальных услуг. Кладбище. Лица, возникающие из ниоткуда. Подплывают вплотную и вновь отступают во тьму. Мать Салли. Льет слезы под черной вуалью. Отец — потрясенный и враз постаревший. Симмонс. Еще какие-то люди. Они представлялись и пожимали ему руку. Он кивал, не запоминая имен. Кто-то из женщин принес еду, в том числе яблочный пирог. И кто-то отрезал себе кусочек, и когда Джим вошел в кухню, он увидел на столе разрезанный пирог, исходивший соком, словно янтарной кровью, и подумал: «Надо бы положить сверху большой шарик ванильного мороженого».

Ноги стали как ватные. Руки дрожали. Хотелось схватить этот чертов пирог и швырнуть об стену.

А люди все подходили и подходили, и Джим видел себя словно со стороны, как будто смотрел любительский кинофильм. Он пожимал руки, кивал, повторял: «Спасибо… Да, буду держаться. Спасибо… Да, я уверен, ей там хорошо… Спасибо».

А потом все ушли, и Джим наконец остался один. Он приблизился к камину, где стояли их семейные памятные сувениры. Плюшевая собачка с глазами-стекляшками, которую Салли выиграла в Кони-Айленде во время свадебного путешествия. Две кожаные папки: их с Салли университетские дипломы. Огромные пенопластовые игральные кости, которые жена подарила ему в виде шутливого укора, когда он проиграл в покер шестнадцать долларов. Изящная фарфоровая чашка — Салли купила ее в прошлом году в Кливленде, в лавке старьевщика. И в самом центре каминной полки — их свадебная фотография. Джим повернул фотографию лицом к стене, потом сел в свое кресло и уставился на экран выключенного телевизора. У него в голове начал вырисовываться план.

Джим не заметил, как задремал, но вскоре его разбудил телефонный звонок. Джим взял трубку.

— Ты на очереди, Норм.

— Винни?

— Она была как те глиняные птички в тире. Бах — и вдребезги!

— Винни, сегодня ночью я буду в школе. В кабинете номер 33. Зажигать свет не стану. Все будет так же, как было в тот вечер, под железнодорожным мостом. Наверное, я даже смогу обеспечить поезд.

— Хочешь, чтобы все быстрее закончилось, да?

— Да, хочу, — сказал Джим. — И вы тоже придете.

— Может быть.

— Вы придете, — повторил Джим и повесил трубку.

Когда он добрался до школы, была уже почти ночь. Он поставил машину на обычном месте. Школу уже закрыли, но у Джима был ключ от задней двери. Войдя в здание, он первым делом отправился в учительскую английского отделения на втором этаже. Там он сразу прошел к шкафу, где хранились аудиоматериалы, и принялся перебирать пластинки. Нашел «Звуковые эффекты. Высокая точность воспроизведения». Просмотрел список треков на задней стороне обложки. Третий на первой стороне: «Товарный поезд — 03.40». Джим положил пластинку на крышку переносного школьного проигрывателя и достал из кармана книгу «Как вызвать демона». Быстро пролистал ее, нашел выделенный фрагмент, прочел пару абзацев, кивнул. Потом выключил свет.

Кабинет номер 33.

Джим подключил проигрыватель, отодвинул колонки на максимально возможное расстояние одна от другой и поставил пластинку. «Товарный поезд», третий трек на первой стороне. Звук, поначалу едва различимый, нарастал, набирая силу, пока не заполнил всю комнату грохотом дизельных двигателей и громыханием стали о сталь.

Джим закрыл глаза, и у него почти получилось вообразить, что он вновь оказался под железнодорожным мостом на Брод-стрит: стоит на коленях и смотрит жестокий спектакль, близящийся к неизбежному завершению.

Джим открыл глаза, остановил пластинку. Сел за учительский стол, раскрыл книгу о демонах, нашел главу «Злые духи, и как призвать их к себе на службу». Он читал, шевеля губами, и периодически прерывался, чтобы достать из кармана необходимые предметы и положить на стол.

Первое: старая фотография с заломленными уголками. На этом снимке они с братом стоят на лужайке перед подъездом многоквартирного дома на Брод-стрит, где они тогда жили. У обоих — короткие стрижки под «ежик». Оба застенчиво улыбаются в камеру. Второе: баночка с кровью. Джим поймал на улице бродячую кошку и перерезал ей горло карманным ножом. Третье: нож. И последнее, четвертое: внутренняя лента «от пота», содранная с подкладки старой бейсболки игрока Малой лиги. С бейсболки Уэйна. Джим хранил эту кепку в тайной надежде, что когда-нибудь ее наденет их с Салли сын, который у них обязательно будет.

Он поднялся из-за стола, подошел к окну, выглянул на улицу. На стоянке не было ни души.

Джим сдвинул парты к стене, так чтобы в центре комнаты осталось свободное пространство в форме неровного круга. Потом достал из ящика стола кусок мела и, взяв большую линейку, принялся чертить на полу пентаграмму — точно по схеме из книги.

Тяжело дыша, он распрямился и подошел к выключателю. Выключил свет, сгреб со стола все четыре предмета и, держа их в руке, заговорил нараспев:

— Взываю к тебе, Отец Тьмы. Услышь меня и явись. Я готов принести жертву. В награду за жертву я прошу темной милости. Ибо я жажду мести и молю силы зла осуществить эту месть. Прими эту кровь как залог будущей жертвы.

Он отвинтил крышу с баночки из-под арахисового масла и вылил кровь в пентаграмму.

Что-то произошло в темном классе. Невозможно понять, что именно, но воздух как будто сгустился. Ощущалась какая-то странная плотность, воздух проникал в горло и легкие и наполнял их серой безжалостной тяжестью. Что-то незримо витало в давящей тишине.

Он сделал все, что полагалось по ритуалу.

Теперь сгустившийся воздух как будто наполнился электричеством и завибрировал — так было на крупной электростанции, куда Джим однажды водил на экскурсию учеников. А потом прозвучал голос, на удивление низкий и неприятный:

— О чем ты просишь?

Джим сам не знал, то ли он действительно слышит этот голос, то ли ему просто кажется, будто слышит. Его ответ уложился всего в две фразы.

— Пустяковая просьба. Что ты дашь мне взамен?

Джим произнес два слова.

— Оба, — тихо прозвучал голос. — Правый и левый. По рукам?

— По рукам.

— Тогда отдай мне мое.

Джим раскрыл нож, положил правую руку на стол и четырьмя резкими рубящими ударами отрезал себе указательный палец. Кровь растеклась темным узором по обложке классного журнала. Было не больно, совсем не больно. Джим отодвинул отрезанный палец в сторону и переложил нож в правую руку. С левым пальцем было сложнее. Изувеченная рука казалась чужой и неловкой, и нож постоянно выскальзывал. В конце концов Джим психанул, отшвырнул нож и попросту оторвал палец, переломив кость. Потом взял оба отрезанных пальца и бросил в пентаграмму. Ответом был сполох яркого света, похожий на магниевую фотовспышку. Джим заметил, что дыма при этом не было. Ни дыма, ни запаха серы.

— Что ты принес?

— Фотографию. Полоску ткани, пропитанную его потом.

— Пот я люблю, — заметил голос с такой леденящей жадностью, что Джим содрогнулся. — Давай.

Джим бросил карточку и ленту в центр пентаграммы. Опять — вспышка света.

— Хорошо, — сказал голос.

— Если они придут, — сказал Джим.

Ответа не было. Голос затих, исчез… если он вообще был. Джим наклонился над пентаграммой. Фотография лежала на полу, но теперь она обуглилась и почернела. Полоска ткани исчезла.

С улицы донесся неясный шум. Поначалу едва различимый, он становился все громче. Машина с мощным ревущим мотором. Повернула на Дэвис-стрит. Приближается к школе. Джим сел за стол и стал слушать: свернет она на стоянку или проедет мимо.

Машина свернула.

Гулкое эхо шагов на лестнице.

Пронзительный смех Роберта Лоусона, потом чье-то «Тсс!» — и опять смех Лоусона. Шаги приблизились, они уже не отдавались эхом. Стеклянная дверь на лестницу с грохотом распахнулась.

— Эй, Норми! — крикнул Дэвид Гарсия фальцетом.

— Норми, ты здесь? — прошептал Лоусон и хохотнул: — Где наша деточка?

Винни не произнес ни слова, но он был с ними. Джим уже видел их тени. Винни был самым высоким, он держал в руке какой-то длинный предмет. Раздался тихий щелчок, и длинный предмет в руке Винни сделался еще длиннее.

Они встали в дверном проеме. Винни — в центре. У всех троих были ножи.

— Ну что, отец, мы пришли, — сказал Винни. — Сейчас мы тебя немножко порежем.

Джим включил проигрыватель.

— Боже! — Гарсия аж подпрыгнул на месте. — Что это?

Товарный поезд стремительно приближался. Казалось, стены дрожат от грохота.

Впечатление было такое, что звук идет не из динамиков, а из коридора. Откуда-то издалека, из другого пространства, из другого времени.

— Мне это не нравится, — сказал Лоусон.

— Поздно, — ответил Винни. Он шагнул вперед и взмахнул ножом. — Гони деньгу, отец.

…не надо…

Гарсия попятился:

— Что за черт…

Но Винни был полон решимости. Он подал знак остальным, чтобы не отставали, и приблизился к Джиму еще на шаг. И то, что Джим разглядел у него в глазах, было подозрительно похоже на облегчение.

— Так сколько там у тебя денег, козявка? — вдруг спросил Гарсия.

— Четыре цента, — ответил Джим. Это была правда. Он вытряхнул их из копилки в спальне. Все четыре монетки, отчеканенные не позднее пятьдесят шестого года.

— Врешь небось.

…не трогайте его…

Лоусон оглянулся через плечо и замер с отвисшей челюстью. Стены клубились туманом, теряя плотность. Рев товарного поезда заполнил все пространство. Свет уличного фонаря на стоянке у школы сделался красным, словно неоновая вывеска на здании «Барретс компани», мигающая на фоне ночного неба.

А из пентаграммы уже выходило нечто. Некая сущность с лицом двенадцатилетнего мальчишки. Мальчишки с короткой стрижкой под «ежик».

Гарсия резко рванулся вперед и врезал Джиму по зубам. Дыхание Гарсии отдавало чесноком и пепперони. Удар вышел медленным, вялым и безболезненным.

А потом Джим ощутил внезапную тяжесть внизу живота и его мочевой пузырь не выдержал. Джим опустил взгляд и увидел, как спереди на брюках расползается темное пятно.

— Смотри, Винни, он обоссался! — крикнул Лоусон. Тон был верный, но лицо, искаженное ужасом, ему явно не соответствовало — это было лицо марионетки, которая вдруг ожила и тут же осознала, что ею управляют, дергая за нитки.

— Не трогайте его, — проговорило существо, принявшее облик Уэйна. Но голос был вовсе не голосом Уэйна. Это был жадный, холодный голос твари из пентаграммы. — Беги, Джимми! Беги! Беги! Беги!

Он упал на колени. Чья-то рука чиркнула по спине, но не сумела схватить.

Он поднял глаза и увидел, как Винни с перекошенным от ненависти лицом бьет ножом существо, принявшее облик Уэйна. Нож входит в грудь… а потом Винни вдруг закричал, его лицо почернело, обуглилось и как бы осыпалось, провалившись в себя.

И он исчез.

Гарсия и Лоусон тоже ударили существо. Скорчились, почернели и вмиг исчезли.

Джим лежал на полу и никак не мог отдышаться. Грохот товарного поезда стих вдали.

Брат смотрел на него сверху вниз.

— Уэйн? — выдохнул Джим.

Лицо над ним изменилось. Оно как будто растаяло, растеклось и собралось вновь. Но это было уже совершенно другое лицо. Глаза сделались желтыми, страшными, злыми.

— Я вернусь, Джим, — послышался ледяной голос.

И демон пропал.

Джим медленно поднялся. Остановил изувеченной рукой проигрыватель. Потрогал разбитые губы. На них была кровь. Он включил свет. Кроме него, в комнате не было никого. Он выглянул в окно. Абсолютно пустая стоянка. Не считая одинокого колесного колпака, в котором, как в кривом зеркале, отражалась луна. В кабинете пахло как в склепе — чем-то затхлым и древним. Джим стер пентаграмму и принялся расставлять парты по местам — ведь завтра будут уроки. Пальцы болели ужасно… какие пальцы?! Надо будет сходить к врачу. Он закрыл дверь и медленно пошел вниз по лестнице, прижимая руки к груди. Где-то на середине пролета что-то заставило его обернуться — то ли тень, то ли какое-то внезапное ощущение.

Нечто незримое отпрянуло прочь.

Джиму вспомнилось предупреждение из книги «Как вызвать демона». Это серьезный ритуал, связанный с повышенной опасностью. Демоны могут тебя послушаться. Их можно вызвать. Можно заставить исполнить твое повеление. Их даже можно прогнать.

Но иногда они возвращаются.

Джим пошел дальше вниз, задаваясь вопросом: а что, если это еще не конец его кошмарам?

Земляничная весна

Утром эти два слова бросились мне в глаза, как только я раскрыл газету, и, клянусь Господом, поразили меня до глубины души. Я словно перенесся на восемь лет назад. Однажды, аккурат в эти же дни, я увидел себя по национальному телевидению в программе «Уолтер Кронкайт рипорт». Лицо среди прочих, за спиной репортера, но родители тут же засекли меня. Позвонили по межгороду. Отец потребовал анализа ситуации: он принимал близко к сердцу общественные проблемы. Мать просто хотела, чтобы я вернулся домой. Но тогда я не хотел возвращаться. Меня зачаровали.

Зачаровала темная, туманная земляничная весна, зачаровала тень насильственной смерти, что бродила ночами восемь лет тому назад. Тень Попрыгунчика Джека.

В Новой Англии это природное явление называют земляничной весной. Говорят, приходит она раз в восемь или десять лет. Вот и случившееся в Педагогическом колледже Нью-Шейрона в ту земляничную весну… тоже могло иметь цикличность, но если кто-то и догадался об этом, то никому не сказал.

В Нью-Шейроне земляничная весна началась 16 марта 1968 года. В тот день «сломалась» самая суровая за последние двадцать лет зима. Пошел дождь, запахло океаном, находившимся в двадцати милях к западу. Снег, толщина которого местами достигала тридцати пяти дюймов, осел, подтаял, дорожки кампуса превратились в грязное месиво. Ледяные скульптуры, сооруженные к Зимнему карнавалу и простоявшие два месяца как новенькие при температуре ниже нуля, разом уменьшились в размерах и потекли. Карикатурное изваяние Линдона Джонсона перед Теп-Хаус, одним из корпусов общежития, заплакало горючими слезами. Голубь перед Прашнер-Холл потерял перышки, кое-где обнажился деревянный остов.

А вместе с ночью пришел и туман, заполнивший улицы и площади кампуса. Ели торчали сквозь него, словно растопыренные пальцы, и он медленно втягивался, как сигаретный дым, под маленький мост, охраняемый орудийными стволами времен Гражданской войны. В тумане доселе привычный окружающий мир становился странным, непонятным, таинственным. Ничего не подозревающий путник выходил из залитого светом «Зубрилы», ожидая увидеть чистое звездное зимнее небо, раскинувшееся над снежной белизной… и внезапно попадал в скрывающую все и вся молочную пелену, в которой слышались лишь шаги да журчание воды в ливневых канавах. Казалось, из тумана сейчас выйдут персонажи тех самых книг, которые ты изучал, а обернувшись, ты увидишь, что «Зубрила» исчез, уступив место панораме неведомой страны, в лесах и горах живут друиды, феи, волхвы.

Музыкальный автомат в тот год играл «Любовь — это грусть». А также «Эй, Джей», снова и снова. И «Ярмарку в Скарборо».

В тот вечер, в десять минут одиннадцатого, первокурсник Джон Дэнси, возвращаясь в общежитие, завопил в тумане, побросав книги на ноги мертвой девушки, лежавшей в углу автостоянки у биологического корпуса с перерезанным от уха до уха горлом и широко раскрытыми глазами, которые весело блестели, словно ей удалась лучшая в ее короткой жизни шутка. Дэнси кричал, кричал и кричал.

Следующий день выдался мрачным, облака висели над самой землей, и мы пришли на занятия с естественными вопросами: кто? почему? когда его поймают? И, конечно же, с самым волнующим из всех: ты ее знал? ты ее знал…

Да, я занимался с ней в классе рисования.

Да, мой приятель встречался с ней в прошлом семестре.

Да, как-то раз она попросила у меня зажигалку в «Зубриле». Сидела за соседним столиком.

Да.

Да, я…

Да… да… о да, я…

Гейл Джерман. Мы узнали о ней все. Она серьезно занималась живописью. Носила старомодные, в тяжелой оправе очки, но фигурка была ничего. В кампусе ее любили, а соседки по общежитию ненавидели. На свидания ходила редко, хотя среди парней пользовалась успехом. Не красавица, но с шармом. Отличалась острым язычком. Говорила много, улыбалась мало. Успела забеременеть, болела лейкемией. Убил ее дружок, узнав, что она — лесбиянка. Стояла земляничная весна, и 17 марта мы все знали всё о Гейл Джерман.

Полдюжины патрульных машин понаехали в кампус, большинство из них припарковались перед Джудит-Франклин-Холл, где жила Джерман. Когда я шел на десятичасовую пару, меня попросили показать студенческое удостоверение. Я не чувствовал за собой вины. И показал.

— У тебя есть нож? — подозрительно спросил коп.

— Вы насчет Гейл Джерман? — полюбопытствовал я после того, как сказал, что, кроме цепочки для ключей, ничего смертоносного при мне нет.

— Почему ты спрашиваешь? — разом подобрался коп.

В итоге я опоздал на десять минут.

Стояла земляничная весна, и никто не бродил по кампусу с наступлением темноты. Вновь сгустился туман, пахло океаном, царили тишина и покой.

В девять вечера в комнату влетел мой сосед. Я с семи часов бился над эссе по Милтону.

— Его поймали. Я узнал об этом в «Зубриле».

— От кого?

— Не знаю. От какого-то парня. Гейл убил ее ухажер. Карл Амарала.

Я откинулся на спинку стула, испытывая облегчение и разочарование. От человека с такими именем и фамилией можно ожидать всякого. Преступление на почве страсти со смертельным исходом.

— Хорошо, что его поймали.

Сосед ушел, чтобы разнести благую весть по всему общежитию. Я перечитал написанное, не смог понять, какую пытался выразить мысль, порвал почти законченное эссе, начал снова.

Подробности мы узнали из утренних газет. С фотоснимка Амаралы, вероятно, из школьного выпускного альбома, смотрел грустный юноша, смуглый, с темными глазами и оспинками на носу. Последний месяц он и Гейл Джерман часто ссорились, а неделю назад расстались. Сосед Амаралы по комнате сказал, что тот «был в отчаянии». В ящике для обуви под кроватью Карла полиция нашла охотничий нож с лезвием в семь дюймов и фотографию девушки, которой вспороли горло.

Газеты напечатали и фотографии Гейл Джерман. Похожая на мышку блондинка в очках. Косенькая, с застенчивой улыбкой. Одной рукой она поглаживала собаку. Мы верили, что по-другому и быть не могло.

Туман вернулся и в ту ночь, растекся по всему кампусу. Я вышел прогуляться. У меня разболелась голова, и я неспешно шагал по дорожкам, вдыхая запах весны, изгоняющей надоевший за долгую зиму снег, открывающей островки прошлогодней травы.

Ночь эта стала для меня одной из самых прекрасных в жизни. Люди, мимо которых я проходил, казались тенями в отсвете уличных фонарей. И встречались мне только влюбленные парочки, соединенные руками и взглядами. Таял снег, капельки соединялись в ручейки, которые журчали в ливневых канавах, чем-то напоминая далекий шум морского прибоя.

Я гулял до полуночи, покуда основательно не продрог, миновал много теней, услышал много шагов, чавкающих по размокшим дорожкам. И кто мог поручиться, что среди этих теней не было человека, которого потом назвали Попрыгунчик Джек? Только не я, ибо я видел много теней, но туман скрывал от меня их лица.

Наутро меня разбудил шум в коридоре. Я высунулся из двери, чтобы узнать, что случилось, приглаживая волосы и водя по пересохшему нёбу волосатой гусеницей, оказавшейся на месте языка.

— Он добрался еще до одной, — сказал мне кто-то с побледневшим от волнения лицом. — Им пришлось его отпустить.

— Кого?

— Амаралу! — радостно воскликнул другой. — Он сидел в тюрьме, когда это произошло.

— Произошло что? — терпеливо спросил я, понимая, что рано или поздно мне все доходчиво объяснят.

— Прошлой ночью этот парень опять кого-то убил. И теперь это ищут по всему кампусу.

— Ищут что?

Бледное лицо передо мной расплылось, ушло из фокуса.

— Ее голову. Убийца унес с собой ее голову.

И сейчас Нью-Шейрон не такой уж большой колледж, а тогда был еще меньше. Такие колледжи обычно называют муниципальными. В те дни все студенты знали друг друга. Ты сам, твои друзья, знакомые твоих друзей, те, кого ты хоть раз видел на лекциях, семинарах, в «Зубриле», больше, пожалуй, никого. Гейл Джерман относилась к той категории, кому ты просто кивал, в уверенности, что где-то ее видел.

А вот Энн Брей была у всех на виду. В прошлом году считалась фавориткой в конкурсе «Мисс Новая Англия». А как здорово танцевала она под мелодию «Эй, посмотри на меня». И умом ее природа не обделила. Редактор газеты колледжа (еженедельник с множеством политических карикатур и статей, критикующих администрацию), член студенческого драматического общества, президент нью-шейронского отделения Национальной женской ассоциации. На первом курсе, только окунувшись в бурную студенческую жизнь, я обращался к Энн с двумя предложениями: хотел вести в газете постоянную рубрику и пригласить ее на свидание. И в том, и в другом мне отказали.

А теперь она умерла… хуже, чем умерла.

В тот день я, конечно, пошел на занятия. Как обычно, кивал знакомым, здоровался с друзьями, разве что более внимательно вглядывался в их лица. Точно так же, как они изучали мое. Потому что среди нас ходил плохой человек, с душою черной, как тропинки, протоптанные среди вековых дубов, растущих за спортивным залом. Черной, как пушки времен Гражданской войны, едва проглядывающие сквозь пелену наплывающего тумана. Мы всматривались в лица друг друга и пытались найти эту черную душу.

На этот раз полиция никого не арестовала. Синие патрульные машины кружили по кампусу в туманные весенние ночи 18, 19 и 20 марта, лучи фар выхватывали из темноты все укромные уголки. Руководство колледжа ввело комендантский час, запретив покидать общежития после девяти вечера. Парочку, которую нашли обнимающейся на скамейке в декоративной роще у «Тейт-Аламни- билдинг», отвезли в полицейский участок Нью-Шейрона и продержали в камере три часа.

Двадцатого поднялась паника, когда на той же автостоянке, где убили Гейл Джерман, обнаружили лежащего без сознания студента. Перепугавшийся до смерти коп загрузил его на заднее сиденье патрульной машины, прикрыл лицо картой округа, даже не потрудившись прощупать пульс, и помчал в местную больницу. В тишине кампуса включенная на полную мощность сирена ревела, как свора баньши.

На полпути труп приподнялся и спросил: «Где это я?» Коп завизжал и съехал в кювет. Трупом оказался студент последнего курса Доналд Моррис. Последние два дня он провалялся в кровати с гриппом, вроде бы в тот год свирепствовал азиатский. И потерял сознание, когда шел в «Зубрилу», чтобы выпить чашку горячего бульона и что-нибудь съесть.

Погода стояла теплая и облачная. Студенты собирались маленькими группами, разбегались, чтобы тут же собраться вновь, пусть и в другом составе. При пристальном взгляде на отдельные лица возникали самые невероятные мысли. Скорость, с которой слухи из одного конца кампуса достигали другого, приближалась к световой. Всеми любимого и уважаемого профессора истории видели под мостом, плачущим и смеющимся одновременно. Гейл Джерман успела кровью написать два слова на асфальте автостоянки. Оба убийства имели политическую подоплеку, и совершили их активисты из антивоенной организации, протестующие против участия американцев во вьетнамской войне. Последнюю версию подняли на смех. Нью-шейронское отделение этой самой организации насчитывало лишь семь человек, всех их прекрасно знали. Тогда патриоты внесли уточнение: убийца — кто-то из приезжих агитаторов, состоящих в той же организации. Поэтому в эти хмурые теплые дни мы постоянно выискивали среди нас незнакомые лица.

Пресса, обычно любящая обобщения, поначалу проигнорировала удивительное сходство нашего убийцы с Джеком Потрошителем и начала рыть глубже, докопавшись аж до 1819 года. Один дотошный журналист из Нью-Хэмпшира вспомнил про некоего доктора Джона Хаукинса, который в те стародавние времена избавился от пяти своих жен, используя ему только ведомые медикаментозные средства. Но в итоге газеты вернулись к Джеку, заменив Потрошителя на Попрыгунчика: Энн Брей нашли на пропитанной влагой земле, в двенадцати футах от ближайшей дорожки, но полиция не обнаружила ни единого следа ни жертвы, ни убийцы. Эти двенадцать футов мог преодолеть только Попрыгунчик.

Двадцать первого зарядил дождь, превратив кампус в болото. Полиция объявила, что на поиски убийцы брошены двадцать детективов в штатском, мужчин и женщин, и сняла с дежурства половину патрульных машин.

Студенческая газета откликнулась яростной статьей протеста. Автор утверждал, что при таком количестве переодетых копов невозможно выявить засланных активистов антивоенного движения.

Спустились сумерки, а с ними и туман медленно поплыл по обсаженным деревьями авеню, проглатывая одно здание за другим. Мягкий, невесомый, но одновременно будоражащий, пугающий. В том, что Попрыгунчик Джек — мужчина, сомнений ни у кого не было, но туман, его союзник, представлялся мне женщиной. И наш маленький колледж очутился между ними, слившимися в безумном объятии. То был союз, замешенный на крови. Я сидел у окна, курил, смотрел на загорающиеся фонари и гадал, когда же все это кончится. Вошел мой сосед по комнате, прикрыл за собой дверь.

— Скоро пойдет снег, — объявил он.

Я повернулся и воззрился на него:

— Об этом передали по радио?

— Нет. Кому нужен прогноз погоды? Ты когда-нибудь слышал о земляничной весне?

— Возможно. Очень давно. Бабушкины сказки, не так ли?

Он подошел ко мне, всмотрелся в темноту за окном.

— Земляничная весна — что индейское лето[46], только случается гораздо реже. Хорошее индейское лето повторяется каждые два-три года. А вот такая погода, как сейчас, бывает один раз в восемь или десять лет. Фальшивая весна, ложная весна, точно так же как индейское лето — ложное лето. Моя бабушка говорила: земляничная весна — признак того, что зима еще покажет себя. И чем дольше она длится, тем сильнее ударит мороз, тем больше выпадет снега.

— Сказки все это. Нельзя верить ни слову. — Я пристально смотрел на него. — Но я нервничаю. А ты?

Он снисходительно усмехнулся, стрельнул сигарету из вскрытой пачки, что лежала на подоконнике.

— Я подозреваю всех, кроме себя и тебя. — Усмешка завяла. — А иногда возникают сомнения и в отношении тебя. Не хочешь пойти поиграть в кегли? Готов поставить десятку.

— На следующей неделе контрольная по тригонометрии. Надо позаниматься, иначе не напишу.

Однако и после того, как он ушел, я долго смотрел в окно. И даже раскрыв книжку, не мог полностью сосредоточиться на синусах и косинусах. Какая-то часть моего «я» бродила во тьме, где затаилось зло.

В тот вечер убили Адель Паркинс. Шесть полицейских машин и семнадцать выдающих себя за студентов детективов (среди них восемь женщин, прибывших из Бостона) патрулировали кампус. Но Попрыгунчик Джек тем не менее сумел ее убить, развеяв последние сомнения в том, что он — один из нас. Фальшивая весна, ложная весна, помогала ему, укрывала его. Он убил Адель и оставил ее в «додже» выпуска 1964 года. Там девушку и нашли следующим утром. Часть — на переднем сиденье, часть — на заднем, остальное — в багажнике. А на ветровом стекле он написал ее кровью (это уже факт — не слухи) два слова: ХА! ХА!

В кампусе у всех слегка поехала крыша: мы знали и не знали Адель Паркинс, одну из тех незаметных, но шустрых женщин, без устали сновавших взад-вперед по «Зубриле» от шести до одиннадцати вечера, обслуживая охочих до гамбургеров студентов. Должно быть, только в три последних туманных вечера она смогла хоть немного перевести дух: комендантский час соблюдался неукоснительно, и после девяти в «Зубрилу» заглядывали только копы да технический персонал колледжа. Последние пребывали в превосходном настроении: студенты не докучали им по вечерам.

Добавить к этому практически нечего. Полиция билась в истерике, не находя ни малейшей зацепки. В конце концов они арестовали выпускника-гомосексуалиста, Хансона Грея, который заявил, что «не может вспомнить», где провел последние вечера. Его обвинили в убийствах, но наутро отпустили, после последней ночи земляничной весны, которая также не обошлась без жертвы: на набережной убили Маршу Каррен.

Почему она пришла туда одна, что делала, так и осталось тайной. Эта толстуха жила в городе, в квартире, которую снимала вместе с еще тремя студентками. Она незаметно проскользнула в кампус, так же легко, как и Попрыгунчик. Что привело ее туда? Может, некое чувство, перед которым она не могла устоять? Или темная ночь, теплый туман, запах океана? Но нарвалась на холодный нож.

Произошло это двадцать третьего. А днем позже президент колледжа объявил, что весенние каникулы сдвинуты на неделю, и мы разлетелись в разные стороны, без радости, как овцы перед надвигающейся грозой, оставив кампус на попечение полиции.

Мой автомобиль стоял на кампусной стоянке. Я усадил в кабину шестерых. Поездка никому не доставила удовольствия. Каждый из нас понимал, что Попрыгунчик Джек, возможно, сидит рядом.

В ту ночь температура упала на пятнадцать градусов. Хлынувший на севере Новой Англии дождь быстро перешел в снег. У многих стариков прихватило сердце, а потом, словно по мановению волшебной палочки, пришел апрель. С дневными ливнями и звездными ночами.

Одному Богу известно, почему этот каприз природы назвали земляничной весной, но повторяется он раз в восемь или десять лет и являет собой зло. Попрыгунчик Джек исчез вместе с туманом, и к июню кампус волновали лишь демонстрации протеста против призыва в армию и сидячие забастовки в помещении, которое фирма, известный производитель напалма, использовала для собеседований со студентами. В июне о Попрыгунчике Джеке больше не говорили, во всяком случае, вслух. Подозреваю, многие частенько оглядывались из опасения, а не подкрадывается ли он сзади, но ни с кем не делились своими страхами.

В тот год я защитил диплом, а в следующем женился. Получил хорошую работу в местном издательстве. В 1971 году у нас родился ребенок, и скоро ему идти в школу. Красивый умный мальчик с моими глазами и ее ртом.

И вот сегодняшняя газета.

Разумеется, я знал, о чем в ней напишут. Знал еще вчера утром, когда поднялся и услышал журчание талой воды в ливневых канавах, почуял соленый запах океана с нашего крыльца, в девяти милях от побережья. Я понял, что вновь пришла земляничная весна, прошлым вечером, когда, возвращаясь с работы домой, включил фары: начавший собираться туман уже заполнил лощины и подбирался к зданиям и уличным фонарям.

В утренней газете написали о девушке, убитой в кампусе нью-шейронского колледжа неподалеку от моста с орудийными стволами времен Гражданской войны. Ее убили ночью и нашли на подтаявшем снегу. Нашли… не целиком.

Моя жена расстроена. Она хочет знать, где я был прошлым вечером. Я не могу сказать ей, потому что не помню. Я помню, как поехал с работы домой, помню, как включил фары, чтобы найти путь сквозь туман, но это все, что сохранила моя память.

Я думаю о туманном вечере, когда у меня разболелась голова и я пошел прогуляться среди безликих теней. Я думаю о багажнике моего автомобиля… какое ужасное это слово: багажник, и задаюсь вопросом, почему мне страшно его открыть?

Я пишу за столом и слышу, как в соседней комнате плачет моя жена. Она думает, что прошлой ночью я был с другой женщиной.

И, о Господи, я опасаюсь того же.

Карниз

— Ну же, не стесняйтесь, — повторил Кресснер. — Загляните в пакет!

Мы находились в его пентхаусе на сорок третьем этаже небоскреба. Кресснер удобно расположился в мягком кресле напротив кожаного дивана, а перед ним на полу, устланном толстым ворсистым ковром с рыжими подпалинами, лежал обычный коричневый пакет, какие дают в магазинах продуктов.

— Если это отступные, то вы напрасно теряете время. Я люблю ее, — сказал я.

— Это просто деньги, а вовсе не отступные. Ну же! Посмотрите! — Он курил турецкую сигарету в мундштуке из оникса, и легкий аромат табака почти моментально улетучивался благодаря вентилятору. Одет Кресснер был в шелковый халат с вышитым драконом. За стеклами очков внимательный взгляд умных спокойных глаз. Он выглядел ровно так, как и должен выглядеть хозяин жизни — купающийся в богатстве самоуверенный сукин сын. Я любил его жену, а она любила меня. Я знал, что просто так он этого не оставит, и понимал, что оказался здесь не случайно, но никак не мог взять в толк, к чему он клонит.

Я подошел к пакету и перевернул его. На пол посыпались пачки денег. Двадцатидолларовые банкноты. Я наклонился и, взяв одну пачку, пересчитал: десять купюр. Пачек было очень много.

— Здесь двадцать тысяч долларов, — пояснил он, выпуская клуб дыма.

— И что? — Я поднялся.

— Это вам.

— Мне они не нужны.

— К этим деньгам прилагается моя жена.

Я промолчал. Марша меня предупреждала, что он наверняка задумает какую-нибудь подлость. Что этот старый и коварный кот будет играть со мной, как с мышкой.

— Значит, вы из профессиональных теннисистов, — заметил он. — Мне еще не приходилось с ними встречаться.

— Хотите сказать, что ваши ищейки не делали снимков?

— Делали, конечно. — Он согласно махнул мундштуком. — И даже отсняли целый фильм, как вы проводили время в мотеле «Бэйсайд». Камера была установлена в номере за зеркалом. Но по фотографиям трудно составить верное впечатление, вы не находите?

— Вам виднее.

Марша предупреждала, что он будет постоянно менять тактику. «Этим излюбленным приемом он вынуждает людей уходить в защиту. А едва им начинает казаться, что они поняли, что он задумал и откуда ждать удара, как следует выпад с совершенно неожиданной стороны. Постарайся поменьше говорить, Стэн. И помни, что я тебя люблю».

— Я пригласил вас, чтобы мы могли обсудить все как мужчина с мужчиной, мистер Норрис. Приятная беседа двух цивилизованных людей, один из которых соблазнил жену другого.

Я хотел было ответить, но передумал.

— Как вам понравилось в тюрьме Сан-Квентин? — поинтересовался он, лениво выпуская клубы дыма.

— Не особенно.

— Вы провели там, кажется, три года. За кражу со взломом, если не ошибаюсь.

— Марше об этом известно, — сказал я и тут же пожалел. Он навязал мне свою игру, и я повелся, а именно от этого меня и предостерегала Марша. Стоит только высоко отбить мяч и навесить «свечку», как он с удовольствием погасит.

— Я позволил себе распорядиться, чтобы вашу машину переставили, — заметил он, глядя в окно в конце комнаты. Вообще-то это было даже не окно, а стеклянная стена с раздвижной дверью посередине. За ней имелся маленький балкон, за которым открывалась невероятно глубокая пропасть. С дверью было что-то не так, но что именно, я никак не мог сообразить.

— Это очень хорошее здание, — продолжал Кресснер. — Отличная охрана. Автономная система теленаблюдения, и все такое. Увидев вас в фойе, я кое-кому позвонил. Мой помощник замкнул провода в системе зажигания, завел двигатель и отогнал вашу машину на общественную стоянку в паре кварталов отсюда. — Он бросил взгляд на модные, стилизованные под солнечный диск с лучами настенные часы, висевшие над диваном. 20.05. — В восемь двадцать тот же помощник позвонит из телефона-автомата в полицию и сообщит о вашей машине. Самое позднее через десять минут блюстители закона обнаружат в багажнике запаску, в которой спрятано шесть унций героина. После этого вас немедленно объявят в розыск.

Он подставил меня. Я пытался подстраховаться на случай разных неожиданностей, но силы были слишком неравны.

— Однако всего этого можно избежать, если я позвоню своему помощнику и скажу, что с полицией связываться не надо.

— А взамен я должен сообщить, где сейчас Марша, — произнес я. — Ничего не выйдет, мистер Кресснер. Я этого просто не знаю. И мы специально так договорились, именно на такой случай.

— Мои люди проследили за ней.

— Вряд ли им это удалось. В аэропорту мы от них оторвались.

Кресснер вздохнул, вытащил из мундштука догоревшую сигарету и отправил в хромированную пепельницу с вращающейся крышкой. Все чинно-благородно. С окурком и Стэном Норрисом разобрались одинаково быстро и без шума.

— Вообще-то вы правы, — согласился он. — Старый трюк с дамским туалетом. Мои люди были очень раздосадованы, что их провели таким допотопным способом. Полагаю, они просто не ожидали столь примитивного хода.

Я промолчал. Избавившись от слежки в аэропорту, Марша вернулась в город на автобусе и добралась до автовокзала. В этом и заключался наш план. У нее было двести долларов — все мои сбережения. На них на автобусе можно добраться до любой точки страны.

— Вы всегда так неразговорчивы? — поинтересовался Кресснер с неподдельным интересом.

— Марша посоветовала.

Он нахмурился:

— Тогда, полагаю, вы воспользуетесь своим правом не свидетельствовать против себя, когда вас арестуют. А мою жену вы в следующий раз увидите уже старушкой в кресле-качалке. Вы это понимаете? Насколько мне известно, за хранение шести унций героина полагается до сорока лет.

— Но Маршу вы все равно не вернете.

Он усмехнулся:

— Позвольте мне вкратце обрисовать ситуацию. Вы с моей женой полюбили друг друга. И у вас возник роман… Если, конечно, совместные посещения дешевых мотелей можно назвать романом. Жене удалось от меня уйти. Но зато вы сами сейчас в моих руках. И оказались в довольно щекотливом положении. Я верно все изложил?

— Теперь я понимаю, чем вы ее так достали, — сказал я.

К моему удивлению, он, откинув голову, расхохотался.

— Знаете, а вы мне даже нравитесь, мистер Норрис. Вы, конечно, не бог весть что, но у вас, похоже, есть сердце. Марша тоже говорила об этом, но я, если честно, сомневался. Она неважно разбирается в людях. Но в вас есть некий… стержень. Вот почему я позволил себе все это устроить. Не сомневаюсь, Марша вам рассказывала о моем пристрастии к пари.

Теперь я понял, что показалось мне странным при взгляде на стеклянную стену. Понятно, что зимой вряд ли кто-нибудь захочет выпить чашку чая на балконе, поэтому мебель оттуда убрали. Но с какой целью с двери сняли защитный экран? Что затеял Кресснер?

— Я не люблю свою жену, — продолжал он, вставляя в мундштук новую сигарету. — Это ни для кого не секрет. Уверен, она вам об этом тоже говорила. И не сомневаюсь, что человек с вашим опытом знает: хорошие жены не изменяют мужьям с первым встречным тренером из местного теннисного клуба. На мой взгляд, Марша — обыкновенная лгунья и лицемерка, плакса и зануда, сплетница и…

— Довольно! — не выдержал я.

Он холодно улыбнулся:

— Прошу прощения. Я все время забываю, что мы говорим о вашей возлюбленной. Сейчас двадцать шестнадцать. Нервничаете?

Я пожал плечами.

— Крутой и упертый, — ухмыльнулся он. — Но вас, наверное, удивляет, почему я просто не отпущу Маршу на все четыре стороны, если совсем ее не люблю?

— Вовсе не удивляет.

Он недовольно нахмурился. Я продолжил:

— Вы — самодовольный, жадный и эгоистичный сукин сын. В этом объяснение. Никто не может у вас забрать то, что вы считаете своим. Даже если вам это и не нужно.

Он побагровел, но взял себя в руки и снова рассмеялся:

— Очко в вашу пользу, мистер Норрис. Очень хорошо!

Я снова пожал плечами.

— Я хочу предложить вам пари, — обратился ко мне он. — Если выиграете, то уйдете отсюда с деньгами, получив мою жену и свободу. Ну а если проиграете, то умрете.

Я не удержался и взглянул на часы: 20.19.

— Ладно. — А что я еще мог сказать? По крайней мере это позволяло выиграть время. И придумать, как унести отсюда ноги — не важно, с деньгами или нет.

Кресснер взял трубку и набрал номер.

— Тони? План номер два. Все правильно, — подтвердил он и положил трубку на рычаг.

— И что за «план номер два»? — поинтересовался я.

— Я позвоню Тони через пятнадцать минут, и он вытащит… компрометирующий материал из багажника и вернет машину обратно. А если я не позвоню, он свяжется с полицией.

— Перестраховываетесь?

— По вполне понятным причинам, мистер Норрис. На ковре лежат двадцать тысяч долларов, а в этом городе убивали и за двадцать центов.

— И в чем суть спора?

Он с досадой поморщился:

— Пари, мистер Норрис, пари. Джентльмены заключают пари, а спорят только мужланы.

— Как скажете.

— Отлично! Я обратил внимание, что вас заинтересовал мой балкон.

— С двери снят защитный экран.

— Верно. Я распорядился об этом после обеда. А предлагаю я вот что. Вы обойдете все это здание по карнизу, который опоясывает его на уровне нашего этажа. Если сумеете, то сорвете банк.

— Да вы с ума сошли!

— Отнюдь! За двенадцать лет, что живу в этом доме, я предлагал заключить подобное пари шести разным людям. Трое из них были профессиональными спортсменами вроде вас. Один — известный квортербек. Правда, играл он довольно посредственно, а славой был обязан рекламным роликам на телевидении. Второй — бейсболист, а третий — знаменитый жокей, который не только зарабатывал баснословные деньги, но и платил баснословные алименты. Остальные трое были обычными людьми, которых объединяло два общих качества — нужда в деньгах и неплохая физическая форма. — Он задумчиво затянулся сигаретой и продолжил: — Пятеро сразу наотрез отказались. А шестой согласился. Условия были такими: двадцать тысяч долларов или полгода работы на меня. Я выиграл. Тот парень вышел на балкон, бросил взгляд вниз и чуть не потерял сознание. — Кресснер презрительно хмыкнул. — Он сказал, что сверху все кажется таким крошечным. Это и лишило его мужества.

— А с чего вы взяли…

Кресснер раздраженно махнул рукой:

— Бросьте, мистер Норрис. Я думаю, вы согласитесь, потому что у вас нет выбора. Либо принять пари, либо обречь себя на сорок лет в Сан-Квентине. Деньги и моя жена — лишь скромные призовые, свидетельствующие о моем расположении.

— А какие у меня гарантии, что вы не сжульничаете? Вдруг я все сделаю, а вы все-таки позвоните Тони и дадите ему добро на звонок в полицию?

Кресснер вздохнул:

— У вас ярко выраженные симптомы паранойи, мистер Норрис. Я не люблю свою жену. И ее присутствие рядом со мной отнюдь не тешит мое пресловутое самолюбие. Двадцать тысяч долларов для меня — сущая мелочь. Я каждую неделю отстегиваю в четыре раза больше на взятки полицейским. Что же касается пари…

Я задумался, и он мне не мешал. Наверное, он отлично понимал, что загнанный в угол человек сам сделает нужные выводы. Я был обыкновенным тренером тридцати шести лет, и теннисный клуб уже наверняка бы от меня избавился, если бы не вмешательство Марши, надавившей на кое-какие пружины. Игра в теннис была единственным, что я умел в жизни, и найти другую работу, пусть даже дворника, при наличии судимости будет очень непросто. Конечно, преступление было пустяковым, сродни детской шалости, но разве это кому-нибудь объяснишь?

А самое главное, я действительно полюбил Маршу. Двух первых уроков тенниса хватило, чтобы я совсем потерял голову. И Марша тоже. Нечего сказать — повезло! После тридцати шести лет холостяцкой жизни воспылать страстью не к кому-то, а к жене короля подпольного мира.

Сидевший напротив меня старый мерзавец, дымивший дорогими турецкими сигаретами, все это, конечно, знал. Как и многое другое. Не было никаких гарантий, что он сдержит слово, если я соглашусь на пари и выиграю. Но я не сомневался: если откажусь, то не позже десяти часов буду сидеть в каталажке, а выйду из нее только в новом тысячелетии.

— У меня есть один вопрос, — сказал я.

— И какой же, мистер Норрис?

— Вы держите слово? И платите по долгам?

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Мистер Норрис, — с достоинством произнес он, — я всегда выполняю свои обещания.

— Согласен, — сказал я. А какой у меня был выбор?

Он просиял и поднялся:

— Чудесно! Просто чудесно! Давайте пройдем к балкону, мистер Норрис.

Мы подошли к стеклянной стене вместе. У Кресснера был такой вид, будто исполнялась самая заветная мечта его жизни, он весь светился от счастья.

— Ширина карниза пять дюймов, — мечтательно произнес он. — Я сам измерял. Вообще-то я даже постоял на нем, правда, держась за перила. Вам нужно лишь перебраться через поручень и немного спуститься. Низ балкона окажется у вас на уровне груди. Понятно, что за пределами балкона держаться вам будет не за что. Придется продвигаться на ощупь, стараясь не потерять равновесия.

И тут я заметил за окном предмет, при виде которого внутри у меня все похолодело. Анемометр! Небоскреб стоял возле озера, и рядом не было высоких зданий, которые могли бы защитить от ветра. А ветер был холодным, наверняка проберет насквозь. Сейчас стрелка стояла, почти не двигаясь, на отметке в 10 миль в час, но при порыве могла запросто подскочить до 25, а потом снова упасть.

— А, вижу, вы заметили мой анемометр! — весело воскликнул Кресснер. — Вообще-то ветер сильней на противоположной стороне, а здесь дует не так сильно. Но сегодня ночью довольно тихо. Я помню вечера, когда сила ветра достигала восьмидесяти пяти и даже здание раскачивалось. Ощущение такое же, как на марсовой площадке мачты парусника. Для этого времени года сегодня, можно сказать, довольно тепло.

Он сделал жест в сторону небоскреба банка слева — неоновые цифры на верху здания показывали температуру. Семь градусов тепла, а на таком ветре ощущение будет, как при минус трех.

— У вас есть пальто? — спросил я. На мне был только легкий пиджак.

— Увы, нет. — Теперь цифры на небоскребе показывали время. 20.32. — Мне кажется, вам лучше поспешить, мистер Норрис, чтобы я мог позвонить Тони и дать команду насчет плана номер три. Он — хороший парень, но уж больно нетерпеливый. Вы меня понимаете?

Я его хорошо понимал. Даже слишком хорошо.

Но мысль о Марше, выскользнувшей из щупалец Кресснера, и деньгах, которые позволят нам начать новую жизнь, подтолкнула меня к раздвижной двери, и я оказался на балконе. Там было холодно и влажно, а ветер трепал волосы, залепляя глаза.

— Желаю вам приятного вечера, — послышался за спиной голос Кресснера, но я не стал оборачиваться и подошел к перилам. Смотреть вниз было еще рано, и я начал делать глубокие вдохи.

Это даже не столько специальное разминочное упражнение спортсменов, сколько способ самовнушения. С каждым вдохом-выдохом голова постепенно очищается от посторонних мыслей, а внимание концентрируется на предстоящей игре. После первого вдоха-выдоха я уже не думал о деньгах, после второго забыл о Кресснере. С Маршей было труднее — ее лицо все время стояло перед глазами, она словно умоляла не делать глупостей и не идти на поводу у Кресснера. Пусть он и не жульничал при пари, но уж точно всегда подстраховывался на случай возможного проигрыша. Я не слушал доводов рассудка. Я не мог себе этого позволить. Если я проиграю это пари, то дело не обойдется выставлением пива и подтруниванием приятелей. От меня останется лишь кровавое пятно, а разлетевшиеся останки будут собирать по всей Дикман-стрит.

Решив, что достаточно собой овладел, я посмотрел вниз.

Стена здания, похожая на гладкий каменный утес, уходила вертикально вниз и упиралась в крохотную мостовую. Машины казались миниатюрными игрушечными моделями вроде тех, что продаются в любом сувенирном киоске, а их движение можно было уловить по крошечным огонькам. Если сорваться с такой высоты, то хватит времени и понять, что происходит, и увидеть, как ветер раздувает одежду, а земля стремительно несется навстречу. И еще — издать долгий, долгий крик. А при ударе о мостовую звук будет как от лопнувшего перезревшего арбуза.

Я понимал, почему тот парень сдрейфил. Но альтернативой для него были какие-то жалкие шесть месяцев рабства. Меня же ожидала разлука с Маршей на долгие сорок лет, которые я проведу за решеткой.

Я взглянул на карниз. Пять дюймов, а кажется, не больше двух. Хорошо хоть, что здание не старое и карниз не будет осыпаться под ногами.

Во всяком случае, я на это надеялся.

Я перелез через перила и, держась за прутья декоративной чугунной решетки, начал осторожно сползать вниз. Наконец подошвы уперлись в карниз, и я встал на него: каблуки висели над пропастью. Низ балкона действительно оказался на уровне груди, и я бросил взгляд на апартаменты Кресснера. Он стоял в дверях и курил, внимательно наблюдая за мной, совсем как ученый за подопытной морской свинкой после сделанной инъекции.

— Звоните, — сказал я, не отпуская прутьев решетки.

— Что?

— Звоните Тони. Я не тронусь с места, пока вы не позвоните.

Он вернулся в гостиную, которая с улицы казалась на удивление теплой и уютной, и взял трубку. Правда, из-за свистевшего ветра я все равно не мог ничего услышать. Положив трубку, он вернулся.

— Все в порядке, мистер Норрис.

— Надеюсь.

— До свидания, мистер Норрис. До встречи… если, конечно, она состоится.

Пора приниматься за дело. Время разговоров позади. Я в последний раз позволил себе подумать о Марше, вспомнил ее светло-каштановые волосы, большие серые глаза, чудесное тело и решительно выбросил из головы. И смотреть вниз тоже больше нельзя! На такой высоте легко растеряться от страха и холода, оступиться, а то и вообще отключиться. Сейчас самым важным было думать только о карнизе и сосредоточиться на движении: правая нога, левая нога.

Я устремился, держась за решетку, пока была такая возможность. Почти сразу выяснилось, что при висящих над пропастью пятках основная нагрузка будет ложиться на носки и тяжесть тела придется выдерживать сухожилиям лодыжки.

Добравшись до конца балкона, я никак не мог решиться отпустить прутья спасительной решетки. Но выбора не было, и я разжал пальцы. Черт побери, пять дюймов — это же очень много! Да будь этот карниз на высоте фута от земли, а не четырехсот, как сейчас, я бы обежал это здание за четыре минуты. Значит, из этого и нужно исходить и все время помнить об этом.

Ну да, только если не удержишься на карнизе на высоте одного фута, можно просто выругаться и повторить попытку. А здесь другой попытки точно не будет.

Я осторожно подвинул правую ногу, перенес на нее тяжесть тела, подтянул к ней левую… и отпустил решетку. Раскинув руки, прижался ладонями к шершавой облицовке здания, нежно погладил ее и даже был готов поцеловать.

Налетел порыв ветра, и я невольно пошатнулся, а воротник пиджака больно хлестнул по лицу. Сердце гулко стукнуло и замерло, словно отказываясь биться, пока ветер не стихнет. Сильный порыв просто сорвет меня с этой жердочки и швырнет прямо в ночную мглу. А с другой стороны здания ветер точно сильнее.

Я повернул голову влево и прижался щекой к стене. Кресснер, уже в пальто из верблюжьей шерсти, перегнулся через перила и внимательно за мной наблюдал.

— Нравится? — поинтересовался он дружелюбным тоном.

— А мне вы сказали, что пальто у вас нет.

— Я солгал, — невозмутимо признался он. — Мне часто приходится лгать.

— И как это понимать?

— Да никак… Не обращайте внимания. Или, наоборот, задумайтесь. В психологическом противостоянии все средства хороши. Верно, мистер Норрис? Хочу обратить ваше внимание, что вам лучше поторопиться. Лодыжки скоро устанут, а если они не выдержат… — Он вытащил из кармана яблоко, надкусил и швырнул вниз. Очень долго ничего не было слышно, а потом раздался глухой шлепок. Кресснер с довольным видом хмыкнул.

Ему удалось-таки выбить меня из колеи, и я почувствовал, как волна паники стискивает разум железными клещами и подавляет волю. Я отвернулся и принялся делать глубокие вдохи, чтобы выдавить из себя страх. На здании высотки горела другая надпись: «20.46. Мы ждем вас у себя в банке».

Когда часы показали 20.49, мне наконец удалось вновь обрести самообладание. Кресснер, судя по всему, решил, что на холоде мне не удастся сделать ни шагу и я примерз к стене. Увидев, что я продолжил движение, он издевательски захлопал в ладоши.

Я начинал замерзать. Напитавшись влагой озера, ветер пробирал насквозь, и ощущение было такое, будто в кожу вонзились тысячи острых иголок. Легкий пиджак пузырился на спине и мешал переставлять ноги, но я упрямо шел дальше, изо всех сил стараясь избегать резких движений. Как бы мне ни было холодно, я понимал: единственный шанс не сорваться и выжить заключался в крайней осторожности. Поспешность неминуемо обернется гибелью.

Когда я добрался до угла, на часах горели цифры 20.52. Карниз опоясывал все здание и заворачивал за угол, так что в плане опоры под ногами все оставалось по-прежнему. Однако стоило мне завести за угол правую руку, как ощутился порыв встречного ветра. Малейшая ошибка — и меня швырнет вниз.

Я терпеливо ждал, пока уляжется ветер, но ожидание затянулось. Казалось, Кресснеру удалось заполучить ветер себе в союзники. Он налетал на меня, стегал колючими невидимыми шипами и пробирал до костей. Наконец после очередного и особенно яростного порыва, заставившего меня покачнуться, я понял, что так можно ждать до бесконечности — ветер и не думал стихать.

Улучив более или менее подходящий момент, я завел правую ногу за угол и перенес на нее центр тяжести. На меня обрушились сразу два воздушных потока, и я снова покачнулся. На какую-то долю секунды меня охватил ужас и мелькнула мысль, что Кресснер все-таки выиграл пари, но каким-то чудом мне удалось прижаться к стене. Только теперь я позволил себе выдохнуть — изо рта вырвался воздух, царапая пересохшее горло.

И тут прямо над ухом что-то громко взорвалось.

Я невольно вздрогнул, пошатнулся и, отпустив стену, отчаянно замахал руками, пытаясь восстановить равновесие. Думаю, задень я стену хотя бы одной рукой, все было бы кончено. И все же через пару мгновений, показавшихся мне вечностью, сила тяжести сжалилась надо мной и прижала к стене, а не отправила вниз на мостовую с высоты сорока трех этажей.

Воздух со свистом вырывался из легких. Ноги стали ватными. Сухожилия на лодыжках гудели, как высоковольтные провода. Никогда прежде смерть не подбиралась настолько близко, что я физически ощутил ее дыхание.

Я повернул голову и поднял глаза. Из окна спальни, примерно на четыре фута выше меня, высовывался улыбающийся Кресснер. В правой руке он держал новогоднюю хлопушку.

— Помогаю вам стоять на мысочках! — крикнул он.

Я не стал отвечать. Все равно, кроме хрипа, из горла ничего бы не вырвалось. Сердце бешено колотилось. С неимоверным трудом я сумел продвинуться еще на пять-шесть футов, чтобы лишить его возможности похлопать меня по плечу, на случай если это вдруг взбредет ему в голову. Затем я остановился, закрыл глаза и глубоко дышал, пока не почувствовал, что немного успокоился.

Теперь я находился на торце здания. Справа виднелись далекие башни небоскребов, а слева темнела гладь озера, по которой еле заметно двигались крошечные огоньки. Ветер не унимался, продолжая яростно завывать.

Следующий угол я прошел легче — там уже не было встречных порывов. А потом меня кто-то укусил в ногу.

Я дернулся и судорожно вдохнул. Опасаясь снова потерять равновесие, сумел прижаться к стене. И тут меня снова укусили. Нет, не укусили, а клюнули. Я опустил взгляд.

На карнизе стоял голубь и смотрел на меня блестящими ненавидящими глазами.

Голуби в городе — такая же привычная картина, как таксисты, у которых никогда не бывает сдачи с десятки. Эти птицы не любят летать и крайне неохотно уступают дорогу на тротуаре, который считают своим по праву рождения. И еще они часто оставляют свои визитные карточки на капотах машин. Но обычно мы не обращаем на них внимания, просто не замечаем. Конечно, они могут нас раздражать, но наш мир все-таки принадлежит нам.

И вот сейчас я вторгся на его территорию, я был беззащитен, а голубь, казалось, это понимал. Он снова больно клюнул меня в правую лодыжку.

— Прочь! — крикнул я. — Убирайся!

В ответ голубь клюнул меня в очередной раз. Я вторгся в его владения и нарушил неприкосновенность жилища: эта часть карниза была усеяна пометом — как старым, так и свежим.

Сверху послышался писк.

Я задрал голову, чтобы посмотреть, и перед глазами мелькнул клюв. Я невольно дернул головой в сторону, и если бы не удержался, то стал бы первым человеком — жертвой голубей в нашем городе. Клюв принадлежал самке, защищавшей птенцов в гнезде, устроенном под самой крышей. По счастью, гнездо располагалось слишком высоко, и дотянуться до меня оттуда она не могла.

Ее супруг снова меня клюнул, теперь уже до крови. Я чувствовал, как по ноге побежала струйка. Я чуть переместился вперед, надеясь, что мне удастся его испугать и прогнать с карниза. Но не тут-то было! Голуби ничего не боятся, во всяком случае, городские голуби. Если даже мчащийся грузовик заставляет их лишь слегка ускорить неспешную поступь, то что с ними может поделать человек на карнизе на такой верхотуре?

Я осторожно продвигался вперед, а голубь медленно пятился, не сводя блестящих глаз-бусинок с моего лица и изредка отвлекаясь, чтобы снова клюнуть в лодыжку. Боль стала острой — птица уже не просто клевала, а терзала живую плоть и… кто знает, может, даже глотала ее.

Я отпихнул голубя правой ногой. Но довольно неуверенно, страшась оступиться. Голубь только взмахнул крыльями и снова перешел в наступление. Я же чуть не свалился.

Голубь снова меня клюнул, потом еще и еще. Налетевший порыв ветра едва не лишил меня равновесия, но мне удалось вцепиться пальцами в стену и удержаться. Прижавшись левой щекой к стене, я замер, с трудом переводя дыхание.

Кресснер не мог бы придумать более изощренной пытки, даже если бы потратил на это годы. Один удар клювом был не страшен. Два и три тоже. Но проклятая птица клюнула меня раз шестьдесят, пока я наконец не добрался до решетки на балконе пентхауса, располагавшегося напротив апартаментов Кресснера.

Ухватившись руками за прутья, я испытал настоящее счастье. Я любовно сжимал пальцами холодный металл, словно не веря, что он внезапно не исчезнет.

Опять больно кольнуло в лодыжке.

Голубь нахально разглядывал меня блестящими глазками, уже ничуть не сомневаясь в моей полной беспомощности и своей безнаказанности. Совсем как Кресснер, когда выставлял меня на балкон на противоположной стороне здания.

Ухватившись за прутья покрепче, я с размаху наподдал по птице ногой, и она закувыркалась в воздухе. Отчаянно забив крыльями, голубь издал громкий крик, от которого у меня потеплело на душе. Несколько сизых перьев остались на карнизе, и еще несколько зависли в воздухе и, медленно кружась, поплыли вниз навстречу ночной мгле.

Судорожно хватая ртом воздух, я перелез через решетку и без сил свалился на пол балкона. Несмотря на холод, я был весь мокрый от пота. Не знаю, сколько времени я пролежал, собираясь с силами. Здание банка с электронным табло было с другой стороны, а наручных часов я не ношу.

Пока мышцы не успели остыть, я сел и осторожно спустил носок. Исклеванная правая лодыжка кровоточила, но на вид ничего серьезного. Надо будет обязательно обработать рану, если, конечно, удастся выйти из этой переделки живым. Кто знает, какую заразу мог занести голубь. Я хотел перевязать рану, но передумал, сообразив, что могу нечаянно наступить на повязку. Сначала следовало закончить дело, а с двадцатью тысячами долларов в кармане недостатка в бинтах точно не будет.

Я поднялся и с тоской посмотрел на темные окна соседского пентхауса, казавшегося заброшенным и необитаемым. Балконная дверь укреплена защитным экраном на случай непогоды. Впрочем, при желании мне удалось бы проникнуть внутрь, но тогда я бы нарушил условия пари. А на кону стояли не только деньги.

Решив, что тянуть с возвращением нельзя, я перелез через перила и снова ступил на карниз. Голубь, лишившийся нескольких перьев, уже вернулся и злобно на меня смотрел, устроившись под гнездом, где помета было особенно много. Но я не думал, что он снова начнет меня доставать, тем более что я удалялся от него.

Отпустить прутья решетки здесь оказалось даже труднее, чем на балконе Кресснера. Я, конечно, понимал, что надо идти, но буквально каждая моя клеточка и особенно лодыжки взывали к благоразумию и умоляли остаться в этом безопасном убежище. И все-таки я отправился дальше: образ Марши, возникший перед глазами, придал мне сил.

Я добрался до следующего угла, обогнул его и, медленно переступая по карнизу, миновал вторую торцевую стену. Чем ближе я подбирался к балкону Кресснера, тем труднее становилось сдерживать желание ускорить движение, чтобы побыстрее покончить с этим смертельно опасным испытанием. Но любая спешка неминуемо привела бы к гибели. И я не торопился.

На четвертом углу я снова оказался во власти встречных порывов ветра, и мне удалось благополучно его обогнуть скорее за счет везения, нежели за счет ловкости. Я ненадолго замер, чтобы восстановить дыхание, и вдруг поймал себя на мысли, что теперь окончательно уверился: я точно выиграю пари! Руки, похожие на замороженные отбивные, надсадно ныли, лодыжки горели (особенно исклеванная голубем правая), глаза заливал пот, но я был уверен! Впереди показался балкон Кресснера, залитый мягким желтым светом. А за ним светилась реклама банка, похожая на приветственный транспарант. 22.48, но ощущение было такое, будто на этом карнизе шириной в пять дюймов прошла вся моя жизнь.

И не дай Бог Кресснеру попытаться сжульничать! Обретя уверенность, я почувствовал, что теперь никуда не спешу, и стал двигаться нарочито медленно. В 23.09 я ухватился за прутья решетки сначала правой рукой, потом левой, подтянулся и перебрался через перила. Слава Богу — наконец-то я оказался в безопасности, на полу балкона… И тут мне в висок уперся холодный ствол пистолета.

Я поднял глаза и увидел ухмыляющегося верзилу с такой отвратительной физиономией, что от испуга остановились бы даже часы Биг-Бена.

— Отлично! — послышался из гостиной голос Кресснера. — Примите мои поздравления, мистер Норрис. — В подтверждение своих слов он зааплодировал. — Тащи его сюда, Тони.

Тони рывком поднял меня и поставил на ноги так резко, что у меня подогнулись колени. Пошатываясь, я прошел в гостиную.

Кресснер стоял возле горевшего камина и потягивал бренди из огромного бокала размером с аквариум. Деньги были упакованы в пакет, по-прежнему лежавший на рыжем с подпалинами ковре.

Я бросил на себя взгляд в зеркало на противоположной стене. Волосы взъерошены, мертвенно-бледное лицо, лишь два ярких пятна на щеках. Глаза горят как у безумца.

Рассмотреть себя получше я не успел. Мощный удар Тони в солнечное сплетение отбросил меня на несколько футов, и я, налетев на шезлонг, плюхнулся на пол и скорчился, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Немного придя в себя, я сел и с трудом выдавил:

— Жалкий двурушник! Ты все рассчитал заранее!

— Рассчитал, — подтвердил Кресснер, осторожно ставя бокал на каминную доску. — Но я не двурушник, мистер Норрис. Просто я не умею достойно проигрывать. Тони здесь только для того, чтобы вы не сделали… чего-то предосудительного. — Он с довольным смешком поскреб свой подбородок. Кресснер совсем не походил на человека, расстроенного проигрышем. Скорее он был похож на кота, полакомившегося канарейкой и не успевшего очистить прилипшие к морде перья.

Я поднялся. Мне вдруг стало страшно. Даже страшнее, чем на карнизе.

— Ты смошенничал, — медленно произнес я. — И наверняка что-то задумал.

— Вовсе нет. Героин из багажника убрали, машину отогнали на прежнее место. Деньги здесь. Можете их забрать и идти.

— Отлично, — сказал я.

Тони, по-прежнему похожий на ряженого в канун Хэллоуина, встал у стеклянной двери. В руке он держал пистолет. Я подошел к пакету, поднял его и направился к двери нетвердой походкой, не сомневаясь, что получу пулю в спину. Дойдя до двери, я, как и на карнизе после четвертого поворота, поймал себя на мысли: у меня все получится!

Меня остановил насмешливый голос Кресснера.

— Вы ведь не рассчитывали всерьез, что старый трюк с туалетом может кого-то обмануть? — лениво произнес он.

Не выпуская пакета из рук, я медленно повернулся:

— И что это значит?

— Я же говорил, что всегда держу слово, и это правда. Вы выиграли по трем пунктам, мистер Норрис. Деньги, свобода и моя жена. По первым двум расчет вы уже получили, а с третьим разберетесь в окружном морге.

Оцепенев от ужаса, я смотрел на него, не в силах пошевелиться.

— Неужели вы действительно рассчитывали, что я позволю вам уехать с ней? — сочувственно спросил он. — Ну нет! Деньги — да. Свобода — да. Но не Марша! И при этом я вас не обманул. Когда вы ее похороните…

Я не стал к нему подходить. Не сейчас. Для этого еще будет время. Я направился к Тони, который удивленно на меня смотрел, пока Кресснер не произнес устало:

— Пристрели его!

Я швырнул в громилу пакет с деньгами. На карнизе нагрузка приходилась в основном на ноги, а у теннисистов, как известно, лучше всего развиты руки. Удар получился сильным и пришелся точно в руку с пистолетом. Пуля угодила в рыжий ковер, и теперь Тони оказался в моей власти.

Самым отвратительным в облике этого верзилы было его лицо, и я, вырвав пистолет, с размаху нанес удар ему прямо в переносицу. Тони охнул и осел — совсем как типичный бандит в исполнении незабвенного Рондо Хаттона в дешевом полицейском боевике.

Кресснер был уже в дверях, когда я остановил его выстрелом поверх головы и крикнул:

— Стоять, или я уложу тебя на месте!

Он замер, а когда обернулся, на его лице уже не играла снисходительная улыбка хозяина жизни. Увидев распростертого на полу Тони с залитым кровью лицом, он окончательно растерялся.

— Она жива! — быстро сказал Кресснер. — Не мог же я ничего не оставить себе?! — Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой и кривой.

— Свой лимит доверия ты уже исчерпал, — глухо ответил я безжизненным голосом. И понятно почему — вся моя жизнь была в Марше, а этот человек безжалостно разделался с ней.

Дрожащей рукой Кресснер показал на пакет с деньгами, валявшийся у ног Тони:

— Это мелочь. Я дам вам сто… Нет, пятьсот тысяч долларов. Или даже миллион! Перевести на счет в швейцарском банке? Ну как? Или…

— Предлагаю спор, — медленно произнес я.

Он перевел удивленный взгляд с пистолета у меня в руке на лицо:

— Что?

— Спор, — повторил я. — Никакое не пари, а старый добрый спор. Спорю, что ты не сможешь пройти по карнизу вокруг здания.

Кресснер побелел как полотно. Я даже испугался, что он хлопнется в обморок.

— Как… — прошептал он.

— Ставки такие, — продолжал я все тем же бесцветным голосом. — Если обойдешь здание, я тебя отпущу. Согласен?

— Нет, — прошептал он с круглыми от ужаса глазами.

— Ты сам выбрал, — сказал я и наставил на него пистолет.

— Нет! — закричал он, взмахивая рукой. — Нет! Подождите! Я… хорошо! — Он судорожно облизнул пересохшие губы.

Я махнул пистолетом в сторону балкона и не спеша направился за ним.

— Ты дрожишь, — заметил я. — А там это лишнее.

— Два миллиона… — прохрипел он, не в силах унять дрожь. — Два миллиона непомеченными купюрами.

— Нет, — отрезал я. — Даже если этих миллионов будет десять. Но если тебе удастся пройти, я тебя отпущу. Честно.

Через минуту Кресснер уже стоял на карнизе. Он был ниже меня ростом, и мне была видна только его голова. Круглые от ужаса глаза молили о пощаде, а костяшки пальцев, вцепившиеся в прутья ограждения балкона, побелели от напряжения. Казалось, он держится за прутья тюремной решетки.

— Пожалуйста… — прошептал он. — Все, что угодно.

— Теряешь время, — бросил я. — Лодыжки быстро устают.

Но он никак не мог решиться, и, чтобы помочь, я уперся дулом пистолета ему в лоб. Тогда он со стоном отпустил решетку и тронулся с места. Я взглянул на светящиеся цифры часов на здании банка. 23.29.

Я думал, он не сможет добраться и до первого угла. Он боялся пошевелиться, а когда все-таки решался на шаг, то двигался резко, рискуя потерять равновесие. Полы халата развевались на ветру.

Он исчез за углом в полночь, почти сорок минут назад. Помня, какой там встречный ветер, я напряженно прислушивался, ожидая услышать удалявшийся крик, но было тихо. Может, ветер улегся. Я помню, как тогда подумал, что ветер, должно быть, с ним в сговоре. А может, ему просто повезло. И сейчас он лежит на балконе соседнего пентхауса, не в силах унять дрожь и заставить себя продолжить путь.

Но он знает, что если я проникну в соседний пентхаус и застану его там, то пристрелю как собаку. И кстати, как ему понравился мой знакомый голубь?

Это был крик, или мне послышалось? Наверное, просто ветер. Но это не важно. Часы показывают 00.44. Еще немного подожду и схожу проверить балкон в соседних апартаментах. А пока я сижу на балконе Кресснера с пистолетом Тони в руках. На случай, если Кресснер все же появится из-за последнего угла в развевающемся на ветру халате.

Он говорил, что всегда держит слово.

Я не могу похвастаться тем же.

Газонокосильщик

В прежние времена Гарольд Поркетт гордился своей лужайкой. Он приобрел большую серебристую газонокосилку «Лаунбой» и платил мальчишке из соседнего квартала по пять долларов за каждый покос. Сам Гарольд Поркетт любил тогда посидеть с банкой пива в руке, слушая по радио, как проводят очередной матч бостонские «Ред Сокс»[47], зная, что Бог на небесах, а в мире (а значит, и на его лужайке) все в порядке. Но в прошлом году, в середине октября, судьба сыграла с Гарольдом Поркеттом злую шутку. Когда мальчишка в последний раз выкашивал лужайку, собака Кастонмейеров загнала кота Смитов под газонокосилку.

Дочь Гарольда выблевала полстакана вишневого «кулэйда» на новый свитер, а его жене всю следующую неделю снились кошмары. Объявилась она после инцидента, но лицезрела, как Гарольд и мальчишка с позеленевшим лицом чистят ножи газонокосилки. Дочь Гарольда и миссис Смит стояли рядом и плакали. Алисия, однако, успела сменить свитер на джинсы и футболку: ей нравился мальчишка, который выкашивал их лужок.

Послушав с неделю, как на соседней кровати стонет и вскрикивает жена, Гарольд решил избавиться от газонокосилки. Пришел к выводу, что на самом деле она ему и не нужна. В этом году он нанимал парня, который выкашивал лужайку его газонокосилкой. В следующем мог нанять парня вместе с газонокосилкой. Может, тогда Карла перестанет стонать. И снова начнет выполнять супружеские обязанности.

Он отвез серебристого «Лаунбоя» на бензозаправку Фила и торговался с ним, пока они не нашли взаимоприемлемого решения. Гарольд вернулся домой с покрышкой «келли» и полным баком бензина «супер», а Фил выставил «Лаунбоя» на одном из бетонных возвышений для заправочных колонок с табличкой «Продается».

В этом году Гарольд затянул с первым покосом. А когда наконец прочухался и позвонил мальчишке из соседнего квартала, его мать ответила, что Фрэнк уехал учиться в местный университет. Гарольд в изумлении покачал головой и потопал к холодильнику за банкой пива. Быстро идет время, не так ли?

Поиски нового мальчишки он отложил до мая, потом незаметно проскочил июнь, а «Ред Сокс» продолжали плестись на четвертом месте. По уик-эндам Гарольд сидел на выходящей во двор веранде и мрачно наблюдал, как бесконечная череда парней, которых он никогда не видел раньше, скоренько здоровались с ним, прежде чем увести его грудастую дочь на гулянку. А трава в этом году росла преотлично. Идеальное выдалось лето для травы. Три дня — солнце, один — дождь, как по часам.

К середине июля трава вымахала, как на заливном лугу, и Джек Кастонмейер начал отпускать удивительно плоские шуточки насчет цены на сено и люцерну. И Джинни, четырехлетняя дочь Дэна Смита, теперь пряталась в высокой траве, если ей не хотелось есть овсянку на завтрак или шпинат на ужин.

А в конце июля, выйдя во двор в перерыве после седьмого иннинга, Гарольд увидел сурка, сидевшего на дорожке. Пора, решил он. Выключил радио, взял газету, открыл раздел частных объявлений. И скоро нашел то, что искал: Выкашиваю лужайки. Разумные цены. 7762390.

Гарольд позвонил, ожидая услышать рев пылесоса и голос домохозяйки, зовущей с улицы сына. Но ему ответили коротко и по-деловому: ««Пастораль», озеленение и обслуживание приусадебных участков». Чем мы можем вам помочь?»

Гарольд объяснил собеседнице на другом конце провода, какой помощи он ждет от «Пасторали». Что же это делается, подумал он. С каких пор газонокосильщики организуют фирмы и пользуются услугами профессиональных секретарей? Он справился о цене и услышал в ответ вполне разумную цифру.

Гарольд положил трубку на рычаг и вернулся на веранду. С тяжелым чувством. Сел, включил радио, оглядел заросшую лужайку под субботними облаками, медленно плывущими по субботнему небу. Карла и Алисия уехали к теще, так что дом остался в полном его распоряжении. Хорошо бы, подумал он, чтобы этот парень скосил траву до их возвращения. Будет им приятный сюрприз.

Он открыл банку пива, вздохнул, когда Дик Драго не сумел добежать до второй базы. В высокой траве стрекотали цикады. Гарольд руганул Дика Драго и задремал.

Полчаса спустя его разбудил звонок в дверь. Поднимаясь, он опрокинул банку с недопитым пивом.

На крыльце стоял мужчина в джинсовом комбинезоне, заляпанном зелеными от травы пятнами. Толстый. С огромным животом. Гарольд даже подумал, а не проглотил ли тот баскетбольный мяч.

— Да? — Гарольд Поркетт еще окончательно не проснулся.

Мужчина улыбнулся, перекатил зубочистку из одного уголка рта в другой, поддернул комбинезон, чуть надвинул зеленую бейсболку на лоб. На козырьке темнело свежее масляное пятно. Пахнул он землей, травой, машинным маслом и улыбался Гарольду Поркетту.

— Меня послала «Пастораль», приятель, — радостно возвестил он. — Ты звонил, так? Я не ошибаюсь, приятель? — Он улыбался и улыбался.

— Да. Насчет лужайки. Ты? — таращился на него Гарольд.

— Да, я. — И газонокосильщик расхохотался в опухшее от сна лицо Гарольда.

Гарольд отступил в сторону, газонокосильщик протиснулся мимо него в холл, пересек гостиную и кухню, вышел на веранду. Теперь Гарольд понял, с кем имеет дело, и все встало на свои места. С такими типами он уже встречался, они работали на департамент уборки территорий или в ремонтных бригадах на автострадах. Всегда находили свободную минуту, чтобы опереться о черенок лопаты и выкурить «Лаки страйк» или «Кэмел», при этом глядя на тебя так, будто они — соль земли и вправе двинуть тебе в челюсть или переспать с твоей женой, возникни у них такое желание. Гарольд немного побаивался таких мужчин, загоревших до черноты, с морщинками у глаз, в любой момент знающих, что надо делать.

— Лужайка во дворе особых проблем не доставит. — В голосе Гарольда подсознательно зазвучали заискивающие нотки. — Она квадратная, земля ровная, но вот трава очень уж выросла. Пожалуй, следовало скосить ее раньше.

— Нет проблем, приятель. Нет проблем. Все нормально. — Глаза газонокосильщика поблескивали, как у коммивояжера, готового рассказать анекдот по любому поводу. — Чем выше, тем лучше. Плодородная у тебя тут почва, клянусь Цирцеей. Такая уж у меня присказка.

Клянусь Цирцеей?

Газонокосильщик прислушался к работающему радиоприемнику. Комментатор как раз похвалил Ястрижемски.

— Болеешь за «Ред Сокс»? А мои любимчики — «Янки»[48]. — Он прошествовал через дом к входной двери, вышел на крыльцо. Гарольд только проводил его мрачным взглядом.

Он снова уселся. Виновато посмотрел на лужу пива, вытекшего из опрокинутой им банки на стол. Подумал о том, что не мешает принести из кухни тряпку и все вытереть, но не сдвинулся с места.

Нет проблем. Все нормально.

Гарольд раскрыл газету на финансовых страницах, посмотрел курсы акций. Правоверный республиканец, он полагал менеджеров Уолл-стрит, стоявших за сухими колонками цифр, как минимум полубогами…

(Клянусь Цирцеей?!)

…и уже столько раз ругал себя за то, что не может понять Слово. Не то Слово, что было сказано на горе или выбито на каменных скрижалях, а читающееся в строчке: акции «Кодака» по 3.28, повышение на ⅔. Однажды он купил три акции «Мидуэст бизонбургерз, инк», которая разорилась в 1968 году. И он потерял свои семьдесят пять долларов. Нынче, он это понимал, бизонбургеры приносили устойчивую прибыль. И сулили самые радужные перспективы. Он часто обсуждал эту тему с Сонни, барменом в «Золотой рыбке». Сонни объяснил Гарольду, в чем его беда: он опережал время на пять лет, и ему следовало…

Гарольд Поркетт вновь начал погружаться в дрему, и тут его барабанные перепонки едва не лопнули от громового рева.

Гарольд вскочил, перевернул стул, завертел головой, не понимая, что происходит.

— Это газонокосильщик? — спросил он у кухни. Боже мой, это газонокосильщик?

Кухня ему не ответила, и он выбежал на крыльцо. Но увидел лишь зеленый фургончик с надписью «ПАСТОРАЛЬ» на борту. Рев теперь доносился со двора. Гарольд пулей пролетел дом, выскочил на веранду и замер.

Ужас! Кошмар! Мрак!

Красная газонокосилка, которую толстяк выкатил из фургона, двигалась сама по себе. Никто ее не толкал, не направлял. Собственно, футах в пяти от нее никого не было. Она вгрызалась в высоченную траву, словно красный дьявол, вырвавшийся из ада. Она визжала, ревела, плевалась сизым дизельным дымом — механический монстр, от одного вида которого Гарольду стало нехорошо. А воздух уже пропитался запахом свежескошенной травы.

Но куда больше поразил Гарольда газонокосильщик. Он разделся — догола. Одежду аккуратной стопкой сложил посреди лужайки. В чем мать родила, перепачканный в зелени, он на четвереньках ковылял за газонокосилкой, в пяти футах от нее, и ел траву. Зеленый сок тек по подбородку, пятнал толстый живот. И всякий раз, когда газонокосилка поворачивала, он поднимался и исполнял какой-то странный прыжок или пируэт, прежде чем вновь припасть к земле.

— Прекрати! — проорал Гарольд Поркетт. — Немедленно прекрати!

Но газонокосильщик не обратил внимания на его крики, во всяком случае, не остановился. Наоборот, стал пожирать траву с еще большей скоростью. А газонокосилка, выкосив очередную полосу, вроде бы еще и улыбнулась Поркетту стальной улыбкой.

Потом Гарольд увидел крота. Должно быть, оцепенев от ужаса, он прятался в траве перед газонокосилкой, в той полосе травы, которой предстояло лечь на землю. Крот бросился через уже скошенный участок к спасительной темноте под верандой.

Газонокосилка развернулась.

Гремя металлом, накатилась на крота и выплюнула клочки шерсти и ошметки плоти. Гарольду живо вспомнился кот Смитов. Покончив с кротом, газонокосилка вернулась на прежний маршрут.

Газонокосильщик ковылял следом, ел траву. Гарольд стоял, парализованный ужасом, напрочь забыв про акции, проценты, бизонбургеры. Он видел, как раздувается и без того огромный живот. Газонокосильщик развернулся и пожрал останки крота.

Именно тогда Гарольд высунулся из сетчатой двери, и его вырвало аккурат на циннии. Окружающий мир посерел, и внезапно Гарольд понял, что теряет сознание, уже потерял. Он откинулся назад, спина коснулась прохладного пола веранды, глаза закрылись…

Кто-то его тряс. Карла его трясла. Он не помыл грязную посуду, не вынес мусорное ведро, Карла сейчас закатит ему скандал, но это даже и к лучшему. Главное, что она вырвет его из приснившегося кошмара, вернет в нормальный мир, где живет нормальная Карла с ее очаровательной улыбкой и ровными зубами.

Ровные зубы — да. Но не Карлы. У нее зубы гладенькие, как у бурундучка, а эти зубы…

Волосатые.

У этих зубов росли зеленые волосы. И выглядели эти волосы совсем как…

Трава?

— Боже мой, — вырвалось у Гарольда.

— Ты лишился чувств, приятель, так? — Газонокосильщик склонился над ним, улыбаясь волосатыми зубами. Оволосели губы и подбородок. Оволосело все. Зелеными волосами. Во дворе пахло травой и гарью. И внезапной тишиной.

Гарольд сел, посмотрел на застывшую газонокосилку. Вся трава скошена. И нет нужды в граблях, отметил он, подавляя приступ тошноты. Если газонокосильщик где и пропустил стебелек, в глаза это не бросалось. Гарольд повернулся к газонокосильщику, его передернуло. Такой же голый, такой же толстый, такой же ужасный. И зеленые ручейки, бегущие из уголков рта.

— Что это было? — взмолился Гарольд.

Толстяк обвел рукой лужайку.

— Это? Ну, босс отрабатывает новую технологию. Получается неплохо. Просто хорошо, приятель. Одним выстрелом убиваем двух зайцев. Одновременно заканчиваем покос и уборку травы и зарабатываем деньги для финансирования других наших проектов. Понимаешь, о чем я? Разумеется, иной раз попадается клиент, который не понимает, некоторые люди ни в цент не ставят производительность труда, так, но босс всегда соглашается на жертвоприношение. Главное, чтобы колесики крутились, если ты не потерял ход моих мыслей.

Гарольд промолчал. Одно слово вертелось у него в голове: жертвоприношение. А мысленным взором он видел крота, исчезающего под красной газонокосилкой.

Он поднялся медленно, как немощный старик.

— Разумеется. — И сподобился на фразу с какой-то из пластинок Алисии: — Господи, благослови траву.

Газонокосильщик хлопнул себя по бедру.

— Отлично сказано, приятель. Просто потрясающе. Я вижу, ты все понимаешь как надо. Не возражаешь, если я процитирую тебя, вернувшись в контору? Может, получу повышение.

— Конечно. — Гарольд попятился, пытаясь выдавить из себя улыбку. — Продолжай. А я хочу немного вздремнуть…

— Будь спок, приятель. — Газонокосильщик поднялся. Тут Гарольд заметил неестественно большой зазор между первым и вторым пальцами ног, словно это были не ноги… а копыта.

— Сначала все удивляются, — продолжил газонокосильщик, — но потом привыкают. — Он оценивающе оглядел приличных размеров живот Гарольда. — Может, тебе захочется попробовать самому? Босс постоянно ищет новые таланты.

— Босс, — повторил Гарольд.

Газонокосильщик уже спустился с веранды и пристально посмотрел на Гарольда Поркетта.

— Да, конечно, приятель. Видать, ты смекнул, что к чему. Я знал, что так оно и будет. Господи, благослови траву, и все такое.

Гарольд покачал головой, и газонокосильщик расхохотался.

— Пан. Босс — Пан. — И полуподпрыгнул, полускакнул по свежескошенной лужайке. Газонокосилка, взревев, ожила и покатила к углу дома.

— Соседи… — начал Гарольд, но газонокосильщик весело помахал ему рукой и исчез за углом.

На лужайке перед домом гремела и завывала газонокосилка. Гарольд отказывался лицезреть это действо, возможно, с тем, чтобы потом Кастонмейеры и Смиты, демократы поганые, не смогли одарить его укоряющим взглядом, говорящим яснее слов: чего еще можно ждать от республиканца?

Вместо этого Гарольд направился к телефонному аппарату, схватил трубку, позвонил в полицейский участок по «горячей» линии.

— Сержант Холл, — ответили на другом конце провода.

Гарольд зажал пальцем свободное ухо.

— Меня зовут Гарольд Поркетт. Мой адрес — дом 1421 по Восточной Эндикотт-стрит. Я хотел бы сообщить… — Что? О чем он хотел бы сообщить? Какой-то мужчина насилует и убивает его лужайку, работает он у некоего Пана и у него ноги-копыта?

— Слушаю вас, мистер Поркетт.

Тут его осенило.

— Я хочу сообщить о случае непристойного обнажения.

— Непристойного обнажения? — повторил сержант Холл.

— Да. Тут мужчина косит мне лужайку. Он… без всего.

— Вы хотите сказать, он голый? — В голосе сержанта Холла слышались недоверчивые нотки.

— Голый! — согласился Гарольд, надеясь, что его не примут за психа. — Обнаженный. Раздетый. С голой задницей. На моей лужайке перед домом. Пришлите наконец кого-нибудь.

— Вы живете в доме 1421 на Западной Эндикотт? — Сержант Холл никак не хотел ему поверить.

— Восточной! — прокричал Гарольд. — Ради Бога…

— Так вы говорите, он совершенно голый? И вы видите его гениталии и все такое?

Гарольд пытался заговорить, но из горла вырвалось только клокотание. А рев безумной газонокосилки становился все громче и громче, глуша все остальные звуки. Гарольд чувствовал, как его охватывает страх.

— Что вы говорите? — переспросил сержант Холл. — У вас там какой-то ужасный шум.

Входная дверь распахнулась.

Гарольд обернулся и увидел вкатывающуюся в холл газонокосилку. За ней следовал газонокосильщик, по-прежнему голый. Гарольд увидел, что лобковые волосы у него зеленые, словно мох. На одном пальце он крутил бейсболку.

— Тут ты погорячился, приятель. — В голосе газонокосильщика слышался укор. — Не следовало тебе отходить от «Боже, благослови траву».

— Эй, мистер Поркетт? Мистер Поркетт…

Телефонная трубка выпала из онемевших пальцев Гарольда, когда газонокосилка двинулась на него по новенькому, с длинным коричневым ворсом, ковру Карлы, выстригая его, как лужайку.

Гарольд завороженно смотрел на нее, как кролик на удава, пока она не добралась до кофейного столика. Когда же газонокосилка отбросила его в сторону, превратив одну ножку в щепу и опилки, Гарольд схватил стул и попятился к кухне, волоча его за собой, как прикрытие.

— Это тебе не поможет, приятель, — покачал головой газонокосильщик. — Только все перепачкаем. Лучше покажи мне, где у тебя самый острый нож, и мы сделаем так, чтобы жертвоприношение прошло максимально безболезненно… Я думаю, понадобится и ванночка для птиц. А потом…

Гарольд швырнул стул в газонокосилку, которая уже обошла его с фланга, пока голый мужчина отвлекал внимание, и рванул к двери черного хода. Газонокосилка с ревом обогнула стул, выпустила облако сизого дыма. Открывая сетчатую дверь и сбегая по ступенькам, Гарольд слышал, чувствовал, что газонокосилка наседает ему на пятки.

Она сиганула с верхней ступени, как прыгун на лыжах — с трамплина. Гарольд бежал по свежевыкошенной лужайке, но он выпил слишком много банок пива, слишком часто спал после сытного обеда. Он чувствовал, что расстояние между ним и газонокосилкой сокращается, что она совсем рядом, оглянулся, одна нога зацепилась за другую, и он упал.

Последними Гарольд увидел лыбящуюся предохранительную решетку надвигающейся газонокосилки, поднимающуюся вверх, чтобы открыть бешено вращающиеся, запачканные зеленым ножи, а над ней толстое лицо газонокосильщика, покачивающего головой в добродушном упреке.

— Черт знает что, — вздохнул лейтенант Гудвин. Фотограф закончил работу, и лейтенант кивнул двум мужчинам в белых халатах. Те потащили через выкошенную лужайку белый контейнер. — Не прошло и двух часов, как он сообщил, что перед его домом появился голый мужчина.

— Правда? — спросил патрульный Кули.

— Да. Позвонил и его сосед. По фамилии Кастонмейер. Он подумал, что это сам Поркетт. Может, так и было, Кули. Может, так и было.

— Сэр?

— Обезумел от жары. — Лейтенант Гудвин постучал по виску. — Шизофрения, знаешь ли.

— Вы упоминали о ванночке для птиц? — спросил один из мужчин в белом.

— Действительно, упоминал, — согласился Гудвин, указывая на ванночку. Патрульный Кули проследил за его пальцем и внезапно резко побледнел. — Сексуальный маньяк, — уверенно продолжил лейтенант Гудвин. — Другого и быть не может.

— Отпечатки пальцев? — полюбопытствовал патрульный Кули.

— С тем же успехом ты мог спросить и про следы. — Гудвин указал на свежескошенную траву.

В горле у патрульного Кули хрюкнуло.

Лейтенант Гудвин сунул руки в карманы, покачался на каблуках.

— Мир полон психов, — глубокомысленно изрек он. — Никогда об этом не забывай, Кули. Эксперты говорят, что кто-то гонялся за Поркеттом по его собственной гостиной с газонокосилкой. Можешь ты себе такое представить?

— Нет, сэр, — честно признал Кули.

Гудвин оглядел аккуратно подстриженную лужайку и зашагал к дому. Кули последовал за ним. В воздухе висел приятный запах только что скошенной травы.

Акционерное общество «Больше не курим»

Рейс, который встречал Моррисон в международном аэропорту Кеннеди, задерживался из-за скопившихся в воздухе лайнеров, ожидавших своей очереди совершить посадку. Заметив у стойки бара знакомое лицо, Моррисон двинулся навстречу.

— Джимми? Джимми Маккэнн?

Это был действительно он, причем выглядел потрясающе, хотя и слегка поправился со времени их последней встречи на выставке в Атланте. В колледже Маккэнн постоянно носил огромные очки в роговой оправе и был заядлым курильщиком — худющим, с нездоровым цветом лица. Судя по всему, сейчас он перешел на контактные линзы.

— Дик Моррисон?

— Он самый! Отлично выглядишь! — Моррисон протянул ладонь, и они обменялись рукопожатием.

— Ты тоже, — отозвался Маккэнн, но Моррисон знал, что это неправда. Он слишком много работал, слишком много ел и слишком много курил. — Что будешь пить?

— Бурбон и тоник, — ответил Моррисон и, устроившись на высоком табурете за стойкой, закурил. — Кого-то встречаешь, Джимми?

— Нет. Лечу на встречу в Майами. Важный клиент — тянет на шесть миллионов. Придется сдувать с него пылинки, потому что мы и так проиграли крупный тендер на следующую весну.

— А ты по-прежнему трудишься на старом месте? В компании «Крейгер и Бартон»?

— Да, только теперь я там вице-президент.

— Неужели?! Поздравляю! И давно? — Он постарался убедить себя, что неприятное ощущение в животе было вызвано вовсе не завистью, и, достав таблетки от изжоги, сунул одну в рот.

— С прошлого августа. Знаешь, в моей жизни произошло одно важное событие, после которого все изменилось. — Маккэнн бросил на Моррисона изучающий взгляд и сделал глоток. — Думаю, тебе это тоже может быть интересно.

Моррисон насторожился, решив, что Джимми Маккэнн подался в религию, но виду не подал.

— Само собой, — сказал он и, взяв бокал, отхлебнул виски.

— Дела у меня шли неважно, — начал Маккэнн. — Семейные проблемы с женой, от инфаркта умер отец, меня стали одолевать жуткие приступы сухого кашля. И Бобби Крейгер заявился ко мне в кабинет и провел воспитательную беседу. Ты помнишь эти беседы?

— Еще бы! — До того как перейти в агентство «Мортон», Моррисон полтора года проработал в компании «Крейгер и Бартон». — Или брось валять дурака, или убирайся на все четыре стороны!

— Вижу, ты действительно помнишь, — засмеялся Маккэнн. — Короче говоря, доктор сказал, что у меня начинается язва, и велел бросить курить. — Он поморщился. — А это все равно что приказать больше не дышать.

Моррисон понимающе кивнул. Некурящим «пай-мальчикам» легко давать советы. Он с отвращением взглянул на дымящуюся сигарету и потушил ее, зная, что через пять минут все равно закурит новую.

— И ты бросил? — поинтересовался он.

— Да, бросил. Сначала я думал, что никогда не смогу, — постоянно куда-то уходил и продолжал курить украдкой. А потом знакомый посоветовал обратиться в одну контору на Сорок шестой улице, где работают настоящие специалисты. Я сказал себе, что терять все равно нечего, и отправился к ним. С тех пор я не курю.

Моррисон настолько удивился, что у него округлились глаза.

— Как им это удалось? Напичкали тебя какими-то препаратами?

— Нет. — Маккэнн вытащил бумажник и покопался в нем. — Вот! Я так и думал, что найду. — Он положил на стойку скромную белую визитную карточку.

— Можешь взять, если хочешь, — предложил Маккэнн. — Там тебя точно вылечат. Не сомневайся!

— Каким образом?

— Этого я сказать не могу.

— Не можешь? Почему же?

— Таково обязательное условие контракта, который там придется подписать. Но при встрече тебе все расскажут.

— Ты подписал контракт?

Маккэнн кивнул.

— И поэтому ты…

— Ну конечно! — Он улыбнулся Моррисону, и тот подумал, что Джим Маккэнн, похоже, успел стать полноправным членом сообщества «пай-мальчиков».

— А зачем делать из этого тайну, если у них там и впрямь такая эффективная методика? Я ни разу не видел их рекламы ни по телевизору, ни на щитах, ни в объявлениях…

— У них хватает клиентов, которых приводят знакомые.

— Ты же сам в рекламном бизнесе, Джимми! Неужели ты этому веришь?

— Верю, — кивнул Маккэнн. — Девяносто восемь процентов обратившихся в это общество больше не курят.

— Погоди. — Моррисон подал знак бармену, чтобы ему принесли еще выпить, и закурил новую сигарету. — Они что — привязывают к креслу и заставляют обкуриться до рвоты?

— Нет.

— Дают лекарство, которое вызывает рвоту каждый раз, когда закурива…

— Нет, все совсем не так. Сходи туда сам, и все узнаешь. — Маккэнн показал на сигарету Моррисона. — Тебе же самому это не нравится?

— Нет, но…

— Когда я бросил, у меня все изменилось, — сказал Маккэнн. — Наверное, у всех бывает по-разному, но в моем случае это было похоже на эффект домино. Я стал лучше себя чувствовать, отношения с женой наладились, и на работе все стало получаться.

— Слушай, ты меня заинтриговал. А ты не можешь хотя бы…

— Извини, Дик. Я действительно не могу об этом говорить. — В его голосе звучал металл.

— А когда бросил курить, поправился?

Ему показалось, что Джимми Маккэнн помрачнел.

— Да. Даже слишком. Но потом согнал лишний вес. Сейчас я в норме. А раньше был чересчур худым.

— Объявляется посадка на рейс номер двести шесть. Пассажиров просят пройти к девятому выходу, — объявили по громкой связи.

— Это — мой. — Маккэнн, поднимаясь, положил на стойку пять долларов. — Если хочешь, закажи себе еще. И подумай о моих словах, Дик. Я серьезно.

Он направился к эскалаторам, прокладывая себе путь через толпу пассажиров. Моррисон взял карточку, задумчиво повертел ее и убрал в бумажник. Больше он о ней не вспоминал.

Карточка выпала из бумажника в другом баре месяц спустя. Моррисон ушел с работы пораньше и заглянул туда выпить, желая снять напряжение. Дела на работе складывались неважно. А точнее — хуже некуда.

Протянув бармену десятку, он перечитал адрес на карточке: Восточная Сорок шестая улица, 237. Всего в двух кварталах отсюда. Стоял октябрь, на улице было прохладно, но светило солнце. «Зайти, что ли, смеха ради?..» Получив от бармена сдачу, Моррисон залпом допил заказанную выпивку и вышел на улицу.

Акционерное общество «Больше не курим» располагалось в новом здании, за аренду тут каждый месяц, похоже, платили больше, чем Моррисон зарабатывал за целый год. Судя по справочнику в вестибюле, эта фирма занимала целый этаж: значит, деньги там не просто водились — акционеры общества «Больше не курим» в них просто купались.

Моррисон поднялся на лифте и оказался в коридоре, устланном толстым ковром, по которому и прошел к элегантно обставленной приемной. Из широкого окна пешеходы и машины казались маленькими жучками, спешащими по своим делам. Вдоль стен стояли кресла, расположившиеся в них трое мужчин и женщина листали журналы. Моррисон подошел к секретарше.

— Вашу карточку дал мне друг, — сказал он, протягивая ей визитку. — Он, если можно так выразиться, ваш выпускник.

Секретарша улыбнулась и заправила бланк анкеты в пишущую машинку.

— Ваше имя, сэр?

— Ричард Моррисон.

Клавиши застучали, но звук был приглушенным — пишущая машинка оказалась творением Ай-би-эм.

— Где вы живете?

— Мейпл-лейн, 29, Клинтон, штат Нью-Йорк.

— Женаты?

— Да.

— Дети?

— Один, — ответил он и, подумав об Элвине, слегка нахмурился. «Один» было неправильным словом, точнее было бы назвать сына «половиной» — он был умственно отсталым и жил в интернате в Нью-Джерси.

— Откуда вы про нас узнали, мистер Моррисон?

— От Джеймса Маккэнна. Мы с ним вместе учились.

— Отлично. Вы не присядете? Придется немного подождать — у нас сегодня много народу.

— Хорошо.

Опустившись в кресло между женщиной в строгом синем костюме и молодым человеком с модными бачками и в пиджаке «в елочку», он достал пачку сигарет и поискал глазами пепельницу, однако нигде ее не увидел.

Моррисон убрал пачку обратно. Ладно, он честно досмотрит этот спектакль до конца, а закурит, когда будет уходить. Возможно, он даже стряхнет пепел на их шикарный ковер, если ожидание затянется. Моррисон взял экземпляр «Тайм» и начал листать.

Его пригласили через четверть часа сразу после женщины в синем костюме. Курить хотелось уже просто невыносимо. Очередной посетитель, мужчина, появившийся вслед за ним, вытащил портсигар и щелкнул крышкой, но, увидев, что пепельниц нет, спрятал его с виноватым видом. Моррисону чуть полегчало.

Секретарша, одарив его ослепительной улыбкой, произнесла:

— Проходите, мистер Моррисон.

Дик толкнул дверь, находившуюся рядом с ней, и оказался в неярко освещенном коридоре, где его ждал крупный мужчина с неестественно светлыми волосами. Пожав Моррисону руку, он приветливо улыбнулся и предложил проследовать за ним.

Миновав несколько дверей без табличек, они остановились возле одной из них, пройдя примерно половину коридора, и мужчина отпер ее ключом. Комната оказалась маленькой, стены обшиты белыми пробковыми панелями, а из мебели там стояли только стол и два стула. На стене за столом имелось небольшое продолговатое окно, задернутое короткой зеленой занавеской, а на стене слева от Моррисона — фотография высокого седого мужчины с листком бумаги в руках. Его лицо показалось смутно знакомым.

— Меня зовут Вик Донатти, — представился мужчина. — Если вы решите пройти наш курс, то вашим куратором буду я.

— Рад познакомиться, — отозвался Моррисон, уже изнемогая от желания закурить.

— Присаживайтесь.

Донатти положил заполненную секретаршей анкету перед собой и достал из стола еще один бланк.

— Вы хотите бросить курить? — спросил он, глядя Моррисону прямо в глаза.

Моррисон, кашлянув, положил ногу на ногу и хотел ответить как-то неопределенно, но не смог.

— Да, — произнес он.

— Тогда я попрошу вас подписать эту бумагу. — Донатти протянул ему бланк.

Моррисон быстро пробежал текст глазами: нижеподписавшийся обязуется не разглашать методы, приемы, средства и так далее.

— Нет проблем, — согласился он и, получив от Донатти ручку, расписался.

Донатти поставил свою подпись чуть ниже его и убрал листок в ящик стола.

«Ну вот, очередное торжественное обещание», — не без ехидства подумал Моррисон. Он уже не раз давал зарок не курить и однажды продержался без сигарет целых два дня.

— Отлично, — произнес Донатти. — Мы здесь не занимаемся пропагандой здорового образа жизни, мистер Моррисон. Мы — деловые люди, и нас не интересует, почему вы хотите бросить курить.

— Понятно, — безучастно кивнул Моррисон.

— Мы не используем никаких лекарств и специальных диет, не используем методик самовнушения. И выставляем счет за услуги только по истечении года, прожитого вами без сигарет.

— Поразительно! — удивился Моррисон.

— А разве мистер Маккэнн вам не говорил?

— Нет.

— Кстати, как у него дела? Все в порядке?

— Да.

— Чудесно. Просто замечательно. А сейчас… я попрошу вас ответить на несколько вопросов, мистер Моррисон. Они могут показаться чересчур личными, но мы гарантируем полную конфиденциальность.

— И что это за вопросы? — поинтересовался Моррисон.

— Как зовут вашу жену?

— Люсинда Моррисон. В девичестве Рэмси.

— Вы любите ее?

Моррисон удивленно посмотрел на Донатти, но его лицо выражало лишь крайнюю предупредительность и учтивость.

— Разумеется!

— У вас когда-нибудь были семейные проблемы? Возможно, вы какое-то время жили врозь?

— Какое отношение это имеет к желанию бросить курить? — поинтересовался Моррисон. Ответ прозвучал слишком резко, но ему ужасно, просто невыносимо хотелось курить.

— Поверьте — самое прямое, — сказал Донатти.

— Нет, никаких проблем не было. — Хотя в действительности их отношения в последнее время не были совсем уж безоблачными.

— У вас один ребенок?

— Да. Элвин. Он в частной школе.

— В какой именно?

— А вот на этот вопрос я отвечать не стану, — угрюмо отрезал Моррисон.

— Ладно, — сразу же уступил Донатти и обезоруживающе улыбнулся. — На все свои вопросы вы получите ответы завтра после первого сеанса терапии.

— Отлично! — Моррисон поднялся, желая уйти.

— И последний вопрос, — остановил его Донатти. — Вы не курили больше часа. Как вы себя чувствуете?

— Нормально, — солгал Моррисон.

— Чудесно! — воскликнул Донатти и, обойдя стол, открыл дверь. — Сегодня можете курить сколько хочется, а после завтрашнего сеанса вы уже не выкурите ни одной сигареты.

— В самом деле?

— Мистер Моррисон, — торжественно произнес Донатти, — мы это гарантируем.

На следующий день ровно в три часа он сидел в приемной фирмы «Больше не курим». С самого утра он терзался сомнениями: может, лучше вообще не приходить на встречу, назначенную секретаршей перед уходом? Или все-таки проявить волю и дать им шанс показать, на что они способны?

В конце концов, вспомнив слова Джимми Маккэнна о том, как у него все изменилось, он решился. Его собственную жизнь точно следовало изменить. И еще его терзало любопытство. Прежде чем зайти в лифт, он выкурил сигарету до самого фильтра. Жалко, если она окажется последней, поскольку никакого удовольствия от курения он сейчас не испытал. На вкус сигарета показалась отвратительной.

На этот раз ждать долго не пришлось, и, когда секретарша предложила Моррисону пройти, Донатти уже был рядом. Он протянул руку, здороваясь, и хищно, как показалось Моррисону, улыбнулся. Ему стало не по себе и снова захотелось курить.

— Пройдемте со мной, — пригласил Донатти и привел его в знакомую комнату. Он сел на один стул, а Моррисон занял другой.

— Я очень рад, что вы пришли, — начал Донатти. — После первой встречи многие перспективные клиенты нередко изменяют планы и не приходят. Они вдруг понимают, что не так сильно хотят избавиться от этой привычки, как им казалось. Работать с вами будет для меня удовольствием.

— И когда начнется лечение? — Наверное, здесь используют гипноз. Точно используют.

— Оно уже началось. С того момента, когда мы обменялись рукопожатиями. У вас есть с собой сигареты, мистер Моррисон?

— Да.

— Вы не отдадите их мне?

Пожав плечами, Моррисон протянул пачку Донатти. В ней все равно оставалось две или три сигареты. После чего тот, улыбаясь и глядя Моррисону прямо в глаза, вдруг сжал кулак и начал колотить им по пачке, которая тут же расплющилась. Оторвавшийся кончик сигареты отлетел в сторону, а табачные крошки рассыпались. В закрытой комнате звук ударов казался очень громким. С яростью круша пачку, Донатти по-прежнему продолжал улыбаться, отчего у Моррисона поползли мурашки по коже.

«Наверное, именно такого эффекта они и добиваются», — подумал он.

Наконец Донатти перестал колотить по столу, собрал ошметки пачки и выбросил в урну.

— Вы даже не представляете, как мне это нравится. Я в бизнесе уже три года, а удовольствие так и не приелось.

— В плане лечения это вряд ли что-то изменит, — мягко произнес Моррисон. — В вестибюле вашего здания есть киоск, где продаются любые сигареты.

— Вам виднее, — не стал спорить Донатти и сложил руки на груди. — Ваш сын Элвин Доус Моррисон находится в интернате Паттерсона для неполноценных детей. Он родился с нарушением деятельности головного мозга. При коэффициенте умственного развития 46 он практически необучаем. Ваша жена…

— Как вы это узнали? — взвился Моррисон. Он был поражен и взбешен. — Какое вы имеете право совать нос в…

— Мы знаем о вас очень много, — ровным голосом произнес Донатти. — Но как я и говорил, все это останется в тайне.

— Я немедленно ухожу отсюда, — с трудом выговорил Моррисон и поднялся.

— Прошу вас задержаться еще ненадолго.

Моррисон внимательно посмотрел на куратора. Донатти явно не испытывал никакой неловкости. Более того, казалось, сцена даже забавляет его. Было видно, что он наблюдал подобную реакцию десятки, а то и сотни раз.

— Хорошо. Но надеюсь, что это будет не напрасно.

— Могу вас в этом заверить. — Донатти откинулся на спинку стула. — Я говорил вам, что мы — прагматики и нам отлично известно, как трудно излечить человека от табачной зависимости. Частота рецидивов достигает почти восьмидесяти пяти процентов, а это выше, чем у наркоманов, принимавших героин. Это чрезвычайно сложная проблема. Чрезвычайно.

Моррисон бросил взгляд на урну. Одну сигарету, даже в деформированном виде, еще можно было использовать по назначению.

Проследив за его взглядом, Донатти искренне рассмеялся, достал из урны сигарету и раскрошил пальцами.

— В законодательные собрания штатов иногда поступают законопроекты об исключении сигарет из рациона содержания заключенных. Подобные инициативы неизменно проваливаются, а в тех редких случаях, когда их принимали, в тюрьмах вспыхивали мятежи. Представляете, мистер Моррисон, настоящие мятежи!

— Меня это не удивляет, — заметил Дик.

— Однако давайте задумаемся вот над чем. Когда человека отправляют за решетку, его лишают привычного образа жизни, свободы передвижения, возможности вести нормальную половую жизнь, у него нет доступа к спиртному. И никаких бунтов, во всяком случае, на фоне общего количества тюрем. Но стоит лишить заключенных курения и — бам! — Для убедительности Донатти с размаху стукнул кулаком по столу. — Во время Первой мировой войны, когда в Германии был дефицит сигарет, никого не удивляло, что немецкие аристократы не гнушались подбирать окурки из грязи. А во время Второй мировой многие американки перешли на трубки, поскольку не могли достать сигарет. Потрясающе интересная проблема для прагматиков, мистер Моррисон!

— А нельзя ли поближе к делу?

— Разумеется! Подойдите, пожалуйста, сюда. — Донатти поднялся и, сделав пару шагов, оказался возле зеленых занавесок, на которые Моррисон обратил внимание еще вчера. Донатти раздвинул занавески, за которыми оказалось прямоугольное окно, выходившее в пустую комнату. Точнее, в комнате находился кролик, поедавший что-то из миски.

— Милое создание, — заметил Моррисон.

— Верно. А теперь — смотрите! — Донатти нажал на кнопку возле подоконника. Кролик перестал есть и бешено заметался по комнате, непрерывно подпрыгивая. Стоило ему коснуться пола, как его тут же подбрасывало. Шерсть вздыбилась, а глаза наполнились ужасом.

— Прекратите! Вы же убьете его током!

Донатти убрал палец с кнопки.

— Отнюдь. На пол подается очень слабое напряжение. Посмотрите, как поведет себя кролик теперь, мистер Моррисон.

Кролик припал к земле футах в десяти от миски и судорожно водил носом. Неожиданно он, рванув с места, забился в угол.

— Если кролик во время еды будет достаточно часто получать удар током, — продолжил Донатти, — то очень быстро поймет: еда вызывает боль. У него выработается соответствующий рефлекс, и он перестанет есть. Если рефлекс закрепить, кролик умрет от голода перед миской с едой. Это называется дрессировкой через рефлекс отвращения.

Моррисон все понял.

— Спасибо, не надо, — сказал он и направился к двери.

— Пожалуйста, подождите, мистер Моррисон.

Дик взялся за ручку двери, но она оказалась заперта.

— Откройте!

— Мистер Моррисон, я прошу вас вернуться на место…

— Немедленно отоприте, или я вызову полицию…

— Сядьте! — скомандовал Донатти ледяным тоном. Взгляд его карих глаз подернула дымка, он стал пустым и пугающим.

Сообразив, что заперт в компании сумасшедшего, Моррисон провел языком по сухим губам: никогда в жизни ему не хотелось курить так сильно.

— Позвольте мне объяснить суть лечения, — сказал Донатти.

— Вы не понимаете, — произнес Моррисон с напускным спокойствием. — Мне не требуется лечение. Я решил от него отказаться.

— Нет, мистер Моррисон, это вы не понимаете. У вас нет выбора. Когда я сказал, что лечение уже началось, я говорил истинную правду. Мне показалось, у вас была возможность в этом убедиться.

— Вы — сумасшедший, — удивленно протянул Моррисон.

— Нет, я — прагматик. Позвольте изложить вам все детали лечения.

— Пожалуйста, — согласился Моррисон. — Только имейте в виду, что как только отсюда выйду, я куплю пять пачек сигарет и выкурю их все по дороге в полицейский участок. — Он вдруг сообразил, что грызет ноготь большого пальца, и заставил себя опустить руку.

— Дело ваше, но мне кажется, вы измените свое решение, когда получите полную картину.

Моррисон промолчал и сел, сложив руки на груди.

— В первый месяц вы будете находиться под неусыпным контролем наших оперативников, — сообщил Донатти. — Кое-кого из них вам удастся заметить, но наверняка не всех. Наблюдать за вами будут постоянно. Постоянно! Если вы закурите, мне тут же позвонят.

— И тогда, судя по всему, вы притащите меня сюда и проделаете тот же трюк, что и с кроликом. — Моррисон пытался говорить с издевкой, но чувствовал, как его охватывает леденящий ужас.

— Вовсе нет, — возразил Донатти. — Место кролика займет ваша жена.

Моррисон лишился дара речи.

— А вы, — продолжил Донатти, улыбаясь, — будете наблюдать за ней в окошко.

Оказавшись наконец на улице, Моррисон бесцельно бродил больше двух часов в каком-то оцепенении. День был отличным, но он этого не замечал. Перед глазами стояла омерзительная улыбка Донатти.

«Дело в том, — пояснил тот, — что практическая проблема требует практичных решений. И вы должны понимать: мы действуем в ваших собственных интересах».

Он рассказал, что фирма «Больше не курим» была своего рода некоммерческой организацией, основанной человеком, чья фотография висела на стене. Этот джентльмен чрезвычайно успешно занимался несколькими «бизнес-проектами», включая игровые автоматы, массажные салоны, подпольные лотереи и бойкие (хоть и нелегальные) поставки наркотиков из Турции в Нью-Йорк. Морт Минелли по прозвищу Трехпалый был заядлым курильщиком, выкуривавшим по три пачки сигарет в день. Лист бумаги, который он держал в руках, был медицинским заключением с диагнозом «рак легких». Морт умер в 1970 году, передав все активы «семьи» акционерному обществу «Больше не курим».

«Наша цель не заработать деньги, а просто покрыть текущие расходы, но главное, конечно, это помощь ближнему. К тому же статус некоммерческой организации позволяет значительно сэкономить на налогах».

Концепция «лечения» была ужасающе проста. Стоит Моррисону нарушить запрет на курение в первый раз — и Люсинду привезут в комнату, которую Донатти называл «крольчатником». Второе нарушение — и в «крольчатнике» окажется сам Моррисон. После третьего нарушения они с Люсиндой окажутся там вместе. Четвертое нарушение будет свидетельствовать об устойчивом нежелании сотрудничать и потребует более сурового наказания. Оперативник отправится в интернат к Элвину и займется мальчиком.

«Представьте, — говорил, улыбаясь, Донатти, — как ужасно это будет для парнишки. Он же ничего не поймет, даже если ему объяснят. Он будет только знать, что ему больно из-за папы. И ему будет очень страшно».

«Мерзавец! — беспомощно произнес Моррисон. — Жалкий, грязный мерзавец!»

«Поймите меня правильно, — продолжал Донатти, сочувственно улыбаясь. — Я уверен, что до этого не дойдет. Сорок процентов наших клиентов вообще не подвергались никакому наказанию, поскольку ни разу не срывались, и только десять процентов допускали более трех нарушений. Разве эти цифры не обнадеживают?»

Моррисона они не только не обнадеживали, но приводили в ужас.

«Конечно, если вы нарушите запрет в пятый раз…»

«Что тогда?»

Донатти расцвел:

«Вы окажетесь в «крольчатнике» вместе с женой, вашего сына изобьют во второй раз, и жену изобьют тоже».

Моррисон, утратив всякую способность соображать, бросился через стол на Донатти. Для человека, казавшегося благодушным и расслабленным, тот проявил удивительное проворство. Он резко подался вместе со стулом назад и ударил Моррисона ногами в живот. Дик отлетел и, согнувшись, закашлялся, не в силах вдохнуть.

«Сядьте, мистер Моррисон! — мягко произнес Донатти. — Давайте поговорим как разумные люди».

Отдышавшись, Моррисон подчинился. Этот кошмар не мог продолжаться вечно.

Донатти сообщил, что в фирме существуют десять степеней наказания. Шестое, седьмое и восьмое нарушения влекли за собой новые посещения «крольчатника» (с увеличением силы тока) и жестокие избиения. После девятого нарушения сыну Дика сломают руки.

«А после десятого?» — спросил он пересохшими губами.

Донатти печально покачал головой:

«Тогда мы сдаемся, мистер Моррисон. И вы войдете в два процента клиентов, не поддающихся исправлению».

«Вы действительно сдаетесь?»

«В определенном смысле. — Он открыл ящик и достал «кольт» 45-го калибра с глушителем. — Но даже в этом случае мы гарантируем, что и те, кто не поддается исправлению, никогда больше курить не будут», — добавил он, улыбаясь и глядя в глаза Моррисону.

В тот вечер по телевизору показывали полицейский боевик «Буллит», который очень нравился Синди, но через час непрестанных вздохов Моррисона и его ерзанья на месте она не выдержала.

— Да что с тобой не так? — поинтересовалась она во время очередной заставки телекомпании.

— Ничего… Вернее, все! — раздраженно отозвался он. — Я бросил курить.

— И когда? — рассмеялась она. — Пять минут назад?

— С трех часов дня.

— Ты что — действительно не курил все это время?

— Да, — подтвердил он и снова принялся грызть ноготь большого пальца, хотя и грызть-то уже было нечего.

— Какой же ты молодец! Но как ты решился?

— Ради тебя, — ответил он, — и… и Элвина.

Ее глаза расширились от удивления, и она даже не заметила, что закончилась реклама и показ фильма возобновился. Дик редко говорил о сыне. Синди подошла, бросила взгляд на пустую пепельницу, стоявшую справа от него, и заглянула ему в глаза:

— Ты правда бросил курить, Дик?

— Правда, — подтвердил он, мысленно добавив, что если он обратится в полицию, то тут же заявится банда головорезов и «разукрасит» ей лицо.

— Я так рада! И даже если у тебя ничего не получится, мы оба очень тронуты твоей заботой.

— Думаю, получится, — заверил он жену, вспомнив, как кровожадно вспыхнули глаза Донатти, когда он нанес удар ему в живот.

Той ночью Дик почти не спал, то проваливаясь в полудрему, то вдруг просыпаясь. В три часа ночи сон окончательно пропал. Желание закурить было столь сильным, что Дик дрожал, как в лихорадке. Он спустился вниз и прошел в кабинет, располагавшийся в середине дома. Окон здесь не было. Он выдвинул верхний ящик стола и с вожделением уставился на пачку сигарет. Потом обернулся и облизнул губы.

Донатти предупредил, что в первый месяц слежка будет постоянной. В следующие два — по восемнадцать часов в сутки, но в какое именно время — неизвестно. В четвертый месяц, когда большинство клиентов «срывались», наблюдение снова станет круглосуточным. А потом до конца года — выборочная ежедневная двенадцатичасовая слежка. А затем? Выборочная слежка до конца жизни.

До конца жизни.

«Мы можем проверять вас каждый второй месяц, — говорил Донатти, — или каждый второй день. Или постоянно неделю в месяц на протяжении двух лет. Вся штука в том, что вы этого никогда не узнаете. А если закурите, то считайте, что шансов у вас — как в игре против шулеров, у которых карты крапленые. «И следят ли за мной сейчас? А вдруг в этот самый момент выкрадывают жену или посылают громилу к сыну?» Правда, чудесно? А если и удастся украдкой выкурить сигарету, то ее вкус покажется ужасным. Как будто она пропитана кровью сына».

Но они не могут следить прямо сейчас, посреди ночи, в его собственном кабинете. В доме царила полная тишина.

Моррисон смотрел на сигареты почти две минуты, не в силах отвести от пачки взгляд. Потом подошел к двери, выглянул в гостиную и снова вернулся посмотреть на сигареты. Перед глазами пронеслась ужасная картина грядущей жизни, в которой сигаретам нет места. Как, черт возьми, ему удастся убедить сомневающегося клиента разными графиками и диаграммами, если в руке не окажется вечно дымящейся сигареты? Как без сигарет он сможет выносить соседей, которых Синди то и дело приглашает полюбоваться садом? Как вообще, в конце концов, можно начинать день без сигареты за чашкой кофе?

Дик проклял себя, что ввязался в эту историю. Проклял Донатти. Но особую ярость испытывал, вспоминая Джимми Маккэнна. Как он мог так поступить? Сукин сын все знал с самого начала! Руки так и чесались придушить этого Иуду.

Еще раз украдкой оглянувшись, Моррисон достал из ящика сигарету и с нежностью провел по ней пальцем. Совсем как в рекламном слогане: Круглая, ровная и плотно набитая. Лучше не скажешь! Он сунул сигарету в рот и прислушался, наклонив голову.

Кажется, в стенном шкафу послышался какой-то шорох? Будто кто-то шевельнулся? Или ему показалось?

Но тут перед глазами возникла другая картина: кролик, обезумевший от ударов током, скачет по комнате. Если там окажется Синди…

Он напряженно вслушивался, но ничего не уловил. Конечно, проще всего было бы подойти к стенному шкафу и распахнуть дверцу, но Моррисон слишком боялся, что его опасения оправдаются. Он вернулся в постель, однако сон долго не приходил.

Хотя утром Дик чувствовал себя абсолютно разбитым, у него проснулся аппетит. Съев привычную тарелку кукурузных хлопьев с молоком, он вдруг сделал себе еще и омлет. Когда Синди спустилась вниз, она увидела, что он моет сковородки.

— Ричард Моррисон! Последний раз ты ел на завтрак яйца, когда Гектор был еще щенком!

Моррисон недовольно хмыкнул. Он терпеть не мог ее любимого выражения «когда Гектор был еще щенком» и считал его таким же дурацким, как и «за показ денег не берут».

— Пока держишься? — спросила она, наливая апельсиновый сок.

— Держусь.

— К обеду наверняка сдашься, — беззаботно бросила она.

— Вот спасибо за поддержку! — взорвался он. — Ты, да и все остальные, кто не курит, вы считаете… Ладно, не важно!

К его удивлению, жена не только не разозлилась, но посмотрела на него с искренним изумлением:

— Господи! Так это не фантазия?! Ты серьезно?!

— Еще как! — Он надеялся, что ей никогда не доведется узнать, насколько все серьезно.

— Бедняга! — сказала она, подходя ближе. — Ты выглядишь просто ужасно. Но я тобой очень горжусь!

Моррисон крепко прижал ее к себе.

Сцены из жизни Ричарда Моррисона в октябре — ноябре:

…Моррисон и его старинный приятель из «Ларкин студиос» сидят в баре «Джек Демпси». Приятель протягивает сигарету, но Моррисон, нервно сжав бокал, отвечает:

— Я бросаю.

Приятель со смехом говорит:

— Больше недели все равно не продержишься.

…Моррисон ждет утреннюю электричку, поглядывая поверх «Таймс» на молодого человека в синем костюме. Он видит его здесь почти каждый день, а иногда замечал и в других местах. В ресторане, где встречался с клиентом. В магазине музыкальных товаров Сэма Гуди, где искал альбом Сэма Кука, тот копался в сорокапятках. А однажды заметил его на поле для гольфа, где играл с друзьями.

…Моррисон выпивает лишнего на вечеринке и хочет закурить, но все-таки удерживается.

…Моррисон навещает сына и привозит ему в подарок большой мяч, который пищит, если на него нажать. Придя в восторг, сын слюняво его целует. И почему-то Моррисону не так противно, как обычно. Прижав Элвина к себе в порыве чувств, он осознает истину, которая давно не является секретом для циничного Донатти и его коллег: самой разрушительной силой, перед которой ничто не может устоять, является любовь. И пока лирики спорят о ней, прагматики вовсю этим пользуются.

Хотя физиологически Моррисон постепенно привыкает к жизни без сигарет, психологически он по-прежнему испытывает тягу к курению и безуспешно пытается заменить сигарету то пастилками от кашля, то леденцами, то зубочисткой.

И вот Моррисон застревает в громадной автомобильной пробке в туннеле Мидтаун. Кругом темно. Ревут клаксоны, неподвижные машины исторгают клубы зловонных выхлопных газов. Он лезет в бардачок, видит открытую пачку сигарет и после секундного раздумья вытаскивает одну и закуривает, воспользовавшись прикуривателем. Он успокаивает себя мыслью, что если что-нибудь и случится, то Синди сама виновата — он же просил ее выкинуть все сигареты.

После первой затяжки он сильно кашляет. После второй — на глазах выступают слезы. После третьей — кружится голова, и он едва не теряет сознание. Во рту ужасно противно.

И тут же приходит мысль: «Господи, что же я делаю?»

Позади отчаянно засигналили машины — те, что впереди, уже тронулись с места. Он погасил сигарету в пепельнице, открыл оба окна и помахал рукой, разгоняя дым, совсем как подросток, спустивший в унитаз бычок первой выкуренной сигареты.

Рывком тронувшись с места, он поехал домой.

— Синди, я дома! — объявил он, но ответа не последовало. — Синди, ты где, дорогая?

Зазвонил телефон, и Моррисон схватил трубку.

— Здравствуйте, мистер Моррисон. — Голос Донатти был деловитым и бодрым. — Похоже, нам надо обсудить одну небольшую проблему. В пять часов вас устроит?

— Моя жена у вас?

— Разумеется, у нас, — снисходительно подтвердил Донатти.

— Послушайте, отпустите ее, — залепетал Моррисон. — Это больше никогда не повторится! Я и сам не понимаю, как такое произошло. Я сделал всего три затяжки, и видит Бог, самому стало противно.

— Обидно. Так я могу рассчитывать, что увижу вас в пять?

— Пожалуйста, — чуть не плача, повторил Моррисон. — Пожалуйста… — Но в трубке уже послышались короткие гудки.

В пять часов в приемной никого не было, если не считать секретарши, которая одарила Моррисона лучезарной улыбкой, не обращая внимания на его растрепанный вид и явное волнение.

— Мистер Донатти, к вам пришел мистер Моррисон, — сообщила она, нажав кнопку селекторной связи, и кивнула: — Пожалуйста, проходите.

Донатти ждал его возле знакомой двери. Рядом с ним переминался с ноги на ногу похожий на обезьяну верзила в футболке с надписью «УЛЫБАЙТЕСЬ!» и с револьвером в руках.

— Послушайте, — сказал Моррисон, обращаясь к Донатти. — Мы же можем это уладить? Правда? Я заплачу! Я…

— Заткнись! — прервал его мужчина в футболке.

— Рад вас видеть, — произнес Донатти. — Мне жаль, что наша встреча вызвана столь неприятными обстоятельствами. Попрошу вас пройти за мной. Мы постараемся все сделать быстро. И могу вас заверить, что особого вреда вашей жене никто не причинит… на этот раз.

Моррисон был готов броситься на Донатти.

— И я бы не советовал совершать никаких глупостей, — устало предупредил куратор. — В противном случае мой коллега Мусорщик просто изобьет вас, а вашей жене это все равно не поможет. Какой тогда в этом смысл?

— Надеюсь, что вам уготовано место в аду, — сказал Моррисон.

Донатти вздохнул:

— Если бы каждый раз, когда я слышу подобные слова, мне давали монетку, я бы давно обогатился и ушел на покой. Пусть это послужит вам уроком, мистер Моррисон. Если романтик берется за доброе дело и у него ничего не выходит, то все равно его все хвалят и превозносят. Но если цели достигает прагматик, его осыпают бранью. Пойдемте?

Мусорщик взмахнул револьвером.

Моррисон вошел первым, не чувствуя под собой ног.

Маленькая зеленая занавеска была отодвинута. Мусорщик подтолкнул Дика ближе к окну, и он подумал, что так, наверное, наблюдают за казнью в газовой камере.

Он посмотрел в окно: в комнате ошеломленно озиралась Синди.

— Синди! — жалобно окликнул Моррисон. — Синди, они…

— Она вас не видит и не слышит, — вмешался Донатти. — Здесь установлено одностороннее зеркало. Давайте не будем с этим затягивать. Ваш проступок оказался не таким уже серьезным. Полагаю, тридцати секунд будет достаточно. Как думаешь, Мусорщик?

Одной рукой Мусорщик нажал на кнопку, а второй — уперся дулом револьвера в спину Моррисона.

Это были самые долгие тридцать секунд в его жизни.

Когда все закончилось, Донатти положил руку на плечо Моррисону и поинтересовался:

— Вас не стошнит?

— Нет, вряд ли, — едва слышно ответил Моррисон. Он прижимался лбом к стеклу, чувствуя, что подкашиваются колени. Обернувшись, увидел, что Мусорщика в комнате больше нет.

— Пойдемте со мной, — позвал Донатти.

— Куда? — безучастно поинтересовался тот.

— Мне кажется, вам нужно кое-что объяснить. Разве не так?

— Как же я посмотрю ей в глаза? Как скажу, что я… я…

— Полагаю, вас ожидает сюрприз, — сказал Донатти.

Из мебели в комнате был только диван, на котором лежала, всхлипывая, Синди.

— Синди? — тихо окликнул он жену.

Она подняла залитые слезами глаза.

— Дик? Ты? О Господи… — прошептала она, и он крепко ее обнял. — Двое мужчин… — продолжила она, уткнувшись ему в грудь. — Сначала я подумала, что это грабители, потом, что они хотят меня изнасиловать. Они забрали меня, завязали глаза и куда-то отвезли… а потом… был настоящий ужас…

— Все кончилось, — успокаивал он, — теперь все хорошо.

— Но почему? — спросила она, поднимая глаза. — Зачем они…

— Это все из-за меня, — ответил он. — Выслушай меня, Синди… — Закончив рассказ, он помолчал и добавил: — Наверное, ты меня теперь ненавидишь. И я это заслужил!

Отвернувшись, он смотрел в пол, но она, прикоснувшись к его лицу, заставила его смотреть ей в глаза.

— Нет! Никакой ненависти я к тебе не испытываю.

— Правда? — От удивления он едва не потерял дар речи.

— Да, — подтвердила она и поцеловала его. — Поехали домой? Сейчас мне намного лучше. Честно!

Через неделю Донатти позвонил снова, и Моррисон, узнав его голос, сказал:

— Тут какая-то ошибка! Я не притрагивался к сигаретам!

— Нам это известно. Но надо кое-что обсудить. Вы можете заехать завтра после обеда?

— А это…

— Нет-нет, ничего особенного. Надо кое-что уточнить. Кстати, поздравляю с повышением в должности.

— Откуда вы про это знаете?

— Просто знаем, и все, — уклончиво ответил он и повесил трубку.

Когда они вошли в маленькую комнату, Донатти сказал:

— Не надо так нервничать — никто вас не укусит. Пройдите, пожалуйста, сюда.

Моррисон увидел обычные напольные весы.

— Послушайте, я действительно немного поправился, но…

— Да, это случается с семьюдесятью тремя процентами наших клиентов. Встаньте-ка на весы.

Моррисон подчинился, и весы показали сто семьдесят четыре фунта.

— Отлично. Можете сойти. А какой у вас рост, мистер Моррисон?

— Пять футов восемь дюймов.

— Что ж, давайте посмотрим. — Куратор вытащил из нагрудного кармана маленькую ламинированную табличку. — Совсем неплохо. Я выпишу вам рецепт на очень эффективные таблетки для контроля веса. Не увлекайтесь ими и принимайте строго по инструкции. Я поставлю вам максимальный вес в… минутку… — Он снова сверился с карточкой. — Сто восемьдесят два фунта. Согласны? И раз сегодня первое декабря, я буду ждать вас каждое первое число месяца на взвешивание. Если не сможете явиться именно первого, не страшно, только, пожалуйста, позвоните и предупредите заранее.

— А что будет, если я окажусь тяжелее ста восьмидесяти двух фунтов?

— Мы пришлем кого-нибудь к вам домой отрезать у жены мизинец руки, — ответил Донатти с улыбкой. — Вы можете выйти в эту дверь, мистер Моррисон. Всего вам доброго.

Прошло восемь месяцев.

Моррисон снова встречает старого приятеля из «Ларкин студиос» в баре «Джек Демпси». Моррисон в отличной форме — Синди даже называет ее идеальной — и весит сто шестьдесят семь фунтов. Он трижды в неделю занимается в спортзале, и в нем нет ни капли лишнего жира. Приятель, напротив, выглядит как развалина.

Приятель:

— Господи, как же тебе удалось бросить курить?! Уму непостижимо! — Он с отвращением тушит в пепельнице сигарету и залпом допивает виски.

Моррисон бросает на него оценивающий взгляд, достает из бумажника маленькую белую визитную карточку и кладет на барную стойку.

— Знаешь, — говорит он, — эти ребята изменили всю мою жизнь.

Через год на имя Моррисона приходит счет:

— Сукины дети! — взрывается он. — Они включили в счет даже плату за электричество, которым… которым…

— Просто заплати, — говорит жена и целует его.

Прошел еще год.

Совершенно случайно Моррисон с женой встречают Джимми Маккэнна с супругой в театре Хелен Хейз на Бродвее. Все знакомятся. Джимми по-прежнему отлично выглядит, может, даже лучше, чем во время той памятной встречи в аэропорту. Его жену Моррисон видит впервые. Она красива, как иногда бывают красивы дурнушки, когда они очень и очень счастливы.

Она протягивает руку, и Моррисон ее пожимает. В рукопожатии что-то не так, и только в середине второго акта Моррисон понимает, что именно: на ее правой руке нет мизинца.

Я знаю, чего тебе хочется

— Я знаю, чего вам хочется.

Вздрогнув от неожиданности, Элизабет отвела взгляд от учебника по социологии и увидела довольно невзрачного молодого человека в зеленой армейской куртке. Сначала он показался ей знакомым, будто они уже встречались раньше. Настоящее дежа-вю. Затем это ощущение исчезло. Он был одного с ней роста, худой и… какой-то неспокойный. Да, именно неспокойный. Он просто стоял и не двигался, но чувствовалось, как сильно он напряжен, хоть внешне это никак не проявлялось. Черные волосы растрепаны. Темные карие глаза увеличиваются грязными толстыми линзами в массивной роговой оправе. Нет, теперь она окончательно убедилась, что никогда его раньше не видела.

— Знаете, чего мне хочется? Сомневаюсь, — сказала она.

— Вам хочется двойной порции клубничного мороженого. Верно?

Элизабет уставилась на него в изумлении. Вообще-то она уже давно подумывала сделать перерыв и побаловать себя мороженым. Готовясь к экзаменам за семестр, она целыми днями просиживала в библиотеке студенческого союза, но выучить еще предстояло удручающе много.

— Так как? — Он улыбнулся. От этого его напряженное и некрасивое лицо странным образом преобразилось и даже стало привлекательным. «Милым», — подумала она, но тут же решила, что для парня это слово не подходит, хоть оно точно передавало смысл. Элизабет невольно улыбнулась в ответ, чего делать не собиралась. Ей совсем ни к чему тратить драгоценное время на какого-то чудака, выбравшего на редкость неудачный момент, чтобы произвести впечатление. Ей предстояло проштудировать целых шестнадцать глав «Введения в социологию».

— Нет, спасибо, — отказалась она.

— Бросьте, если вы не прерветесь, то наверняка заработаете головную боль. Вы и так занимаетесь без перерыва уже целых два часа.

— Откуда вы знаете?

— Я наблюдал за вами, — с готовностью ответил он и снова улыбнулся, но на этот раз его улыбка не тронула ее. Голова действительно начинала болеть.

— И напрасно! — Ответ прозвучал довольно резко, хотя она этого и не хотела. — Мне не нравится, когда меня разглядывают.

— Извините.

Элизабет стало немного жаль незнакомца, как бывает жалко бездомных псов. Зеленая армейская куртка была ему явно велика в плечах, а носки… Они явно были из разных пар. Один черный, а другой коричневый. Она снова едва не улыбнулась, но сумела сдержаться.

— Я готовлюсь к экзаменам, — пояснила она уже мягче.

— Понятно. Ладно.

Проводив его задумчивым взглядом, Элизабет снова уткнулась в книгу, но в голове продолжало вертеться: двойная порция клубничного мороженого.

В тот вечер она вернулась в общежитие в четверть двенадцатого. Ее соседка по комнате Элис лежала на кровати, слушала Нила Даймонда и читала эротический роман Доминика Ори «История О».

— А я и не знала, что это входит в список изучаемой литературы по истории экономики, — сказала Элизабет.

Элис села:

— Расширяю свой кругозор, дорогая. Расправляю крылья интеллекта. Повышаю… Лиз?

— Хм?..

— Ты меня слушаешь?

— Нет, извини, я…

— У тебя какой-то озадаченный вид.

— Я сегодня встретила одного парня. Довольно забавного.

— Правда? Наверное, в нем и вправду что-то есть, если он сумел отвлечь неприступную Роуган от ее драгоценных книг.

— Его зовут Эдвард Джексон Хэмнер-младший. Представляешь? Невысокий. Худой. Последний раз мыл голову, наверное, в день рождения Вашингтона. И к тому же носит разные носки. Один черный, другой коричневый.

— А мне всегда казалось, что тебе нравятся мужчины другого типа.

— Дело совсем не в этом, Элис. Я занималась на третьем этаже студенческого центра, а он вдруг подошел и предложил угостить меня мороженым. Я отказалась, и он ушел. Но мысль о мороженом не давала мне покоя, и в конце концов я решила сделать перерыв, а он уже поджидал меня со стаканчиками моего любимого клубничного мороженого в руках.

— Не томи, выкладывай, что было дальше. Мне не терпится узнать.

Элизабет усмехнулась:

— Конечно, я не смогла отказаться. Он присел рядом, мы разговорились, и выяснилось, что в прошлом году он тоже слушал курс лекций профессора Брэннера.

— Чудеса, да и только! Прямо как в сказке!

— Но это и в самом деле удивительно! Ты же знаешь, сколько сил у меня уходит на этот курс.

— Да, ты даже во сне о нем вспоминаешь.

— Пока мой средний балл семьдесят восемь. Чтобы снова получать стипендию, мне нужно набрать не менее восьмидесяти, а это значит, что по социологии я должна получить восемьдесят четыре. Так вот, этот Эд Хэмнер утверждает, что профессор каждый год на экзаменах задает одни и те же вопросы. И Эд их точно помнит.

— Ты хочешь сказать, что у него… как это… фотографическая память?

— Да. Вот посмотри. — Элизабет открыла учебник и достала три исписанных листка.

Элис взяла их.

— Похоже на тест.

— Он самый. Эд утверждает, что здесь слово в слово то, что было в прошлом году.

— Я не верю, — решительно заявила Элис.

— Но вопросы теста охватывают весь материал!

— Все равно не верю! — Она вернула листки. — Только потому, что этот супергений…

— Никакой он не супергений! Не смей так говорить! — Ладно. Надеюсь, этот парень не заморочил тебе голову настолько, что ты решишь учить только ответы на эти вопросы, а не весь курс.

— Конечно, нет, — неохотно подтвердила Элизабет. — И даже если это точно те самые вопросы, разве этично ими пользоваться?

Элизабет от негодования вспыхнула, и слова сорвались с ее губ еще до того, как она сумела взять себя в руки:

— Ну конечно! Еще бы! Ты же в списке лучших студентов, и за обучение платить не надо — все оплачивают родители! У тебя нет необходимости… Извини, я вспылила и наговорила глупостей.

Элис пожала плечами и открыла «Историю О» с подчеркнуто равнодушным видом.

— Да нет, ты права. Это не мое дело. Но я бы все равно проштудировала весь курс… На всякий случай, чтобы подстраховаться.

— Именно так я и собираюсь поступить.

Однако при подготовке Элизабет сделала основной упор на вопросы из списка Эдварда Джексона Хэмнера-младшего.

Когда она вышла из аудитории после экзамена, он сидел в фойе и ждал. На нем была все та же великоватая ему зеленая армейская куртка. Заметив Элизабет, Эд робко улыбнулся и поднялся:

— Ну, как все прошло?

Она импульсивно чмокнула его в щеку, вне себя от радости, что волнения и переживания уже позади:

— Думаю, все в порядке.

— Правда? Вот здорово! Гамбургер хочешь?

— Еще как! — рассеянно ответила она, не в силах быстро переключиться с мыслей об экзамене на что-то более приятное. Вопросы почти слово в слово совпали с теми, что дал Эд, и она отлично с ними справилась.

За едой Элизабет поинтересовалась, как у самого Эда дела с экзаменами.

— А мне и не нужно ничего сдавать. Я освобожден от экзаменов по итогам текущих оценок за семестр и сдавать их могу, только если сам захочу. Так что я — свободная птица.

— Тогда почему ты здесь?

— Я же должен был узнать, как у тебя все сложится, верно?

— Нет, не должен. Мне, конечно, приятно, но… — Увидев, как он на нее смотрит, она смутилась, хотя, будучи красивой девушкой, часто ловила на себе подобные взгляды.

— А вот я думаю иначе, — мягко возразил он.

— Эд, я очень тебе благодарна. Думаю, обязана тебе своей стипендией. Правда. Но у меня есть парень. Понимаешь?

— И у вас все серьезно? — спросил он, пытаясь говорить с беззаботным видом, но у него ничего не вышло.

— Более чем, — подтвердила она, желая подстроиться под его тон. — Мы собираемся обручиться.

— Он знает, что ему повезло? Он понимает, как ему повезло?

— Мне тоже повезло, — сообщила она, подумав о Тони Ломбарде.

— Бет, — неожиданно произнес Эд.

— Что? — опешила она.

— Тебя же никто так не называет, верно?

— Нет… никто.

— Даже этот парень?

— Даже он. — Тони звал ее Лиз. Иногда Лиззи, что ей совсем не нравилось.

Эд подался вперед:

— А тебе ведь очень хочется откликаться на имя Бет?

— Да с чего ты взял?.. — засмеялась она, пытаясь скрыть замешательство.

— Не важно. — Он снова озорно улыбнулся. — Я буду звать тебя Бет. Так и знай! А теперь доедай гамбургер.

Потом учебный год закончился, Элизабет и Элис расстались на время каникул. Лиз искренне переживала, что их отношения в последние дни слегка подпортились. Наверное, она сама в этом виновата — не надо было так бурно радоваться, когда объявили результаты экзамена по социологии. Она набрала девяносто семь баллов — самый лучший результат на потоке!

Ожидая, когда объявят посадку на рейс, Элизабет успокаивала себя тем, что зубрежка на третьем этаже библиотеки ничуть не этичнее подготовки по вопросам. Зубрежка — просто механическое запоминание, все знания после экзамена тут же улетучиваются из головы, и к системному освоению предмета это не имеет никакого отношения.

Она вынула торчавший из сумки конверт. Уведомление о стипендии в две тысячи долларов на последний год обучения по программе образовательного займа. Они с Тони будут вместе работать в Бутбэе, штат Мэн, и того, что она там получит, ей должно хватить с лихвой. Благодаря Эду Хэмнеру лето обещало быть просто отличным. А будущее — безоблачным.

Однако на поверку это лето оказалось самым ужасным в ее жизни.

Июнь выдался дождливым, перебои с бензином отпугнули многих туристов, а чаевые в «Бутбэй инн» были так себе. Мало того, Тони настаивал на свадьбе. Он говорил, что может найти работу в студенческом городке или поблизости, а с учетом ее гранта на образование завершить учебу и получить диплом ей будет легко. Но почему-то такая перспектива не обрадовала Элизабет, а скорее испугала.

Что-то было не так.

Она не понимала, что с ней происходит и почему — вот так, на ровном месте и без всякой причины. А однажды в конце июля с ней вдруг случилась истерика, она разрыдалась в подушку. Хорошо хоть, что в этот момент она оказалась дома одна: ее соседка по квартире — похожая на мышку Сандра Аккерман — ушла на свидание.

А в начале августа Элизабет приснился кошмар. Она лежала на дне глубокой могилы, не в силах пошевелиться, небо было затянуто серыми облаками, и по лицу струились капли дождя. Потом на краю могилы появился Тони в желтой строительной каске.

— Выходи за меня замуж, Лиз, — произнес он безучастным тоном, равнодушно глядя вниз. — Выходи, иначе пожалеешь.

Она хотела ответить, что согласна, что готова на все, лишь бы он вытащил ее из этой ужасной грязной ямы. Но не могла пошевелиться.

— Ладно, — сказал он. — Ты сама так решила.

И он ушел. Она изо всех сил старалась сбросить оковы охватившего ее паралича, но ничего не получалось.

Затем послышался звук подъезжавшего бульдозера.

И через мгновение появился он сам — огромный желтый монстр, толкающий перед собой гору мокрой земли. В открытой кабине она увидела безжалостное лицо Тони.

Он собирался закопать ее заживо!

Не в силах пошевелиться и издать хотя бы звук, она с ужасом наблюдала за происходящим. В могилу посыпались первые комья земли.

И вдруг — знакомый голос:

— Прочь! Оставь ее! Проваливай!

Тони выбрался из бульдозера и убежал.

Она почувствовала, как ее захлестнула волна облегчения, и точно заплакала бы, если бы могла. На краю могилы появился ее спаситель, похожий на могильщика. Это — Эд Хэмнер с взъерошенными волосами, одетый в зеленую армейскую куртку. Очки в тяжелой оправе съехали на кончик носа. Он протянул ей руку.

— Вылезай, — нежно сказал он. — Я знаю, чего тебе хочется. Поднимайся, Бет.

И силы вдруг вернулись к ней. По щекам заструились слезы облегчения. Она попыталась поблагодарить его, но слова путались и громоздились одно на другое. А Эд только мягко улыбался и кивал. Она схватила его протянутую руку и посмотрела вниз, чтобы выбрать опору для ноги. А когда подняла взгляд, то вдруг увидела, что держится за лапу огромного жуткого волка с налитыми кровью глазами и оскаленной пастью с острыми зубами, готовыми вцепиться ей в горло.

Проснувшись, Элизабет поняла, что сидит на кровати в мокрой от липкого пота ночной рубашке и никак не может унять дрожь. Даже приняв душ и выпив стакан молока, она не смогла заставить себя погасить свет и так и уснула с горящей лампой.

А через неделю Тони погиб.

Она открыла дверь в халате, думая, что пришел Тони, но это оказался Дэнни Килмер — один из его товарищей по работе. Дэнни был веселым и жизнерадостным парнем: пару раз они с Тони и Дэнни со своей девушкой отлично провели время вместе. Но сейчас на пороге ее квартиры на втором этаже он показался ей не просто печальным, но осунувшимся и больным.

— Дэнни! — воскликнула она. — Что…

— Лиз, — сказал он. — Лиз, постарайся взять себя в руки… Ты… О Господи! — Он с размаху ударил огромным грязным кулаком по косяку двери, и она увидела, что он плачет.

— Дэнни, что-то с Тони?..

— Тони погиб, — ответил Дэнни. — Он был…

Но она ничего больше не услышала — провалилась в темноту.

Вся следующая неделя прошла как во сне. Из прискорбно скудных заметок в газетах и рассказа Дэнни в баре «Харбор инн» выяснилось следующее.

Они занимались ремонтом водопропускных труб, проходящих под полотном автомагистрали. Часть шоссейного покрытия была снята, и Тони с флажком направлял машины в объезд. С горы на красном «фиате» мчался какой-то парнишка. Тони подал ему знак свернуть, но парень даже не сбросил скорость. Позади Тони стоял грузовик, и он не мог отпрыгнуть назад. У водителя перелом руки и рваные раны на голове — с ним случилась истерика, но он был совершенно трезв. Полиция нашла в шлангах тормозной системы отверстия, как будто они перегрелись и расплавились. Парнишка никогда раньше не нарушал правил движения — он просто не мог остановиться. Тони стал жертвой трагического стечения обстоятельств. Несчастный случай в чистом виде.

Шок от случившегося и сменившую его депрессию усиливало чувство вины. Судьба сама распорядилась, как быть с Тони, не спрашивая Элизабет. Но в глубине души она даже испытала облегчение, что все решилось само собой. Потому что выходить за Тони замуж она не хотела… во всяком случае, после того ночного кошмара.

За день до отъезда домой у нее произошел нервный припадок.

Она долго сидела на камнях, погрузившись в горестные мысли, и вдруг неожиданно разрыдалась. Слезы полились ручьем, и она сама удивилась, что их может быть так много. Элизабет плакала, пока в животе не появилась резь, а голова не начала раскалываться от боли. И хотя облегчения слезы не принесли, зато теперь она ощущала в душе только пустоту.

И в этот момент раздался голос Эда Хэмнера:

— Бет?

Она резко обернулась и, страшась увидеть оскаленную пасть волка из ночного кошмара, ощутила во рту металлический привкус страха. Но это был просто Эд Хэмнер, который без привычной армейской куртки и джинсов выглядел каким-то удивительно беззащитным. На нем были красные шорты до колен, белая футболка на тщедушной груди болталась, как обвисший в полный штиль парус, на ногах — резиновые вьетнамки. Он не улыбался, а отблески яркого солнца на стеклах очков не позволяли разглядеть глаз.

— Эд? — неуверенно спросила она, подозревая, что от нервного расстройства у нее начались галлюцинации. — Это правда ты?..

— Да, это я.

— Но как?..

— Я работал в лейквудском театре в Скоухегане и встретил твою соседку по комнате… Элис, кажется?

— Да.

— Она рассказала мне, что случилось. И я сразу приехал. Бедная Бет! — Он чуть повернул голову, и блики на стеклах очков исчезли. В его глазах не было ничего волчьего или звериного — они излучали только спокойное сочувствие.

Она снова всхлипнула и пошатнулась от нахлынувших слез. Он поддержал ее за плечи, успокаивая.

Они вместе поужинали в ресторанчике «Сайлент вуман» в Уотервилле, находившемся в двадцати пяти милях от Бутбэя. Элизабет было необходимо именно это — оказаться там, где ничто не напоминало бы о пережитой трагедии. Они поехали на машине Эда — новеньком «шевроле-корветт». Хороший водитель, Эд ехал не быстро и не медленно, что наверняка подействовало бы ей на нервы. Ей не хотелось разговаривать или слушать слова утешения. Казалось, понимая это, он включил спокойную музыку по радио.

Не спрашивая, Эд заказал морепродукты. Она думала, что не голодна, однако когда официантка принесла заказ, жадно набросилась на еду.

Съев все, Элизабет подняла глаза и нервно засмеялась. Эд курил сигарету и молча наблюдал за ней.

— Скорбящая девушка с аппетитом поела, — сказала она. — Наверное, это выглядит ужасно.

— Вовсе нет, — заверил он. — Ты пережила большое потрясение, и теперь нужно восстановить силы. Это ведь как после болезни, верно?

— Верно. Очень похоже.

Он взял ее за руку, мягко сжал и тут же отпустил.

— Теперь ты пойдешь на поправку, Бет.

— Думаешь?

— Уверен. Скажи, ты уже решила, что будешь делать дальше?

— Завтра я возвращаюсь домой. А потом — не знаю.

— Но ты ведь продолжишь учебу?

— Я правда не знаю. После того, что случилось… все утратило смысл. Стало каким-то ненужным и неинтересным.

— Это пройдет. Тебе сейчас трудно поверить, но это так. Через полтора месяца сама в этом убедишься. Жизнь-то продолжается. — Последняя фраза прозвучала как вопрос.

— Наверное, ты прав. Но… можно, я возьму сигарету?

— Конечно. Только они с ментолом. Извини.

Она закурила.

— А откуда ты знаешь, что я не люблю с ментолом?

Он пожал плечами:

— Просто ты не похожа на тех, кто любит такие.

— Ты очень забавный, — улыбнулась она.

Он вежливо улыбнулся в ответ.

— Нет, правда. Так странно, что из всех моих знакомых здесь появился именно ты… Мне казалось, я никого не хочу видеть. А вот тебя я видеть рада, Эд. Честно.

— Иногда хорошо оказаться рядом с кем-то посторонним.

— Наверное. — Она помолчала. — А кто ты вообще, Эд? Не считая, конечно, того, что ты мой добрый ангел. Кто ты на самом деле? — Ей вдруг почему-то стало очень важно это узнать.

— Да как тебе сказать… — пожал плечами он. — Просто один из тех чудиков, которых встречаешь в студенческом городке с кипой книг под мышкой…

— Эд, ты — не чудик.

— Еще какой чудик! — возразил он и улыбнулся. — Так и не избавился от подростковых прыщей, студенческие братства никогда не пытались заполучить меня в свои ряды, я всегда сторонился всяких тусовок и вечеринок. Типичная книжная крыса, грызущая гранит науки. Когда следующей весной крупные корпорации начнут искать новых сотрудников среди выпускников, я, наверное, подпишу с какой-нибудь контракт и исчезну из твоей жизни навеки.

— И тебе не стыдно так говорить? — с мягким укором спросила она.

Он улыбнулся, но улыбка вышла какой-то вымученной.

— А родители? — спросила она. — Где ты живешь, что любишь делать?..

— Расскажу как-нибудь в другой раз, — пообещал он. — А сейчас я отвезу тебя домой. Завтра тебе предстоит долгий и утомительный перелет, и еще многое надо успеть сделать.

В тот вечер впервые после смерти Тони она почувствовала себя лучше, успокоилась, и ей уже не казалось, что где-то внутри продолжает заводиться пружина, которая рано или поздно обязательно лопнет. Элизабет думала, что уснет быстро, но сон пришел не сразу.

Ей не давали покоя разные мысли.

Элис рассказала мне… Бедная Бет…

Но Элис проводила лето в Киттери, а до Скоухегана оттуда восемьдесят миль. Наверное, она приезжала в Лейквуд посмотреть пьесу.

«Шевроле-корветт» был последней модели. Очень дорогой. На зарплату рабочего сцены в Лейквуде такую не купишь. Богатые родители?

Эд заказал именно то, что она заказала бы сама. Может, это было единственным блюдом в меню, которое позволило ей ощутить чувство голода.

Ментоловые сигареты. И он ее поцеловал, пожелав спокойной ночи, именно так, как ей бы хотелось. И… Завтра тебе предстоит долгий и утомительный перелет.

Он знал, что она уезжала домой, потому что она сама рассказала об этом. Но с чего он взял, что она полетит на самолете? И что перелет долгий?

Все это беспокоило ее. Беспокоило еще и потому, что появилось отчетливое чувство: она начинает в него влюбляться.

Я знаю, чего тебе хочется.

Эти слова, произнесенные при знакомстве размеренным тоном капитана подлодки, отмерявшего глубину погружения, продолжали крутиться в голове, когда сон наконец взял свое.

Он не приехал проводить ее в маленький аэропорт Огаста, и она огорчилась. Ожидая приглашения на посадку, Элизабет размышляла о том, как незаметно можно привязаться к человеку. Наверное, так и у наркоманов постепенно вырабатывается зависимость. Они обманывают себя надеждой, что могут «завязать» в любой момент, однако…

— Элизабет Роуган, — раздалось по громкой связи, — просят подойти к белому телефону возле службы информации.

Она поспешила туда и услышала в трубке голос Эда:

— Бет?

— Эд! Я так рада тебя слышать! Я подумала, что, может быть…

— Я тебя встречу? — Он засмеялся. — В этом нет необходимости. Ты уже большая и сильная девочка. И очень красивая. Ты сама отлично справишься. Мы увидимся в колледже?

— Я… наверное.

— Это отлично! — Он немного помолчал и добавил: — Потому что я тебя люблю. С той самой минуты, как увидел в первый раз.

У нее перехватило дыхание, и она не могла выдавить ни слова. В голове завертелись тысячи мыслей.

Он снова тихо рассмеялся:

— Нет, сейчас не надо ничего говорить. Мы еще увидимся. Тогда и поговорим. Времени будет достаточно. Счастливого пути, Бет. И до встречи.

Послышались короткие гудки, а она все продолжала стоять, прижимая к уху белую трубку, не в силах разобраться с ворохом обрушившихся на нее мыслей.

Сентябрь.

Элизабет вернулась к привычной жизни, ритм которой диктовался учебой, как женщина, ненадолго отвлеченная от привычного занятия вроде вязания. Она, конечно, как и все предыдущие годы учебы, снова жила в одной комнате с Элис. Еще на первом курсе их свел вместе компьютер, распределявший места в общежитии. Девушки всегда хорошо ладили, хотя у них были разные интересы и характеры. Элис, прилежная студентка, специализировалась на химии, и ее средний балл успеваемости был одним из самых высоких. Что касается общительной и не такой усидчивой Элизабет, то она изучала две основные специальности: педагогику и математику.

Они по-прежнему ладили, но после минувшего лета уже не были так близки. Элизабет считала, что причиной их отдаления стал тот памятный экзамен по социологии, но сама этой темы больше не поднимала.

Постепенно трагедия, произошедшая летом, начала терять остроту, и Элизабет порой казалось, что с Тони она встречалась давным-давно в выпускном классе школы. Мысли о нем по-прежнему причиняли ей боль, и она старалась не говорить об этом с Элис, но теперь эта боль напоминала скорее ноющий синяк, а не открытую и кровоточащую рану.

Гораздо больше ее беспокоило то, что Эд Хэмнер все не звонил.

Прошла неделя, потом другая, наступил октябрь. Она достала список студентов и разыскала его имя, но толку от этого было мало: в графе «Адрес» напротив его фамилии была указана только длиннющая Милл-стрит. Элизабет продолжала терпеливо ждать и отказывала в свидании всем поклонникам, а их было немало. Элис только удивленно вскидывала брови, но предпочитала не вмешиваться и полностью ушла в работу над проектом по биохимии, на который полагалось шесть недель. Почти все вечера она проводила в библиотеке.

Элизабет обратила внимание, что раз или два в неделю на имя соседки по комнате приходят длинные белые конверты. Она забирала их с почты, поскольку обычно возвращалась с учебы первой, но ее любопытства они не возбудили. Отправитель — частное агентство — по вполне понятным причинам свои данные не афишировало и обратный адрес не указывало.

Элис занималась, когда раздался сигнал внутренней связи.

— Лиз, ответь, пожалуйста. Наверняка это тебя.

Элизабет подошла к интеркому и спросила:

— Да?

— Тебя тут спрашивает один джентльмен, Лиз.

О Господи!

— Как его зовут? — поинтересовалась она, перебирая в памяти привычный набор отговорок. Головная боль! На этой неделе она на нее еще не ссылалась.

— Его зовут Эдвард Джексон Хэмнер-младший, — торжественно произнесла дежурная и добавила, понизив голос: — И у него разные носки!

Элизабет нервно поправила ворот халата:

— Боже мой! Передай ему, я прямо сейчас спущусь. Нет! Через минуту. Или нет! Через две! Ладно?

— Как скажешь, — неуверенно согласилась дежурная. — Только не надо так нервничать!

Элизабет достала из шкафа брюки. Потом джинсовую юбку. Нащупала в волосах бигуди и, издав стон, судорожно начала их стаскивать.

Элис невозмутимо за ней наблюдала, не говоря ни слова, а когда Элизабет ушла, проводила долгим задумчивым взглядом.

Он совсем не изменился. Все та же зеленая армейская куртка на два размера больше. Одна из дужек массивных роговых очков обмотана изоляционной лентой. Джинсы, правда, оказались новыми и топорщились. А вот на Тони даже новые джинсы всегда смотрелись так, будто давно уже сели по фигуре. И носки у Эда были действительно разными: один зеленый, а другой коричневый.

Элизабет поняла, что любит его.

— Почему ты так долго не звонил? — спросила она, подходя ближе.

Он сунул руки в карманы куртки и смущенно улыбнулся:

— Хотел дать тебе время подумать. Повстречаться с другими парнями. Понять, чего ты хочешь.

— Мне кажется, я поняла.

— Отлично. Хочешь, сходим в кино?

— Куда угодно, — ответила она и повторила: — Куда угодно!

С каждым днем она все больше убеждалась, что никогда в жизни не встречала никого, кто бы так хорошо понимал ее желания и настроение, причем без всяких слов. Их вкусы совпадали. Если Тони нравились жесткие фильмы типа «Крестного отца», то Эд предпочитал комедии и мелодрамы. Однажды, когда у Элизабет было плохое настроение, он отвел ее в цирк, и вечер получился просто потрясающим. Если они встречались, чтобы вместе позаниматься, то проводили время действительно за учебой, а не обжимались в тесной кабинке для занятий на третьем этаже библиотеки. Он водил Элизабет в данс-клуб и сам был отличным партнером в старых танцах, которые так ей нравились. Они даже заняли первое место на конкурсе исполнителей танцев пятидесятых годов на вечере встречи выпускников колледжа. Мало того, он отлично чувствовал, когда в ней вдруг просыпалась страсть. Он не настаивал и не торопил ее: с ним у нее никогда не возникало ощущения, которое она часто испытывала при встречах с другими парнями. Те как будто действовали по отработанной схеме с целью уложить ее в постель. На первом свидании — невинный поцелуй в щеку на прощание, а на десятом — визит в пустующую квартиру приятеля. Эд жил на третьем этаже в доме без лифта на Милл-стрит и снимал квартиру один. Они часто туда заходили, и у Элизабет никогда не возникало чувства, что она оказывается в любовном гнездышке местного донжуана. Эд никогда от нее ничего не требовал, но их желания странным образом всегда совпадали. Все шло как нельзя лучше.

Когда начался новый семестр, Элис все чаще казалась серьезно озабоченной. Она часто хмурилась, бросая взгляд на большие белые конверты у себя на столе, продолжавшие приходить с завидной регулярностью. Однажды Элизабет едва не решилась спросить о них у подруги, но в последний момент передумала, решив, что они как-то связаны с подготовкой очередного реферата.

В тот день Эд пригласил Элизабет поужинать в ресторан, и когда они вернулись, шел сильный снег.

— До завтра? — спросил он. — У меня дома?

— Договорились. Я приготовлю поп-корн.

— Отлично, — сказал он и поцеловал ее. — Я люблю тебя, Бет.

— И я тебя.

— Может, завтра останешься у меня? — тихо спросил он.

— Хорошо, — ответила она, заглядывая ему в глаза. — Если хочешь.

— Хочу, — еле слышно подтвердил он. — Спокойной ночи, малышка.

— И тебе спокойной ночи.

Элизабет тихо, чтобы не разбудить Элис, вошла в комнату, но та не спала и сидела за своим столом.

— Элис, у тебя все в порядке?

— Мне нужно поговорить с тобой, Лиз. Об Эде.

— А в чем дело?

— Боюсь, когда я скажу все, что собираюсь, нашей дружбе придет конец, к моему глубокому сожалению. Поэтому я прошу тебя все внимательно выслушать.

— Может, тогда лучше вообще ничего не говорить?

— Нет, не лучше. Я уже решила.

Элизабет чувствовала, как ее любопытство уступает место злости.

— Ты что — следила за Эдом?

Элис только молча посмотрела на нее.

— Ты нам завидуешь?

— Нет. Если бы завидовала тебе или ревновала к поклонникам, я бы переехала еще два года назад.

Элизабет озадаченно посмотрела на Элис. Она понимала, что та говорит правду. И вдруг ей стало страшно.

— Меня насторожили два момента, — начала Элис. — Во-первых, ты написала мне о смерти Тони и упомянула о том, как удачно получилось, что я встретила Эда в лейквудском театре. Ведь он сразу же помчался в Бутбэй и очень тебя поддержал. Но я не встречала его, Лиз. Летом я даже не приближалась к этому театру.

— Но…

— Но как ему стало известно, что Тони погиб? Понятия не имею. Знаю одно: не от меня. А второе, что не давало мне покоя, так это его «фотографическая память». Господи, Лиз, да он же не помнит, какие надел носки!

— Это совсем другое, — сухо возразила Лиз. — Это…

— Прошлое лето Эд Хэмнер провел в Лас-Вегасе, — тихо сказала Элис, не дав ей договорить. — Он вернулся в середине июля и снял номер в мотеле прибрежного городка Пемаквид, совсем рядом с Бутбэем. Как будто знал, что может тебе понадобиться, и ждал своего часа.

— Глупость какая-то! А с чего ты вообще взяла, что он был в Лас-Вегасе?

— Я разговаривала с Ширли д’Антонио перед началом семестра. Она работала в ресторане «Пайнс», прямо напротив театра. Она сказала, что ни разу не видела никого, даже отдаленно похожего на Эда Хэмнера. Так я выяснила, что он несколько раз тебе солгал. Потом я отправилась к отцу, все ему рассказала, и он разрешил.

— Что разрешил? — озадаченно спросила Элизабет.

— Обратиться в частное сыскное агентство.

Элизабет вскочила.

— Хватит, Элис! Достаточно! — Она сядет на автобус и отправится ночевать к Эду. Она и так собиралась это сделать.

— Хотя бы выслушай меня, а уж потом поступай, как знаешь, — попросила Элис.

— Я ничего не желаю слушать! Я знаю только, что он мягкий и добрый, и…

— Любовь слепа, верно? — заметила Элис и грустно улыбнулась. — Что ж, может, и мне совсем небезразлична твоя судьба. Такая мысль тебе не приходила в голову?

Элизабет повернулась и пристально посмотрела на подругу.

— Если так, то ты выбрала довольно необычный способ это продемонстрировать. Ладно, продолжай. Может, мне и стоит тебя выслушать, хотя бы ради нашей прежней дружбы. Говори!

— Ты давно уже с ним знакома… — тихо начала Элис.

— Я… Что?!

— Начальная школа номер сто девятнадцать в Бриджпорте, штат Коннектикут.

Элизабет потеряла дар речи. Она с родителями жила в Бриджпорте целых шесть лет, а после второго класса ее семья переехала туда, где живет и поныне. Она училась в 119-й начальной школе…

— Элис, ты уверена?

— Ты помнишь его?

— Нет! Конечно, нет! — Но ведь у нее действительно появилось ощущение дежа-вю при первой встрече с Эдом.

— Это легко объяснить: хорошенькие девочки никогда не обращают внимания на гадких утят. Может, он в тебя еще тогда влюбился. Вы учились вместе в первом классе, Лиз. Может, он сидел на задней парте… и не сводил с тебя глаз. Или на площадке для игр. Он был просто заморышем, который уже тогда носил очки и наверняка брекеты. Понятно, что ты не помнишь его, но держу пари, что тебя он точно помнит!

— Что еще? — спросила Элизабет.

— Агентство проследило его жизненный путь по отпечаткам пальцев, снятым еще в школе. А найти потом кое-каких людей и поговорить с ними было вопросом техники. Детектив, занимавшийся делом, сказал: многое из того, что удалось выяснить, он не понимает. Я тоже. И это пугает.

— Вот как? — сухо поинтересовалась Элизабет.

— Эд Хэмнер-старший был заядлым игроком. Он работал на крупное рекламное агентство в Нью-Йорке, а потом сбежал оттуда и поселился в Бриджпорте. По словам детектива, этот человек отметился почти во всех заведениях, где ставили по-крупному, будь то покер или тотализатор.

Элизабет прикрыла глаза.

— Вижу, за твои деньги детективы с удовольствием перерыли кучу грязного белья, верно?

— Может, и так. Как бы то ни было, в Бриджпорте отец Эда снова влез в долги. И снова из-за карт. Только на этот раз он задолжал крупному ростовщику. Дело кончилось сломанными рукой и ногой. И детектив считает, что это произошло не в результате несчастного случая.

— Что-нибудь еще? — поинтересовалась Элизабет. — Издевательство над детьми? Растрата?

— В тысяча девятьсот шестьдесят первом году он нашел работу в маленьком рекламном агентстве в Лос-Анджелесе. А это уже совсем рядом с Лас-Вегасом. Он стал выезжать туда на выходные, ставил по-крупному и… проигрывал. А потом начал брать с собой Эда-младшего и выигрывать!

— Ты все выдумываешь. Этого не может быть!

Элис постучала пальцем по папке, лежавшей на столе:

— Все в отчете, Лиз. Для суда, конечно, это не подойдет, но детектив уверяет, что людям, с которыми он разговаривал, врать не имело смысла. Отец называл Эда своим «талисманом удачи». Сначала никто не возражал, что он проводил в казино мальчика, хотя официально такое запрещено. Но Хэмнер был желанным клиентом. Эд-старший стал играть только в рулетку, причем ставил на «чет-нечет» или «красное-черное». К концу года мальчика перестали пускать во все игорные заведения города. И тогда отец переключился на другое.

— На что же?

— Он стал играть на бирже. Когда в середине шестьдесят первого Хэмнеры обосновались в Лос-Анджелесе, они снимали крохотную квартирку за девяносто долларов в месяц, а отец семейства ездил на стареньком «шевроле» пятьдесят второго года выпуска. К концу шестьдесят второго, всего через шестнадцать месяцев, Эд-старший ушел с работы, и они приобрели собственный дом в Сан-Хосе. Мистер Хэмнер разъезжал уже на новеньком «тандерберде», а миссис Хэмнер — на «фольксвагене». Понимаешь, закон запрещает маленьким детям находиться в казино Невады, а запретить играть на бирже им никто не может.

— Ты хочешь сказать, что Эд… что он… Да ты с ума сошла, Элис!

— Я ничего не хочу сказать. Разве только что он знал, чего хотелось его отцу.

Я знаю, чего тебе хочется.

Элизабет показалось, будто Эд прошептал эти слова прямо ей в ухо, и она невольно вздрогнула.

— На протяжении следующих шести лет миссис Хэмнер не раз лечилась в психиатрических лечебницах. Судя по всему, от нервных расстройств. Однако детективу удалось разговорить одного санитара, который заявил, что она страдала психозом. Она утверждала, что ее сын — подручный дьявола. В шестьдесят четвертом году она пыталась его убить и ударила ножницами. Она… Лиз! Лиз, что с тобой?

— Шрам, — пробормотала та. — В прошлом месяце, когда открывали университетский бассейн, мы решили сходить поплавать. У него на плече большой шрам… вот здесь! — Она приложила руку чуть выше левой груди. — Он сказал… — К горлу подступил комок, и она молчала, пока приступ не прошел. — Он сказал, что упал на ограду из кольев, когда был маленьким.

— Мне продолжать?

— Продолжай. Какая теперь разница?

— В шестьдесят восьмом году его мать выписали из очень дорогой психиатрической клиники в Сан-Хоакин-Вэлли. Они втроем поехали отдохнуть и решили остановиться перекусить на площадке для пикника на высоком обрыве над морем возле Сто первой автострады. Эд-младший вылез из машины и пошел собирать дрова для костра, а мать, сидевшая за рулем, помчалась прямо на сына, видимо, собираясь задавить его насмерть. Он увернулся, а машина с родителями сорвалась с крутого обрыва в море. Оба погибли. Эду-младшему тогда было почти восемнадцать, и он унаследовал миллион долларов в ценных бумагах. Через полтора года он уехал на восток, где и поступил в университет. Вот и все.

— Больше никаких семейных тайн?

— Лиз, разве этого мало?

Элизабет поднялась с кресла:

— Теперь понятно, почему он избегает разговоров о семье. А тебе-то зачем понадобилось ворошить прошлое? — Ты слепа, — сказала Элис, глядя, как подруга надевает пальто. — Ты к нему собираешься?

— Да.

— Потому что любишь?

— Потому что люблю.

Элис подошла к ней и схватила за руку.

— Да перестань напускать на себя оскорбленный вид и подумай! Эду Хэмнеру подвластно нечто, о чем можно только мечтать. С его помощью отец выигрывал в рулетку и разбогател на биржевых спекуляциях. Похоже, этот парень способен добиваться желаемого силой мысли. Может, он — экстрасенс и обладает даром предвидения. Я не знаю. Ведь есть же люди, наделенные таким талантом. Лиз, а тебе не приходило в голову, что он заставил тебя влюбиться?

Лиз медленно повернулась к Элис:

— В жизни не слышала ничего более абсурдного!

— Правда? Он дал тебе вопросы теста по социологии, а отцу говорил, на что ставить в рулетке. Он никогда не изучал социологию и не сдавал по ней экзаменов. Я проверяла! Он пошел на это, чтобы ты обратила на него внимание. Ни больше ни меньше!

— Замолчи! — закричала Лиз, закрывая уши.

— Он знал вопросы теста. Знал, когда погибнет Тони. Знал, что ты полетишь домой на самолете! Он даже точно знал, когда именно стоит снова появиться в твоей жизни, и дожидался октября.

Элизабет отпрянула и распахнула дверь.

— Пожалуйста, — не унималась Элис. — Прошу тебя, послушай! Я не знаю, как ему это удается. Сомневаюсь, что он сам понимает. Может, он и не хочет причинить тебе вреда, но уже делает это! Он знает все твои желания, и поэтому ты, как тебе кажется, его полюбила. Но это вовсе не любовь, Лиз, а настоящее насилие!

Элизабет хлопнула дверью и бросилась по ступенькам вниз.

Она успела на последний автобус, отправлявшийся в город. Снег усилился, и автобус, похожий на жука-инвалида, с трудом пробирался через заносы на дороге. В салоне сидело всего шесть или семь пассажиров, и Элизабет устроилась сзади, пытаясь привести мысли в порядок.

Сигареты с ментолом. Фондовая биржа. Он знал, что ее мать часто называли Диди. Маленький мальчик сидит в первом классе на задней парте и не сводит глаз с жизнерадостной девочки, — я знаю, чего тебе хочется.

Нет, нет и еще раз — нет! Я люблю его!

Разве? Или ей просто нравилось быть с человеком, который всегда заказывал нужное ей блюдо, водил в кино на интересный ей фильм и всегда хотел только того, чего хотелось ей самой? А может, он, как обычное зеркало, просто отражал ее желания и показывал то, что ей хотелось увидеть? Подарки, которые он дарил, всегда были желанными. Когда вдруг неожиданно похолодало и ей понадобился фен, кто ей подарил его? Эд Хэмнер, конечно! Сказал, что случайно увидел его на распродаже и купил. Понятно, что она обрадовалась!

Но это вовсе не любовь, а настоящее насилие!

Элизабет вышла на пересечении Мейн- и Милл-стрит, ветер тут же вцепился в лицо колючими когтями. Она невольно зажмурилась, и автобус, урча двигателем, отъехал. Через мгновение красный свет его габаритных фар скрыла снежная пелена.

Никогда в жизни она еще не чувствовала себя такой одинокой.

Эда не оказалось дома.

Минут пять Элизабет стучала в дверь, не зная, как поступить. Она вдруг сообразила, что понятия не имеет, как проводит время Эд и с кем он общается, когда они не вместе. Она просто никогда об этом не задумывалась.

Не исключено, что сейчас он поднимает ставки в покере, чтобы купить очередной фен.

Вспомнив, где Эд держал запасной ключ, она решилась и, привстав на цыпочки, пошарила рукой над дверью. Ключ действительно оказался там: она задела его пальцем, и он со звоном упал на пол.

Элизабет подняла его и вставила в замочную скважину.

В отсутствие Эда квартира казалась нежилой и напоминала театральные декорации. Элизабет всегда удивляло, как человек, совершенно не обращавший внимания на свой внешний вид, мог содержать свое жилье в образцовом порядке — хоть снимай на обложку журнала. Как будто Эд специально обставил квартиру не для себя, а для нее. Но это, конечно, полная глупость. Или нет?

Она вдруг почему-то вспомнила, как ей понравилось кресло, в котором она здесь смотрела телевизор или занималась. Оно было ей в самый раз — совсем как в сказке про девочку и трех медведей. Не слишком мягкое и не слишком жесткое. Такое, как нужно. Впрочем, как и все прочее, что у нее ассоциировалось с Эдом.

В гостиной было две двери. Одна вела на кухню, а другая — в спальню. За окном завывал ветер, и на его порывы старое деревянное здание отзывалось скрипом.

В спальне Элизабет долго смотрела на широкую металлическую кровать. Тоже не слишком мягкую и не слишком жесткую. Такую, как надо.

Идеальная, верно? — ехидно поинтересовался внутренний голос.

Элизабет подошла к книжному шкафу и пробежала взглядом по корешкам, остановившись на одном названии. Она вытащила книгу.

«Любимые танцы пятидесятых». Книга раскрылась на странице ближе к концу. Заголовок «Стролл» — один из ее самых любимых танцев — был обведен жирным красным карандашом, и сбоку было написано крупными и похожими на обвинение буквами — «БЕТ».

Элизабет подумала, что самым разумным было бы немедленно уйти. Их отношения еще можно спасти. Но если он сейчас войдет, она уже никогда не сможет посмотреть ему в глаза и Элис победит. Получится, что деньги на сыщиков она потратила не зря.

Но остановиться она уже не могла. Все зашло слишком далеко.

Элизабет подошла к встроенному шкафу и попробовала повернуть ручку, но тщетно. Шкаф был заперт.

Она снова привстала на цыпочки и наудачу провела рукой по верхнему краю дверцы. Ключ действительно оказался там! Она взяла его, хотя внутренний голос и предостерег: Не делай этого! Ей почему-то вспомнилась жена Синей Бороды и то, что получилось, когда открылась запретная дверь в каморку. Но сейчас все действительно зашло слишком далеко — если она не посмотрит, то никогда себе не простит. Элизабет открыла шкаф.

У нее вдруг появилось странное чувство, что за этой дверцей и скрывается настоящий Эд Хэмнер-младший.

В шкафу царил жуткий беспорядок: там вперемежку валялись скомканная одежда, книги, теннисная ракетка без струн, пара стоптанных теннисных туфель, старые конспекты и рефераты, вскрытая упаковка трубочного табака «Боркум Рифф». В углу приютилась знакомая зеленая армейская куртка.

Она подняла одну книгу и удивилась названию: «Золотой сук». Взяла другую — «Старинные обряды и загадки современности». Следующая называлась «Вуду на Гаити», а последним оказался старинный фолиант, обтянутый потрескавшейся от времени кожей и источавший запах тухлой рыбы. Тисненое название почти стерлось, но Элизабет все же удалось его разобрать: «Некрономикон». Она открыла книгу наугад, но тут же с отвращением отбросила: иллюстрация поразила своей омерзительностью и даже спустя какие-то мгновения продолжала стоять перед глазами…

Чтобы прийти в себя, Элизабет машинально потянулась к зеленой куртке и подняла ее, чувствуя, что ей ужасно хочется порыться в карманах. Под курткой оказалась маленькая жестяная коробка…

Охваченная любопытством, Элизабет взяла ее и повертела в руках. Внутри что-то гремело. В таких коробках мальчишки обычно хранят свои сокровища. На дне выдавлена надпись: «Бриджпорт кэнди компани». Элизабет открыла коробку.

Сверху лежала кукла, и эта кукла явно изображала ее!

Элизабет содрогнулась.

Кукла была обернута в красный нейлоновый лоскут, отрезанный от шарфика, потерянного ею два-три месяца назад, когда они с Эдом ходили в кино. Вместо рук торчали ершики для чистки трубок, к которым были привязаны какие-то голубые кусочки, похожие на мох, обычно растущий на кладбищах. К резиновой голове куклы прикреплены волосы, но не такого, как у Элизабет, песочного цвета, а тонкие, мягкие, льняные. Такие волосы были у нее в детстве!

Она с трудом проглотила комок, подступивший к горлу, и вспомнила, как в первом классе им раздали специальные маленькие ножницы для детей с закругленными кончиками. Неужели тот маленький мальчик незаметно отстриг у нее прядь? Он мог подкрасться, когда после обеда их уложили спать, и… Элизабет отложила куклу в сторону и стала перебирать сокровища Эда дальше.

В коробке была голубая фишка для ставки в покере с нарисованной на ней красными чернилами непонятной шестиугольной фигурой. Потрепанная газетная вырезка, извещавшая о смерти мистера и миссис Эдвард Хэмнер. На фотографии, сопровождавшей заметку, на их лицах с глуповатыми улыбками была нарисована та же шестиугольная фигура, что и на фишке, закрывая их, как саваном. Еще две куклы — мужчина и женщина, их сходство с лицами на фотографии не вызвало сомнений.

Но в коробке хранилось еще кое-что.

Не веря своим глазам, она вытащила новый предмет, и у нее так задрожали руки, что он едва не упал. С губ сорвался стон.

Это была миниатюрная машина — модели для их сборки продаются в сувенирных лавках, и мальчишки любят склеивать такие и коллекционировать. «Фиат», выкрашенный в красный цвет. А к переднему бамперу прилеплен скотчем кусочек ткани, словно оторванный от одной из рубашек Тони.

Она перевернула модель вверх дном — оно все было искорежено.

— Значит, ты все-таки нашла, неблагодарная тварь!

Элизабет закричала и выронила из рук и коробку, и машинку. Нечестивые сокровища рассыпались по полу.

Эд стоял в дверях, не сводя с нее глаз. Никогда прежде ей не доводилось видеть на чьем-то лице такой ненависти.

— Ты убил Тони! — воскликнула она.

Его губы скривились в неприятной улыбке.

— И ты сможешь доказать?

— Это не важно, — ответила она, удивляясь твердости своего голоса. — Я это знаю. И я не хочу тебя больше видеть! Никогда! И если ты снова… хоть кому-нибудь… что-нибудь сделаешь, я про это узнаю! И тогда — берегись! Я найду, как с тобой разделаться!

Его лицо исказилось.

— Вот она — благодарность! Разве не я дал тебе все, чего ты хотела? Никто и никогда не относился к тебе с таким вниманием и заботой! Признай это. Я сделал тебя счастливой!

— Ты убил Тони! — закричала она.

Он сделал шаг в комнату.

— Да, и я сделал это ради тебя. А что же ты, Бет? Ты понятия не имеешь, что такое любовь! Я полюбил тебя с того самого дня, когда семнадцать лет назад увидел в первый раз. Разве Тони мог этим похвастаться? Для тебя жизнь всегда была праздником. Ты красива. Тебе никогда не приходилось испытывать нужду или страдать от одиночества. Ты никогда не добивалась того, что тебе требовалось. Всегда находился какой-нибудь Тони, приносивший все на блюдечке. Тебе нужно было лишь улыбнуться и сказать «пожалуйста». — Он повысил голос. — Мне же никогда и ничего не давалось просто так. Неужели ты думаешь, что я не пытался? Отец меня не замечал и только требовал все больше и больше. Он ни разу не поцеловал меня на ночь и не обнял, разве что когда я сделал его богатым. И мать была такой же. Я сохранил их брак, но разве что-то изменилось? Она ненавидела меня! И избегала! Она считала меня чудовищем. Я дарил ей… Бет, не надо! Не делай этого! Не…

Элизабет наступила на куклу, похожую на нее, и раздавила подошвой. В голове что-то вспыхнуло, но это ощущение тут же пропало. Она его больше не боялась. Перед ней был маленький заморыш в теле молодого мужчины. И в разных носках.

— Теперь ты вряд ли сможешь угадывать мои желания, Эд, — сказала она. — Я права?

Он отвернулся.

— Уходи, — попросил он. — Просто уходи. Но оставь мне коробку. Выполни хотя бы эту просьбу.

— Я оставлю тебе коробку. Но не то, что в ней лежит.

Когда она проходила мимо него, он встрепенулся, будто хотел повернуться и схватить ее, но тут же отступил.

Она уже спустилась до второго этажа, когда он выскочил на лестницу и визгливо крикнул ей вслед:

— Что ж, уходи! Но после меня ты уже никогда не будешь счастлива с другим мужчиной! А когда ты состаришься и мужчины больше не будут потакать твоим прихотям, то вспомнишь обо мне. И пожалеешь!

Едва Элизабет вышла из подъезда и оказалась на улице, как на нее обрушился снегопад. На лицо падали снежинки и приятно холодили. До студенческого городка было две мили, но прогулка пешком ее не пугала. Ей хотелось побыть на холоде. Хотелось очиститься.

Ей даже стало немного жаль этого маленького мальчика, обладающего такой огромной силой и столь слабого духом. Маленького мальчика, желавшего превратить людей в игрушечных солдатиков, а потом безжалостно их давившего в приступе гнева или просто потому, что они раскрыли его тайну.

А что же она сама? Счастливая обладательница всего, чего он был лишен, причем лишен не по своей вине? Элизабет вспомнила свою реакцию на слова Элис, как не желала ничего слушать, как слепо цеплялась за нечто, на поверку оказавшееся не чем-то действительно хорошим, а просто подвернувшимся под руку…

А когда ты состаришься и мужчины больше не будут потакать твоим прихотям, то вспомнишь обо мне… Я знаю, чего тебе хочется.

Неужели ей действительно нужно так мало?

Боже, сделай так, чтобы это оказалось неправдой!

На мосту через речку, отделявшую кампус от города, она остановилась и один за другим выбросила в воду все колдовские атрибуты Эда Хэмнера. Последним туда отправилась красная модель «фиата». Когда она, кувыркаясь, скрылась из глаз в снежной мгле, Элизабет повернулась и продолжила путь.

Дети кукурузы

Берт включил радио слишком громко и не стал делать тише, потому что у них с женой назревала очередная ссора, а ему уже не хотелось ругаться. Совсем не хотелось.

Вики что-то сказала.

— Что? — прокричал он.

— Сделай потише! Хочешь, чтобы у меня лопнули барабанные перепонки?!

Он сдержался. Он промолчал. И сделал радио потише.

Вики обмахивалась косынкой, словно ей было жарко. Хотя в машине работал кондиционер.

— Кстати, а где мы?

— В Небраске.

Она одарила его холодным, неопределенным взглядом:

— Да, Берт. Я знаю, что это Небраска, Берт. Но где мы, черт побери, конкретно?

— У тебя же есть атлас. Вот, возьми и посмотри. Или ты разучилась читать?

— Какой ты умный! Наверно, поэтому мы и свернули с автострады. Чтобы проехаться среди кукурузных полей. Насладиться сплошной кукурузой на три тысячи миль вокруг и поиметь счастье приобщиться к великой мудрости Берта Робсона.

Он сжимал руль с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Он даже знал почему: если сейчас он расслабится, если не вцепится в руль мертвой хваткой, его рука может сорваться сама собой и ударить бывшую королеву школьного выпускного бала прямо в челюсть. Мы спасаем наш брак, твердил он мысленно. Да. Мы спасаем наш брак. Точно так же, как пехотинцы спасают деревни во время войны.

— Вики, — сказал он, тщательно подбирая слова, — с тех пор как мы выехали из Бостона, я проехал по автотрассе полторы тысячи миль. Все это время я был за рулем, потому что ты отказалась вести машину. А потом…

— Я не отказывалась! — с жаром возразила Вики. — У меня начинается мигрень, если я долго сижу за рулем, и только поэтому…

— А потом я спросил, сможешь ли ты поработать штурманом, если мы съедем с автомагистрали и поедем по второстепенным дорогам. И ты сказала: «Да, Берт, конечно». Да, именно так, слово в слово. «Да, Берт, конечно». А потом…

— Я иногда поражаюсь… как я вообще вышла за тебя замуж?

— Я сделал тебе предложение, и ты ответила мне «да».

Пару секунд она просто смотрела на него, поджав губы. Потом взяла в руки атлас автодорог и принялась яростно перелистывать страницы.

Да, зря они съехали с автотрассы, мрачно подумал Берт. Причем «зря» — во всех смыслах. Потому что до этого они очень неплохо ладили и общались друг с другом почти по-человечески. Иногда ему даже казалось, что из этой поездки на побережье — якобы навестить брата Вики с его женой, хотя, если по правде, это была отчаянная попытка сохранить их собственный брак — действительно получится что-нибудь путное.

Но когда они съехали с автострады, все опять стало плохо. Насколько плохо? Да просто ужасно.

— Мы съехали с трассы у Гамбурга, так?

— Ну да.

— Дальше будет Гатлин. А до него вообще ничего не будет, — сказала Вики. — Двадцать миль. Вроде и не совсем крошечный городок. Может, остановимся там и перекусим? Или, следуя твоему всемогущему и непреклонному распорядку, мы снова не станем обедать строго до двух часов дня, как было вчера?

Берт оторвал взгляд от дороги и посмотрел на жену:

— Все, с меня хватит, Вики. По мне, так можно вот прямо сейчас развернуться и поехать домой — и сразу пойти к адвокату, с которым ты хотела увидеться. Потому что и так уже ясно: все бесполезно…

Вики смотрела прямо перед собой. С каменным выражением лица. И вдруг у нее на лице отразилось изумление и испуг.

— Берт, смотри, куда едешь…

Он снова сосредоточил внимание на дороге, и тут что-то угодило под бампер их «тандерберда». Спустя долю секунды, когда Берт только начал давить на тормоз, он почувствовал, как машина проехалась по чему-то мягкому. Сначала — передними колесами, потом — задними. Их с Вики швырнуло вперед. Автомобиль вынесло на разделительную полосу. За считанные секунды скорость упала с пятидесяти до нуля. За «тандербердом» протянулись черные полосы — след от жженой резины.

— Собака, — проговорил он. — Вики, скажи мне, что это была собака.

Ее лицо было бледно-творожного цвета.

— Мальчик. Маленький мальчик. Выскочил из зарослей кукурузы, и… мои поздравления, охотник. — Она нащупала ручку, открыла дверцу, высунулась наружу — и ее стошнило.

Берт сидел неподвижно, по-прежнему сжимая руль обеими руками. На какое-то время он вообще перестал воспринимать все вокруг — кроме густого, насыщенного запаха удобрений.

Потом он заметил, что Вики уже нет рядом. В боковое зеркало ему было видно, как жена обходит машину и приближается к бесформенному бугорку, напоминавшему кучу тряпья. Вообще-то Вики была грациозной, изящной женщиной, но сейчас она еле передвигала ноги и спотыкалась на каждом шагу.

Я человекоубийца. Да, именно так это называется. Я отвлекся и не смотрел на дорогу.

Берт заглушил двигатель и выбрался из машины. Ветер тихо шелестел среди стеблей кукурузы высотой в человеческий рост. Жутковатый был звук. Похожий на чье-то дыхание. Вики стояла над кучей тряпья на дороге и рыдала в голос.

Он был уже на полпути к Вики, как вдруг краем глаза заметил кое-что необычное. Слева, в зарослях кукурузы. Ярко-красные брызги среди зеленых стеблей. Как будто там пролили краску.

Берт остановился и присмотрелся внимательнее. В голову лезли какие-то совсем неуместные мысли (все, что угодно, лишь бы не думать о груде тряпья, которая была отнюдь не тряпьем), что вот в этом году кукуруза скорее всего уродится на славу. Сочные стебли, уже готовые дать плоды, росли аккуратными ровными рядами, тесно примыкающими один к другому. Если поглубже войти в эти тенистые заросли, можно весь день проблуждать в поисках пути назад. Но в одном месте, у самой дороги, ровный строй кукурузных стеблей был нарушен. Причем казалось, что эти стебли сломали совсем недавно. А чуть дальше, в тени… что там такое?

— Берт! — позвала Вики. — Может, все-таки подойдешь посмотреть? Ну, чтобы потом рассказать партнерам по покеру, кого ты прикончил в Небраске. Может, все-таки… — Она разрыдалась, даже не договорив. Ее тень лежала у самых ног темным густым пятном. Был почти полдень.

Берт вошел в заросли кукурузы, и над ним сразу сомкнулся прохладный сумрак. Красная краска на стеблях — это была кровь. Среди стеблей монотонно и сонно жужжали мухи: подлетали, садились, угощались и улетали прочь… может быть, сообщить другим мухам. Кровь на листьях была даже здесь, в нескольких метрах от дороги. Но ведь она не могла брызнуть так далеко? А потом Берт подошел к этой самой штуковине, которую видел с обочины. Наклонился, поднял с земли.

Ровный ряд кукурузы был нарушен и здесь. Несколько стеблей погнуто, два — отломаны подчистую. Земля притоптана. На земле — кровь. Кукуруза вновь зашелестела. Берт невольно поежился, развернулся и пошел обратно. К дороге.

Вики билась в истерике, ругалась, кричала что-то невразумительное, плакала и смеялась. Кто бы мог подумать, что все закончится как в плохой мелодраме? Он посмотрел на жену и вдруг понял, что у него нет никакого возрастного кризиса, никаких трудностей с поиском своего «я» или своего места в жизни — и никаких других модных психологических заморочек. Просто он ненавидит жену — вот и все. Он влепил ей пощечину. Как говорится, от всей души.

Вики сразу заткнулась и прижала руку к щеке, на которой уже наливались красным отметины от его пальцев.

— Тебя посадят, Берт, — мрачно проговорила она.

— Ну уж вряд ли, — ответил он и поставил к ее ногам чемодан, который нашел в зарослях кукурузы.

— Это что?

— Не знаю. Наверное, его чемодан. — Берт указал на бездыханное тело, распростертое на дороге лицом в асфальт. Совсем мальчишка. Лет тринадцать, не больше.

Старый коричневый кожаный чемодан, изрядно обтрепанный и потертый, был обмотан двумя бельевыми веревками, завязанными на бантик. Вики хотела развязать веревки, но увидела кровь, пропитавшую узлы, и быстро убрала руку.

Берт встал на колени и осторожно перевернул тело на спину.

— Не буду смотреть. Не хочу, — сказала Вики, но все равно посмотрела. И опять закричала, встретившись взглядом с широко распахнутыми глазами мертвого мальчика. Его чумазое лицо искажала гримаса ужаса. У него было перерезано горло.

Вики покачнулась. Берт поднялся и обхватил жену обеими руками.

— Только не падай в обморок, — попросил он очень тихо. — Слышишь, Вики? Не падай в обморок.

Он повторял это снова и снова, пока Вики не начала успокаиваться. Она тоже обняла мужа и прижалась к нему. Сейчас они были похожи на двух танцоров — под полуденным солнцем, на заброшенной дороге, над телом мертвого мальчика.

— Вики?

— Что? — пробормотала она, уткнувшись ему в плечо.

— Сходи к машине, достань ключи из замка зажигания, положи их в карман. Возьми с заднего сиденья одеяло. И мое ружье. И принеси все сюда.

— И ружье тоже?

— Ему перерезали горло. Может, тот, кто его убил, до сих пор где-то рядом. Может, он наблюдает за нами.

Она вскинула голову и испуганно осмотрелась. По обеим сторонам дороги простирались бескрайние кукурузные поля.

— Скорее всего он ушел. Но я не хочу рисковать. Давай. Иди.

Вики медленно пошла к машине неестественной, напряженной походкой. Тень скользила за ней темным пятном под ногами, словно привязчивый ручной зверек, который в это время суток всегда старается держаться поближе к хозяину. Берт присел на корточки рядом с телом мальчишки. Самый обыкновенный мальчишка, без особых примет. Да, он попал под машину. Но не машина перерезала ему горло. Разрез был рваный, сделанный неловко и неумело, — человек, прикончивший мальчика, явно не обучался у армейских сержантов тонкостям рукопашного боя, — но в итоге удар все равно оказался смертельным. Последние тридцать шагов из зарослей кукурузы мальчик либо пробежал сам, либо его — уже мертвого или смертельно раненного — попросту вытолкнули на дорогу, где его сбил Берт Робсон на своем «тандерберде». Если тогда мальчик был еще жив, он все равно не продержался бы и тридцати секунд.

Вики легонько похлопала Берта по плечу, и он буквально подпрыгнул от неожиданности.

Она стояла у него за спиной, старательно отводя глаза в сторону. Через левую руку перекинуто плотное армейское одеяло, а в правой — зачехленное помповое ружье. Берт взял одеяло и, расстелив на дороге, перекатил на него тело мальчика. Вики болезненно застонала.

— Ты там как, держишься? — Он взглянул на нее. — Вики!

— Держусь, — сдавленным голосом проговорила она.

Берт накинул края одеяла на тело, сгреб жуткий сверток в охапку и кое-как поднял с земли. Тело было тяжелым, оно перегнулось и чуть не выскользнуло у него из рук. Берт прижал его к себе крепче, и они с Вики вернулись к машине.

— Открой багажник, — прохрипел он.

Багажник был полон: чемоданы, сувениры, дорожные сумки. Вики пришлось переставить почти все на заднее сиденье, чтобы освободить место. Берт положил тело мальчика внутрь, захлопнул крышку и с облегчением вздохнул.

Вики стояла у водительской дверцы, по-прежнему сжимая в руках зачехленное ружье.

— Клади на место и садись в машину.

Берт взглянул на часы: прошло всего пятнадцать минут. А казалось, целая вечность.

— А чемодан? — спросила Вики.

Берт вернулся туда, где стоял чемодан. Прямо на белой разделительной полосе, словно центр композиции на какой-нибудь импрессионистской картине. Он поднял чемодан за потертую ручку и настороженно замер. У него было стойкое ощущение, что за ним наблюдают. Раньше он только читал о таких ощущениях, по большей части в дешевых бульварных романах, и не верил, что так бывает на самом деле. Но теперь он поверил. Ему казалось, что там, среди зарослей кукурузы, скрывались люди. Возможно, много людей. И они бесстрастно оценивали обстановку, пытаясь прикинуть, успеет ли женщина расчехлить ружье и открыть огонь, прежде чем они схватят Берта, утащат в сумрак среди стеблей и перережут ему горло…

С бешено бьющимся сердцем он добежал до машины, выдернул ключи из замка багажника и забрался на водительское сиденье.

Вики снова расплакалась. Берт завел двигатель и поддал газу. Не прошло и минуты, как страшное место осталось далеко позади.

— Какой там, ты говорила, следующий городок? — спросил он.

— Сейчас. — Она снова склонилась над атласом автодорог. — Гатлин. Мы будем там минут через десять.

— Надеюсь, там есть полицейский участок… Большой городок?

— Небольшой. Просто точка на карте.

— Ну, может, там будет хотя бы констебль.

Какое-то время они ехали молча. Проехали мимо силосной башни, по левую сторону дороги. А кроме башни, не было вообще ничего. Сплошная кукуруза. На дороге — и на их полосе, и на встречной — ни единого автомобиля. Ни легковушек, ни грузовиков.

— Слушай, Вики, а после того как мы съехали с автотрассы, нам попадались автомобили?

Она на секунду задумалась.

— Была одна легковая машина. И трактор. На том перекрестке.

— Нет. На этой дороге. Шоссе номер 17.

— Нет. На этой дороге — нет.

Раньше она бы не ограничилась столь лаконичным ответом. Это было бы только вступление к очередному язвительному замечанию. Но сейчас Вики просто смотрела в окно, прямо перед собой, на дорогу и бесконечные белые штрихи разделительной полосы.

— Вики, может, откроешь его чемодан?

— Думаешь, надо?

— Не знаю. Наверное.

Пока Вики возилась с узлами (при этом выражение ее лица было специфическим: вроде бы безучастным и совершенно пустым, но с напряженно поджатыми губами; точно такое же лицо — Берт хорошо это помнил — всегда было у его мамы, когда та потрошила цыпленка к воскресному обеду), он опять включил радио.

На волне легкой музыки, которую они слушали раньше, шли сплошные помехи. Берт принялся крутить ручку настройки. Какая-то сельскохозяйственная программа. Вести с полей. Бак Оуэнс. Тэмми Уайнетт. Звук едва пробивался сквозь помехи. А потом, уже в самом конце шкалы, из динамика неожиданно вырвалось одно-единственное слово — причем так громко и четко, словно тот, кто его произнес, сидел прямо здесь, за решеткой динамика на приборной доске.

— ИСКУПЛЕНИЕ! — проревел голос.

Берт тихо крякнул от неожиданности. Вики вздрогнула.

— МЫ СПАСЕМСЯ ЛИШЬ КРОВЬЮ АГНЦА! — прогрохотал голос, и Берт поспешно убавил звук. Станция явно была где-то рядом. Совсем близко… да вот же она. Паукообразное сооружение прямо на горизонте, над морем кукурузных стеблей. Красная тренога на фоне голубого неба. Радиомачта.

— Искупление — вот наш путь, братья и сестры, — продолжал голос в динамике, но теперь он звучал не так громко и не бил по ушам. На заднем плане, вдали от микрофона, приглушенный хор голосов отозвался: «Аминь». — Кое-кто убежден, что возможно пройти путями мирскими — и не запятнать свою душу грехом, коим полнится мир. Но разве тому учит нас слово Божье?

Вдали от микрофона, но все равно громко: «Нет!»

— СВЯТЫЙ БОЖЕ! — снова возвысил голос проповедник. Теперь его речь наполнилась мощной пульсацией, в которой был некий захватывающий драйв, почти как в ритмах рок-н-ролла. — Когда же уразумеют они, что путь греха ведет к смерти? Когда они уразумеют, что за все надо платить и возмездие ждет по ту сторону? Иисус сказал: «В доме Отца Моего обителей много». Но нет в нем обители для блудодеев. Нет в нем обители для завистников. Нет обители для осквернителей кукурузы. Нет обители для мужеложцев. Нет обители…

Вики выключила радио.

— Иначе меня сейчас точно стошнит.

— Что он сказал? — спросил Берт. — Что-то про кукурузу.

— Не знаю, не слышала. — Вики занялась вторым узлом.

— Он что-то сказал про кукурузу. Точно сказал, я слышал.

— Готово! — воскликнула Вики и открыла чемодан, лежавший у нее на коленях.

Они проехали указатель: ГАТЛИН. 5 МИЛЬ. ВОДИТЕЛЬ, БУДЬ ОСТОРОЖЕН. ПОБЕРЕГИ НАШИХ ДЕТЕЙ. Указатель, установленный в свое время членами ордена лосей[49], был изрешечен пулями 22-го калибра.

— Носки, — принялась перечислять Вики. — Две пары брюк… рубашка… ремень… галстук-ленточка с… Кто это, не знаешь? — Она показала ему облупившуюся позолоченную застежку для галстука с портретом какого-то ковбоя.

Берт посмотрел на застежку.

— По-моему, Хопалонг Кэссиди[50].

— Ага. — Вики положила галстук с застежкой обратно в чемодан и снова расплакалась.

Помолчав пару секунд, Берт спросил:

— А ты не заметила ничего странного в этой проповеди по радио?

— Нет. Я еще в детстве наслушалась этого бреда. На всю оставшуюся жизнь. Я же тебе рассказывала.

— А тебе не показалось, что у него слишком уж молодой голос? У проповедника?

Она невесело рассмеялась:

— Да, молодой. Ну и что? Может, это подросток. А может, и вовсе ребенок. В том-то и ужас. Им с малых лет промывают мозги, пока они еще гибкие и податливые. Те, кто их обрабатывает, они знают, как сыграть на чувствах, и мастерски давят на психику. Ты бы послушал эти «выездные проповеди», на которые меня таскали родители… ну, где меня «спасали». Ладно, давай вспоминать. Вот, к примеру, малышка Гортензия, Поющее чудо. Ей было восемь. Она пела на улицах «Только под рукой Всевышнего», а ее папаша со шляпой обходил зрителей и говорил всем и каждому: «Не скупитесь, давайте больше, не покиньте в нужде дитя Божие». Потом был еще Норман Стонтон. Этакий маленький лорд Фаунтлерой в пиджачке и коротких штанишках. Прочил всем вечные муки и адское пламя. Ему было семь лет.

Берт недоверчиво покачал головой, и Вики кивнула: мол, она не врет.

— И если бы их было всего двое! Но их было много, таких вот детей. Они хорошо привлекали публику и пользовались успехом. — Последнюю фразу Вики проговорила, скривившись от отвращения. — Руби Стэмпнелл. Десятилетняя знахарка. Лечила молитвами и наложением рук. Сестрички Грейс. Они выходили на публику с нимбами из фольги и… ой!

— Что там? — Берт резко повернул голову и взглянул на вещицу в руках у жены. Вики достала ее, не глядя, с самого дна чемодана. Берт наклонился пониже — хотел рассмотреть, что там такое. Вики без слов отдала эту штуку ему.

Это было распятие с крестом из перекрученных кукурузных листьев, когда-то зеленых, а теперь высохших и пожелтевших. Толстыми нитками, сплетенными из кукурузных рылец, к кресту был привязан стержень маленького кукурузного початка. Большая часть зерен аккуратно вынута — наверное, их выковыривали по одному крошечным перочинным ножом. Оставшиеся зернышки образовали грубое изображение распятой фигуры в виде «мозаичного» барельефа. Глаза — желтые зерна с продольными надрезами зрачков. Раскинутые руки. Над головой у фигуры — четыре буквы: INRI[51].

— Мастерски сделано, — сказал Берт.

— Мерзкая вещица, отвратительная, — напряженно проговорила Вики. — Выброси.

— Вики, в полиции наверняка захотят на нее посмотреть.

— Зачем?

— Ну, не знаю. Может…

— Выброси. Можешь ты выполнить мою просьбу? Я не хочу, чтобы это было в машине.

— Я пока уберу его на заднее сиденье. А как только мы доберемся до участка, сразу отдам полицейским. Даю честное слово. Хорошо?

— Да делай что хочешь! — закричала она. — Ты все равно всегда делаешь все по-своему!

Встревоженный и раздраженный, Берт зашвырнул кукурузное распятие на заднее сиденье. Оно приземлилось на стопку одежды. Глаза-зерна сосредоточенно уставились на плафон верхнего света. Берт прибавил газу. Из-под колес полетел гравий.

— Мы отдадим полицейским и тело, и чемодан, и все, что лежит в чемодане, — пообещал он жене. — И развяжемся с этой историей раз и навсегда.

Вики ему не ответила. Она разглядывала свои руки. Они проехали еще милю, и бесконечные кукурузные поля отодвинулись от дороги, уступив место фермерским домам и хозяйственным постройкам. В одном из дворов вялые, грязные куры равнодушно ковырялись в земле. На крышах амбаров — поблекшие щиты с рекламой кока-колы и жвачки. Рекламный щит у дороги: ЛИШЬ БЛАГОДАТИЮ ИИСУСА СПАСЕМСЯ. Кафе с автозаправкой. Но Берт решил туда не заезжать. Подумал, что лучше добраться до центра. Если в этом местечке вообще имелся центр. Если нет, тогда можно будет вернуться на автозаправку. И только когда он проехал кафе, до него вдруг дошло, что на стоянке перед входом не было ни единой машины, если не считать старого замызганного пикапа, у которого, как ему показалось, были спущены шины.

Вики вдруг рассмеялась — резко, пронзительно. Как подумал Берт, она опять была на грани истерики.

— Чего смешного?

— Да указатели, — выдавила она, икая и задыхаясь. — Ты их вообще видишь? Читаешь? Эти штаты не зря называют Библейским поясом. Те, кто придумал такое название, не шутили. О Господи! Очередное божественное откровение. — Она опять рассмеялась все тем же надрывным истеричным смехом и зажала рот обеими руками.

На каждом из указателей, закрепленных на побеленных столбах вдоль дороги, было написано по одному слову. Столбы стояли через равные интервалы примерно в восемьдесят футов, причем, судя по облезлой побелке, стояли довольно давно. Слова, если читать их подряд, складывались в предложение. Берт прочел:

СТОЛП… ОБЛАЧНЫЙ… ДНЕМ… И… СТОЛП… ОГНЕННЫЙ… НОЧЬЮ.

— Кое-что они явно забыли. — Вики опять хохотнула, не в силах сдержаться.

— Что забыли? — нахмурился Берт.

— Добавить в конце: «Бирма шейв»[52]. — Она прикусила кулак, чтобы сдержать смех, но истерическое хихиканье все равно пробилось наружу, словно шипучие пузырьки имбирного эля.

— Вики, ты хорошо себя чувствуешь?

— Пока не очень. Но мне сразу же станет лучше, когда мы доберемся до грешной солнечной Калифорнии, за тысячу миль отсюда. И чтобы между нами и Небраской были Скалистые горы.

Они проехали еще одну серию рекламных щитов.

ВОЗЬМИТЕ… СИЕ… И… ЕШЬТЕ… СКАЗАЛ… ГОСПОДЬ.

Берт сам не знал, почему эта фраза вызвала у него стойкую ассоциацию с кукурузой. Кажется, эти слова произносят священники, когда совершают таинство причастия. Но Берт не смог вспомнить точно — слишком давно не был в церкви. Впрочем, он бы не удивился, если бы ему сказали, что в здешних краях вместо облаток используют кукурузные хлебцы. Он хотел поделиться своими мыслями с Вики, но передумал.

Они поднялись на вершину холма, откуда открывался вид на Гатлин — маленький городок в три квартала, похожий на декорацию из фильма о Великой депрессии.

— Там наверняка есть констебль, — сказал Берт и вдруг удивился, почему при одном только взгляде на этот крошечный захолустный городишко, дремлющий под полуденным солнцем, его сердце сжалось от страха.

Они проехали знак ограничения скорости. Не больше тридцати миль в час. Еще один знак, весь в струпьях ржавчины: ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В ГАТЛИН, ЛУЧШИЙ ГОРОДОК ВО ВСЕМ ШТАТЕ НЕБРАСКА — И НА ВСЕМ БЕЛОМ СВЕТЕ! НАСЕЛЕНИЕ 4531.

Вдоль дороги росли пропыленные вязы, большинство — явно больные.

Они проехали мимо склада пиломатериалов. Потом была автозаправка. Таблички с расценками и информацией вяло покачивались под горячим полуденным ветерком: ОБЫЧН. 35,9, ОЧИЩ. 38,9. ВОДИТЕЛИ ГРУЗОВИКОВ! ДИЗЕЛЬНОЕ ТОПЛИВО — С ДРУГОЙ СТОРОНЫ.

Миновав два перекрестка, улицу Вязов и Березовую, они подъехали к городской площади. Все жилые дома в городке были деревянными, с застекленными верандами. Строгие, функциональные постройки. Без украшений и архитектурных изысков. Заброшенные лужайки с пожелтевшей, пожухлой травой. На Кленовой улице им повстречалась дворняга — она медленно вышла прямо на середину улицы, пару секунд постояла, глядя в их сторону, а потом улеглась на проезжей части, положив морду на лапы.

— Остановись, — сказала Вики, — прямо здесь остановись.

Берт послушно подъехал к обочине.

— Разворачивайся, и поедем назад. Отвезем тело в Гранд-Айленд. Это не так уж и далеко. В общем, поехали.

— Вики, что случилось?

— А то ты не знаешь! — В ее голосе явственно зазвучали визгливые нотки. — В этом городе никого нет. Кроме нас с тобой — ни единой живой души. Ты сам разве не чувствуешь?

Да, он что-то такое почувствовал и до сих пор не избавился от этого ощущения. Но…

— Это просто так кажется, — сказал Берт. — Тихое, провинциальное местечко. Делать особенно нечего, все сидят по домам. Или, может, они все на площади. На распродаже домашней выпечки или на розыгрыше лотереи.

— Здесь никого нет, — проговорила она с нажимом, выделяя каждое слово. — Ты видел ту автозаправку?

— Рядом со складом? Конечно, видел. И что?

Берт отвечал машинально, думая о своем. В кроне ближайшего вяза стрекотали цикады. Пахло засохшими розами, кукурузой и, разумеется, удобрениями. В первый раз за все время их путешествия они с Вики свернули с автомагистрали — и вот приехали в этот маленький городок в штате Небраска, где Берт еще никогда не бывал (хотя несколько раз пролетал над ним на самолете). Действительно странное место. Что-то в нем не так. И в то же время это самый обыкновенный провинциальный городок. Если проехать чуть дальше, там наверняка будет аптека с питьевым фонтанчиком с содовой, и кинотеатр под названием «Киноклуб», и школа имени Джона Кеннеди.

— Берт, там указаны цены. Тридцать пять девяносто — обычный бензин, тридцать восемь девяносто — очищенный. Когда ты в последний раз видел такие цены?

— Ну, года четыре назад, — признался он. — Но, Вики…

— Мы почти в центре, Берт, и не видели ни единой машины! Вообще ни одной!

— До Гранд-Айленда — семьдесят миль. Если мы привезем тело туда, это будет выглядеть странно по меньшей мере.

— Мне все равно, как это будет выглядеть!

— Слушай, давай хотя бы доедем до здания здешней администрации и…

— Нет!

Ну все, началось. Вот вам вкратце ответ на вопрос, почему разваливается брак: «Нет. Ни за что. Никогда. Позеленею и сдохну, но добьюсь, чтобы все вышло по-моему».

— Вики…

— Уедем отсюда. Немедленно. Мне здесь не нравится, Берт.

— Вики, послушай меня…

— Разворачивайся, и поедем.

— Вики, можешь ты пару минут помолчать и послушать?

— Я помолчу и послушаю на обратном пути. Все, поехали.

— У нас в багажнике мертвый ребенок! — заорал он ей в лицо и не без удовольствия отметил, как она вздрогнула и поникла. Он продолжил уже не так громко, но все-таки на повышенных тонах: — Ему перерезали горло, а потом вытолкнули на дорогу, где я его сбил. И теперь я собираюсь найти полицейский участок, или городскую управу, или что еще у них тут есть, я не знаю, и сообщить о случившемся. Если тебе так хочется вернуться на трассу, иди пешком. Я тебя подхвачу на обратном пути. Делай что хочешь. Только не говори мне, чтобы я развернулся и ехал семьдесят миль до Гранд-Айленда, как будто у нас в багажнике не мертвый ребенок, а куча мусора. Он был чьим-то сыном, и мать лишилась ребенка, и мы должны сообщить обо всем куда следует, пока убийца не ушел далеко и его можно поймать.

— Ты скотина, — расплакалась Вики. — Как я живу с тобой, не понимаю!

— Я тоже не понимаю. Давно не понимаю. Но это можно исправить, Вики.

Он отъехал от тротуара. Дворняга, лежавшая на дороге, на миг подняла голову и вновь опустила ее на лапы.

До площади оставалось проехать всего полквартала. На пересечении с улицей Радости Главная улица разделялась на две дорожки, огибавшие лужайку с маленьким сквером и летней эстрадой посередине. Собственно, это и была центральная площадь. На другом конце сквера, там, где Главная улица снова сливалась в одну дорогу, стояли два дома, более или менее похожие на административные здания. Берт разглядел надпись над входом в одно из них: ГАТЛИНСКАЯ ГОРОДСКАЯ УПРАВА.

— Ну вот, — сказал он.

Вики не сказала вообще ничего.

Берт остановил машину примерно в центре площади. Перед входом в закусочную «Гриль-бар «Гатлин»».

— Ты куда? — встревожилась Вики, когда Берт открыл дверцу.

— Попробую выяснить, где все. Видишь, табличка в окне. «Открыто».

— Но ты же не оставишь меня здесь одну.

— Ну так пойдем вместе. Кто тебе мешает?

Вики открыла дверцу и выбралась из салона. Он увидел, какое бледное у нее лицо, и на мгновение ощутил к ней жалость. Безысходную жалость.

— Слышишь? — спросила жена.

— Что?

— Ничего. Ни машин. Ни людей. Ни тракторов. Ничего.

А потом откуда-то со стороны соседнего квартала донесся звонкий и радостный детский смех.

— Я слышу, как смеются дети, — сказал Берт. — А ты разве нет?

Вики встревоженно посмотрела на мужа.

Он открыл дверь закусочной и вошел в сухую и душную тишину. Толстый слой пыли на полу. Потускневшие хромированные покрытия. Неподвижные вентиляторы под потолком. Пустые столики. Пустые табуреты у барной стойки. Но зеркало позади стойки разбито. И что-то еще… что-то явно не так… через пару секунд Берт сообразил, что именно. Все пивные краны были отломаны и лежали на стойке, словно оригинальные сувениры для раздачи гостям на празднике.

— Ну да. Спроси у кого-нибудь… — В голосе Вики сквозило натужное веселье на грани срыва. — Прошу прощения, сэр, вы не подскажете…

— Помолчи! — рявкнул Берт, но как-то тускло, без всякого выражения. Они стояли прямо напротив большого окна, в пропыленном луче яркого света, и у Берта снова возникло тревожное ощущение, что за ними наблюдают. Он подумал о мертвом мальчике в багажнике. Подумал о звонком смехе детишек. В голове почему-то крутилось одно: Вслепую, вслепую, вслепую.

Его взгляд скользил по пожелтевшим картонкам, приколотым кнопками к стене за стойкой: ЧИЗБУРГЕР 35 центов. ЛУЧШИЙ В МИРЕ КОФЕ 10 центов. КЛУБНИЧНЫЙ ПИРОГ С РЕВЕНЕМ 25 центов. БЛЮДО ДНЯ: ВЕТЧИНА С СОУСОМ «ВЫРВИ-ГЛАЗ» И КАРТОФЕЛЬНОЕ ПЮРЕ 80 центов.

Когда он в последний раз видел такие цены?

Ответ на невысказанный вопрос подсказала Вики.

— Вот, смотри! — Она ткнула в календарь на стене. — Свежайшие блюда двенадцатилетней давности! — Она рассмеялась с наигранной веселостью.

Берт подошел поближе, чтобы как следует рассмотреть календарь. На картинке были изображены два мальчика, купавшиеся в пруду, и забавный щенок, уносивший в зубах их одежду. Под картинкой шла подпись: ГАТЛИНСКИЙ МАСТЕРОВОЙ. ПИЛОМАТЕРИАЛЫ И СКОБЯНЫЕ ТОВАРЫ. ВЫ ЛОМАЕТЕ, МЫ ПОЧИНЯЕМ. Месяц — август. Год — 1964.

— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Но я уверен…

— Ты уверен! — взбеленилась Вики. — Конечно, уверен! Кто бы сомневался! Вот что меня в тебе бесит, Берт, — ты всегда и во всем уверен!

Он пошел к выходу, и Вики бросилась следом за ним:

— Ты куда?

— В городскую управу.

— Берт, ну почему ты такой упрямый? Ты же сам видишь: здесь что-то не так. И все равно не желаешь признать очевидное.

— Я не упрямый. Просто хочу поскорее избавиться от того, что в багажнике.

Они вышли на улицу, и Берт вновь поразился тому, как здесь тихо. Ни единого звука. И запах… Да, запах. Про него как-то не вспоминаешь, когда мажешь маслом только что сваренную кукурузу, посыпаешь ее солью, откусываешь и жуешь. Но вот же он, тот самый запах, в котором слились солнце, дождь, всевозможные химические удобрения и хорошая порция экологически чистого навоза. Хотя здесь он чуть-чуть отличался от запаха унавоженной земли, каким Берт его помнил из детства. (Он вырос в деревне, на севере штата Нью-Йорк.) Да, органические удобрения — это тебе не душистые ландыши, но в середине весны, ранним вечером, когда теплый ветер доносил запах навоза со свежевспаханных полей, на душе становилось тепло и уютно, и ты вдруг очень отчетливо понимал, что зима наконец-то ушла и уже не вернется, и впереди будет лето, и учиться осталось всего ничего, месяца полтора-два, а потом школу закроют на летние каникулы, самые длинные в году. Для Берта запах навоза — прямо скажем, не самый благоуханный — навсегда связан с другими запахами весны, по-настоящему приятными и ароматными: тимофеевки, клевера, свежей земли, алтея и кизила.

Но здесь они удобряют как-то по-другому, подумал он. Запах очень похожий, но не совсем тот же. Был в нем какой-то сладковатый привкус. Тошнотворный дух смерти. Как бывший санитар на войне во Вьетнаме, Берт хорошо знал этот запах.

Вики сидела в машине, пристально глядя на кукурузное распятие, лежавшее у нее на коленях. Берту это не понравилось.

— Убери эту штуку подальше, — сказал он.

— Нет. — Вики даже не подняла голову. — У тебя свои игры, а у меня — свои.

Берт завел мотор и проехал немного вперед, до угла, где неработающий подвесной светофор тихонько покачивался на ветру. Слева стояла аккуратная белая церквушка. Трава на лужайке была пострижена. Вдоль дорожки, ведущей к крыльцу, росли ухоженные цветы. Берт остановился.

— Что ты делаешь?

— Хочу зайти в церковь, — ответил Берт. — Похоже, это единственное место в городе, не покрытое вековой пылью. И посмотри на доску объявлений. Там расписание воскресных проповедей.

Вики взглянула на объявление под стеклом: ГНЕВ И МИЛОСТЬ ТОГО, КТО ПРОХОДИТ В ПОЛЯХ.

Внизу была дата: 27 июля 1976 года. Прошлое воскресенье.

Берт заглушил двигатель и сказал:

— Тот, Кто Проходит в Полях. Надо думать, одно из девяти тысяч имен Господних, принятых исключительно на территории штата Небраска. Ты идешь?

Вики даже не улыбнулась.

— Я никуда не пойду.

— Ладно, как скажешь.

— Я не была в церкви, с тех пор как сбежала из дома. Я не хочу заходить ни в какую церковь. И уж тем более в эту церковь в этом городке. Мне страшно, Берт. Неужели ты не понимаешь? Давай уедем.

— Я всего на минутку.

— У меня есть ключи от машины. Если ты не вернешься через пять минут, я уеду сама. Без тебя.

— Нет, погоди…

— Я уеду сама. Да, Берт, уеду. Если только ты не отберешь ключи силой. Ты на это способен, я знаю.

— Но ты уверена, что до этого не дойдет.

— Думаю, не дойдет.

Ее сумочка лежала на сиденье между ними. Берт быстро схватил ее. Вики вскрикнула и попыталась ухватиться за ремешок, но Берт отвел руку подальше, и Вики не дотянулась. Он не стал рыться в сумке, а просто открыл ее, перевернул и вытряхнул все на сиденье. Салфетки, косметика, мелкие монетки, смятые листочки со списками покупок, ключи от машины. Вики хотела их перехватить, но Берт вновь ее опередил: забрал ключи и спрятал в карман.

— Зачем ты так? — Вики расплакалась. — Отдай!

Он недобро усмехнулся:

— Не отдам.

— Берт, пожалуйста! Мне страшно! — Она протянула руку, умоляюще глядя на мужа.

— Ты бы подождала две минуты и решила, что этого более чем достаточно.

— Нет, я бы…

— А потом ты бы уехала и еще посмеялась бы: «Так ему, дураку, и надо. Будет знать, как со мной спорить!» Это же твой главный принцип семейной жизни: «Все должно быть по-моему, а если Берт не согласен, то сам дурак. Будет знать, как со мной спорить».

Он вышел из машины.

— Берт, пожалуйста… — умоляюще проговорила она, передвинувшись на водительское место. — Послушай… я знаю… можно же позвонить по телефону… Давай уедем из этого города! И позвоним из первого же автомата, который попадется по пути… У меня много мелочи. Просто ведь можно же что-то придумать… Не оставляй меня, Берт. Не оставляй меня одну!

Он захлопнул дверцу, привалился к машине, крепко зажмурился и пару секунд постоял, давя на глаза большими пальцами. Вики стучала кулаками в боковое стекло и выкрикивала его имя. М-да… Его женушка произведет неизгладимое впечатление на представителей местных властей, когда он наконец-то разыщет кого-нибудь, кто заберет тело мальчика. Поистине неизгладимое впечатление.

Он развернулся и направился по мощеной дорожке к входу в церковь. Минуты две-три, не больше. Он просто заглянет — и сразу назад. Вполне вероятно, что церковь и вовсе закрыта.

Но двери открылись, бесшумно и плавно, на хорошо смазанных петлях («Смазанных с трепетным благоговением», — почему-то подумал Берт, и ему стало смешно), и он вошел в притвор, где было сумрачно и прохладно. Даже, наверное, холодновато. Глаза не сразу привыкли к полумраку.

Берт осмотрелся. Первое, на что упал взгляд, — пыльные деревянные буквы, сваленные кучей в дальнем углу. Он подошел поближе рассмотреть их, из чистого любопытства. С виду они казались такими же старыми и заброшенными, как и календарь на стене в гриль-баре, в отличие от остального убранства церкви, где было чисто и прибрано. Каждая буква — высотой фута в два. Очевидно, когда-то они составляли целую фразу. Берт разложил их на ковре — букв было шестнадцать — и попытался составить что-то осмысленное. ГОРОД ЕЛКА БИТА ВЬЦ.

Нет, явно не то. ДВЕРЬ ИКОТА БОГ ЦЛА. Опять полный бред. И вообще, хватит страдать идиотизмом. Пока он тут занимается глупостями, переставляя буковки, Вики сходит с ума в машине. Берт уже собирался уйти, как вдруг его осенило. Он же в церкви! Конечно! Он быстро составил слово ЦЕРКОВЬ. А из оставшихся букв через две-три попытки сложилось слово БЛАГОДАТИ. Ну да! Конечно! Ведь есть же такая баптистская церковь! Видимо, раньше здесь была надпись над входом. А потом ее сняли, буквы свалили в углу, стену покрасили заново, и от прежней надписи теперь и следа не осталось.

Но почему?

Ответ напрашивался сам собой: потому что здесь больше нет никакой баптистской церкви. А есть другая… Вот только какая? Берт невольно поежился. Почему-то этот простой вопрос отозвался в его душе смутным страхом. Он быстро поднялся, отряхивая руки от пыли. Ну подумаешь, сняли надпись над входом! И что с того? Может, здесь теперь филиал церкви «Что тут у нас происходит» короля юмора Флипа Уилсона[53].

Кстати, хороший вопрос: что тут у них происходит?

Берт решил не ломать себе голову над ответом и открыл дверь, ведущую из притвора в помещение самого храма. Оказавшись внутри, он взглянул в сторону нефа, и его сердце сжалось от страха. Он нервно втянул носом воздух, и в многозначительной сумрачной тишине его вдох прозвучал как-то уж слишком громко.

Почти всю стену за кафедрой занимало огромное изображение Христа. Берт подумал: «Вики бы точно сейчас заорала как резаная и забилась в истерике».

Христос ухмылялся — этакой хитроватой ухмылкой. Его широко распахнутые глаза неприятно напоминали глаза Лона Чейни в «Призраке оперы». В больших черных зрачках пылал огонь, в котором горели какие-то люди (предположительно грешники). Но самое странное — у Христа были зеленые волосы, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении молодыми кукурузными побегами. Нарисовано грубо, но впечатление производит убийственное. Словно картинка из комикса, сделанного одаренным ребенком, — ветхозаветный, а то и вовсе языческий Христос, не наставляющий свою паству, а ведущий ее на заклание.

По левую руку, между кафедрой и первым рядом церковных скамеек, стоял орган, и поначалу Берт даже не понял, что с ним не так. Он подошел ближе и с ужасом обнаружил, что клавиши выдраны, клапаны раскурочены… а трубы забиты сухими кукурузными листьями. Над органом висела табличка, написанная от руки аккуратными печатными буквами: НЕ СОТВОРИ ИНОЙ МУЗЫКИ, КРОМЕ КАК РЕЧЬЮ, ДАННОЙ НАМ ГОСПОДОМ, — СКАЗАЛ ИИСУС.

Вики была права. Здесь явно творятся какие-то странные — страшные — вещи. Берт подумал, что, может быть, стоит немедленно вернуться в машину и уехать из этого города как можно скорее, и черт с ней, с городской управой. Но ему не хотелось сдаваться так быстро. «Давай уж начистоту, — сказал он себе. — Тебе просто хочется, чтобы она там сходила с ума и мучилась по полной программе, прежде чем ты вернешься и признаешь ее правоту».

Он решил, что еще чуть-чуть — и он вернется.

А пока все же посмотрит, что здесь и как.

Берт направился к кафедре, размышляя примерно в таком ключе: Гатлин располагается у дороги, а значит, сюда постоянно кто-то заезжает. У здешних жителей наверняка есть родственники и друзья в соседних городках. Полиция штата должна время от времени патрулировать город. А инспектора из компании по энергосбыту? Светофор не работал. Если бы в городе в течение двенадцати лет не было электричества, уж кто-то бы это заметил, правильно? Отсюда вывод: ничего страшного в Гатлине произойти не могло. Бояться нечего.

Но его все равно пробирал озноб.

Берт поднялся на возвышение, где стояла кафедра — четыре ступеньки, застеленные ковром, — и окинул взглядом пустые скамьи, тускло мерцавшие в полумраке. Он буквально физически ощущал, как ему в спину впивается взгляд жутких, явно не христианских глаз.

На аналое лежала толстенная Библия, открытая на тридцать восьмой главе Книги Иова. Берт прочел: «Господь отвечал Иову из бури и сказал: Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?.. Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь». Господь. Тот, Кто Проходит в Полях. Скажи, если знаешь. И прими благодать кукурузы.

Он принялся лихорадочно перелистывать Библию. Страницы сухо зашелестели в тишине пустой церкви — наверное, так перешептывались бы привидения, если бы они существовали. Хотя, когда попадаешь в подобное место, очень просто поверить и в привидения, и вообще в любую чертовщину. Из Библии были вырезаны целые куски. В основном — из Нового Завета. Кто-то изрядно подправил старого доброго короля Якова с помощью ножниц.

Но Ветхий Завет остался нетронутым.

Берт уже собирался спуститься с кафедры, как вдруг заметил еще одну книгу на нижней полке. Должно быть, в ней записаны даты венчаний, конфирмаций и похорон.

Берт взял книгу в руки и невольно поморщился, прочитав надпись, неумело выдавленную на обложке позолоченными буквами: И СКАЗАЛ ГОСПОДЬ: «И ДА СРЕЖУТ ПОД КОРЕНЬ НЕПРАВЕДНЫХ И УДОБРЯТ ЗЕМЛЮ, ДАБЫ ВНОВЬ ДАЛА ВСХОДЫ».

У них тут, похоже, все мысли в одном направлении, и Берт уже вроде бы понял — в каком, но ему это было нисколько не интересно.

Он открыл книгу на первой разлинованной странице. Сразу видно, что записи делал ребенок. Где-то чернила стирали специальной резинкой, чтобы исправить ошибки. Ошибок, кстати, не было. Но буквы были большие, по-детски нескладные. Скорее нарисованные, чем написанные. Берт начал читать с первой страницы:

Хмурясь, Берт пролистал всю книгу. Ближе к концу вторая колонка с датами резко и окончательно обрывалась:

Последняя запись: «Руфь Клоусон (Сандра) 30 апреля 1961». Берт еще раз заглянул под кафедру и увидел на нижней полке еще две книги. На первой была та же надпись «И ДА СРЕЖУТ ПОД КОРЕНЬ НЕПРАВЕДНЫХ», а внутри — точно такие же записи в две колонки: имя и дата рождения. Сентябрь 1964 года начинался с Иова Гилмана (Клейтона), который родился 6 сентября. А дальше шла Ева Тобин: 16 июня 1965 года. Просто Ева, без второго имени в скобках.

Третья книга была чистой.

Берт задумался.

Что-то случилось здесь в 1964-м. Что-то, связанное с религией, кукурузой… и детьми.

Благослови нам, Господи Боже наш, год сей и все его урожаи, аминь.

И занесли уже жертвенный нож над агнцем… но был ли то агнец, вот в чем вопрос! Может, весь городок поразила какая-то религиозная мания? Они здесь одни, на отшибе, отрезанные от мира бесконечными полями сплошной кукурузы, шепчущей ветру свои секреты. Совершенно одни, под необъятным небесным сводом. Одни под недремлющим взором Господа, этого странного зеленоволосого Бога, Бога кукурузных посевов — такого старого, неумолимого и ненасытного. Того, Кто Проходит в Полях.

Берту вдруг стало не по себе.

Вики, хочешь, я расскажу тебе сказку? Про Амоса Дейгана, который родился 4 сентября 1945 года и получил при крещении имя Ричард? Амосом он стал в 1964-м. Амос, кстати, — нормальное ветхозаветное имя. Был такой библейский пророк. Так вот, Вики, слушай, что с ним приключилось… только не смейся… этот самый Дик Дейган и его друзья: Билли Ренфру, Джордж Кирк, Роберта Уэллс, Эдди Холлис и все остальные — вдруг преисполнились религиозного рвения и перебили своих родителей. Всех до единого. Весело, правда? Застрелили в постели, во сне. Зарезали в ванной. Отравили, повесили, выпотрошили, как цыплят… в общем, так или иначе, эти дети убили своих родителей.

Почему? Из-за кукурузы. Не знаю, может, она погибала. И они почему-то решили, что так получилось из-за людских прегрешений. Потому что все забыли о Боге и перестали приносить ему жертвы. И они взялись это исправить — прямо на поле, среди кукурузы.

И знаешь, Вики, я абсолютно уверен, что они определили себе крайний срок жизни: девятнадцать лет, и ни днем больше. Герой нашей сказки, Ричард Дейган, который потом стал Амосом… ему исполнилось девятнадцать 4 сентября 1964 года. Вторая дата в церковной книге. Дата смерти. Я думаю, его убили. Принесли в жертву на кукурузном поле. Правда, дурацкая сказка?

А теперь смотри: Рахиль Стигмен, которая до 1964-го была Донной, исполнилось девятнадцать в этом году. 21 июня, месяц назад. Моисей Ричардсон родился 29 июня. Через три дня у него день рождения. Ему исполняется девятнадцать. Как ты думаешь, что произойдет с Моисеем двадцать девятого?

Догадайся с трех раз.

Берт облизнул пересохшие губы.

И еще одно, Вики. Смотри. Иов Гилман (Клейтон) родился 6 сентября 1964 года. А потом до 16 июня 1965-го здесь, в Гатлине, никто не рождался. Перерыв в десять месяцев. Знаешь, как я это себе представляю? Они убили своих родителей. Всех до единого. Даже беременных матерей. А в октябре 1964-го одна из них забеременела. Шестнадцати- или семнадцатилетняя девчонка. Она забеременела и родила Еву. Еву. Первую женщину.

Берт принялся лихорадочно перелистывать книгу, пока снова не нашел запись о Еве Тобин. Сразу за ней шел Адам Гринлоу. 11 июля 1965-го.

Им сейчас по одиннадцать, подумал Берт, и его снова пробрал озноб. И они, может быть, прячутся где-то поблизости. Где-то здесь.

Как такое возможно, чтобы никто ничего даже не заподозрил за столько лет?! Так не бывает…

Разве что с одобрения их кукурузного Господа.

— О Боже! — прошептал Берт в глухой тишине, и в ту же секунду до него донесся автомобильный гудок. Долгий, настойчивый, непрерывный.

Берт спрыгнул с кафедры и побежал по центральному проходу. Распахнул дверь и выскочил на крыльцо, навстречу слепящему жаркому свету. Вики сидела на водительском месте, давя на клаксон обеими руками и отчаянно мотая головой. Отовсюду к машине сходились дети. С радостным смехом они размахивали топорами, ножами, обрезками труб, молотками, камнями. Маленькая девчушка с красивыми длинными золотистыми волосами — ей было лет восемь, не больше — держала в руках рукоятку домкрата. Деревенское оружие. Никаких самопалов и ружей. Берт еле сдержался, чтобы не закричать: «Кто из вас Ева? А кто Адам? Где здесь мамы? Где дочери? Где сыновья? Где отцы?»

Ответь, если знаешь.

Они выходили из боковых улиц, из сквера на площади, со школьного двора, огороженного сетчатым забором. Одни равнодушно поглядывали на Берта, застывшего на ступенях церковного крыльца. Другие толкали друг друга локтями, показывали на него пальцем и улыбались, как улыбаются дети, радостно и невинно.

Девочки были одеты в длинные коричневые платья из шерстяной пряжи и светлые, вылинявшие чепцы. Мальчики напоминали квакерских пасторов: все в одинаковых черных костюмах и широкополых шляпах. Они приближались к машине со всех сторон. Несколько человек прошли через двор бывшей баптистской церкви, совсем близко от Берта, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки.

— Ружье! — крикнул Берт. — Вики, возьми ружье!

Но она уже ничего не соображала от страха. Это было заметно даже отсюда, с церковного крыльца. К тому же Берт сомневался, что она слышит его в машине с закрытыми окнами.

Дети окружили «тандерберд», сомкнувшись. На машину со всех сторон обрушились топоры, тесаки, куски металлических труб. «Господи, неужели все это происходит на самом деле?!» — подумал Берт, не в силах сдвинуться с места, словно его вдруг разбил паралич. От борта отвалилась хромированная стрела. Фирменный знак отлетел от капота. Ножи пропороли все четыре шины. Гудок продолжал надрываться. Лобовое стекло и боковые окна сделались матовыми, непрозрачными и пошли мелкими трещинками под ударами топоров и молотков… а потом безопасное небьющееся стекло все-таки поддалось и рассыпалось мелкими осколками, брызнувшими в салон, и Берту вновь стало видно, что происходит в машине. Вики сжалась в комок на сиденье, одной рукой прикрывая лицо, а другой по-прежнему давя на клаксон. Нетерпеливые детские руки потянулись в салон, пытаясь нащупать кнопку, открывавшую замок дверцы. Вики отчаянно отбивалась. Гудок зазвучал с перебоями, а потом умолк.

Смятая, побитая дверца открылась. Дети схватили Вики и попытались вытащить наружу, но она мертвой хваткой вцепилась в руль. Кто-то из них наклонился поближе, с ножом в руке, и… и вот тут Берт наконец вышел из ступора, спрыгнул с крыльца и со всех ног рванул к машине. Один из мальчишек — лет шестнадцать, не больше — с длинными рыжими волосами, выбивавшимися из-под шляпы, обернулся к нему этак небрежно, как бы вскользь, и что-то сверкнуло в воздухе. Левая рука Берта дернулась, словно ее резко рванули назад, и на мгновение его посетила абсурдная мысль, что парень ударил его на расстоянии. А потом предплечье пронзило болью — такой внезапной и острой, что у него потемнело в глазах.

Берт с тупым удивлением взглянул на свою руку, из которой торчал складной нож, похожий на странный нарост. Рукав рубашки медленно наливался красным. Время как будто остановилось. Берт все смотрел и смотрел на свою руку и никак не мог понять, почему у него из руки вдруг вырос нож… ведь так не бывает… не может быть.

Когда он наконец поднял взгляд, парень с рыжими волосами был уже совсем рядом. Он улыбался, уверенный, что Берт никуда не денется.

— Ах ты скотина… — Голос Берта дрожал и срывался.

— Обрати свою душу и помыслы к Богу, ибо предстанешь сейчас перед Его престолом. — Парень с рыжими волосами резко выбросил руку вперед, целясь Берту в глаза.

Берт отшатнулся, вырвал нож у себя из своей руки и вонзил рыжему в горло. Хлынула кровь. Алый фонтан брызнул прямо на Берта. Рыжеволосый мальчишка с глухим булькающим звуком пошел по широкой дуге, пытаясь выдернуть нож из горла, но он засел намертво. Берт смотрел на парнишку как завороженный. Это все — не на самом деле. Это просто сон. Дурной сон. Рыжий мальчишка медленно шел по кругу и тихо хрипел. И кроме этого хрипа никаких других звуков не было. Все как будто застыло в жарком послеполуденном мареве. Другие дети стояли, в потрясенном молчании наблюдая за происходящим.

Это не по сценарию, подумал Берт в полном оцепенении. Такого в сценарии не было. Мы с Вики — были. И тот мальчик в зарослях кукурузы, который пытался спастись. Да, и он тоже. Но не эти другие. Он смотрел на детей, и внутри у него все бурлило от ярости. Ему хотелось закричать: «Что, не ждали?!»

Рыжий мальчишка издал последний, едва слышный хрип и упал на колени. Пару секунд он смотрел прямо на Берта, а потом его руки бессильно упали, выпустив рукоятку ножа, и он плашмя повалился на землю.

Среди детей, окружавших машину, пробежал тихий шелест. Как будто прежде они задержали дыхание, а теперь выдохнули, все разом. Они смотрели на Берта. Берт смотрел на них. Смотрел, не осознавая происходящее… и только потом до него дошло, что Вики уже нет в машине. Ее вообще нигде нет.

— Где она? — спросил он. — Что вы с ней сделали?

Один из мальчишек приставил к горлу испачканный кровью охотничий нож, выразительно чиркнул им в воздухе и ухмыльнулся. Это и было ответом.

Откуда-то из задних рядов донесся тихий голос юноши постарше:

— Взять его.

Мальчишки угрожающе двинулись на Берта. Он принялся отступать. Они прибавили шаг. Он тоже ускорился. Черт, ему бы ружье! Но до него не добраться. Никак. Темные тени мальчишек уже подбирались к нему по зеленой лужайке на церковном дворе… а потом Берт вышел на тротуар. Развернулся и побежал.

— Убейте его! — раздался крик у него за спиной, и дети бросились следом за ним.

Он бежал со всех ног, но все-таки видел, куда бежит. Обогнул здание городской управы — внутрь было нельзя: там его сразу загонят в угол, — и выскочил на Главную улицу, которая буквально через пару кварталов переходила в шоссе, уводящее из города прочь. Если бы он послушал жену, сейчас они были бы уже далеко-далеко отсюда.

Подошвы его мокасин шлепали по асфальту. Впереди показалось еще несколько общественных зданий, в том числе «Кафе-мороженое «Гатлин»» и — кто бы сомневался! — кинотеатр «Киноклуб». На запыленной, заляпанной грязью афише еще можно было прочесть: ТОЛ О НА Э ОЙ НЕ ЕЛЕ ЭЛИ А ЕТ ТЕЙЛОР КЛЕОПА РА. За следующим перекрестком была автозаправка, город заканчивался, начинались поля кукурузы. Сплошное зеленое море стеблей по обеим сторонам дороги.

Берт бежал. Ему уже не хватало дыхания. Раненая рука разболелась не на шутку. Кровь, вытекавшая из раны, капала на асфальт. Берт на бегу вытащил из кармана носовой платок и засунул под рукав.

Он бежал. Подошвы мокасин глухо стучали по растрескавшемуся асфальту, дыхание рвалось из горла горячим скрежещущим хрипом. Рука налилась обжигающей болью. В голове билась одна-единственная едкая мысль: сможет ли он добежать до ближайшего города, хватит ли сил на то, чтобы пробежать двадцать миль по щебеночноасфальтовому проселку?

Он бежал. За спиной слышались крики и топот ног. Дети. Они нагоняли его. Они были моложе, выносливее, быстрее. Они улюлюкали и радостно перекрикивались друг с другом. Им было весело. Да уж, подумал Берт без всякой связи, это значительно веселее, чем пожар высочайшей категории сложности. Им потом будет что вспомнить.

Он бежал.

Каждый вдох отдавался в груди резкой, саднящей болью. Берт уже миновал автозаправку на самой окраине городка. Теперь у него оставался единственный выход. Единственный шанс уйти от погони и спасти свою жизнь. Дома закончились, город закончился. Осталась только дорога и зеленое море стеблей кукурузы, подступавшее к самому краю дороги с обеих сторон. Зеленые мечевидные листья тихо шелестели под ветром. Там, в глубине кукурузного поля, среди этих стеблей высотой в человеческий рост, будет прохладная тень. Там будет тень и прохлада.

Он пробежал мимо знака с надписью: ВЫ ПОКИДАЕТЕ ГАТЛИН, ЛУЧШИЙ ГОРОДОК ВО ВСЕМ ШТАТЕ НЕБРАСКА — И НА ВСЕМ БЕЛОМ СВЕТЕ! ПРИЕЗЖАЙТЕ ЕЩЕ!

«Всенепременно приеду», — мрачно подумал Берт.

Он пробежал мимо знака, как спринтер, пересекающий финишную черту, резко свернул налево, пересек дорогу и сбросил мокасины. И вот он уже в зарослях кукурузы. Шуршащие стебли сомкнулись у него за спиной. Сомкнулись над головой, словно волны зеленого моря. Принимая его. Пряча его. Он испытал несказанное облегчение — ощущение было внезапным и острым, — и в ту же секунду у него неожиданно открылось второе дыхание. Легкие, которые, казалось, сжались в тугой комок, вдруг разомкнулись, и он опять задышал.

Он бежал прямо, по тому ряду, через который вошел на поле. Бежал, задевая плечами листья, отчего те дрожали. Преодолев ярдов двадцать, свернул направо. Теперь он бежал параллельно дороге — бежал, пригнувшись, чтобы его темноволосую голову не заметили среди желтых кукурузных метелок. Стараясь запутать следы, он взял чуть правее, в сторону дороги, пересек несколько рядов, потом повернулся спиной к шоссе и принялся беспорядочно перебегать от одного ряда к другому, углубляясь все дальше и дальше в поле.

Наконец он упал на колени и прижался лбом к земле. Он слышал лишь звук своего собственного тяжелого дыхания, и в голове крутилась одна-единственная мысль: «Слава Богу, я бросил курить, слава Богу, я бросил курить, слава Богу…»

А потом он услышал голоса — дети перекрикивались между собой, а иногда и натыкались друг на друга («Эй, это мой ряд!»), — услышал и приободрился. Они были достаточно далеко слева, и, судя по всему, системы в их поисках не было никакой.

Берт вытащил из-под рукава носовой платок, которым затыкал рану, и осмотрел порез. Кровотечение вроде бы прекратилось, хотя по идее после такой интенсивной физической нагрузки кровь должна была течь и течь. Берт сложил платок и снова засунул под рукав.

Он решил отдохнуть еще пару секунд и вдруг с удивлением понял, что ему хорошо. Если не брать в расчет боль в руке, то в плане физического самочувствия он себя чувствовал просто прекрасно — наверное, впервые за несколько лет. Он словно получил хороший заряд бодрости и неожиданно нашел очень простое (пусть даже и совершенно безумное) решение, как одним махом избавиться от проблемы, над которой бился почти два года, пытаясь бороться со злобными бесами, что испортили их с Вики брак, высосав из него все соки.

Ему стало стыдно за эти мысли. Это какие-то не те мысли — совершенно неправильные. Его жизнь в опасности. Жену увели неизвестно куда. Может, ее уже нет в живых. Берт попытался представить лицо Вики, чтобы прогнать это странное, неуместное ощущение радостной легкости, но у него ничего не вышло. Вместо лица жены перед глазами встал образ рыжеволосого парня с ножом, вонзенным в горло.

Берт только теперь ощутил аромат созревающей кукурузы. Он был везде, этот запах. Ветер, качавший верхушки стеблей, напоминал чьи-то голоса. Мягкие, утешающие. Что бы здесь ни творилось именем этой самой кукурузы, сейчас она стала ему защитой.

Но они приближались.

Берт опять побежал, беспорядочно меняя ряды и стараясь держаться так, чтобы голоса ищущих его детей всегда оставались по левую руку, но с каждой новой минутой это давалось ему все труднее и труднее. Голоса сделались тише, и нередко шелест зеленых стеблей полностью их заглушал. Берт бежал, замирал на мгновение, прислушивался. Бежал дальше. Земля была хорошо утрамбована, и его ноги в одних носках практически не оставляли следов.

Он бежал очень долго, а когда наконец остановился, солнце, которое теперь было справа, уже склонялось к горизонту, алое и воспаленное. Берт взглянул на часы: четверть восьмого. Солнце окрасило верхушки кукурузных стеблей в красноватое золото, но здесь, ближе к земле, тени были густыми и совсем-совсем темными. Берт прислушался. С приближением заката ветер стих, и кукуруза стояла молчаливая и неподвижная, наполняя теплый нагретый воздух ароматом безудержного созревания. Если они — те, кто искал его в зарослях кукурузы, — еще не ушли с поля, то они либо были сейчас далеко-далеко, либо затаились и тоже прислушивались к тишине. Впрочем, Берт сомневался, что большая компания детей, пусть даже и сумасшедших детей, сможет так долго хранить молчание. Скорее всего они поступили совсем по-детски, не считаясь с возможными последствиями своего поступка: забросили поиски и разошлись по домам.

Он повернулся лицом к заходящему солнцу, красневшему в прорези в облаках низко над горизонтом, и пошел в ту сторону. Если двигаться по диагонали сквозь ряды кукурузы, так чтобы солнце всегда было прямо по курсу, рано или поздно он выйдет к шоссе номер 17.

Боль в руке превратилась в приглушенную пульсацию. Ощущение было почти приятным. Берта не покидало хорошее настроение. Он решил, что на данный момент можно и не терзаться по этому поводу. Чувство вины непременно вернется, когда он станет объясняться с властями и рассказывать о том, что случилось в Гатлине. Но это будет потом.

Он шел сквозь заросли кукурузы и думал, что еще никогда в жизни не испытывал такой пронзительной остроты ощущений. Солнце уже опускалось за горизонт. Минут через пятнадцать от красного круга осталась лишь половина. Что-то заставило Берта остановиться. Его обострившееся восприятие уловило какие-то изменения, они ему не понравились. Ощущение было… смутно тревожным, пугающим.

Берт прислушался. Кукуруза шелестела.

Да, он и до этого слышал ее тихий шелест, но только теперь до него дошло, в чем тут странность. Ветра не было. Как такое возможно?

Он настороженно осмотрелся, почти уверенный, что вот-вот из зеленых зарослей выскочат улыбающиеся мальчишки в черных квакерских пиджаках и с ножами в руках. Но его опасения оказались напрасными. Кукуруза по-прежнему шелестела. Звук доносился откуда-то слева.

Берт пошел в ту сторону. Ему уже не приходилось продираться сквозь заросли. Ряд, по которому он шел, вел его именно в том направлении, что было нужно. Потом ряд закончился. Закончился? Нет, просто вывел его на поляну. Шелест доносился оттуда.

Берт замер на месте. Ему вдруг стало страшно.

Запах кукурузы был настолько густым и насыщенным, что каждый вдох оставлял приторно-сладкий привкус. Кукуруза, нагретая солнцем, хранила тепло, накопившееся за день, и Берт только теперь осознал, что он весь мокрый от пота. И весь облеплен какими-то чешуйками и кукурузными рыльцами, тонкими, как паутинка. По идее сейчас по нему должны ползать десятки жучков-паучков… но они почему-то не ползали.

Он стоял неподвижно, глядя на эту поляну. Большой круг голой земли.

Здесь не было ни комаров, ни мух, ни мелкой мошкары — всех этих летучих букашек, которые так донимали их с Вики, когда Берт еще только обхаживал свою будущую жену и возил ее в кинотеатр на открытом воздухе. Они называли их «киномошки», вспомнил он с неожиданной ностальгической грустью. Ворон, кстати, тоже не было видно. Как-то странно… кукурузное поле — и без ворон!

В угасающем свете дня Берт внимательнее присмотрелся к ближайшим к нему кукурузным стеблям. Каждый лист, каждый стебель — все безупречно, без единого изъяна. Но так не бывает. Ни одного бурого пятнышка. Ни одного рваного или сухого листочка, никаких гусениц и личинок, ни одной червоточинки, ни одного…

Берт удивленно нахмурился.

Господи, ни одного сорняка!

Ни единого. Только ровные ряды кукурузных стеблей, растущие на расстоянии в полтора фута один от другого. Ни лопухов, ни полыни, ни лаконоса, ни пырея, ни осота — ничего.

Берт поднял глаза. Солнце уже почти село. Облака плыли низко над горизонтом. Золотое свечение под ними бледнело, окрашиваясь розовым и блекло-желтым. Уже скоро стемнеет.

И пока не стемнело, надо выйти на эту поляну и посмотреть, что там такое, — ведь так все и было задумано, да? Все это время, пока Берт мчался по полю в полной уверенности, что выбирается к шоссе, его вели к этому месту.

Обмирая от страха, он дошел до конца ряда и встал на самом краю поляны. Хотя день уже угасал, света было достаточно, так что Берт все увидел. Он не смог закричать. Из легких как будто выкачали весь воздух. Ему вдруг стало трудно дышать. Он прошел чуть вперед на негнущихся, деревянных ногах. Он смотрел и не верил своим глазам.

— Вики, — прошептал он. — О Господи, Вики…

Это было так страшно. Ее распяли на грубо сбитом кресте, прикрутив руки и ноги колючей проволокой, что продается по семьдесят центов за ярд в любой скобяной лавке штата Небраска. Ей вырвали глаза, а глазницы набили кукурузными рыльцами. Рот, раскрытый в беззвучном крике, заткнули зелеными обертками кукурузных початков.

На другом кресте, слева от Вики, висел скелет в полусгнившем стихаре. Казалось, скелет ухмылялся. Его пустые глазницы чуть ли не весело смотрели на Берта, как будто бывший служитель баптистской церкви Благодати пытался сказать: «Это не так уж и плохо, когда маленькие дьяволята-язычники приносят тебя в жертву на кукурузном поле; это не так уж и плохо, когда тебе вырывают глаза по Моисеевым законам; это не так уж и плохо, когда…» Слева от скелета в стихаре был еще один — в синем форменном кителе и надвинутой на глаза фуражке с зеленой кокардой: «Начальник полиции».

А потом Берт услышал шаги: не детей, а кого-то другого — кого-то огромного, кто пробирался по полю и уже приближался к поляне. Это были не дети, нет. Они никогда бы не осмелились войти в кукурузные заросли ночью. Это было священное место, место Того, Кто Проходит в Полях.

Берт развернулся, хотел бежать, но прохода, что вывел его на поляну, уже не было. Ряды кукурузы сомкнулись. Все ряды, все до единого. А тот, другой — он приближался. Берт слышал, как он пробирается сквозь плотные заросли кукурузы. Слышал его дыхание. Берт застыл в странном оцепенении, охваченный экстатическим первобытным ужасом. Шаги были уже совсем близко. Кукуруза на дальней стороне поляны внезапно потемнела, словно ее накрыла гигантская тень.

Он пришел.

Тот, Кто Проходит в Полях.

Вот он уже выбирается на поляну. Берт увидел нечто огромное, закрывшее собой полнеба… нечто зеленое, с красными горящими глазами, каждый — размером с футбольный мяч.

От него пахло, как пахнет от сухих кукурузных оберток, много лет пролежавших в каком-нибудь темном амбаре.

Берт закричал. Но кричал он недолго.

А чуть погодя в небе взошла полная луна, набухшая оранжевым светом.

В полдень дети кукурузы собрались на круглой поляне, где к двум распятым скелетам теперь прибавились еще два тела, которые пока не превратились в скелеты, но потом превратятся. Со временем. Ибо здесь, в самом сердце Небраски, посреди кукурузных полей, времени было в избытке. Здесь не было ничего, кроме времени.

— Слушайте все! Был мне сон нынче ночью. Явился Господь предо мной и со мной говорил.

Все повернулись к Исааку и замерли в благоговейном страхе. Все до единого, даже Малахия. Исааку было всего девять лет, но он стал Пророком еще в прошлом году, когда кукуруза забрала Давида. Давиду исполнилось девятнадцать, и в свой день рождения он ушел в кукурузу, как только вечерние сумерки спустились на летнее поле.

Лицо маленького Исаака было насупленным и серьезным. Он продолжал:

— Во сне Господь явился мне тенью, что проходит в полях, и обратился ко мне с наставлением, как Он обращался когда-то к нашим старшим братьям. Он весьма недоволен последней жертвой.

Они затаили дыхание, испуганно глядя на зеленые стебли, что окружали поляну сплошной стеной.

— И сказал Господь: «Разве я не дал вам места для жертвенного заклания, дабы вы там оставляли свои приношения? Разве я не даровал вам свою благодать? Но сей человек совершил святотатство в моих пределах, и я самолично принес его в жертву. Как полицейского, как подложного священника, которые тоже пытались сбежать».

— Как полицейского… как подложного священника, — шепотом повторили они, встревоженно переглядываясь друг с другом.

— А посему Возраст Благодати теперь исчисляется не девятнадцатью урожаями, как было прежде, а восемнадцатью, — сурово и непреклонно продолжал Исаак. — Плодитесь и размножайтесь, как плодится сама кукуруза, дабы милость моя пребывала с вами и впредь.

Исаак замолчал.

Теперь все смотрели на Иосифа и Малахию, которым уже исполнилось восемнадцать. На поляне таких было двое. Но в городе были и другие восемнадцатилетние. Всего, наверное, человек двадцать.

Все ждали, что скажет Малахия — Малахия, предводитель охоты на Иафета, который отныне и впредь будет известен под именем Ахаз, проклятый Богом. Именно он, Малахия, перерезал Ахазу горло и вытолкнул из кукурузы, дабы тело богоотступника не осквернило священные посевы.

— Я подчиняюсь Господней воле, — прошептал Малахия.

Кукуруза одобрительно зашелестела.

В ближайшие пару недель девочкам предстоит сделать немало кукурузных распятий, дабы отвратить зло.

В тот же вечер все, кто достиг Возраста Благодати, молча ушли в кукурузу — обрести бесконечную благодать Того, Кто Проходит в Полях.

— До свидания, Малахия! — крикнула Руфь, безутешно махая рукой. Она носила под сердцем ребенка Малахии, и тихие слезы текли по ее щекам. Малахия не обернулся. Он уходил с высоко поднятой головой. Кукурузные стебли сомкнулись за ним.

Руфь отвернулась, давясь слезами. Втайне она ненавидела кукурузу и мечтала о том, чтобы взять в каждую руку по факелу и войти в эти заросли — но не сейчас, а в сухом сентябре, когда стебли совсем пересохнут и загорятся от первой же искры. И в то же время ей было страшно. Там, в кукурузных полях, по ночам ходил кто-то, кто видел все… даже самые сокровенные тайны, спрятанные в глубине человеческих сердец.

Небо совсем потемнело, настала ночь. Вокруг Гатлина шелестела довольная кукуруза. Ей угодили на славу.

Последняя перекладина

Письмо от Катрин я получил вчера, меньше чем через неделю после того, как мы с отцом вернулись из Лос-Анджелеса. Адресовано оно было в Вилмингтон, штат Делавэр, а я с тех пор, как жил там, переезжал уже два раза. Сейчас люди так часто переезжают, что все эти перечеркнутые адреса на конвертах и наклейки с новыми порой вызывают у меня чувство вины. Конверт был мятый, в пятнах, а один угол его совсем обтрепался. Я прочел письмо и спустя секунду уже держал в руке телефонную трубку, собираясь звонить отцу. Потом в растерянности и страхе положил ее на место: отец стар и перенес два сердечных приступа. Если я позвоню ему и расскажу о письме Катрин сейчас, когда мы только-только вернулись из Лос-Анджелеса, это почти наверняка его убьет.

И я не позвонил. Рассказать мне тоже было некому… Такие вещи, как это письмо, — они слишком личные, чтобы рассказывать о них кому-то, кроме жены или очень близкого друга. За последние несколько лет я не завел близких друзей, а с Элен мы развелись еще в 1971-м. Изредка шлем друг другу рождественские открытки… «Как поживаешь? Как работа? Счастливого Рождества!»

Из-за этого письма я не спал всю ночь. Его содержание могло бы уместиться на открытке. Под обращением «Дорогой Ларри» стояло только одно предложение. Но одно предложение могло значить очень многое. И очень многое сделать.

Я вспомнил отца, вспомнил, как мы летели на самолете на запад от Нью-Йорка, и в ярком солнечном свете на высоте 18 000 футов его лицо казалось мне старым и истощенным. Когда мы, по словам пилота, пролетали над Омахой, отец сказал:

— Это гораздо дальше, чем мне всегда казалось, Ларри.

В его голосе явственно звучала тяжелая печаль, и мне стало неловко оттого, что я его не понимаю. Но, получив письмо Катрин, я начал понимать.

Мы выросли в восьмидесяти милях от Омахи, в маленьком городке с названием Хемингфорд-Хоум: отец, мать, я и моя сестра Катрин, которую все звали просто Китти. На два года младше меня, она была красивым ребенком и уже тогда красивой женщиной: даже в ее восемь лет, когда произошел тот случай в амбаре, все понимали, что ее шелковые пшеничные волосы никогда не потемнеют, а глаза навсегда сохранят свою скандинавскую голубизну. Один взгляд в эти глаза — и мужчина готов.

Росли мы, можно сказать, по-деревенски. У отца было три сотни акров хорошей ровной земли, где он выращивал кормовую кукурузу и разводил скот. Мы называли ферму просто «наш дом». В те дни все дороги, кроме шоссе номер 80 между штатами и автострады номер 96 в Небраску, были грунтовые, а поездка в город считалась праздником, которого с волнением ждешь несколько дней.

Сейчас я один из лучших независимых юрисконсультов, так по крайней мере говорят, и, чтобы быть честным до конца, признаюсь, я думаю, это так и есть. Президент одной крупной компании как-то представил меня совету директоров как своего «наемного убийцу». Я ношу дорогие костюмы и ботинки из самой лучшей кожи. На меня работают полный день три помощника, и если понадобится, я могу взять еще дюжину. Но в те дни я ходил по грунтовой дороге в однокомнатную школу с перевязанными ремнем книгами за плечами, а Катрин ходила со мной. Иногда весной мы ходили босиком. Это было еще тогда, когда никто не возражал, если вы зайдете в кафе или магазин без обуви.

Когда умерла мама, мы с Катрин уже учились в школе Коламбиа-Сити, а еще через два года отец потерял ферму и занялся продажей тракторов. Семья наша, таким образом, распалась, хотя в то время нам не казалось, что это так уж плохо. Отец продолжал работать, вошел в долю, и девять лет назад ему предложили один из руководящих постов компании. Я получил в Университете Небраски стипендию за участие в футбольной команде и успел научиться чему-то еще, кроме умения гонять мяч.

А Катрин? Именно о ней-то я и хочу рассказать. Тот самый случай в амбаре произошел в одну из суббот в начале ноября. Сказать по правде, я не помню точно год, но Айк тогда еще был президентом. Мать уехала на пекарную ярмарку в Коламбиа-Сити, а отец отправился к нашим ближайшим соседям (до них целых семь миль) помогать хозяину фермы чинить сенокосилку. В доме должен был остаться его помощник, но в тот день он так и не появился, и примерно через месяц отец его уволил.

Мне он оставил огромный список поручений (для Китти там тоже кое-что нашлось) и наказал, чтобы мы не смели играть, пока не переделаем все, что поручено. Но дела отняли у нас совсем немного времени. Наступил ноябрь, и горячая пора на фермах уже прошла. Тот год мы завершили успешно, что случалось не всегда.

День я помню совершенно отчетливо. Небо хмурилось, и хотя холода еще не наступили, чувствовалось, что стуже не терпится прийти, не терпится заняться своим делом, начать морозить и покрывать инеем, сыпать снегом и леденить. Поля лежали голые. Медлительной и безрадостной стала скотина на ферме, а в доме появились странные маленькие сквозняки, которых раньше никогда не было.

В такие дни амбар становился единственным местом, где можно было приятно проводить время. Там всегда держалось тепло, настоянное на запахах сена, шерсти и навоза, а где-то высоко вверху, над третьим ярусом, таинственно переговаривались прижившиеся под крышей ласточки. И, запрокинув голову, можно было увидеть сочащийся сквозь щели в крыше белый ноябрьский свет.

А еще там была прибитая к поперечной балке третьего яруса лестница, спускавшаяся до самого пола. Нам запрещалось лазить по ней, поскольку лестница могла вот-вот развалиться от старости. Отец тысячу раз обещал матери снять ее и заменить новой и крепкой, но у него всегда находились какие-нибудь другие дела. Например, помочь соседу починить сенокосилку. А помощник, которого он нанял, работой себя особенно не утруждал.

Взобравшись по этой шаткой лестнице — ровно сорок три перекладины, мы с Китти считали столько раз, что это запомнилось на всю жизнь, — можно было попасть на деревянный брус, идущий в семидесяти футах от засыпанного соломой пола. А если продвинуться по нему еще футов двенадцать (коленки дрожат, лодыжки болят от напряжения, а в пересохшем рту вкус словно от пробитого капсюля), то прямо под ногами оказывался сеновал. И можно прыгнуть и падать вниз все семьдесят футов с истошно-радостным «предсмертным» воплем в огромную мягкую пышную перину из сена. Сено пахнет чем-то сладким, и когда наконец утопаешь и останавливаешься в этом запахе возрожденного лета, живот остается где-то там, в воздухе, и ты чувствуешь себя… Должно быть, как Лазарь: упал и остался жив, чтобы об этом рассказать.

Разумеется, нам это запрещалось. Если бы нас поймали, мать подняла бы такой крик, что всем стало бы тошно, а отец, несмотря на то, что мы уже выросли, хорошенько вытянул бы нас обоих вожжами. И из-за самой лестницы, и из-за того, что, если потеряешь равновесие не добравшись до края бруса, нависающего над рыхлой бездной сена, можешь упасть и разбиться насмерть о жесткий дощатый пол амбара.

Однако искушение было слишком велико. Когда кошки спят… Сами понимаете.

Тот день, как и все остальные подобные дни, начался восхитительной смесью чувства страха и предвкушения. Мы стояли у основания лестницы, глядя друг на друга. Китти раскраснелась, глаза ее стали темнее, но блестели ярче обычного.

— Кто первый? — спросил я.

— Кто предложил, тот и первый, — тут же ответила Китти.

— А девочек надо пропускать вперед, — парировал я.

— Если опасно, то нет, — сказала она, застенчиво опуская взгляд, как будто никто не знает, что в Хемингфорде она сорванец номер два. Но так уж она себя держала. Она соглашалась участвовать в чем угодно, но не первой.

— Ладно, — сказал я. — Я пошел.

В тот год мне, кажется, исполнилось десять, я был худой как черт и весил около девяноста фунтов. Китти было восемь, и весила она фунтов на двадцать меньше. Лестница всегда выдерживала нас, и нам казалось, что она никогда не подведет. Надо заметить, подобная философия постоянно ввергает в неприятности многих людей и даже целые нации.

Забираясь все выше и выше, в тот день я впервые почувствовал, как лестница вздрагивает в пыльном воздухе амбара. Как всегда, на полпути вверх я представил себе, что будет, если лестница вдруг испустит дух, но продолжал лезть, пока не обхватил руками брус, потом взобрался на него и посмотрел вниз.

Повернутое вверх лицо Китти казалось оттуда маленьким белым овалом. В клетчатой рубашке и голубых джинсах она выглядела как куколка. А надо мной, еще выше, в пыльных углах под самой крышей ворковали ласточки.

И опять как всегда:

— Эй, там внизу! — закричал я, и слова плавно опустились к ней на танцующих в воздухе пылинках.

— Эй, там наверху!

Я встал, чуть покачиваясь вперед-назад. Снова начало казаться, что в воздухе какие-то странные течения, которых не было внизу. Двигаясь с раскинутыми для равновесия руками дюйм за дюймом вперед по брусу, я слышал стук собственного сердца. Однажды во время этого этапа над самой моей головой пролетела ласточка, и, отпрянув назад, я едва не сорвался. С тех пор я постоянно боялся, что это случится вновь.

Но в тот раз все обошлось, и я добрался до безопасного участка над стогом. Теперь взгляд вниз вызывал уже не страх, а скорее какое-то тревожно-восторженное чувство. Сладкий миг предвкушения…

Потом зажимаешь нос и делаешь шаг в пустоту. И, как всегда, мгновенно цепкие объятия силы тяжести бросают тебя вниз. Хочется закричать: О Господи, прости меня, я ошибся, верни меня обратно!.. Но тут ты влетаешь в сено, словно артиллерийский снаряд, и падаешь, падаешь все медленнее в пыльном и сладком запахе вокруг, как в густой воде, пока не останавливаешься совсем в глубине стога. Где-то рядом шуршат, разбегаясь по безопасным углам, перепуганные мыши. А у тебя появляется странное чувство, будто родился вновь. Я помню, Китти как-то сказала, что после такого прыжка чувствует себя новой и свежей, как маленький ребенок. Тогда я пожал плечами: вроде бы понял, что она имеет в виду, а вроде и нет, но после ее письма я часто об этом думаю.

Я выбрался из сена, загребая руками и ногами, как в воде, пока не слез на пол амбара. На спине под рубашкой, в штанах — везде было сено. Сено на кроссовках, сено на рукавах, ну и, само собой разумеется, на голове.

Китти к тому времени уже добралась до середины лестницы, поднимаясь в пыльном столбе света. Ее золотые косички болтались за спиной и стучали ей по лопаткам. Порой свет бывал таким же ярким, как ее волосы, но в тот день мне казалось, что ее косы ярче и красивее.

Помню, мне тогда не понравилось, как раскачивается лестница, и я подумал, что она никогда не выглядела такой шаткой.

Но потом Китти забралась на брус высоко надо мной, и теперь я стал маленьким человечком внизу с повернутым вверх маленьким овалом лица, а ее голос плавно опустился сверху на пляшущих облаках пыли, поднятой моим прыжком.

— Эй, там внизу!

— Эй, там наверху!

Китти двинулась по брусу, и, когда я решил, что она добралась до безопасного участка над сеновалом, сердце у меня забилось чуть спокойнее. Я всегда волновался за нее, хотя она была и грациознее меня, и, пожалуй, спортивнее, что, может быть, звучит странно, когда говоришь о младшей сестре.

Она замерла с вытянутыми вперед руками, приподнявшись на носках кроссовок, а потом бросилась вниз, словно лебедь. Это невозможно забыть и невозможно передать словами. Я могу лишь попытаться описать, что происходило. Но, видимо, не настолько точно, чтобы вы поняли, как это было красиво и как совершенно. Таких моментов, кажущихся бесконечно реальными и искренними, в моей жизни совсем немного. Нет, наверно, я не смогу передать вам, что имею в виду. Настолько хорошо я не владею ни словом, ни пером.

На какое-то мгновение она, казалось, повисла в воздухе, словно ее подхватила одна из этих непостижимых поднимающихся воздушных струй, что живут только на третьем ярусе амбара: светлая ласточка с золотым ореолом, каких в Небраске никто никогда не видел. Это была Китти, моя сестренка. Как я любил ее за эти мгновения полета с раскинутыми за выгнутой спиной руками!

А затем она упала вниз и исчезла из виду в куче сена. Из пробитой норы вырвался фонтан смеха и пыли. Я тут же забыл, как шатко выглядела лестница, когда по ней поднималась Китти, и к тому времени, когда она выбралась наружу, я был уже на полпути вверх.

Я попытался прыгнуть лебедем, но, как всегда, страх скрутил меня, и мой лебедь превратился в пушечное ядро. Наверно, я никогда не был до конца уверен, что сено окажется на месте, как верила в это Китти.

Трудно сказать, сколько это продолжалось, но прыжков через десять или двенадцать я посмотрел вверх и увидел, что стало темнее. Скоро должны были вернуться родители, а мы с Китти так обвалялись в сене, что они поняли бы все, едва на нас взглянув. Мы решили прыгнуть по последнему разу.

Поднимаясь первым, я снова почувствовал, как ходит подо мной лестница, и услышал очень слабый писклявый скрип выдирающихся из дерева старых гвоздей. В первый раз я по-настоящему испугался. Наверно, если бы я был ближе к полу, то слез бы, и на этом все закончилось, но брус казался ближе и безопаснее. За три перекладины до верха скрип вырываемых гвоздей стал еще сильнее, и я похолодел от страха, решив, что вот теперь-то мое везение уходит.

Потом я обхватил руками занозистый брус, чуть облегчая нагрузку на лестницу, и почувствовал, как ко лбу из-за выступившего неприятного пота прилипает соломенная труха. Забавы кончились. Я торопливо добрался до края, нависающего над сеном, и спрыгнул. Даже всегда приятная часть, падение, не доставила мне удовольствия. Падая, я представил, как бы я себя чувствовал, если бы вместо податливого сена мне навстречу летел деревянный пол.

Выбравшись на середину амбара, я увидел, что Китти взбирается по лестнице, и закричал:

— Слезай! Там опасно!

— Выдержит! — ответила она уверенно. — Я легче тебя!

— Китти!..

Я не закончил фразу, потому что в этот момент лестница не выдержала, издав гнилой треск ломающегося дерева. Я вскрикнул. Китти завизжала. Она добралась примерно до того же места, где был я, когда решил, что удача оставляет меня.

Перекладина, на которой стояла Китти, оторвалась, а затем расщепились обе боковые доски. Какое-то мгновение оторвавшаяся часть лестницы под ней выглядела словно нескладное насекомое богомол или палочник, которое стояло-стояло и вдруг решило двинуться вперед.

Потом, ударившись об пол с коротким сухим хлопком, лестница рухнула, подняв клубы пыли. Испуганно замычали коровы, и одна из них ударила копытом. Китти пронзительно завизжала.

— Ларри! Ларри! Помоги!

Я понял, что надо делать, понял сразу. Испугался я ужасно, но рассудок до конца не потерял. Китти висела на высоте шестидесяти футов от пола, бешено работая в пустом воздухе ногами в голубых джинсах, а где-то еще выше ворковали ласточки. Конечно, я испугался. До сих пор не могу смотреть на цирковых воздушных гимнастов, даже по телевизору, потому что при этом у меня внутри все сжимается. Но я знал, что надо делать.

— Китти! — крикнул я. — Держись! Не дергайся!

Она послушалась мгновенно. Ее ноги перестали дергаться, и она повисла, держась своими маленькими руками за последнюю перекладину на обломившемся конце лестницы, словно акробат, замерший на трапеции.

Я кинулся к сеновалу, схватил обеими руками огромную охапку сена, вернулся, бросил. Побежал обратно. И еще раз. И еще.

Дальнейшее осталось в памяти смутно. Помню лишь, что мне в нос попало сено и я начал чихать и никак не мог остановиться. Я метался туда-обратно, скидывая сено в кучу там, где раньше было основание лестницы. Куча росла очень медленно. При взгляде на нее, а потом на Китти, висящую так высоко вверху, на память вполне могла прийти карикатура, на которой кто-нибудь прыгает с трехсотфутовой вышки в стакан с водой.

Туда-обратно, туда-обратно…

— Ларри, я не могу больше держаться! — В голосе ее звучало отчаяние.

— Китти, ты должна! Продержись еще!

Туда-обратно. Сено набилось в рубашку. Туда-обратно. Куча выросла уже до подбородка, но на сеновале, куда мы прыгали, стог был высотой футов в двадцать пять, и я подумал: если Китти только сломает ноги, можно будет считать, что ей повезло. И еще я знал, что упав мимо кучи, она убьется наверняка. Туда-обратно…

— Ларри! Перекладина!.. Она отрывается!

Я услышал ровный скрипящий крик выдирающихся под ее тяжестью гвоздей в перекладине. В панике Китти снова задергала ногами. Если она не остановится, то может не попасть в стог.

— Нет! — закричал я. — Нет! Прекрати! Отпускай руки! Падай, Китти!

Бежать еще раз за сеном было поздно. Времени не осталось ни на что, кроме слепой надежды.

Как только я закричал, Китти отпустила перекладину и упала вниз, словно нож, хотя мне показалось, что падала она целую вечность. С торчащими вверх косичками, с закрытыми глазами и бледным, как фарфор, лицом она молча падала, сложив ладошки перед губами, как будто молилась.

Она ударила в самый центр стога и исчезла из виду. Сено взметнулось, словно в стог попал снаряд, и я услышал удар о доски пола. От этого звука, громкого глухого удара, я похолодел. Слишком громко, слишком… Но мне нужно было увидеть.

Чуть не плача, я кинулся разгребать сено, огромными охапками бросая его за спину. Откопал ногу в голубых джинсах, затем клетчатую рубашку и, наконец, лицо Китти, смертельно бледное, с зажмуренными глазами. Глядя на нее, я решил, что она мертва. Весь мир тут же стал серым, по-ноябрьски серым, и только золотые ее косички сохраняли свою яркость.

Потом она подняла веки, и в бесцветном сером мире возникли два темно-синих глаза.

— Китти? — еще не веря, хрипло позвал я, давясь пылью от сена. — Китти?

— Ларри? — удивленно спросила она. — Я жива?

Я вытащил ее из сена и крепко обнял, а она обхватила меня за шею и крепко сжала в ответ.

— Жива, — ответил я. — Жива, жива!

Она отделалась переломом левой лодыжки. Доктор Педерсен, врач из Коламбиа-Сити, когда пришел вместе со мной и отцом в амбар, долго вглядывался в тени под крышей. Там на одном гвозде еще висела наискось последняя лестничная перекладина.

Он долго смотрел, затем сказал, обращаясь к отцу:

— Чудо.

Потом презрительно пнул ногой натасканную мной кучу сена, сел в свой запыленный «де сото» и уехал.

Рука отца легла на мое плечо.

— Сейчас мы пойдем в дровяной сарай, Ларри, — сказал он очень спокойным голосом. — Я полагаю, ты знаешь, что там произойдет.

— Да, сэр, — прошептал я.

— И при каждом ударе ты будешь благодарить Бога за то, что твоя сестра осталась жива.

— Да, сэр.

И мы пошли. Он здорово меня отделал, так здорово, что я ел стоя целую неделю и еще две после этого подкладывал на стул подушечку. И каждый раз, когда он шлепал меня своей большой красной мозолистой рукой, я благодарил Бога.

Громко, очень громко. Когда наказание заканчивалось, я был уверен, что он меня услышал.

К Китти меня пустили перед тем, как ложиться спать. Я почему-то помню, что за окном у нее на подоконнике сидел дрозд. Сломанную ногу ей забинтовали и притянули к дощечке.

Китти смотрела на меня так долго и с такой любовью, что мне стало неловко. Потом она сказала:

— Сено. Ты подложил сено.

— Конечно, — буркнул я. — А что еще мне оставалось делать? Когда лестница сломалась, я уже не мог забраться наверх.

— Я не знала, что ты делаешь, — сказала она.

— Да ты что? Я же был прямо под тобой!

— Я боялась смотреть вниз. Все это время я висела с закрытыми глазами.

Меня словно громом ударило.

— Ты не знала? Ты не знала, что я там делал?

Она кивнула.

— Китти, да как же ты?..

Она посмотрела на меня своими глубокими синими глазами и сказала:

— Я знала, что ты сделаешь что-нибудь, чтобы помочь мне. Ты же мой старший брат. Я знала, что ты меня спасешь.

— Китти, ты даже не представляешь, как все было… на волоске…

Я закрыл лицо руками, но она приподнялась с постели, отняла мои руки и поцеловала меня в щеку.

— Нет, Ларри. Я же знала, что ты там внизу… Ой, я уже хочу спать. Поговорим завтра. Доктор Педерсен сказал, что мне наложат гипс.

Гипсовую повязку она носила меньше месяца, и все ее одноклассники на ней расписались. Она даже меня уговорила расписаться. Потом ее сняли, и на этом все закончилось. Отец поставил новую крепкую лестницу на третий ярус, но я никогда больше не забирался наверх и не прыгал в сено. Насколько я знаю, Китти тоже.

Впрочем, я не могу сказать, что дело этим закончилось. На самом деле все закончилось девять дней назад, когда Китти бросилась вниз с последнего этажа здания страховой компании в Лос-Анджелесе. В бумажнике я держу вырезку из «Лос-Анджелес таймс» и, наверное, всегда буду носить ее с собой, но это совсем не то, как люди хранят, например, фотографии тех, кого хотели бы помнить, или театральные билеты на действительно хорошее представление, или вырезку из программы чемпионата мира. Я ношу с собой эту вырезку, как человек носит тяжелый груз, потому что носить тяжести — это его работа. Заметка называется: «СЛОЖИВ КРЫЛЬЯ. САМОУБИЙСТВО МОЛОДОЙ ПРОСТИТУТКИ».

Мы выросли. Это единственное, что я знаю, кроме фактов, не имеющих к делу в общем-то никакого отношения. Китти — собиралась изучать коммерцию в колледже в Омахе. Тем летом после выпуска из школы она победила на конкурсе красоты и вышла замуж за одного из членов жюри. Не правда ли, похоже на грязную шутку? Это моя-то Китти…

Пока я изучал в колледже закон, она развелась и написала мне длинное письмо, страниц десять или даже больше, о том, как плохо ей было и что было бы лучше, если бы она родила ребенка. Спрашивала, не могу ли я приехать. Но в юридическом колледже пропустить неделю на последнем курсе — все равно что пропустить целый семестр, когда изучаешь, скажем, живопись. Преподаватели — звери. Упустил что-то — пиши пропало.

Китти переехала в Лос-Анджелес и снова вышла замуж. Когда и этот брак распался, я уже закончил учебу. Получил еще одно письмо, уже не такое длинное, но еще более напитанное горечью.

«Видимо, я никогда не удержусь на этой карусели, — писала она. — Если ухватился за медное кольцо, то обязательно свалишься с лошади и расшибешь себе голову… А если так, кому все это нужно? P. S. Можешь ли ты приехать, Ларри?.. Очень давно тебя не видела».

Я ответил, написав, что хотел бы приехать, но никак не могу. Как раз в то время я получил должность в одной очень престижной фирме: маленький человек у всех на виду, масса работы и никакой благодарности. Если я собирался подняться на следующую ступеньку, это нужно было сделать именно в том году, и мое длинное письмо было целиком о работе, о моей будущей карьере.

Я отвечал на все ее письма. Но почему-то никогда до конца не верил, что писала их сама Китти, примерно так же, как когда-то в детстве мне не верилось, что стог сена все-таки окажется внизу. До тех пор, пока я не падал в него, и оно опять спасало мне жизнь. Я не мог поверить, что моя сестренка и та побитая жизнью женщина, что подписывала свои письма обведенным в кружочек именем Китти внизу страницы, одно и то же лицо. Моя сестренка была девочкой с косичками и с еще плоской грудью.

Писать перестала она. Изредка мы получали рождественские открытки или поздравления с днем рождения, и отвечала на них моя жена. Потом мы развелись, я переехал и просто забыл. В следующее Рождество и на день рождения открытки переслали мне уже на новый адрес. Первый новый адрес. Я подумал, что надо бы написать Китти и сообщить, что я переехал. Но так этого и не сделал.

Как я и говорил, эти факты ровным счетом ничего не значат. Важно лишь то, что мы выросли и Китти выбросилась из того здания страховой компании. Китти, которая всегда верила, что стог окажется на месте. Китти, которая сказала: «Я знала, что ты сделаешь что-нибудь, чтобы помочь мне».

Это важно. И письмо Китти.

Люди в наше время так часто переезжают, что порой все эти перечеркнутые адреса и наклейки с новыми кажутся мне немыми обвинениями. В левом углу конверта Китти напечатала обратный адрес, адрес места, где она жила до того, как бросилась из окна. Очень симпатичный многоквартирный дом на Ван-Найс. Мы с отцом ездили туда забрать вещи. Хозяйка отнеслась к нам хорошо. Китти ей нравилась.

Письмо было погашено за две недели до ее смерти. Я получил бы его гораздо раньше, если бы не переехал еще раз. Должно быть, она просто устала ждать.

Да, видимо, она устала ждать. Мне легче верить в это, чем в то, что она решила, будто я забыл. Я бы не хотел, чтобы она так думала, потому что это письмо в одно предложение, наверное, единственная вещь, которая заставила бы меня бросить все и ехать к ней.

Но даже не из-за этого так трудно бывает теперь заснуть. Закрывая глаза и впадая в дрему, я снова и снова вижу, как моя Китти с широко раскрытыми темно-синими глазами, прогнувшись и раскинув руки, летит вниз с третьего яруса амбара.

Китти, которая всегда верила в то, что внизу окажется стог сена.

Мужчина, который любил цветы

Ранним майским вечером 1963 года молодой человек, держа одну руку в кармане, быстро шагал по Третьей авеню Нью-Йорка. Небо постепенно темнело в чистом прозрачном воздухе, переходя от синевы дня к фиолетовым сумеркам. Есть люди, которые любят Нью-Йорк, и город достоин их любви за такие вот вечера. Улыбались все — в кафетериях, химчистках, ресторанах. Старушка, толкавшая перед собой детскую коляску с двумя пакетами, в которых лежали продукты, подмигнула молодому человеку и крикнула: «Привет, красавчик!» Молодой человек ответил ей милой улыбкой, помахал рукой.

Она двинулась дальше, думая: он влюблен.

Такое уж он производил впечатление. Легкий серый костюм, узкий галстук, узел приспущен, верхняя пуговица рубашки расстегнута. Кожа белая, глаза светло-синие. В лице ничего экстраординарного, но в тот теплый вечер мая 1963 года он был ослепительно красив, вот старая женщина и подумала ностальгически, что весной всякий становится красавцем… если спешит на встречу со своей мечтой… пригласить ее на обед, а потом, возможно, на танцы. Весна — единственное время года, когда ностальгия не оборачивается горечью, и ее радовало, что она обратилась к нему, а он ответил на ее комплимент улыбкой и взмахом руки.

Молодой человек пересек Шестьдесят третью улицу все тем же пружинистым шагом, с легкой улыбкой на губах. Посреди квартала старик продавал цветы с зеленой тележки. Преобладал желтый цвет, жонкалии, поздние крокусы, но на тележке нашлось место и гвоздикам, и чайным розам, красным, белым и опять же желтым, выращенным в теплице. Старик ел претцель[54] и слушал транзисторный приемник, притулившийся, словно котенок, на борту тележки.

Радио передавало плохие новости, которые едва ли кто хотел слышать: убийца, орудующий молотком, по-прежнему на свободе, Джи-эф-кей[55] заявил, что Америке следует внимательно следить за развитием ситуации в маленькой азиатской стране, называемой Вьетнамом (диктор произнес ее название как «Вайт-нам»), неопознанную женщину выловили из Ист-Ривер, Большое жюри[56] не поддержало меры, предлагаемые администрацией города для борьбы с распространением героина, русские взорвали ядерное устройство. Но казалось, что события эти какие-то нереальные, а если и происходят в действительности, то где-то далеко-далеко и не имеют никакого отношения к вечернему майскому Нью-Йорку. Потому что воздух чист и свеж, а весна готова перейти в лето в городе, где лето — сезон исполнения желаний.

Молодой человек миновал передвижной цветочный лоток, и плохие новости затихли. Он замедлил шаг, обернулся, задумался. Вытащил руку из кармана, сунул вновь, нащупал что-то пальцами. На мгновение на его лице отразились недоумение, какая-то растерянность, тревога, потом рука покинула карман, и тут же взгляд стал прежним, в нем читалось предвкушение радостной встречи с любимой.

Улыбаясь, молодой человек вернулся к лотку с цветами. Он принесет ей цветы, ей будет приятно. Ему нравилось наблюдать, как вспыхивали ее глаза, когда он покупал ей всякие пустячки (на другое денег не хватало, в богачах он не ходил). Коробку конфет. Браслет. Однажды пакет апельсинов из Валенсии: он знал, что Норма любит их больше других.

— Желаете что-нибудь приобрести, мой юный друг? — встретил цветочник молодого человека в легком сером костюме, вернувшегося к лотку. Сам он, шестидесятивосьмилетний, несмотря на теплый вечер, стоял в толстом вязаном свитере и шерстяной шапочке. Лицо его покрывала сетка морщин, глаза глубоко запрятались в темных впадинах, между пальцами прыгала сигарета. Но он помнил, каково быть весной молодым — молодым и влюбленным. Обычно цветочник хмурился, но тут его губы разошлись в улыбке, совсем как у старухи, толкавшей детскую коляску с продуктами: молодой человек влюблен, тут уж никаких сомнений. Старик стряхнул со свитера крошки претцеля. Будь любовь болезнью, этого пострадавшего поместили бы в реанимацию.

— Сколько стоят ваши цветы? — спросил молодой человек.

— За доллар я могу подобрать вам красивый букет. А вот эти чайные розы выращены в теплице. Они подороже, семьдесят центов за штуку. Но я продам вам полдюжины за три доллара и пятьдесят центов.

— Дороговато.

— Хорошее задешево не купишь, мой юный друг. Разве вас не учила этому мать?

Молодой человек улыбнулся:

— Вроде бы она что-то такое говорила.

— Конечно. Наверняка говорила. Возьмите шесть роз: две красные, две желтые и две белые. Лучше не подберешь, не так ли? Они это любят. Но можете взять букет и за доллар.

— Они? — Молодой человек все улыбался.

— Мой юный друг. — Цветочник бросил окурок в сливную канаву и улыбнулся в ответ. — В мае никто не покупает цветы для себя. Это как закон, вы понимаете, о чем я?

Молодой человек подумал о Норме, о ее счастливых, полных восторга глазах, нежной улыбке и кивнул:

— Полагаю, что да.

— Естественно, понимаете. Так что скажете?

— А что думаете вы?

— Я скажу вам, что думаю. Почему нет? За совет денег не берут, не так ли?

Молодой человек опять улыбнулся:

— Пожалуй, это единственное, за что нынче не надо платить.

— Вы чертовски правы, — покивал цветочник. — Так вот, мой юный друг. Если цветы для вашей матери, я бы посоветовал взять букет. Несколько жонкалий, крокусов, лилий. Тогда она не испортит вам настроение словами: «О, сынок, цветы мне очень нравятся, но они так дорого стоят. Неужели ты не нашел лучшего применения своим деньгам?»

Молодой человек откинул голову, рассмеялся.

— Однако если цветы для девушки, — продолжил цветочник, — это совсем другая история, и вы это знаете. Вы приносите ей чайные розы, и она не превращается в бухгалтера, вы меня понимаете? Нет, она бросается вам на шею, обнимает вас…

— Я беру чайные розы, — прервал его молодой человек, и теперь рассмеялся цветочник. Двое мужчин с пивными животами, стоящие у дверей паба, смотрели на них и улыбались.

Цветочник выбрал шесть чайных роз, подрезал стебли, побрызгал водой, упаковал в бумажный конус.

— О такой погоде, как сегодня, можно только мечтать, — сообщило радио. — Сухо, тепло, температура чуть выше шестидесяти[57]. Если вы романтик, самое время посидеть на какой-нибудь крыше. Любуйтесь Большим Нью-Йорком, любуйтесь!

Цветочник перевязал вершину конуса скотчем, посоветовал молодому человеку сказать своей даме, что в воду надо добавить немного сахара, если она хочет, чтобы розы стояли дольше.

— Я ей скажу, — кивнул молодой человек, протягивая пятерку. — Спасибо вам.

— Такая работа, мой юный друг. — Цветочник вернул ему доллар и два четвертака. Улыбка погрустнела. — Поцелуйте ее за меня.

По радио «Четыре времени года» запели «Шерри». Молодой человек убрал сдачу в карман и зашагал дальше, с широко раскрытыми глазами, в ожидании скорой встречи с любимой, не оглядываясь, не обращая внимания на бьющую на Третьей авеню жизнь. Но какие-то образы откладывались в сознании: мать с коляской, в которой сидел перепачканный мороженым малыш. Девочка, прыгающая через скакалку. Две женщины у прачечной с сигаретами, обсуждающие чью-то беременность. Группа мужчин у магазинной витрины, в которой стоял цветной телевизор с огромным экраном и табличкой с указанием цены: транслировали бейсбольный матч. Лица игроков позеленели, а травяное поле, наоборот, краснело. «Нью-Йорк» бил «Филадельфию» со счетом шесть — один. Завершался последний, девятый, иннинг.

Молодой человек шагал и шагал с букетом в руке, не замечая, что две женщины у прачечной прервали разговор и провожают взглядом и его, и чайные розы: дни, когда им дарили цветы, остались в далеком прошлом. Не заметил он и того, как молодой коп-регулировщик свистком остановил транспортный поток на пересечении Третьей авеню и Шестьдесят девятой улицы, чтобы он мог перейти дорогу. Коп только-только обручился и узнал мечтательное выражение, которое в последнее время постоянно видел в зеркале по утрам, когда брился. Он не заметил и двух девочек-подростков, которые прошли мимо него, оглянулись и захихикали.

На пересечении с Семьдесят третьей он остановился, повернул направо. Улица с кирпичными жилыми домами и итальянскими ресторанчиками на первых этажах уже погрузилась в полумрак. В трех кварталах впереди дети играли в палочки-выручалочки. Молодой человек так далеко не пошел, миновав квартал, свернул в узкий проулок.

В небе уже заблестели звезды, в проулке меж высоких стен царствовала ночь. Молодой человек замедлил шаг. Из-за какого-то мусорного контейнера, в проулке их хватало, донеслось яростное мяуканье: уличный кот выводил любовную серенаду.

Молодой человек нахмурился, посмотрел на едва различимый в темноте циферблат часов. Четверть восьмого. Норме пора бы…

И тут он увидел ее, выходящую навстречу со двора, в темно-синих слаксах, блузе в синюю и белую полоску. У него перехватило дыхание. Такое всегда случалось с ним, когда он видел ее. Его словно пронзало током… она выглядела такой юной.

Лицо его озарила улыбка, сияя, он поспешил к ней.

— Норма!

Она вскинула голову, заулыбалась… но по мере того как сокращалось расстояние между ними, улыбка блекла.

Да и он уже не так сиял, его что-то обеспокоило. Лицо над матроской внезапно расплылось. Стало совсем темно… Может, он ошибся? Да нет же! Это Норма.

— Я принес тебе цветы. — Вздох облегчения вырвался из его груди. Он протянул ей бумажный конус с розами.

Она бросила на них короткий взгляд, вновь улыбнулась, вернула букет.

— Спасибо, но вы ошиблись. Меня зовут…

— Норма, — прошептал он и выхватил из кармана молоток с короткой рукояткой, который лежал там все время. — Я принес их тебе, Норма… только тебе… всегда тебе.

Она подалась назад, лицо — круглое белое пятно, рот — черная дыра, зев пещеры ужаса. Конечно, она — не Норма, Норма умерла, мертва уже десять лет, но сейчас это и не важно, потому что она собиралась закричать, и он взмахнул молотком, чтобы остановить крик, убить крик, и когда он взмахнул молотком, букет выпал из его руки, бумажный конус раскрылся, красные, желтые и белые розы рассыпались меж мусорных баков, где справлялись кошачьи свадьбы, где коты пели своим дамам.

Он взмахнул молотком, и она не закричала, но она могла закричать, потому что она — не Норма, ни одна из них не была Нормой, и он взмахивал молотком, взмахивал молотком, взмахивал молотком. Она — не Норма, и поэтому он взмахивал молотком, как и пять раз в недавнем прошлом.

Какое-то время спустя он сунул молоток во внутренний карман пиджака и попятился от тела, кулем лежащего на брусчатке, от чайных роз, валяющихся в грязи. Он повернулся и покинул узкий проулок.

Стемнело окончательно. В палочки-выручалочки уже не играли. Если на его костюме и остались пятна крови, они растворились в темноте, мягкой вечерней майской темноте, и ее звали не Норма, но он знал свое имя. Его звали… звали…

Его звали любовь.

Его имя — Любовь, и он шагал по этим темным улицам, потому что Норма ждала его. И он ее найдет. Не сегодня, так в ближайшие дни.

Он заулыбался. Походка вновь стала пружинистой. Супружеская пара средних лет, сидевшая на крыльце своего дома на Семьдесят третьей улице, проводила его взглядом. Мечтательная задумчивость на лице, легкая улыбка, играющая на губах. Женщина повернулась к мужчине:

— Почему ты уже не бываешь таким?

— Что?

— Ничего. — Она вновь посмотрела в спину уходящему в ночь молодому человеку в сером костюме и подумала, что прекраснее весны может быть только первая любовь.

На посошок

В четверть одиннадцатого, когда Херб Тукландер уже собрался закрывать свое заведение, в «Тукис бар», что находится в северной части Фолмаута, ввалился мужчина в дорогом пальто и с белым как мел лицом. Дело было десятого января, когда народ в большинстве своем только учится жить по правилам, нарушенным в Новый год, а за окном дул сильнейший северо-западный ветер. Шесть дюймов снега намело еще до наступления темноты, и снегопад только усиливался. Дважды Билли Ларриби проехал мимо нас на грейдере, расчищая дорогу, второй раз Туки вынес ему пива, из милосердия, как говаривала моя матушка, и, Господь знает, в свое время этого пива она выпила сколько надо. Билли сказал ему, что чистится только главное шоссе, а боковые улицы до утра закрыты для проезда. Радио в Портленде предсказывает, что толщина снежного покрова увеличится еще на фут, а скорость ветра усилится до сорока миль в час.

В баре мы с Туки сидели вдвоем, слушая завывания ветра да вглядываясь в языки пламени в камине.

— Давай на посошок, Бут, — говорит Туки. — Пора закрываться.

Он налил мне, потом себе, тут открылась дверь, и вошел этот незнакомец, обсыпанный снегом, словно сахарной пудрой. Ветер тут же полез в бар снежным языком.

— Закрывайте дверь! — орет на него Туки. — Или вас воспитывали в сарае?

Никогда я не видел более перепуганного человека. Он напомнил мне лошадь, которая весь день ела крапиву. Он вытаращился на Туки, пробормотал: «Моя жена… моя дочь…» — и повалился на пол.

— Святой Иосиф, — говорит Туки. — Закрой дверь, Бут, ладно?

Я подошел и закрыл дверь, борясь с ледяным ветром. Туки опустился на колено рядом с мужчиной, приподнял голову, похлопал по щекам. Тут я увидел, что выглядит парень паршиво. Лицо уже покраснело, на нем появились серые пятна. А тот, кто пережил в Мэне все зимы с тех самых пор, когда президентом был Вудро Вильсон (это я о себе), знает, что эти серые пятна — верный признак обморожения.

— Отключился, — прокомментировал Туки. — Принеси-ка бренди.

Я взял с полки бутылку, вернулся. Туки расстегнул парню пальто. Тот чуть оклемался: глаза приоткрылись, он что-то забормотал, но очень уж тихо.

— Налей чуток.

— Чуток? — переспрашиваю я.

— Бренди — чистый динамит, — отвечает он. — А ему и так сегодня досталось.

Я плеснул бренди в стопку, посмотрел на Туки. Тот кивнул.

— Лей прямо в горло.

Я вылил. Реакция последовала незамедлительно. Мужчина задрожал всем телом, закашлялся. Лицо покраснело еще больше. Глаза широко раскрылись. Я обеспокоился, но Туки усадил его, как большого ребенка, стукнул по спине.

Мужчина попытался выблевать бренди, Туки стукнул его снова.

— Нельзя. Продукт дорогой.

Мужчина все кашлял, но уже не так натужно. Тут я смог к нему приглядеться. Судя по всему, из большого города, откуда-то к югу от Бостона. Перчатки дорогие, но тонкие, так что на руках наверняка серые пятна, и ему еще повезет, если он не потеряет палец-другой. Пальто дорогое, это точно, триста долларов, никак не меньше. И сапожки, едва доходящие до щиколоток. Я подумал, а не отморозил ли он мизинцы.

— Полегчало, — просипел он.

— Вот и хорошо, — кивнул Туки. — Можете подойти к огню?

— Моя жена и дочь… Они там… Мы попали в буран.

— Да я уж понял, что они не сидят дома перед телевизором, — ответил Туки. — Вы расскажете нам обо всем у камина. Помогай, Бут.

Мужчина со стоном поднялся, рот перекосило от боли. Вновь я подумал, а не отморозил ли он ноги. Оставалось только гадать, что чувствовал Господь, создавая идиотов из Нью-Йорка, которые пытаются пересекать южную часть Мэна наперекор северо-восточным буранам. Оставалось только надеяться, что его жена и маленькая дочь одеты теплее, чем он.

Мы довели его до камина и усадили в кресло-качалку, в которой всегда сидела миссис Туки, пока не преставилась в 1974 году. Именно стараниями миссис Туки этот бар получил известность. О нем писали в «Даун ист», «Санди телеграф» и даже в воскресном приложении «Бостон глоуб». Действительно, «Тукис бар» скорее тянул на таверну, с паркетным полом, баром из клена, тяжелыми потолочными балками, большим каменным камином. После статьи в «Даун ист» миссис Туки хотела дать бару новое название, «Тукис инн» или «Тукис рест», действительно, они лучше соответствовали бы интерьеру, но я предпочитаю старое — «Тукис бар». Одно дело — потакать вкусам туристов, наводняющих летом наш штат, и другое — работать зимой, когда обслуживаешь только соседей. А частенько случалось, что зимние вечера мы, я и Туки, коротали вдвоем, пили виски с содовой или пиво. Моя Виктория умерла в 1973-м, и, кроме как к Туки, пойти мне было некуда: здесь голоса заглушали тиканье часов, отмеряющих мне жизнь, даже два голоса, мой и Туки. Но едва ли я приходил бы сюда, измени Туки название своего заведения на какое-нибудь «Тукис рест». Глупость, конечно, но тем не менее правда.

Мы усадили парня перед огнем, и он задрожал еще сильнее. Обхватил колени руками, зубы стучали, из носа потекло. Я думаю, он начал осознавать, что не выжил бы, проведи на улице еще пятнадцать минут. И убил бы его не снег, а пронизывающий ветер, выдувающий из тела все тепло.

— Где вы сбились с дороги? — спросил его Туки.

— В-в-в ш-ш-шести м-м-милях к-к-к юг-гу от-т-т-сюда.

Туки и я переглянулись, и внезапно меня прошиб озноб.

— Вы уверены? — переспросил Туки. — Вы прошли в снегопад шесть миль?

Он кивнул.

— Я посмотрел на одометр, когда мы проехали через город. Следовал указаниям… собирались повидать сестру жены… в Камберленде… первый раз здесь… мы из Нью-Джерси…

Нью-Джерси. Вот уж где живут идиоты почище нью-йоркских.

— Шесть миль, вы уверены? — не отставал от него Туки.

— Да, уверен. Я нашел указатель, но его занесло… его…

Туки схватил его за плечо. В отсветах пламени мужчина выглядел куда старше своих тридцати шести лет.

— Вы повернули направо?

— Да, направо. Моя жена…

— Вы разглядели указатель?

— Указатель? — Он тупо посмотрел на Туки, вытер нос. — Разумеется, разглядел. Я же следовал указаниям сестры моей жены. По Джойтнер-авеню через Джерусалемс-Лот доехать до выезда на шоссе номер 295. — Он переводил взгляд с Туки на меня. На улице все завывал ветер. — Что-то не так?

— Лот, — выдохнул Туки. — О Боже.

— В чем дело? — Мужчина повысил голос. — Что я сделал не так? Да, дорогу занесло, но я подумал… если впереди город, то ее расчистят… и я…

Он смолк.

— Бут, — повернулся ко мне Туки, — звони шерифу. — Конечно, — глаголет этот дурень из Нью-Джерси, — дельная мысль. А что с вами такое, парни? Вы словно увидели привидение.

— В Лоте привидений нет, мистер. Вы предупредили своих, чтобы они не выходили из автомобиля?

— Конечно. — В голосе слышалась обида. — Я же не сумасшедший.

У меня, кстати, имелись на этот счет сомнения.

— Как вас зовут? — спросил я. — Чтобы сказать шерифу.

— Ламли, — отвечает он. — Джералд Ламли.

Он вновь начал что-то объяснять Туки, а я пошел к телефонному аппарату. Снял трубку. Мертвая тишина. Пару раз нажал на клавишу. Никакого результата.

Вернулся к камину. Туки налил Джералду Ламли еще стопку бренди. Эта сразу нашла путь в желудок.

— Его нет? — спросил Туки.

— Телефон не работает.

— Черт, — говорит Туки, и мы переглядываемся.

А снаружи ветер швырял снег в окна.

Ламли посмотрел на Туки, на меня, снова на Туки.

— У кого-нибудь из вас есть машина? — В голос вернулась тревога. — Обогреватель работает только при включенном двигателе. Бензина оставалось четверть бака, а мне понадобилось полтора часа… Ответите вы мне или нет? — Он поднялся, схватил Туки за грудки.

— Мистер, — говорит Туки, — по-моему, ваши руки зажили собственным умом.

Ламли покосился на руки, потом на Туки, пальцы разжались.

— Мэн, — прошипел он. Словно выругался. — Где тут ближайшая заправка? У них должен быть тягач…

— Ближайшая заправка в Фолмаут-Сентре, — ответил я. — В трех милях отсюда.

— Благодарю. — В голосе его слышались нотки сарказма. Он повернулся и направился к двери, застегивая пальто.

— Едва ли она работает, — добавил я.

Он обернулся и воззрился на нас.

— Что ты такое говоришь, старина?

— Он пытается втолковать вам, что автозаправка в Фолмаут-Сентре принадлежит Билли Ларриби, а Билли сейчас расчищает дороги на грейдере, дуралей вы несчастный, — терпеливо объясняет Туки. — Так почему бы вам не вернуться и не присесть у огня, прежде чем вы лопнете от злости?

Он вернулся, ничего не понимающий, испуганный.

— Вы говорите мне, что не сможете… что здесь нет…

— Я ничего не говорю, — отвечает Туки. — Это у тебя рот не закрывается. А вот если ты хоть минуту помолчишь, мы, может, все и обдумаем.

— Что это за город, Джерусалемс-Лот? — спросил он. — Почему дорогу занесло снегом? И огней я не видел.

— Джерусалемс-Лот сгорел два года назад, — ответил я.

— И его не отстроили заново? — Вроде бы он не мог этому поверить.

— Похоже на то. — Я посмотрел на Туки. — Так что будем делать?

— Нельзя их там оставлять.

Я придвинулся к нему. Ламли как раз отошел к окну, выглянул в снежную ночь.

— А если до них добрались? — спросил я.

— Такое возможно, — ответил он. — Но точно мы этого не знаем. Библия у меня на полке. Крест при тебе?

Я полез за пазуху, показал ему освященный в католической церкви крест. Родился я и воспитывался конгрегационалистом, но многие из тех, кто живет неподалеку от Джерусалемс-Лота, теперь носят или крест, или медальон святого Кристофера, или четки. Потому что два года назад, темным октябрем, в Лот пришла беда. Иной раз, поздним вечером, когда у Туки собираются завсегдатаи, разговор заходит о случившемся. И это не досужие байки. Видите ли, в Лоте начали исчезать люди. Сначала по одному, по двое, потом целыми семьями. Школы закрылись. Чуть ли не год город пустовал. Да, некоторые, наоборот, переселились туда, идиоты из других штатов, вроде того, что сидел сейчас с нами, наверное, привлеченные дешевизной домов. Но долго не продержались. Одни уехали, прожив в Лоте месяц или два. Другие… скажем так, исчезли. А потом город сгорел. На исходе долгой засушливой осени. Вроде бы пожар начался с Марстен-Хауса, что стоял на холме над Джойтнер-авеню, но точно этого никто не знает, даже сейчас. Город горел три дня, никто его не тушил. На какое-то время жизнь вошла в нормальное русло. А потом все началось по новой.

При мне слово «вампиры» произносилось вслух лишь однажды. В тот вечер Ричи Мессина, водила из Фрипорта, крепко набрался. «Святый Боже, — ревел он, выпрямившись во все свои девять футов роста, в шерстяных брюках, байковой рубашке, кожаных сапогах, — чего вы боитесь сказать все как есть? Вампиры! Вот о чем вы думаете, не так ли? Иисус Христос и святые угодники! Вы что — дети, насмотревшиеся фильмов ужасов? Вы знаете, что творится в Джерусалемс-Лоте? Хотите, чтобы я сказал вам? Хотите?»

«Скажи, Ричи, — ответил Туки. И в баре повисла гробовая тишина. Только в камине потрескивали дрова да по крыше барабанил ноябрьский дождь. — Мы тебя слушаем».

«Кроме стаи бродячих собак, никого там нет, — заявил нам Ричи Мессина. — Никого. А все остальное — болтовня старух, обожающих сказки о привидениях. Так вот, за восемьдесят баксов я готов поехать туда и провести ночь в этом логове призраков. Что скажете? Кто поспорит со мной?»

Никто не поспорил. Ричи много болтал и крепко пил, мы не стали бы лить слезы на его могиле, но никому не хотелось отправлять его в Джерусалемс-Лот с наступлением темноты.

«Ну и хрен с вами, — заявил Ричи. — Ружье, что лежит в багажнике моего «шеви», остановит любого в Фолмауте, Камберленде или Джерусалемс-Лоте. Вот туда я и поеду».

Он выскочил из бара, громко хлопнув дверью, и долго никто не смел нарушить тишину. Наконец подал голос Ламонт Генри: «Больше никто не увидит Ричи Мессину. Господи, упокой его душу». И Ламонт, методист, перекрестился.

«Он протрезвеет и передумает, — заметил Туки, но голосу его недоставало уверенности. — Появится к закрытию и постарается обратить все в шутку».

Но прав оказался Ламонт, потому что Ричи никто больше не увидел. Его жена сказала полиции, что он рванул во Флориду, потому что не смог внести очередной взнос за автомобиль, но правда читалась в ее глазах: испуганных, затравленных. Вскоре она переехала в Род-Айленд. Может, боялась, что Ричи придет за ней темной ночью. И я ее не осуждаю.

Теперь Туки смотрел на меня, а я, засовывая крестик под рубаху, на Туки. Никогда в жизни не испытывал я такого страха, никогда раньше так не давил на меня груз прожитых лет.

— Мы не можем оставить их там, Бут, — повторил Туки.

— Да. Я знаю.

Какое-то время мы еще смотрели друг на друга, потом он протянул руку, сжал мне плечо.

— Ты настоящий мужчина, Бут.

Этого хватило, чтобы взбодрить меня. Когда переваливает за семьдесят, начинаешь забывать, что ты мужчина или был им.

Туки подошел к Ламли.

— У меня вездеход «Скаут». Сейчас подгоню его.

— Господи, почему вы молчали об этом раньше?! — Ламли повернулся, пронзил Туки злым взглядом. — Почему потратили десять минут на пустые разговоры?

— Мистер, захлопните пасть, — мягко ответил Туки. — И прежде чем захотите открыть ее вновь, вспомните, кто в буран свернул на нерасчищенную дорогу.

Ламли хотел что-то сказать, потом закрыл рот. Его щеки густо покраснели. А Туки отправился в гараж за «Скаутом». Я же обошел стойку бара и наполнил хромированную фляжку бренди. Решил, что спиртное может нам понадобиться.

Буран в Мэне… доводилось вам попадать в него?

Валит густой снег, скрежещет о борта, словно песок. Дальний свет включать бесполезно: он бьет в глаза, отражаясь от снежных хлопьев, и в десяти футах уже ничего не видно. С ближним светом видимость увеличивается до пятнадцати футов. Но снег еще полбеды. Ветер, вот чего я не любил, его пронзительный вой, в котором слышались ненависть, боль и страх всего мира. Ветер нес смерть, белую смерть, а может, что-то и пострашнее смерти. От этих завываний становилось не по себе даже в теплой постели, с закрытыми ставнями и запертыми дверьми. А уж на дороге они просто сводили с ума. Тем более на дороге в Джерусалемс-Лот.

— Не можете прибавить скорость? — спросил Ламли.

— Вы только что едва не замерзли, — ответил я. — Странно, что вам не терпится вновь шагать на своих двоих.

Теперь злобный взгляд достался мне, но больше он ничего не сказал. Ехали мы со скоростью двадцать пять миль в час. Просто не верилось, что час тому назад Ларриби расчищал этот участок дороги: снега нанесло на два дюйма, и он все падал и падал. Фары выхватывали из темноты только кружащуюся белизну. Ни одной машины нам не встретилось.

Десять минут спустя Ламли крикнул: «Эй! Что это?»

Он тыкал пальцем в окно по моему борту. Я смотрел прямо перед собой. Повернулся, наверное, слишком поздно. Увидел, как что-то бесформенное растворялось в снегу, но, возможно, у меня просто разыгралось воображение.

— Кого вы видели? Лося?

— Наверное. — Голос его дрожал. — Но глаза… Красные глаза! — Он посмотрел на меня. — Так выглядят в ночи глаза лося? — Голос жаждал утвердительного ответа.

— По-всякому выглядят, — отвечаю я, надеясь, что так оно и есть, хотя мне не раз доводилось смотреть на лосей из кабины автомобиля и ночью, но никогда отблеск фар от их глаз не окрашивался красным.

Туки предпочел промолчать.

Пятнадцать минут спустя мы подъехали к месту, где сугроб по правому борту резко убавил в высоте: снегоочистители всегда приподнимали «ножи», проходя перекресток.

— Вроде бы мы повернули здесь. — Голосу Ламли недоставало уверенности. — Правда, указателя я не вижу…

— Здесь, — кивнул Туки. Голос у него изменился до неузнаваемости. — Верхняя часть указателя торчит из снега.

— Да. Конечно. — Ламли облегченно вздохнул. — Послушайте, мистер Тукландер, я хочу извиниться. Я замерз, переволновался, вот и вел себя как последний идиот. И я хочу поблагодарить вас обоих…

— Не благодарите меня и Бута, пока мы не посадим их в эту машину, — оборвал его Туки. Перевел «Скаут» в режим четырехколесного привода и через сугроб свернул на Джойтнер-авеню, которая через Лот выходила на шоссе 295. Снег фонтаном полетел из-под брызговиков. Задние колеса пошли юзом, но Туки водил машину по снегу с незапамятных времен, так что легким движением руля выровнял внедорожник, и мы двинулись дальше. В свете фар то появлялись, то исчезали следы другого автомобиля, проехавшего этой дорогой раньше, — «мерседеса» Ламли. Сам Ламли наклонился вперед, вглядываясь в снежную пелену.

И вот тут Туки заговорил:

— Мистер Ламли.

— Что? — повернулся он к Туки.

— Среди местных жителей ходят всякие истории о Джерусалемс-Лоте. — Голос его звучал спокойно, но морщины стали глубже, а глаза тревожно бегали из стороны в сторону. — Возможно, все это лишь досужие выдумки. Если ваши жена и дочь в кабине, все отлично. Мы их заберем, отвезем ко мне, а завтра, когда буран утихнет, Билли с радостью отбуксирует ваш автомобиль. Но если в кабине их не будет…

— Как это не будет? — резко обрывает его Ламли. — Почему их не будет в кабине?

— Если в кабине их не будет, — продолжает Туки, не отвечая, — мы разворачиваемся, возвращаемся в Фолмаут и извещаем о случившемся шерифа. В такой буран, да еще ночью, искать их бессмысленно, не так ли?

— Мы найдем их в кабине. Где им еще быть?

— И вот что еще, мистер Ламли, — добавил я. — Если мы кого-то увидим, заговаривать с ними нельзя. Даже если они что-то начнут говорить нам. Понимаете?

— Что это за истории? — медленно, чуть ли не по слогам, спрашивает Ламли.

От ответа — одному Богу известно, что я мог ему ответить — меня спас возглас Туки: «Приехали».

Мы пристроились в затылок большому «мерседесу». Снег толстым слоем лег на багажник и крышу, у левого борта намело большой сугроб. Но светились задние огни, и из выхлопной трубы вырывался дымок.

— Бензина им хватило, — вырвалось у Ламли.

Туки, не выключая двигателя, потянул вверх рукоятку ручного тормоза.

— Помните, что сказал вам Бут, мистер Ламли.

— Конечно, конечно. — Но думал он только о жене и дочке. Едва ли можно его в этом винить.

— Готов, Бут? — повернулся ко мне Туки. Наши взгляды встретились.

— Думаю, что да.

Мы вылезли из кабины, и ветер тут же облапил нас, бросая в лица пригоршни снега. Ламли шел первым, наклонившись вперед, полы его модного пальто раздулись, как паруса. Он отбрасывал две тени: одну — от фар внедорожника Туки, вторую — от задних огней «мерседеса». Я следовал за ним, Туки замыкал нашу маленькую колонну. Когда я поравнялся с задним бампером «мерседеса», Туки придержал меня.

— Обожди!

— Джейни! Френси! — проорал Ламли. — Все в порядке? — Он открыл дверцу у водительского сиденья, сунулся в кабину. — Все…

И замер. Ветер выхватил тяжелую дверцу из его руки, распахнул до предела.

— Святый Боже, Бут, — пробормотал Туки. — Видать, та же история.

Ламли повернулся. На лице недоумение и испуг, глаза круглые. И тут же бросился к нам, поскользнулся, чуть не упал. Пролетел мимо меня, вцепился в Туки.

— Как вы могли это знать? — проревел он. — Где они? Что у вас тут творится?

Туки оторвал его руки, протиснулся к распахнутой дверце. Мы вместе заглянули в салон «мерседеса». Тепло и уютно, но красный индикатор указывал, что бензина осталось на донышке. И никого. Только кукла Барби на коврике у переднего пассажирского сиденья. Да детская лыжная курточка на заднем.

Туки закрыл лицо руками… и исчез. Ламли схватил его и отшвырнул в сугроб. Бледный, с безумным взглядом. Губы его шевелились, но он не мог произнести ни звука. Залез в салон, достал куртку.

— Куртка Френси? — свистящий шепот, и тут же крик. — Куртка Френси! — Он повернулся, держа ее перед собой, маленькую курточку с отороченным мехом капюшоном. Посмотрел на меня, сбитый с толку, ничего не понимающий. — Она не могла выйти из машины без куртки, мистер Бут. Почему… почему… она же замерзнет.

— Мистер Ламли…

Он шагнул в снеговерть с курткой в руке, крича:

— Френси! Джейни! Где вы? Где вы-ы-ы?

Я протянул Туки руку, помог подняться.

— Ты в…

— Что я, — отвечает он. — Мы должны удержать его, Бут.

Мы бросились следом за ним, не бросились — поплелись: снега насыпало выше колена. Но он остановился, и мы настигли его.

— Мистер Ламли… — Туки положил руку ему на плечо.

— Туда! — крикнул Ламли. — Они пошли туда. Посмотрите!

Мы посмотрели. Две цепочки следов, больших и маленьких, которые быстро заносил снег. Еще пять минут, и мы не увидели бы их вовсе.

Он двинулся было по следу, наклонив голову, но Туки схватил его за пальто.

— Нет! Ламли, нет!

Обезумевшее лицо Ламли повернулось к Туки, он сжал пальцы в кулак, замахнулся, но что-то в глазах Туки заставило его опустить руку. Он посмотрел на меня, потом взгляд его вернулся к Туки.

— Она замерзнет. — Он словно разговаривал с двумя глупыми мальчишками. — Разве вы этого не понимаете? Она без куртки, и ей всего семь лет…

— Они могут быть где угодно, — ответил Туки. — Нельзя идти по следам. Очередной порыв ветра полностью их занесет.

— Так что вы предлагаете? — истерично выкрикнул Ламли. — Если мы поедем за полицией, они замерзнут! Френси и моя жена!

— Возможно, они уже замерзли. — Туки встретился с Ламли взглядом. — А может, с ними случилось что и похуже.

— О чем вы? — прошептал Ламли. — Выкладывайте, черт побери. Скажите мне!

— Мистер Ламли, — говорит Туки. — Дело в том, что в Лоте…

Но именно я, неожиданно для самого себя, произнес ключевое слово:

— Вампиры, мистер Ламли. В Джерусалемс-Лоте полным-полно вампиров. Я понимаю, осознать это трудно…

Он вытаращился на меня так, словно я позеленел у него на глазах, и прошептал:

— Психи. Вы оба — психи. — Потом отвернулся от нас, сложил руки рупором и завопил: — ФРЕНСИ! ДЖЕЙНИ!

Двинулся по следу, полы его пальто стелились по снегу.

Я посмотрел на Туки:

— Что будем делать?

— Пойдем за ним, — говорит он. Снегом волосы прилепило ко лбу, выглядел он таки странно. — Не могу оставить его здесь. А ты?

— Пожалуй что нет.

И мы пошли за ним. Но расстояние между нами все увеличивалось. На его стороне была сила молодости. Он прорубал снег, словно грейдер. А тут дал себя знать мой артрит, и я уже посматривал на ноги, умоляя их: еще немного, пожалуйста, продержитесь еще немного…

Я ткнулся в спину Туки. Он стоял, широко расставив ноги, голову опустил, руки прижал к груди.

— Туки, — говорю, — с тобой все в порядке?

— Все нормально, — ответил он, опуская руки. — Нам бы не упустить его из виду, Бут. Скоро он выдохнется и начнет лучше соображать.

Мы добрались до вершины взгорка и внизу увидели Ламли, оглядывавшегося в поисках следов. Бедняга, шансов найти их у него не было. Там, где он стоял, ветер дул так сильно, что заметал любую впадину через три минуты.

Ламли поднял голову и прокричал в ночь:

— ФРЕНСИ! ДЖЕЙНИ! РАДИ БОГА, ОТЗОВИТЕСЬ!

В голосе слышались отчаяние, ужас, боль. Но ответил ему лишь рев ветра. Ветер словно смеялся над ним, говоря: Я забрал их, мистер Нью-Джерси, а вы оставайтесь с дорогой машиной и пальто из кашемира. Я забрал их и занес их следы, а к утру они будут у меня, что две клубнички в морозилке…

— Ламли! — завопил Туки, перекрывая вой ветра. — Не хотите верить в вампиров — не надо! Но так вы им ничем не поможете. Мы должны…

Но внезапно Ламли ответили, из темноты донесся голосок, зазвеневший, как серебряные колокольчики, и внутри у меня все похолодело.

— Джерри… Джерри, это ты?

Ламли развернулся на голос. И тут появилась она, выплыла из тени маленькой рощи, как привидение. Мало того что городская, да к тому же еще самая прекрасная из виденных мною женщин. Так мне хотелось подойти к ней и выразить свою радость: как не радоваться, если она жива и здорова. Одета она была в зеленый пуловер и накидку без рукавов — вроде бы такие называют пончо. Накидка колыхалась, черные волосы струились на ветру, как вода в ручье в декабре, перед тем как мороз скует ее льдом.

Может, я даже шагнул к ней, потому что почувствовал руку Туки на своем плече, грубую и горячую. И все же (как я могу такое говорить?) я возжелал ее, такую черноволосую и прекрасную, в зеленом пончо, колышущемся у шеи и плеч, экзотическую и странную, навевающую мысли о прекрасной незнакомке из стихотворения Уолтера де ла Мэра.

— Джейни! — закричал Ламли. — Джейни!

И через снег поспешил к ней, вытянув руки.

— Нет! — попытался остановить его Туки. — Ламли, нельзя!

Он даже не оглянулся… а она посмотрела на нас. Посмотрела и усмехнулась. И от ее усмешки моя страсть, мое вожделение вспыхнули синим пламенем, обратившись в черные угли, серую золу. От нее веяло могильным холодом, белыми костями, завернутыми в саван. Даже с такого расстояния мы видели красный блеск ее глаз. Скорее волчьих, чем человечьих. А при ухмылке обнажились и неестественно длинные зубы. Мы видели перед собой не человеческое существо. Мертвеца, каким-то образом ожившего в этом жутком воющем буране.

Туки перекрестил ее. Она отпрянула… а потом вновь ухмыльнулась. Мы находились слишком далеко и, наверное, перетрусили.

— Надо его остановить! — прошептал я. — Мы можем его остановить?

— Слишком поздно, Бут! — мрачно ответил Туки.

Ламли уже добрался до нее. Вывалявшись в снегу, он сам напоминал скорее призрака, чем человека. Он потянулся к ней… и тут начал кричать. Я еще услышу этот крик в своих кошмарах: взрослый человек кричал, как ребенок, которому приснился страшный сон. Он попытался отпрянуть, но ее руки, длинные, обнаженные, белые как снег, выпростались вперед и потянули его к ней. Я видел, как она склонила голову набок, а потом наклонилась к нему…

— Бут! — прохрипел Туки. — Надо сматываться!

И мы побежали. Побежали, как крысы. Кто-то, наверное, так и скажет, из тех, кого не было там в ту ночь. Мы помчались по нашим следам, падая, поднимаясь, поскальзываясь, взмахивая руками, чтобы удержаться на ногах. Я поминутно оглядывался, дабы убедиться, что за нами не гонится эта женщина, с ухмылкой во весь рот и красным блеском глаз.

У самого «Скаута» Туки согнулся пополам, схватился за грудь.

— Туки! — перепугался я. — Что…

— Мотор, — прошептал он. — Барахлит последние пять лет. Посади меня на пассажирское сиденье, Бут, и мотаем отсюда.

Я подхватил его под руку, помог обойти внедорожник, каким-то образом усадил в кабину. Он откинулся на спинку, закрыл глаза. Кожа его пожелтела, стала восковой.

Я обежал «Скаут» спереди и чуть не сшиб с ног маленькую девочку. Она стояла у дверцы: волосы забраны в два хвостика, из одежды — желтое платьице.

— Мистер, — голос ясный, чистый, сладкий, как утренний туман, — вы не могли бы помочь мне найти маму? Она ушла, а мне так холодно…

— Милая, тебе лучше залезть в кабину. Твоя мама…

Я замолчал на полуслове — если когда в жизни я и мог сойти с ума, так именно в тот самый момент. Потому что стояла она, видите ли, не в, а на снегу, не оставляя следов.

И, вскинув головку, смотрела на меня. Френси, дочь Ламли. Семи лет от роду, и семилетней ей предстояло оставаться в бесконечной череде ночей. Ее личико отливало трупной бледностью, а глаза светились красным. Под подбородком девочки я увидел две маленькие ранки, словно от укола иглой, но с искромсанной по краям кожей.

Она протянула ко мне ручки и улыбнулась.

— Поднимите меня, мистер, — прощебетала она. — Я хочу вас поцеловать. Тогда вы сможете отвести меня к моей мамочке.

Не хотел я ее целовать, но ничего не мог с собой поделать. Уже наклонялся вперед, вытягивал руки. Видел, как открывается ее рот, видел маленькие клыки за розовыми губками. Что-то поползло у нее по подбородку, блестящее и серебристое, и в ужасе я осознал, что она пускает слюни.

Ее маленькие ручки сомкнулись на моей шее, и я уже думал: может, все не так страшно, не так страшно… когда что-то черное и тяжелое вылетело из окна «Скаута» и ударило ей в грудь. Взвился клуб странно пахнущего дыма, что-то блеснуло, а потом, шипя, она отпрянула. Личико перекосило гримасой ярости, ненависти, боли. Она повернулась ко мне боком… и пропала. Только что стояла передо мной, а мгновение спустя превратилась в снежный вихрь, формой отдаленно напоминающий детскую фигурку. И тут же ветер закрутил его и унес в поле.

— Бут! — прошептал Туки. — Садись за руль, скорее!

Я сел за руль, но лишь после того, как наклонился и поднял то, чем он швырнул в эту девчушку из ада. Библию его матери.

Случилось это довольно-таки давно. Я совсем старик, но и тогда был не первой молодости. Херб Тукландер скончался два года назад. Умер легко, во сне. Бар работает, его купили мужчина и женщина из Уотервилла, милые люди, они стараются ничего там не менять. Но я хожу туда редко. Без Туки мне неуютно.

И в Лоте все как и прежде. На следующее утро шериф нашел автомобиль Ламли. Без капли бензина, с севшим аккумулятором. Ни Туки, ни я ничего ему не рассказали. Зачем? Время от времени какой-нибудь автостопщик или турист пропадают в этих краях, в окрестностях Школьного холма и кладбища на холме Гармонии. Потом находят рюкзак, или книгу в бумажной обложке, или что-то еще, но тела — никогда.

Мне все еще снится та буранная ночь, когда мы поехали в Джерусалемс-Лот. Не столько женщина, как маленькая девочка, ее улыбка в тот самый момент, когда она тянула ко мне ручки, чтобы я мог поднять ее, а она — поцеловать меня. Но я глубокий старик, и время мое на исходе, а со мной уйдут и сны.

Возможно, и вам доведется путешествовать по Южному Мэну. Прекрасные места. Может, вы даже заглянете в «Тукис бар», чтобы пропустить рюмочку-другую. Хороший бар. И название новые владельцы сохранили. Выпить — выпейте, а потом последуйте моему совету и поезжайте дальше на север. И ни в коем случае не сворачивайте к Джерусалемс-Лоту.

Особенно с наступлением темноты.

Где-то там маленькая девочка. И я думаю, она все еще хочет кого-то поцеловать.

Женщина в палате

Вопрос один: сможет ли он это сделать?

Он не знает. Ему известно, что иногда она их жует, морщась от неприятного вкуса, а изо рта доносится звук, будто она грызет леденцы. Но это другие пилюли… желатиновые капсулы. На коробочке надпись: ДАРВОН КОМПЛЕКС. Он нашел их в шкафчике для лекарств и, задумавшись, долго вертел в руках. Иногда доктор прописывал их ей, до того как она снова легла в больницу. Чтобы она могла спать по ночам, не чувствуя боли. Шкафчик битком набит лекарствами, они выстроились, словно колдовские снадобья. Альфа и омега западной цивилизации. ФЛИТ СУППОЗИТАРИЗ. Он никогда не пользовался свечами. Сунуть в задницу что-то восковое ради того, чтобы отогнать болезнь: сама мысль об этом вызывала у него тошноту. Это же непристойно, совать что-то в задницу. ФИЛЛИПС МИЛК ОФ МАГНЕЗИЯ. АНАГИН АРТРИТИС ПЕЙН ФОРМУЛА. ПЕПТО-БИСМОЛ. И еще, и еще. По лекарствам он мог составить список всех ее болезней.

Но эти пилюли — другие. С обычным дарвоном их роднит только серая желатиновая капсула. Размером они больше, отец называл пилюли таких размеров лошадиными таблетками. На коробочке указано: асп. 350 мг, дарвон 100 мг, и сумеет ли она прожевать их, даже если он сможет дать ей эти капсулы? Захочет ли? Дом живет обычной жизнью: включается и выключается холодильник, отопительная система обеспечивает нормальную температуру, даже кукушка, как положено, выскакивает из «гнезда», чтобы возвестить, что прошли очередные полчаса. Он полагает, что после ее смерти Кевину и ему придется все отключать. Ее нет уже. В доме об этом говорит все. Она в центральной больнице штата Мэн, в Льюистоне. Палата 312. Отправилась туда, когда боль стала такой невыносимой, что она уже не могла спуститься на кухню, чтобы сварить себе кофе. Временами, когда он навещал ее, она плакала, не подозревая об этом.

Кабина лифта поднимается, поскрипывая, он изучает синюю табличку-сертификат на стене. В сертификате указано, что лифт проверен и им можно пользоваться без опаски, скрипит он или нет. В больнице она уже три недели, и сегодня ей сделали операцию, которая называется «кортотомия». Он не уверен, что пишется это слово именно так, но звучит как «кортотомия». Врач сказал ей: кортотомия включает введение иглы через шею в головной мозг. Врач сказал, что это то же самое, как если бы в апельсин вогнать спицу и проткнуть косточку. Когда игла войдет в болевой центр, на ее кончик подадут радиосигнал и электрический разряд уничтожит болевой центр. Точно так же выключается телевизор, если штепсель выдернуть из розетки. И тогда раковая опухоль в желудке уже не будет вызывать такие мучения.

Мысль об операции еще более неприятна ему, чем мысли о свечах, медленно тающих в его прямой кишке. Она заставляет его вспомнить роман Майкла Крайтона «Человек-компьютер»[58], в котором людям тоже вживляли в голову провода. Согласно Крайтону, процедура эта — не из приятных. Он писателю верил.

Двери кабины открываются на третьем этаже, и он выходит в коридор. Это старое крыло больницы, и пахнет тут опилками, которыми обычно посыпают лужи блевотины на окружной ярмарке. Пилюли он оставил в бардачке. На этот раз он ничего не пил до приезда в больницу.

Стены выкрашены в два цвета: коричневые понизу и белые поверху. Он думает, что из двухцветных сочетаний более тоскливым, в сравнении с коричневым и белым, является только черное и розовое.

Два коридора пересекаются буквой Т перед лифтом. Там же находится и фонтанчик с водой, где он всегда останавливается, чтобы отсрочить свое появление в палате. Тут и там он видит медицинское оборудование, почему-то ассоциирующееся у него со странными, но игрушками. Каталка с хромированными стойками и резиновыми колесами, на которой везут в операционную, где врачи уже готовы к проведению «кортотомии». Большой цилиндр, назначение которого ему неизвестно. Чем-то он похож на колеса, какие ставят в беличью клетку. Вращающийся поднос с торчащими из него двумя бутылками — прямо-таки груди в представлении Сальвадора Дали. В глубине одного из коридоров сестринский пост. Оттуда до него доносится смех и запах кофе.

Он глотает воду и плетется к ее палате. Боится того, что может открыться его глазам, и надеется, что она спит. Если так, будить ее он не собирается.

Над дверью каждой палаты маленький квадратный фонарь. Когда пациент нажимает кнопку вызова медсестры, фонарь оживает, загорается красным. Вдоль по коридору медленно прогуливаются пациенты в дешевых больничных халатах поверх больничного белья. Халаты в белую и синюю полосы, с круглыми воротниками. Больничное белье называют «джонни». «Джонни» нормально смотрятся на женщинах и странновато на мужчинах, поскольку «джонни» — то ли платье, то ли комбинация, едва прикрывающая колени. На мужчинах шлепанцы из коричневого кожзаменителя. На женщинах шлепанцы вязаные, с помпонами из ниток. Такие и у матери. Она называет их бабушами.

Пациенты напоминают ему фильм ужасов «Ночь живых мертвецов». Двигаются они очень осторожно, словно кто-то скрутил пробки с их внутренних органов, как с банок с майонезом, и теперь они боятся расплескать жидкости, которые плещутся в их телах. Некоторые пользуются палками. Их походка пугает, но и вызывает уважение. Походка людей, которые неспешно движутся в неведомое, походка студентов в шапочках и мантиях, направляющихся на выпускной вечер.

Из транзисторных приемников доносится музыка, голоса. Он слышит, как «Блэк оук Арканзас» поют «Джим Дэнди» («Уходи, Джим Дэнди, уходи, Джим Дэнди», фальцет словно подгоняет медленно вышагивающих пациентов). Он слышит, как гость ток-шоу хрипловатым, прокуренным голосом обсуждает политику Никсона. Он слышит, как под польку кто-то поет по-французски — Льюистон все еще франкоговорящий город, здесь по-прежнему любят джигу и обожают резать друг друга в барах на Лиссабон-стрит.

Он останавливается у палаты матери и…

какое-то время он приходил сюда только выпивши. Он стыдился этой привычки, хотя мать, накачанная наркотиками и элавилом, ничего не замечала. Элавил — транквилизатор, который дают раковым больным, чтобы те поменьше боялись неизбежной смерти.

Порядок он завел следующий. Днем покупал в «Сонниз маркет» две упаковки (по шесть банок каждая) пива «Черная метка». Три выпивал за «Улицей Сезам», две — во время «Мистера Роджера», одну — с «Электрической компанией»[59]. Потом одну за ужином.

Пять банок он брал в машину. От Реймонда до Льюистона — 32 мили, по шоссе 302 и 202, так что он прилично набирался к тому моменту, когда подъезжал к больнице. Полными оставались лишь одна или две банки. Если он что-то привозил матери, то оставлял в кабине, чтобы иметь повод спуститься вниз и ополовинить еще одну банку.

Опять же у него появлялась возможность облегчиться на улице, и ему это особенно нравилось. Автомобиль он всегда ставил с краю, на замерзшую ноябрьскую грязь, и холодный воздух способствовал более полному опорожнению мочевого пузыря. В больничный туалет ему входить не хотелось: кнопка для вызова сестры за унитазом, хромированная ручка для слива воды, торчащая под углом сорок пять градусов, бутылка с розовым дезинфицирующим средством над раковиной нагоняли жуткую тоску.

По дороге домой пить не хотелось вовсе. Остающиеся полбанки он ставил в холодильник, и когда их набралось шесть, он…

никогда бы не поехал, если б знал, что все будет так плохо. Первая мысль, которая приходит ему в голову: Она не апельсин, и тут же ее сменяет вторая: Теперь она действительно быст ро умрет? Она вытянулась на кровати, неподвижная, за исключением глаз, но ему кажется, что тело напряжено, будто внутри не прекращается какое-то движение. Шея ее замазана чем-то оранжевым, вроде бы меркурихромом, под левым ухом накладка. Туда доктор загнал иглу и вместе с центром боли уничтожил те участки мозга, что контролировали шестьдесят процентов двигательных функций. Ее глаза следуют за ним, похожие на глаза смотрящего с иконы Иисуса.

— Мне кажется, тебе не следовало приезжать сегодня, Джонни. Я не в форме. Может, завтра мне будет получше.

— А что такое?

— Чешется. Все чешется. Ноги вместе?

Он не видит, вместе ли у нее ноги. Они согнуты в коленях и скрыты под больничной простыней. В палате очень жарко. Вторая кровать пустует. Он думает: сопалатники приходят, и сопалатники уходят, но моя мама остается. Господи!

— Они вместе, мама.

— Распрями их, Джонни. А потом тебе лучше уйти. Никогда со мной такого не случалось. Ничем не могу пошевелить. Нос чешется. Как ужасно, когда у тебя чешется нос, а ты не можешь его почесать, не правда ли?

Он чешет ей нос, а потом осторожно опускает ноги. Не ноги — спички, так она исхудала. Она стонет. Слезы бегут по щекам к ушам.

— Мама?

— Ты можешь опустить мне ноги?

— Я только что опустил.

— Да? Тогда хорошо. Кажется, я плачу. Я не хотела плакать при тебе. Как же мне хочется покончить со всем этим. Покончить навсегда.

— Может, покуришь?

— Не мог бы ты принести мне воды, Джонни? Во рту все пересохло.

— Конечно.

Он берет стакан с гибкой соломинкой и идет к питьевому фонтанчику. Толстяк с эластичным бинтом на одной ноге медленно проплывает мимо. Он без полосатого халата и придерживает «джонни» за спиной.

Он наполняет стакан в фонтанчике и возвращается в палату 312. Она перестала плакать. Губы сжимают соломинку. Почему-то он вспоминает о верблюдах, которых иной раз показывают в телепередачах о путешествиях. Лицо у нее такое ссохшееся. Его самое живое воспоминание относится к тому времени, когда ему было двенадцать. Он, его брат Кевин и эта женщина переехали в штат Мэн, чтобы она могла заботиться о стариках родителях. Мать не поднималась с постели. Высокое кровяное давление привело к старческому маразму и слепоте. Велико счастье дожить до восьмидесяти шести лет. И она весь день лежала в постели, старая и слепая, с большими подгузниками в резиновых трусах. Не могла вспомнить, что ела на завтрак, зато перечисляла всех президентов, вплоть до Айка[60]. Так что три поколения жили в том самом доме, где он недавно нашел эти таблетки (хотя дедушка и бабушка давно умерли). В двенадцать лет он что-то ляпнул за столом, он уже не помнил что, но точно ляпнул, и его мать, которая стирала записанные бабкины подгузники и пропускала их через выжималку допотопной стиральной машины, обернулась, схватив один из подгузников, и ударила им его. Правда, первый удар пришелся по миске с овсянкой, которая запрыгала по столу, как большая синяя блоха, зато второй достиг цели, его спины, не очень болезненный, но разом заставивший его заткнуться. А потом эта женщина, что сейчас сама лежала на больничной койке, вновь и вновь хлестала его мокрым подгузником, приговаривая: «Не распускай язык, ты достаточно большой, чтобы знать, что можно говорить, а чего — нет». И чуть ли не каждое слово сопровождалось смачным шлепком подгузника. Так что многое из того, что он мог бы сказать, осталось невысказанным. Этот мир — не место для лишних слов. Он уяснил сие в тот день. И как выяснилось, мокрый бабушкин подгузник оказался прекрасным учителем, потому что урок он усвоил четко. Прошло четыре года, прежде чем он вновь начал осваивать азы остроумия.

Она поперхивается водой, и его это пугает, потому что он еще думает о том, чтобы дать ей таблетки. Он вновь спрашивает, не хочет ли она покурить, и она отвечает:

— Если тебя это не затруднит. А потом тебе лучше уйти. Может, завтра мне станет лучше.

Он вытряхивает сигарету из одной из пачек, лежащих на столике, раскуривает ее. Держит сигарету большим и указательным пальцами правой руки, а она затягивается, обхватив губами фильтр. Затягивается с трудом. Часть дыма улетучивается, не попадая в горло.

— Пришлось прожить шестьдесят лет, чтобы мой сын держал мне сигарету.

— Я не против.

Она затягивается вновь. Так долго не отпускает фильтр, что он переводит взгляд на ее глаза и видит, что они закрылись.

— Мама?

Веки дергаются.

— Джонни?

— Я.

— Давно ты здесь?

— Не очень. Я лучше пойду. Тебе надо поспать.

— Х-р-р-р-р.

Он тушит окурок в пепельнице и выскальзывает из палаты, думая: я хочу поговорить с врачом. Черт подери, я хочу поговорить с врачом, который это сделал.

Входя в кабину лифта, он думает, что слово «врач» становится синонимом слову «человек» после того, как набран определенный профессиональный опыт, словно жестокость врачей — это аксиома, и для них характерна эта отличительная черта человека. Но…

«Я не думаю, что она долго протянет», — говорит он брату этим вечером. Брат живет в Эндовере, в семидесяти милях к западу. В больнице он бывает раз или два в неделю.

— Но боли ее больше не мучают? — спрашивает Кев.

— Она говорит, что у нее все чешется. — Таблетки у него в кармане жакета. Жена спит. Он достает их: таблетки украдены из опустевшего дома матери, в котором когда-то он и брат жили вместе с бабушкой и дедушкой. Продолжая разговор, он крутит и крутит коробочку в руке, словно кроличью лапку.

— Что ж, значит, ей лучше.

Для Кева будущее всегда лучше прошлого, словно жизнь движется к всеобщему раю. В этом младший брат расходился со старшим.

— Она парализована.

— Разве в нынешнем состоянии это имеет для нее значение?

— Разумеется, имеет! — взорвался он, вспомнив о ногах, которые ему пришлось передвигать под простыней.

— Джон, она умирает.

— Она еще не умерла. — Вот что ужасает его больше всего. Разговор дальше пойдет кругами, накручивая прибыль телефонной компании, но главное сказано. Она еще не умерла. Лежит в палате с больничной биркой на запястье, слушая голоса, долетающие из радиоприемников, движущихся взад-вперед по коридору. И…

она будет адекватно реагировать на ход времени, говорит врач. Крупный мужчина с русой бородой. Рост у него шесть футов четыре дюйма, широченные плечи. Врач тактично увел его в холл, когда она начала засыпать.

— Видите ли, — продолжает врач, — некоторые нарушения двигательной функции неизбежны при такой операции, как кортотомия. Ваша мать начала шевелить левой рукой. Вполне возможно, что через две — четыре недели она обретет контроль и над правой.

— Будет она ходить?

Врач задумчиво смотрит в потолок. Борода приподнимается над рубашкой. Окладистая борода. По какой-то нелепой причине, глядя на бороду, Джонни вспоминает об Олгерноне Суинбурне. Почему, понять невозможно. Этот человек — полная противоположность Суинбурну.

— Осмелюсь предположить, что нет. Слишком многое разрушено.

— То есть до конца жизни она останется прикованной к постели?

— Думаю, это предположение соответствует действительности.

Он начинает восхищаться этим человеком, которого надеялся возненавидеть. Лучше услышать правду, пусть и горькую.

— И сколько она проживет в таком состоянии?

— Трудно сказать (и это тоже правда). Опухоль блокирует одну из почек. Вторая работает нормально. Когда опухоль доберется и до нее, ваша мать уснет.

— Уремическая кома?

— Да, — отвечает врач, голос звучит подозрительно. «Уремия» — специальный, патологоанатомический термин, обычно знакомый только врачам. Но Джонни знает его, потому что его бабушка умерла от того же, только без рака. У нее отказали почки, и она умерла, с внутренностями, плавающими в моче. Джонни первым понял, что на этот раз она умерла, а не заснула с открытым ртом, как свойственно старикам. Две маленькие слезинки выдавились из уголков ее глаз. Старый беззубый рот напоминал ему вычищенный под фаршировку и забытый на кухонной полке помидор. Он с минуту держал у ее рта маленькое зеркало и, поскольку гладкая поверхность не туманилась и не скрывала рот-помидор, позвал мать. Тогда все казалось нормальным, теперь — нет.

— Она говорит, что по-прежнему чувствует боль. И у нее все чешется.

Доктор солидно качает головой, как Виктор Дегрут в каком-то старом фильме.

— Она воображает боль. Но тем не менее ощущение боли реально. Реально для нее. Вот почему время так важно. Ваша мать больше не сможет отсчитывать секунды, минуты или часы. Она должна суметь перейти с этих единиц измерения на дни, недели и месяцы.

Он понимает, что говорит ему этот бородатый здоровяк, и его это пугает. Тихонько звякает звонок на часах врача. Он больше не может его задерживать. Тому надо куда-то идти. Как легко он говорит о времени, словно время для него — открытая книга. Может, так оно и есть.

— Можете вы еще что-то для нее сделать?

— Очень мало.

Но говорит он откровенно, и это хорошо. Во всяком случае, не «вселяет ложных надежд».

— Кома — это наихудший исход?

— Разумеется, нет. В данной ситуации прогнозы — зряшное дело. В вашем теле словно поселяется акула. И никому не ведомо, к чему это приведет. Она может раздуться.

— Раздуться?

— Нижняя часть живота увеличится в размерах, опустится вниз, снова увеличится. Но к чему рассуждать об этом сейчас? Я полагаю, мы можем сказать…

что свою работу они сделали, а если предположить, что нет? Или, допустим, они поймают меня? Я не хочу идти в суд по обвинению в убийстве из сострадания. Даже если меня оправдают. Я не хочу мучиться угрызениями совести. Он думает о газетных заголовках вроде «СЫН УБИВАЕТ МАТЬ» и морщится.

Сидя на автостоянке, он вертит коробочку в руках. ДАВРОН КОМПЛЕКС. Вопрос один: сможет ли он это сделать? Должен ли? Она сказала: Как бы мне хотелось покончить с этим. Я готова на все, лишь бы покончить с этим. Кевин говорит о том, чтобы перевезти ее к нему. Незачем ей умирать в больнице. И больница не хочет оставлять ее. Они дали ей какие-то новые таблетки, но видимых улучшений нет. После операции прошло четыре дня. Они хотят избавиться от нее, потому что еще никто не научился делать эти операции без побочных эффектов. А опухоль вырезать бесполезно. Надо убирать все, за исключением головы и ног.

Он думал о том, как воспринимается ею время, как реагирует она на потерю контроля над ним. Дни в палате 312. Ночи в палате 312. Им пришлось протянуть нитку от кнопки вызова и привязать к указательному пальцу на ее левой руке, потому что теперь она не может протянуть руку и нажать на кнопку, если решит, что ей требуется судно.

Впрочем, особого значения это не имеет, потому что чувствительность в средней части потеряна полностью. Живот вместе со всеми внутренностями превратился в мешок с опилками. Теперь она испражняется в постель и мочится в постель, узнавая об этом только по запаху. Она похудела со ста пятидесяти фунтов до девяноста пяти, и мышцы превратились в веревочки. Будет ли по-другому в доме Кева? Сможет ли он пойти на убийство? Он знает, что это убийство. Самое худшее из убийств, убийство из сострадания, словно он — разумный зародыш из одного раннего рассказа ужасов Рея Брэдбери, жаждущий вызвать аборт у животного, давшего ему жизнь. Может, вина все равно его. Он — единственный ребенок, которого она выносила, ребенок, который мог что-то изменить в ее организме. Его брата усыновили, когда другой улыбающийся врач сказал ей, что своих детей у нее больше не будет. И естественно, рак зародился в ее матке, словно второй ребенок, его черный двойник. У его жизни и ее смерти отправная точка одна. Так почему ему не сделать то, что уже делает двойник, только медленно и неумело?

Он давал ей аспирин, чтобы унять боль, которую она воображала. Она держит эти таблетки в ящике прикроватного столика вместе с открытками, в которых родственники и подруги желают ей скорейшего выздоровления, и очками для чтения, теперь уже ненужными. Они вынули у нее изо рта вставные челюсти из опасения, что она может затолкнуть их в горло и задохнуться, поэтому она просто сосет аспирин, пока не побелеет язык.

Конечно, он мог бы дать ей пилюли. Трех или четырех хватило бы. Тысяча четыреста миллиграммов аспирина и четыреста миллиграммов дарвона женщине, вес которой за последние пять месяцев уменьшился на треть.

Никто не знает, что у него есть эти таблетки, ни Кевин, ни его жена. Он думает, что, возможно, в палату 312 положили кого-то еще и он может забыть о своих замыслах. Может, это наилучший выход, думает он. Он спокойно уйдет с таблетками. Действительно, чего брать грех на душу? Если в палате будет другая женщина, он сочтет сие за знак свыше. Он думает…

— Сегодня ты выглядишь получше.

— Правда?

— Точно. А как ты себя чувствуешь?

— Не очень. Этим вечером не очень.

— Давай посмотрим, как ты двигаешь правой рукой.

Она поднимает правую руку. С растопыренными пальцами рука плывет у нее перед глазами, потом падает. Шмяк. Он улыбается, и она улыбается в ответ.

— Врач заходил к тебе сегодня? — спрашивает он.

— Да, заходил. Он заходит каждый день. Дай мне воды, Джон.

Он протягивает ей стакан, она пьет воду через гибкую соломинку.

— Ты тоже часто приходишь ко мне, Джон. Ты хороший сын.

Она плачет. Вторая кровать по-прежнему пустует. По коридору проплывают полосатые сине-белые халаты. Он видит их через приоткрытую дверь. Он берет у нее стакан, в голове крутится идиотская мысль: стакан наполовину пуст или наполовину полон?

— Как твоя левая рука?

— Очень неплохо.

— Давай посмотрим.

Она поднимает левую руку. Она — левша, должно быть, поэтому после кортотомии левая рука оправляется быстрее. Она сжимает пальцы в кулак, разжимает, щелкает пальцами. Потом рука падает на покрывало. Шмяк. Она жалуется:

— Но я ее не чувствую.

— Давай с этим разберемся.

Он идет к гардеробу, открывает дверцу, тянется рукой за пальто, в котором она пришла в больницу, чтобы достать сумочку. Сумочку она держит там, потому что панически боится грабителей. Она слышала, что некоторые из санитаров — первоклассные воришки и тащат все, что плохо лежит. Одна из соседок по палате, давно выписавшаяся, рассказала ей, что у какой-то женщины в новом крыле больницы украли пятьсот долларов, которые та хранила в туфле. Его мать в последнее время много чего боится, а однажды сказала ему, что под ее кроватью иногда прячется мужчина. Частично причиной тому сочетания наркотиков, которые ей дают. В сравнении с ними «колеса», которыми он иногда закидывался в колледже, — детская микстура. В запертом шкафчике у сестринского поста можно найти полный набор. Наркоманы плясали бы от счастья, добравшись до такого шкафчика. Полная гарантия счастливой смерти. Вот они, чудеса современной науки.

Он приносит сумочку к кровати, открывает ее.

— Сможешь ты что-нибудь из нее достать?

— Джонни, я не знаю…

— Попытайся, — убеждает он. — Ради меня.

Левая рука поднимается с покрывала, словно калека-вертолет. Достает из сумочки бумажную салфетку. Он аплодирует:

— Хорошо! Хорошо!

Но она отворачивается:

— В прошлом году я могла вытащить этими руками две стойки с посудой.

Если делать, то сейчас, думает он. В палате очень жарко, но лоб у него в холодном поту. Если она не попросит аспирин, отложим, решает он. На другой день. Но он знает: если не сегодня, то никогда. Другого не дано.

Она искоса смотрит на дверь.

— Можешь дать мне пару моих таблеток, Джонни?

Так она спрашивает всегда. Она не должна ничего принимать сверх тех лекарств, что прописывает ей врач, потому что потеряла слишком много веса и у нее выработалась стойкая наркотическая зависимость. И теперь лишь тонкая черта отделяет ее от передозировки. Одна лишняя таблетка, и она эту черту перейдет. Говорят, такое случилось с Мэрилин Монро.

— Я принес тебе таблетки из дома.

— Правда?

— Они хорошо снимают боль.

Он протягивает ей коробочку. Прочитать название она может только на очень близком расстоянии. Она всматривается в большие буквы, потом говорит:

— Раньше я принимала дарвон. Он мне не помогает.

— Эти сильнее.

Ее глаза поднимаются от коробочки к его глазам.

— Правда? — повторяет она.

Он может лишь глупо улыбнуться. Дар речи пропал начисто. Как в тот раз, когда он впервые поимел женщину на заднем сиденье автомобиля приятеля. Он пришел домой, мать спросила, хорошо ли он провел время, а он смог ответить лишь этой самой глупой улыбкой.

— Их можно жевать?

— Не знаю. Попробуй.

— Хорошо. Не надо никому этого видеть.

Он открывает коробочку, снимает с пузырька пластиковую крышку. Могла она все это проделать левой рукой, напоминающей подбитый вертолет? Поверят ли они? Он не знает. Они, наверное, тоже не скажут, могла или нет. А может, им будет без разницы.

Он вытрясает из пузырька шесть таблеток. Чувствует на себе ее взгляд. Много, слишком много, даже она должна это понимать. Если она ничего не скажет, он бросит их в пузырек и предложит ей одну таблетку «артритис пейн формула».

Медицинская сестра проплывает мимо, и его рука сжимается в кулак, прикрывая серые капсулы, но сестра не смотрит в их сторону, а потому не видит, что делается в палате, в которой лежит пациент после кортотомии.

Его мать ничего не говорит, только смотрит на капсулы, внешне ничем не отличающиеся от любых других, разве что цветом (если бы так оно и было). Но с другой стороны, она никогда не любила пышных церемоний. Не стала бы разбивать бутылку шампанского о собственный корабль.

— Принимай. — Голос естественный, без натуги. Первая капсула попадает в рот.

Она жует ее деснами, пока не растворяется желатин, потом кривится.

— Вкус не нравится? Я не…

— Нет, все нормально.

Он дает ей вторую капсулу. Третью. Она их сжевывает с задумчивым выражением на лице. Четвертую. Она улыбается, и он в ужасе видит, что язык у нее желтый. Может, если ударить ее в живот, она все отрыгнет. Но он не может. Он никогда не бил свою мать.

— Ты не взглянешь, вместе ли мои ноги?

— Сначала прими таблетки.

Он дает ей пятую капсулу. И шестую. Потом смотрит, вместе ли лежат ее ноги. Вместе.

— Думаю, теперь я посплю, — говорит она.

— Хорошо. А я пойду глотнуть воды.

— Ты всегда был хорошим сыном, Джонни.

Он кладет пузырек в сумочку, оставляет на покрывале рядом с матерью. Сумочка остается открытой, и он репетирует ответ на вопрос, который ему неминуемо зададут: Она попросила дать ей сумочку. Я принес ее и открыл, прежде чем уйти. Она сказала, что сама сможет взять из нее все, что нужно. Она сказала, что попросит медсестру убрать сумочку в гардероб.

Он уходит, пьет воду. Перед зеркалом над фонтаном высовывает язык, смотрит на него.

Когда он возвращается в палату, она спит, руки лежат рядом друг с другом. Он видит набухшие вены. Он целует ее, глазные яблоки перекатываются под веками, но глаза не открываются.

Да.

Ничего особого он не испытывает — ни хорошего, ни плохого. Все как обычно.

Он уже направляется к двери, когда новая мысль приходит ему в голову. Он возвращается к кровати, достает бутылочку, вытирает о рубашку. Затем прижимает бутылочку к расслабленным пальцам левой руки. Убирает в сумочку и уходит быстро, не оглядываясь.

Возвращается домой, ждет телефонного звонка и жалеет, что не поцеловал ее еще раз. В ожидании звонка смотрит телевизор и пьет воду.

Здесь тоже водятся тигры

Чарлзу стало совсем невтерпёж.

Уже не имело смысла убеждать себя, что он сможет дотянуть до перемены. Мочевой пузырь исходил криком, и мисс Берд заметила, что он ерзает на стуле.

В начальной школе на Акорн-стрит в третьем классе преподавали три учительницы. Мисс Кинни, молодая пухленькая блондинка, за которой после занятий заезжал дружок на синем «камаро». Миссис Траск, плоская, как доска, которая заплетала волосы в косички и оглушительно смеялась. И мисс Берд.

Чарлз знал, что такое может случиться с ним только на уроке мисс Берд. Давно знал. Понимал, что этого не избежать. Потому что она не разрешала детям уходить с уроков в подвал. В подвале, говорила мисс Берд, стоят бойлеры, а хорошо воспитанные дамы и господа в подвал не ходят, потому что там грязно и ужасно. Тем более не ходят в подвал юные дамы и господа. Они ходят в туалет.

Чарлз вновь заерзал на стуле. Тут уж мисс Берд взяла его в оборот.

— Чарлз, — обратилась она к нему, по-прежнему тыча указкой в Боливию, тебе надо в туалет?

Кэти Скотт, сидящая впереди, хихикнула, благоразумно прикрыв рот рукой. Кении Гриффен прыснул и пнул Чарлза под столом.

Чарлз покраснел как свекла.

— Говори, Чарлз, — радостно продолжила мисс Берд. — Тебе надо…

(помочиться, она сейчас скажет помочиться, как всегда)

— Да, мисс Берд.

— Что — да?

— Мне надо спуститься в под… пойти в туалет.

Мисс Берд заулыбалась.

— Хорошо, Чарлз. Ты можешь пойти в туалет и помочиться. Ведь ты идешь туда именно для этого? Помочиться?

Чарлз кивнул, сгорая от стыда.

— Очень хорошо. Иди, Чарлз. И в следующий раз, пожалуйста, не дожидайся, пока я спрошу не надо ли тебе в туалет.

Все захихикали. Мисс Берд постучала указкой по доске.

Чарлз поплелся к двери. Тридцать пар глаз впились ему в спину, и каждый из его одноклассников, включая Кэти Скотт, знал, что он идет в туалет, помочиться. А дверь оказалась так далеко. Мисс Берд не продолжила урок. Нет, она хранила молчание, пока он не открыл дверь, не вышел в пустой

(какое счастье!)

коридор и не закрыл ее за собой. Спустился к мужскому туалету,

(в подвал, в подвал, в подвал, КАК ХОЧУ, ТАК И ГОВОРЮ)

ведя пальцем по холодной шероховатой стене, пощелкав по доске объявлений и аккуратно погладив стеклянный квадрат,

(РАЗБИТЬ СТЕКЛО В СЛУЧАЕ ОПАСНОСТИ)

прикрывающий кнопку пожарной тревоги. Мисс Берд это нравилось. Она млела от удовольствия, вгоняя его в краску. На глазах у Кэти Скотт

(вот уж у кого никогда не возникало желания спуститься в подвал во время урока)

и остальных.

Старая с-у-к-а, подумал он. Последнее слово Чарлз произнес по буквам, потому что годом раньше пришел к выводу, что произносить нехорошие слова по буквам — не грех. Он вошел в мужской туалет. Там царила прохлада, а в воздухе стоял слабый, но не такой уж и неприятный запах хлорки. Во время урока тут было чисто, тихо и безлюдно, не то что в прокуренном сортире кинотеатра «Звезда».

Туалет

(подвал!)

построили в виде буквы L. Короткая перекладина начиналась у двери. На стене квадратные зеркала, под ними — фаянсовые раковины, тут же висели бумажные полотенца. Длинную перекладину занимали два писсуара и три кабинки.

Мельком глянув на отражение своего худого бледного лица водном из зеркал, Чарлз повернул за угол.

Тигр лежал в дальнем конце, прямо под окошком с матовым стеклом. Большой тигр с черными полосами на желто-коричневой шкуре. При появлении Чарлза он вскинул голову, его зеленые глаза сузились. Из пасти вырвалось негромкое рычание. Мышцы напряглись, тигр поднялся на мощные лапы. Хвост застучал по последнему в ряду писсуару.

Выглядел тигр очень голодным и дурно воспитанным.

Чарлз отпрянул назад. Дверь с пневматической пружиной закрывалась очень долго, но в конце концов встала на место, и мальчик смог перевести дух, почувствовав себя в относительной безопасности. Дверь открывалась только внутрь, а он нигде не читал и ни от кого не слышал, чтобы тиграм хватало ума открывать двери.

Он вытер пот со лба. Сердце разве что не выпрыгивало из груди. Желание же облегчиться не пропало, а наоборот — усилилось.

Чарлз даже согнулся, прижав руку к животу. Вот уж приспичило так приспичило. Будь он уверен, что его не застукают, то юркнул бы в женский туалет. Благо находился он в том же коридоре. Мальчик с тоской воззрился на далекую дверь, зная, что никогда не решится пойти на такое. Вдруг в подвал спустится Кэти Скотт? Или (о ужас!) заявится сама мисс Берд? А может, тигр ему померещился? Он чуть приоткрыл дверь, заглянул в туалет. Титр высунулся из своего закутка, его глаза сверкали зеленым. Но Чарлзу показалось, что он уловил в них синий отблеск, словно тигриный глаз съел его собственный. Словно… Чья-то рука легла ему на шею. Чарлз сдавленно вскрикнул, сердце и желудок подпрыгнули до самого горла. Как он не надул в штаны, осталось загадкой для него самого.

Рука принадлежала самодовольно улыбающемуся Кении Гриффену.

— Мисс Берд послала меня за тобой, потому что ты пропал на шесть лет. Она тебе всыплет.

— Знаю, — кивнул Чарлз, — но я не могу войти в подвал.

— Так у тебя запор! — Кении захлебнулся от восторга. — Я обязательно расскажу Кэ-э-этти!

— Не советую! — вырвалось у Чарлза. — И потом, никакого запора у меня нет. Там тигр.

— И что он там делает? — осведомился Кении. — Писает?

— Не знаю. — Чарлз отвернулся к стене. — Лучше б он оттуда ушел. — Мальчик заплакал.

— Эй. — В голосе Кении слышались удивление и испуг. — Эй.

— Что же мне делать? Я же не нарочно. А мисс Берд скажет…

— Пойдем. — Кении одной рукой взял Чарлза за руку, второй толкнул дверь. Ты все выдумал.

И они вошли в туалет, прежде чем Чарлз успел в ужасе выдернуть руку и метнуться назад.

— Тигр, — пренебрежительно фыркнул Кении. — Парень, мисс Берд тебя убьет.

— Он за углом.

Кенни двинулся вдоль раковин.

— Кис-кис. Кис-кис-кис.

— Не ходи! — прошептал Чарлз.

Кенни скрылся за углом.

— Кис-кис. Кис-кис-ки…

Чарлз метнулся за дверь и прислонился к стене, прижав руки ко рту, крепко-крепко закрыв глаза, в ожидании, долгом ожидании крика, крика, крика! Но ничего не услышал.

Он понятия не имел, сколько простоял, не шевелясь, с лопающимся мочевым пузырем. Не отрывая глаз от двери в мужской туалет. Но она ничего ему не говорила, ничем не намекала на происходящее за ней. Дверь как дверь, что с нее взять. Он не хотел входить. Не мог. Но наконец вошел.

Чистенькие раковины и зеркала, все тот же легкий запах хлорки. Но появился еще какой-то запах. Очень слабый, но неприятный. Какой идет от свеженачищенной меди.

Стеная (про себя) от ужаса, Чарлз двинулся к углу, заглянул за него.

Тигр распластался на полу, вылизывая лапы длинным розовым языком. На Чарлза он взглянул безо всякого интереса. За когти правой лапы зацепился клок рубашки.

Мочевой пузырь, однако, заставил мальчика забыть обо всем на свете. И желание облегчиться перевесило все страхи. Поскольку путь к писсуарам тигр отрезал, Чарлз попятился к ближайшей от двери раковине.

Мисс Берд влетела в туалет, когда он застегивал ширинку.

— Ах ты мерзкий, гадкий мальчишка, — с ходу охарактеризовала она Чарлза. Тот все поглядывал на угол.

— Извините меня, мисс Берд… тигр… раковину я собирался помыть… с мылом… клянусь, собирался…

— Где Кеннет? — ровным, спокойным голосом вопросила мисс Берд.

— Я не знаю.

Он действительно не знал.

— Он там?

— Нет! — вскричал Чарлз.

Но мисс Берд уже огибала угол. С явным намерением наброситься на Кеннета. Если б она знала, подумал Чарлз, кто ждет ее за углом, рвения у нее поубавилось бы.

Он вновь выскользнул за дверь. Попил воды из фонтанчика. Взглянул на американский флаг, висевший над дверью в спортивный зал. Посмотрел на доску объявлений. Лесные совы призывали:

ЛУЧШЕ УХАТЬ И КРИЧАТЬ, ЧЕМ ПРИРОДУ ЗАГРЯЗНЯТЬ.

Полицейский советовал:

НИКОГДА НЕ САДИТЕСЬ В АВТОМОБИЛЬ К НЕЗНАКОМЫМ ЛЮДЯМ.

И то, и другое Чарлз прочитал дважды.

Затем вернулся в класс, прошествовал по проходу к своему месту, не отрывая глаз от пола, сел. Часы показывали без четверти одиннадцать. Он открыл «Дороги, которые мы выбираем» и начал читать о Билле, попавшем на родео.

Обезьяна

Когда Хэл Шелбурн увидел то, что его сын Дэнис вытащил из заплесневевшей картонной коробки, задвинутой в самый угол чердака, его охватило такое чувство ужаса и тревоги, что он чуть не вскрикнул. Он поднес ладонь ко рту, как будто пытаясь запихнуть крик обратно… и тихонько кашлянул. Ни Терри ни Дэнис ничего не заметили, но Питер обернулся, мгновенно заинтересовавшись.

— Что это? — спросил Питер. Он еще раз посмотрел на отца, прежде чем снова перевести взгляд на то, что нашел его старший брат. — Что это, папочка?

— Это обезьяна, кретин, — сказал Дэнис. — Ты что, никогда раньше не видел обезьяны?

— Не называй своего брата кретином, — сказала Терри автоматически и принялась перебирать содержимое коробки с занавесками. Занавески оказались покрытыми склизкой плесенью, и она выронила их с криком отвращения.

— Можно я возьму ее себе, папочка? — спросил Питер. Ему было девять лет.

— Это по какому случаю? — заорал Дэнис. — Я ее нашел!

— Дети, тише, — сказала Терри. — У меня начинает болеть голова.

Хэл почти не слышал их. Обезьяна смотрела на него, сидя на руках у его старшего сына, и усмехалась давно знакомой ему усмешкой. Той самой усмешкой, которая неотступно преследовала его в ночных кошмарах, когда он был ребенком. Преследовала его до тех пор, пока он не…

Снаружи поднялся порыв холодного ветра, и на мгновение бесплотные губы извлекли из старой проржавевшей водосточной трубы долгий, протяжный звук. Питер сделал шаг к отцу, напряженно переводя взгляд на утыканную гвоздями чердачную крышу.

— Что это было, папочка? — спросил он после того, как звук перешел в слабое гортанное гудение.

— Просто ветер, — сказал Хэл, все еще не отрывая взгляда от обезьяны. Тарелки, которые она держала в руках, не были круглыми и напоминали медные полумесяцы. Они застыли в абсолютной неподвижности на расстоянии около фута одна от другой. — Ветер может издавать звуки, но он не может пропеть мелодию, — добавил он автоматически. Затем он понял, что это были слова дяди Уилла, и мурашки пробежали у него по коже.

Звук повторился. С Кристального озера налетел мощный, гудящий порыв ветра и заходил по трубе. Полдюжины крохотных сквозняков дохнули холодным октябрьским воздухом в лицо Хэла — Боже, этот чердак так похож на задний чулан дома в Хартфорде, что, возможно, все они перенеслись на тридцать лет в прошлое.

Я не буду больше думать об этом.

Но в этот момент, конечно, это было единственным, о чем он мог думать.

В заднем чулане, где я нашел эту чертову обезьяну в точно такой же коробке.

Наклоняя голову из-за резкого наклона крыши чердака, Терри отошла в сторону, чтобы исследовать содержимое деревянной коробки с безделушками.

— Мне она не нравится, — сказал Питер, нащупывая руку Хэла. — Дэнис может взять ее себе, если хочет. Мы можем идти, папочка?

— Боишься привидений, дерьмо цыплячье? — осведомился Дэнис.

— Дэнис, прекрати, — сказала Терри с отсутствующим видом. Она подобрала тонкую фарфоровую чашку с китайским узором. — Это очень мило. Это…

Хэл увидел, что Дэнис нашел в спине обезьяны заводной ключ. Черные крылья ужаса распростерлись над ним.

— Не делай этого!

Он выкрикнул это более резко, чем собирался, и выхватил обезьяну из рук Дэниса еще до того, как понял, что делает. Дэнис оглянулся на него с удивленным видом. Терри тоже обернулась, и Питер поднял глаза. На мгновение все они замолчали, и ветер снова засвистел очень низким, неприятным подзывающим свистом.

— То есть, я хотел сказать, что она, наверное, сломана, — сказал Хэл.

Она всегда была сломана… за исключением тех случаев, когда ей не хотелось этого.

— Но это не причина меня грабить, — сказал Дэнис.

— Дэнис, заткнись.

Дэнис моргнул и на секунду приобрел почти встревоженный вид. Хэл давно уже не говорил с ним так резко. С тех пор, как потерял работу в «Нэшнл Аэродайн» в Калифорнии два года назад и они переехали в Техас. Дэнис решил не задумываться об этом… пока. Он снова повернулся к картонной коробке и начал рыться в ней, но там остался один только хлам. Сломанные игрушки с торчащими пружинами и вылезающей набивкой.

Звук ветра становился все громче, он уже гудел, а не свистел. Чердак начал слегка потрескивать со звуком, напоминающим чьи-то шаги.

— Ну пожалуйста, папочка, — попросил Питер так тихо, что слова были слышны лишь его отцу.

— Ну да, — сказал он. — Терри, пошли.

— Но я еще не кончила разбирать это…

— Я сказал, пошли.

На этот раз пришел ей черед удивиться.

Они сняли две смежных комнаты в мотеле. В тот вечер дети уснули в своей комнате в десять часов. Терри спала отдельно от них. Она приняла две таблетки валиума на обратной дороге из их дома в Каско, чтобы успокоить нервы и предотвратить подступающую мигрень. В последнее время она часто принимала валиум. Это началось примерно в то же время, когда компания «Нэшнл Аэродайн» уволила Хэла. В последние два года он работал на «Тексас Инструментс». Он получал на четыре тысячи долларов в год меньше, но это была работа. Он сказал Терри, что им страшно повезло. Она согласилась. Он сказал, что множество программистов остаются вообще без работы. она согласилась. Он сказал, что дом в Арнетте так же хорош, как и дом во Фресно. Она согласилась, но ему показалось, что ее согласие на все это было лживым.

И кроме того он терял связь с Дэнисом. Он чувствовал, как ребенок со все большей, преждевременно набранной скоростью удаляется от него. Прощай, Дэнис, до свидания, незнакомец, было так славно ехать с тобой одном поезде. Терри сказала, что ей кажется, будто мальчик курит сигареты с марихуаной. Ей несколько раз удалось уловить запах. Ты должен поговорить с ним, Хэл. И он согласился, но пока не сделал этого.

Мальчики спали. Терри спала. Хэл зашел в ванную комнату, сел на закрытую крышку унитаза и посмотрел на обезьяну.

Он ненавидел ощущение прикосновения к этому мягкому, пушистому, коричневому меху, местами уже вытершемуся. Он ненавидел эту усмешку — эта обезьяна скалится как черномазый, сказал однажды дядя Уилл, но усмешка ее не была похожа на усмешку негра, в ней вообще не было ничего человеческого. Ее усмешка состояла из одних зубов, и если завести ее, губы начинали двигаться, зубы, казалась, становились больше, как вампира, губы искрились, а тарелки начинали греметь, глупая обезьяна, глупая заводная обезьяна, глупая, глупая…

Он уронил ее. Его пальцы дрожали, и он уронил ее.

Ключ звякнул о плитку, когда она ударилась об пол. Звук показался очень громким в окружающей тишине. Она смотрела на него своими темными янтарными глазами, глазами куклы, полными идиотской радости, а ее медные тарелки были занесены так, как будто она собиралась начать выстукивать марш для какого-нибудь адского оркестра. Сзади стоял штамп «Сделано в Гонконге».

— Ты не могла оказаться здесь, — прошептал он. — Я выбросил тебя в колодец, когда мне было девять лет.

Обезьяна усмехнулась ему.

Мотель задрожал от порыва черного, ночного ветра.

Брат Хэла Билл и его жена Колетт встретили их на следующий день в доме дяди Уилла и тети Иды.

— Тебе никогда не приходило в голову, что смерть в семье — не самый лучший повод для возобновления семейных связей? — спросил его Билл с легкой тенью усмешки. Его назвали в честь дяди Уилла. Уилл и Билл, чемпионы родео, — часто говорил дядя Уилл, ероша волосы Билла. Это была одна из его поговорок… вроде той, что ветер может свистеть, но он не может напеть мелодию. Дядя Уилл умер шесть лет назад, и тетя Ида жила здесь одна, до тех пор пока удар не хватил ее как раз на предыдущей неделе. Очень неожиданно, — сказал Билл, позвонив им, чтобы сообщить печальную новость. Как будто он мог предвидеть ее смерть, как будто это вообще возможно. Она умерла в одиночестве.

— Ну да, — сказал Хэл. — Эта мысль приходила мне в голову.

Они вместе посмотрели на дом, на дом, в котором они выросли. Их отец, моряк торгового судна, словно исчез с лица земли, когда они были еще детьми. Билл утверждал, что смутно помнит его, но у Хэла не осталось от него никаких воспоминаний. Их мать умерла, когда Биллу было десять лет, а Хэлу восемь. Тетя Ида привезла их сюда из Хартфорда на автобусе. Они выросли здесь и были отправлены в колледж. Они скучали по этому дому. Билл остался в Мэйне и вел преуспевающую юридическую практику в Портленде.

Хэл заметил, что Питер направился к зарослям ежевики, которая росла в сумасшедшем беспорядке у восточного крыла дома.

— Не ходи туда, Питер, — крикнул он.

Питер вопросительно обернулся. Хэл остро почувствовал любовь к своему сыну… и неожиданно снова подумал об обезьяне.

— Почему, папочка?

— Где-то там должен быть старый колодец, — сказал Билл. — Но черт меня побери, если я помню, где он. Твой отец прав, Питер, — лучше подальше держаться от этого места. А то потом хлопот не оберешься с колючками. Так, Хэл?

— Так, — сказал Хэл автоматически. Питер отошел, не оглядываясь, и стал спускаться вниз к галечному пляжу, где Дэнис запускал по воде плоские камешки. Хэл почувствовал, что тревога у него в груди понемногу стихает.

Хотя Билл и забыл то место, где был старый колодец, в тот же день Хэл безошибочно вышел к нему, продираясь через заросли ежевики, шипы которой впивались в его старый фланелевый жакет и хило тянулись к его глазам. Он наконец дошел и стоял, тяжело дыша и глядя на подгнившие, покоробленные доски, прикрывавшие колодец. После секундной нерешительности он наклонился (коленные суставы хрустнули) и отодвинул две доски.

Со дна этой влажной пасти на него смотрело лицо. Широко раскрытые глаза, искаженный рот. У него вырвался стон. Он не был громким, разве что в его сердце. Но там он был просто оглушительным.

Это было его собственное лицо, отражавшееся в темной воде.

Не морда обезьяны. На мгновение ему показалось, что это была именно она.

Его трясло. Трясло с ног до головы.

Я выбросил ее в колодец. Я выбросил ее в колодец. Прошу тебя, Господи, не дай мне сойти с ума. Я выбросил ее в колодец.

Колодец высох в то лето, когда умер Джонни Мак-Кэйб, в тот год, когда Билл и Хэл переехали к дяде Уиллу и тете Иде. Дядя Уилл взял в банке ссуду на устройство артезианской скважины, и заросли ежевики разрослись вокруг старого колодца.

Но вода вернулась. Как и обезьяна.

На этот раз уже не было сил бороться с памятью. Хэл безнадежно присел, позволяя воспоминаниям нахлынуть, пытаясь отдаться их потоку, оседлать их, как серфингист оседлывает гигантскую волну, которая изничтожит его, если он не удержится на доске, пытаясь пережить их заново, чтобы еще раз оставить их в прошлом.

В то лето он пробрался с обезьяной к этому месту во второй половине дня. Ягоды ежевики уже поспели, их запах был густым и приторным. Никто не приходил сюда собирать их, хотя тетя Ида иногда и останавливалась у опушки зарослей и собирала горсточку ягод в свой передник. Здесь ягоды уже перезрели, некоторые из них гнили, выделяя густую белую жидкость, похожую на гной. Внизу под ногами, в густой траве пели сверчки, издавая свой бесконечный, безумный крик: Рииииии…

Шипы впивались в его тело, капли крови набухли у него на щеках и на голых руках. Он и не пытался уклоняться от веток. Он был ослеплен ужасом, ослеплен до такой степени, что чуть не наступил на гнилые доски, прикрывавшие колодец, и, возможно, чуть не провалился в тридцатифутовую глубину колодца, на грязное дно. Он замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, и еще несколько шипов впились ему в предплечья. Именно воспоминание об этом моменте заставило его так резко позвать Питера назад.

Это было в тот день, когда умер Джонни Мак-Кэйб, его лучший друг. Джонни лез по ступенькам приставной лестницы в свой шалаш, устроенный на дереве на заднем дворе. Оба они провели там много часов тем летом, играя в пиратов, разглядывая воображаемые галеоны, плывущие по озеру, и готовясь идти на абордаж. Джонни лез в свой шалаш, как он делал это уже тысячу раз, когда ступенька, расположенная как раз под люком в полу шалаша, треснула у него под рукой, и Джонни пролетел тридцать футов до земли и сломал свою шею и это она была виновата, обезьяна, чертова ненавистная обезьяна. Когда зазвонил телефон, когда рот тети Иды широко раскрылся от ужаса после того, как ее подруга Милли позвонила ей с улицы, чтобы рассказать печальные новости, тетя Ида сказала:

— Выйдем во двор, Хэл, я должна сообщить тебе что-то очень грустное…

И он подумал с вызывающим тошноту ужасом: «Обезьяна! Что она натворила на этот раз?»

В тот день, когда он выбросил обезьяну в колодец, на дне не было видно никакого отражения, только каменные булыжники и вонь влажной грязи. Он посмотрел на обезьяну, лежащую на жесткой траве, с занесенными для удара тарелками, с вывернутыми наружу губами, с оскаленными зубами, с вытертым мехом, с грязными пятнами тут и там, с тусклыми глазами.

— Я ненавижу тебя, — прошипел он ей. Он сжал рукой ее отвратительное тельце, чувствуя, как шевелится пушистый мех. Она усмехнулась ему, когда он поднес ее к лицу.

— Ну, давай, — осмелился он, начиная плакать впервые за этот день. Он потряс ее. Занесенные для удара тарелки слегка задрожали. Обезьяна портила все хорошее. Буквально все. — Ну, давай, ударь ими! Ударь!

Обезьяна только усмехнулась.

— Давай, ударь ими! — его голос истерически задрожал. — Давай, ударь ими! Я заклинаю тебя! Я дважды заклинаю тебя!

Эти желто-коричневые глаза. Эти огромные радостные зубы.

И тогда он выбросил ее в колодец, обезумев от горя и ужаса. Он видел как она перевернулась в полете, обезьяний акробат, выполняющий сложный трюк, и солнце сверкнуло в последний раз в ее тарелках. Она ударилась о дно с глухим стуком, и, возможно, именно этот удар запустил ее механизм. Неожиданно тарелки все-таки начали стучать. Их равномерный, обдуманный, металлический звук достигал его ушей, отдаваясь и замирая в каменной глотке мертвого колодца: дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл зажал ладонями рот. На мгновение ему показалось, что он видит ее внизу, хотя, возможно, это было лишь воображение. Лежа там, в грязи, уставившись в крохотный кружок его детского лица, склонившегося над краем колодца (как будто ставя на это лицо вечную отметину), с раздвигающимися и сжимающимися губами вокруг оскаленных в усмешке зубов, стуча тарелками, забавная заводная обезьяна.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер? Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это Джонни Мак-Кэйб, падающий с широко раскрытыми глазами, исполняющий свой собственный акробатический прыжок, летящий в летнем воздухе со все еще зажатой в руке отломившейся ступенькой, чтобы наконец удариться об землю с резким хрустом, и кровь хлещет из носа, изо рта, из широко раскрытых глаз. Это Джонни, Хэл? Или, может быть, это ты?

Застонав, Хэл закрыл отверстие досками, занозив себе руки, но не обратив на это внимание, даже не почувствовав боли. Он все еще мог слышать, даже сквозь доски, приглушенный и от этого еще более отвратительный звон тарелок, раздающийся в кромешной темноте. Звуки доходили до него как во сне.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер на этот раз?

Он пробирался обратно через колючие заросли. Шипы прочерчивали на его лице новые кровоточащие царапины, репейник цеплялся за отвороты его джинсов, и один раз, когда он выпрямился, он вновь услышал резкие звуки и ему показалось, что она преследует его. Дядя Уилл нашел его позже сидящим на старой шине в гараже и плачущим. Он подумал, что Хэл плачет о своем погибшем друге. Так оно и было, но другой причиной его плача был испытанный им ужас.

Он выбросил обезьяну в колодец во второй половине дня. В тот вечер, когда сумерки подползли, завернувшись в мерцающую мантию стелющегося по земле тумана, машина, едущая слишком быстро для такой плохой видимости, задавила бесхвостую кошку тети Иды и унеслась прочь. Повсюду были разбросаны полураздавленные внутренности, Билла вырвало, но Хэл только отвернул лицо, свое бледное, спокойное лицо, слыша, как словно где-то вдалеке рыдает тетя Ида. Это событие, последовавшее за известиями о маленьком Мак-Кэйбе, вызвало у нее почти истерический припадок рыданий, и дяде Уиллу потребовалось около двух часов, чтобы окончательно успокоить ее. Сердце Хэла было исполнено холодной, ликующей радости. Это не был его черед. Это был черед бесхвостой кошки тети Иды, но ни его, ни его брата Билла или дяди Уилла (двух чемпионов родео). А сейчас обезьяна исчезла, она была на дне колодца, и одна грязная бесхвостая кошка с клещами в ушах была не слишком дорогой ценой за это. Если обезьяна захочет стучать в свои чертовы тарелки теперь — пожалуйста. Она может услаждать их звуками гусениц и жуков, всех тех темных созданий, которые устроили себе дом в глотке каменного колодца. Она сгниет там. Ее отвратительные шестеренки, колесики и пружины превратятся в ржавчину. Она умрет там. В грязи, в темноте. И пауки соткут ей саван.

Но… она вернулась.

Медленно Хэл снова закрыл колодец, так же, как он это сделал тогда, и в ушах у себя услышал призрачное эхо обезьяньих тарелок: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер, Хэл? Терри? Дэнис? Или Питер, Хэл? Он твой любимчик, не так ли? Так это он? Дзынь-дзынь-дзынь…

— Немедленно положи это!

Питер вздрогнул и уронил обезьяну, и на одно кошмарное мгновение Хэлу показалось, что это сейчас произойдет, что толчок запустит механизм и тарелки начнут стучать и звенеть.

— Папа, ты испугал меня.

— Прости меня. Я просто… Я не хочу, чтобы ты играл с этим.

Все остальные ходили смотреть фильм, и он предполагал, что вернется в мотель раньше их. Но он оставался в доме дяди Уилла и тети Иды дольше, чем предполагал. Старые, ненавистные воспоминания, казалось, перенесли его в свою собственную временную зону.

Терри сидела рядом с Дэнисом и читала газету. Она уставилась на старую, шероховатую газету с тем неотрывным, удивленным вниманием, которое свидетельствовало о недавней дозе валиума. Дэнис читал рок-журнал. Питер сидел скрестив ноги на ковре, дурачась с обезьяной.

— Так или иначе она не работает, — сказал Питер. Вот почему Дэнис отдал ее ему, — подумал Хэл, а затем почувствовал стыд и рассердился на себя самого. Он все чаще и чаще испытывал эту неконтролируемую враждебность к Дэнису и каждый раз впоследствии ощущал свою низость и… липкую беспомощность.

— Не работает, — сказал он. — Она старая. Я собираюсь выбросить ее. Дай ее сюда.

Он протянул руку, и Питер с несчастным видом передал ему обезьяну.

Дэнис сказал матери:

— Папаша становится чертовым шизофреником.

Хэл оказался в другом конце комнаты еще прежде, чем он успел подумать об этом. Он шел с обезьяной в руке, усмехавшейся, словно в знак одобрения. Он схватил Дэниса за ворот рубашки и поднял его со стула. Раздался мурлыкающий звук: кое-где разошлись швы. Дэнис выглядел почти комично испуганным. Номер «Рок-волны» упал на пол.

— Ой!

— Ты пойдешь со мной, — сказал Хэл жестко, подталкивая сына к двери в смежную комнату.

— Хэл! — почти закричала Терри. Питер молча устремил на него изумленный взгляд.

Хэл затолкал Дэниса в комнату. Он хлопнул дверью, а затем прижал к двери Дэниса. Дэнис приобрел испуганный вид.

— У тебя, похоже, слишком длинный язык, — сказал Хэл.

— Отпусти меня! Ты порвал мою рубашку, ты…

Хэл тряхнул его еще раз.

— Да, — сказал он. — Действительно, слишком длинный язык. Разве тебя не учили в школе правильно выражаться? Или, может быть, ты этому учился в курилке?

Дэнис мгновенно покраснел, его лицо безобразно исказилось в виноватой гримасе.

— Я не ходил бы в эту дерьмовую школу, если бы тебя не уволили, — выкрикнул он.

Хэл еще раз тряхнул Дэниса.

— Я не был уволен, меня освободили от работы временно, и ты прекрасно об этом знаешь, и я не хочу больше слышать от тебя эту чепуху. У тебя есть проблемы? Ну что ж, добро пожаловать в мир, Дэнис. Но только не надо сваливать все свои трудности на меня. Ты сыт. Твоя задница одета. Тебе двенадцать лет, и в двенадцать лет я не… желаю слышать от тебя… всякое дерьмо. — Он отмечал каждую фразу, прижимая мальчика к себе до тех пор, пока их носы почти не соприкоснулись, и затем вновь отшвырнув его к двери. Это было не настолько сильно сделано, чтобы ушибить его, но Дэнис испугался. Отец никогда не поднимал на него руки с тех пор, как они переехали в Техас. Дэнис начал плакать, издавая громкие, неприятные, мощные всхлипы.

— Ну, давай, побей меня! — завопил он Хэлу. Лицо его искривилось и покрылось красными пятнами. — Побей меня, если тебе так хочется этого, я знаю, как ты ненавидишь меня!

— Я не ненавижу тебя. Я очень тебя люблю, Дэнис. Но я твой отец, и ты должен уважительно относиться ко мне, иначе тебе достанется от меня.

Дэнис попытался высвободится. Хэл притянул ребенка к себе и крепко обнял его. Мгновение Дэнис сопротивлялся, а затем прижался лицом к груди Хэла и заплакал в полном изнеможении. Такого плача Хэл никогда не слышал ни у одного из своих детей. Он закрыл глаза, понимая, что и сам он обессилел.

Терри начала молотить в дверь с другой стороны.

— Прекрати это, Хэл! Что бы ты ни делал с ним, прекрати немедленно!

— Я не собираюсь его убивать, — сказал Хэл. — Оставь нас, Терри.

— Ты не…

— Все в порядке, мамочка, — сказал Дэнис, уткнувшись в грудь Хэла.

Он ощущал ее недолгое озадаченное молчание, а затем она ушла. Хэл снова посмотрел на сына.

— Прости меня, за то что я обозвал тебя, папочка, — неохотно проговорил Дэнис.

— Хорошо. Я охотно принимаю твои извинения. Когда мы вернемся домой на следующей неделе, я подожду два или три дня, а затем обыщу все твои ящики. Если в них находится что-нибудь такое, что ты не хотел бы мне показывать, то я тебе советую избавиться от этого.

Снова краска вины. Дэнис опустил глаза и вытер нос тыльной стороной руки.

— Я могу идти? — его голос вновь звучал угрюмо.

— Конечно, — сказал Хэл и отпустил его. Надо поехать с ним куда-нибудь весной и пожить в палатке вдвоем. Поудить рыбу, как дядя Уилл со мной и Биллом. Надо сблизиться с ним. Надо попытаться.

Он сел на кровать в пустой комнате и посмотрел на обезьяну. Ты никогда не не сблизишься с ним, Хэл, — казалось, говорила ему ее усмешка. Запомни это. Я здесь, чтобы обо всем позаботиться, ты всегда знал что однажды я буду здесь.

Хэл отложил обезьяну и закрыл ладонями лицо.

Вечером Хэл стоял в ванной комнате, чистил зубы и думал. Она была в той же самой коробке. Как могла она оказаться в той же самой коробке?

Зубная щетка больно задела десну. Он поморщился.

Ему было четыре, Биллу шесть, когда впервые он увидел обезьяну. Их отец купил им дом в Хартфорде еще до того, как умер, или провалился в дыру в центре мира, или что там с ним еще могло случиться. Их мать работала секретарем на вертолетном заводе в Уэствилле, и целая галерея гувернанток, смотрящих за детьми, побывала в доме. Потом настал момент, когда очередной гувернантке надо было следить и ухаживать за одним только Хэлом, Билл пошел в первый класс. Ни одна из гувернанток не задержалась надолго. Они беременели и выходили замуж за своих дружков, или находили работу на вертолетном заводе, или миссис Шелбурн заставала их за тем, как они с помощью воды возмещали недостачу хереса или бренди, хранившегося в буфете для особо торжественных случаев. Большинство из них были глупыми девицами, все желания которых сводились к тому, чтобы поесть и поспать. Никто не хотел читать Хэлу, как это делала его мать.

Той длинной зимой за ним присматривала огромная, лоснящаяся чернокожая девка по имени Була. Она лебезила перед Хэлом, когда мать была поблизости, и иногда щипала его, когда ее не было рядом. И тем не менее Була даже нравилась Хэлу. Иногда она прочитывала ему страшную сказку из религиозного журнала или из сборника детективов

(«Смерть пришла за рыжим сладострастником», — произносила она зловеще в сонной дневной тишине гостиной и запихивала себе в рот очередную горсть арахисовых орешков, в то время как Хэл внимательно изучал шероховатые картинки из бульварных газет и пил молоко). Симпатия Хэла к Буле сделала случившееся еще ужаснее.

Он нашел обезьяну холодным, облачным мартовским днем. Дождь со снегом изредка прочерчивал дорожки на оконных стеклах. Була спала на кушетке с раскрытым журналом на ее восхитительной груди.

Хэл пробрался в задний чулан для того, чтобы поискать там вещи своего отца.

Задний чулан представлял собой помещение для хранения, протянувшееся по всей длине левого крыла на третьем этаже. Лишнее пространство, которое так и не было приведено в жилой вид. Туда можно было попасть через маленькую дверцу, больше напоминавшую кроличью нору, которая была расположена в принадлежащей Биллу половине детской спальни. Им обоим нравилось бывать там несмотря на то, что зимой там бывало холодно, а летом — так жарко, что с них сходило семь потов. Длинный, узкий и в чем-то даже уютный задний чулан был полон разного таинственного хлама. Сколько бы вы ни рылись в нем, каждый раз находилось что-то новое. Он и Билл проводили там все свои субботние вечера, едва переговариваясь друг с другом, вынимая вещи из коробок, изучая их, вертя их так и сяк, чтобы руки могли запомнить уникальную реальность каждой из них. Хэл подумал, что, возможно, это была попытка установить хоть какой-нибудь контакт с их исчезнувшим отцом.

Он был моряком торгового судна и имел удостоверение штурмана. В чулане лежали стопки карт, некоторые из них были аккуратными кругами (в центре каждого из них была дырочка от компаса). Там были двадцать томов под названием «Справочник Баррона по навигации». Набор косых биноклей, из-за которых, если смотреть сквозь них, в глазах возникало забавное ощущение тепла. Там были разные туристские сувениры из разных портов: каучуковые куклы хула-хула, черный картонный котелок с порванной лентой, стеклянный шарик с крошечной Эйфелевой башней внутри. Там были конверты с иностранными марками и монетами. Там были осколки скал с острова Мауи Гавайского архипелага, сверкающе черные, тяжелые и в чем-то зловещие, и забавные граммофонные пластинки с надписями на иностранных языках.

В тот день, когда дождь со снегом мерно стекал по крыше прямо у него над головой, Хэл пробрался к самому дальнему концу чулана, отодвинул коробку и увидел за ней другую. Из-за крышки на него смотрела пара блестящих карих глаз. Они заставили его вздрогнуть, и он на мгновение отпрянул с гулко бьющимся сердцем, словно он натолкнулся на мертвого пигмея. Затем он заметил неподвижность и тусклый блеск этих глаз и понял, что перед ним какая-то игрушка. Он вновь приблизился и вынул ее из коробки.

В желтом свете она оскалилась своей зубастой усмешкой, ее тарелки были разведены в стороны.

В восхищении Хэл вертел ее в руках чувствуя шевеление ее пушистого меха. Ее забавная усмешка понравилась ему. Но не было ли чего-то еще? Какого-то почти инстинктивного чувства отвращения, которое появилось и исчезло едва ли не раньше, чем он успел осознать его? Возможно, это было и так, но вспоминая о таких далеких временах не следует слишком полагаться на свою память. Старые воспоминания могут обмануть. Но… не заметил ли он того же выражения на лице Питера, когда они были на чердаке?

Он увидел, что в спину ей вставлен ключ, и повернул его. Он повернулся слишком легко, не было слышно позвякиваний заводимого механизма. Значит, сломана. Сломана, но выглядит по-прежнему неплохо.

Он взял ее с собой, чтобы поиграть с ней.

— Что это там у тебя такое, Хэл? — спросила Була, стряхивая с себя дремоту.

— Ничего, — сказал Хэл. — Я нашел это.

Он поставил ее на полку на своей половине спальни. Она стояла на его книжках для раскрашивания, усмехаясь, уставясь в пространство, с занесенными для удара тарелками. Она была сломана и тем не менее она усмехалась. В ту ночь Хэл проснулся от какого-то тяжелого сна с полным мочевым пузырем и отправился в ванную комнату. В другом конце комнаты спал Билл — дышащая груда одеял.

Хэл вернулся и уже почти заснул опять… и вдруг обезьяна стала стучать тарелками в темноте.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Сон мигом слетел с него, как будто его хлопнули по лицу мокрым полотенцем. Его сердце подпрыгнуло от удивления, и еле слышный, мышиный писк вырвался у него изо рта. Он уставился на обезьяну широко раскрытыми глазами. Губы его дрожали.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Ее тело раскачивалось и изгибалось на полке. Ее губы раздвигались и вновь смыкались, отвратительно веселые, обнажающие огромные и кровожадные зубы.

— Остановись, — прошептал Хэл.

Его брат перевернулся набок и издал громкий всхрап. Все вокруг было погружено в тишину… за исключением обезьяны. Тарелки хлопали и звенели, наверняка они разбудят его брата, его маму, весь мир. Они разбудили бы даже мертвого.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл двинулся к ней, намереваясь остановить ее каким-нибудь способом, например, всунуть руку между тарелок и держать ее там до тех пор, пока не кончится завод. Но внезапно она остановилась сама по себе. Тарелки соприкоснулись в последний раз — дзынь! — и затем снова разошлись в исходное положение. Медь мерцала в темноте. Скалились грязные, желтые обезьяньи зубы.

Дом вновь погрузился в тишину. Его мама повернулась в потели и эхом отозвалась на храп Билла. Хэл вернулся в свою постель и натянул на себя одеяла. Его сердце билось как сумасшедшее, и он подумал: Я отнесу ее завтра в чулан. Мне она не нужна.

Но на следующий день он забыл о своем намерении, так как его мать не пошла на работу. Була была мертва. Мать не сказала им, что же в точности произошло. «Это был несчастный случай», — вот все, что она сказала им. Но в тот день Билл купил газету по пути домой их школы и контрабандой пронес в их комнату под рубашкой четвертую страницу. Запинаясь, Билл прочел статью Хэлу, пока мать готовила ужин на кухне, но Хэл и сам мог прочесть заголовок — ДВОЕ ЗАСТРЕЛЕНЫ В КВАРТИРЕ. Була Мак-Кэфери, 19 лет, и Салли Тремонт, 20 лет, застрелены знакомым мисс Мак-Кэфери Леонардом Уайтом, 25 лет, в результате спора о том, кто пойдет за заказанной китайской едой. Мисс Тремонт скончалась в приемном покое Хартфордской больницы. Сообщается, что Була Мак-Кэфери умерла на месте.

Хэл Шелбурн подумал, что это выглядело так, будто Була просто исчезла на страницах одного из своих журналов с детективными историями, и мурашки побежали у него по спине, а сердце сжалось. Затем он внезапно осознал, что выстрелы прозвучали примерно в то же время, когда обезьяна…

— Хэл? — позвала Терри сонным голосом. — Ты идешь?

Он выплюнул пасту в раковину и прополоскал рот.

— Да, — ответил он.

Еще раньше он положил обезьяну в чемодан и запер его. Они летят обратно в Техас через два или три дня. Но прежде чем они уедут, он избавится от этого проклятого создания навсегда.

Каким-нибудь способом.

— Ты был очень груб с Дэнисом сегодня, — сказала Терри из темноты.

— Мне кажется, что Дэнису именно сейчас было необходимо, чтобы кто-нибудь был с ним резок. Он начал выходить из-под контроля. Я не хочу, чтобы это плохо кончилось.

— С психологической точки зрения, побои едва ли приносят пользу и могут…

— Я не бил его, Терри, ради Бога!

— …укрепить родительский авторитет.

— Только не надо мне излагать всю эту психологическую ерунду, — сердито сказал Хэл.

— Я вижу, ты не хочешь обсуждать это.

Ее голос был холоден.

— Я также сказал ему, чтобы он вышвырнул из дома наркотики.

— Ты сказал? — На этот раз ее голос звучал встревоженно. — И как он это воспринял? Что он ответил?

— Ну же, Терри! Что он мог сказать мне? Отгадай! У тебя достаточно вдохновения?

— Хэл, что случилось с тобой? Ты не такой, как обычно. Что-то не так?

— Все в порядке, — ответил он, думая о запертой в чемодане обезьяне. Услышит ли он, если она начнет стучать тарелками? Да, конечно, услышит. Приглушенно, но различимо. Выстукивая для кого-то судьбу, как это уже было для Булы, Джонни Мак-Кэйба, собаки дяди Уилла Дэзи. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это ты, Хэл? — Я просто слегка перенапрягся.

— Я надеюсь, что дело только в этом. Потому что ты мне таким не нравишься.

— Не нравлюсь? — Слова вылетели прежде, чем он успел удержать их. — Так выпей еще валиума, и все будет снова о’кэй.

Он слышал, как она сделала глубокий вдох, а затем судорожно выдохнула. Потом она начала плакать. Он мог бы ее успокоить (вероятно), но в нем самом не было покоя. В нем был только ужас, слишком много ужаса. Будет лучше, когда обезьяна исчезнет, исчезнет навсегда. Прошу тебя, Господи, навсегда.

Он лежал с открытыми глазами очень долго, до тех пор, пока воздух за окном не стал сереть. Но ему казалось, что он знает, что надо делать.

Во второй раз обезьяну нашел Билл.

Это случилось примерно год спустя после того, как была убита Була Мак-Кэфери. Стояло лето. Хэл только что закончил детский сад.

Он вошел в дом, наигравшись во дворе. Мать крикнула ему:

— Помойте руки, сеньор, вы грязны, как свинья.

Она сидела на веранде, пила холодный чай и читала книгу. У нее был двухнедельный отпуск.

Хэл символически подставил руки под холодную воду и вытер всю грязь о полотенце.

— Где Билл?

— Наверху. Скажи ему, чтобы убрал свою половину комнаты. Там страшный беспорядок.

Хэл, которому нравилось сообщать неприятные известия в подобных случаях, бросился наверх. Билл сидел на полу. Маленькая, напоминающая кроличью нору дверка, ведущая в задний чулан, была приоткрыта. В руках у него была обезьяна.

— Она испорчена, — немедленно сказал Хэл.

Он испытал некоторое опасение, хотя он едва ли помнил свое возвращение из ванной комнаты, когда обезьяна внезапно начала стучать тарелками. Неделю или около того спустя он видел страшный сон об обезьяне и Буле — он не мог в точности вспомнить, в чем там было дело — и проснулся от собственного крика, подумав на мгновение, что что-то легкое на его груди было обезьяной, что, открыв глаза, он увидит ее усмешку. Но, разумеется, что-то легкое оказалось всего лишь подушкой, которую он сжимал с панической силой. Мать пришла успокоить его со стаканом воды и двумя оранжевыми таблетками детского аспирина, которые служили своеобразным эквивалентом валиума для детских несчастий. Она подумала, что кошмар был вызван смертью Булы. Так оно и было в действительности, но не совсем так, как это представляла себе его мать.

Он едва ли помнил все это сейчас, но обезьяна все-таки пугала его, в особенности, своими тарелками. И зубами.

— Я знаю, — сказал Билл. — Глупая штука. — Она лежала на кровати Билла, уставившись в потолок, с тарелками, занесенными для удара. — Не хочешь пойти к Тедди за леденцами?

— Я уже потратил свои деньги, — сказал Хэл. — Кроме того, мама велела тебе убрать свою половину комнаты.

— Я могу сделать это и позже, — сказал Билл. — И я одолжу тебе пять центов, если хочешь. — Нельзя сказать, чтобы Билл никогда не ставил Хэлу подножек и не пускал в ход кулаки без всякой видимой причины, но в основном они ладили друг с другом.

— Конечно, — сказал Хэл благодарно. — Только я сначала уберу сломанную обезьяну обратно в чулан, ладно?

— Не-а, — сказал Билл, вставая. — Пошли-пошли-пошли.

И Хэл пошел. Нрав у Билла был переменчивый, и если бы Хэл задержался, чтобы убрать обезьяну, он мог бы лишиться своего леденца. Они пошли к Тедди и купили то, что хотели, причем не просто обычные леденцы, а очень редкий черничный сорт. Потом они пошли на площадку, где несколько ребят затеяли игру в бейсбол. Хэл был еще слишком мал для бейсбола, поэтому он уселся в отдалении и сосал свой черничный леденец. Они вернулись домой только когда уже почти стемнело, и мать дала подзатыльник Хэлу за то, что он испачкал полотенце для рук, и Биллу за то, что он не убрал свою половину комнаты. После ужина они смотрели телевизор, и к тому времени Хэл совсем забыл про обезьяну. Она каким-то образом оказалась на полке Билла рядом с фотографией Билла Бойда, украшенной его автографом. Там она стояла почти два года.

Когда Хэлу исполнилось семь, уже не было никакой нужды в сиделках, и каждое утро, провожая их, миссис Шелбурн говорила:

— Билл, следи внимательно за своим братом.

В тот день, однако, Биллу пришлось остаться в школе после уроков, и Хэл отправился домой один, стоя на каждом углу до тех пор, пока вокруг была видна хотя бы одна машина. Затем он, втянув голову в плечи, бросался вперед, как солдат-пехотинец, идущий в атаку. Он нашел под ковриком ключ, вошел в дом и сразу же направился к холодильнику, чтобы выпить стакан молока. Он взял бутылку, а в следующее мгновение она уже выскользнула у него из рук и вдребезги разбилась об пол. Осколки разлетелись по всей кухне.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, неслось сверху, из их спальни. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, привет, Хэл! Добро пожаловать домой! Да, кстати, Хэл, ты на этот раз? Пришел и твой черед? Это тебя найдут убитым на месте?

Он стоял там в полной неподвижности и смотрел вниз на осколки стекла и растекающуюся лужу молока. Он был в таком ужасе, что ничего не понимал и ничего не мог объяснить. Но слова звучали словно бы внутри него, сочились из его пор.

Он бросился по лестнице в их комнату. Обезьяна стояла на полке Билла и, казалось, смотрела прямо на Хэла. Она сбила с полки фотографию Билла Бойда с автографом, и та лежала вниз изображением на кровати Билла. Обезьяна раскачивалась, скалилась и стучала тарелками. Хэл медленно приблизился к ней, не желая этого и в то же время не в силах оставаться на месте. Тарелки разошлись, потом ударились одна об другую и разошлись вновь. Когда он подошел ближе, он услышал, как внутри нее работает заводной механизм.

Резко, с криком отвращения и ужаса он смахнул ее с полки, как смахивают ползущего клопа. Она упала сначала на подушку Билла, а потом на пол, все еще стуча тарелками, дзынь-дзынь-дзынь. Губы раздвигались и смыкались. Она лежала на спине в блике позднеапрельского солнца.

Хэл ударил ее со всей силы носком ботинка, и на этот раз из груди у него вырвался крик ярости. Обезьяна заскользила по полу, отскочила от стены и осталась лежать неподвижно. Хэл стоял и смотрел на нее, со сжатыми кулаками, с громыхающим сердцем. Она лукаво усмехнулась ему, в одном из ее глаз вспыхнул яркий солнечный блик. Казалось, она говорила ему: «Пинай меня сколько хочешь, я всего лишь заводной механизм с пружинами и шестеренками внутри. Нельзя же принимать меня всерьез, я всего лишь забавная заводная обезьяна. Кстати, кто там умер? Какой взрыв на вертолетном заводе! Что это там летит вверх, как большой мяч? Это случайно не голова твоей мамы, Хэл? Ну и скачку же затеяла эта голова! Прямо на угол Брук-стрит. Эй, берегись! Машина ехала слишком быстро! Водитель бы пьян! Ну что ж, одним Биллом в мире стало меньше! Слышишь ли ты этот хруст, когда колесо наезжает ему на череп и мозги брызжут у него из ушей? Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я не знаю, я не могу знать, все что я умею — это бить в тарелки, дзынь-дзынь-дзынь, так кто же найден скончавшимся на месте, Хэл? Твоя мама? Твой брат? А, может, это ты, Хэл? Ты?»

Он бросился к ней опять, намереваясь растоптать ее, раздавить ее, прыгать на ней до тех пор, пока из нее не посыпятся шестеренки и винтики и ужасные стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент, когда он подбежал к ней, тарелки сошлись очень тихо… (дзынь)… как будто пружина где-то внутри сделала последнее, крохотное усилие… и словно осколок льда прошел по его сердцу, покалывая стенки артерий, успокаивая ярость и вновь наполняя его тошнотворным ужасом. У него возникло чувство, что обезьяна понимает абсолютно все — такой радостной казалась ее усмешка.

Он подобрал ее, зажав ее лапку между большим и указательным пальцами правой руки, отвернув с отвращением лицо так, как будто он нес разлагающийся труп. Ее грязный вытершийся мех казался на ощупь жарким и живым. Он открыл дверцу, ведущую в задний чулан. Обезьяна усмехалась ему, пока он пробирался вдоль всего чулана между грудами наставленных друг на друга коробок, мимо навигационных книг и фотоальбомов, пахнущих старыми реактивами, мимо сувениров и старой одежды. Хэл подумал: Если сейчас она начнет стучать тарелками, я вскрикну, и если я вскрикну, она не только усмехнется, она начнет смеяться, смеяться надо мной, и тогда я сойду с ума, и они найдут меня здесь, а я буду бредить и смеяться сумасшедшим хохотом, я сойду с ума, прошу тебя, милый Боженька, пожалуйста, дорогой Иисус, не дай мне сойти с ума…

Он достиг дальнего конца чулана и отбросил в сторону две коробки, перевернув одну из них, и запихнул обезьяну обратно в картонную коробку в самом дальнем углу. Она аккуратно разместилась там, как будто снова наконец обретя свой дом, с занесенными для удара тарелками, со своей обезьяньей усмешкой, словно приглашавшей посмеяться над удачной шуткой. Хэл отполз назад, весь в поту, охваченный ознобом, в ожидании звона тарелок. А когда этот звон наконец раздастся, обезьяна выскочит из коробки и побежит к нему, как прыткий жук, позвякивая шестеренками, стуча тарелками, и тогда…

…ничего этого не случилось. Он выключил свет и захлопнул маленькую дверцу. Потом он привалился к ней с обратной стороны, часто и тяжело дыша. Наконец-то ему стало немного полегче. Он спустился вниз на ватных ногах, взял пустой пакет и начал осторожно собирать острые зазубренные осколки разбитой бутылки, раздумывая, не суждено ли ему порезаться и истечь кровью — не это ли сулил ему звон тарелок? Но и этого не случилось. Он взял полотенце, вытер молоко, а затем стал ждать, придут ли домой его брат и мать.

Первой пришла мать и спросила:

— Где Билл?

Тихим, бесцветным голосом, окончательно уверившись в том, что его брат будет найден скончавшимся на месте (неизвестно пока каком), Хэл начал говорить о собрании после уроков, прекрасно зная, что даже если бы собрание было очень-очень длинным, Билл уже должен был бы прийти домой с полчаса назад.

Мать посмотрела на него с недоумением, стала спрашивать, что случилось, а затем дверь отворилась и вошел Билл — хотя, впрочем, это был не совсем Билл, это было привидение Билла, бледное и молчаливое.

— Что случилось? — воскликнула миссис Шелбурн. — Билл, что случилось?

Билл начал плакать и сквозь слезы рассказал свою историю. Там была машина, — сказал он. Он и его друг Чарли Сильвермен возвращались вместе после собрания, а из-за угла Брук-стрит выехала машина. Она выехала слишком быстро, и Чарли словно застыл от ужаса. Билл дернул его за руку, но не сумел как следует ухватится. и машина…

Теперь была очередь Билла страдать от кошмаров, в которых Чарли умирал снова и снова, вышибленный из своих ковбойских ботинок и расплющенный о капот проржавевшего «Хадсон Хорнета», за рулем которого был пьяный. Голова Чарли Сильвермена и лобовое стекло «Хадсона» столкнулись с ужасающей силой. И то и другое разбилось вдребезги. Пьяный водитель, владелец кондитерского магазинчика в Милфорде, пережил сердечный приступ сразу после ареста (возможно, причиной этого послужил вид мозгов Чарли Сильвермена, высыхающих у него на брюках), и его адвокат имел в суде большой успех с речью на тему «этот человек уже был достаточно наказан». Пьяному дали шестьдесят дней тюрьмы (условно) и на пять лет запретили водить автомобиль в штате Коннектикут… то есть примерно на тот же срок, в течение которого Билла мучили кошмары. Обезьяна была спрятана в заднем чулане. Билл никогда не обратил внимание на то, что она исчезла с его полки… а если и обратил, то никогда об этом не сказал.

Хэл почувствовал себя на некоторое время в безопасности. Он даже начал снова забывать об обезьяне и думать о случившемся как о дурном сне. Но когда он вернулся домой из школы в тот день, когда умерла его мать, она опять стояла на полке, с тарелками, занесенными для удара, усмехаясь ему сверху вниз.

Он медленно приблизился к ней, словно глядя на себя со стороны, словно бы его собственное тело превратилось при виде обезьяны в заводную игрушку. Он наблюдал за тем, как рука его вытягивается и берет обезьяну с полки. Он почувствовал под рукой шевеление пушистого меха, но ощущение было приглушенным, лишь легкое давление, как будто его напичкали новокаином. Он слышал свое дыхание, оно было частым и сухим, словно ветер шевелил солому.

Он перевернул ее и сжал в руке ключ. Много лет спустя он подумал, что его тогдашняя наркотическая зачарованность более всего сродни чувству человека, который подносит шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане к закрытому трепещущему веку и нажимает на курок.

Не надо — оставь ее, выбрось, не трогай ее…

Он повернул ключ, и в тишине он услышал четкие серии щелчков заводного механизма. Когда он отпустил ключ, обезьяна начала стучать тарелками, и он почувствовал, как дергается ее тело, сгибается и дергается, туда-сюда, туда-сюда, словно она была живой, а она была живой, корчась в его руках как отвратительный пигмей, и те движения, которые он ощущал сквозь ее лысеющий коричневый мех, были не вращением шестеренок, а биением сердца.

Со стоном Хэл выронил обезьяну и отпрянул, всадив ногти в плоть под глазами и зажав ладонями рот. Он споткнулся обо что-то и чуть не потерял равновесие (тогда бы он оказался на полу прямо напротив нее, и его широко распахнутые голубые глаза встретились бы с карими). Он проковылял к двери, протиснулся сквозь нее, захлопнул ее и привалился к ней с обратной стороны. Потом он бросился в ванную комнату, где его вырвало.

Новости с вертолетного завода принесла им миссис Стаки, она же и оставалась с ними те две бесконечные ночи, которые успели миновать до того, как тетя Ида приехала за ними из Мэйна. Их мать умерла в середине дня от закупорки сосудов головного мозга.

Она стояла у аппарата для охлаждения воды с чашкой воды в руке и рухнула как подкошенная, все еще сжимая чашку в руке. Другой рукой она задела за аппарат и свалила огромную бутыль с водой. Бутыль разбилась… Но прибежавший заводской доктор сказал позднее, что он уверен в том, что миссис Шелбурн умерла еще до того, как вода намочила ее платье и увлажнила кожу. Мальчикам никогда об этом не рассказывали, но Хэл и так все знал. Он воображал себе все это снова и снова в те долгие ночи, которые последовали за смертью его матери. У тебя все еще проблемы со сном? — спрашивал его Билл, и Хэл предполагал, что Билл думает, что бессонница и дурные сны вызваны внезапной смертью матери, и это было действительно так… но так лишь отчасти. Другой причиной было чувство вины, твердое, абсолютно ясное сознание того, что запустив обезьяну тем солнечным днем, он убил свою мать.

Когда Хэл наконец заснул, то спал он очень глубоко. Когда он проснулся, бы уже почти полдень. Питер сидел скрестив ноги в кресле на другом конце комнаты, методично, дольку за долькой поглощал апельсин и смотрел игровую передачу по телевизору.

Хэл сел на постели. Он чувствовал себя так, будто кто-то ударом кулака вогнал его в сон, а потом таким же образом вытолкнул оттуда. Голова у него гудела.

— Где мама, Питер?

Питер оглянулся.

— Она пошла с Дэнисом за покупками. Я сказал, что я поболтаюсь здесь, с тобой. Ты всегда разговариваешь во сне, папочка?

Хэл осторожно посмотрел на сына.

— Нет. Что я говорил?

— Я толком ничего не мог понять. Я испугался немного.

— Ну что ж, вот я и опять в здравом уме, — сказал Хэл и выдавил из себя небольшой смешок. Питер улыбнулся ему в ответ, и Хэл снова ощутил простую любовь к сыну. Чувство было светлым, сильным и чистым. Он удивился, почему ему бывало всегда так легко почувствовать симпатию к Питеру, ощутить, что он может понять его и помочь ему, и почему Дэнис для него всегда был окном, сквозь которое ничего нельзя разглядеть, сплошная загадка в привычках и поступках. Мальчик, которого он не мог понять, потому что сам никогда не был таким. Слишком легко было бы объяснить это тем, что переезд из Калифорнии изменил Дэниса, или тут дело…

Мысль его остановилась. Обезьяна. Обезьяна сидела на подоконнике, с тарелками, занесенными для удара. Хэл почувствовал, как сердце у него в груди замерло на мгновение, а затем забилось с бешеной скоростью. В глазах у него помутилось, а гул в голове перешел в адскую боль.

Она сбежала из чемодана, а сейчас стояла на подоконнике, усмехаясь ему. Ты думал, что избавился от меня, не так ли? Но ты и раньше так думал не раз, правда ведь?

Да, — подумал он снова в бреду. Да, это так.

— Питер, это ты вынул обезьяну из чемодана? — спросил он, уже заранее зная ответ. После того, как он запер чемодан, он положил ключ в карман пальто.

Питер посмотрел на обезьяну, и какое-то неясное выражение — Хэлу показалось, что это была тревога — на мгновение появилось у него на лице.

— Нет, — сказал он. — Мама поставила ее туда.

— Мама?

— Да. Она взяла ее у тебя. Она смеялась.

— Взяла ее у меня? О чем ты говоришь?

— Ты спал с ней в руках. Я чистил зубы, а Дэнис заметил. Он тоже смеялся. Он сказал, что ты похож на ребеночка с плюшевым мишкой.

Хэл посмотрел на обезьяну. Во рту у него пересохло, и он никак не мог сглотнуть слюну. Он спал с ней в постели? В постели? И этот отвратительный мех прижимался к его щеке? Может быть, даже ко рту? И эти кровожадные глаза смотрели на его спящее лицо? Эти оскаленные зубы были рядом с его шеей? На его шее? Боже мой.

Он резко развернулся о пошел в прихожую. Чемодан стоял там, он был заперт. Ключ лежал в кармане пальто.

Позади он услышал щелчок выключенного телевизора. Он вернулся из прихожей в комнату. Питер серьезно посмотрел на него.

— Папочка, мне не нравится эта обезьяна, — сказал он таким тихим голосом, что его едва можно было расслышать.

— Мне тоже, — сказал Хэл.

Питер пристально посмотрел на него, чтобы определить, шутит он или нет, и увидел, что он не шутит. Он подошел и крепко прижался к отцу. Хэл почувствовал, как он дрожит.

Питер зашептал ему на ухо, очень быстро, так быстро, как будто он боялся, что у него не хватит мужества договорить это до конца… или что обезьяна может услышать его.

— Она будто смотрит на меня. Смотрит на меня, в каком бы месте комнаты я не был. А если я ухожу в другую комнату, то чувствую, что она смотрит на меня сквозь стену. И я все время чувствую, что она… что она просит, чтобы я что-то сделал.

Питер поежился. Хэл обнял его крепче.

— Как будто она хочет, чтобы ты ее завел, — сказал Хэл.

Питер яростно кивнул.

— Она ведь на самом деле не сломана, так ведь, папочка?

— Иногда она сломана, — сказал Хэл, взглянув через плечо сына на обезьяну. — Но иногда она работает.

— Мне все время хотелось подойти к ней и завести ее. Было очень тихо, и я подумал, что нельзя этого делать, это разбудит папочку, но мне все-таки хотелось этого, и я подошел, и я… дотронулся до нее, и это омерзительное ощущение… но в тоже время она мне нравится… будто она говорит мне: Заведи меня, Питер, мы поиграем, твой папа не проснется, он уже никогда не проснется, заведи меня, заведи меня…

Мальчик неожиданно разрыдался.

— Это нехорошо, я знаю, что это нехорошо. В ней что-то не так. Мы можем выбросить ее, папочка? Пожалуйста?

Обезьяна усмехнулась Хэлу своей бесконечной усмешкой. Он ощутил влажность слез Питера. Вставшее солнце осветило тарелки обезьяны, лучи отражались и образовывали полосатые блики на белом, плоском, отштукатуренном потолке мотеля.

— Питер, когда примерно мама с Дэнисом собирались вернуться?

— Около часа. — Он втер покрасневшие глаза рукавом рубашки, сам удивляясь своим слезам. — Я включил телевизор, — прошептал он. — На полную громкость.

— Все в порядке, Питер.

Интересно, как бы это произошло? — подумал Хэл. Сердечный приступ? Закупорка сосуда, как у матери? Так как же? В конце концов это неважно, не так ли?

И вслед за этой пришла другая, холодная мысль: Выбросить ее, говорит он. Выбросить. Но можно ли вообще от нее избавиться? Хоть когда-нибудь?

Обезьяна насмешливо посмотрела на него, ее тарелки были занесены для удара. Интересно, не заработала ли она внезапно в ту ночь, когда умерла тетя Ида? — подумал он неожиданно. Не было ли это последним звуком, который она слышала, приглушенное дзынь-дзынь-дзынь обезьяньих тарелок на темном чердаке и свист ветра в водосточной трубе.

— Может быть, это и не так уж невероятно, — медленно сказал Хэл сыну. — Пойди, возьми свой рюкзак, Питер.

Питер посмотрел на него с сомнением.

— Что мы собираемся делать?

Может быть, от нее и можно избавиться. Может быть, навсегда, или хотя бы на время… долгое время или короткое время. Может быть, она будет возвращаться и возвращаться, и в этом-то все и дело… но может быть, я мы — сможем распрощаться с ней надолго. Ей понадобилось двадцать лет, чтобы вернуться. Двадцать лет, чтобы вылезти из колодца…

— Нам надо проехаться, — сказал Хэл. Он был абсолютно спокоен, но ощущал тяжесть во всем теле. Даже глазные яблоки, казалось, резко потяжелели. — Но сначала я хочу, чтобы ты пошел со своим рюкзаком к обочине стоянки и нашел там три или четыре приличных камня. Положи их в рюкзак и принеси ко мне. Ясно?

Понимание сверкнуло в глазах Питера.

— Я все сделаю так, как ты говоришь, папочка.

Хэл взглянул на часы. Было почти четверть первого.

— Поторопись, нам надо уехать до того, как вернется твоя мама.

— Куда мы едем?

— К дяде Уиллу и тете Иде, — сказал Хэл. — В их дом.

Хэл зашел в ванную комнату, пошарил за туалетом и, наклонившись, вытащил оттуда щетку для унитаза. Он взял ее с собой и вновь вернулся к окну, держа ее, как волшебную палочку. Он посмотрел на Питера в его суконной курточке, как тот пересекает стоянку с рюкзаком на плече (слово ДЕЛЬТА отчетливо выделялось на синем фоне). Сонная, глупая муха билась об стекло. Хэл знал, что она ощущает при этом.

Он наблюдал, как Питер подобрал три больших камня и пошел через стоянку в обратном направлении. Машина выехала из-за угла мотеля, она ехала слишком быстро, слишком уж быстро, и, прежде чем Хэл успел что-то сообразить, рука его с зажатой в ней щеткой метнулась вниз, словно совершая каратистский удар… и замерла.

Тарелки бесшумно стучали по его вклинившейся руке, и он ощутил в воздухе какое-то бешенство.

Тормоза завизжали. Питер отпрянул. Водитель двинулся к нему, как будто в том, что едва не случилось, был виноват сам Питер. Питер бросился со стоянки и вбежал в мотель с черного хода.

Пот струился по груди Хэла, на лбу у него выступили мелкие маслянистые капли. Тарелки стучали по руке Хэла, и она немела от холода.

Давай, — подумал он мрачно. Можешь продолжать, я могу ждать хоть целый день. До тех пор, пока весь ад не разморозится.

Тарелки разошлись и остановились. Хэл услышал последний призрачный щелчок внутри обезьяны. Он высвободил щетку и посмотрел на нее. Некоторые белые щетинки почернели, словно опаленные огнем.

Муха билась и жужжала, пытаясь пробиться к холодному октябрьскому солнечному свету, который казался таким близким.

В комнату влетел Питер. Он часто дышал, щеки его раскраснелись.

— Я нашел три здоровенных, папочка, я… — Он запнулся. — Ты в порядке, папочка?

— Все замечательно, — сказал Хэл. — Тащи рюкзак сюда.

Хэл ногами пододвинул журнальный столик к окну, так что он встал прямо под подоконником, и положил на него рюкзак Питера. Затем он развязал горловину и раскрыл ее. Он заметил внутри камни. Он подтолкнул обезьяну с помощью щетки для унитаза. Она пошатнулась и через мгновение упала в рюкзак. Раздалось едва слышное дзынь: одна из тарелок ударилась о камень.

— Папа? Папочка? — Голос Питера звучал испуганно. Хэл оглянулся и посмотрел на него. Что-то было не так, что-то изменилось. Что это было?

Он проследил направление взгляда Питера и все понял. Жужжание мухи прекратилось. Труп ее лежал на подоконнике.

— Это обезьяна сделала? — прошептал Питер.

— Пошли, — сказал Хэл, завязывая рюкзак. — Я объясню тебе по дороге.

— Как мы поедем? Ведь мама и Дэнис взяли машину?

— Не беспокойся, — сказал Хэл и взъерошил волосы Питера…

Он показал дежурному свои права и двадцатидолларовый банкнот. Получив электронные часы Хэла в качестве дополнительного вознаграждения, дежурный вручил Хэлу ключи от своей собственной машины. Пока они ехали по шоссе 302, Хэл начал говорить, сначала запинаясь, потом более уверенно. Он начал с рассказа о том, что его отец, возможно, привез эту обезьяну с собой из морского путешествия в подарок своим сыновьям. В этой игрушке не было ничего особенного, ничего ценного или примечательного. В мире, должно быть, существуют сотни тысяч заводных обезьян, сделанных в Гонконге, Тайване, Корее. Но однажды — возможно, это случилось именно в темном заднем чулане дома в Коннектикуте, где подрастали двое мальчиков — что-то произошло с одной из обезьян. Что-то нехорошее. Возможно, — сказал Хэл, пытаясь выжать из машины дежурного более сорока миль в час, — некоторые плохие вещи — может быть, даже самые плохие вещи — похожи на сны, которые мы не помним и о существовании которых и не подозреваем. На этом он прервался, решив, что это максимум того, что Питер может понять, но мысли его продолжали развиваться своим путем. Он подумал, что воплощенное зло должно, наверное, быть очень похожим на обезьяну, битком набитую шестеренками, обезьяну, которая, после того как ты ее заведешь, начинает стучать тарелками, скалиться, а ее глупые глаза в это время смеются… или выглядят смеющимися…

Он еще немного рассказал Питеру о том, как он нашел обезьяну, но ему не хотелось пугать еще больше и так уже запуганного мальчика. Его рассказ стал непоследовательным и не совсем ясным, но Питер не задавал вопросов. Хэл подумал, что, возможно, он сам заполняет пробелы, примерно таким же образом, как сам Хэл вновь и вновь воображал себе смерть своей матери, хотя и не видел, как это произошло.

И дядя Уилл и тетя Ида приехали на похороны. Потом дядя Уилл вернулся обратно в Мейн, — настало время собирать урожай, а тетя Ида осталась на две недели с мальчиками, чтобы перед тем, как отвезти их в Мейн, привести в порядок дела своей покойной сестры. И кроме того в течение этого времени она пыталась сблизиться с мальчиками, которые были так ошеломлены смертью матери, что находились почти в коматозном состоянии. Когда они не могли уснуть, она была с ними и поила их теплым молоком. Она была с ними, когда Хэл просыпался в три часа ночи от кошмаров (кошмаров, в которых его мать подходила к аппарату для охлаждения воды, не замечая обезьяну, которая плавала и резвилась в его прохладных сапфирных глубинах, скалилась и стучала тарелками, оставлявшими в воде два вскипавших пузырьками следа). Она была с ними, когда Билл заболел сначала лихорадкой, потом стоматитом, а потом крапивницей через три дня после похорон. Она была с ними. Дети хорошо узнали ее, и еще прежде чем они отправились с ней на автобусе из Хартфорда в Портленд, и Билл и Хэл уже успели прийти к ней каждый по отдельности и выплакаться у нее на коленях, пока она обнимала и качала их. Так между ними установился контакт.

В тот день, когда они выехали из Коннектикута в Мейн, старьевщик подъехал к дому на старом грохочущем грузовике и подобрал огромную кучу ненужного хлама, которую Билл и Хэл вынесли на дорожку из заднего чулана. Когда весь мусор был свален на тротуаре, тетя Ида сказала им пойти в задний чулан и взять с собой оттуда какие-нибудь сувениры на память, которые им захочется сохранить у себя. Для всего этого у нас просто не хватит места, мальчики, — сказала она им, и Хэл понял, что Билл поймал ее на слове, отправившись перетряхивать все эти волшебные коробки, оставшиеся от их отца. Хэл не последовал за ним. Он потерял вкус к посещениям чулана. Ужасная мысль пришла к нему в течение первых двух недель траура: возможно, его отец не просто исчез или сбежал, обнаружив, что не приспособлен к семейной жизни.

Возможно, в его исчезновении виновата обезьяна.

Когда он услышал, как грузовик старьевщика рычит и с шумом изрыгает выхлопные газы, прокладывая свой путь по кварталу, Хэл собрался с духом, схватил обезьяну с полки, на которой она стояла с того дня, когда умерла его мать (он даже не осмелился отнести ее обратно в чулан), и ринулся с ней вниз по лестнице. Ни Билл, ни тетя Ида не увидели его. На бочке, полной сломанных безделушек и заплесневевших книг, стояла та самая картонная коробка, набитая точно таким же хламом. Хэл запихнул обезьяну в коробку, возвращая ее в то место, откуда она впервые появилась, и истерически подзадоривая ее начать стучать тарелками (ну давай, я заклинаю тебя, заклинаю тебя, дважды заклинаю тебя), но обезьяна лежала неподвижно, небрежно откинувшись, словно высматривая вдалеке автобус, усмехаясь своей ужасной, такой знакомой улыбкой.

Хэл стоял рядом, маленький мальчик в старых вельветовых брюках и обшарпанных ботинках, пока старьевщик, итальянец с крестом на шее, насвистывавший мелодию через дырку в зубах, грузил коробки и бочки в древний грузовик с деревянными бортами. Хэл смотрел, как он поднимает бочку с водруженной на нее картонной коробкой, он смотрел, как обезьяна исчезает в кузове грузовика, он смотрел, как старьевщик забирается в кабину, мощно сморкается в ладонь, вытирает руку огромным красным платком и заводит мотор, грохочущий и изрыгающий маслянистый голубой дым. Он смотрел, как грузовик отъезжает. И он почувствовал, как огромная тяжесть свалилась с его сердца. Он дважды подпрыгнул так высоко, как он только мог, вытянув руки и подняв вверх ладони, и если бы его заметил кто-нибудь из соседей, он посчитал бы это странным или, возможно, даже почти святотатственным. Почему этот мальчик прыгает от радости (ибо это был именно прыжок от радости, его трудно не распознать), — наверняка спросил бы он себя, — когда не прошло и месяца с тех пор, как его мать легла в могилу?

Он прыгал потому, что обезьяны больше не было, она исчезла навсегда.

Во всяком случае, так ему тогда казалось.

Через три месяца тетя Ида послала его на чердак за коробками с елочными украшениями, и когда он ползал на четвереньках в поисках этих коробок, пачкая брюки в пыли, он внезапно снова встретился с ней лицом к лицу, и его удивление и ужас были так велики, что ему пришлось укусить себя за руку, чтобы не закричать… или не упасть замертво. Она была там, оскалившись в своей зубастой усмешке, с тарелками, разведенными в стороны и готовыми зазвенеть, перекинувшись небрежно через борт картонной коробки, словно высматривая вдалеке автобус, и, казалось, говоря ему: Ты ведь думал, что избавился от меня, не так ли? Но от меня не так-то просто избавиться, Хэл. Ты мне нравишься, Хэл. Мы созданы друг для друга, мальчик и его ручная обезьяна, два старых приятеля. А где-то к югу отсюда старый глупый старьевщик-итальянец лежит в ванной, выпучив глаза, и его зубной протез высовывается у него изо рта, вопящего рта, старьевщик, который воняет, как потекшая электрическая батарейка. Он собирался подарить меня своему внуку, Хэл, он поставил меня на полу в ванной комнате, рядом со своим мылом, бритвой и кремом для бритья, рядом с радиоприемником, по которому он слушал Бруклина Доджерса, и тогда я начала стучать тарелками, и одна из моих тарелок задела его старое радио, и оно полетело вниз, в ванну, и тогда я отправилась к тебе, Хэл, я путешествовала ночью по дорогам, и лунный свет сиял на моих зубах в три часа утра, и позади себя я оставляла многих умерших на многих местах. Я пришла к тебе, Хэл, я твой подарок на Рождество, так заведи меня, кто там умер? Это Билл? Это дядя Уилл? Или это ты, Хэл? Ты?

Хэл отпрянул, лицо его сумасшедше исказилось, глаза вращались. Он чуть не упал, спускаясь вниз. Он сказал тете Иде, что не смог найти рождественские украшения. Это была его первая ложь ей, и она увидела, что это ложь, по его лицу, но, слава Богу, не спросила его ни о чем. А потом пришел Билл, и она попросила его поискать, и он притащил с чердака коробки с украшениями. Позже, когда они остались одни, Билл прошипел ему, что он болван, который не может отыскать свою задницу с помощью двух рук и одного фонарика. Хэл ничего не ответил. Хэл был бледен и молчалив и почти ничего не ел за ужином. И в ту ночь ему снова снилась обезьяна, как одна из ее тарелок сбивает радио, и оно летит прямо в ванну, а обезьяна скалится и стучит тарелками, и каждый раз раздается дзынь, и еще раз дзынь, и еще раз дзынь. Но человек, лежащий в ванной в тот момент, когда в воде происходило короткое замыкание, был не старьевщиком-итальянцем.

Это был он сам.

Хэл и его сын сбежали вниз от дома к лодочному сараю, который стоял над водой на старых сваях. Хэл держал рюкзак в правой руке. Во рту у него пересохло. Его слух невероятно обострился. Рюкзак был очень тяжелым.

Хэл опустил рюкзак на землю.

— Не трогай его, — сказал он. Хэл нашарил в кармане связку ключей, которую дал ему Билл, и нашел ключ от лодочного сарая.

День был ясным, прохладным и ветреным, небеса были ослепительно голубыми. Листья на деревьях, столпившихся у самого берега озера, приобрели всевозможные яркие оттенки от кроваво-красного до желтого, как краска для школьных автобусов. Они шумели на ветру. Листья кружились вокруг теннисных туфель Питера, пока он стоял в беспокойном ожидании. Хэл почувствовал настоящий ноябрьский порыв ветра, предвещающий скорую зиму. Ключ повернулся в висячем замке, и Хэл распахнул двери настежь. Память не подвела его, ему даже не пришлось искать глазами деревянный чурбан, который он не глядя подвинул ногой, чтобы дверь оставалась открытой. Внутри пахло летом, стоял стойкий, сильный запах холстов и дерева…

Весельная лодка дяди Уилла все еще была там. Весла были аккуратно сложены, словно он загрузил ее рыболовными принадлежностями только вчера. И Билл и Хэл по отдельности много раз рыбачили с дядей Уиллом, но ни разу они не ходили на рыбалку вместе. Дядя Уилл утверждал, что лодка слишком мала для троих. Красная полоска на борту, которую дядя Уилл подновлял каждую весну, поблекла и отслоилась, и пауки опутали паутиной нос.

Хэл взялся за лодку и начал двигать ее в сторону небольшого участка галечного пляжа. Рыбалки были лучшей частью его детства, проведенного с дядей Уиллом и тетей Идой. У него был чувство, что и Билл думал также. Дядя Уилл обычно был одним из самых молчаливых людей, но когда лодка стояла так, как ему хотелось, удочки были установлены и поплавки плавали по воде, он открывал одну банку пива для себя, одну для Хэла (который редко выпивал больше половины порции, которую вручал ему дядя Уилл, всегда с ритуальным предупреждением, что об этом ни в коем случае нельзя говорить тете Иде, так как «вы же знаете, она застрелит меня на месте, если узнает что я давал вам, мальчики, пиво») и оттаивал. Он рассказывал истории, отвечал на вопросы, подновлял наживку на крючке Хэла, когда в этом была необходимость, а лодка в это время медленно смещалась туда, куда ее несли ветер и слабое течение.

— Почему ты никогда не плывешь на середину, дядя Уилл? — спросил однажды Хэл.

— Посмотри сюда, — ответил дядя Уилл.

Хэл посмотрел. Он увидел, как под его удочкой, синяя вода постепенно переходит в черную.

— Ты смотришь в глубочайшую часть Кристального озера, — сказал дядя Уилл, корежа пустую жестянку из-под пива в одной руке н выбирая новую другой. — Футов сто в глубину. Старый студебеккер Амоса Каллигана где-то там внизу. Чертов дурак решил проехаться на нем по озеру в начале декабря, когда лед был еще не совсем крепким. Повезло ему, что хоть сам выбрался. Им никогда не достать старый студебеккер и даже не увидеть его до тех пор, пока не затрубит труба Страшного Суда. Самое глубокое место здесь. Здесь и самые большие рыбины, Хэл. Незачем плыть дальше. Давай-ка посмотрим на твоего червяка. Наматывай-ка леску.

Пока дядя Уилл насаживал нового червяка из старой жестянки, в которой хранилась наживка, Хэл зачарованно смотрел в воду, пытаясь разглядеть старый студебеккер Амоса Каллигана. превратившийся в ржавчину, с водорослями, выплывающими из открытого окна со стороны водителя, из которого Амос выпрыгнул в самый последний момент, с водорослями, увивающими гирляндами рулевое колесо подобно сгнившим кружевам, с водорослями, свободно свисающими с зеркала заднего обзора и раскачивающимися туда и сюда как какие-то странные четки. Но он мог видеть лишь синее, переходящее в черное, и силуэт насаженного дядей Уиллом ночного червя с крючком во внутренностях, подвешенного в центре мира, в центре своей собственной, пронизанной солнечными лучами версии реальности. Хэл задержал дыхание, представив головокружительное видение своего тела, подвешенного над необъятной бездной, и закрыл ненадолго глаза, дожидаясь, когда головокружение пройдет. Ему казалось, что он вспомнил, что именно в тот день он впервые выпил полную банку пива.

…глубочайшую часть Кристального озера… футов сто глубины.

Он прервался на мгновение, глубоко и часто дыша, и посмотрел на Питера, все еще наблюдавшего за ним с беспокойством.

— Тебе нужна помощь, папочка?

— Через минутку.

Он восстановил дыхание и стал толкать лодку к воде по узкой полосе песка, оставляя глубокую борозду. Краска отслоилась, но лодка стояла под крышей и выглядела вполне крепкой.

Когда они выходили на рыбалку с дядей Уиллом, дядя Уилл толкал лодку к воде, и когда нос был уже на плаву, он вскарабкивался внутрь, хватал весло, чтобы отталкиваться. И кричал:

— Толкай меня, Хэл… здесь-то ты и заработаешь себе грыжу!

— Передай мне рюкзак, Питер, и подтолкни меня, — сказал Хэл. И, слегка улыбнувшись, добавил: — Здесь-то ты и заработаешь себе грыжу.

Питер не отвечал на улыбку.

— Я поплыву с тобой, папочка?

— Не сейчас. В другой раз я возьму тебя с собой на рыбалку, но… не сейчас.

Питер заколебался. Ветер взъерошил его темные волосы, несколько желтых листов, сухих и съежившихся, описали круги у него за плечами и приземлились на воду у самого берега, заколыхавшись, как крохотные лодочки.

— Ты должен обернуть их, — сказал он тихо.

— Что? — Но он понимал, что понимает, что Питер имеет в виду.

— Обернуть тарелки ватой. Приклеить ее лентой. Так чтобы она не могла… производить этот шум.

Хэл вдруг вспомнил, как Дэзи шла ему навстречу — не шла, а тащилась и как совершенно неожиданно ее глаза взорвались потоком крови, промочившим шерсть на шее и забарабанившим по полу сарая, и как она припала на передние лапы… и в тихом, дождливом весеннем воздухе он услышал звук, совсем не приглушенный, а странно отчетливый, доносящийся с чердака дома в пятидесяти футах от него: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь!

Он начал истерически кричать, уронив собранные для костра деревяшки. Он побежал на кухню за дядей Уиллом, который ел яичницу с тостом и не успел еще даже надеть свои подтяжки.

Она была уже старой собакой, Хэл, — сказал дядя Уилл, и лицо его выглядело постаревшим и несчастным. Ей было двенадцать лет, а это много для собаки. Ты не должен расстраиваться, старой Дэзи это бы не понравилось.

Старая собака, — эхом отозвался ветеринар, но и он выглядел обеспокоенным, потому что собаки не умирают от взрывоопасных мозговых кровотечений, даже если им и двенадцать лет. («Словно кто-то засунул ей в голову пиротехнический заряд», — услышал Хэл слова ветеринара, обращенный к дяде Уиллу, копавшему яму позади сарая недалеко от того места, где он похоронил мать Дэзи в 1950 году. «Я никогда не видел ничего подобного, Уилл»).

Через некоторое время, едва ли не сходя с ума от ужаса, но не в силах удержаться, он вполз на чердак.

Привет, Хэл, как поживаешь? Обезьяна усмехалась в темном углу. Ее тарелки были занесены для удара на расстоянии примерно фута одна от другой. Диванная подушка, которую Хэл поставил между ними, валялась в другом конце чердака. Что-то, какая-то неведомая сила, отбросило ее так сильно, что ткань порвалась и набивка вывалилась наружу. Не беспокойся о Дэзи, — прошептала обезьяна у него в голове, уставившись карими глазами в голубые глаза Хэла Шелбурна. Не беспокойся о Дэзи, она была старой собакой, Хэл, даже ветеринар подтвердил это, и кстати, ты видел, как кровь хлынула у нее из глаз, Хэл? Заведи меня, Хэл. Заведи меня, давай поиграем, кто там умер, Хэл? Это случайно не ты?

А когда сознание вернулось к нему, он обнаружил, что он словно под гипнозом ползет к обезьяне. Одну руку он вытянул, чтобы схватить ключ. Тогда он бросился назад и чуть не упал вниз с чердачной лестницы и, наверное, упал бы, если бы ход на чердак не был бы таким узким. Тихий скулящий звук вырвался у него из горла.

Он сидел на лодке и смотрел на Питера.

— Завертывать тарелки бесполезно, — сказал он. — Я уже попробовал однажды.

Питер нервно посмотрел на рюкзак.

— И что случилось, папочка?

— Ничего такого, о чем мне хотелось бы сейчас рассказывать, — сказал Хэл, — и ничего такого, чтобы тебе хотелось бы услышать. Подойди и подтолкни меня.

Питер уперся в лодку, и корма заскрежетала по песку. Хэл оттолкнулся веслом, и неожиданно чувство тяжести исчезло, и лодка стала двигаться легко, вновь обретя себя после долгих лет в темном лодочном сарае, покачиваясь на волнах. Хэл опустил в воду другое весло и защелкнул запор.

— Осторожно, папочка, — сказал Питер.

— На это уйдет не много времени, — пообещал Хэл, но, взглянув на рюкзак, он засомневался в своих словах.

Он начал грести, сильно подаваясь корпусом вперед. Старая, знакомая боль в пояснице и между лопатками дала о себе знать. Берег отдалялся. Фигурка Питера уменьшилась, и он волшебным образом превращался в восьмилетнего, шестилетнего, четырехлетнего ребенка, стоящего на берегу. Он заслонял глаза от солнца совсем крохотной, младенческой рукой.

Хэл мельком взглянул на берег, но не стал рассматривать его внимательно. Прошло почти пятнадцать лет, и если бы он стал всматриваться, он скорее заметил бы различия, а не сходства и был бы сбит с толку. Солнце жгло ему шею, и он стал покрываться потом. Он посмотрел на рюкзак, и на мгновение выбился из ритма гребли. Ему показалось… ему показалось, что рюкзак шевелится. Он начал грести быстрее.

Подул ветер, высушил пот и охладил шею. Лодка приподнялась, и ее нос, опустившись, выбросил в обе стороны два фонтана брызг. Не стал ли ветер сильнее, в течение последней минуты или около того? И не кричит ли там Питер? Да. Но Хэл ничего не мог расслышать за шумом ветра. Это не имеет значения. Избавиться от обезьяны еще на тридцать лет — или, может быть…

(прошу тебя, Господи, навсегда)

навсегда — вот что имело значение.

Лодка поднялась и опустилась. Он посмотрел налево и увидел небольшие барашки. Он посмотрел в сторону берега и увидел Охотничий мыс и разрушенную развалину, которая, должно быть, во времена их с Биллом детства была лодочным сараем Бердона. Значит, почти уже здесь. Почти над тем местом, где знаменитый студебеккер Амоса Каллигана провалился под лед одним давно миновавшим декабрьским днем. Почти над самой глубокой частью озера.

Питер что-то кричал, кричал и куда-то указывал. Хэл ничего не мог разобрать. Лодку мотало из стороны в сторону, и по обе стороны от ее обшарпанного носа возникали облачка мелких капель. Небольшая сияющая радуга была разорвана облаками. По озеру проносились тени от облаков, волны стали сильнее, барашки выросли. Его пот высох, и теперь кожу его покрыли мурашки. Брызги промочили его пиджак. Он сосредоточенно греб, глядя попеременно то на линию берега, то на рюкзак. Лодка снова поднялась и на этот раз так высоко, что левое весло сделало гребок в воздухе.

Питер указывал на небо, и его крик был слышен лишь как тоненький, яркий ручеек звука.

Хэл глянул через плечо.

Волны бесновались. Темно-синее, почти черное озеро было прошито белыми швами барашков. По воде, по направлению лодки неслась тень, и что-то в ее очертаниях показалось ему знакомым, так жутко знакомым, что он взглянул на небо и крик забился у него в окоченевшем горле.

Солнце было скрыто за облаком, разрезавшим его на две горбатых половинки, на два золотых полумесяца, занесенных для удара. Через просветы в облаке лился солнечный свет в виде двух ослепительных лучей.

Когда тень от облака накрыла лодку, обезьяньи тарелки, едва приглушенные рюкзаком, начали звенеть. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это ты, Хэл, наконец-то это ты, ты сейчас прямо над самой глубокой частью озера и настал твой черед, твой черед, твой черед…

Все части берегового пейзажа соединились в знакомый образ. Гниющие останки студебеккера Амоса Каллигана лежали где-то внизу, в этом месте водились большие рыбины, это было то самое место.

Быстрым движением Хэл защелкнул весла запорами, наклонился вперед, не обращая внимания на ужасную качку, и схватил рюкзак. Тарелки выстукивали свою дикую, языческую музыку. Бока рюкзака словно подчинялись ритму дьявольского дыхания.

— Здесь, эй, ты! — закричал Хэл. — Прямо здесь!

Он выбросил рюкзак за борт.

Рюкзак быстро пошел ко дну. Мгновение Хэл мог видеть, как он опускается вниз, и в течение бесконечной секунды он все еще слышал звон тарелок. И в течение этой секунды ему показалось, что черные воды просветлели, и он увидел дно ужасной бездны. Там был студебеккер Амоса Каллигана, и за его осклизлым рулем сидела мать Хэла — оскалившийся скелет, из пустой глазницы которого выглядывал озерный окунь. Дядя Уилл и тетя Ида небрежно развалились рядом с ней, и седые волосы тети Иды медленно поднимались, по мере того, как рюкзак опускался вниз, переворачиваясь и время от времени испуская несколько серебристых пузырей: дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл выдернул весла из запоров и снова опустил их в воду, содрав до кожи костяшки пальцев (о, Боже мой, багажник студебеккера Амоса Каллигана был битком набит мертвыми детьми! Чарли Сильвермен… Джонни Мак-Кэйб…), и начал разворачивать лодку.

Под ногами у него раздался сухой звук, похожий на пистолетный выстрел, и неожиданно струя воды забила между досками. Лодка была старой, разумеется, она слегка усохла, образовалась небольшая течь. Но ее не было, когда он греб от берега. Он был готов поклясться в этом.

Берег и озеро поменялись местами. Он был теперь обращен спиной к Питеру. Над головой ужасное обезьяноподобное облако понемногу теряло очертания. Хэл начал грести. Двадцати секунд ему было достаточно, чтобы понять, что на карту поставлена его жизнь. Он был средним пловцом, но даже для великого пловца купание в такой взбесившейся воде оказалось бы серьезным испытанием.

Еще две доски неожиданно разошлись с тем же самым пистолетным звуком. Вода полилась в лодку, заливая его ботинки. Он услышал почти незаметные металлические щелчки и понял, что это звук ломающихся ржавых гвоздей. Один из запоров с треском отлетел и упал в воду — интересно, когда за ним последуют уключины?

Ветер теперь дул ему в спину, словно пытаясь замедлить ход лодки или даже вынести ее на середину озера. Он был охвачен ужасом, но сквозь ужас пробивалось чувство радостного возбуждения. На этот раз обезьяна исчезла навсегда. Каким-то образом он знал это наверняка. Что бы ни случилось с ним, обезьяна уже никогда не вернется, чтобы отбросить тень на жизнь Дэниса или Питера. Обезьяна скрылась и теперь она, возможно, лежала на крыше или капоте студебеккера Амоса Каллигана на дне Кристального озера. Исчезла навсегда.

Он греб, наклоняясь вперед и откидываясь назад. Вновь раздался хрустящий треск, и ржавая жестянка из-под наживки поплыла по воде, поднявшейся до уровня трех дюймов. Раздался еще более громкий треск, и расколовшееся на две части носовое сиденье поплыло рядом с жестянкой. Доска оторвалась от левого борта, еще одна, как раз на уровне ватерлинии, отвалилась от правого. Хэл греб. Вдыхаемый и выдыхаемый воздух, горячий и сухой, свистел у него в горле. Его гортань распухла от медного привкуса истощения. Его влажные волосы развевались.

Теперь трещина зазмеилась прямо по дну лодки, скользнула у него между ног и побежала к корме. Вода хлынула внутрь и вскоре поднялась до щиколоток, а затем и подобралась к икрам. Он греб, но движение лодки стало вязким. Он не осмеливался взглянуть назад, чтобы посмотреть, сколько ему еще остается до берега. Еще одна доска отскочила. Трещина по центру лодки стала ветвистой, как дерево. Вода затопляла лодку.

Хэл еще быстрее заработал веслами, задыхаясь от нехватки воздуха. Он сделал один гребок, второй… На третьем гребке с треском отлетели уключины. Он выронил одно весло и вцепился во второе. Потом он поднялся на ноги и замолотил ими по воде. Лодка зашаталась и почти перевернулась. Он упал и сильно ударился о сиденье.

Через несколько мгновений отошло еще несколько досок, сиденье треснуло, и он очутился в заполняющей лодку воде и был ошарашен тем, насколько она холодна. Он попытался встать на колени, безнадежно повторяя про себя: Питер не должен видеть этого, он не должен видеть, как его отец тонет у него прямо на глазах, ты должен плыть, барахтайся по-собачьи, но делай, делай что-нибудь…

Раздался еще один оглушительный треск — почти взрыв — и он оказался в воде и поплыл к берегу так, как ему никогда в жизни еще не доводилось плыть… и берег оказался удивительно близко. Через минуту он уже стоял по грудь в воде, не далее пяти ярдов от берега.

Питер бросился к нему с вытянутыми руками, крича, плача и смеясь. Хэл двинулся к нему и потерял равновесие. Питер, по грудь в воде, тоже пошатнулся.

Он схватились друг за друга.

Дыхание Хэла прерывалось, и тем не менее он поднял мальчика на руки и понес его к берегу. Там они оба растянулись на песке, часто и глубоко дыша.

— Папочка? Ее больше нет? Этой проклятой обезьяны?

— Да, я думаю, ее больше нет. И теперь уже навсегда.

— Лодка раскололась. Она прямо… распалась под тобой.

Хэл посмотрел на медленно дрейфующие доски футах в сорока от берега. Они ничем не напоминали крепко сделанную лодку, которую он вытащил из сарая.

— Теперь все в порядке, — сказал Хэл, приподнимаясь на локтях. Он закрыл глаза и позволил солнцу высушить лицо.

— Ты видел облако? — прошептал Питер.

— Да. Но теперь я его не вижу. А ты?

Они посмотрели на небо. Повсюду виднелись крохотные белые облачка, но большого черного облака нигде не было видно. Оно исчезло.

Хэл помог Питеру подняться.

— Там в доме должны быть полотенца. Пошли. — Но он задержался и взглянул на сына. — С ума сошел, зачем ты бросился в воду?

Питер серьезно посмотрел на отца.

— Ты был очень храбрым, папочка.

— Ты думаешь? — Мысль о собственной храбрости никогда не приходила ему в голову. Только страх. Страх был слишком сильным, чтобы разглядеть за ним что-то еще. Если это что-то еще там вообще существовало. — Пошли, Питер.

— Что мы скажем мамочке?

— Не знаю, дружище. Мы что-нибудь придумаем.

Он задержался еще на мгновение, глядя на плавающие по воде доски. Озеро успокоилось, на поверхности была лишь мелкая сверкающая рябь. Внезапно Хэл подумал об отдыхающих, которых он даже и не знает. Возможно, мужчина со своим сыном, ловящие большую рыбину. Попалась, папочка! вскрикивает мальчик. Давай-ка вытащим ее и посмотрим, — говорит отец, и вот, из глубины, со свисающими с тарелок водорослями, усмехаясь своей жуткой, подзадоривающей усмешкой… обезьяна.

Он поежился — но в конце концов все это только могло бы случиться.

— Пошли, — еще раз сказал он Питеру, и они отправились по дорожке через пылающие октябрьские рощи по направлению к дому.

Возвратившийся Каин

С яркого майского дня Гарриш вошел в прохладу общежития. Какое-то время его глаза приспосабливались к сумраку холла, так что поначалу он лишь услышал голос Гарри Бобра, донесшийся из тени.

— Жуткий предмет, не правда ли? — спросил Бобер. — Действительно жуткий.

— Да, — кивнул Гарри. — Крепкий орешек.

Теперь его глаза различали Бобра. Тот тер прыщи на лбу, а мешки под глазами блестели от пота. Одет он был в сандалии на босу ногу и футболку. На груди висел значок-кнопка, гласящий, что Хоуди Дуди — извращенец. В полумраке белели громадные передние зубы Бобра.

— Я собирался сдать его еще в январе, — бубнил Бобер. — Говорил себе, что надо сдавать, пока есть время, но вот дотянул до последнего. Думаю, я провалил экзамен, Курт. Честное слово.

Комендантша стояла в углу, у почтовых ящиков. Невероятно высокая женщина, чем-то похожая на Рудольфа Валентино. Одной рукой она пыталась вернуть лямку бюстгальтера под платье, другой прикрепляла к доске объявлений какую-то бумажку.

— Тяжелое дело, — вздохнул Гарриш.

— Я хотел кое-что спросить у тебя, но не решился, потому что у этого парня глаза, как у орла. Ты думаешь, что опять получишь А?

— Я думаю, что, возможно, завалил экзамен.

У Бобра отвисла челюсть.

— Ты думаешь, что завалил? Ты думаешь, что…

— Я пойду приму душ, ладно?

— Да, конечно, Курт. Конечно. Это был твой последний экзамен.

— Да, это был мой последний экзамен, — эхом отозвался Гарриш.

Он пересек холл, толкнул дверь, стал подниматься по лестнице. Пахло там, как в мужской раздевался. Сколько же лет ходили по этим ступеням. Его комната находилась на пятом этаже.

Куин и другой идиот, с третьего этажа, с волосатыми ногами, протиснулись мимо него, перекидываясь футбольным мячом. Заморыш в очках в роговой оправе, еле волочащий ноги, попался ему между четвертым и пятым этажами. Учебник по алгебре он прижимал к груди, словно Библию, а губы его шептали логарифмические формулы. Глаза его были пусты, как чисто вымытая классная доска.

Гарриш остановился и посмотрел ему вслед, гадая, а не показалась бы этому заморышу смерть — благом, но, пока он раздумывал, заморыш уже скрылся из виду. Гарриш поднялся на пятый этаж, направился к своей комнате. Свин уехал два дня тому назад. Четыре экзамена за три дня, пам-бам, мерси, мадам. Свин знал, как ухватить жизнь за шкирку. От него остались только фотографии красоток, два вонючих носка от разных пар да керамическая пародия на «Мыслителя» Родена, сидевшего, по воле подражателю гения, на унитазе.

Гарриш вставил ключ в замочную скважину.

— Курт! Эй, Курт!

Роллингс, тупорылый старший по этажу, который отправил Джимми Броуди к декану за пьянку, махал ему рукой с лестничной площадки. Высокий, хорошо сложенный, с короткой стрижкой.

— Ну как, развязался? — спросил Роллингс.

— Да.

— Не забудь подмести пол и составить список разбитого и неработающего, ладно?

— Сделаем.

— Бланк я подсунул тебе под дверь в прошлый вторник, не так ли?

— Было дело.

— Если меня в комнате не будет, подсунешь заполненный бланк и ключ мне под дверь, хорошо?

— Обязательно.

Роллингс схватил его за руку и дважды тряхнул. Рука у Роллингса была сухая, кожа — шершавая. Гарриш словно провел ладонью по рассыпанной по столу соли.

— Веселого тебе лета, парень.

— Спасибо.

— Только не перетрудись.

— Ладно.

— Поработать можно, но главное — не перетрудиться.

— Буду иметь в виду.

Роллингс окинул Гарриша взглядом, рассмеялся.

— Тогда, счастливо тебе.

Он хлопнул Гарриша по плечу и двинулся дальше, задержавшись у комнаты Рона Фрейна, чтобы сказать тому, что стерео надо приглушить. Гарриш представил себе мертвого Роллингса, лежащего в канаве. По его глазам ползали мухи. Роллингса это не волновало. Мух — тоже. Или ты ешь мир, или мир ест тебя, третьего не дано.

Гарриш постоял, пока Роллингс не скрылся из виду, потом вошел в комнату.

Со Свином пропал и сопутствующий ему бардак, так что комната выглядела пустой и стерильной. От груды вещей на кровати Свина остался один матрац. А со стены лыбились две двумерных красотки с разворотов «Плейбоя».

А вот гарришева половина комнаты совсем не изменилась, там всегда поддерживался казарменный порядок. Если б кто бросил четвертак на его кровать, он отскочил бы от натянутого одеяла. Такая аккуратность просто бесила Свинью. Он защищался по английскому языку и литературе и с чувством слова у него все было в порядке. Гарриша он называл бюрократом. Пустую стену за кроватью Гарриша украшал лишь постер Хэмпфри Богарта, который он купил в книжном магазине колледжа. Боджи, в подтяжках, держал в каждой руке по автоматическому пистолету. Свин еще заявил, что пистолеты и подтяжки символы импотенции. Гарриш сомневался, что Боджи — импотент, хотя ничего о нем и не читал.

Он подошел к стенному шкафу, открыл дверцу, достал карабин («Магнум», калибр.352) с прикладом из орехового дерева, подаренный ему отцом, методистским священником, на Рождество. Телескопический прицел к карабину Гарриш купил сам, в марте.

Действующие в колледже инструкции не допускали хранения оружия в комнатах общежития, даже охотничьих карабинов, но контролировались они не очень жестко. Вот и Гарриш забрал карабин из камеры хранения днем раньше, самолично расписавшись на бланке-разрешении на выдачу оружия. Карабин он уложил в водонепроницаемый чехол и спрятал в лесу за футбольным полем. А в три часа утра сходил за ним и принес в свою комнату. Благо все спали и его никто не заметил.

Гарриш посидел на кровати, положив карабин на колени, поплакал. «Мыслитель» смотрел на него с туалетного сидения. Гарриш положил карабин на кровать, поднялся, подошел к столу Свина, взял керамическую скульптуру и хряпнул об пол. И тут же в дверь постучали.

Гарриш спрятал карабин под кровать.

— Входите.

Вошел Бейли, в одних трусах. Из пупка торчала вата. Вот уж у кого не было будущего. Женится Бейли на глупой женщине, народятся у них глупые дети. А потом он умрет от рака или инфаркта.

— Как химия, Курт?

— Нормально.

— Слушай, а конспекты не одолжишь? У меня экзамен завтра.

— Сжег их сегодня утром.

— Блин! Господи, это проделки Свиньи? — он указал на останки «Мыслителя».

— Наверное.

— Зачем он это сделал? Мне нравилась эта скульптура. Я собирался купить ее у него, — острыми чертами лица Бейли напоминал Гарришу крысу. А трусы у него были старые, заштопанные. Гарриш легко представил его, умирающим от энфиземы в кислородной палатке. Пожелтевшего. Я мог бы избавить тебя от мук, подумал Гарриш.

— Как ты думаешь, он не будет возражать, если я позаимствую этих крошек?

— Пожалуй, что нет.

— Хорошо, — Бейли пересек комнату, осторожно переступая голыми ногами через осколки, снял плейбойских девочек. — И Богарт у тебя отличный. Пусть без буферов, но все равно есть на что посмотреть. Понимаешь? — Бейли всмотрелся в Гарриша, ожидая, что тот улыбнется, а когда его надежды не оправдались, добавил. — Как я понимаю, выкидывать этот постер ты не собираешься?

— Нет. Я собираюсь принять душ.

— Конечно, конечно. Веселого тебе лета, на случай, что больше не увидимся, Курт.

— Спасибо.

Бейли двинулся к двери, трусы свободно болтались на тощей заднице. Остановился, взявшись за ручку.

— Еще один семестр позади, Курт?

— Похоже на то.

— Отлично. Увидимся осенью.

Бейли вышел в коридор, закрыл за собой дверь. Гарриш посидел на кровати, потом достал карабин, разобрал, почистил. Приложился глазом к дулу, посмотрел на световую точку в дальнем конце. Ствол чист. Собрал карабин.

В третьем ящике комода лежали три тяжелых коробки с патронами. Гарриш положил их на подоконник. Запер дверь, вернулся к окну, поднял жалюзи.

Залитой солнцем зеленую лужайку оккупировали студенты. Куин и его идиот-приятель гоняли мяч, носились взад-вперед, как заведенные, словно муравьи перед замурованной норой.

— Вот что я тебе скажу, — обращался Гарриш к Боджи. — Бог разозлился на Каина, потому что Каин почему-то принимал Бога за вегетарианца. Его брат знал, что это не так. Бог сотворил мир по Своему образу и подобию, и, если ты не можешь съесть мир, мир сожрет тебя. Вот Каин и спрашивает у брата: «Почему ты мне этого не сказал»? А брат отвечает: «А почему ты не слушал»? И Каин говорит: «Ладно, теперь слушаю». А потом как звезданет братца и добавляет: «Эй, Бог! Хочешь мяса? Давай сюда! Тебе вырезку, или ребрышки, или абельбургер»? Вот тут Бог и прогнал его. И… что ты думаешь по этому поводу?

Ничего не ответил Боджи.

Гарриш поднял окно, уперся локтями в подоконник, так, чтобы ствол «магнума» не высовывался из окна и не блестел на солнце. Прильнул к окуляру телескопического прицела.

Повел карабином в сторону женского общежития «Карлтон мемориэл». больше известное среди студентов как «Собачья конура». Поймал в перекрестье большой «форд»-пикап. Аппетитная студентка-блондинка в джинсах и голубеньком топике о чем-то разговаривала с матерью. Отец, краснорожий, лысеющий, укладывал чемоданы на заднее сидение.

Кто-то постучал в дверь.

Гарриш замер.

Стук повторился.

— Курт? Может, поменяешь на что-нибудь плакат Богарта?

Бейли.

Гарриш промолчал. Девушка и мать над чем-то смеялись, не подозревая о микробах, живущих в их внутренностях, паразитирующих в них, плодящихся. Отец девушки присоединился к ним, и теперь они стояли втроем, залитые солнечным светом, семейный портрет в перекрестье.

— Черт побери, — донеслось из-за двери. Послышались удаляющиеся шаги.

Гарриш нажал на спусковой крючок.

Приклад ударил в плечо, сильный, тупой толчок, какой бывает, если когда затыльник установлен, как должно. Улыбающуюся головку блондинки как ветром сдуло.

Мать какое-то мгновение еще продолжала улыбаться, потом ее рука поднялась ко рту. Она закричала, не убирая руки. В нее Гарриш и выстрелил. И кисть, и голова исчезли в красном потоке. Мужчина, который засовывал чемоданы на заднее сидение, попытался убежать.

Гарриш застрелил его в спину. Поднял голову, оторвавшись от прицела. Куин держал в руках мяч и смотрел на мозги блондинки, заляпавшие знак «СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА». Тело лежало под знаком. Куин не шевелился. Замерли все, кто находился на лужайке, словно дети игравшие в колдунчиков.

Внезапно кто-то забарабанил в дверь, начал дергать за ручку. Опять Бейли.

— Курт? С тобой все в порядке, Курт? Я думаю, кто-то…

— Хорошо вода, хороша еда, велик наш Бог, не упусти кусок! — проорал Гарриш и выстрелил в Куина. Дернул за спусковой крючок, вместо того, чтобы плавно потянуть, и не попал. Куин уже бежал. Невелика беда. Следующий выстрел достал Куина в шею и тот пролетел футов двадцать.

— КУРТ ГАРРИШ ЗАСТРЕЛИЛСЯ! — раздался за дверью вопль Бейли. — Роллингс! Роллингс! Скорее сюда!

Его шаги замерли в конце коридора.

Теперь побежали все. Гарриш слышал их крики. Гарриш слышал, как звук их шагов по дорожкам.

Он взглянул на Боджи. Боджи сжимал в руках пистолеты и смотрел поверх него. Он взглянул на осколки «Мыслителя» Свина и подумал, чем занят сейчас Свин: спит, сидит перед телевизором или есть что-нибудь вкусненькое. Ешь мир, Свинья, подумал Гарриш. Заглатывай его целиком, без остатка.

— Гарриш! — теперь в дверь барабанил Роллингс. — Открывай, Гарриш!

— Дверь заперта! — пискнул Бейли. — Он так хреново выглядел, он застрелился, я знаю.

Гарриш вновь выставил ствол карабина в окно. Парень в цветастой рубашке прятался за кустом, тревожно оглядывая окна общаги. Он хотел бы убежать, Гарриш это видел, да ноги не слушались.

— Велик наш Бог, не упусти кусок, — пробормотал Гарриш, нажимая на спусковой крючок.

Кратчайший путь для миссисс Тодд

— Вон едет эта Тодд, — сказал я.

Хомер Бакленд проводил взглядом небольшой «Ягуар» и кивнул. Женщина за рулем помахала рукой в знак приветствия. Хомер еще раз кивнул ей в ответ своей большой лохматой головой, но не поднял руки для выражения ответных дружеских чувств. Семья Тоддов владела большим летним домом на озере Касл, и Хомер уже давным-давно был ими нанят сторожем этого дома. Мне казалось, что он невзлюбил вторую жену Уорта Тодда столь же сильно, как ему ранее нравилась Фелия Тодд — первая жена хозяина дома.

Это было как раз два года тому назад. Мы сидели на скамейке перед магазином Белла, и я наслаждался апельсиновой шипучкой. У Хомера в руках был стакан простой минеральной. Стоял октябрь — самое мирное времечко для Касл-Рока. Отдыхающие по-прежнему приезжали на уикэнды на озеро, но их становилось все меньше; и была просто благодать по сравнению с теми жаркими летними деньками, когда пляжи ломились от тысяч и тысяч приезжих отовсюду, вносивших в и без того накаленную атмосферу свои собственные и весьма агрессивные нотки. А сейчас был тот благословенный месяц, когда летних отдыхающих уже не было, а для выкладывающих большие денежки за свои причуды пришельцев-охотников с их огромными ружьями и столь же огромными палаточными лагерями еще не настали сроки прибытия в городок.

Урожай почти везде был уже снят. Ночи стояли прохладные, самые лучшие для крепкого сна, а потому таким стариканам как мне было еще просто рано и не на что особенно жаловаться. В октябре небо над озером заполнено облаками, медленно проплывающими где-то вверху подобно огромным белым птицам. Меня всегда удивляло, почему они кажутся столь плоскими внизу, у своего основания, и почему они там выглядят чуть сероватыми, словно тень заката. Мне это нравилось, так же как и то, что я могу просто любоваться отблесками солнечных лучей на воде и не думать при этом о каких-то жалких и никому не нужных минутах. Только в октябре и только здесь, на скамейке перед магазином Белла, откуда открывается столь чудный вид на озеро, мне иногда даже приходит в голову сожаление, что я не курильщик.

— Она не водит столь быстро, как Фелия, — сказал Хомер. — Я всегда удивлялся, как же это так здорово удавалось женщине с таким старомодным именем.

Летние отдыхающие наподобие Тоддов никогда особо не интересовали постоянных жителей небольших городков в Мэне, а уж тем более в той степени, какую они самонадеянно себе приписывают. Старожилы-резиденты предпочитают смаковать собственные любовные истории и ссоры, скандалы и слухи. Когда тот предприниматель-текстильщик на Амсбери застрелился, Эстонии Корбридж пришлось подождать добрую неделю, пока ее пригласили на ленч, чтобы послушать, как же ей удалось наткнуться на несчастного самоубийцу, все еще державшего револьвер в окостеневшей руке. Но зато о своем земляке Джо Кэмбере, которого загрыз собственный пес, местные старожилы не переставали судачить на все лады и до и после этого случая.

Ну да не в этом дело. Просто мы и они бежим по разным дорожкам. Летние приезжие подобны вольным скакунам или иноходцам. В то время как все мы, выполняющие годами изо дня в день, из недели в неделю свою работу здесь, являемся тяжеловозами или другими рабочими лошадками. И все же исчезновение в 1973 году Офелии Тодд вызвало немалый интерес среди местных жителей. Офелия была не просто обворожительно прекрасной женщиной, но и тем человеком, который сделал немало хорошего для нашего городка. Она выбивала деньги для библиотеки Слоэна, помогала восстановить памятник погибшим в войнах и участвовала во многих подобного рода делах. Но ведь все летние отдыхающие любят саму идею «выбивать деньги». Вы только упомяните о ней — и их глаза загорятся ярким блеском, а руки начнут искать, за что бы зацепиться. Они тут же создадут комитет и выберут секретаря, чтобы не забыть повестку дня. Они это страшно любят. Но как только вы скажете «время» (где-нибудь на шумном людном сборище, являющемся каким-то диковинным гибридом вечеринки с коктейлями и собрания комитета), — вы тут же лишитесь удачи. Время — это то, чего никак не могут и не должны терять приезжающие на лето. Они лелеют его, и если бы они смогли запечатать его в какие-нибудь банки-склянки, то наверняка бы попытались законсервировать эту самую большую ценность в своей жизни. Но Фелии Тодд, видимо, нравилось тратить время, — работая за стойкой библиотеки столь же рьяно и прилежно, как и при выбивании денег для нее. Когда нужно было перебрать фундамент и смазать машинным маслом все внутренние металлические конструкции памятника погибшим, Фелия была в самой гуще, среди женщин, потерявших сыновей в трех кровопролитных последних войнах, такая же, как и все, с запрятанными под косынку волосами и в рабочем комбинезоне. А когда местных ребятишек нужно было доставить к месту летних заплывов, караван машин с детьми вниз по Лэндинг-роуд неизменно возглавлял сверкающий пикап Уорта Тодда, за рулем которого восседала Фелия. Хорошая женщина. Хотя и не местная, но хорошая женщина. И когда она вдруг исчезла, это вызвало внимание. Не печаль, конечно, поскольку чье-то исчезновение — это еще не чья-то смерть. Это не похоже на то, что вы вдруг что-то ненароком отрубили ножом для разделки мяса. Куда больше оно походило на то, словно вы тормозите столь медленно, что еще долго не уверены, что наконец остановились.

— Она водила «Мерседес», — ответил Хомер на тот вопрос, который я и не собирался задавать. — Двухместная спортивная модель. Тодд купил ее жене в шестьдесят четвертом или пятом, по-моему. Ты помнишь, как она возила ребят все эти годы на игры лягушек и головастиков.

— Н-да.

— Она везла детей заботливо, со скоростью не более сорока миль, потому в ее пикапе их всегда было полным-полно. Но это ей так нравилось. У этой женщины и котелок варил, и ноги летали, как на крыльях.

Такие вещи Хомер никогда не говорил о своих летних нанимателях. Но тогда умерла его жена. Пять лет тому назад. Она пахала склон для виноградника, а трактор опрокинулся на нее, и Хомер очень сильно все это переживал. Он тосковал никак не меньше двух лет и только потом, казалось, чуть отошел от своего горя. Но он уже не был прежним. Казалось, он чего-то ожидает, словно продолжения уже случившегося. Вы идете мимо его маленького домика в сумерках — и видите Хомера на веранде, покуривающего свою трубку, а стакан с минеральной стоит на перилах веранды, и в его глазах отражается солнечный закат, и дымок от трубки вьется вокруг его головы. — Тут вам непременно приходит в голову, по крайней мере, мне: «Хомер ожидает следующего события». Это затрагивало мое сознание и воображение в намного большей степени, чем бы мне хотелось, и, наконец, я решил, что все это потому, что будь я на его месте, я бы не ждал следующего события. Это ожидание слишком напоминает поведение жениха, который уже напялил на себя утренний костюм и затянул галстук, а теперь просто сидит на кровати в спальне наверху в своем доме и то таращится на себя в зеркало, то смотрит на каминные часы, ожидая одиннадцати часов, чтобы наконец начать свадебный обряд. Если бы я был на месте Хомера, я бы не стал ждать никаких следующих событий и происшествий, я бы только ожидал конца, когда тот приблизится ко мне.

Но в тот период своего ожидания неизвестно чего и кого — который завершился поездкой Хомера в Вермонт годом позже — он иногда беседовал на эту тему с некоторыми людьми. Со мной и еще кое с кем.

— Она никогда не ездила быстро со своим мужем в машине, насколько мне известно. Но когда она ехала со мной, этот «Мерседес» мог просто разлететься на части.

Какой-то парень подъехал к бензоколонке и начал заливать бак. Машина имела номерную пластину штата Массачусетс.

— Ее машина была не из тех новомодных штучек, которые могут работать только на очищенном бензине и дергаются туда-сюда, когда вы только переключаете скорость. Ее машина была из тех старых, со спидометром до ста шестидесяти миль в час. У нее была очень веселая светло-коричневая окраска, и я как-то спросил Фелию, как она сама называет такой цвет — она ответила, что это цвет шампанского. «Разве это не здорово?» — спросил я — и она так расхохоталась, словно готова была лопнуть от смеха. Мне нравятся женщины, которые смеются сами, не дожидаясь твоего разъяснения, когда и почему им следует смеяться, ты же знаешь это.

Парень у колонки закончил накачку бензина.

— Добрый день, джентльмены, — сказал он, подходя к ступенькам.

— И вам тоже, — ответил я, и он вошел внутрь магазина.

— Фелия всегда искала, как бы и где бы можно срезать расстояние, — продолжал Хомер, словно нас никто и не прерывал. — Она была просто помешана на этом. Я никогда не видел здесь никакого особого смысла. Она же говаривала, что если вы сумеете сократить расстояние, то этим также сэкономите и время. Она утверждала, что ее отец присягнул бы под этим высказыванием. Он был коммивояжером, постоянно в дороге, и она часто сопровождала его в этих поездках, всегда стремясь найти кратчайший путь. И это вошло не только в привычку, а в саму ее плоть и кровь.

— Я как-то спросил ее, разве это не забавно, что она, с одной стороны, тратит свое драгоценное свободное время на расчистку той старой статуи в сквере или на перевозку мальцов на занятия плаванием, вместо того, чтобы самой играть в теннис, плавать и загорать, как это делают все нормальные отдыхающие, — а с другой стороны — она едет по чертову бездорожью ради того, чтобы сэкономить какие-то несчастные пятнадцать минут на дороге отсюда до Фрайбурга, поскольку мысль об этом вытесняет все прочее из ее головки. Это просто выглядит так, словно она идет наперекор естественной склонности, если так можно выразиться. А она просто посмотрела на меня и сказала:

«Мне нравится помогать людям, Хомер. А также я люблю водить машину, по крайней мере, временами, когда есть какой-то вызов, но я не люблю время, которое уходит на это занятие. Это напоминает починку одежды: иногда вы ее штопаете, а иногда просто выбрасываете. Вы понимаете, что я здесь подразумеваю?»

«Думаю, что да, миссис», — сказал тогда я, здорово сомневаясь в этом, на самом деле.

«Если сидение за рулем машины было бы всегда мне приятно и казалось самым лучшим времяпрепровождением, я бы искала не кратчайших, а самых длинных путей», — сказала она мне, и это мне показалось очень смешным и занятным.

Парень из Массачусетса вышел из магазина с шестибаночной упаковкой пива в одной руке и несколькими лотерейными билетами в другой.

— У вас веселый уик-энд, — сказал Хомер.

— У меня здесь всегда так, — ответил тот. — Единственное, о чем я всегда мечтаю, это то, чтобы пожить здесь целый год.

— Ну, тогда мы постараемся сохранить здесь все в том же виде, чтобы все было в порядке, когда вы сможете приехать, — заявил Хомер, и парень рассмеялся.

Мы смотрели, как он отъезжает на своей машине с массачусетским номером. Номер был нанесен на зеленую пластину. Моя старуха говорит, что такие пластины автоинспекция штата Массачусетс присваивает только тем водителям, которые не попадали в дорожные происшествия в этом странном, озлобленном и всегда бурлящем штате в течение двух лет. «А если у тебя происходили какие-то нарушения, — говорила она, — тебе обязательно выдадут красную пластину, чтобы люди на дороге остерегались повторных инцидентов с твоим участием».

— Они ведь оба были из нашего штата, ты знаешь, — сказал Хомер, словно парень из Массачусетса напомнил ему об этом факте.

— Да, я это знаю, — ответил я.

— Тодды ведь были словно те единственные птицы, которые зимой летят на север, а не на юг. Это что-то новое, и мне кажется, что ей не очень-то нравились эти полеты на север.

Он глотнул своей минеральной и помолчал с минутку, что-то обдумывая.

— Она, правда, никогда об этом не говорила, — продолжал Хомер. — По крайней мере, она никогда, насколько я могу судить, не жаловалась на это. Жалоба была бы подобна объяснению, почему она всегда искала кратчайших путей.

— И ты думаешь, что ее муж не замечал, как она тряслась по лесным дорогам между Касл-Роком и Бэнгором только для того, чтобы сократить пробег на девять десятых мили?

— Его не заботила вся эта ерунда, — коротко отрезал Хомер, после чего он встал и пошел в магазин.

«А теперь, Оуэне, — сказал я самому себе, — ты будешь знать, что не следует задавать ему никаких вопросов, когда он что-то начинает рассказывать, поскольку ты забежал сейчас чуть вперед и всего одним своим ненужным высказыванием похоронил столь интересно начавшийся было рассказ».

Я продолжал сидеть и повернул лицо вверх к солнцу, а он вышел минут через десять, неся только что сваренное яйцо. Хомер сел и начал есть яйцо, а я сидел рядышком и помалкивал, а вода в озере иногда так блестела и отливала своей голубизной, как об этом можно только прочитать в романах о сокровищах. Когда Хомер наконец прикончил яйцо и вновь принялся за минеральную, вдруг вернулся к своему рассказу. Я был сильно удивлен, но не сказал ему ни слова. Иначе это бы только снова все испортило.

— У них ведь было две, а точнее, три машины на ходу, — сказал Хомер. — Был «Кадиллак», его грузовичок и ее дьявольский спортивный «Мерседес». Пару зим назад он взял этот грузовичок на тот случай, если им вдруг захочется сюда приехать зимой покататься на лыжах. А вообще-то летом он водил свой «Кадди», а она «Мерседес»-дьяволенок.

Я кивнул, но не проговорил ни слова. Мне все еще не хотелось рисковать отвлечь его от рассказа своими комментариями. Позднее уже я сообразил, что мне бы пришлось много раз перебивать его или задавать свои дурацкие вопросы, для того чтобы заставить Хомера Бакленда замолчать в тот день. Он ведь сам настроился рассказывать о кратчайших путях миссис Тодд возможно более длинно и неспешно.

— Ее маленький дьяволенок был снабжен специальным счетчиком пройденного пути, который показывал, сколько миль пройдено по выбранному вами маршруту, и каждый раз, как она отправлялась из Касл Лейка в Бэнгор, она ставила этот счетчик на нули и засекала время. Она превратила это в какую-то игру и, бывало, не раз сердила меня всем этим сумасбродством.

Он остановился, словно прокручивая сказанное обратно.

— Нет, это не совсем правильно.

Он снова замолчал, и глубокие бороздки прочертили его лоб подобно ступенькам лестницы в библиотеку.

— Она заставляла тебя думать, что она сделала игру из всего этого, но для нее все было серьезно. Не менее серьезно, чем все прочее. — Он махнул рукой, и я подумал, что он здесь подразумевает ее мужа. — Отделение для перчаток и всяких мелочей в ее спортивной машине было сплошь забито картами, а еще больше их было позади, в багажнике. Одни из них были карты с указанием местонахождения бензоколонок, другие были вырванными страницами из «Дорожного атласа» Рэнди Макнэлли. У нее также было полно карт из путеводителей Аппалачской железной дороги и всяких туристических топографических обзоров. Именно то, что у нее было столько всяких карт, на которые она наносила выбранные маршруты, заставляет меня думать, что ее занятия с ними были далеки от игры.

— Она несколько раз прокалывалась, а также один разок прилично чмокнулась с фермером на тракторе.

— Однажды я целый день клал кафель в ванной, сидел там, залепленный цементом, и не думал ни о чем, кроме как не расколоть бы эту чертову черепицу, — а она вошла и остановилась в дверном проеме. Она начала мне рассказывать обо всем этом довольно подробно. Я, как сейчас помню, немного рассердился, но в то же время вроде бы и как-то заинтересовался ее рассуждениями. И не потому только, что мой брат Франклин жил ниже Бэнгора и мне пришлось поездить почти по всем тем дорогам, о которых она рассказывала мне. Я заинтересовался только потому, что человеку моего типа всегда интересно знать кратчайший путь, даже если он и не собирается им всегда пользоваться. Вы ведь тоже так делаете?

— Да-а, — отвечал я.

— В этом знании кратчайшего пути скрывалось нечто могущественное, даже если вы едете и по более длинному маршруту, хорошо представляя себе, как ваша теща ожидает вас, сидя у себя дома. Добраться туда побыстрее было стремлением, обычно свойственным птицам, хотя, по-видимому, ни один из владельцев водительских лицензий штата Массачусетс не имел об этом представления. Но знание, как туда можно побыстрее добраться — или даже знание, как еще можно туда доехать, о чем не имеет представления человек сидящий рядом с вами, — это было уже силой.

— Ну, она разбиралась в этих дорогах, как бойскаут в своих узелках, — заявил Хомер и осклабился большой солнечной улыбкой. — Она мне говаривала: «Подождите минутку, одну минутку», — словно маленькая девочка, и я слышал даже через стену, как она переворачивает вверх дном свой письменный стол. Наконец она появлялась с небольшой записной книжкой, которая выглядела как видавшая виды. Обложка вся была измята, знаете ли, и некоторые страницы уже почти оторвались от проволочных колец, на которых должны были держаться.

«Путь, которым едет Уорт — да и большинство людей — это дорога 97 к водопадам, затем дорога 11 к Льюистону, а затем межштатная на Бэнгор. Сто пятьдесят шесть и четыре десятых мили». Я кивнул.

«Если вы хотите проскочить главную магистраль и сэкономить чуточку расстояния, вы должны ехать мимо водопадов, затем дорогой 11 к Льюистону, дорогой 202 на Аугусту, потом по дороге 9 через Чайна-Лэйк, Юнити и Хэвен на Бэнгор. Это будет сто сорок четыре и девять десятых мили».

«Но вы ничего не сэкономите во времени таким маршрутом, миссис, — сказал я, — если поедете через Льюистон и Аугусту. Хотя я и готов согласиться, что подниматься по старой Дерри-роуд в Бэнгор действительно приятнее, чем ехать по обычному пути».

«Сократите достаточно миль своего пути — и вы сэкономите и достаточно времени, — ответила она. — Но я же не сказала, что это — мой маршрут, хотя я его перепробовала среди многих прочих. Я же просто перечисляю наиболее часто пробуемые маршруты большинства водителей. Вы не хотите, чтобы я продолжала?»

«Нет, — сказал я, — оставьте, если можно, меня одного в этой ванной, глазеющим на все эти трещины, пока я не начну здесь бредить».

«Вообще-то существует четыре основных пути, чтобы добраться до Бэнгора. Первый — по дороге 2, он равен ста шестидесяти трем и четырем десятым мили. Я только один разок его испробовала. Слишком длинный путь».

«Именно по нему я поеду, если жена вдруг позовет меня и скажет, что я уже зажился на этом свете», — сказал я самому себе, очень тихо.

«Что вы говорите?» — спросила она.

«Ничего, — отвечал я ей. — Разговариваю с черепицей».

«А-а. Ну, да ладно. Четвертый путь — и мало кто о нем знает, хотя все дороги очень хороши, — лежит через Крапчатую Птичью гору по дороге 219, а затем по дороге 202 за Льюистоном. Затем вы сворачиваете на дорогу 19 и объезжаете Аугусту. А уж потом вы едете по старой Дерри-роуд. Весь путь занимает сто двадцать девять и две десятых мили».

Я ничего не отвечал довольно долго, и она, наверное, решила, что я очень сомневаюсь в ее правоте, потому что она повторила с большей настойчивостью: «Я знаю, что в это трудно поверить, но это так».

— Я сказал, что, наверное, она права и думаю сейчас, что так оно и было. Потому что именно этой дорогой я сам ездил к брату Франклину через Бэнгор, когда тот еще был жив. Как ты думаешь, Дэйв, может ли человек просто позабыть дорогу?

Я допустил, что это вполне возможно. Главная магистраль всегда прочнее всего застревает у вас в голове. Через какое-то время она почти все вытесняет из вашего сознания, и вы уже не думаете о том, как вам добраться отсюда туда, а лишь о том, как вам отсюда добраться до главной магистрали, ближайшей к нужному вам конечному пункту. И это заставило меня вдруг подумать, что в мире ведь существует множество других дорог, о которых почти никто и не вспоминает, дорог, по краям которых растут вишневые деревья, но никто не рвет эти вишни, и о них заботятся только птицы, а отходящие в стороны от этих дорог насыпные гравийные дорожки сейчас столь же заброшены, как и старые игрушки у уже выросшего ребенка. Эти дороги позабыты всеми, кроме людей, живущих возле них и думающих о том, каков будет быстрейший и кратчайший путь до выбранной ими цели. Мы нередко любим пошутить у себя в Мэне, что ты не сможешь добраться туда отсюда, а лишь сможешь приехать сюда оттуда, но ведь эта шутка про нас самих. Дело в том, что существует чертовски много, добрая тысяча, различных путей, о которых человек и не подозревает. Хомер продолжал:

— Я провозился почти весь день с укладкой кафеля в этой ванной, в жаре и в духоте, а она все стояла в дверном проеме, одна нога за другую, босоногая, в юбке цвета хаки и в свитере чуть потемнее. Волосы были завязаны конским хвостом. Ей тогда должно было быть что-то тридцать четыре или тридцать пять, но по ее лицу этого никак нельзя было сказать, и пока она мне все это рассказывала, мне не раз мерещилось, что я разговариваю с девчонкой, приехавшей домой из какой-то дальней школы или колледжа на каникулы.

— Через какое-то время ей все-таки пришла мысль, что она мне может мешать, да и закрывает доступ воздуху. Она сказала: «Наверное я здорово вам надоела со всем этим, Хомер».

«Да, мэм, — ответил я. — Я думаю, вам лучше бы уйти отсюда, от всей пыли и грязи, и позволить мне побеседовать лишь с этим чертовым кафелем».

«Не будьте слишком суровым, Хомер», — сказала она мне.

«Нет, миссис, вы меня ничем особым здесь не беспокоите и не мешаете», — ответил я.

— Тогда она улыбнулась и снова села на своего конька, листая страницы записной книжки столь же усердно, как коммивояжер проверяет сделанные ему заказы. Она перечислила эти четыре главных пути — на самом деле — три, потому что она сразу отвергла дорогу 2, но у нее имелось никак не меньше сорока дополнительных маршрутов, которые могли быть успешной заменой для этих четырех. Дороги, имевшие штатную нумерацию и без нее, дороги под названиями и безымянные. Моя голова вскоре была прямо-таки нафарширована ими. И, наконец, она мне сказала: «Вы готовы узнать имя победителя с голубой лентой, Хомер?»

«Думаю, что готов», — сказал я в ответ.

«По крайней мере это победитель на сегодня, — поправила она себя. — Знаете ли вы, Хомер, — что какой-то человек написал статью в журнале «Наука сегодня» в 1923 году, где доказывал, что ни один человек в мире не сможет пробежать милю быстрее четырех минут. Он доказал это при помощи всевозможных расчетов, основываясь на максимальной длине мышц бедер, максимальной длине шага бегуна, максимальной емкости легких и частоте сокращений сердечной мышцы и еще на многих других мудреных штуковинах. Меня прямо-таки взяла за живое эта статья! Так взяла, что я дала ее Уорту и попросила его передать ее профессору Мюррею с факультета математики университета штата Мэн. Мне хотелось проверить все эти цифры, потому что я была заранее уверена, что они основываются на неверных постулатах или еще на чем-то совершенно неправильном. Уорт, вероятно, решил, что я чуточку тронулась. «Офелия запустила пчелку под свою шляпку», — вот что он сказал мне на это, но он все же забрал статью. Ну да ладно… профессор Мюррей совершенно добросовестно проверил все выкладки того автора… и знаете, что произошло, Хомер?»

«Нет, миссис».

«Те цифры оказались точными и верными. Журналист основывался на прочном фундаменте. Он доказал в том 1923 году, что человек не в силах выбежать из четырех минут в забеге на милю. Он доказал это. Но люди это делают все это время и знаете, что все это означает?»

«Нет, миссис», — отвечал я, хотя и имел кое-какие догадки.

«Это значит, что не может быть победителя навечно и навсегда, — объяснила она. — Когда-нибудь, если только мир не взорвет сам себя к этому времени, кто-то пробежит на Олимпиаде милю за две минуты. Может быть, это произойдет через сто лет, а может, и через тысячу, но это произойдет. Потому что не может быть окончательного победителя. Есть ноль, есть вечность, есть человечество, но нет окончательного».

— И она стояла с чистым и сияющим лицом, а прядка волос свисала спереди над бровью, словно бросая вызов:

«Можете говорить и не соглашаться, если хотите». Но я не мог. Потому что сам верил во что-то вроде этого. Все это походило на проповедь священника, когда он беседует о милосердии. «А теперь вы готовы узнать о победителе на сегодня? — спросила она.

«Да-а!» — отвечал я и даже перестал класть кафель на какой-то миг. Я уже добрался до трубы, и оставалось лишь заделать эти чертовы уголки. Она глубоко вздохнула, а затем выдала мне речь с такой скоростью, как аукционщик на Гейтс осенью, когда тот уже хватил изрядно виски, и я, конечно, мало что точно помню, но общий смысл уловил и запомнил.

Хомер Бакленд закрыл глаза на некоторое время, положил большие руки себе на колени, а лицо повернул к солнцу. Затем он открыл глаза, и в какой-то миг мне показалось, что он выглядит в точности как она, да-да, старик семидесяти лет выглядел как молодая женщина тридцати четырех лет, которая в тот миг беседы с ним смотрелась как студентка колледжа, не более чем двадцати лет от роду.

И я сам не могу точно вспомнить, что он сказал, не потому, что он не мог точно вспомнить ее слова, и не потому, что они были какими-то сложными, а потому, что меня поразило, как он выглядел, произнося их. Все же это мало чем отличалось от следующих слов:

«Вы выезжаете с дороги 97, а затем срезаете свой путь по Дентон-стрит до старой дороги Таунхауз и объезжаете Касл-Рок снизу, возвращаясь на дорогу 97. Через девять миль вы сворачиваете на старую дорогу лесорубов, едете по ней полторы мили до городской дороги 6, которая приводит вас до Бит Андерсон-роуд на городскую сидровую мельницу. Там есть кратчайшая дорожка, — старожилы зовут ее Медвежьей, — которая ведет к дороге 219. Как только вы окажетесь на дальней стороне Птичьей горы, вы поворачиваете на Стэнхауз-роуд, а затем берете влево на Булл Пайн-роуд, где вас изрядно потрясет на гравии, но это будет недолго, если ехать с приличной скоростью, и вы попадаете на дорогу 106. Она дает возможность здорово срезать путь через плантацию Элтона до старой Дерри-роуд — там сделано два или три деревянных настила, — и вы можете, проехав по ним, попасть на дорогу 3 как раз позади госпиталя в Дерри. Оттуда всего четыре мили до дороги 2 в Этне, а там уж и Бэнгор».

— Она остановилась, чтобы перевести дух, а затем посмотрела на меня: «Знаете ли вы, сколько всего миль занимает такой маршрут?»

«Нет, мэм», — отвечал я, думая про себя, что, судя по всему этому перечислению, дорога займет никак не меньше ста девяноста миль и четырех поломанных рессор.

«Сто шестнадцать и четыре десятых мили», — сообщила она мне.

Я рассмеялся. Смех вырвался сам по себе, еще до того, как я подумал, что могу им сильно себе навредить и не услышать окончания всей этой истории. Но Хомер и сам усмехнулся и кивнул.

— Я знаю. И ты знаешь, что я не люблю с кем-либо спорить, Дэйв? Но все же есть разница в том, стоите ли вы на месте, прикидывая и так и сяк, или отмериваете расстояние своими шагами милю за милей, трясясь от усталости, как чертова яблоня на ветру.

«Вы мне не верите», — сказала она.

«Ну, в это трудно поверить, миссис», — ответил я.

«Оставьте кафель посушиться, и я вам кое-что покажу, — сказала она. — Вы сможете закончить все эти участки за трубой завтра. Продолжим, Хомер. Я оставлю записку Уорту, а он вообще может сегодня вечером не приехать, — а вы позвоните жене! Мы будем обедать в «Пойлоте Грил», — она глянула на часы, — через два часа сорок пять минут после того, как выедем отсюда. А если хотя бы минутой позже, я ставлю вам бутылку ирландского виски. Увидите, что мой отец был прав. Сэкономь достаточно миль — и сэкономишь достаточно времени, даже если тебе для этого и понадобится продираться через все эти чертовы топи и отстойники в графстве Кэннеди. Что вы скажете?»

— Она смотрела на меня своими карими глазами, горевшими, как лампы, и с тем дьявольским вызовом, словно принуждая меня согласиться и бросить всю незаконченную работу, чтобы влезть в это сумасбродное дело. «Я обязательно выиграю, а ты проиграешь», — говорило все ее лицо, — «хотя бы и сам дьявол попытался мне помешать». И я скажу тебе, Дэйв, я и сам в глубине души хотел ехать. Мне уже не хотелось заниматься этим треклятым кафелем. И уж, конечно, мне совсем не хотелось самому вести эту чертову ее машину. Мне хотелось просто сидеть сбоку от нее и смотреть, как она забирается в машину, оправляет юбку пониже колен или даже и повыше, как блестят на солнце ее волосы.

Он слегка откинулся и вдруг издал кашляющий и саркастический смешок. Этот смех был подобен выстрелу из дробовика зарядом соли.

— Просто позвони Мигэн и скажи: «Знаешь эту Фелию Тодд, женщину, о которой ты никак не хочешь ничего слушать и прямо-таки бесишься от одного упоминания о ней? Ну так вот, она и я собираемся совершить скоростной заезд в Бэнгор в этом дьявольском ее спортивном «Мерседесе» цвета шампанского, поэтому не жди меня к обеду».

— Просто позвони ей и скажи вот такое. О, да. Ох и ах.

И он снова стал смеяться, упираясь руками в бедра, и столь же неестественно, как и раньше, и я видел в его глазах нечто, почти ненавидящее. Через минуту он взял свой стакан минеральной с перил и отпил из него.

— Ты не поехал, — сказал я.

— Не тогда.

Он еще раз засмеялся, но уже помягче.

— Она, должно быть, что-то увидела на моем лице, поскольку повела себя так, словно вдруг опомнилась! Она вдруг вновь превратилась из упрямой девчонки в Фелию Тодд. Она взглянула в записную книжку, словно впервые увидела ее и не знала, зачем она держит ее в руках. Затем она убрала ее вниз, прижав к бедру и почти заложив за спину.

— Я сказал: «Мне бы хотелось все это проделать, миссис, но я должен сперва закончить все здесь, а моя жена приготовила ростбиф на обед».

— Она ответила: «Я понимаю, Хомер, — я слишком увлеклась. Я это часто делаю. Почти все время, как Уорт говорит». Затем она выпрямилась и заявила: «Но мое предложение остается в силе, и мы можем проверить мое утверждение в любое время, когда вы пожелаете. Вы даже сможете помочь мне своим мощным плечом, если мы где-то застрянем. Это сэкономит пять долларов». — И она расхохоталась.

«В этом случае я вынесу вас на себе, миссис», — сказал я, и она увидела, что я говорю это не из простой вежливости.

«А пока вы будете пребывать в уверенности, что сто шестнадцать миль до Бэнгора абсолютно нереальны, раздобудьте-ка свою собственную карту и посмотрите, сколько миль уйдет у вороны на полет по кратчайшему маршруту».

— Я закончил выкладывать уголки и ушел домой, где я получил на обед совсем не ростбиф, и я думаю, что Фелия Тодд знала об этом. А потом, когда Мигэн уже легла спать, я вытащил на свет божий измерительную линейку, ручку, автомобильную карту штата Мэн и проделал то, что она мне предложила… потому что это здорово врезалось мне в память. Я провел прямую линию и пересчитал расстояние на мили. Я был весьма удивлен. Потому что, если бы вам удалось ехать из Касл-Рока до Бэнгора по прямой линии, словно летящей птице в ясном небе — не объезжая озер, лесов, холмов, не пересекая рек по немногим и удаленным друг от друга мостам и переправам, — этот маршрут занял бы всего семьдесят девять миль, ни дать, ни взять.

Я даже немного подскочил.

— Измеряй сам, если не веришь мне, — сказал Хомер. — Я никогда не думал, что наш Мэн столь мал, пока не убедился в этом.

Он еще отпил минеральной и глянул на меня.

— Наступила весна, и Мигэн отправилась в Нью-Гэмпшир, навестить своего братца. Я пошел к дому Тоддов, чтобы снять наружные зимние двери и навесить экраны на окна. И вдруг я заметил, что ее дьяволенок-«Мерседес» уже там. И она сама была тут же.

— Она подошла ко мне и сказала: «Хомер! Вы пришли поменять двери?»

— А я глянул на нее и ответил: «Нет, миссис. Я пришел, чтобы узнать, готовы ли вы показать мне кратчайший путь до Бэнгора».

— Она посмотрела на меня столь безучастно, что я уж подумал, не забыла ли она обо всем этом.

Я почувствовал, что краснею так, словно вы чувствуете, что сморозили какую-то глупость, да уже поздно. И когда я уже был готов извиниться за свою некстати оброненную фразу, ее лицо озарилось той самой давнишней улыбкой, и она ответила: «Стойте здесь, а я достану ключи. И не передумайте, Хомер!»

Она вернулась через минуту с ключами от машины. «Если мы где-нибудь застрянем, вы увидите москитов размером со стрекозу».

«Я видел их и размеров с воробья в Рэнгли, миссис, — отвечал я, — но думаю, что мы оба чуточку тяжеловаты, чтобы они смогли нас утащить в небо».

Она рассмеялась: «Хорошо, но я предупредила вас, в любом случае. Поедем, Хомер».

«И если мы не попадем туда через два часа сорок пять минут, — смущенно пробормотал я, — вы обещали мне бутылку ирландского».

Она взглянула на меня слегка удивленная, с уже приоткрытой дверцей и одной ногой в машине. «Черт возьми, Хомер, — сказала она, — я говорила о тогдашнем победителе. А теперь я нашла путь за два часа тридцать. Залезайте, Хомер. Мы отъезжаем».

Он снова прервал свой рассказ. Руки лежали на коленях, глаза затуманились, очевидно, от воспоминаний о двухместном «Мерседесе» цвета шампанского, выезжающем по подъездной дорожке от дома Тоддов.

— Она остановила машину в самом конце дорожки и спросила: «Вы готовы?»

«Пора спускать ее с цепи», — сказал я. Она нажала на газ, и наша чертова штуковина пустилась с места в карьер. Я почти ничего не могу сказать о том, что потом происходило вокруг нас. Кроме того, я почти не мог оторвать взгляда от нее. На ее лице появилось что-то дикое, Дэйв, что-то дикое и свободное — и это напугало меня. Она была прекрасна — и я тут же влюбился в нее, да и любой бы это сделал на моем месте, будь то мужчина, да, может быть, и женщина. Но я также и боялся ее, потому что она выглядела так, что вполне готова тебя убить, если только ее глаза оторвутся от дороги и обратятся к тебе и, вдобавок, если ей захочется тебя полюбить. На ней были надеты голубые джинсы и старая белая блузка с рукавами, завернутыми до локтей — я думаю, что она что-то собиралась красить, когда я появился, — и через некоторое время нашего путешествия мне уже казалось, что на ней нет ничего, кроме этого белого одеяния, словно она — один из тех богов или богинь, о которых писали в старых книгах по истории.

Он немного задумался, глядя на озеро, его лицо помрачнело.

— Словно охотница, которая, как говорили древние, правит движением Луны на небе.

— Диана?

— Да. Луна была ее дьявольским амулетом. Фелия выглядела именно так для меня, и я только и могу сказать тебе, что я был охвачен любовью к ней, но никогда не посмел бы даже заикнуться об этом, хотя тогда я был и куда моложе, чем сейчас. Но я бы не посмел этого сделать, будь мне даже и двадцать лет, хотя можно предполагать, что если бы мне было шестнадцать, я бы рискнул это сделать и тут же поплатился бы жизнью: ей достаточно было бы только взглянуть на меня.

— Она выглядела действительно как богиня, управляющая Луной на ночном небе, когда она мчится в ночи, разбрызгивая искры по небу и оставляя за собой серебряные паутинки, на своих волшебных конях, приказывая мне поспешать вместе с нею и не обращать внимания на раздающиеся позади нас взрывы — только быстрее, быстрее, быстрее.

Мы проехали множество лесных дорожек, первые две или три я знал, но потом уже ни одна из них не была мне знакома. Мы, должно быть, проезжали под деревьями, которые никогда ранее не видели мотора гоночного автомобиля, а знакомились лишь со старыми лесовозами и снегоходами. Ее спортивный автомобиль, конечно, был куда более к месту у себя дома, на бульваре Сансет, чем в этой лесной глуши, где он с ревом и треском врывался на холмы и съезжал вниз с них, то освещенный весенним солнцем, то погруженный в зеленый полумрак. Она опустила складной верх автомобиля, и я мог вдыхать аромат весенних деревьев, и ты знаешь, как приятен этот лесной запах, подобно тому, что ты встречаешь старого и давно забытого друга, о котором ты не очень-то беспокоился. Мы проезжали по настилам, положенным на самых заболоченных участках, и черная грязь вылетала во все стороны из-под наших колес, что заставляло ее смеяться, как ребенка. Некоторые бревна были старые и прогнившие, потому что, я подозреваю, никто не ездил по этим дорогам, может быть, пять, а скорее, все десять последних лет. Мы были совсем одни, исключая лишь птиц и, может быть, каких-то лесных животных, наблюдавших за нами. Звук ее чертова мотора, сперва низкий, а потом все более визгливый и свирепый, когда она нажимала на газ… только этот звук я и мог слышать. И хотя я и сознавал, что мы все время находимся в каком-нибудь месте, мне вдруг стало казаться, что мы едем назад во времени, и это не было пустотой. То есть, если бы мы вдруг остановились и я взобрался на самое высокое дерево, я бы, куда ни посмотрел, не увидел ничего, кроме деревьев и еще больше деревьев. И все это время, пока она гнала свою дьявольскую машину, волосы развевались вокруг ее лица, сияющего улыбкой, а глаза горели неистовым огнем. Так мы выскочили на дорогу к Птичьей горе, и на какой-то миг я осознал, где мы находимся, но затем она свернула, и еще какое-то недолгое время мне казалось, что я знаю, где мы, и затем уже и перестало что-либо казаться, и даже перестало беспокоить то, что я абсолютно ничего не понимаю, словно маленький ребенок. Мы продолжали делать срезки по деревянным настилам и наконец попали на красивую мощеную дорогу с табличкой «Моторвей-Би». Ты когда-нибудь слыхал о такой дороге в штате Мэн?

— Нет, — ответил я. — Но звучит по-английски.

— Ага. Выглядело тоже по-английски. Эти деревья, по-моему, ивы, свисающие над дорогой. «Теперь гляди в оба, Хомер, — сказала она, — один из них чуть было не выбросил меня месяц назад и наградил меня хорошим индейским клеймом».

— Я не понял, о чем она меня предупреждает, и уже начал было это объяснять — как вдруг мы погрузились в самую чащобу, и ветки деревьев прямо-таки колыхались перед нами и сбоку от нас. Они выглядели черными и скользкими и были как живые. Я не мог поверить своим глазам. Затем одна из них сдернула мою кепку, и я знал, что это не во сне. «Хи, — заорал я, дайте назад!»

— Уже поздно, Хомер, — ответила она со смехом. — Вон просвет как раз впереди… Мы о’кей.

— Затем мы еще раз оказались в гуще деревьев, и они протянули ветки на этот раз не с моей, а с ее стороны — и нацелились на нее, я в этом могу поклясться. Она пригнулась, а дерево схватило ее за волосы и выдернуло прядь. «Ох, черт, мне же больно!» — вскрикнула она, но продолжала смеяться. Машина чуть отклонилась вбок, когда она пригнулась, и я успел быстро взглянуть на деревья — и Святой Боже, Дэйв! Все в лесу было в движении. Колыхалась трава, и какие-то кусты словно переплелись друг с другом, образуя странные фигуры с лицами, и мне показалось, что я вижу что-то сидящее на корточках на верхушке пня, и оно выглядело как древесная жаба, только размером со здоровенного котища.

— Затем мы выехали из тени на верхушку холма, и она сказала: «Здесь! Ведь правда, это было захватывающее дело?» — словно она говорила о какой-нибудь прогулке в пивную на ярмарке в Фрайбурге.

— Через пять минут мы выбрались еще на одну из ее лесных дорожек. Мне совсем не хотелось, чтобы нас окружали деревья — могу это совершенно точно сказать, — но здесь росли совсем обычные старые деревья. Через полчаса мы влетели на парковочную стоянку «Пайлотс Грилл» в Бэнгоре. Она указала на свой небольшой счетчик пройденного пути и сказала: «Взгляните-ка, Хомер». Я посмотрел и увидел цифры — сто одиннадцать и шесть десятых мили. «Что вы теперь думаете? Вы по прежнему не хотите верить в мой кратчайший путь?»

— Тот дикий облик, который был у нее во время этой бешеной поездки, куда-то уже исчез, и передо мной снова была Фелия Тодд. Но все же ее необычный вид еще не полностью был вытеснен повседневным обликом. Можно было решить, что она разделилась на двух женщин, Фелию и Диану, и та часть, которая была Дианой, управляла машиной на этих заброшенных и всеми забытых дорогах, а та ее часть, которая была Фелией, даже не имела представления обо всех этих срезках расстояния и переездах через такие места… места, которых нет ни на одной карте Мэна и даже на этих обзорных макетах.

— Она снова спросила: «Что вы думаете о моем кратчайшем маршруте, Хомер?»

— И я сказал первое, что мне пришло в голову, и это было не самыми подходящими словами для употребления в разговоре с леди типа Фелии Тодд: «Это настоящее обрезание члена, миссис».

— Она расхохоталась, развеселившись, и очень довольная. И я вдруг увидел совершенно ясно и четко, как в стеклышке: Она ничего не помнит из всей этой езды. Ни веток ив — хотя они явно не были ветками, ничего даже похожего на это, — которые сорвали мою кепочку, ни той таблички «Моторвей Би», ни той жабообразной штуковины. Она не помнила ничего из всего этого бедлама! Либо все это мне померещилось во сне, либо мы действительно оказались там, в Бэнгоре. И я точно знал, Дэйв, что мы проехали всего сто одиннадцать миль и это никак не могло оказаться дневным миражом, поскольку чернобелые цифры на счетчике никак не могли быть чем-то нереальным, они прямо-таки бросались в глаза.

«Да, хорошо, — сказала она, — это было действительно хорошим обрезанием. Единственное, о чем я мечтаю, это заставить и Уорта как-нибудь проехаться со мной этим маршрутом… но он никогда не выберется из своей привычной колеи, если только кто-нибудь не вышвырнет его оттуда, да и то с помощью разве что ракеты «Титан-11», поскольку Уорт соорудил себе отличное убежище на самом дне этой колеи. Давайте зайдем, Хомер, и закажем вам небольшой обед».

— И она взяла мне такой дьявольский обед, Дэйв, что я и не помню, было ли у меня когда-нибудь что-то в этом роде. Но я почти ничего не съел. Я все думал о том, что мы, наверное, будем возвращаться тем же или похожим путем, а уже смеркалось. Затем она посреди обеда извинилась и пошла позвонить. Вернувшись, она спросила, не буду ли я возражать, если она попросит отогнать ее машину в Касл-Рок. Она сказала, что разговаривала с одной из здешних женщин — членов школьного комитета, в который и сама входила, и эта женщина сообщила, что у них здесь возникли какие-то проблемы или еще что-то в этом духе. Поэтому ей не хотелось бы рисковать застрять где-то, чтобы заодно не навлечь на себя и гнев мужа, а потому будет разумнее, если машину отведу я. «Вы же не будете очень возражать, если я попрошу вас в сумерках сесть за руль?» — еще раз спросила она.

— Она глядела на меня, ласково улыбаясь, и я знал, что она все же помнила кое-что из дневной поездки — Бог знает, как много, но вполне достаточно, чтобы быть уверенной, что я не попытаюсь ехать ее маршрутом в темноте, — да и вообще… хотя я видел по ее глазам, что вообще-то это не столь уж беспокоит ее.

— Поэтому я просто сказал, что меня это никак не затруднит, и закончил свой обед куда лучше, чем начал его. Уже стемнело, когда она отвезла нас к дому той женщины в Бэнгоре, с которой разговаривала по телефону. Выйдя из машины, Фелия глянула на меня с тем же бесовским огоньком в глазах и спросила: «А теперь вы действительно не хотите остаться и подождать здесь до утра, Хомер? Я заметила парочку ответвлений сегодня, и хотя не могу найти их на карте, думаю, что они позволили бы срезать еще несколько миль».

Я ответил: «Ладно, миссис, мне бы хотелось, но в моем возрасте лучшей постелью будет моя собственная, как мне кажется. Я отведу вашу машину и никак не поврежу ее, хотя, думается, сделаю это более длинным путем по сравнению с вашим».

— Она рассмеялась, очень добродушно и поцеловала меня. Это был лучший поцелуй в моей жизни, Дэйв, хотя он был поцелуем в щеку и дала его замужняя женщина, но он был словно спелый персик или словно те цветы, которые раскрываются ночью, и когда ее губы коснулись моей кожи, я почувствовал…

Я не знаю точно, что именно я почувствовал, потому что мужчине трудно описать словами, что он чувствует с девушкой, словно персик, когда он находится во вдруг помолодевшем мире.

— Я все хожу вокруг да около, но думаю, что тебе и так все понятно. Такие вещи навсегда входят красной строкой в твою память и уже никогда не могут быть стертыми.

«Вы чудный человек, Хомер, и я люблю вас за то, что вы терпеливо слушали меня и поехали сюда со мной, — сказала она. — Правьте осторожно».

— Потом она пошла в дом этой женщины. А я, я поехал домой.

— Каким путем ты поехал? — спросил я Хомера.

Он тихо рассмеялся.

— По главной магистрали. Ты дурачина, — ответил он, и я еще никогда не видел столько морщинок на его лице.

Он сидел на своем месте и смотрел на небо.

— Пришло лето, и она исчезла. Я особо и не искал ее… этим летом у нас случился пожар, ты помнишь, а затем был ураган, который поломал все деревья. Напряженное время для сторожей. О, я думал о ней время от времени, и о том дне, и об ее поцелуе, и мне начинало казаться, что все это было во сне, а не наяву. Словно в то время, когда мне было семнадцать и я не мог ни о чем думать, кроме как о девушках. Я занимался вспашкой западного поля Джорджа Бэскомба, того самого, что лежит у самого подножья гор на другом берегу озера, и мечтал о том, что является обычным для подростков моего возраста. И я заехал бороной по одному из камней, а тот раскололся и начал истекать кровью. По крайней мере, мне так показалось. Какая-то красная масса начала сочиться из расколотого камня и уходить в почву. И я никому ничего об этом не рассказал, только матери. Да и ей я не стал объяснять, что это значило для меня, хотя она и стирала мои забрызганные кровью штаны и могла догадываться. В любом случае, она считала, что мне следует помолиться. Что я и сделал, но не получил какого-либо особого облегчения, однако, через какое-то время мне стало вдруг казаться, что все это было сном, а не наяву. И здесь было то же самое, как это иногда почему-то случается. В самой середине вдруг появляются трещины, Дэйв. Ты знаешь это?

— Да, — ответил я, думая о той ночи, когда сам столкнулся с чем-то подобным. Это было в 1959 году, очень плохом году для всех нас, но мои дети не знали, что год был плохой, и они хотели есть, как обычно. Я увидел стайку белых куропаток на заднем поле Генри Браггера, и с наступлением темноты отправился туда с фонарем. Вы можете подстрелить парочку таких куропаток поздним летом, когда они нагуляли жирок, причем вторая прилетит к первой, уже подстреленной, словно для того, чтобы спросить: «Что за чертовщина? Разве уже настала осень?», и вы можете сшибить ее, как при игре в боулинг. Вы можете раздобыть мяса, чтобы накормить им тех, кто его не видел шесть недель, и сжечь перья, чтобы никто не заметил вашего браконьерства. Конечно, эти две куропатки должны были бы послужить мишенью для охотников в ноябре, но ведь дети должны хотя бы иногда быть сытыми. Подобно тому человеку из Массачусетса, который заявил, что ему бы хотелось пожить здесь целый год, я могу сказать только, что иногда нам приходится пользоваться своими правами и привилегиями только ночью, хотя хотелось бы иметь их круглый год. Поэтому я был на поле ночью и вдруг увидел огромный оранжевый шар в небе; он спускался все ниже и ниже, а я смотрел на него, разинув рот и затаив дыхание. Когда же он осветил все озеро, оно, казалось, вспыхнуло солнечным огнем на минуту и испустило ответные лучи вверх, в небо. Никто никогда не говорил мне об этом странном свете, и я сам тоже никому ничего о нем не рассказывал, потому что боялся, что меня засмеют, но более всего я опасался, что собеседники поинтересуются, какого дьявола я оказался ночью на поле. А через какое-то время наступило то, о чем уже говорил Хомер: мне стало казаться, что все это было сном, и у меня не было никаких вещественных доказательств, что все это случилось наяву. Это было похоже на лунный свет. Я не мог управлять им, и мне не за что было зацепиться. Поэтому я оставил его в покое, как человек, который знает, что день наступит в любом случае, что бы он не думал и не предпринимал по этому поводу.

— В самой середке многих вещей попадаются щели, — сказал Хомер, и уселся более прямо, словно ему ранее было не совсем удобно. — Прямо-таки в чертовой серединке, тютелька в тютельку, не левее и не правее центра и все, что ты можешь, — это сказать: «Тут ничего не поделаешь», они здесь, эти чертовы щели, и ты должен их как-то обойти, подобно тому, как объезжаешь на машине рытвину на дороге, которая грозит поломать тебе ось. Ты понимаешь меня? И ты стараешься забыть о них. Или это напоминает тебе вспашку земли, когда ты можешь вдруг попасть в какую-то яму. Но если тебе вдруг попадется какой-то разлом в земле, в котором ты видишь мрачную тьму, наподобие пещеры, ты скажешь самому себе: «Обойди-ка это место, старина. Не трогай его! Я здесь могу здорово вляпаться, так что возьму-ка я влево». Потому что ты не искатель пещер или поклонник каких-то научных изысканий, а занимаешься доброй пахотой.

«Щели в середине вещей»…

Он довольно долго словно грезил наяву, и я не трогал его. Не делал никаких попыток вернуть его на землю. И наконец он сказал:

— Она исчезла в августе. В первый раз я увидел ее в начале июля, и она выглядела… — Хомер повернулся ко мне и сказал каждое слово очень медленно и четко, с большим нажимом:

— Дэйв Оуэне, она выглядела великолепно! Просто была великолепной и дикой и почти неукрощенной. Те небольшие морщинки вокруг глаз, которые я заметил раньше, казалось, куда-то исчезли. Уорт Тодд был на какой-то конференции или где-то там еще в Бостоне. И она стояла тут, на самом краешке террасы — а я был посредине ее, в рубашке навыпуск, — и она мне вдруг говорит: «Хомер, вы никогда не поверите в это». «Нет, миссис, но я попытаюсь», — ответил я. «Я нашла еще две новые дороги, — сказала Фелия, — и добралась до Бэнгора в последний раз, проехав всего шестьдесят семь миль».

— Я помнил, что она говорила мне в прошлый раз, и ответил: «Это невозможно, миссис. Извините меня, конечно, но я проверял сам расстояние на карте в милях, и семьдесят девять — это тот минимум, который нужен вороне для полета по кратчайшей прямой».

— Она рассмеялась и стала выглядеть еще красивей, чем прежде. Подобно богиням в солнечном свете, на одном из холмов, что описаны в древних сказаниях, когда на земле не было ничего, кроме зелени и фонтанов, а у людей не было морщинок и слез, потому что совсем не было причин для печали. «Это верно, — ответила она, — и вы не сможете пробежать милю быстрее четырех минут. Это математически доказано».

«Это ведь не одно и то же», — заметил я. «Одно и то же, — возразила она. — Сложите карту и посмотрите, куда исчезнут все эти линии, Хомер. Их будет намного меньше, чем если бы вы ехали по самой прямой линии. И чем больше вы сделаете сгибов, тем меньше останется миль».

— Я еще хорошо тогда помнил нашу с ней поездку, хотя это и было словно во сне, а потому сказал: «Миссис, вы, конечно, легко можете сложить карту, но вы не сумеете сложить настоящую землю. Или, по крайней мере, вам не следует пытаться это делать. Нам следует не трогать это».

«Нет, сэр, — возразила она. — Это единственная сейчас вещь в моей жизни, которую я не могу не трогать, потому что она здесь и она моя.»

— Тремя неделями позже — примерно за две недели до ее исчезновения она позвонила мне из Бэнгора. Она сказала: «Уорт уехал в Нью-Йорк, и я еду к вам. Я куда-то задевала свой ключ от дома, Хомер. Мне бы хотелось, чтобы вы открыли дом, и я могла бы попасть в него».

— Этот звонок был около восьми вечера, и как раз начало смеркаться. Я перекусил сэндвичем с пивом перед уходом — не более двадцати минут. Потом я приехал сюда. Все это вместе взятое не могло занять более сорока пяти минут. Когда я подходил к дому Тоддов, я увидел огонек у кладовой, который я никак не мог оставить ранее. Я посмотрел на этот свет с изумлением и почти побежал туда — и чуть было не столкнулся с ее дьявольским «Мерседесом». Он был припаркован на склоне так, словно это мог сделать только пьяный, и вся машина снизу доверху была забрызгана не то навозом, не то грязью, а в этой жиже вдоль корпуса машины вкрапливалось нечто типа морских водорослей… только когда фары моей машины осветили их, мне вдруг показалось, что они движутся. Я припарковал свой грузовичок позади «Мерседеса» и вышел из него. Эти растения не были морскими водорослями, но это была трава, похожая на водоросли, и они двигались… очень слабо и вяло, словно умирая. Я коснулся одной из них, и она попыталась обхватить мою руку. Ощущение было очень неприятным, почти ужасным. Я отдернул руку и обтер ее об штанину. Я обошел машину и встал у ее переда. Тот выглядел словно пропахавший девяносто миль болот и низин. Выглядел очень усталым. Какие-то жуки были прилеплены по всему ветровому стеклу, только они не были похожи ни на одно известное мне насекомое, которое бы я ранее встречал. Среди них находился и мотылек размером с воробья, его крылья все еще слегка колыхались и подергивались, теряя остатки жизни. Были также какие-то существа, напоминавшие москитов, только у них можно было заметить настоящие глаза, и они, казалось, рассматривали меня. Я мог слышать, как налипшие растения царапают корпус автомобиля, умирая и стараясь за что-нибудь зацепиться. И все, о чем я мог думать, было: «Где же, черт возьми, она ехала? И как ухитрилась попасть сюда за три четверти часа?» Затем я увидел еще кое-что. Это было какое-то животное, почти расплющенное на решетке радиатора, как раз под самой эмблемой фирмы «Мерседес» — типа звезды, вставленной в круг. Вообще-то большинство животных погибает под колесами автомобилей, потому что они прижимаются к земле, надеясь, что беда пронесется над ними. Но сплошь и рядом некоторые из них вдруг прыгают не в сторону, а прямо на чертову машину, и это безумие может привести к гибели не только животного, но и водителя с пассажирами — мне случалось слышать о таких происшествиях. Это создание, видимо, сделало то же самое. И оно выглядело так, что вполне смогло бы перепрыгнуть танк «Шерман». Оно смотрелось словно произошедшее от спаривания вальдшнепа и ласки. Но на то, что осталось не расплющенным, лучше было бы не смотреть. Оно резало глаза, Дэйв. И даже хуже, оно ранило твое сознание. Его шкура была покрыта кровью, а на концах лап свисали когти, торчавшие из подушечек, наподобие кошачьих, только куда длиннее. Оно имело огромные желтые глаза, только они уже окостенели. Когда я был ребенком, у меня была фарфоровая игрушка — скульптура каркающего ворона, — которая напоминала это существо. И зубы. Длинные, тонкие игольчатые зубы, выглядевшие почти как штопальные иглы, вытащенные из его рта. Некоторые из них торчали прямо в стальной решетке радиатора. Вот почему и вся эта тварь оставалась висеть на передке машины, она сама себя подвесила за счет острых и цепких зубов. Я рассмотрел ее и был абсолютно уверен, что голова ее полна яда, как у гадюки, и прыгнула она на машину, как только заметила ее, для того, чтобы попытаться прикончить эту добычу. И я знал, что отдирать эту тварь от машины мне не следует, потому что у меня были царапины на руках — порезы от сена, — и можно было быть почти уверенным, что я погибну столь же просто, как если бы на меня свалился здоровый камень, от всего нескольких капель яда, который бы просочился в порезы.

— Я подошел к дверце водителя и открыл ее. Сработал сигнал внутреннего освещения, и я смог глянуть на счетчик пройденного расстояния, который она всегда ставила на ноль перед началом любой поездки… и то, что я увидел, было тридцать одна и шесть десятых мили.

— Я смотрел на счетчик довольно долго, а затем подошел к черному входу в дом. Она сдвинула экран и разбила стекло в двери для того, чтобы дотянуться снаружи до задвижки и открыть дверь. Там была прикреплена записка. В ней было написано: «Дорогой Хомер, я добралась сюда чуть раньше, чем сама предполагала. Нашла еще более короткий путь — и не стала колебаться! Вы еще не прибыли сюда, и я решила залезть в свой дом, как опытный взломщик. Уорт приедет послезавтра. Вы не сможете закрепить экран и вставить новое стекло в дверь до этого? Надеюсь, что сможете. Подобные вещи всегда очень огорчают его. Если я не выйду поздороваться, знайте, что я уже сплю. Поездка оказалась очень утомительной, но я почти не потеряла на нее времени! Офелия.»

«Утомительна!» — Я еще раз глянул на эту тварь, висящую на решетке радиатора, и подумал: «Да, сэр, она должна была быть чертовски утомительной. Клянусь Богом, да».

Он снова замолчал и щелкнул пальцами.

— Я видел ее только еще один раз. Примерно через неделю. Уорт был в Касл-Роке, но он купался в озере, плавая взад и вперед, взад и вперед, словно он охранял лес или непрерывно подписывал бумаги. Вообще-то больше походило на подписывание бумаг, я так думаю.

«Миссис, — сказал я, — это не мое дело, конечно, но вам не следует больше раскатывать в одиночку. Той ночью, когда вы разбили стекло в двери, чтобы войти в дом, я увидел нечто, прицепившееся к решетке радиатора спереди вашей машины…»

«А! Этот лесной цыпленок! Я позаботилась о нем», — ответила она.

«Боже! — воскликнул я. — Надеюсь, вы как-нибудь побереглись!»

«Я надела садовые перчатки Уорта, — сказала она. — Но ведь это не что иное, Хомер, как подпрыгнувшая вверх лесная птица с небольшим запасом яда в клюве».

«Но, миссис, — возразил я, — где же водятся такие птички? И если на ваших срезанных маршрутах попадаются такие невинные птички, что же будет, если вам повстречается медведь?»

— Она глянула на меня — и я увидел в ней другую женщину — ту самую Диану. «Если что-нибудь и меняется вдоль тех дорог, — сказала Фелия, — то ведь и я, наверное, тоже меняюсь там. Взгляните на это».

— Ее волосы были собраны в пучок на затылке и заколоты шпилькой. Она ее вытащила и распустила волосы. Ими можно было только любоваться, — они создавали ощущение какого-то мощного потока, вдруг вылившегося с головы Фелии. Она сказала: «Они начали было седеть, Хомер. Вы видите теперь эту седину?» И она повернулась к солнцу, чтобы оно получше осветило ее голову.

«Нет, мэм», — сказал я.

— Она посмотрела на меня, ее глаза заискрились, и она сказала: «Ваша жена — хорошая женщина, Хомер Бакленд, но она увидела меня в магазине и на почте, и мы перебросились всего парой словечек, а я уже заметила, что она смотрит на мои волосы с тем выражением удовлетворения, которое понимают только женщины. Я знаю, что она скажет своим друзьям и подругам… что Офелия Тодд начала красить свои волосы. Но я этого не делала и не делаю. Я просто потеряла свой прежний маршрут, ища кратчайшего пути не один и не два раза… потеряла свой маршрут… и потеряла седину». И она рассмеялась уже даже не как студентка колледжа, а как старшеклассница. Я восхищался ею и наслаждался ее красотой, но я также видел и следы другой красоты на ее лице… и я снова испугался. Испугался за нее и испугался ее.

«Миссис, — сказал я, — вы можете потерять не только седую прядь в ваших волосах»

«Нет, — ответила она, — я же говорила, что там я совсем другая… Я просто целиком делаюсь там другой. Когда я еду по дороге в своей спортивной машине, я уже не Офелия Тодд, которая никогда не сможет выносить до срока ребенка или та женщина, которая попыталась заняться поэзией — да неудачно, или та женщина, что вечно сидит и делает записи на всех этих комитетских собраниях, или еще что-то или кто-то. Когда я на дороге за рулем, я нахожусь внутри своего сердца и чувствую себя подобно…»

«Диане», — подсказал я.

— Она посмотрела на меня с веселым и чуть удивленным видом, а затем рассмеялась. «О, да, подобно какой-нибудь богине, — согласилась Фелия. — Она, наверное, лучше всего сюда подойдет, потому что я — ночной человек, я люблю просиживать ночи напролет, пока не прочитаю свою книгу, или пока на телевидении не прозвучит национальный гимн, а также потому, что я очень бледная, как луна, — Уорт вечно говорит, что мне нужен тоник или анализы крови, или еще что-то вроде всей этой чепухи. Но в своем сердце каждая женщина мечтает походить на богиню, я так думаю — не случайно же мужчины слышат постоянное эхо этих дум и пытаются возвести женщин на пьедесталы (женщину, которая обмочит себе ногу, если не присядет на корточки! это забавно, если как следует все это обдумать), — но то, что чувствует мужчина, вовсе не то, чего желает женщина. Женщина хочет быть свободной — это все. Стоять, если ей так хочется, или идти…» Ее глаза обратились на дьявольский «Мерседес», стоявший на подъездной дорожке, и слегка сузились. Затем она улыбнулась. «Или править за рулем, Хомер. Мужчине этого не понять. Он думает, что богине нужно где-то нежиться, прохлаждаться на склонах Олимпа и кушать фрукты, но ведь в этом нет ничего от бога или богини. Все, что хочет женщина — это то, что хочет и мужчина: женщина хочет управлять».

«Будьте осторожны там, где вы едете, миссис — это все, что нужно», — сказал я в ответ, а она снова засмеялась и наградила поцелуем в лоб.

— Она ответила: «Я буду осторожна, Хомер», но это ровным счетом ничего не значило, и я это сразу понял, потому что сказано это было именно тем тоном, каким отвечает муж своей жене в ответ на ее частые предупреждения об одной и той же опасности, когда он давно уже наперед знает, что на самом деле он не будет… не сможет.

— Я вернулся к своему грузовичку и напоследок еще раз посмотрел на нее, а через неделю Уорт сообщил об ее исчезновении. И ее, и этого дьявольского автомобиля. Тодд прождал семь лет и только затем официально объявил о ее смерти, а потом еще подождал год на всякий случай — он не такой уж простак — и только затем женился на этой второй миссис Тодд, той, что только что прокатила мимо нас. И я не жду, что ты поверишь хотя бы слову из всего, что я тебе сейчас здесь наплел.

На небе одно из этих толстобрюхих облаков достаточно сдвинулось, чтобы открыть нам уже появившуюся луну — полукружье, белое, как молоко. И что-то дрогнуло в моем сердце при этом зрелище — наполовину от чувства какого-то страха, наполовину от чувства любви.

— Я как раз верю, — ответил я, — каждому твоему слову. И даже если это и не правда, Хомер, это должно было бы быть ею.

Он порывисто обнял меня за шею, что делают все мужчины в тех случаях, когда они стесняются прибегать, к поцелуям, словно женщины, затем рассмеялся и встал.

— Даже если бы это и не должно было бы быть правдой, это все же чистая правда, — сказал Хомер. Он достал часы из кармана и глянул на них. — Я пойду вниз по дороге проверять, как там у дома Скотта. Ты не хочешь прогуляться?

— Лучше я посижу здесь немного, — ответил я, — и подумаю на досуге.

Он подошел к лесенке, затем обернулся ко мне, чуть улыбаясь.

— Думаю, что она была права, — заметил он. — Она была совсем другой на этих дорогах, которые не уставала находить… не было ничего, что могло бы остановить ее. Тебя или меня, возможно, остановило бы, но не ее. И я думаю, она по-прежнему юная.

Затем он забрался в свой грузовик и уехал к дому Скоттов.

Это было два года назад, и Хомер уже давно уехал в Вермонт как я уже говорил, по-моему. Однажды вечером перед отъездом он навестил меня. Его волосы были аккуратно причесаны, он был выбрит, и от него несло каким-то невообразимо приятным запахом лосьона. Лицо было чисто и ясно, глаза очень живые. Он сейчас выглядел никак не старше шестидесяти, хотя ему уже перевалило за семьдесят, и я был рад ему, хотя в душе чуточку завидовал и даже злился на него за этот его цветущий вид. Старым рыбакам особенно досаждает артрит, но даже он, казалось, отступил в этот вечер от Хомера, словно вытащив из его рук свои рыболовные крючки и оставив их только для меня.

— Я уезжаю, — сказал он.

— Да?

— Да.

— Хорошо, ты хочешь, чтобы я пересылал тебе твою почту?

— Не хочу ничего об этом даже знать, — ответил он. — Все мои счета оплачены. Я хочу совершенно чистым уехать отсюда и порвать все связи.

— Ну, дай мне хотя бы твой адрес. Я буду иногда тебе позванивать, старина. — Я уже ощутил какое-то чувство одиночества, наваливающееся на меня, словно надеваемый плащ… и, взглянув на него еще разок, я понял, что дела обстоят не совсем так, как мне сперва показалось.

— У меня еще нет ни телефона, ни адреса, — сказал Хомер.

— Хорошо, — ответил я. — Но это — Вермонт, Хомер?

— Да, — сказал он, — именно Вермонт, для тех людей, кто хочет знать, куда я еду.

Я не хотел говорить этого, но все же произнес:

— Как она сейчас выглядит?

— Как Диана, — ответил он, — но она добрее.

— Я завидую тебе, Хомер, — сказал я, и это было истинной правдой.

Я стоял у двери. Были летние сумерки, когда поля вокруг заполнены ароматами трав и цветов и таинственными светящимися кружевами. Полная луна направляла мощную волну серебристого света на озеро. Он прошел через мою веранду, а затем спустился по ступенькам крыльца. Машина стояла на обочине дороги, незаглушенный двигатель работал с тяжелым ревом, словно торопясь, как старый скакун, рвануться по прямой только вперед, как торпеда. Теперь, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что сам автомобиль был более всего похож на торпеду. Машина была чуточку побита и помята, но это никак не мешало ей проявлять свою скорость и мощь. Хомер остановился внизу у крыльца и что-то приподнял — это была его канистра с бензином, очень большая, никак не меньше, чем на десять галлонов. Он подошел к дверце автомобиля со стороны пассажирского сиденья. Она наклонилась и открыла дверцу. Зажглось внутреннее освещение автомобиля, и на мгновение я увидел ее — с длинными красными волосами вокруг лица, со лбом, горящим в ночи, как лампа. Светящимся, как Луна. Он забрался в машину и она укатила. Я стоял и смотрел на мерцающие огоньки во мраке, отбрасываемые ее красными волосами… они стремительно уменьшались и удалялись. Они были, как тлеющие угольки, затем как мерцающие светлячки, а потом и вовсе исчезли.

Вермонт. Так я говорил всем нашим горожанам о Хомере. И они верили в этот Вермонт, потому что он находится столь далеко, сколько только они и могут вообразить своим рутинным сознанием. Иногда я и сам начинаю верить в это, особенно, когда устану и выдохнусь. В другое время я думаю о них по-другому — весь этот октябрь, к примеру, потому что октябрь — именно тот месяц, когда человек думает о далеких местах и дорогах, ведущих к ним. Я сижу на скамейке у магазина Белла и думаю о Хомере Бакленде и той прекрасной девушке, которая открыла ему дверцу, когда он подошел к машине с доверху наполненной канистрой с бензином в правой руке — она ведь выглядела никак не старше девушки лет шестнадцати, и ее красота была ужасающей, но я думаю, что это не оказалось бы смертельным для человека, повернувшегося к ней; ведь на мгновение ее глаза скользнули по мне — а я остался жив, хотя часть меня и умерла тут же у ее ног.

Олимп должен быть прославлен в глазах и сердцах, и всегда есть те, кто не только жаждет, но и находит пути к нему, быть может. Но я знаю, что Касл-Рок — это словно тыльная сторона моей ладони, и я никогда не смогу покинуть его и искать кратчайшие пути среди всех возможных и невозможных дорог; в октябре небо над озером уже не напоминает о славе, а скорее навевает размышления обо всем происходящем, как и те большие белые облака, которые плывут наверху столь медленно и величаво. Я сижу на скамейке и думаю о Фелии Тодд и Хомере Бакленде, и мне совсем не всегда и не обязательно хочется находиться там, где находятся они… но я все еще жалею, что я не курильщик.

Долгий Джонт

— Заканчивается регистрация на джонт-рейс номер 701.

Приятный женский голос эхом прокатился через Голубой зал Нью-Йоркского вокзала Порт-Осорити. Вокзал почти не изменился за последние три сотни лет, оставаясь по-прежнему обшарпанным и немного пугающим. Меж тем записанный на пленку голос продолжал:

— Джонт-рейс до Уайтхед-Сити, планета Марс. Всем пассажирам с билетами необходимо пройти в спальную галерею Голубого зала. Проверьте, все ли ваши документы в порядке. Благодарим за внимание.

Спальная галерея на втором этаже в отличие от самого зала вовсе не выглядела обшарпанной: ковер от стены до стены, белые стены с репродукциями, успокаивающие переливы света. На одинаковом расстоянии друг от друга по десять в ряд в галерее размещались сто кушеток, между которыми двигались сотрудники джонт-службы.

Семейство Оутсов расположилось на четырех стоящих рядом кушетках в дальнем конце галлереи: Марк Оутс и его жена Мерилис по краям, Рикки и Патриция между ними.

— Папа, а ты нам расскажешь про джонт? — спросил Рикки. — Ты обещал.

Со всех сторон доносились приглушенные звуки разговоров, шорохи, шелест одежды: пассажиры устраивались на своих местах.

Марк посмотрел на жену и подмигнул. Мерилис подмигнула в ответ, хотя Марк видел, что она волновалась. По мнению Марка это было совершенно естественно: первый джонт в жизни для всех, кроме него. За последние шесть месяцев — с тех пор, как он получил уведомление от разведочной компании «Тексас Уотер» о том, что его переводят на Марс в Уайтхед-Сити, — они с Мерилис множество раз обсуждали все плюсы и минусы переезда с семьей и в конце концов решили, что на два года им расставаться не стоит. Сейчас же, глядя на бледное лицо Мерилис, Марк подумал, не сожалеет ли она о принятом решении.

Он взглянул на часы и увидел, что до джонта осталось еще около получаса: вполне достаточно, чтобы рассказать детям обещанную историю. Это, возможно, отвлечет их и успокоит, а то об этом джонте столько слухов… Может быть, даже успокоит Мерилис.

— Ладно, — сказал он.

Двенадцатилетний Рикки и девятилетняя Пат смотрели на него, не отрываясь.

— Насколько известно, — начал он. — джонт изобрели лет триста назад, примерно в 1987 году. Сделал это Виктор Карун. Причина того, что мы не знаем точной даты открытия, — некоторая эксцентричность Каруна… Он довольно долго экспериментировал с новым процессом, прежде чем информировать правительство об открытии, и то сделал это только потому, что у него кончились деньги и его не хотели больше финансировать.

В дальнем конце помещения бесшумно открылась дверь, и появились двое служащих, одетых в ярко-красные комбинезоны джонт-службы. Перед собой они катили столик на колесах: на столике лежал штуцер из нержавеющей стали, соединенный с резиновым шлангом. Марк знал, что под столиком, спрятанные от глаз пассажиров длинной скатертью, размещались два баллона с газом. Сбоку на крючке висела сетка с сотней сменных масок.

Марк продолжал говорить: у него достаточно времени, чтобы рассказать историю до конца.

— Вы, конечно, знаете, что джонт — это телепортация. Его называют «процессом Каруна», но это не что иное, как телепортация. Именно Карун — если верить истории — дал этому процессу название «джонт». Слово это он сам придумал по праву первооткрывателя.

Один из служащих надел на штуцер маску и вручил ее пожилой женщине в дальнем конце комнаты. Она взяла маску, глубоко вдохнула и, обмякнув, тихо опустилась на кушетку. Сотрудник джонт-службы отсоединил использованную маску и прикрепил к штуцеру новую.

— Для Каруна все началось с карандаша, ключей, наручных часов и нескольких мышей. Именно мыши указали ему на главную проблему…

— Мыши? — спросил Рикки.

— Мыши? — как эхо повторила Патти.

Марк едва заметно улыбнулся. Они увлеклись рассказом, даже Мерилис увлеклась. Они почти забыли, зачем они здесь. Краем глаза Марк отмечал, как сотрудники джонт-службы медленно катят столик на резиновых колесиках между рядами кушеток, по очереди усыпляя пассажиров.

Виктор Карун вернулся в лабораторию, пошатываясь от возбуждения. По дороге из зоомагазина, где он, потратив последние двадцать долларов, купил девять белых мышей, Карун дважды чуть не врезался в столб. Осталось у него всего лишь девяносто три цента в кармане и восемнадцать долларов на счету в банке, но он об этом не думал.

Его идея была в том, чтобы передавать на расстояние элементарные частицы. А так как все тела в мире состоят из элементарных частиц, то это могло привести к мгновенной или практически мгновенной телепортации любого предмета, включая живые существа.

Идея была не слишком логичной, но поведение многих элементарных частиц тоже не поддавалось сколь-нибудь разумной логике, и правительственная комиссия, похмыкав и выразив максимальную степень сомнения, все же финансировала проект.

Лабораторию Карун разместил в переоборудованном сарае. Он установил два портала в разных концах помещения. В одном конце размещалась несложная ионная пушка, какую можно приобрести в любом магазине электронного оборудования за пятьсот долларов. На другой стороне, сразу за вторым порталом, стояла камера Вильсона. Между ними висело нечто похожее на занавеску для душевой, хотя, конечно, никто не делает занавески для душевых из листового свинца. Пропуская ионный поток через первый портал, можно было наблюдать его прохождение в камере Вильсона. Свинцовый занавес ионы не пропускал, и, если они все же появлялись за ним, значит, можно было говорить о телепортации. Правда, установка работала только дважды, и Карун не имел ни малейшего представления, почему.

А в тот день у него получилось. Частицы, которые никак не могли приникать через свинец, регистрировались в камере. Карун менял мощность потока — камера сразу же откликалась идентичным изменением.

Получилось!

«Необходимо успокоиться, — уговаривал себя Карун, переводя дух. — Надо все обдумать. Никакой пользы от спешки не будет…»

Ничего не предпринимая, он с минуту молча смотрел на портал.

«Карандаш, — решил он. — Карандаш вполне подойдет.»

Достав с полки карандаш, он медленно продвинул его через первый портал. Карандаш исчезал постепенно, дюйм за дюймом, словно перед глазами Каруна совершался ловкий фокус. На одной из граней значилось: «ЭБЕРХАРД ФАБЕР № 2» — черные буквы, выдавленные на желтом фоне. Продвинув карандаш в портал и увидев, что от надписи осталось только «ЭБЕРХ», Карун обошел портал и взглянул на него с другой стороны.

Там он обнаружил аккуратный, словно обрубленный ножом, срез карандаша. Карун пощупал пальцами то место, где должна быть вторая половина карандаша, но там, разумеется, ничего не было. Он бросился ко второму порталу, расположенному в другом конце сарая, — на верхнем ящике из-под апельсинов лежала вторая половина карандаша. Сердце его забилось так сильно, что казалось, его просто трясет изнутри. Карун схватился за заточенный конец карандаша и вытянул его из портала.

Он поднял карандаш поближе к глазам, внимательно разглядел и пронзительно рассмеялся в пустом сарае.

— Сработало! — закричал он. — Сработало, черт побери! Сработало, и это сделал я!

За карандашом последовали ключи: Карун просто швырнул их через портал. На его глазах ключи исчезли, и в тот же момент он услышал, как они звякнули, упав на ящик на другом конце сарая. Карун побежал туда, схватил ключи и пошел к замку. Ключ работал отлично. Потом он проверил ключ от дома. Тот тоже исправно открывал замок. И так же хорошо работали ключи от картотечного шкафа и от машины.

Карун сунул их в карман и снял с запястья часы. Модель «Сейко-Кварц С» со встроенным микрокалькулятором позволяла ему производить все простые вычисления от сложения до извлечения корней. Сложная игрушка и, что важно, с секундомером. Карун положил часы у первого портала и, протолкнув их карандашом, бросился в другой конец сарая. Когда он запихивал часы, они показывали 11:31:07. Теперь же на циферблате стояло 11:31:19. Очень хорошо. Сходится. Хотя, конечно, неплохо было бы иметь у второго портала ассистента, который подтвердил бы раз и навсегда, что на переход время не тратится. Однако сейчас это не важно. Скоро правительство завалит его ассистентами…

Он проверил калькулятор. Два плюс два по-прежнему давало четыре; восемь деленное на четыре давало два; квадратный корень из одиннадцати по-прежнему равнялся 3,3166247… и так далее. Значит, при телепортации вещи не теряли своих свойств.

После этого Карун решил, что пришло время мышей.

— Что случилось с мышами, папа? — спросил Рикки.

Марк на мгновение задумался. Здесь нужно будет проявить осторожность, если он не хочет напугать детей и жену перед их первым джонтом. Главное — убедить их, что все в порядке, что основная проблема уже решена.

— Тут у него возникли небольшие затруднения…

Карун поставил коробку с мышами и надписью «Мы из зоомагазина «Стакполс»» на полку и проверил аппаратуру. За то время, пока он ездил в зоомагазин, ничего не случилось, аппаратура была в порядке.

Открыв коробку, он сунул туда руку и вытащил за хвост белую мышь. Посадив ее перед порталом, он сказал «Ну, вперед». Та шустро спустилась по шершавой стенке ящика из-под апельсинов, на котором стоял портал, и бросилась наутек. Карун кинулся за ней и едва не накрыл ладонью, но мышь шмыгнула в щель между досками и исчезла.

— Зараза! — закричал Карун и побежал обратно к коробке. Он успел как раз вовремя, чтобы столкнуть с края назад в коробку еще двух беглянок. Затем он извлек вторую мышь, на этот раз ухватив ее за тельце, и мышь сразу же вцепилась зубами в палец. Он ее просто бросил, и она полетела, кувыркаясь и болтая лапками, через портал. Тут же Карун услышал, как она приземлилась на ящике в другом конце сарая.

Помня, с какой легкостью от него удрала первая мышь, он бросился туда бегом. Но оказалось напрасно. Белая мышь сидела, поджав лапки; глаза ее помутнели; бока чуть заметно вздымались. Карун замедлил шаг и осторожно приблизился. Работать с белыми мышами ему не доводилось, но чтобы заметить, что с мышью что-то не так, многолетнего стажа не требовалось.

— Мышка после перехода чувствовала себя не очень хорошо, — сказал Марк детям, широко улыбаясь, и только жена заметила, что улыбка его чуть-чуть натянута.

Карун потрогал мышь пальцем. Если бы не вздымающиеся при дыхании бока, можно было подумать, что перед ним чучело, набитое опилками. Мышь даже не шевельнулась, она смотрела только вперед. Он бросил через портал подвижное, шустрое и энергичное животное; теперь же перед ним лежало вялое существо, в котором едва-едва теплилась жизнь.

Когда Карун щелкнул пальцами перед маленькими выцветшими глазами мыши, она моргнула… и, повалившись на бок, умерла.

— Тогда Карун решил попробовать еще одну мышь, — сказал Марк.

— А что случилось с первой? — спросил Рикки.

Марк снова широко улыбнулся.

— Ее с почестями проводили на пенсию.

Карун отыскал бумажный пакет и положил туда дохлую мышь. Позже, вечером, он собирался отнести ее к ветеринару, чтобы тот произвел вскрытие и сказал ему, все ли у подопытного зверька в порядке. Но о вскрытии можно будет подумать потом.

Карун соорудил небольшую горку, спускающуюся ко входу в первый портал. (Первая «джонт-горка» сказал Марк детям, и Патти, представив, видимо, горку для мышей, обрадованно засмеялась.) Он запустил туда новую мышь и закрыл выход рукой. Мышь потолкалась по углам, побродила немного, обнюхивая незнакомые предметы, потом двинулась к порталу — и исчезла.

Карун побежал ко второму порталу.

На ящике лежала мертвая мышь.

Ни крови, ни распухших участков тела, что могло бы свидетельствовать о резких перепадах давления, от которых полопались бы внутренние органы, Карун не заметил. Кислородное голодание? Опять же нет. Для перехода требовалась всего доля секунды: его собственные часы подтвердили, что времени на переход совсем не тратится, а если и тратится, то чертовски мало.

Вторая белая мышь отправилась в тот же бумажный пакет, что и первая. Карун достал следующую. Ее, ухватив понадежнее пальцами, он сунул а портал хвостом вперед и увидел, что из второго портала появилась задняя половина мыши. Маленькие ножки лихорадочно скребли по грубой деревянной поверхности ящика.

Карун вытащил мышь из портала: никаких признаков болезни и тем более смерти.

Карун извлек из коробки еще одну мышь и сунул ее хвостом вперед в портал. Целиком. Затем поспешил ко второму порталу.

Мышь прожила почти две минуты. Она даже пыталась бежать: шатаясь, сделала несколько шагов по ящику, упала на бок, с трудом поднялась, но так и застыла на месте. Карун щелкнул у нее над головой пальцами. Мышь дернулась, сделала еще, может быть, шага четыре, и повалилась. Бока ее вздымались все медленнее, потом дыхание прекратилось и она умерла.

По спине у Каруна пробежали мурашки.

Он достал еще одну мышь и сунул ее головой вперед, но только до половины. Из другого портала появилась голова и передняя часть маленького тельца. Карун осторожно разжал пальцы, приготовясь тут же схватить зверька, если от попытается улизнуть. Но мышь осталась на месте: половина ее у одного портала половина у второго в другом конце сарая.

Карун побежал ко второму порталу. Мышь еще была жива, но ее розовые глаза помутнели. Усы не шевелились. Обойдя портал, Карун увидел удивительное зрелище: перед ним оказался поперечный срез мыши (как это было и с карандашом). Крохотный позвоночник животного оканчивался белым концентрическим кружочком, кровь двигалась по сосудам, в маленьком пищеводе что-то перемещалось. «По крайней мере, — подумал он (и написал позже в статье), — эта установка может служить прекрасным диагностическим аппаратом».

Потом Карун заметил, как движение органов замедляется, и через несколько секунд мышь умерла. Он вытянул ее из портала за мордочку и опустил в бумажный пакет.

«Достаточно белых мышей, — подумал он. — Мыши мрут. И если их пропускать через портал целиком, и если только наполовину, но головой впред. Если же засунуть мышь наполовину, но хвостом вперед, она бегает, как ни в чем не бывало. Что-то здесь кроется… Может быть, в процессе перехода они видят, или слышат, или чувствуют нечто такое, что буквально убивает их. Что бы это могло быть?»

Ответа он не знал, но собирался узнать.

Он снял со стены у кухонной двери термометр, бросился обратно в сарай и сунул его через портал. На входе термометр показывал 83 градуса по Фаренгейту, на выходе — ту же самую цифру. Значит, мышей убивал не космический холод. Впрочем, это было видно и так. Порывшись в пустой комнате, где хранились детские игрушки, которыми Карун развлекал, случалось, наезжавших в гости внуков, он отыскал пакет с воздушными шариками, надул один из них и запихнул через портал. Шарик выскочил из другого портала целый и невредимый. Значит, при переходе не было и резких перепадов давления.

Из дома он принес аквариум с золотыми рыбками. Засунув аквариум в портал, он побежал в другой конец сарая. Одна рыбка плавала кверху пузом, другая медленно, словно оглушенная, кружилась у самого дна, а потом тоже всплыла пузом вверх. Карун уже хотел убрать аквариум, когда рыбка вдруг дернула хвостом и вяло поплыла. Медленно, но, похоже, верно она справилась с воздействием перехода, и часам к девяти вечера, когда Карун вернулся из ветеринарной клиники, рыбка была в норме и вела себя, как обычно.

Однако другая умерла.

Вскрытие мышей в тот же вечер ветеринаром ничего не прояснило. Насколько можно было судить по визуальному осмотру, без тонких лабораторных анализов, все внутренние органы у мышей были в порядке, мыши были здоровы, если не считать того факта, что они все-таки умерли.

Служащие с усыпляющим газом подходили все ближе, и Марк понял, что надо торопиться, иначе конец придется рассказывать, проснувшись уже на Марсе.

— Добираясь в тот вечер от ветеринара до дома — при этом, как уверяет история, половину дороги Карун прошел пешком, — он понял, что, возможно, одним махом решил все чуть ли не все транспортные проблемы человечества: все неживые грузы, которые отправляются поездами, пароходами, самолетами и автомашинами, когда-нибудь будут просто джонтироваться. Сейчас мы к этому привыкли, но для Каруна, поверьте мне, это значило очень много. И вообще для всех людей.

— А что же случилось с мышками, папа? — спросил Рикки.

— Такой же вопрос продолжал задавать себе Карун, — сказал Марк. — потому что он понял: если джонтом смогут пользоваться еще и люди, это решит многое. Он продолжал эксперименты, но вскоре в его исследования вмешалось правительство. Карун держал его в неведении, сколько мог, но комиссия пронюхала об его открытии и без промедления взяла все в свои руки. Карун оставался номинальным руководителем проекта «Джонт» еще десять лет, до самой своей смерти, но на самом деле он ничем уже не руководил.

Правительство взялось за дело без промедления. Проверки показали, что абсолютно никаких изменений в неодушевленных телепортируемых предметах не происходит. О существовании джонт-процесса было с помпой объявлено на весь мир.

Объявление 19 октября 1988 года о существовании джонта, то есть надежного телепортационного процесса, вызвало во всем мире бурю восторгов и экономический подъем. Через 10 лет станции джонт-процесса появились во всех крупных городах мира, и джонтирование грузов стало обычным делом.

— А мышки, папа? — нетерпеливо спросила Патти. — Что случилось с мышками?

Марк показал на сотрудников джонт-службы, обходящих пассажиров всего в трех рядах от того места, где расположились Оутсы. Рик только кивнул. Патти с беспокойством посмотрела на даму с модно выбритой и раскрашенной головой, которая вдохнула газ через маску и мгновенно уснула.

— Когда не спишь, джонтироваться нельзя, да, папа? — спросил Рик.

Марк кивнул и обнадеживающе улыбнулся Патриции.

— Это Карун понял даже раньше, чем о его открытии узнало правительство, — сказал он. — Он догадался, что джонтироваться можно лишь без сознания, точнее — в глубоком сне.

— Когда он совал мышей хвостом вперед, — медленно произнес Рикки, — они чувствовали себя нормально. До тех пор, пока он не засовывал их целиком. Они… умирали, только когда Карун запихивал их в портал головой вперед. Правильно?

— Правильно, — сказал Марк.

— Главное — голова, то есть мозг, да, папа? — спросил Рик.

— Верно, малыш, — и Марк удовлетворенно глянул на сына. Смышленый у него парень, его надежда и гордость.

Сотрудники джонт-службы приближались, двигая впереди себя колесницу забвения. Видимо, времени на полный рассказ все-таки не хватит. Может быть, оно и к лучшему.

Проверки продолжались больше двадцати лет, хотя первые же опыты убедили Каруна, что в бессознательном состоянии животные не подвержены воздействию, за которым закрепилось название «органический эффект», или просто «джонт-эффект». Он усыпил несколько мышей, пропихнул их в первый портал, извлек из второго и, съедаемый любопытством, стал ждать, когда подопытные зверьки проснутся… или не проснутся. Мыши проснулись и после короткого восстановительного периода, вызванного действием снотворного, занялись своими обычными мышиными делами, то есть принялись грызть еду, гадить, играть и размножаться без каких бы то ни было отрицательных последствий. Эти мыши стали первыми из нескольких поколений, которые изучались с особым интересом. Никаких отрицательных последствий не обнаружилось: умирали они не раньше других, мышата рождались у них нормальные…

— А когда начали работать с людьми, папа? — спросил Рикки, хотя наверняка уже читал об этом в школьном учебнике. — Расскажи.

— Я хочу знать, что случилось с мышками, — снова заявила Патти.

Хотя столик с газом доехал уже до начала их ряда, Марк Оутс позволил себе на несколько секунд задуматься. Его дочь, которая знала безусловно меньше брата, прислушалась к своему сердцу и задала правильный вопрос. Поэтому он решил сначала ответить на вопрос сына.

Первыми людьми, испытавшими джонт на себе, стали не астронавты или летчики; ими стали добровольцы из числа заключенных. Шестерых добровольцев усыпили и по очереди телепортировали между порталами, расположенными в двух милях друг от друга.

Об этом Марк детям рассказал, потому что все шестеро проснулись в лучшем виде. Но он не стал рассказывать о седьмом испытателе. У этой фигуры, то ли вымышленной, то ли реальной, а скорее всего скомбинированной из реальности и вымысла, даже имелось имя: Руди Фоггиа. Его якобы судили и приговорили в штате Флорида к смерти за убийство четверых стариков, на которых Фоггиа напал, когда те сидели дома и спокойно играли в бридж. Якобы ЦРУ и ФБР совместно сделали Фоггиа уникальное предложение: джонтироваться не засыпая. Если все пройдет нормально — полное освобождение плюс небольшие подъемные. Если же умрешь или сойдешь с ума — значит, не повезло. Ну, как?

Фоггиа, хорошо понимавший, что смертный приговор означает действительно смертный приговор, дал согласие, узнав от своего адвоката, что, поскольку прошение о помиловании отклонено, жить ему осталось в лучшем случае недели две.

В тот Великий День летом 2007 года в зале испытаний присутствовало двенадцать ученых, но, если даже история с Рудди Фоггиа правдива — а Марк верил, что это действительно так, — он сомневался, что проговорились именно ученые. Скорее всего это сделал кто-нибудь из охранников, а может, технических работников, обслуживавших аппаратуру.

— Если я останусь в живых, приготовьте мне жаренную курицу с ореховой подливкой, а уж потом я отсюда смоюсь, — это, по слухам, Фоггиа сказал перед тем, как шагнуть в первый портал и через мгновение появиться из второго.

Он вышел живым, но отведать жареной курицы ему не пришлось. За время, потребовавшееся ему, чтобы перенестись на две мили (по замеру компьютера — 0,000.000.000.067 секунды), его волосы стали совершенно белыми. Лицо Фоггиа не изменилось физически — на нем не появилось новых морщин, но при взгляде на него возникало неизгладимое впечатление страшной, почти невероятной старости. Шаркая ногами, Фоггия отошел от портала и, неуверенно вытянув вперед руки, поглядел на мир пустыми глазами. Губы его дергались и шевелились, потом изо рта потекла слюна. Ученые, собравшиеся вокруг, замерли.

— Что произошло? — наконец вскрикнул один из них, и это был единственный вопрос, на который Фоггиа успел ответить.

— Там вечность! — произнес он и упал замертво. Позже врачи определили инфаркт.

— Папа, я хочу знать, что случилось с мышками, — повторила Патти. Возможность снова спросить об этом о нее возникла лишь потому, что бизнесмен в дорогом костюме и до блеска начищенных ботинках начал вдруг спорить с сотрудниками джонт-службы. Он, похоже, не хотел, чтобы его усыпляли именно газом, и чего-то требовал. Люди джонт-службы старались как могли — уговаривали его, стыдили, убеждали, — и это замедлило их продвижение вперед.

Марк вздохнул. Он сам завел этот разговор — да, чтобы отвлечь детей от переживаний перед джонтом, но все-таки завел, — и теперь придется его заканчивать настолько правдиво, насколько можно, без того, чтобы встревожить детей или напугать.

Он не станет, конечно, рассказывать им о книге Саммерса «Политика джонта», одна из глав которой — «Джонт под покровом тайны» — содержала подборку наиболее достоверных слухов о джонте. Описывалась там история Руди Фоггиа, и еще около тридцати случаев с добровольцами, мучениками или сумасшедшими, которые джонтировались, не засыпая, за последние триста лет. Большинство из них умерли у выходного портала. Остальные оказались безнадежно свихнувшимися. В некоторых случаях к смерти от шока приводил сам факт выхода из джонта.

Эта глава в книге Саммерса, посвященная слухам и домыслам, содержала немало тревожных разоблачений: несколько раз джонт использовался как орудие убийства. Наиболее известный (и единственный документированный) случай произошел всего лет тридцать назад, когда джонт-исследователь Лестер Майклсон связал свою жену и затолкнул надрывающуюся от крика женщину в портал в Силвер-Сити, штат Невада. Но перед тем, как сделать это, он нажал кнопку обнуления на панели управления, тем самым стерев координаты всех порталов, через которые миссис Майклсон могла бы материлизоваться. Короче, миссис Майклсон джонтировалась куда-то в белый свет. После того как эксперты признали Лестера Майклсона полноценным и, следовательно, способным нести ответственность за свои действия, адвокат выдвинул новый вариант защиты: Лестера Майклсона нельзя судить за убийство, так как никто не может с определенностью доказать, что миссис Майклсон мертва. Это суждение создало ужасный образ некоего призрака женщины, бестелесной, но все еще разумной, продолжающей истошно кричать где-то в чистилище целую вечность… Майклсона все же осудили и казнили.

Кроме того, Саммерс полагал, что джонт-процесс используется некоторыми диктаторскими режимами для того, чтобы избавляться от инакомыслящих политических противников. Некоторые считали, что мафия также имеет свои нелегальные джонт-станции. В книге высказывалось предположение, что посредством обнуленных джонт-станций мафия избавлялась от своих жертв, как живых, так и мертвых.

— Видишь ли, — произнес Марк медленно, отвечая на вопрос Патти о мышах и заметив, как жена взглядом предупредила его, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего, — видишь ли, даже сейчас никто точно этого не знает, Патти. Но эксперименты с животными привели ученых к выводу о том, что, хотя джонт физически осуществляется почти мгновенно, в уме на телепортацию тратится долгое-долгое время.

— Я не понимаю, — обиженно сказала Патти. — Я так и знала, что не пойму.

Рикки, однако, смотрел на отца задумчиво.

— Они продолжали жить и чувствовать, — сказал Рикки. — Все подопытные животные. И мы тоже будем, если нас не усыпят.

— Да, — согласился Марк. — Ученые считают именно так.

Что-то новое появилось во взгляде Рикки, Марк не сразу понял. Испуг? Возбуждение?

— Это не просто телепортация, да, папа? Это что-то вроде искривления времени?

«Там вечность! — подумалось Марку. — Что он хотел этим сказать, тот преступник, что он хотел сказать?»

— В каком-то смысле, да, — ответил он сыну. — Но это объяснение ничего не объясняет, Рик, потому что мы не знаем, что такое искривление времени. Тут дело, может быть, в том, что сознание не переносится элементарными частицами, оно каким-то образом остается целым, единым и неделимым. А кроме того, сохраняет ощущение времени, наверно, искаженное. Впрочем, мы же не знаем, как измеряет время чистое сознание… Более того, мы попросту не представляем себе, что такое чистый разум, без тела.

Марк умолк, встревоженно наблюдая за взглядом сына, который вдруг стал острым и пытливым. «Понимает, но в то же время и не понимает», — подумал он. Разум может быть лучшим другом, может позабавить человека, когда, скажем, нечего читать и нечем заняться. Но когда он не получает новых данных слишком долго, он обращается против человека, то есть против себя, начинает рвать и мучить сам себя и, может быть, пожирает сам себя в непредставимом акте самоканнибализма. Как долго это тянется в годах? Для тела джонт занимает 0,000.000.000.067 секунды, но как долго для неделимого сознания? Сто лет? Тысяча? Миллион? Миллиард? Сколько лет наедине со своими мыслями в бесконечном поле времени? И вдруг, когда проходит миллиард вечностей — резкое возвращение к свету, форме, телу. Кто в состоянии выдержать такое?

— Рикки… — начал он, но в этот момент к нему приблизились сотрудники со своим столиком.

— Вы готовы? — спросил один из них.

Марк кивнул.

— Папа, я боюсь, — произнесла Патти тоненьким голоском. — Это больно?

— Нет, милая, конечно, нет, — ответил Марк вполне спокойным голосом, но сердце его забилось чуть быстрее: так случалось всегда, хотя джонтировался он раз двадцать пять. — Я буду первым, и вы увидите, как это легко и просто.

Человек в комбинезоне взглянул на него вопросительно. Марк кивнул и заставил себя улыбнуться. Затем на лицо его опустилась маска. Марк прижал ее руками и глубоко вдохнул в себя темноту.

Первое, что он увидел, очнувшись, это черное марсианское небо над куполом, закрывающем Уайтхед-Сити. Была ночь, и звезды, высыпавшие на небе, сияли с удивительной яркостью, никогда не виданной на Земле.

Потом он услышал какие-то беспорядочные крики, бормотание и через секунду пронзительный визг. «О боже, это Мерилис!» пронеслось у него в голове, и, борясь с накатывающимися волнами головокружения, Марк поднялся с кушетки.

Снова закричали, и он увидел бегущих в их сторону сотрудников джонт-службы в красных комбинезонах. Мерилис, шатаясь и указывая куда-то рукой, двинулась к нему. Потом снова вскрикнула и упала без сознания.

Но Марк уже понял, куда она указывает. Он увидел. В глазах Рикки он заметил тогда не испуг, а именно возбуждение. Ему следовало бы догадаться, ему надо было догадаться! Ведь он знал Рикки, знал его затаенность и любопытство. Ведь это его сын, его милый мальчик, его Рикки — Рикки, который не знал страха.

До этого момента.

На соседней с Рикки кушетке лежала Патти и, к счастью, еще спала. То, что было его сыном, дергалось и извивалось рядом двенадцатилетний мальчишка со снежно-белой головой и невероятно старыми тусклыми глазами, приобретшими болезненно-желтый цвет. Существо старше чем само время, рядящееся под двенадцатилетнего мальчишку. Оно подпрыгивало и дергалось словно в каком-то жутком, мерзком приступе веселья, потом засмеялось скрипучим, сатанинским смехом. Сотрудники джонт-службы не решались подойти к тому, что они видели.

Ноги старика-младенца судорожно сгибались и дрожали. Руки, похожие на высохшие хищные лапы, заламывались и плясали в воздухе, потом они вдруг опустились и вцепились в лицо того существа, которое еще недавно звали Рикки.

— Дольше, чем ты думаешь, отец! — проскрежетало оно. — Дольше чем ты думаешь! Я задержал дыхание, когда мне дали маску! Я притворился спящим! Хотел увидеть! И увидел! Я увидел! Дольше, чем ты думаешь!

С визгами и хрипами оно неожиданно впилось пальцами себе в глаза. Потекла кровь, и зал превратился в испуганный, кричащий обезьянник.

— Дольше, чем ты думаешь, отец! Я видел! Видел! Долгий джонт! Дольше, чем ты думаешь! Дольше, чем ты можешь себе представить! Намного дольше! О, папа!

Оно выкрикивало еще что-то, но джонт-служащие наконец опомнились и быстро повезли из зала кушетку с кричащим существом, пытающимся выцарапать себе глаза — глаза, которые видели немыслимое на протяжении вечности. Существо говорило что-то еще, всхлипывало, затем закричало, но Марк Оутс этого уже не слышал, потому что закричал сам.

Свадебный джаз

В 1927 году мы играли в одном из торгующих спиртными ресторанчиков Моргана в Иллинойсе, оттуда до Чикаго миль семьдесят. Глухая провинция, миль на двадцать в округе не сыщешь другого порядочного города. Но и здесь хватало фермеров, которым после жаркого денька в поле страсть как хотелось что-нибудь покрепче «Мокси» и девочек, которые любили попрыгать под джаз со своими липовыми ковбоями. Попадались и женатые (уж их-то всегда отличишь; могли бы и не снимать колец) — они удирали подальше от дома, туда, где их никто не знает, чтобы покрутить со своими не вполне законными лапочками.

Это было время джаза, настоящего джаза, — тогда музыканты не старались оглушить. Мы работали впятером — ударные, корнет, тромбон, пианино, труба — и делали неплохую музыку. До нашей первой записи оставалось еще три года, а до первой киношки, которую мы озвучивали, четыре.

Мы играли «Бамбуковый залив», когда вошел здоровенный детина в белом костюме и с трубкой, загогулистой, как валторна. К тому времени наш оркестрик был слегка под газом, но публика уже совсем перепилась и так наяривала, что пол дрожал. Сегодня она была настроена добродушно: ни одной драки за целый вечер. Пот с моих ребят лил рекой, а Томми Ингландер, хозяин, все подносил да подносил виски, мяконькое, как кошачья лапка. На Ингландера приятно было работать, ему нравилось, как мы играем. Так что, ясное дело, я его тоже уважал.

Малый в белом костюме сел за стойку, и я про него забыл. Мы закончили круг «Блюзом тетушки Хагар», который шел тогда в глубинке на «ура», и нас наградили громкими криками. Мэнни опустил трубу, и его физиономия расплылась в улыбке; когда мы уходили с эстрады, я похлопал его по спине. Весь вечер на меня поглядывала рыженькая, а я всегда питал слабость к рыжим. Мы встретились глазами, она слегка кивнула, и я стал пробираться через толпу, чтобы предложить ей выпить.

На полдороге передо мной вырос детина в белом костюме. Вблизи он выглядел хорошим бойцом. Волосы у него на затылке топорщились, хотя, судя по запаху, он вылил на них целый флакон косметического масла, а глаза были блеклые, со странным отблеском, как у глубоководных рыб.

— Надо поговорить, выйдем, — сказал он.

Рыженькая надула губы и отвернулась.

— Потом, — сказал я. — Дай пройти.

— Меня зовут Сколлей. Майк Сколлей.

Я знал это имя. Майк Сколлей был мелкий рэкетир из Шайтауна, он зарабатывал на красивую жизнь, провозя выпивку через канадскую границу. Крепкий напиток из той самой страны, где мужики носят юбки и играют на волынках. В свободное от розлива время. Несколько раз его портрет появлялся в газетах. Последний такой случай был, когда его пытался пристрелить другой висельник.

— Здесь тебе не Чикаго, дядя, — сказал я.

— Я с друзьями, — сказал он. — Не рыпайся. Выйдем.

Рыжая опять посмотрела на меня. Я кивнул на Сколлея и пожал плечами. Она фыркнула и показала мне спину.

— Ну вот, — сказал я. — Спугнул.

— Такие пупсики идут в Чикаго по пенни за пачку, — сказал он.

— Пачка мне ни к чему.

— Выйдем.

Я пошел за ним на улицу. После ресторанной духоты ветерок приятно холодил кожу, сладко пахло свежескошенной люцерной. Звезды были тут как тут, они ласково мерцали в вышине. Чикагцы тоже были тут как тут, но на вид не шибко ласковые, а мерцали у них только сигареты.

— Есть работенка, — сказал Сколлей.

— Вот как?

— Плата две сотни. Разделишь с командой или придержишь одну для себя.

— Что надо делать?

— Играть, что же еще. Моя сестренка выходит замуж. Я хочу, чтобы вы сыграли на свадьбе. Она любит диксиленд. Двое моих парней сказали, вы хорошо играете диксиленд.

Я говорил, что на Ингландера приятно было работать. Он платил нам по восемьдесят зеленых в неделю. А этот предлагал в два с лишним раза больше за один только вечер.

— С пяти до восьми, в следующую пятницу, — сказал Сколлей. — В зале «Санз-ов-Эрин», на Гровер-стрит.

— Переплачиваешь, — сказал я. — Почему?

— Есть две причины, — сказал Сколлей. Он попыхал трубкой. Она явно не шла к его бандитской роже. Ему бы прилепить к губам «Лаки Страйк» или, положим, «Суит Капорал». Любимые марки всех дармоедов. А с трубкой он не походил на обыкновенного дармоеда. Трубка делала его одновременно печальным и смешным.

— Две причины, — повторил он. — Ты, может, слыхал, что Грек пытался меня кончить.

— Видел твою личность в газете, — сказал я. — Ты тот, который уползал на тротуар.

— Много ты понимаешь, — огрызнулся он, но как-то вяло. — Ему меня уже не осилить. Стареет Грек. Умишком хром. Пора на родину, сосать оливки да глядеть на Тихий океан.

— По-моему, там Эгейское море, — сказал он.

— Хоть озеро Гурон, мне насрать, — сказал он. — Главное, не хочет он в старички. Все хочет достать меня. В упор не видит, что смена идет.

— Ты, значит.

— Гляди, довякаешься.

— Короче говоря, ты платишь такие бабки, потому что наш последний номер пойдет под аккомпанемент энфилдовских винтовок.

На лице его вспыхнула ярость, но к ней примешивалось что-то еще. Тогда я не знал что, но теперь-то, похоже, знаю. Похоже, это была печаль.

— Иисус свидетель, по этой части я делал все, что можно сделать за деньги. Если кто чужой сунется, ему живо отобьют охоту вынюхивать.

— А вторая причина?

Он понизил голос:

— Моя сестра выходи за итальянца.

— За честного католика, вроде тебя, — беззлобно ухмыльнулся я.

Он опять вспыхнул, аж побелел, и на миг мне показалось, что я перегнул палку.

— Я ирландец! Чистокровный ирландец, без подделки, запомни это, сынок! — И едва слышно добавил: — Хоть и мало у меня осталось волос, они все равно рыжие.

Я раскрыл было рот, но он не дал мне и словечка вымолвить. Сгреб в охапку и придвинулся вплотную, нос к носу. Я никогда не видел столько ярости, горечи, гнева и решимости на человеческом лице. Как человек может быть уязвлен и унижен — в нашу пору ни у одного белого такого лица не увидишь. Тут и любовь, и ненависть. Они пылали в тот вечер у него на лице, и я понял, что еще пара шуточек, и я уже не жилец.

— Она толстая, — еле слышно прошептал он, обдавая меня запахом мятных конфеток. — Есть много охотников посмеяться над этим у меня за спиной. Но когда я гляжу на них, они умолкают, понял, мистер корнетист? Потому что лучше этого итальяшки ей, может, ничего не светило. Но не советую смеяться надо мной, или над ней, или над итальяшкой. Никому не советую. Я никому не дам смеяться над моей сестренкой.

— Мы никогда не смеемся во время игры. Дуть мешает.

Это разрядило обстановку. Он рассмеялся — отрывистым, лающим смехом.

— Подъедете пораньше, начало в пять. «Санз-ов-Эрин» на Гровер-стрит. За дорогу в оба конца плачу тоже я.

Он не спрашивал согласия. Я уж понял, что нам не отвертеться, но он не дал мне даже обговорить все толком. Он уже шагал прочь, а один их дружков загодя распахнул перед ним заднюю дверцу «паккарда».

Они уехали. Я еще немного постоял, покурил. Вечер был такой теплый, чудесный, и чем дальше, тем больше казалось, что Сколлей мне просто померещился. Я подумал, как здорово было бы вытащить эстраду прямо сюда, на стоянку для машин, и поиграть здесь, но тут наш ударник Бифф похлопал меня по плечу.

— Пора, — сказал он.

— Ага.

Мы вошли внутрь. Рыжая подцепила какого-то занюханного морячка, раза в два старше ее. Не знаю, что этот парень из военно-морского флота потерял в Иллинойсе, но я ничего не имел против, коли уж она такая неразборчивая. Мне было не до того. Голова кружилась от виски, и тут, внутри, где благодаря Сколлею и его братии можно было топор вешать на парах контрабандного продукта, гость из Чикаго казался куда более реальным.

— Просят сыграть «Кэмпуанский скачи», — сообщил Чарли.

— Нет уж, — сказал я. — Ниггерские штучки играем только после полуночи.

Я увидел, как лицо садящегося за пианино Билли-Боя застыло, потом опять разгладилось. Я готов был надавать сам себе пинков, но, черт побери, не может же человек вот так сразу сменить пластинку. В те дни я ненавидел слово «ниггер» и все равно повторял его.

Я подошел к нему.

— Прости, Билл, я сегодня что-то не в себе.

— Ерунда, — сказал он, но глядел поверх моего плеча, и я понял, что мои извинения пропали даром. Это было плохо, но еще хуже, скажу я вам, было другое: знать, что он разочаровался во мне.

Во время следующего перерыва я сказал им насчет приглашения, откровенно выложив все и про обещанную плату, и про то, что Сколлей бандюга (хотя и умолчал о другом бандите, который за ним гоняется). Еще я сказал им, что сестра у Сколлея толстуха и что Сколлей принимает это близко к сердцу. И если кто-то примется отпускать шуточку насчет сухопутных барж, вместо того чтобы тихо сопеть в свои две дырки, он рискует заполучить третью, чуток повыше других.

Рассказывая, я не сводил глаз с Билли-Боя Уильямса, но разве поймешь, что у кошки на уме? Легче по морщинкам на скорлупе догадаться, о чем думает грецкий орех. У нас не было пианиста лучше Билл-Боя, и все мы переживали, что во время наших поездок ему приходится терпеть разные мелкие неприятности. Хуже всего, конечно, было на Юге — выгоны для черных, черный раек в кино, всякие такие штучки, — но и на Севере было немногим слаще. Но что я мог поделать? А? Ну-ка, посоветуйте. Такие уж тогда были порядки.

Наступила пятница, и мы подъехали в зал «Санз-ов-Эрин» к четырем, за час до срока. Прикатили на грузовичке, который специально оборудовали Бифф, Мэнни и я. Сзади он был наглухо затянут брезентом, в кузове привинчены к полу две койки. У нас имелась даже электроплитка — она работала от аккумулятора, а на борту красовалось название группы.

Денек был что надо — очень славный летний денек, и белые облачка там и сям отбрасывали на поля тени. Но в городе оказалось жарко и вообще довольно противно: пока разъезжаешь по местам вроде Моргана, успеваешь отвыкнуть от всей этой суеты и толкотни. Под конец дороги рубашка уже липла ко мне и хотелось привести себя в порядок. От глоточка виски, каким угощал нас Томми Ингландер, я бы тоже не отказался.

«Санз-ов-Эрвин», большой деревянный дом, стоял бок о бок с церковью, где должны были венчать сестрицу Сколлея. Если вы когда-нибудь подходили за облаткой, вам, наверно, знакомы такие заведения: сборища «Юных католиков» по вторникам, лото по средам, а по субботам вечеринка для молодежи.

Мы направились туда всей толпой, каждый нес свой инструмент в одной руке и что-нибудь из хозяйства Биффа — в другой. Внутри распоряжалась тощая девица — и подержаться-то не за что. Двое взмокших парней развешивали бумажные гирлянды. Эстрада была в переднем конце зала, над ней натянули кусок полотна и повесили пару больших свадебных колоколов из розового картона. На полотне было вышито блестящими буквами «СЧАСТЬЯ ВАМ, МОРИН И РИКО».

Морин и Рико. Понятно, с чего Сколлей так бесится. Морин и Рико. Охренеть можно.

Тощая девица налетела на нас. Ей явно было что сказать, но я сразу осадил ее.

— Мы музыканты, — сказал я.

— Музыканты? — она недоверчиво покосилась на наше добро. — Ох. А я надеялась, что вы привезли угощение.

Я улыбнулся, словно таскать барабаны и тромбоны в футлярах — обычное дело для фирмачей по обслуге банкетов.

— Пожал… — начала она, но тут к нам подвалил какой-то сосунок лет девятнадцати. Во рту его торчала сигарета, но, насколько я мог судить, шику она ему не прибавляла, только левый глаз слезился.

— Открывай эти фиговины, — сказал он.

Чарли и Бифф глянули на меня. Я пожал плечами. Мы открыли футляры, и он осмотрел трубы. Не найдя ничего такого, куда мы могли бы загнать пулю и выстрелить, он убрался к себе в угол и сел там на складной стульчик.

— Пожалуйста, располагайтесь прямо сейчас, — договорила тощая, как будто ее никто не перебивал. — Пианино в соседней комнате. Когда закончим с украшением, я попрошу ребят вкатить его сюда.

Бифф уже затаскивал свои барабаны на площадку для ударных.

— А я думала, вы привезли угощение, — повторила она разочарованно. — Мистер Скорллей заказал свадебный торт, а потом еще закуски, и ростбифы, и…

— Все будет, мэм, — заверил я. — Им платят после доставки.

— …и жаркое из свинины, два блюда, и каплуна… мистер Сколлей страшно рассердится, если… — тут она увидела, что один из подручных прикуривает как раз под свисающим концом бумажной гирлянды и взвизгнула: «ГЕНРИ!». Малый подскочил, как ужаленный. Я улизнул на эстраду.

В четверть пятого у нас уже все было готово. Чарли, тромбонист, наигрывал что-то под сурдинку, а Бифф разминал запястья. Поставщики принесли еду в 4.20, и мисс Гибсон (так звали тощенькую: она была профессионалка по части банкетов) чуть не сшибла их с ног.

Для гостей приготовили четыре длинных стола, накрыли белой скатертью, и четыре негритянки в передниках и чепцах начали расставлять тарелки. Торт выкатили в самую середку, чтобы все глядели и облизывались. Он был шестислойный, а наверху — шоколадные жених с невестой.

Я думал, что успею курнуть на улице, но уже после пары затяжек услыхал гудки и гомон — едут, значит. Я еще постоял, пока первая машина не вырулила из переулка за квартал от церкви, потом раздавил сигарету и вернулся.

— Едут, — сообщил я мисс Гибсон.

Она стала вся белая и буквально покачнулась на каблуках. Ей бы выбрать другую профессию — оформлять интерьер, или, скажем, книжку выдавать в библиотеке.

— Томатный сок! — завопила она. — Принесите томатный сок!

Я пошел на эстраду, и мы приготовились. Нам и раньше случалось играть на таких вечерах — это ведь была обычная практика; и, когда открылись двери, мы вдарили рэгтайм на тему «Свадебного марша», — я сам делал аранжировку. Вы можете сказать, что это смахивает на безалкогольный коктейль, и я не буду спорить, но публика заглатывала наш марш на всех празднествах, и здесь эффект был тот же. Гости захлопали, завопили, засвистели, а потом начали трепаться. Но я заметил, что некоторые по-прежнему отбивали ногой такт. Мы были в форме, и вечер, кажется, намечался удачный. Чего только не болтают об ирландцах и в общем-то не зря, но, черт возьми, коли уж выдался случай повеселиться, — они его не упустят!

И все-таки честно признаюсь: когда вошли жених и зарумянившаяся невеста, я едва не запорол первый же номер. Сколлей, в визитке и полосатых брюках, кинул на меня тяжелый взгляд, и не думайте, что я этого не заметил. Я продолжал играть с серьезной миной, и мои ребята тоже — никто ни разу не лажанулся. На наше счастье. Публика, которая почти сплошь состояла из сколлеевских головорезов и их подруг, была, видно, уже ученая. Как же, они ведь наблюдали венчание. И то по залу прокатился этакий легкий шумок.

Вы слыхали про Джека Спрэта и его жену? Так эти выглядели во сто раз хуже. Сколлей почти потерял свою рыжую шевелюру, но у его сестры волосы были в целости, длинные и кудрявые. Однако вовсе не того приятного золотистого оттенка, какой вы можете себе вообразить. А как у аборигенов графства Корк — цвета спелой морковки и все мелко закрученные, точно пружинки из матраца. Лицо у нее от природы было молочно-белое, хотя ручаться трудно — столько на нем высыпало веснушек. И ее-то Сколлей назвал толстухой? Мать моя, да он с таким же успехом мог бы ляпнуть, что «Мэйси» — мелкая лавчонка. Это была женщина-динозавр — ей-богу, она потянула бы фунтов на триста пятьдесят. Все у нее ушло в грудь, и в бедра, и в зад, как обычно бывает у толстых девиц: то, что должно соблазнять, становится уродливым и даже пугает. У некоторых толстушек видишь трогательно симпатичные личики, но у сестры Сколлея и того не было. Слишком близко посажены глаза, рот до ушей, да еще лопоухая. И веснушки эти. Даже сбрось они лишний жир, все равно от такой вывески мухи бы на лету дохли.

Но одно это не вызывало бы смеха, разве что у каких-нибудь недоумков или любителей поиздеваться. Картину дополнял женишок, Рико, и вот тут уж так разбирало, что только волю дай — все бы животики надорвали. Нацепи ему цилиндр, он и то не достал бы до середины ее мощного корпуса. На вид в нем было фунтов девяносто, если намочить хорошенько. Худой как щепка, а физиономия темно-оливковая. Он озирался с нервной улыбкой, и зубы его были похожи на гнилой забор в чикагской подворотне.

Мы продолжали играть.

Сколлей гаркнул:

— Жених и невеста! Дай вам Бог счастья!

А коли Бог не даст, ясно говорил его нахмуренный лоб, так вы то уже постараетесь — хотя бы сегодня.

Все одобрительно загалдели и захлопали. Под конец номера мы сыграли туш, и это тоже вызвало взрыв аплодисментов. Сестренка Сколлея улыбнулась. Да, роток у нее был что надо. Рико глупо ухмылялся.

Пока то да се, гости слонялись по залу, поедая бутерброды с сыром и ломтями холодного мяса и запивая их отличным шотландским виски контрабандным товаром Сколлея. Я сам в перерывах между номерами три раза пропустил по глоточку, и Томми Ингландер был посрамлен.

Сколлей вроде бы тоже повеселел — во всяком случае на вид.

Один раз он подрулил к эстраде и сказал: «Нормально играете, ребята». Услышать это от такого ценителя музыки было очень даже приятно.

Перед тем как усесться за стол, к нам подошла Морин собственной персоной. Вблизи она была еще страшней, и белое платье (этой шелковой упаковки хватило бы на десяток простыне) ни капли ее не красило. Морин спросила, можем ли мы сыграть «Розы Пикардии», как Ред Николс, и его «Пять Пенни», потому что, сказала она, это ее самая любимая песня. Что ж, она была толстуха и дурнушка, но вела себя скромно, в отличие от всяких дешевых пижонов, тоже делавших нам заказы. Мы сыграли, хоть и не очень здорово. Но она все равно мило нам улыбнулась, став при этом гораздо симпатичней, и даже похлопала.

По местам расселись около 6.15, и подручные мисс Гибсон выкатили хавку. Гости накинулись на нее, как оголодавшие свиньи, что было, впрочем, не удивительно, а между делом успевали прикладываться к бутылке с крепким пойлом. Я не мог не смотреть, как ест Морин. Пытался отвести взгляд, но мои глаза упорно возвращались обратно, точно не веря самим себе. Остальные тоже наворачивали вовсю, но по сравнению с ней казались старушками за чайным столиком. У нее уже не было времени на милые улыбочки и на всякие там «Розы Пикардии», перед ней можно было ставить табличку: «Женщина за работой». Этой мамочке не годились нож с вилкой, ее устроили бы разве что совковая лопата и ленточный транспортер. Тоска брала глядеть на нее. А Рико (его подбородок был вровень со столом, и рядом с невестой виднелась только пара испуганных, как у суслика, карих глазенок) знай подавал ей блюдо за блюдом, так же нервно и глуповато ухмыляясь.

Пока шла церемония разделки торта, мы устроили себе двадцатиминутный перерыв, и сама мисс Гибсон покормила нас на кухне. Там была адская жара от раскаленной печки, да мы и проголодаться как следует не успели. Вечер начинался хорошо, но теперь запахло чем-то неладным. Я видел это по лицам своих ребят… да и по лицу мисс Гибсон, коли на то пошло.

Когда мы вернулись на эстраду, пьянка была в разгаре. Здоровые парни, шатаясь, бродили по залу с тупыми ухмылками на рожах или галдели где-нибудь в углу о разных видах скачек. Несколько пар захотели танцевать чарльстон, и мы сыграли «Блюз тетушки Хагар» (они его скушали), и «Под чарльстон — назад в Чарльстон», и еще несколько номеров в том же духе. Джаз для девочек. Пигалицы, которым все было пока внове, носились по залу, щеголяя кручеными чулками, водили пальчиками у себя под носом и визжали «ву-ду-ди-ду», — меня от этого клича и сейчас тошнит. Снаружи темнело. С окон кое-где свалились сетки от мух, и в зал налетели мотыльки — они толклись вокруг люстры целыми тучами. А оркестрик, как поется в песенке, все играл. Невеста с женихом оказались на отшибе — их обоих, не тянуло улизнуть пораньше, — и остальные про них почти забыли. Даже Сколлей. Он уже порядком нализался.

Время шло к восьми, когда в зале появился маленький человечек. Я его сразу приметил, потому что он был трезвый и явно напуганный — точно кошка посреди собачьей своры. Он пробрался к Сколлею — тот болтал с какой-то шлюшкой у самой эстрады — и похлопал его по плечу. Сколлей живо обернулся, и я слышал каждое слово их разговора. Ей-богу, лучше б не слышать.

— Кто такой? — грубо спросил Сколлей.

— Меня зовут Деметриус, — сказал человечек. — Деметриус Катценос. Меня Грек послал.

Все танцующие замерли на месте. Верхние пуговицы были расстегнуты, и руки нырнули за лацканы. Я заметил, что Мэнни нервничает. Черт возьми, я и сам не шибко обрадовался. Но мы все равно продолжали играть, верьте не верьте.

— Ах, так, — спокойно, даже задумчиво сказал Сколлей.

Тут человечка прорвало:

— Я не хотел идти, мистер Сколлей! Грек забрал мою жену. Сказал, что убьет ее, если я не передам вам его слова!

— Какие еще слова? — рявкнул Сколлей. Он опять стал чернее тучи.

— Он сказал… — человечек затравленно умолк. Глотка у него ходила ходуном, будто он пытался вытолкнуть оттуда душившие его слова. — Сказал передать вам, что ваша сестра жирная свинья. Сказал… сказал… — Он дико вытаращил глаза, уставясь на замершее лицо Сколлея. Я глянул на Морин. У нее был такой вид, точно ей дали пощечину. — Сказал, что у нее чешется. Сказал: если у толстой бабы спина чешется, она покупает чесалку. Если у бабы чешется в другом месте, она покупает мужа.

Морин громко, сдавленно вскрикнула и с плачем выбежала. Аж пол задрожал. Рико, опешив, засеменил вслед. Он ломал руки.

Сколлей не то что покраснел — побагровел. Мне уж казалось — я прямо-таки ждал этого, — что у него вот-вот мозги из ушей брызнут. Я уже видел это выражение безумной муки в сумерках у ресторана Ингландера. Пусть он был обыкновенный бандит, но я его тогда пожалел. И вы бы пожалели.

Когда он заговорил опять, голос его был очень тих — почти мягок.

— Что еще?

Малютка грек дрогнул. Его голос срывался от страха:

— Пожалуйста, не убивайте меня, мистер Сколлей! Моя жена — ее Грек забрал! Я не хотел ничего говорить! Он взял мою жену, он ее…

— Я тебя не трону, — еще спокойнее произнес Сколлей. — Только доскажи остальное.

— Он сказал: над вами весь город смеется.

Мы перестали играть, и на миг наступила мертвая тишина. Потом Сколлей посмотрел на потолок. Руки его были подняты к груди и дрожали. Он так крепко сжал кулаки, что казалось, будто жилы проступают сквозь рубашку.

— ЛАДНО ЖЕ! — крикнул он. — ЛАДНО ЖЕ!

И кинулся к двери. Двое дружков пытались остановить его, пытались объяснить, что это самоубийство, что Грек на это и рассчитывает, но Сколлей точно обезумел. Он расшвырял их и бросился в черноту летней ночи.

В мертвой тишине слышались только тяжелое дыхание гонца да где-то внутри дома приглушенный плач невесты.

Затем тот молокосос, что проверял нас на входе, ругнулся и побежал к двери. Остальные не тронулись с места.

Не успел он добежать до большого бумажного трилистника, лысевшего в фойе, как на мостовой завизжали автомобильные шины и взревели моторы. Много моторов. Словно на заводе в день памяти погибших солдат.

— Гос-споди, помилуй! — взвизгнул мальчишка у двери. — Сколько их! Ложись, босс! Ложись! Ложись…

Ночь разорвали выстрели. Это длилось минуту или две — точно перестрелка в первую мировую. По открытой двери зала стеганула очередь, и лопнула одна их больших висячих ламп. Снаружи посветлело от пальбы винчестеров. Потом машина с воем умчались. Какой-то девица вычесывала осколки из взбитых волос.

Опасность миновала, и все парни сразу высыпали на улицу. Дверь на кухню с треском распахнулась, и оттуда выбежала Морин. Она вся тряслась. Ее лицо, и без того круглое, распухло от слез. Рико несся следом, этакий растерянный мальчонка. Они выскочили наружу.

— Там стреляли, — пробормотала мисс Гибсон. — Что случилось?

— По-моему, Грек замесил хозяина, — сказал Бифф.

Мисс Гибсон посмотрела на него, глаза ее раскрывались все шире и шире. А потом тихо упала в обморок. Меня тоже слегка мутило.

И тут с улицы донесся душераздирающий вопль — такого я в жизни не слышал. Жуткое завывание не стихало ни на миг. Не нужно было выглядывать в дверь, чтобы понять, у кого разрывается сердце, кто причитает над мертвым братом, пока сюда спешат полисмены и газетчики.

— Линяем, — сказал я. — Живо.

И пяти минут не прошло, как мы свернули все хозяйство. Некоторые гости возвратились в зал, но были слишком пьяны и слишком напуганы, чтобы обращать внимание на мелкую сошку вроде нас…

Мы вышли с черного хода, у каждого — что-нибудь из ударных. Странное это было шествие, если кто видел. Я возглавлял его — корнет под мышкой, в обеих руках по тарелке. Ребята остались ждать на углу в конце квартала, а я сбегал за грузовичком. Полиция еще не появилась. Посреди улицы темнела толстая фигура: Морин склонилась над трупом и издавала скорбные вопли, а крошка жених кружился вокруг нее, точно спутник вокруг большой планеты.

Я доехал до угла, и ребята побросали все в кузов вповалку. И мы дернули оттуда. До самого Моргана гнали миль сорок пять в час, не разбирая дороги, и то ли друзья Сколлея не позаботились натравить на нас полицию, то ли полиции было неохота с нами вожжаться, но никто нас так и не тронул.

И двухсот зеленых мы так и не видали.

Она появилась у Томми Ингландера дней через десять — толстая ирландка в черном траурном платье. Черное шло ей не больше, чем белое.

Ингландер, наверное, знал, кто она такая (в чикагских газетах рядом с портретом Сколлея была и ее фотография), потому что сам проводил ее к столику и цыкнул на парочку пьяных у стойки, которые вздумали похихикать над ней.

Мне было жалко ее, как иногда бывало жалко Билли-Боя. Плохо, когда ты всем чужой. Чтобы это понять, не надо пробовать на себе, хотя пока не попробуешь, может, и не узнаешь по-настоящему, что это такое. А она была очень славная — правда мы с ней мало тогда поговорили.

В перерыве я подошел к ее столику.

— Мне так жаль вашего брата, — сказал я неловко. — Он правда любил вас, я знаю, и…

— Я все равно, что застрелила его собственными руками, — сказала она. И поглядела на свои руки — теперь я увидел, что они у нее маленькие и изящные, гораздо лучше всего остального. — Тот грек на свадьбе говорил чистую правду.

— Да ну, чего там, — ответил я. По-дурацки, конечно, но что я мог еще сказать? Зря я, видно, подошел: она говорила так странно. Будто немного тронулась от полного одиночества.

— Не стану я с ним разводиться, — продолжала она. — Лучше убью себя, и пропади оно все пропадом.

— Не говорите так, — сказал я.

— А вам никогда не хотелось покончить с собой? — горячо спросила она, глядя на меня. — Если люди вас в грош не ставят да еще смеются? Или с вами никогда так не обходились? Скажете, нет? Простите, но я не поверю. А знаете вы, что это такое — есть не переставая, ненавидеть себя за это и все-таки есть? Знаете, что это такое — убить своего брата из-за того, что ты толстая?

На нас стали оглядываться, и пьяные опять захихикали.

— Извините, — прошептала она.

Я хотел ей сказать, что не надо извиняться. Хотел сказать… Боже мой, да все что угодно, лишь бы ей полегчало. Докричаться до нее сквозь весь этот студень. Но ничего не приходило на ум.

И я сказал только:

— Мне надо идти. Пора играть дальше.

— Да-да, — тихо сказала она. — Да-да, идите… иначе и вас обсмеют. Но я приехала, чтобы, не могли бы вы сыграть «Розы Пикардии»? Тогда, на свадьбе, мне так понравилось. Можно?

— Конечно, — сказал я. — С удовольствием.

И мы стали играть. Но она исчезла, не дослушав, и мы бросили этот слишком сентиментальный для ингландеровского ресторанчика номер и перешли на рэгтайм «Флирт в универе». От таких штучек здесь всегда заводились. Я пил весь остаток вечера и к закрытию успел совсем забыть про нее. То есть почти.

Когда мы уходили, я вдруг сообразил. Понял, что надо было ей сказать. Жизнь продолжается — вот что надо было сказать. Так всегда говорят тем, у кого умер близкий человек. Но, подумав, я решил: правильно, что не сказал. Потому что именно это, наверно, ее и пугало.

Теперь, конечно, все знают про Морин Романо и ее мужа. Рико, который опередил ее, — он и сейчас еще отдыхает в тюрьме штата Иллинойс за счет честных граждан. Знаю, как она унаследовала маленькую шайку Сколлея и превратила ее в гигантскую империю времен сухого закона, соревнуясь с самим Капоне. как разделалась с двумя другими главарями банд на Севере и прибрала к рукам их связи. Как к ней привели Грека и она прикончила его: проткнула ему глаз фортепьянной струной и вогнала эту струну в мозг, а он, по рассказам, ползал перед ней на коленях, рыдал и молил о пощаде. Рико, растерянный мальчонка, стал ее первым доверенным лицом и на его собственном счету тоже набралось с десяток крупных налетов.

Я следил за успехами Морин с Западного побережья, где мы сделали несколько очень удачных записей. Правда, без Билли-Боя. Вскоре после того, как мы ушли от Ингландер, он организовал свою группу из одних негров, они играли диксиленд и рэгтайм. На Юге их принимали хорошо, и я был этому только рад. Да и для нас все оказалось к лучшему. Во многих местах из-за негра мы не смогли бы даже попасть на прослушивание.

Но я говорил о Морин. О ней писали все газеты, и не только потому, что она была вроде Мамаши Баркер с мозгами, хотя и поэтому тоже. Она была страшно толстая, и на ее совести было страшно много преступлений, и американцы от побережья до побережья испытывали к ней странную симпатию. В 1993 году она умерла от сердечного приступа и некоторые газеты сообщили, что она весила пятьсот фунтов. Вряд ли. По-моему, таких не бывает, верно?

Во всяком случае, о ее смерти писали на первых страницах. Она далеко обошла братца, который ни разу за всю свою жалкую карьеру не поднимался выше четвертой. Гроб ее несли десять человек. Одна газетенка поместила фотографию. Жутко было смотреть. Гроб смахивал на контейнер для перевозки мяса — да и по сути разницы немного.

Рико не смог без нее удержать марку и на следующий же год сел за попытку убийства.

Мне так и не удалось забыть ни ее, ни лицо Сколлея в тот вечер, когда я впервые услышал о ней, — эту муку, смешанную с унижением. Но вообще-то, если поразмыслить, не очень уж мне ее жалко. Толстяки всегда могут перестать лопать. А ребята вроде Билли-Боя Уильямса могут разве что перестать дышать. И я до сих пор не вижу, чем я мог бы помочь ей или ему, и все-таки время от времени мне становится за них как-то горько, что ли. Может, просто потому, что я стал намного старше и сплю уже не так хорошо, как в детстве. В этом вся штука, верно?

Верно же?

Плот

От Хорликовского университета в Питсбурге до озера Каскейд — сорок миль, и хотя в октябре в этих местах темнеет рано, а они сумели выехать только в шесть, небо, когда они добрались туда, было еще светлым. Приехали они в «камаро» Дийка. Дийк, когда бывал трезв, не тратил времени зря. А когда выпивал пару пива, «камаро» у него только что не разговаривал.

Не успел он затормозить машину у штакетника между автостоянкой и пляжем, как уже выскочил наружу, стягивая рубашку. Его взгляд шарил по воде, высматривая плот. Рэнди выбрался с переднего сиденья — не очень охотно. Конечно, идея принадлежала ему, но он никак не ожидал, что Дийк отнесется к ней серьезно. На заднем сиденье зашевелились девушки, готовясь вылезти.

Взгляд Дийка беспокойно шарил по воде, его глаза двигались справа налево, слева направо

(«Глаза снайпера» — тревожно подумал Рэнди)

и вдруг сфокусировались.

— Вот он! — крикнул Дийк, хлопая ладонью по капоту «камаро». — Как ты и сказал, Рэнди! Черт! Кто последний, тот тухлятина!

— Дийк, — начал Рэнди, поправляя очки, но этим он и ограничился, так как Дийк уже перемахнул через штакетник и бежал по пляжу, ни разу не оглянувшись на Рэнди, или Рейчел, или Лаверн, но смотря только на плот, стоявший на якоре ярдах в пятидесяти от берега.

Рэнди оглянулся, словно собираясь извиниться перед девушками, что втянул их в это, но они глядели только на Дийка. Ну, пусть Рейчел, Рейчел же девушка Дийка, но на него смотрела и Лаверн — вот почему в Рэнди вспыхнула ревность, заставившая его действовать. Он стащил с себя рубашку, швырнул ее рядом с рубашкой Дийка и перепрыгнул через штакетник.

— Рэнди! — позвала Лаверн, а он только махнул рукой вперед в серых октябрьских сумерках, приглашая взять с него пример и злясь на себя за это: она ведь заколебалась и, возможно, предпочла бы не продолжать. План искупаться в октябре среди полного безлюдья перестал быть просто хохмой, родившейся среди приятной болтовни в ярко освещенных комнатах, которые он делил с Дийком. Лаверн ему нравилась, но Дийк был притягательнее. И черт его побери, если она не готова лечь под Дийка, и черт его возьми, тут можно обозлиться.

Дийк на ходу расстегнул ремень и стянул джинсы с худощавых бедер. А потом умудрился и вовсе их сбросить, не замедляя шага — достижение, которого Рэнди не повторить и за тысячу лет. Дийк продолжал бежать в одних плавках. мышцы его спины и ягодиц работали на загляденье. Рэнди мучительно сознавал, какими тощими выглядят его собственные ноги, когда расстегнул свои ливайсы и неуклюже выпутался из них — у Дийка это был балет, у него — клоунада.

Дийк кинулся в воду и завопил:

— Холодище! Матерь Божья!

Рэнди заколебался, но только в мыслях, где все замедлялось. «Температура воды градусов пять, от силы семь, — шепнуло его сознание, — У тебя может остановиться сердце». Он учился на медицинских курсах и знал, что это факт… но в мире физических действий он не колебался ни доли секунды. Прыжок… и на миг сердце у него действительно остановилось — во всяком случае, ощущение было такое; дыхание перехватило, и он с усилием глотнул воздуха, а вся его соприкасающаяся с водой кожа онемела.

«Это безумие, — подумал он, и тут же: — Но идея-то твоя, Панчо».

И он поплыл за Дийком.

Девушки переглянулись. Лаверн пожала плечами и усмехнулась.

— Если могут они, то можем и мы, — сказала она, стаскивая блузку и открывая практически прозрачный бюстгальтер. — Ведь у девушек вроде бы имеется дополнительный подкожный слой жира?

В следующую минуту она была уже за штакетником и бежала к воде, расстегивая вельветовые брючки. Секунду спустя Рейчел последовала за ней, примерно так же, как Рэнди последовал за Дийком.

Девушки пришли к ним днем — во вторник к часу занятия у всех них кончались. Дийк получил свою ежемесячную стипендию — один из помешанных на футболе давних выпускников

(футболисты прозвали их «ангелами»)

позаботился, чтобы он каждый месяц получал двести наличными, — так что в холодильнике стояла картонка с пивными банками, а на видавшем виды стерео Рэнди — диск Найта Рейнджера. Все четверо занялись ловлей кайфа. Ну, и разговор зашел о конце долгого «индейского лета», которое порадовало их в этом году. Радио предсказывало снегопад в среду, и Лаверн высказала мнение, что метеорологов, предсказывающих снегопады в октябре, следует перестрелять, и никто не возразил.

Рейчел заметила, что каждое лето, пока она была девочкой, казалось, длилось целую вечность, а вот теперь, когда она стала взрослой

(«дряхлой девятнадцатилетней маразматичкой», — сострил Дийк, и она пнула его в лодыжку),

год из года они все короче.

— Тогда казалось, что я всю жизнь провожу на озере Каскейд, — сказала она, направляясь по истертому кухонному линолеуму к холодильнику. Заглянула внутрь и нашла банку «Айрон сити лайте» за голубыми пластмассовыми коробками для хранения пищи (в средней остатки допотопного маринада давно превратились в сплошную плесень: Рэнди был хорошим студентом, Дийк — хорошим футболистом, но когда дело доходило до домашнего хозяйства, не стоили и плевочка). Банку она экспроприировала и продолжала:

— Никогда не забуду, как я в первый раз доплыла до плота и проторчала там чуть не два чертовых часа. Боялась плыть обратно.

Она села рядом с Дийком, и он обнял ее за плечи. А она улыбнулась своим воспоминаниям, а Рэнди внезапно подумал, что она похожа на какую-то знаменитость или полузнаменитость. Только вот на кого? Ему предстояло вспомнить это позднее при менее приятных обстоятельствах.

— В конце концов брату пришлось сплавать туда и отбуксировать меня к берегу на надутой камере. Черт, ну и злился же он. А я обгорела — не поверите!

— А плот все еще там, — сказал Рэнди, просто чтобы сказать что-нибудь. Он видел, как Лаверн снова поглядывает на Дийка; последнее время она все время смотрела на Дийка.

Но теперь она посмотрела на него:

— Рэнди, так ведь ноябрь на носу — День всех Святых, а пляж Каскейд закрывают после первого сентября!

— Но плот все равно на месте, — сказал Рэнди. — Недели три назад мы были там на геологической практике. Напротив пляжа, и я заметил плот. Он выглядел, как… — Рэнди пожал плечами, — …как маленький кусочек лета, который кто-то забыл забрать и отправить на склад до будущего лета.

Он думал, они начнут смеяться над ним. Но никто не засмеялся, даже Дийк.

— Но это еще не доказывает, что он и сейчас там, — сказала Лаверн.

— Я упомянул про него одному из ребят, — сказал Рэнди, допивая свое пиво. — Билли Делойсу. Ты его помнишь, Дийк?

Дийк кивнул:

— Играл во втором составе до травмы.

— Ну да. Вроде бы. Так он из тех мест, и сказал, что владельцы пляжа не отгоняют плот к берегу, пока озеро не начнет замерзать. Ленятся — во всяком случае, так он сказал. И сказал, что бывали случая, когда они так затягивали, что он вмерзал в лед.

Он умолк, вспоминая, как выглядел плот на якоре посреди озера — квадрат сияющих белизной досок, а вокруг — сияющая голубая осенняя вода. Он вспомнил, как до них донесся перестук поплавков под ним, это «кланк-кланк», тихое-тихое. Но звуки далеко разносились в неподвижном воздухе вокруг озера. Этот звук и перебранка ворон над чьим-то огородом, урожай с которого был уже убран.

— Завтра снегопад, — сказала Рейчел вставая, когда ладонь Дийка словно бы рассеянно соскользнула на выпуклость ее груди. Она отошла к окну и посмотрела наружу. — Паршиво.

— Знаете что, — сказал Рэнди. — поехали на Каскейд! Доплывем до плота, попрощаемся с летом и вернемся на берег.

Не будь он полупьян, так никогда бы такого не предложил, и, уж конечно, он никак не ждал. что кто-нибудь отнесется к его словам серьезно. Но Дийк тут же загорелся.

— Идет! Потрясающе, Панчо! Потрясающе до хреновости? — Лаверн подпрыгнула и расплескала пиво. Но она улыбнулась — и от этой улыбки Рэнди стало не по себе. — Сгоняем туда!

— Дийк, ты свихнулся, — сказала Рейчел тоже с улыбкой, но немножко вымученной, немножко тревожной.

— Нет, я еду, — сказал Дийк, кидаясь за своей курткой, и Рэнди с растерянностью, но и с возбуждением увидел ухмылку Дийка — бесшабашную и чуть сумасшедшую. Они жили вместе уже три года — Футболист и Мозгач, Сеско и Панчо, Бэтмен и Робин, — и Рэнди хорошо знал эту ухмылку. Дийк не валял дурака, он намеревался сделать это и мысленно был уже на полпути туда.

На языке у него вертелось «брось, Сеско, только не я», но он не успел произнести эти слова, как Лаверн вскочила с тем же сумасшедшим, хмельным выражением в глазах

(или это было пиво?):

— Я — за!

— Так едем! — Дийк оглянулся на Рэнди. — Как ты, Панчо?

Тут Рэнди взглянул на Рейчел и уловил в ее глазах отчаяние. Что до него, то Дийк и Лаверн могли смотаться вместе на озеро Каскейд, а потом вязнуть в снегу всю ночь на скорости сорока миль; нет, его не обрадует, если он узнает, что они вытрахивали друг другу мозги… — и не удивит. Но выражение в глазах Рейчел, эта тоска…

— А-а-ах, СЕСКО! — крикнул Рэнди.

— А-а-ах, ПАНЧО! — радостно крикнул в ответ Дийк.

Они хлопнули ладонью о ладонь.

Рэнди был на полдороге к плоту, когда заметил темное пятно в воде. Оно было за плотом, левее него и ближе к середине озера. Еще пять минут, и он не отличил бы его от теней сгущающихся сумерек… если бы вообще заметил. «Мазутное пятно?» — подумал он, все еще с силой рассекая воду, смутно осознавая всплески рук и ног девушек за спиной. Но откуда в октябре на пустынном озере могло появиться мазутное пятно? И оно такое странно круглое и маленькое — никак не больше пяти футов в диаметре…

— У-у-ух! — снова закричал Дийк, и Рэнди посмотрел в его сторону. Дийк поднимался по лесенке сбоку плота, встряхиваясь точно собака. — Как делишки, Панчо?

— Отлично! — крикнул он в ответ, поднажав. Вообще-то все оказалось значительно лучше, чем ему показалось сначала: просто надо было двигаться. По его телу разливалась теплота, а мотор работал вовсю. Он чувствовал, как его сердце гонит кровь на повышенных оборотах, прогревая его изнутри. У его родителей был дом на мысе Код, и там водичка бывала похолоднее этой в середине июля.

— Панчо, ты думаешь, что сейчас тебе скверно, погоди, пока не выберешься сюда! — злорадно завопил Дийк. Он подпрыгивал так, что плот раскачивался, и растирал тело обеими руками.

Рэнди забыл про мазутное пятно, пока его пальцы не уцепились за грубые выкрашенные белой краской ступеньки лестницы со стороны берега. И тут увидел его вновь. Оно немного приблизилось. Круглая темная блямба на воде вроде большой родинки, колышущаяся на пологих волнах. Прежде оно было ярдах в сорока от плота. А теперь расстояние сократилось вдвое. Как это может быть? Как… Тут он вылез из воды, и холодный воздух обжег ему кожу, обжег даже сильнее, чем вода, когда он в нее окунулся.

— У-у-ух, хреновина! — взвыл он со смехом, весь дрожа и ежась в мокрых трусах.

— Панчо, ты есть большая жопа, — упоённо заявил Дийк. — Порядком прохладился? И уже трезвый? — добавил он, втаскивая Рэнди на плот.

— Я трезвый! Я трезвый! — Он принялся прыгать, как раньше Дийк, хлопая скрещенными руками по груди и животу. Они повернулись и посмотрели на девушек.

Рейчел обогнала Лаверн, которая плыла по-собачьи, и к тому же, как собака с притупившимися инстинктами.

— Вы, дамочки, в порядке? — заорал Дийк.

— Иди к черту, индюк! — откликнулась Лаверн, и Дийк опять захохотал.

Рэнди посмотрел вбок и увидел, что странное круглое пятно еще приблизилось — на десять ярдов — и продолжает приближаться. Оно плыло, круглое, симметричное, точно верх стального барабана, но оно колыхалось с волнами и, значит, не могло быть верхней частью твердого предмета. Внезапно его охватил страх — безотчетный, но очень сильный.

— Плывите! — закричал он девушкам и нагнулся, чтобы схватить Рейчел за руку, когда она достигла лесенки, втащил ее на плот — она сильно стукнулась коленом — он услышал звук удара.

— Ай! Э-эй! Что ты…

Лаверн оставалось одолеть футов десять. Рэнди снова поглядел вбок и увидел, что круглое нечто касается стороны плота, обращенной от берега. Оно было темным, как мазут, но он не сомневался, что мазут тут ни при чем — слишком уж оно темное, слишком плотное, слишком… ровное.

— Рэнди, ты мне чуть ногу не сломал! Это, по-твоему, шутка…

— Лаверн! ПЛЫВИ! — Теперь это был не просто страх, теперь это был ужас.

Лаверн откинула голову, возможно, не различив ужаса, но хотя бы уловив требование поторопиться. Ее лицо выразило недоумение, но она сильнее заработала руками, сокращая расстояние до лесенки.

— Рэнди, да что с тобой? — спросил Дийк.

Рэнди снова посмотрел вбок и увидел, что нечто изогнулось, огибая угол плота. На мгновение оно обрело сходство с Пэкменом, фигурой видеоигры, разинувшей рот, чтобы глотать электронные пирожки. Затем угол остался позади, и оно заскользили вдоль плота, причем дуга впереди вытянулась в прямую линию.

— Помоги мне втащить ее! — буркнул Рэнди Дийку и потянулся за рукой Лаверн. — Быстрее!

Дийк добродушно пожал плечами и ухватил другую руку Лаверн. Они вытащили ее из воды на плот буквально за секунду до того, как черное нечто скользнуло мимо лесенки и его края сморщились, огибая стойки.

— Рэнди, ты спятил? — Лаверн запыхалась, и в ее голосе слышался испуг. Сквозь бюстгальтер четко проглядывали соски, вытянутые в холодные твердые острия.

— Вон то, — сказал Рэнди, указывая.

— Дийк? Что это?

Дийк увидел. Оно достигло левого угла плота, чуть отплыло, вновь обретя круглую форму, и теперь просто лежало на воде. Все четверо уставились на него.

— Мазутное пятно, наверное, — сказал Дийк

— Ты мне колено ободрал, — сказала Рейчел поглядев на темное нечто в воде, а потом на Рэнди. — Ты…

— Это не мазут, — сказал Рэнди. — Ты когда-нибудь видел совершенно круглое мазутное пятно? Эта штука смахивает на днище бочки.

— Я вообще в жизни ни одного мазутного пятна не видел. — ответил Дийк. Говорил он с Рэнди, но смотрел на Лаверн. Трусики Лаверн были почти такими же прозрачными, как бюстгальтер. Мокрый шелк подчеркивал треугольничек между ногами, плотненькие полумесяцы ягодиц. — Я вообще в них не верю. Я же из Миссури.

— Я буду вся в синяках, — сказала Рейчел, но гнев исчез из ее голоса: она видела, как Дийк смотрел на Лаверн.

— Господи, ну и замерзла же я! — сказала Лаверн и изящно задрожала.

— Оно подбиралось к девушкам, — сказал Рэнди.

— Да ладно тебе, Панчо! Мне казалось, ты сказал, что протрезвел.

— Оно подбиралось к девушкам, — повторил Рэнди упрямо и подумал: «Никто не знает, что мы здесь. Никто!»

— А ты-то мазутные пятна видел, Панчо? — Дийк обнял голые плечи Лаверн с той же рассеянностью, с какой раньше погладил грудь Рейчел. К грудям Лаверн он не прикасался — по крайней мере пока, — но его ладонь была совсем рядом. Рэнди обнаружил, что ему, в сущности, все равно, а не все равно — это черное круглое пятно на воде.

— Видел четыре года назад у мыса Код, — сказал он. — Мы вытаскивали птиц из прибоя, пытались очистить их…

— Экологично, Панчо, — одобрительно сказал Дийк. — Очинно экологично, моя так понимает.

Рэнди сказал:

— Вонючая липкая грязь по всей поверхности. Полосы, языки. Выглядело совсем иначе. Понимаешь, не было компактности. «То выглядело несчастной случайностью, — хотелось ему сказать. — А это на случайность не похоже; оно тут словно бы с какой-то целью».

— Я хочу вернуться, — сказала Рейчел. Все еще глядя на Дийка и Лаверн. Рэнди заметил на ее лице глухую боль. Наверное, она не знает, что это заметно, решил он.

— Так возвращайся, — сказала Лаверн. Выражение на ее лице… «ясность абсолютного торжества», — подумал Рэнди, и если в мысли и было велеречие, оно выражало именно то, что следовало. Выражение это не было адресовано именно Рейчел… но Лаверн даже не пыталась скрыть его.

Она сделала шаг к Дийку — только шаг и разделял их. Ее бедро чуть коснулось его бедра. На мгновение внимание Рэнди отвлеклось от того, что плавало на воде, и сосредоточилось на Лаверн с почти упоительной ненавистью. Он ни разу не ударил ни одну девушку, но в эту минуту мог бы ударить ее с подлинным наслаждением. Не потому что любил ее

(слегка увлекся ею — да, отнюдь не слегка хотел ее — да, и сильно взревновал, когда она начала наезжать на Дийка — о да, но девушку, которую он любил бы по-настоящему, он никогда бы на пятнадцать миль к Дийку не подпустил, если на то пошло),

а потому что знал это выражение на лице Рейчел, знал, как это выражение ощущается внутри.

— Я боюсь. — сказала Рейчел.

— Мазутного пятна? — недоверчиво спросила Лаверн и расхохоталась.

И вновь Рэнди неудержимо захотелось ударить ее — размахнуться и влепить пощечину открытой ладонью, чтобы стереть эту подленькую надменность с ее лица и оставить на щеке след — синяк в форме ладони с растопыренными пальцами.

— Давай поглядим, как назад поплывешь ты, — сказал Рэнди. Лаверн снисходительно ему улыбнулась.

— Я еще не готова вернуться, — сказала она, словно объясняя ребенку, потом поглядела на небо и на Дийка. — Я хочу поглядеть, как загорятся звезды.

Рейчел была невысокой, хорошенькой, словно бы шаловливой, но в ней сквозила какая-то неуверенность, напомнившая Рэнди нью-йоркских девушек: утром они торопятся на работу в щегольских юбочках с разрезом спереди или сбоку, и выражение у них такое же — чуть невротичное. Глаза Рейчел всегда блестели, но задор ли придавал им эту живость или просто невнятная тревога?

Дийк обычно предпочитал высоких девушек с темными волосами, с сонными, томными глазами, и Рэнди понял, что между Дийком и Рейчел теперь все кончено — что бы то ни было: что-то простое и, может быть, чуть скучноватое для него, что-то глубокое и сложное и, вероятно, мучительное для нее. Это кончилось так бесповоротно и внезапно, что Рэнди почти услышал треск — с каким ломают о колена сухую ветку.

Он был застенчив, но теперь он подошел к Рейчел и обнял ее за плечи. Она на секунду подняла глаза, несчастные, но благодарные ему за эту поддержку, и он обрадовался, что сумел чуть-чуть помочь ей. И вновь он заметил сходство с кем-то. Что-то в ее лице, в ее выражении…

Какая-то телевизионная игра? Реклама крекеров, вафель или еще какой-то чертовой дряни? И тут он понял — она была похожа на Сэнди Данкен, актрису, которая играла в новой постановке «Питера Пэна» на Бродвее.

— Что это? — спросила она. — Рэнди? Что это?

— He знаю.

Он посмотрел на Дийка и увидел, что Дийк смотрит на него с этой знакомой улыбкой, в которой было больше дружеской фамильярности, чем пренебрежения… но пренебрежение в ней было. Возможно, Дийк даже не подозревал об этом, но оно было. Выражение говорило: «Ну вот, старина Рэнди с его мнительностью обмочил свои пелёночки».

Рэнди полагалось подать реплику: «Это, ну, черное, пустяки. Не беспокойся. Оно уплывет».

Ну, что-нибудь в таком роде. Но он промолчал. Пусть Дийк улыбается. Черное пятно на воде пугало его. По-настоящему.

Рейчел отошла от Рэнди и грациозно опустилась на колени в том углу плота, который был ближе всего к пятну, и на миг сходство стало еще более четким: девушка на этикетках «Уайт-Рок». Сэнди Данкен на этикетках «Уайт-Рок», поправило его сознание. Ее волосы, белокурые, жестковатые, коротко остриженные, влажно облепили красивый череп. На ее лопатках над белой полоской бюстгальтера кожа пошла пупырышками от холода.

— Не свались в воду, Рейч, — сказала Лаверн, сияя злорадством.

— Прекрати, Лаверн, — сказал Дийк, все еще улыбаясь.

Рэнди поглядел, как они стоят на середине плота, небрежно обнимая друг друга за талию, чуть соприкасаясь бедрами, и перевел взгляд назад на Рейчел. По его спинному мозгу степным пожаром пронеслась тревога — и дальше по всем нервам. Черное пятно вдвое сократило расстояние между собой и углом плота, где Рейчел на коленях глядела на него. Раньше от плота его отделяли футов семь. Теперь — не больше трех. И он увидел странное выражение в ее глазах — какую-то круглую пустоту, которая пугающе напоминала круглую черноту того, что плавало на воде. «А теперь это Сэнди Данкен сидит на этикетке «Уайт-Рок» и делает вид, будто ее завораживает восхитительный, богатый оттенками вкус медовой коврижки фирмы «Набиско»», — пришла ему в голову нелепая мысль, и, чувствуя, что его сердце начинает работать бешено, как тогда в воде, он крикнул:

— Отойди от края, Рейчел!

И тут все начало происходить стремительно — с быстротой рвущихся шутих. И все-таки он видел и слышал все по отдельности с абсолютной адской четкостью. Словно каждый момент был заключен в собственную капсулу.

Лаверн засмеялась — в ясный день во дворе колледжа так могла бы засмеяться любая студентка, но здесь, в сгущающихся сумерках, смех этот прозвучал как злорадное хихиканье ведьмы, помешивающей в котле колдовское зелье.

— Рейчел, может, тебе лучше ото… — сказал Дийк, но она перебила его, почти наверное, в первый раз в жизни, и безусловно в последний.

— Оно цветное! — воскликнула она с бесконечным трепетным изумлением. Ее глаза были устремлены на черное пятно в воде с невыразимым восторгом, и на миг Рэнди показалось, что он видит то, о чем она говорила, — цвета, да, цвета, заворачивающиеся вовнутрь яркими спиралями. Затем краски исчезли, и вновь — ничего кроме тусклой матовой черноты.

— Такие изумительные краски!

— Рейчел!

Она потянулась к пятну наклоняясь вперед, ее белая рука в узорах пупырышек от плеча, ее пальцы опустились к пятну чтобы прикоснуться к нему, и Рэнди заметил, что она обгрызла ногти почти до мяса.

— РЕЙ…

Он почувствовал, как накренился плот, когда Дийк шагнул к ним, и в тот же момент нагнулся к ней, смутно сознавая, что не хочет, чтобы от воды ее оттащил Дийк.

И тут Рейчел коснулась воды — только указательным пальцем, и от него побежали крохотные кольца ряби. А пятно уже достигло его. Рэнди услышал ее вскрик, и внезапно восторг исчез из ее глаз, сменившись смертной мукой.

Черное вязкое вещество устремилось вверх по ее руке, точно ил… и Рэнди увидел, как под чернотой ее кожа растворяется. Рейчел открыла рот и закричала. И начала крениться к воде. Слепо она протянула другую руку к Рэнди, он попытался схватить ее. Их пальцы соприкоснулись. Она посмотрела ему в глаза, все еще жутко похожая на Сэнди Данкен. А потом с всплеском упала в воду.

Черное пятно заколыхалось над местом ее падения.

— ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? — кричала у них за спиной Лаверн. — ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? ОНА УПАЛА В ВОДУ? ЧТО С НЕЙ СЛУЧИЛОСЬ?

Рэнди шагнул вперед, собираясь прыгнуть за ней, и Дийк с небрежной силой оттащил его от края.

— Нет! — сказал он со страхом в голосе, что было совсем на него не похоже.

Все трое увидели, как она поднялась к поверхности, отчаянным усилием. Ее руки поднялись из воды, замахали… нет, не руки. Одна рука. Другую покрывали фестоны черной пленки на чем-то багровом, пронизанном сухожилиями, на чем-то похожем на пласт мяса, свернутый в рулет.

— Помогите! — вскрикнула Рейчел. Ее глаза вспыхивали, сверкали на них, куда-то в сторону, на них, в сторону — глаза, ее глаза были точно два фонаря, которыми бессмысленно сигналят во тьме. Она взбила воду в пену. — Помогите больно пожалуйста помогите больно БОЛЬНО БООООЛЬНООО…

Рэнди упал, когда Дийк оттащил его, но теперь он поднялся с досок и, спотыкаясь, кинулся туда, не в силах игнорировать этот вопль. Он хотел прыгнуть в воду, но Дийк сграбастал его, обхватил могучими ручищами его узкую грудь.

— Нет, она же мертва, — хрипло зашептал он. — Черт, неужели ты не видишь? Она МЕРТВА, Панчо.

Внезапно густая чернота заскользила по лицу Рейчел, точно занавеска, и ее вопль был заглушен, а затем оборвался. Теперь черное, казалось, заматывало ее перекрещивающимися веревками. Рэнди видел, как оно въедалось в нее, будто кислота, и тут ее сонная артерия начала выбрасывать темную струю, а оно выбросило ложноножку, перехватывая бьющую кровь. Он не верил тому, что видел, не мог понять… но сомнений не было: ни ощущения, что он теряет рассудок, ни тайной надежды, что это сон или галлюцинация.

Лаверн кричала. Рэнди оглянулся на нее как раз вовремя, чтобы увидеть ладонь, прижатую к ее глазам в мелодраматичном жесте героини немого фильма. Он думал, что засмеется, скажет ей об этом, но обнаружил, что не в силах произнести ни звука.

Он посмотрел на Рейчел. От Рейчел уже почти ничего не осталось. Ее безумные попытки вырваться перешли просто в судорожные подергивания. Чернота обволакивала ее

(«И стала больше, — подумал Рэнди, — конечно, больше!») —

с тупой необоримой мощью. Он увидел, как рука Рейчел ударила по черноте и прилипла к ней, будто к клею на мушиной бумаге, увидел, как рука была поглощена. Теперь остался только абрис ее фигуры, но не в воде, а внутри черноты, и она не переворачивалась, ее переворачивали, и это уже утрачивало сходство с ее фигурой. Мелькнуло что-то белое. «Кость!» — с омерзением подумал Рэнди, беспомощно отвернулся, и его вытошнило за край плота. Лаверн все еще кричала. Потом раздался глухой шлепок, крики оборвались, сменились хныканьем. «Он ее ударил, — подумал Рэнди. — Я и сам хотел, помнишь?»

Он попятился, утирая рот, испытывая слабость и тошноту. И страх. Такой страх, что был способен думать лишь крохотным уголком мозга. Еще немного, и он сам закричит. И тогда Дийку придется дать ему пощечину. Дийк панике не поддастся, о нет! Дийк — материал, из которого делают героев. «На футбольном поле надо быть героем, чтобы нравиться красоткам», — зазвучала в его сознании забористая песенка. И тут он услышал, что Дийк говорит с ним, и поглядел на небо, стараясь, чтобы в голове прояснилось, чтобы отогнать видение того, как фигура Рейчел утрачивает человечность, превращается в комья, а чернота пожирает их. Он не хотел, чтобы Дийк отвесил ему пощечину, как Лаверн.

Он поглядел на небо и обнаружил, что там уже загорелись первые звезды — угасли на западе последние отблески дня, и ковш Большой Медведицы обозначился полностью.

— Ах, Сееееско. — выдавил он из себя. — Моя думай, мы на этот раз сильно вляпались.

— Что оно такое? — Его рука опустилась на плечо Рэнди, стискивая и проминая его до боли. — Оно ее съело, ты видел? Оно СЪЕЛО ее, СЪЕЛО ЦЕЛИКОМ, хреновина. Так что оно такое?

— Не знаю. Ты что — не слышал? Я же уже говорил.

— Ты обязан знать, хреновый ты комок мозгов, ты же все научные программы проходишь! — Теперь и Дийк вопил, и это помогло Рэнди взять себя немного в руки.

— Ни в одной научной книге я ни о чем подобном не читал, — ответил Рэнди. — В последний раз я видел что-то подобное в «Жутком зрелище» в День Всех Святых, когда мне было двенадцать.

А оно уже вновь обрело свою круглую форму. И лежало на воде в десяти футах от плота.

— Оно стало больше! — охнула Лаверн.

Когда Рэнди увидел пятно в первый раз, он определил его диаметр примерно в пять футов. Теперь оно было не менее восьми футов в поперечнике.

— ОНО СТАЛО БОЛЬШЕ, ПОТОМУ ЧТО СЪЕЛО РЕЙЧЕЛ! — взвизгнула Лаверн и снова принялась кричать.

— Прекрати, не то я тебе челюсть сломаю, — сказал Дийк, и она прекратила, но не сразу, а замирая, как музыка на пластинке, если вдруг выключить ток, не сняв иглу. Глаза у нее стали громадными. Дийк оглянулся на Рэнди. — Ты в порядке, Панчо?

— Не знаю. Наверное.

— Молодец! — Дийк попытался улыбнуться, и Рэнди с тревогой заметил, что его попытка увенчивается успехом. Неужели что-то в Дийке наслаждается происходящим? — Так тебе неизвестно, что это может быть такое?

Рэнди покачал головой. Может, это все-таки мазутное пятно… или было им, пока что-то его не изменило? Может, космические лучи пронизали его под определенным углом? А может, Артур Годфри[61] пописал на него атомной закваской, кто знает? Кто МОЖЕТ знать?

— Как по-твоему, мы сумеем проплыть мимо него? — не отступал Дийк, тряся Рэнди за плечо.

— Не-е-т! — взвизгнула Лаверн.

— Прекрати, не то я тебя прикончу, — сказал Дийк, снова повышая голос. — Я не шучу.

— Ты видел, как быстро оно захватило Рейчел, — сказал Рэнди.

— Может, оно тогда было голодным, — возразил Дийк. — А теперь насытилось.

Рэнди вспомнилось, как Рейчел стояла на коленях в углу плота, такая неподвижная и такая хорошенькая в бюстгальтере и трусиках. В горле у него вновь поднялся тошнотный комок.

— Возьми и попробуй, — сказал он Дийку. Дийк ухмыльнулся, совсем невесело.

— Эх, Панчо.

— Эх, Сеско.

— Я хочу вернуться домой, — сказала Лаверн боязливым шепотом. — А?

Они не ответили.

— Значит, ждем, пока оно уплывет. Оно приплыло, значит, и уплывет, — сказал Дийк.

— Может быть, — сказал Рэнди. Дийк взглянул на него. В полумраке лицо Дийка выражало свирепую сосредоточенность…

— Может быть? Что это за хреновина — может быть?

— Мы приплыли, и оно приплыло. Я видел. Будто учуяло нас. Если оно насытилось, как ты сказал, то уплывет. Скорее всего. А если еще хочет жратвы… — Он пожал плечами.

Дийк задумался, наклонив голову. С его коротких волос все еще падали капли.

— Подождем, — сказал он. — Пусть жрет рыбу.

Прошло четверть часа. Они молчали. Похолодало. Температура понизилась градусов до десяти, а они все трое были в нижнем белье. Через десять минут Рэнди услышал отрывистую дробь, которую выбивали его зубы. Лаверн попыталась прижаться к Дийку, и он ее оттолкнул — мягко, но достаточно решительно. — Оставь меня пока в покое, — сказал он. Тогда она села, скрестив руки на груди, сжав пальцами локти и дрожа мелкой дрожью. Она поглядела на Рэнди, и ее глаза сказали, что он может подойти к ней снова: обнять рукой ее плечи — теперь можно.

А он отвел взгляд — снова на черный круг на воде. Оно просто плавало там, не приближаясь, но и не удаляясь. Он поглядел в сторону берега. Призрачно-белесый полумесяц пляжа, который, казалось, плыл куда-то. Деревья дальше слагались в темную бугристую линию горизонта. Ему показалось, что он различает «камаро» Дийка, но полной уверенности у него не было.

— Мы просто сорвались с места и поехали, сказал Дийк.

— Вот именно, — сказал Рэнди. — Никого не предупредили.

— Да.

— Так что никто не знает, что мы здесь.

— Да.

— Перестаньте! — крикнула Лаверн. — Перестаньте, вы меня пугаете!

— Закупори дырку для пирожков, — рассеянно сказал Дийк, и Рэнди невольно засмеялся — сколько бы Дийк ни повторял эту фразу, она его смешила. — Если нам придется провести ночь тут, проведем. Завтра кто-нибудь услышит, как мы зовем. Мы ведь не в австралийской пустыне, а, Рэнди?

Рэнди промолчал.

— Верно?

— Ты знаешь, где мы, — сказал Рэнди. — Знаешь не хуже меня. Мы свернули с сорок первого шоссе, проехали восемь миль по боковой дороге…

— С коттеджами через каждые пятьдесят футов.

— С ЛЕТНИМИ коттеджами. Сейчас октябрь. В них никто не живет, ни в единой хреновине. Мы добрались сюда, и тебе пришлось объехать чертовы ворота с предупреждениями «ЧАСТНЫЕ ВЛАДЕНИЯ» на каждом шагу…

— И что? Сторож… — Дийк теперь словно бы злился, терял контроль над собой. Испугался? В первый раз за этот вечер, в первый раз за этот месяц, за этот год, а может, в первый раз за всю жизнь? До чего же грозная мысль! Дийк лишается девственной плевы бесстрашия. Рэнди не был полностью в этом уверен, но и не исключал такой ситуации, и она доставляла ему извращенное удовольствие.

— Тут нечего украсть, нечего переломать или изгадить, — сказал он. — Если сторож и имеется, так он, вероятно, заглядывает сюда раза два в месяц.

— Охотники…

— Да, конечно. В следующем месяце, — сказал Рэнди и закрыл рот так, что зубы щелкнули. Ему удалось напугать и себя.

— Может, оно нас не тронет, — сказала Лаверн, и ее губы сложились в жалкое подобие улыбки. — Может, оно просто… ну, понимаете… не тронет нас.

— Может, и медведи летают, — сказал Дийк.

— Оно задвигалось, — сказал Рэнди.

Лаверн вскочила на ноги. Дийк подошел к Рэнди, на мгновение плот накренился, так что сердце Рэнди от испуга перешло на галоп, а Лаверн снова пронзительно взвизгнула, тут Дийк попятился, плот выровнялся, хотя левый угол (если смотреть на берег) остался погруженным чуть-чуть больше.

Оно приблизилось с маслянистой пугающей скоростью, и в этот момент Рэнди увидел цвета, которые видела Рейчел, — фантастические алые, желтые и голубые краски закручивались в спирали и скользили по эбеновой поверхности, напоминавшей размягчившийся пластилин или полузастывший вар. Оно поднималось и опускалось с волнами, и это меняло краски, заставляло их закручиваться и смешиваться. Рэнди осознал, что вот-вот упадет, упадет прямо в него, он почувствовал, что клонится…

Из последних сил он ударил себя правым кулаком по носу — жестом, каким человек старается унять кашель, но чуть повыше и куда сильнее. Нос пронизала раскаленная боль, он почувствовал побежавшие по лицу теплые струйки крови и тогда сумел отступить на шаг с криком:

— Не смотри на него, Дийк! Не смотри прямо на него, его цвета гипнотизируют!

— Оно пытается подлезть под плот, — угрюмо сказал Дийк. — Что это за дерьмо. Панчо?

Рэнди посмотрел, посмотрел очень внимательно. Он увидел, что оно трется о край плота, сплющившись в подобие половины пиццы. На секунду могло показаться, что оно громоздится там, утолщается, и Рэнди вдруг представилось, что оно поднимется настолько, чтобы перелиться на плот.

И тут оно протиснулось под плот. Ему почудилось, что он слышит шорох, грубый шорох, будто рулон брезента протаскивали сквозь узкое окно… но возможно, у него просто сдали нервы.

— Оно пролезло под плот? — спросила Лаверн, и в ее тоне послышалась странная беззаботность, словно она просто изо всех сил старалась поддержать разговор, но она не говорила, а кричала: — Оно пролезло под плот? Оно под нами?

— Да, — сказал Дийк и посмотрел на Рэнди. — Я попробую доплыть до берега, — сказал он. — Если оно там, у меня есть все шансы.

— Нет! — взвизгнула Лаверн. — Нет не оставляй нас здесь… не…

— Я плаваю быстро, — сказал Дийк, глядя на Рэнди и полностью игнорируя Лаверн. — Но плыть надо, пока оно под плотом.

Сознание Рэнди словно мчалось со скоростью реактивного самолета — по-своему, по сально-тошнотворному это было упоительно. Как те последние несколько секунд перед тем, как ты сблюешь в воздушную струю дешевой ярмарочной карусели. Это был момент, чтобы услышать, как позвякивают друг о друга пустые бочки под плотом, как сухо шелестят листья на деревьях за пляжем под легким порывом ветра, чтобы задуматься, почему оно забралось под плот.

— Да, — сказал он. — Но не думаю, что ты доплывешь.

— Доплыву, — сказал Дийк и направился к краю плота.

Сделал два шага и остановился. Его дыхание уже участилось, мозг готовил сердце и легкие к тому, чтобы проплыть пятьдесят ярдов с неимоверной быстротой, но теперь дыхание остановилось, как остановился он сам. Просто остановилось на половине вдоха. Он повернул голову, и Рэнди увидел, как вздулись сухожилия его шеи.

— Панч… — сказал Дийк изумленным, придушенным голосом и начал кричать.

Он кричал с поражающей силой, оглушающий баритональный рев поднимался до высоты пронзительного сопрано. Вопли были такими громкими, что от берега доносилось призрачное эхо. Сперва Рэнди показалось, что Дийк просто кричит, но затем он уловил слово… нет, два слова, одни и те же слова опять, опять и опять.

— МОЯ НОГА, — вопил Дийк, — МОЯ НОГА! МОЯ НОГА! МОЯ НОГА!

Рэнди поглядел вниз. Ступня Дийка как-то странно уходила в плот. Причина была очевидной, но сознание Рэнди сначала отказывалось ее принять — слишком уж невероятно, слишком бредово-гротескно. На его глазах ступня затаскивалась между двумя досками настила.

Затем он увидел черное поблескивание перед пальцами и за пяткой, черное сияние, кишащее зловещими красками.

Оно ухватило Дийка за ногу. «МОЯ НОГА, — кричал Дийк, словно подтверждая этот элементарный вывод. — МОЯ НОГА, ОЙ, МОЯ НОГА. МОЯ НОГААААА!»

Он наступил на щель между досками,

(по щели пройдешь, свою мать убьешь, заколотился в мозгу Рэнди дурацкий детский стишок),

а оно подстерегало внизу. Оно…

— ТЯНИ! — внезапно закричал он. — Тяни, Дийк, чертебядери! ТЯНИ!!!

— Что случилось? — завопила Лаверн, и Рэнди смутно осознал, что она не просто трясет его за плечо, а вонзила в него лопаточки своих ногтей, будто когти. Нет, от нее помощи не дождаться! И он ударил ее локтем в живот, она издала хриплый лающий звук и села на задницу. Он прыгнул к Дийку и ухватил его за руку выше локтя.

Она была твердой, как каррарский мрамор, каждая мышца бугрилась, точно ребра муляжа динозаврского скелета. Тянуть Дийка было словно выдирать из земли дерево с корнями. Глаза Дийка были заведены кверху, к лиловому послезакатному небу, остекленевшие, не верящие, и он кричал, кричал, кричал.

Рэнди поглядел вниз и увидел, что ступня Дийка уже провалилась в щель по щиколотку. Щель была в ширину около четверти дюйма, от силы полдюйма, но его ступня провалилась в нее. По белым доскам растекалась кровь густыми темными ветвящимися струйками. Черная масса вроде нагретого пластика пульсировала в щели вверх-вниз, вверх-вниз, словно билось сердце.

Надо вытащить его. Надо вытащить его побыстрее, или нам уже не суметь его вытащить… держись, Сеско, пожалуйста, держись…

Лаверн встала на ноги и попятилась от искривленного, вопящего Дийка-дерева в центре плота, который плавал на якоре под октябрьскими звездами на озере Каскейд. Она тупо трясла головой, скрестив руки на животе там, где в него вонзился локоть Рэнди.

Дийк всей тяжестью навалился на него, бестолково взмахивая руками. Рэнди поглядел вниз и увидел, что кровь льет из голени Дийка, а голень сужается книзу, как хорошо наточенный карандаш сужается к острию, — но только острие тут не было черным, графитным, а белым — острие было костью, еле видимой.

Черная масса вновь вздулась, высасывая, пожирая. Дийк мучительно застонал. Больше ему никогда не бить по мячу этой ногой, КАКОЙ ногой, ха-ха. Вновь он изо всей мочи потянул Дийка, и вновь точно потянул дерево с могучими корнями.

Дийк опять дернулся и теперь испустил долгий сверлящий визг, так что Рэнди отпрянул и сам завизжал, зажимая уши ладонями. Из пор икры и голени Дийка брызнула кровь; коленная чашечка побагровела, вздулась, сопротивляясь безумному давлению, а черное все втаскивало и втаскивало ногу Дийка в узкую щель. Дюйм за дюймом.

Не могу помочь ему. До чего же оно сильно! Не могу помочь ему теперь, мне жаль. Дийк, мне так жаль…

— Обними меня, Рэнди, — закричала Лаверн, вцепляясь в него повсюду вбуравливая лицо ему в грудь. Такое горячее лицо, что оно, казалось, шипело, соприкасаясь с влагой. — Обними меня, пожалуйста, почему ты не обнимешь меня… И он обнял ее.

Только позднее Рэнди с ужасом сообразил, что они почти наверное успели бы доплыть до берега, пока черное расправлялось с Дийком… А если бы Лаверн отказалась, он доплыл бы один. Ключи от «камаро» лежали в кармане джинсов Дийка там, на пляже. Он смог бы, но понял он, что смог бы, когда было уже поздно.

Дийк умер, когда в узкой щели между досками начало исчезать его бедро. Он уже несколько минут как перестал кричать. У него вырывалось только густое сиропное бульканье. Потом оборвалось и оно. Когда он потерял сознание и упал ничком, Рэнди услышал, как остатки бедренной кости его правой ноги переломились, будто хрустнула сырая ветка.

Секунду спустя Дийк поднял голову, смутно посмотрел вокруг и открыл рот. Рэнди думал, что он снова закричит. Но он изверг струю крови, такой густой, что она казалась затвердевшей. Теплые брызги оросили Рэнди и Лаверн, которая опять завопила, уже совсем хрипло.

— ОООХ! — кричала она, а ее лицо искажала гримаса полубезумной гадливости. — ОООХ! Кровь. Оооох, кровь КРОВЬ. — Она пыталась стереть брызги, но только размазывала их по своему телу.

Кровь текла из глаз Дийка, вырываясь наружу с такой силой, что они выпучились почти комично. Рэнди подумал: «Еще говорят о живучести! Черт! Только поглядите на это. Он же прямо насос в человеческом облике! Господи! Господи! Господи!»

Кровь струилась из обоих ушей Дийка. Его лицо превратилось в жуткую багровую репу, раздулось до бесформенности под воздействием немыслимого гидростатического давления, направленного изнутри наружу: это было лицо человека, которого сдавила в медвежьих объятиях чудовищная и непознаваемая сила. И тут все милосердно кончилось. Дийк снова рухнул ничком, его волосы свисали с окровавленных досок плота, и Рэнди увидел с тошнотворным изумлением, что кровоточил даже его скальп.

Звуки из-под плота. Звуки всасывания. И вот тут-то в его перегруженном, почти меркнувшем сознании и мелькнуло, что он мог бы поплыть к берегу, имея все шансы добраться до него. Но Лаверн тяжело обвисла у него на руках, зловеще тяжело: он поглядел на ее почти идиотичное лицо, приподнял веко, увидел только белок и понял, что она не в обмороке, а в глубочайшем шоке.

Рэнди оглядел плот. Конечно, можно было бы ее положить, но доски были лишь в фут шириной. Летом на плоту крепилась вышка для ныряния, но вот ее демонтировали и убрали до следующего сезона. И остался только настил плота — четырнадцать досок, каждая в фут шириной и в двадцать футов длиной. И положить ее значило бы накрыть ее бесчувственным телом несколько щелей между ними.

По щели пройдешь, свою мать убьешь. Заткнись.

И тут среди адских теней его сознание шепнуло: Все равно сделай. Положи ее и плыви.

Но он не сделал. Не мог. Жуткое чувство вины нахлынуло на него при этой мысли. И он держал ее, ощущая мягкое неумолимое давление на его руки и спину. Она была высокой девушкой.

Дийк опускался все ниже. Рэнди держал Лаверн на ноющих руках и смотрел, как это происходит. Он не хотел и на долгие секунды, которые могли быть и минутами, отворачивал лицо, но его взгляд всякий раз возвращался и возвращался.

Едва Дийк умер, как происходящее вроде бы убыстрилось.

Его правая нога исчезла совсем, а левая вытягивалась все дальше и дальше, так что он смахивал на гимнаста, делающего немыслимый шпагат. Хрустнул его таз, будто разламываемая куриная дужка, и тут, когда живот Дийка начал зловеще вздуваться от давления изнутри, Рэнди отвел глаза надолго, стараясь не слышать влажного чмоканья, стараясь сосредоточиться на боли в ноющих плечах и руках. Может быть, ему удалось бы привести ее в чувство, подумалось ему, но пока лучше эта боль. Она отвлекает.

Сзади донесся звук, будто крепкие зубы захрустели горстью леденцов. Когда он оглянулся, в щель протискивались ребра Дийка. Его руки вскинулись, раздвинулись — он выглядел точно омерзительная пародия на Ричарда Никсона, когда тот поднимал руки в победоносном V, которое приводило в исступление демонстрантов в шестидесятых и семидесятых годах.

Глаза у него были открыты. Он высунул язык, будто дразня Рэнди.

Рэнди опять посмотрел в сторону. Через озеро. «Высматривай огоньки, — велел он себе. Он знал, что там нет ни единого огонька, но все равно велел. — Высматривай огоньки, кто-то же проводит неделю в своем коттедже, деревья в осеннем наряде, нельзя упустить, захвати «Никон», родители будут от таких слайдов в восторге».

Когда он снова поглядел, руки Дийка были вытянуты прямо вверх. Он уже не был Никсоном, теперь он был судьей на поле, сигналящим, что очко засчитано.

Голова Дийка словно покоилась на досках. Глаза его все еще были открыты. Язык его все еще торчал наружу.

— А-а-ах, Сеско, — пробормотал Рэнди и снова отвел взгляд.

Его руки и плечи теперь просто вопили от боли, но он продолжал держать ее. И смотрел на дальний берег озера. Дальний берег озера окутывала темнота. На черном небе россыпи звезд, разлитое холодное молоко, каким-то образом повисшее в вышине.

Минуты шли. Наверное, его уже нет. Можешь поглядеть. Ладно, ага, хорошо. Но не смотри. Просто на всякий случай. Договорилась? Договорились. Абсолютно. Так говорим мы все, и так говорим все мы.

А потому он посмотрел — как раз чтобы увидеть исчезающие пальцы Дийка. Они шевелились — вероятно, движение воды под плотом передавалось неведомому нечто, которое поймало Дийка, а от него — пальцам Дийка. Вероятно.

Вероятно. Но Рэнди чудилось, что Дийк машет ему на прощание. Сеско Кид машет свое adios.[62] В первый раз его сознание тошнотворно качнулось — оно, казалось, накренялось, как накренился плот, когда они все четверо встали у одного края. Оно уравновесилось, но Рэнди понял, что безумие, настоящее сумасшествие, быть может, совсем рядом.

Футбольное кольцо Дийка — «Конференция 1981» — медленно заскользило вверх по среднему пальцу правой руки. Звездный свет обрамил золото, замерцал в крохотных бороздках между выгравированными числами: 19 по одну сторону красноватого камня, 81 по другую. Кольцо соскользнуло с пальца. Кольцо было слишком широким для щели и, естественно, протиснуться сквозь нее не могло.

Оно лежало на доске. Единственное, что осталось от Дийка. Дийк исчез. Больше не будет темноволосых девушек с томными глазами, и он не хлестнет Рэнди мокрым полотенцем по голой заднице, выходя из душа, не прорвется через поле с мячом под вопли повскакавших на ноги болельщиков, пока энтузиасты ходят колесом у боковой линии. Не будет больше бешеной езды в «камаро» по ночам под «Ребята все вернулись в город», оглушительно рвущееся из магнитофона. Больше не будет Сеско Кида.

И опять это слабое шуршание — сквозь узенькое окно протаскивают сверток брезента.

Рэнди посмотрел вниз на свои босые ступни. И увидел, что щели справа и слева от них внезапно заполнились лоснящейся чернотой. Глаза у него выпучились. Он вспомнил, как кровь вырывалась изо рта Дийка струей, будто скрученный жгут, как глаза Дийка вылезали из орбит, будто на пружинах, пока кровоизлияния, вызванные гидростатическим давлением, превращали его мозг в кашу.

Оно чует меня. Оно знает, что я тут. Может оно вылезти наверх? Может оно подняться сквозь щели? Может? Может?

Он смотрел вниз, забыв про тяжесть бесчувственного тела Лаверн, завороженный грозностью этого вопроса, стараясь представить себе, какое ощущение возникнет, когда оно перельется через его ступни, когда вопьется в него.

Лоснящаяся чернота выпятилась почти до верхнего края щелей

(Рэнди, сам того не замечая, поднялся на цыпочки),

а затем опала. Шелест брезента возобновился. И внезапно Рэнди снова увидел его на открытой воде, огромную черную родинку, теперь около пятнадцати футов в поперечнике. Оно колыхалось на легкой ряби, приподнималось и опускалось, приподнималось и опускалось, и когда Рэнди увидел пульсирующие в нем краски, он с трудом, но отвел глаза.

Он опустил Лаверн на доски, и едва его мышцы расслабились, как у него затряслись руки. Не обращая на это внимания, он встал на колени рядом с ней. Ее волосы черным веером раскинулись по белым доскам. Он стоял на коленях и следил за черной родинкой на воде, готовый сразу же поднять Лаверн, если пятно сдвинется с места.

И начал легонько бить ее по щекам, по правой, по левой, по правой, по левой, точно секундант, приводящий в чувство боксера. Лаверн не хотела прийти в себя, не хотела выиграть тест и получить двести долларов или экскурсионную поездку. Лаверн достаточно насмотрелась. Но Рэнди не мог оберегать ее всю ночь, поднимая на руки, будто тяжелый куль, всякий раз, когда оно начинало бы двигаться

(и ведь долго на него смотреть нельзя, в том-то и дело).

Но он знал прием. Научился ему не в колледже. Он научился от приятеля своего старшего брата. Приятель был фельдшером во Вьетнаме и знал множество всяких приемов: как наловить головных вшей и устраивать их гонки в спичечном коробке; как разбавлять кокаин слабительным для младенцев; как зашивать глубокие раны швейной иглой и швейными нитками. Как-то они заговорили о способах привести в себя мертвецки пьяных людей, чтобы эти мертвецки пьяные люди не захлебнулись бы собственной рвотой, как случилось с Боном Скоттом, ведущим певцом «Эй-Си/Ди-Си». «Хочешь кого-то привести в чувство без задержки? — спросил приятель старшего брата, делясь огромным запасом полезных приемов. — Попробуй вот это».

И он объяснил Рэнди прием, который Рэнди теперь и применил.

Он нагнулся и изо всех сил укусил Лаверн за ушную мочку.

В рот ему брызнула горячая горькая кровь. Веки Лаверн взлетели вверх, будто шторы. Она взвизгнула с каким-то сиплым рычанием и ударила его. Рэнди поднял глаза и увидел только дальний край пятна, остальное было уже под плотом. Оно переместилось с жуткой, омерзительной беззвучной быстротой.

Он снова подхватил Лаверн на руки, его мышцы запротестовали, взбугрились судорогами. Она била его по лицу. Ладонь задела его чувствительный нос, и он увидел багряные звезды.

— Прекрати! — крикнул он, отодвигая ступни подальше от щелей. — Прекрати, стерва, оно опять под нами, прекрати, не то я тебя на хрен брошу. Богом клянусь, брошу!

Ее руки тут же утихомирились и сомкнулись у него на шее, как руки утопающей. Ее глаза в мерцании звезд казались совсем белыми.

— Прекрати! — Она продолжала сжимать руки. — Прекрати. Лаверн, ты меня задушишь!

Удавка стянулась еще туже. Его охватила паника. Глухое позвякивание бочек под плотом стало глуше — из-за того, что оно там, решил он.

— Мне нечем дышать!

Удавка, чуть расслабилась.

— Теперь слушай: сейчас я тебя опущу. Это безопасно, если ты…

Но она услышала только «я тебя опущу». И вновь ее руки превратились в удавку. Его правая ладонь поддерживала ее спину. Он согнул пальцы клешней и оцарапал ее. Она взбрыкнула ногами с хриплым мяуканьем, и он чуть не потерял равновесие. Она это почувствовала и перестала сопротивляться. Больше из-за страха, чем из-за боли.

— Нет! — Ее дыхание ударило ему в щеку, как самум.

— Оно до тебя не доберется, если ты будешь стоять на досках.

— Нет, не опускай меня, оно до меня доберется, я знаю что доберется, я знаю…

Он снова расцарапал ей спину. Она завизжала от ярости, боли и страха.

— Ты встанешь сама, или я тебя уроню, Лаверн!

Он опустил ее медленно, осторожно. Они дышали коротко, с каким-то пронзительным присвистом: гобой и флейта. Ее ступни коснулись досок. Она вздернула ноги, будто доски были раскалены добела.

— Вставай! — прошипел он. — Я не Дийк, я не могу продержать тебя на руках всю ночь.

— Дийк…

— Мертв.

Ее ступни коснулись досок. Мало-помалу он отпустил ее. Они стояли друг против друга, точно партнеры в танце. Он видел, что она ждет, что оно вот-вот ее коснется. Рот у нее был открыт, точно у аквариумной рыбки.

— Рэнди, — прошептала она. — Где оно?

— Под плотом.

Посмотри вниз. Она посмотрела. Посмотрел и он. Они увидели, что чернота заполнила щели, заполнила их почти поперек всего плота. Рэнди ощутил его жадное нетерпение и подумал, что Лаверн чувствует то же.

— Рэнди, прошу тебя…

— Ш-ш-ш.

Они продолжали стоять лицом друг к другу. Рэнди, кинувшись к воде, забыл снять часы и теперь засек пятнадцать минут. В четверть девятого чернота вновь выплыла из-под плота. Она отплыла футов на пятнадцать и вновь заколыхалась там.

— Я сяду.

— Нет!

— Я устал, — сказал он. — Я сяду, а ты следи за ним. Только не забывай иногда отводить глаза. Потом я встану, а ты сядешь. Так вот и будем. Возьми. — Он отдал ей часы. — Будем сменяться каждые пятнадцать минут.

— Оно съело Дийка, — прошептала она.

— Да.

— Но что оно такое?

— Не знаю.

— Мне холодно.

— Мне тоже.

— Так обними меня.

— Я уже наобнимался.

Она затихла.

Сидеть было небесным блаженством; не следить за ним — райским наслаждением. Вместо этого он смотрел на Лаверн, удостоверяясь, что она часто отводит взгляд от черноты на воде.

— Что нам делать, Рэнди?

Он подумал.

— Ждать.

Пятнадцать минут истекли, он встал и позволил ей сначала посидеть, а потом полежать полчаса. Потом поднял ее, и она простояла пятнадцать минут. Так они сменяли друг друга. Без четверти десять взошел холодный лунный серп и по воде зазмеилась серебряная дорожка. В половине одиннадцатого раздался пронзительный тоскливый крик, эхом проносясь над водой, и Лаверн испустила вопль.

— Заткнись, — сказал он. — Это просто гагара.

— Я замерзаю, Рэнди. У меня все тело онемело.

— Ничем не могу помочь.

— Обними меня, — сказала она. — Ну, пожалуйста. Мы согреем друг друга. Мы же можем вместе сидеть и следить за ним.

Он заколебался, но он и сам промерз до мозга костей, и это заставило его согласиться.

— Ну ладно.

Они сидели, обнявшись, прижимаясь друг к другу и что-то случилось — естественно или противоестественно, но случилось. Он испытал прилив желания. Его ладонь нашла ее грудь, обхватила сырой нейлон, сжала. У нее вырвался вздох, и ее рука скользнула по его трусам.

Вторую ладонь он опустил ниже и нашел место, еще сохранившее тепло. Он опрокинул Лаверн на спину.

— Нет, — сказала она, но рука в его трусах задвигалась быстрее.

— Я его вижу. — сказал он. Сердце у него снова колотилось, гоня кровь быстрее, подталкивая теплоту к поверхности его холодной нагой кожи. — Я могу следить за ним.

Она что-то пробормотала, и он почувствовал, как резинка соскользнула с его бедер к коленям. Он следил за ним. Скользнул вверх, вперед, в нее. Господи, тепло! Хотя бы там она была теплой. Она испустила гортанный звук, и ее пальцы впились в его холодные поджатые ягодицы.

Он следил за ним. Оно не двигалось. Он следил за ним. Следил за ним пристально. Осязательные ощущения были невероятными, фантастичными. У него не было большого опыта, но девственником он не был. Любовью он занимался с тремя девушками, но ни с одной не испытал ничего подобного. Она застонала и приподняла бедра. Плот мягко покачивался, будто самый жесткий из всех водяных матрасов в мире. Бочки под плотом глухо рокотали.

Он следил за ним. Краски начали завихряться — на этот раз медлительно, чувственно, ничем не угрожая: он следил за ним и следил за красками. Его глаза были широко открыты. Краски проникали в глаза. Теперь ему не было холодно, ему было жарко, так жарко, как бывает, когда в первый раз в начале июня лежишь на пляже и загораешь, чувствуя, как солнце натягивает твою зимне-белую кожу заставляя ее покраснеть, придавая ей

(краски)

краску, оттенок. Первый день на пляже, первый день лета, вытаскивай старичков Бич-Бойз, Пляжных Мальчиков, вытаскивай Рамонесов. Рамонесы говорили тебе, что Шина — панк-рокер, Рамонесы говорили тебе, что можно проголосовать, чтоб тебя подбросили на пляж Рокэуей, песок, пляж, краски,

(задвигалось оно начинает двигаться)

и ощущения лета, текстура; кончен, кончен школьный год, я могу болеть за «Янки», э-э-э-й, и даже девушки в бикини на пляже, пляж, пляж, пляж, о ты любишь, ты любишь

(любишь)

пляж ты любишь

(люблю я люблю)

твердые грудки, благоухающие лосьоном «Коппертоун», и если бикини внизу достаточны узки, можно увидеть

(волосы, ее волосы ЕЕ ВОЛОСЫ В О ГОСПОДИ В ВОДЕ ЕЕ ВОЛОСЫ).

Он внезапно откинулся, пытаясь поднять ее, но оно двигалось с маслянистой быстротой и припуталось к ее волосам, точно поносы густого черного клея, и когда он ее потянул на себя, она уже кричала и стала очень тяжелой из-за него, а оно поднялось из воды извивающейся гнусной пленкой, по которой прокатывались вспышки ядерных красок — багряно-алых, слепяще изумрудных, зловеще охристых тонов.

Оно затекло на лицо Лаверн приливной волной, утопив его.

Ее ноги брыкались, пятки барабанили по плоту. Оно извивалось и двигалось там, где прежде было ее лицо. По ее шее струилась кровь, потоки крови. Крича, не слыша своих криков. Рэнди подбежал к ней, уперся ступней в ее бедро и толкнул. Взмахивая руками, переворачиваясь, она свалилась с края плота — ее ноги в лунном свете точно алебастровые. Несколько нескончаемых секунд вода у края плота пенилась, взметывалась фонтанами брызг, словно кто-то подцепил на крючок самого огромного окуня в мире, и окунь боролся с леской как черт.

Рэнди закричал. Он кричал. А потом разнообразия ради закричал еще раз.

Примерно полчаса спустя, когда отчаянные всплески и борьба давно оборвались, гагары принялись кричать в ответ.

Эта ночь была вечной.

Примерно без четверти пять небо на востоке начало светлеть, и он ощутил медленный прилив надежды. Она оказалась мимолетной, такой же ложной, как заря. Он стоял на настиле, полузакрыв глаза, уронив подбородок на грудь. Еще час назад он сидел на досках и внезапно был разбужен — только тогда осознав, что заснул: это-то и было самым страшным — этим жутчайшим шуршанием бредового брезента. Он вскочил на ноги за секунду до того, как чернота начала жадно присасываться к нему между досками. Он со свистом втягивал воздух и выдыхал его: и прикусил губу так, что потекла кровь. Заснул, ты заснул, жопа! Оно вытекло из-под плота полчаса спустя, но Рэнди больше не садился. Он боялся сесть, боялся, что заснет и на этот раз инстинкт не разбудит его вовремя.

Его ступни все еще твердо стояли на досках, когда на востоке запылала уже настоящая заря и зазвучали утренние песни птиц. Взошло солнце, и к шести часам он уже ясно видел берег. «Камаро» Дийка, яично-желтый, стоял там, где Дийк припарковал его впритык к штакетнику. На пляже пестрели рубашки и свитера, а четыре пары джинсов торчали между ними сиротливыми кучками. Увидев их, он испытал новый приступ ужаса, хотя полагал, что уже исчерпал свою способность чувствовать ужас. Он же видел СВОИ джинсы, одна штанина вывернута наизнанку, в глаза бросается карман. Его джинсы выглядели такими БЕЗОПАСНЫМИ там, на песке; просто ждали, что он придет, вывернет штанину на лицевую сторону, зажав карман, чтобы не высыпалась мелочь. Он почти ощущал, как они прошелестят, натягиваемые на его ноги, ощущал, как застегивает латунные пуговицы над ширинкой…

(ты любишь да я люблю)

Он взглянул налево: да вот оно, черное, круглое, как днище бочки, чуть-чуть покачивающееся. По его оболочке завихрились краски, и он быстро отвел глаза.

— Отправляйся к себе домой, — просипел он. — Отправляйся к себе домой или отправляйся в Калифорнию и попробуйся на какой-нибудь фильм Роджера Кормана. Откуда-то издалека донеслось жужжание самолета, и Рэнди начал сонно фантазировать: «Нас хватились, нас четверых. И поиски ведутся все дальше от Хорлика. Фермер вспоминает, как его обогнал желтый «камаро» — «несся, будто за ним черти гнались»».

Поиски сосредотачиваются на окрестностях озера Каскейд. Владельцы частных самолетов предлагают начать быструю воздушную разведку, и один, облетая озеро на своем «бичкрафте», видит голого парня, стоящего на плоту, одного парня, одного уцелевшего, одного…

Он почувствовал, что вот-вот свалится, снова ударил себя кулаком по носу и закричал от боли.

Чернота тут же устремилась к плоту, протиснулась под доски — оно, наверное, слышит, или чувствует… или КАК-ТО ЕЩЕ.

Рэнди ждал. На этот раз оно выплыло наружу через сорок пять минут.

Его сознание медленно вращалось в разгорающемся свете.

(ты любишь ты я люблю болеть за «Янки» и зубаток ты любишь зубаток да я люблю зу…)

(шоссе шестьдесят шесть помнишь «корветт» Джордж Махарис в «корветте» Мартин Милнер в «корветте» ты любишь «корветт»?)

(да я люблю «корветт»)

(я люблю ты любишь)

(так жарко солнце будто зажигательное стекло оно было в ее волосах и лучше всего я помню свет летний свет (летний свет)

Рэнди плакал.

Он плакал потому, что теперь добавилось что-то новое — всякий раз, когда он пытался сесть, оно забиралось под плот. Значит, оно не так уж безмозгло; оно либо почувствовало, либо сообразило, что сможет добраться до него, пока он сидит.

— Уйди, — плакал Рэнди, обращаясь к огромной черной блямбе, плавающей на воде. В пятидесяти ярдах от него так издевательски близко по капоту «камаро» Дийка прыгала белка. — Уйди, ну, пожалуйста, уйди куда хочешь, а меня оставь в покое. Я тебя не люблю.

Оно не шелохнулось. По его видимой поверхности завихрились краски.

(нет ты нет ты любишь меня)

Рэнди с усилием отвел взгляд и посмотрел на пляж, посмотрел, ища спасения, но там никого не было. Никого-никого. Там все еще лежали его джинсы: одна штанина вывернута наизнанку, белеет подкладка кармана. И уже не казалось, что их вот-вот кто-нибудь поднимет и наденет. Они выглядели как останки.

Он подумал: «Будь у меня пистолет, я бы сейчас убил себя».

Он стоял на плоту. Солнце зашло. Три часа спустя взошла луна. И вскоре начали кричать гагары. А вскоре после этого Рэнди повернулся к черному пятну на воде. Убить себя он не может, но вдруг оно способно устроить так, чтобы боли не было, вдруг краски как раз для этого.

(ты ты ты любишь)

Он поискал его взглядом: и вот оно, плавает, покачиваясь на волнах.

— Пой со мной, — просипел Рэнди. — «Я с трибун могу болеть за «Янки», э-э-эй… и начхать мне на учителей… Позади теперь учебный год, так от радости кто громче запоет?»

Краски возникали, закручивались. Но на этот раз Рэнди не отвел глаз. Он прошептал:

— Ты любишь?

Где-то вдали по ту сторону пустынного озера закричала гагара.

Всемогущий текст-процессор

На первый взгляд компьютер напоминал текст-процессор «Wang»: по крайней мере клавиатура и корпус были от Wang’а. Присмотревшись же внимательнее, Ричард Хагстром заметил, что корпус расколот надвое (и при этом не очень аккуратно — похоже, его пилили ножовкой), чтобы впихнуть чуть большую размером лучевую трубку от IBM. А вместо гибких архивных дисков этот уродец комплектовался пластинками, твердыми как «сорокопятки», которые Ричард слушал в детстве.

— Боже, что это такое? — спросила Лина, увидев, как он и мистер Нордхоф по частям перетаскивают машину в кабинет Ричарда. Мистер Нордхоф жил рядом с семьей брата Ричарда: Роджером, Белиндой и их сыном Джонатаном.

— Это Джон сделал, — сказал Ричард. — Мистер Нордхоф говорит, что это для меня. Похоже, это текст-процессор.

— Он самый, — сказал Нордхоф. Ему перевалило за шестьдесят, и дышал Нордхоф с трудом. — Джон его именно так и называл, бедный парень… Может, мы поставим эту штуку на минутку, мистер Хагстром? Я совсем выдохся.

— Конечно, — сказал Ричард и позвал сына, терзавшего электрогитару в комнате на первом этаже, о чем свидетельствовали весьма немелодичные аккорды. Отделывая эту комнату, Ричард планировал ее как гостиную, но сын вскоре устроил там зал для репетиций.

— Сет! — крикнул он. — Иди помоги мне!

Сет продолжал бренчать. Ричард взглянул на мистера Нордхофа и пожал плечами, испытывая стыд за сына и не в силах этого скрыть. Нордхоф пожал плечами в ответ, как будто хотел сказать: «Дети… Разве можно в наш век ждать от них чего-то хорошего?» Хотя оба знали, что от Джона, бедного Джона Хагстрома, погибшего сына его ненормального брата, можно было ждать только хорошее.

— Спасибо за помощь, — сказал Ричард.

— А куда еще девать время старому человеку? — пожал плечами Нордхоф. — Хоть это я могу сделать для Джонни. Знаете, он иногда бесплатно косил мою лужайку. Я пробовал давать ему денег, но он отказывался. Замечательный парень. — Нордхоф все еще не мог отдышаться. — Можно мне стакан воды, мистер Хагстром?

— Конечно. — Он сам налил воды, когда увидел, что жена даже не поднялась из-за кухонного стола, где она читала что-то кровожадное в мягкой обложке и ела пирожные.

— Сет! — закричал он снова. — Иди сюда и помоги нам.

Не обращая внимания на отца, Сет продолжал извлекать режущие слух аккорды из гитары, за которую Ричард до сих пор выплачивал деньги.

Он предложил Нордхофу остаться на ужин, но тот вежливо отказался. Ричард кивнул, снова смутившись, но на этот раз скрывая свое смущение, быть может, немного лучше. «Ты неплохой парень, Ричард, но семейка тебе досталась, не дай бог!» — сказал как-то его друг Берни Эпштейн, и Ричард тогда только покачал головой, испытывая такое же смущение, как сейчас. Он действительно был «неплохим парнем». И тем не менее вот что ему досталось: толстая сварливая жена, уверенная, что все хорошее в жизни прошло мимо нее и что она «поставила не на ту лошадь» (этого, впрочем, она никогда не произносила вслух), и необщительный пятнадцатилетний сын, делающий весьма посредственные успехи в той же школе, где преподавал Ричард. Сын, который утром, днем и ночью (в основном ночью) извлекает из гитары какие-то дикие звуки и считает, что в жизни ему этого как-нибудь хватит.

— Как насчет пива? — спросил Ричард. Ему не хотелось отпускать Нордхофа сразу — он надеялся услышать что-нибудь еще о Джоне.

— Пиво будет в самый раз, — ответил Нордхоф, и Ричард благодарно кивнул.

— Отлично, — сказал он и направился на кухню прихватить пару бутылок «Бадвайзера».

Кабинетом ему служило маленькое, похожее на сарай, строение, стоявшее отдельно от дома. Как и гостиную, Ричард отделал ее сам. Но в отличие от гостиной это место он считал действительно своим. Место, где можно скрыться от женщины, ставшей ему совершенно чужой, и такого же чужого рожденного ею сына.

Лина, разумеется, неодобрительно отнеслась к тому, что у него появился свой угол, но помешать ему никак не могла, и это стало одной из немногочисленных побед Ричарда. Он сознавал, что в некотором смысле Лина «поставила не на ту лошадь»: поженившись пятнадцать лет назад, они даже не сомневались, что он вот-вот начнет писать блестящие романы, которые принесут много денег, и скоро они станут разъезжать в «мерседесах». Но единственный его опубликованный роман денег не принес, а критики не замедлили отметить, что к «блестящим» его тоже отнести нельзя. Лина встала на сторону критиков, и с этого началось их отдаление.

Работа в школе, которую они когда-то считали лишь ступенькой на пути к славе, известности и богатству, уже в течение пятнадцати лет служила основным источником дохода — чертовски длинная ступенька, как Ричард порой думал. Но все же он не оставлял свою мечту. Он писал рассказы, иногда статьи и вообще был на хорошем счету в Писательской гильдии. Своей пишущей машинкой Ричард зарабатывал до 5000 долларов в год, и, как бы Лина ни ворчала, он заслуживал своего собственного кабинета, тем более что сама она работать отказывалась.

— Уютное местечко, — сказал Нордхоф, окидывая взглядом маленькую комнатку с набором разнообразных старомодных снимков на стенах.

Дисплей беспородного текст-процессора разместился на столе поверх самого процессорного блока. Старенькую электрическую пишущую машинку «Оливетти» Ричард временно поставил на один из картотечных шкафов.

— Оно себя оправдывает, — сказал Ричард, потом кивнул в сторону текст-процессора. — Вы полагаете, эта штука будет работать? Джону было всего четырнадцать.

— Видок у нее, конечно, неважный, а?

— Да уж, — согласился Ричард.

Нордхоф рассмеялся.

— Вы еще и половины не знаете, — сказал он. — Я заглянул сзади в дисплейный блок. На одних проводах маркировка IBM, на других — Radio Shack. Внутри почти целиком стоит телефонный аппарат Western Electric. И хотите верьте, хотите нет, микромоторчик из детского электроконструктора. — Он отхлебнул пива и добавил, видимо, только что вспомнив. — Пятнадцать. Ему совсем недавно исполнилось пятнадцать. За два дня до катастрофы. — Он замолчал, потом тихо повторил, глядя на свою бутылку пива. — Пятнадцать.

— Из детского конструктора? — удивленно спросил Ричард, взглянув на старика.

— Да. У Джона был такой набор лет… э-э… наверное с шести. Я сам подарил ему на рождество. Он уже тогда сходил с ума по всяким приборчикам. Все равно каким, а уж этот набор моторчиков, я думаю, ему понравился. Думаю, да. Он берег его почти десять лет. Редко у кого из детей это получается, мистер Хагстром.

— Пожалуй, — сказал Ричард, вспоминая ящики игрушек Сета, выброшенные им за все эти годы, игрушек ненужных, забытых или бездумно сломанных, потом взглянул на текст-процессор. — Значит, он не работает?

— Наверно, стоит сначала попробовать, — сказал Нордхоф. — Мальчишка был почти гением во всяких электрических делах.

— Думаю, вы преувеличиваете. Я знаю, что он разбирался в электронике и что он получил приз на технической выставке штата, когда учился только в шестом классе…

— Соревнуясь с ребятами гораздо старше его, причем некоторые из них уже закончили школу, — добавил Нордхоф. — Так по крайней мере говорила его мать.

— Так оно и было. Мы все очень гордились им. — Здесь Ричард немного покривил душой: гордился он, гордилась мать Джона, но отцу Джона было абсолютно на все наплевать. — Однако проекты для технической выставки и самодельный гибрид текст-процессора… — Он пожал плечами.

Нордхоф поставил свою бутылку на стол и сказал:

— В пятидесятых годах один парнишка из двух консервных банок из-под супа и электрического барахла, стоившего не больше пяти долларов, смастерил атомный ускоритель. Мне об этом Джон рассказывал. И еще он говорил, что в каком-то захудалом городишке в Нью-Мексико один парень открыл тахионы — отрицательные частицы, которые, предположительно, движутся по времени в обратном направлении, — еще в 1954 году. А в Уотербери, что в Коннектикуте, одиннадцатилетний мальчишка сделал бомбу из целлулоида, который он соскреб с колоды игральных карт, и взорвал пустую собачью будку. Детишки, особенно те, которые посообразительней, иногда такое могут выкинуть, что только диву даешься.

— Может быть. Может быть.

— В любом случае это был прекрасный мальчуган.

— Вы ведь любили его немного, да?

— Мистер Хагстром, — сказал Нордхоф. — Я очень его любил. Он был по-настоящему хорошим ребенком.

И Ричард задумался о том, как это странно, что его брата (страшная дрянь, начиная с шести лет) судьба наградила такой хорошей женой и отличным умным сыном. Он же, который всегда старался быть мягким и порядочным (что значит «порядочный» в нашем сумасшедшем мире?), женился на Лине, превратившейся в молчаливую неопрятную бабу, и получил от нее Сета. Глядя в честное усталое лицо Нордхофа, он поймал себя на том, что пытается понять, почему так получилось и какова здесь доля его вины, в какой степени случившееся — результат его собственного бессилия перед судьбой?

— Да, — сказал Ричард. — Хорошим.

— Меня не удивит, если эта штука заработает, — сказал Нордхоф. — Совсем не удивит.

Когда Нордхоф ушел, Ричард Хагстром воткнул вилку в розетку и включил текст-процессор. Послышалось гудение, и он подумал, что сейчас на экране появятся буквы IBM. Буквы не появились. Вместо них, словно голос из могилы, выплыли из темноты экрана призрачные зеленые слова:

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ДЯДЯ РИЧАРД! ДЖОН.

— Боже, — прошептал Ричард, как подкошенный опустившись на стул.

Его брат, жена брата и их сын две недели назад возвращались из однодневной поездки за город. Машины вел пьяный Роджер. Пил он практически каждый день, но на этот раз удача ему изменила, и он, не справившись со своим старым пыльным фургоном, сорвался с почти стофутового обрыва. Машина загорелась. Джону было четырнадцать лет, нет — пятнадцать. Старик сказал, что ему исполнилось пятнадцать за два дня до катастрофы. Еще три года — и он бы освободился из-под власти этого неуклюжего глупого медведя. Его день рождения… И скоро наступит мой.

Через неделю. Джон приготовил ему в подарок текст-процессор.

От этого Ричарду почему-то стало не по себе, и он даже не мог сказать, почему именно. Он протянул было руку, чтобы выключить машину, но остановился.

«Какой-то парнишка смастерил атомный ускоритель из двух консервных банок и автомобильного электрооборудования стоимостью в пять долларов.

Ну-ну. А еще в нью-йоркской канализации полно крокодилов, и ВВС США прячут где-то в Небраске замороженное тело пришельца. Чушь! Хотя, если честно, то, может быть, я не хочу быть уверенным в этом на сто процентов».

Он встал, обошел машину и заглянул внутрь через прорези на задней крышке дисплейного блока. Все, как Нордхоф и говорил: провода «Radio Shack. Made in Taiwan», провода «Western Electric», «westtrecs» и «Electric Set»[63] с маленькой буквой «R», обведенной кружочком. Потом он заметил еще кое-что, что Нордхоф или не разглядел, или не захотел упоминать: трансформатор «Lionel train»,[64] облепленный проводами будто невеста Франкенштейна.

— Боже, — сказал он, рассмеявшись, и почувствовал, что на самом деле близок к слезам. — Боже, Джонни, что ты такое создал?

Но ответ он знал сам. Он уже давно мечтал о текст-процессоре, говорил об этом постоянно и, когда саркастические насмешки Лины стали совсем невыносимы, поделился своей мечтой с Джоном.

— Я мог бы писать быстрее, мигом править и выдавать больше материала, — сказал он Джону однажды прошлым летом, и мальчишка посмотрел на него своими серьезными голубыми глазами, умными, но из-за увеличивающих стекол очков всегда настороженными и внимательными. — Это было бы замечательно… Просто замечательно.

— А почему ты тогда не возьмешь себе такой процессор, дядя Рич?

— Видишь ли, их, так сказать, не раздают даром, — улыбнулся Ричард. Самая простая модель «Radio Shack» стоит около трех тысяч. Есть и еще дороже. До восемнадцати тысяч долларов.

— Может быть, я сам сделаю тебе текст-процессор, — заявил Джон.

— Может быть, — сказал тогда Ричард, похлопав его по спине, и до звонка Нордхофа он больше об этом разговоре не вспоминал.

Провода от детского электроконструктора.

Трансформатор «Lionel train».

Боже!

Он вернулся к экрану дисплея, собравшись выключить текст-процессор, словно попытка написать что-нибудь в случае неудачи могла как-то очернить серьезность замысла его хрупкого обреченного на смерть племянника.

Вместо этого Ричард нажал на клавиатуре клавишу «EXECUTE», и по спине у него пробежали маленькие холодные мурашки. «EXECUTE»[65] — если подумать, странное слово. Он не отождествлял его с писанием, слово ассоциировалось скорее с газовыми камерами, электрическим стулом и, может быть, пыльными старыми фургонами, слетающими с дороги в пропасть.

«EXECUTE».

Процессорный блок гудел громче, чем любой из тех, что ему доводилось слышать, когда он приценивался к текст-процессорам в магазинах. Пожалуй, он даже ревел. «Что там в блоке памяти, Джон? — подумал Ричард. — Диванные пружины? Трансформаторы от детской железной дороги? Консервные банки из-под супа?» Снова вспомнились глаза Джона, его спокойное, с тонкими чертами лицо. Наверно, это неправильно, может быть, даже ненормально — так ревновать чужого сына к его отцу.

«Но он должен был быть моим. Я всегда знал это, и, думаю, он тоже знал». Белинда, жена Роджера… Белинда, которая слишком часто носила темные очки в облачные дни. Большие очки, потому что синяки под глазами имели отвратительное свойство расплываться. Но бывая у них, он иногда смотрел на нее, тихий и внимательный, подавленный громким хохотом Роджера, и думал почти то же самое: «Она должна была быть моей».

Эта мысль пугала, потому что они с братом оба знали Белинду в старших классах и оба назначали ей свидания. У них с Роджером два года разницы, а Белинда была как раз между ними: на год старше Ричарда и на год моложе Роджера. Ричард первый начал встречаться с девушкой, которая впоследствии стала матерью Джона, но вскоре вмешался Роджер, который был старше и больше, Роджер, который всегда получал то, что хотел, Роджер, который мог избить, если попытаешься встать на его пути.

«Я испугался. Испугался и упустил ее. Неужели это было так? Боже, ведь действительно так. Я хотел, чтобы все было по-другому, но лучше не лгать самому себе о таких вещах, как трусость. И стыд».

А если бы все оказалось наоборот? Если бы Лина и Сет были семьей его никчемного брата, а Белинда и Джон — его собственной, что тогда? И как должен реагировать думающий человек на такое абсурдно сбалансированное предложение? Рассмеяться? Закричать? Застрелиться?

«Меня не удивит, если он заработает. Совсем не удивит».

«EXECUTE».

Пальцы его забегали по клавишам. Он поднял взгляд — на экране плыли зеленые буквы:

«МОЙ БРАТ БЫЛ НИКЧЕМНЫМ ПЬЯНИЦЕЙ».

Буквы плыли перед глазами, и неожиданно он вспомнил об игрушке, которую ему купили в детстве. Она называлась «Волшебный шар». Ты задавал ему какой-нибудь вопрос, на который можно ответить «да» или «нет», затем переворачивал его и смотрел, что он посоветует. Расплывчатые, но тем не менее завораживающие и таинственные ответы состояли из таких фраз, как «Почти наверняка», «Я бы на это не рассчитывал», «Задай этот вопрос позже».

Однажды Роджер из ревности или зависти отобрал у Ричарда игрушку и изо всех сил бросил ее об асфальт. Игрушка разбилась и Роджер засмеялся. Сидя в своем кабинете, прислушиваясь к странному прерывистому гудению процессора, собранного Джоном, Ричард вспомнил, что он тогда упал на тротуар, плача и все еще не веря в то, что брат с ним так поступил.

— Плакса! Плакса! Ах, какая плакса! — дразнил его Роджер. — Это всего лишь дрянная дешевая игрушка, Риччи. Вот посмотри, там только вода и маленькие карточки.

— Я скажу про тебя! — закричал Ричард что было сил. Лоб его горел, он задыхался от слез возмущения. — Я скажу про тебя, Роджер! Я все расскажу маме!

— Если ты скажешь, я сломаю тебе руку, — пригрозил Роджер. По его леденящей улыбке Ричард понял, что это не пустая угроза. И ничего не сказал.

«МОЙ БРАТ БЫЛ НИКЧЕМНЫМ ПЬЯНИЦЕЙ».

Из чего бы ни состоял этот текст-процессор, но он выводил слова на экран. Оставалось еще посмотреть, будет ли он хранить информацию в памяти, но все же созданный Джоном гибрид из клавиатуры «Wang» и дисплея «IBM» работал. Совершенно случайно он вызвал у него довольно неприятные воспоминания, но в этом Джон уже не виноват.

Ричард оглядел кабинет и остановил взгляд на одной фотографии, которую он не выбирал для кабинета сам и не любил. Большой студийный фотопортрет Лины, ее подарок на рождество два года назад. «Я хочу, чтобы ты повесил его у себя в кабинете», — сказала она, и, разумеется, он так и сделал. С помощью этого приема она, очевидно, собиралась держать его в поле зрения даже в свое отсутствие. «Не забывай, Ричард. Я здесь. Может быть, я и «поставила не на ту лошадь», но я здесь. Советую тебе помнить об этом».

Портрет с его неестественными тонами никак не уживался с любимыми репродукциями Уистлера, Хоумера и Уайета. Глаза Лины были полуприкрыты веками, а тяжелый изгиб ее пухлых губ застыл в неком подобии улыбки. «Я еще здесь, Ричард, — словно говорила она. — И никогда об этом не забывай».

Ричард напечатал:

«ФОТОГРАФИЯ МОЕЙ ЖЕНЫ ВИСИТ НА ЗАПАДНОЙ СТЕНЕ КАБИНЕТА».

Он взглянул на появившийся на экране текст. Слова нравились ему не больше, чем сам фотопортрет, и он нажал клавишу «ВЫЧЕРКНУТЬ». Слова исчезли, и на экране не осталось ничего, кроме ровно пульсирующего курсора.

Ричард взглянул на стену и увидел, что портрет жены тоже исчез.

Очень долго он сидел, не двигаясь — во всяком случае, ему показалось, что долго, — и смотрел на то место, где только что висел портрет. Из оцепенения, вызванного приступом шокового недоумения, его вывел запах процессорного блока. Запах, который он помнил с детства так же отчетливо, как то, что Роджер разбил «Волшебный шар», потому что игрушка принадлежала ему, Ричарду. Запах трансформатора от игрушечной железной дороги. Когда появляется такой запах, нужно отключить трансформатор, чтобы он остыл.

Он выключит его.

Через минуту.

Ричард поднялся, чувствуя, что ноги его стали словно ватные, и подошел к стене. Потрогал пальцами обивку. Портрет висел здесь, прямо здесь. Но теперь его не было, как не было и крюка, на котором он держался. Не было даже дырки в стене, которую он просверлил под крюк.

Исчезло все.

Мир внезапно потемнел, и он двинулся назад, чувствуя, что сейчас потеряет сознание, но удержался, и окружающее вновь обрело ясные очертания.

Ричард оторвал взгляд от того места на стене, где недавно висел портрет Лины, и посмотрел на собранный его племянником текст-процессор.

«Вы удивитесь, — услышал он голос Нордхофа, — вы удивитесь, вы удивитесь… Уж если какой-то мальчишка в пятидесятых годах открыл частицы, которые движутся назад во времени, то вы наверняка удивитесь, осознав, что мог сделать из кучи бракованных элементов от текст-процессора, проводов и электродеталей ваш гениальный племянник. Вы так удивитесь, тут даже с ума можно сойти…»

Запах трансформатора стал гуще, сильнее, и из решетки на задней стенке дисплея поплыл дымок. Гудение процессора тоже усилилось. Следовало выключить машину, потому что как бы Джон ни был умен, у него, очевидно, просто не хватило времени отладить установку до конца.

Знал ли он, что делал?

Чувствуя себя так, словно он продукт его же собственного воображения, Ричард сел перед экраном и напечатал:

ПОРТРЕТ МОЕЙ ЖЕНЫ ВИСИТ НА СТЕНЕ.

Секунду он смотрел на предложение, затем перевел взгляд обратно на клавиатуру и нажал клавишу «EXECUTE».

Посмотрел на стену.

Портрет Лины висел там же, где и всегда.

— Боже, — прошептал он. — Боже мой…

Ричард потер рукой щеку, взглянул на экран (на котором опять не осталось ничего, кроме курсора) и напечатал:

НА ПОЛУ НИЧЕГО НЕТ

Затем нажал клавишу «ВСТАВКА» и добавил:

КРОМЕ ДЮЖИНЫ ДВАДЦАТИДОЛЛАРОВЫХ ЗОЛОТЫХ МОНЕТ В МАЛЕНЬКОМ ПОЛОТНЯНОМ МЕШОЧКЕ.

И нажал «EXECUTE».

На полу лежал маленький, затянутый веревочкой мешочек из белого полотна. Надпись, выведенная выцветшими чернилами на мешочке, гласила: «Walls fargo».[66]

— Боже мой, — произнес Ричард не своим голосом. — Боже мой, боже мой…

Наверное, он часами взывал бы к спасителю, не начни текст-процессор издавать периодическое «бип» и не вспыхни в верхней части экрана пульсирующая надпись: «ПЕРЕГРУЗКА».

Ричард быстро все выключил и выскочил из кабинета, словно за ним гнались черти.

Но на бегу он подхватил с пола маленький завязанный мешочек и сунул его в карман брюк.

Набирая в тот вечер номер Нордхофа, Ричард слышал, как в ветвях деревьев за окнами играет на волынке свою протяжную заунывную музыку холодный ноябрьский ветер. Внизу репетирующая группа Сета старательно убивала мелодию Боба Сигера. Лина отправилась в «Деву Марию» играть в бинго.

— Машина работает? — спросил Нордхоф.

— Работает, — ответил Ричард. Он сунул руку в карман и достал тяжелую, тяжелее часов «Родекс», монету. На одной стороне красовался суровый профиль орла. И дата: 1871. — Работает так, что вы не поверите.

— Ну почему же, — ровно произнес Нордхоф. — Джон был талантливым парнем и очень вас любил, мистер Хагстром. Однако будьте осторожны. Ребенок, даже самый умный, остается ребенком. Он не может правильно оценить свои чувства. Вы понимаете, о чем я говорю?

Ричард ничего не понимал. Его лихорадило и обдавало жаром. Цена на золото, судя по газете за тот день, составляла 514 долларов за унцию. Взвесив монеты на своих почтовых весах, он определил, что каждая из них весит около четырех с половиной унций и при нынешних ценах они стоят 27756 долларов. Впрочем, если продать их коллекционерам, можно получить раза в четыре больше.

— Мистер Нордхоф, вы не могли бы ко мне зайти? Сегодня? Сейчас?

— Нет, — ответил Нордхоф. — Я не уверен, что мне этого хочется, мистер Хагстром. Думаю, это должно остаться между вами и Джоном.

— Но…

— Помните только, что я вам сказал. Ради бога, будьте осторожны.

Раздался щелчок. Нордхоф положил трубку.

Через полчаса Ричард вновь очутился в кабинете перед текст-процессором. Он потрогал пальцем клавишу «ВКЛ/ВЫКЛ», но не решился включить машину. Когда Нордхоф сказал во второй раз, он наконец услышал. «Ради бога, будьте осторожны». Да уж. С машиной, которая способна на такое, осторожность не повредит…

Как машина это делает?

Он и представить себе не мог. Может быть, поэтому ему легче было принять на веру столь невероятную сумасшедшую ситуацию. Он преподавал английский и немного писал, к технике же не имел никакого отношения, и вся его жизнь представляла собой историю непонимания того, как работает фонограф, двигатель внутреннего сгорания, телефон или механизм для слива воды в туалете. Он всегда понимал, как пользоваться, но не как действует. Впрочем, есть ли тут какая-нибудь разница, за исключением глубины понимания?

Ричард включил машину, и на экране, как в первый раз, возникли слова:

«С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ДЯДЯ РИЧАРД! ДЖОН».

Он нажал «EXECUTE», и поздравление исчезло.

«Машина долго не протянет», — неожиданно осознал он. Наверняка ко дню гибели Джон не закончил работу, считая, что время еще есть, поскольку до дядиного дня рождения целых три недели…

Но время ускользнуло от Джона, и теперь этот невероятный текст-процессор, способный вставлять в реальный мир новые вещи и стирать старые, пахнет, как горелый трансформатор, и начинает дымить через минуту после включения. Джон не успел его отладить. Он…

«…был уверен, что время еще есть?»

Нет. Ричард знал, что это не так. Спокойное внимательное лицо Джона, серьезные глаза за толстыми стеклами очков… В его взгляде не чувствовалось уверенности в будущем, веры в надежность времени. Какое слово пришло ему сегодня в голову? Обреченный. Оно действительно подходило Джону, именно это слово. Ореол обреченности, нависшей над ним, казался таким ощутимым, что Ричарду иногда неудержимо хотелось обнять его, прижать к себе, развеселить, сказать, что не все в жизни кончается плохо и не все хорошие люди умирают молодыми.

Затем он вспомнил, как Роджер изо всей силы швырнул его «Волшебный шар» об асфальт, вспомнил, снова услышав треск разбившегося пластика и увидев, как вытекшая из шара «волшебная» жидкость — всего лишь вода сбегает ручейком по тротуару. И тут же на эту картину наложилось изображение собранного по частям фургона Роджера с надписью на боку «Хагстром. Доставка грузов». Фургон срывался с осыпающейся пыльной скалы и падал, с негромким отвратительным скрежетом ударяясь капотом о камни. Не желая того, Ричард увидел, как лицо жены его брата превращается в месиво из крови и костей. Увидел, как Джон горит в обломках, кричит, начинает чернеть…

Ни уверенности, ни надежды. От Джона всегда исходило ощущение ускользающего времени. И в конце концов время действительно от него ускользнуло.

— Что все это может означать? — пробормотал Ричард, глядя на пустой экран.

Как бы на этот вопрос ответил «Волшебный шар»? «Спросите позже»? «Результат не ясен»? Или «Наверняка»?

Процессор снова загудел громче и теперь раньше, чем в первый раз, когда Ричард включил машину после полудня. Уже чувствовался горячий запах трансформатора, который Джон запихал в дисплейный блок.

Волшебная машина желаний.

Текст-процессор богов.

Может, Джон именно это и хотел подарить ему на день рождения? Достойный космического века эквивалент волшебной лампы или колодца желаний?

Он услышал, как открылась от удара дверь, ведущая из дома во двор, и тут же до него донеслись голоса Сета и остальных членов группы. Слишком громкие, хриплые голоса.

— А где твой старик, Сет? — спросил один из них.

— Наверно, как всегда, корпит в своей конуре, — ответил Сет. — Я думаю, что… — Свежий порыв ветра унес конец фразы, но не справился со взрывом общего издевательского хохота.

Прислушиваясь к их голосам, Ричард сидел, чуть склонив голову набок, потом неожиданно принялся печатать:

МОЙ СЫН СЕТ РОБЕРТ ХАГСТРОМ.

Палец его замер над клавишей «ВЫЧЕРКНУТЬ».

«Что ты делаешь?! — кричал его мозг. — Это всерьез? Ты хочешь убить своего собственного сына?»

— Но что-то же он там делает? — спросил кто-то из приятелей Сета.

— Недоумок хренов! — ответил Сет. — Можешь спросить у моей матери, она тебе скажет. Он…

«Я не хочу убивать его. Я хочу его ВЫЧЕРКНУТЬ».

— …никогда не сделал ничего толкового, кроме…

Слова МОЙ СЫН СЕТ РОБЕРТ ХАГСТРОМ исчезли с экрана.

И вместе с ними исчез доносившийся с улицы голос Сета.

Ни звука не доносилось теперь оттуда, кроме шума холодного ноябрьского ветра, продолжавшего мрачно рекламировать приближение зимы.

Ричард выключил текст-процессор и вышел на улицу. У въезда на участок было пусто. Лидер-гитарист группы Норм (фамилию Ричард не помнил) разъезжал в старом зловещего вида фургоне, в котором во время своих редких выступлений группа перевозила аппаратуру. Теперь фургон исчез. Сейчас он мог быть в каком угодно месте, мог ползти где-нибудь по шоссе или стоять на стоянке у какой-нибудь грязной забегаловки, где продают гамбургеры, и Норм мог быть где угодно, и басист Дэви с пугающими пустыми глазами и болтающейся в мочке уха булавкой, и ударник с выбитыми передними зубами… Они могли быть где угодно, но только не здесь, потому что здесь нет Сета и никогда не было.

Сет ВЫЧЕРКНУТ.

— У меня нет сына, — пробормотал Ричард. Сколько раз он видел эту мелодраматическую фразу в плохих романах? Сто? Двести? Она никогда не казалась ему правдивой. Но сейчас он сказал чистую правду.

Ветер дунул с новой силой, и Ричарда неожиданно скрутил, согнул вдвое, лишил дыхания резкий приступ колик.

Когда его отпустило, он двинулся к дому.

Прежде всего он заметил, что в холле не валяются затасканные кроссовки — их было у Сета четыре пары, и он ни в какую не соглашался выбросить хотя бы одну. Ричард прошел к лестнице и провел рукой по перилам. В возрасте десяти лет Сет вырезал на перилах свои инициалы. В десять лет уже положено понимать, что можно делать и чего нельзя, но Лина, несмотря на это, не разрешила Ричард его наказывать. Эти перила Ричард делал сам почти целое лето. Он спиливал, шкурил, полировал изуродованное место заново, но призраки букв все равно оставались.

Теперь же они исчезли.

Наверх. Комната Сета. Все чисто, аккуратно и необжито, сухо и обезличено. Вполне можно повесить на дверной ручке табличку «Комната для гостей».

Вниз. Здесь Ричард задержался дольше. Змеиное сплетение проводов исчезло, усилители и микрофоны исчезли, ворох деталей от магнитофона, который Сет постоянно собирался «наладить» (ни усидчивостью, ни умением, присущими Джону, он не обладал), тоже исчез. Вместо этого в комнате заметно ощущалось глубокое (и не особенно приятное) влияние личности Лины: тяжелая вычурная мебель, плюшевые гобелены на стенах (на одном была сцена «Тайной вечери», где Христос больше походил на Уэйна Ньютона; на другом олень на фоне аляскинского пейзажа) и вызывающе яркий, как артериальная кровь, ковер на полу. Следов того, что когда-то в этой комнате обитал подросток по имени Сет Хагстром, не осталось никаких. Ни в этой комнате, ни в какой другой.

Ричард все еще стоял у лестницы и оглядывался вокруг, когда до него донесся шум подъезжающей машины.

«Лина, — подумал он, испытав лихорадочный приступ чувства вины. Лина вернулась с игры… Что она скажет, когда увидит, что Сет исчез? Что?..»

«Убийца! — представился ему ее крик. — Ты убил моего мальчика!»

Но ведь он не убивал…

— Я его ВЫЧЕРКНУЛ, — пробормотал он и направился на кухню встречать жену.

Лина стала толще.

Играть в бинго уезжала женщина, весившая около ста восьмидесяти фунтов. Вернулась же бабища весом по крайней мере в триста, а может, и больше. Чтобы пройти в дверь, ей пришлось даже чуть повернуться. Под синтетическими брюками цвета перезревших оливок колыхались складками слоновьи бедра. Кожа ее, лишь болезненно желтая три часа назад, приобрела теперь совершенно нездоровый бледный оттенок. Даже не будучи врачом, Ричард понимал, что это свидетельствует о серьезном расстройстве печени и грядущих сердечных приступах. Глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, глядели на него ровно и презрительно.

В одной пухлой и дряблой руке она держала полиэтиленовый пакет с огромной индейкой, которая скользила и переворачивалась там, словно обезображенное тело самоубийцы.

— На что ты так уставился, Ричард? — спросила она.

«На тебя, Лина. Я уставился на тебя. Потому что ты стала вот такой в этом мире, где мы не завели детей. Такой ты стала в мире, где тебе некого любить, какой бы отравленной ни была твоя любовь. Вот как Лина выглядит в мире, где в нее вошло все и не вышло ничего. На тебя, Лина, я уставился, на тебя».

— Эта птица, Лина… — выдавил он наконец. — В жизни я не видел такой огромной индейки.

— Ну и что ты стоишь, смотришь на нее, как идиот? Лучше бы помог!

Он взял у Лины индейку и положил ее на кухонный стол, ощущая исходящие от нее волны безрадостного холода. Замороженная птица перекатилась на бок с таким звуком, словно в пакете лежал кусок дерева.

— Не сюда! — прикрикнула Лина раздраженно и указала на дверь кладовой. — Сюда она не влезет. Засунь ее в морозильник!

— Извини, — пробормотал Ричард. Раньше у них не было отдельного морозильника. В том мире, в котором они жили с Сетом.

Он взял пакет и отнес в кладовую, где в холодном белом свете флюоресцентной лампы стоял похожий на белый гроб стоял морозильник «Амина». Положив индейку внутрь рядом с замороженными тушками других птиц и зверей, он вернулся на кухню. Лина достала из буфета банку шоколадных конфет с начинкой и принялась методично уничтожать их одну за другой.

— Сегодня была игра в честь Дня Благодарения, — сказала она. — Мы устроили ее на семь дней раньше, потому что на следующей неделе отцу Филлипсу нужно ложиться в больницу вырезать желчный пузырь. Я выиграла главный приз.

Она улыбнулась, показав зубы, перепачканные шоколадом и ореховым маслом.

— Лина, ты когда-нибудь жалеешь, что у нас нет детей? — спросил Ричард.

Она посмотрела на него так, словно он сошел с ума.

— На кой черт мне такая обуза? — ответила она вопросом на вопрос и поставила оставшиеся полбанки конфет обратно в буфет. — Я ложусь спать. Ты идешь или опять будешь сидеть над пишущей машинкой?

— Пожалуй, еще посижу, — сказал он на удивление спокойным голосом. Я недолго.

— Этот хлам работает?

— Что?.. — Он тут же понял, о чем она, и ощутил новую вспышку вины. Она знала о текст-процессоре, конечно же, знала. То, что он ВЫЧЕРКНУЛ Сета, никак не повлияло на Роджера и судьбу его семьи. — Э-э… Нет. Не работает.

Она удовлетворенно кивнула.

— Этот твой племянник… Вечно голова в облаках. Весь в тебя, Ричард. Если бы ты не был таким тихоней, я бы, может быть, подумала, что это твоя работа пятнадцатилетней давности. — Она рассмеялась неожиданно громко типичный смех стареющей циничной опошлившейся бабы, — и он едва сдержался, чтобы не ударить ее. Затем на его губах возникла улыбка, тонкая и такая же белая и холодная, как морозильник, появившийся в этом мире вместо Сета.

— Я недолго, — повторил он. — Нужно кое-что записать.

— Почему бы тебе не написать рассказ, за который дадут Нобелевскую премию или еще что-нибудь в этом роде? — безразлично спросила она. Доски пола скрипели и прогибались под ней, когда она, колыхаясь, шла к лестнице. — Мы все еще должны за мои очки для чтения. И кроме того, просрочен платеж за «Бетамакс».[67] Когда ты, наконец, сделаешь хоть немного денег, черт побери?

— Я не знаю, Лина, — сказал Ричард. — Но сегодня у меня есть хорошая идея. Действительно хорошая.

Лина обернулась и посмотрела на него, собираясь сказать что-то саркастическое, что-нибудь вроде того, что хотя ни от одной его хорошей идеи еще никогда не было толка, она, мол, до сих пор его не бросила. Не сказала. Может быть, что-то в улыбке Ричарда остановило ее, и она молча пошла наверх. Ричард остался стоять, прислушиваясь к ее тяжелым шагам. По лбу катился пот. Он чувствовал одновременно и слабость, и какое-то возбуждение.

Потом Ричард повернулся и, выйдя из дома, двинулся к своему кабинету.

На этот раз процессор, как только он включил его, не стал гудеть или реветь, а хрипло прерывисто завыл. И почти сразу из корпуса дисплейного блока запахло горящей обмоткой трансформатора, а когда он нажал клавишу «EXECUTE», убирая с экрана поздравление, блок задымился.

«Времени осталось мало, — пронеслось у него в голове. — Нет… Времени просто не осталось. Джон знал это, и теперь я тоже знаю».

Нужно было что-то выбирать: либо вернуть Сета, нажав клавишу «ВСТАВИТЬ» (он не сомневался, что это можно сделать с такой же легкостью, как он сделал золотые монеты), либо завершить начатое.

Запах становился все сильнее, все тревожнее. Еще немного, и загорится мигающее слово «ПЕРЕГРУЗКА».

Он напечатал:

МОЯ ЖЕНА АДЕЛИНА МЕЙБЛ УОРРЕН ХАГСТРОМ.

Нажал клавишу «ВЫЧЕРКНУТЬ».

Напечатал:

У МЕНЯ НИКОГО НЕТ

И в верхнем правом углу экрана замигали слова:

ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА

«Я прошу тебя. Пожалуйста, дай мне закончить. Пожалуйста, пожалуйста…»

Дым, вьющийся из решетки видеоблока, стал совсем густым и серым. Ричард взглянул на ревущий процессор и увидел, что оттуда тоже валит дым, а за дымовой пеленой, где-то внутри, разгорается зловещее красное пятнышко огня.

««Волшебный шар», скажи, я буду здоров, богат и умен? Или я буду жить один и, может быть, покончу с собой от тоски? Есть ли у меня еще время?»

«Сейчас не знаю, задай этот вопрос позже».

Но «позже» уже не будет.

Ричард нажал «ВСТАВИТЬ», и весь экран, за исключением лихорадочно, отрывисто мелькающего теперь слова «ПЕРЕГРУЗКА», погас.

Он продолжал печатать:

КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО СЫНА ДЖОНАТАНА.

«Пожалуйста. Я прошу».

Он нажал «EXECUTE», и экран снова погас.

Казалось, целую вечность на экране светилось только слово «ПЕРЕГРУЗКА», мигавшее теперь так часто, что почти не пропадало, словно компьютер зациклился на одной этой команде. Внутри процессора что-то щелкало и шкворчало. Ричард застонал, но в этот момент из темноты экрана таинственно выплыли зеленые буквы:

У МЕНЯ НИКОГО НЕТ КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО СЫНА ДЖОНАТАНА.

Ричард нажал «EXECUTE» дважды.

«Теперь, — подумал он, — я напечатаю: «ВСЕ НЕПОЛАДКИ В ЭТОМ ТЕКСТ-ПРОЦЕССОРЕ БЫЛИ УСТРАНЕНЫ ЕЩЕ ДО ТОГО, КАК МИСТЕР НОРДХОФ ПРИВЕЗ ЕГО СЮДА». Или: «У МЕНЯ ЕСТЬ ИДЕИ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ НА ДВА ДЕСЯТКА БЕСТСЕЛЛЕРОВ». Или: «МОЯ СЕМЬЯ ВСЕГДА БУДЕТ ЖИТЬ СЧАСТЛИВО». Или…»

Он ничего не напечатал. Пальцы его беспомощно повисли над клавиатурой, когда он почувствовал, в буквальном смысле почувствовал, как все его мыли застыли неподвижно, словно словно автомашины, затертые в самом худшем за всю историю существования двигателей внутреннего сгорания манхэттенском автомобильном заторе.

Неожиданно экран заполнился словами:

ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗКА — ПЕРЕГРУЗ…

Что-то громко щелкнуло, и процессор взорвался. Из блока метнулось и тут же опало пламя. Ричард откинулся на стуле, закрыв лицо руками на случай, если если взорвался дисплей, но экран просто погас.

Ричард продолжал сидеть, глядя в темную пустоту экрана.

«Сейчас не уверен, задай этот вопрос позже».

— Папа?

Он повернулся на стуле. Сердце его стучало так сильно, что, казалось, вот-вот вырвется из груди.

На пороге кабинета стоял Джон. Джон Хагстром. Лицо его осталось почти таким же, хотя какое-то чуть заметное отличие все же было. Может быть, подумал Ричард, разница в отцовстве. А может, в глазах Джона просто нет этого настороженного выражения, усиливаемого очками с толстыми стеклами. (Ричард заметил, что вместо уродливых очков в штампованной пластиковой оправе, которые Роджер всегда покупал ему, потому что они стоили на 15 долларов дешевле, Джон носил теперь другие — с изящными тонкими дужками.)

А может быть, дело еще проще: он перестал выглядеть обреченно.

— Джон? — хрипло спросил он, успев подумать: неужели ему нужно было что-то еще? Было? Глупо, но он хотел тогда чего-то еще. Видимо, людям всегда что-то нужно. — Джон? Это ты?

— А кто же еще? — Сын мотнул головой в сторону текст-процессора. Тебя не поранило, когда эта штука отправилась в свой компьютерный рай, нет?

— Нет. Все в порядке.

Джон кивнул.

— Жаль, что он так и не заработал. Не знаю, что на меня нашло, когда я монтировал его из этого хлама. — Он покачал головой. — Честное слово, не знаю. Словно меня что-то заставило. Ерунда какая-то.

— Может быть, — сказал Ричард, встав и обняв сына за плечи, — в следующий раз у тебя получится лучше.

— Может. А может, я попробую что-нибудь другое.

— Тоже неплохо.

— Мама сказала, что приготовила тебе какао, если хочешь.

— Хочу, — сказал Ричард, и они вдвоем направились к дому, в который никто никогда не приносил замороженную индейку, выигранную в бинго. Чашечка какао будет сейчас в самый раз.

— Завтра я разберу его, вытащу оттуда все, что может пригодиться, а остальное отвезу на свалку, — сказал Джон.

Ричард кивнул.

— Мы вычеркнем его из нашей жизни, — сказал он. И, дружно рассмеявшись, они вошли в дом, где уже пахло горячим какао.

Человек который никому не подавал руки

За окном был морозный вечер, часы пробили восемь, и вскоре мы все перебрались в библиотеку, прихватив с собой бокалы, которые Стивенс не забывал вовремя наполнять. Довольно долго тишину нарушали только треск огня в камине, отдаленное постукивание бильярдных шаров да вой ветра. Но в доме номер 249В было тепло.

Помнится, справа от меня в тот вечер сидел Дэвид Адли, а слева Эмлин Маккэррон — однажды он нас напугал рассказом о женщине, разродившейся в немыслимых обстоятельствах. Против меня сидел Йохансон с «Уолл-стрит мэгэзин» на коленях.

Вошел Стивенс и вручил Джорджу Грегсону ненадписанный пакет. Стивенс — идеальный дворецкий, невзирая на заметный бруклинский акцент (или благодаря ему), и главное его достоинство состоит в том, что он всегда безошибочно угадывает, кому передать послание, если адресат не указан.

Джордж взял пакет и какое-то время неподвижно сидел в своем высоком кресле с подголовником, глядя на огонь в камине, где при желании можно было бы зажарить здорового бычка. Я видел, как в его глазах что-то промелькнуло, когда взгляд его упал на афоризм, выбитый на каменном цоколе: СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.

Он разорвал пакет своими старческими дрожащими пальцами и швырнул содержимое в огонь. Вспыхнула яркая радуга, которая вызвала у присутствующих легкое оживление. Я обернулся к Стивенсу, стоявшему в тени у двери. Руки сложены за спиной, лицо бесстрастно.

Внезапно молчание нарушил скрипучий, немного ворчливый голос Джорджа, и мы все вздрогнули. Во всяком случае за себя ручаюсь.

— Однажды я был свидетелем того, как в этой темноте убили человека, — сказал Джордж Грегсон, — хотя никакой суд не вынес бы убийце обвинительного приговора. Кончилось, однако, тем, что он сам себя осудил и сам привел приговор в исполнение.

Установилась пауза, пока он разжигал трубку. Его морщинистое лицо окутал голубоватый дым; спичку он загасил замедленным движением ревматика. Он бросил спичку на горячий пепел, оставшийся после сожженного пакета, и проследил за тем, как она обуглилась. Под кустистыми седоватыми бровями прятались цепкие синие глаза, выражавшие сейчас задумчивость. Крупный нос крючком, узкие жесткие губы, втянутая в плечи голова.

— Не дразните нас, Джордж, — проворчал Питер Эндрюс. — Рассказывайте.

— Расскажу. Наберитесь терпения.

Мы ждали, пока он вполне не удовлетворился тем, как раскурена трубка. Уложив в глубокую чашечку из корня верескового дерева аккуратный слой угольков, Джордж сложил на коленях подрагивающие руки и начал:

— Так вот. Мне восемьдесят пять лет, а то, что я собираюсь вам рассказать, случилось, когда мне было двадцать или около того. Если быть точным, в 1919-м. Я как раз вернулся с Большой Войны. Пятью месяцами ранее умерла моя невеста от инфлюэнцы. Ей едва исполнилось девятнадцать. Боюсь, что спиртному и картам я тогда уделял чрезмерное внимание. Видите ли, она ждала меня два года, и не проходило недели, чтобы я не получил от нее письма. Да, я загулял и потерял чувство меры; может быть, вы скорее меня поймете, узнав, что я тогда не имел никакой опоры ни в семье, ни в вере из окопов, знаете, догматы христианства выглядят в несколько комическом свете. Зато не покривив душой, могу сказать, что настоящие друзья, которые были со мной в дни испытаний, не оставляли меня одного. Их у меня было пятьдесят три (многие ли похвастаются таким числом?): пятьдесят две карты в колоде да бутылка виски «Катти Сарк». Между прочим, поселился я в этих самых апартаментах на Бреннан-стрит. Правда, стоили они тогда несравнимо дешевле и лекарств на полке было куда меньше. А вот времени я здесь проводил, пожалуй, столько же — в доме номер 249в и тогда легко было составить компанию для покера.

Тут его перебил Дэвид Адли, и, хотя на губах его играла улыбка, вопрос прозвучал со всей серьезностью:

— А что Стивенс? Он уже служил у вас, Джордж?

Грегсон повернулся к дворецкому:

— Стивенс, вы служили мне тогда, или это был ваш отец?

Ответ сопровождался отдаленным подобием улыбки:

— Я полагаю, шестьдесят пять лет назад этим человеком мог быть мой дед, сэр.

— Во всяком случае место вы получили по наследству, — философски изрек Адли.

— Как вам будет угодно, — вежливо откликнулся Стивенс.

— Я вот сейчас вспоминаю его, — снова заговорил Джордж, — и, знаете, Стивенс, вы поразительно похожи на вашего… вы сказали деда?

— Именно так, сэр.

— Если бы вас поставить рядом, я бы, пожалуй, затруднился сказать, кто есть кто… впрочем, этого уже не проверишь, не так ли?

— Да, сэр.

— Ну так вот, я сидел в ломберной — вон за той дверью — и раскладывал пасьянс, когда увидел Генри Брауэра… в первый и последний раз. Нас уже было четверо, готовых сесть за покер; мы ждали пятого. И тут Джейсон Дэвидсон сообщает мне, что Джордж Оксли, наш пятый партнер, сломал ногу и лежит в гипсе, подвешенный к дурацкому блоку. Увы, подумал я, видимо, игра сегодня не состоится. Впереди долгий вечер, и нечем отвлечься от печальных мыслей, остается только раскладывать пасьянс и глушить себя слоновьими дозами виски. Как вдруг из дальнего угла раздался спокойный приветливый голос:

— Джентльмены, речь, кажется, идет о покере. Я с удовольствием составлю вам компанию, если вы, конечно, не возражаете.

До этого момента гость сидел, зарывшись в газету «Уорлд», поэтому я впервые мог разглядеть его. Я увидел молодого человека со старым лицом… вы понимаете, о чем я? После смерти Розали на моем лице появились точно такие же отметины, только их было гораздо меньше. Молодому человеку, судя по его шевелюре, было не больше двадцати восьми, но опыт успел наложить отпечаток на его лицо, в глазах же, очень темных, залегла даже не печаль, а какая-то затравленность. У него была приятная наружность — короткие подстриженные усики, темно-русые волосы. Верхняя пуговица воротничка элегантного коричневого костюма была расстегнута.

— Меня зовут Генри Брауэр, — отрекомендовался он.

Дэвидсон тотчас бросился к нему с протянутой рукой, от радости он, кажется, готов был силой схватить покоившуюся на коленях ладонь молодого человека. И тут произошло странное: Брауэр выронил газету и резко поднял вверх обе руки, так что они оказались вне досягаемости. На его лице был написан ужас.

Дэвидсон остановился в замешательстве, скорее смущенный, чем рассерженный. Ему самому было двадцать два. Господи, какие же мы были… телята.

— Прошу прощения, — со всей серьезностью сказал Брауэр, — но я никогда не пожимаю руки!

Дэвидсон захлопал ресницами:

— Никогда? Как странно. Но отчего же?

Вы уже поняли, что он был настоящий теленок. Брауэр попытался объяснить ему как можно доходчивее, с открытой (хотя и страдальческой) улыбкой:

— Я только что из Бомбея. Удивительное место… толпы, грязь… эпидемии, болезни. На городских стенах охорашиваются стервятники. Я пробыл там два года в торговой миссии, и наша западная традиция обмениваться рукопожатием стала вызывать у меня священный ужас. Я отдаю себе отчет в том, что поступаю глупо и невежливо, но ничего не могу с собой поделать. И если вы не будете столь великодушны, что расстанетесь со мной без обиды в сердце…

— С одним условием, — улыбнулся Дэвидсон.

— Каким же?

— Вы сядете за игровой стол и пригубите виски моего друга Джорджа, а я пока схожу за Бейкером, Френчем и Джеком Уайлденом.

Брауэр учтиво кивнул и отложил в сторону газету. Дэвидсон круто развернулся и бросился за остальными партнерами. Мы с Брауэром пересели за стол, покрытый зеленым сукном, я предложил ему выпить, он вежливо отказался и сам заказал бутылку. В этом я усмотрел новое свидетельство его странной фобии и промолчал. Я знавал людей, чей страх перед микробами и заразными болезнями был сродни брауэровскому, если не сильнее. Вероятно, вам тоже известны подобные случаи.

Мы покивали в знак согласия, а Джордж продолжал:

— Как здесь хорошо, — задумчиво произнес Брауэр. — С тех пор, как я оставил службу в Индии, я избегал общества. Негоже человеку быть одному. Я полагаю, даже для самых независимых самоизоляция есть худшая из пыток!

Он сказал это с каким-то особым нажимом; я молча согласился. Что такое настоящее одиночество, я хорошо почувствовал в окопах, ночью. Еще острее — после смерти Розали. Я начинал проникаться симпатией к Брауэру, несмотря на столь откровенную эксцентричность.

— Бомбей, наверно, удивительный город, — заметил я.

— Удивительный… и отвратительный. С нашей точки зрения, многое в тамошней жизни просто не укладывается в голове. Например, их реакция на автомобили: дети шарахаются от них в сторону, а затем бегут за ними несколько кварталов. Самолет в глазах местных жителей — сверхъестественное чудовище. То, что мы воспринимаем с абсолютным спокойствием или с оттенком самодовольства, для них чудо; но, скажу вам честно, с таким же ужасом я впервые смотрел на уличного бродягу, проглотившего пачку стальных иголок и вытаскивавшего их одну за другой из открытых язв на кончиках пальцев. А для них это в порядке вещей.

— Как знать, — продолжил он с некоторой торжественностью, — возможно, этим двум культурам суждено было не смешиваться, но существовать обособленно, каждой со своими чудесами. Проглоти вы или я пакет с иголками, и нам не избежать медленной и мучительной смерти. А что касается автомобилей… — он умолк с отрешенным выражением лица.

Я собирался что-то сказать, но тут появился Стивенс-старший с бутылкой шотландского виски для Брауэра, а за ним Дэвидсон и остальные.

Прежде чем рекомендовать своих приятелей, Дэвидсон обратился к Брауэру:

— Генри, я их предупредил о вашей маленькой причуде, так что можете ни о чем не беспокоиться. Позвольте вам представить: Даррел Бейкер… этот суровый мужчина с бородой — Эндрю Френч… и, наконец, Джек Уайлден. Джорджа Грегсона вы уже знаете.

Брауэр с учтивой улыбкой поклонился каждому, что как бы заменяло рукопожатие. Тут же были распечатаны три колоды карт, деньги обменены на фишки, и игра началась.

Мы играли шесть часов кряду. Я сорвал около двухсот долларов; Бейкер игрок довольно слабый, оставил долларов восемьсот и глазом не моргнул (его отец владел тремя самыми крупными обувными фабриками в Новой Англии); Френч с Уайлденом поделили, примерно поровну, остальные шесть сотен. Дэвидсон оказался в небольшом плюсе, а Брауэр в таком же минусе, но для последнего остаться почти что при своих было равносильно подвигу: ему весь вечер фатально не шла карта. Он одинаково свободно чувствовал себя как в традиционной игре с пятью картами на руках, так и в новомодном варианте с семью картами, и, по-моему, он несколько раз сорвал банк на чистом блефе, на который сам я скорее всего не отважился бы.

Я обратил внимание: пил он изрядно, к последней сдаче почти усидел в одиночку бутылку виски, но язык у него не заплетался, играл он безошибочно и при этом был постоянно начеку, если чьи-то пальцы вдруг оказывались в опасной от него близости. В случае выигрыша он не забирал банк, пока все до последней фишки не были разменены на наличность или если кто-то по рассеянности не делал вовремя ставку. Один раз Дэвидсон поставил свой стакан рядом с его локтем, и Брауэр, отпрянув, едва не расплескал собственный. Бейкер удивленно поднял брови, но Дэвидсон разрядил обстановку.

Перед этим Джек Уайлден заявил, что ему предстоит неблизкая дорога в Олбани и что хорошо бы ограничиться последним кругом. Круг заканчивался на Френче, который объявил, что сдает по семь.

Я помню эту самую последнюю сдачу так же отчетливо, как свое имя; а спроси вы меня, с кем я вчера обедал и что подавали, я ведь, пожалуй, не отвечу. Вот они, парадоксы возраста. Впрочем, будь вы тогда на моем месте, вы бы тоже не забыли.

Мне сдали две червы в закрытую и одну в открытую. Про Уайлдена и Френча ничего не скажу, у Дэвидсона же был туз червей, а у Брауэра десятка пик. Дэвидсон прошел двумя долларами — пять был потолок, — и все получили еще по одной открытой карте. Я прикупил к трем червям четвертую, Брауэр валета пик к десятке. Дэвидсону досталась тройка, и, хотя, это вряд ли поправило его дела, он добавил еще три доллара. «Последняя игра, — весело сказал он. — Не скупитесь, мальчики! Завтра мне предстоит угощать одну даму!»

Нагадай мне кто-нибудь, что эта фраза будет преследовать меня всю мою жизнь, я бы не поверил.

Френч в третий раз сдал по одной в открытую. Мне для цвета ничего не пришло, а вот Бейкер, главный неудачник, составил пару — кажется, королей. Брауэр получил двойку бубен, которая была ему как-то ни к чему. Бейкер со своей парой поставил пять долларов, максимум, Дэвид не задумываясь поставил еще пять. Остальные поддержали, и Френч в последний раз сдал в открытую. Я прикупил короля червей и оказался с цветом. Бейкер взял к своей паре третьего короля. Дэвидсон увидел второго туза, и глаза у него заблестели. Брауэру досталась трефовая дама, и почему он сразу не вышел из игры, я, убей меня Бог, понять не мог: казалось, в очередной раз за этот вечер он оказался ни с чем.

Ставки резко возросли. Бейкер дал пять, Дэвидсон пять добавил, Брауэр доставил десять. Со словами: «Ну, с моей парой мне здесь делать нечего», Джек Уайлден сбросил карты. Я поставил десять и еще пять. Бейкер доставил и накинул столько же.

Я не стану утомлять вас скучными подробностями. Замечу лишь, что каждый мог трижды пройтись по максимуму, и все мы — Бейкер, Дэвидсон и я воспользовались этим правом. Брауэр — тот всякий раз просто доставлял, выждав паузу, когда все уберут руки от денег. А денег уже собралось немало — двести с чем-то. И тогда Френч раздал по последней, в закрытую.

Воцарилось молчание, пока все смотрели свои карты, хотя мне-то смотреть было не на что, у меня уже была комбинация и, судя по общему раскладу, сильная. Бейкер поставил пять, Дэвидсон увеличил, и мы все поглядели на Брауэра. Тот давно снял галстук и расстегнул вторую пуговицу, к щекам прихлынула кровь от выпитого виски, но он оставался все таким же невозмутимым. «Десять… и еще пять», — сказал он.

Я даже сморгнул от удивления: я не сомневался, что он скинет. Ну а с моими картами я, конечно, должен был играть на выигрыш, поэтому я приплюсовал еще пять долларов. Мы торговались без ограничений, и банк рос как на дрожжах. Я остановился первым, довольный уже тем, что, по-видимому, накажу кого-то с фулем. За мной последовал Бейкер, уже кидавший подозрительные взгляды на Дэвидсона с его парой тузов, то на Брауэра с его загадочным пшиком. Как уже говорилось, Бейкер был слабый игрок, но его хватало на то, чтобы учуять в воздухе опасность.

Дэвидсон и Брауэр поднимали ставки еще раз по десять, если не больше. Мы с Бейкером вынужденно отвечали — слишком много было поставлено. Фишки у всех кончились, и поверх груды пластмассовых кругляшек росла гора бумажных денег.

— Ну ладно, — сказал Дэвидсон после того, как Брауэр в очередной раз поднял банк, — пожалуй, я раскроюсь. Если это блеф, Генри, то он вам вполне удался. Но я должен вас проверить, да и Джеку предстоит дальняя дорога. — С этими словами он бросил пять долларов и повторил: Раскроемся.

Не знаю, как другие, а я почувствовал облегчение, не имевшее, кстати, никакого отношения к выложенной сумме. Игра пошла на выживание, и если мы с Бейкером могли себе позволить проиграть, то для Дэвидсона это был вопрос жизни. Он не вылезал из долгов, имея источником дохода скромное наследство, оставленное ему тетушкой. Ну а Брауэр — был ли ему такой проигрыш по средствам? Не забывайте, джентльмены, на кону стояло свыше тысячи долларов.

Джордж умолк. Его трубка погасла.

— А дальше? — весь подался вперед Адли. — Не дразните нас, Джордж. Видите, мы ерзаем от нетерпения. Огорошьте нас, Джордж. Видите, мы ерзаем от нетерпения. Огорошьте нас неожиданным финалом или успокойте.

— Немного выдержки, мой друг, — невозмутимо отвечал Джордж. Он чиркнул спичкой о подошву туфли и принялся раскуривать трубку. Мы напряженно ждали, храня молчание. За окном подвывал ветер.

Но вот все уладилось, трубка задымила, и Джордж продолжал:

— Как вам известно, правила покера гласят: тот, кто предлагает открыться, первым показывает карты. Но Бейкер не мог больше выносить напряжения, он перевернул одну из своих карт, лежавших лицом вниз, и все увидели королевское каре.

— У меня меньше, — сказал я. — Цвет.

— Тогда банк мой, — обратился к Бейкеру Дэвидсон и перевернул две карты. У него оказалось каре на тузах. — Отлично сыграно, господа.

И он начал сгребать гору денег.

— Подождите! — остановил его Брауэр. Он не взял Дэвидсона за руку, как мог бы поступить любой из нас, но и одного этого слова было достаточно. Дэвидсон замер с отвисшей челюстью — у него словно атрофировались лицевые мускулы. А Брауэр перевернул все три карты, и обнаружился… флеш-рояль, от восьмерки до дамы. — Я думаю, это будет старше вашего каре.

Дэвидсон покраснел, потом побледнел.

— Да, — неуверенно выдавил он из себя, словно такая последовательность комбинаций была ему в новинку. — Да, старше.

Я дорого бы дал, чтобы узнать, чем был вызван последовавший затем жест Дэвидсона. Он ведь отлично знал, что Брауэр терпеть не мог, когда к нему прикасаются; тому было множество свидетельств за этот вечер. Может, Дэвидсон запамятовал, уж очень ему хотелось показать Брауэру (и всем нам), что даже такой проигрыш ему по карману и он способен перенести удар столь сокрушительной силы как истинный джентльмен. Я уже говорил вам, что он был этакий теленок, так что жест был вполне в его характере. Но не забудем: если теленка раздразнить, он может и боднуть. Не убьет, конечно, и кишки не выпустит, но одним-двумя швами можно поплатиться. Такой поступок тоже был бы в характере Дэвидсона.

Да, я дорого бы дал, чтобы узнать причину… но в конце концов главное — результат.

Когда Дэвидсон убрал руки от банка, Брауэр потянулся за деньгами. На лице Дэвидсона вдруг изобразилось живейшее расположение, он схватил руку Брауэра и крепко сжал ее со словами: «Великолепно сыграно, Генри, просто великолепно. Я первый раз вижу…»

Раздался пронзительный, какой-то женский визг, прозвучавший особенно жутко в тишине ломберной комнаты; Брауэр выдернул кисть и отшатнулся. Стол едва не опрокинулся, фишки и вся наличность полетела в разные стороны.

Мы все окаменели. Брауэр, пошатываясь, сделал несколько шагов, держа перед собой вытянутую руку, точно леди Макбет в мужском варианте. Он был белый как саван, в глазах непередаваемый ужас. Мне стало страшно; ни до, ни после не испытывал я такого страха, даже когда получил телеграмму о смерти Розали.

Он начал стонать. Звук шел словно из гулкий бездны, леденящий звук, почти нечеловеческий. Помнится, я подумал: «Да ведь он сумасшедший!» И тут же понес какую-то околесицу: «Ключ, я оставил ключ зажигания включенным… Господи, я не хотел!» И он кинулся к лестнице, что вела в главный холл.

Я первым пришел в себя. Встал рывком из кресла и бросился за ним следом, а Бейкер, Уайлден и Дэвидсон так и не пошевелились; они напоминали высеченные из камня статуи инков, охраняющие сокровища племени.

Парадная дверь еще раскачивалась на петлях, я выбежал на улицу и сразу увидел Брауэра, стоявшего на обочине и тщетно пытавшегося поймать такси. Завидев меня, он горестно охнул, и я уже не знал, жалеть ли мне его или изумляться.

— Подождите! — крикнул я. — Примите мои извинения за Дэвидсона, хотя, уверен, он сделал это не нарочно. Но если в результате вы вынуждены покинуть нас, что ж, не смею вас задерживать. Но сначала вы должны забрать свой выигрыш, деньги немалые.

— Мне не следовало сюда приходить, — простонал он. — Ноги сами понесли меня к людям, и вот… вот чем…

Я безотчетно потянулся к нему — естественное движение человека, желающего помочь несчастному, — Брауэр же отпрянул и возопил:

— Не прикасайтесь ко мне! Мало вам одного? Боже, лучше бы я умер!

Вдруг его лихорадочный взгляд остановился на бродячем псе с ввалившимися боками и шелудивой драной шерстью. Свесив язык, пес трусил на трех лапах по другой стороне безлюдной в этот ранний час улицы — наверное, высматривал мусорный бак, чтобы перевернуть его и порыться в отбросах.

— Вот и я так же, — в задумчивости сказал Брауэр как бы самому себе. — Всеми избегаемый, обреченный на одиночество, осмеливающийся выйти на улицу лишь после того, как все запрутся в своих домах. Пария!

— Послушайте, — сказал я более жестким тоном, не желая выслушивать мелодраматические излияния. — Я догадываюсь, что вы пережили сильное потрясение и это расстроило ваши нервы, но, поверьте, на войне мне довелось видеть великое множество…

— Так вы мне не верите? По-вашему, я потерял голову?

— Старина, я не знаю, вы потеряли голову или она вас, но я точно знаю, что если мы с вами еще немного подышим этой сыростью, мы определенно потеряем голос. Так что соблаговолите войти внутрь, хотя бы в холл, а я попрошу Стивенса…

Я осекся под взглядом безумца; в этом взгляде не осталось ни проблеска здравого смысла. Мне сразу вспомнились повредившиеся рассудком солдаты, которых после выматывающих боев увозили на подводах с передовой: кожа да кости, страшные невидящие глаза, язык мелет что-то несусветное.

— Не желаете ли взглянуть, как один изгой откликается на зов другого? — спросил он, игнорируя мои слова. — Смотрите же, чему я научился в чужедальних портах!

Он возвысил голос и выкрикнул как повелитель:

— Эй ты, кабысдох!

Пес задрал голову и посмотрел на него настороженными бегающими глазками (один светился яростным блеском, другой закрыло бельмо), а потом неохотно изменил направление и, прихрамывая, затрусил к тому месту, где стоял Брауэр.

Пес сделал это против своей воли, вне всякого сомнения. Он скулил, рычал, поджимал хвост, напоминавший скорее грязную веревку, а ноги сами несли его к противоположному тротуару. Он растянулся у ног Брауэра, весь дрожа и подвывая. Его впалые бока ходили ходуном, а здоровый глаз, казалось, готов был выпрыгнуть из орбиты.

У Брауэра вырвался дикий хохот, от которого я и по сей день иногда вздрагиваю во сне.

— Ну что? Убедились? — сказал он, садясь на корточки. — Он узнал во мне своего… и понял, чем это ему грозит.

Брауэр протянул руку — пес обнажил клыки и угрожающе зарычал.

— Не надо! — воскликнул я. — Он вас цапнет!

Брауэр и бровью не повел. В свете уличного фонаря его лицо, искаженное гримасой, было синевато-серым, зрачки чернели, как две прожженные в пергаменте дыры.

— Вот еще, — пропел он. — Глупости какие. Мы с ним просто обменяемся сейчас рукопожатием… как недавно с вашим другом.

Он проворно схватил собачью лапу и встряхнул. Пес отчаянно взвыл, но даже не подумал укусить человека.

Брауэр резко поднялся. Взгляд его прояснился, и только необычная бледность отличала его в эту минуту от того джентльмена, что любезно согласился быть нашим партнером за карточным столом.

— Я должен идти, — спокойно сказал он. — Пожалуйста, передайте вашим друзьям мои извинения за столь нелепое поведение. Может быть, мне еще представится случай… искупить свою вину.

— Это нам следовало бы принести свои извинения. — сказал я. — И не забудьте о деньгах, которые вы выиграли. Тысяча долларов на дороге не валяются.

— Ах да! Деньги! — его губы скривила горькая улыбка.

— Вам нет необходимости возвращаться в холл. Если вы обещаете мне подождать здесь, я принесу деньги. Обещаете?

— Да. Если вам угодно. — Он задумчиво поглядел на пса, скулящего у него в ногах. — Что, дворняга, никак напрашиваешься в гости, хочешь разок в жизни поесть прилично? — И снова эта горькая улыбка.

Я оставил его, пока он не передумал, и поспешил в дом. Кто-то скорее всего Джек Уайлден, самый рассудительный, — успел обменять фишки на «зелененькие» и сложить купюры аккуратной стопкой с центре игрового стола. Никто не проронил ни звука, пока я собирал деньги. Бейкер и Уайлден курили; Дэвидсон сидел как в воду опущенный, терзаясь муками раскаяния. Перед уходом я положил ему руку на плечо, и он проводил меня благодарным взглядом.

Когда я снова вышел на улицу, там не было ни души. Брауэр исчез. Я стоял, зажав в каждой руке по пачке денег, и бесцельно вертел головой по сторонам. Я выкрикнул его имя на случай, если он укрылся в тени где-нибудь поблизости, — ответа не последовало. Взгляд мой упал вниз. Бродячий пес лежал на прежнем месте, но я сразу понял, что ему уже никогда не рыться в отбросах. Передо мной был труп. Клещи и блохи организованно покидали околевающее тело. Я попятился, испытывая чувство брезгливости… и безотчетного страха. Что-то мне подсказывало: Генри Брауэр не исчез из моей жизни. Так оно и вышло, хотя мне не суждено было его увидеть.

От полыхавшего в камине огня остались язычки пламени, из углов комнаты потянуло холодком, однако никто не пошевелился, пока Джордж снова раскуривал трубку. Он вздохнул, скрестил ноги на другой манер, так что суставы затрещали, и продолжил свой рассказ:

— Надо ли говорить, что все участники ночной игры были единодушны: следует найти Брауэра и отдать ему выигрыш. Кто-то, возможно, назовет нас ненормальными, но, не будем забывать, наша молодость пришлась на более достойные времена. Дэвидсон совсем скис. Я попытался отвести его в сторонку и как-то взбодрить — пустое, он лишь мотнул головой и побрел домой. Я не стал его удерживать. Отоспится, решил я, и все предстанет уже не в таком мрачном свете, тогда можно будет вдвоем отправиться на розыски Брауэра. Вдвоем, потому что Уайлден уезжал из города, а Бейкеру предстояли «общественные визиты».

Надо помочь Дэвидсону вернуть чувство собственного достоинства — с этими словами я отправился к нему на квартиру утром следующего дня. Он еще спал. Можно было, конечно, разбудить, но в этом возрасте сон целителен, и я решил пока разъяснить кое-какие факты.

— Прежде всего я поговорил с вашим, Стивенс… — Джордж вопросительно вскинул брови, глядя на своего дворецкого.

— Дедом, сэр, — подсказал тот.

— Благодарю.

— Всегда к вашим услугам, сэр.

— Я поговорил с дедом Стивенса. Кстати, на этом самом месте. И выяснил, что некто Раймонд Гриэр, человек, с которым я был немного знаком, вел какие-то дела Брауэра. Гриэр служил в городской торговой палате, и я без промедления отправился в его офис, размещавшийся в Флатирон Билдинг. Он был у себя, и мы сразу нашли общий язык.

Когда я рассказал ему о событиях прошлой ночи, на его лице изобразилась сложная гамма чувств: жалость, озабоченность, испуг.

— Генри, бедняга! — воскликнул он. — Я ждал, что этим кончится, вот только не думал, что так скоро.

— Вы о чем? — спросил я.

— О его нервном срыве, — пояснил Гриэр. — Это случилось в год его пребывания в Бомбее, и, вероятно, никто, кроме Генри, не знает всех подробностей. Я вам расскажу, что мне известно.

То, что я услышал от Гриэра, заставило меня отнестись к Генри Брауэру с большим пониманием и симпатией. Этот молодой человек, оказалось, пережил настоящую трагедию. Как и полагается в классической трагедии, несчастье здесь явилось результатом фатальной ошибки — а именно: забывчивости.

В распоряжении у Брауэра, представителя торговой миссии в Бомбее, находился автомобиль, по тогдашним временам — экзотика. По словам Гриэра, Генри радовался как ребенок, разъезжая по узким улочкам и видя, как шарахаются выводки цыплят, а мужчины и женщины падают на колени, прося защиты у своих языческих богов. Он ездил по городу, собирая толпы оборванных детей: они следовали за ним по пятам, но всегда робели, стоило предложить им прокатиться на этом чуде техники. То был «форд-седан», модель А, один из первых автомобилей, который можно было привести в движение без заводной ручки, простым нажатием кнопки стартера. Прошу это запомнить.

Однажды Брауэр поехал в другой конец города обсудить с местным набобом возможный контракт на партию джутового каната. Как обычно, мощный рев двигателя и автомобильные выхлопы, не уступавшие в громкости пушечной пальбе, привлекли всеобщее внимание и прежде всего ребятишек.

Брауэра ждал обед с джутовым магнатом; такие обеды проводились весьма церемонно, с соблюдением всех формальностей. И вот, вскоре после того, как подали второе блюдо, — а сидели они на открытой террасе, над многолюдной улицей, — снизу послышалось знакомое чихание и рев мотора, сопровождаемые визгом и улюлюканьем.

Один отважный мальчишка, сын какого-то гуру, залез в кабину, пребывая, вероятно, в убеждении, что без сидящего за рулем белого человека дракон, который прячется в этой груде железа, не сможет выскочить наружу. И надо же было такому случиться, что Брауэр, настроенный на предстоящие переговоры, не выключил зажигание, а искра возьми да и проскочи.

Нетрудно себе представить, как мальчишка осмелел на глазах у своих сверстников, как он трогал, вертел руль и издавал губами звуки в подражание клаксону. Всякий раз, когда он поддразнивал притаившегося дракона, зрители, надо думать, приходили в священный экстаз.

Вероятно, чтобы не сползти вниз, одной ногой мальчик уперся в педаль сцепления, и тут он ненароком нажал на кнопку стартера. Двигатель был разогрет и заработал мгновенно. Перепугавшись насмерть, мальчишка должен был отдернуть ногу и приготовиться выпрыгнуть из кабины. Была бы машина старая или в неважном состоянии, мотор, скорее всего, заглох бы. Но Брауэр содержал автомобиль в образцовом порядке, и тот рванулся вперед, скачками, с воем и урчанием. Брауэр выскочил из-за стола и кинулся на улицу.

Мальчика погубила роковая случайность. Он так отчаянно пытался выбраться, что, вероятно, зацепил локтем дроссельный клапан… или надавил на него в безумной надежде, что таким способом белый человек лишает дракона его могущества. А вышло все наоборот, увы. Автомобиль, развив убийственную скорость, помчался под уклон по оживленной, весело галдящей улице, перескакивая через тюки и узлы, давя плетеные корзинки с домашними животными на продажу, разбивая в щепы тележки с цветами. На перекрестке он перелетел через бордюр, врезался в стену дома и, взорвавшись, запылал как гигантский факел.

Джордж переместил трубку в другой угол рта.

— Вот, собственно, все, что мог поведать мне Гриэр, со слов Брауэра… все, с точки зрения здравого смысла. Остальное — его горячечный бред на тему фантастических последствий столкновения двух столь несхожих культур. Перед тем как Брауэр был отозван из Бомбея, к нему явился отец погибшего мальчика, чтобы швырнуть в убийцу зарезанного цыпленка. И сопроводить это проклятьем. Дойдя до этого места, Гриэр улыбнулся, давая мне понять, что мы-то с ним люди без предрассудков, и, закурив, добавил:

— В подобных случаях непременно жди проклятий. Эти несчастные язычники не могут без театральных жестов. Они зарабатывают себе этим на хлеб.

— И в чем же заключалось проклятье?

— Разве вы еще не догадались? — удивился Гриэр. — Индус этот сказал ему: «Тот, кто применил колдовство против ребенка, станет отверженным, парией». И еще он сказал: «Все живое, к чему ни прикоснешься, ждет скорая смерть». Отныне и вовеки, аминь.

Гриэр хмыкнул.

— И что же Брауэр? Поверил в проклятье?

— Похоже, что так. Не забывайте, для Брауэра это был страшный шок. И, судя по тому, что я сейчас от вас услышал, эта его мания прогрессирует.

— Я спросил домашний адрес Брауэра, — продолжал Джордж. — Гриэр порылся в бумагах и наконец нашел нужную.

— Не гарантирую, что вы его там найдете, — сказал он. — Брауэру, сами понимаете, никто не спешит давать место, так что с деньгами у него, по-моему, негусто.

— Что-то меня резануло в этих словах, — признался нам Джордж, — но я промолчал. Было в Гриэре что-то самодовольное, высокомерное, и казалось незаслуженным, что именно он располагает пусть даже такой скудной информацией о Генри Брауэре. Я поднялся, и вдруг у меня непроизвольно вырвалось:

— Вчера ночью я был свидетелем того, как Брауэр пожал лапу шелудивой дворняге. Через пятнадцать минут собака сдохла.

— Правда? Как интересно. — Гриэр удивленно вскинул брови, словно сказанное не имело никакого отношения к теме разговора.

— Я направился к выходу, — продолжал Джордж, — но раньше открылась дверь, и на пороге возникла секретарша Гриэра.

— Извините, вы, кажется, мистер Грегсон?

— Да.

— Только что позвонил мистер Бейкер. Он просил вам передать, чтобы вы незамедлительно прибыли по адресу: 19-я стрит, дом N 23.

— Я вздрогнул, — признался нам Джордж, — я ведь совсем недавно, утром, заходил туда, но Дэвидсон еще спал. Я направился к дверям, а Гриэр преспокойно погрузился в «Уолл-стрит джорнэл», попыхивая трубочкой. Больше я его не видел и, знаете, как-то не жалею об этом. Я ушел со смутным ощущением чего-то страшного — чего-то такого, что никогда не примет очертания реального страха, связанного с конкретным предметом, — слишком это все чудовищно, слишком невероятно, чтобы подходить с обычными мерками.

Тут я прервал его повествование:

— Помилуйте, Джордж, уж не хотите ли вы сказать нам, что ваш друг Дэвидсон был мертв?

— Именно так, — последовал ответ. — Я прибыл туда почти одновременно со следователем, который констатировал смерть от коронарного тромба. Через шестнадцать дней Дэвидсону должно было исполниться двадцать три года.

Почти неделю я убеждал себя: это всего-навсего роковое совпадение, о котором лучше забыть. Меня мучила бессонница, и даже мой добрый друг «Катти Сарк», врач, был бессилен мне помочь. Я говорил себе: надо разделить выигрыш между тремя участниками и забыть о том, что Генри Брауэр однажды ворвался в нашу жизнь. Не получалось. Я выписал чек на соответствующую сумму и отправился по адресу, который дал мне Гриэр, — в Гарлем.

Брауэр там уже не жил. Мне дали другой адрес, на Ист-сайде; не такой, может быть, шикарный квартал, но вполне респектабельный. Выяснилось, однако, что оттуда он тоже съехал, примерно за месяц до нашего покерного свидания, и перебрался в Ист-Вилледж, район трущоб.

Домовладелец, костлявый мужчина, у ног которого предупреждающе зарычал огромный черный дог, сообщил мне, что Брауэр с ним рассчитался третьего апреля, на следующий день после нашей игры. Я спросил новый адрес; домовладелец запрокинул голову и выдал руладу, точно горло прополоскал:

— Когда отсюда уезжают, босс, адрес один: Преисподняя, до востребования. Правда, иногда по дороге останавливаются в Бауэри.

В те дни Бауэри, превратившийся с годами в загородную зону, являл собой нечто такое, что и вообразить-то сегодня трудно: обитель бездомных, последнее прибежище потерявших человеческий облик несчастных, мечтающих о бутылке дешевого вина или о понюшке белого порошка, чтобы забыться. Я отправился в Бауэри. Там были десятки ночлежек, несколько домов призрения, куда пустили бы на ночь любого забулдыгу, и множество тесных улочек, пригодных для того, чтобы расстелить прямо на мостовой старый тюфяк с клопами. Я увидел людей-призраков, иссушенных алкоголем и наркотиками. Подлинные имена были здесь не в ходу. Какое имя может быть у того, кто скатился на самое дно… печень изъедена древесным спиртом, нос распух от кокаина, пальцы обморожены, от зубов остались черные пеньки. Я описывал Генри Брауэра каждому встречному, но безрезультатно. Хозяева пивных пожимали плечами. Многие проходили мимо, даже не подняв головы.

Я не нашел его ни в первый день, ни во второй, ни в третий. На исходе второй недели один человек признался, что видел на днях в «Номерах Деварии» мужчину с похожей внешностью.

До «Номеров» оказалось всего два квартала. За конторкой сидел древний старик с шелушащимся голым черепом и слезящимися глазами. К засиженному мухами окну была прилеплена реклама: «Одна ночь — 10 центов». Я начал описывать Брауэра, старик молча кивал. Когда я закончил, он сказал:

— Знаю его, молодой человек. Знаю, как же. Вот только память у меня слабовата… не пожалейте доллар — глядишь, и вспомню.

Я положил долларовую бумажку, и она чудесным образом исчезла. Вот вам и артрит!

— Он был у нас, молодой человек, а потом переехал.

— Куда, вы знаете?

— Так сразу и не вспомнишь. Вы уж не пожалейте еще один доллар.

Вторая бумажка исчезла столь же чудесным образом. Старик вдруг развеселился, и из его груди вырвался… нет, не смех, а этакий туберкулезный кашель.

— Ну что ж, — сказал я, — вы посмеялись в свое удовольствие, и вам за это еще приплатили. А теперь я хочу знать, куда переехал этот человек.

Старик опять весело закашлялся.

— Известно куда, за оградку Поттеровского участка, а местечко он там получил в бессрочное пользование, с чертом на пару! Что же вы не смеетесь, молодой человек? Вчера утречком, я так думаю, он окочурился, потому как днем, когда я его нашел, он был еще тепленький. Сидел — точно аршин проглотил. Я зачем к нему поднялся? Или десять центов гони или… отдыхай. Вот теперь он и отдыхает за казенный счет — в ящике глубиной в шесть футов. — Собственная шутка вызвала у него очередной приступ старческого веселья.

— Ничего странного вы не заметили? — спросил я, сам себе не осмеливаясь признаться в том, как много вкладываю в свой вопрос. — Чего-то не совсем обычного?

— Что-то такое было. Так сразу и не…

Я положил на конторку доллар, чтобы освежить его память; хотя бумажка и на этот раз исчезла с завидной скоростью, ожидаемого смеха-кашля не последовало.

— Еще как заметил, — оживился старик. — Труповозку-то кто всегда вызывает? Так что я в покойниках знаю толк. Где я их только, прости Господи, не находил! И на дверном крюке, и в постели, и на пожарной лестнице в мороз, синих как Атлантика, с бутылкой между колен. А один лет тридцать назад — захлебнулся у нас в ванной, ну а этот… этот сидел под винтовой лестницей в своем коричневом костюме — волосы прилизаны, грудь колесом, — как какая-нибудь важная персона из тех кварталов. И левой рукой держал правую за кисть. Да, всяких я повидал, но такого не видел: чтобы человек помер, сам себе руку пожимая!

Я отправился пешком в доки, и всю дорогу, как заезженная пластинка, меня преследовала эта его последняя фраза. Чтобы человек помер, сам себе руку пожимая!

Я прошел до конца мола, туда, где о ржавые сваи билась грязная серая вода. Там я достал из кармана чек на тысячу долларов и изорвал на мелкие клочки, которые выбросил в воду.

Джордж Грегсон изменил позу и откашлялся. В камине дотлевали угольки, просторная ломберная комната все больше выстывала. Столы и стулья казались ненастоящими, призрачными, словно увиденные во сне, где размыта граница между прошлым и настоящим. Слабые язычки пламени отбрасывали тусклый оранжевый свет на буквы, выбитые на каминном цоколе. СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.

— Я встретил этого человека один раз, — снова заговорил Джордж, — а он и сейчас стоит перед глазами. Кстати, тот случай помог мне забыть о моей скорби: тот, кто может беспрепятственно находиться среди людей, уже не одинок… Стивенс, вы не принесёте мне пальто? Поковыляю-ка я домой, мне давно пора лежать в постели.

Когда Стивенс принес пальто, внимание Джорджа привлекла родинка на лице дворецкого — у левого уголка рта. Он улыбнулся:

— До чего же вы все-таки похожи. У вашего деда в этом месте была точно такая же родинка.

Стивенс молча улыбнулся в ответ. Джордж вышел из комнаты, а вскоре и мы разошлись.

Пляж

Космический корабль Федерации «Эй-Эс-Эн/29»[68] упал с небес и разбился. Спустя какое-то время из треснувшего пополам корпуса, словно мозги из черепа, выползли два человека. Сделали несколько шагов, а затем остановились, держа шлемы в руках и оглядывая то место, где закончился их полет.

Это был пляж, но без океана. Он сам был, как океан — застывшее море песка, черно-белый негатив поверхности навеки замерзшего моря в гребнях и впадинах, гребнях и впадинах… Дюны…

Пологие, крутые, высокие, низкие, гладкие, ребристые. Дюны с гребнем острым, точно лезвие ножа, и гребнем размытым, почти плоским, извилистые, наползающие одна на другую — дюна на дюне, вдоль и поперек. Дюны. Но никакого океана. Прогалины, или впадины, между этими дюнами были сплошь испещрены извилистыми мелкими следочками каких-то грызунов. Если смотреть на эти кривые прерывистые линии достаточно долго, начинало казаться, что читаешь некие таинственные письмена — черные слова на белом фоне дюн.

— Проклятие… — выругался Шапиро.

— Ты погляди, — сказал Рэнд. Шапиро хотел было сплюнуть, затем передумал. Вид этого песка заставил его передумать. Незачем тратить влагу, тут ею, похоже, не пахнет. Завязший в песке «Эй-Эс-Эн/29» уже не походил на умирающую птицу, он напоминал лопнувшую тыкву, чрево которой зияло чернотой. Произошло возгорание, находившиеся с правого борта грузовые отсеки с горючим взорвались и выгорели дотла.

— Да, не повезло Граймсу… — сказал Шапиро.

— Ага. — Глаза Рэнда все еще обшаривали бескрайнее море песка, тянувшееся до самого горизонта.

Граймсу действительно не повезло. Граймс был мертв, Граймс являл собой сейчас не что иное, как большие и маленькие куски мяса, разбросанные по всему багажному отсеку. Шапиро заглянул туда и подумал: Словно сам Господь Бог захотел съесть Граймса, пожевал, попробовал, решил, что не очень вкусно, и выплюнул. Шапиро почувствовал, что и его собственный желудок выворачивает наизнанку. От одной этой мысли, а также при виде зубов Граймса, разлетевшихся по полу багажного отсека.

Теперь Шапиро ждал, что Рэнд скажет что-нибудь умное и подобающее случаю, но тот молчал. Глаза Рэнда продолжали обшаривать дюны, изгибы темных впадин между ними.

— Эй! — окликнул его Шапиро. — Что будем делать, а? Граймс погиб, теперь ты командир. Что делать?..

— Делать? — Глаза Рэнда продолжали впиваться в мертвое пространство, изрезанное дюнами. Сухой напористый ветер шевелил прорезиненные воротники специальных защитных костюмов. — Если у тебя нет волейбольного мяча, тогда не знаю.

— О чем это ты?

— А что еще делать на пляже, как не играть в волейбол? — ответил Рэнд. — Играть в волейбол, именно…

Шапиро неоднократно испытывал чувство страха во время полета, был близок к панике, когда на корабле начался пожар, но теперь, глядя на Рэнда, почувствовал, что его объял пронзительный невыразимый ужас.

— Большой… — мечтательно произнес Рэнд, и на секунду Шапиро показалось, что товарищ имеет в виду обуявший его, Шапиро, ужас. — Просто чертовски огромный пляж. Похоже, конца ему нет. Можно пройти сотню миль с серфинговой доской под мышкой и так никуда и не прийти. И все, что увидишь, это шесть-семь собственных следов за спиной. А стоит постоять минут пять, так и их не увидишь, все песком засыплет.

— А ты успел захватить топографический план местности перед тем… как мы упали? — Рэнд просто в шоке, решил Шапиро. В шоке, но не сумасшедший. И если понадобится, он сумеет привести его в чувство. А если Рэнд и дальше будет нести всякую чушь, он, Шапиро, вкатит ему укол, вот и все. — Ты видел на нем…

Рэнд покосился на него и тут же отвернулся.

— Что?

Зеленый пояс. Вот что собирался сказать Шапиро, но почему-то не смог. Ветер отдавал звоном во рту.

— Что? — повторил Рэнд.

— План! План! — заорал Шапиро. — Ты когда-нибудь слыхал о такой штуке, придурок? Что это за место? Где океан? Где кончается этот гребаный пляж? Где озера? Где ближайшие зеленые насаждения? В каком направлении? Где кончаются эти пески?

— Кончаются?.. О, хочу тебя поздравить. Они нигде не кончаются. И никаких зеленых насаждений, никаких ледяных шапок, никаких океанов! Ничего этого нет. Это один бесконечный пляж без всякого океана. Только дюны, дюны и дюны, и они нигде и никогда не кончаются!

— Но где нам найти воду?

— Нигде.

— А корабль? Его нельзя как-нибудь починить?

— Ни хрена, Шерлок.

Шапиро умолк. Да и какой, собственно, у него был выбор? Или замолчать, или продолжить истерику. А у него возникло предчувствие, что, если он продолжит истерику, Рэнд продолжит разглядывать дюны — до тех пор, пока он, Шапиро, не выдохнется окончательно.

Как называют пляж, который никогда нигде не кончается? Пустыней, как же еще! Самой большой во вселенной долбанной пустыней, разве не так?

И он представил себе, что бы ответил на это Рэнд: Ни хрена, Шерлок.

Шапиро еще немного постоял возле Рэнда, надеясь, что парень наконец очнется, предпримет хоть что-нибудь. Но в конце концов терпение его иссякло. Он отошел в сторону и начал спускаться с гребня дюны, на который они поднялись обозреть окрестности. Он шел и чувствовал, как в ботинки просачивается песок. Хочу засосать тебя, Билли, прозвучал в его ушах голос песка. Сухой, скрипучий, напоминавший голос женщины, старой, но все еще сильной. Хочу засосать тебя прямо здесь, а потом… крепко-крепко… обнять тебя.

Тут вдруг он вспомнил, как еще мальчиком, играя на пляже, позволял другим ребятишкам закапывать себя в песок по самое горло. Как же они тогда веселились!.. А теперь это его просто пугает… Но он тут же отключил этот внутренний голос, нашептывающий воспоминания, — Господи, до них ли сейчас! — и продолжал шагать, резкими рывками выдергивая ступни из песка, подсознательно пытаясь испортить безукоризненно ровную и гладкую его поверхность.

— Куда это ты? — Впервые за все это время в голосе Рэнда прорезалась какая-то заинтересованность и тревога.

— Радиомаяк, — ответил Шапиро. — Хочу попробовать починить радиомаяк. Мы же были на радарах, верно? И если удастся его починить, нас обязательно засекут. Это лишь вопрос времени. Знаю, положение серьезное, но, возможно, они успеют добраться сюда до того, как…

— Да разбился он ко всем чертям, этот твой радиомаяк! — сказал Рэнд. — Разбился, когда мы грохнулись.

— Может, его можно починить, — бросил Шапиро через плечо.

И, нырнув в люк, почувствовал себя лучше, даже несмотря на запахи — вонь обгорелой проводки, горьковатый запах вытекшего фреона. Вернее, он старался внушить себе, что ему стало лучше, — подняла настроение мысль о спасительном радиомаяке. Пусть даже он и сломан. Раз Рэнд сказал, значит, скорее всего сломан. Но он просто был не в силах видеть эти дюны, этот огромный, бесконечный, сплошной пляж. Вот почему ему сразу стало лучше.

В висках стучало, щеки обдавало сухим жаром. Когда он снова, пыхтя и задыхаясь, поднялся на гребень первой дюны, Рэнд все еще стоял там. Стоял и смотрел, смотрел… Прошел уже, наверное, целый час. Солнце висело прямо над головой. Лицо у Рэнда блестело от пота, отдельные капельки угнездились в бровях. Другие капли, покрупнее, сползали по щекам, точно слезы. И по шее тоже сползали, затекая за воротник защитного костюма. Словно бесцветное смазочное масло, которым накачивают робота.

Придурок он, вот кто, подумал Шапиро и вздрогнул. Вот на кого он похож! Не робот, а самый настоящий тупица, придурок, наркоман, которому только что вкололи в шею огромный шприц, полный дури. И потом, Рэнд ему наврал.

— Рэнд?

Молчание.

— А радиомаяк-то вовсе и не сломан…

В глазах Рэнда блеснул какой-то странный огонек. Затем они снова стали пустыми и неподвижными и уставились на холмы и горы песка. Застывшие горы, подумал Шапиро, а потом вспомнил, что пески двигаются. Ветер дул не ослабевая. Медленно-медленно, на протяжении столетий… они ползут. Да, кажется, именно так называли они дюны на пляже. Ползучие… Он запомнил это слово с самого детства. Или со школы?.. Или откуда-то еще?.. Впрочем, разве это, черт побери, так уж важно?..

И он заметил, как с одного из гребней осыпался тоненький ручеек песка. Словно он слышал…

(слышал, что подумал он, Шапиро)

Шея у него вспотела. Да, видно, он тоже маленько тронулся. Да и кто бы не тронулся, если уж на то пошло? Ведь они попали в очень скверное место… очень скверное. И положение у них — хуже некуда. А Рэнд, похоже, этого не осознает. Или же ему просто плевать.

— Туда попал песок, и подающее сигналы звуковое устройство треснуло, но у Граймса полным-полно запасных частей, и мне удалось… Да слышит он меня или нет?!

— Не знаю, как мог попасть туда песок. Ведь маяк находился там, где ему и положено быть, в герметичном отсеке, однако…

— О, песок умеет распространяться… Попадает в такие места, что просто диву даешься. Или ты забыл, как мальчишкой бегал на пляж, а, Билли? Возвращался домой, и мать начинала ругаться. Потому что песок был везде. На диване, на кухне, на столе, даже под кроватью… Этот пляжный песок, он… тут Рэнд взмахнул рукой, и лицо его осветила мечтательная, несколько неуверенная улыбка, — он вездесущий, вот что.

— И однако же маяк он не повредил, — продолжил Шапиро. — Резервная энергосистема тоже работает, и я подключил к ней маяк. Потом надел наушники, всего на минуту, и установил дальность сигнала в пятьдесят парсеков. И послышались такие звуки, словно кто-то что-то пилит. Значит, работает. И наши дела не так уж плохи, как могло показаться.

— Все равно никто не появится. Даже «Парни с пляжа». Да «Парни с пляжа» вымерли лет эдак восемь тысяч назад. Так что добро пожаловать в Серфинг-Сити, Билл! Серфинг-Сити sans[69] серфинга.

Шапиро уставился на дюны. Интересно, как долго находится здесь весь этот песок? Триллион лет? Квинтильон?.. Была ли тут хоть когда-нибудь жизнь? Существовал ли разум? Реки? Зеленые насаждения? Океаны, наличие которых превратило бы эти пески в настоящий пляж, а не пустыню?..

Стоя рядом с Рэндом, Шапиро размышлял об этом. Ровный и сильный ветер трепал волосы. А потом вдруг он почему-то подумал, что все эти вещи были, были, и отчетливо представил, как и почему все кончилось именно так.

Медленное отступление городов по мере того, как их водные запасы иссякали, а реки и озера вокруг сначала загрязнялись, потом затягивались и, наконец, были совсем удушены песком.

Он живо представил себе коричневые озерца грязи, засыпаемые наносными песками, — сначала гладкие и блестящие, словно тюленьи шкуры, но становившиеся все более тусклыми и серыми по мере того, как они отдалялись от устьев рек и увеличивались, расползались, пока не сливались друг с другом. Он видел, как эта лоснящаяся, точно тюленья шкура, гладь зарастала камышами, превращаясь в болото, затем в нечто серое, глиноподобное, и наконец затягивалась белым песком.

Он видел, как горные вершины становились все ниже и короче, словно постепенно стачиваемые карандаши, снег, покрывавший их, таял, поскольку наступающий песок нес с собой жаркое дыхание пустыни; он ясно представил, как торчали из-под песка последние несколько утесов, словно пальцы заживо похороненного человека; он видел, как и они постепенно затягиваются песком и исчезают под этими проклятыми дюнами. Как это Рэнд сказал про них? Вездесущие, да.

И если это всего лишь сон, Билли, мой мальчик, то должен тебе сказать чертовски страшный сон.

Но, увы, это не было сном. И ничего страшного в этом пейзаже в общем-то не было. Напротив, вполне мирный пейзаж. Тихий и спокойный, как если бы он, Шапиро, решил вздремнуть в воскресенье днем. Да и есть ли на свете более умиротворяющая картина, чем залитый солнечными лучами песчаный пляж?..

Он решил отогнать от себя все эти мысли. Взглянул на корабль — сразу помогло.

— Так что никакая кавалерия на помощь не примчится, — заметил Рэнд. — Песок поглотит нас, и вскоре мы сами станем песком. И в Серфинг-Сити нет никакого серфинга. Как тебе эта волна, а, Билли? Можешь ее оседлать?

И Шапиро вдруг со страхом понял, что да, сможет. Разве увидишь иначе все дюны, не взлетев на гребень самой высокой волны?..

— Придурок долбанный, задница ослиная… — проворчал он в ответ. И зашагал к кораблю. И спрятался в нем от дюн.

Солнце клонилось к закату. Близилось то время, когда на пляже — настоящем, пляже — пора отложить волейбольный мяч, надеть легкий свитер и пойти выпить вина или пива. Нет, время обжиматься с девушками еще не пришло, но скоро наступит. Так что пора подумать и об этом.

Вино и пиво — эти продукты не входили в НЗ «Эй-Эс-Эн/29».

Всю оставшуюся часть дня Шапиро провел, собирая имевшуюся на корабле воду. Использовал он при этом портативный пылесос, чтобы высосать ее остатки из разорванных вен системы охлаждения, из лужиц на полу. Он не обошел вниманием даже маленький цилиндр среди шлангов и проводов системы для очистки воздуха. И наконец зашел в каюту Граймса. В круглой емкости, специально предназначенной для условий невесомости, Граймс держал золотых рыбок. Аквариум был сделан из противоударного прозрачного полимерного пластика и нормально перенес катастрофу. Чего нельзя было сказать о рыбках — они, как и их владелец, оказались не противоударными. Превратились в оранжево-серую кашицу, плавающую на поверхности воды в пластиковом шаре. Сам же шар закатился под койку Граймса. Шапиро обнаружил его там вместе с парой страшно грязного нижнего белья и дюжиной голографических кубиков с порнографическими картинками.

Секунду-другую он держал прозрачный шар в руке.

— Бедный Йорик! Я хорошо знал его!.. — произнес он неожиданно для самого себя и расхохотался визгливым лающим смехом. Затем достал сетку с ручкой, которую Граймс держал в шкафчике, и выудил то, что осталось от рыбок. Он никак не мог решить, что же теперь делать. Затем отнес останки к постели Граймса и приподнял подушку.

Под подушкой был песок.

Он сунул туда останки рыбок, накрыл подушкой, затем осторожно перелил воду в канистру, куда сливал и другие остатки воды. Воду следовало очистить. И даже если система очистки не работает, с горечью подумал он, то через пару дней он не побрезгует пить и эту, неочищенную аквариумную воду, несмотря на то что в ней плавают чешуйки и кал золотых рыбок.

Очистив воду, он разделил ее на две равные части, вышел из корабля и понес долю Рэнда к дюнам. Рэнд стоял все в той же позе и на том же самом месте.

— Вот, Рэнд, принес тебе твою долю воды. — Он расстегнул молнию на защитном костюме Рэнда и сунул ему во внутренний карман плоскую пластиковую флягу. И уже собрался было задернуть молнию, но тут Рэнд вдруг оттолкнул его руку и выдернул из кармана фляжку. На пластиковом ее боку была выведена надпись: НЗ КОСМ. КОРАБЛЯ КЛАССА «ЭЙ-ЭС-ЭН» ФЛЯГА № 23196755 СОХРАНЯЕТ СТЕРИЛЬНОСТЬ ДО СНЯТИЯ ПЛОМБЫ. Пломба, разумеется, была сорвана, ведь Шапиро надо было наполнить флягу.

— Я очистил…

Рэнд разжал пальцы. Фляга с легким стуком упала на песок.

— Не хочу.

— Не хочешь?.. Господи, Рэнд, да что же-то с тобой творится, а? Когда наконец ты прекратишь?

Рэнд не ответил.

Шапиро наклонился и поднял флягу № 23196755. Стряхнул с боков прилипшие песчинки.

— Что это с тобой творится? — повторил Шапиро. — Это шок, да? Ты уверен?.. Потому как если это шок, я… могу дать тебе таблетку или сделать укол… Знаешь, если честно, ты меня уже достал! Это надо же, стоять все время вот так и пялиться в никуда! На сорок миль вперед и в ничего! Это песок?… Всего лишь песок? Неужто не ясно?

— Это пляж… — мечтательно произнес Рэнд. — Хочешь, построим из песка замок?

— О’кей, все ясно, — кивнул Шапиро. — Иду за шприцем и ампулой «желтого Джека». Если решил вести себя как полный дебил, то и я буду обращаться с тобой соответственно.

— Только попробуй сделать мне укол. Тебе придется подкрадываться сзади и очень тихо, — миролюбиво заметил Рэнд. — Иначе я тебе руку сломаю.

Что ж, похоже, он вполне способен на это. Астронавт Шапиро весил сто сорок фунтов и был на две головы ниже Рэнда. Схватка врукопашную — не по его части. Он глухо чертыхнулся и повернул назад, к кораблю, все еще держа в руке флягу Рэнда.

— Мне кажется, он живой, — сказал Рэнд. — Вернее, даже не кажется. Я уверен.

Шапиро обернулся, взглянул на него, потом — на дюны. Заходящее солнце бросало золотистые отблески на извилистую поверхность песчаных гребней, отблески, которые постепенно тускнели и переходили в темный, цвета черного дерева, оттенок в ложбинах и впадинах. А рядом, на следующей дюне, наоборот черное дерево превращалось в золото. Черное в золото, золото в черное и черное в золото… Шапиро заморгал и протер глаза.

— Я несколько раз чувствовал, как вот эта дюна шевелилась у меня под ногами, — сказал ему Рэнд. — Очень тихо, еле заметно, словно наступающий прилив. И знаешь, даже воздух стал пахнуть совсем по-другому. Пахнуть солью…

— Да ты совсем спятил, — сказал Шапиро.

Слова Рэнда страшно напугали его, казалось, мозги остекленели от ужаса.

Рэнд не ответил. Глаза его продолжали всматриваться в дюны, которые превращались из золота в черное, из черного — в золото… Шапиро зашагал к кораблю.

Рэнд пробыл на дюне всю ночь и весь следующий день.

Шапиро выглянул и увидел его. Рэнд снял свой защитный костюм и бросил под ноги. Песок уже почти целиком засыпал его. Из него одиноко и молитвенно вздымался к небу один лишь рукав, все остальное было погребено под песком. Песок походил на пару губ, с невиданной жадностью всасывающих в беззубую пасть добычу. Шапиро охватило безудержное и безумное желание кинуться на помощь и спасти костюм Рэнда. Но он не стал этого делать. Он сидел у себя в каюте и ждал прибытия спасателей. Запах фреона почти исчез. Его сменил другой, куда менее приятный — запах разложения останков Граймса.

Ни на второй день, ни ночью, ни на третий корабль спасателей не прилетел.

Каким-то непонятным образом в каюте Шапиро появился песок — и это несмотря на то, что все люки были задраены и система запоров держала надежно. Он отсасывал его портативным пылесосом — тем самым, которым в первый день собирал разлитую по полу воду.

Все время страшно хотелось пить. Его фляга уже почти совсем опустела.

Ему тоже начало казаться, что он чувствует в воздухе привкус соли. А во сне… во сне он отчетливо слышал, как кричали чайки. И еще он слышал песок.

Ровный и неукротимый ветер придвигал первую дюну все ближе к кораблю. В его каюте все еще было в относительном порядке — благодаря пылесосу, — но во всех остальных помещениях и отсеках корабля уже властвовал песок. Мини-дюны проникали через отверстия и сорванные люки и полностью завладели «Эй-Эс-Эн/29». Они просачивались сквозь крошечные щелочки, мембраны и вентиляторы, во взорванные камеры и отсеки.

Лицо у Шапиро осунулось, на щеках пробивалась колючая щетина.

К вечеру третьего дня он поднялся на дюну проведать Рэнда. Хотел было прихватить с собой шприц, затем отказался от этой мысли. Теперь он точно знал: это не шок. Рэнд сошел с ума. И самое лучшее для него — это побыстрее умереть. Похоже, это скоро должно случиться.

Если Шапиро просто осунулся, то Рэнд выглядел истощенным сверх всякой меры. Сплошные кожа да кости. Ноги, прежде крепкие и плотные, с прекрасно развитыми стальными мускулами, стали тощими и дряблыми. Кожа свисала с них гармошкой, точно спущенный носок. Из одежды на нем остались лишь трусы из ярко-красного нейлона, выглядевшие совершенно нелепо на иссохшем под солнцем морщинистом теле. На впалых щеках и подбородке отрастала светлая щетина. Щетина цвета пляжного песка. Волосы, прежде тускло-каштановые, выгорели под солнцем и стали почти белыми. Они беспорядочными прядями свисали на лоб. На этом иссушенном ветром мертвом лице жили, казалось, одни лишь глаза пронзительно-голубые, они с пугающей сосредоточенностью глядели из-под неровной бахромы волос. Глядели на пляж.

(дюны, черт бы их побрал, ДЮНЫ)

Глядели неотступно, немигающе. И только тут Шапиро заметил самое скверное. Самое страшное, что только могло случиться. Он увидел, что лицо Рэнда превращается в дюну. Светлые борода и волосы — они затянули уже почти все лицо…

— Ты, — сказал Шапиро, — скоро умрешь. Если не укроешься в корабле и не напьешься, то скоро умрешь, понял?

Рэнд не ответил.

— Что ты торчишь тут? Чего тебе надо?

В ответ — ни звука. Лишь слабый шелест ветра и тишина. Шапиро заметил, что складки кожи на шее Рэнда забиты песком.

— Я одного хочу, — произнес вдруг Рэнд еле слышным, точно шелест ветра, шепотом. — Мне нужна моя запись концерта «Парней с пляжа». Она у меня в каюте…

— Чтоб тебя!.. — взорвался Шапиро. — У меня совсем другие заботы на уме! Я жду и надеюсь, что прежде, чем ты окочуришься, за нами прилетит корабль. Хочу увидеть, как ты будешь орать и отбиваться, когда они поволокут тебя с этого твоего драгоценного гребаного пляжа! Хочу увидеть, что будет дальше!

— А пляж, я смотрю, и тебя достал, — заметил Рэнд. Голос казался каким-то пустым и отдавал слабым звоном — так в октябре звенит ветер в расколотой, оставшейся на поле после сбора урожая тыкве. — Ты послушай, Билл. Послушай волну…

Рэнд слегка склонил голову набок и прислушался. В полуоткрытом рту виднелся язык. Он походил на сморщенную, высохшую губку.

Шапиро тоже прислушался. И действительно что-то услышал.

Он услышал дюны. Они пели. Пели полуденную песню воскресного пляжа колыбельную, призывавшую вздремнуть. Заснуть и не видеть снов, спать долго-долго… Ни о чем не думать. И еще — крик чаек. Еле слышный шорох песчинок. Движение дюн. Да, он их услышал, дюны. Услышал и почувствовал — они так и тянут к себе.

— Ну вот, ты тоже слышишь… — сказал Рэнд.

Шапиро засунул в ноздрю сразу два пальца и начал ковырять — до тех пор, пока из носа не потекла кровь. Затем закрыл глаза. Сознание постепенно возвращалось. Сердце колотилось как бешеное.

Я почти как Рэнд… Господи… они почти достали меня!

Он открыл глаза и увидел, что Рэнд превратился в коническую раковину. Такую одинокую на длинном пустом пляже, впитывающую в себя все звуки — шепот погребенного под песками моря, шелест дюн, дюн и дюн… О нет, не надо, простонал про себя Шапиро.

Надо, надо… Слушай волну… шепнули в ответ дюны.

И вопреки собственной воле Шапиро снова прислушался.

Затем всякая воля просто перестала существовать.

Он подумал: будет лучше слышно, если я присяду.

И сел рядом с Рэндом, скрестив ноги, точно индийский йог, и вслушался.

И услышал, как поют «Парни с пляжа». Они пели о том, что им весело, весело, весело! Пели о том, что девчонки на пляже всегда под рукой. И еще он услышал…

…гулкое посвистывание ветра — не в ухе, а где-то во впадине между правым и левым полушариями мозга, — услышал, как он поет в темноте, соединяющей, точно узенький хрупкий мостик, то, что осталось от его сознания, с вечностью. Он уже не чувствовал больше ни голода, ни жажды, ни жары, ни страха. Он слышал лишь этот голос, поющий в бесконечной пустоте. И тут появился корабль.

Он устремился вниз, дугой прочертив небо слева направо и оставив за собой длинный клубящийся оранжевый след. Гром сотряс все вокруг, несколько дюн обрушились, словно пробитые пулей мозги. От этого грохота у Билли Шапиро едва не лопнула голова, его затрясло и резко швырнуло на песок. Но он почти тотчас же вскочил на ноги. — Корабль! — заорал он. — Провалиться мне на этом месте… Господи ты Боже!.. Корабль! КОРАБЛЬ!

Это был грузовой орбитальный корабль, грязный и изрядно поизносившийся за пять сотен или пять тысяч лет непрерывной эксплуатации. Он скользнул по небу, выпрямился, принял вертикальное положение и начал снижаться. Капитан продул сопла ракетных двигателей, и песок под ними сплавился и превратился в черное стекло. Шапиро восторженно приветствовал этот первый раунд, проигранный песком.

Рэнд дико озирался, словно человек, которого пробудили от глубокого сна.

— Скажи им, пусть убираются. Билли…

— Ты ничего не понимаешь! — Шапиро прыгал вокруг, радостно потрясая кулаками. — Теперь ты у меня снова будешь в порядке и…

И он бросился бежать к кораблю длинными скачками, словно удирающий от пожара кенгуру. Песок цеплялся за ступни, не хотел отпускать. Шапиро бешено пнул его носком ботинка. Вот тебе! Имел я тебя в гробу, песок! Меня в Хэнсонвилле ждет милая. А у тебя никогда, не будет милой, песок. У твоего пляжа просто не стоит, да!

Стальные двери на корпусе раздвинулись, в проем, словно язык изо рта, вывалился трап. По нему спустились три робота. За ними — мужчина, и самым последним — парень с гусеницами вместо ног. Должно быть, капитан. Во всяком случае, на голове у него красовался берет с символом клана.

Один из роботов сунул к носу Шапиро палочку-анализатор. Тот отмахнулся, рухнул на колени перед капитаном и обнял гусеницы, которые заменяли капитану ноги.

— Дюны… Рэнд… без воды… пока жив… пески его загипнотизировали… безумный мир… Господи, какое счастье! Слава Богу!..

Вокруг Шапиро обвилось стальное щупальце и резко, со страшной силой, отбросило его от капитана. Сухой песок запел под ним скрипучим насмешливым голосом.

— О’кей, — сказал капитан. — Бей aм ши! Мне, мне! Госди!..

Робот отпустил Шапиро и отошел, что-то сердито стрекоча под нос.

— Надо же! Проделать такой путь ради каких-то гребаных федов! — с горечью и раздражением воскликнул капитан.

Шапиро разрыдался. Ему было больно. Боль отдавалась не только в голове, но и в печени.

— Дад! Авай! Госди! Воды ему, Госди!

Мужчина, закованный в свинцовый костюм, швырнул Шапиро бутыль с ниппелем, предназначенную для условий низкой гравитации. Шапиро приник к пластиковой соломинке и начал жадно сосать, проливая прохладную кристально чистую воду на подбородок и грудь, на выгоревшую под солнцем тунику, по которой тут же начали расплываться темные пятна. Пил, задыхаясь, захлебываясь, потом его вырвало, потом он снова приник к бутылке.

Дад с капитаном не сводили с него глаз. Роботы стрекотали.

Наконец Шапиро отер губы и сел. Он чувствовал слабость и одновременно полное счастье.

— Ты Шапиро? — спросил капитан. Шапиро кивнул.

— Член клана?

— Нет.

— Номер «Эй-Эс-Эн»?

— Двадцать девять.

— Команда?

— Трое. Один погиб. Другой, Рэнд… вон там.

— Он, избегая смотреть, махнул рукой в ту сторону, где стоял Рэнд.

Лицо у капитана оставалось бесстрастным. У Дада — напротив.

— Этот пляж его доконал, — сказал Шапиро, отвечая на безмолвный вопрос в глазах мужчин. — Может… шок. Словно загипнотизировали его. Все время талдычит о «Парнях с пляжа», это ансамбль такой, но не важно… вы все равно не знаете. Не ест, не пьет. Одно слово — совсем плохой.

— Дад, возьми с собой кого-нибудь из роботов и приведи его сюда. — Капитан покачал головой. — Господи, это ж надо! Корабль федов! Нашли кого спасать!..

Дад кивнул. И пару секунд спустя начал карабкаться вверх по склону дюны в сопровождении одного из роботов. Тот походил на какого-нибудь двадцатилетнего любителя серфинга, живущего обслуживанием скучающих вдов и параллельно приторговывающего наркотиками. Но походка выдавала его еще сильнее, чем состоящие из сегментов щупальца, растущие откуда-то из-под мышек. Характерная для всех роботов медленная, даже какая-то болезненная походка, как у пожилого лакея, страдающего геморроем.

В рации, закрепленной на груди капитана, запищало.

— Да! Я! — ответил он.

— Это Гомес, шеф. Тут у нас ситуация… Радары и телеметрия зафиксировали большую нестабильность поверхности. Полное отсутствие коренной породы, за которую можно было бы зацепиться. Опираемся лишь на продукты сгорания, образовавшиеся при посадке, и это становится все труднее. Хуже не придумаешь. Оплавленный песок начал оседать и…

— Рекомендации?

— Надо сматываться отсюда.

— Как скоро?

— Пять минут назад, шеф.

— А ты, я смотрю, у нас шутник, Гомес.

Капитан надавил на кнопку и отключился. Шапиро в страхе вытаращил глаза.

— Послушайте, Бог с ним, с Рэндом! Он все равно…

— Нет уж, я забираю вас обоих, — сказал капитан. — У нас не спасательный отряд, но Федерация хоть что-то за вас двоих заплатит. Правда, как я погляжу, не больно-то стоящий вы товар. Тот — псих, а ты дрожишь, как какое-то дерьмо цыплячье.

— Нет, вы не поняли! Вы…

Желтые глаза капитана злобно блеснули.

— У вас возражения? — спросил он.

— Послушайте, капитан, прошу вас…

— А если уж вы хоть что-то стоите, нет смысла оставлять вас здесь. Только скажите, сколько и где можно за вас получить. Считаю, что по семьдесят за человека будет в самый раз. Стандартная плата спасателя. Или вы можете предложить что-то другое, а? Вы…

Тут вдруг сплавившийся песок дрогнул у них под ногами… Нет, не показалось, он действительно заметно сдвинулся, Где-то внутри корабля включилась и завыла сирена. Лампочка в передатчике капитана мигнула и погасла.

— Вот! — взвизгнул Шапиро. — Вот видите, что происходит? А вы еще тут толкуете о каких-то ценах! НАМ НАДО СМАТЫВАТЬСЯ ОТСЮДА, И БЫСТРО?

— Заткнись, красавчик, или я прикажу моим ребятишкам тебя усыпить, — огрызнулся капитан.

Голос звучал сурово, но выражение глаз переменилось. Он постучал по передатчику кончиком пальца.

— Капитан, у нас крен в десять градусов, и это еще не предел. Подъемник пока работает, но долго ему не продержаться. У нас еще есть время, правда, совсем мало. Давайте же, иначе корабль перевернется!

— Стойки его удержат

— Нет, сэр, прошу прощения, капитан… не удержат.

— Тогда начинай подготовку к взлету, Гомес.

— Есть, сэр! Спасибо, сэр! — В голосе Гомеса отчетливо читалось облегчение.

Дад с роботом спускались к ним по склону дюны. Рэнда с ними не было. Робот отставал все больше и больше, а затем случилось нечто очень странное. Робот покачнулся и упал. Плюхнулся лицом вниз. Капитан нахмурился. Роботы так не падают. Так свойственно падать только людям. Или же манекену, которого кто-то нечаянно толкнул в универмаге. Да, именно так он и упал, с глухим стуком и физиономией вниз, подняв прозрачное облачко желтоватого песка.

Дад вернулся и склонился над ним. Ноги робота все еще двигались заторможенно, словно во сне. Словно полтора миллиона микроцепей, охлаждаемых фреоном, из которых состоял его мозг, все еще отдавали им приказ двигаться. Но постепенно движения замедлялись и наконец стихли. Из отверстий и пор повалил дымок, щупальца задергались. Мрачное зрелище — все это очень напоминало агонию человека. Изнутри, из тела робота, донесся странный скрежещущий звук: «Гр-р-р-э-э-э-эг!»

— В него песок попал, — прошептал Шапиро. Капитан метнул в его сторону раздраженный взгляд.

— Не болтай ерунды, приятель. Эта штука способна функционировать во время песчаной бури, и ни одна песчинка в нее не попадет.

— Только не здесь…

Почва под ногами снова дрогнула. Теперь уже и невооруженным глазом было видно, как накренился корабль. Подпорки издали жалобный скрип.

— Оставь его! — крикнул капитан Даду. — Оставь его, слышишь? Ройся. Идиуда, Госди!

Дад подошел, оставив робота лежать на песке лицом вниз.

— Что за хренота… — пробормотал капитан. И они с Дадом заговорили на быстром диалекте, из которого Шапиро улавливал и понимал лишь отдельные слова. Но общий смысл был ясен. Дад сообщил капитану, что Рэнд пойти с ними отказался. Робот пытался заставить его силой, но ничего не вышло. И тут-то с ним все это началось. Внутри у него забулькало, затем послышались какие-то странные скрежещущие звуки. К тому же робот вдруг начал цитировать цифровые комбинации галактических систем координат, а также каталог записей капитана с фольклорной музыкой. Тогда Дад решил сам заняться Рэндом. Между ними произошла короткая стычка. Капитан скептически заметил, что если Дад не смог одолеть человека, три дня простоявшего под палящим солнцем без воды и пищи, стало быть, он, Дад, не слишком старался.

Лицо Дада потемнело от стыда, глаза глядели мрачно. Затем он медленно повернул голову. На щеке красовались четыре глубокие царапины. Они уже начали распухать.

— Он имеет большие когти, — сказал Дад. — Сильный, Гос Во, здоров как черт. Он есть амби.

— Госди, амби! Не вре? — Капитан не сводил с Дада сурового взгляда. Дад кивнул.

— Амби-о не леть. Амби, Гос Во! Слен, не леть.

Шапиро судорожно пытался вспомнить, что означает это слово. И вспомнил. Ну конечно, амби. Это же сумасшедший! Господи Боже, он страшно силен. Силен, потому что сумасшедший. Его не одолеть, слишком силен.

Силен… или ему послышалось? Может, Дад сказал «волны»? Шапиро не был уверен. Впрочем, общий смысл сводился к тому же. Амби.

Земля под ногами снова качнулась. Ботинки Шапиро захлестнула волна песка.

Капитан погрузился в глубокие размышления. Причудливого облика кентавр, с той разницей, что нижняя часть туловища оканчивалась не ногами и копытами, а гусеницами из металлических пластин. Затем поднял голову и нажал на кнопку радиопередатчика.

— Гомес, пришли-ка сюда Монтойю Великолепного с его ружьем-транквилизатором.

— Понял.

Капитан взглянул на Шапиро:

— Вдобавок ко всему прочему я из-за вас потерял тут робота. А он стоит столько, сколько тебе и за десять лет не заработать. Лопнуло мое твоего терпение! Я собираюсь утихомирить дружка раз и навсегда, да!

— Капитан… — Шапиро хотел было облизать пересохшие губы, но не сделал этого.

Он знал, что это произведет дурное впечатление. Ему не хотелось показаться капитану трусливым, истеричным или сумасшедшим. Ведь именно такие люди склонны нервно облизывать губы. Нет, ему никак нельзя производить на капитана подобное впечатление. — Капитан, я ни в коей мере не могу, не имею права давить на вас, но надо убираться с этой проклятой планеты, и чем скорее мы это…

— Да заткнись ты, придурок! — с некоторой долей добродушия огрызнулся капитан.

С гребня ближайшей к ним дюны донесся тонкий высокий вскрик:

— Не смей меня трогать! Не подходи! Оставь, оставьте меня, все оставьте!

— Большой индикт достать амби, — мрачно заметил Дад.

— Чать его, да Монтой! — кивнул капитан и обернулся к Шапиро. — А он совсем свихнулся, верно?

Шапиро пожал плечами:

— Не вам о том судить. Вы просто…

Почва снова дрогнула. Подпорки заскрипели еще сильнее. Радиопередатчик запищал. Из него донесся дрожащий, испуганный голос Гомеса:

— Пора убираться отсюда, шеф!

— Ладно. Знаю.

На трапе появился коричневый человек. Рука в перчатке сжимала пистолет с необычайно длинным стволом. Капитан ткнул пальцем в дюну, где находился Рэнд:

— Ма, его, Госди! Можешь?

Монтойя Великолепный не обращал ни малейшего внимания ни на ходившую ходуном почву, вернее не почву, а остекленевший песок (кстати, только тут Шапиро заметил, что по оплавленной поверхности веером разбегаются глубокие трещины), ни на скрип и стенание подпорок, ни на распростертого на песке робота, который теперь мелко сучил ногами, словно копая себе могилу. Секунду он изучал видневшуюся на гребне дюны фигуру.

— Могу, — ответил он.

— Бей! Достань его, рад Во! — Капитан сплюнул. — И если отстрелишь ему клюв, а заодно и черепушку, я не возражаю. Нам лишь бы успеть взлететь.

Монтойя Великолепный поднял руку с пистолетом. Жест на две трети рассчитано-небрежный. На треть чисто автоматический. Однако даже пребывавший в состоянии, близком к истерике, Шапиро заметил, как Монтойя слегка склонил голову набок и прищурился. Как и у многих членов клана, оружие стало частью его самого, превратилось в некое естественное продолжение руки.

Затем послышался негромкий хлопок — пуф! — и из ствола вылетела стрела, начиненная транквилизатором.

Из-за дюны взметнулась рука и перехватила стрелу.

Крупная, костистая коричневая ладонь — казалось, она сама была сделана из песка. Она взметнулась в воздух вместе с облачком песчинок, затмевая блеск стрелы. Затем песок с легким шорохом опал. И руки уже видно не было. Невозможно было даже представить, что она была. Но все они видели.

— Ма ашу, вот эа а! — заметил капитан безразличным тоном.

Монтойя Великолепный повалился на колени и запричитал:

— Го сусе, ми иио ушу! Да коит он иром…

Шапиро с изумлением осознал, что Монтойя читает отходную молитву на своем тарабарском наречии.

А вверху, на гребне дюны, подпрыгивал и содрогался Рэнд, издавая пронзительные торжествующие взвизги. И грозил небесам кулаками, вздымая вверх руки.

Рука. Так это его РУКА. С ним все нормально… он жив! Жив, жив!

— Индик! — рявкнул капитан, обернувшись к Монтойе. — Нмог! Кнись!

Монтойя умолк. Какое-то время он смотрел на Рэнда, затем отвернулся. На лице его отражался почти благоговейный ужас.

— Ладно, — буркнул капитан. — С меня хватит! Пора!

Он надавил на две кнопки на приборной доске, находившейся у него на груди, рядом с передатчиком. Механизм, должный развернуть его гусеницами к трапу, не работал — лишь слабо попискивал и скрипел. Капитан чертыхнулся. Земля под ногами снова задрожала.

— Капитан! — Голос Гомеса звучал совершенно панически.

Капитан ткнул пальцем в другую кнопку, гусеницы нехотя, со скрипом, развернулись. И двинулись к трапу.

— Проводи меня! — крикнул капитан Шапиро. — У меня нет этого гребаного зеркала заднего вида! Там что, правда была рука?

— Да.

— К чертовой матери отсюда, и побыстрее! — воскликнул капитан. — Вот уже лет пятнадцать как потерял член, но ощущение такое, что того гляди описаюсь от страха.

Трах! Под трапом внезапно осела дюна. Только то была вовсе не дюна. Рука…

— Проклятие! — пробормотал капитан.

А Рэнд подпрыгивал и верещал на своей дюне. Теперь уже жалобный скрежет издавали гусеницы под капитаном. Металлический корпус, в который были закованы голова и плечи, начал запрокидываться назад.

— Что…

Гусеницы заблокировало. Из-под них ручейками сыпался песок.

— Поднять меня! — завопил капитан, обращаясь к двум оставшимся роботам. — Давайте же! ЖИВО!

Щупальца послушно обвились вокруг его гусениц и приподняли капитана — в эти секунды он выглядел крайне нелепо и неуклюже и походил на студента, которому товарищи по комнате решили устроить «темную». Он нашаривал пальцем кнопку радиопередатчика.

— Гомес! Последний отсчет перед стартом! Живо! Давай!

Дюна у подножия трапа сдвинулась. Превратилась в руку. Огромную коричневую руку, которая вцепилась в ступеньку и начала карабкаться вверх.

Шапиро с криком отпрянул от руки. Ругающегося на чем свет стоит капитана внесли в корабль. Трап втянули наверх.

Рука свалилась и снова стала песком. Стальные двери задвинулись. Двигатели взревели.

Грунт уже больше не держал. Времени не осталось. Шапиро, вцепившегося из последних сил в корпус корабля, отбросило в сторону и тут же расплющило в лепешку. Перед тем как провалиться во тьму небытия, он краешком угасающего сознания отметил, как песок цепляется за корабль мускулистыми коричневыми руками, как старается удержать его, не пустить… А в следующую секунду корабль взлетел…

Рэнд провожал его взглядом. Теперь он сидел на песке. И когда наконец в небе растаял клубящийся след, опустил голову и умиротворенно оглядел уходящую в бесконечность вереницу дюн.

— А у нас дощечка есть по волнам носиться, — хрипло пропел он, не отрывая взгляда от двигающегося песка. — Хоть и старая совсем, но еще сгодится…

Медленно, механическим жестом зачерпнул он пригоршню песка и сунул в рот. И начал глотать… глотать… глотать. Вскоре живот у него раздулся, точно бочка. А песок стал потихоньку засыпать ноги.

Отражение смерти

— В том году мы его переносили; ну и намучились же, однако! — говорил мистер Карлин, пока они взбирались по ступеням. — Перетаскивали, конечно, на руках, иначе и нельзя. Мы застраховали его от повреждения у Ллойда, прежде чем выносить из комнаты… Единственная компания, которая стала страховать на указанную нами сумму.

Спенглер молчал. Его собеседник — явный дурак, а Джонсон Спенглер давно усвоил одну простую истину: единственно возможный способ общаться с дураком — игнорировать его.

— Застраховали на четверть миллиона долларов, — закончил мистер Карлин, когда они взошли на второй этаж. Рот его искривился в усмешке, напоминающей оскал: — И влетело же нам это в копеечку!

Он был низенький, кругленький, хотя и не слишком толстый, в очках. Загорелая лысина сверкала, как начищенная. Со стен бесстрастно взирали резные амуры из красного дерева.

Спенглер осматривал длинный коридор, стены, лепнину, драпировки холодным глазом профессионала. Да, Самуэль Клаггерт закупал вещи в неограниченных количествах, но качество при этом хромало. Как многие другие самоучки, выбившиеся в магнаты в конце 1800-х, он был скорее ломбардщиком, чем истинным коллекционером. Слезливые новеллы, собрания непонятно чьих сочинений в дорогих переплетах, осколки древностей и современных глиняных монстров объединяют такого рода люди под именем Искусства.

Стены сплошь были увешаны подделкой под марокканские драпировки слишком обильно и некстати. Бесчисленные мадонны сжимали на руках бесчисленных младенцев. Авторы, конечно, неизвестны. Стаи ангелов летали во всех направлениях, всюду были расставлены нелепые, в помпезных завитушках, канделябры. Картину завершала полунепристойная, с улыбающейся нимфеткой, люстра.

Конечно, не за этим приехал старый пират в частный музей имени Самуэля Клаггерта (экскурсия для взрослых — доллар, для детей — 50 центов в час, ежедневно). Если это контора на 98 % состоит из хлама, то хотя бы по теории вероятности имеются 2 % действительно ценных вещей. И это было так: ружье Кумба над камином в кухне, странная штучка — камера обскура — в гостиной, а главное…

— Зеркало Де Ивера было убрано из нижнего зала после одного неприятного… происшествия, — говорил мистер Карлин. — Конечно, и раньше бывало всякое: резкие слова, предубеждения, желание уничтожить зеркало, но это была единственная попытка действительно взять, да и разбить его. Мисс Сандра Бейтс пришла сюда с камнем в кармане. К счастью, ее замысел не удался: она плохо прицелилась, камень скользнул по краю, и зеркало осталось невредимо. У мисс Бейтс был брат…

— Впечатляет, не правда ли? — мистер Карлин кинул на собеседника странный, чуть искоса, быстрый взгляд. — Была английская герцогиня в 1709… и пенсильванский торговец коврами в 1746… не говоря уж…

— Я ознакомлен с историей, — холодно повторил Спенглер. — Это моя работа, стало быть, в моих интересах знать все о предмете. Теперь вопрос подлинности…

— Подлинности! — мистер Карлин издал короткий сухой смешок. Сдавленный скрипящий звук, как если бы кто-то потер друг о друга кости в шкафу под лестницей. — Все проверено экспертами, мистер Спенглер.

— Как и Страдивари.

— Ну да, — вздохнул мистер Карлин. — Но, знаете ли, там не шла речь о характерных эффектах… странных эффектах, присущих зеркалу Де Ивера, и только ему!

— Да, пожалуй, — терпеливо ответил Спенглер. Он помнил, что теперь болтовне служителя не будет остановки — раз уж затронули его любимую тему, словесный потом неизбежен, — пожалуй, да.

Однако Карлин не стал продолжать, и на третий и четвертый этажи они взошли молча. По мере приближения к крыше становилось все жарче, в темных верхних галереях стояла почти невыносимая духота. Стал явственно ощущаться столь знакомый Спенглеру запах — плесень и древесные жучки, давно умершие мухи и истлевшая ткань… Запах веков, который Джон Спенглер вдыхал всю свою сознательную жизнь, неотъемлемая принадлежность музеев и мавзолеев. Так должна пахнуть, наверное, земля на могиле юной девственницы, похороненной лет сорок тому назад.

Экспонаты здесь были свалены в беспорядке, что усиливало ассоциацию с ломбардом. Мистер Карлин вел своего спутника сквозь бесконечные ряды портретов, помпезных золотых клеток для птиц и уродливых скелетов старых велосипедов. Они подошли к стене, к которой была прислонена старая стремянка. Вверху виднелась дверь с пыльным висячим замком.

Слева скульптура Адониса с пустыми, без зрачков, глазами. На протянутой руке висит желтый знак «вход строго воспрещен».

Мистер Карлин достал связку ключей из кармана пиджака, повозившись, выбрал нужный и стал взбираться по лестнице. На третьей ступеньке он остановился. Лысина слабо поблескивала в полутьме, голос был глух:

— Я не люблю это зеркало. Никогда не любил. Я боюсь глядеть в него. Понимаете, боюсь, что рано или поздно гляну в него и увижу… то же, что и они.

— Они ничего не видели, кроме своего отражения, — ответил Спенглер.

Мистер Карлин хоте что-то возразить, но передумал, покачал головой и стал устраиваться поудобней, чтобы вставить ключ в замок. Он дергал ключ, вертел головой и бормотал:

— Должен подходить… Сейчас… Ах, черт!

Замок неожиданно открылся и слетел с петель. Мистер Карлин хотел удержать его и едва не упал с лестницы сам. Спенглер ловко поймал стремянку и взглянул на мистера Карлина: тот, смертельно бледный, трясущимися губами, крепко уцепился за лестницу.

— Вы, кажется, слегка нервничаете? — мягко спросил Спенглер, но ответа не последовало: казалось, его собеседник абсолютно парализован. — Спускайтесь, пожалуйста. Пока вы не упали.

Карлин медленно полез вниз. Он цеплялся за каждую ступеньку, как человек, висящий над пропастью. А когда, наконец, ноги его ступили на пол, задергался, будто под ним был пропущен электрический ток. Включился и голос:

— Четверть миллиона. Четверть миллиона долларов — страховка, чтобы перенести эту штуку снизу вверх. Они применяли специальный блок, чтобы поднять ее на чердак. Вот сюда, — быстро говорил Карлин. — И я надеялся… сперва неотчетливо и смутно, потом до отчаяния надеялся, что чьи-нибудь пальцы соскользнут, или протрется веревка, или сломается механизм. И эта чертова штуковина разобьется, разлетится на тысячи осколков…

— Факты, — перебил его Спенглер. — Только факты. Попробуем обойтись без дешевых новелл, без страшных сказок и всей этой бури эмоций. Первое. Джон Де Ивер — английский мастер нормандского происхождения, изготовлявший зеркала в елизаветинскую эпоху. Он жил и умер без приключений. Никаких пентаклей на полу, запаха серы и таинственных бумаг в кровавых пятнах. Ничего даже приблизительно похожего. Хоть сколько-нибудь шокирующего. Факт второй: его зеркала сделались изюминкой любой коллекции из-за великолепного мастерства, тончайшей шлифовки, легкого увеличивающего и искажающего эффекта. По этим характерным особенностям легко определить руку мастера. Третий факт. Только пять зеркал Де Ивера в настоящее время сохранились, два из них в Америке. Они бесценны. Факт четвертый: ваше зеркало и то, что было уничтожено в Лондоне, приобрели дурную славу из-за совпадений и преувеличений, чьей-то, возможно, некомпетентности и…

— Факт пятый: вы редкостный ублюдок, Спенглер, вы это понимаете?!

Спенглер со вздохом посмотрел в бесстрастные глаза Адониса. Придется запастись терпением. Карлин продолжал:

— Я вел экскурсию детей, среди которых был брат Сандры Бейтс. Он посмотрел в это зеркало, в ваше «тончайшей шлифовки» зеркало, Спенглер. Было ему лет около шестнадцати, школьник еще. Я рассказывал о мастерстве и бесценности, совсем как вы, потом перешел к свойствам стекла, когда Бейтс перебил меня: «А что это за пятно в левом верхнем углу? Повреждение?» Один из ребят спросил его, о чем он говорит; Бейтс начал объяснять, затем остановился. Он приблизился к зеркалу, натянув ограждающий шнур, почти касаясь стекла. Затем оглянулся, как если бы то, что он видел, было отражением кого-то — кого-то в черном — за левым плечом мальчика. «Похоже, это человек», — задумчиво произнес он, — «но я не вижу лица… А теперь он ушел». Вот и все. А потом…

— Продолжайте-продолжайте, — устало сказал Спенглер. — Конечно, вы хотите сказать мне, что это был Жнец — весьма логичное объяснение, не так ли? Избранные люди видят отражение смерти, и так далее, и тому подобное, из вас выйдет хороший рассказчик; воскресные газеты охотно напечатают эту захватывающую историю. Теперь поведайте мне об ужасных последствиях встречи со Жнецом; и не дайте мне раскрыть рта, чтобы объяснить все разумно… Что там с мальчиком? Задавила машина? Выбросился из окна? Или что?

Мистер Карлин нервно хихикнул:

— Вам лучше знать, Спенглер. Вы же дважды повторили, что… как это… а, «ознакомлены с историей Де Ивера!» Не было никаких ужасных происшествий. Никогда и никаких. Вот почему зеркало Де Ивера не приобрело скандальной славы, как например, бриллиант «Кохинор» или гробница Тутанхамона, и воскресные газеты не возьмутся за эту тему… Вы, должны быть, считаете меня дураком?

— Да, — ответил Спенглер. — А теперь нельзя ли подняться наверх?

— Конечно. — Мистер Карлин вскарабкался по лестнице и толкнул дверь. Она со скрипом открылась, нехотя, словно преодолевая сопротивление каких-то призраков по ту сторону. Карлин исчез в чердачной тьме, растворился в тенях. Спенглер последовал за ним. Адонис проводил его холодным безжалостным взглядом.

На чердаке было невыносимо душно. Маленькое грязное окошко под потолком едва пропускало свет, тут и там виднелась паутина, все было покрыто толстым слоем пыли. Зеркало в деревянной раме было поставлено под углом к солнечным лучам, и на дальней стене поблескивал жемчужный блеск отражения. Мистер Карлин не смотрел на зеркало. Упорно, старательно не поднимая глаз.

— Вы никогда не протирали его? — спросил Спенглер, впервые заметно раздраженный.

— Я… я берег его, как зеницу ока, — невыразительным тихим голосом произнес Карлин. — Если оно будет оставаться открытым, все время открытым, то возможно…

Но Спенглер не обращал на его слова внимания. Он снял пиджак, сложил его пуговицами внутрь, и с предельной осторожностью, едва касаясь выпуклой поверхности стека, стряхнул пыль. Затем отошел и посмотрел в зеркало. Оно было великолепно, гениально, подлинный Де Ивер. Руку мастера узнаешь сразу. Пыльная полутемная комната, сам Спенглер, фигура Карлина вполоборота — все в зеркале было четким, ясным, практически трехмерным. Легкое увеличение давало чуть искажающий эффект, почти четвертое измерение картины, приобретающей необычайную глубину и выразительность, однако… Спенглер почувствовал новый прилив раздражения:

— Карлин.

Карлин молчал.

— Вы законченный кретин. Вы видите. Зачем было говорить мне, что девчонка не повредила зеркало?

Ответа не последовало.

— В левом верхнем углу трещина, — продолжал Спенглер. — Видите? Так что, девчонка попала в стекло? Говорите же, ради всего святого, говорите!

— Вы видите Жнеца, — ответил Карлин. Голос его был тих и бесстрастен. — Никакой трещины в зеркале нет. Поднесите к нему руку… О, Боже…

Спенглер стянул рукав пиджака и осторожно поднес манжет к левому верхнему углу зеркала.

— Вы видите, ничего сверхъестественного. Я прикасаюсь к нему…

— Прикасаетесь? И что, вы нащупываете трещину?

Спенглер медленно опустил руку и посмотрел в зеркало. Все в нем выглядело чуть более искаженным; пыльные углы комнаты, казалось, готовы соскользнуть куда-то в четвертое измерение…

Пятно исчезло. Поверхность была безукоризненно гладко. Спенглер неожиданно ощутил приступ страха — и тот же презрение к себе за то, что поддался слабости.

— Похоже на Жнеца, не правда ли? — спросил мистер Карлин. Он был бледен как мел и не отрывая глаз от пола. На шее спазматически подергивался какой-то мускул. — Это фигура в капюшоне, стоящая сзади вас… как это выглядит?

— Это выглядит как трещина в стекле, — твердо ответил Спенглер. — И, поверьте, ничего более.

— Мальчик Бейтс был высоким и, знаете, таким крепким, — быстро заговорил Карлин. Его слова падали в душную тьму комнаты как камни в темную воду. — Как футболист. И в свитере с надписями. Мы были на полпути к верхним выставочным залам, когда…

— Мне не по себе от этой жары, — произнес Спенглер. Он вытащил из кармана платок, вытер пот. Казалось, по поверхности зеркала прошла мелкая рябь… или все это плывет перед глазами?

— Затем паренек сказал, что он хочет глоток воды… глоток воды, ради всего святого… — Карлин повернулся и уставился на Спенглера диким взглядом полубезумца. — Но как я мог знать?!

— Где у вас уборная? Мне кажется…

— Его свитер… Он мелькнул в лестничном пролете, когда мальчик сбегал по ступеням… когда…

— …кажется, я болен…

Карлин потряс головой, словно отгоняя наваждение, затем вновь уставился в пол, пробормотал:

— Да-да, конечно. Третья дверь слева, как опуститесь на второй этаж. — Он взглянул верх с мольбой и отчаянием: — Но Боже, как я мог ЗНАТЬ тогда?!

Но Спенглер уже ступил на стремянку. Под его весом что-то треснуло, и на секунду Карлин подумал — понадеялся — что лестница упадет. Но этого не произошло. Сквозь проем в полу Карлин видел, как Спенглер медленно спускался, прижимая ладонь ко рту…

— Спенглер!

Поздно. Ушел.

Карлин прислушался к эху шагов; оно становилось все тише и тише и, наконец, затихло. Карлин вздрогнул. Он попытался двинуться к лестнице, но ног не слушались. Этот мелькнувший свитер ребенка… Боже!

Будто невидимая рука чудовищной силой сжала его голову и повернула ее в зеркалу. Сам того не желая, Карлин уставился в колеблющиеся глубины Де Ивера.

Там ничего не было.

Лишь отражение комнаты, пыльные углы подергивают, словно все готово провалиться в неведомую бездну, в таинственную Вечность… Отрывок полузабытого стиха Теннисона всплыл в сознании Карлина, и он пробормотал: — ««мне навевают тени страх», — сказала леди…»

Он не мог оторвать взгляда от зеркала, спокойная глубина притягивала и манила. Слева от рамы чучело буйвола пялило на него свои плоские обсидиановые глаза.

Мальчик хотел воды, фонтан находился на первом этаже; он спустился по ступенькам и…

Никогда.

Никуда не вернулся.

Как герцогиня, что решила сходить в гостиную за ожерельем, как коммерсант, который пошел к своему экипажу — и оставил после себя лишь пустую коляску и пару запряженных в ней лошадей.

И зеркало Де Ивера было в Нью-Йорке с 1897 по 1920, когда Джуди Кратер…

Карлин смотрел как зачарованный в колышущуюся глубину. Сзади, внизу глядел в пустоту бесстрастный Адонис.

Он ждал Спенглера, как семья Бейтсов своего сына, как муж герцогини возвращения своей жены из гостиной… Он напряжено глядел в зеркало и ждал… И ждал… и ждал…

Нона

Любишь?

Я слышу ее голос, иногда я все еще слышу его. Но только в своих снах.

Любишь?

Да, — отвечаю я. Да. Настоящая любовь никогда не умрет.

А потом я просыпаюсь от своего собственного крика.

Я не знаю, как объяснить все это, не знаю даже сейчас. Я не могу сказать вам, почему я так поступал. И на суде я также не мог сказать этого. Не мог, не потому что не хотел, а потому что действительно не знал. Здесь также полно людей, которые спрашивают меня об этом. И психиатр чаще всех. Но я молчу. Мои губы запечатаны. И только здесь, в своей клетке… Здесь я не молчу. Здесь я просыпаюсь от своего собственного крика.

Во сне я вижу, как она подходит ко мне. На ней белое, почти прозрачное платье, а на лице у нее — смешанное выражение торжества и желания. Она идет ко мне через темную комнату с каменным полом, и я вдыхаю сухой запах октябрьских роз. Ее объятия раскрыты навстречу мне, и я раскрываю свои, чтобы обнять ее.

Я ощущаю ужас, отвращение и страстное желание. Ужас и отвращение, потому что я знаю, где мы находимся, страстное желание, потому что я люблю ее. Бывают времена, когда я сожалею, что в этом штате отменена смертная казнь. Короткая прогулка по тусклому коридору, стул с прямой спинкой, с металлическим колпаком, с ремнями… Один мгновенный разряд, и я снова оказался бы с ней.

Когда в моем сне мы подходим друг к другу, мой страх растет, но я не могу отстраниться от нее. Мои руки прижимаются к ее гладкой спине, и кожа кажется такой близкой под тонким слоем шелка. Она улыбается одними глубокими, черными глазами. Ее лицо приближается ко мне, и губы ее слегка приоткрываются для поцелуя.

И в этот момент она начинает меняться. Ее тело ссыхается и сморщивается. Ее волосы делаются грубыми и тусклыми, превращаясь из черных в отвратительно коричневые. Пряди змеятся по молочной белизне ее щек. Глаза уменьшаются в размере. Белки исчезают, и она смотрит на меня своими крошечными, черными, полированными бусинами. Рот превращается в ущелье, откуда торчат кривые желтые зубы.

Я пытаюсь закричать. Я пытаюсь проснуться.

Я не могу. Я опять попался. Я всегда попадаюсь.

Я в лапах у огромной, омерзительной крысы. Ее глаза маячат прямо перед моим лицом. Пахнет октябрьскими розами. Где-то звенит надтреснутый колокольчик.

— Любишь?» — шепчет эта тварь. — Любишь? — Запах розы исходит от ее дыхания, запах мертвых цветов в склепе.

— Да, — говорю я крысе. — Да. Настоящая любовь никогда не умрет. — И в этот момент я вскрикиваю и просыпаюсь.

Они думают, что я сошел с ума оттого, что мы сделали вместе. Но мой ум худо ли бедно продолжает работать, и я никогда не перестану искать ответов на свои вопросы. Я все еще хочу знать, как это случилось и что это было.

Они разрешили мне пользоваться бумагой и фломастером, и я собираюсь написать обо всем. Может быть, я отвечу на некоторые их вопросы, и, может быть, пока я пишу, я сумею прояснить кое-что и для самого себя. А когда я закончу, у меня останется еще кое-что. Кое-что, о чем они не знают. Здесь, у меня под матрасом. Нож из тюремной столовой.

Я начну свой рассказ с Августы.

Я пишу ночью, прекрасной августовской ночью, пронзенной насквозь сверкающими точками звезд. Я вижу их сквозь решетку на моем окне. Из него открывается вид на внутренний двор и на кусочек неба, который я могу перекрыть двумя пальцами. Жарко, и на мне только шорты. Я слышу негромкие летние звуки: кваканье лягушек и треск сверчков. Но стоит мне закрыть глаза, и возвращается зима. Сильный мороз той ночи, равнинная местность и жесткие, враждебные огни города. Чужого мне города. Это было четырнадцатого февраля.

Видите, я помню все.

И посмотрите на мои руки, все в поту, покрытые мурашками.

Августа…

Когда я добрался до Августы, я был скорее мертв, чем жив, — такой стоял мороз. Хороший же я выбрал денек, чтобы распрощаться с колледжем и на попутных отправиться на запад. У меня было чувство, что я скорее замерзну, чем выберусь за пределы штата.

Полицейский согнал меня с заставы на границе двух штатов и пригрозил задержать меня, если еще раз заметит, что я ловлю попутку. У меня возникло большое искушение добиться того, чтобы он привел свое намерение в исполнение. Плоское полотно четырехрядного шоссе напоминало взлетную полосу, и ветер со снегом со свистом вились над бетоном. А для неизвестных мне людей за ветровыми стеклами любой человек, стоящий темным вечером на обочине, представлялся либо насильником, либо убийцей, а если у него к тому же были еще и длинные волосы, то можно было смело сбить этого растлителя малолетних и гомосексуалиста.

Я пытался поймать попутку, но ничего из этого не выходило. И около четверти восьмого я понял, что если в самое ближайшее время я не окажусь в каком-нибудь теплом месте, то мне крышка.

Я прошел мили полторы и увидел столовую для водителей грузовиков, на самом выезде из Августы. «Хорошая Еда для Джо», — сообщала неоновая вывеска. На засыпанной щебенкой стоянке было три больших грузовика и один новый седан. На двери висел пожухлый рождественский венок, который никто не позаботился снять. Мои уши были защищены только волосами. Кончики пальцев онемели.

Я открыл дверь и вошел.

Первое, что поразило меня внутри, это тепло. А потом уже песенка из музыкального автомата, безошибочно узнаваемый голос Мерля Хагтарда: «Мы не отращиваем длинные лохмы, как хиппи из Сан-Франциско».

Третьей вещью, поразившей меня, был обращенный ко мне взгляд. Вам следует ожидать этого, если вы позволяете волосам закрыть ваши уши. Именно в этот момент люди начинают понимать, что вы не такой, как все. И вы ожидаете взглядов, но никак не можете привыкнуть к ним.

В тот момент на меня пристально смотрели четверо водителей, сидящих за одним столиком, еще двое за стойкой, пара пожилых женщин в дешевых меховых шубах и с подсиненными волосами, повар и неуклюжий парень с руками в мыльной пене. В самом конце стойки сидела девушка, но она смотрела не на меня, а на дно своей кофейной чашки.

Ее присутствие было четвертой поразившей меня вещью.

Мне уже достаточно лет, чтобы знать, что никакой любви с первого взгляда не существует. Это все выдумано поэтами для восторженных подростков, так?

Но когда я увидел ее, я почувствовал что-то странное. Вы посмеетесь надо мной, но вы не стали бы, если б видели ее. Она была почти непереносимо прекрасной. Без сомнения, все вокруг тоже об этом знали. И пристальный взгляд, обращенный на меня, когда я вошел, наверняка раньше был обращен к ней. У нее были волосы цвета антрацита, такие черные, что казались почти синими под лампами дневного света. Они свободно ниспадали на потрепанные плечи ее желто-коричневого пальто. Кожа ее была молочно белой и лишь слегка была подсвечена пульсирующей под ней жаркой кровью. Черные, бархатные ресницы. Серьезные, совсем чуть-чуть косящие глаза. Большой, подвижный рот. Прямой патрицианский нос. Не могу сказать, как выглядела ее фигура. Меня это не интересовало. И вас бы не заинтересовало тоже. Все, что было нужно для ее облика, — это лицо и волосы. Она была совершенна. Это единственное подходящее для нее слово в английском языке. Нона.

Я сел через два стульчика от нее, и повар, исполнявший по совместительству обязанности официанта, подошел ко мне и спросил:

— Что угодно?

— Черный кофе, пожалуйста.

Он отправился за кофе. Кто-то у меня за спиной проговорил: «Ну вот, наконец-то Христос вернулся на землю, как мне всегда обещала моя мамочка».

Неуклюжий мойщик посуды рассмеялся. Водители за стойкой присоединились к нему.

Повар принес кофе, небрежно поставил его на стойку, пролив несколько капель на оттаивающее мясо моей руки. Я отдернул руку.

— Извините, — сказал он равнодушно.

— Сейчас он сам исцелит свою руку, — сказал один из водителей за столиком своему соседу.

Выкрашенные в синий цвет дамочки заплатили по счету и быстро смылись. Один из водителей прогулялся к автомату и опустил в него еще один десятицентовик. Джонни Кэш запел «Парень по имени Сью». Я подул на кофе.

Кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся — это была она, она пересела на соседний стульчик. Вид ее лица так близко от меня был почти ослепляющим. Я пролил еще немного кофе.

— Извините, — ее голос был низким, почти хриплым.

— Я сам виноват. Руки никак не отойдут.

— Я…

Она остановилась, словно растерявшись. Внезапно я понял, что она чего-то боится. Я почувствовал, что испытанное мною в первый момент ощущение вновь нахлынуло на меня. Мне хотелось защитить ее, заботиться о ней, сделать так, чтобы она ничего не боялась.

— Мне нужно, чтобы меня подвезли, — выдохнула она. — Я не решаюсь попросить кого-нибудь из них. — Она едва заметно кивнула в направлении сидящих за столиком водителей.

Как мне объяснить вам, что я отдал бы все — буквально все — за возможность сказать ей: Разумеется, допивайте свой кофе. Моя машина в вашем распоряжении. Кажется невероятным, особенно, если учесть, что мы обменялись едва ли дюжиной слов, но тем не менее это так. Смотреть на нее было все равно, что видеть перед собой живую Мону Лизу или Венеру Милосскую. И еще одно чувство родилось во мне. Как будто в беспорядочной темноте моего сознания кто-то внезапно включил сильный, яркий свет. Мне было бы гораздо проще, если бы я мог сказать, что она была обычной шлюшкой, а я был завзятым бабником с набором шуточек и веселой болтовней, но это было не так. Все, что я знал, сводилось к тому, что у меня нет возможности помочь ей и это разрывает мне сердце.

— Я сам путешествую на попутных, — сказал я ей.

— Полицейский согнал меня с заставы, и я просто зашел сюда погреться. Мне очень жаль.

— Вы учитесь в университете?

— Учился. Ушел оттуда, чтобы не доставить им удовольствие выгнать меня».

— Вы едете домой?

— У меня нет дома. Меня воспитало государство. Мне выплачивали стипендию. Я плюнул на все это. Сейчас я не знаю, куда мне ехать». Моя биография в пяти предложениях. Не думаю, чтобы этот рассказ привел меня в хорошее расположение духа.

Она засмеялась — и ее смех бросил меня и в жар и в холод.

— Тогда мы — кисы из одного мешка.

Мне казалось, что она сказала «кисы». Мне так казалось. Тогда. Но здесь у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать, и все более вероятным мне кажется, что она сказала «крысы». Крысы из одного мешка. Да. А это ведь не совсем одно и то же, не так ли?

Я как раз собирался вставить какую-нибудь на редкость остроумную реплику, нечто вроде «Вы действительно так думаете?», но почувствовал чью-то руку на своем плече.

Я обернулся. Это был один из тех водителей, что сидели за столиком. Подбородок его был покрыт светлой щетиной, а изо рта торчала спичка. От него пахло машинным маслом, и весь он выглядел как персонаж рисунков Стива Дитко.

— Я думаю, ты закончил со своим кофе, — сказал он.

— Что-что?

— Кончай здесь вонять, парень. Ты ведь парень, а? Это не так-то просто понять.

— Да и от тебя пахнет не розами, — сказал я. — Чем ты пользуешься после бритья, красавчик? Одеколоном «Машинное Масло»?

Он сильно двинул мне по щеке. В глазах у меня закружились черные точки.

— Не надо здесь драться, — сказал повар. — Если хочешь загасить его, сделай это на улице.

— Пошли за мной, чертов пидор, — сказал водитель.

В этот момент обычно девушки говорят что-то вроде «Отпусти его» или «Ты, скотина». Она ничего не сказала. Она смотрела на нас обоих с лихорадочной напряженностью. Это немного пугало. Я думаю, именно тогда я впервые заметил, какие огромные у нее глаза.

— Мне что, еще раз двинуть тебе?

— Да нет. Пошли, жополиз.

Не знаю, как это вырвалось у меня. Я не люблю драться. Я не умею драться. Еще хуже я умею давать обидные клички. Но тогда, в тот момент я был вне себя. На меня так накатило, что я хотел его убить.

Может быть, он что-то почувствовал. Так как на мгновение тень неуверенности промелькнула у него на лице, неосознанное ощущение того, что, может быть, он напоролся не на того хиппи. Потом тень неуверенности исчезла. Он не собирался отступаться от этого женоподобного сноба, который имеет обыкновение подтирать задницу национальным флагом. Во всяком случае, не на глазах у своих дружков. И не такой молодчага, как он.

Я был вновь охвачен гневом. Пидор? Пидор? Я потерял контроль над собой, и мне понравилось это ощущение. Язык распух у меня во рту. Желудок сжался, как камень. Мы пошли к двери, и дружки водителя чуть не свернули шеи, наблюдая за потехой.

Нона? Я подумал о ней, но лишь мимоходом. Я не знал, что она будет со мной. Что она позаботится обо мне. Я знал это также твердо, как и то, что на улице мороз. Странно было так думать о девушке, которую встретил пять минут назад. Странно, но тогда мне так не казалось. Мое сознание купалось в тяжелом облаке ярости. Я чувствовал, что могу убить человека.

Холодный воздух был таким ясным и чистым, что казалось, будто наши тела входят в него, как ножи. Подмороженная щебенка на стоянке резко скрежетала под его тяжелыми ботинками и моими туфлями. Полная, распухшая луна тускло смотрела на нас. Вокруг нее были видны едва заметные кольца, предсказывающие плохую погоду в близком будущем. Небо было черным, как ночь в аду. Крошечные, карликовые тени тащились за нами в монохромном свете одинокого фонаря, возвышавшегося над запаркованными грузовиками. Пар от нашего дыхания клубился в воздухе. Водитель повернулся ко мне и сжал кулаки.

— Ну, давай, сукин ты сын, — сказал он.

Я словно увеличивался в размерах. Казалось, все мое тело разбухало. Шестым чувством я понимал, что весь мой интеллект отодвинут чем-то таким, что я никогда не ожидал в себе обнаружить. Это внушало ужас, но в то же время я радовался этому, желал этого, жаждал этого. В этот последний момент перед тем, как я потерял способность отдавать себе отчет в чем бы то ни было, мне показалось, что мое тело превратилось в каменную пирамиду или в циклон, сметающий все на своем пути. Водитель казался мне маленьким, хилым, ничтожным. Я смеялся над ним. Я смеялся над ним, и звук моего хохота был таким же пустынным и черным, как небо у меня над головой.

Он приблизился ко мне, размахивая кулаками. Я отразил его удар правой, принял удар левой в лицо, даже не почувствовав его, а затем ударил его под дых. Воздух вырвался из него белым облаком. Он попытался отпрянуть, согнувшись и кашляя.

Я забежал ему за спину, все еще хохоча, как собака фермера, лающая на луну, и прежде чем он успел повернуться ко мне хотя бы на четверть корпуса, я ударил его три раза по шее, по плечу и по красному уху.

Он завыл, замолотил кулаками и слегка задел мне по носу. Ярость вспыхнула во мне еще сильнее, и я ударил его ногой, как заправский каратист. Он вскрикнул, и я услышал треск его ребра. Он согнулся, и я прыгнул на него.

На суде один из водителей сказал, что я был как дикий зверь. И это действительно так. Я почти ничего не помню об этом, но, по-моему, я рычал и кидался на него, как бешеная собака.

Я оседлал его, схватил двумя руками его сальные волосы и принялся тереть его лицом о щебень. В монохромном свете фонаря его кровь казалась черной, как кровь жука.

— Господи, прекрати это! — заверещал кто-то.

Чьи-то руки схватили меня за плечи и оттащили меня в сторону. Я увидел лица и стал наносить удары.

Водитель пытался уползти. Его лицо было сплошным кровавым фаршем с выпученными глазами. Отбиваясь от остальных, я стал бить его ногами, хрюкая от удовольствия всякий раз, когда мой удар достигал цели.

Он уже был не в силах сопротивляться. Он только пытался убраться подальше. Каждый раз, когда я заносил ногу для удара, он зажмуривал глаза, как черепаха, и замирал. Потом он снова начинал ползти. Выглядел он очень глупо. Я решил, что убью его. Я собирался забить его ногами до смерти. А потом убить всех остальных. Всех, кроме Ноны.

Я ударил его еще раз, и он упал на спину и изумленно посмотрел на меня.

— Дядя, — заквакал он. — Дядя. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста…

Я наклонился над ним, чувствуя, как щебень впивается мне в колени сквозь тонкие джинсы.

— Вот ты где, красавчик, — прошептал я. «А вот и твой дядя».

И я вцепился ему в глотку.

Трое из них одновременно набросились на меня и отшвырнули меня от него. Я поднялся, все еще усмехаясь, и пошел на них. Они попятились, трое здоровенных мужиков, испуганных до потери сознания.

И тут словно раздался щелчок.

Раздался щелчок, и это был снова я. Я стоял на стоянке и тяжело дышал, ощущая тошноту и страх.

Я обернулся и посмотрел в сторону столовой. Девушка стояла там, ее прекрасное лицо сияло от торжества. Она подняла кулак в приветственном жесте, точно так же, как чернокожие парни на Олимпийских играх в то время.

Я опять повернулся к лежащему на земле человеку. Он все еще пытался уползти, и когда я приблизился, глаза его завертелись от ужаса.

— Не прикасайся к нему! — завопил один из его дружков.

Я посмотрел на них в смущении.

— Извините меня… Я не хотел… не хотел избить его так сильно. Позвольте мне помочь ему…

— А сейчас ты уберешься отсюда, — сказал повар. Он стоял рядом с Ноной на последней ступеньке крыльца столовой и сжимал покрытый жиром шпатель в руке. — Я вызываю полицию.

— Эй, парень, но ведь он первый полез! Он…

— Заткнись, ты, вшивый пидор, — сказал он, подаваясь назад. — Я знаю одно: ты чуть не убил этого парня. И я вызываю полицию! — Он бросился внутрь.

— О’кей, — сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь. — О’кей, все в порядке, О’кей.

Я оставил в столовой свои кожаные перчатки, но мысль вернуться и забрать их не показалась мне слишком удачной. Я засунул руки в карманы и отправился назад на заставу.

Я прикинул свои шансы поймать машину, прежде чем меня арестуют полицейские. По моим расчетам, они составляли примерно один к десяти. Уши снова замерзали. Меня тошнило. Ну и ночка.

— Подождите! Эй, подождите!

Я обернулся. Это была она. Она бежала за мной, и волосы развевались у нее за спиной.

— Вы были великолепны! — сказала она. — Великолепны!

— Я сильно избил его, — сказал я тупо. — Никогда в жизни я не совершал ничего похожего.

— Я хотела бы, чтоб вы убили его!

Я удивленно посмотрел на нее.

— Слышали бы вы, что они говорили обо мне перед тем, как вы вошли. Смеялись надо мной громко, развязно, нагло хо-хо-хо, посмотрите на эту девушку, что это она гуляет так поздно? Куда едешь, красотка? Тебя подвезти? Я тебя подвезу, если дашь на себе покататься. Черт!

Она оглянулась через плечо, словно желая убить их внезапной молнией, исходящей из ее черных глаз. Затем она вновь повернулась ко мне, и вновь мне показалось, что кто-то включил фонарь у меня в голове.

— Меня зовут Нона. Я поеду с тобой.

— Куда? В тюрьму? — я вцепился в волосы обеими руками. — Первый же парень, который согласится подвезти нас, вполне может оказаться переодетым полицейским. Этот повар знал, что говорит.

— Я буду голосовать. А ты встанешь за мной. Они остановятся, увидев меня. Они всегда останавливаются, когда видят хорошенькую девушку.

Трудно было возразить ей что-нибудь по этому поводу, да у меня и не было никакого желания. Любовь с первого взгляда? Может быть, и нет. Но что-то такое было. Вы можете понять, о чем я?

— Вот, — сказала она. — Ты забыл это. — Она протянула мне перчатки.

Она не заходила внутрь, а это значило, что она взяла их с самого начала. Она знала заранее, что поедет со мной. Мне стало жутко. Я надел перчатки, и мы отправились вместе на границу штата.

Ее план осуществился. Нас подобрала первая машина, остановившаяся на заставе. Мы не говорили ни слова, ловя попутку, но казалось, что мы разговариваем друг с другом. Я не буду объяснять вам, что я чувствовал. Вы знаете, о чем я говорю. Вы и сами чувствовали это, если были когда-нибудь с человеком, который вам по-настоящему близок, или принимали что-нибудь вроде ЛСД. Так что вам не надо объяснять. Общение происходит с помощью какой-то высокочастотной эмоциональной связи. Надо только взять друг друга за руки. Мы совсем не знали друг друга. Мне было известно лишь ее имя, и сейчас, когда я думаю об этом, мне кажется, что я даже не сказал ей, как меня зовут. Но это было между нами. Это не была любовь. Я устал повторять это, но я чувствую, что это необходимо. Я не хочу запачкать это слово тем, что было между нами. Не хочу, после того что мы сделали, после Касл-Рока, после снов.

Громкий, пронзительный вой заполнил холодную тишину ночи. Он становился то громче, то тише.

— Я думаю, это скорая помощь, — сказал я.

— Да.

И снова молчание. Луна медленно скрывалась за облаком. Я заметил, что кольца вокруг нее до сих пор не исчезли. Ночью должен пойти снег.

На холме сверкнули фары.

Я встал позади нее без лишнего напоминания. Она откинула волосы назад и подняла свое прекрасное лицо. Пока я смотрел на то, как машина подает сигнал на заставе, меня захлестнуло чувство нереальности всего происходящего. Было абсолютно невероятно, что эта прекрасная девушка решила ехать со мной, невероятно, что я так избил человека, что к нему спешит скорая помощь, невероятно, что, может быть, к утру я окажусь в тюрьме. Невероятно. Я почувствовал, что запутался в паутине. Но кто был пауком?

Нона подняла руку. Машина, это был «Шевроле», проехала мимо, и я было подумал, что она уедет совсем. Потом задние подфарники мигнули, и Нона потянула меня за руку. «Пошли, прокатимся!» Она улыбнулась мне с ребяческим удовольствием, и я улыбнулся ей в ответ.

Водитель с энтузиазмом потянулся через сиденье, чтобы открыть для нее дверь. Когда лампочка в салоне зажглась, я смог разглядеть его: солидный мужчина в дорогой верблюжей шубе. Волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, были седыми. Респектабельные черты лица несколько обрюзгли от многолетней хорошей еды. Бизнесмен или коммивояжер. Один. Когда он заметил меня, рука его потянулась к ключу, но было уже слишком поздно завести машину и укатить как ни в чем не бывало. Да и остаться ему было легче. Позже он мог бы убедить себя, что сразу же увидел нас двоих, и что он настоящий добряк, готовый помочь молодой паре.

— Холодная ночь, — сказал он Ноне, когда она села в машину. Я сел рядом с ней.

— Ужасно холодная, — сладко сказала Нона. — Спасибо вам огромное!

— Да, — сказал я. — Спасибо.

— Не стоит благодарности. — И мы уехали, оставляя позади себя воющие сирены, избитых водителей и «Хорошую Еду для Джо».

Полицейский прогнал меня с заставы в семь тридцать. Когда мы тронулись, было только восемь тридцать. Удивительно, сколько всего вы можете натворить за такое короткое время и как сильно вы можете измениться.

Мы приближались к мигающим желтым огням заставы на границе Августы.

— Далеко ли вы направляетесь? — спросил водитель.

Это был трудный вопрос. Лично я надеялся добраться до Киттери и найти своего знакомого, который преподавал там в школе. И все же это был вполне нормальный ответ, и я уже собирался сказать про Киттери, как вдруг Нона произнесла:

— Мы едем в Касл-Рок. Это небольшой город на юго-запад от Левинстон-Оберна.

Касл-Рок. Я почувствовал себя немного странно. Когда-то я испытывал к нему довольно добрые чувства. Но это было до случая с Эйсом Меррилом.

Водитель остановил машину, заплатил пошлину, и мы снова отправились в путь.

— Сам я еду только до Гардинера, — соврал он довольно гладко. — Оттуда идет только одна дорога. По ней вы и отправитесь.

— Разумеется, — сказала Нона тем же сладким тоном. — С вашей стороны очень мило было остановиться в такую холодную ночь. — И пока она говорила это, я принимал от нее волны холодной и ядовитой ярости. Это испугало меня, как могло испугать тиканье из оставленного на скамейке аккуратного свертка.

— Меня зовут Бланшетт, — сказал он. — Норман Бланшетт. — И он протянул нам ладонь для рукопожатия.

— Шерил Крейг, — сказала Нона и изящно пожала ее.

Я принял ее сигнал и назвался чужим именем.

— Очень приятно, — пробормотал я. Рука его была мягкой и слабой. На ощупь она была похожа на бутылку с горячей водой. Меня затошнило от этой мысли. Меня затошнило от мысли, что мы должны быть благодарны этому высокомерному типу, который рассчитывал подобрать одинокую хорошенькую девушку, девушку, которая могла бы согласиться провести с ним часок в номере мотеля в обмен на деньги на автобусный билет. Меня затошнило от мысли, что если бы я был один, то этот человек, только что протянувший мне свою дряблую, горячую руку, пролетел бы мимо меня, даже не удостоив повторным взглядом. Меня затошнило от мысли, что он высадит нас на выезде из Гардинера, развернется и, даже не взглянув на нас, рванет прямо на главное шоссе, поздравляя себя с тем, что так ловко выпутался из неудобной ситуации. Все, связанное с ним, вызывало у меня тошноту. Его свинячьи, обвисшие щеки, его прилизанные волосы, запах его одеколона.

И какое право он имел? Какое право?

Тошнота ушла, и во мне снова начала подниматься ярость. Лучи света от фар его респектабельного седана с легкостью разрезали ночь, а моя ярость стремилась найти и уничтожить все, что с ним связано — музыку, которую он будет слушать, откинувшись в кресле с вечерней газетой в своих горячих руках, краску, которой пользуется его жена, трусы, которые она носит, детей, которых вечно отсылают в кино, в школу, в летний лагерь, его друзей-снобов и те хмельные вечеринки, на которые он вместе с ними отправится.

Но хуже всего был его одеколон. Он наполнял машину сладким, тошнотворным запахом. Он пах как пахучее дезинфицирующее средство, которое используют на бойнях после очередной резни.

Машина летела сквозь ночь с Норманом Бланшеттом за рулем, который он сжимал своими дряблыми руками. Его наманикюренные ногти мягко посверкивали в свете приборной доски. Я хотел открыть окно, чтобы избавиться от этого липкого запаха. Больше того, я хотел разбить ветровое стекло и высунуться на холодный воздух, купаясь в его морозной свежести. Но я застыл, застыл в немом приступе своей бессловесной, невыразимой ненависти.

И в этот момент Нона вложила мне в руку небольшую пилочку для ногтей.

Когда мне было три года, я тяжело заболел инфлюэнцей и меня положили в больницу. Пока я был там, мой папаша уснул с зажженной сигаретой во рту, и весь дом сгорел вместе с моими родителями и старшим братом Дрейком. У меня есть их фотографии. Они похожи на актеров, играющих в старом образца 1958 года американском фильме ужасов. Не самых известных актеров, что-нибудь вроде младшего Элиша Кука, Мары Кордей и ребенка-актера, которого вы никак не можете вспомнить — может, это Брандон де Вильде?

Других родственников у меня не было, так что меня отправили в приют в Портленде на пять лет. Там я стал государственным подопечным. Государственный подопечный это ребенок, которого берет на воспитание какая-нибудь семья, а государство платит ей за это тридцать долларов в месяц. Не думаю, чтобы хотя бы один государственный подопечный знал вкус омара. Обычно семейная пара берет себе двоих или троих подопечных, и не потому, что в их венах течет молоко человеческой гуманности, а для бизнеса. Они кормят себя. Они забирают у государства тридцатку на твое содержание и кормят тебя. Ребенок начинает зарабатывать деньги, выполняя разную случайную работу в округе. Тридцать долларов превращаются в сорок, пятьдесят, возможно, даже шестьдесят пять. Капитализм в применении к сиротам. Лучшая страна в мире, так?

Фамилия моих новых «родителей» была Холлис, и жили они в Харлоу, через реку от Касл-Рока. У них был трехэтажный деревенский дом из четырнадцати комнат. В кухне стояла печка, топившаяся углем. В январе я ложился спать под тремя одеялами, но с утра я все-таки не мог сразу определить, на месте ли мои ноги. Чтобы убедиться в том, что они на месте, надо было сначала посмотреть на них. Миссис Холлис была толста, как бочка. Мистер Холлис был скуп и молчалив. Круглый год он носил красно-черный охотничий картуз. Дом представлял собой свалку бесполезной мебели, купленных на распродажах старья вещей, заплесневевших матрасов, собак, кошек и разложенных на газетах автомобильных деталей. У меня было три «брата», все — государственные подопечные. Мы кивали друг другу при встрече. Наши отношения напоминали отношения пассажиров, совершающих совместную трехдневную поездку на автобусе.

Я хорошо учился в школе и входил в сборную по бейсболу. Холлис постоянно твердил, что я должен бросить бейсбол, но я держался, до тех пор, пока не произошло это происшествие с Эйсом Меррилом. Тогда я бросил играть. Не захотел. Только не с распухшим и исполосованным лицом. Только не в атмосфере слухов, которые распространяла повсюду Бетси Маленфант. Я оставил команду, и Холлис подыскал мне работу — продавать газированную воду в местной аптеке.

В феврале в год окончания школы я сдал экзамены в университет, заплатив за это припрятанные под матрасом двадцать долларов. Меня приняли, назначили небольшую стипендию и предоставили работу в университетской библиотеке. Выражение на лицах Холлисов в тот момент, когда я показал им документы о финансовой помощи, и по сейчас остается лучшим в моей жизни воспоминанием.

Один из моих «братьев» — Курт — убежал. Я убежать не мог. Я был слишком пассивен для того, чтобы предпринять подобный шаг. Я бы вернулся, не пропутешествовав и двух часов. Образование было для меня единственным путем к свободе, и я выбрал этот путь.

Последнее, что я услышал от миссис Холлис, были слова: «Пошли нам немного денег, когда сможешь». Я никого из них больше не видел. Я хорошо закончил первый курс и устроился на лето в библиотеку на полную ставку. В тот год я послал им открытку на Рождество, но это было в последний раз.

Я влюбился, когда шел первый семестр второго курса. Это было самым значительным событием в моей жизни. Хорошенькая? Да один вид ее мог сбить вас с ног. До сегодняшнего дня я не знаю, что она во мне нашла. Я даже не знаю, любила ли она меня. Думаю, что сначала любила. Потом я стал привычкой, которую трудно бросить, что-то вроде курения или привычки вести машину, выставив локоть в окно. Она держала меня рядом с собой в течение некоторого времени, возможно, не желая отказываться от старой привычки. Может быть, она удерживала меня ради интереса, а, может быть, во всем виновато ее тщеславие. Хороший мальчик, пойди сюда, сядь, передай газету. Вот тебе мой поцелуй на ночь. Неважно, в конце концов. Какое-то время это было любовью, потом это было похоже на любовь, потом все кончилось.

Я спал с ней дважды, оба раза уже после того, как она разлюбила меня. Это ненадолго поддержало привычку. Потом она вернулась с праздничных каникул и сказала, что любит другого. Я попытался вернуть ее, и однажды мне это почти удалось, но с ним у нее появилось то, чего не было со мной перспектива.

Все то, что я терпеливо создавал все те годы, которые прошли с того момента, как пожар уничтожил актеров фильма класса «Б», бывших когда-то моей семьей, было разрушено в один миг. Разрушено подаренной этим парнем булавкой, приколотой к ее блузке.

После этого я время от времени встречался с тремя или четырьмя девушками, которым нравилось со мной трахаться. Я мог бы свалить это на свое трудное детство, сказать, что у меня не было хороших образцов для подражания, но дело не в этом. У меня никогда не было никаких проблем с девушкой. Только сейчас, когда девушки уже нет.

Я начал немного бояться женщин. Причем не тех, с которыми у меня ничего не получалось, а как раз тех, с кем все проходило успешно. Они вселяли в меня тревогу. Я постоянно спрашивал себя, где они прячут тот отточенный топор и когда они собираются пустить его в ход. И я не так уж одинок в своих мыслях. Есть люди, которые спрашивают себя (может быть, только в очень ранние часы или когда она уходит за покупками в пятницу вечером):

Что она делает, когда меня нет поблизости? Что она на самом деле думает обо мне? И, возможно, самый главный вопрос: Какая часть меня уже принадлежит ей? Сколько еще осталось? Начав думать об этих вещах, я продолжал думать о них все время.

Я начал пить и стал учиться гораздо хуже. Во время каникул между двумя семестрами я получил письмо, в котором говорилось, что если в течение ближайших шести недель моя успеваемость не улучшится, то чек на стипендию за второй семестр будет временно задержан. Я и несколько моих знакомых пропьянствовали все каникулы. В последний день мы отправились в бордель, и я славно потрахался. Не знаю только с кем: было слишком темно, чтобы различить лица.

Успеваемость осталась на прежнем уровне. Я позвонил однажды ей и рыдал по телефону. Она тоже рыдала и, как мне показалось, даже находила в этом некоторое удовольствие. Я не ненавидел ее тогда и не испытываю к ней ненависти и сейчас. Но из-за нее я испугался. И испугался очень сильно.

Девятого февраля я получил письмо от декана факультета наук и искусств, в котором мне указывалось на то, что я не успеваю по двум или трем профильным дисциплинам. Тринадцатого февраля я получил нерешительное послание от нее. Она хотела, чтобы мы остались в хороших отношениях. Она собиралась выйти замуж за своего нового возлюбленного в июле или августе. Если я не против, она пригласит меня на свадьбу. Это было почти забавно. Что я мог предложить ей в качестве свадебного подарка? Свое сердце, перевязанное красной ленточкой? Свою голову? Свой член?

Четырнадцатого, в день святого Валентина, я решил, что настало время сменить обстановку. Потом появилась Нона, но об этом вы уже знаете.

Если вы хотите разобраться во всей этой истории, вы должны понять наши отношения. Она была прекрасней любой другой девушки, но дело даже не в этом. В процветающей стране много хорошеньких девочек. Дело в том, что было у нее внутри. Она была сексуальна, но ее сексуальность была какой-то растительной. Слепая, цепкая, не знающая преград сексуальность, которая не так уж и важна, потому что основана на инстинкте, как фотосинтез. Не как у животного, а как у растения. Поняли, о чем я? Я знал, что мы будем заниматься любовью, точно также, как и все остальные мужчины и женщины, но я знал и то, что наши объятия будут такими же притупленными, отчужденными и бессмысленными, как и те объятия, в которые плющ заключает железную решетку.

Наш секс был интересен только тем, что он был абсолютно неинтересен.

Мне кажется — нет, я уверен в том, что насилие было единственной побудительной силой. Насилие не было просто сном, оно было реальным. Оно было таким же мощным, молниеносным и резким, как форд Эйса Меррила. Насилие в столовой «Хорошая Еда для Джо», насилие в машине Нормана Бланшетта. И в нем тоже было что-то слепое и растительное. Может быть, она действительно была чем-то вроде вьющейся виноградной лозы. Ведь Венера-мухоловка — это тоже разновидность лозы, но это растение плотоядно, и она сжимает челюсти совсем как животное, когда муха или кусочек сырого мяса попадают в чашечку его цветка.

И последней составляющей наших отношений была моя собственная пассивность. Я не мог заполнить дыру в моей жизни. Но не ту дыру, которая образуется, когда девушка бросает тебя — нет, я не хочу возлагать на нее никакой ответственности — а ту черную, засасывающую воронку, которая всегда существовала во мне. Нона заполнила эту воронку. Она заставила меня двигаться и действовать.

Она сделала меня благородным.

Может быть, теперь вы кое-что понимаете. Почему она снится мне. Почему зачарованность остается несмотря на раскаяние и отвращение. Почему я ненавижу ее. Почему я боюсь ее. И почему даже сейчас я все еще люблю ее.

От Августовской заставы до Гардинера было восемь миль, и мы преодолели их за несколько быстро промелькнувших минут. Я зажал пилку одеревеневшей рукой и смотрел на вспыхнувшую в свете фар надпись «ЧТОБЫ ВЫЕХАТЬ ИЗ ГОРОДА ПО ШОССЕ 14, СВЕРНИТЕ НАПРАВО». Луна скрылась за облаками, и начало моросить.

«Жаль, что не могу подвезти вас подальше», — сказал Бланшетт.

«Все в порядке», — сказала Нона мягким голосом, и я почувствовал, как я ненависть вгрызается в мой мозг, словно отбойный молоток. «Просто высадите нас на заставе».

Он ехал, соблюдая ограничение скорости до тридцати миль в час. Я знал, что я собираюсь сейчас сделать. Ноги словно превратились в жидкий свинец.

Пост был освещен только одним фонарем. Слева через сгущающийся туман я мог различить огни Гардинера. Справа ничего, кроме черноты. Ни одной машины не было видно вокруг.

Я вышел. Нона соскользнула с сиденья, одарив Нормана Бланшетта прощальной улыбкой. Я не беспокоился. Все шло, как по нотам.

Бланшетт улыбался отвратительной свинячьей улыбкой, испытывая облегчение от того, что наконец-то отделался от нас.

— Ну что ж, счастливого вам…

— Ой, моя сумочка! Не увозите мою сумочку!

— Я заберу ее, — сказал я ей. Я заглянул в машину. Бланшетт увидел, что у меня в руке, и свинячья улыбка застыла у него на лице.

Чьи-то фары сверкнули на холме, но было уже поздно останавливаться. Ничто не могло удержать меня. Левой рукой я схватил сумочку Ноны. Правой я воткнул стальную пилку прямо в глотку Бланшетту. Он издал короткое блеяние.

Я выбрался из машины. Нона махала приближающейся машине. В снежной темноте я не мог разглядеть ее как следует, все, что я видел, это два ослепительных луча света от фар. Я спрятался за машиной Бланшетта, наблюдая за Ноной через заднее стекло.

Голоса почти не были слышны в нарастающем шуме ветра.

— … случилось, леди?

— … отец… ветер… сердечный приступ! Не можете ли вы…

Я сделал короткую перебежку, обогнув багажник машины Нормана Бланшетта, и осторожно выглянул. Теперь я мог видеть их. Гибкий силуэт Ноны рядом с высокой фигурой. Они стояли рядом с пикапом. Потом они подошли к «Шевроле» с левой стороны, к тому месту, где Норман Бланшетт сгорбился над рулем, и пилка Ноны торчала из его глотки. Водитель пикапа был молодым парнем, одетым во что-то вроде авиационной куртки. Он заглянул в машину. Я подошел сзади.

— О Боже мой, леди! — сказал он. — Да этот парень весь в крови! Что…

Я зажал его шею правой рукой, а левой рукой взялся за свое правое запястье. Потом резко дернул его вверх. Его голова стукнулась о верхнюю часть двери, раздался глухой звук. Парень обмяк и свалился мне на руки.

Можно было бы и не продолжать. Он не успел как следует разглядеть Нону, а меня не видел вообще. Можно было бы и не продолжать. Но он был человеком, вмешавшимся в наши дела, еще одним человеком, который встал на нашем пути и пытался обидеть нас. Я устал от обид. Я задушил его.

Когда все было кончено, я поднял взгляд и увидел Нону в пересекающихся лучах фар «Шевроле» и пикапа. Ее лицо было гротескной маской ненависти, любви, торжества и радости. Она раскрыла мне объятия, и я пошел к ней. Мы поцеловались. Губы ее были холодными, но язык — теплым. Я глубоко запустил пальцы в пряди ее волос. Вокруг нас выл ветер.

— А сейчас приведи это все в порядок, — сказала она. — Прежде чем появится кто- нибудь другой.

Я привел все в порядок. Это была небрежная работа, но я знал, что это все, что нам нужно. Выиграть немного времени. Потом это будет уже неважно. Мы будем в безопасности.

Тело молодого парня было легким. Я поднял его на руки, перенес через дорогу и выбросил в овраг. Его обмякшее тело несколько раз перекувырнулось по пути на дно, совсем как набитое тряпками чучело, которое мистер Холлис заставлял выносить меня на кукурузное поле каждый июль. Я вернулся за Бланшеттом.

Он был тяжелее, и кровь из него лилась, как из зарезанной свиньи. Я попытался поднять его, сделал три неверных шага, а потом тело выскользнуло у меня из рук и упало на дорогу. Я перевернул его. Свежевыпавший снег налип ему на лицо, делая его похожим на маску лыжника.

Я наклонился над ним, ухватил его под руки и потащил к оврагу. Его ноги оставляли на снегу глубокие борозды. Я швырнул его вниз и наблюдал за тем, как он скользит вниз по откосу на спине, вскинув руки над головой. Его глаза были широко раскрыты и наблюдали внимательно за падающими прямо на них снежными хлопьями. Если снег и дальше будет так идти, то к тому времени, когда появятся снегоочистители, на месте его глаз окажутся два небольших сугробика.

Я пошел обратно по дороге. Нона уже влезла в кабину пикапа. Ей не надо было объяснять, в какой машине мы поедем. Я мог видеть мертвенно-бледное пятно ее лица, черные дыры ее глаз, и это все. Я сел в машину Бланшетта, прямо на лужицы крови, собравшиеся в выемках пупырчатого винилового коврика на сиденье, и поставил ее на обочину. Я выключил фары и включил аварийный сигнал подфарников. Потом я вышел из машины. Для любого проезжающего мимо человека это зрелище будет выглядеть так, как будто у машины сломался мотор, а водитель отправился в город на поиски ремонтной мастерской. Я был очень доволен своей импровизацией. Словно всю свою жизнь я занимался тем, что убивал людей. Я заторопился к пикапу, залез в кабину и развернул его по направлению к въезду на заставу.

Она села рядом со мной, не прикасаясь ко мне, но все же довольно близко. Когда она поворачивала голову, ее волосы иногда щекотали мне шею. Словно ко мне прикасался крошечный электрод. Один раз мне понадобилось положить ей руку на бедро, чтобы убедиться, что она на самом деле существует. Она тихо рассмеялась. Все это происходило на самом деле. Ветер завывал, пригоршнями швыряя в окна снег.

Мы ехали на юг.

Через мост от Харлоу, когда вы едете по шоссе 126 по направлению к Касл Хайте, вы проезжаете мимо огромного, недавно отремонтированного заведения под смехотворной вывеской «Молодежная Лига Касл-Рока». У них там имеются двенадцать линий боулинга с неисправными автоматами для установки кеглей, несколько древних игровых автоматов, музыкальный автомат с лучшими хитами образца 1957 года, три бильярдных стола и стойка с колой и чипсами, где вам также выдают напрокат туфли для боулинга, которые выглядят так, будто их только что сняли с мертвеца. Название заведения смехотворно потому, что большинство молодежи Касл-Рока вечером отправляются либо в открытый кинотеатр в Джей Хилле, либо на автомобильные гонки в Оксфорд Плэйнс. Здесь же обычно сшиваются крутые люди из Гретны, Харлоу и самого Рока. В среднем на автомобильной стоянке происходит одна драка за вечер.

Я стал появляться там, начиная со второго года средней школы. Один из моих приятелей, Билл Кеннеди, работал там три вечера в неделю, и когда рядом никого не было, разрешал мне разок запустить мяч. Это было не такое уж большое развлечение, но все-таки лучше, чем возвращаться домой к Холлисам.

Там я и встретился с Эйсом Меррилом. Никто особо не сомневался в том, что он был самым крутым парнем всех трех городов. Он ездил на обшарпанном форде 1952 года выпуска, и ходили слухи, что в случае необходимости он мог выжать из него сто тридцать миль в час на всем пути от дома до «Молодежной Лиги». Он входил как король, его напомаженные волосы были гладко зачесаны назад. Он подходил к боулингу и несколько раз пускал мяч, отдавая по десять центов за каждую игру. Играл ли он хорошо? Даже и не спрашивайте. Когда входила Бетси, он покупал ей колу, и они уезжали вместе. Вы могли даже услышать тихий вздох облегчения, вырывавшийся у присутствующих, когда хлопала входная дверь. Никто никогда не дрался с ним на стоянке.

Никто, кроме меня.

Его девушкой была Бетси Маленфант, я думаю, самая красивая девушка во всем Касл-Роке. Может быть, она и не была слишком эффектной, но когда вы смотрели на нее, это было уже неважно. У нее был самый совершенный цвет лица, который я когда- либо видел, и не благодаря косметике, нет. Черные, как уголь, волосы, темные глаза, большой рот и прекрасная фигура, которую она не прочь была продемонстрировать. Да и кто решился бы полезть к ней, когда неподалеку был Эйс Меррил. Ни один нормальный человек.

Меня тянуло к ней. Не как к моей возлюбленной и не как к Ноне, хотя Бетси и выглядела как ее младшая сестра. Но в своем роде это было так же серьезно и так же безнадежно. Рядом с ней я чувствовал себя молокососом. Ей было семнадцать, на два года больше, чем мне.

Я стал появляться в «Молодежной Лиге» все чаще и чаще, даже в те вечера, когда там не было Билли, просто, чтобы мельком увидеть ее. Я чувствовал себя как охотник за птицами, но у меня не было шансов на успех. Я возвращался домой, врал Холлисам по поводу того, где я был, и тащился в свою комнату. Я сочинял длинные, страстные письма, в которых описывал ей все, что мне хотелось бы с ней проделать, а потом рвал их на мелкие кусочки. На уроках в школе я мечтал, как сделаю ей предложение и мы вместе убежим в Мехико.

Она, должно быть, поняла, что со мной происходит, и это, по всей видимости, ей немного польстило, потому что когда Эйса не было рядом, она обращалась со мной довольно мило. Она подходила ко мне, садилась на стульчик, позволяла купить ей колу и слегка соприкоснуться бедрами. Это сводило меня с ума.

Однажды вечером в начале ноября я слонялся по заведению, время от времени играл с Биллом в бильярд и ждал, когда она придет. Зальчик был пуст, так как не было еще и восьми часов. Снаружи рыскал тоскливый ветер, предвещая зиму.

— Тебе лучше бросить это дело, — сказал Билл, посылая девятый номер прямо в угол.

— Бросить что?

— Сам знаешь.

— Нет, не знаю. — Была очередь Билла, и я отошел опустить десять центов в музыкальный автомат.

— Бетси Маленфант. Чарли Хоган рассказал Эйсу о том, как ты рыскаешь вокруг нее. Чарли казалось все это забавным, ну, то, что она старше и все прочее, но Эйс даже не улыбнулся.

— Она для меня ничего не значит, — сказал я побелевшими губами.

— Хорошо, если так, — сказал Билл, а потом вошли двое парней, и Билл подошел к стойке, чтобы выдать им бильярдные шары.

Эйс появился около девяти. Он был один. Он никогда не обращал на меня никакого внимания, и я почти забыл уже о словах Билли. Когда ты невидим, то начинаешь думать, что ты неуязвим. Я стоял у игрового автомата и был увлечен игрой. Я даже не заметил, как вокруг стало тихо: люди прекратили играть в боулинг и в бильярд. Потом я почувствовал, как кто-то швырнул меня прямо на автомат. Я рухнул на пол, как мешок. Он стоял и смотрел на меня. Ни одна прядь волос не выбилась из его идеальной прически. Его куртка на молнии была наполовину расстегнута.

— Перестань здесь болтаться, — сказал он мягко, — иначе мне придется немного подправить твой внешний облик.

Он вышел. Все смотрели на меня. Мне хотелось провалиться сквозь землю, до тех пор пока я не заметил на большинстве лиц выражение зависти. Я привел себя в порядок с безразличным видом и опустил еще один десятицентовик в игровой автомат. Двое парней, направлявшихся к выходу, подошли ко мне и хлопнули меня по спине, не произнеся ни слова.

В одиннадцать, когда заведение закрывалось, Билли предложил отвезти меня домой на машине.

— Это может плохо для тебя кончиться, если ты не будешь осторожен.

— Не беспокойся обо мне, — сказал я.

Он ничего не ответил.

Через два или три дня около семи появилась Бетси. Кроме меня, там был еще только один чудной парень по имени Верн Тессио, вылетевший из школы за пару лет до того. Я едва ли обратил на него внимание. Он был даже более невидимым, чем я сам.

Она подошла прямо к тому месту, где я играл, так близко, что я смог ощутить запах ее чистой кожи. От этого у меня закружилась голова.

— Я слышала о том, что Эйс сделал с тобой, — сказала она. — Мне теперь запрещено разговаривать с тобой, но я и не собираюсь этого делать, но я знаю, как это исправить. — Она поцеловала меня. Потом она вышла, еще до того, как язык отлип у меня от гортани. Я вернулся к игре в полном оцепенении. Я не заметил даже, как Тессио пошел рассказать всем новость. Передо мной стояли ее темные, темные глаза.

Позже в тот же вечер мы сошлись на стоянке с Эйсом Меррилом. Он не оставил на мне живого места. Было холодно, ужасно холодно, и к концу я начал плакать, уже не задумываясь о том, кто может увидеть или услышать это, а слышать и видеть меня могли практически все. Одинокий фонарь безжалостно освещал место действия. Мне даже ни разу не удалось толком ударить его.

— О’кей, — сказал он, присев на корточки рядом со мной. Он даже нисколько не запыхался. Он вынул из кармана нож и нажал на кнопку. Выпрыгнули семь дюймов облитой лунным светом стали. — А это я припас для следующего раза. Я вырежу свое имя у тебя на яйцах.

Он поднялся, наградил меня последним пинком и ушел. Минут десять я пролежал на замерзшей грязи, дрожа от холода. Никто не подошел ко мне, никто не похлопал меня по спине, даже Билл. Не появилась и Бетси, чтобы все это исправить.

В конце концов я поднялся самостоятельно и на попутке добрался до дома. Я сказал миссис Холлис, что поймал попутку, за рулем которой был пьяный, и мы съехали в канаву. Никогда больше я не появлялся в «Молодежной Лиге».

Через некоторое время Эйс бросил Бетси, и с тех пор она покатилась по наклонной со все возрастающей скоростью, совсем как груженый самосвал без тормозов. По пути она подхватила триппер. Билли сказал, что видел ее как-то вечером в Левинстоне: она упрашивала двух парней заказать ей выпить. Он сказал, что она потеряла несколько зубов и нос ее был перебит. Он сказал, что я бы никогда не узнал ее. Но к тому времени мне было наплевать.

У пикапа были лысые шины, и прежде чем мы добрались до Левинстона, колеса стали увязать в свежевыпавшем снеге. Нам потребовалось сорок пять минут, чтобы проехать двадцать две мили.

Человек на заставе у Левинстона взял шестьдесят центов и спросил: — Скользко на дороге?

Никто из нас ему не ответил. Мы подъезжали к тому месту, куда стремились попасть. Если бы я не поддерживал с ней эту мистическую бессловесную связь, я мог бы сказать только, что всю дорогу она просидела на пыльном сиденье пикапа, крепко ухватившись за сумочку и уставившись на дорогу прямым и необычайно напряженным взглядом. Я почувствовал, что меня пробивает озноб.

Мы выехали на шоссе 136. Там почти не было машин: ветер становился сильнее и снег повалил гуще чем раньше. Проехав Харлоу Виллидж, мы заметили на обочине здоровый перевернутый «Бьюик». Подфарники мигали, подавая аварийный сигнал, и передо мной неожиданно возник призрак-двойник машины Нормана Бланшетта. Сейчас ее уже, наверное, занесло снегом. Остался лишь бесформенный сугроб в темноте.

Водитель «Бьюика» попытался остановить меня, но я пронесся мимо, даже не замедлив хода и обдав его грязной жижей из-под колес. На дворники налипал снег. Я высунулся из окна и потряс один из них. Часть снега упала, и стало видно немного лучше.

Харлоу выглядел как город-привидение: все вокруг было закрыто и погружено в темноту. Я включил правый поворот, собираясь повернуть на мост, ведущий к Касл-Року. Задние колеса начали буксовать, но я выправил машину. Через реку мне был виден темный силуэт «Молодежной Лиги». Заведение выглядело пустым и закрытым. Внезапно мне стало жаль, ужасно жаль, что я оставил за собой боль и смерть. Именно в этот момент Нона произнесла первую фразу, с тех пор как мы выехали с гардинерской заставы.

— Сзади полицейская машина.

— У него?..

— Нет, мигалка выключена.

Но я занервничал, и, может быть, поэтому-то все и произошло. Шоссе 136 делает прямой поворот перед самым мостом на Касл-Рок. С первым поворотом я справился, но дальше шоссе было покрыто льдом.

— Черт…

Зад пикапа занесло, и прежде чем я успел выровнять машину, он врезался в одну из мощных мостовых опор. Мы скользили вперед, как на американских горках. В следующий момент я заметил слепящие фары идущей за нами полицейской машины. Водитель ударил по тормозам — я заметил красные отсветы от тормозных огней на летящем снеге — но и он попал на лед. Он врезался прямо в нас. Когда мы задели следующую опору, раздался резкий скрежет. Меня швырнуло Ноне на колени. Даже за это краткое мгновение я успел ощутить с удовольствием гладкую, тугую плоть ее бедра. Пикап замер. Теперь полицейский включил мигалку. Она отбрасывала синие, пульсирующие отблески на капот пикапа и заснеженные опоры моста между Харлоу и Касл-Роком. Когда полицейский открыл дверь своей машины, в салоне зажглась лампочка.

Если бы он не болтался за нами, этого бы не случилось. Эта мысль беспрерывно вертелась в моем мозгу, словно иголка проигрывателя застряла в поврежденной бороздке. Я усмехался напряженной, застывшей усмешкой, в то время как рука моя шарила по полу кабины пикапа.

Я нашарил открытую коробку с инструментами, вынул оттуда гаечный ключ и положил на сиденье между Ноной и мной. Полицейский заглянул в окно, лицо его приобретало дьявольские черты во вспышках мигалки.

— Не кажется ли тебе, что ты ехал слишком быстро для таких погодных условий, а, парень?

— А не кажется ли тебе, что ты ехал слишком близко, а? — спросил я. — Для таких-то погодных условий?

— Уж не собираешься ли ты мне хамить, сынок?

— Собираюсь, если ты собираешься и дальше таранить меня на своей тачке.

— Давай-ка посмотрим на твои права и на регистрационную карточку.

Я достал бумажник и вручил ему права.

— Регистрационная карточка?

— Это грузовик моего брата. Он имеет обыкновение носить регистрационную карточку в своем бумажнике.

— Ты говоришь правду? — он тяжело посмотрел на меня, пытаясь вынудить меня опустить глаза. Когда он понял, что это не так-то просто, он перевел взгляд на Нону. Я готов был выцарапать ему глаза в отместку за то выражение, которое появилось в них. — Как ваше имя?

— Шерил Крейг, сэр.

— Что вы это раскатываете с ним в грузовике его брата в самый разгар снежной бури, Шерил?

— Мы едем навестить моего дядюшку.

— В Рок?

— Да, сэр.

— Я не знаю никого по фамилии Крейг в Касл-Роке.

— Его фамилия Эмондс. Он живет на Бауэн Хилл.

— Ты говоришь правду? — Он пошел к задней части грузовика, чтобы разглядеть номерные знаки. Я открыл дверь и выглянул. Он записывал номер. Он подошел, а я так и не залез обратно в кабину, оставаясь в ярком свете его фар. — Я собираюсь… В чем это ты, парень?

Мне не надо было себя осматривать, чтобы понять, в чем это я. Раньше я думал, что высунулся из кабины просто по рассеянности, но сейчас, когда я пишу это, я думаю иначе. Дело тут не в рассеянности. Мне кажется, я хотел, чтобы он заметил. Я взялся за гаечный ключ.

— Что ты имеешь в виду?

Он подошел еще на два шага.

— Да ты, похоже, ранен. Тебе надо…

Я замахнулся ключом. Его шапка слетела во время катастрофы, и голова его была непокрытой. Я убил его одним ударом, в верхнюю часть лба. Никогда не забуду звук от удара. Словно фунт масла упал на твердый пол.

— Поторопись, — сказала Нона. Она спокойно обвила мне шею рукой. Ее рука была прохладной, как воздух в погребе для овощей. У моей мачехи был погреб для овощей.

Странно, что я вспомнил об этом. Зимой она посылала меня вниз за овощами. Она сама их консервировала. Не в настоящие консервные банки, конечно, а в толстые банки с пластмассовыми крышками.

Однажды я спустился туда, чтобы принести к ужину банку консервированных бобов. Там было прохладно и темно. Все банки стояли в ящиках, аккуратно помеченных миссис Холлис. Помню, что она неправильно писала слово «малина», и это наполняло меня чувством скрытого превосходства.

В тот день я прошел мимо ящиков с надписью «молина» и направился в угол, где хранились бобы. Стены в погребе были земляными, и во влажную погоду из них сочилась вода, стекая вниз извилистыми, петляющими струйками. В погребе пахло испарениями, исходящими от живых существ, от земли и от законсервированных овощей. Это удивительно напоминало запах женских половых органов. В углу стоял старый неисправный печатный станок. Иногда я играл с ним, воображая, что могу запустить его. Мне нравился погреб. В те дни, а мне тогда было девять или десять, погреб был моим любимым местом. Миссис Холлинс отказывалась спускаться туда, а для ее мужа это было ниже его достоинства. Так что спускался туда я и вдыхал этот особенный секретный земляной запах, наслаждаясь утробным уединением. Погреб освещался одной единственной покрытой паутиной лампочкой, которую мистер Холлис подвесил там, возможно, еще до Бурской войны. Иногда я манипулировал пальцами рук и получал тени огромных кроликов на стенах.

Я взял бобы и уже собирался идти назад, но в этот момент я услышал шорох под одним из старых ящиков. Я подошел и поднял его.

Под ним на боку лежала коричневая крыса. Она подняла мордочку и уставилась на меня. Ее бока яростно вздымались, она обнажила зубы. Это была самая большая крыса из всех, которых я когда-либо видел. Я наклонился поближе. Крыса рожала. Уже двое ее безволосых, слепых крысят тыкались ей в живот. Еще один наполовину уже вышел в мир.

Мать беспомощно посмотрела на меня, готовая в любой момент укусить. Я хотел убить ее, убить, раздавить всех их, но я не мог. Это было самое кошмарное зрелище в моей жизни. Пока я наблюдал за крысой, мимо быстро проползал небольшой коричневый паучок. Мать схватила его и съела.

Я бросился из погреба. На лестнице я упал и разбил банку бобов. Миссис Холлис выпорола меня, и я никогда уже больше не ходил в погреб по доброй воле.

Я стоял и смотрел на тело полицейского, погруженный в воспоминания.

— Поторопись, — снова сказала Нона.

Он оказался куда легче Нормана Бланшетта, а, может быть, просто в крови у меня выработалось много адреналина. Я подхватил его на руки и понес к краю моста. Я едва различал пороги вниз по течению, а железнодорожный мост вверх по течению маячил неясным, сухопарым силуэтом. Ночной ветер свистел, стонал и бросал мне снег в лицо. Мгновение я прижимал полицейского к груди, как спящего новорожденного, потом я вспомнил, кто он такой, и швырнул его в темноту.

Мы вернулись к грузовику и залезли в кабину. Мотор не заводился. Я заводил мотор ручкой, до тех пор, пока не почувствовал сладкий запах бензина из переполнившегося карбюратора.

— Пошли, — сказал я.

Мы подошли к полицейской машине. На переднем сиденье валялись квитанции на штрафы и бланки. Рация под приборной доской затрещала и выплюнула: — Четвертый, выйди на связь. Четвертый, у тебя все в порядке?

Я выключил ее. Пока я нашаривал нужную кнопку, я ударился обо что-то костяшками. Это оказался дробовик. Возможно, личная собственность полицейского. Я достал его и вручил Ноне. Она положила его на колени. Я дал задний ход. Машина была сильно побита, но в остальном работала нормально. У нее были шины с шипами, и мы почти не скользили на том участке льда, из-за которого и произошла авария.

Мы приехали в Касл-Рок. Дома, за исключением какого-то случайного потрепанного автоприцепа у дороги, исчезли из вида. Дорогу еще не расчищали, и единственными следами на ней была колея, которую мы оставляли за собой. Монументальные, отягченные снегом ели столпились вокруг нас. Среди них я чувствовал себя крошечным и незначительным, каким-то ничтожным кусочком, застрявшим в глотке ночи. Было уже позже десяти.

Я особо не участвовал в общественной жизни на первом курсе университета. Я много занимался и работал в библиотеке, расставляя книги по полкам, чиня переплеты и учась составлять карточки для каталога. Весной был турнир по бейсболу.

К концу учебного года, перед самыми экзаменами в спортивном зале устраивалась вечеринка с танцами. Мне было нечего делать, я уже подготовился к первым двум экзаменам и решил зайти. У меня был входной билет.

В зале стоял полумрак, было много людей, чувствовался запах пота. Атмосфера была такой неистовой, какая бывает только перед самыми экзаменами. Секс витал в воздухе. Чтобы ощутить его, не надо было даже втягивать воздух, достаточно было протянуть руки и сжать их. Вы словно сжимали в руках кусок мокрой, отяжелевшей ткани. Было ясно, что вскоре все уединятся и займутся любовью или по крайней мере тем, что сходит здесь за любовь. Люди собирались заняться любовью под трибунами, на автомобильной стоянке, в квартирах, в комнатах общежития. Там будут трахаться отчаявшиеся мальчики-мужчины, которым вскоре придется отправиться на войну, и хорошенькие студенточки, которые вылетят из университета в этом же году и отправятся домой создавать семью. Они будут заниматься этим в слезах и смеясь, пьяные и трезвые, скованные и распущенные. В большинстве своем все будет происходить достаточно быстро.

Там было несколько молодых людей без девушек, но их было очень мало. На такую вечеринку обычно не ходят в одиночестве. Я подошел к эстраде, на которой играл оркестр. Когда я приблизился к источнику звука, ритм и музыка стали осязаемыми. Группа выставила позади себя полукруг пятифутовых усилителей, и я чувствовал, как мои барабанные перепонки сотрясаются от низких и мощных звуков.

Я прислонился к стене и стал наблюдать. Танцоры держались в предписанных рамках, на почтительном расстоянии друг от друга (словно они танцевали втроем, а не вдвоем, и кто-то третий, невидимый, вклинился между ними), их ноги наступали на опилки, которыми был посыпан скользкий пол. Я не увидел ни одного человека, с которым бы я был знаком, и почувствовал себя одиноко, но это было приятное одиночество. Я словно стоял на сцене и воображал, что все искоса поглядывают на меня, романтического незнакомца.

Примерно через полчаса я вышел и купил в коридоре кока-колы. Когда я вернулся, кому-то пришла в голову идея устроить танцевальный круг, и я оказался втянутым в него. Мои руки лежали на плечах у двух девушек, которых я никогда раньше не видел. Мы кружились и кружились. В круге было человек, наверное, двести, и он занимал половину спортивного зала. Потом часть круга откололась и образовала внутри первого круга второй, поменьше, который стал двигаться в обратном направлении. От этого у меня закружилась голова. Я увидел девушку, похожую на Бетси Маленфант, но я знал, что это лишь мое воображение. Когда я снова посмотрел в ее направлении, то не увидел ни ее, ни девушки, похожей на нее.

Когда круг наконец распался, я почувствовал слабость. Я подошел к скамье и присел. Музыка была слишком громкой, воздух — слишком вязким. Мысли мои блуждали. В голове у меня стучало, как после грандиозной пьянки.

Раньше я думал, что то, что случилось, случилось потому, что я устал и чувствовал легкую тошноту после всего этого кружения, но, как я уже говорил раньше, когда я пишу, все становится на свои места. Я больше не могу верить в это.

Я снова посмотрел на них, на этих красивых, суетящихся в полумраке людей. Мне казалось, что все мужчины выглядят испуганными, а их лица превратились в гротескные, застывшие маски. Это было вполне понятно. Так как женщины-студенточки в их свитерах, коротких юбочках или брючках клеш — превращались в крыс. Сначала я не испугался, а даже радостно хихикнул. Я знал, что у меня нечто вроде галлюцинации, и в течение какого-то времени я рассматривал ее почти с клинической точки зрения.

Потом одна из девушек встала на цыпочки, чтобы поцеловать своего парня. Это было уже слишком. Поросшая шерстью, искаженная морда с черными выпуклыми глазами, рот, обнажающий желтые кривые зубы…

Я ушел.

Я, в полубезумном состоянии, помедлил мгновение в коридоре. В конце коридора был туалет, но я пробежал мимо него и понесся вверх по лестнице.

На третьем этаже была раздевалка, и мне осталось пробежать последний пролет. Я распахнул дверь и подбежал к унитазу. Я изверг из себя смешанный запах косметики, пропотевшей одежды, сальной кожи. Музыка раздавалась где-то далеко внизу. В раздевалке стояла девственная тишина. Мне стало полегче.

Мы остановились у стоп-сигнала перед поворотом на юго-запад. Воспоминание о вечеринке взволновало меня по какой-то неизвестной мне причине. Я начал дрожать.

Она посмотрела на меня, улыбнувшись одними темными глазами. — Прямо сейчас?

Я не мог ответить ей. Меня слишком трясло. Она медленно кивнула, ответив за меня.

Я свернул на дорогу 7. Летом по ней, должно быть, возили лес. Я не заезжал слишком далеко, так как боялся застрять. Я выключил фары. Снежинки начали бесшумно опускаться на ветровое стекло.

— Любишь? — спросила она почти добрым голосом.

Из меня вырвался какой-то звук, вернее, он был вытащен из меня. Я думаю, он был довольно точным звуковым эквивалентом мыслям кролика, попавшего в силок.

— Здесь, — сказала она. — Прямо здесь.

Это был экстаз.

Нам едва удалось выбраться обратно на главную дорогу. Прошел снегоочиститель, мигая оранжевыми огнями и насыпая на обочине огромную стену снега.

В багажнике полицейской машины оказалась лопата. Мне потребовалось полчаса, чтобы разгрести завал, а к тому времени была уже почти полночь. Пока я копал, она включила рацию, и мы узнали все, что нам следовало знать. Тела Бланшетта и водителя пикапа были найдены. Они подозревали, что мы уехали на полицейской машине. Полицейского звали Эсседжиан — довольно забавная фамилия. В высшей лиге бейсбола играл один Эсседжиан. Мне кажется, он выступал за «Доджерсов». Может быть, я убил одного из его родственников. Впрочем, фамилия полицейского меня совершенно не интересовала. Он не соблюдал дистанцию и встал у нас на пути.

Мы выехали на главную дорогу. Я чувствовал ее сильное, горячее, огненное возбуждение. Я остановился, чтобы смахнуть рукой снег с ветрового стекла, и мы снова отправились в путь.

Мы ехали по западной окраине Касл-Рока, и мне не надо было объяснять, куда свернуть. Облепленный снегом знак указал поворот на Стекпоул Роуд.

Снегоочиститель здесь еще не появлялся, но одна машина уже проехала перед нами. Следы ее шин выглядели еще довольно отчетливо под безостановочно падающим снегом.

Миля. Уже меньше мили. Ее яростное желание, ее жажда передались мне, и я снова почувствовал возбуждение. Мы повернули за поворот. Путь преграждал ярко-оранжевый грузовик с включенными мигалками.

Вы не можете представить себе ее ярость — на самом деле, нашу ярость — потому что теперь, после всего, что случилось, мы стали одним существом. Вы не можете представить себе это охватывающее вас острое параноидальное убеждение, что все вокруг стремится вам помешать.

Их было двое. Один — согнувшийся черный силуэт в темноте. У другого в руке был фонарь. Он подошел к нам. Его фонарь подпрыгивал, как огненный глаз. В душе у меня была не просто ярость. Там был и страх, страх, что то, к чему мы стремимся, выхватят у нас из-под носа в последний момент.

Он что-то кричал, и я опустил окно.

— Здесь нельзя проехать! Возвращайтесь по Бауэн Роуд! Здесь у нас оборвавшийся оголенный провод! Вы не можете…

Я вышел из машины, вскинул дробовик и разрядил в него оба ствола. Его отбросило к оранжевому грузовику, я прислонился к машине. Он медленно сползал вниз, недоверчиво глядя на меня, а потом рухнул в снег.

— Есть еще патроны? — спросил я у Ноны.

— Да, — она протянула мне несколько штук. Я переломил ствол, выбросил старые гильзы и вставил новые патроны.

Дружок парня выпрямился и смотрел на меня с подозрением. Он что-то прокричал мне, но ветер унес его слова. По интонации это был вопрос, но это было уже неважно. Я собирался убить его. Я шел к нему, а он просто стоял на месте и смотрел на меня. Он не двинулся, когда я поднял дробовик. Не думаю, чтобы он вообще понимал, что происходит. Наверное, он думал, что все это сон.

Я сделал один выстрел, но пуля летела слишком низко. Поднялся огромный фонтан снега и обсыпал его с ног до головы. Тогда он испустил громкий крик ужаса и побежал, совершив гигантский прыжок над лежащим на дороге проводом. Я выстрелил еще раз и снова промахнулся. Он скрылся в темноте, и я мог забыть о нем. Он больше не мешал нам. Я вернулся назад к машине.

— Нам придется идти пешком, — сказал я.

Мы прошли мимо распростертого тела, перешагнули через искрящийся провод и пошли, следуя за далеко друг от друга расположенными следами убежавшего человека. Некоторые сугробы доходили ей почти до колен, но она все время шла чуть-чуть впереди меня. Оба мы тяжело и часто дышали.

Мы взошли на холм и спустились в узкую ложбину. По одну сторону стоял покосившийся, опустевший сарай с выбитыми окнами. Она остановилась и сжала мою руку.

— Здесь, — сказала она и показала в другую сторону. Даже сквозь ткань пальто ее пожатие показалось мне сильным и болезненным. Ее лицо превратилось в сияющую, торжествующую маску. — Здесь. Здесь.

По другую сторону от ложбины было кладбище.

Мы приблизились, увязая в сугробах, и с трудом вскарабкались на покрытую снегом каменную стену. Конечно, я уже бывал здесь. Моя настоящая мать была из Касл-Рока, и хотя они с отцом никогда не жили здесь, тут оставался их участок земли. Это был подарок матери от ее родителей, которые жили и умерли в Касл-Роке. Когда я был влюблен в Бетси, я часто приходил сюда почитать стихи Джона Китса и Перли Шелли. Может быть, вы и скажете, что это глупое, детское занятие, но я так не считаю. Даже сейчас. Я чувствовал свою близость к ним, они меня успокаивали. После того, как Эйс Меррил вздул меня, я никогда больше не приходил сюда. До тех пор, пока меня не привела сюда Нона.

Я поскользнулся и упал в рыхлый снег, подвернув лодыжку. Я поднялся и заковылял, опираясь на дробовик. Тишина была бесконечной, неправдоподобной. Снег мягко падал вниз, засыпая покосившиеся надгробия и кресты, хороня под собой все, кроме проржавевших флагштоков, на которые цепляют флажки в День Памяти и День Ветеранов. Тишина была ужасна в своей необъятности, и впервые я ощутил настоящий ужас.

Она повела меня к каменному зданию, возвышающемуся на склоне холма на задворках кладбища. Склеп. Засыпанная белым снегом гробница. У нее был ключ. Я знал, что у нее окажется ключ. Так оно и было.

Она сдула снег с выступа на двери и нашла замочную скважину. Звук поворачивающегося в замке ключа словно царапал по темноте. Она налегла на дверь и распахнула ее.

Запах, вырвавшийся оттуда, был прохладным, как осень, прохладным, как воздух в погребе Холлисов. Я почти ничего не мог различить внутри. Только мертвые листья на каменном полу. Она вошла, выдержала паузу и оглянулась на меня через плечо.

— Нет, — сказал я.

— Любишь? — спросила она и рассмеялась.

Я стоял в темноте и чувствовал, как все начинает сходиться в одну точку — прошлое, настоящее, будущее. Мне хотелось убежать, убежать с криком, убежать так быстро, чтобы суметь вернуть назад все события сегодняшнего вечера.

Нона стояла и смотрела на меня, самая красивая девушка в мире, единственное существо, которое я когда-либо мог назвать моим. Она сделала жест, проведя руками по телу. Не собираюсь объяснять вам, что это был за жест. Если бы вы видели, вы бы все поняли.

Я вошел внутрь. Она закрыла дверь.

Было темно, но я все прекрасно видел. Внутренность склепа была освещена ленивым зеленым пламенем. Языки его змеились по стенам и по усыпанному листьями полу. В центре склепа стояла гробница, но она была пустой. Она была усыпана увядшими розовыми лепестками, словно здесь по древнему обычаю невеста совершила жертвоприношение. Она поманила меня и указала на маленькую дверцу в дальней стене. Маленькую, незаметную дверцу. Я был охвачен ужасом. Я думал, что все понял. Она использовала меня и посмеялась надо мной. Теперь она собирается меня уничтожить.

Но я не мог остановиться. Я подошел к той дверце, потому что я должен был это сделать. Беспроволочный телеграф между нами продолжал работать на волне того, что я ощутил как ликование — жуткое, безумное ликование — и торжество. Моя рука потянулась к дверце. Она была объята зеленым пламенем.

Я открыл дверцу и увидел, что было за ней. Там была девушка, моя девушка. Она была мертва. Ее глаза бессмысленно смотрели в склеп. Прямо в мои глаза. От нее пахло украденными поцелуями. Она была обнажена. Ее тело было разрезано, от горла до промежности, и вывернуто наизнанку. И в ней копошилось что-то живое. Крысы. Я не мог их разглядеть, но я слышал, как они роются в ней. Я понял, что через мгновение ее пересохший рот раскроется и она спросит, люблю ли я ее. Я отпрянул. Все мое тело онемело. Сознание было окутано черным облаком.

Я повернулся к Ноне. Она смеялась и протягивала мне руки. И во внезапной вспышке озарения я понял, я понял, я все понял. Последнее испытание. Последний экзамен. Я выдержал его, и я был свободен!

Я вновь повернулся к дверце, и, конечно, это оказался всего лишь пустой каменный чулан, усыпанный мертвыми листьями.

Я пошел к Ноне. К моей жизни.

Она обвила руками мою шею, и я прижал ее к себе. Именно в тот миг она начала меняться, сморщиваться и течь, как воск. Большие темные глаза стали маленькими и круглыми. Волосы стали жесткими и изменили цвет. Нос укоротился, ноздри расширились. Тело ее навалилось на меня.

Я оказался в объятиях крысы.

— Любишь? — завизжала она. — Любишь? Любишь?

Ее безгубый рот потянулся к моим губам.

Я не вскрикнул. Я не в силах больше кричать. Сомневаюсь, что хоть что-то может заставить меня сделать это после всего, что со мной произошло.

Здесь так жарко.

Я не против жары, совсем нет. Мне нравится потеть, если можно потом принять душ. Пот всегда казался мне хорошей штукой, признаком настоящего мужчины. Но иногда в такой жаре заводятся кусачие насекомые, пауки, например. Знаете ли вы, что самки паука жалят и съедают своих дружков? Сразу после полового акта.

И еще, я слышу шорох за стенами. Мне это не нравится.

Я писал много часов подряд, и кончик моего фломастера совсем измочален. Но теперь я кончил. И вещи предстали передо мной в несколько ином свете. Все теперь выглядит совершенно иначе.

Можете себе представить, что на какое-то время им почти удалось убедить меня, что я сам совершил все эти ужасные вещи? Эти люди из столовой для водителей, этот парень, которому удалось убежать от меня. Они утверждают, что я был один. Я был один, когда они нашли меня почти замерзшим у символических надгробий моего отца, моей матери, моего брата Дрейка. Но это говорит только о том, что она ушла, вам это должно быть ясно. Это ясно и дураку. Но я рад, что она ушла. Я действительно рад. Но вы должны понять, что она все время была со мной, на протяжении всего пути.

Сейчас я собираюсь убить себя. Это очень хороший выход из положения. Я устал от чувства вины, от мучений и от плохих снов. А еще мне не нравится шум за стеной. Там может оказаться кто угодно. Или что угодно.

Я не сумасшедший. Я знаю об этом и верю, что вы тоже об этом знаете. Если вы утверждаете, что вы не сумасшедший, то это как раз должно свидетельствовать о том, что вы сошли с ума, но мне нет дела до этих хитростей. Она была со мной. Она была реальной. Я люблю ее. Настоящая любовь никогда не умрет. Так я подписывал все свои письма Бетси. Те самые, которые потом рвал на мелкие кусочки.

Но Нона была единственной, кого я по-настоящему любил за всю свою жизнь.

Здесь так жарко. И мне не нравится шорох за стеной.

Любишь?

Да, люблю.

И настоящая любовь никогда не умрет.

Оставшийся в живых

^{26 января.}

Два дня прошло с тех пор, как шторм вынес меня на берег. Этим утром я обошел весь остров. Впрочем, остров — это сильно сказано. Он имеет сто девяносто шагов в ширину в самом широком месте и двести шестьдесят семь шагов в длину, от одного конца до другого.

Насколько я мог заметить, здесь нет ничего пригодного для еды.

Меня зовут Ричард Пайн. Это мой дневник. Если меня найдут (когда?), я достаточно легко смогу его уничтожить. У меня нет недостатка в спичках. В спичках и в героине. И того и другого навалом. Ни ради того, ни ради другого не стоило сюда попадать, ха-ха. Итак, я буду писать. Так или иначе, это поможет скоротать время.

Если уж я собрался рассказать всю правду — а почему бы и нет? Уж времени-то у меня хватит! — то я должен начать с того, что я, Ричард Пинцетти, родился в нью-йоркской Маленькой Италии. Мой отец приехал из Старого Света. Я хотел стать хирургом. Мой отец смеялся, называл меня сумасшедшим и говорил, чтобы я принес ему еще один стаканчик вина. Он умер от рака, когда ему было сорок шесть. Я был рад этому.

В школе я играл в футбол. И, черт возьми, я был лучшим футболистом из всех, кто когда-либо в ней учился. Защитник. Последние два года я играл за сборную города. Я ненавидел футбол. Но если ты из итальяшек и хочешь ходить в колледж, спорт — это единственный твой шанс. И я играл и получал свое спортивное образование.

В колледже, пока мои сверстники получали академическое образование, я играл в футбол. Будущий медик. Отец умер за шесть недель до моего окончания. Это было здорово. Неужели вы думаете, что мне хотелось выйти на сцену для получения диплома и увидеть внизу эту жирную свинью? Как по-вашему, нужен рыбе зонтик? Я вступил в студенческую организацию. Она была не из лучших, раз уж туда попал человек с фамилией Пинцетти, но все-таки это было что-то.

Почему я это пишу? Все это почти забавно. Нет, я беру свои слова обратно. Это действительно забавно. Великий доктор Пайн, сидящий на скале в пижамных штанах и футболке, сидящий на острове длиной в один плевок и пишущий историю своей жизни. Я голоден! Но это неважно. Я буду писать эту чертову историю, раз мне так хочется. Во всяком случае, это поможет мне не думать о еде.

Я сменил фамилию на Пайн еще до того, как я пошел в медицинский колледж. Мать сказала, что я разбиваю ее сердце. О каком сердце шла речь? На следующий день после того, как старик отправился в могилу, она уже вертелась вокруг еврея-бакалейщика, живущего в конце квартала. Для человека, так дорожащего своей фамилией, она чертовски поторопилась сменить ее на Штейнбруннер.

Хирургия была единственной моей мечтой. Еще со школы. Даже тогда я надевал перчатки перед каждой игрой и всегда отмачивал руки после. Если хочешь быть хирургом, надо заботиться о своих руках. Некоторые парни дразнили меня за это, называли меня цыплячьим дерьмом. Я никогда не дрался с ними. Игра в футбол и так уже была достаточным риском. Но были и другие способы. Больше всех мне досаждал Хоу Плоцки, здоровенный, тупой, прыщавый верзила. У меня было немного денег. Я знал кое-кого, кое с кем поддерживал отношения. Это необходимо, когда болтаешься по улицам. Любая задница знает, как умереть. Вопрос в том, как выжить, если вы понимаете, что я имею ввиду. Ну я и заплатил самому здоровому парню во всей школе, Рикки Брацци, десять долларов за то, что он заткнул пасть Хоу Плоцки. Я заплачу тебе по доллару за каждый его зуб, который ты мне принесешь, — сказал я ему. Рикки принес мне три зуба, завернутых в бумажную салфетку. Он повредил себе костяшки двух пальцев, пока трудился на Хоу, так что вы видите, как это могло быть опасно для моих рук.

В медицинском колледже, пока другие сосунки ходили в лохмотьях и пытались зубрить в промежутках между обслуживанием столиков в кафе, продажей галстуков и натиранием полов, я жил вполне прилично. Футбольный, баскетбольный тотализатор, азартные игры. Я поддерживал хорошие отношения со старыми друзьями. Так что в колледже мне было неплохо.

Но по-настоящему мне повезло, только когда я начал проходить практику. Я работал в одном из самых больших госпиталей Нью-Йорка. Сначала это были только рецептурные бланки. Я продавал стопочку из ста бланков одному из своих друзей, а он подделывал подписи сорока или пятидесяти врачей по образцам почерка, которые продавал ему тоже я. Парень продавал бланки на улице по десять-двадцать долларов за штуку. Всегда находилась масса кретинов, готовых купить их.

Вскоре я обнаружил, как плохо контролируется склад медикаментов. Никто никогда не знал, сколько лекарств поступает на склад и сколько уходит с него. Были люди, которые гребли наркотики обеими руками. Но не я. Я всегда был осторожен. Я никогда не попадал впросак, до тех пор пока не расслабился и пока удача не изменила мне. Но я еще встану на ноги. Мне всегда это удавалось.

Пока больше не могу писать. Рука устала, и карандаш затупился. Не знаю, почему я беспокоюсь. Наверняка кто-нибудь вскоре подберет меня.

^{27 января.}

Лодку отнесло течением прошлой ночью, она затонула в десяти футах от северной оконечности острова. Где взять трос? Так или иначе дно напоминает швейцарский сыр после того, как лодка налетела на риф. Я уже забрал с нее все, что того стоило. Четыре галлона воды. Набор для шитья. Аптечку. Блокнот, в котором я пишу и который был предназначен для роли судового журнала. Смех да и только. Где вы слышали о спасательной шлюпке, на которой не было бы ни грамма ЕДЫ? Последняя запись была сделана 8 августа 1970 года. Да, еще два ножа, один тупой, другой очень острый, и гибрид ложки с вилкой. Я воспользуюсь ими, когда буду ужинать этим вечером. Жареная скала. Ха-ха. Ну что ж, по крайней мере я смог заточить карандаш.

Когда я выберусь с этой запачканной птичьим дерьмом скалы, я первым делом как следует разберусь с транспортной компанией, подам на них в суд. Только ради этого стоит жить. А я собираюсь жить. Я собираюсь выбраться отсюда. Так что не заблуждайтесь на этот счет. Я собираюсь выбраться.

^(позже)

Когда я составлял свой инвентарный список, я забыл упомянуть о двух килограммах чистейшего героина, около трехсот пятидесяти тысяч долларов по нью-йоркским уличным ценам. Здесь он не стоит ни черта. Ну разве это не забавно? Ха-ха!

^{28 января.}

Ну что ж, я поел, если только можно назвать это едой. На одну из скал в центре острова уселась чайка. Скалы там столпились в беспорядке, так что получилось нечто вроде горного хребта, сплошь покрытого птичьим дерьмом. Я нашел кусок камня, который удобно лег мне в руку, и подобрался к ней настолько близко, насколько осмелился. Она торчала там на скале и смотрела на меня своими блестящими черными глазами. Странно, что урчание моего живота не спугнуло ее.

Я бросил камень так сильно, как только мог, и попал ей в бок. Она громко вскрикнула и попыталась улететь, но я перебил ей правое крыло. Я понесся за ней, а она запрыгала от меня. Я видел, как кровь струйкой стекала по белым перьям. Чертова птица задала мне жару. Когда я оказался на другой стороне центральной скалы, моя нога застряла между двумя камнями, и я чуть не сломал себе лодыжку.

Наконец она начала понемногу сдавать, и я настиг ее на восточной стороне острова. Она пыталась добраться до воды и уплыть. Я схватил ее за хвост, а она повернула голову и долбанула меня клювом. Тогда я схватил ее одной рукой за ногу, а второй взялся за ее несчастную шею и свернул ее. Звук ломающейся шеи доставил мне глубокое удовлетворение. Кушать подано, сударь. Ха! Ха!

Я отнес ее в свой «лагерь». Но еще до того, как ощипать и выпотрошить ее, я смазал йодом рваную рану от ее клюва. На птицах чертова уйма микробов, только инфекции мне сейчас и не хватало.

С чайкой все прошло отлично. Я, к сожалению, не мог приготовить ее. Ни одной веточки, ни одной волнами прибитой доски на всем острове, да и лодка затонула. Так что пришлось есть ее сырой. Желудок тотчас же захотел извергнуть ее. Я посочувствовал ему, но не мог ему этого позволить. Я стал считать в обратном направлении, до тех пор пока приступ тошноты не прошел. Это помогает почти всегда.

Можете представить себе, что эта дрянь чуть не сломала мне щиколотку, да еще и клюнула меня. Если завтра я поймаю еще одну, надо будет ее помучить. Этой я позволил умереть слишком легко. Даже когда я пишу, я могу посмотреть вниз и увидеть на песке ее отрезанную голову. Несмотря на то, что ее черные глаза уже покрылись тусклой пленкой смерти, она словно бы усмехается мне.

Интересно, у чаек есть хоть какие-нибудь мозги?

Съедобны ли они?

^{29 января.}

Сегодня никакой жратвы. Одна чайка села недалеко от верхушки каменной глыбы, но улетела, прежде чем я успел «передать ей точный пас вперед», ха-ха! Начала отрастать борода. Чертовски чешется. Если чайка вернется и я поймаю ее, вырежу ей глаза, прежде чем прикончить.

Я был классным хирургом, доложу я вам. Они запретили мне практиковать. Правда, забавно: все они занимаются этим, но превращаются в таких ханжей, когда кто-нибудь попадется. Знали бы вы, как меня вздрючили.

Я так натерпелся за время своих приключений в роли практиканта, что наконец открыл свою собственную практику на Парк Авеню. И все это без помощи богатого папочки или высокого покровителя, как это сделало столько моих «коллег». Когда практика моя закончилась, мой папаша уже девять лет лежал на кладбище для бедняков. Мать умерла за год до того, как у меня отобрали лицензию.

Это было чертовски скверное положение. Я сотрудничал с полудюжиной фармацевтов с Ист-сайда, с двумя крупными поставщиками лекарств и по крайней мере с двадцатью другими врачами. Я посылал пациентов к ним, а они ко мне. Я делал операции и прописывал им необходимые обезболивающие средства. Не все операции были так уж необходимы, но ни одну из них я не сделал против воли больного. И никогда у меня не было пациента, который посмотрел бы на рецептурный бланк и сказал бы: «Мне это не нужно». Ну, например, я им делал операцию на щитовидной железе в 1970 году, и они принимали обезболивающие еще в течение пяти или десяти лет, если я им советовал это. Иногда я так и делал. И вы понимаете, что не я один. Они могли себе позволить приобрести такую привычку. Ну а иногда пациенту плохо спалось после небольшого хирургического вмешательства. Или он становился слегка нервным после приема диетических пилюль. Или либриума. Все это можно было легко поправить. Раз — и готово! Если бы они не получили это от меня, они получили бы это от кого-нибудь другого.

Затем налоговая служба наведалась к Лоуэнталю. К этому козлу. Они пригрозили ему пятью годами, и он им продал полдюжины имен. Они понаблюдали за мной немного, а когда они завалились, то на мне висело на срок побольше пяти лет. Там было еще несколько дел, в том числе и рецептурные бланки, которыми я по старинке продолжал промышлять. Забавно: мне это было на хрен не нужно, я занимался этим по привычке. Трудно отвыкнуть от лишней ложечки сахара.

Ну что ж, я кое-кого знал. Я дернул за кое-какие нити. Парочку людей я бросил на съедение волкам. Ни один из них, впрочем не был мне симпатичен. Каждый из них, по правде говоря, был порядочным сукиным сыном.

Боже, как я голоден.

^{30 января.}

Чаек сегодня нет. Напоминает таблички на тележках разносчиков. ПОМИДОРОВ СЕГОДНЯ НЕТ. Я зашел по грудь в воду, сжимая в руке острый нож. Я простоял под палящим солнцем на одном месте в полной неподвижности четыре часа. Два раза я думал, что хлопнусь в обморок, но начал считать наоборот до тех пор, пока не пришел в себя. За все это время я не видел ни одной рыбины. Ни одной.

^{31 января.}

Убил еще одну чайку, точно так же, как и первую. Был слишком голоден, чтобы помучить ее, как собирался. Я выпотрошил и съел ее. Потом выдавил из кишок всю дрянь и съел их. Странно чувствовать, как жизненные силы возвращаются. А я уж было немного испугался. Когда я лежал в тени здоровенной центральной скалы, мне показалось, что я слышу голоса. Моя мать. Мой отец. Моя бывшая жена. А хуже всех тот китаец, который продал мне героин в Сайгоне. Он шепелявил, может быть, потому, что у него был частично отрезан язык.

«Ну же, давай», — раздался его голос из пустоты. «Давай, попробуй самую малость. Ты и думать тогда забудешь про голод. Это замечательная штука…» Но я никогда не принимал никакой гадости, даже снотворных таблеток.

Лоуэнталь покончил жизнь самоубийством, я не рассказывал вам об этом? Этот козел. Он повесился в том, что раньше было его кабинетом. Как мне кажется, он оказал миру большую услугу.

Я хотел снова стать практикующим врачом. Кое-кто, с кем я перемолвился словечком, сказал мне, что это можно устроить, но что это будет стоит очень больших денег. Больше, чем ты можешь себе представить. У меня в сейфе лежало сорок тысяч долларов. Я решил, что надо попытать счастья и пустить их в ход. А потом удвоить или утроить сумму.

Я пошел на встречу с Ронни Ханелли. Мы с Ронни играли в колледже в футбол. Когда его младший брат решил податься в интерны, я помог ему подыскать местечко. Сам Ронни учился на юриста, ну не смех? В квартале, где мы вместе росли, мы называли его Ронни-Громила. Он судил все игры с мячом и клюшкой и хоккей. Если тебе не нравились его свистки, у тебя был выбор: держать рот на замке или грызть костяшки. Пуэрториканцы звали его Ронни-Макаронник. Это задевало его. И этот парень пошел в школу, а потом в юридический колледж и с полпинка сдал свой экзамен на адвоката, и открыл лавку в нашей окраине, прямо напротив бара. Закрываю глаза и вижу, как он рассекает по кварталу на своем белом «Континентале». Самый крупный делец в городе.

Я знал, что у Ронни для меня что-то найдется. «Это опасно», — сказал он. «Но ты всегда сможешь о себе позаботиться. А если дело выгорит я тебя познакомлю с двумя парнями, один из них госуполномоченный».

Он назвал мне два имени. Генри Ли Цу, здоровенный китаец и Солом Нго, вьетнамец. Нго был химиком. За солидный куш он проверял товар китайца. Китаец время от времени выкидывал номера. Заключались они в том, что пластиковые пакеты бывали набиты тальком, порошком для чистки раковин, крахмалом. Ронни сказал, что однажды за свои штучки ему придется расплатиться жизнью.

^{1 февраля.}

Пролетал самолет. Прямо над островом. Я попытался взобраться на скалу и подать ему знак. Нога попала в расщелину. В ту самую чертову расщелину, в которую я угодил в тот день, когда убил свою первую птицу. Я сломал лодыжку. Двойной перелом. Словно выстрел раздался. Боль была невероятная. Я вскрикнул и потерял равновесие. Я замахал руками как сумасшедший, но не удержался, упал, ударился головой и потерял сознание. Я очнулся только в сумерках. Из раны на голове вытекло немного крови. Лодыжка распухла как автомобильная шина, и вдобавок я получил серьезный солнечный ожог. Я подумал, что если солнце посветило бы еще часок, я весь бы пошел волдырями.

Притащившись сюда, я провел остаток ночи ежась от холода и плача от боли и досады. Я продезинфицировал рану на голове, прямо над правой височной долей, и перевязал ее так хорошо, как только мог. Просто поверхностное повреждение кожи и небольшое сотрясение, мне кажется. Но моя лодыжка… Тяжелый перелом в двух, а, может быть, и в трех местах.

Как я теперь буду гоняться за птицами?

Наверняка должен быть поисковый самолет, который ищет оставшихся в живых пассажиров «Калласа». Шторм, возможно, отнес шлюпку на много миль от того места, где он затонул. Они могут сюда и не добраться.

Боже, как болит лодыжка.

^{2 февраля.}

Я сделал знак на небольшом участке побережья на южной стороне острова, недалеко от того места, где затонула шлюпка. На это мне потребовался целый день, несколько раз я делал перерывы и отдыхал в тени. Но все равно я дважды терял сознание. На глазок я потерял примерно двадцать пять фунтов веса, в основном от обезвоживания организма. Но зато сейчас с того места, где я сижу, я могу видеть написанные мной за этот день буквы. Темные скалы на белом песке образуют ПОМОГИТЕ, каждая буква в четыре фута высотой. Следующий самолет обязательно заметит меня.

Если только он прилетит, этот следующий самолет.

Нога болит постоянно. Она распухла еще сильнее, и вокруг места перелома появилось зловещее пятно. Похоже, пятно растет, после тугой перевязки рубашкой боль немного утихает, но все же она настолько сильна, что я скорее падаю в обморок, чем засыпаю.

Я начал думать о том, что, возможно, потребуется ампутация.

^{3 февраля.}

Лодыжка распухла еще больше, и пятно продолжает расти. Если понадобится операция, я думаю, что смогу ее провести. У меня есть спички, чтобы простерилизовать острый нож, есть иголка и нитки из набора для шитья. Рубашку я разорву на бинты.

У меня даже есть два кило «обезболивающего», хотя и немного не той разновидности, которую я обычно прописывал своим больным. Но они бы принимали его, если б смогли бы достать. Готов держать пари. Все эти престарелые дамы с синими волосами готовы вдыхать дезодорант, если есть надежда, что это поможет им взбодриться. Будьте уверены!

^{4 февраля.}

Я решился на ампутацию ноги. Ничего не ел четыре дня. Если я буду дальше тянуть, то возрастет риск того, что во время операции я потеряю сознание от голода и шока и истеку кровью. А как бы мне не было скверно, я все еще хочу жить. Я помню, о чем рассказывал нам Мокридж на занятиях по анатомии. Старый Моки, так мы его называли. Рано или поздно, — говорил он, — в процессе обучения у каждого студента-медика возникает вопрос: какой силы травматический шок может вынести человек? И он щелкал пальцем по анатомической таблице, указывая на печень, почки, сердце, селезенку, кишечник. Как правило, джентльмены, — говорил он, — ответ всегда сводится к новому вопросу: насколько сильно человек стремится выжить?

Я думаю, что смогу провести операцию успешно.

Я действительно так думаю. Полагаю, что я пишу для того, чтобы оттянуть неизбежное. Но мне пришло в голову, что я не закончил рассказ о том, как я оказался здесь. Возможно, мне стоит сделать это на случай, если операция пройдет неудачно. Это займет несколько минут, и я уверен, что еще будет достаточно светло для операции, тем более что на моих часах только девять часов девять минут утра. Ха!

Я полетел в Сайгон под видом туриста. Это звучит странно? Напрасно. Все еще находятся тысячи людей, которые приезжают в эту страну несмотря на затеянную Никсоном войну. В конце концов, есть же люди, которые ходят смотреть на обломки разбитых машин и петушиные бои.

Мой китайский друг дал мне товар. Я отвез его к Нго, который заявил, что это товар очень высокого качества. Он сказал мне, что Ли Цу выкинул один из своих номеров четыре месяца назад, и что его жена взлетела на воздух, повернув ключ зажигания своего «Опеля». С тех пор штучки не повторялись.

Я оставался в Сайгоне в течение трех недель. Я заказал себе место на туристическом лайнере «Каллас», который должен был отвезти меня в Сан-Франциско. Первая каюта. Подняться с товаром на борт не составило никакой проблемы. Нго подкупил двух таможенников, которые лишь бегло просмотрели мои чемоданы. Товар лежал в пакете, на который они даже и не взглянули.

«Миновать американскую таможню будет значительно труднее», — сказал мне Нго. «Но это уже ваши проблемы».

Я не собирался провозить товар через американскую таможню. Ранни Ханелли нанял ныряльщика, который должен был исполнить одну чертовски трудную работенку за три тысячи долларов. Я должен был встретиться с ним (думаю, что это должно было произойти два дня назад) в Сан-Франциско в ночлежке под названием «Отель Сент-Реджис». План заключался в том, что товар должен был быть помещен в герметичную банку. К ней был прикреплен хронометр и пакетик с красной краской. Как раз перед тем, как судно входило в док, банка должна была быть выброшена за борт.

Я как раз подыскивал поваренка или стюарда, который не отказался бы от небольшой суммы наличными и который был бы достаточно сообразителен — или достаточно глуп — чтобы не болтать потом попусту, но «Каллас» затонул.

Не знаю как и не знаю почему. Штормило, но корабль, казалось, вполне сносно справлялся с качкой. Около восьми часов вечера двадцать третьего числа где-то под палубой произошел взрыв. Я в это время был в кают-компании. «Каллас» немедленно начал накреняться на левый борт.

Люди вопили и носились туда и сюда. Бутылки в баре падали с полок и вдребезги разбивались об пол. С нижней палубы пришел, шатаясь, человек. Рубашка его сгорела, кожа подрумянилась. По громкоговорителю объявили, чтобы люди шли к спасательным шлюпкам, к которым они были приписаны во время инструктажа в начале круиза. Пассажиры продолжали бестолково носиться. Очень немногие из них побеспокоились о том, чтобы показаться на инструктаже. Я же не просто показался, я пришел рано, чтобы быть в первом ряду и все видеть. Я всегда уделяю самое пристальное внимание тому, что непосредственно касается моей шкуры.

Я спустился в свою каюту, взял пакеты с героином и положил каждый из них в отдельный карман. Затем я направился к спасательной шлюпке 8. Пока я поднимался по лестнице на главную палубу, раздалось еще два взрыва и судно накренилось еще сильнее.

Наверху царил хаос. Я увидел, как мимо меня пробежала отчаянно визжащая женщина с ребенком на руках, набирая скорость на скользкой, опрокидывающейся палубе. Она ударилась о перила и вылетела за борт. Я видел, как она сделала в воздухе два сальто и начала делать третье, но в этот момент я потерял ее из виду.

Человек в белой одежде повара, с ужасно обожженным лицом и руками, натыкался то на один то на другой предмет и кричал: «ПОМОГИТЕ МНЕ! Я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ! ПОМОГИТЕ! Я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ!»

Паника была почти всеобщей: она передалась от пассажиров команде, как заразная болезнь. Надо еще отметить, что время, прошедшее от первого взрыва до момента полного затопления «Калласа» составляло едва ли около двадцати минут. Вокруг некоторых спасательных шлюпок сгрудились толпы визжащих пассажиров, а некоторые были абсолютно свободны. Моя, расположенная на накренившемся борту, была почти пуста. Рядом с ней не было никого, кроме меня и простого моряка с угреватым мертвенно-бледным лицом.

«Давай спустим это чертово корыто на воду», — сказал он, бешено вращая глазами. «Проклятая мыльница идет прямо на дно».

Механизм для спуска спасательной шлюпки достаточно прост, но со своей бестолковой нервозностью он умудрился запутать спусковые канаты со своей стороны. Лодка пролетела вниз шесть футов и повисла, причем нос оказался двумя футами ниже, чем корма.

Я шел ему на помощь, когда он начал вопить. Ему удалось распутать узел, но одновременно его рука попала в блок. Жужжащая веревка дымилась на его ладони, сдирая кожу, и через мгновение он оказался за бортом.

Я бросил вниз веревочную лестницу, быстро спустился к ней и отцепил лодку от провисших канатов. Затем я стал грести, когда-то я делал это ради удовольствия во время пребывания на дачах друзей, а сейчас я делал это ради спасения своей жизни. Я знал, что если мне не удастся отплыть достаточно далеко от места, где затонет «Каллас», то он утащит меня за собой.

Через пять минут он ушел под воду. Мне не удалось полностью выплыть из зоны образования воронки. Мне пришлось бешено грести, чтобы хотя бы оставаться на одном месте. «Каллас» затонул очень быстро. За перила на носу корабля все еще цеплялись какие-то люди и жутко вопили. Они были похожи на стадо обезьян.

Шторм усилился. Я потерял одно весло, но сумел сохранить второе. Ту ночь я провел как в бреду. Сначала я вычерпывал воду, а потом хватал весло и бешено греб до тех пор, пока нос не зарывался в очередную волну.

Перед восходом двадцать четвертого числа волны стали нарастать у меня за спиной. Лодка ринулась вперед. Это было кошмарно, но в то же время радостно возбуждало. Внезапно доски затрещали у меня под ногами, но прежде чем лодка затонула, ее выбросило на эту спасительную груду скал. Я даже не знаю, где я, абсолютно никаких идей на этот счет. Я не очень-то силен в навигации, ха-ха!

Но я знаю, что я должен делать. Это последний выход, но, думаю, мне удастся проскочить. Разве не удавалось мне это всегда? Сейчас творят такие чудеса с протезами. Так что я неплохо проживу и с одной ногой.

Время узнать, так ли я хорош, как мне кажется. Удачи тебе, парень.

^{5 февраля.}

Сделал.

Больше всего меня беспокоила боль. Я могу переносить боль, но мне казалось, что в моем ослабленном состоянии сочетание голода и боли заставит меня потерять сознание, прежде чем я успею закончить.

Но героин очень помог.

Я открыл один из пакетов и втянул носом две здоровенных щепотки, высыпанные на плоский камень. Сначала правая ноздря, потом левая. Я словно вдохнул в себя восхитительный холод, от которого онемело все тело с головы до ног. Я вдохнул героин сразу же после того, как закончил запись в дневнике. Это было в девять сорок пять. В следующий раз, когда я посмотрел на часы, тень уже сдвинулась, и я оказался частично на солнце. Было двенадцать сорок пять. Я отрубился. Никогда не думал, что это так прекрасно. Не могу понять, почему я так презирал это раньше. Боль, ужас, страдания… все исчезло, осталось лишь спокойное блаженное состояние.

В этом состоянии я и проводил операцию.

Боль все-таки была, особенно, в самом начале операции. Но я смотрел на нее как бы со стороны, словно это была чужая боль. Она беспокоила меня, но в то же время и интересовала. Можете понять это? Если вы когда-нибудь принимали сильный аналог морфина, возможно и можете. Он не просто снимает боль. Он меняет сознание. Ясность, спокойствие. Я понимаю, почему люди садятся на него, хотя «садиться» — это, пожалуй, слишком сильно сказано теми, кто никогда, разумеется, не пробовал, что это такое.

Примерно на середине боль стала возвращаться ко мне. Я был близок к обмороку. Я с тоской посмотрел на открытый пакет с белым порошком, но усилием воли заставил себя отвернуться. Если я приму еще, я наверняка истеку кровью, как если бы я потерял сознание. Начал считать наоборот от сотни.

Потеря крови могла сыграть критическую роль. Как хирург, я прекрасно это понимал. Ни одной лишней капли не должно было быть пролито. Если у пациента начинается кровотечение во время операции в госпитале, вы можете восполнить потерю крови. У меня такой возможности не было. То, что было потеряно — а к концу операции песок у меня под ногой был черным — могло быть возобновлено за счет внутренних ресурсов организма. У меня не было никакого оборудования, никаких инструментов.

Я начал операцию ровно в двенадцать сорок пять. Закончил в час пятьдесят, и немедленно принял новую дозу героина, гораздо больше, чем предыдущая. Я погрузился в туманный мир, где не было боли, и пробыл там почти до пяти часов. Когда я очнулся, солнце приближалось к горизонту, расстилая передо мной золотую дорожку на голубой воде. Я никогда не видел ничего более красивого… вся боль была лишь платой за это мгновение. Через час я принял еще немного, чтобы в полной мере насладиться закатом.

После того как стемнело я…

Я…

Подождите. Говорил ли я вам о том, что ничего не ел в течение четырех дней? И что единственной вещью, которая могла помочь мне восстановить иссякающие жизненные силы, было мое собственное тело? Более того, не повторял ли я вам снова и снова, что выживание зависит от нашей решимости выжить? Отчаянной решимости? Я не буду оправдываться тем, что на моем месте вы бы сделали то же самое. Во-первых, вы, скорее всего, не хирург. Даже если вы примерно знаете, как проводится ампутация, вы могли бы выполнить ее так скверно, что вскоре бы все равно умерли от потери крови. И даже если бы вы пережили операцию и травматический шок, мысль об этом никогда не пришла бы в вашу забитую предрассудками голову. Неважно. Никто об этом не узнает. Последним моим делом на этом острове, перед тем как я его покину, будет уничтожение этого дневника.

Я был очень осторожен.

Я помыл ее тщательно, перед тем как съесть.

^{7 февраля.}

Культя сильно болела, время от времени боль становилась почти невыносимой. Но, по-моему, подкожный зуд, свидетельствующий о начале выздоровления, был еще хуже. Я вспоминал в тот день всех своих пациентов, которые лопотали мне, что не могут выносить ужасный, неотскребаемый зуд заштопанной плоти. А я улыбался и говорил им, что завтра им будет лучше, думая про себя, какими же хныкалками, слизняками, неблагодарными маменькиными сынками они оказались. Теперь я понимаю их. Несколько раз я почти уже собирался содрать повязку с культи и начать скрести ее, впиваясь пальцами в мягкую сырую плоть, раздирая корки, выпуская кровь на песок. Все, что угодно, все, что угодно, лишь бы отделаться от этого невыносимого зуда.

В такие минуты я считал наоборот начиная с сотни и нюхал героин.

Не знаю, сколько я всего принял, но почти все время после операции я был словно одеревеневшим. Подавляет голод. Я едва ли знаю о том, что я вообще могу есть. Слабое, отдаленное урчание в животе, и это все. Можно легко не обращать на него внимания. Однако, этого делать нельзя. В героине нет калорий. Я проверял свой запас энергии, ползая с места на место. Он иссякает.

Боже, я надеюсь, нет, но… может понадобиться еще одна операция.

^(позже)

Еще один самолет пролетел над островом. Слишком высоко, чтобы от него мог быть какой-то толк. Все, что я мог видеть, это оставляемый им след. И тем не менее я махал. Махал и кричал ему. Когда он улетел, я заплакал.

Уже стемнело, и ничего не видно вокруг. Еда. Я начал думать о всякой еде. Чесночный хлеб. Улитки. Омар. Сочные бараньи ребра. Первосортные яблоки. Жареный цыпленок. Огромный кусок торта и тарелка домашнего ванильного мороженого. Семга, копченая ветчина с ананасом. Колечки лука. Луковый соус с жареной картошкой охлажденный чай долгими долгими глотками французское жаркое пальчики оближешь.

Сто, девяносто девять, девяносто восемь, девяносто семь, девяносто шесть, девяносто пять, девяносто четыре…

БожеБожеБоже…

^{8 февраля.}

Еще одна чайка села на скалу сегодня. Жирная, огромная. Я сидел в тени скалы, на месте, которое я называю своим лагерем, положив на камень свою культю. Как только я увидел чайку, у меня тотчас же выделилась слюна, как у собаки Павлова. Я сидел и пускал слюнки, как маленький ребенок. Как маленький ребенок.

Я подобрал достаточно большой и удобно легший в руку кусок скалы и начал ползти к ней. У меня почти не было надежды. Но я должен был попытаться. Если я поймаю ее, то с такой наглой и жирной птицей я смогу отсрочить вторую операцию на неопределенно долгое время. Я пополз. Моя культя билась о камни, и боль от ударов отдавалась во всем теле. Я ждал, когда же она улетит.

Она не улетала. Она важно расхаживала туда и сюда, выпятив грудь, как какой-нибудь генерал авиации, делающий смотр войскам. Время от времени она поглядывала на меня своими маленькими отвратительными глазками, и я застывал в неподвижности и начинал считать наоборот, до тех пор пока она вновь не начинала расхаживать. Каждый раз, когда она взмахивала крыльями, я леденел. У меня продолжали течь слюни. Я ничего не мог с собой поделать. Как маленький ребенок.

Не знаю, как долго я подкрадывался к ней. Час? Два? И чем ближе я подкрадывался, тем сильнее билось мое сердце и тем соблазнительнее выглядела чайка. Мне даже показалось, что она дразнит меня, и когда я приближусь к ней на расстояние броска, она улетит. Руки и ноги начали дрожать. Во рту пересохло. Культя адски болела. Мне показалось, что у меня начались ломки. Но так быстро? Ведь я принимал героин меньше недели!

Не имеет значения. Я нуждаюсь в нем. И там еще много осталось, много. Если мне надо будет позднее пройти курс лечения, когда я вернусь в Штаты, я выберу лучшую клинику в Калифорнии и сделаю это с улыбкой. Так что сейчас это не проблема, не так ли?

Когда я приблизился на расстояние броска, я не стал швырять камень. У меня появилась болезненная уверенность в том, что я промахнусь. Надо было подобраться поближе. И я продолжал ползти с камнем в руках, запрокинув голову, и пот стекал ручьями с моего изнуренного тела. Зубы у меня начали гнить, говорил ли я вам об этом? Если бы я был суеверным человеком, я бы решил, что это потому, что я съел…

Я снова остановился. Теперь я подобрался к ней ближе, чем к любой из предыдущих чаек. Но я все никак не мог решиться. Я сжимал камень так, что пальцы мои начали болеть, но не мог швырнуть его. Потому что я совершенно точно знал, что ждет меня, если я промахнусь.

Плевать, если я использую весь товар! Я ускользну от них. Я буду кататься как сыр в масле всю свою оставшуюся жизнь! Долгую, долгую жизнь!

Я думаю, я бы подобрался с камнем прямо к ней, если бы она наконец не снялась со скалы. Я бы подполз и придушил бы ее. Но она расправила крылья и взлетела. Я закричал, вскочил на колени и бросил камень со всей силой, на которую был способен. И я попал!

Птица издала придушенный вскрик и свалилась на другой стороне скалы. Бормоча и смеясь, уже не предохраняя свою культю от ударов, я вполз на вершину и стал спускаться с другой стороны. Я потерял равновесие и ударился головой. Я не заметил этого тогда, несмотря на то что заработал приличную шишку. Все, о чем я мог думать тогда, была птица, и как я подбил ее. Фантастический успех, попал прямо в крыло!

Она ковыляла к берегу, волоча за собой сломанное крыло. Брюшко было все в крови. Я полз за ней так быстро, как только мог, но она двигалась быстрее меня. Гонка калек! Ха! Ха! Я поймал бы ее — дистанция между нами сокращалась — если бы не руки. Они могут мне снова понадобиться. Но несмотря на все предосторожности, когда мы достигли берега, ладони были изранены. Кроме того я разбил часы об острый угол скалы.

Чайка шлепнулась в воду, омерзительно крича, и я попытался схватить ее. В руке у меня оказалась горстка хвостовых перьев. Потом я упал, наглотался воды и чуть не захлебнулся.

Я пополз дальше. Я даже попытался плыть за ней. Повязка слетела с культи. Я начал тонуть. Мне едва удалось выбраться на берег, дрожа от изнеможения, обезумев от боли, плача, крича и проклиная чертову птицу. Она болталась на воде еще довольно долго, все дальше и дальше отплывая от берега. Кажется, я даже начал умолять ее вернуться. Но в тот момент, когда она доплыла до рифа, она, по-моему, была уже мертва.

Это несправедливо.

У меня ушел почти час на то, чтобы вернуться к лагерю. Я принял большую дозу героина, но даже и после этого я был чертовски зол на чайку. Если мне не суждено было поймать ее, зачем же было меня так дразнить? Почему она просто не улетела?

^{9 февраля.}

Я ампутировал свою левую ногу и перевязал культю брюками. В течение всей операции я пускал слюни. Пускал слюни. Точно так же, как когда я увидел чайку. Безнадежно пускал слюни. Но я заставил себя подождать до вечера. Я считал в обратном направлении начиная со ста. Двадцать или тридцать раз! Ха! Ха!

И тогда…

Я постоянно повторял себе: холодное жареное мясо. Холодное жареное мясо. Холодное жареное мясо.

^{11 февраля (?)}

Дождь последние два дня. И сильный ветер. Мне удалось отодвинуть несколько глыб от центральной скалы, так что образовалась нора, в которую я мог залезть. Нашел маленького паука. Сжал его между пальцами, прежде чем он успел убежать, и съел. Очень вкусный. Сочный. Подумал, что глыбы надо мной могут свалиться прямо мне на голову. Ну и пусть.

Переждал шторм в каменной норе. Может быть, дождь шел и три дня, а не два. А может и один. Но мне показалось, что за это время дважды успело стемнеть. Мне нравится отрубаться. Не чувствуешь ни боли, ни зуда. Я знаю, что выживу. Не может быть, чтобы человек пережил такое напрасно.

Когда я был ребенком я ходил в церковь, где служил коротышка-священник, любивший распространяться об аде и смертных грехах. Это был его настоящий конек. Нельзя искупить смертный грех, — такова была его точка зрения. Мне он приснился прошлой ночью. Отец Хэйли в черной рясе, с усиками под носом. Он угрожающе тряс пальцем и говорил: «Тебе должно быть стыдно, Ричард Пинцетти… смертный грех… ты проклят, мальчик… проклят навеки…»

Я захохотал над ним. Если это не ад, то что же тогда ад? И единственный смертный грех — это когда ты сдаешься.

Половину времени я провожу под героином. В оставшееся время я чувствую зуд и боль в культях, которая еще усиливается от сырости.

Но я не сдамся. Клянусь. Ни за что не сдамся. Не может быть, чтобы все это было зря.

^{12 февраля.}

Снова выглянуло солнце, прекрасный день. Надеюсь, что сейчас мои дружки отмораживают себе задницы.

Этот день был удачным для меня, удачным, насколько это вообще возможно на этом острове. Лихорадка, которой я страдал во время плохой погоды, похоже, спала. Я чувствовал себя слабым и дрожал, когда я выполз из своего убежища, но полежав на горячем песке два или три часа, я вновь почувствовал себя почти человеком.

Дополз до южной части острова и нашел там несколько прибитых штормом деревяшек, в том числе и несколько досок от моей спасательной шлюпки. Некоторые из них были покрыты водорослями. Я отскреб их и съел. Мерзость ужасная. Вроде того, как ешь синтетическую занавеску. Но этим днем я чувствовал себя значительно лучше.

Я вытащил все деревяшки на берег, как можно дальше от воды, чтобы они просушились. У меня же до сих пор сохранилась банка с неотсыревающими спичками. Я разведу сигнальный костер, на тот случай, если меня будут искать. Если нет, то на нем я смогу приготовить пищу. А сейчас я собираюсь поспать.

^{13 февраля.}

Нашел краба. Убил его и поджарил на небольшом костре. Этим вечером я почти поверил в Бога.

^{14 февраля}

Только этим утром заметил, что штормом смыло большинство камней, составлявших мой призыв о помощи. Но шторм закончился… три дня назад? Неужели я все это время был так одурманен? Надо разобраться с этим, снизить дозу. Что если корабль пройдет мимо, когда я буду в отрубе?

Я заново выложил буквы, но это отняло у меня целый день, и сейчас я чувствую себя изнуренным. Искал крабов в том месте, где поймал предыдущего, но ничего не нашел. Порезал руки о камни, из которых составлял буквы, но тут же продезинфицировал раны йодом, несмотря на всю свою усталость. Я должен заботиться о своих руках. Должен, несмотря ни на что.

^{15 фев}

Чайка села на верхушку скалы. Улетела раньше, чем я подкрался на расстояние броска. Я мысленно отправил ее в ад, где она будет вечно выклевывать глаза отца Хэйли.

Ха! Ха!

Ха! Ха!

Ха

^{17 фев (?)}

Отнял правую ногу до колена, но потерял много крови.

Боль нарастает, несмотря на героин. Человек пожиже давно бы умер от травматического шока. Позвольте мне ответить вопросом на вопрос: насколько сильно пациент стремится выжить? Насколько сильно пациент хочет жить?

Руки дрожат. Если они подведут меня, со мной покончено. Они не имеют права подвести меня. Никакого права. Я заботился о них всю свою жизнь. Холил их. Так что пусть лучше и не пытаются. Или им придется пожалеть об этом.

По крайней мере я не голоден. Одна из досок, оставшихся от шлюпки, треснула посередине. Один конец получился острым. Я насадил на него… У меня текли слюни, но я заставил себя подождать. А затем начал думать о… мясе, которое мы жарили большими кусками на решетке. У Уилла Хаммерсмита на Лонг Айленде был участок с решеткой, на которой можно было зажарить целую свинью. Мы сидели на веранде в сумерках с доверху наполненными стаканами в руках и разговаривали о хирургии, о гольфе или о чем-нибудь другом. И ветерок доносил до нас сладкий запах жареной свинины. Сладкий запах жареной свинины, черт возьми.

^{Фев (?)}

Отнял другую ногу у колена. Весь день клонит в сон. «Доктор, эта операция была необходима?» Хаха. Руки трясутся, как у старика. Ненавижу их. Кровь под ногтями. Сволочи. Помнишь этот муляж в медицинском колледже с прозрачным желудком? Я чувствую себя, как он. Но только я не хочу ничего рассматривать. Ни так ни этак. Помню, старина Дом обычно говорил там. Приближался к вам на углу улицы, пританцовывая в своем клубном пиджаке. И вы спрашивали: ну что, Дом, как у тебя с ней все прошло? И Дом отвечал: ни так ни этак. Старина Дом. Надо мне было остаться в своем квартале, среди старых дружков.

Но я уверен, что при правильном лечении и с хорошими протезами я буду как новенький. Я смогу вернуться сюда и рассказать людям: «Вот. Где это. Случилось».

Хахаха!

^{23 февраля (?)}

Нашел дохлую рыбу. Гнилую и вонючую. Съел ее тем не менее. Хотелось сблевать, но я не позволил себе. Я выживу. Закаты так прекрасны.

^{Февраль}

Не могу решиться, но должен это сделать. Но как я смогу остановить кровь из бедренной артерии? На этом уровне она огромна, как туннель.

Должен это сделать. Любым способом. Я пометил линию надреза на бедре, эта часть еще достаточно мясиста. Я провел линию вот этим самым карандашом.

Хорошо бы слюни перестали течь.

^Фе

Ты… заслуживаешь… перерыв… сегодня… скорооо… встанешь и пойдешь… в «Макдональдс»… две отбивных… соус… салат… соленые огурцы… лук… на… булочке… с кунжутными семенами…

Ля… ляля… трааляля…

^Февр

Посмотрел сегодня на свое отражение в воде. Обтянутый кожей череп. Интересно, сошел ли я с ума? Должно быть. Я превратился в монстра, в урода. Ниже паха ничего не осталось. Голова, прикрепленная к туловищу, которое тащится по песку на локтях. Настоящий урод. Краб. Краб в отрубе. Кстати, не так ли они себя сами теперь называют? Эй парень я несчастный краб не дашь ли мне цент.

Хахахаха

Говорят, что человек — это то, что он ест. Ну что ж, если так, то я НИСКОЛЬКО НЕ ИЗМЕНИЛСЯ! Боже мой травматический шок травматический шок НИКАКОГО ТРАВМАТИЧЕСКОГО ШОКА НЕ СУЩЕСТВУЕТ

ХА

^Фе/40?

Видел во сне своего отца. Когда он напивался, то не мог выговорить ни слова по-английски. Впрочем, ему и нечего было выговаривать. Чертов мудак. Я так был рад уйти из твоего дома папочка ты чертов мудак. Я знал, что сделаю это. И я ушел от тебя, так ведь? Ушел на руках.

Но им уже больше нечего отрезать. Вчера я отрезал уши.

левая рука моет правую и пусть твоя левая рука не знает о том что делает правая раз два три четыре пять вышел зайчик погулять хахаха.

Какая разница. одна рука или другая. мясо хорошее хорошая еда спасибо тебе Боже ты добр к нам всегда.

у пальцев вкус пальцев ничего особенного

Грузовик дяди Отто

Какое же облегчение — наконец записать все это!

Я почти не спал с тех самых пор, как обнаружил тело дядюшки Отто. Порой казалось, что я схожу с ума — или уже сошел. Было бы куда легче, если б этот предмет не лежал у меня в кабинете. Там, где я всегда вижу его, могу потрогать и даже взвесить на ладони, стоит только захотеть. Нет, поймите меня правильно, я этого вовсе не хотел. Я не желал прикасаться к этой вещи. Но иногда… все же делал это.

Если б я не унес его с собой тогда, убегая из маленького домика с одним окошком, то, возможно, постарался бы убедить себя, что все это не более чем галлюцинация, результат работы воспаленного мозга. Но предмет здесь, у меня. У него есть вес и форма. И этот вес можно прикинуть, взяв вещицу в руки.

Дело в том, что это действительно было.

Большинство из тех, кто прочтет эти мемуары, ни за что не поверит, что такое возможно. До тех пор, пока с ними самими не произойдет нечто подобное. И знаете, какое открытие я сделал? Что какая-либо связь вашей веры с облегчением моей души полностью исключена. Но я все равно расскажу вам эту историю. А уж это вам решать — верить или нет.

Любое автобиографическое повествование всегда связано с историей происхождения или с тайной. В моем есть и то, и другое. Позвольте же мне в таком случае начать с происхождения. И рассказать, каким образом получилось, что дядя Отто, по принятым в округе Касл меркам, человек очень богатый, провел последние двадцать лет жизни вдали от людей, в маленьком домике, единственное окошко которого выходило в поле.

Отто родился в 1905 году и был старшим из пяти детей. Мой отец, появившийся на свет в 1920-м, был самым младшим в семье. Я же — самый младший из детей отца, родился в 1955-м, а потому дядя Отто всегда казался мне стариком.

Подобно многим трудолюбивым немцам, мои дед с бабкой приехали в Америку с деньгами. И осели в Дерри, потому что там была развита деревообрабатывающая промышленность, а дед знал в этом деле толк. Работал он на совесть, и дети его родились и выросли уже в приличных условиях.

Дед умер в 1925 году. Дяде Отто было тогда двадцать. Как самый старший из детей он унаследовал семейный бизнес. Переехал в Касл-Рок и занялся недвижимостью. И за пять лет, торгуя лесом и землей, сколотил изрядное состояние. Купил в Касл-Хилле большой дом, имел слуг и наслаждался всем тем, что давало ему положение молодого, относительно красивого («относительно» — из-за того, что он носил очки) и весьма перспективного холостяка. В ту пору никто не считал его странным. Это произошло позднее.

Во время кризиса, разразившегося в 1929 году, дядя пострадал не так сильно, как другие. Ему удалось сохранить огромный дом в Касл-Хилле, Отто продал его лишь в 1933-м, поскольку на рынке в ту пору появился прекрасный участок леса по совершенно смешной цене, и он отчаянно захотел приобрести его. Земля принадлежала бумажной компании «Новая Англия».

Компания «Новая Англия» существует и по сей день, и если вы подумываете о том, чтобы приобрести ее акции, я скажу вам: валяйте. Но в 1933-м она распродавала огромные земельные участки по смехотворным ценам — с тем чтобы хоть как-то удержаться на плаву.

Сколько же именно земли захотел тогда купить мой дядюшка? Оригиналы платежных документов теперь утеряны, цифры и подсчеты, сохранившиеся в других бумагах, варьируются, но… согласно приблизительным оценкам, общая площадь составляла свыше четырех тысяч акров. Большая часть этих земель находилась в Касл-Роке, но кое-что заползало и в Уотерфолд, и в Харлоу. «Новая Англия» выставила землю на продажу по цене два доллара пятьдесят центов за акр… при условии, что покупатель возьмет все.

Таким образом, дядюшке Отто следовало выложить примерно десять тысяч долларов. У него не было таких денег, а потому он пригласил компаньона — янки по имени Джордж Маккатчеон. Если вы живете в Новой Англии, вам наверняка известны имена Шенк и Маккатчеон. Компанию их перекупили давным-давно, но в сорока городках Новой Англии до сих пор полно скобяных лавок «Шенк и Маккатчеон», а лесопилки Шенк и Маккатчеон» можно встретить на всем пути от Сентрал-Фоллздодерри.

Маккатчеон был плотный, крепкий мужчина с окладистой черной бородой. Как и дядя Отто, он носил очки. Как и дядя Отто, унаследовал некоторую сумму денег. Должно быть, сумма была вполне приличная, потому что, объединившись с дядей Отто, они провернули сделку с землей без хлопот. Оба в глубине души были разбойниками, но прекрасно ладили друг с другом. Партнерство их продлилось двадцать два года — до моего рождения, — и, следует отметить, они процветали.

Но все началось с покупки этих четырех тысяч акров. Партнеры обследовали свои новые владения, разъезжая в грузовике Маккатчеона, кружили по ухабистым лесным дорогам и просекам — по большей части на первой скорости, — тряслись по кочкам, с плеском врезались в огромные лужи. За рулем сидели по очереди — то Маккатчеон, то мой дядюшка Отто — тогда еще молодые, полные сил и надежд. Еще бы! Им удалось стать земельными баронами Новой Англии в самые глухие и трудные времена Великой американской депрессии.

Мне не известно, где Маккатчеон приобрел этот грузовик марки «крессвелл», — кажется, сейчас уже таких не выпускают. То была огромная машина ярко-красного цвета, с дребезжащими бортами и электрическим стартером. Когда стартер подводил, машину заводили вручную, с помощью рукоятки, но рукоятка могла запросто сорваться и сломать вам ключицу, если, конечно, не соблюдать особой осторожности. У грузовика имелся кузов двадцати футов в длину с откидными бортами, но лучше всего мне почему-то запомнился капот. Такой же кроваво-красный, как и вся машина. Чтобы добраться до мотора, следовало приподнять и откинуть две стальные панели по бокам. Радиатор располагался высоко — на уровне груди взрослого мужчины, Словом, не машина, а самый настоящий монстр, эдакое совершенно безобразное отродье.

Грузовик Маккатчеона ломался и ремонтировался, снова ломался и ремонтировался. И когда «крессвеллу» все же пришел конец, расставание с ним произошло очень эффектно. Оно было не менее эффектным, чем гибель старинного фаэтона в поэме Холмса.[70]

Произошло это в 1953 году. Как-то к вечеру Маккатчеон и дядя Отто возвращались домой по дороге «Черный Генри», и, по собственное признанию дяди, оба были «в задницу пьяные». Въезжая на холм Тринити, дядя Отто переключился на первую скорость. И все было бы ничего, но, пребывая в состоянии сильнейшего опьянения, он, уже съезжая с холма, забыл переключиться на другую скорость.

Старый, изношенный мотор «крессвелла» перегрелся. Ни Отто, ни Маккатчеон не заметили, как стрелка в правой стороне диска перевалила за красную отметину под буквой «Н». И вот внизу, у подножия холма, грянул взрыв. Металлические створки капота оторвались и разлетелись в разные стороны, словно красные крылья дракона. Крышка радиатора взвилась в голубое летнее небо. Пар вырвался из него, точно джинн из бутылки. Масло выплеснулось на лобовое стекло, Дядя Отто ударил по тормозам, но у «крессвелла» за последний год развилась отвратительная привычка избавляться от тормозной жидкости при каждом удобном случае, и педаль просто ушла под коврик. Дядя не видел, куда едет грузовик. Машина, вильнув, съехала с дороги, угодила в канаву, затем вырвалась из нее и понеслась по полю. Если бы «крессвелл» удалось остановить, все могло бы кончиться благополучно. Но мотор продолжал работать и выбросил сначала один поршень, затем — еще два. Они взвились в воздух, точно ракеты в День независимости 4 июля. Один из них, по утверждению дядюшки Отто, пробил дверцу, отчего она тут же распахнулась. Через дыру можно было свободно просунуть кулак. Остальные поршни навеки остались лежать в поле, поросшем золотарником. Кстати, на это поле и Белые горы за ним из кабины открывался бы великолепный вид, не будь стекло забрызгано машинным маслом и соляркой фирмы «Даймонд джем».

Так бесславно окончил свой долгий путь грузовик Маккатчеона, с этого поля ему уже не суждено было вернуться. Никаких жалоб от землевладельца не последовало. Что вполне естественно — ведь это поле, равно как и другие земли вокруг, принадлежало владельцу этого грузовика и моему дяде. Сразу протрезвевшие после встряски, мужчины выбрались из машины — оценить ущерб. Ни один из них не был механиком, но обоим с первого взгляда стало ясно, что раны у грузовика смертельные.

Дядя Отто был потрясен — так, во всяком случае, утверждал отец. И вызвался уплатить за грузовик. На что Джордж Маккатчеон сказал, чтоб он не валял дурака. Вообще Маккатчеон находился в тот момент в некем экстатическом состоянии. Он оглядел поле, горы и вдруг решил: вот самое подходящее место, чтобы выстроить дом, удалиться на покой и жить здесь до глубокой старости. И тут же сообщил об этом дяде Отто в самых возвышенных тонах, какие обычно приберегают доя религиозных проповедей. Они, вернулись к дороге, остановили проезжавший мимо фирменный грузовик пекарни Кушмана и на нем благополучно добрались до Касл-Рока. Маккатчеон не преминул также заметить Отто, что увидел во всем этом знак небес. Что он уже давно подыскивал подходящее для дома местечко, что по три-четыре раза, на, неделе проезжал через это поле и ни разу не удосужился взглянуть на него именно под этим углом, «Рука Господня направила меня», — продолжал твердить он, тогда еще и не зная, что два года спустя погибнет на этом самом поле, раздавленный передком своего собственного грузовика. Грузовика, который после его смерти перешел к дядюшке Отто.

Маккатчеон заставил Билли Додда взять разбитый «крессвелл» на буксир и подтащить его поближе к дороге. С тем чтобы, по его словам, он мог видеть машину всякий раз, когда проезжает мимо. С тем чтобы позднее тот же Додд снова взял его на буксир и оттащил от дороги — на этот раз уже навсегда, поскольку Маккатчеон собирался вызвать дорожных рабочих и попросить их вырыть для грузовика нечто вроде могилы. Маккатчеон был по природе своей сентиментален, однако не настолько, чтобы позволять сантиментам возобладать над стремлением сколотить лишний доллар. А потому, когда год спустя к нему явился владелец бумажной фабрики по имени Бейкер и вызвался купить у него колеса, шины и еще кое-какие детали от «крессвелла», поскольку по размерам они якобы очень подходили к какому-то там его оборудованию, Маккатчеон не моргнув глазом тут же взял у него двадцать долларов. А ведь состояние Маккатчеона в ту пору достигло чуть ли не миллиона. Он также попросил Бейкера закрепить «обезноженный» грузовик на блоках и подпорках. Сказал, что ему не хочется, проезжая мимо, видеть свой любимый грузовик по брюхо увязшим в грязи, сене, клевере и том же золотарнике, словно это какая-то старая развалина. Бейкер выполнил его просьбу, а год спустя «крессвелл» сорвался с подпорок и блоков и насмерть раздавил Маккатчеона. Старожилы, рассказывавшие затем эту историю с изрядной долей сладострастия, всегда заканчивали ее одними и теми же словами: выражали искреннюю надежду, что Джордж Маккатчеон успел словить кайф от вырученных за колеса и шины двадцати долларов.

Я вырос в Касл-Роке. Ко времени моего появления на свет отец проработал на «Шенк и Маккатчеон» лет десять, а грузовик, перешедший в собственность дяди Отто вместе со всем остальным имуществом Маккатчеона, стал для меня своеобразным символом детства.

Мама ездила за покупками в магазин Уоррена в Бридгтоне, и попасть туда можно было только по дороге «Черный Генри». Всякий раз, проезжая по ней, мы видели торчащий в поле грузовик, а за ним — силуэты Белых гор. На блоки и подпорки машину больше не ставили — дядя Отто решил, что и одного несчастного случая более чем достаточно, — но сама мысль о том, что успело натворить это ржавое чудовище, заставляла меня, маленького мальчика в коротких штанишках, содрогаться от страха.

Он был там всегда. Летом; осенью, когда кроны дубов и вязов, окаймлявших поле с трех сторон, пылали жаркой листвой, точно факелы: зимой, когда, заваленный снегом почти до самых выпуклых, точно глаза гигантского жука, фар, он походил на мастодонта, увязшего в белых песках пустыни; весной, когда все вокруг превращалось в сплошное болото из раскисшей грязи и оставалось лишь удивляться тому, что грузовик еще не затонул в нем. Все эти годы в любую погоду грузовик неизменно находился на своем месте.

Мне даже довелось побывать внутри. Как-то раз отец подкатил к обочине — мы ехали с ним на ярмарку во Фрайбург, — взял меня за руку и вывел в поле. Было это, если я не ошибаюсь, году в 1960-м или в 1961-м. Я страшно боялся грузовика. Я наслушался разных ужасных историй о том, как он вдруг соскользнул вперед и раздавил компаньона моего дяди. Я слушал эти истории в парикмахерской, сидя тихо, как мышка, с журналом «Лайф» на коленях, хотя еще не умел читать.

Слушал мужчин, повествующих об этом несчастном случае и выражавших надежду, что старина Джордж Маккатчеон успел всласть попользоваться двадцатью долларами, вырученными от продажи колес. Один из них — кажется, то был Билли Додд, сумасшедший папаша Фрэнка, — с особым сладострастием живописал, что Маккатчеон походил на «тыкву, раздавленную колесами трактора».

Эта картина преследовала меня в течение долгих месяцев… но откуда о том было знать отцу.

Просто отец подумал, что мне доставит радость посидеть в кабине старого грузовика: он замечал, как я поглядываю на него всякий раз, проезжая мимо, и ошибочно принял мой страх за восхищение.

Я отчетливо помню цветы золотарника — их желтые лепестки, немного поблекшие от осенних заморозков. Я помню терпкий, какой-то сероватый привкус воздуха — немного горький, немного резкий. Помню, как серебрилась под ногами высохшая трава. Помню ее шорох под нашими ногами — «хс-с, хс-с-с…». Но лучше всего запомнился грузовик. Как он рос, становился все больше при нашем приближении, помню озлобленный оскал радиатора, кроваво-красный его окрас, мутно поблескивающее лобовое стекло. Помню, как ужас окатил меня ледяной волной, и привкус воздуха на языке показался еще более серым, когда отец, взяв меня под мышки, приподнял и понес к кабине со словами: «Ну давай, Квентин, полезай! Веди его в Портленд!» Я помню, как воздух туго ударял в лицо по мере того, как я поднимался все выше и выше, и к горьковатому и чистому его привкусу теперь примешивался запах солярки «Даймонд джем», старой рассохшейся кожи, мышиного помета и — готов поклясться в этом! — крови. Помню, что изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать, а отец стоял подняв голову и улыбался, уверенный, что доставил мне море радости. И вдруг мне показалось, что он сейчас уйдет или повернется спиной и тогда грузовик сожрет меня — сожрет заживо. А потом выплюнет в траву нечто изжеванное, с переломанными костями и… раздавленное. Как тыква, угодившая под колеса трактора.

И тут я заплакал. Отец, который был самым лучшим и добрым из людей, тут же подхватил меня на руки, снял с сиденья, стал утешать, а потом понес к машине.

Он нес меня на руках, прижав к плечу, и я смотрел, как удаляется, уменьшается грузовик, одиноко стоявший в поле с огромным, разверстым, точно пасть, радиатором, темной круглой дырой в том месте, куда полагалось вставлять заводную рукоятку, — дыра напоминала пустую глазницу. И мне захотелось рассказать отцу, что там я почувствовал запах крови и именно потому заплакал. Но я почему-то не смог. И еще, думаю, он бы мне просто не поверил.

Будучи пятилетним ребенком, все еще верившим в Санта-Клауса, Прекрасную Фею, Волшебника-Аладдина, я столь же свято уверовал в то, что чувство жути, овладевшее мной как только я оказался в кабине, передалось мне от самого грузовика. И мне понадобилось целых двадцать два года, чтобы разувериться в этом. Чтобы понять, что вовсе не «крессвелл» убил Джорджа Маккатчеона, а мой дядюшка Отто.

Итак, «крессвелл» стал своеобразным символом, навязчивой идеей моего детства. Однако ради справедливости следует отметить, что он будоражил умы и остальных обитателей нашей округи. Если вы начинали объяснять кому-либо, как добраться от Бридгтона до Касл-Рока, то непременно упоминали о том, что после поворота с шоссе № II, примерно через три мили, слева от дороги в поле будет стоять большой и старый красный грузовик. Частенько на обочине возле него останавливались туристы (порой застревая в придорожной грязи, что давало дополнительный повод для шуток и смеха), фотографировали Белые горы с грузовиком дяди Отто на первом плане, чтобы лучше показать перспективу, а потому отец называл «крессвелл» мемориальным грузовиком для туристов Тринити-Хилла. А потом перестал. Потому как помешательство дяди Отто на этой машине все усиливалось и уже перестало казаться смешным.

Впрочем, довольно о происхождении этой машины. Расскажем теперь о тайне.

В том, что именно грузовик убил Маккатчеона, я был совершенно уверен. «Раздавил как тыкву» — так уверяли болтуны в парикмахерской. А один из них непременно добавлял: «Могу побиться об заклад: он стоял на коленях перед этим своим грузовиком и молился на него, как какой-нибудь грязный араб молится своему Аллаху. Прямо так и вижу, как он стоит на коленях! Они же оба чокнутые, все знают. Да вы только вспомните, как кончил тот же Отто Шенк, если не вериге! Торчит один-одинешенек в маленьком домишке у грязной дороги и думает, что весь город должен на него молиться. Совсем рехнулся, старая сортирная крыса!» Эти высказывания приветствовались кивками и многозначительными взглядами, поскольку тогда все действительно считали, что дядя Отто — человек со странностями — о, если бы! И образ, обрисованный одним из сочинителей этих саг, — Маккатчеон стоит на коленях перед своим грузовиком и молится на него, как «какой-нибудь грязный араб своему Аллаху», — вовсе не казался им эксцентричным или неправдоподобным.

Маленький городок всегда живет самыми невероятными слухами и домыслами; людей клеймят, обзывают ворами, развратниками, браконьерами и лгунами по любому самому ничтожному поводу, который затем дополняется самыми невероятными цветистыми домыслами. Порой мне кажется, что такие разговоры начинают исключительно от скуки — именно так романисты описывают жизнь всех маленьких городков, от Натаниеля до Грейс-Мегаполиса. К тому же все эти сплетни, возникающие на вечеринках, в бакалейных лавках и парикмахерских, до странности наивны. Кажется, люди склонны видеть глупость и подлость буквально во всем, а если не видеть, то изобретать. При этом настоящее зло может оставаться незамеченным ими, даже если парит буквально у них перед глазами, подобно волшебному ковру-самолету из одной из сказок о «грязном арабе».

Вы спросите: с чего я взял, что дядя Отто убил его? Просто потому, что он был в тот день с Маккатчеоном? Нет. Из-за грузовика, того самого «крессвелла»! Когда навязчивая идея стала одолевать его, он переехал в тот маленький домик на отшибе, откуда был виден грузовик. И это несмотря на то, что вплоть до самых последних дней смертельно боялся злополучного грузовика.

Думаю, в тот день дядя Отто заманил Маккатчеона в поле, где стоял грузовик, под предлогом разговора о новом доме. Джордж Маккатчеон был всегда рад побеседовать о доме и о том, как славно заживет в нем, удалившись на покой. Компаньонам сделала очень выгодное предложение одна крупная фирма — называть ее не буду, но уверяю: она вам прекрасно знакома. — и Маккатчеон склонился к мысли, что им следует принять предложение. А дядя Отто — нет. С самой весны между ними шла из-за этого скрытая глухая борьба. Думаю, что именно по этой причине дядя решил избавиться от компаньона.

И еще, мне кажется, дядя подготовился заранее и сделал две вещи: во-первых, привел в негодность блоки, удерживающие грузовик, и, во-вторых, положил что-то на землю перед передними колесами грузовика. Некий предмет, нечто такое, что могло броситься Маккатчеону в глаза.

Но что же это было? Не знаю. Что-нибудь яркое и блестящее. Алмаз? Кусок битого стекла, похожий на алмаз?.. Не важно. Но он сверкает и переливается на солнце, и Маккатчеон наверняка заметит его. А если нет, дядя Отто сам обратит его внимание. «Что это?» — воскликнет он и ткнет пальцем. «Не знаю», — ответит Маккатчеон и кинется посмотреть.

Итак, Маккатчеон падает на колени перед грузовиком — точь-в-точь как грязный араб, молящийся своему Аллаху, — и пытается выудить этот предмет из земли. А дядя Отто обходит тем временем грузовик. Одного сильного толчка достаточно,

Чтобы машина, сорвавшись с блоков, превратила Маккатчеона в лепешку. Раздавила, как тыкву.

Полагаю, в нем был слишком силен разбойничий дух, чтобы скончаться смиренно и тихо. Так и вижу, как он лежит, придавленный к земле оскаленным рылом «крессвелла», кровь потоком хлещет из носа, рта и ушей, лицо белое, словно бумага, глаза темные и расширенные и умоляют о помощи. Скорее, скорее, помоги же мне!.. Сначала молят, затем заклинают… а потом проклинают моего дядю. Обещают расправиться с ним, прикончить, убить… Дядя же стоит, сунув руки в карманы, смотрит и ждет, когда все это кончится.

А вскоре после гибели Маккатчеона дядя Отто стал совершать поступки, которые завсегдатаи парикмахерской поначалу называли необычными, затем чудными, а потом «чертовски странными». Поступки, в конечном счете способствовавшие появлению уж совсем оскорбительного выражения в его адрес — сбесился, точно сортирная крыса». Впрочем, невзирая на все разнообразие оценок его поведения, люди сходились в одном: все эти странности возникли у дяди сразу же после смерти Джорджа Маккатчеона.

В 1965 году дядя Отто выстроил себе маленький домик с окном, смотревшим на поле и грузовик. По городу ходило немало слухов о том, что за чушь затеял старый Отто Шенк, поселившийся у самой дороги возле Тринити-Хилла. Но всеобщее изумление вызвало известие о том, что к концу строительства Дядя Отто попросил Чаки Барджера выкрасить дом густой ярко-красной краской и объявил, что это его дар городу — новая школа. И что она должна носить имя его погибшего компаньона.

Члены городской управы Касл-Рока были потрясены до глубины души. И все остальные тоже. Ведь почти каждый житель Касл-Рока некогда ходил в такую же маленькую школу (или утверждал, что ходил, не вижу принципиальной разницы). Но к 1965 году таких маленьких однокомнатных школ в городке уже не осталось. Последняя, под названием «Касл-Ридж», закрылась год назад. Теперь она перешла в частное владение и претенциозно именовалась «Виллой Стива», о чем свидетельствовала надпись на фанерном щите у поворота на шоссе № 117. К тому времени в городке построили две новые школы.

Одну — из шлакоблоков и стекла — для начальных классов. Располагалась она на дальнем конце пустыря. Вторая — высокое прекрасное здание на Карлин-стрит — предназначалась для старших и средних классов. В результате сделавший столь странное заявление дядя Отто в мгновение ока превратился из человека со странностями в «чертовски странного» парня.

Члены городской управы послали ему письмо (ни один из них не осмелился явиться лично), в котором выражали самую искреннюю благодарность, а также надежду, что дядюшка Отто и впредь не забудет о нуждах городка. Однако от домика отказались — на том основании, что в плане образования нужды детишек местными властями обеспечены полностью. Дядя Отто впал в неизбывную ярость.

— «Не забудет о городе и впредь» — как же, как же, дожидайтесь! — кричал он моему отцу. Уж он-то их не забудет, можете быть спокойны! Но только в совершенно обратном смысле. Он не вчера со стога сена свалился. Он способен отличить ястреба от кукушки! И если они хотят проверить, кто кого переплюнет, будьте уверены: он, дядюшка Отто, выдаст им такую струю, что и самому вонючему хорьку не снилось. Хорьку, который только что выхлестал целый бочонок пива.

— Ну и что теперь? — спросил отец.

Они сидели у нас на кухне. Мать забрала шитье и поднялась наверх. Она недолюбливала дядюшку Отто, говорила, что от него дурно пахнет, как от человека, который моется не чаще раза в месяц. «А еще богач», — добавляла она, презрительно морща носик. Думаю, насчет запаха мать была права, но еще, мне кажется, она просто его боялась. Ведь к 1965 году дядя Отто не только выглядел, но и вел себя чертовски странно. Расхаживал по городу в зеленых рабочих штанах на подтяжках, байковой рубашке и огромных желтых калошах. И как-то очень странно выпучивал глаза, когда говорил.

— Что? — переспросил он отца.

— Что будешь делать теперь с этим домишкой?

— Жить в нем, сучьем отродье, что ж еще! — рявкнул в ответ дядя Отто.

Именно так он и поступил.

Последние прожитые им годы не были отмечены сколько-нибудь значительными событиями. Он страдал того рода безумием, о котором пишут в дешевых бульварных газетенках: «Миллионер умирает от недоедания в своем роскошном особняке», «Старуха-нищенка оказалась богачкой, о чем свидетельствуют ее банковские счета», «Забытый всеми финансовый магнат умирает в полном одиночестве».

Он переехал в свой маленький красный домик — за годы краска поблекла и выгорела и превратилась в грязно-розовую — на следующей же неделе. Никто, по словам отца, не мог отговорить дядю Отто от этого шага. Год спустя он продал свою компанию. А я-то думал, что он убил человека с целью сохранить ее. Странности его множились, однако деловое чутье никогда не подводило, и сделку при продаже он заключил очень выгодную.

Потрясающе выгодную, так, пожалуй, будет точнее.

И вот мой дядя Отто, состояние которого оценивалось минимум в семь миллионов долларов, зажил в крошечном домике возле дороги. При том, что в городе у него остался прекрасный большой дом — запертый, с заколоченными окнами. К тому времени он перешел из разряда людей «чертовски странных» в разряд «окончательно сбесившихся сортирных крыс». Следующий этап характеризовался куда более скучным, бесцветным, но тем не менее зловещим выражением «возможно, опасен». Выражением, за которым частенько следуют похороны.

Постепенно дядя Отто превратился в такую же достопримечательность, что и грузовик, стоявший по другую сторону дороги, хотя лично я сомневаюсь, чтоб туристы стремились фотографироваться с ним. Он отрастил бороду, ставшую со временем не белой, а желтой, словно она впитывала весь никотин его бесчисленных сигарет. Он страшно растолстел. Жирные отвислые щеки и подбородок были вечно выпачканы чем-то жирным. Люди часто видели, как он стоит в дверях своего дурацкого маленького домика. Просто совершенно неподвижно стоит и смотрит на поле.

Смотрит на свой грузовик…

Когда дядя Отто перестал приходить в город за продуктами, отец вызвался проследить за тем, чтобы он не умер голодной смертью. Раз в неделю отец покупал ему все необходимое, расплачиваясь деньгами из собственного кармана. Дядя Отто никогда не возвращал ему затраченного — думаю, ему это просто в голову не приходило. Отец умер за два года до кончины дяди Отто. Все деньги дяди Отто, согласно завещанию, отправились в университет Мэна, на факультет лесной и деревообрабатывающей промышленности. То-то была радость! Особенно с учетом того, как огромна была перепавшая этому заведению сумма.

В 1972 году я получил водительские права и сам стал привозить ему раз в неделю продукты. Сперва дядя Отто поглядывал на меня косо и с некоторым недоверием, затем немного оттаял. А года через три, в 1975-м, я впервые услышал от него о том, что грузовик приближается к дому.

К тому времени я уже учился в университете в Мэне, но каждое лето приезжал домой на каникулы, где снова еженедельно доставлял дяде Отто продукты. Он сидел за столом, курил, поглядывая поверх пакетов и банок, и слушал мою болтовню. Иногда мне казалось, он просто забывал, кто я такой… или притворялся, что забывал. А как-то раз перепугал чуть ли не до полусмерти, окликнув из окна, когда я проходил к дому: «Это ты, Джордж?» Кажется, именно тем самым июльским днем 1975-го он вдруг оборвал мою беспечную болтовню, спросив резко и грубо:

— А что ты думаешь о том грузовике, Квентин?

Вопрос раздался настолько неожиданно, что я поневоле ответил честно и прямо.

— Когда мне было пять, я описался в нем от страха, — сказал я. — Думаю, что опять промочу брюки, если поднимусь в кабину.

Дядя Отто смеялся долго и громко.

Я обернулся и с удивлением уставился на него. Прежде я вообще не слышал, чтобы он смеялся. Смех прервался долгим приступом кашля, от которого у него побагровели щеки и шея. Потом он поднял на меня глаза. Они странно блестели.

— Приближается, Квентин. — сказал он.

— Что, дядя Отто? — спросил я. Мне уже была знакома его манера при разговоре перескакивать с предмета на предмет — возможно, он имел в виду приближение Рождества, Судного дня, второго Пришествия на Землю Иисуса Христа, кто его знает:..

— Да этот гребаный грузовик. — ответил он, не спуская с меня пристального и неподвижного взгляда сощуренных глаз, взгляда, от которого мне стало не по себе. — С каждым годом все ближе и ближе.

— Правда? — осторожно заметил я, полагая, что им овладела некая новая навязчивая идея, и непроизвольно бросил взгляд на «крессвелл», стоявший по ту сторону дороги, среди стогов сена на фоне Белых гор. И на какую-то безумную долю секунды мне вдруг показалось, что он действительно стал ближе.

Я отчаянно заморгал, и видение исчезло, грузовик, разумеется, находился на своем обычном месте, там же, где всегда.

— О да, — пробормотал дядя. — С каждым годом ближе.

— Может, вам очки нужны, а, дядя Отто? Лично я не вижу никакой разницы.

— Ну, ясное дело, не видишь!.. — злобно огрызнулся он. — Разве ты видишь, как движется по циферблату часовая стрелка, а? Эта чертова штуковина перемещается слишком медленно, чтоб замечать… если, конечно, не наблюдать за ней долго-долго. Все время, как я смотрю на этот грузовик… — Тут он подмигнул мне. Я содрогнулся.

— Но зачем ему двигаться, дядя? — спросил я после паузы.

— Ему нужен я, вот зачем, — ответил дядя. — Я у него всю дорогу на примете. Однажды он ворвется сюда, и мне крышка. Раздавит меня, как тогда Мака, и мне придет конец.