Избранные произведения в одном томе

Глава 1

Сперва он подумал, что приближается гигантская штормовая волна. Но, увидев ясное небо и спокойный океан, понял, что это была стена водяных брызг, стремительно надвигавшихся на яхту.

Скотт лежал на крыше каюты и загорал. Совершенно случайно, приподнявшись на локте, он увидел стену брызг, приближающуюся к яхте.

— Марти! — в испуге крикнул он.

Ответа не последовало. В мгновение ока оказавшись на краю нагревшейся на солнце деревянной крыши, он соскользнул на палубу и снова крикнул:

— Эй, Марти!

На вид брызги были совершенно безобидны, и все же что-то побуждало его уклониться от них. Вздрагивая от обжигающих соприкосновений босых ног с горячими досками палубы, Скотт попытался обежать каюту. Однако едва начавшееся состязание было им тут же проиграно.

Какое-то мгновение над ним еще оставалось ясное небо. В следующий миг его обдало с ног до головы теплыми искрящимися брызгами.

Затем стена брызг стала удаляться. Весь в сверкающих на солнце капельках, застыв на месте, Скотт стал следить за тем, как она движется над водой. Вдруг его передернуло. Он осмотрел свое тело. Кожу как-то странно пощипывало.

Он схватил полотенце и стал вытираться. Странное ощущение вовсе не было болезненным — оно скорее напоминало приятное покалывание одеколона на свежевыбритых щеках.

Как только Скотт вытерся насухо, ощущение почти пропало. Он спустился вниз и, разбудив брата, рассказал ему о странной стене брызг, прошедшей над яхтой.

Так все и началось.

Глава 2

Паук гнался за ним по сумеречным пескам, яростно перебирая суставчатыми ногами. Тело насекомого представляло собой громадное блестящее яйцо, и оно зловеще подрагивало, когда паук карабкался по безветренным песчаным холмам. Тащившийся за хищником хвост оставлял на песке след из тонких бороздок.

Ужас объял человека. Он увидел ядовитый блеск паучьих глаз, проследил, как хищник переполз через похожую на бревно соломинку. Тело паука, державшееся на едва различимых от быстрого бега ногах, находилось на высоте плеч человека.

Совершенно неожиданно за спиной человека с грохотом, сотрясшим воздух, вырвалось из своего стального заточения пламя. Он вздрогнул — и оцепенение пропало. Жадно глотнув открытым ртом воздух, он резко развернулся и бросился наутек; под его сандалиями заскрипел влажный песок.

Беглец мчался через островки солнечного света и вновь попадал в темноту, маска ужаса застыла на его лице. Дорогу, по которой его гнал страх, пересекали лучи солнца, а по сторонам ее лежали холодные тени. Следом за человеком гнался гигантский паук.

Вдруг человек поскользнулся. С уст его сорвался крик. Он упал на колено, подался вперед и расставленными ладонями уперся в песок, чувствуя, как тот дрожит от яростного стона пламени. Отчаянным усилием приподнялся, сжимая в горстях песок, и вновь бросился бежать.

Оглянувшись, он увидел, что паук уже настигает; яйцеобразное тело с сердцевиной, пышущей смертельным ядом, раскачивалось на бегу. Охваченный ужасом, задыхаясь от гонки, человек бежал что было сил.

Внезапно перед ним оказался край скалы, отвесно обрывающейся во мрак. Человек подбежал к краю, стараясь не смотреть вниз, в зияющий огромный каньон. Гигантский паук мчался за ним по пятам, обнаруживая свое приближение лишь легким поскрипыванием ног по камням. Он неумолимо приближался.

Человек бросился в проход между двумя громадными жестянками, которые высились над ним словно гигантские цистерны. Он стал петлять среди скопления таких же немых громадин с зелеными, красными, желтыми боками, заляпанными серой грязью. Пауку приходилось перелезать через банки, поскольку он не мог достаточно быстро протискиваться между ними. Цепляясь лапами и подтягивая на них свое раздутое тело, хищное насекомое вскарабкалось на верх одной из банок, а потом бросилось стремглав в погоню по их крышкам, резкими короткими скачками перепрыгивая с одной на другую.

Вновь выбежав на открытое пространство, человек услышал, как кто-то скребется прямо над ним. Резко отпрянув и запрокинув голову, он увидел, что паук вот-вот прыгнет на него сверху: две ноги гадины уже скользили по металлическому боку банки, остальные еще цеплялись за крышку.

Онемев от ужаса, человек метнулся в пространство между громадными банками и, то и дело спотыкаясь, бросился бежать зигзагами в обратном направлении. За спиной у него паук вновь вскарабкался на крышку банки, весь подергиваясь, развернулся, описав полукруг, и опять бросился в погоню.

Благодаря этой заминке хищника человек выиграл несколько спасительных мгновений. Выскочив на покрытые тенью пески, он метнулся вперед, обежал высокую каменную опору, проскользнул в другую груду похожих на цистерны предметов. Паук спрыгнул на песок и во всю прыть бросился вслед за ускользающей добычей.

Человек приближался к обрыву, и перед ним замаячила громадная оранжевая конструкция. На размышление не оставалось ни секунды. Изо всех сил оттолкнувшись от земли, беглец перелетел через пропасть и судорожно вцепился пальцами в шероховатый выступ отвесной скалы.

Морщась от боли, он выползал на выщербленный край оранжевого обрыва, а паук тем временем уже достиг края противоположной скалы. Вскочив на ноги, человек бросился бежать без оглядки по узкому выступу. Прыгни паук через пропасть — и все было бы кончено.

Но хищник не прыгнул. Оглянувшись, человек заметил это, остановился и стал наблюдать. Неужели теперь, покинув владения паука, он наконец в безопасности?

Бледные щеки беглеца нервно задергались, когда он увидел, что паук выпустил пару вязких искрящихся нитей.

Развернувшись, человек снова бросился бежать, хорошо понимая, что, как только эти нити вытянутся на ширину обрыва, они, поднятые потоком воздуха, прилипнут к оранжевому выступу и паук воспользуется ими как мостом.

Беглец ускорил было бег, но ничего из этого не вышло. Ноги ломило от боли, воздух обжигал горло, в боку кололо так, будто под ребра загнали кинжал. Он бежал и скатывался по оранжевому склону, перепрыгивая через проломы, и каждый новый прыжок был отчаяннее предыдущего и давался все с большим трудом.

Еще обрыв. Дрожа всем телом, почти не останавливаясь, человек низко присел, сжался в комок и резко рванулся вперед. Падение было долгим, но наконец он ухватился за выступ и повис. Затем, дождавшись, когда тело перестанет раскачиваться, отпустил руки. У самой земли он заметил, что огромный паук сползает по оранжевому склону прямо на него.

Беглец приземлился на ноги и тут же упал на какие-то бревна. Правую лодыжку пронзила острая боль. Неимоверным усилием он поднялся на ноги: бежать, только бежать. Над головой раздался скрип паучьих ног. Беглец метнулся к очередному обрыву, заколебался было, но затем бросился навстречу неизвестности. Перед глазами промелькнул угол металлической рамки, толщиной в руку, за который он попытался ухватиться…

Безуспешно. Размахивая руками и ногами, он продолжал падать вниз. Навстречу ему с угрожающей быстротой надвигалось дно каньона.

Он должен был пролететь мягкий, пестрящий цветами выступ. К счастью, этого не случилось. На самом краю выступа беглец приземлился на ноги, потерял равновесие и, падая на спину, кувыркнулся назад, чуть не свернув себе шею.

Он лежал на животе. Дыхание было прерывистым — ему не хватало воздуха. Кругом стоял запах прели. Щека беглеца прижималась к чему-то шероховатому.

Наконец сознание опасности вернулось. Отчаянным напряжением тела он сумел приподняться и увидел, что паук; опять плетет призрачный мост своей паутины. Было ясно, что хищник не заставит себя долго ждать и сбежит по нему вниз.

Со стоном вскочив на ноги, человек замер на мгновение, шатаясь от усталости. В лодыжке еще оставалась боль, дышать было тяжело, — зато все кости остались целы. И опять рывок — прочь от паука.

Ковыляя, но стараясь не замедлять бега, он пересек выступ и стал спускаться с обрыва. Паук, раскачиваясь на своих нитях подобно страшному изогнутому маятнику, пополз вниз.

Вот наконец и дно каньона. Опять бегом, прихрамывая, через огромное открытое пространство, шлепая сандалиями по ровному твердому грунту. По правую руку высилась огромная коричневая башня, в которой все еще яростно пылал огонь. От рева пламени дрожал весь каньон.

Беглец бросил взгляд назад. Паук спрыгнул на усыпанный цветами выступ и устремился к обрыву. Человек метнулся к огромному штабелю бревен, который был вдвое ниже огненной башни, по пути пробежав мимо чего-то похожего на мирно лежащую гигантскую, свернувшуюся кольцом красную змею — две пасти зияли по обоим концам ее тела.

Паук, продолжая преследование, в одно мгновение пересек дно каньона. Человек уже успел добежать до штабеля. Он бросился на землю и пролез в щель между двумя бревнами. Щель была настолько узка, что продвигаться приходилось с неимоверным трудом. Вокруг царила темнота, он отчетливо ощущал сырость, холод и запах подгнившего дерева.

Извиваясь, он полз вперед, стараясь забраться как можно дальше. Наконец остановился и оглянулся.

Черный на фоне освещенного солнцем входа, паук явно намеревался преследовать свою добычу и здесь.

На краткий, но страшный миг человеку показалось, что паук пролезет в щель.

Но нет, хищник застрял и вынужден был выползти наружу. В щели человек для него был недосягаем.

Закрыв глаза, беглец лежал на земле, чувствуя, как холод проникает через одежду. Открытым ртом он жадно ловил воздух и думал о том, что, наверное, это бегство от паука не последнее.

Пламя в стальной башне к тому времени затихло. В наступившей тишине было слышно лишь, как паук, бегая беспокойно снаружи, царапается ногами по каменному полу, по бревнам, переползая через них в поисках лазейки, сквозь которую можно было бы подобраться к жертве.

Когда шум паучьих лап наконец стих, человек, пятясь, осторожно полез из узкого, колючего прохода между бревнами. Выбравшись из щели, он с опаской встал и торопливо огляделся, пытаясь узнать, куда отошел паук. Хищник полз по отвесной стене к краю скалы, волоча на темных ногах огромное яйцеобразное тело, и был уже высоко. Человек с облегчением вздохнул. На какое-то время он опять мог чувствовать себя в безопасности и, опустив голову, направился к месту своего обычного ночлега.

Медленной прихрамывающей походкой человек прошел мимо затихшей стальной башни, которая была обыкновенным масляным обогревателем, мимо огромной красной змеи — небрежно скрученного садового шланга без насадки, мимо большой подушки с вышитой цветами наволочкой, мимо величественного оранжевого строения, которое оказалось деревянными садовыми креслами, поставленными друг на друга, мимо больших деревянных молотков для игры в крокет, висящих на своих крюках. Сбоку верхнего кресла торчали крокетные воротца, застрявшие в щели. Именно за них и пытался безуспешно ухватиться человек. А похожие на жестянки цистерны были всего-навсего пустыми банками из-под краски. Паук же — обыкновенной «черной вдовой».

А жил человек в подвале.

Теперь, проходя мимо высящегося дерева с одеждой на ветках, он шел к своему ночному пристанищу под водогреем. В двух шагах от цели он резко вздрогнул от шума заработавшего водяного насоса, встроенного в бетонную нишу, прислушался к деловитому посапыванию и вздохам машины, подобным дыханию умирающего дракона.

Затем он взобрался на бетонную приступку, на которой возвышался эмалированный водогрей, и спрятался в баюкающих объятиях его тепла.

Долгое время он пролежал неподвижно на своей постели из прямоугольной губки, завернутой в рваный носовой платок. Из-за учащенного дыхания грудь поднималась короткими толчками, согнутые в локтях руки были безвольно раскинуты. Он смотрел неподвижным немигающим взглядом в ржавое основание водогрея.

Последняя неделя. Всего два слова, но в них — все: внезапное открытие, оказавшееся страшным ударом, превратившее жизнь в неотступный ежеминутный кошмар. Последняя неделя. Нет, уже меньше, ведь понедельник клонится к закату. Взгляд рассеянно скользнул по ряду пометок, начертанных углем на дощечке, служившей календарем. Десятое марта, понедельник.

Через шесть дней от человека уже ничего не останется.

По всему огромному подвалу опять разнесся рев пламени масляного обогревателя, и человек почувствовал, как под ним задрожала постель. Все это означало, что температура в доме упала ниже положенного уровня, термостат сработал на включение обогревателя и тепло вновь заструилось наверх через решетку в полу.

Человек подумал о тех, кто был там, наверху, — о женщине и маленькой девочке: о жене и дочери. Оставался ли он для них по-прежнему мужем и отцом? Или, может быть, из-за своих размеров стал изгоем? Мог ли он, человек размером с жучка, которого Бет могла, даже не заметив, раздавить ногой, все еще считать себя частью их мира?

Через шесть дней от него уже ничего не останется.

В последние полтора года мысль о неизбежном неотступно преследовала его, он много раз пытался представить себе, как ЭТО произойдет, но всякий раз безуспешно. Его разум, всегда опиравшийся на строгие законы логики, восставал против самой возможности собственного исчезновения. Казалось, вот-вот начнут действовать введенные препараты, процесс уменьшения остановится… Что-то же в конце концов должно произойти! Просто не укладывалось в голове, как можно быть настолько маленьким, чтобы…

Но он именно такой — настолько маленький, что через шесть дней от него уже ничего не должно остаться. Когда же им овладевало это дикое отчаяние, он подолгу, часами, лежал на своей самодельной кровати, зачастую даже не понимая, жив он еще или уже мертв. И ни разу до сих пор ему не удалось совладать с этим отчаянием. Да и было ли это в его силах? Ведь, как ни пытался он убедить себя в том, что ему удается приспособиться к своему нынешнему положению, совершенно очевиден был крах всех его стараний, так как никаких намеков на приостановку или хотя бы замедление процесса уменьшения не было. Процесс неумолимо развивался.

В мучительной агонии чувств человек весь съежился.

Зачем он убегает от паука? Почему не остановится? Тогда все решилось бы само собой. Смерть в паучьих лапах, конечно, страшна, но зато мгновенна. И отчаянию придет конец. Но все же он продолжал убегать от паука, искать, бороться и существовать.

К чему?

Когда он рассказал обо всем жене, она сперва рассмеялась. Рассмеялась и тут же стихла Молча, пристально всмотрелась в него. Причиной тому было серьезное выражение его лица, выдававшее смущение.

— Уменьшаешься? — спросила она взволнованным шепотом.

— Да. — Это было все, что он смог выдавить из себя.

— Но это же…

Она хотела было сказать, что это невозможно. Но обманывать себя не хотела. Слово, произнесенное вслух, обострило все те опасения, которые появились у нее впервые еще за месяц до этого разговора, но о которых она умалчивала. С самого первого визита Скотта к доктору Брэнсону, когда у мужа искали не то искривление ног, не то плоскостопие, а доктор поставил диагноз: «потеря веса вследствие переезда и смены обстановки» — и исключил возможность уменьшения у Скотта также и роста.

По мере того как рост Скотта продолжал неумолимо уменьшаться, опасения усиливались. Ее же тревожили неотступные, мучительные предположения. Еще более мрачными их сделали второй и третий визиты к Брэнсону, рентгеновские снимки и анализ крови, обследование костной ткани, затем — попытки врачей найти признаки уменьшения костной массы, опухоли гипофиза, долгие дни, потраченные на получение все новых и новых рентгеновских снимков, и это ужасное обследование на предмет наличия раковых клеток. Беспокойство нарастало и сегодня, во время разговора.

— Но это же невозможно. — Ей пришлось солгать, потому что правда не умещалась в голове и жгла язык.

Сам едва веря в то, что собирался сказать, Скотт медленно покачал головой.

— Доктор говорит, что все обстоит именно так, — ответил он. — Брэнсон утверждает, что за последние четыре дня мой рост сократился более чем на сантиметр… — Скотт сглотнул слюну. — Но рост — это еще не все. Похоже, я весь уменьшаюсь. Пропорционально.

— Неправда. — В ее голосе звучало упорное нежелание признать то, что происходило в действительности. Другой реакции у нее и быть не могло. — И это все? — раздраженно спросила она. — Это все, что он может сказать?

— Но, милая, это то, что происходит на самом деле, — ответил Скотт. — Брэнсон показал мне рентгеновские снимки — те, что были сделаны четыре дня назад, и те, которые он получил сегодня. Все верно. Я уменьшаюсь. — Скотт говорил так, словно ему только что сильно двинули в живот, и теперь он стоял, наполовину оглушенный, едва дыша от болевого шока.

— Неправда. — На этот раз ее голос был скорее испуганным, чем уверенным, — Мы обратимся к специалисту.

— Брэнсон мне это и посоветовал, — кивнул Скотт. — Он сказал, что стоит обратиться в Колумбийский пресвитерианский медицинский центр в Нью-Йорке. Но…

— Вот и сходи, — перебила она.

— Милая, но нам это обойдется слишком дорого, — с мукой в голосе произнес Скотт. — Мы уже должны…

— Ну и что? Неужели ты допускаешь мысль, что…

Нервная дрожь не дала ей договорить. Она стояла, дрожа всем телом, скрестив на груди руки, покрывшиеся гусиной кожей.

Впервые с тех пор, как все это началось, она не смогла скрыть свой страх.

— Лу, все нормально, милая. — Он обнял ее. — Все нормально.

— Нет. Ты должен пойти в этот центр. Ты должен.

— Хорошо, хорошо. Я пойду, — пробормотал он.

— А что еще сказал Брэнсон? Что они собираются делать? — спросила Лу, и Скотт услышал в ее голосе страстное желание узнать что-нибудь обнадеживающее.

— Он сказал… — Скотт облизнул губы, пытаясь вспомнить. — А-а, он сказал, что надо проверить мои эндокринные, щитовидную и половые железы, гипофиз, исследовать процессы обмена веществ. Возьмут и другие анализы.

Лу сжала губы.

— Если Брэнсон все это знает, то зачем же надо было говорить о том, что ты уменьшаешься. Так не лечат. Это глупость какая-то.

— Милая, ведь я сам попросил его, — ответил Скотт. — Я убедился в этом, только когда начали брать анализы. Я просил Брэнсона ничего не скрывать от меня. Что же ему оставалось?..

— Пусть так, — перебила она. — Но что за странный диагноз?

— Да ведь все правильно, Лу, — печально произнес он. — Есть доказательство. Эти рентгеновские снимки.

— Брэнсон мог ошибиться, Скотт. Он же живой человек.

Скотт долго молчал, наконец тихо произнес:

— Посмотри на меня.

Когда все это началось, его рост был за метр восемьдесят. А сейчас он мог, не наклоняясь, смотреть жене прямо в глаза. Она была ростом метр семьдесят.

В отчаянии он уронил вилку на тарелку.

— Как нам быть? Разве мы можем себе это позволить? Лечение слишком дорого, слишком, Лу. По словам Брэнсона, по крайней мере месяц придется провести в больнице. А это целый месяц без работы. Марти и так уже нервничает. Как я могу вообще рассчитывать на какие-то деньги от него, когда я даже не…

— Милый, главное — твое здоровье, — не дав ему закончить, запальчиво произнесла Лу. — Марти об этом знает. Да и ты тоже.

Скотт опустил голову и стиснул зубы. Счета были теми тяжелыми цепями, которые отягощали все его существование. Он явственно чувствовал, как с каждым днем оковы становятся все более тесными.

— Так что же мы будем… — начал было он, но умолк, заметив, что дочь пристально смотрит на него, забыв про ужин.

— Ешь! — велела ей Лу.

Бет вздрогнула и копнула политую соусом картошку.

— Чем мы будем расплачиваться? — спросил Скотт. — Ведь у нас нет медицинской страховки. Я и так уже задолжал Марти пятьсот долларов из-за этих исследований. — Он тяжело вздохнул. — Да и со ссудой военного ведомства может ничего не выгореть.

— Но ведь ты сам хочешь пойти в центр, — сказала Лу.

— Легко сказать «хочешь».

— Хорошо, а что бы ты сделал на моем месте? — вскинулась она, впрочем с некоторой тревогой в голосе. — Что, мне забыть обо всем этом? Смириться с тем, что сказал доктор, сидеть сложа руки и?..

Ее стали душить рыдания. А его рука, обнимающая жену, была холодна, дрожала и нисколько не успокаивала.

— Успокойся, — пробормотал он, — все хорошо, Лу.

Позже, когда жена укладывала Бет спать, Скотт, стоя в темной гостиной, смотрел в окно на проезжающие мимо машины. Кроме шепота, доносящегося из спальни, во всей квартире не было слышно ни звука. Машины проносились мимо дома, шурша шинами по асфальту, сигналя, шаря в темноте по тротуару лучами фар.

Он вспомнил свое прошение о выдаче денег по страховке. Это было только частью плана, который они собирались реализовать, переехав на восток. Для начала следовало поработать в фирме брата, потом попробовать получить ссуду в военном ведомстве, для того чтобы стать компаньоном Марти и тогда уже заработать на жизнь, отложить денег на медицинскую страховку, открыть счет в банке, приобрести недорогую, но приличную машину, приодеться и в конце концов купить дом — иными словами, оградить заботами от треволнений мира семью и себя.

И вот на тебе, весь план рушится. Приключившаяся беда грозит и вовсе развеять их мечты…

Скотт не знал, когда точно в голове у него возник этот мучительный вопрос. Но с какого-то момента он неотступно напоминал о себе снова и снова. С бьющимся, готовым разорваться в ледяном заточении сердцем беглец смотрел застывшим взглядом на свои поднятые руки с растопыренными пальцами.

Сколько же ему еще осталось уменьшаться и жить?

Воды для питья у него было достаточно. В днище бака, стоявшего рядом с электрическим насосом, была маленькая трещина: через нее по капле просачивалась влага. Под эту трещину Скотт подставил наперсток, найденный им однажды в швейной коробке, которая хранилась в большой картонке под обогревателем. Наперсток был постоянно полон до краев кристально чистой колодезной водой.

Проблема заключалась в том, что у Скотта закончилась еда. От четвертинки черствого хлеба, которой он питался в последние пять недель, уже ничего не осталось. Последние крошки он доел нынче вечером, запив скудный ужин водой. С тех пор как Скотт стал пленником погреба, хлеб и холодная вода составляли весь его рацион.

Он медленно прошел по темнеющему на исходе дня полу, направляясь к покрытой паутиной белой башне, стоявшей рядом со ступеньками, которые вели наверх, к закрытой двери погреба. Последние лучи солнца проникали в окна: одно из них находилось над принадлежавшими пауку песчаными холмами, второе — над топливным баком, третье — над штабелем бревен. Бледный свет, проходя сквозь заляпанные грязными разводами стекла, падал на цементный пол широкими серыми полосами, образуя мозаику из света и тьмы, по которой вышагивал пленник. Еще несколько минут — и погреб погрузится в холодную бездну тьмы.

Долгие часы Скотт провел, думая о том, как бы ему достать до шнурка, свисавшего над полом, чтобы, притянув его книзу и включив таким образом покрытую пылью лампочку, прогнать ужас темноты. Но дотянуться до шнурка было невозможно — тот висел в сотне футов от пола, на совершенно недосягаемой для Скотта высоте.

Скотт Кэри шел вокруг едва вырисовывавшейся в сумерках громады холодильника. Они поставили его сюда, как только въехали в дом. Неужели с тех пор прошли месяцы? Казалось, уже целая вечность.

Холодильник был старой модели, с обмоткой в металлическом цилиндре, расположенном на крышке. Рядом с цилиндром лежала открытая пачка печенья. Во всем погребе, насколько помнил Скотт, больше съестных припасов не было.

О том, что на холодильнике лежит печенье, он знал еще до того, как злоключения загнали его сюда, в погреб. Очень давно, как-то вечером, он сам оставил здесь эту пачку. Да нет, не так уж и давно это было на самом деле. Но теперь время для него течет медленнее. Кажется, будто часы существуют для нормальных людей. Для тех же, кто ростом много меньше, они превращаются в дни, в недели…

Разумеется, это была только иллюзия, но с некоторых пор его мучили тысячи иллюзий. Например, что это не он уменьшается, а мир вокруг него увеличивается или что все предметы сохраняют свою природу и назначение лишь для людей нормального роста.

Для него же — и с этим Скотт не мог решительно ничего поделать — масляный обогреватель перестал быть обогревательным прибором, но фактически превратился в гигантскую башню, в недрах которой бушевало волшебное пламя. И шланг был уже не шлангом для поливки цветов, а неподвижно дремлющей, свернувшейся в огромные ярко-красные кольца змеей. Стена в три четверти высоты погреба рядом с обогревателем стала стеной скалы; площадка, посыпанная песком, — ужасной пустыней, по барханам которой ползал не паук размером с человеческий ноготь, но ядовитый монстр ростом почти со Скотта.

Реальность стала относительной. И с каждым новым днем Скотт все больше убеждался в этом.

Через шесть дней реальность для него и вовсе перестанет существовать. Но не смерть будет тому причиной, а простое до ужаса исчезновение. Ведь когда роста в нем не останется и дюйма, можно ли будет говорить о какой-нибудь реальности?

И все же он продолжал жить.

Скотт изучающе осматривал отвесные стенки холодильника, задавая себе один и тот же вопрос: как он заберется наверх, к печенью?

От неожиданного грохота он подпрыгнул и принялся озираться. Сердце бешено забилось в груди. Но это всего-навсего вновь ожил, весь сотрясаясь, масляный обогреватель. Механизм работал с таким грохотом, что пол ходил ходуном, а ноги Скотта немели от пробегавшей по ним вибрации. Скотт с усилием сглотнул слюну. Его жизнь сродни жизни в джунглях, где каждый шорох предупреждает о притаившейся опасности.

Сумерки сгущались. В темноте опасность многократно усиливалась. И Скотт поспешил пересечь пространство погреба, ставшее едва ли не ледяным от вечерней прохлады. В халате, похожем на палатку, он весь трясся от холода. На эту немудреную одежонку ушла одна тряпочка, Скотт проделал в ней дырку для головы, а затем связал свободные по бокам концы ткани узлами. Одежда, в которой он когда-то прямо-таки свалился в погреб, лежала теперь грязной грудой рядом с водогреем. Ее Скотт носил, пока это было хоть сколько-нибудь возможно: закатывал манжеты и рукава, затягивал потуже пояс брюк — в общем, придумывал всякие ухищрения, пока вещи не превратились в мешки, стеснявшие движения. И тогда Скотт сделал для себя халат, но спастись от холода в нем можно было только под водогреем.

Его шаги сменились нервным подпрыгиванием: вдруг захотелось побыстрее сойти с чернеющего пола. Взгляд на мгновение упал на верхний край скалы — и Скотт вздрогнул всем телом: ему привиделся паук.

То, что это была всего лишь тень, он разглядел уже на бегу. И опять — с бега на нервный шаг.

«Привыкнуть к крадущемуся по пятам ужасу? — мелькнуло в голове. — Но возможно ли это?»

Вернувшись под нагреватель, Скотт надвинул на свою кровать картонную крышку и, оградив себя таким образом от возможного нападения паука, прилег отдохнуть.

Его все еще пробирала дрожь. В нос ударял едкий запах пересохшего картона, и казалось, что вот-вот наступит удушье. Но это была очередная иллюзия — иллюзия, от которой он страдал каждую ночь.

Скотт пытался заснуть. До печенья он попробует добраться завтра, когда рассветет. А может быть, и вовсе бросит любые попытки и, несмотря на все страхи, просто будет ждать, когда голод и жажда сделают то, что он не смог сделать сам, — положат конец всем его мучениям.

«Чепуха! — с остервенением подумал Скотт. — Если я до сих пор еще не смирился с роком, то теперь и подавно не соглашусь на это».

64 дюйма

Луиза вела голубой «форд» по гладкому до блеска широкому шоссе, которое, описывая дугу, вело от Куинз-бульвар к Кросс-Айленд-парку. Тишину в машине нарушал лишь шум работающего двигателя: запас ничего не значащих фраз истощился, уже когда они, вынырнув из тоннеля Мидтаун, проехали с четверть мили, а пять минут назад Скотт придушил спокойно лившуюся из приемника мелодию, яростно ткнув пальцем в блестящую кнопку выключателя.

И теперь Скотт сидел, уставившись в лобовое стекло мрачным, ничего не видящим взглядом. Его одолевали тягостные раздумья.

Подавленность свалилась на него еще задолго до того, как Луиза приехала за ним в Центр. С этим чувством он начал бороться, как только сказал врачам о своем намерении покинуть больницу. Да и если уж дело на то пошло, с того момента, когда он переступил порог Медицинского центра, с ним все чаще стали случаться совершенно выбивающие из колеи приступы раздражительности.

Страх перед бременем финансовых проблем был одной из причин таких приступов, а еще глубже в душе поселился ужас перед ожидавшей в скором будущем бедностью, если не нищетой. Каждый день, прожитый на грани нервного срыва, каждый день, не давший никаких результатов обследования, обострял раздражительность.

А тут еще и Луиза не только выказала недовольство его решением покинуть Центр, но и не смогла скрыть потрясение, увидев, что муж стал на три дюйма ниже ее. Выдержать такое оказалось выше сил Скотта. С той минуты, как жена вошла в палату, он почти все время молчал. То немногое, что он все же произнес, было произнесено тихим, отрешенным голосом и несло на себе печать недосказанности.

Вдоль шоссе потянулись богатые, но без претензии на роскошь, как и принято на Ямайке, земельные участки.

Погруженный в раздумья о пугавшем его будущем, Скотт не замечал их.

— Что? — откликнулся он, чуть вздрогнув.

— Я спросила, завтракал ли ты.

— А, да. Около восьми утра, кажется.

— Хочешь есть? Может, остановимся где-нибудь?

— Нет, не надо.

Бросив украдкой взгляд на жену, он прочел на ее лице выражение напряженной нерешительности.

— Послушай, скажи наконец то, что хочешь! — Скотт едва не сорвался на крик. — Скажи Бога ради — и гора с плеч.

Он увидел, как Лу нервно сглотнула и гладкая кожа на ее шее собралась в складку.

— Что сказать?

— Конечно. — Скотт резко кивнул головой. — Так и надо. Лучше всего делать вид, будто это я во всем виноват. И к тому же я идиот, которому безразлично, что за напасть на него свалилась. Я…

Он осекся, не успев закончить свою мысль. Нахлынувшая из глубины души волна раздражительности, невысказанные страхи — все это вкупе свело на нет всякие попытки прийти в сильный гнев. Человека в положении Скотта, мучающегося под гнетом непроходящего ужаса, самообладание посещает ненадолго: придет на мгновение-другое и вновь покинет.

— Ты знаешь, как я переживаю, — вздохнула Лу.

— Конечно, знаю! — запальчиво отозвался Скотт. — Однако тебе не приходится платить по счетам!

— Ну вот, я же говорила, что ты сразу начнешь думать о работе.

— Бессмысленно спорить об этом. Твои заработки положения не спасут, и мы совершенно погрязнем в долгах. — Он устало пожал плечами. — В конце концов, какая разница? Они все равно ничего не нашли.

— Скотт, доктор сказал, что, возможно, для этого понадобятся целые месяцы! Врачи из-за тебя не успели даже закончить обследование. Как ты можешь…

— А что, они считают, я должен делать? — выпалил Скотт. — По-прежнему позволять им забавляться с собой? Да ты ведь не была там, ты ничего не знаешь. Они же со мной — как дети малые с новой игрушкой! Уменьшающийся человек! Боже всесильный! Уменьшающийся… Да у них при виде меня глаза загораются, как… Да что там! Ничего, кроме моего «невероятного катаболизма», их не интересует.

— Все это, по-моему, пустяки, — спокойно возразила Лу. — Это же одни из лучших в стране врачей.

— И одни из самых дорогих, — в пику жене заметил Скотт. — Если я их так чертовски заинтересовал, почему же они не позаботились о предоставлении мне права на бесплатное обследование? Кого-то из них я даже спросил об этом. Ты бы видела! Он взглянул на меня, будто я посягнул на честь его матери.

Лу молчала. От прерывистого дыхания ее грудь вздрагивала.

— Я устал быть подопытным кроликом, — продолжал Скотт, не желая вновь погрузиться в неуютную отчужденность молчания. — Я устал от исследований обмена веществ и анализов на содержание протеина; видеть не могу радиоактивный йод и воду с барием. Меня едва не свели с ума все эти рентгеновские снимки, лейкоциты и эритроциты, и висящий на шее, как украшение, счетчик Гейгера. Боже, по тысяче раз на дню в меня тыкали градусником! Ты не представляешь себе, что это такое. Хуже инквизиторской пытки. А проку? Ни черта. Они же не нашли ни шиша. Да и никогда ничего не найдут. И за все это, спасибочки, я еще должен им тысячи долларов. Да я…

Скотт откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Гнев, вызванный сравнительным пустяком, не только не дал желаемой разрядки, но еще больше распалил.

— Они не успели закончить обследование, Скотт.

— А счета? Как быть с ними? Ты об этом подумала?

— Я думаю о твоем здоровье, — ответила Лу.

— А кто же из нас раньше постоянно дергался из-за того, что не хватало денег?

— Ты несправедлив ко мне.

— Неужели? Хорошо, ну, для начала, с чего это мы бросили Калифорнию и приехали сюда? Из-за меня? Это я, что ли, решил, что мне надо обязательно войти в дело Марти? Да мне и на старом месте было хорошо. Я не… — Скотт прерывисто вздохнул. — Забудь все, что я сказал. Извини меня, пожалуйста. И все же я не собираюсь возвращаться в Центр.

— Скотт, ты раздражен, тебя задели. Поэтому-то ты и не хочешь…

— Я не вернусь обратно, потому что это бессмысленно, — отрезал он.

Несколько миль они проехали в молчании. Затем Лу сказала:

— Скотт, неужели ты действительно думаешь, что я могла деньги ставить выше твоего здоровья?

Он не ответил.

— Неужели?

— Что говорить об этом, — пробормотал Скотт.

Утром следующего дня, субботы, Скотт получил целую пачку бланков из страховой компании, разорвал их на мелкие кусочки и выбросил в мусорную корзину. Затем, полный печальных, тягостных мыслей, вышел из дома. Во время долгой прогулки он думал о Боге, создавшем небо и землю в семь дней.

Каждый день Скотт уменьшался на одну седьмую дюйма.

В подвале царила тишина. Масляный обогреватель только что автоматически выключился и затих. Час назад смолкло сопровождаемое звяканьем сопение водяного насоса.

Вслушиваясь в тишину, Скотт лежал под крышкой картонной коробки, чувствуя себя совершенно измотанным. И все же ему не спалось. Вынужденный жить как животное, он не лишился человеческого разума и не умел впадать в глубокий естественный сон зверя.

Паук появился около одиннадцати часов.

Скотт не мог точно знать, что было именно одиннадцать часов. Просто над головой еще раздавался шум шагов, а он помнил, что Лу обычно ложится спать около полуночи.

Скотт прислушивался к методичному царапанью лап паука по картонке. Хищник двигался от одного края крышки к другому, сползал вниз и вновь на нее забирался, с ужасающим терпением выискивая хоть какую-нибудь дырочку.

Черная вдова. Люди дали пауку такое название за то, что самки после спаривания, если представляется такая возможность, убивают и пожирают самцов.

Черный с блестящим отливом паук. Узкий треугольник ярко-красного цвета на его яйцевидном брюшке еще называют «песочными часами». Тварь обладает высокоразвитой нервной системой и памятью. Ее яд в двадцать раз опаснее яда гремучей змеи.

Черная вдова вновь забралась на крышку, под которой скрывался Скотт. Сейчас паук был чуть меньше его, через несколько дней будет одного размера с ним, а пройдет еще короткое время — станет уже больше Скотта.

От этой мысли стало как-то не по себе. Как же он тогда сможет убежать от гадины?

«Я должен выбраться из погреба», — мелькнула мысль.

Глаза закрылись. Скотт обмяк всем телом, в отчаянии ощущая полную беспомощность. Уже пять недель он пытается выбраться из погреба. Но теперь шансы на успех сведены почти к нулю, ведь его рост уменьшился в шесть раз по сравнению с первым днем заточения.

Опять послышалось царапанье, теперь уже возле картонной стенки.

Где-то там была маленькая дырочка, и в нее паук без труда мог просунуть одну из своих лап.

Скотт лежал, вздрагивая и прислушиваясь к тому, как скребутся колючие лапы хищника по цементу. Звук напоминал скрежет бритвы по наждачной бумаге. Хотя импровизированную постель отделяли от паука не меньше пяти дюймов, Скотта мучили кошмары. Наконец он с усилием закрыл глаза и тут же в отчаянии закричал:

— Пошел прочь! Пошел прочь!

Его голос прорезал пространство под крышкой пронзительным визгом, от которого у самого Скотта заболели барабанные перепонки. Он лежал, сильно вздрагивая всем телом, а паук неистово царапал лапами по картону и по цементу, подпрыгивал, ползал вокруг крышки, пытаясь пробраться внутрь.

Судорожно дергаясь, Скотт зарылся лицом в складки платка, обернутого вокруг губки. Воспаленный от диких страданий мозг пронзила мысль: «Если бы я только мог его убить! Тогда хоть последние дни протекли бы спокойно».

Примерно через час царапанье лап прекратилось — паук уполз. Скотт очнулся от оцепенения и опять почувствовал свое тело, покрытое липким потом, и пальцы, сведенные судорогой от холода и потрясения. Он лежал, прерывисто дыша приоткрытым ртом, губы его размякли от отчаянной борьбы с ужасом.

«Убить паука?»

От этой мысли кровь начала стыть в жилах.

Чуть позже Скотт забылся тревожным сном. Всю ночь он что-то бормотал, а его сознание мучили дикие кошмары.

Глава 3

Веки задрожали, и он открыл глаза. Только инстинкт подсказывал ему, что уже наступило утро. Под крышкой было еще темно. На вдохе из груди вырвался стон. Скотт соскочил с губки-кровати и осторожно начал приподниматься. Когда плечо коснулось крышки, он медленно пробрался в самый ее угол и, с огромным усилием встав во весь рост, сдвинул картонку в сторону.

На дворе, который был для Скотта уже отдельно существующим миром, шел дождь. В окна погреба сквозь всю в прорехах пелену из стекающих по стеклам капелек сочился тусклый свет, бросая на пол косые дрожащие тени и оставляя колышущиеся островки бледно-желтого цвета.

Первым делом Скотт совершил свой ежедневный первоочередной ритуал: спустился с цементной подставки и прошел к деревянной линейке, прислоненной к колесам огромной желтой косилки — там, где он когда-то эту линейку установил.

Скотт прижался всем телом к размеченной делениями поверхности и положил правую руку на макушку. Затем, не убирая руки, отступил назад и посмотрел на линейку.

Вообще-то, на линейках нет делений для седьмых частей дюйма — он поставил их сам.

Ребро ладони заслоняло отметку пяти седьмых дюйма. Рука безвольно упала, ударившись о бедро.

«А чего же ты ожидал?» — спросил его рассудок. Скотт не смог бы ответить на этот вопрос. Он недоумевал, зачем подвергает себя этой пытке, упорствуя в столь бессмысленном самоистязании. Конечно, он уже не надеялся на то, что процесс уменьшения остановится и что в немногие оставшиеся ему дни начнется действие введенных препаратов. Но тогда зачем? Было ли это частью принятого когда-то решения испить чашу до дна? Если так, то насколько же бессмысленно это было сейчас. Никто и никогда не узнает о том, как он провел свои последние дни.

Скотт медленно шел по холодному цементному полу. Лишь слабый стук да шуршание дождя по окнам нарушали тишину. Откуда-то издалека доносилась легкая барабанная дробь — вероятно, это дождь выбивал чечетку по двери-крышке погреба.

Не останавливаясь, Скотт машинально взглянул на верхний край скалы. Паука там не было.

Он с трудом пробрался под выступающими корнями — ножками дерева с одеждой — к ступеньке высотой в двенадцать дюймов, ведущей к огромной черной пещере, в которой стояли бак и водяной насос.

«Двенадцать дюймов…» — подумал Скотт, медленно спускаясь вниз по веревочной лестнице, которую сам сделал и прикрепил к кирпичу, стоявшему на ступеньке.

Всего двенадцать дюймов, но для него-то они были все равно что сто футов для человека нормального роста.

Скотт полз по лестнице очень осторожно, потому что при каждом движении больно ударялся костяшками пальцев о шершавую цементную стену.

Надо было раньше позаботиться о том, чтобы лестница не прижималась вплотную к стене. Но что поделаешь, теперь уже поздно: он стал слишком маленьким, чтобы исправить эту ошибку. Даже доболи в мышцах и суставах вытягивая тело, он уже с трудом доставал ногой до следующей провисающей ступеньки, потом еще до одной… И так до конца лестницы.

Поморщившись, Скотт плеснул в лицо студеной воды. Он едва достает до края наперстка. Через два дня ему не по силам будет и это. Вполне вероятно, что он не сможет спуститься по веревочной лестнице. Что же будет тогда?

Стараясь не думать о бесконечно множащихся проблемах, он пил пригоршнями холодную колодезную воду — пока не стало ломить зубы. Затем вытер о халат лицо и руки и вернулся к лестнице.

На полпути наверх Скотту пришлось остановиться, чтобы передохнуть. Он висел, перекинув руки через ступеньку, сделанную из обыкновенной ниточки.

«А что, если паук появится сейчас у верхнего конца лестницы? Что, если поползет вниз прямо на меня? — Скотта передернуло. — Довольно!» — обратился он с мольбой к рассудку.

Но на самом деле спасаться от паука было бы много сложнее, если бы рассудок постоянно не готовил Скотта к худшему и перед глазами не стояли бы все время картины дикой расправы гадины с ним.

Одолеваемый страхом, Скотт снова нервно сглотнул. Да, нужно всегда быть готовым к худшему. Глотать было больно.

— О Боже, — пробормотал он. Только на милость Бога теперь и оставалось уповать.

В зловещей тишине Скотт дополз до конца лестницы и направился к холодильнику, от которого его отделяла добрая четверть мили.

Мимо огромных колец шланга, рукоятки грабель (для него — толщиной с дерево), мимо колес косилки, размером с дом, мимо плетеного стола, высотой в пол холодильника, который, в свою очередь, вздымался подобно десятиэтажному зданию. От голода у Скотта уже начало сосать под ложечкой.

Он стоял, запрокинув голову, и глядел на белую громаду. Ему не надо было рисовать в воображении облака, плывущие над цилиндрическим выступом холодильника, Скотт и так видел в нем вершину высоченной горы, путь до которой составлял не одну милю.

Взгляд упал вниз. Скотт заохал, но вдруг затих, услышав прерывистый грохот. Сотрясая пол, опять заработал масляный обогреватель. Скотт так и не смог привыкнуть к этому ужасному звуку. Включаясь, обогреватель всякий раз взрывался каким-то особенным ревом. Но что еще хуже: казалось, что с каждым днем его грохот становится все громче и громче.

Долгое время, как показалось Скотту, он простоял в нерешительности, глядя на белые, как клавиши пианино, ножки холодильника. Стряхнув наконец с себя мрачную подавленность, сделал резкий вдох. Стоять так без конца не имеет никакого смысла: либо он доберется до печенья, либо умрет с голоду.

Погруженный в разработку плана, Скотт шел вокруг плетеного стола.

Как и на всякую горную вершину, на верх холодильника можно было забраться разными путями. Но все они были не из легких. Он мог бы попробовать взобраться по лестнице, прислоненной к топливному баку, который стоял рядом с косилкой, на его крышку (а для Скотта уже это было почти равно покорению Эвереста), по ней пройти к груде картонных коробок, перебежать по широкому кожаному чемодану Луизы к нитке, свисающей с холодильника, и по ней вскарабкаться к цели. Он также мог попробовать залезть на красный, с ножками крест-накрест, столик, с него перепрыгнуть на картонки, опять же пройти по чемодану к нитке и по ней забраться наверх. И был еще один путь: попытаться залезть на стоящий рядом с холодильником плетеный стол и уже с него начать долгий и опасный подъем по свисающей с белой громады нитке.

Скотт отвернулся от холодильника и посмотрел в противоположный конец погреба — на стену скалы, на принадлежности для крокета, на поставленные друг на друга садовые кресла, на пляжный зонтик, украшенный пестрым рисунком, на оливкового цвета складные брезентовые стулья. Он глядел на все это глазами, в которых застыло отчаяние.

«Неужели нет иного пути наверх? Неужели, кроме этого злосчастного печенья, в погребе нет больше ничего съестного?»

Взгляд Скотта медленно двинулся по верхнему краю скалы. Там, наверху, лежал еще один-единственный засохший ломтик хлеба. Но Скотт знал, что туда он ни за что не полезет: страх, внушенный пауком, подавлял все. Даже голод не заставил бы его снова забраться на скалу.

Вдруг Скотт подумал: «А пауки съедобны?» От отвращения в желудке что-то протестующе забурчало.

Он выкинул эту мысль из головы и вновь обратился к стоявшей перед ним задаче.

Во-первых, трудность заключалась в том, что с голыми руками ему ни за что было не забраться наверх.

Скотт прошел к противоположной стене погреба. Через изношенные подошвы сандалий леденящий холод пола обжигал ступни.

В сумраке отбрасываемой топливным баком тени он пролез сквозь обтрепанные края щели в картонной коробке. А что, если паук подкарауливает его там? Скотт замер — одна нога в коробке, другая снаружи, — сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он сделал глубокий вдох, придавший ему решительности, и сказал себе: «Это же всего лишь паук, а не опытный тактик».

Заползая все дальше в заплесневелую глубину картонки, Скотт безуспешно пытался убедить себя в том, что паук не был разумным существом, а жил, подчиняясь лишь инстинктам.

Потянувшись за ниткой, Скотт коснулся холодного металла и тут же отдернул руку. Но все же предпринял еще одну попытку. Оказалось, что напугала его обыкновенная булавка. Губы скривились. Обыкновенная булавка… Ему она представлялась рыцарским копьем.

Найдя нитку, Скотт размотал ее примерно на восемь дюймов и потом, скрежеща от напряжения зубами, целую минуту тянул, дергал ее, пока наконец не оторвал от катушки размером с бочонок.

Вытащив нитку из картонки, он вернулся с ней к плетеному столу. Затем совершил поход к штабелю бревен, где отломал колышек длиной с половину своей руки. Отнеся свою добычу к столу, он привязал к ней нитку. Теперь Скотт был готов.

Первый бросок труда не составлял: как две лозы, ножку стола обвивали два прутика толщиной с тело Скотта. Тремя дюймами ниже первой полки стола прутики, оторвавшись от ножки, устремлялись под углом к полке, а затем, описав дугу, вновь сплетались около ножки, уже тремя дюймами выше полки.

Скотт бросил колышек в пространство между ножкой стола и одним из оторвавшихся прутиков. Раз, два. С третьей попытки ему удалось попасть в цель, после чего он осторожно подтащил колышек на себя так, чтобы тот прочно засел между ножкой и прутиком.

Упираясь ступнями в ножку стола, Скотт полез вверх; тело его при этом раскачивалось на нитке в разные стороны.

Преодолев первый этап подъема, он подтянул снизу нитку, вытащил из щели между прутиками и ножкой стола колышек и приготовился к следующему этапу. С четвертой попытки ему удалось метнуть колышек прямо в зазор между двумя прутиками плетеной полки. Наконец он по нитке взобрался наверх.

Едва чувствуя свое тело, тяжело дыша, Скотт растянулся на полке. Несколько минут спустя он сел и посмотрел вниз — для него до пола было футов пятьдесят. Скотт уже был измотан, а подъем наверх еще только начался.

Далеко, в другом конце погреба, с шипением запыхтел насос. Прислушиваясь к этому вновь ожившему звуку, Скотт вглядывался в широкий навес, образованный крышкой стола, до которого было еще пятьдесят футов.

— Вперед, — прохрипел он чуть слышно, — вперед, вперед, вперед, вперед.

Скотт встал на ноги и, сделав глубокий вдох, бросил колышек в то место, где отбившиеся от ножки стола два прутика вновь подошли к ней и переплелись. И тут же отскочил в сторону, так как колышек в цель не попал и теперь всей своей тяжестью падал на него сверху. Правая нога соскользнула в зазор в плетеной полке, и Скотт едва успел вцепиться в поперечные прутики, чтобы не угодить всем телом в ловушку. Некоторое время он так и висел — с одной ногой, болтающейся в воздухе под полкой. Затем, не в силах сдержать стон, подергал ногу вверх и вниз, освободил ее и рывком встал, сморщившись от боли. Он подумал, что, вероятно, растянул сухожилие. Стиснув зубы, Скотт с громким присвистом выдохнул воздух из легких. Больное горло, растяжение ноги, голод, усталость… — что еще поджидает его?

Напрягаясь до дрожи в мышцах, он двенадцать раз бросал колышек, пока наконец не попал в цель. Потянув нитку назад до полного ее натяжения, Скотт, яростно скрежеща от напряжения зубами, сквозь которые пробивалось горячее дыхание, полез по ней вверх — предстояло преодолеть еще тридцать пять футов. Во время подъема Скотт не обращал внимания на жгучую боль в мышцах, но, добравшись до разветвления прутиков и протиснув тело между одним из них и ножкой стола, замер в изнеможении, полулежа, частью свисая, жадно хватая ртом воздух, не в силах сдержать нервную дрожь в теле.

«Я должен передохнуть, — сказал себе Скотт. — Все, больше двигаться не могу».

И погреб поплыл у него перед глазами.

На той неделе, когда рост его был пять футов три дюйма, Скотт поехал навестить мать. Во время их предыдущей встречи он был на семь дюймов выше.

Страх холодными тисками сжал сердце, когда Скотт шел по Бруклин-стрит к каменному, коричневого цвета дому, в котором жила его мать. На улице двое ребят играли в мяч. Один из них пропустил удар, и мяч отскочил в сторону Скотта. Тот нагнулся было, чтобы поднять его.

Но вдруг один из мальчишек крикнул:

— Кидай сюда, малыш!

Скотта передернуло, будто от удара током, и он с силой швырнул мяч обратно.

— Неплохой удар, малыш! — воскликнул мальчишка.

Скотт пошел дальше. Лицо его было мертвенно-бледным.

Невыносимо было и время, проведенное вместе с матерью. Он прекрасно помнил все детали. Поначалу мать старалась не касаться больной темы и переводила разговор на Марти, Терезу и их сына Билла, на Луизу и Бет, рассказывала о своей спокойной и радостной жизни, которую вела благодаря постоянным заботам Марти. Затем мать накрыла на стол. Тарелки, чашки, мясные блюда, пирожные — все стояло в строгом, давно заведенном порядке. Скотт сел рядом с ней. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Кофе лишь обжигал ему горло, а пирожные казались абсолютно безвкусными.

Наконец, уже поздно вечером, мать заговорила о главном:

— А это, ну, что у тебя… Тебя лечили от этого?

Скотт отлично знал, что именно она хотела услышать, и рассказал ей о Центре и о проведенных исследованиях.

Некоторое облегчение разгладило морщины на нежно-розовом лице матери.

— Хорошо, — кивнула она. — Хорошо. Врачи тебя вылечат. Ведь сейчас они все могут. Абсолютно все.

На этом разговор и закончился.

На обратном пути Скотт чувствовал себя отвратительно. Он ожидал от матери чего угодно, но только не такой реакции на его недуг.

Дома, на кухне, Луиза буквально загнала его в угол, настаивая на его возвращении в Центр, чтобы врачи могли закончить обследование.

Сама она будет работать. Бет отправит в ясли. Все будет нормально. Голос Лу, сначала твердый и уверенный, вдруг сорвался на приглушенные рыдания, в которых звучали страх и отчаяние.

Скотт, пытаясь успокоить Лу, обнял ее и хотел заглянуть ей в глаза, но только в очередной раз увидел, насколько он стал ниже ростом. Его снова охватило чувство собственной неполноценности.

— Ну ладно, — сказал он жене, — ладно. Я вернусь в Центр. Правда вернусь. Не плачь.

На следующее утро он получил письмо из Центра, в котором говорилось, что в силу необычайной природы его заболевания, изучение которого может внести неоценимый вклад в развитие медицины, врачи согласились закончить обследование бесплатно.

Возвращение в Центр и все, что за ним последовало, Скотт помнил так, словно это было вчера. А затем — открытие врачей.

Скотт заморгал, и взгляд его ожил. Тяжело дыша и опираясь одной рукой о ножку стола, он поднялся на ноги. В том месте, где он теперь находился, два витых прутика совсем отошли от ножки стола, параллельно перекладинам, подпиравшим крышку, и устремились в разные стороны вверх. Параллельно каждому изгибу прутиков вверх, в пространство между крышкой стола и прутиками, подобно гигантским перилам, с каждой стороны были вставлены еще по три прута. Теперь нитка больше не нужна.

Скотт карабкался под углом в семьдесят градусов, наклоняясь к вертикальному пруту и пытаясь ухватиться за него рукой, потом подтягивал к нему тело; сандалии его при этом со скрипом скользили по перекладине. Наконец он метнулся к последней перекладине. Думая лишь о том, как бы забраться наверх, Скотт смог прогнать прочь все остальные мысли и надолго погрузиться в полное безразличие к любым ощущениям и проблемам; только сосущее чувство голода непрестанно напоминало о его плачевном положении.

Наконец, пыхтя, мучаясь, с саднящим ощущением в горле от жаркого дыхания он добрался до конца наклона и сел, втиснув тело между перекладиной и последним вертикальным прутом и безразлично глядя на нависшую над ним огромную крышку стола. Лицо его вдруг потемнело от отчаяния.

— Нет, — пробормотал он хриплым голосом.

Взглядом, полным боли, он огляделся вокруг. От края крышки стола его отделяли три фута, которые можно было бы преодолеть в прыжке. Но, даже сумей он допрыгнуть, ухватиться там не за что.

— Нет!

Неужели весь долгий и трудный путь он преодолел напрасно? Поверить в это Скотт не мог — не смел даже допустить такую мысль. Веки его тяжело опустились.

«Оттолкнусь и полечу, — думал он. — И упаду на пол. Сил моих больше нет».

Скотт опять закрыл глаза. От нервного напряжения на скулах заходили желваки. Вниз он ни за что не бросится, ни за что на свете. А если и упадет на пол, то лишь по несчастной случайности, пытаясь допрыгнуть до края крышки.

В поисках выхода Скотт ползал по горизонтальной перекладине под самой крышкой стола. Выход должен быть. Должен!

Перейдя на поперечную перекладину, Скотт неожиданно нашел спасительную возможность. Под крышкой стола он увидел прибитую к ней деревянную планку в два раза толще его руки. В том месте, где два гвоздя отошли от крышки, планка выгнулась на четверть дюйма вниз. А для него четверть дюйма равноценна почти трем футам. Если ему удастся допрыгнуть до зазора между планкой и крышкой, можно будет ухватиться за планку и тогда уже забраться на крышку стола.

Тяжело дыша, Скотт сидел на перекладине и пристально смотрел на провисающую планку и на пространство, их разделяющее. Расстояние составляло по меньшей мере четыре фута.

Четыре фута пустого пространства!..

Он облизнул сухие губы. На улице усилился дождь. Скотт слышал, как тяжелые капли разбивались о подоконник. Угрюмый свет дождливого дня волнами падал на лицо. Скотт посмотрел на окно, от которого его отделял штабель бревен длиной в четверть мили. Вода бежала по стеклам замысловато, извивающимися ручейками, и от этого Скотту казалось, что с улицы на него смотрят огромные, глубоко ввалившиеся глаза.

Скотт отвернулся от окна. Стоять вот так, без действия, бессмысленно. Надо поесть. Не может быть и речи о том, чтобы спуститься вниз. Он должен подниматься. Скотт собрался с силами для прыжка. «Можно даже не успеть испугаться. И так закончится мое долгое невероятное приключение», — пронеслось в голове.

— Будь что будет, — сквозь зубы прошептал он.

И бросился вперед.

Скотт с такой силой ударился о планку руками, что те онемели. «Падаю!» — закричало сознание. Но вот руки перекинулись через планку, и, хватая ртом воздух, болтая ногами, Скотт повис над гибельной пустотой.

Не одну секунду его тело висело в воздухе. Наконец руки вновь стали слушаться, и он, восстановив дыхание, осторожно, мучительно вполз на планку и увидел перекладину, с которой прыгнул. Упираясь руками в крышку стола над головой, чтобы удержаться на планке, он с трудом сел и на некоторое время замер. Руки и ноги дрожали от нервного напряжения. Но самым сложным был последний этап подъема — на крышку стола.

Ему придется, стоя на гладкой, округлой поверхности планки, наклониться в сторону и закинуть руки на край стола. Насколько он знал, зацепиться там не за что. Все будет зависеть от того, удастся ли вдавить руки в поверхность стола с такой силой, чтобы одно только трение удержало тело на весу. А потом предстоит перелезть через край.

На какое-то мгновение Скоттом овладело сознание всей нелепости того, что с ним происходит: безумия мира, в котором он расстанется с жизнью, пытаясь забраться на крышку стола, которую нормальный человек мог бы без труда поднять одной рукой. Но он поспешил прогнать эти мысли: «Забудь об этом».

Скотт глубоко дышал, пока дрожь в руках и ногах не утихла. Затем медленно привстал на гладкой деревянной поверхности, помогая себе держать равновесие тем, что упирался руками в край крышки стола над головой. Сандалии были скользкими, и поэтому Скотт в любой момент мог сорваться с планки. Хотя без сандалий ногам будет зябко, придется с ними распрощаться. Осторожно, одну за другой, Скотт стряхнул обувь с ног и через мгновение услышал, как сандалии стукнулись об пол. Он вдруг качнулся, затем восстановил равновесие и, сделав вдох полной грудью, замер: «Готов!»

Оттолкнувшись что было сил от планки, он подался всем телом вперед, и ладони его с хлопком упали на поверхность стола. Взору предстало множество громадных предметов. Руки заскользили по дереву, Скотт стал цепляться за поверхность крышки пальцами, пытаясь вогнать в нее ногти. Но, несмотря на все усилия, упорно сползал к краю стола, а тело своей тяжестью тянуло вниз.

— Не-е-ет, — приглушенно простонал Скотт.

Ему опять удалось рывком продвинуться вперед, он царапал пальцами по деревянной поверхности, отчаянным усилием вжимая в нее руки.

Вдруг Скотт увидел загнутый металлический прутик, который свисал в четверти дюйма от его пальцев. Либо он дотянется до прутика, либо упадет. Одной рукой Скотт продолжал отчаянно цепляться за крышку, загоняя под ногти занозы, вторую поднял и протянул к прутику.

«Осторожно!»

Поднятая рука опять шлепнулась на крышку стола, и пальцы, как когти агонизирующего хищника, впились в дерево. Скотт снова начал скользить к краю. В последнем бешеном рывке ему удалось схватиться за прут — и через мгновение он уже сжимал обеими руками его холодный металл. Раскачиваясь в воздухе ногами, напрягая весь остаток сил, Скотт наконец перетащил свое тело через край стола, выпустил из пальцев прут — который оказался ручкой банки из-под краски — и всей тяжестью упал на живот.

Он долго лежал в таком положении, не в силах пошевелиться, жадно наполняя легкие холодным воздухом. Его трясло от пережитого ужаса и физического перенапряжения. «Залез, — думал Скотт. — Залез, залез». Он был не в состоянии думать о чем-либо другом.

Как Скотт ни устал, мысль о победе согревала его и придавала уверенности.

Глава 4

Прошло некоторое время. Он нетвердо встал на ноги и огляделся.

Вся поверхность огромной крышки стола была завалена внушительного вида банками из-под краски, бутылками, склянками. Скотт пошел мимо этих исполинов. По дороге он забрался на полотно пилы с зазубренным краем и потом бежал что было мочи по ее гладкой и холодной как лед поверхности, чтобы быстрее вновь ступить на крышку стола.

Оранжевая краска. Скотт прошел мимо разрисованной яркими полосами банки. Голова его едва доходила до нижнего края этикетки. Он вспомнил, как когда-то подолгу красил здесь, внизу, садовые стулья. Но все это было в прошлом, от которого его отделяло роковое падение в погреб.

Запрокинув голову, Скотт глядел на запачканную оранжевой краской ручку кисточки, торчащую из склянки гигантских размеров. Всего какой-то день тому назад он мог бы удержать кисточку в руках. Теперь же она была в десять раз длиннее его тела. Для него она стала огромной, полированной желтой дубиной с острым как нож концом.

Раздался громкий щелчок — и погреб опять наполнился сравнимым с шумом океана ревом масляного обогревателя. Сердце забилось учащенно, но через некоторое время его биение снова стало ровным. Нет, никогда он не сможет привыкнуть к этому всегда неожиданному, как гром среди ясного неба, оглушительному гулу обогревателя. Но, впрочем, все равно, ведь мучиться осталось не больше четырех дней.

Ноги начали замерзать — нельзя было терять ни секунды. Миновав пустые банки из-под краски, похожие на неуклюжих монстров, он вышел к свисающей перепутанными кольцами с крышки холодильника веревке толщиной с его тело.

Вот уж настоящее везение. Рядом с высящейся, как башня, коричневой бутылкой из-под скипидара Скотт нашел мятую тряпку розового цвета. Судорожно обмотал часть ее вокруг тела, подоткнул под ноги, а на оставшуюся свободной часть лег спиной, ощутив под собой морщинистую поверхность и провалившись в ее складки, как в перину. От тряпки густо пахло краской и скипидаром, но Скотту уже было все равно. Укутавшись, он вскоре погрузился в ласковые объятия тепла.

Запрокинув голову и прищурившись, Скотт смотрел на бесконечно далекую крышку холодильника. Оставалось преодолеть подъем в семьдесят пять футов. На стенке холодильника не было ни единой щербинки, в которую он мог бы поставить ногу. Точки опоры надо будет искать на самой веревке. Но, по всей видимости, все семьдесят пять футов придется преодолеть, подтягиваясь на руках.

Глаза закрылись, и некоторое время Скотт пролежал, не поднимая век. Медленно дыша, он старался максимально расслабиться. Если бы в желудке унялась острая боль, вызванная голодом, он смог бы уснуть. Но эта боль волнами обрушивалась на стенки желудка, и тот в ответ недовольно урчал. Скотт недоумевал: неужели ощущения не обманывали его и желудок был совершенно пуст?

Поймав себя на том, что он весь отдался мыслям о еде — о ростбифе, роняющем капли пряного соуса, и бифштексе, щедро посыпанном грибами с коричневыми краями и луком, — Скотт понял, что пора вставать. Пошевелив еще раз отогревшимися пальцами ног, он сбросил с себя покрывало и встал.

Только теперь он вспомнил о происхождении тряпки, под которой отогрелся.

Это был обрывок нижней юбки, когда-то принадлежавшей Лу, но уже давно изношенной и выброшенной в коробку со старым тряпьем. Подняв уголок тряпки, Скотт помял пальцами мягкую ткань и ощутил странную острую боль в груди и животе. Но уже не голод мучил его, а память об утраченном.

— Лу, — прошептал он, не в силах отвести взгляд от материи, которая когда-то касалась теплого, испускающего нежный аромат тела жены.

В сердцах Скотт бросил тряпку, и на лице его застыла суровая маска. Он поддал тряпку ногой и, потрясенный этим новым переживанием, отвернулся от нее и твердым шагом пошел к краю стола. Веревка оказалась такой толстой, что он не мог ухватиться за нее пальцами, — значит, придется ползти по ней, как по дереву.

К счастью, веревка свисала так, что первую часть пути Скотт смог преодолеть на четвереньках.

Он подергал веревку изо всех сил вниз, чтобы проверить, прочно ли она закреплена. Веревка чуть-чуть поддалась, потом натянулась. Скотт подергал еще раз: все, прочно держится. Но это означало крушение всех его надежд на то, что ему удастся вместе с веревкой сбросить вниз коробку печенья, лежавшую на скрученной кольцами на крышке холодильника веревке. До этого момента Скотт питал некоторую надежду на успех своего замысла.

— Ладно, — вздохнул Скотт и, набрав в легкие побольше воздуха, полез вверх.

Карабкаясь по веревке, он пользовался приемами, при помощи которых жители побережий южных морей забираются на кокосовые пальмы: колени подбирал повыше, тело выгибал дугой, сдавливая веревку ступнями, обхватив ее руками и цепляясь за нее пальцами. Не глядя вниз, Скотт упорно поднимался.

Тяжело задышав, он напряг все мышцы, судорожно вжимаясь телом в веревку, которая сползла на несколько дюймов, а для него — на несколько футов вниз. Веревка заходила из стороны в сторону, извиваясь легкими волнами, а он висел на ней, дрожа всем телом.

Через несколько мгновений раскачивание прекратилось, и Скотт опять полез вверх, но теперь много осторожнее.

Через пять минут он добрался до первой петли и уселся на ней верхом, как на качелях, крепко держась рукой за веревку и упираясь спиной в холодильник. От стенки холодильника веяло холодом, но халат Скотта был из толстой материи и отлично его защищал.

Скотт оглядел все необъятное пространство погреба, в котором жил. Где-то далеко — почти в миле от себя — он увидел край скалы, груду садовых кресел, крокетные принадлежности. Взгляд его двинулся дальше. Вон там огромная пещера с водяным насосом, дальше — гигантский водогрей, из-под которого выглядывает краешек крышки картонной коробки — ночного убежища Скотта.

Взгляд переместился еще дальше — и Скотт увидел обложку журнала.

Журнал лежал на подушечке на крышке металлического стола с ножками крест-накрест, стоявшего рядом с тем столом, с которого Скотт начал свой подъем по веревке. Раньше он не замечал журнала, потому что тот был скрыт жестянками из-под краски. На обложке была фотография женщины. Высокая, вряд ли красивая, но хорошенькая, в плотно облегающем красном свитере и не менее плотно сидящих черных шортах, закрывавших только бедра, она стояла, облокотившись на камень, и на лице ее сияло выражение довольства.

Скотт пристально глядел на фотографию дородной женщины: улыбаясь, она смотрела с обложки прямо на него.

Странно, подумал Скотт, сидя на веревке и болтая босыми ногами в воздухе, но он уже давно не испытывал желания. Тело нуждалось лишь в том, что поддерживало жизнь: в пище, одежде и тепле. Его существование в погребе, с того самого рокового зимнего дня, было подчинено одной цели: выжить. Иных желаний как бы и не существовало. Но сегодня он нашел обрывок нижней юбки Луизы и увидел огромную фотографию женщины.

Взглядом, полным любовного томления, он проследил очертания ее гигантского тела: два холма высокой пышной груди, легкую возвышенность живота, два столба минных ног, уходящих пирамидой вверх.

Скотт не мог оторвать взгляд от женщины. Солнечный свет играл золотом в ее темно-каштановых волосах, и он словно чувствовал на губах их мягкую шелковистость. Ему казалось, что он вдыхал ароматное тепло ее тела. Мысленно скользя руками по стройным ногам, Скотт представлял, какая у нее гладкая кожа. Он представлял, как наполняет целые пригоршни этими податливыми грудями, мысленно вкушал сладость ее губ и тонкой струйкой вливал в себя теплый дурман ее дыхания. Содрогнувшись от охватившего его чувства бессилия, Скотт невольно раскачал веревку под собой.

— О Боже, — прошептал он. — О Боже, Боже…

Он по многому изголодался.

49 дюймов

Выйдя из ванной с мокрым, распаренным после душа и бритья телом, он застал Лу в гостиной за вязаньем. Телевизор был выключен, и тишину нарушал лишь шелест редких машин за окнами дома. Скотт задержался в дверях, глядя на жену. На ней был желтый халат, наброшенный на ночную рубашку. Халат и рубашка, сшитые из шелка, плотно облегали округлые выступы ее грудей, широкие бедра, длинные прямые ноги. Скотт почувствовал в нижней части живота резкое покалывание, как от электрического разряда. Как долго он не испытывал ничего подобного: то запрет врачей из-за обследований, то работа, то бремя не покидающего души страха.

Лу взглянула на него и улыбнулась.

— У тебя такой свежий вид.

Не слова жены, не выражение ее лица, но что-то иное, необъяснимое, заставило его вспомнить о своем росте и прийти в крайнее смущение. Скривив губы в жалкое подобие улыбки, Скотт прошел к дивану и сел рядом с Лу, тут же пожалев о том, что сделал это.

— От тебя очень приятно пахнет, — потянув носом воздух, сказала Лу. Она имела в виду запах его лосьона для бритья.

Скотт что-то тихо буркнул себе под нос, глядя на правильные черты ее лица, на ее пшеничного цвета волосы, зачесанные назад и завязанные в хвостик ленточкой.

— Ты выглядишь хорошо, — сказал он. — Просто здорово.

— Здорово! — усмехнулась она. — Не я, а ты.

Скотт резко наклонился и поцеловал ее теплую шею. Лу в ответ медленно погладила его по щеке.

— Такая приятная, гладкая, — пробормотала она.

Он сглотнул. Было ли это игрой воображения, фантазией его самолюбия или она действительно разговаривала с ним как с мальчиком? Скотт медленно убрал ладонь с горячей ноги жены и посмотрел на белую полоску, оставшуюся у него на пальце. Две недели назад ему пришлось снять обручальное кольцо из-за того, что пальцы стали слишком тонкими. Прочистив горло, он спросил без всякого интереса:

— Что ты вяжешь?

— Свитер для Бет, — ответила она.

— А-а…

Скотт молча сидел и смотрел, как жена ловко работает длинными спицами. Затем порывисто положил щеку ей на плечо. Мозг его тут же отметил: «Неверный ход». И от этого Скотт почувствовал себя совсем маленьким — ребенком, приникшим к матери. Однако он не пошевелился, думая, что было бы совсем уж нелепо сразу отодвинуться. Скотт чувствовал, как мерно поднималась и опускалась грудь Лу и как у него в животе что-то напряглось, да так и не отпустило.

— А что ты спать не идешь? Не хочешь? — тихо спросила Лу.

Он поджал губы, по спине у него пробежал озноб.

— Нет.

Опять показалось? А может, и вправду голос его, будто лишенный мужественности, звучал как-то слабо, по-детски? Скотт угрюмо посмотрел на треугольный вырез халата жены, на глубокую впадину между двумя высокими холмами ее грудей. От того, что он подавил в себе желание дотронуться до них, в пальцах возникла нервная дрожь.

— Ты устал? — спросила Лу.

— Нет. — Ответ получился слишком резким, и Скотт уже мягче поправился: — Немножко.

После некоторого молчания Лу спросила:

— А что же ты не доел мороженое?

Он со вздохом закрыл глаза. Может быть, это все и показалось ему, да что толку: он все равно сам чувствует себя мальчиком — нерешительным, ушедшим в себя, по глупости задумавшим пробудить желание в этой взрослой женщине.

— Может, тебе принести его сюда? — спросила жена.

— Нет!

Скотт убрал голову с ее плеча и, тяжело откинувшись на подушку, мрачно оглядел комнату. Вся она была какая-то безрадостная. Их мебель еще оставалась на старой квартире в Лос-Анджелесе, и здесь они поставили то, что Марти за ненадобностью и древностью хранил на чердаке. Угнетающая обстановка: стены темно-зеленого цвета, ни одной картинки, окно, завешанное бумагой вместо занавесок, потертый ковер, скрывающий часть поцарапанного пола.

— Что с тобой, дорогой? — спросила Лу.

— Ничего.

— Я что-то сделала не так?

— Нет.

— Тогда что?

— Говорю же — ничего.

— Что ж, пусть так, — прошептала Лу.

Неужели она ничего не понимает? Да, конечно, для нее настоящее испытание — жить в состоянии страшного напряжения, каждую секунду ожидая звонка, телеграммы, письма из Центра… Пока безрезультатно. И все же…

Скотт снова посмотрел на пышное тело жены, и у него перехватило дыхание. Его мучило не только физическое желание — и не столько оно, сколько страх встретить завтра и послезавтра уже без нее. Скотта изматывал ужас собственного положения, не поддающегося описанию.

Не несчастный случай вырвет его из ее жизни, не быстротечная болезнь, оставляющая человека в памяти родных и друзей таким, каким он был при жизни, в одночасье, безжалостно лишит его любви Лу. И не продолжительная болезнь, во время которой он, по крайней мере, оставался бы самим собой, и, хотя Лу смотрела бы на него с жалостью и страхом, во всяком случае она видела бы перед собой человека, которого знала еще до начала болезни.

Его беда была страшнее, много ужаснее.

Так пройдут месяцы, может быть, даже год, если врачам не удастся остановить развитие недуга. День за днем он и Лу проживут вместе целый год, а процесс тем временем будет неуклонно продолжаться. Они будут есть за одним столом, спать в одной постели, а Скотт все будет уменьшаться. Они будут заботиться о Бет, слушать музыку, видеть друг друга каждый день, а он все будет уменьшаться. И каждый день он будет встречать какую-нибудь новую неприятность, свыкаться с каким-нибудь новым ужасным открытием. Он будет уменьшаться, и каждый день весь сложный механизм их взаимоотношений будет претерпевать какие-нибудь изменения.

Они будут смеяться: ведь это же невозможно — все время ходить с постными лицами. Ведь вероятно, однажды они посмеются какой-то шутке — и это будет момент веселого забвения всех страхов. А затем снова на них обрушится темным океаном, сметающим на своем пути все преграды, ужас: смех смолкнет и радости придет конец. И правда, от которой по телу бегут мурашки, правда о том, что он уменьшается, вернет и все их страхи и омрачит жизнь.

— Лу.

Она повернула к нему голову. Скотт наклонился, чтобы поцеловать жену, но не смог дотянуться до ее губ. Придя в раздражение, он отчаянным движением встал коленом на диван и запустил правую руку в копну ее шелковистых волос, нервно надавливая ей на голову кончиками пальцев.

Резким движением отклонив голову Лу назад, Скотт впился в ее рот и вдавил ее своей тяжестью в подушку. Губы Лу, не ожидавшей такого поступка от мужа, были напряжены.

Скотт услышал, как упали на пол свитер и клубок и как приятно зашуршали в его сжимающихся пальцах шелковистые волосы жены. Он провел рукой по ее мягкой податливой груди. Оторвавшись от ее рта, впился своими полуоткрытыми губами в ее шею, сладостно-медленно покусывая зубами ее теплую кожу.

— Скотт! — задыхаясь, произнесла Лу.

От звука этого голоса он будто вмиг обессилел. И почувствовал, как внутри разливается холодная пустота. Почти устыдившись того, что сделал, Скотт отодвинулся от жены. Руки его безвольно сползли с теплого тела.

— Милый, что случилось? — спросила она.

— Разве ты сама не знаешь? — И Скотт неприятно поразился тому, как дрожит собственный голос Быстрым движением он приложил руки к щекам и во взгляде жены прочел неожиданно пришедшее понимание.

— О милый, — сказала Лу, наклонившись к нему.

Теплыми губами она прижалась к его рту, а он все так и сидел, будто окаменев. Ее ласки, голос, поцелуй — все было лишено страсти, все было не так, как у женщины, страстно желающей своего мужа. В голосе Лу, в ее прикосновениях была только снисходительность доброй женщины, жалеющей беднягу, который захотел близости с ней.

Скотт отвернулся.

— Не надо, дорогой, — с мольбой в голосе произнесла Лу и взяла его за руку. — Откуда же мне было знать? Ведь в последние два месяца между нами ничего не было… даже ни одного поцелуя… ни одного…

— У нас совсем не было для этого времени, — откликнулся он.

— Так в этом-то все и дело, — продолжала Лу. — Как же я могла сдержать удивление? Разве не так?

Скотт сделал глотательное движение, и в горле у него раздался сухой щелчок.

— Может, и так, — произнес он едва слышно.

— Милый. — Она поцеловала его руку. — Не думай, будто я… будто я тебя оттолкнула.

Скотт засопел носом.

— Мне кажется, что… что это было бы немножко нелепо, — сказал он, стараясь казаться спокойным. — Со мной… вот таким. Это было бы…

— Милый, прошу тебя. — Она не дала ему договорить. — Ты все усложняешь.

— Посмотри на меня. Что уж тут усложнять?

— Скотт… Скотт… — И она прижала его маленькую ручку к своей щеке. — Если бы я могла хоть словом помочь.

Он смотрел в сторону, не решаясь встретиться взглядом с женой.

— Ты здесь ни при чем.

— Почему из Центра-то не звонят? Почему все никак не разгадают тайну болезни?

Теперь он знал, что мужская сила вся из него вышла. И даже помышлять о близости с Лу было как-то глупо.

— Обними меня, Скотт, — попросила Лу.

Несколько секунд он сидел неподвижно, опустив подбородок, с остановившимся, ничего не выражающим взглядом, который делал непроницаемой застывшую на его лице маску отчаяния. Отняв от лица правую руку, он попробовал обнять Лу, боясь, что руки не хватит, чтобы обхватить ее поясницу. Мышцы живота свело судорогой. Скотту хотелось подняться с дивана и уйти прочь. Он чувствовал себя тщедушным, нелепым созданием, смешным карликом, который вознамерился совратить нормальную женщину, и сидел, будто окаменев, чувствуя сквозь шелковую одежду тепло ее тела. Скотт скорее согласился бы умереть, чем сознаться жене в том, что под тяжестью ее руки у него ломило плечо.

— У нас могло… могло бы получиться. — В голосе Лу слышался призыв. — Мы…

Скотт как-то странно завертел головой, как будто высматривая путь к бегству.

— Хватит, Лу. Оставь это. Забудь об этом. Я был дураком…

Он чуть отодвинулся и до боли стиснул руки.

— Просто оставь это, — повторил он. — Оставь.

— Любимый, я бы не сказала, что это очень хорошо с твоей стороны, — запротестовала Лу. — Ты не думаешь, что…

— Нет, я не думаю! — резко ответил он. — И ты тоже так не думаешь.

— Скотт, я знаю, что тебе больно, но…

— Прошу, забудь об этом.

Глаза его были закрыты, сквозь сжатые зубы слова проходили чуть слышно и предостерегающе.

Лу молчала. А Скотт дышал так, будто ему не хватало воздуха. Комната, в которой они сидели, стала для него местом гибели всех надежд.

— Ладно, — наконец прошептала Лу.

Какое-то время Скотт покусывал нижнюю губу, а потом вдруг спросил:

— Ты написала об этом своим родителям?

— Моим родителям?

В глазах жены Скотт прочел удивление.

— Думаю, тебе следовало бы это сделать, — сказал он, тщательно контролируя собственный голос. Потом слабо пожал плечами: — Узнай, сможешь ли ты у них пожить. Ты понимаешь.

— Я не понимаю, Скотт.

— Что ж… не считаешь ли ты, что было бы полезно посмотреть правде в глаза?

— Скотт, чего ты хочешь?

Он опустил подбородок, чтобы скрыть нервное глотательное движение.

— Я хочу сделать необходимые распоряжения по поводу тебя и Бет на тот случай…

— Распоряжения! А что мы…

— Ты перестанешь наконец перебивать меня?

— Распоряжения! Что мы, мебель какая-нибудь, чтобы ты делал распоряжения… распоряжался нами как имуществом?

— Просто я стараюсь реально смотреть на вещи.

— Ты все время стараешься быть жестоким. И только потому, что я не знала, что…

— О, прекрати это, прекрати. Я вижу, с тобой бессмысленно пытаться говорить по-деловому.

— Ладно, давай по-деловому, — сказала она, и от сдерживаемого гнева у нее напряглось лицо. — Ты предлагаешь мне оставить тебя здесь и уехать с Бет? Это то, что ты называешь деловым подходом?

Он буквально впился пальцами в колени.

— А что, если в Центре ничего не найдут? Что, если они никогда ничего не найдут?

— Ты считаешь, что, если они ничего не найдут, я должна буду тебя оставить?

— Я считаю, что для тебя это будет лучше всего, — сказал он.

— Но я так не считаю!

И она заплакала, закрыв лицо руками; слезы просачивались между ее пальцами.

Скотт же, будто онемев и чувствуя себя совершенно беспомощным, лишь с грустью смотрел на ее вздрагивающие плечи.

— Извини меня, Лу, — сказал он, но в голосе его совсем не было раскаяния.

Она ничего не ответила — ее душили рыдания.

— Лу. Я… — Он протянул мертвенно-холодную руку и положил ее на колено жены. — Не плачь. Я не стою твоих слез.

Она помотала головой, будто оказалась перед сложной, неразрешимой проблемой. Затем шмыгнула носом и вытерла слезы.

— Вот, возьми.

Скотт протянул ей носовой платок, который достал из кармана халата.

Лу молча взяла платок и прижала к своим мокрым щекам.

— Прости, — после паузы выдавила она.

— Тебе не за что просить прощения. Это я виноват. Я сорвался, потому что почувствовал себя как-то глупо, нелепо.

«А теперь, — подумал Скотт, — я ударился в обратное: в самобичевание, самоуничижение. Воспаленный мозг способен на самые разные направления мысли, вплоть до полностью противоположных».

— Нет. — И она резко прижала ко лбу кончики пальцев. — Я не имею права… — Фраза повисла в воздухе. — Я постараюсь быть более понятливой.

На мгновение ее взгляд задержался на полоске белой кожи, оставшейся на его пальце от обручального кольца. Затем, вздохнув, она встала.

— Я пойду приму душ.

Скотт проследил взглядом, как она пересекла комнату и вышла в коридор. Он слышал ее шаги и щелчок замка в ванной комнате. Очень медленно Скотт встал и прошел в спальню.

Лежа в темноте, он глядел в потолок.

Пусть поэты и философы утверждают, что человек больше, чем просто кусок плоти, пусть они рассуждают о его непреходящей ценности и о величии его души. Да только все это чушь.

Приходилось ли им обнимать женщину руками, короткими настолько, что их невозможно свести у нее за спиной? Приходилось ли им спорить о своих мужских достоинствах с человеком, который в два раза выше ростом?

Лу вошла в спальню, сняла халат и положила его в изножии кровати. В темноте Скотт услышал сухой шелест материи. Потом она села, и на ее половине прогнулся матрац. Затем она вытянула ноги, и Скотт услышал, как ее голова мягко упала на подушку. Весь в напряжении, он лежал, чего-то ожидая.

Через минуту Скотт услышал шелест шелковой ткани и почувствовал, как рука жены коснулась его груди.

— Что это такое? — спросила она тихо.

Скотт молчал.

Она приподнялась на локте.

— Скотт, это твое кольцо, — сказала она, ощупывая тонкую цепочку, и Скотт почувствовал, как та чуть-чуть врезалась ему в шею. — И ты давно носишь его вот так?

— С того времени, как снял с пальца, — ответил Скотт.

С минуту они молчали. Затем он услышал ее полный любви голос:

— О любимый!

Руки жены призывно обвились вокруг Скотта, и сквозь ее шелковую рубашку он вдруг почувствовал жар прижимающегося к нему тела. Она впилась в его рот своими ищущими губами и словно кошка вонзила ногти в его спину, отчего по всему телу Скотта пробежал озноб.

И вдруг к нему вернулась вся его сила, и притупившийся было голод по женскому телу вспыхнул вновь и вырвался на волю молчаливыми, грубыми ласками. Его руки бегали по пылающему телу Лу, трогали и ласкали его. Открытым ртом он жадно хватал ее губы. Темнота комнаты ожила, и их переплетенные тела охватило пламя страсти. Слова были ни к чему. Ищущие руки, нетерпеливые толчки, кипение крови, сладкие мучения, от которых страсть томится еще больше, служили им лучше ненужных слов. Их тела говорили языком куда более понятным.

А когда все закончилось и ночь набросила на сознание Скотта свое тяжелое черное покрывало, он уснул, довольный, в теплых объятиях Лу. И хотя бы на одну ночь к нему вернулся душевный покой, канули в забытье все его страхи.

Глава 5

Вцепившись руками в край открытой коробки с печеньем, Скотт смотрел внутрь ошеломленным, неверящим взглядом.

Печенье испортилось.

Не отрываясь, он глядел на эту невероятную картину: грязное и подмокшее печенье было затянуто паутиной и покрыто плесенью. Теперь он вспомнил, но, увы, слишком поздно, что как раз над холодильником находилась кухонная раковина с протекающей трубой и что всякий раз, когда пользовались раковиной, вода капала в подвал.

Скотт онемел от неожиданности. Не было таких страшных слов, которые могли бы передать пережитое им потрясение, едва не лишившее его разума.

Он смотрел в коробку, раскрыв от удивления рот, и на лице его застыло бессмысленное выражение. «Теперь мне конец», — подумал Скотт. В каком-то смысле он уже смирился с возможностью такого исхода. Но в то же время режущие желудок спазмы голода лишали спокойствия, гнали прочь смирение; и жажда стала напоминать о себе болью и страшной сушью в горле.

Скотт резко замотал головой. Нет, не может быть, невозможно, чтобы, пройдя невероятно минный путь, он так глупо его закончил.

— Нет, нет, нет… — глухо слетало с кривящихся от резких усилий губ Скотта, когда он карабкался через край коробки.

Держась руками за край, он вытянул ногу и ударил ею по краю печенины. Пропитанная влагой, она мягко подалась под ударом, и вниз, на дно коробки, полетели отломившиеся мелкие крошки.

Обезумев от отчаяния, Скотт отпустил край коробки и съехал вниз по ее почти отвесной, покрытой глянцевой бумагой стенке, с такой силой ударившись о дно, что чуть не свернул себе шею.

Вскочив как безумный на ноги, он увидел, что стоит среди россыпи маленьких кусочков печенья, поднял один из них — и тот расползся в его руках мягкой кашицей, превратившись в комок грязи. Скотт стал перебирать кашицу пальцами, чтобы отыскать в ней хотя бы одну не тронутую порчей крошку. В нос ему ударил густой запах гнили. От острой рези в животе Скотт втянул щеки.

Стряхнув с рук остатки кашицы, он направился к пластам целого печенья. Дыша ртом, чтобы не чувствовать смрадного запаха гнили, он шел, проваливаясь в месиво, в которое превращались под его тяжестью кусочки сырого, прогнившего печенья.

Отодрав от целого пласта небольшой кусочек, Скотт разломил его. Соскоблив с одной из частей зеленый налет, он чуть-чуть надкусил печенье.

И тут же поспешно выплюнул крошку, давясь ее тошнотворным вкусом. Скотта била мелкая дрожь. Застыв на месте, он втягивал сквозь зубы воздух, пока не прошла тошнота.

Потом он резко сжал кулаки и обрушил удар на пласт печенья. Но взгляд застилали слезы, и Скотт промахнулся. Злобно выругавшись, ударил еще раз и теперь уже попал по пласту, отбив от него множество белых крошек.

— Проклятье! — прорычал Скотт и принялся пинать ногами пласт печенья, пока не разбил его на мелкие кусочки, которые разбросал, разметал ногами в разные стороны.

Совсем без сил, он припал к стенке из вощеной бумаги, прижавшись лицом к ее холодной хрустящей поверхности. Грудь его вздрагивала от прерывистого дыхания.

— Спокойно, спокойно, — слетел с губ шепотом совет рассудка.

— Заткнись, — прохрипел в ответ Скотт. — Заткнись! Это конец.

Он почувствовал, что упирается лбом в какой-то острый выступ, и резко убрал голову.

Вдруг его осенило.

Пространство между вощеной бумагой и стенкой коробки! Крошки, провалившиеся туда, должны были остаться сухими.

Издав полный радости хрип, Скотт вцепился пальцами в вощеную бумагу, пытаясь разорвать ее. Но пальцы заскользили по гладкой глянцевой поверхности, и он с глухим стуком упал на одно колено.

Пока Скотт поднимался, на него упала капля воды.

Когда первая капля, ударившись о его голову, рассыпалась фонтаном мелких брызг, в горле у него застрял испуганный крик. Вторая капля окатила его лицо холодной волной и на какой-то миг лишила зрения. Третья разбилась о правое плечо и разлетелась в стороны мелкими хрусталиками.

Хватая ртом воздух, он бросился назад, зацепился ногой за крошку, со всего размаху упал в лежащее толстым слоем холодное белое месиво, но, не теряя ни секунды, вырвал из него халат и руки, все перепачканные намокшим гнилым печеньем. В том месте, откуда он начал поспешное бегство, капли падали на дно одна за другой, все чаще и чаще, наполняя коробку ползущим туманом, который вмиг поглотил Скотта. Но и в тумане бегство продолжалось.

В дальнем конце коробки Скотт остановился и, развернувшись, посмотрел безумным взглядом на огромные капли воды, шумно падающие на вощеную бумагу. Он прижал ладонь к затылку. В голове шумело, как будто не капли, а удары завернутой в мягкую материю кувалды только что обрушились на нее.

— О Боже мой, — хрипло пробормотал Скотт.

Соскользнув вниз по стенке из вощеной бумаги, он съехал прямо в месиво из гнилого печенья и теперь сидел в нем с закрытыми глазами, обхватив руками голову, чувствуя тонкие покалывания боли в горле.

Скотт поел, и боль в горле отпустила. Потом он напился каплями воды, оставшимися на вощеной бумаге, и принялся собирать в кучку пригодные для еды кусочки печенья.

Чуть раньше он прорвал ногой дырку в плотной вощеной бумаге и пролез в нее за гладкую шуршащую стенку. Теперь же, наевшись, стал перетаскивать в коробку кусочки сухого печенья и складывать их там в аккуратную кучку.

Покончив с этим, Скотт руками и ногами проделал в вощеной бумаге несколько дырочек, цепляясь за которые можно было бы забраться по бумажной стенке до верхнего края коробки. За один подъем он затаскивал по одному или два кусочка — в зависимости от их размеров. Вверх по необычной лестнице из дырочек в вощеной бумаге, затем через край коробки — и вниз по оберточной бумаге коробки, в которой он еще раньше проделал дырочки. На все это у него ушел час.

Потом Скотт в последний раз протиснулся за вощеную прокладку, чтобы убедиться в том, что не оставил ни одного съедобного кусочка печенья. Но обнаружил там только одну крошку. Скотт сжевал ее, заканчивая последний обход бывших залежей пищи, потом пролез через дырку обратно в коробку.

Скотт еще раз окинул взглядом внутренность коробки, но не нашел ничего, что еще можно было бы прихватить с собой. Он стоял среди обломков печенья, держа руки на бедрах и покачивая головой. В результате тяжких трудов он обеспечил себя пищей только на два дня. И в четверг ему опять будет нечего есть.

Скотт выбросил эту мысль из головы. У него и так хватало проблем. А о еде он будет думать, когда придет голодный четверг.

Наконец он выбрался из коробки.

Снаружи было много холоднее. Втянув голову в плечи, он весь трясся от холода. Халат, несмотря на то что Скотт отжал его изо всех сил, оставался мокрым. Вода на него попала с брызгами от падавших на стенки коробки капель.

Скотт сидел на толстом узле из веревки, держа одну руку на кучке добытых с невероятным трудом кусочков печенья. Они были слишком тяжелы для того, чтобы он мог перетащить их на себе. К тому же ему пришлось бы как минимум раз десять сползать вниз и подниматься обратно. А об этом не могло быть и речи. Поддавшись соблазну, он взял кусочек печенья величиной с кулак и, чавкая от удовольствия, принялся жевать его, напряженно думая о том, как выйти из положения.

Убедившись, что сделать это можно только одним способом, Скотт наконец со вздохом встал и повернулся спиной к коробке. «Нужна вощеная бумага, — подумал он. — Ладно, черт с ним. В конце концов, больше чем на два дня все это не затянется».

Напрягая до потери сознания мышцы рук и спины, изо всех сил упираясь ногами в стенку коробки, Скотт выдрал кусок бумаги размером с маленький коврик, оттащил его к краю крышки холодильника и там разложил. В центре этою коврика Скотт уложил пирамидой кусочки печенья, затем обернул их свободными краями бумаги и получил плотно завернутый, без единого зазора пакет высотой по колено.

Скотт лежал на животе на самом краю крышки холодильника и пристально глядел вниз. Он забрался даже выше далекой скалы, стоявшей на самой границе владений паука. Долго же будет лететь вниз его груз, и с какой силой он ударится о пол! А впрочем, в пакете были лишь маленькие кусочки печенья. Страшного ничего не будет, даже если они совсем раскрошатся. Пакет при ударе об пол рассыпаться не должен. И это самое главное.

Несмотря на пробирающий холод, он окинул взглядом погреб.

Да, конечно, когда в желудке что-то есть, жить становится чуть веселее. И для Скотта хотя бы на этот короткий миг погреб перестал быть холодной, голодной дырой, где отовсюду выглядывает смерть. Это было странное, холодное царство, освещенное дрожащим светом, пробивающимся сквозь пелену дождя, царство вертикальных и горизонтальных поверхностей, серых и черных цветов, разбавленных лишь потускневшими от пыли красками хранящихся в нем предметов. Это было царство рычащих звуков и бегства без оглядки, царство раскатистых, оглушительных звуков, подобно тысяче громов сотрясающих воздух. Этот погреб был его домом.

Далеко внизу он увидел женщину-великаншу, которая смотрела на него снизу, все так же опираясь на свой камень, навечно застыв в этой позе рекламного призыва.

Вздыхая, он отполз назад и встал. Нельзя терять ни минуты, иначе можно просто-напросто замерзнуть. Скотт встал за своим узелком. Наклонившись всем телом вперед, пододвинул этот не чувствующий боли груз к краю крышки холодильника и несильным ударом ноги столкнул его вниз.

Тут же упав на живот, он проследил, как пакет грохнулся на пол и один раз подпрыгнул. Затем до него донеслось шуршание разворачивающейся бумаги. Скотт довольно улыбнулся. Груз не рассыпался.

Опять поднявшись на ноги, Скотт решил в последний раз пройтись по крышке холодильника, чтобы посмотреть, не оставил ли он на ней чего-нибудь полезного для себя. И нашел газету.

Аккуратно сложенная, она лежала на цилиндрической коробке проводки холодильника. Испещренные буковками страницы были покрыты пылью. В тех местах, куда попадали брызги от капавшей воды, дешевая бумага вздулась и текст совсем расплылся. Скотт увидел огромные буквы OST и понял, что это был экземпляр нью-йоркской «Глоб пост» — газеты, из-за которой он вынес уже столько страданий.

Он смотрел на пыльные листы, и в его памяти ожил тот день, когда домой к нему пришел с деловым предложением Мел Хаммер.

Марти как-то проговорился о таинственном недуге Скотта своему знакомому Кивани, через которого слухи поползли по всему городу.

Скотт не принял предложения журналиста, несмотря на то что ему очень нужны были деньги. Ведь хотя заключительную часть обследований медицинский Центр провел бесплатно, оставался невыплаченным значительный долг за первую серию исследований. К тому же он не вернул еще пятьсот долларов Марти и не выплатил по прочим многочисленным счетам, накопившимся за долгую, тяжелую зиму. Он не заплатил за зимнюю одежду, купленную на всю семью, за отопление, много задолжал за лечение, потому что после стольких лет, прожитых в Лос-Анджелесе, они физически плохо переносили зиму на Восточном побережье.

Но Скотт пребывал в состоянии, которое он называл периодом гнева и в котором постоянно ощущал копившуюся внутри злобу. Он с гневом отклонил предложение журналиста.

— Нет, покорно благодарю, я не хочу быть предметом нездорового интереса болезненно любопытной толпы.

Он набросился на Лу, когда она, как ему показалось, поддержала его решение без должного чувства:

— Чего же ты хочешь? Чтобы я обеспечивал тебя, играя роль ярмарочного шута?

Еще говоря все это, он уже знал, что, поддаваясь гневу, ошибается и упреки его несправедливы. Но этим гневом пылала вся его душа. И этот гнев довел его до такого состояния, в котором он еще никогда не был: до состояния крайней раздражительности, причиной коей был один лишь страх.

Скотт отвернулся от газеты и подошел к веревке. Погрузившись в воспоминания, от которых в душе опять зашевелился гнев, он небрежно перекинул тело через край крышки холодильника и, цепляясь за веревку руками и ногами, заскользил вниз. Белая стена замелькала перед его глазами.

Гнев, проснувшийся в его душе от воспоминаний, был лишь слабым отголоском ярости, которая постоянно клокотала в его груди в те уже далекие теперь времена, — ярости, с которой он бросался, теряя рассудок, на всякого, кто, как ему казалось, пытался шутить над ним.

Он вспомнил тот день, когда ему послышалось, будто Терри сказала у него за спиной что-то неприятное. Он вспомнил, как, уже будучи ростом не выше Бет, он налетел на нее и стал уличать в якобы подслушанной им дерзости.

— Что ты слышал? — спросила она.

— То, что ты сказала обо мне!

— Ничего я о тебе не говорила.

— Зачем ты врешь? Я же не глухой!

— Я, значит, вру?

— Да, ты врешь. Но я и так знаю, что ты сказала. Ты всегда говоришь это обо мне за глаза.

— Ну, довольно, нам надоели твои истошные вопли. И все только потому, что ты брат Марти.

— Конечно, конечно, ты же жена хозяина, ты ведь здесь главная!

— Не говори со мной так!

Дальше — больше: вопли, крики — пустые и бессмысленные.

Пока наконец Марти с мрачным лицом не позвал его тихим, спокойным голосом в свой кабинет. Скотт стоял перед письменным столом и бросал исподлобья на брата свирепые взгляды, всем своим видом напоминая злобного гнома.

— Малыш, мне неприятно это говорить… — Марти чуть запнулся. — Может быть, до конца лечения тебе лучше будет не выходить из дома. Поверь, я знаю, каково тебе сейчас, и ни в чем тебя не виню. Но… понимаешь, невозможно серьезно заниматься работой, когда…

— Стало быть, ты меня увольняешь.

— Подожди, успокойся, малыш, — покачал головой Марти. — Я не увольняю тебя. Ты будешь получать зарплату. Но, конечно, несколько более скромную. Ты же знаешь, я ведь не очень богат. Но вам с Лу этого должно хватить. Да и потом, скоро все встанет на свои места. И с Божьей помощью со дня на день должен прийти заем из военного ведомства. Вот тогда…

С глухим стуком ноги Скотта коснулись крышки плетеного стола. Не останавливаясь, он бросился бежать через огромное пространство, поджимая от усилий губы, спрятанные в его густой, всклоченной белой бороде.

И зачем только он увидел эту газету и опять погрузился в бесплодные воспоминания? Ведь память такая пустая вещь. Все, что ей принадлежит, уже перестает быть собственностью человека. В памяти живут тени поступков и чувств, которые можно вернуть лишь в мыслях. Поэтому воспоминания не дают облегчения, а только ранят…

Скотт стоял на краю крышки стола и думал о том, как спуститься к свисающему снизу прутику. Он стоял в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу и осторожно сгибая пальцы освободившейся ноги. У него опять начали мерзнуть ступни. Напомнила о себе боль в правой ноге. Во время сбора кусочков печенья он забыл о холоде и боли, потому что тело его от постоянного движения разминалось и разогревалось. В довершение всего у него опять заболело горло.

Скотт подошел к жестянке из-под краски, за ручку которой он ухватился, забираясь на стол, навалился на нее спиной и попробовал сдвинуть с места. Жестянка не поддалась. Развернувшись, он уперся покрепче ногами в пол и уже руками толкнул ее изо всех сил. Тщетно. Тяжело дыша от перенапряжения, Скотт зашел с другой стороны. С огромным усилием, но ему все-таки удалось выгнуть ручку жестянки так, что она теперь перегибалась через край стола.

Переведя дыхание, он уцепился руками за конец ручки, повис в воздухе и, нащупав ногами прутик, надавил на него всей тяжестью тела.

Скотт осторожно положил ладонь на крышку стола. Затем, поймав равновесие, выпустил из пальцев ручку жестянки и быстро спустился вниз. Ноги соскользнули с края прутика, но он судорожно выкинул вперед руки и успел ухватиться за него. После этою опять заполз на прутик.

Через несколько секунд Скотт уже прыгал по перекладине стола.

Спуск по прутьям, выложенным лесенкой, не представлял трудности. Он был настолько прост, что Скотт, расслабившись, вновь погрузился в воспоминания. То скользя, то медленно и осторожно спускаясь по прутьям, он думал о том вечере, когда вернулся домой из магазина после разговора с Марти.

Он вспомнил, что вернулся домой, когда Лу с Бет ушли в магазин. В квартире было удивительно тихо. Скотт вспомнил, как зашел в спальню и, устроившись на краешке кровати, долго сидел, безотрывно глядя на свои болтающиеся в воздухе ноги.

Теперь уже трудно было сказать, как долго он сидел так, пока не поднял взгляд на висевший с внутренней стороны двери комплект своей одежды. Встав с кровати, он подошел к двери. Чтобы дотянуться до вещей, ему приходилось забираться на стул. На мгновение он задержался с отчаянно тяжелым стулом в руках, потом, сам не зная зачем, снял с вешалки свою куртку и надел ее.

Стоя перед зеркалом высотой в человеческий рост, Скотт вглядывался в свое отражение.

Сначала он просто стоял и смотрел — руки его тонули в свободно болтающихся пустых черных рукавах, полы куртки, висевшей на нем огромным мешком, доходили почти до щиколоток. Он даже как-то не успел удивиться тому, как нелепо смотрелся в таком наряде, и лишь побледнел. Но по-прежнему не отводил взгляда от зеркала.

А потом его будто стукнуло по голове. Словно он увидел это в первый раз.

На нем была его куртка!

Скотт хрипло захихикал. Но вдруг умолк. И в полной тишине изумленно стал разглядывать свое отражение.

Он увидел ребенка, играющего во взрослого, и его стал разбирать глухой смех. Грудь заходила ходуном от сдерживаемого хохота, который больше напоминал рыдания.

Не в силах подавить в себе этот рыдающий смех, который душил его и прерывисто вырывался наружу сквозь дрожавшие губы, Скотт трясся всем телом.

Слезы брызнули из глаз и потекли ручьями по щекам. Он опять посмотрел в зеркало. Затем, пританцовывая, сделал шаг — куртка его распахнулась, пустые рукава разлетелись в разные стороны. Взвизгивая в сумасшедшем экстазе и согнувшись от колик в животе, он, как безумный, молотил себя кулаками по ногам. Смех вырывался из его горла коротким, прерывистым, придушенным хрипом. Скотт едва держался на ногах.

Ну и умора!

Он еще раз взмахнул рукавами и вдруг со всего размаха бухнулся на пол, смеясь и колотя по полу ногами. Производимый им при этом глухой стук привел Скотта в еще большее исступление. Он извивался всем телом, разметав руки, ноги в разные стороны, дико мотая головой, и с губ все срывался приглушенный смех, пока силы не оставили его вовсе. А потом, охая, он лежал на спине, не в силах пошевелиться, с мокрым от слез лицом. В правой ноге еще оставалось нервное подергивание. Ну и умора!

Внешне вполне спокойно он думал о том, что вот сейчас пойдет в ванную, возьмет лезвие и вскроет себе вены, и искренне недоумевал, почему он все еще лежит, глядя в потолок, когда можно так просто решить все проблемы: надо лишь пойти в ванную, взять лезвие и…

Скотт съехал по толстой, как веревка, нитке на полку плетеного стола. Затем, подергав нитку, стащил засевший наверху в расщелинах колышек, тут же укрепил его на полке и пополз вниз.

Как ни странно, но он никак не мог понять, почему все еще не покончил с собой. Безнадежность теперешнего положения, без сомнения, подсказывала именно такое решение всех проблем. Однако, хотя он часто жалел о том, что не смог решиться на этот последний шаг, Скотта всякий раз что-то останавливало.

Скотт не мог бы сказать, жалеет ли он о том, что не смог покончить с собой. Иногда ему казалось, что это его вовсе не волновало, а если и интересовало, то только в неясном, философском плане. Но с кем из философов случалось, как с ним, физическое уменьшение?

Ноги коснулись холодного пола, и Скотт, быстренько подобрав сброшенные сандалии, надел их — сандалии, сделанные им самим из прутиков. В них было много лучше, чем босиком. Теперь осталось оттащить пакет к ночному убежищу. После этого он сможет снять мокрый халат и, нежась в тепле, отдыхать и спокойно есть. Скотт подбежал к пакету, горя желанием как можно быстрее разделаться с работой.

Пакет оказался настолько тяжелым, что передвижение его давалось Скотту с большим трудом. Скотт продвинул пакет дюймов на десять и присел на него отдохнуть. Отдышавшись, он встал и протолкнул пакет еще дальше. Позади остались два массивных стола, скрученный шланг, садовая косилка, огромная лестница, широкая, вся в островках света, равнина, которая вела к водогрею.

Последние двадцать пять дюймов он волок свой запас еды, двигаясь спиной вперед, перегнувшись в поясе и рыча от натуги. Еще несколько минут — и он будет в безопасности, в теплой и мягкой постели, с сытым желудком. Стиснув зубы от усилия, Скотт резко поддернул пакет к подножию цементной глыбы. Жизнь все-таки стоила того, чтобы бороться за нее, даже если всю радость составляли самые простые физические удовольствия: пища, вода, тепло. Скотт почувствовал себя счастливым.

И вдруг вскрикнул.

Огромный паук уже поджидал его, свисая с верхнего края глыбы.

На какой-то миг их глаза встретились. Скотт застыл на месте у подножия глыбы, в ужасе глядя вверх.

Вдруг длинные черные ноги зашевелились, и, издав приглушенный стон, Скотт бросился в один из двух проходов, проделанных в глыбе. Убегая по сырому тоннелю, он услышал, как паук грузно свалился на пол.

«Так нечестно!» — прокричал его рассудок в отчаянии и ярости.

И это была последняя мысль Скотта. Панический ужас железными объятиями сковал его мозг, лишив всякой способности думать. Боль в ноге мигом прошла, усталости как не бывало. Остался только ужас.

Выскочив наружу с другой стороны цементной глыбы, он бросил через плечо взгляд на черную раскачивающуюся тень паука, бежавшего за ним по темному тоннелю. Глубокий, во всю силу легких, вдох — и Скотт устремился к цистерне с топливом. Не было смысла бежать к кладке бревен: паук перехватил бы его на полдороге.

Мчась к сломанной коробке, стоявшей под цистерной, он, ведомый одним лишь инстинктом самосохранения, еще точно не знал, что будет делать, когда добежит до нее. В картонке лежали тряпки. Возможно, зарывшись в них, он спрячется от паука.

Скотт больше не оглядывался: в этом не было никакой необходимости. Он и так знал, что огромное раздувшееся тело паука, дико раскачиваясь из стороны в сторону, неслось за ним на длинных черных ногах. Знал и то, что если даже добежит до коробки первым, то только благодаря тому, что у паука не хватало одной ноги.

В развевающемся вокруг тела халате, стуча по полу сандалиями, Скотт бежал через островки тусклого света. Чувствуя, как воздух обжигает горло, он яростно перебирал ногами. Вот уже над ним высится цистерна с топливом.

Когда несшийся по пятам паук оказался меньше чем в пяти дюймах от него, Скотт метнулся в тень от цистерны. Захрипев, он оттолкнулся ногами от цементного пола и прыгнул. Руки его отчаянно вцепились в свисавшую проволочку, и он медленно подтянул тело вверх. Затем, раскачавшись, влетел ногами вперед в отверстие в стенке картонки.

Болтая руками и ногами, он кувыркнулся в воздухе и упал на мягкую груду белья, а едва приподнявшись, услышал, что паук, скребя лапами по стенке коробки, ползет вверх. Скотт вскочил на ноги, но мягкое белье под ним провалилось, и он, потеряв равновесие, упал. Нелепо растянувшись во весь рост, он бросил взгляд назад и увидел, что черный паук, яростно перебирая ногами, появился в треугольном вырезе в стенке картонки. Не мешкая, гадина протиснула свое тело внутрь и прыгнула вниз.

Со стоном Скотт привстал, но снова упал, ступив ногой в углубление в горе белья. Гора качнулась дважды. Первый раз, когда на нее упал Скотт, второй — когда на нее свалилось тело паука, который тут же бросился к своей жертве.

Барахтаясь в белье, Скотт уже не успел бы встать на ноги. В отчаянии оттолкнувшись ногами от мягкого кома, он упал навзничь. Приподнялся, опять грузно свалился и принялся яростно работать руками, чтобы выбраться на свободу. Но все больше запутывался. Паук уже почти добрался до него.

Из глотки Скотта вырвался пронзительный крик отчаяния. Почувствовав, что паук поставил на его лодыжку одну из лап, он резко отпрянул назад. И свалился в открытую швейную коробку, захрипев от боли и неожиданности. Руки его все еще машинально двигались, как будто он пытался что-то нащупать. Огромный паук спрыгнул вниз и пополз по его ногам. Скотт завизжал от ужаса и отвращения.

Вдруг рука Скотта легла на холодный металл. Булавка! Едва дыша, он оттолкнулся ногами от белья и, падая навзничь, потянул на себя обеими руками булавку. Когда паук прыгнул на него, Скотт воткнул ее, как копье, в живот гадины. Булавка заходила в его руках под тяжестью паучьего тела.

Паук; дернулся назад и, соскочив с острия, отлетел на несколько дюймов. Выждав какое-то мгновенье, он вновь бросился в наступление. Скотт встал на левое колено, правую ногу отставил для упора назад, головку булавки положил себе на бедро и, крепко держа свое оружие в напряженных до боли руках, изготовился к отражению второго нападения.

И опять паук напоролся на острие булавки, и опять отскочил назад, содрав одной из своих шевелящихся в воздухе колючих лап кожу на левом виске Скотта.

— Сдохни! Сдохни! Сдохни! — пронзительно кричал Скотт, едва ли отдавая себе в этом отчет.

Паук не издох — в нескольких дюймах от Скотта он дико дергался всем телом, будто не понимая, почему не может схватить наконец свою жертву. И вдруг опять бросился вперед.

На этот раз острие едва ли задело его, потому что он остановился и поспешно отполз назад. Не меняя положения, Скотт пристально следил за гадиной. Тяжелая булавка чуть-чуть дрожала в его руках, но острие было неизменно направлено на паука. Ощущение тяжести, оставленное на ногах пауком, не прошло, место, где был содрана кожа, ныло. Скотт прищурился, пытаясь разглядеть своего врага, почти слившегося с мраком теней.

Скотт не помнил, как долго он так стоял и смотрел. Он не заметил никакого движения, но вдруг, как по волшебству, среди теней никого не оказалось.

От изумления странный звук — не то хрип, не то крик — задрожал у него в горле. Он встал на онемевшие ноги и огляделся кругом. С дальнего конца погреба донесся рев вновь заработавшего масляного обогревателя. С бьющимся сердцем Скотт резко развернулся, в ужасе подумав, что паук вот-вот обрушится ему на голову.

Скотт долго крутился так на одном месте, с трудом удерживая в руках единственное оружие — тяжелую булавку. Наконец его осенило: паук уполз.

Скотт почувствовал огромное облегчение, и на него волной обрушилась усталость. Булавка вдруг показалась неподъемной и выпала из рук, с грохотом ударившись о деревянное дно коробки. Ноги подкосились, и Скотт свалился мешком, стукнувшись головой о булавку, которая только что спасла ему жизнь.

Некоторое время он лежал так, довольный, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Паук ушел. Он его прогнал.

Но очень скоро радость омрачилась мыслью, что паук все же еще жив и, возможно, поджидает его на полу, готовый наброситься, как только Скотт вылезет из коробки. А может быть, паук опять караулит его под водогреем.

Скотт перевернулся на живот и уткнул лицо в руки. Чего он добился в итоге? На самом деле он все еще был во власти паука. Он не в силах всюду носить с собой булавку, а через день-другой вообще не сможет поднять ее.

Но даже если паук настолько испугался, что больше уже не решится напасть на него (во что Скотт ни капли не верил), все равно оставалось еще очень много проблем: через два дня опять будет нечего есть, с каждым днем становится все труднее доставать воду, каждый день приходится перекраивать и ушивать халат, нет никакой возможности выбраться из подвала… Но самое страшное — его постоянно, не отпуская, мучил страх перед тем, что должно было случиться в ночь с субботы на воскресенье.

Скотт с трудом встал на ноги и стал шарить в темноте руками, пока не нашел висевшую на петельках крышку коробки. Он перекинул ее и опустил на коробку. И вновь его окружила непроглядная тьма. «Что, если я задохнусь?» — подумал он. Нет, это его не волновало.

С тех пор как он стал совсем маленьким, ему постоянно приходилось убегать: от насилия, от угрозы физической расправы со стороны мужчин, мальчишек, кошек, птиц и теперь вот паука. А ужаснее всего, что бегством спасался и его разум: от жизни, от бесконечных проблем и страхов — он отступал, пятился, уворачивался, поддавался, сдавался, капитулировал.

Он все еще жил. Но было ли его существование разумным? Или оно было лишь инстинктивным выживанием? Да, он все еще боролся за еду, воду, но, может быть, эта борьба стала неизбежной, коль скоро он выбрал выживание? И главное, что ему хотелось знать: был ли он самостоятельной, что-то значащей личностью? Был ли он индивидуальностью? В чем заключался смысл его существования? В том, чтобы выжить, — и только?

Этого он не знал. Нет. Возможно, он всего лишь невежественный человек, который смотрит правде в глаза? Но не менее возможно и то, что он не более чем бледная тень того, что называется человеком, и живет исключительно по инерции, благодаря толчкам извне. Вполне вероятно, что он действует не по собственному разумению, а по чьей-то воле, что не он сам избрал путь борьбы, а кто-то (или что-то) заставил его принять такое решение.

Скотт не знал, какова истина. Он спал, свернувшись калачиком, дрожа всем телом от холода. Он стал уже не больше зернышка — и все никак не мог найти ответ на мучившие его вопросы.

Глава 6

Скотт проснулся и настороженно прислушался. В погребе стояла тишина. Паук, должно быть, вернулся в свои владения. И скорее всего, если гадина все еще хотела убить Скотта, она уже снова пробовала залезть в картонку. Но Скотт, вероятно, спал очень долго и крепко и ничего не слышал.

Почувствовав, что горло опять болит, Скотт поморщился и сглотнул. Его мучили жажда и голод. Отважится ли он еще на один поход к водогрею? Скотт тяжело выдохнул. Вопрос праздный. А что ему, собственно, еще остается? Разве есть у него какой-то иной выход?

Пошарив вокруг себя, Скотт нащупал толстую, холодную как лед булавку. Взял ее в руки и, ощутив тяжесть, удивился тому, как легко орудовал ею вчера. Возможно, помог страх. Обеими руками Скотт поднял булавку и поместил ее у правого бедра. Выбираясь из швейной коробки и двигаясь по уходящей из-под ног, как зыбучие пески, горе белья к прорехе в стенке картонки, Скотт правой рукой волочил за собой булавку. Если появится паук, можно будет снова схватить ее двумя руками и использовать как оружие. Впервые за много недель у Скотта появилось ощущение относительной безопасности.

Подойдя к отверстию, Скотт осторожно высунулся и посмотрел сначала вверх, потом по сторонам и, наконец, вниз. Паука нигде не было видно. Скотт задышал чуть спокойнее. Он просунул булавку в отверстие и, задержавшись лишь на миг, сбросил ее вниз. Булавка звякнула об пол, откатилась на несколько футов и замерла. Скотт торопливо выскользнул из картонки и прыгнул вниз. Едва он приземлился на пол, вновь с хрипотцой запыхтел водяной насос. Скотт, застигнутый врасплох этим звуком, схватил булавку в руки и приготовился отразить нападение паука.

Но никто на него не нападал. Он опустил свое сияющее копье к правому бедру и направился к водогрею.

Выйдя из огромной тени топливного бака, он попал в полосу бледного света угасающего дня. За затянутыми тонкой дымкой окнами царил полный покой. Скотт прошел мимо больших колес косилки, настороженно поглядывая, не притаился ли за ними паук.

Наконец он вышел на открытое пространство и направился к находившемуся уже недалеко от него водогрею. Скотт посмотрел на холодильник, и перед его мысленным взором возникла газета, лежавшая там, наверху.

И еще раз он пережил приступ ярости, случившийся с ним, когда в дом заявились корреспонденты.

Скотта поставили в туфли, которые были ему велики уже на пять размеров, и Берг сказал:

«Ну вот, дружище, ты как будто вспоминаешь то время, когда мог их носить».

Потом его ставили рядом с Бет, Лу, рядом с его старой одеждой, висящей на двери. Потом он стоял возле развернутой рулетки, а огромная рука Хаммера, влезающая в кадр, указывала на отметку его роста. Потом его осматривали нанятые газетой для фотосъемок врачи. История его болезни перекраивалась на потеху миллионам читателей, в то время как он каждый день переживал душевные муки, метался ночью по постели и говорил себе, что, несмотря на нужду в деньгах, расторгнет подписанный с газетой контракт. Пусть даже Лу возненавидит его за этот поступок.

Но, как бы там ни было, контракт он не расторг. И получал все новые предложения: о выступлениях по радио и на телевидении, на сцене и в ночных клубах. Предложения о выступлении со статьями, приходившие от самых разных журналов, исключая наиболее солидные, и от бойких газетенок типа «Глоб пост». Перед его домом стали собираться толпы зевак, иногда даже выпрашивавших автограф. Религиозные фанатики зазывали его к себе, в личных беседах с ним и по почте призывая принять их сомнительную веру. Приходили письма с непристойными предложениями от разочаровавшихся в нормальных половых связях женщин… и мужчин…

Когда Скотт подошел к бетонной приступке, на нем не было лица. Какое-то время он постоял, все еще вспоминая прошлое. Наконец взгляд его опять прояснился и устремился вперед. Скотт двинулся дальше, ни на миг не забывая о том, что, возможно, паук подкарауливает его наверху.

Скотт медленно забрался на надстройку, держа наготове булавку, и оглядел внимательно свое ночное убежище. Там никого не было.

Со вздохом облегчения он перекинул через край надстройки булавку и проследил, как она покатилась по бетонной поверхности и, столкнувшись с его кроватью, остановилась. После этого он спустился вниз за пакетом с печеньем.

За три раза он перенес все кусочки печенья и сложил их в кучку рядом со своей кроватью. Теперь Скотт сидел и грыз кусочек печенья размером со свой кулак, мечтая о воде. Он не осмелился сходить к водяному насосу, потому что уже темнело и даже булавка не гарантировала полной безопасности.

Закончив есть. Скотт надвинул на свою кровать крышку коробки и с тихим стоном откинулся на губку. Он все еще чувствовал дикую усталость, потому что короткий сон в картонке почти не прибавил ему сил.

Вспомнив о своем календаре, Скотт нащупал руками дощечку и кусочек угля. Небрежно поставил отметку. В темноте он мог перечеркнуть какую-нибудь другую отметку и внести путаницу в календарь. Но все это было уже не важно. В календаре значились среда, четверг, пятница и суббота.

А дальше уже ничего не будет.

Лежа в темноте, Скотт дрожал. Как и смерть, его конец было невозможно себе представить. Нет, его уход еще непостижимее. О смерти имелось хотя бы какое-то общее представление; она была частью жизни, хотя и самой таинственной ее частью. Но с кем и когда случалось вот такое, как с ним, уменьшение до полного исчезновения?

Он повернулся на бок и подложил под голову руку. Если бы он мог хоть с кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Если бы только с ним рядом была Лу и он мог бы смотреть на жену, касаться ее. И даже если бы она не догадывалась о его присутствии, ему все равно было бы много легче. Но его удел — одиночество.

Скотт опять вспомнил о смакуемых прессой сплетнях по поводу его недуга и то, как ему было противно участвовать в организованном газетой отвратительном спектакле и как, придя от всего этого в неистовое негодование, он патологически возненавидел всю свою исковерканную жизнь. И в своей ярости он дошел до того, что однажды сорвался в город, влетел к редактору газеты, прорычал ему в лицо, что контракт разорван, и, слабея от душившей его ненависти, выбежал на улицу.

42 дюйма

В двух милях от Болдуина с сухим, как ружейный выстрел, хлопком лопнула шина.

Охнув от неожиданности, Скотт вцепился руками в руль. «Форд» накренился, и за ним потянулся широкий след от лопнувшей шины. Отчаянным усилием Скотт резко завернул машину вправо, оставив позади слева ограничительный барьер, который едва не протаранил своим «фордом». Руль ходил ходуном, и Скотт стал прижиматься к обочине.

Проехав еще сто пятьдесят метров, он затормозил и выключил зажигание. Побелевшие, дрожащие от напряжения руки, сжатые так, словно он все еще держал ими руль, упали Скотту на колени. Какое-то время он сидел так, сверля свирепым взглядом дорогу и не говоря ни слова.

А потом неожиданно разразился бранью:

— Ах ты, сукин сын!..

От приступа ярости по спине у него пробежала дрожь.

— Давай еще, — произнес он уже вполне спокойно, но голос все же выдавал готовый вырваться наружу взрыв бешенства. — Давай еще. Так ее. Говорю же. Давай еще, ну же.

Он клацнул зубами.

— Мало одной шины, — глухо проговорил Скотт сквозь сжатые зубы. — Чтоб заглох этот генератор! Вдребезги этот радиатор! Чтоб ее разнесло, эту чертову машину! — выплеснулась на ветровое стекло бушующая ярость.

С закрытыми глазами, в полном изнеможении он откинулся на спинку сиденья.

Через несколько минут Скотт поднял дверную ручку и толкнул дверцу. На него налетел холодный ветер. Подняв ворот куртки, он вытащил из машины ноги и сполз с сиденья.

Он упал на гравий лицом вниз, успев, однако, выставить вперед руки. Чертыхаясь, быстро встал и что было силы бросил через дорогу камень. «Вот пошла невезуха. Не удивлюсь, если камень влетит в стекло проезжающей машины да засветит какой-нибудь пожилой даме в глаз, — в раздражении подумал он. — Эта чертова невезуха!»

Скотт стоял, весь дрожа, и глядел на свою машину, безнадежно завалившуюся на спущенную шину. «Здорово, — подумал он, — просто здорово. Как я, черт возьми, смогу заменить ее?» Скотт нервно заскрежетал зубами. Он был не в силах теперь сделать даже это. Ну и, разумеется, Терри не смогла сегодня присмотреть за детьми — значит, Лу осталась дома. Все как назло.

Озноб пробрал его, несмотря на то что он был в куртке. Было холодно.

«И это майским-то вечером холодно. И в этом не везет. Даже погода против меня. — Скотт закрыл глаза. — Мне пора в психушку!»

Нет, не может же он так просто стоять здесь. Надо пойти и позвонить в ремонтную службу.

Скотт не двигался, пристально вглядываясь в дорогу. «Ну, позвоню я туда, — думал он, — приедет механик, заговорит со мной, посмотрит на меня и узнает; и будет исподтишка глазеть на меня, а то и открыто». Как Берг вечно таращится — тупо, вызывающе, будто хочет сказать: «Господи Иисусе, да ты же уродец».

А потом механик будет болтать с ним, задавать вопросы, высказывая снисходительное дружелюбие здорового человека к уроду.

Скотт медленно сглотнул. Даже ярость он перенес бы легче, чем это надругательство над собственным духом. По крайней мере, ярость была для него борьбой, движением вперед, сопротивлением чему-то. Унизительный разговор с механиком стал бы полным поражением, которое придавило бы Скотта своей тяжестью.

Скотт устало выдохнул. Да, но как еще выбраться отсюда? Он должен непременно добраться до дома. При любых других обстоятельствах он мог бы позвонить Марти, но в данном случае ему было как-то неловко обращаться к брату за помощью.

Скотт засунул руки в карманы куртки и побрел по посыпанной гравием обочине дороги.

«Плевать мне на это, — твердил он сам себе, — плевать мне на то, что я подписал контракт. Я устал изображать из себя подопытного кролика, которым потчуют миллион читателей».

В своей одежде, бывшей впору разве что маленькому мальчику, Скотт упорно шел вперед, все ускоряя шаг.

Его осветили лучи фар, и он, не останавливаясь, отошел еще дальше от дороги. Скотт, разумеется, и не собирался просить подвезти его до города.

Темная громадина проехала мимо него. Затем раздалось громкое шуршание шин по асфальту, и, подняв глаза, Скотт увидел, что машина затормозила. Его губы напряглись. «Я предпочитаю пройтись». Одними губами он стал произносить эти слова, репетируя свой ответ на предложение подвезти.

Дверца распахнулась, и из машины высунулась голова в фетровой шляпе.

— Один идешь, паренек? — спросил мужчина сиплым голосом. Говорил он, не вынимая изо рта выкуренную наполовину сигару.

Медленно, нехотя Скотт подошел к машине. Да, в общем все было нормально. Мужчина принял его за мальчика. Этого и следовало ожидать. Разве не его недавно отказались пропустить на вечерний сеанс в кино из-за того, что с ним не было никого из взрослых? Разве однажды в баре его не заставили показать удостоверение личности, прежде чем подали спиртное?

— Один идешь, парнишка? — еще раз спросил мужчина.

— Да вот, иду домой, — ответил Скотт.

— И далеко тебе?

Голос мужчины был не грубый, лишь чуть-чуть хрипловатый. Скотт увидел, что незнакомец сочувственно покачал головой.

— Да вот, до ближайшего города, — сказал Скотт. — Вы не могли бы подвезти меня, мистер? — спросил он уже совсем тонким, детским голоском.

— Конечно, малыш, конечно, — ответил мужчина. — Полезай ко мне, и bon voyage[1] тебе и моему старичку «плимуту» пятьдесят пятого года.

Его голова исчезла в кабине так быстро и ловко, как голова напуганной черепахи, ищущей спасения под панцирем.

— Спасибо, мистер.

Скотт понимал, что для него играть по-настоящему роль мальчика было чем-то вроде самоистязания. Он стоял рядом с машиной, пока грузный мужчина, кряхтя и ерзая, усаживался поудобнее на водительском месте. Затем и сам Скотт юркнул на сиденье.

— Вот так, сиди здесь, малыш… Осторожно!

Скотт подскочил, почувствовав под собой толстую руку незнакомца. Мужчина убрал ее с сиденья, поднес к своему лицу и проговорил, тихо посмеиваясь:

— Ты повредил мне правую конечность, малыш. Отдавил пальцы. Что скажешь?

Когда Скотт снова сел, на лице его появилась нервная, натянутая улыбочка. В машине густо пахло виски и дымом сигар, и он начал кашлять себе в кулак.

— Поднять якоря, бродячее племя! — весело объявил мужчина и, тихонько ударив рукой по переключателю скоростей, послал его вниз.

Машина вздрогнула и покатила по шоссе.

— Fermer la porte,[2] малыш, fermer эту проклятую porte.

— Уже закрыл, — ответил Скотт.

Мужчина бросил на него восхищенный взгляд.

— Ты понимаешь по-французски, малыш? Замечательный мальчик, такой воспитанный, образованный. Ваше здоровье, сэр.

Скотт едва заметно улыбнулся своим мыслям. Ему тоже хотелось опьянеть и расслабиться. Он целый вечер пил в темном закутке бара, пил, чтобы напиться, — и ни капли не опьянел.

— Ты живешь в этой гнилой местности, дружище? — поинтересовался неугомонный незнакомец и принялся похлопывать себя по груди.

— В ближайшем городе, — ответил Скотт.

— В ближайшем городе, бегущем навстречу огнями, — произнес мужчина, все еще похлопывая себя по груди. — В близлежащей деревушке, в соседнем селении Хамлет — Хамлет. А, Гамлет. «Быть или не быть, вот в чем…» Черт возьми, созвучная пара! Все королевство тому, кто мне отыщет пару… на ночь. — И он рыгнул, издав звук, похожий на протяжное рычание леопарда.

— Выключите осветитель приборной доски, — сказал Скотт, надеясь на то, что опьяневший мужчина вспомнит наконец о руле и возьмется за него своими непослушными руками.

Мужчина бросил на него изумленный взгляд.

— Гениальный мальчик. Аналитический ум. Боже, я влюбился в этого гениального мальчика. — И в машине, пропахшей плесенью и затхлостью, раздалось дребезжащее «хи-хи». — Mon Dieu![3]

Скотт напрягся всем телом, увидев, что сосед его наклонился к приборной доске и перестал следить за дорогой. А мужчина с силой загнал свою электрическую зажигалку в розетку для подзарядки и выпрямился, задев Скотта плечом.

— Так ты живешь в ближайшем городе, mon cher?[4] Это… потрясающая новость. — Водитель еще раз рыгнул, опять издав звук, похожий на рычанье леопарда. — Вот, пообедал со стариной Винсеном. Эх, старина Винсен. — И опять из его глотки вырвался какой-то странный звук, который мог означать начало как приступа веселья, так и приступа удушья. — Старина Винсен, — грустно повторил здоровяк.

Зарядившись, зажигалка щелкнула, и мужчина вырвал ее из розетки. Скотт краем глаза взглянул на соседа, пока тот раскуривал потухшую сигару.

Широкие поля фетровой шляпы прикрывали пышную шевелюру. Раскалившаяся добела спираль зажигалки осветила лицо водителя, и Скотт увидел густые брови, нависшие над блестящими в темноте глазами, нос с широко раздувающимися ноздрями и толстые губы. Это было лицо озорного мальчишки, таращащегося на мир удивленными глазенками.

Клубы дыма от сигары окутали голову соседа.

— Очень смышленый парнишка, черт возьми! — Он ткнул зажигалкой мимо предназначенного для нее углубления, и та с глухим стуком упала на пол. — Руки-крюки, — пробурчал мужчина и нагнулся, чтобы поднять ее. Машину начало дико бросать из стороны в сторону.

— Я подниму, — бросил Скотт. — Осторожно!

Мужчина выровнял машину и мягкой ладонью похлопал Скотта по голове. Потом едва слышно произнес:

— В высшей степени добродетельный паренек. Я всегда говорил… — Он хрюкнул, опустил стекло и харкнул на дорогу. Забыв, что именно он всегда говорил, мужчина спросил сквозь икоту: — Ты живешь где-то неподалеку?

— В ближайшем городе, — ответил Скотт.

— Винсен — вот был друг, говорю тебе. — Голос водителя стал печальным. — Друг. В самом истинном смысле этого истинно славного слова. Друг, помощник, компаньон, товарищ.

Скотт бросил взгляд назад, на промелькнувшую за окном автостанцию. Судя по виду, она была закрыта. Он подумал, что лучше ему доехать до Фрипорта и связаться по телефону с кем-нибудь.

— Он напирал на то, — продолжал мужчина, — что нужно когда-то надеть на себя власяницу семейной жизни. — Он повернул голову к Скотту. — Ты понимаешь меня, малыш? Боже, благослови его наивность! Ты понимаешь?

Скотт сглотнул.

— Да, понимаю.

Мужчина выпустил изо рта целый клуб дыма. Скотт закашлялся.

— И что? Был мужиком, а стал, понимаешь, каким-то деградантом, лакеем, рабом, настоящим роботом. Ну и, короче, увидел я потерянную душу, какого-то сморчка. — Мужчина тупо уставился на Скотта. — Понимаешь, что я хочу сказать, малыш? Понимаешь?

Скотт посмотрел в окно. «Я устал, — подумал он. — Я хочу лечь спать и забыть, кто я и что со мной происходит. Я просто хочу лечь спать».

— Ты живешь где-то здесь? — спросил мужчина.

— В ближайшем городе.

— Точно так.

На мгновение мужчина замолчал, потом его опять прорвало:

— Женщины! Вот из-за кого жизнь мужчины начинает отдавать душком Да поразит их всех сифилис! — Он снова рыгнул и взглянул на Скотта. Машина тем временем уже неслась прямо на дерево. — И дружище Винсен навсегда потерян для мужского племени. Проглочен зыбучими песками…

— Мы врежемся в дерево.

Мужчина повернул голову.

— Понял. Ложимся на курс, кэп. Все опять в порядке. Идем туда, где друг — это…

Он опять уставился на Скотта, склонив голову набок, как покупатель, придирчиво осматривающий товар.

— Тебе… — поджав губы, сказал он, пытаясь угадать возраст попутчика. — Тебе двенадцать. Первый ученик?

У Скотта першило в горле от дыма сигары.

— Первый, — ответил он. — Осторожно!

Мужчина выровнял машину и, перестав смеяться, еще раз рыгнул.

— Неиспорченный возраст. Время еще не загубленных надежд. Вот так, дружище. — Его мощная рука упала Скотту на ногу и сжала ее. — Двенадцать, двенадцать лет. Опять стать двенадцатилетним — вот было бы здорово.

Скотт с трудом пытался вытащить ногу из тисков. Мужчина еще раз сдавил ее и затем опять взялся рукой за руль.

— Эх… Да-а-а… Еще раз впервые переспать… — Губы его скривились в презрительной гримасе. — Ну, это как впервые станцевать рок или впервые на чем-нибудь проехаться.

— Я могу выйти в… — начал было Скотт, увидев впереди открытую бензоколонку.

— Но эти женщины, они такие склочные, — убежденно произнес мужчина. — Настолько склочные, что доймут самого спокойного. — И он опять уставился на Скотта заплывшими жиром глазками. — Ты-то будешь жениться, дружище?

Только сейчас Скотт вдруг обратил внимание на измятый темный костюм соседа.

«Если бы я за эти дни не разучился смеяться, — подумал Скотт, — я бы сейчас захохотал».

— Нет, — ответил он. — Послушайте, можно мне выйти_

— Мудрое, благородное решение, — откликнулся здоровяк. — Слышу достойного, приличного человека Эти женщины… — Он уставился широко раскрытыми глазами в лобовое стекло. — Чтоб их всех поразил рак! Они разрушают исподтишка, бьют без промаха, они… О пророк, скажи всю правду! Ужасные создания. — Мужчина покосился на Скотта, смеясь, рыгая и икая одновременно. — Эй, мальчик!

— Мистер, я выйду здесь.

— Я повезу тебя во Фрипорт, мой мальчик, — заявил мужчина. — Нас ждет Фрипорт! Страна веселья и неожиданных утех! Аркадия местных хлыщей и прощелыг! — Мужчина посмотрел на Скотта в упор. — Тебе девчонки-то нравятся, дружище?

Вопрос застал Скотта врасплох. Все это время он не придавал серьезного значения пьяному монологу соседа. Но этот вопрос произвел на него такое сильное впечатление, что, когда он взглянул на мужчину, тот вдруг показался ему еще крупнее.

— Но я живу не во Фрипорте, — сказал Скотт. — Я…

— Он р-робок! — Хриплое хихиканье здоровяка вдруг перешло в рычание. — О робкая юность, любовь моя. — Его рука опять легла Скотту на ногу. Скотт поднял взгляд на мужчину, и лицо его вытянулось. В нос ударял густой запах виски и дым сигары. Кончик сигары то разгорался, то потухал… разгорался и потухал…

— Я выхожу здесь, — решительно произнес Скотт.

— Ладно тебе, паренек, — возразил здоровяк, следя одновременно за дорогой и за Скоттом. — Ночь еще юна. Правда, время детское: едва перевалило за девять. И потом, — продолжал он сладким голосом, — у меня в холодильнике ждет тебя аж целый килограмм мороженого. Не порция какая-то, а…

— Пожалуйста, выпустите меня здесь!

Через штанину Скотт чувствовал горячую руку мужчины. Он попытался отодвинуть от него ногу, но ничего из этого не вышло. Сердце от испуга забилось часто-часто.

— Ну, успокойся, дружище, — сказал мужчина. — Мороженое, торт под веселую похабщину — чего еще могут ожидать от вечера два странника, как мы с тобой? А?

Рука мужчины сжала ногу Скотта так, что тому стало не по себе.

— Ой! — вскрикнул Скотт, морщась от боли, и уже более низким голосом добавил: — уберите руку!

Мужчина переменился в лице, услышав в голосе Скотта раздражение взрослого человека и решимость дать отпор.

— Остановите, пожалуйста, машину, — произнес Скотт гневно. — Осторожно!

Водитель резко отвернул машину от обочины.

— Не волнуйся, малыш, — сказал он, выдав голосом свое возбуждение.

— Я хочу выйти! — У Скотта уже тряслись руки.

— Мой милый мальчик, — заговорил мужчина неожиданно жалостливым голосом, — если бы тебе были знакомы, как мне, унылое одиночество и…

— Останови машину, черт возьми!

Выражение лица соседа стало суровым, и он рявкнул:

— Как ты разговариваешь со старшим, грубиян!

Вдруг он отдернул правую руку и отвесил Скотту такой шлепок, что того отбросило к дверце.

Скотт быстро выпрямился, охваченный паническим страхом при мысли, что сил у него не больше, чем у мальчишки.

— Дружок, прости меня, — тут же пробормотал мужчина, икая. — Я больно тебя ударил?

— Я живу за следующим поворотом, — напряженным голосом проговорил Скотт. — Остановите здесь, пожалуйста.

Мужчина вырвал изо рта сигару и бросил ее на пол.

— Я обидел тебя, — плаксиво сказал он. — Я обидел тебя непристойными словами. Пожалуйста, прости меня. Посмотри на то, что за этими словами, под этой маской веселости. За ними — черная печаль, полное одиночество. Ты это понимаешь, дружище? Ты еще молод, и ведомы ли тебе мол…

— Мистер, я хочу выйти, — сказал Скотт голосом ребенка, полусердитым, полуиспуганным.

И самым ужасным было то, что Скотт уже сам не мог понять, играл ли он или это было искреннее чувство. Мужчина свернул к обочине шоссе.

— Что ж, тогда покинь меня. — Он тяжело вздохнул. — Ты ничем не отличаешься от всех остальных, ты такой же, как все.

Дрожащими руками Скотт открыл дверцу машины.

— Доброй ночи, мой милый принц, — с горечью произнес здоровяк, пытаясь найти в темноте машины руку Скотта. — Доброй ночи тебе, и пусть твой ночной покой наполнится самыми добрыми сновидениями… — Хриплая икота прервала его прощальную речь. — А я поеду дальше — голодный, холодный… опустошенный. Ты не поцелуешь меня один раз? На прощанье, на…

Но Скотт уже выскочил из машины и побежал прямо к автостанции, которую они только что проехали. Мужчина, повернув свою большую голову, смотрел назад, на убегавшего от него во все лопатки мальчика.

Глава 7

Раздавался глухой стук: как будто кто-то долбил молотком по дереву; как будто какой-то учитель, пытаясь казаться спокойным, барабанил огромным ногтем по классной доске. Этот стук тяжело отдавался в спящем мозгу. Скотт зашевелился на кровати и перевернулся на спину, судорожно разбросав руки. Тут-тук-тук. Скотт застонал. Затем слабо приподнял руки и снова их уронил. Тук. Тук. Уже в полудреме он раздраженно заворчал.

Вдруг капля воды разбилась о его лицо.

Захлебываясь и пытаясь откашляться, Скотт подскочил на губке. Наверху раздавалось хлюпанье воды. Еще одна капля задела его плечо.

— Что это?

Заспанным рассудком он пытался понять, где находится и что с ним происходит. Широко раскрытые испуганные глаза бегали, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь. Тук! Тук! Казалось, гигантский кулак обрушивается на дверь. Или нет: ужасных размеров молоток стучит по кошмарно огромной кафедре в чудовищно просторном зале суда.

Сон слетел. Скотт чувствовал, как вздрагивает грудь под ударами отчаянно бьющегося сердца.

— Боже праведный, — пробормотал он и перекинул ноги через край губки.

Они погрузились в тепловатую воду.

Ахнув от неожиданности, Скотт дернулся и закинул ноги обратно на губку. Ему казалось, что удары раздаются все чаще и чаще. Тук-тук-тук! Дыхание перехватило. Боже, что это…

Морщась от сотрясения, производимого в голове стуком, Скотт опять спустил ноги со своей импровизированной кровати и погрузил их в теплую воду. Торопливо встал, затыкая изо всех сил пальцами уши. Тук, тук, тук! Скотту казалось, что он стоит внутри барабана, по которому кто-то с неистовством стучит огромными палочками. Хватая воздух ртом, пошатываясь, он двинулся к краю крышки коробки, но поскользнулся на неверной поверхности мокрого пола и, ударившись со всей силы правым коленом о цемент, закричал от боли. Со стоном поднялся на ноги и тут же снова поскользнулся.

— Чертов пол! — взорвался Скотт, но едва услышал себя в почти оглушающем шуме.

В бешенстве он уперся ногами в пол, встал, поднял край крышки и проскользнул под ним наружу. Опять поскользнулся и упал, сильно стукнувшись о пол локтем. Острая как нож боль пронзила руку. Скотт вскочил, но капля воды тяжело хлопнулась ему на спину, и он снова растянулся на полу. Изгибаясь, как выброшенная на берег рыба, Скотт вдруг увидел, где протекает водогрей.

— Боже мой, — промычал он, морщась от боли в колене и локте.

Скотт встал, глядя на то, как разбиваются о крышку коробки и цементный пол капли воды. Теплая вода стекала по его лодыжкам. Он увидел еще один водопад, меньше первого, низвергавшийся с края цементной приступки и брызгами рассыпавшийся по полу погреба.

Долгое время Скотт стоял в нерешительности, глядя на падающую воду и чувствуя, как к телу прилипает теплый, намокший халат.

И вдруг из груди его вырвался крик:

— Печенье!

Он стремглав бросился обратно к крышке, скользя по полу и с трудом удерживаясь на ногах. Поднял крышку за один край, едва устоял и, поскальзываясь на каждом шагу, подтащил ее к кровати и опустил сверху. Сделав это, он бросился бежать по губке. Под ногами хлюпала, вырываясь из разбухших пор, вода.

— Нет!

Он не мог поднять наверх отяжелевший от воды пакет. С перекошенным от страха и ярости лицом, Скотт разрывал пакет, и мокрая бумага расползалась под его руками как салфетка. Светло-серая масса, в которую слиплись набухшие от воды кусочки печенья, поразила его своим видом. Он зачерпнул ее ладонью и почувствовал, как она тягуче потекла скисшей овсяной кашей. С проклятьями стряхнул с пальцев капающую массу, и та, перелетев через край приступки, рассыпалась полусотней вязких, серого цвета капелек.

Скотт встал коленками на губку, не обращая никакого внимания на лившуюся на него отовсюду воду. Его взгляд был прикован к кучке кусочков печенья; от ненависти к преследовавшему его року губы сжались в одну тонкую бескровную полоску.

— Что толку? — бормотал он, резко сжав кулаки. — Что толку? — Капля воды упала прямо перед ним, и Скотт с яростью обрушил на нее кулак. Потеряв равновесие, он свалился на губку лицом вниз. Под тяжестью его тела ноздреватая поверхность губки продавилась, и снизу в Скотта ударили потоки воды.

Трясясь от ярости, он перепрыгнул на приступку и крикнул, не понимая, к кому именно обращает свой гневный выкрик:

— Вам не удастся сломить меня!

Скотт стиснул зубы, и в следующем его выкрике прозвучали непреклонность воли и вызов року:

— Вам не удастся сломить меня!

Он загреб пригоршни сырого печенья и высыпал его в сухом безопасном месте — на черной нижней полке водогрея.

«На что годится сырое печенье?» — спросил рассудок.

— Оно высохнет! — ответил Скотт.

«Оно раньше сгниет», — не унимался рассудок.

— Заткнись! — прорычал Скотт и подумал: «Боже».

Затем скатал, как снежок, шарик печенья и швырнул его о стенку водогрея. Шарик расползся по металлу.

Вдруг Скотт засмеялся. Неожиданно все, что произошло в последние минуты, показалось ему уморительно смешным: он, ростом в четыре седьмых дюйма, в халате, похожем на мешок, стоит по щиколотку в теплой воде и бросает в водогрей шарики из мокрого печенья. Откинув назад голову, он разразился громким смехом, потом сел в теплую воду и принялся бить по ней ладонями, поднимая вокруг целые фонтаны брызг. В конце концов Скотт стащил с себя халат и голышом растянулся во весь рост в теплой воде. «Ванна! Я принимаю чертову утреннюю ванну», — пронеслось в голове.

Спустя некоторое время Скотт встал и вытерся еще сухим в некоторых местах платком, обмотанным вокруг губки. Затем выжал халат и повесил его сушиться.

— У меня болит горло, — сказал Скотт сам себе. — Ну и что? Придется подождать ему своей очереди.

Он сам не смог бы объяснить, почему ему вдруг стало так весело, что заставило его отдаться глупому развлечению. Без сомнения, положение было плачевным, и Скотт догадывался, что, когда человеку становится совсем уж тяжело, он смотрит вокруг совершенно другими глазами, он замечает множество глупостей и нелепиц и либо смеется, либо впадает в сарказм.

Скотт попытался представить, как бы он себя повел сейчас, увидев, что через край приступки перевалил паук. Наверное, засмеялся бы.

Зубами и ногтями Скотт оторвал от платка лоскут тонкой материи, уже проверенным способом сделал из него халат, связав узлами концы, и торопливо надел свою новую одежду: ему необходимо было добраться до швейной коробки.

Подняв тяжелую булавку, он сбросил ее на пол. Затем слез с цементной приступки и снова взял в руки острое оружие. «Мне придется теперь подыскать другое ночное убежище», — подумал Скотт. Необходимость сделать это даже веселила его. Возможно, ему еще придется забраться по стене огромной скалы за ломтиком сухого хлеба. И это тоже его веселило. Качая головой в такт шагам, Скотт подпрыгивающей походкой двинулся к картонке, а в окна над ним струился солнечный свет.

Он чувствовал себя, как после разрыва контракта с газетой. Тогда его ожидали все неоплаченные счета, безжалостная нужда и проблемы устройства в жизни. Он пытался вернуться к работе, умолял об этом Марта, и тот нехотя согласился. Но ничего из этого в итоге не получилось. Его положение становилось все хуже и хуже, и однажды он сорвался.

Тереза увидела, как он пытался вскарабкаться на стул, и, подняв его, как маленького мальчика, усадила. Он истошно завопил на нее и смерчем ворвался в кабинет Марти. Но, прежде чем успел произнести хоть слово, брат швырнул в него через стол письмо. Оно пришло из Управления по делам ветеранов. В ссуде от военного ведомства было отказано.

Вечером того же дня, когда Скотт возвращался на машине с работы, у машины в полуквартале от дома спустила все та же шина. Он залился истерическим хохотом и забылся до того, что свалился со своего специального кресла на обыкновенное сиденье, а оттуда, корчась от смеха, рухнул на пол.

Такая реакция на злоключения была способом самозащиты. Механизмом, изобретенным рассудком для предупреждения нервного срыва. Она давала избавление от гнетущего бремени неудач, когда терпеть их становилось совсем уж невмоготу.

Подойдя к коробке, Скотт забрался в нее, даже не посмотрев, не подстерегает ли его там паук. Торопливо порывшись в швейных принадлежностях, он нашел маленький наперсток. Потом пришлось приложить все силы, чтобы взгромоздить наперсток на груду из одежды и пропихнуть его в отверстие в стенке коробки.

Скотт катил наперсток перед собой, как пустую бочку литров на двести. Булавка, воткнутая в халат, волочилась по полу.

Оказавшись возле нагревателя, он сначала хотел было затащить наперсток на цементную приступку, но, подумав, решил, что тот слишком тяжел для этого, и подкатил его к основанию приступки. Под падающим вниз потоком воды наперсток быстро наполнился до краев.

Вода была грязновата, но это не имело никакого значения. Скотт зачерпнул ее пригоршней и умыл лицо — роскошь, которой он не позволял себе уже несколько месяцев. Ему очень хотелось сбрить свою густую бороду — вот это было бы действительно здорово. Может, булавкой? Нет, не получится.

Скотт отхлебнул воды и скорчил гримасу: не очень хороша. Ну, ничего, охладится. Теперь ему не придется ползать далеко вниз, к насосу.

Поднатужившись, он сумел отодвинуть наперсток от водопада. От толчка по воде пошли волны. Прислонив булавку к наперстку, Скотт вскарабкался на его край и оттуда, окруженный легким облаком брызг, вгляделся в свое отражение в воде.

Увиденное не обрадовало, и Скотт недовольно заворчал. По сравнению с тем, что было до болезни, перемена слишком бросалась в глаза: маленькая головка, сморщенный кулачок. Но за исключением размера, все осталось как прежде, до последней черточки: те же зеленые глаза, те же темно-каштановые волосы, тот же широкий нос, сужающийся к кончику, те же очертания рта, те же уши и полные губы. Скотт оскалил зубы. И они все такие же, чуть-чуть, правда, начали портиться: он их давно не чистил. Но зубы все же сохраняли белизну благодаря тому, что каждый день он протирал их мокрым пальцем. Удивительно. Пожалуй, концерны, выпускающие зубную пасту, вылетели бы в трубу, начни он рекламировать свое невольное открытие.

Скотт все всматривался в свое лицо. Оно казалось неожиданно спокойным для человека, каждый день жизни которого был полон ужасов и опасностей. Возможно, жизнь по законам джунглей, если не брать в расчет возможность смерти, способна оказывать умиротворяющее воздействие. Без сомнения, в ней нет места мелочным обидам, противоречивым ценностям человеческого общества. Она незатейлива и лишена надуманных переживаний и источающих зло страстей. Ответственность всякого существа в мире, живущем по законам джунглей, сводится к одной проблеме: выживанию. В этом мире не надо вести политические игры, вступать в финансовые баталии и участвовать в сумасшедших гонках вверх по социальной лестнице. В этом мире каждый решает только один вопрос: быть или не быть.

Скотт поводил рукой по воде, и она зарябилась. «Прочь, лицо, — подумал он, — ты ничего не значишь в этой моей жизни в погребе». То, что его когда-то считали красивым, Скотту показалось сейчас полнейшей глупостью. Он был совершенно один в своем мире, и с ним рядом не было никого, кому могли бы понравиться или доставить удовольствие черты его лица.

Скотт соскользнул по булавке вниз. Вытирая мокрое от брызг лицо, он думал о том, что от прошлой жизни ему осталась лишь нежная любовь к Луизе. Она была его последним знаменем, не спущенным перед роком.

Любить, когда взаимность фатально невозможна, любить безгрешно, бескорыстно — вот настоящее чувство.

Он только что измерил линейкой свой рост и уже возвращался к водогрею, когда вдруг раздался громкий скрип, оглушительный грохот и по полу разлился ослепительный солнечный свет. Тяжело ступая, в подвал спускался какой-то гигант.

Скотт оцепенел.

От ужаса он прирос к полу и широко раскрытыми глазами глядел на исполинскую фигуру, надвигавшуюся на него, на нависавшие над его головой тапки, которые с грохотом опускались вниз, сотрясая пол. Сердце Скотта бешено стучало не только потому, что он был потрясен неожиданной встречей с огромным, как юра, существом, но и от мысли, вопреки сковавшему его ужасу мелькнувшей в голове: он и сам когда-то был таким же вот исполином. Запрокинув голову, раскрыв от ужаса рот, Скотт испуганно глядел на приближающегося к нему гиганта.

Вдруг его молнией пронзил инстинктивный позыв к самосохранению, прогнавший прочь мысли и сбросивший с него оцепенение, и Скотт кинулся бежать к краю широко разливавшейся по полу тени. Пол дрожал все сильнее. Скотт слышал резкий скрип громадных тапок, которые вот-вот должны были раздавить его, как жука.

Вскрикнув, он стремительно преодолел еще один ярд и прыгнул вперед, выставив перед собой руки. Рухнул на пол и, пытаясь смягчить падение, перекатился через плечо. Широченная подошва тапки обрушилась рядом, в нескольких дюймах от него.

Великан остановился. Из бездонного кармана он вытащил отвертку длиной с семиэтажное здание (как показалось Скотту) и сел на корточки перед водогреем.

Шлепая по воде, Скотт обогнул правый тапок великана — головой он доставал только до верхнего края подошвы. Остановившись у цементной приступки и подняв глаза, стал всматриваться в колосса.

Очень высоко — так высоко, что даже приходилось прищуриваться, — Скотт разглядел лицо великана: нос — крутой склон, с которого он мог бы съехать на лыжах; ноздри и уши — огромные пещеры, внутри которых он мог бы ползать, волосы — густой лес, в котором, пожалуй, можно было бы и заблудиться; рот — огромная, бездонная пропасть; зубы (гигант вдруг оскалил их) — столбы, между которыми Скотт просунул бы руку; зрачки — шары высотой с него самого; радужная оболочка глаза, настолько широкая, что он мог бы пролезть через нее; ресницы — черные сабли.

Скотт молча глядел на великана. Вот какая она теперь, Лу, — чудовищно высокая, с пальцами, толстыми, как стволы красного дерева, с ногами, как у слона, какого не носила еще на себе земля, с двумя мягкими остроконечными пирамидами грудей.

И вдруг огромная фигура задрожала в пелене навернувшихся на глаза слез. Прежде Скотт никогда так тяжело не переживал своего положения.

Не видя ее, представляя жену ростом с себя, он, даже зная, что все это невозможно, думал все же, что сможет дотронуться до Лу, поднять ее на руках. Теперь его самообман стал очевиден. И образ Лу был безжалостно вычеркнут из его памяти внезапно навалившимся разочарованием.

Скотт стоял и тихо плакал. Он даже не обратил никакого внимания на то, что великан поднял его губку и с рыком динозавра отшвырнул куда-то. Состояние духа в это утро у Скотта менялось сумасшедшими скачками: панический страх, опустошенность, безудержная веселость, умиротворенность, ужас — и вот опять опустошенность. Он стоял около приступки и смотрел, как великан снимает стенку водогрея, высотой с небоскреб, отставляет ее в сторону и залезает отверткой в открывшееся глазам чрево.

Холодный ветер налетел на Скотта, и он резко, до боли в шее, повернул голову.

Дверь!

— Боже мой, — пробормотал он, поразившись своей собственной недогадливости: стоять, опустив в безутешной печали руки, в то время как выход из заточения ждет его.

Скотт опрометью бросился к выходу. Но вдруг, чуть не упав, отскочил в сторону. Ему вдруг пришло в голову, что великан может увидеть его и принять за маленькое насекомое, бегущее по полу.

Не отрывая взгляда от высящейся перед ним громадной фигуры, он попятился вдоль приступка к стене. Затем, развернувшись, кинулся бежать к огромной тени от топливного бака. Все еще не спуская глаз с великана, Скотт пробежал под баком, мимо веревочной лестницы, под красным металлическим столом, под плетеным столиком и впервые даже не вздрогнул, когда опять раздался оглушительный рев заработавшего масляного обогревателя.

Оставив позади со стуком ковырявшегося в механизме водогрея великана, Скотт подбежал к подножию лестницы, ведущей из погреба.

Первая ступенька уходила вверх на пятьдесят футов. Скотт шагал в ее прохладной тени, глядя на разливавшийся по погребу золотым потоком свет: было все еще раннее утро, а дверь погреба выходила на восток.

Скотт пустился бежать вдоль одной из плит ступеньки, высматривая, где бы он мог забраться наверх. Но нашел лишь узкий вертикальный проход у дальнего правого конца плиты, где между двумя плитами цементный раствор потрескался и осыпался, оставив похожую на желобок расщелину шириной с его тело. Ему придется карабкаться как альпинисту, упираясь в стенки спиной и подошвами сандалий, медленно и осторожно подталкивая себя ногами вверх. Подъем предстоял невообразимо сложный, и, чтобы выбраться из погреба во двор, надо было преодолеть семь ступенек: вскарабкаться по семи отвесным стенам, высотой по пятьдесят футов каждая. А если уже после первой ступеньки у него не останется сил…

Нитка! Она может помочь. Он бегом вернулся к плетеному столу и, подергав за нитку, сорвал с полки стола укрепленный там колышек. Бросив взгляд на великана, который все еще сидел на корточках перед водогреем, Скотт побежал обратно к ступеньке, волоча за собой толстую нитку. Теперь все зависит от везения.

Скотт изо всех сил бросил колышек вверх. Но до края ступеньки тот так и не долетел. Впрочем, даже если бы он смог забросить колышек на ступеньку, тот едва ли зацепился бы за что-нибудь на гладкой поверхности. Скотт подтащил нитку к обнаруженной им узкой расщелине и стал осматривать ее стенки, пытаясь отыскать какую-нибудь трещину, в которой мог бы засесть колышек. Но, увы, безрезультатно.

Он бросил колышек на пол и двинулся нервным шагом, то и дело сбиваясь на бег, вдоль неприступной ступеньки. Как загнанный зверь, Скотт вдруг развернулся и побежал обратно. Нет, должен быть какой-то выход. Месяцы он провел в погребе, ожидая этого момента, пол зимы пережил в своем холодном заточении, выжидая, когда кто-нибудь откроет огромную дверь и таким образом даст ему, Скотту, возможность выбраться на свободу. Но он такой маленький. Нет-нет, нельзя думать об этом. Выход есть, из любого положения есть выход. Пусть трудный, но выход существует всегда. Надо верить в это. Скотт бросил еще один беспокойный взгляд на сидевшего возле водогрея великана. Как долго он еще будет возиться там? Несколько часов? Минут? Нельзя терять ни секунды.

Швабра!

Скотт опять бросился бежать, дрожа всем телом на холодном ветру. Ему следовало бы надеть свой теплый халат. Но времени на переодевание нет. К тому же тот халат, возможно, еще не высох. Наперсток. Интересно, перевернул великан его своими чудовищными ножищами или нет? А что, если он его расплющил в лепешку?

— Ну и что? — зарычал Скотт. — Я все равно выберусь отсюда.

Он резко остановился перед шваброй, стоявшей у холодильника.

Густая щетка швабры была покрыта паутиной. Скотт точно знал, что ее оставила не черная вдова, но паутина напомнила ему о брошенной возле водогрея булавке. Стоит ли вернуться и попробовать взять ее?

Он отбросил и эту мысль. Это тоже уже не важно. Он не намерен оставаться здесь. И только на этой мысли можно позволить себе сосредоточиться.

«Я выберусь отсюда, вот и все! Я выберусь!»

Скотт схватил руками одну из щетинок, толщиной с добрую дубинку, и потянул ее изо всех сил на себя. Та не поддалась. Потянул еще раз, но с тем же успехом. Он схватил другую щетинку и резко ее дернул. Безрезультатно. Раздраженно выругавшись, он схватил руками еще одну щетинку и потянул… потом еще одну… и еще. Но успеха так и не добился.

И все-таки Скотт потянул еще один волосок — изо всех сил, упираясь ногами в щетку, забыв про все на свете. Волосок вытянулся настолько легко, что Скотт от неожиданности отлетел назад и упал спиной на цементный пол. Больно ударившись, он пронзительно вскрикнул. И тут же быстро откатился в сторону, чтобы увернуться от падавшего прямо ему на голову волоска.

Морщась от боли в спине, Скотт с усилием поднялся на ноги. Присев, крепко схватил руками волосок и медленно поволок его к ступеньке, где и положил перпендикулярно ее стене. Тяжело дыша, он стоял, положив руки на бедра. Солнечный свет, лившийся над головой, был похож на раскрученную из рулона светящуюся материю, настолько плотную, что Скотту казалось: он мог перебежать по ней из погреба во двор.

Скотт закрыл глаза и сделал несколько быстрых глотков холодного мартовского воздуха. Затем побежал к дальнему концу волоса, приподнял его, прислонил к шершавой поверхности цементной стены и принялся поддергивать на себя нижний конец так, что угол наклона волоска становился все более острым. А великан не услышит, как он здесь царапает по стене? Нет, конечно, не услышит. Громадные уши не способны уловить такой слабый звук.

Когда угол наклона волоска составил приблизительно семьдесят градусов, Скотт уронил болевшие от перенапряжения руки и устало опустил голову, жадно хватая ртом воздух. Хотя цементная ступенька и была холодной, он прислонился к ней, не замечая этого. В глазах от изнеможения зарябило, и погреб медленно поплыл, растворяясь в пелене. Масляный обогреватель затих. В гулкой тишине до Скотта долетал стук инструментов великана.

Когда сознание вернулось и в руках улеглась дрожь, Скотт взглянул на волосок — и тяжелый вздох разочарования вырвался из его груди. Волосок был не таким уж длинным, как представлялось; более того, он фактически оказался даже еще короче из-за того, что средняя часть его под собственной тяжестью провисала вниз. Даже если Скотт доползет до верхнего конца волоска, от края ступеньки его еще будут отделять добрые восемь-десять футов. Восемь-десять футов совершенно гладкой отвесной цементной стены.

Дрожащей рукой он провел по волосам и вновь мысленно обратился к неведомым злым силам: «Вам не удастся сломить меня!» Изрезанное морщинами и складками лицо застыло в напряженной маске. Он все равно будет подниматься здесь, вот и все, а страхи и сомнения — прочь!

Скотт осмотрелся. У стены рядом со штабелем бревен высилась гора из камней, листьев и щепок. Давным-давно, еще в той жизни, которая представлялась ему теперь больше воображаемой, чем реальной, он в порыве столь несвойственной ему аккуратности смел их в одну кучу.

Скотт побежал к этой куче мусора. Она возвышалась над ним огромным скопищем валунов и гигантских бревен, некоторые из которых были величиной с дом. Мог ли он надеяться на то, что ему удастся оттащить к подножию ступеньки хотя бы несколько камней или бревен, чтобы, подняв на них волосок, покрыть пять из восьми-десяти футов? Оставшиеся три или пять футов он попробует преодолеть, подпрыгнув вверх, как однажды уже сделал, карабкаясь на крышку стола.

«Но ты же чуть не сорвался тогда вниз, — напомнил он сам себе. — И если бы не та ручка от жестянки из-под краски…»

Но Скотт отклонил это предостережение. В этот момент оно не могло быть убедительным доводом против восхождения. Ведь вся его жизнь, до последнего движения и вздоха, с того самого момента, как он свалился в этот треклятый погреб, была исполнена надежды на то, что он выберется отсюда именно по этим ступенькам. В начале заточения он раз сто забирался и спускался по ним, но всякий раз на его пути к свободе оказывалась закрытая дверь. И когда Скотт вспомнил, с какой легкостью ему удавалось преодолеть подъем прежде, ему стало не по себе. Как ужасно, жестоко, что сейчас, когда дверь наконец открылась, ступеньки превратились для него из невысоких стен в почти неприступные скалы.

Первый камень оказался настолько тяжелым, что его не удалось даже сдвинуть с места. Высматривая камни поменьше, Скотт двинулся по склону горы, то и дело спотыкаясь о торчащие края камней и выступающие бревна. Его беспокойный взгляд перебегал от одного углубления между камнями к другому. «Что, если в одном из углублений-проходов прячется паук?» С тяжело бьющимся сердцем Скотт шел дальше по изломанному склону, пока наконец не нашел плоский камень, который ему удалось сдвинуть.

Мучительно медленно протащив свою находку по полу, он плотно придвинул ее к ступеньке. Выпрямившись, отступил назад. Камень был чуть выше его коленок. Значит, нужен еще один.

Вернувшись к горе мусора, Скотт продолжил поиски. Наконец ему удалось найти еще один камень, похожий на первый, и в придачу еще кусочек коры. Уложенные друг на дружку камни и кора поднимут его примерно на нужную высоту. И более того, в кусочке коры Скотт обнаружил небольшую канавку, в которой можно будет закрепить конец волоска.

Ворча от удовольствия, Скотт подвинул не очень-то легкий второй камень к ступеньке. Затем, стиснув зубы, напрягся до дрожи в теле и взгромоздил его на первый. В спине что-то хрустнуло. Выпрямившись, Скотт почувствовал острую боль в мышцах. «Ты разваливаешься на части, Кэри», — сказал он себе. Странно, но это его даже развеселило.

Он заметил, что второй камень немножко шатается — пришлось всунуть кусочки картонки в щели между камнями. Покончив с этим, Скотт забрался на камни и попрыгал на них. Ну вот, теперь маленькая приступка готова.

Он беспокойно взглянул на великана, который все еще ковырялся в водогрее. Сколько еще осталось времени? Скотт соскочил вниз и, застонав от боли в спине, медленно вернулся к горе. Больное горло, поврежденная спина, трясущиеся руки. Что дальше? Порыв холодного ветра заставил его чихнуть. А дальше? Воспаление легких? Все это было, пожалуй, даже забавно.

С обрывком коры проблем было намного меньше. Тонкий край обрывка Скотт положил себе на плечо и, пригнувшись, поволок кору за собой по полу. Похолодало. В голову вдруг ударила мысль: а что он станет делать, выбравшись из погреба? Если на улице действительно очень холодно, можно ведь замерзнуть и умереть. Скотт прогнал эту мысль.

Без особого труда он поднял кору на камни и стал осматривать ее.

Кора и волосок теперь находились рядом, и Скотт увидел, что канавка в коре была слишком узкой для волоска. Он недовольно хмыкнул: «Вот бегаешь, суетишься…» Скотт опять бросил тревожный взгляд на великана. Но откуда ему знать, сколько еще осталось времени? Что, если, едва он заберется на вторую ступеньку, великан закончит работу и выйдет? Если Скотта не раздавят чудовищные тапки, он просто-напросто застрянет на этой высокой ступеньке в непроглядной темноте и не сможет спуститься. Но долго думать об этом он не собирался. Случится так — и ему просто придет конец. Он выберется из погреба теперь или… Не может быть никаких «или». Он не допустит никаких «или».

Скотт поднял с пола маленький осколок камня и, забравшись на свою приступку, стал отковыривать им от края канавки в коре тонкие длинные волокна, пока наконец канавка не расширилась настолько, чтобы в нее можно было воткнуть конец волоска.

Отбросив осколок, Скотт краем халата вытер потное лицо и несколько минут стоял, глубоко дыша, пытаясь расслабиться. «Нет времени для отдыха», — ворчал рассудок. Но Скотт ответил: «Очень жаль, но отдохнуть придется, иначе наверх не залезть». Остается положиться на то, что великан еще не скоро закончит возиться с водогреем. Совершенно ясно: одним рывком наверх не забраться.

И вдруг в голове возник вопрос: «А зачем я все это делаю?»

На какое-то мгновение Скотт замер как вкопанный. Зачем он делает все это? Через несколько дней все закончится. Он исчезнет. Так к чему же тогда так напрягаться? К чему делать вид, что продолжаешь существовать, когда ты уже обречен?

Скотт замотал головой. Нет, так думать опасно. С такими мыслями ему быстро придет конец. Ведь если вдуматься, то все, что он делал и делает, лишено какой-либо логики. Но все же он не может остановиться. Может быть, потому, что не верит, что в субботу всему придет конец? Как можно сомневаться в этом? Разве фатальный процесс прерывался хоть раз — хотя бы раз! — с момента своего начала? Нет, такого не было. Седьмая часть дюйма его роста исчезала каждый день, как по часам. Он мог бы даже разработать математическую теорию, основываясь на безупречном постоянстве своего падения в неотвратимое ничто.

Скотт вздрогнул. Странно, но мысли об этом действовали на него обессиливающе. Уже сейчас он чувствовал, что слабеет. Усталость напомнила о себе. Уверенность начала таять. Затяни он с подобными тягостными раздумьями — и ему крышка.

Скотт двинулся к волоску, нарочно пытаясь не обращать никакого внимания на усталость, вызванную приступом отчаяния. Он больше не позволит себе унывать. Он постарается забыться в работе.

Поднять волосок на кусочек коры оказалось делом чрезвычайно трудным. Одно дело, упираясь ногами в пол, подхватив конец волоска, поднимать его, подтягивая на себя по полу. И совсем другое — поднимать его над полом и затаскивать на возведенную приступку.

Во время первой попытки волосок выскользнул из рук и со стуком упал на пол, придавив носок одной из сандалий. Нога оставалась прижатой к полу, пока он не освободил ее, приподняв волосок.

Скотт привалился к приступке. Грудь сильно вздрагивала от судорожного дыхания. А если бы волосок упал прямо на ногу?.. Он закрыл глаза.

«Не думай об этом, — предостерегал себя Скотт, — мужайся. Не думай о том, что могло бы случиться».

Со второй попытки ему удалось затащить нижний конец волоска на первый камень. Но, пока он переводил дух, волосок опрокинулся на него и чуть не сбил с ног. Ругаясь в бессильной злобе, он подтащил волосок к приступке и, почувствовав резкий прилив сил, поднял его еще раз на первый камень, но теперь уже, прежде чем выпустить его из рук, убедился, что волосок прочно лежит на поверхности.

Со вторым камнем было еще сложнее. Рычаг здесь бы не помог, потому что поднимать конец волоска надо было от уровня пояса почти до высоты плеч, рассчитывая только на мышцы рук и спины.

Набрав полную грудь воздуха, Скотт поджал губы, поднатужился и рывком, как штангист, взгромоздил волосок на верхний камень. Осознание того, какой вес он поднял, к Скотту пришло, лишь когда он выпустил волосок из рук.

Болезненное напряжение в спине и паху проходило очень медленно, как будто мышцы кто-то скрутил, отжимая из них влагу, и теперь они постепенно расправлялись. Скотт прижал ладонь к пояснице.

Немного погодя он был уже на приступке. Резко приподняв волосок, засунул его конец в канавку, затем еще некоторое время устанавливал в наиболее удобное для себя положение. Покончив с этим, присел, чтобы набраться сил для предстоящего подъема.

Великан все еще работал. У него есть еще время, конечно есть.

Затем Скотт встал и в последний раз проверил, как держится волосок. «Хорошо», — подумал он. Сделал резкий вдох. Теперь можно выбираться отсюда. Скотт потрогал висящую кольцами на правом плече нитку. Хорошо. Готов.

Он медленно и осторожно полз вверх по волоску — так, чтобы тот не соскользнул по стене в сторону. Под его весом волосок еще больше прогибался и в какой-то момент соскользнул-таки в сторону. Скотту пришлось остановиться. Поддернув волосок всем телом, он вернул его в прежнее положение.

Переведя дух, Скотт снова полез вверх, плотно охватывая волосок ногами. От напряжения он вытянул губы вперед и крепко стиснул зубы, бессмысленным взглядом упираясь в унылую, серую цементную стену. Забравшись на ступеньку, он опустит вниз петлю нитки и с ее помощью затащит наверх волосок. Там, наверху, не будет камней для приступки, но он что-нибудь придумает. Вот он уже поднялся на двадцать футов, двадцать пять, тридцать…

Заслонив собой солнце, над ним застыла гигантская фигура. Скотт едва не сорвался вниз. Пальцы чуть разжались, и его развернуло под волосок. Отчаянно цепляясь руками за гладкую поверхность своего «шеста», он резким толчком остановил сползавшее вниз тело и вдруг обнаружил, что на него смотрят два светящихся зеленых кошачьих: глаза.

От неожиданности у Скотта перехватило дыхание. Он впал в еще большее оцепенение, чем при появлении великана. Вцепившись в волосок руками и ногами, Скотт, словно погрузившись в гипнотический сон, испуганно глядел на кошку.

Усы-копья зашевелились. Припав к полу, расставив передние лапы и выгнув спину, огромная кошка с настороженным любопытством медленно приближалась. Скотт почувствовал на себе ее теплое дыхание, и его чуть не стошнило.

Едва не потеряв сознание, он съехал по волоску на несколько дюймов вниз, но резко остановился, услышав мелодичное урчание, вырвавшееся из кошачьей глотки.

Скотт неподвижно висел на волоске. Усы кошки снова зашевелились. Помотав головой, он увидел выступающие клыки, похожие на чудовищные кинжалы с желтыми краями, способные в один миг проткнуть насквозь его тело.

Чувствуя, как по спине бежит холодок, Скотт спустился еще чуть-чуть пониже. Он еще чуть-чуть спустился. Кошка подалась вперед своим изогнутым телом. «Нет!» — пронзительно вскрикнул рассудок. Скотт слился телом с дрожащим волоском. Сердце тяжелым молотом билось о ребра.

Если он шевельнется, кошка бросится на него. Если он прыгнет, то сломает ногу, и кошка его съест. И тем не менее ничего не делать тоже нельзя. Скотт нервно сглотнул.

Не в силах что-либо сделать, он висел под пристальным взглядом огромной кошки.

Когда она подняла дрожащую от нетерпения правую лапу, Скотт затаил дыхание. Охваченный диким ужасом, он следил за тем, как приближается к нему огромная серая лапа. Не в силах пошевелиться, Скотт продолжал висеть, ожидая своей участи. Глаза его от ужаса расширились.

Когда лапа вот-вот должна была коснуться его, напряженное ожидание в один миг взорвалось бурей.

— Брысь! — пронзительно крикнул Скотт в самую морду кошке.

Та испуганно отскочила. А он, резко наклонившись телом в сторону, потянул за собой волосок, который, царапая по цементной стене, начал сползать вниз все быстрее и быстрее. Не глядя на кошку, Скотт держался за падавший волосок и, когда до пола осталось около пяти футов, прыгнул.

Ударившись ногами о цемент, он кувыркнулся вперед и упал ничком на ступеньку. Сзади, утробно рыча, прижимаясь к ступеньке, подбегала кошка. «Встать!» — завопил рассудок.

Вскочив, Скотт бросился вперед, но снова упал — теперь на колени.

Кошка прыгнула и с такой силой опустила перед ним свои лапы, что когти, ударившись о цемент, высекли целый сноп искр. Хищница кровожадно раскрыла пасть — пышущую жаром пещеру, утыканную наточенными саблями. Пятясь вдоль стенки ступеньки, Скотт почувствовал, что нитка, скрученная кольцами, соскользнула с плеча. Схватив нитку, он швырнул ее кошке в самую пасть. Хищница, отплевываясь и давясь, отскочила назад. Слетев со ступеньки, Скотт кинулся к горе мусора и юркнул в одну из пещер. Секундой позже у входа в пещеру возникла когтистая лапа кошки. Камень, на который она попала, с шумом отскочил в сторону. Скотт залез в самую глубь пещеры, затем свернул в боковой проход. А хищница все продолжала бешено скрести по камням.

— Эй, киса.

Скотт резко остановился и, вытянув шею, стал прислушиваться к рокоту сочного голоса.

— Эй, кого ты там ловишь? — спросил голос. И Скотт услышал смех, похожий на раскаты отдаленного грома. — Что, загнала туда мышку?

Пол задрожал — это гигант затопал по нему своими тапками. Подавив крик, Скотт бросился по наклонному проходу, кинулся еще в один и стал метаться из стороны в сторону, пока не наткнулся на глухую стену. Перед ней он присел на корточки и, дрожа всем телом, стал чего-то ждать.

— Нашла мышку, да? — спросил голос совсем рядом.

У Скотта начала раскалываться голова. Он заткнул уши, но, несмотря на это, до него еще доносилось свирепое мяуканье кошки.

— Ладно, киса, сейчас посмотрим. Может, мы ее найдем, — сказал великан.

— Нет, — крикнул Скотт, вжимаясь в стенку.

Он слышал скрежещущий, царапающий звук, с которым великан разбрасывал валуны. Этот звук, как нож, терзал его мозг. Скотт со всей силы прижал ладони к ушам.

И вдруг в него ударил свет. Он с криком нырнул в открывшийся рядом проход. Яростно хватая руками воздух, пролетел вниз семь футов и больно упал на каменный выступ, поцарапав правую руку. Рядом с грохотом свалился сверху валун, содрав кожу с правой ладони. Вокруг царила кромешная тьма. Скотт в ужасе завопил.

А великан все приговаривал:

— Мы найдем ее, найдем…

Опять ударил свет. Хрипло застонав, Скотт подлетел вверх и снова нырнул в темноту. Упавший сверху камень отскочил от пола и сбил его с ног. Перекатившись и снова вскочив на ноги, Скотт, немея от панического страха, бросился бежать по обваливающейся пещере. В него попал еще один камень — и Скотт полетел головой прямо в стену.

Тьма кромешная окутала его разум. По щеке потекла теплая струйка крови. Ноги безвольно обмякли, руки распростерлись, как умирающие цветы. А камни все падали и падали, и вскоре вокруг вырос мощный холм могильника.

Глава 8

Наконец, спотыкаясь и шатаясь, Скотт выбрался на свет.

Он остановился у самого зева пещеры и нехотя окинул унылым взглядом подвал. Великан ушел. А с ним и кошка. Стенка водогрея была прикручена на свое место. Все было как прежде: груды огромных предметов, тревожная тишина и угнетающее пространство. Взгляд Скотта медленно двинулся к ступенькам, а по ним — вверх. Дверь заперта.

Скотт удрученно глядел на нее, чувствуя полную опустошенность: желание выбраться наружу перегорело и исчезло. Опять его борьба ни к чему не привела. И то, что он толкал валуны, ползал и карабкался по темным, как чернила, петляющим проходам в горе из камней, — тоже ни к чему не привело.

Скотт закрыл глаза. Перед ним закачалась гора камней, на которую он, вздрагивающим комочком боли, слабея, падал мучительно долго. Боль, казалось, разлилась по всему телу: по рукам, ногам, наполнив собой горло, грудь, желудок. В голове гудело от тупой ноющей боли. Скотт не знал, мучил ли его голод или тошнота была вызвана чем-то другим. Руки судорожно тряслись.

Волоча ноги по полу, он вернулся к водогрею.

Наперсток был опрокинут и лежал на боку. Оставшиеся в нем жалкие капли воды Скотт выпил, как мучимое жаждой животное, высасывая их из похожих на чашечки выемок в стенках наперстка. Глотать было больно.

Покончив с водой, он медленно» с трудом передвигая изнуренное тело, забрался на цементную приступку. Его ночное убежище было разорено: губка, платок, пакет с печеньем, крышка коробки — все исчезло. Ковыляя, Скотт подошел к краю приступки и увидел, что крышка коробки валяется на полу. И у него уже не было сил, чтобы поднять ее, большую и тяжелую, наверх.

Скотт долго стоял в теплой дымке, окутавшей водогрей, и, слегка раскачиваясь, уныло оглядывал темнеющий погреб. Еще один день на исходе. Среда. Осталось три дня.

От голода желудок недовольно заурчал. Скотт медленно закинул голову и посмотрел вверх — туда, где он оставил сохнуть несколько кусочков печенья. Они были на месте. Тяжело вздохнув, Скотт подошел к ножке водогрея и вскарабкался по ней на выступ. Там он сел, свесив ноги, и стал есть печенье.

Крошки были еще влажными, но вполне съедобными. Скотт двигал челюстями вяло, часто и надолго останавливаясь. Он так устал, что у него не осталось сил даже на то, чтобы жевать. А надо было все-таки спуститься вниз за крышкой коробки, чтобы спать ночью под ее защитой. Ведь вновь может заявиться паук, до сих пор приходивший почти каждую ночь. Но Скотт был совершенно измотан и решил спать прямо на выступе водогрея. А если придет паук… Ладно, что думать об этом! И Скотт вспомнил одну ночь из своей далекой прошлой жизни. Он тогда служил в пехотном полку в Германии и однажды так устал, что лег спать, не вырыв для себя в земле укрытия, хотя знал, что эта оплошность могла обернуться смертью.

Скотт медленно пошел по выступу и наконец набрел на углубление в стенке водогрея. Он перелез через невысокий барьерчик и, ступив в темноту, улегся спать, положив голову на кончик отвертки.

Лежа на спине, он медленно дышал, не в силах сделать полный, во всю мощь легких, вдох, и думал: «Ну, что-то тебя еще ждет, коротышка?»

И вдруг его осенило. Вместо того чтобы мучиться с камнями да со щетиной, ему надо было просто-напросто забраться в низко свисавший рукав куртки великана и без всяких мучений в один миг выехать из погреба. Собственная глупость взбесила его, но проявилось это лишь в том, что он скорчил презрительную гримасу и брезгливо причмокнул: «Дурак!» Но даже мысли, казалось, шевелились в мозгу устало. Лицо Скотта разгладилось, и по нему побежали морщинки.

Второй вопрос. Почему он не попробовал обратить на себя внимание великана и заговорить с ним? Как это ни странно, вопрос не поднял в нем бури раздражения. Он только показался каким-то диким и удивил Скотта. Может быть, потому, что сам Скотт был маленьким и чувствовал себя частью иного мира, из которого невозможно было докричаться до великана? А может быть, потому, что он теперь научился рассчитывать только на себя самого?

С горечью Скотт подумал, что, конечно, это было не так. Он оставался все таким же беспомощным и слабым. Может быть, только ошибался теперь чаще.

Скотт пошарил в темноте вокруг себя руками. Провел рукой по свежей царапине на предплечье. Дотронулся до разодранной ладони. Тихонько надавил локтем на разлившийся багровый синяк на правом боку. Пробежал пальцами по ободранному лбу и коснулся ими больного горла. Затем чуть-чуть привстал — и спину пронзила острая боль. Наконец он оставил в покое свои отдельные боли, дав им вновь слиться в одну большую, охватывавшую все его тело.

Веки дрогнули, глаза неожиданно для самого Скотта открылись, и он, ничего не видя, уставился в темноту. Он вспомнил, как очнулся в каменном могильнике, как чуть не сошел с ума от ужаса, как вдруг понял, что ему есть чем дышать и что нельзя терять голову, если он хочет выбраться наружу. Но тот миг, когда он осознал, что заживо погребен в мрачном склепе, был самым черным, страшным моментом его жизни.

Скотт удивился тому, что так уверенно назвал тот момент самым черным и страшным. Откуда ему знать, что это именно так. Пока он жив, за любым поворотом его может поджидать что-нибудь еще чернее и страшнее.

Думать об этом Скотт уже не мог. Тот момент сейчас был для него самым черным, самым отчаянным за все его пребывание в подвале. Погруженный в мрачные раздумья, Скотт вспомнил еще одну подобную ситуацию из оставшегося в невообразимой дали прошлого.

35 дюймов

Они только что вернулись домой от Марта. Скотт остановился возле окна в гостиной, а Лу понесла Бэт в спальню. Он не предложил жене свою помощь, потому как знал, что уже не смог бы взять на руки дочь.

Когда Лу вернулась из спальни, Скотт все еще стоял у окна.

— Ты собираешься снимать шапку и пальто? — спросила жена.

Не дожидаясь ответа, она вышла в кухню. Скотт стоял в своем детском пальтишке и в альпийской шляпе с красным пером, вставленным за ленточку. Глядя из окна на темную улицу, он услышал, как Лу открыла холодильник. Затем раздался действующий на нервы хруст кусочков льда, высыпанных на поднос, приглушенный хлопок пробки бутылки, шипение и бульканье содовой воды.

— Хочешь колы? — спросила Лу.

Скотт мотнул головой.

— Скотт?

— Нет, — сказал он, чувствуя частое и сильное биение собственного пульса.

Лу вошла в гостиную со стаканом в руке.

— Ты собираешься раздеваться? — спросила она.

— Не знаю.

Лу села на кушетку, сбросила тапки и вздохнула.

— Опять все то же.

Скотт ничего не ответил. Казалось, будто Лу разговаривает с ним как с ребенком, считая, что он принимает близко к сердцу какой-то пустяк, в то время как она терпеливо пытается успокоить его. Ему хотелось бы излить на нее свой гнев, но явного повода для этого не было.

— Ты что, собираешься все время так стоять? — спросила Лу.

— Почему бы и нет, если мне хочется, — ответил Скотт.

Лу озадаченно посмотрела на него и на миг задержала взгляд. Скотт увидел отражение ее лица в оконном стекле. Она пожала плечами и тихо произнесла:

— Что еще?

— А это тебя не касается.

— Понятно.

Губы ее растянулись в грустную, усталую улыбку.

— Ничего, так просто… — теперь он действительно почувствовал себя мальчиком.

Ему показалось, что жена очень уж шумно отпила колы из стакана. Лицо его раздраженно перекосилось.

«Не хлюпай! — завизжал его рассудок. — Пьешь как свинья!»

— Ну, Скотт, выговорись. Тебе не станет легче от этого самоедства.

Голос Лу звучал немного устало.

Скотт закрыл глаза и вздрогнул. «Вот до чего дошло, — подумал он. — Ужас исчез. Она смирилась». Хоть он и предвидел это, ему все равно было больно.

Вот он — ее муж. Когда-то в нем было росту шесть футов, а теперь он ниже их пятилетней дочери. Он стоит перед ней в своей нелепой детской одежде, а она говорит с ним со слабой мукой в голосе. Это-то и есть кошмар пострашнее всех ужасов.

Уныло глядя в окно. Скотт прислушивался к шелесту листвы на ветру, и ему чудилось, что это шуршат юбки женщины, спускающейся по бесконечно длинной лестнице.

Лу сделала еще один глоток, и его опять охватило раздражение.

— Скотт, — позвала она.

«Притворная нежность», — подумал он.

— Сядь. От того, что ты все смотришь в окно, дела Марти лучше не пойдут.

Не оборачиваясь, Скотт заговорил:

— Ты думаешь, меня это заботит?

— А разве не так? Разве мы оба?..

— Сто раз не так, — оборвал он ее холодно.

Холодность в детском голосе звучала до смешного странно: как будто Скотт читал свою роль из несерьезной и неуклюжей школьной постановки.

— Но что же тогда? — спросила Лу.

— Если ты до сих пор ничего не поняла…

— Прошу тебя, дорогой, продолжай.

Скотт прицепился к слову. Его маленькое личико напряглось.

— Ох и трудно тебе, наверное, называть меня сейчас дорогим? А может быть, немножко неискрен…

— Нет, прекрати, Скотт. Неужели нет других проблем, кроме твоих домыслов?

— Домыслов? — Его голос чуть не сорвался на визг. — Ну конечно! Мне все только кажется! Ничего не изменилось. Все как прежде. А я только до…

— Ты разбудишь Бет.

К горлу сразу подкатил ком из множества гневных слов. Они мешали друг другу вырваться наружу, и Скотт, не в силах что-то сказать, удрученно курил. Затем неожиданно направился к входной двери.

— Куда ты собрался? — с тревогой в голосе спросила Лу.

— Прогуляться. А ты что, против?

— Ты будешь гулять по улице?

Ему захотелось пронзительно закричать.

— Да, — произнес Скотт дрожащим от сдерживаемого гнева голосом. — По улице.

— Думаешь, тебе стоит идти на прогулку?

— Да, считаю, что стоит.

— Скотт, я просто беспокоюсь за тебя, — взорвалась наконец Лу. — Неужели ты этого не видишь?

— Конечно. Да, конечно, ты беспокоишься. — Он толкнул дверь, но она не поддалась. Краска бросилась ему в лицо. Бормоча какое-то ругательство, он толкнул дверь сильнее.

— Скотт, в чем я перед тобой провинилась? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Ну разве я виновата, что Марти лишился этого контракта?

— К черту этот проклятый…

Голос его задрожал. Дверь распахнулась и стукнулась о стену.

— А что, если тебя кто-нибудь увидит? — спросила Лу, вставая с кушетки.

— Счастливо, — бросил Скотт, с силой дернув за собой дверь, чтобы та хлопнула.

Но и это у него не получилось. Старый косяк в последние месяцы безнадежно скособочился, и поэтому дверь, царапая по полу, тихо закрылась за Скоттом.

Он не стал оборачиваться и быстрыми, нервными шагами направился вдоль квартала к озеру.

Когда он отошел от дома на двадцать ярдов, дверь открылась.

— Скотт?

Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя остановился и, бросив через плечо: «Что?», чуть не разрыдался, услышав свой тонкий, слабый голосок.

Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила:

— Может, мне пойти с тобой?

— Нет, — отрезал Скотт, и в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния.

Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она настаивать на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях.

— Будь осторожен, дорогой, — проговорила она.

Скотт едва подавил готовые вырваться из груди рыдания. Развернувшись, он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь.

«Дальше падать уже некуда», — подумал он. Что может быть унизительнее для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду, гнев, самое жестокое наказание, но жалость — никогда. Если человек становится достойным жалости, он обречен. Жалость — это участь беспомощных созданий.

Размышляя таким образом о вечных общечеловеческих страданиях, Скотт попытался отвлечься от собственных тягостных раздумий. Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда.

Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз. Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера уже закрылись.

Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее доносился до него шорох волн на гальке.

Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер. Курточка от него не спасала, и по телу то и дело пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания.

Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня.

Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.

Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью, скамейку.

Печально глядя на озеро, Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно — и только тогда настанет конец.

Он погружается в иную пучину.

Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные «Глоб пост» за первые полторы недели действия контракта, продолжали появляться на страницах газеты и тут же перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры.

Но больше всего досаждали обычные люди — праздные зеваки или те, кому непременно хотелось взглянуть на уменьшающегося человека только лишь затем, чтобы потом думать про себя: «Слава Богу, я не такой».

И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, оказалась ничем не лучше.

И тому было несколько причин.

Царившая здесь страшная скукотища начинала угнетать. Процесс уменьшения шел изо дня в день, незаметно для глаза, ни на миг не останавливаясь, — дюйм в неделю, — напоминая такой точностью страшные часы, отсчитывающие время до начала казни. И вся ежедневная домашняя рутина подавляла своей монотонностью.

Время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который таился в его душе загнанным зверем. По какому поводу они случались — не важно. Главное, чтобы повод был.

Например, кошка.

— Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее!

Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный.

— Скотт, она не делает тебе ничего плохого.

Он закатал рукав и показал ей рваный шрам.

— А это что такое? Моя фантазия?

— Она испугалась, вот и поцарапала.

— Что ж, я тоже испугался! Ты что, ждешь, когда она перегрызет мне глотку?

Иногда поводом становилась нежность Луизы.

— Чего ты хочешь? Унизить меня?

— Скотт, ты все выдумываешь.

— И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня!

— Это неправда!

— Неужели?

— Нет! Я пыталась, как могла…

— Я не мальчик. Не смей дотрагиваться до моего тела как до тела мальчика!

Или Бет.

— Скотт, неужели ты не видишь, что она не может это понять?

— Но я, черт возьми, еще отец ей!

Все приступы гнева заканчивались одинаково. Он бросался в прохладный подвал, прижимался к холодильнику и так стоял, хрипло дыша, стиснув зубы, сжав кулаки.

Дни шли за днями, принося с собой новые испытания и мучения. Одежду для него ушивали, а мебель становилась все больше и неудобнее. Бет и Лу словно вырастали на глазах. Финансовые заботы тревожили сильнее и сильнее…

— Скотт, я должна сказать тебе, что не понимаю, как мы сможем прожить на пятьдесят долларов в неделю. Нам ведь всем надо есть, одеваться, надо еще платить за…

Голос Луизы сорвался, и она в отчаянии покачала головой.

— Надо полагать, ты хочешь, чтобы я вернулся в газету?

— Я этого не говорила. Лишь сказала…

— Я слышал, что ты сказала.

— Хорошо, извини, если это тебя обидело. Но пятьдесят долларов в неделю! И что мы будем делать, когда придет зима? На что мы купим зимнюю одежду и топливо?

Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать от себя необходимость думать обо всем этом.

— Ты думаешь, что Марти…

— Я больше не могу просить деньги у Марти, — отрезал Скотт.

— Ладно.

Она больше ничего не сказала. Говорить дальше на эту тему было бессмысленно.

А если она, забывшись, раздевалась при свете, полагая, что он спит, Скотт обычно лежал, пристально глядя на ее обнаженное тело, вслушиваясь в нежный шелест ее ночной рубашки, закрывавшей волнами материи большие груди, живот, бедра и ноги. Раньше он никогда не обращал на это внимания, а сейчас вдруг понял, что этот звук, как никакой другой, способен свести его с ума. И Скотт глядел на нее в таких случаях как человек, умирающий от жажды, который видит воду, но не может дотянуться до нее.

А потом, в последнюю неделю июля, не пришел чек от Марти.

Сначала они думали, что это произошло по чьей-то оплошности. Но прошло еще два дня, а чека все не было.

— Скотт, мы не можем долго ждать, — сказала Лу.

— А что у нас со счетом?

— На нем не больше семидесяти долларов.

— А, ладно… Подождем еще один день.

И весь следующий день он просидел в гостиной, уставившись взглядом в одну и ту же страницу книги, которую он якобы читал.

Скотт не переставая говорил себе, что надо вернуться в «Глоб пост» и дать им возможность продолжить серию материалов о его феномене. Или принять одно из многочисленных предложений о выступлении где-нибудь. Или позволить этим жадным до сенсаций журналам опубликовать его историю. Или разрешить какому-нибудь писателю кошмарных повестушек нацарапать книжицу о том, что случилось с ним.

Решись он на какой-нибудь из этих вариантов — и у них было бы достаточно денег. Таким образом он положил бы конец бедности, которой до отчаяния боялась Лу.

Но недостаточно говорить себе все это. Надо было сделать невозможное: преодолеть свое отвращение к роли предмета грубого любопытства толпы. И он, пытаясь успокоить себя, вновь и вновь повторял: «Завтра придет чек. Завтра».

Но чек не пришел. И вечером следующего дня они с Лу поехали к Марти. Он сказал им, что лишился контракта с Фэйрчайлдом и поэтому ему пришлось свести до минимума деловые операции. Добавил, что чеков больше не будет. Затем дал Скотту сто долларов и предупредил, что больше на его помощь рассчитывать не стоит.

Холодный ветер обдувал Скотта. За озером лаяла собака. Скотт опустил глаза и стал смотреть на свои раскачивающиеся словно маятники ноги.

Теперь неоткуда ждать денег. Семьдесят долларов в банке, сто — в бумажнике. Что делать, когда и они закончатся?

Скотт представил, как опять сидит в редакции газеты. Берг фотографирует, Лу строит глазки всем подряд, Хаммер задает бесконечные вопросы. В голове у него знаменами замелькали газетные заголовки: «Меньше двухлетнего ребенка!» «Ест, сидя на высоком стуле!» «Носит детскую одежду!» «Живет в коробке из-под сапог!» «Сексуальные способности без изменений!»

Скотт быстро закрыл глаза. Если бы у него была акромикрия. Тогда, по крайней мере, его оставило бы мужское желание, которое росло с каждым днем и уже сейчас мучило его сильнее, чем до болезни. Иначе и не могло быть, потому что уже слишком давно не было освобождения от семени. Он больше не мог находиться рядом с Лу. Желание жгло, и с каждым днем его пламя разгоралось все сильнее, обрекая Скотта на неописуемо ужасные страдания и обостряя все остальные переживания.

Скотт не мог разговаривать об этом с Лу. В ту ночь, когда она сделала ему недвусмысленное предложение, он почувствовал себя едва ли не оскорбленным, понимая, что о его сексуальной близости с нормальной женщиной не может быть и речи.

Смеюсь над гомиком!

Смеюсь я до упаду!

Вжав голову в плечи, Скотт поежился на скамейке. Щурясь в темноту, он разглядел неподалеку от себя три темных силуэта. Тонкие голоса подростков выводили песню:

Жизнь моя — блуждание в потемках.

Я заблудился, только что родившись.

«Юнцы, — подумал Скотт, — поют, растут и принимают это как должное». Он с черной завистью смотрел на них.

— Эй, да я вижу, там малыш какой-то, — сказал один из юнцов.

Поначалу Скотт не понял, что речь идет о нем. А когда понял, от волнения плотно сжал губы.

— Интересно, чего он там делает?

— Можа, он…

Остальное Скотт не расслышал, но по взрыву гогота догадался о том, что было сказано шепотом. Не без труда он сполз со скамейки и двинулся обратно к асфальтовой дорожке.

— Эй, да он уходит, — сказал один из ребят.

— Может, повеселимся немножко? — предложил второй.

Скотт сильно испугался, но гордость не позволила ему броситься наутек и он продолжал идти ровным шагом. Топот ног юнцов позади сделался громче.

— Эй, куда идешь, малыш? — спросил один из них. — Ишь, раскочегарился, как на пожар.

Все трое прыснули со смеху. Скотт дрогнул и ускорил шаг. Парни тоже пошли быстрее.

— Похоже, мы малому не нравимся, — хмыкнул один.

— Ну, это нехорошо, — добавил второй.

Скотту стало страшно. Он чувствовал, что внутри у него вот-вот что-то оборвется. Броситься бежать? Нет, только не от троих юнцов! Каким бы маленьким он ни был, улепетывать от таких преследователей Скотт не станет. Ступив на склон, который вел к асфальтовой дорожке, Скотт быстро оглянулся. Парни нагоняли его. Он видел огоньки их сигарет, похожие на подрагивающих в воздухе светлячков.

Скотт еще не дошел до дорожки, когда один из парней схватил его за руку и потянул назад.

— Отпусти, — процедил Скотт.

— Эй, малыш, куда идешь? — спросил тот, что держал его за руку. Голос у него был нахальный, с потугой на фамильярность.

— Я иду домой, — ответил Скотт.

На вид наглецу было лет пятнадцать-шестнадцать. На голове у него сидела бейсбольная кепка. Скотту не было нужды смотреть на лицо парня, он почти угадывал его: худое, неприятное, прыщавое; из угла маленького, почти безгубого рта свисала сигарета.

— Малыш говорит, что идет домой, — сообщил парень.

— Неужто? — переспросил другой.

— Ого-го, — протянул третий. — Это что-то.

Скотт попытался пройти, растолкав парней, но нахал в кепке оттащил его назад в кружок.

— Малыш, ты лучше этого не делай, — сказал он.

— Нам не нравятся шустрые малыши — правда, ребя?

— Не-а, не нравятся. Да он такой неопытный. Нам такие не нравятся.

— Отпустите меня, — проговорил Скотт, и его неприятно поразила дрожь в собственном голосе.

Парень в кепке отпустил его руку, но круг не разомкнулся.

— Познакомься с моими приятелями, — ухмыльнулся наглец.

Лица его не было видно. В мерцании огонька сигареты Скотт увидел лишь бледную щеку да блестящие глаза.

К нему наклонилась черная, сливающаяся с темнотой фигура.

— Это Тони. Скажи ему «здрасте».

— Мне надо домой, — сказал Скотт, подавшись вперед.

Парень толкнул его в грудь.

— Э, да ты непонятливый, малыш. Ребя, малыш плохо понимает, — он старался говорить ласково, авторитетно.

— Малыш, ты чё, не понимаешь? — спросил другой парень. — Это забавно, а? Малышу надо бы быть попонятливее.

— Ты дурак забавный. А теперь…

— Эге-ге. Малыш считает нас дураками забавными, — вновь вмешался парень в кепке. Игривого тона в его голосе как не бывало. — Слышите, ребя? Нас!

— Покажем ему, как мы любим забавляться.

Скотт почувствовал холод внизу живота. Не в состоянии побороть страх, он окинул взглядом парней.

— Послушайте, меня ждет мама, — сказал он, вздрогнув от звука собственного голоса.

— Хо-хо-хо, — протянул парень в кепке. — Мама ждет. Бог ты мой, во досада, а, ребя?

— Я сейчас расплачусь, — сказал другой. — Ой, мамочки, ой, я уже плачу. — И он злобно захихикал.

Третий парень заржал и игриво ткнул своего дружка кулаком в плечо.

— Живешь недалеко, малыш? — спросил наглец в кепке и выпустил дым Скотту прямо в лицо, отчего тот закашлялся. — Эге, да малыш кха-кхакает, — произнес парень, пытаясь передразнить Скотта, — задыхается и кха-кает. Во досада-то.

Скотт попытался еще раз протиснуться между парнями, но его уже грубее, чем в первый раз, опять отпихнули назад.

— Не делай этого, — вновь добрым и дружелюбным тоном предупредил парень в кепке.

— Нам вовсе не хочется обижать тебя, малыш. Правда, ребя?

— Не-а, конечно, нам не хочется, — поддержал другой.

— Эй, давайте посмотрим, нет ли у него каких деньжат при себе, — предложил третий.

Скотт почувствовал сильное напряжение внутри, вызванное одновременно и гневом и детским страхом. Гнев доставлял ему теперь еще больше неприятностей, чем прежде. Болезнь сделала Скотта меньше и слабее, лишила сил излить охвативший все его существо гнев.

— Да-а, — произнес парень в кепке. — Ага. А у тебя есть шуршащие, малыш?

— Нет, — ответил Скотт раздраженно.

И ахнул, потому что парень неожиданно ударил его по руке.

— Не говори со мной так, малыш. Не люблю шустрых.

Страх опять стал сильнее гнева. Скотт понял, что ему надо вести себя иначе, чтобы выпутаться из опасной ситуации.

— У меня нет никаких денег. — Шея у него начала затекать от того, что, глядя на парней, он все время стоял с задранной головой. — Мне мама денег не дает.

Парень в кепке повернулся к своим дружкам.

— Малыш говорит, что мама ему совсем денег не дает.

— Подлая сука! — выругался другой.

— Да я ее по дешевке… — сказал третий, резко задвигав взад-вперед бедрами.

Парни громко рассмеялись.

Наглец в кепке похлопал Скотта по плечу.

— Эй, слышь, малыш, скажи своей мамаше, что Топи ее по дешевке того-самого.

— По дешевке? Это… бесплатно, — сказал Тони, и его веселость потонула в приступе неожиданной похоти. — Эй, малыш, у нее большие трусы?

Их хриплый гогот замолк, потому что Скотт кинулся между двоими из них. Но парень в кепке опять схватил его за руку и, резко развернув, дал пощечину.

— Говорил же: не делай этого, — прорычал он.

— С-сукин… — закричал от злобы Скотт, сплевывая кровь.

Последнее слово захлебнулось в рыке, с которым Скотт ткнул парня в живот.

— Гад, — завопил в ярости тот и ударил Скотта по лицу кулаком.

От острой боли в голове Скотт завопил и отлетел на двух других парней. Из носа у него темной струей потекла кровь.

— Держи его! — проревел парень в кепке, и его дружки схватили Скотта за руки.

— Бить меня в брюхо? Ах ты, сукин сын! Да я…

Он, видимо, еще не знал, как бы покруче расквитаться со строптивой жертвой. Затем, придумав что-то, парень издал довольный хриплый смешок и вытащил из кармана брюк коробок спичек.

— Поставлю-ка я тебе горячую отметину. Понравится это?

— Отпустите! Прошу же!

Скотт яростно вырывался из рук парней, шмыгая носом, чтобы кровь не стекала на губы. Голос его сорвался на визг.

В темноте вспыхнула спичка, и Скотт увидел лицо парня. Оно было в точности таким, каким ему и представлялось.

Парень наклонился еще ближе.

— Эй! — вдруг сказал он изумленно. — Эге! — И на лице его появилась кривая ухмылка. — Да это не малыш, — произнес он, вглядываясь в искаженное гримасой лицо Скотта. — Знаете, кто это?

— Чё ты там бормочешь? — спросил один из его дружков.

— Это же тот мужик! Который уменьшается!

— Что? — не сумев сдержать удивления, одновременно спросили Тони и третий парень.

— Гляньте на него, гляньте, ради Бога!

— Черт возьми, отпустите, или я вас потом всех посажу, — бушевал Скотт, пытаясь скрыть приступ отчаяния.

— Заткнись, — приказал парень в кепке. На лице у него опять появилась ухмылка.

— Э-э, не видите, что ли? Это же…

Спичка погасла, и он зажег еще одну и поднес ее так близко к лицу Скотта, что тот почувствовал жар ее пламени.

— Ну, видите теперь? Видите?

— Да-а… — Оба дружка парня в кепке, раскрыв рты, ошарашенно глядели на Скотта.

— Да, это он. Я видел его по телику.

— И он еще пытался изображать из себя малолетку! — сказал парень. — Уродец! Сукин сын, — добавил он сквозь зубы.

Скотт онемел. Гнев сменился отчаянием. Они узнали его и теперь могут разболтать об этом всем. Скотт судорожно дышал, обмякнув. Парень в кепке бросил на землю спичку и дал ему подзатыльник. Голова Скотта упала на грудь.

— Так ты, значит, врешь, уродец, — сказал парень, тонко и напряженно засмеявшись. — Уродец — вот как тебя зовут. Что ты там говоришь, уродец?

— Чего вы хотите? — спросил Скотт, задыхаясь.

— Чего мы хотим? — передразнил его парень. — Уродец спрашивает, что мы хотим!

И парни засмеялись.

— Эй, — ухмыльнулся третий, — давайте-ка стащим с него штаны и посмотрим, все ли у него там уменьшилось.

Скотт, как неустрашимый карлик, рванулся из рук державших его парней. Тот, что в кепке, отвесил ему еще одну пощечину. Лицо запылало, перед глазами поплыли темные круги.

— Уродец не понимает. — Наглец в кепке учащенно задышал сквозь стиснутые зубы. — Он у нас глупый уродец.

Страх ножом полоснул Скотта по сердцу. Этих парней бессмысленно уговаривать. Они лютой ненавистью ненавидели окружающий мир и умели выразить это лишь насилием.

— Если вам нужны мои деньги, возьмите, — торопливо проговорил Скотт, пытаясь выиграть время.

— Клянусь твоей сморщенной задницей, мы их возьмем, — с ухмылкой сказал парень и рассмеялся собственной шутке. — Эге, вот так-то, хорошо. — Веселость опять исчезла из его голоса, и он добавил холодно: — Держите его. Я вытащу бумажник.

В темноте Скотт напрягся всем телом. А парень в кепке тем временем обходил одного из своих дружков.

— У-у! — завопил один из парней, которого Скотт неожиданно саданул носком ботинка по голени.

Руки, державшие левую руку Скотта, упали.

— У-у! — заорал вслед за первым второй парень и тоже отпустил руку.

Скотт бросился в темноту, сердце тяжелым молотом стучало по ребрам.

— Хватай его! — завопил парень в кепке.

Скотт отчаянно несся вверх по крутому склону, часто-часто семеня своими маленькими ножками.

— Ублюдок! — выкрикнул один из парней и бросился в погоню.

От быстрого бега Скотт начал задыхаться. Подбежав к асфальтовой дорожке, он зацепился за ее край и, яростно молотя воздух руками, едва успевая перебирать ногами, полетел вперед. Наконец ему удалось поймать равновесие, и он снова бросился бежать. В боку кололо. За спиной раздавался быстрый топот башмаков парней по бетону.

— Лу, — простонал Скотт на бегу, жадно глотая ртом воздух.

Впереди, метрах в ста шестидесяти от себя, он увидел свой дом. И вдруг понял, что бежать туда ему никак нельзя, потому что парни узнают, где он живет. Узнают, где живет уменьшающийся человек!

Стиснув зубы, Скотт резко свернул в темную аллею. Он вытянул вперед руки, думая, что сможет открыть ближайшую дверь и, не останавливаясь, хлопнуть ею, чтобы парни подумали, что он скрылся за ней. Нет, слишком близко к его дому. Задыхаясь, Скотт продолжал бежать. Было слышно, что парни уже вылетели на аллею: их башмаки заскрипели по гравию. Скотт обежал заднюю часть дома и бросился через двор.

Впереди замаячил забор. Душа Скотта от страха ушла в пятки. Но остановиться было уже невозможно. На всей скорости подпрыгнув, Скотт отчаянно вцепился руками в край забора и начал карабкаться вверх. Но почти сразу соскользнул вниз. Он пытался было снова, но тут…

— Поймал!

Чья-то сильная рука грубо схватила Скотта за правую ступню, и от страха у него в висках застучали молоточки. Он резко повернулся и увидел, что его тащит вниз парень в кепке.

В горле застрял безумный крик. Дернув ногой, Скотт заехал ею парню прямо в нос. Тот с воплем выпустил его и, закрыв руками лицо, пошатываясь, стал отходить от забора. Перебирая по доскам носками ботинок. Скотт перелез через забор и спрыгнул на землю уже с другой стороны.

Острая колючая боль пронзила лодыжку. Но Скотт не мог останавливаться. Подскочив со стоном на месте, он, прихрамывая, бросился наутек. За забором раздавались голоса двоих парней, подбежавших к своему приятелю.

Морщась от боли, Скотт побежал по изрытой площадке на соседнюю улицу, где обнаружил откинутую крышку погреба.

Прыгая по высоким скользким ступенькам, он на ходу развернулся и потянув на себя тяжелую крышку. Она упала Скотту на голову и отбросила его на холодный цементный пол. Скатываясь вниз по двум оставшимся ступенькам, Скотт попытался уцепиться за ручку крышки, но ничего из этого не вышло, и он упал на грязный пол.

Сгорбившись, Скотт сидел на нижней ступеньке, переводя дыхание. Он чувствовал, что ступенька холодная и влажная, но от головокружения и слабости не мог встать.

Он никак не мог отдышаться, и его слабая грудь вздрагивала при каждом вздохе. Воздух обжигал горло. Резь в боку была такой острой, будто под ребра ему загнали отточенный кинжал. Голову пронзала невыносимая боль. Во рту все пылало и болело. По губам все еще текла кровь. Мышцы ног от холода свело судорогой. Обливаясь холодным потом, Скотт дрожал всем телом.

Вдруг он заплакал. Но не так, как случается рыдать отчаявшемуся мужчине. Скотт в тот момент был похож на мальчика — на маленького мальчика, сидящего в холодном, сыром, темном погребе, плачущего от боли, испуга и от того, что потерял всякую надежду на спасение. Измученный, он сидел в чужом неприветливом погребе.

Позже, когда опасность миновала, промерзший до костей Скотт, прихрамывая, поплелся домой.

Измученная, напуганная долгим отсутствием мужа, Лу уложила его спать. Она много раз спрашивала, что же произошло, но Скотт молчал и в ответ только тряс головой. Лицо его ничего не выражало. Маленькая головка шуршала по подушке, медленно двигаясь из стороны в сторону, — и так, казалось, без конца.

Глава 9

Пробуждение принесло с собой мучительное воспоминание о всех болях.

Пересохшее горло саднило так, будто оно представляло собой одну большую ноющую рану. Когда Скотт глотал, лицо искажала гримаса боли. Тихо постанывая, он перевернулся на бок. Разодранный висок лег на ручку отвертки, и от пронзившей его острой боли Скотт окончательно проснулся.

Он чуть приподнялся, но тут же с тяжелым вздохом откинулся назад, почувствовав жгучую боль в растянутых мышцах спины. Глядя на покрытые пылью внутренности водогрея, Скотт думал только об одном: «Уже четверг, и осталось три дня».

Правая нога подрагивала. Колено распухло. Скотт попробовал согнуть ногу и вздрогнул от парализующей боли, сменившей ноющее болезненное ощущение. На мгновение он замер, ожидая, когда боль спадет. Затем ощупал лицо, погладил пальцами шрамы и царапины с запекшейся на них кровью.

Наконец он со стоном резко поднялся на ноги и, дрожа всем телом, оперся руками о черную стену. Как же это его так угораздило всего за несколько дней? За все три месяца, проведенные в погребе, с ним ничего подобного не случалось. Может, виной всему его рост? Может, чем меньше он становится, тем больше опасностей его подстерегает?

Скотт медленно перелез через барьерчик и прошел по металлическому выступу к ножке водогрея. Там он сбил ногой вниз несколько оставшихся крошек печенья и затем медленно, осторожно слез по ножке водогрея на цементную приступку. Здесь его задержало внезапное головокружение. «Четверг… четверг». Язык едва ворочался в пересохшем рту. Очень хотелось пить.

Скотт слез с приступки и заглянул в наперсток. Пусто. А вся вода, пролившаяся на пол, либо высохла, либо просочилась в маленькие дырочки и трещинки. Скотт уныло глядел в темную пасть наперстка. Все это означало, что ему придется бесконечно долго спускаться к другому наперстку, стоящему под баком с водой. Он печально вздохнул и, волоча ноги по полу, поплелся к линейке.

Три седьмых дюйма.

Флегматично — так, словно все шло по плану и грудь не сдавил внезапный порыв отвращения — Скотт оттолкнул от себя линейку, и она со стуком упала на пол. Ему стало тошно от всех этих измерений.

Он направился к огромной пещере, в которой, дребезжа, пыхтел водяной насос. И вдруг остановился, вспомнив о булавке. Ищущий взгляд медленно двинулся по полу. Булавки не было. Скотт подошел к губке и заглянул под нее. Затем под крышку коробки. Нет, как провалилась. Вероятно, великан невзначай откинул булавку куда-то или она вошла по самую головку в подошву одного из его гаргантюанских тапок.

Взгляд Скотта переместился на высокую, как дом, картонку, стоящую под топливным баком. До нее, казалось, были целые мили. Скотт отвернулся. Нет, не пойдет он туда за другой булавкой. «Мне все равно, это уже не важно, будь что будет», — подумал он и снова двинулся к водяному насосу.

Скотт пришел к выводу, что существует еще один уровень — ниже того, на котором человек либо смеется, либо ломается; что существует еще одна ступенька вниз — к полному безразличию. Он дошел до этого уровня. Ни о чем теперь не беспокоился. Все, что выходило за рамки простых физиологических потребностей, уже его не интересовало.

Проходя под гигантскими ножками дерева с одеждой, Скотт посмотрел на верх скалы. «Интересно, — думал он, — там паук или нет? Возможно, эта гадина вцепилась своими семью ногами в паутину и спит там или дожевывает убитого жука… Я сам мог оказаться на месте этого жука». Вздрогнув, Скотт начал озираться. Он никогда не сможет смириться с существованием паука, каким бы подавленным ни был его дух. Это просто невозможно. Ужас и отвращение к гадине слишком глубоко пустили корни в его душе. И лучше всего вообще не думать обо всем этом. Лучше не думать о том, что сегодня паук уже будет ростом с него, с телом, как три его тела, и с ногами длинными и черными, толщиной с его ноги.

Скотт подошел к краю обрыва и посмотрел вниз, в огромный каньон-пещеру. Стоит ли игра свеч? Может быть, лучше вообще забыть про воду? Пересохшим горлом было больно глотать. Нет, вода — это не то, о чем можно забыть. Тряся головой, как сокрушающийся старик, Скотт встал на колени и перегнулся через край. Затем стал медленно спускаться по нитке. Пятьдесят футов два дня назад. Сегодня, возможно, все семьдесят пять. А завтра?

Что, если паук поджидает его внизу? Об этом даже помыслить страшно. Он продолжал спускаться, уже не в силах остановиться, стараясь не думать о том, как будет забираться наверх. Почему у него не хватило предусмотрительности завязать на нитке на равных расстояниях друг от друга узлы? Сделай он это — и было бы много легче заползать наверх. По крайней мере, он не калечил бы так о стену свои пальцы, теперь такие маленькие.

Сандалии наконец коснулись пола, и Скотт выпустил из рук служившую ему веревкой нитку.

Наперсток высился перед Скоттом гигантской цистерной, край которой находился в добрых шести футах над его головой. Если бы вода лилась через край, Скотт мог бы ловить ее пригоршнями. К сожалению, воды в наперстке было не так много, а это значило, что ему придется лезть на самый верх. Но как? Стенки наперстка, хоть и покрытые выступами, похожими на чашечки, были гладки и имели, хоть и небольшой, обратный наклон. Пытаясь опрокинуть наперсток, Скотт толкнул его, но тот под тяжестью наполнявшей его воды даже не шелохнулся. В глазах Скотта застыло отчаяние.

Нитка! Скотт, прихрамывая, медленно вернулся к стене, поднял тяжелый конец нитки и двинулся обратно. Нитка натянулась, и все же чуть-чуть не доставала до наперстка. Скотт отпустил нитку, и она поползла по полу назад, к стене.

Он толкнул наперсток еще раз. Опустил руки. Слишком уж тяжел. Бесполезно. Скотт снова пошел к нитке. «Бесполезно, — вертелось у него в голове. — Я просто перестану об этом думать. Я все равно умру — так что за дело? Я умру. К чему суетиться?» Лицо у него при этом было мученическое.

Скотт остановился, яростно кусая губы. «Нет, это все старая песня. Это как-то по-детски выходит: «Я проучу весь свет своей смертью»». Ему нужна вода. Она сейчас есть только в этом наперстке. Либо он доберется до нее, либо погибнет, причем никому от этого не станет ни тепло, ни холодно.

Скрежеща зубами, он стал ходить кругом, выискивая небольшой камень. «Зачем я продолжаю бороться? — в сотый уже раз спрашивал он себя. — С чего я так надрываюсь? Инстинкт? Воля?» Больше всего его раздражали эти вопросы и постоянные размышления о том, что же им двигает.

Поначалу его поиски не увенчались успехом. Бормоча себе что-то под нос, Скотт двинулся в ночь. А что, если здесь живет не один паук? А что, если?..

Было бы много лучше, если бы еще давно его разум лишился своей ядовитой пытливости. Было бы много лучше, если бы он закончил свою жизнь как все жуки, вместо того чтобы ясно сознавать весь ужас каждого шага вниз. Проклятием было сознание того, что он уменьшается, а не само по себе уменьшение.

Даже теперь, когда его мучили жажда и голод, эта мысль остановила Скотта. И, стоя в прохладной тени, он принялся обдумывать ее.

Да, верно. Однажды он понял это — на короткий миг — и вновь забыл, погрузившись в физическое бытие. Но все обстоит именно так. Пока он обладал способностью думать, в погребе не было ему равных. Хотя пауки и больше него, хотя мухи и комары и могли бы накрыть его одним своим крылышком, разум все равно оставался при нем и мог стать его спасением так же, как прежде был проклятием.

Заработал насос, и Скотта чуть не подбросило вверх.

Хрипло вскрикнув, он зажал руками уши, отскочил назад и налетел спиной на стену. А шум насоса, казалось, обрушивался жесткими, плотными волнами и вдавливал его туда все глубже и глубже. Скотт думал, что у него вот-вот лопнут барабанные перепонки. Оглушительный, выворачивающий душу наизнанку грохот проникал даже сквозь прижатые ладони, в голове стоял звон, и казалось, что она раскалывается на части. Скотт уже ничего не соображал. Как обезумевшее животное, спасаясь от оглушительного шума, он вжимался в стену: лицо перекошено гримасой ужаса, глаза застыли, полные боли.

Когда насос наконец заглох, Скотт мешком свалился на пол, от неожиданности крепко сомкнув веки и широко раскрыв рот. Голова онемела и распухла. Руки и ноги тряслись. «О да, — вяло пытался подшучивать рассудок, — конечно, пока ты способен думать, тебе нет здесь равных».

— Дурак, — едва собрав силы, бормотал Скотт, — дурак, дурак, дурак.

Прошло некоторое время, он встал и опять принялся искать подходящий камень, а когда наконец нашел, пододвинул камень к наперстку и забрался на него. Оставалось еще три фута до края. Скотт присел, сжался в комочек и прыгнул.

Пальцы вцепились в край наперстка. Скотт стал подтягиваться вверх, стуча и скользя ногами по гладкой стенке. «Вода, — думал он, почти чувствуя ее вкус во рту, — вода…» Он не сразу заметил, что наперсток начал опрокидываться в его сторону.

Скованный паническим ужасом, он попытался вернуть наперсток в устойчивое положение, но, вместо того чтобы расслабиться, еще крепче вцепился в край. «Отпусти!» — завопил рассудок. Скотт, разжав руки, полетел вниз, грузно упал на край камня, потерял равновесие, размахивая отчаянно руками, стал падать на спину и в конце концов грохнулся на цементный пол. От удара перехватило дыхание. А наперсток все сильнее кренился. С криком Скотт вскинул руки к лицу, сжался и стал ждать, когда тот раздавит его.

Но сверху обрушилась всего лишь холодная вода. Ничего не видя, захлебываясь, с трудом набирая в легкие воздух, Скотт встал на колени. Еще одна волна упала на него, чуть не отбросив снова спиной на пол. Кашляя, отплевываясь, протирая глаза, Скотт поднялся на ноги.

Наперсток ходил ходуном, и вода, выпрыгивая из него, расплескивалась по цементному полу. Дрожа всем телом, судорожно дыша, Скотт слизывал с губ холодные капли.

Наконец, когда наперсток перестал раскачиваться чересчур сильно, Скотт осторожно приблизился к нему и подставил пригоршни под выплескивавшуюся воду. Она была настолько холодной, что стыли руки.

Напившись, Скотт попятился назад и чихнул. «О Боже, вот и воспаление легких», — подумал он. Зубы застучали от холода. Влажный хлопчатобумажный халат нисколько не грел и прилипал к телу.

Резкими, порывистыми движениями Скотт стащил его через голову, и холодный воздух обжег кожу. Надо выбираться отсюда. Бросив на пол мокрый халат, он побежал к нитке и быстро, как мог, полез по ней вверх.

Забравшись на десять футов, он почувствовал страшную усталость. Каждое новое движение вверх давалось все с большим трудом. Боль немилосердно терзала мышцы — острая, рвущая, когда он подтягивался, тупая, пульсирующая, когда, отдыхая, зависал.

Скотт не мог отдыхать больше нескольких секунд и с каждой остановкой все больше замерзал. Его белое тело уже покрылось гусиной кожей, но он упорно полз, тяжело вдыхая воздух сквозь стиснутые зубы. Уже не раз Скотт думал, что вот-вот упадет, не совладав с охватившей руки и ноги усталостью, от которой мышцы становились все более вялыми. Руки отчаянно цеплялись за нитку (для него — толстую веревку), ноги плотно обхватывали ее.

Задыхаясь, он прижался к цементной стене. И через мгновение снова полез, не глядя вверх, зная, что сделай он это — и ему никогда и ни за что уже не добраться до цели.

Пошатываясь, Скотт пошел по полу. Волны тепла и холода попеременно обрушивались на него. Он прижал дрожащую руку ко лбу: горячий и сухой. «Я заболел», — мелькнуло в голове.

Рядом с цементной приступкой Скотт нашел свой старый халат — весь перепачканный, но сухой. Скотт стряхнул грязь и надел его. Стало чуть теплее. Вздрагивая от усталости и ярости, все еще трясясь от холода, он двинулся по полу, собирая немногие оставшиеся кусочки мокрого печенья и забрасывая их на губку.

Из последних сил надвинув крышку коробки на губку, он улегся в темноте на свою кровать. Слабое дыхание с тоненьким хрипящим свистом вырывалось из дрожавшего горла. На погреб опустилась тишина.

Через несколько минут Скотт попробовал есть. Но глотать было очень больно. Снова захотелось пить. Он перекатился на живот, прижался пылающим лицом к мягкой губке и лежал так, устало сжимая и разжимая кулаки. Неожиданно Скотт почувствовал на лице влагу и стал вжиматься в губку, вспомнив, что прошлым утром она даже набухла от воды. Но те капли, которые ему удалось выдавить, оказались настолько гадкими на вкус, что его тут же вырвало.

«Что же мне делать?» — подумал он в отчаянии, снова повернувшись на спину. Из пищи у него остались лишь жалкие крохи печенья, лежащие сейчас здесь, под крышкой коробки. Вода есть только на дне каньона, в который ему уже не хватит сил спуститься. Из погреба никак не выбраться. И вот, в довершение всех бед, еще и жар.

Скотт сильно потер горячий лоб. Воздуха не хватало. Жар могучей рукой придавил его к губке. «Я задыхаюсь», — подумал он. Затем резко приподнялся на губке, глядя вокруг воспаленными глазами, бессознательно раздробил правой рукой кусочек печенья и отшвырнул крошку в сторону.

— Я заболел, — простонал Скотт, и его слабый голосок задрожал где-то рядом.

Скотт всхлипывал и от переполнившей его боли кусал зубами левый кулак, пока не прокусил кожу. Затем со стоном откинулся назад и, безвольно распластавшись, принялся глядеть вверх сквозь щелочки слезящихся глаз.

Теряя сознание, он подумал, что слышит шаги паука по коробке. «Раз, два, три, — принялся считать нараспев мечущийся в бреду рассудок, — четыре, пять, шесть. Семь ножек у моей любви есть».

Морщась от отвращения, Скотт вспомнил тот день, когда роста в нем было двадцать восемь дюймов (как у годовалого ребенка) и он был похож на фарфоровую куклу, которая сбривала настоящие бакенбарды, купалась в тазу, сидела только на детском маленьком стульчике и носила перешитую одежду для младенцев.

Он стоял на кухне и кричал на Лу за то, что она предложила ему подработать, выступив с номером в эстрадном концерте, и ни словом не обмолвилась о том, как ей не хотелось бы говорить этого, а только пожимала плечами.

С багровым от раздражения личиком он вопил, не скупясь на слова, топая своими изящными ботиночками и свирепо глядя на нее, пока Лу вдруг не повернулась от раковины и не крикнула:

— Хватит пищать на меня!

В приступе бешенства, ослепившем его, он резко развернулся и бросился к входной двери, но налетел на кошку, которая тут же вцепилась в него когтями.

Лу подбежала и сразу же стала выпрашивать у него прощение. Она промывала рваную рану на его руке и извинялась. Но Скотт знал, что в ней говорила женщина, извиняющаяся не перед мужчиной, но перед карликом, которого ей стало жалко.

И когда Лу перевязала рану, Скотт опять ушел в погреб, в котором в те дни прятался от всех невзгод.

Стоя рядом со ступеньками, он в гневе и боли оглядывался вокруг. Затем присел на корточки и, подняв с пола камешек, начал раскачиваться на пятках, размышляя обо всем, что случилось с ним за последние несколько недель.

Скотт думал о том, что деньги на исходе, что Лу никак не может найти работу, что Бет все чаще позволяет себе не слушаться его, что тело его неуклонно, неумолимо уменьшается, а из медицинского Центра так и не звонили. Думая обо всем этом, он еще больше распалялся, его губы побелели, рука стальным капканом сжала камень.

Увидев бежавшего по стене паука, Скотт резко вскочил на ноги и со всей силы швырнул в гадину камень. Каким-то чудом камень пригвоздил к стене одну из восьми черных ножек паука Гадина, не пытаясь освободить ее, уже на семи конечностях бросилась наутек. Скотт остановился у стены, разглядывая похожую на живой волос, извивающуюся паучью ножку, и вдруг побледнел, подумав, что однажды его ноги будут вот такими же маленькими.

Тогда в это трудно было поверить.

Но теперь его ноги стали именно такими. И вся логика его существования, похожего на головокружительное скольжение вниз, неизбежно приводила только к одному выводу.

«Интересно, — спрашивал себя Скотт, — что будет, если я сейчас умру? Будет ли тогда мое тело уменьшаться? Или процесс уменьшения остановится? Разумеется, в мертвом теле остановятся все процессы».

В дальнем конце погреба, сотрясая воздух оглушительным ураганным ревом, опять заработал масляный обогреватель. С жалобным стоном Скотт заткнул уши. Не в силах унять бившую его дрожь, он распластался на губке, а ему казалось, что он лежит в гробу, на кладбище, во время землетрясения.

— Оставьте меня в покое, — едва слышно пробормотал Скотт. — Оставьте меня в покое.

Он жалобно вздохнул и закрыл глаза.

Скотт дернулся всем телом и проснулся.

Масляный обогреватель все еще ревел. А может быть, он уже успел отключиться и вновь заработал? Сколько он спал? Секунды? Часы?

Скотт медленно сел, дрожа и чувствуя головокружение. Поднял трясущуюся руку и дотронулся ею до лба. Жар еще не спал. Скотт провел рукой по лицу и громко застонал:

— О Боже, я болен.

Слабыми рывками он дополз до края губки и соскользнул вниз. Руки так ослабели, что не выдержали веса тела. Скотт с глухим стуком ударился ногами о пол и грузно осел, приглушенно вскрикнув от испуга.

Минуту-другую он сидел на холодном цементном полу, щурясь в темноту и раскачиваясь. Желудок от голода недовольно урчал.

Скотт попытался встать, и ему пришлось прислониться к губке. Ноздри раздувались от горячего прерывистого дыхания. Он сглотнул. И слезы потекли по щекам. «Я хочу пить, но не могу добраться до воды», — в отчаянии подумал он и ударил слабеньким кулаком по губке.

Через несколько минут Скотт перестал плакать, медленно повернулся и, шатаясь, побрел по темному погребу, но неожиданно натолкнулся на стенку крышки коробки и свалился на пол. Недовольно бормоча, он снова подполз к стенке крышки и просунул под нее сначала руки, потом спину, затем протиснулся внутрь целиком.

Под крышкой было холодно, как в холодильнике, и по спине Скотта побежали мурашки. Он поднялся на ноги и прислонился к стенке крышки.

Была вторая половина дня — значит, он спал довольно долго. В окно над кучей мусора, выходившее на юг, были видны лучи солнечного света. Скотт прикинул: два-три часа дня. Прошла половина еще одного дня. Нет, больше половины.

Резко развернувшись, Скотт совсем слабо ударил кулаком по стенке картонки и почувствовал острую боль в костяшках пальцев. Ударил еще раз. «Чтоб вас!» Прижав голову к картонной стенке, он заплакал навзрыд, вздрагивая всем телом.

— Глупо, глупо, глупо, глу… — нечеловеческим гортанным голосом повторял Скотт нараспев, на одном дыхании, и замолк, только когда из легких вышел весь воздух. Руки повисли как деревянные, и, закрыв глаза, он откинулся на картонку, дрожа от судорожного дыхания.

Когда сознание вернулось, его голова была занята одной мыслью: о воде. Скотт медленно двинулся по полу. «Я не могу спуститься к баку, но мне нужна вода, — думал он. — Больше нигде нет воды. А, постой, еще она капает в коробку печенья на холодильнике, но… нет, так высоко мне не забраться. Но я умираю без воды». Опустив голову, ничего не видя, он шел вперед. «Хочу пить», — стучало в мозгу.

И вдруг Скотт чуть не свалился в яму.

Какой-то ужасный миг он раскачивался над самым краем, но устоял и осторожно отступил назад. Затем опустился на колени и стал вглядываться в черную впадину, просверленную в цементном полу. Ему казалось, что он смотрит в колодец, обрывающийся темной бездной на пятнадцать футов вниз.

Скотт вытянул шею и прислушался.

Сначала было слышно лишь его собственное тяжелое дыхание. Затем, замерев на секунду, он разобрал еще один звук: тихо капающей воды. Это было настоящим кошмаром: мучаясь от жажды, лежать на животе у края колодца и слушать, как тихо капает недосягаемая вода. Язык беспокойно ворочался во рту, пытаясь пробиться через стену губ. Судорожно сглатывая пересохшим горлом, Скотт уже не замечал адской боли.

В какой-то миг он чуть не сорвался вниз головой и подумал в ярости: «Все равно. Я уже не боюсь смерти».

Скотт не знал, как ему удалось удержаться на краю. Что бы там ни было, инстинкт самосохранения мог сработать только на уровне подсознания, потому что помутившийся рассудок уже толкал его в похожую на колодец яму, к воде.

Скотт отполз от края и, привстав на колени, застыл в нерешительности. Затем снова вытянулся на полу, прислушиваясь к звуку капающей воды и вбирая его в себя, почти как воздух. Жалобно застонав, он опять резко поднялся на колени, встал, закачавшись от головокружения, и затем медленно пошел от ямы. А потом вдруг развернулся и двинулся назад, к ее краю. Занес над колодцем ногу и стал раскачивать ее, глядя вниз, в кромешную тьму бездны.

«О Боже, почему ты не…»

Сжав кулаки, на деревянных от напряжения ногах Скотт пошел прочь от ямы. «Бессмысленно!» — рвался из груди крик. Почему он не решился броситься вниз? Почему бы не сделать этого, подобно нелепой героине известной сказки, Алисе, прыгнувшей в неведомый другой мир?

Сначала Скотт подумал, что перед ним красная стена. Остановился и ткнул рукой: не камень и не дерево. Это был шланг.

Обходя его змееподобное тело, он вышел к одному из концов. Заглянул внутрь, в длинный темный тоннель, изгибами уходящий далеко вперед. Шагнул на металлический ободок и, остановившись в канавке, подумал: «Иногда, когда поднимаешь шланг, из него вытекает оставшаяся с прошлого раза вода».

Тяжело вздохнув, он пустился бежать по скользкому тоннелю, то и дело спотыкаясь, ударяясь о твердые стены в изгибах шланга. Что было сил он мчался по петляющему лабиринту, пока, повернув, как ему казалось, уже в сотый раз направо, не оказался по щиколотку в холодной воде. С благодарным вздохом Скотт присел на корточки и, зачерпнув дрожащими руками воду, поднес ее к губам. Несмотря на затхлый вкус и на то, что глотать было очень больно, он никогда с таким наслаждением и так жадно не пил. Даже самые лучшие вина.

— Спасибо тебе, Господи, спасибо, — бормотал Скотт. — Это все, что мне нужно. Все, что нужно.

И, хрюкнув от удовольствия, подумал о том, сколько раз он ползал за водой по этой дурацкой нитке. Под бак с водой. Каким же ослом он был! Но сейчас это все уже не важно. Потому что сейчас ему хорошо.

И только когда Скотт двинулся по тоннелю обратно к выходу, он понял, что его успех был в действительности палкой о двух концах. Насколько этот успех улучшил его плачевное положение? Допустим, на некоторое время он продлит его крошечное существование. И даст возможность, не мучаясь от жажды, встретить неизбежное. Так успех ли это? А может быть, ему не суждено стать свидетелем собственной кончины?

Выйдя из шланга на пол погреба, Скотт ощутил, насколько он ослабел от болезни и, что еще хуже, от голода. Болезнь можно умилостивить отдыхом и сном. А чем успокоить голод?

Взгляд Скотта двинулся к высокой скале. Стоя в тени шланга, он смотрел вверх, туда, где жил паук. В погребе еще была пища — это Скотт знал наверняка. Ломтик сухого хлеба, которого ему с лихвой хватило бы на два дня. И этот ломтик лежал на высокой скале.

И вдруг простая до ужаса мысль развеяла его надежды на утоление голода. У него нет сил, чтобы взобраться на скалу. Но даже если бы невероятным напряжением воли он сделал это, на пути к ломтику хлеба оказался бы паук. И у него уже не хватит смелости биться с гадиной еще раз — с этой черной гадиной, в три раза больше его, вселяющей в него панический ужас.

Голова упала на грудь. Что ж, остается сделать только одно. Он отступил от шланга и двинулся к губке. Разве у него есть выбор? Разве не находится он в руках неумолимого рока? Роста в нем всего три седьмых дюйма, так на что он может надеяться?

Что-то заставило его взглянуть на стену скалы.

Вниз по ней бежал огромный паук.

С истошным криком Скотт в ужасе бросился наутек и, прежде чем паук успел добежать до пола, пролез под крышку коробки и забрался на губку. Когда черный, с яйцеобразным телом паук забирался на крышку, Скотт, стиснув до боли зубы, уже готов был услышать первые звуки омерзительной, царапающей симфонии, издаваемой лапами этой гадины.

Теперь, когда его караулит этот дрожащий от нетерпения людоед, нет вообще никакой надежды на то, что удастся добраться до ломтика хлеба. Скотт закрыл глаза. Его душили отчаянные рыдания, а над головой раздавалось царапанье паучьих лап по крышке.

Глава 10

Все было как в горячечном бреду: он снова оказался в Колумбийском пресвитерианском медицинском центре на обследовании. Скрипучим, глухим, дрожащим от неуверенности голосом доктор Силвер говорит ему:

— Нет, у вас не акромикрия, как мы предполагали раньше. Да, тело уменьшено, но железы гипофиза не затронуты, нет и побочных признаков: волосы не выпадают, цианоза конечностей не наблюдается, как и синюшной окраски кожи других частей тела и угнетения половой функции.

Для того чтобы установить содержание креатина и креатинина в его организме, были проведены анализы мочи — очень важные, поскольку они могли бы дать точную картину того, как работают яички, надпочечники и как распределяется азот.

— Мистер Кэри, анализы показали, что у вас отрицательный азотный баланс. Ваш организм выбрасывает больше нитрогена, чем сохраняет. А так как нитроген — один из самых важных строительных материалов клетки, то вполне естественно, что вы уменьшаетесь.

Дисбаланс креатина вызывал дальнейшие неполадки в системе обмена веществ: фосфор и кальций также выводились из организма в больших пропорциях, чем должны выводиться эти вещества, играющие важнейшую роль в формировании скелета.

Ему был прописан АКТХ — возможно, чтобы приостановить разрушение тканей. АКТХ не подействовал.

Затем последовали долгие научные дискуссии о том, какие дозы гормонов гипофиза следует применять в ходе лечения Скотта. Врачи бормотали, что такая терапия могла бы сохранить азот в организме и, возможно, наладить нормальное формирование белка.

Однако это было весьма опасно. Поскольку реакция организма на этот гормон абсолютно непредсказуема, и даже лучшие вытяжки плохо переносятся и часто дают побочные эффекты.

— Не важно. Давайте попробуем. Ведь хуже уже не будет, — уговаривал врачей Скотт.

Лекарство назначили.

И вновь ничего.

Наконец, сделали хроматографический снимок, на определенных участках которого каждый элемент в организме оставляет свой специфический след. В результате был найден новый элемент, новый токсин, в его организме.

И тут начались расспросы. Не попадал ли он когда-нибудь под воздействие химических веществ? Нет, не бактериологического оружия, а именно химикатов, например инсектицидов.

Сначала ничего, только тихий, беспорядочный ужас, а потом, как озарение, вспомнилось: Лос-Анджелес, июльский субботний вечер. По дороге в магазин, как раз когда он проходил между рядами домов по аллее, обсаженной деревьями, из-за угла неожиданно вывернул, опрыскивая деревья, грузовик. Скотт попал в ослепивший его ядовитый туман, который жег кожу, разъедал глаза. В сердцах он обругал водителя.

Могло ли это быть причиной заболевания?

— Нет, не могло, — сказали ему.

Это могло быть только началом. Должно было случиться еще что-то, невероятное, неслыханное — то, что превратило едва ли настолько опасный инсектицид в смертельный, разрушающий гормоны роста яд.

И врачи начали искать это что-то, задавая бесконечные вопросы, вороша прошлое. Так продолжалось до тех пор, пока однажды его не осенило. Он вспомнил тот день на яхте, стену брызг, окативших его, и неприятное резкое жжение, которое они принесли с собой. Эти брызги были радиоактивными.

Да, именно так. Поиски причины наконец завершились. Радиация превратила инсектицид в чудовище. Один случай на миллион. Скотт получил именно такое количество инсектицида в сочетании именно с такой дозой радиации, именно в такое время, что радиация бесследно исчезла, оставив после себя смертельный яд.

И этот яд, не затронув самого гипофиза, нарушил его функцию, связанную с поддержанием нормального роста. Это он, этот яд, изо дня в день заставлял организм Скотта превращать азот в отходы; это он, этот яд, так воздействовал на креатин и фосфор, что они выводились из организма как ненужные. И этот яд, лишив кости кальция, сделав их тем самым мягкими и пластичными, позволил им понемногу уменьшаться. И именно он, нейтрализуя действие гормональных препаратов, свел на нет все попытки исправить положение.

И именно он, этот яд, превращал Скотта в уменьшающегося человека.

И что же, исследования закончились? Ни в коем случае! Потому что существовал единственный способ победить токсин: антитоксин. Скотта отправили домой. А тем временем в Центре шли усиленные поиски необходимого препарата, который мог бы спасти его.

Он лежал, вытянув руки вдоль тела и сжав до боли кулаки. Почему, почему днем и ночью должен он думать о тех днях? О днях страшного напряжения, когда он с нетерпением ожидал стука в дверь или резкого телефонного звонка, пребывая словно в подвешенном состоянии, не в силах о чем-либо думать. Его воспаленный разум не мог ни на что опереться. Оставалось только ждать.

Он вспоминал бесчисленные хождения на почту, где абонировал ящик, в который письма опускали два-три раза в день вместо одного. Путь, который он проходил тогда, был мучительным: ему хотелось бежать и желание это было столь сильным, что Скотта трясло. Каждый раз, когда Скотт входил на почту, руки его немели, сердце тяжело стучало. Он пересекал мраморный прямоугольник пола, склонялся над ящиком и заглядывал внутрь. И если там были письма, пальцы начинали дрожать так сильно, что он едва попадал ключом в замочную скважину. Буквально выдрав письма из ящика, он лихорадочно читал обратный адрес. Но из Центра ответ все не приходил. От внезапно пронзавшего все его существо чувства, что жизнь медленно, но верно уходит, Скотт, казалось, прирастал к полу и ноги становились как ватные.

А когда они переехали к озеру, мучения только усилились, потому что теперь Скотту приходилось ждать, когда Лу сходит на почту. И он ждал, стоя у окна, а как только видел, что жена идет по улице к дому, руки его начинали трястись. И по тому, как медленно она шла, он всегда догадывался, что писем нет, и все же не хотел верить в их отсутствие, пока Лу сама не сообщала ему об этом.

Скотт перевернулся на живот и яростно впился зубами в губку. Мыслить для него губительно — вот страшная правда. Если бы только он мог не думать, не сознавать… О Господи, блаженное безмыслие! О, если бы он мог разорвать свой мозг так, чтобы только мутные вязкие капли ненавистного вещества стекали с кончиков пальцев. Почему бы не…

Затаив дыхание, не обращая внимания на неожиданный приступ головной боли, Скотт резко приподнялся.

Музыка…

— Музыка? — едва слышно пробормотал он. — Откуда в погребе музыка?

К тому же он знал, что она звучит не в погребе, а наверху: Луиза слушает по радио Первую симфонию Брамса. Скотт уперся локтями в губку и полуоткрыл рот, сдерживая дыхание и вслушиваясь в мощный ритм первой фразы мелодии. Она едва доносилась, как будто он стоял в фойе концертного зала и слушал оркестр через закрытые двери. Наконец сдерживаемое дыхание прорвалось наружу, но он не шелохнулся. Его лицо было спокойным, глаза застыли. И даже теперь это был все еще прежний мир, и он оставался частью этого мира Звуки музыки рассказывали ему об этом. Там, наверху, где-то очень далеко, Луиза слушала эту музыку. Здесь, внизу, он, невероятно крошечный, тоже слушал ее. И это была музыка для них двоих, и это было прекрасно.

Скотт вспомнил, что незадолго до падения в погреб он мог слушать музыку, только если убавлял громкость настолько, что Луиза не могла расслышать ее: иначе музыка, причиняя головную боль, превращалась в грохот, который бил по ушам, как звон посуды, пронзал мозг, как нож.

Внезапный крик или смех Бет воспринимался его слухом как выстрел, и Скотт с перекошенным лицом поспешно затыкал уши.

Брамс. Лежать в подвале пылинкой, ничтожеством и слушать Брамса. Даже в его жизни, такой невероятной, этот момент казался самым причудливым.

Музыка смолкла, и Скотт взглянул вверх, прислушиваясь к приглушенному голосу женщины — своей жены. Ему казалось, что сердце в груди вот-вот остановится. На какой-то миг он вновь ощутил себя частью старого мира, и губы его произнесли имя: «Лу».

21 дюйм

Лето заканчивалось, и девушка-подросток, работавшая в бакалейной лавке на берегу озера, вернулась в школу. Лу, подавшая месяц назад заявление о приеме на работу, заняла ее место.

Когда-то ей представлялось, что, если она получит работу, Скотт присмотрит за Бет. Но теперь стало мучительно ясно: он вообще не мог позаботиться о дочери, поскольку едва доставал до ее груди. Более того, вообще не испытывал желания возиться с девочкой. Поэтому Лу договорилась с соседкой, закончившей среднюю школу, чтобы та сидела с Бет, пока она, Лу, на работе.

— Бог свидетель, у нас не так много денег, чтобы платить ей, — говорила Лу, — но другого выхода нет.

Скотт ничего не ответил жене даже тогда, когда Лу предложила ему днем сидеть в подвале, чтобы не попадаться на глаза няне, поскольку было очевидно, что девушка не примет его за ребенка и, конечно, догадается, кто он на самом деле. Лу, естественно, призналась, что ей больно так говорить. Скотт только пожал хрупкими плечиками и вышел из комнаты.

В первое утро перед работой Лу приготовила для Скотта бутерброды и два термоса — один с кофе, другой с водой. А он сидел за кухонным столом на двух толстых подушках, сжимая в похожих на карандаши пальчиках чашку с дымящимся кофе, и по выражению его лица трудно было понять, слышит ли он, что говорит Лу:

— Этого тебе должно вполне хватить. Возьми с собой книгу и читай. Поспи днем. Это будет совсем не страшно. Я приду домой пораньше.

Скотт разглядывал капельки жира от сливок, плававшие на поверхности кофе. Потом он медленно начал поворачивать чашку, так, чтобы она издала неприятный скрипучий звук, всегда раздражавший Лу.

— Бет, помни, о чем я тебя просила: ни одного слова о папе. Ни единого слова. Ты поняла?

— Да, — кивнула Бет.

— Так о чем я тебя просила? — проверила Лу.

— Чтобы я не говорила ни слова о папе.

— Об уродце, — негромко поправил дочь Скотт.

— Что ты сказал? — переспросила Лу, оборачиваясь к нему.

А он смотрел в чашку. Жена не стала настаивать: с тех пор как они поселились на озере, у Скотта появилась привычка бормотать что-то себе под нос. После завтрака Лу спустилась с ним в погреб, прихватив с собой складной стульчик. Она вытащила свой чемодан из груды, сложенной между баком с топливом и холодильником, и, раскрыв его на полу, положила внутрь подушечки.

— Вот, на этом ты можешь прекрасно поспать.

— Как собака, — проворчал он.

— Что?

Скотт смотрел на нее как разозленная кукла.

— Я думаю, девушка едва ли захочет сюда спускаться, — продолжала Лу. — Правда, от нее может быть много шума. Поэтому все-таки лучше запереть дверь.

— Нет.

— А вдруг она спустится?

— Я не хочу, чтобы ты запирала дверь.

— Но, Скотт, что, если?..

— Я не желаю, чтобы дверь была заперта.

— Хорошо, хорошо. Я оставлю ее открытой. Будем надеяться, девушка не захочет заглядывать сюда.

Скотт молчал.

Лу проверила, все ли у него есть, склонилась над ним, как всегда чмокнула его в лоб, поднялась по ступенькам и прикрыла дверь, а Скотт все стоят и стоял в центре погреба. Он смотрел, как она прошла мимо окна, как ее юбка волновалась на ходу, подчеркивая красоту ног.

И даже когда жена исчезла из виду, Скотт еще долго не отрывал взгляд от окна.

Опустив маленькие ручки, он с застывшим лицом медленно сжимал и разжимал кулачки и казался погруженным в мрачные размышления об относительных ценностях бытия и смерти.

Наконец он сбросил с себя оцепенение, глубоко вздохнул и осмотрелся, а потом поднял руки, как бы сдаваясь, и безвольно уронил их на бедра.

— Потрясающе!

Скотт забрался с книгой на стул, раскрыл ее в том месте, где лежала сделанная из кожи закладка с надписью «Вот здесь я уснул», и начал читать.

Он прочитал одно место дважды, и книга, выскользнув из пальцев, упала ему на колени: он думал о Лу, о том, что уже не сможет обнять ее, потому что едва достанет до ее коленей. Ему не хватает мужественности, понял он, стиснув зубы. Лицо его оставалось неподвижным. Он случайно задел книгу и услышал, как та громко хлопнулась о цементный пол.

Наверху Скотт услышал шаги Лу, направлявшейся к входной двери. Они затихли, а когда раздались снова, Лу уже была не одна: до Скотта донесся голос девушки — чистый, высокий, звонкий и самонадеянный.

Через десять минут Лу вышла. И перед домом несколько раз чихнул и взревел прогреваемый мотор «форда». Затем, несколько минут спустя, машина, постреливая, уехала. Остались только два голоса: соседской девушки Кэтрин и Бет. Он слушал, как то тише, то громче говорила Кэтрин, и ему захотелось узнать, что она говорит и как выглядит.

Размечтавшись, он попробовал представить себе обладательницу неясно доносившегося голоса Ростом пять футов шесть дюймов, с тонкой талией и длинными ногами, с молодой крепкой грудью, остро торчащей под блузкой. Со свежим юным лицом, светло-русыми волосами и белыми зубами. Он словно видел ее легкие, порхающие движения и голубые глаза, блестящие, как ягоды.

Скотт поднял с пола книгу и попробовал читать, но не смог. Перед его глазами мутными ручейками бежали фразы, слова прыгали по странице. Скотт вздохнул и неловко пошевелился на стуле. Созданный в воображении образ девушки возбудил его, и ее тугие груди, как апельсины, рельефно обрисовывались под тонким шелком.

Злобно вздохнув. Скотт прогнал сладкое наваждение. «Нет, только не это», — приказал он себе.

Скотт поджал ноги, обхватил их руками, уперся подбородком в колени и сидел так, похожий на ребенка, ожидающего появления Санта Клауса.

Но прежде чем его фантазия набросила занавес на дерзкую, нахальную девчонку, та успела наполовину стащить блузку. И вновь на его лице появилось напряженное выражение — как у человека, который, тщетно испробовав все средства, погрузился в апатию. Хотя где-то глубоко внутри его, подобно бурлящей во чреве вулкана лаве, кипело желание.

Когда на заднем крыльце хлопнула дверь и голоса Бет и девушки поплыли по двору, в неожиданном возбуждении Скотт соскочил со стула и побежал к груде коробок, лежавших рядом с топливным баком. Там он постоял с минуту, прислушиваясь к бешеному стуку сердца. И наконец, подавив сильное чувство досады, вскарабкался на эту груду и выглянул в окно, затянутое паутиной.

Горестные морщины разочарования пробежали по его лицу.

Вместо пяти футов шести дюймов — пять футов три дюйма. Вместо изящной талии и стройных ног — узловатые мышцы и жир. А молодая крепкая грудь потерялась в складках длинного грубого свитера. Свежее юное лицо оказалось вульгарным и прыщеватым, светло-русые волосы — грязно-каштановыми. Оставалось слабое напоминание о белых зубах. Ну а движения, да, были «легкими», как у птички, но довольно крупной птички. Цвет глаз он не смог определить.

Наблюдая, как Кэтрин ходит по двору, он видел ее жирные ягодицы, обтянутые потертыми грубыми штанами, и босые ноги, всунутые в парусиновые тапки. Потом прислушался к ее голосу.

— О, да у вас есть погреб, — сказала она.

Скотт увидел, как изменилась в лице дочь, и весь напрягся.

— Да, но он пустой, — торопливо ответила Бет. — Там никто не живет.

Кэтрин, ничего не подозревая, рассмеялась.

— Надо думать, никто, — кивнула она, заглядывая в окно.

Скотт отшатнулся, а потом понял, что она все равно ничего не сможет разглядеть из-за бликов на стеклах. Он наблюдал за ними, пока они не скрылись за углом дома. Потом заметил, как они мелькнули в окне над кучкой мусора и исчезли. Бормоча что-то, Скотт спустился с груды коробок и подошел к стулу. Поставив рядом один из термосов, снова взял книгу. Затем, усевшись, налил в красную пластмассовую чашечку дымящегося кофе и сидел так, раскрыв на коленях книгу, не глядя в нее и медленно прихлебывая обжигающий напиток.

«Интересно, сколько ей лет?» — думал он.

Скотт резко вздрогнул, ресницы его задрожали, и глаза открылись.

Кто-то поднимал дверь погреба.

Охнув, он перекинул ноги через бортик чемодана как раз в тот момент, когда кто-то, не удержав дверь, выпустил ее и она с шумом упала. В ужасе глядя на ступеньки, он с усилием поднялся на ноги. Крышка опять стала подниматься, и узкая полоска света, расширяясь, побежала по полу.

Быстро, в два приема, схватив термос с кофе и книгу, Скотт нырнул под топливный бак. Когда дверца открылась и опять с грохотом упала, он скользнул за большую картонную коробку с одеждой. Чувствуя слабость, Скотт прижал к груди книгу и термос. Почему он, злобно упираясь, запретил Лу закрыть дверь на замок? Да потому, что ему не хотелось сидеть в погребе как в тюрьме. Но зато в тюрьму никто чужой не вошел бы.

Он услышал осторожные шаги по лестнице, шарканье парусиновых тапок и перестал дышать. Когда девушка вошла в погреб, Скотт вжался в темноту.

Кэтрин хмыкнула. Он слышал, как она шла по погребу, как толкнула ногой стул. Ее не удивит, что здесь есть стул? Ей не покажется странным, что он стоит в центре погреба? Скотт сглотнул пересохшим горлом. А чемодан с подушечками? Ну, это сойдет за лежбище кошки.

— Боже, какой бардак! — воскликнула Кэтрин.

Он мельком увидел толстые икры, когда она задержалась перед водогреем. Услышал, как она барабанит пальцами по его эмалированной поверхности.

— Водогрей… м-м… — пробурчала себе под нос девушка.

Кэтрин зевнула, потом, с удовольствием потягиваясь, напряженно выдохнула и хрюкнула.

— Там-да-да-ди-дам-да, — напевала девушка, подражая гудению водогрея. Затем двинулась дальше.

«Боже мой! Бутерброды и второй термос! — подумал он, и рассудок его взорвался возмущением: — Ну надо же, всюду сует свой нос!»

— Ха, крокет, — проговорила девушка.

Спустя некоторое время он услышал, как, проговорив: «Ну, ничего», она поднялась по ступенькам и дверь с грохотом упала, сотрясая весь погреб. Так что если Бет спала, то непременно проснулась.

Когда Скотт выполз из-под топливного бака, он услышал, как хлопнула задняя дверь и шаги Кэтрин раздались уже над головой. Он поднялся и поставил термос на прежнее место. Теперь ему придется разрешить Лу закрывать дверь на замок.

«Чертова глупая малявка…»

Скотт вышагивал по погребу, как посаженный в клетку зверь. Любопытные стервы! Ни одной нельзя доверять. В первый же день этой чертовке приспичило облазить весь дом. Она, наверное, залезла уже всюду: в бюро, в сервант, в платяной шкаф.

А что она подумала, увидев его одежду? Как ей объяснит это Лу — или уже объяснила? Скотт знал, что жена назвала Кэтрин вымышленную фамилию. Поскольку почту не приносили домой, можно было не опасаться, что этот маленький обман разоблачат.

Единственная опасность заключалась в том, что Кэтрин, возможно, читала статьи о нем в «Глоб пост» и видела фотографии. Но в таком случае она бы, несомненно, заподозрила, что он прячется в погребе, и сунула бы нос во все дыры. А искала ли она что-нибудь вообще?

Через десять минут, потянувшись за бутербродами, он обнаружил, что их нет. Кэтрин забрала их.

О Боже! Скотт в исступлении колотил кулачками по стулу и почти хотел, чтобы эта стерва услышала его и спустилась в погреб. Вот тогда он обложил бы ее за все дурацкие выходки.

Усаживаясь поудобнее, он снова случайно зацепил книгу — она с шумом упала на пол. «Черт с ней», — подумал он.

Скотт выпил весь кофе и сидел, обливаясь потом, сверля злобным взглядом темноту. А наверху, в доме, расхаживала взад и вперед Кэтрин — Скотту казалось, прямо по его мозгам.

«Жирная гусеница», — пришло вдруг на ум точное определение.

— Конечно, давай. Запри меня на замок, — сквозь зубы процедил Скотт.

— Но послушай, — с мольбой в голосе сказала Лу, — ты же сам так решил. Неужели ты хочешь, чтобы она случайно нашла тебя?

Скотт молчал.

— Если дверь не будет заперта, она опять может спуститься сюда. Я не думаю, что она заподозрила что-нибудь, увидев пакет с бутербродами. Но если она еще раз найдет…

— Пока, — бросил Скотт, отвернувшись.

Лу взглянула на него, потом тихо сказала:

— До свиданья, Скотт.

И поцеловала его в макушку.

Он отшатнулся.

Пока она поднималась по ступенькам, Скотт стоял, нервно похлопывая по правой ноге свернутой газетой.

«И потекут один за другим серые дни, — подумал он, — бутерброды, кофе, чмок в макушку на прощание, шаги по ступенькам, опускающаяся дверь и щелканье замка».

Когда он в первый раз увидел и услышал все это, от ужаса у него похолодело под ложечкой и перехватило дыхание. Он чуть не заорал. Увидев ноги уходящей Лу, Скотт зажмурил глаза и сжал губы, сдерживая рвущийся из горла крик.

О Боже правый, теперь он узник-монстр, которого добрые и нормальные люди запирают в погребе, чтобы мир не узнал об ужасной тайне.

Постепенно напряжение ослабло, и снова им овладело покорное безразличие. Он взобрался на стул, закурил сигару и, попивая кофе, начал небрежно перелистывать последний номер «Глоб пост», который вчера принесла Лу. Маленькая заметка на третьей странице. Заголовок: «Где же уменьшающийся человек?» Под ним: «Со дня исчезновения никаких известий. Уже три месяца!»

«Нью-Йорк. Три месяца назад Скотт Кэри, «уменьшающийся человек», названный так из-за неуклонной потери роста, вызванной болезнью, исчез. С тех пор никто не знает, где он».

«Вам-то какая нужда? Хотите новых фотографий?» — подумал Скотт с иронией.

«Из управления Колумбийского пресвитерианского медицинского центра, где наблюдался Кэри, сообщают, что не располагают, никакой информацией о его местонахождении».

«Они все никак не могут найти для меня антитоксин, — думал он. — Один из лучших медицинских центров страны! И вот я здесь. Усыхаю, пока они там ковыряются».

В сердцах он чуть было не швырнул на пол термос, но вовремя понял, что хуже от этого будет только ему. Как обезумевший, он сцепил и до боли стиснул пальцы, так что те побелели. Скотт разжал руки и, безвольно уронив их, с грустью смотрел на свои маленькие ладони и на ярко-желтое дерево, из которого был сделан стул.

«Глупо красить в такой цвет садовые стулья, — подумал Скотт. — Каким же идиотом был их прежний хозяин!»

Извиваясь, Скотт сполз с кресла и стал вышагивать по полу. Нельзя так просто сидеть и тупо глядеть — надо что-то делать. Читать ему не хотелось. Взгляд беспокойно скользил по погребу. Чем бы заняться?.. Импульсивно он подскочил к стене, схватил швабру и начал мести пол. Да, его следовало подмести: кругом было грязно, валялись какие-то камешки и щепки. Размашистыми, быстрыми движениями он сгреб весь этот мусор в кучу рядом со ступеньками и отбросил щетку к холодильнику.

Что дальше? Скотт снова уселся, налил еще кофе и сидел так, нервно постукивая пяткой по ножке стула.

Задняя дверь дома хлопнула, и он услышал голоса Бет и Кэтрин. Не вставая со стула, Скотт посмотрел в окно и через секунду увидел их голые ноги.

И все-таки он не усидел на месте. Соскочил вниз, подошел к груде коробок и забрался на нее.

Они стояли около крышки погреба в купальниках: Бет — в красном с оборками, Кэтрин — в бикини нежно-голубого цвета с блестками. Скотт смотрел на тугие, готовые вырваться из-под сдерживающей их, как узда, ткани полушария грудей.

— О, твоя мама заперла дверь, — сказала Кэтрин. — Зачем она это сделала?

— Да я не знаю, — ответила Бет.

— Я думала, мы поиграем в крокет.

— Ну, не знаю, — пожала плечами Бет.

— А где лежит ключ от замка?

— Не знаю, — еще раз пожала плечами Бет.

— Ладно… давай поиграем в мячик.

Скотт присел на коробки и стал смотреть, как Кэтрин ловит красный мяч и кидает его Бет. Только через пять минут он поймал себя на мысли, что ждет не дождется, когда мяч выскользнет из рук Кэтрин и ей придется наклониться, чтобы поднять его. И, осознав это, неуклюже съехал с коробок на пол и побрел к стулу.

Он сел на него, резко выдохнул, пытаясь отогнать таким образом терзавшие разум мысли. Что же с ним, в конце концов, происходит? Девочка… четырнадцать, ну от силы пятнадцать лет… низенькая, кругленькая, — а он глядит на нее с вожделением.

— Что, я в этом виноват? — выпалил он, давая выход своему раздражению. — Что же мне теперь, в монахи идти?

Он видел, как тряслись руки, когда он наливал воду, как вода выплескивалась из красной пластмассовой чашечки и стекала по его запястью. Скотт чувствовал, как она лилась ледяной струей в его пересохшее, пылающее горло.

«Сколько же ей лет?» — подумал он.

Скотт стиснул зубы так, что на скулах заходили желваки. Сквозь мутное стекло он глядел на Кэтрин, которая читала журнал, лежа на животе.

Растянувшись на одеяле боком к Скотту, одной рукой подперев подбородок, другой она лениво перелистывая страницы.

В горле у Скотта пересохло, но он не замечал этого даже тогда, когда запершило так, что пришлось откашляться. Удерживая равновесие, он цеплялся маленькими пальчиками за шероховатую поверхность стены.

«Нет, — подумалось ему. — Ей не меньше восемнадцати. Ее тело вполне развито: мощный бюст, широкие бедра. А если ей все же пятнадцать, то она явная акселератка».

Его передернуло, ноздри хищно раздулись. «Какая, к черту, разница? И какое мне до нее дело?» — убеждал себя Скотт, глубоко вздохнув, он уже собрался было спуститься вниз, но тут Кэтрин согнула правую ногу и стала лениво покачивать ею в воздухе.

Он буквально пожирал ее глазами, скользя взглядом по телу: вниз по ногам, через холм ягодиц, вверх по склону спины, по белым плечам, вниз по стремящейся к земле тяжелой груди, по животу…

Скотт закрыл глаза, будто в оцепенении спустился с груды коробок и поплелся к стулу. Влез на него, провел пальцем по лбу, и рука вдруг упала, а голова откинулась на деревянную спинку.

Он снова встал и направился к коробкам; едва ли отчетливо сознавая, что делает, влез на самый верх. «Да, вот так вот, взгляни еще разик на двор», — ехидно подшучивал его рассудок.

Сначала Скотт подумал, что Кэтрин зашла в дом. В горле предательски заклокотало. А потом он увидел, как она стоит около двери погреба и, поджав губы, оценивающе смотрит на замок.

Скотт сглотнул.

«Неужели она догадалась?» — мелькнуло в голове.

Это была жуткая минута: он готов был кинуться к двери и закричать: «Спускайся, спускайся ко мне, милая девочка!» От едва подавленного желания губы мелко затряслись.

Девушка прошла мимо окна. Он буквально проглотил ее глазами, как будто видел в последний раз. Когда она скрылась, он сел на коробки, прислонившись спиной к стене, разглядывая свои тонкие — тоньше полицейской дубинки — лодыжки. Задняя дверь хлопнула, и шаги Кэтрин вновь раздались над головой.

Скотт был выжат. Ему казалось, расслабься он хоть на йоту больше — и его тело потечет по коробкам на пол, как густой сироп по сложенным горкой шарикам мороженого.

Он не представлял, сколько просидел так, прежде чем услышал, как со скрипом открылась и вновь захлопнулась задняя дверь дома. Скотт вздрогнул и испуганно поднялся.

Кэтрин прошла мимо окна, крутя на пальце связку ключей. У него перехватило дыхание: «Она залезла в бюро и нашла запасные ключи!» Скользя и прыгая, он заспешил вниз. И уже внизу, в последний раз прыгнув, подвернул правую ногу и поморщился от боли.

Схватив пакет с бутербродами, он запихнул в него термос, а недоеденную пачку печенья кинул на холодильник.

Скотт суетливо огляделся. Газета! Он бросился к ней, схватил и тут услышал, как девушка подбирает ключ к замку.

Свернутую газету Скотт засунул на полку плетеного столика, а потом, схватив книгу и пакет с бутербродами, бросился в темную яму, сделанную в полу, где стояли бак и водяной насос. Это убежище на случай, если Кэтрин попытается еще раз проникнуть в погреб, он присмотрел заранее.

Скотт спрыгнул со ступеньки на сырой цементный пол.

Замок на двери, лязгнув, открылся, и его со скрежетом вынули из металлической скобы.

Скотт осторожно перешагнул через несколько труб, скользнул за высокий холодный бак, положил пакет и книжку и замер, тяжело дыша.

Дверь поднялась, и девушка спустилась в погреб.

— Запирать погреб, — медленно проговорила она с презрением в голосе. — Как будто я что-то стибрю.

Оскалив стиснутые зубы, Скотт почти беззвучно прорычал:

— Безмозглая сука.

— Хм-м-м, — промычала Кэтрин, и ее тапки зашаркали по полу. Она опять пнула стул, ударила ногой по масляному обогревателю… Тот в ответ глухо загудел.

«Не распускай ноги, дура!» — взорвалось в мозгу Скотта.

— Крокет, — сказала девушка, и Скотт услышал, как она вынимает крокетный молоток из сумки. — Хм-м-м, — опять промычала Кэтрин с некоторым удовольствием. — Вперед! — И молоток громко щелкнул по цементу.

Скотт осторожно подвинулся вправо, цепляясь рубашкой за холодную шероховатую поверхность стены. Ему было холодно.

Девушка ничего не слышала, напевая:

— У-гу, воротца, клюшки, мячики, приз..

Она торжествующе мяукнула.

Скотт стоял, подглядывая за ней. Кэтрин склонилась над спортивной сумкой. А так как, загорая, она ослабила лямки лифчика, он отвис и уже почти не скрывал ее грудей. Даже в полумраке Скотт разглядел молочно-белую кожу в том месте, которое обычно недоступно ни солнцу, ни взгляду.

«Нет! — запротестовал его разум. — Назад! Она увидит тебя!»

Потянувшись за мячом, Кэтрин наклонилась еще ниже, и лифчик соскользнул.

— Оп! — довольно произнесла она, укладывая крокетные принадлежности в сумку.

Скотт прижался затылком к прохладной сырой стене, жар волнами разливался по его щекам.

Как только Кэтрин заперла за собой дверь, Скотт вышел из укрытия. Он положил пакет и сумку на стул, ощущая, как от напряжения наливались кровью и горели все его мышцы.

— Я не могу, — бормотал он, тряся головой. — Я не могу, не могу. — Скотт не знал, что именно он не может, но был уверен, что это что-то очень важное.

— Сколько лет этой девушке? — спросил он вечером, не отрывая глаз от книги, как будто вопрос возник случайно и не имел никакого значения.

— Думаю, лет шестнадцать, — ответила Лу.

— Да? — рассеянно откликнулся он, будто уже забыл, о чем спрашивал.

Шестнадцать. «Возраст незагубленных надежд». Где-то он уже слышал эту фразу.

Скотт отбросил эту мысль. Он всего лишь маленький изящный гномик, который сидит на коробках и уныло смотрит на дождь, на то, как капли стучат по земле, разбрасывая комочки грязи на карнизе.

На его лице застыла маска невыразимой скорби. «Не нужно впадать в отчаяние, — пронеслось в мозгу. — Не нужно».

Он икнул. Потом, тяжело вздохнув, спустился с горы из коробок и неуверенной походкой направился к стулу.

— О возлюбленный оранжевый стул! — приветствовал его Скотт и, развернувшись, ловко вспрыгнул на сиденье. — Хопс! — поймал он ускользавшую из руки бутылку виски. — О, возлюбленная хмельная бутылка!

Он хихикнул. Погреб, танцуя, поплыл в желтой дымке перед его глазами. Скотт запрокинул бутылку, и виски горячей тоненькой струйкой полилось внутрь, обжигая желудок.

Глаза увлажнились. «Я пью Кэтрин! — яростно кричал его рассудок. — Я делаю это, соединив в один замечательный напиток талию, груди, живот и шестнадцать лет! И теперь я все это пью». Его кадык ходил ходуном, и виски журчало в горле. «Пить! Пить! И от этого в желудке будет горько, а во рту так сладко, как от меда. Я пьян, и я хочу остаться пьяным», — мелькало в голове. Интересно, почему такая светлая мысль не посещала его раньше? Ведь эта бутылка, которую он держал сейчас перед собой, три месяца томилась в буфете, а до этого — два месяца в баре на старой квартире. Пять месяцев мучительного небрежения. Он похлопал по коричневому стеклу бутылки и страстно поцеловал ее. «Я целую тебя, жидкая Катерина. Я лобзаю капли твоих сладостных, теплых уст. Все просто, — пронзила мысль. — Она много меньше Лу. Вот почему я все это чувствую».

Скотт вздохнул. Он укачивал на коленях пустую бутылку. Кэтрин закончилась. И можно заткнуть горлышко. «Сладкая девушка, дурманящим напитком ты плывешь теперь по моим сосудам».

Неожиданно он вскочил и изо всех сил бросил бутылку о стену. Она разлетелась вдребезги, и сотни осколков, пахнущих виски, затанцевали по холодному цементу. Прощай, Кэтрин! Скотт уставился в окно. «Почему это должен идти дождь? — подумал он. — Да, почему? Почему бы не быть солнцу, чтобы прелестная девушка могла лежать во дворе, в купальном костюме, а я мог бы смотреть на нее с тайным вожделением — слабым утешением в моих горестях?»

Нет, должен идти дождь. Это определили звезды.

Он сидел на краешке стула, болтая ногами. Шагов наверху не было слышно. Что она там делает? Что делает эта прелестная девушка? Нет, не прелестная — уродливая. Что делает там эта уродина? Кому дело до того, красавица она или уродина? Но что делает эта девушка? Он смотрел на свои болтающиеся ноги. Потом пнул воздух ногой: «Получи! И еще получи!»

Скотт застонал. Поднялся и стал прохаживаться по погребу. Он глядел на пелену дождя и на заляпанные грязью окна. Сколько сейчас времени? Может, уже за полдень? Он больше не может терпеть.

Скотт поднялся по ступенькам и толкнул дверь. Конечно, она заперта, и Луиза в этот раз забрала все ключи с собой.

— Уволь ее, — пробурчал он злобно в это утро. — Она врунья.

А Лу ответила:

— Мы не можем, Скотт. Просто не можем. Я возьму все ключи. Не волнуйся, она больше не придет туда.

Скотт уперся спиной в дверь и попробовал приоткрыть ее. Бесполезно. Он почувствовал боль и, со злостью выкрикнув что-то, боднул дверь головой и свалился на ступеньку. Перед глазами все плыло и кружилось. Он сидел, бормоча что-то под нос, сжимая руками виски. Скотт знал, почему ему хотелось, чтобы Лу уволила девушку: он не мог больше видеть ее. Но сказать об этом Лу было выше его сил. Самое большее, что она могла сделать в этом случае, это предложить ему невозможную близость и тем самым обидеть. Он не согласился бы на это.

Скотт выпрямился, улыбаясь в темноту.

«Здорово я одурачил ее, — радостно размышлял он. — Я одурачил ее! Так стянул бутылку виски, что она никогда и не узнает об этом».

Он сидел, тяжело вздыхая, представляя Кэтрин, склоняющуюся над спортивной сумкой, и ее медленно соскальзывающий лифчик. И вдруг резко встал, снова ударившись головой о дверь. Спрыгнул со ступенек, не обращая внимания на боль. «Я снова одурачу ее! У меня есть все основания для того, чтобы так вести себя», — решил Скотт, с трудом карабкаясь на груду коробок. С пьяной кривой ухмылкой на лице он нажал на защелку окна и надавил на низ рамы. Ее заело. От напряженных усилий лицо Скотта сделалось багровым.

«Чтоб тебя, дурацкая деревяшка…»

«Сукин…»

Окно резко поднялось, и Скотт упал, растянувшись на подоконнике. Потом оно так же резко опустилось, заехав Скотту по макушке.

«Черт с ним!»

Он заскрежетал зубами. «Сейчас, — глупо сказал он миру. — Сейчас мы посмотрим». Уже не сопротивляясь сжигавшему его пламени плотского желания, он выбрался под дождь.

Скотт встал и поежился. Его взгляд устремился в окно столовой. Дождь застилал глаза, ручейками сбегал по лицу. И капли барабанили по щекам.

«А что же теперь?» — подумал он. Холодный воздух и дождь охладили его пыл.

Скотт осторожно шел вокруг дома, прижимаясь к кирпичному фундаменту, пока не оказался перед крыльцом. Подбежал к ступенькам и поднялся к двери. «Что ты делаешь?» — раздалось в голове. Ответа он не знал. Рассудок не участвовал в этой вылазке. Скотт встал на цыпочки и украдкой заглянул в окно столовой. Никого. Он прислушался, но ничего не услышал.

Дверь в комнату Бет была заперта — скорее всего, она спала. Его взгляд переместился на дверь ванной. Тоже закрыта. Скотт опустился на пятки и вздохнул. Слизнул капли дождя с губ.

«Что теперь?» — снова раздалось в голове.

Дверь ванной комнаты открылась.

Услышав легкие шаги на кухне, Скотт вздрогнул и попятился от окна. Вскоре шаги затихли. Подумав, что девушка прошла в гостиную, он опять подобрался к окну и встал на цыпочки. У него перехватило дыхание. Она стояла у окна, глядя во двор и прикрываясь желтым банным полотенцем. Он едва ли чувствовал, как дождь поливает его и струйки воды, беспорядочно переплетаясь, стекают за воротник. Его рот раскрылся. А глаза медленно скользили по гладкому изгибу спины к тому месту, где начиналась темная ложбинка, идущая вниз и разделяющая два мускулистых, похожих на луковицы полушария белых ягодиц.

Он не мог отвести от нее взгляд. Его руки тряслись. Девушка пошевелилась, и Скотт увидел блеснувшие на ее теле капельки воды, похожие на маленькие шарики желатина. Он с трудом втянул в себя неприятный, сырой воздух.

Кэтрин уронила полотенце.

Заложив руки за голову, она, казалось, упивалась ощущением неги. Скотт увидел, как дрогнула и приподнялась ее левая грудь, сосок напоминал темный наконечник копья. Она раскинула руки и, изогнувшись, потянулась.

Скотт всем телом дрожал от напряжения.

Но тут Кэтрин обернулась, и Скотт быстро отпрянул от окна. Девушка его не заметила, потому что макушка Скотта едва ли возвышалась над карнизом. Он увидел, как Кэтрин наклонилась за полотенцем, как отвисли ее тяжелые белые груди. Потом она выпрямилась и вышла из комнаты.

Скотт опустился на пятки. Ноги подкашивались, и, чтобы не упасть, ему пришлось ухватиться за перила и почти повиснуть на них, дрожа под дождем. Лицо его окаменело.

Спустя минуту Скотт, спотыкаясь от внезапной слабости, сошел по ступенькам и побрел, держась за стены дома, к погребу. Он влез в окно, закрыл его за собой и, все еще дрожа, спустился с груды коробок.

Завернувшись в старый свитер, Скотт вскарабкался на стул. Зубы у него стучали, и дрожь никак не проходила.

Только через какое-то время он смог наконец снять с себя одежду и повесить ее сушиться над обогревателем. Набросив на плечи свитер, он застыл рядом с топливным баком и уставился в окно.

Наконец, когда бездействие, напряжение и тревожные мысли стали невыносимыми, Скотт принялся стучать ногой по картонной коробке. И стучал до тех пор, пока нога не заболела, а стенка коробки не порвалась почти до самого пола.

— Когда же ты успел простудиться? — спросила Лу, и в ее голосе зазвучали нотки раздражения. Скотт простуженно прогнусавил:

— Чего же ты ожидала, если я прикован к этому чертову погребу целый день!

— Извини, дорогой, но… Ну, может, я завтра останусь дома, чтобы ты мог полежать в постели.

— Не стоит, — ответил он.

Лу и словом не обмолвилась о том, что заметила исчезновение бутылки виски из буфета. Было бы хорошо, конечно, запереть не только дверь, но и все окна. Но поскольку Скотт знал, что в любой момент, когда захочет, может вырваться и шпионить за Кэтрин, его реакция будет яростной.

Дни в подвале тянулись медленно. Если Скотту удавалось, он на час-другой погружался в чтение, но потом образ Кэтрин заслонял все, и он откладывал книгу.

Ах, если бы Кэтрин выходила во двор чаще. Тогда, по крайней мере, у него была бы возможность смотреть на нее в окно погреба. Сентябрь увядал, дни становились холоднее, а Кэтрин и Бет все больше времени проводили в доме.

У Скотта вошло в привычку брать с собой в погреб маленькие часы. Он объяснил это Лу тем, что хочет следить за временем, но на самом деле ему необходимо было знать, когда спит Бет, потому что только тогда он мог выбираться из погреба и подсматривать за Кэтрин. Он заставал ее то сидящей на кушетке за чтением журнала (это его не удовлетворяло), то когда она гладила и по какой-то причине была полураздета, то после душа, когда Кэтрин, голая, стояла перед окном. А однажды он увидел ее в спальне, загорающей голышом под переносной кварцевой лампой Лу. Это было в один из пасмурных дней, и шторы остались незадернутыми. Целых полчаса Скотт, не шелохнувшись, простоял у окна.

Дни текли за днями. Чтение было почти заброшено. Жизнь превратилась в одно бесконечное опасное приключение. Почти каждый день в два часа, измученный напряженным ожиданием, он выползал во двор и осторожно пробирался вдоль дома, заглядывая в каждое окно в поисках Кэтрин. Скотт считал, что день удался, если ему выпадало застать ее полностью или хотя бы наполовину раздетой. А если она была, как случалось чаще всего, одета, да к тому же занималась каким-нибудь полезным делом, он, злой, возвращался в погреб и весь остаток дня дулся. А после весь вечер срывал злобу на Луизе. А ночью независимо от того, насколько удачной оказывалась вылазка из погреба, Скотт не мог сомкнуть глаз, ожидая с нетерпением, когда настанет утро, ненавидя и презирая себя за эту слабость и все же не в силах совладать с нею. Он ворочался, грезя о Кэтрин, которая являлась ему все чаще и во все более соблазнительном виде. И в конце концов Скотт стал находить утешение в этих сладостных грезах.

Утром же, торопливо проглотив завтрак, он спускался в погреб, где долго, очень долго ждал двух часов дня, когда с гулко стучащим сердцем вылезал через окно во двор и подкрадывался к одному из окон дома.

Конец всему этому пришел совершенно неожиданно.

Стоя на крыльце, Скотт заглядывал в окно кухни, где Кэтрин в распахнутом банном халате Лу, под которым ничего не было, гладила белье.

Пошевелив ногой, он поскользнулся и с шумом упал, услышав голос девушки, которая с легким испугом вскрикнула:

— Кто там?

Задыхаясь от волнения, Скотт спрыгнул со ступенек и бросился наутек вдоль дома. На бегу испуганно оглянулся и увидел застывшее от изумления лицо Кэтрин, которая глядела из окна кухни на улепетывавшую детскую фигурку.

Весь остаток дня он просидел, дрожа от возбуждения и холода, за баком с водой, не решаясь выйти из своего убежища, потому что был уверен, что Кэтрин, хоть она и не видела, где спрятался уродливый гном, заглядывает в погреб через окно. Скотт проклинал свою неуклюжесть и с ужасом думал о том, что скажет Лу и какими глазами будет смотреть на него, узнав вечером от девушки о случившемся.

Он лежал, затаившись под крышкой коробки, и слушал, как скребется ползающий по картону паук.

Скотт облизал непослушным языком пересохшие губы и вспомнил о луже на полу. Пошарил вокруг себя — рука легла на кусочек сырого печенья. «Хочется пить, где уж тут есть всухомятку», — решил он и убрал руку от печенья.

По непонятной причине зловещее скрябанье паука мало его беспокоило. Скотт чувствовал, что нервный кризис миновал, дурные эмоции оставили его, уступив место ощущению покоя. Даже воспоминание не могло причинить боль, даже воспоминание о том месяце, когда антитоксин наконец был найден и трижды введен ему, но безрезультатно. Все прошлые страдания как бы ушли в тень перед тем мучением, которое причиняли ему невероятная болезнь и связанные с ней унижения.

«Я подожду, — говорил он себе, — когда паук уйдет, и прогуляюсь по темной прохладе, заберусь на скалу, а затем… Да, я сделаю это. Дождусь, когда паук уйдет, поднимусь на скалу, подойду к самому краю и… И тогда наконец все закончится».

Скотт тяжело, не шевелясь, спал. Ему снилось, как он и Лу идут под сентябрьским дождем и он говорит ей:

— Мне приснился страшный сон, мне снилось, что я стал крошечным, с булавку.

А она улыбается, целует его в щеку и отвечает:

— Вечно тебе снятся всякие глупости.

Глава 11

Грохот разбудил Скотта. Его пальцы судорожно сжались, а глаза мгновенно распахнулись. В душе что-то екнуло и зависло. Взгляд был бессмысленным, лицо — бледным, с едва заметной напряженностью, рот в зарослях бороды превратился в одну линию. Внезапно Скотт все вспомнил, и трагические морщины осознанного напряжения побежали от бровей к уголкам глаз и вокруг рта. Упавшие веки погасили взгляд, руки безвольно вытянулись. И только клокочущее горло свидетельствовало о той боли, которая была вызвана этим грохотом. Через пять минут обогреватель, щелкнув, затих, и по погребу разлилась давящая тишина. Что-то проворчав, Скотт медленно сел. Боль в голове почти угасла и только изредка вспыхивала то тут, то там — тогда лицо его искажала гримаса. Горло еще саднило, тело было разбито и горело, но голова, слава Богу, уже почти не беспокоила. Потрогав лоб, он почувствовал, что жар спал. «Целительная сила сна», — подумал Скотт. Облизывая сухие губы, он сидел, слабо покачиваясь.

«Как я уснул? Что за сила заставила меня уснуть, когда я готов был умереть?»

Ползком Скотт добрался до края губки и свалился на пол. Боль пронзила ноги и утихла.

«О, если бы я мог поверить в то, что мой беспомощный сон имеет какую-то цель, что, возможно, меня остановила рука благого провидения». Но поверить в это он не мог. На самом деле это малодушие не пустило его к краю пропасти, наслав на него сон. И даже желая того, Скотт не мог назвать свое малодушие жаждой жизни. Ему не хотелось жить, он просто не хотел умирать.

Ему не удалось сразу поднять крышку коробки, которая, став слишком тяжелой, сообщила ему о том, что он только еще собирался выяснить с помощью линейки: за ночь он еще уменьшился и рост его стал две седьмые дюйма. Выползая наружу, Скотт ободрал бок об острый картонный край коробки. Крышка придавила колено — пришлось изогнуться и приподнять ее руками.

Выбравшись наконец, Скотт сидел на холодном цементе, ожидая, когда прекратится головокружение. В желудке было пусто, как в опорожненной бутылке. Он не стал измерять рост: не было смысла. Скотт медленно, не оглядываясь по сторонам, на подгибающихся ногах двигался к шлангу. Почему же он спал?

— Нипочему! — произнесли его потрескавшиеся от жара губы.

Было холодно. Тусклый, неприятный свет сочился сквозь стекла. Четырнадцатое марта. Еще один день. Пройдя полмили, Скотт залез на металлический край шланга и побрел по его темному тоннелю, прислушиваясь к эху собственных шаркающих шагов. Ноги путались в нитках арматуры, а края халата волочились и цепляясь за каждую неровность. Через десять минут петляющий темный лабиринт вывел его к воде, Скотт начал пить, наслаждаясь ее прохладой. Глотать было все еще больно, но он был благодарен воде за то, что она есть. Перед его мысленным взором вдруг промелькнуло видение: он выносит в сад такой же вот шланг, присоединяет его к крану и играет блестящей, искрящейся струей над газоном.

А сейчас он внутри такого же шланга — маленький, в пятую часть его диаметра — склоняется над водой и прихлебывает ее капельки из ладошек величиной с крупинку соли.

Видение ушло.

Скотт привык к своим размерам, они стали реальностью и больше не поражали его. Напившись, он двинулся по шлангу обратно, на ходу вытряхивая попавшую в сандалии воду.

«Марш вперед, — думал Скотт, — марш в… ничто. Март, четырнадцатое. Через неделю на остров придет весна. Я не увижу ее».

Выйдя из шланга, он подошел к коробке и остановился, опершись на нее, медленно обводя взглядом погреб.

«Ну, — размышлял он, — что дальше? Забраться под крышку, снова лечь и забыться в бессильном сне?» Покусывая нижнюю губу, Скотт посмотрел на скалу, которая уходила вверх, к пауку.

«Остерегается!» — злорадно подумал он.

Скотт стал ходить вокруг цементной приступки, выискивая кусочки печенья. Нашел один, грязный. И, отряхнув его, принялся задумчиво жевать на ходу. «Ну, что делать дальше? Идти спать или?..»

Скотт остановился и замер. В глазах его блеснул огонек, губы надулись.

«Что ж, у меня есть разум, и я его использую. Разве это не моя вселенная? Разве не я определил ее ценность? Разве не я осмыслил закономерности подвальной жизни — я, единственное здесь разумное существо?»

Здорово! Он запланировал самоубийство, но что-то остановило его!

«Называй это как хочешь — страхом, инстинктивным желанием выжить или припиши это высшей силе, охраняющей тебя».

Что бы там ни было, но так получилось, и он жил, его существование продолжалось. Он мог еще действовать, и последнее слово оставалось за ним.

«Браво, — пробормотал Скотт. — Ты можешь разыграть роль главного героя».

Туман в голове рассеялся, словно прохладный ветер прошел по иссушенной пустыне понятий. Эта абсурдная, нелогичная мысль расправила ему плечи, сделала его движения более уверенными. Он не замечал боли. И как будто в награду сразу за цементной приступкой нашелся большой обломок печенья. Скотт почистил его и съел. Вкус был ужасен, но это не имело значения, потому что это была пища.

Так что же он решил? Он знал, но боялся даже думать об этом. Не по своей воле, а под влиянием иной силы шел он к громадной картонной коробке, под топливный бак. Он знал, что это должно быть сделано, и знал, что сделает это или погибнет. Скотт остановился перед высящейся перед ним громадой коробки. Однажды, вспомнил он, ему удалось пробить в ней дырку ногой. Это случилось, когда разочарование и раздражение, овладевшие им, переросли в приступ злобной ярости. Странно, но такие приступы облегчали его существование и не раз спасали от смерти. Ведь разве не из картонки ему удалось перетащить два наперстка, один из которых он поставил под бак с водой, а второй под протекающий водогрей? Разве не в ней он нашел материал для халата? И нитку, с помощью которой залез на плетеный стол и добрался до печенья. Разве не в ней он сражался с пауком и с удивлением вдруг обнаружил в себе достаточно сил, чтобы дать отпор черной семиногой гадине. Да, и все это благодаря тому, что однажды, уже очень давно, воспламененный страшным, диким желанием, он пробил ногой дыру в картонке. Какой-то миг Скотт простоял в нерешительности, думая, что следует поискать булавку, которую он нашел в картонке, но потом потерял. Однако решил отказаться от этой затеи: бесплодные поиски обернулись бы потерей не только времени, но и бесценных, столь необходимых ему сил. Подпрыгнув, Скотт ухватился за край, подтянулся и через дырку влез в коробку. Это далось ему с трудом, и он понял, что еще труднее будет забираться на скалу, не говоря уже о борьбе… Нет. Он не позволит себе думать об этом. Если его что-то и остановит, то только страх перед пауком. И Скотт выбросил эти мысли из головы — теперь они копошились только глубоко в подсознании.

Скотт съехал с кучи тряпья к краю швейной коробки и упал внутрь. На миг его охватил панический ужас: а вдруг он не сможет выбраться оттуда? Скотт вспомнил о резиновой пробке с воткнутыми в нее иголками и булавками. Он подвинет ее к краю и непременно выберется. Найдя холодную иголку, он поднял ее. «Боже, — пробормотал Скотт. — Она же как гарпун, да еще из свинца». Иголка выскользнула из рук и со звоном упала. Скотт на минуту застыл, погруженный в печальные мысли: неужели опять неудача и он не сможет затащить иголку по гладкой скале?

«Все просто: возьми булавку», — подсказал рассудок. Скотт довольно зажмурился. «Конечно», — мысленно согласился он и принялся в темноте искать булавку. Но невоткнутой не было. Придется выдергивать какую-нибудь из резиновой пробки.

Но для начала необходимо опрокинуть эту пробку, а та в четыре раза выше его. Стиснув зубы, он напрягся и, к счастью, добился успеха. Затем, развернув пробку, выдернул булавку: «Да, получше, чем игла. Тяжеловата, но сойдет».

Однако как же волочь ее? Воткнув в халат — неудобно: она будет свисать, цепляться за все подряд, тем самым мешая ему, и, чего доброго, поранит. Надо привязать к концам булавки нитку и закинуть булавку за спину. Скотт огляделся в поисках нитки: обрывок, который он швырнул в пасть кошке, тот наверняка потерялся.

Он пилил волокна толстой, как канат, нитки острием булавки до тех пор, пока не почувствовал, что может разорвать оставшиеся волоски руками. Пыхтя и сопя в сумраке пещеры, Скотт привязал один конец нитки к головке булавки, а другой — к острию. Петелька у острия скользила, но, подумав, что и так сойдет, Скотт закинул булавку за спину, приподнялся на носках, оценивая свои силы, и удовлетворенно кивнул: «Нормально».

Так. Это все? Скотт в раздумье сдвинул брови. И хотя он не отдавал себе в этом отчета, ему было приятно просчитывать все возможности. Недаром говорят, что счастье без борьбы невозможно.

Этот момент не шел ни в какое сравнение с безысходными, беспросветными часами прошлой ночи. Теперь у Скотта была цель. Да, возможно, думая так, он обманывал сам себя, но благодаря этому обману Скотт впервые за долгое время чувствовал себя едва ли не счастливым. Хорошо, так что же ему нужно? С голыми руками взбираться будет трудно: он слишком маленький. Необходимо что-то придумать. Хорошо. Если это скала, значит, он скалолаз. Чем пользуются скалолазы? Ботинками с шипами. У него их нет. Альпенштоком. Тоже нет. «Кошкой». Нет и ее.

Ха, нашел! А что, если взять еще булавку, как-нибудь изловчиться и согнуть ее крючком? Тогда, привязав к ней длинную нитку, можно забросить ее, зацепить в какой-нибудь трещине в садовом кресле и подняться по ней. Вполне достаточное снаряжение. Возбужденный, Скотт вытащил еще одну булавку из резиновой пробки и отмотал футов двадцать (по его представлению) нитки. Затем выбросил булавки и нитку из швейной коробки, вылез сам и, затащив свои находки на гору, сбросил их через дырку и спрыгнул.

Скотт двинулся к цементной приступке, волоча за собой булавки и нитку. «Теперь, — размышлял он, — мне не хватает воды и пищи». Он остановился, вглядываясь в крышку коробки, и вдруг вспомнил, что на губке еще оставались несколько кусочков печенья. Их можно прихватить с собой, положив за пазуху.

А как быть с водой? Лицо его прояснилось: «Губка! Можно ведь оторвать от нее маленький кусочек и, пропитав водой из шланга, взять с собой. Именно так. Вода будет капать, даже течь, но того, что останется, хватит на весь подъем».

Скотт не позволял себе думать о пауке. Равно как и о том, что осталось всего два дня, что бы он ни делал. К тому же он был слишком поглощен своими маленькими победами над частными трудностями и настоящим триумфом в победе над отчаянием, чтобы поддаться предательской рефлексии о неизбежном конце.

Вот так вот. Булавка закинута за спину, кусочки печенья и мокрая губка — за пазухой, в руках — самодельный крюк.

Через полчаса Скотт был готов. И хотя его измотали страшные усилия, потребовавшиеся для того, чтобы согнуть булавку (он протолкнул острие под цементную приступку и высоко, как только смог, поднял головку булавки), оторвать кусок губки, сходить с ним за водой, взять печенье и отнести все это к подножию скалы, Скотт был доволен. Действуя, он жил. Желание покончить с собой исчезло, и казалось странным, что мысль о самоубийстве вообще могла прийти ему в голову.

Возбуждение проходило, почти исчезло, когда, задрав голову, он смотрел на высоченные вершины садовых кресел, стоящих около стены, похожей на Эверест. Сможет ли он так высоко подняться?

В раздражении Скотт опустил глаза «Не смотри, — приказал он себе. — Смотреть на весь этот страшный путь глупо. Ты можешь думать только о какой-то его части, о конкретном переходе. Первый переход — до полки, второй — до сиденья первого кресла, третий — до подлокотника второго кресла, четвертый… — Он стоял в самом начале пути. — Больше ни на что не отвлекайся. Решился лезть — так что тебе еще нужно?»

И он вспомнил другой подобный момент из своего прошлого. Размышляя о том, что тогда случилось, Скотт забросил крюк и начал восхождение.

18 дюймов

«Чертово колесо», как огромная бело-оранжевая шестерня плывущее по темному октябрьскому небу, казалось игрушкой гиганта — сверкающей, крутящейся, невероятной. Ярко-красные кабинки «мертвой петли» проносились по вечернему небосклону, как падающие звезды. Карусель походила на яркую, гремящую музыкальную шкатулку, в которой вращались и вращались, бесконечно прыгая и замирая в галопе, уродливые, со страшными нарисованными глазами, лошадки. Крошечные автомобили, поезда, трамваи, увешанные раскрасневшимися от радостных криков детьми, мчались, словно веселые жуки, по кругу, который никогда не могли разорвать. По проходам между аттракционами текли ленивые потоки будто неживых людей, которые, как железные опилки к магниту, прилипали к ярмарочным зазывалам, к киоскам с дешевой пищей, к сарайчикам, в которых можно проткнуть шарик безобразной, без всякого оперения, стрелкой или сбить кегли, напоминающие молочные бутылки, грязным бейсбольным мячом, к бассейнам с пестрым мозаичным дном, усыпанным мелкой монетой. От многоголосого гомона толпы воздух ощутимо пульсировал, а прожекторы разрезали небо грозными лиловыми полосами.

Когда они подъезжали, какой-то автомобиль вывернул со стоянки, и Лу, притормозив, плавно втиснула «форд» на освободившееся место и заглушила мотор.

— Мамочка, а можно я прокачусь на карусели? Можно? — возбужденно спросила Бет.

— Конечно, зайчик, — рассеянно ответила Лу и оглянулась на Скотта, забившегося в темный угол на заднем сиденье. Яркие карнавальные огни расплескивались по его бледной щеке, по глазам, напоминающим крошечные черные бусинки, по сжатому, будто нарисованному одной чертой рту.

— Ты останешься в машине? — нервно спросила Лу.

— А разве у меня есть выбор?

— Так будет лучше для тебя.

Теперь это была ее постоянная фраза, которую она произносила с бесконечным терпением, как будто не могла придумать ничего лучшего.

— Конечно, — согласился Скотт.

— Мама, пойдем же! — возбужденно торопила Бет. — Мы опоздаем.

— Хорошо, идем. — Лу толчком открыла дверцу. — Нажми кнопку.

Бет, стукнув кулачком по фиксатору замка, заперла дверцу со своей стороны и, перебравшись через сиденье, вылезла в другую дверь.

— Может, стоит запереть все двери? — неуверенно спросила Лу.

Скотт не отвечал, его детские ботиночки глухо стучали по сиденью.

Лу, вымученно улыбаясь, добавила:

— Мы недолго.

Она захлопнула дверцу, Лу повернула ключ в замке, и Скотт услышал, как, щелкнув, опустилась кнопка.

Бет в нетерпении буквально потащила мать за руку через дорогу, и они вышли на переполненную людьми ярмарочную площадь.

Проводив их взглядом, Скотт какое-то время сидел, недоумевая, почему так настаивал на том, чтобы ехать с ними, хотя с самого начала знал, что ему придется остаться в машине. Причина была очевидна, но он не хотел признаваться в этом даже себе. Он кричал на Лу и требовал взять его с собой, тем самым пытаясь скрыть стыд, который испытывал, оттого что вынудил жену уйти из бакалейной лавки, оттого что ей пришлось оставаться дома, поскольку другую няню для Бет она не решилась нанять, и, наконец, оттого что его поведение заставило ее написать родителям и попросить у них денег.

Потом он встал на сиденье, подошел к окну, подтащив за собой подушечку, залез на нее и прижался носом к холодному стеклу. Скотт смотрел на аттракцион мрачным, безрадостным взглядом, выискивая Лу и Бет, но они уже растворились в море медленно перемещающихся людей.

Он глядел на вращающееся «чертово колесо», на людей, тех, кто, крепко держась за предохранительные поручни, сидел в раскачивающихся из стороны в сторону маленьких креслах. Скотт перевел взгляд на «мертвую петлю»: ее две гигантские «руки», поднимая и переворачивая кабинки, стремительно раскачивались туда-сюда. Он смотрел на плавно крутящуюся карусель и вслушивался в едва различимую дребезжащую и скрипящую музыку. Это был другой мир.

Когда-то давно мальчик по имени Скотт Кэри, вздрагивая от сладкого ужаса, сидел на другом «чертовом колесе», крепко вцепившись в поручни побелевшими пальчиками. Крутя баранку, как шофер, он катался на маленьких машинках. Замирая от страха и восторга, крутился, переворачиваясь снова и снова, на «мертвой петле» и чувствовал, как сосиски и воздушная кукуруза, леденцы и газировка, мороженое и пирожные смешиваются в животе. Скотт мысленно прошелся по сверкающей череде других волшебных аттракционов, наслаждаясь той жизнью, которая воздвигала на пустыре такие чудеса за одну ночь.

«Почему я должен сидеть в машине? — недоуменно размышлял он. — Ведь если люди увидят меня, то примут его за потерявшегося ребенка. А дети… Если они и узнают меня, что с того? Я больше не намерен сидеть в машине, вот и все…

Единственная проблема заключалась в том, что ему едва ли удастся открыть дверцу. С большим трудом он все же смог наклонить переднее сиденье и перелезть через него. А вот с дверными ручками Скотт потерпел неудачу. Он дергал их снова и снова, все больше и больше злясь. Наконец пнул серую, в полоску, дверцу и навалился на нее плечом.

— Вот черт, — проворчал Скотт и, в порыве раздражения крутнув ручку, опустил окно.

Несколько секунд он посидел на его краю, беспокойно болтая ногами, обдуваемыми холодным ветром. Ботинки ритмично постукивали по металлу.

— Я все равно пойду! — яростно пробормотал Скотт.

Зацепившись за край, он развернулся и, медленно распрямляя руки, повис над землей. Потом осторожно опустил одну руку, ухватился ею за ручку с внешней стороны и прыгнул.

Пальцы соскользнули с гладкого хромированного металла, и Скотт, ударившись о борт автомобиля, мешком повалился на землю. На секунду он испугался, поняв, что не сможет забраться обратно, но страх быстро прошел: Луиза скоро вернется. Скотт обогнул машину и посеменил по улице.

Рев машины заставил его отскочить назад. Она пронеслась не меньше чем в восьми футах от Скотта, но шум почти оглушил его. Даже скрип песка под ее колесами отзывался в ушах небывалым грохотом. Опомнившись, Скотт быстро пересек улицу, запрыгнул на высокий, почти ему по колено, тротуар и забежал в безлюдное место за палаткой. Перейдя на шаг, он двинулся вдоль темного, волновавшегося под порывами ветра брезента.

Какой-то мужчина вывернул ему навстречу из-за угла. Скотт замер, и человек прошел, не заметив его. Такова уж особенность людей: они хоть и смотрят вниз, но замечают разве что кошек и собак. Когда мужчина повернул на дорогу, Скотт двинулся дальше, ныряя под растяжки, удерживающие палатку.

Столб бледного, пробивающегося из-под тента света лег на дорожку и остановил его. С щекочущим нервы любопытством Скотт взглянул на обвисший брезент. Потом, поддавшись внезапному порыву, опустился на колени, лег грудью на холодную землю и, приподняв уголок палатки, проскользнул внутрь.

Он увидел перед собой круп двухголовой коровы. Она стояла в засыпанном соломой, огороженном канатами стойле, уставясь на людей четырьмя блестящими глазами. Но корова не была живой.

Первая за последние месяцы улыбка тронула напряженное лицо Скотта. Если бы ему пришлось составить список тех вещей, которые он мог бы увидеть в палатке, то где-то в самом конце он, возможно, и записал бы стоящую задом к нему мертвую двухголовую корову.

Скотт оглядел палатку. Он не мог из той части, где стоял, видеть, что творилось на другой стороне: все закрывали толпящиеся в проходе люди. А показывали шестиногую собаку с двумя высохшими, как пеньки, ногами, корову с человеческой кожей, козу с тремя ногами и четырьмя рогами, розовую лошадь и жирную свинью, «усыновившую» тощенького цыпленка. Скотт смотрел на все это сборище, и легкая улыбка дрожала на его губах. «Настоящий парад монстров», — подумал он.

И вдруг улыбка исчезла, потому что ему пришло в голову, что на такой замечательной выставке и он мог бы занять свое место — скажем, между цыплятолюбивой свиньей и мертвой двухголовой коровой. Скотт Кэри — homo reductus, человек уменьшающийся.

Скотт вылез обратно в ночь и поднялся, машинально отряхнув надетые на нем вельветовый комбинезончик и курточку. Да, следовало все же остаться в машине, он был дураком, что вышел из нее.

Но Скотт не стал возвращаться. Он не мог заставить себя сделать это. Устало обогнув угол палатки, он увидел гуляющих людей, услышал треск падающих под ударами мячей кеглей, хлопки выстрелов, слабые взрывы лопающихся шариков и неприятно поразивший его погребальный скрежет карусельной музыки.

Из задней двери одного из сарайчиков вышел какой-то мужчина. Он взглянул на Скотта, и тот, не останавливаясь, поспешил скрыться за другой палаткой.

— Эй, мальчик! — окликнули его.

Скотт бросился наутек, на ходу высматривая подходящее укрытие. За тентами стоял фургон. Беглец кинулся к нему, присел за большим колесом с толстыми шинами и осторожно выглянул.

В пятнадцати ярдах он обнаружил все того же мужчину, который стоял, уперев руки в бока, и оглядывался по сторонам, что-то высматривая. Спустя несколько секунд мужчина, буркнув нечто непонятное себе под нос, ушел. Скотт поднялся, намереваясь выйти из-за фургона, и вдруг замер. Кто-то пел прямо над его головой. Вслушиваясь, он напряженно сдвинул брови. «Если в я тебя любил бы, — пел голос, — то все время говорил бы».

Скотт вышел из-за фургона и взглянул вверх, на светящееся, занавешенное белыми шторками окно (откуда все еще был слышен робкий и потому сладостный голос). Испытывая страшное волнение, он смотрел на окно.

Счастливые вопли девочки на «мертвой петле» развеяли его грезы. Скотт отошел от фургона, но потом, передумав, вернулся обратно и стоял возле машины, пока песня не смолкла. Затем медленно пошел вокруг фургона, всматриваясь в его окна и спрашивая себя, чем очаровал его этот голос.

Разглядев наконец в потемках ступеньки, ведущие к дверце с окном, он судорожно прыгнул на первую. Слава Богу, она была не слишком высокой. Сердце бешено заколотилось, руки вцепились в перильца, располагавшиеся как раз у его пояса, дыхание сотрясало тщедушную грудь. Не может быть!

Чуть-чуть не дойдя до верха, Скотт остановился перед дверью, которая теперь была ненамного выше его. На стекле были написаны несколько слов, но их невозможно было прочесть. Вдруг он буквально кожей ощутил что-то живое, страшное, напоминающее слабые электрические разряды, — не смог удержаться и, поднявшись еще на две ступеньки, застыл перед самой дверью.

У него перехватило дыхание. Это был его мир, тот мир, где такие, как он, могли сидеть в креслах или на кушетке, не проваливаясь в них с головой; подходить к столу и брать любую вещь, а не проходить под ним, не нагибаясь; включать и выключать лампы, а не стоять беспомощно под ними, как под деревьями.

Она вышла из маленькой комнаты и увидела его.

Мышцы головы внезапно дернулись. Скотт дрожал, глупо разглядывая женщину. Возглас изумления готов был вырваться из его горла.

Женщина будто приросла к полу. Одна ее рука была прижата к щеке, а глаза расширились от потрясения. Время остановилось, исчезло, перестало существовать. Женщина смотрела прямо на него.

«Это мираж, — настаивал его рассудок, — это только мечта».

Потом женщина медленно, напряженно двинулась к двери.

Скотт отпрянул, чуть было не соскользнул с края ступеньки, но, налетев на поручень, устоял. Когда она открыла крошечную дверь, он не без напряжения выпрямился.

— Кто вы? — испуганно прошептала женщина.

Он не мог отвести взгляд от ее нежного лица, от точеного носика и губ, от зеленых бусинок-глаз, от маленьких, напоминающих розовые лепестки ушек, едва видимых сквозь чистое золото волос.

— Пожалуйста, входите, — сказала она, придерживая распахивающийся халат тонкими, белыми, как гипс, руками.

— Меня зовут Скотт Кэри, — ответил он сорвавшимся на писк голосом.

— Скотт Кэри, — повторила красавица. Имя было незнакомо ей. — Вы… — она смешалась, — вы… как я?

Теперь Скотта уже трясло.

— Да. Да!

— О, — выдохнула она.

Они смотрели друг на друга.

— Я… я слышал, как вы пели, — проговорил Скотт.

— Да, я… — И нервная улыбка, пробежав по бледным губам, исказила их. — Пожалуйста, — робко повторила она. — Вы не хотите зайти?

Скотт без колебаний шагнул в фургон. Все было так, как будто он знал эту женщину всю жизнь и теперь вернулся к ней после долгого путешествия. Он прочитал слова, написанные на двери: «Миссис Том Большой Палец». Скотт глядел на нее со странной, темной страстью.

Красавица закрыла дверь и повернулась к нему лицом.

— Я… я была удивлена, — произнесла она, еще плотнее запахивая желтый халат. — Это так странно.

— Знаю, — кивнул он, прикусив нижнюю губу. — Я уменьшающийся человек, — выпалил Скотт, ощутив вдруг страстное желание сообщить ей об этом.

— О, — после минутного молчания произнесла красавица.

Скотт не знал, что звучало в ее голосе — разочарование, жалость или опустошенность. Их глаза встретились.

— Меня зовут Кларисса, — сказала женщина.

Их руки соединились. Скотт, казалось, не мог дышать: воздух застревал в горле.

— Что вы здесь делаете? — спросила она, высвободив руку.

— Я… пришел… — Это было все, что смог выговорить Скотт.

Он продолжал смотреть на нее, все еще не доверяя собственным глазам. Стыдливый румянец побежал по ее щекам. И, глубоко вздохнув, Скотт начал успокаиваться.

— Я… я… извините. Все дело в том, что я никогда… — Он беспомощно повел руками. — Никогда не видел таких… Это… — Скотт дернул головой. — Я не могу выразить словами…

— Я знаю, знаю, — торопливо вступила она, пристально посмотрев на него. — Когда… — Женщина запнулась и откашлялась. — Когда я увидела вас перед дверью, то не знала, что подумать. — Кларисса нервно засмеялась. — Думала, схожу с ума.

— Вы одна? — неожиданно спросил Скотт.

Она недоуменно взглянула на него и переспросила:

— Одна?

— Я имею в виду ваше… имя. Ну то, на двери, — уточнил он, не понимая, что задевает ее за живое.

Кларисса успокоилась, и лицо ее смягчилось. Она грустно улыбнулась и повела маленькими круглыми плечиками.

— А, это мой псевдоним. Всего лишь псевдоним.

— Понятно, — кивнул Скотт, в смятении силясь проглотить тяжелый сухой комок, застрявший в горле. Кончики пальцев пощипывало так, будто они отходили после обморожения. — Понятно, — повторил он.

И они все смотрели друг на друга, словно не могли поверить, что это происходит наяву.

— Полагаю, вы читали обо мне, — добавил Скотт.

— Да, — ответила она. — Сочувствую…

Не дав ей договорить, он мотнул головой.

— Это не важно. — Дрожь пробежала по его спине. — Так хорошо, что… — Скотт замер, глядя в ее мягкие глаза, и тихо-тихо пробормотал: — Так хорошо, что…

Его руки дрожали от подавляемого желания: хотелось протянуть их и коснуться ее.

— Так странно было увидеть эту… комнату… здесь, — говорил он, нервно пожимая плечами. — Я так привык к огромным вещам, что, когда увидел маленькие ступеньки, ведущие сюда, наверх…

— Я рада, что вы поднялись, — перебила Кларисса.

— И я тоже.

Она опустила взгляд, но тут же снова подняла его на Скотта, как будто боялась, что тот исчезнет.

— Я здесь абсолютно случайно, — объяснила Кларисса. — Обычно я не работаю вне сезона. Но владелец здешних аттракционов, мой старый приятель, оказался в затруднительном положении, и я… В общем, я рада, что все так получилось.

Они не отрываясь смотрели друг на друга.

— Постоянное одиночество, — сказал он.

— Да, — прервала она мягко, — может, и так.

Они опять помолчали. Кларисса беспомощно улыбалась.

— Если бы я остался дома… — снова начал Скотт, — то не встретил бы вас.

— Да, конечно.

Дрожь короткими волнами пробежала по его рукам.

— Кларисса.

— Да?

— У вас прелестное имя, — сказал Скотт, в то время как страсть, сотрясая его, пыталась вырваться наружу.

— Спасибо, Скотт.

Он прикусил губу.

— Кларисса, я хотел бы…

Она пристально смотрела на него. Потом без единого слова подошла, прижалась к нему щекой и замерла.

А Скотт обнял ее и прошептал:

— О Боже…

Кларисса всхлипнула и, неожиданно обхватив Скотта руками, прильнула к нему.

Безмолвно обнявшись, они стояли в тихой комнате, и по их прижатым друг к другу щекам бежали слезы.

— Милый, милый, милый, — ворковала она.

Скотт отклонился и заглянул в ее сверкающие глаза.

— Если б ты знала, — надрывно произнес он. — Если в ты…

— Но я знаю, — сказала Кларисса, проведя дрожащей рукой по его щеке.

— Да, конечно, ты знаешь.

Скотт целовал ее и чувствовал, как мягкие призывные губы становятся жесткими, страстными, требовательными. Он крепко прижимал ее к себе.

— О Господи, снова быть мужчиной, — шептал Скотт, — только бы снова быть мужчиной и обнимать тебя так.

— Да, обними меня крепче. Я так долго ждала этого.

Через несколько минут Кларисса увлекла его на кушетку, и они, улыбаясь, уселись там, тесно прижавшись друг к другу.

— Странно… — заметила она. — Ты кажешься мне таким близким, а ведь я никогда не видела тебя раньше.

— Это потому, что мы похожи, — отвечал он, — потому, что мы одинаково жалки в этой жизни.

— Жалки?

Скотт оторвал взгляд от своих ботинок.

— Мои ноги касаются пола, — изумленно сказал Скотт и меланхолично улыбнулся. — Такой пустяк, но ведь впервые за все это время мои ноги касаются пола, когда я сижу. Знаешь, — Скотт нервно сжал ее руки. — Да, ты должна знать.

— Ты сказал, что мы жалки? — переспросила Кларисса.

Он посмотрел на ее озабоченное лицо и спросил:

— А разве не жалки? Разве мы не сама жалость?

— Я так не думаю. — Страдание мелькнуло в ее глазах. — Никогда не считала себя достойной жалости.

— О, извини, сожалею. Я не хотел. — Лицо Скотта выражало раскаяние. — Просто я стал таким желчным Я один, Кларисса. Всегда один. С некоторых пор абсолютно одинок. — Скотт бессознательно погладил ее по руке. — Вот почему я чувствую такую тягу к тебе. Вот почему я…

— Скотт!

Они еще теснее, чем прежде, прижались друг к другу, и Скотт почувствовал, как ее сердце, словно маленький кулачок, стучится в его грудь.

— Да, ты одинок. Так одинок. Я знала других похожих на меня — похожих на нас. И даже была замужем. — Ее голос, затихая, переходил в шепот. — У меня должен был быть ребенок.

— О, я…

— Нет, нет, не говори ничего, — умоляла Кларисса. — Но мне легче: я была такой всю свою жизнь, и у меня было время, чтобы привыкнуть.

Скотт удержал рвущийся наружу крик и сказал то, что не мог не сказать:

— Когда-нибудь даже ты станешь для меня гигантом.

— Милый! — Она прижимала голову Скотта к своей груди, вороша ему волосы. — Как страшно смотреть на свою жену и ребенка и видеть, как с каждым днем они становятся все больше и отдаляются.

Запах, исходивший от ее тела, был чист и сладок. Скотт впивал ее аромат, стараясь забыть обо всем, кроме нее, и слушал ее чарующий голос, наслаждаясь каждой секундой.

— Как ты сюда попал? — спросила Кларисса.

Скотт рассказал.

— Понятно. А жена не испугается за тебя?

— Не гони меня, — прошептал он.

Как бы оберегая, она прижала его еще крепче к своей упругой груди.

— Нет, нет, нет. Оставайся столько, сколько. — Кларисса умолкла.

Скотт услышал, как она опять нервно сглотнула.

— Тебя что-то тревожит? — спросил он.

Она с минуту колебалась, потом ответила.

— Знаешь, мне надо еще раз выступить, — ответила она, тихонько отстранилась и посмотрела на часы. — Всего десять минут.

— Нет! — Он отчаянно прижался к ней.

Ее дыхание стало отрывистым.

— Если бы ты мог задержаться у меня еще хоть чуть-чуть, самую капельку.

Скотт не знал, что сказать. Он выпрямился, посмотрел на ее напряженное лицо и тяжело вздохнул:

— Я не могу. Она будет ждать. Она будет… — Его руки нервно терлись о колени и наконец замерли. — Бессмысленно, — добавил он.

Кларисса наклонилась и, прижав ладони к его щекам, поцеловала Скотта в губы.

Его дрожащие руки побежали по ее плечам, спине, пальцы мягко перебирали шелк халата.

Она обняла его за шею.

— Она что, так испугается, если… — начала было Кларисса, но запнулась и поцеловала его в щеку.

Скотт все еще не мог ответить. Она отстранилась, а он посмотрел на ее залитое румянцем лицо.

Кларисса избегала встретиться с ним взглядом.

— Ты не должен, прошу тебя, ты не должен думать, что я просто непристойная женщина. Я всегда была порядочной. Я только… — Пальцы нервно побежали, плавно скользя, по складкам шелкового халата. — Я только чувствую, как ты говорил, сильную тягу к тебе. В конце концов, этого не было бы, если бы мы были как все. Но мы — нас только двое таких, и в тысяче миль вокруг нам не найти себе подобных. Понимаешь, все не так, как…

Услышав топот тяжелых ботинок по ступенькам фургона и стук в дверь, Кларисса замолчала.

Низкий голос произнес:

— Десять минут, Клэр.

Кларисса не успела ответить, потому что говоривший тут же ушел. А она только молча смотрела на дверь, и тело ее сотрясала дрожь.

— Да, твоя жена будет испугана, — после паузы сказала она, поворачиваясь лицом к Скотту.

Его руки вдруг сжались на ее руках, а лицо стало жестким.

— Я собираюсь все рассказать ей. Я не хочу оставлять тебя. Не желаю.

Кларисса бросилась к нему. Ее горячее дыхание жгло ему щеку.

— Да, расскажи! Расскажи все. Я не хочу, чтобы ей было больно, не хочу, чтобы она испугалась, но расскажи ей. Пусть знает, как нам хорошо. Она не сможет ответить «нет».

Она отстранилась и поднялась, тяжело дыша. Дрожащие пальцы потянулись к пуговицам халата, расстегнули их, и халат, шурша, соскользнул вниз, обнажив плечи цвета слоновой кости. Тело Клариссы, окутанное тонким светлым бельем, казалось особенно изящным.

— Расскажи ей! — почти со злобой крикнула она и, развернувшись, бросилась в другую комнату.

Скотт вскочил, глядя на полуоткрытую дверь и слыша торопливый шелест надеваемой одежды. Так он стоял неподвижно, пока Кларисса не вышла.

Она остановилась напротив него, лицо ее было бледно.

— Я была несправедлива. — Кларисса отвела взгляд. — Мне не следовало так с тобой поступать…

— Но ты будешь ждать? — прервал ее Скотт и, схватив за руку, сжал ее так, что Кларисса поморщилась от боли. — Кларисса, ты будешь ждать меня?

Сначала она посмотрела на него, потом вскинула голову, и Скотт поежился под ее пылающим взглядом.

— Я буду ждать.

Едва стук ее высоких каблучков по ступенькам фургона затих, Скотт обошел маленькую комнату, рассматривая мебель и касаясь пальцами каждого предмета. Покончив с этим занятием, он перешел в соседнюю комнату и, поколебавшись секунду, сел на кровать Клариссы и взял в руки ее желтый шелковый халат. Ткань еще хранила аромат женского тела и была такой гладкой, что выскальзывала из пальцев.

Скотт зарылся лицом в складки халата, жадно вдыхая его сладостный запах.

— Но почему я должен говорить с Лу? — вслух размышлял он. — Она будет только рада избавиться от меня. Она… она будет напугана…

С усталым вздохом Скотт отложил халат, поднялся и направился к выходу. Открыв дверь, он спустился по ступенькам и по холодной, окутанной ночью земле двинулся в сторону автостоянки.

«Я расскажу ей, — думал Скотт, — расскажу и вернусь».

Но при виде растерянно стоящей у машины Лу его охватило тяжелое отчаяние. Скотт замер в нерешительности. «Как же я смогу рассказать ей об этом?» — тоскливо подумал он, но в следующий миг, собравшись с духом, кинулся через улицу.

Веселая группа подростков вышла с ярмарочной площади.

— Эй, смотрите, карлик! — крикнул один из них.

— Скотт! — Лу подбежала к нему и без лишних слов подхватила на руки. Выражение ее лица было сердитым и в то же время озабоченным. Вернувшись к машине, она свободной рукой открыла дверцу и поставила рядом с ней Скотта.

— Где ты пропадал?

— Гулял, — ответил Скотт.

«Нет! — кричал его рассудок. — Расскажи! Расскажи ей!» Ему вспомнилось, как Кларисса, сняв халат, произнесла те же самые слова.

— Ты мог бы догадаться, что я почувствую, когда, вернувшись, не застану тебя в машине, — выговаривала ему Лу, откидывая переднее сиденье, чтобы Скотт мог пробраться назад, в свой угол.

Он не шелохнулся.

— Ну, залезай, — поторопила его Лу.

Он быстро втянул воздух и затем выдохнул:

— Нет.

— Да что это с тобой?

Скотт сглотнул.

— Я не собираюсь, — ответил он, стараясь не замечать пристального взгляда Бет.

— Что бы болтаешь? — В голосе Лу слышались удивление и злость.

— Я… — Он бросил взгляд на Бет… — Я хочу поговорить с тобой…

— Разве нельзя подождать до дома? Бет пора в постель.

— Нет, это не может ждать.

Ему хотелось завизжать от ярости. Оно снова взяло над ним власть, это старое чувство: ощущение полной беспомощности, осознание собственного уродства. Скотт мог бы догадаться, что, как только он уйдет от Клариссы, все вернется на круги своя.

— Но я не вижу…

— Тогда оставь меня здесь! — закричал он на жену.

В голосе Скотта не было ни силы, ни решимости. Он опять становился марионеткой, снятой с ниточек, хватающейся за что попало в поисках опоры.

— Что все-таки стряслось? — спросила Лу раздраженно.

Скотт поперхнулся, пытаясь задушить подкатившие к горлу рыдания. И вдруг, резко повернувшись, бросился через дорогу. То, что случилось потом, болезненной чередой картин и звуков пронеслось в его голове: рев надвигающейся машины, ослепительный свет фар, скрип туфель подбегающей Лу, ее железные пальцы на его слабеньком теле, резкий — такой, что голова чуть не отлетела — рывок, которым Лу выдернула его из-под колес машины, скрип тормозов и шуршание шин, когда машина нырнула в сторону, а потом вернулась на свою полосу.

— Ты что, спятил?

— Почему меня не сбила машина?!

Страдание, скорбь, гнев — все чувства, переполнявшие Скотта, словно прорвались вдруг наружу и слились в этом крике.

— Скотт! — Лу присела, чтобы быть ближе к нему. — Скотт, что случилось?

— Ничего, — ответил он. Но тут же выпалил: — Я хочу остаться! Я остаюсь!

— Где остаешься, Скотт?

Он раздраженно сглотнул. Почему он должен чувствовать себя бесполезным, безмозглым болваном? Если раньше такое положение казалось ему закономерным, неизбежным, то теперь оно стало абсурдным, совершенно неприемлемым.

— Где остаешься, Скотт? — еще раз спросила Лу, теряя терпение.

Скотт обратил к жене окаменевшее лицо и уже почти бессознательно произнес:

— Я хочу остаться… с ней…

— С кем?

Лу посмотрела ему прямо в глаза.

Скотт в смятении опустил взгляд, перевел его на длинные ноги жены и до боли стиснул зубы.

— Есть одна… женщина… — запинаясь, выдавил он.

Лу молчала.

Скотт взглянул на нее и увидел, что глаза ее блестят в слабом свете далеко стоящего фонаря.

— Ты имеешь в виду ту лилипутку из балаганного представления?

Скотт вздрогнул. Его покоробили брезгливость и отвращение, прозвучавшие в голосе жены. Нервно выдвинув вперед челюсть и проведя языком по верхней губе, он выпалил:

— Она очень добрая и чуткая. Я хочу остаться с ней на какое-то время.

— То есть на ночь?!

Скотт резко втянул голову в плечи. В глазах вспыхнул гнев.

— Как ты можешь?.. Ты говоришь так, словно…

Он сумел-таки взять себя в руки и, глядя вниз, на туфли жены, заговорил уже спокойно, отчетливо произнося каждое слово:

— Я останусь с ней. Если хочешь, можешь за мной больше не приезжать. Ты избавишься от меня, а я уж как-нибудь проживу.

— Боже! Да хватит тебе…

— Лу, это не просто слова. Говорю тебе как перед Богом: это не просто слова.

Лу молчала и лишь пристально смотрела на мужа. В глазах ее застыло какое-то странное выражение.

— Ты не знаешь, ты просто ничего не знаешь, — торопливо начал объяснять Скотт. — Ты думаешь, что это что-то… отвратительное, животное. Но нет, ты не права. Это много больше. Неужели ты не понимаешь? Неужели не видишь, что мы с тобой теперь слишком разные, что между нами пропасть. Но если ты можешь найти себе кого-нибудь на стороне, то для меня это практически неосуществимо. Мы никогда не говорили с тобой об этом, но полагаю, что, когда я исчезну — а именно этим все и закончится, — ты выйдешь замуж за другого. Лу, неужели ты не видишь, что мне в этом мире осталось слишком мало. А точнее говоря, ничего. Что меня ожидает? Небытие. Я буду все так же уменьшаться с каждым днем, а мое одиночество будет становиться все острее. Ни кому на свете не дано это понять. И однажды я потеряю и эту женщину. Но сейчас… Сейчас, Лу, я испытываю к ней нежность и любовь. Да, любовь. Что кривить душой, я ничего не могу с собой поделать. Пусть я мерзкий уродец, но и в таком состоянии я нуждаюсь в любви. — Скотт хрипло вздохнул. — Только на одну ночь. Большего не прошу. Отпусти меня на одну ночь. Если бы на моем месте была ты и у тебя появилась бы возможность хотя бы на одну ночь обрести покой, я, поверь, не стал бы тебе мешать. — Скотт опустил глаза. — Она живет в фургоне. Там есть мебель, удобная для меня. — Он мельком взглянул на жену. — Я могу сидеть в кресле так, будто я нормальный человек, а не… — Он вздохнул и добавил: — Хотя бы только это, Лу. Только это.

Наконец Скотт решился посмотреть Лу в лицо. В этот момент мимо как раз проезжала машина, и в свете фар он увидел на щеках жены слезы.

— Лу!

Она не отозвалась. Вздрагивая от душивших ее рыданий, Лу впилась зубами в кулак. Через минуту глубоко вздохнула и смахнула с глаз слезы. А Скотт, онемев от потрясения, глядел на нее, не отрываясь, хотя от неудобной позы у него уже давно затекла шея.

— Ладно, Скотт. Бессмысленно отрицать очевидное. Ты прав. Я бессильна тебе помочь и с моей стороны слишком жестоко лишать тебя того, что могут дать другие. — Лу тяжело вздохнула. — Я заеду за тобой утром, — выдавила она и бросилась к дверце машины.

Не шевелясь, Скотт еще долго стоял на ветру, чувствуя в душе боль и пустоту. А потом побежал через дорогу. Его мучило раскаяние: «Не следовало так поступать с Лу. Я не имел права ее обижать».

Но, увидев снова фургон, свет в окне и ступеньки, которые вели к забытому наслаждению, Скотт ощутил прилив страсти. Он вступал в другой мир, оставляя в мире старом и ветхом все свои печали.

— Кларисса, — прошептал Скотт.

И бросился в ее объятия.

Глава 12

Скотт сидел на одной из широких перекладин стоявшего в самом низу садового кресла, прислонившись к толстому, как дерево, подлокотнику, и жевал кусочек печенья. Он выжал из губки несколько капель воды только один раз — на середине первого этапа подъема. Рядом с ним лежала свернутая, как лассо, нитка с крюком, сделанным из булавки, и длинное блестящее копье, тоже из булавки.

Медленно, как бы по каплям, усталость оставляла отдыхавшее тело. Скотт наклонился и с исказившей лицо гримасой боли растер правое колено, которое опять припухло, потому что, забираясь по нитке, он ударился им о ножку кресла. Оставалось только надеяться, что хуже не будет.

В погребе было тихо. Масляный обогреватель за последний час ни разу не заревел: наверное, в доме было не по-весеннему тепло. Скотт взглянул на окно — блестящий квадрат над топливным баком. «Почему не слышно Бет во дворе? — недоумевал он. — Водяной насос давно не работал. Наверное, Лу и Бет нет дома. Куда они могли пойти?»

Что-то неприятное поднималось в груди, и Скотт, вовремя опомнившись, заставил себя прогнать бередящие душу мысли о солнце, об улице, о жене и ребенке. Все это ушло из его жизни. И только глупец станет забивать себе голову тем, что не имеет к нему никакого отношения.

Да, он по-прежнему мужчина. Хоть роста в нем оставалось две седьмые дюйма, он все еще мужчина.

Скотт вспоминал ту ночь, которую провел с Клариссой, и как тогда к нему пришла та же мысль: «Я все еще мужчина».

— Тебя не надо жалеть, — шептала Кларисса, касаясь пальцами его груди, — ты же мужчина.

Это был решительный момент.

Чувствуя ее горячее дыхание на своем плече, он почти всю ночь пролежал без сна, боясь разбудить ее и думая о только что сказанных ею словах.

Да, он все-таки мужчина. Пригибаясь все ниже и ниже к земле под бременем страшного недуга, чувствуя, что для Лу он больше не муж, переживая постоянные неудачи, он забывал об этом. Как будто, сжимаясь, его тело заставило сжаться и его дух, сделало его не мужчиной. Для того чтобы убедиться, что это не просто самокопание, достаточно было подойти к зеркалу.

И все-таки подобные рассуждения не содержали в себе всей правды, потому что мужчиной он был или не был только в отношении к кому-то. Вот сейчас, лежа в кровати по росту, он обнимал женщину и, значит, был мужчиной. Следовательно, размеры ничего не меняют, ведь у него есть разум: он еще личность.

Утром, когда мягкий желтый солнечный свет заиграл на постели, Скотт, чувствуя приятное тепло женского тела, рассказывал Клариссе обо всем, что передумал за ночь.

— Я не собираюсь бороться. Но и сдаваться не намерен, — быстро добавил он, увидев ее недоуменный взгляд, и пояснил: — Я не собираюсь бороться с тем, что не могу победить. Раньше я боялся признаться себе в том, что неизлечим. Так боялся, что однажды сбежал от врачей, заявив, что обследование мне не по карману. А на самом деле меня пугал его вероятный результат. И моя победа в том, что теперь я спокойно говорю о своей болезни.

Чувствуя пристальный взгляд Клариссы и ее маленькую руку на своей груди, Скотт лежал, уставившись в потолок.

— Да, я принимаю это, — после паузы проговорил он. — Я принимаю это и не собираюсь больше жаловаться на судьбу. Я не хочу уходить из мира, затаив злобу. — Резко повернувшись к ней, он вдруг возбужденно спросил: — Ты знаешь, что я решил?

— Что, милый?

На его лице мелькнула почти детская улыбка:

— Я опишу это. Буду писать, пока смогу. И расскажу обо всем, что происходило, происходит и будет происходить со мной. Ведь это удивительно. Моя болезнь не только проклятие — она уникальна. Я изучу ее. Разгадаю все, что смогу разгадать. Вот в чем будет моя жизнь и моя борьба. Я не собираюсь дрожать — больше никогда не буду бояться.

Скотт дожевал печенье и открыл глаза. Достал из халата губку и выдавил в рот несколько капель воды — теплой и солоноватой, но приятно смягчившей сухое горло. Он сунул губку за пазуху: впереди было еще долгое восхождение.

Посмотрев на свой самодельный крюк, Скотт заметил, что тот чуть разогнулся под тяжестью его тела. Он погладил блестящую поверхность крюка и подумал, что сможет, если понадобится, снова загнуть его.

Послышавшийся шум заставил его вздрогнуть и поднять голову. Это было мрачным напоминанием о поджидавшей его наверху опасности. Скотта передернуло, и ироничная улыбка тронула его губы.

«Я больше никогда не буду бояться» — эти слова звучали словно издевка. «Если бы я знал… — подумал Скотт. — Если бы я знал о тех леденящих кровь мгновениях, которые ожидают меня, то ни за что бы не произнес эти слова. И только счастливое неведение давало мне силы выполнять данное обещание».

И он следовал им: ничего не говоря Лу, каждый день, захватив с собой маленький карандашик и толстую общую тетрадь, спускался в сырую прохладу погреба, садился там и писал до тех пор, пока рука могла держать карандаш. В нетерпении, смешанном с отчаянием, Скотт разминал пальцы, казалось, пытаясь влить в них силы, необходимые для работы. Потому что голова его с каждым днем все быстрее и быстрее, как неуправляемая, идущая вразнос электростанция, выдавала нескончаемый поток воспоминаний и размышлений. Не запиши он их на бумагу, они вылетели бы из головы и потерялись. Скотт писал так упорно, что в несколько недель добрался до последнего, сегодняшнего, дня.

Потом он начал перепечатывать это, медленно, старательно ударяя по клавишам пишущей машинки. Чтобы получить ее, пришлось обо всем рассказать Лу. Скотт вынужден был сделать это, потому что машинка напрокат стоила дорого, а денег у них было маловато для пустой забавы. Лу не пришла в восторг, но машинку и бумагу все же дала. А дни текли…

После того как Скотт написал письма в журналы и книжные издательства, интерес жены к его труду значительно вырос. А когда почти сразу же после его обращения посыпались выгодные предложения, Лу внезапно поняла, что Скотт, несмотря ни на что, стремится обеспечить ей безбедное будущее, на которое она уже не питала никаких надежд.

В одно славное утро, получив первый чек за свою рукопись, Скотт сидел рядом с Лу в гостиной и жена говорила, что в последнее время совершенно утратила интерес к жизни, но теперь жалеет об этом. Лу сказала, что гордится мужем, и, взяв его маленькую ручку в свою, добавила:

— Скотт, ты все еще тот мужчина, за которого я выходила замуж.

Скотт встал. Довольно о прошлом. Он должен идти дальше: до верха еще далеко.

Подняв булавку-копье, он забросил его на спину — от лишней тяжести больная нога подогнулась и колено запылало. Скотт скривился: «Ерунда». Стиснув зубы, он поднял самодельный крюк и огляделся.

От ручки кресла Скотта отделяло приблизительно пятьдесят футов пустоты, что делало невозможным подъем в этом месте. Ему придется забираться по спинке — почти тем же способом, каким он поднимался к сиденью.

А делал он это так: закинув крюк на низкую, отлого поднимающуюся к сиденью полку, он залез на нее и пошел по ней, перелезая при помощи крюка через встречавшиеся перекладины, — это было нетрудно. И единственным препятствием на его пути был короткий, но сложный, почти вертикальный, участок: от полки до сиденья. И вот он здесь.

Что ж, ничего не поделаешь, и теперь, прежде чем подняться выше, ему придется чуть-чуть спуститься. Скотт направился вниз по склону сиденья к спинке кресла. И хотя расстояния между перекладинами здесь были шире, чем на полке, особой трудности не будет.

Скотт подошел к первому проему и, раскрутив нитку, бросил крюк через него. Нитка тяжело упала, и крюк, зазвенев, вонзился в дерево.

Грохот масляного обогревателя застал Скотта врасплох. Он вздрогнул от неожиданности и скривил губы. Зажав как можно плотнее уши руками, он замер с закрытыми глазами, сотрясаемый грохочущими волнами звука.

Когда обогреватель наконец выключился, Скотт стоял, обмякнув, бездумно глядя вперед. Но быстро пришел в себя, помотал головой и, разбежавшись, прыгнул через пустоту на следующую перекладину. Вопреки ожиданиям, сделать это оказалось не так-то просто. Скотт едва допрыгнул до перекладины и тут же, почувствовав сильнейшую боль в ноге, со стоном присел. Лицо его исказилось.

— Боже мой! — пробормотал Скотт. — Нет, лучше так не делать.

Через минуту он поднялся и, ковыляя, направился к следующему проему, волоча за собой нитку. Забросив нитку на очередную перекладину, Скотт осторожно снял булавку-копье, чтобы, перекинув его, прыгать без лишнего веса. «Надо постараться приземлиться на здоровую ногу», — подумал он.

Брошенное копье просвистело через проем и воткнулось в оранжевую древесину, но тяжелая головка булавки, по инерции пролетев дальше, вывернула ее острие. И Скотт увидел, как драгоценное оружие катится по склону перекладины.

«Оно сейчас свалится!»

Сломя голову Скотт разбежался и прыгнул… И конечно, основная тяжесть опять пришлась на поврежденную ногу. Лицо его сморщилось от боли, но он не остановился: булавка-копье, набирая скорость, катилась к следующему проему. Теряя сандалии, Скотт бросился за ней, не обратив внимания на то, что в босую ступню впилась заноза. Он летел, стараясь догнать булавку. Не раздумывая, нырнул за ней, когда она уже переваливалась через край перекладины. Колено взорвалось болью. Скотт едва не сорвался вниз, а булавка уже падала. Соскальзывая острием вниз, она вонзилась в другую перекладину. Ее головка застыла перед растянувшимся Скоттом. Хватая ртом воздух, он вытащил ее, воткнул в дерево рядом с собой, как в песок, и, поджав ногу и стиснув от боли зубы, вытащил из огрубевшей желтой кожи ступни большую, как щепка, занозу. Из ранки выступила кровь. Скотт со злостью выдавил несколько капель. «Я не буду бояться, я никогда больше не буду бояться, — твердил он себе. — Решено».

Он хотел растереть колено, но, охнув, отдернул руку. Оказалось, что она была разодрана при падении. Скотт тяжело вздохнул и вдруг почувствовал, что теплые струйки воды бегут по его груди, по складкам живота.

Губка! Упав, он сдавил ее.

«Ерунда, — закрыв глаза, подумал Скотт. — Все нормально».

Оторванной от края халата тряпицей он забинтовал руку. «Ну вот, теперь лучше. — Скотт удовлетворенно кивнул и, кусая губы от боли, решительно растер колено. — Вот так-то лучше, много лучше».

Осторожно, прихрамывая, Скотт подошел к сандалии, надел ее и завязал еще несколько узлов, чтобы она больше не сваливалась. Потом вернулся к нитке, лежащей кольцами, и отнес ее к краю перекладины. На этот раз он привязал копье к ней: теперь, когда он бросит копье, оно уже не покатится вниз. И к тому же не надо будет специально перебрасывать нитку.

Все вышло, как он задумал. Он перепрыгнул вслед за копьем, приземлился на здоровую ногу и подтянул крюк за нитку. Да, так гораздо лучше. Всего и надо-то было — чуть-чуть подумать. И таким образом Скотт перебрался через все сиденье к спинке.

Присев отдохнуть, он посмотрел на ее почти отвесную стену и увидел торчащие высоко над собой крокетные воротца: «Они тоже могут пригодиться».

Отдышавшись, Скотт выдавил в рот несколько капель воды из губки и встал, готовясь к следующему этапу восхождения — к подлокотнику верхнего кресла.

Задача несложная. Спинка из трех широких досок скрепляется тремя перекладинами. Надо забросить крюк на первую, подняться по нитке, забросить на вторую, потом на третью…

Скотт начал забрасывать крюк. Четвертая попытка оказалась удачной, и, закинув копье на спину, он полез.

Час спустя, уже на верхней перекладине, Скотт обнаружил, что крюк почти разогнулся, и все-таки забросил его на подлокотник кресла, поставленного вверх ногами. Забравшись вверх по нитке, он почти заполз на него. «Боже, как я устал», — думал он, перекатываясь от края и тяжело дыша.

Скотт взглянул на проделанный путь и вспомнил, что когда-то все это пространство могло полностью закрыть его, Скотта, а сам он с легкостью переносил кресло с места на место. Скотт перевернулся вверх лицом. Усталость, по крайней мере, прогоняет мысли — о пауке, о прошлом, о тысяче других бесполезных вещей.

Скотт поднялся на дрожащих ногах и огляделся. Вероятно, он какое-то время проспал… Провалился в сон, как в черную бездну. Закинув копье на спину и подняв крюк, двинулся по длинной оранжевой плоскости подлокотника, волоча за собой извивающуюся, как ленивая змея, нитку.

Да, кстати о пауке. Странно, но с самого утра Скотт не видел знаков его присутствия, тогда как обычно мерзкая тварь день и ночь крутилась где-то рядом.

Может, он сдох?

Чувство ликования на миг охватило Скотта: может, паук каким-то образом был убит? Однако восторг быстро улетучился: Скотт не мог поверить, что эта тварь мертва. Нет, паук бессмертен, ибо это не просто паук: это неизведанный страх мира, превратившийся в извивающийся, шевелящий ядовитыми челюстями кошмар; это ужасное, черное, как ночь, создание вселяло в Скотта неуверенность, беспокойство, страх.

Прежде чем продолжить восхождение, надо было позаботиться о булавке. Ему не нравилось, как она разгибалась под его весом. А что, если она в конце концов не выдержит?

«Этого не случится, — сказал себе Скотт и, засунув острие крюка в щель между подлокотником и ножкой, загнул его. — Вот так».

Забросив крюк и зацепив его за крокетные воротца, Скотт подергал нитку, испытывая прочность крепления и, раскачиваясь на ней, полез вверх. Через две минуты он уже прижимался к гладкой металлической поверхности воротец.

Понадобилось много времени, чтобы проползти по их холодной изогнутой перекладине. Ко всему прочему он вынужден был тащить на себе нитку, крюк и копье. А перебросить их было нельзя: слишком большое расстояние.

Снова и снова Скотт съезжал под тонкую перекладину и висел вниз головой. Его сердце бешено стучало. И каждый раз все труднее становилось подниматься и заползать на перекладину. Наконец, уже у самого ее окончания, съехав в очередной раз, он пополз, так и вися вниз головой, отчаянно подталкивая тело руками и ногами. Нитка отчаянно раскачивалась.

К тому моменту, когда он добрался до полки верхнего кресла, мышцы уже начинало сводить от усталости. Скотт, задыхаясь от напряжения, заполз на полку и лег, опустив голову на дерево, шершавая поверхность которого раздражала и без того израненный лоб. Но у него не было сил пошевелиться. Ноги свисали над семисотфутовой пропастью.

Через двадцать минут он все же затащил себя наверх и заглянул за край. Под ним простирался мир погреба. Далеко внизу красный шланг опять показался неподвижно спящей, разинувшей пасть змеей, подушечка — усыпанной цветами лужайкой. Скотт увидел напоминавшую колодец дырку в полу, куда однажды, в первые дни своего пребывания здесь, чуть не свалился, а позднее чуть не прыгнул, услышав журчание воды. Теперь дырка казалась лишь маленькой черной точкой. Крышка коробки, под которой он спал, напоминала размытый серый квадрат.

Скотт на четвереньках добрался до толстой ножки кресла, прислонился к ней, снял с себя крюк, нитку и копье и расслабленно вытянул ноги. Вытащив из-за пазухи губку и последний кусочек печенья, начал жадно пить и есть. Воды в губке оставалось немного, но это Скотта не волновало. Он скоро будет наверху. И если без происшествий доберется до хлеба, то легко спустится вниз. Если же нет, то ему не нужны будут ни вода, ни еда.

Подошвы сандалий коснулись верхнего края скалы. Подергав за нитку, Скотт освободил крюк и, когда тот, кувыркаясь, стал падать вниз, удержал его и рывками втащил обратно. И тут же бросился за стеклянное основание огромной, похожей на колокол электрической пробки, обежал его и замер, вглядываясь через край в широко раскинувшуюся сумеречную пустыню.

В бледных лучах света, пробивавшихся через пыльное окно, он видел огромные трубы и вьющиеся над головой провода, подвешенные к балкам; громадные щепки, камни и картонки, разбросанные по пескам; слева — высящиеся громады склянок и жестянок из-под краски; прямо перед собой — убегающие вдаль, насколько хватало глаз, цепи барханов.

В двухстах ярдах от него лежал ломоть хлеба.

Облизнув губы, Скотт бросился было бежать по песку, но, резко отпрянув назад, стал озираться. «Где же гадина?» Неизвестность выводила его из себя.

Тишина. Безмолвие. Лучи света, падая под углом, напоминали светящийся и казавшийся живым от постоянного движения пылинок столб, который кто-то прислонил к окну. Громадные щепки, камни, бетонные балки, провода и трубы, жестянки из-под краски, склянки, барханы — все замерло будто в ожидании. Скотт вздрогнул и перекинул копье на грудь. Держа в руках упиравшуюся головкой в цемент булавку-копье с острым как бритва концом, дрожавшим чуть выше его головы, он почувствовал себя уверенно.

— Ну, пора, — пробормотал Скотт, сглотнул пересохшим от волнения горлом и пошел через пески.

Крюк волочился по песку, и Скотт бросил его. «Обойдусь, — подумал он. — Пусть полежит здесь. — Но, пройдя несколько шагов, остановился. — Все-таки не хочется его оставлять. Ничего, конечно, с ним не случится, и все же — вдруг пригодится? Без него как без рук».

Осторожно, оглядываясь через плечо, Скотт повернул назад. Подойдя к крюку, он суетливо наклонился и поднял его. Если паук бросится сзади, он быстро бросит крюк и схватит обеими руками копье.

«Не дергайся, еще ничего не случилось».

Скотт снова двинулся через пески. Шел медленно и осторожно, беспокойно озираясь по сторонам. Ох уж эта нитка! Она с шуршанием волочилась по песку, зарывалась в него, она мешала Скотту и напоминала своим шорохом о па…

Скотт остановился и испуганно обернулся.

«Никого, хватит дергаться, — приказал он себе и неторопливо осмотрелся. Сердце медленно, как молот, билось о ребра. — Нет, никого!»

Только тени, тишина и застывшие, как бы в ожидании, предметы.

В ожидании? Да, в ожидании, ибо все в мире словно пошло вкривь и вкось: все было вздернуто, наклонено, подвешено. Каждая линия, казалось, беспокойно текла. «Что-то должно случиться, — размышлял Скотт. — Я предчувствую. Сама тишина, кажется, нашептывает это».

Что-то должно случиться…

Скотт воткнул копье в песок и начал сматывать нитку в лассо, чтобы можно было нести ее на плече, не вслушиваясь в предательское шуршание за спиной. Методично действуя руками, он беспокойно озирался.

Услышав подозрительный шорох, Скотт выпустил лассо, выхватил копье из песка и выставил его перед собой. Мышцы рук и плеч дрожали от напряжения, ноги упирались в песок, широко раскрытые глаза сверлили сумрак пустыни. Дрожащее дыхание с шумом срывалось с его губ. Скотт замер, настороженно вслушиваясь.

Может, это дом оседает? Может…

Щелчок, хлопок — и волна рева.

С глухим вскриком Скотт развернулся, вглядываясь в темноту полными ужаса глазами, и почти сразу понял: масляный обогреватель. Бросив копье, он зажал дрожащими руками уши.

Через две минуты обогреватель, клацнув, выключился и тишина упала на залитую тенями пустыню.

Смотав нитку, повесив ее тяжелые кольца на плечо и взяв в руки копье, Скотт двинулся дальше, все еще беспокойно косясь по сторонам: «Где эта гадина? Где она прячется?»

Подойдя к ближайшей щепке, он остановился и, скинув нитку, выставил вперед копье. Эта гадина может прятаться где угодно. Скотт облизнул сухие губы и, пригнувшись, двинулся вперед. Чем дальше он углублялся в дюны, тем чернее становился сумрак. «Она может быть и тут… и там… Что, если гадина совсем рядом?» — встревоженно думал он.

Он резко вскинул голову: а вдруг тварь спускается на него сверху по невидимой паутине?

Стиснув стучащие зубы, Скотт опустил голову. От страха под ложечкой холодело и посасывало. «Да что со мной, черт побери? Я не собираюсь стоять здесь как паралитик». Решительно, хотя и на дрожащих ногах, он подошел к концу щепки и заглянул за нее. Никого.

Вздыхая, Скотт вернулся к нитке и поднял ее: «Ну и тяжесть! Надо было ее оставить. Ничего бы с ней не случилось». Он постоял в нерешительности, и тут на ум ему пришла светлая мысль: «А ведь крюком можно подтянуть ломоть хлеба к краю скалы!» Согласно кивнув, Скотт поднял тяжелое лассо на плечо. Он был рад этой идее. Теперь у него была веская причина тащить нитку. Какой бы тяжелой она ни казалась, бросать ее он уже не хотел.

И каждый раз, подходя к щепке, валуну, куску картона, кирпичу, куче песка, Скотт вынужден был выполнять одну и ту же щекочущую нервы процедуру: скидывать лассо, подкрадываться, выставив вперед копье, и в очередной раз убеждаться, что паука нет. И неизменно после этого облегчение — пусть временное — делало его словно ватным: тело становилось вялым, копье утыкалось в песок. Он возвращался к нитке, крюку и затем шел к следующему препятствию. Временным облегчение было потому, что каждая удача была на самом деле только отсрочкой.

Когда Скотт наконец добрался до хлеба, есть ему уже не хотелось.

Он стоял перед возвышавшимся перед ним белым кубом, как ребенок перед многоэтажным домом. Ему раньше не приходило в голову придумать, как подтащить ломоть к краю.

«Ерунда, — мелькнула утешительная мысль. — Мне совсем не нужно так много на один день».

Скотт осторожно огляделся, но никого не увидел. «А может, паук все-таки сдох?» Он боялся в это поверить, хотя, впрочем, будь гадина жива, она бы уже выдала себя. Раньше тварь всегда чувствовала его присутствие. Она, наверное, помнила его и, возможно, ненавидела. А уж он-то точно ее ненавидел.

Скотт воткнул копье в песок, отломил твердый кусок хлеба, вгрызся в него и начал жевать. Вкусно. Через несколько мгновений аппетит вернулся, а спустя еще минуты Скотт, казалось, готов был съесть все разом. Хотя осторожность не покинула его, Скотт поймал себя на том, что одну за другой отламывает и жадно грызет белые хрустящие крошки. Раньше он не сознавал, как ему не хватало хлеба. Печенье — это совсем не то.

Наевшись, как не наедался уже давно, он запил хлеб водой и, подержав в нерешительности губку, отбросил ее. Она свое сделала! Скотт поднял копье и отколол им кусок в два раза больше себя самого. «Слишком много», — вмешался рассудок. Скотт не обратил на это внимания.

Он воткнул крюк в кусок хлеба и медленно потащил ломоть к обрыву, оставляя в песке глубокую борозду. У края скалы вытащил крюк и, подталкивая сзади свою добычу, сбросил ее вниз.

Ломоть полетел в бездну, и вокруг него закружились снежинками мелкие крошки. Ударившись о пол, он раскололся на три части. Ну вот. Он совершил трудное восхождение, добыл хлеб. Дело было сделано.

Скотт стоял, оглядывая пустыню.

Но если все так хорошо, почему он все еще напряжен? Почему не исчезает неприятное ощущение под ложечкой? Он в безопасности. Паука нигде нет: ни за щепками, ни за камнями, ни за кусками картона, ни за склянками-жестянками. Он в безопасности.

Почему же тогда не спуститься вниз?

Скотт стоял неподвижно и оглядывал сумрачное бескрайнее пространство, а его сердце билось все быстрее, как будто собиралось вымучить для него правду, посылая удары по позвоночнику вверх — к мозгу, как бы пытаясь достучаться в его двери, пробить стены и сказать: «Ты сделал только полдела — добыл хлеб. Теперь надо убить паука».

Копье выскользнуло из рук и зазвенело по цементу. А Скотт стоял, дрожа от возбуждения: он знал, чем вызвано его напряжение, знал точно, что должно было произойти… Что следовало сделать.

Скованным движением Скотт поднял копье и пошел в пески. Через несколько ярдов ноги его подломились и он тяжело сел, подогнув их под себя. Копье скатилось по коленям, а Скотт сидел все в той же позе, держа его руками и неверящим взглядом глядя на безмолвные пески.

Он ждал.

Глава 13

«Жизнь в кукольном домике» — так называлась одна из глав его книги. Последняя глава. Завершая ее, Скотт понял, что не сможет больше писать: самый маленький карандашик становился в его крошечных ручках бейсбольной битой. Он решил воспользоваться магнитофоном, но к тому моменту, когда получил его, голос его так ослаб, что и такая запись сделалась уже невозможной.

Но это было позже. А когда Лу однажды вошла в комнату, держа в руках громадный игрушечный дом, в Скотте было еще десять дюймов росту. Он отдыхал на подушечке — под кушеткой, чтобы Бет случайно не наступила на него. Скотт увидел, как Лу поставила домик на пол, и выбрался из-под кушетки. Лу опустилась на колени и наклонилась, приставив ухо к его рту.

— Зачем ты принесла это? — спросил он.

Лу ответила очень тихо, чтобы звук ее голоса не повредил барабанные перепонки мужа:

— Я думала, он тебе понравится.

Скотт собирался сказать, что ему этот домик совсем не нравится, но, взглянув на профиль Лу, пробормотал:

— Очень милый.

Это был игрушечный домик высшего класса. Теперь, когда его книга издавалась и переиздавалась, они могли позволить себе эту роскошь.

Он подошел к игрушке и поднялся на крыльцо. Странное чувство охватило его, когда его руки легли на сделанные под железо перильца, — странное чувство, как тогда, в ту ночь, на ступеньках фургона Клариссы.

Толкнув дверь, Скотт вошел в дом и закрыл ее за собой. Первой комнатой была просторная гостиная с легкими занавесками на окнах. Игрушечный камин, паркетный пол, окна, широкие подоконники, подсвечники — приятная комната, за исключением одной вещи: одной стены не было. И через эту отсутствующую стену он увидел наблюдавшую за ним с мягкой улыбкой Лу.

— Нравится тебе?

Скотт прошел через комнату и, остановившись там, где следовало бы быть стене, спросил:

— А мебель?

— Она в… — начала было Лу, но, заметив, что он вздрогнул от грома ее голоса, добавила очень тихо: — Она в машине.

— Понятно.

Скотт вернулся в комнату.

— Я сейчас принесу. А ты осмотри дом.

Лу пошла, ее тяжелые шаги сотрясали пол настоящей гостиной. Потом хлопнула настоящая входная дверь.

Скотт пошел осматривать свой игрушечный домик.

К полудню вся мебель была расставлена, и Скотт попросил Лу придвинуть его дом к стене за кушеткой, чтобы в нем стало как бы четыре стены и можно было чувствовать себя в безопасности. Бет строго-настрого было запрещено подходить к домику, но кошка вполне могла бы в него забраться.

Скотт также попросил Лу протянуть в домик провод, чтобы подключить маленькую лампочку с елочной гирлянды. При всем своем энтузиазме Лу забыла про необходимое ему освещение. А Скотту очень хотелось, чтобы в его домике был еще и водопровод, но это было, конечно, невозможно.

Скотт переехал в игрушечный домик, где явно не хватало комфорта, ведь куклы в нем не нуждаются. Креслица, даже в гостиной, были с прямыми спинками и очень неудобные: не хватало мягких сидений. На кровати не было ни сетки, ни матраса Лу сшила из лоскута материи матрасик, набив его ватой, чтобы Скотту не пришлось спать на жестком дереве.

Жизнь в кукольном домике не была настоящей жизнью: можно было сколько угодно сидеть за сияющим пианино, желая поиграть, но пальцы перебирали только нарисованную клавиатуру пустого ящика; можно было пойти на кухню и в поисках завтрака безуспешно дергать ручку холодильника, сделанного из цельного куска пластмассы или поворачивать без всякого толку ручки на плите — и вечности не хватило бы, чтоб вскипятить на ней кастрюльку воды; можно было до посинения крутить водопроводные краны, ожидая, что из них вдруг чудесным образом что-нибудь потечет; можно было снова и снова класть одежду в крошечную стиральную машину и доставать ее оттуда точно такой же сухой и грязной; можно было даже положить настоящие деревянные щепочки в камин и зажечь их, но тогда пришлось бы спешно спасаться от дыма, потому что настоящего дымохода не было.

И наступила ночь, когда ему пришлось снять обручальное кольцо, которое он носил на веревочке, надетой на шею. Оно стало очень тяжелым, как громадный золотой обруч. Скотт отнес его наверх, в спальню, и положил в нижний ящик комода.

Сидя на краешке кровати и глядя на бюро с ящичками, он думал о кольце, думал о том, что оно было тем корнем, который все эти месяцы связывал его с семьей и который теперь вырван и лежит мертвый. В ящичке маленького комодика. Его брак, таким образом, отныне формально расторгнут.

В тот день Бет принесла ему куклу и оставила ее на крыльце домика. Сначала Скотт упорно не замечал подарка, но потом, не удержавшись, подошел к кукле, сидевшей на верхней ступеньке крыльца в легком костюмчике голубого цвета.

— Что, озябла? — спросил он, беря ее в руки.

Кукла безмолвствовала.

Он отнес ее наверх и положил на кровать. Кукольные глазки захлопнулись.

— Нет, нет, не засыпай, — запротестовал Скотт и усадил куклу, согнув ее в том месте, где длинные жесткие ноги присоединялись к туловищу. — Вот так.

Кукла сидела, тараща на него свои раскрашенные глаза.

— Какой на тебе милый летний костюмчик, — сказал Скотт и, протянув руку, откинул назад ее льняные волосы. — Кто же сделал такую красоту?

А кукла не отвечала и все так же сидела в одном положении, с раздвинутыми ногами и приподнятыми руками, словно застыв в нерешительности перед объятием.

Ткнув пальцем в ее твердую маленькую грудь и нечаянно сдернув лифчик, Скотт с неподдельным удивлением и даже чуть-чуть строго спросил:

— А зачем это ты носишь лифчик?

Кукла отрешенно глядела на него.

— Ресницы из целлулоида, ушей нет; плоская, как доска, — заметил он совсем уж бестактно.

А она все так же молча таращила на него невидящий взгляд.

Позже, извинившись перед своей новой подругой за грубое поведение, Скотт рассказал ей историю своей жизни. В полумраке спальни она терпеливо внимала его словам, как и прежде, уставившись на него голубыми стеклянными глазками и сладострастно поджимая безжизненные губки как бы в предвкушении несбыточного поцелуя.

Поздно вечером он уложил куклу на кровать и вытянулся рядом с ней. Она тут же заснула. Скотт повернул ее на бок.

— Спи, — прошептал он, обвив вокруг нее руку и прижавшись к прохладной, сделанной как будто из гипса ноге. Бедро куклы больно упиралось ему в живот. Скотт перевернул новую подругу на другой бок и, снова прижавшись к ней, обнял за талию.

В полночь он вскочил как ужаленный и непонимающим взглядом уставился на чью-то гладкую голую спину, лежащую рядом с ним, на желтые волосы, завязанные в хвостик красной ленточкой. Сердце его готово было выпрыгнуть из груди.

— Кто ты? — шепотом спросил Скотт и, не дождавшись ответа, дотронулся до твердого, холодного тела.

Вспомнил!

Рыдания сотрясли его грудь.

— Почему ты ненастоящая? — спрашивал он. Но соседка безучастно молчала. Скотт зарылся лицом в ее мягкие льняные волосы и, крепко сжав ее в объятиях, вскоре уснул.

Сидя на холодном песке, он бессмысленно глядел на руку куклы, торчащую из громадной картонной коробки. Это она навеяла на него воспоминания.

Скотт моргнул и огляделся. Как давно все это было! Уже и не вспомнить. Много важнее определить, как долго он тут грезил. Но как узнать это? Луч света все еще пробивается через окно.

Он опять заморгал и огляделся.

Больше нельзя сидеть в бездействии. Если начнет темнеть, ему уже ни за что… И мысли смешались.

Вот, вот оно — каких еще искать доказательств? Достаточно того, что он не смог закончить эту мысль. В темноте ему ни за что не убить паука, у него не будет ни единого шанса на победу. Но почему же рассудок не смог завершить мысль? Да потому, что она вселяла в Скотта ужас. Почему же тогда он не уходит? А к чему? Ему надо все обдумать, во всем разобраться. Пусть будет так. Держа копье в побелевших от напряжения руках, Скотт поджал губы.

Так или иначе, паук стал для него неким символом — символом чего-то ненавистного, с чем ему никогда уже не смириться. А поскольку он обречен, то почему бы не попробовать сразиться с этим чем-то?

Нет, все не так просто. Есть еще что-то. Возможно, неверие в то, что завтра он исчезнет. Но разве не так же относятся к смерти? Какой нормальный человек будет всерьез думать о смерти? Нормальный? А что значит «нормальный»? И Скотт закрыл глаза.

Чуть позже он торопливо встал, и в виски ему ударила кровь. Завтрашнее исчезновение не имеет никакого отношения к происходящему в данную минуту. А если и имеет, то он закроет на это глаза. Он живет настоящим моментом. И в настоящий момент решает, что если и умрет, то только вместе с пауком. На этом Скотт, пресытившись раздумьями, и порешил.

На деревянных от усталости и напряжения ногах он двинулся дальше по песку. «Куда ты идешь?» — пронеслось в голове. Ответ был только один: «Иду на паука и…»

«И что дальше?» — последовал безмолвный вопрос.

Скотт вздрогнул и застыл на месте. Что он может сделать? С чем выйдет против семиногого гигантского паука, который больше его в четыре раза? На что годится его маленькая булавка?

Не шевелясь, он глядел на погруженную в тишину, будто вымершую пустыню. Ему нужен четкий план действий — и чем быстрее, тем лучше. Опять хочется пить. Нельзя терять ни секунды.

«Ладно, — подумал Скотт, пытаясь совладать с подкрадывающимся страхом. — Ладно, посмотри на паука как на крупного хищного зверя, которого надо убить. Что делают охотники, когда хотят убить такого зверя?»

Ответ пришел почти мгновенно: «Западня. Паук свалится в нее и…»

Булавка! Булавка, торчащая, как длинный острый кол!

Сняв с плеча лассо, он схватил копье и, действуя им как лопатой, быстро начал разрывать песок.

Через сорок пять минут западня была готова.

Обливаясь потом, подрагивая от напряжения, Скотт стоял на дне ямы, оглядывая ее отвесные стены. Не будь у него нитки, он сам навсегда остался бы в этой западне. Немного отдохнув, он закрепил копье, чуть наклонив его, острием вверх, утоптал влажный песок вокруг и выбрался наверх.

Почему-то на него сразу же навалились сомнения. А вдруг не выйдет? Что, если паук взбежит по песку так же легко, как по твердой стене? А что, если он не наколется на булавку? Или выпрыгнет раньше, чем коснется острия? Тогда Скотт окажется безоружным. Может, лучше, как в тот раз, в картонке, держать копье самому и ждать, пока паук, прыгнув, напорется на него всем своим весом? Нет, сейчас так не получится: он, Скотт, слишком мал и удар опрокинет его. А эти ужасные ощущения, когда громадная черная лапа царапала его! Он не сможет устоять. А зачем стоять здесь?

Ответа не было. И еще одно: чем накрыть западню, когда паук окажется в ней? Может, просто засыпать его песком? Нет, на это уйдет слишком много времени.

Скотт отправился на поиски подходящей крышки и после долгих блужданий наконец нашел и оттащил к яме кусок картона, ширины которого было достаточно, чтобы закрыть западню.

Вот так-то. Он заманит сюда паука и, когда тот напорется на булавку, надвинет картон на яму и будет сидеть на нем, пока не убедится в том, что гадина сдохла.

Скотт облизнул губы.

Другого способа нет.

Он постоял несколько минут, успокаивая дыхание. И, хотя еще чувствовал усталость и тяжело дышал, пошел, озираясь, по пустыне. Скотт знал, что любая задержка может уничтожить его решимость.

Паук, должно быть, в паутине. Вот где его можно найти. Скотт шел осторожно, размеренным шагом, тревожно оглядываясь по сторонам и чувствуя неприятную тяжесть в желудке, словно там вдруг оказался холодный камень.

Он беззащитен без булавки. Что, если паук отрежет его от западни? Резко выдохнув, Скотт попытался избавиться от давления в животе. «Нет, нет, — отчаянно твердил он себе, — я не допущу этого».

Неожиданно раздавшееся потрескивание (дом медленно оседал) заставило Скотта вздрогнуть. Тело его напряглось, и он ускорил шаги.

Темнело. Он уходил все дальше и дальше в пески от света в окне. От судорожного, как бы испуганного дыхания грудь вздрагивала. Это были повадки «черной вдовы», — от природы хитрая и скрытная, она плела свою паутину только в темных, глухих углах.

А Скотт все углублялся в густеющий с каждым шагом мрак.

Вот он! Висит высоко на своей паутине, дрожа яйцеобразным телом, похожим на черную жемчужину. Вцепившись ногами в невидимую нить.

В горле застрял комок — хотелось сглотнуть, но горло казалось деревянным. Он почти задыхался, глядя на огромного паука. Было ясно, почему этой гадины целый день не было видно: обмотанный липкими нитями, под неподвижной громадой паука висел полуобглоданный таракан. От сладковатого трупного запаха Скотту стало дурно и его чуть не стошнило. Закрыв глаза и почти захлебываясь скопившейся во рту слюной, он глубоко вздохнул.

Глаза резко открылись. Паук не двигался: его тело свисало, как сверкающий черный плод с молочно-белой лозы.

Вздрагивая, Скотт смотрел на гадину. У него не хватало храбрости приблизиться к ней, ведь мерзкая тварь могла мгновенно оплести его паутиной, как таракана.

Что же делать? Внезапно пробудившийся инстинкт потребовал, чтобы он исчез так же незаметно, как и появился. Поддавшись увещеваниям внутреннего голоса, Скотт отступил на несколько ярдов.

Нет. Он должен сделать это. В этом нет смысла, этому нет оснований, это безумно, но он все равно должен. Скотт присел и, отрешенно глядя на громадного паука, принялся бессознательно поглаживать руками песок.

Пальцы инстинктивно отдернулись от чего-то твердого. Вскрикнув, он дернулся и чуть не завалился на спину.

Глаза нервно перебежали от гадины — не услышала ли эта тварь его крика? — к тому, на что наткнулась рука. Это был небольшой камень.

Скотт поднял его и оценивающе подбросил на руке.

Желудок превратился в узел нервов, грудь тяжело поднималась и опускалась. Взгляд застыл на раздутом теле паука.

Стиснув зубы, Скотт встал, отыскал еще один камень, побольше, и положил обе находки перед собой на песок. Далеко, за пустыней, неожиданно взревел масляный обогреватель. Скотт втянул голову в плечи и зажал руками уши, спасаясь от грохота. Песок дрожал. Вверху, на стене, паук, казалось, шевельнулся, но это было всего лишь легкое подрагивание паутины.

Когда обогреватель, щелкнув, отключился, Скотт поднял камень и, секунду поколебавшись, кинул его в паука. Но промахнулся. Камень, пролетев над круглым телом, только порвал паутину. Ее обрывки задрожали, как раздуваемые ветром занавески. Паук слегка вздрогнул и снова замер.

«Ты еще в безопасности, — кричал рассудок, — ты еще в безопасности. Бога ради беги отсюда».

Напрягая мышцы, Скотт швырнул в гадину второй камень. Снова промах. Но в этот раз камень застрял в паутине и, увлекая ее своим весом вниз, потянул за собой и паука. Черная тень медленно сползла по невидимой нити; ноги дернулись и опять замерли.

Всхлипывая и ругаясь, Скотт лихорадочно огляделся, нашел третий камень и швырнул его. Пролетев по дуге, тот ударился о блестящую спину паука и отскочил.

Гадина подпрыгнула, на миг словно повисла в воздухе, но в следующее мгновение снова оказалась на паутине и рванулась вниз, раскачиваясь, как громадное падающее яйцо. До смерти напуганный, в безумной ярости Скотт швырнул в паука еще два камня. Они попали в паутину: один увеличил дырку, другой прорвал вторую.

— Иди сюда! — пронзительно закричал Скотт. — Иди сюда, чертова гадина!

Цепко держась лапами за тонкую нить паутины, дрожа всем телом, паук скользил вниз. Еще один крик замер в горле Скотта, и, втянув воздух, он развернулся и бросился через пески.

Ярдов через десять Скотт суетливо оглянулся: паук стремительно мчался за ним по песку чернильным пятном Внезапный ужас охватил беглеца, и ноги вдруг сделались ватными.

«Я падаю», — в ужасе подумал он.

Но это было не так. Раскрыв рот, Скотт все еще тяжело бежал, беспокойно шаря вокруг взглядом в поисках западни. Но ее не было. Может, дальше? Он оглянулся: паук настигал его.

Скотт отвернулся. «Не смотри!» — пронеслось в голове. В боку закололо. Сандалии глухо стучали по песку. Глаза по-прежнему напряженно искали западню.

Не удержавшись, он снова оглянулся. Тварь настигала его. Дрожа всем телом на толстых ногах, она бежала по песку почти боком, ее взгляд был прикован к жертве. Широко раскрыв глаза, Скотт летел сквозь тени и свет.

Где же западня?

Он, наверное, пробежал мимо — недалеко впереди уже виднелись жестянки из-под краски. Нет, это невозможно! Так тщательно все рассчитать и вдруг опростоволоситься! Скотт мельком глянул назад. Еще ближе: утопая в песке, трясясь и подпрыгивая, перебирая ногами, ужасная черная гадина размером больше лошади неслась за ним.

Нужно вернуться! И Скотт по широкой дуге рванулся назад, моля о том, чтобы паук не срезал по прямой. Бежать становилось все труднее. Сандалии вязли и, выдираясь из песка, издавали сосущий звук.

Скотт снова оглянулся. Паук не срезал угол, но был теперь еще ближе: двенадцать ярдов, одиннадцать, десять… Слышалось дикое скрябанье ног гадины по песку.

Не снижая темпа, Скотт подпрыгнул, пытаясь разглядеть западню. Но не увидел ее и только тяжело рухнул на песок. Отчаянный визг задрожал в его горле. Неужели все закончится вот так? А, вот она! Вперед! Направо!

Изменив направление, Скотт бросился к насыпи на краю ловушки. Гигантского паука отделяло от него уже девять ярдов.

Скотт прибавил из последних сил, стиснув зубы и руками отталкиваясь от воздуха. Возле самой насыпи он резко затормозил и развернулся. Это был роковой момент: надо было стоять так, пока паук не приблизится почти вплотную.

Смертельно испуганный, Скотт застыл на краю ловушки и с замиранием сердца смотрел, как черная гадина надвигается на него, становится все выше и мощнее. Он увидел ее черные глаза, острые клещи челюстей, волоски на ногах и громадное тело… Все ближе и ближе… Скотт вздрогнул. «Нет, не сейчас! Еще не время!» — уговаривал он себя. Гадина почти нависла над ним, заслонив собой весь мир, и встала на дыбы, готовясь обрушиться на жертву.

Все! Пора!

С огромным усилием Скотт отпрыгнул в сторону — и паук рухнул в западню.

Страшный, пронзительный визг, похожий на рыканье распоровшей брюхо лошади, почти парализовал Скотта. Только инстинкт заставил его вскочить, схватить обломок картона и надвинуть его на яму. Визг продолжался, и вдруг Скотт поймал себя на том, что тоже визжит. Задвигая яму картоном, он увидел огромное черное тело, бьющееся в судорогах; толстые ноги цеплялись за стенки западни и взметали столбы пыли.

Скотт бросился на картон и сразу же почувствовал тяжелые удары и толчки рвущейся наружу гадины. Кровь стыла в жилах, но он наваливался на подскакивающий картон, ожидая, когда тварь сдохнет.

— Я сделал это! — раздался его победный крик. — Я сделал это!

И вдруг Скотт замер, и дыхание у него перехватило. Картонка поднималась!

Ужас холодными тисками сжал сердце. Обрывок картона накренился, и Скотт начал соскальзывать с него вниз.

Черная нога, как ожившая ветка дерева, высунулась наружу, Скотт закричал — он по инерции сползал прямо к ней.

Инстинкт подбросил его на ноги, и, когда обрывок картона от яростного удара подлетел вверх, Скотт добавил к силе этого удара свою и, оттолкнувшись, пролетел высоко над громадной ногой.

Он упал мешком рядом с лассо и закрутился на четвереньках, с ужасом глядя на западню, из которой уже выбиралась гадина, волоча за собой вонзившуюся в нее булавку.

Сотрясая тело, пробегали волны ужаса Руки что-то схватили, и, с трудом поднявшись на ноги, Скотт попятился назад.

— Нет, — едва слышно бормотал он, — нет, нет, нет.

Тварь уже совсем вылезла из западни и неуклюже двигалась на него. Копье еще торчало из ее тела. Вдруг она подпрыгнула, упала и завертелась на песке, пытаясь выдернуть булавку.

«Делай же что-нибудь!» — орал рассудок. Скотт ошеломленно смотрел на вздрагивающего паука.

Неожиданно сообразив, что в руке у него острый крюк, Скотт в ту же секунду бросился бежать, разматывая на бегу нитку. А тварь все еще металась из стороны в сторону, оставляя на песке грязные пятна крови.

Наконец, освободившись от копья, она бросилась в погоню.

Скотт вращал нитку длиной в шесть футов, и крюк, блестящим серпом разрезая воздух, проносился над головой.

Гадина приближалась.

Острие крюка вошло в ее яйцеобразное тело, как иголка в дыню. И снова завизжав, тварь отпрянула, а Скотт принялся бегать вокруг громадной щепки, обматывая вокруг нее нитку. Гадина опять кинулась на него, и крюк вонзился еще глубже. Скотт бросился наутек.

Паук чуть не схватил его. Прежде чем нитка натянулась и отбросила тварь назад, черная нога зацепила плечо Скотта, пытаясь утащить за собой. Ему пришлось упасть, чтобы освободиться.

Скотт встал. Ноги дрожали, волосы упали на глаза, лицо было в грязи.

Гадина, царапая песок ногами, клацая челюстями, пыталась достать его. Но крюк не позволял ей сделать это. Мерзкий визг ножом вонзался в разум Скотта.

Не в силах больше выносить это, он понесся по песку, а тварь, прыгая и волоча за собой щепку, бросилась в погоню.

Скотт подбежал к скользкому от паучьей крови копью и, стиснув зубы, чтобы не стошнило, швырнул на него несколько пригоршней песка. Схватив его, он тут же бросился обратно, к пауку, прижимая оружие к бедру, выставив его острием вперед.

Паук прыгнул, и Скотт ткнул его копьем. Острие пронзило черную скорлупу — брызнула кровь. Паук прыгнул опять — еще укол, еще кровь. Снова и снова паук бросался вперед — снова и снова Скотт протыкал его булавкой. Кровь лилась мутными потоками. В конце концов на черном теле не осталось живого места.

Гадина уже не визжала. Она медленно, дрожа, отползала назад на ослабевших ногах. Скотт решил добить ее. Он мог бы уйти и оставить тварь подыхать здесь — медленно и мучительно. Но фантастически возникшая из тумана давно забытой жизни нравственная причина — иными словами, жалость к пауку — заставила Скотта прекратить страдания дрожащей твари. Скотт решительно шагнул навстречу пауку, а тот, собрав последние силы, прыгнул.

Пронзенное копьем черное тело, яростно вздрагивая, тяжело свалилось на песок. Источавшие яд челюсти клацали в нескольких дюймах от Скотта.

Гадина наконец умерла и теперь безжизненной грудой лежала на пропитанном кровью песке.

Скотт попятился и почти в беспамятстве повалился на песок. В ушах его раздавался медленный, скрежещущий звук, издаваемый скребущимися ногами паука — мертвого… теперь уже мертвого.

Скотт слабо пошевелился, медленно вытянул руки, сжал в кулаках песок. Застонав, перевернулся на спину, открыл глаза.

Что это — сон? Полежав с минуту, он, кряхтя, сел.

Нет, не сон: в нескольких ярдах громадным мертвым валуном, разбросав в разные стороны неподвижные, похожие на балки ноги, лежало черное тело паука. Все вокруг окутала мертвая тишина.

Была уже почти ночь. И до того как наступит полная темнота, Скотту нужно спуститься. Устало дыша, Скотт поднялся на ноги и подошел к пауку. От вида окровавленной туши ему становилось дурно, но нужен был крюк.

Когда крюк был извлечен, Скотт, пошатываясь, побрел по пустыне, волоча его за собой так, чтобы песок очистил блестящую поверхность от крови.

Ну вот, дело сделано. И ночи ужаса теперь позади. И можно спать без всяких крышек, свободно и мирно. Усталая улыбка тронула его застывшее лицо. Да, игра стоила свеч. И он, кажется, выиграл.

С края скалы Скотт выбрасывал крюк, пока наконец не вонзил его в дерево. Затем медленно, тяжело забрался на подлокотник и, втащив за собой нитку, пошел по нему. Впереди его ожидал длинный спуск. Скотт улыбнулся: «Ничего. Дело сделано».

Когда он, раскачиваясь на нитке, спускался к нижнему креслу, крюк сломался.

Какой-то миг Скотт камнем падал вниз, медленно переворачиваясь в воздухе, отчаянно болтая руками и ногами. Потрясенный неожиданностью, он не мог издать ни звука… Сознание словно отключилось. Скоттом владело только одно чувство: ошеломленное изумление.

Ударившись о вышитую цветами подушечку, его тело подпрыгнуло и, снова шлепнувшись на нее, медленно вытянулось.

Немного погодя Скотт встал и ощупал себя с ног до головы. Он ничего не понимал: «Прежде чем упасть, я пролетел не одну сотню футов. Как же я остался жив? Как не разбился?»

Скотт долго стоял, беспрестанно ощупывая себя, и никак не мог поверить, что все кости целы и он отделался лишь легкими ушибами.

Потом до него дошло: все дело в весе! Он раньше этого не сознавал и думал, что, упав, расшибется так же, как расшибся бы нормальный человек с нормальным весом. Хотя ему давно следовало бы понять: все изменилось. Ведь, скажем, муравей, упав с любой высоты, не разбивается, а спокойно бежит себе дальше.

Озадаченно покачав головой, Скотт взял один из самых больших кусков хлеба и оттащил его к губке. Затем, напившись из лужи в шланге, забрался на губку и приступил к ужину.

В эту ночь он спал впервые за долгое время спал спокойно.

Глава 14

Резко проснувшись, Скотт с криком вскочил. Солнечный свет ковром расстилался по цементному полу. Со ступенек лестницы доносились громовые шаги. У него перехватило дыхание. Заслоняя свет, в погреб входил великан.

Скотт бросился через прогибавшуюся под ногами губку к краю и, не рассчитав, кувыркнулся вниз. Великан остановился и посмотрел вокруг — его голова почти упиралась в потолок. Скотт небольно ударился о цемент, вскочил на ноги и снова упал, запутавшись в полах ставшего слишком большим за одну ночь халата. Снова подскочил, глядя широко раскрытыми от ужаса глазами на великана, который стоял неподвижно, положив огромные руки на бедра. Поддерживая волочившиеся по полу края халата, Скотт, забыв про сандалии, бросился босиком по холодному цементу.

Пробежав пять ярдов, он снова упал, споткнувшись о выскользнувшую из руки материю. Великан сделал еще шаг. Скотт вздохнул, немея от ужаса, и заслонился рукой. Не было ни одного шанса спастись. Пол дрожал под тяжелыми шагами. Скотт полными ужаса глазами смотрел, как гаргантюанские тапки обрушиваются на цемент, а взглянув вверх, увидел, что тело гиганта нависало над ним подобно падающей скале. Скотт вскинул обе руки над головой. «Все кончено!» — крикнул рассудок.

Грохот вдруг прекратился, и Скотт опустил руки.

Какое-то чудо остановило великана перед красным металлическим столом. Почему он не прошел к водогрею? Зачем он спустился сюда?

Стон вырвался из груди Скотта, когда великан наклонился над столом и небрежно смахнул на пол картонную коробку величиною с многоэтажный дом. Шум ее падения стрелами пронзил барабанные перепонки Скотта. Он зажал уши и, с трудом поднявшись на ноги, попятился. Что же здесь делает великан? Еще одна картонная коробка, пролетев через весь погреб, упала с оглушительным грохотом. Проследив испуганным взглядом за кувыркавшейся громадиной, Скотт отпрыгнул туда, где стоял великан, который теперь вытаскивал из кучи между топливным баком и холодильником что-то более громоздкое… что-то голубое… Чемодан Лу!

Неожиданно он понял, что это не тот великан, который приходил в погреб в среду. Его взгляд заскользил вверх по стенам гигантских штанов в серо-голубую клеточку. Что за материал? А, это шотландская шерсть! Мужчина в костюме из шотландки, в громадных, как бетонные блоки, ботинках… Где же Скотт мог видеть этот костюм?

Он понял где, когда секундой позже второй великан, ростом поменьше, соскочил с лестницы и пронзительно крикнул:

— Тебе помочь, дядя Марти?

Скотт стоял неподвижно, только глаза его перебегали с огромной фигуры дочери на поистине гигантскую фигуру брата.

— Я справлюсь сам, — сказал Марти. — Для тебя они слишком тяжелые.

Его голос отдавался в ушах Скотта таким звоном, что слова едва можно было разобрать.

— Можно я возьму что-нибудь маленькое? — спросила Бет.

— Конечно, если тебе хочется, — ответил Марти.

А картонки все летели через погреб и падали на пол. Потом пронеслись и упали, ударившись о садовые кресла, два брезентовых стульчика.

— Вот так, вот так, — повторял Марти. — И вот так! — добавил он, бросив сачок высотою с двухтысячефутовое дерево. Стукнувшись о стену скалы и скользнув по ней, сачок устоял, упираясь в пол металлическим, круглым, как луна, кольцом с надетой на него сеткой.

Вернувшись к бетонной плите, Скотт задрал голову и, разинув рот, смотрел на высящуюся над ним словно башня фигуру брата. Громадная ладонь Марти обхватила ручку второго чемодана. Со скрежетом протащив его по металлическому столу, Марти поставил на пол.

«Зачем это Марти достает чемоданы? — недоумевал Скотт. И вдруг до него дошло: — Они переезжают!»

— Нет, — пробормотал Скотт и, поддавшись порыву, ринулся вперед.

На бегу он увидел, как гигантская фигура Бет в три шага пересекла погреб и склонилась над вторым чемоданом.

— Нет! — Лицо Скотта вытянулось от ужаса. — Марта! — пронзительно кричал он. Запутавшись в волочившемся по полу халате, Скотт упал, но быстро поднялся на ноги и опять выкрикнул имя брата: — Марти! Она не уедет! Марти, это я! — истошно орал Скотт. — Марти!

Онемевшими пальцами стащив через голову халат, он бросил его на пол и бесстрашно побежал к ботинкам брата.

— Марти!

Со ступенек доносился сводящий зубы пилящий скрежет — это Бет тащила чемодан поменьше по шершавому цементу. Не обращая внимания на ужасный звук, Скотт бежал к брату: он должен докричаться до него.

— Марти!

Брат со вздохом направился к лестнице.

— Нет, не уходи! — изо всех сил кричал Скотт и бежал вслед за удалявшейся фигурой Марти, как маленькое белое насекомое. — Марти!

У ступенек брат обернулся, и глаза Скотта возбужденно расширились.

— Я здесь! Вот я! — орал он, думая, что брат услышал его, и бешено размахивал своими тонкими, как ниточки, руками. — Я здесь, Марти, здесь!

Марти повернул свою гигантскую голову.

— Бет!

— Да, дядя Марти, — поплыл голос Бет со ступенек.

— Твоя мама оставляла здесь еще что-нибудь?

— Не знаю.

— Ладно. Мы еще заглянем сюда.

К этому моменту Скотт уже добежал до гигантского ботинка и, подпрыгнув как можно выше, крепко вцепился в его грубую кожу.

— Марти! — снова крикнул он и затащил свое тело на верхний край подошвы. Торопливо выпрямившись, Скотт бил кулаками по верху ботинка. Но это было все равно что бить по каменной стене.

— Марти, пожалуйста, — умолял он. — Пожалуйста, ну прошу!

Вдруг ботинок дрогнул и описал гигантскую головокружительную дугу. Скотт потерял равновесие и с воплем полетел спиной вниз, бессознательно хватаясь руками за воздух. Тяжело упав на цемент, он едва не задохнулся от отчаяния и теперь уже молча смотрел, как Марти поднимается по ступенькам с чемоданом Лу.

Когда брат вышел, солнечный свет хлынул в дверной проем. Скотт прикрыл глаза рукой и отпрянул. Рыдания душили его. Это нечестно. Как легко оказались перечеркнутыми все его победы.

Вскочив на дрожащие ноги, он повернулся спиной к слепящему свету. Она переезжает! Лу уезжает! Думая, что он мертв, она оставляет его.

Скотт стиснул зубы. Он должен дать ей знать, что еще жив!

Он посмотрел по сторонам, прикрывая глаза ладошкой. Дверь была еще открыта; Скотт, подбежав к краю нижней ступеньки, оценивающе взглянул на ее отвесную стену. Будь даже под рукой новый крюк, его все равно бы не удалось бы забросить на такую высоту.

Беспокойно прохаживаясь у основания ступени, Скотт бормотал:

— А что, если по щели между плитами? Смогу ли я взобраться, как собирался сделать это в среду?

Скотт подошел к ближайшей щели и остановился, потому что понял, что надо было взять хоть какую-то одежду, немного еды и воды.

И в ту же секунду мысль о том, что подъем невозможен, обожгла его, как расплавленный свинец.

Дрожа всем телом, Скотт привалился к холодной цементной ступеньке, уперся потухшим взглядом в пол и покачал головой.

— Нет смысла. Мне никогда не взобраться. Слишком поздно: во мне только одна седьмая дюйма.

Он проковылял уже полпути к губке, когда неожиданная мысль развеяла его отчаяние: «Марти сказал, что вернется еще!»

Вздохнув, Скотт побежал обратно к ступеньке и вновь остановился. «Спокойно, спокойно, — сдерживал он себя. — Тебе надо сначала подготовиться. Нет смысла просто прыгать на ботинок: там не за что уцепиться. Надо как-то ухватиться за штанину Марти, забраться внутрь и удержаться там, пока брат не войдет в дом. А в доме выпрыгнуть из нее, вскарабкаться на стол или стул — все равно на что — и, размахивая тряпицей, привлечь к себе внимание Лу. И все это для того, чтобы дать ей знать, что я еще жив, — думал Скотт возбужденно. — Только для того, чтобы она узнала, что я еще жив».

— Ну что ж, поторопись, — уже вслух велел себе он и нетерпеливо прихлопнул в ладоши. — С чего начать? Пожалуй, с еды и питья. Хорошо поесть — это здорово, но неплохо бы и одеться. — Скотт нервно хихикнул и посмотрел на свое бледное, покрывшееся гусиной кожей тело. — Да, но вот что бы надеть? Халат стал слишком большим, а материал — грубым. А может быть…

Скотт подбежал к губке и яростно выгрыз зубами приличный по размерам кусок. Растянув его как можно больше, обернул вокруг тела и просунул руки, а потом и ноги через поры его ноздреватой поверхности. Новый наряд плотно, как резиновый, обтягивал спину, там и сям оставляя открытой грудь. «Что ж, придется довольствоваться и этим, — кивнул Скотт. — На лучшее нет времени».

Теперь пища. Он неторопливо подошел к хлебу, лежавшему около скалы, отломил крошку, отнес ее к шлангу и, сев на металлический ободок, принялся жевать, болтая в воздухе ногами. Неплохо было бы обуться. Но во что?

Поев и совершив обычное путешествие к воде по длинному холодному и темному туннелю шланга, Скотт вернулся к губке, отодрал от нее два крошечных кусочка, выщипал в них ямки и всунул туда ноги. Кусочки плохо держались на ступнях. «Надо будет привязать их ниткой», — подумал он.

Вдруг ему пришло в голову, что при помощи нитки он не только закрепит на себе одежду, но и заберется в штанину Марти. Если удастся достать еще одну булавку, загнуть ее крюком и привязать к нитке, можно будет зацепиться за материю и висеть, пока брат не зайдет в дом.

Он побежал к картонке под топливным баком. Но на полпути остановился, вспомнив о нитке, которая помогла ему прошлой ночью. На ней должен был остаться обломок крюка. Скотт кинулся искать ее.

К счастью, поиски увенчались успехом. Более того, изгиба обломка должно было хватить, чтобы зацепиться за брючину Марти.

Наверху, в комнатах, раздавались беспокойные, торопливые шаги, и Скотт, представив себе, как Лу, суетясь, готовится к отъезду, до боли сжал губы. Чего бы это ни стоило, он должен показать ей, что еще жив.

Скотт оглядел погреб. Трудно было поверить, что, столько просидев здесь, он сможет наконец выбраться наружу. Погреб давно стал его вселенной. Выйдя из него, он, вполне вероятно, будет напуган и неуверен, как заключенный, выпущенный на волю после долгого срока заточения. Нет, едва ли. Не очень-то уютно было ему в этой темной утробе погреба. И жизнь на свободе едва ли могла сравниться с этим тяжелым вынужденным заточением.

Скотт осторожно ощупал больное колено: опухоль практически исчезла — осталась лишь слабая боль. Он провел пальцами по ссадинам на лице, развязал повязку на пораненной руке, стащил ее и бросил на пол. Осторожно сглотнул: горло еще болело, но это было уже не важно.

Скотт был готов вернуться в настоящий мир.

Наверху хлопнула задняя дверь, а затем раздались шаги на крыльце. Он спрыгнул с валуна и размотал нитку. Взяв крюк в руки, прижался спиной к стенке ступеньки и замер в ожидании. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Во дворе слышен был скрип песка под ботинками, а потом раздался голос:

— Я не знаю точно, что там еще осталось.

Лицо Скотта вытянулось, взгляд застыл, ноги стали ватными.

Это был голос Лу.

Скотт вжался в стенку, когда гигантские ботинки загрохотали вниз по ступенькам.

— Лу, — прошептал он, а двое гигантов, как две черные тучи, заслонили солнце.

Они ходили по погребу, их головы проплывали над полом на высоте почти в полмили. Лицо Лу невозможно было разглядеть. Виден был только красный колокол ее юбки.

— Вот эта коробка на полке тоже наша, — раздался с небес ее голос.

— Понял, — сказал Марти и, подойдя к скале, снял с полки коробку с торчащей из нее рукой куклы.

Лу пнула ногой губку.

— Подожди, мне кажется…

Она присела, и вдруг черты ее огромного лица поплыли перед глазами Скотта, как будто он, уткнувшись в него носом, разглядывал гигантский плакат. Все лицо нельзя было охватить взглядом: огромный глаз там, невероятных размеров нос здесь, рот — бесконечный каньон с розовыми краями.

— Да, — сказала Лу, — надо взять картонку из-под бака.

— Я еще раз спущусь за ней, — ответил Марти, поднимаясь по ступенькам с той коробкой, которую снял с полки.

Скотт и Лу остались вдвоем.

Лу распрямилась и теперь плавно двигалась по погребу, скрестив руки под выступающей, как гора, грудью. Взгляд Скотта скользнул вверх, и внутри у него все сжалось: теперь не могло быть сомнений в том, что жена недосягаема для него, надежды на то, что ему удастся рассказать ей о себе, растаяли. Они исчезли, как только он увидел ее и понял, что теперь стал для Лу все равно что насекомым.

Даже если ему и удастся привлечь ее внимание, это ничего не изменит: жить Скотту осталось один день. И своим появлением он только разбередил бы едва затянувшуюся было рану.

Скотт безмолвно застыл — словно изящная миниатюрная фигурка с браслета — и не мог отвести взгляд от женщины, которая когда-то была его женой.

Марти снова спустился в погреб.

— Я рада наконец выбраться отсюда, — сказала ему Лу.

— Это вполне естественно, — отвечал Марти, склонившись над баком.

— Вам помочь, мамочка? — сбегая по ступенькам вниз, спросила Бет.

— Наверное, не надо. Хотя нет, захвати банку с кисточками. Они вроде тоже наши.

— Хорошо. — И Бет направилась к плетеному столику.

Скотт вздрогнул, освобождаясь от наваждения. Да, он уже ничего не хочет говорить Лу, но из погреба выбраться надо. Здесь, возле ступеньки, Марти ждать бессмысленно, потому что он ходит слишком быстро и Скотт не успеет зацепиться за его штанину.

Оттолкнувшись от ступеньки, Скотт бросился бежать, прячась в тени холодильника, затем под плетеным столом. Когда он достиг красного металлического стола, Марти еще сидел на корточках перед топливным баком, пытаясь вытащить из-под него картонку.

Быстрее!

И Скотт помчался что есть духу, волоча веревку за собой. Марти поднялся с картонкой в руках и направился к выходу.

Нельзя терять ни секунды!

Когда Скотт вылетел на открытое место, гигантский черный ботинок Марти уже опускался рядом с ним. Скотт размахнулся и швырнул крюк в шуршащую штанину.

Если бы он зацепил несущуюся галопом лошадь, вряд ли она сорвала бы его с места с большей резкостью и силой.

Скотт захлебнулся криком. Он взлетел вверх, а через секунду уже несся вниз, и серый пол наваливался на него.

Сделанная из губки куртка чиркнула по полу. Громадная нога поднялась опять, и он взлетел еще выше. Нитка натянулась, его швырнуло вперед, руки чуть не вывернулись, и погреб в фиолетовых кругах поплыл перед глазами. Скотт хотел закричать, но не мог. Его бешено раскачивало, крутило, и крошечное тельце пулей неслось на ступеньки. Стена в течение мгновения стремительно надвигалась на него, но вдруг провалилась вниз. Ноги царапнули по краю первой ступеньки, и самодельные тапочки из губки разлетелись в клочья. Сильный толчок заставил отпустить нитку и по инерции с огромной скоростью мчаться прямо на стенку второй ступеньки. Пытаясь уберечься от удара, Скотт выставил руки вперед и закричал. Он зацепился за цементную крошку и, вытянувшись всем телом, полетел. Ноги взметнулись вверх, а голова врезалась в пол. Боль разорвала череп — поначалу ярко-белая, она сжалась в черный узел, который, взорвавшись, опустился на сознание ночным покрывалом.

Когда Лу выходила из погреба, ее громадный ботинок опустился в дюйме от обмякшего тела Скотта.

Позже, когда Марта вез их на вокзал, Бет заметила торчащий в штанине его брюк крючок с ниткой и, наклонившись, вытащила его.

— Подцепил где-нибудь в погребе, — сказал Марти и тут же забыл об этом.

Бет положила крючок в карман куртки и больше о нем не вспомнила.

7 дюймов

— Отпусти меня, — завопил Скотт и больше ничего не смог произнести, потому что пальцы Бет обхватили его тело от плеч до бедер, плотно прижимая руки и, казалось, выдавливая последние капли воздуха из груди. В глазах потемнело, и он на секунду потерял сознание.

Очнулся Скотт уже на крыльце кукольного дома — рука вжималась в перильце, а Бет смотрела на него сверху испуганным взглядом.

— Я только прокатила тебя, — сказала она.

Он ринулся к двери, вбежал в дом, с силой захлопнул ее за собой и набросил крючок на петельку. А потом почти без сил свалился на пол в гостиной и хрипло, тяжело задышал.

Бет продолжала оправдываться:

— Я же не обижала тебя.

Скотт ничего не отвечал. Ему казалось, что он только что вырвался из чуть было не раздавивших его тисков.

— Я не хотела сделать тебе больно, — всхлипнула Бет и заплакала.

Он знал, что когда-нибудь так случится. И вот это произошло. Нельзя было больше откладывать — следовало сказать Лу, чтобы та не подпускала к нему Бет, ведь девочка еще ничего не понимала.

Пошатываясь, Скотт встал и доковылял до кушетки. И тут же опять услышал перед домиком тяжелые шаги Бет, от которых дрожал пол. Дверь скрипнула — Скотт вздрогнул: всего несколько мгновений прошло после того, как девочка схватила его и чуть не раздавила.

Он откинулся на маленькие подушечки, сделанные для него Лу, и долго лежал так, глядя в темный потолок и думая о том, что теряет ребенка.

Бет родилась в четверг утром. Роды были долгими и тяжелыми. Лу уговаривала его уехать домой, но он не согласился. Изредка он спускался вниз, к машине, и, скрючившись на заднем сиденье, несколько минут дремал. Но большую часть времени сидел в комнате ожидания, бессмысленно листая журналы, так и не раскрыв ни разу принесенную с собой книгу. Конечно, он заранее решил быть разумным: не разыгрывать бесполезных мелодрам, не заламывать руки, не стучать каблуками, нервно меряя шагами комнату. Правда, последнее он вряд ли мог бы делать, даже если бы очень хотел, поскольку комната ожидания была не отдельным помещением, а своего рода нишей в большом холле на третьем этаже больницы. И невозможно было ходить по этой нише, не наталкиваясь на бесконечно снующие больничные каталки. Так что ему приходилось сидеть, чувствуя себя так, будто он проглотил бомбу, которая вот-вот взорвется. Рядом сидел еще один будущий отец, но его жена рожала уже в четвертый раз, и он явно пресытился всякими переживаниями, а поэтому спокойно читал книгу. «Проклятие конкистадоров» — Скотт запомнил название. Как мог этот мужчина читать такую книгу, когда его жена корчилась и содрогалась в родовых схватках? Скорее всего, роды у нее всегда проходили гладко. И действительно, мужчина не прочитал еще и трех глав, как в час ночи ребенок уже родился. Спокойный отец пожал плечами, бросил взгляд на Скотта и отправился домой. Скотт ругнул его в спину и остался один.

В семь утра Элизабет Луиза появилась на свет.

Доктор Аррон вышел из родильного зала и, поскрипывая по полу ботинками, направился к Скотту через холл. Тысячи самых разных предположений пронеслись в голове: «Лу умерла? Ребенок мертвый? Уродец? Двойня? Тройня?» Но все оказалось не так.

— Поздравляю, у вас девочка, — сказал доктор Аррон.

Скотта подвели к огромной прозрачной стене, за которой медсестра держала на руках завернутого в пеленку, зевающего, разметавшего ручонки младенца с черными волосиками.

Счастливый отец незаметно смахнул слезу.

Он поднялся и сел на кушетке, вытянув ноги. Боль под ребрами начала отпускать, но дышать было еще трудно. Скотт ощупал грудь и бока: все кости были целы. Чистая случайность, если учесть, как сильно Бет сдавила его. «Конечно, она сделала это, боясь его выронить, но…»

— Ах, Бет, Бет, — пробормотал Скотт, качая головой.

Оказывается, и ее Скотт терял день за днем с того момента, как начал уменьшаться. Потеря жены была уже ясной и очевидной, но потеря Бет — это была новость.

Сначала отдаление было вынужденным: он заболел ужасной, никому не известной болезнью и поэтому без конца ходил по врачам, обследовался, лежал в больнице, и для дочери в этой круговерти просто не оставалось места.

А когда он бывал дома, переживания, страх, нелады с Лу мешали понять, как; Бет уходит от него. Редко Скотт сажал ее к себе на колени и читал сказку или поздно вечером стоял у ее постели и смотрел на нее. Большую часть времени он был так погружен в свои проблемы, что ничего другого не замечал.

А потом к этому добавилась разница в росте. Он становился все ниже и ниже, и в голову закрадывалась мысль, что вместе с ростом теряется и уважение дочери. С этой мыслью было трудно бороться. Изменяя его отношения с Лу, рост не пощадил и отношений с Бет.

Обнаружилось, что отцовский авторитет таинственно связан с ростом. Отец для ребенка всегда большой, сильный и всемогущий. Ребенок воспринимает все без затей: он уважает рост и взрослый голос. И тот, кто сильнее, почти всегда вызывает в нем уважение или, по крайней мере, страх. Нет, до болезни Скотт никогда не пытался добиться уважения Бет при помощи страха. Все было просто: она, ростом четыре фута один дюйм, уважала его, ростом шесть футов и два дюйма.

А когда он стал ростом с нее, а потом еще ниже, когда его голос потерял свою силу и авторитетность, превратившись в тонкий, неубедительный писк, уважение Бет растаяло. И все потому, что она не в силах была понять, что происходит. Бог свидетель, они без конца объясняли ей это, но напрасно. Своим детским разумом она не могла осознать, почему папа вдруг стал уменьшаться.

И в результате, потеряв свои шесть футов и два дюйма, утратив мужественный голос, он перестал быть в ее глазах отцом. Настоящий отец никогда так не меняется, на него всегда можно положиться. А Скотт менялся. И потому она перестала воспринимать его как отца.

С каждым днем Бет уважала его все меньше. Тем более что, доведенный до нервного срыва, он все чаще впадал в беспричинную ярость. Она ничего не могла понять и была слишком мала, чтобы, оценив ситуацию, почувствовать жалость к нему. Глядя на него, по-детски, дочь видела в нем лишь страшного карлика, который кричит и вопит смешным голоском. Скотт перестал быть ее отцом, превратившись в причудливую вещицу.

И вот настал момент, когда он потерял ее окончательно и бесповоротно: дочь стала представлять для него угрозу, такую же, как кошка, и ее следовало держать на расстоянии.

— Скотт, она не подумала об этом, — говорила Лу в этот вечер.

— Я знаю, — отвечал он в маленький микрофон, проходя через который его голос становился ясным и громко звучал из динамиков проигрывателя. — Она просто ничего не понимает. Тебе надо держать ее подальше от меня. Девочка не в состоянии осознать, какой я хрупкий. Она подняла меня так, будто я деревянная кукла.

На следующий день все закончилось.

Стоя в усыпанном сеном хлеву, Скотт, наклонившись вперед, смотрел на лица Марии, Иосифа и волхвов, склонившихся над младенцем Иисусом. Кругом царил покой. Когда он щурил глаза, ему казалось, что на лице Марии появлялась нежная улыбка, а мудрецы в благоговении начинали отвешивать поклоны. Ожившие животные переминались в стойлах, остро пахло лошадью, а из яслей доносился слабый, хрустальный голосок плачущего младенца.

Порыв холодного воздуха заставил Скотта вздрогнуть.

Посмотрев на дверь кухни, он увидел, что она приоткрылась. Ветер, ворвавшийся с улицы, разбрасывал по полу снежинки. Скотт ожидал, что Лу закроет дверь, но этого не случилось. Услышав слабый, далекий шум льющейся воды, он понял, что жена принимает душ. Скотт вышел из игрушечного хлева и двинулся по шершавому ватному льду под рождественской елкой, искусственный снег захрустел под его крошечными домашними тапочками. Новый порыв ветра вновь заставил Скотта задрожать от холода.

— Бет! — позвал Скотт, но тут же вспомнил, что девочка играет во дворе.

Раздраженно проворчав себе что-то под нос, он побежал по коврику к бесконечно уходящему вперед зеленому линолеуму. «Попробую сам закрыть дверь».

Едва добежав до двери, Скотт услышал за спиной хриплое урчание и, повернувшись, увидел рядом с раковиной кошку: она только что подняла голову от блюдца с молоком, ее пушистая шерсть была мокрой и взъерошенной. Что-то оборвалось у него внутри.

— Пошла вон! — крикнул Скотт.

Кошка насторожила уши.

— Пошла вон! — крикнул он громче.

Мягкое мурлыканье задрожало в кошачьем горле, и она выставила вперед хищную лапу с выпущенными когтями.

— Пошла вон! — заорал Скотт, отступая.

Ледяной ветер бил его в спину, снежинки легко, как нежные руки, касались головы и плеч.

Скользнув по полу, как по льду, кошка легко подалась вперед, приоткрыв пасть и обнажив острые, как сабли, клыки.

Вдруг вошла Бет, и неожиданный порыв ураганного ветра сквозняком пронесся по полу. Ударившись о заднюю дверь, поток воздуха распахнул ее и, подхватив, выбросил Скотта на улицу. Через секунду дверь захлопнулась, а он упал в сугроб.

Выбравшись из сугроба, весь в снегу, Скотт подбежал к двери и начал колотить по ней кулаками.

— Бет!

Его голос тонул в завываниях ветра. Как привидения, из темноты обрушивались тучи холодного снега. Гигантский снежный ком, свалившись с перил, разбился рядом с ним, обдав его с головы до ног леденящей пылью.

— Боже мой, — пробормотал Скотт и начал бешено колотить по двери ногами. — Бет! — простонал он. — Бет, впусти же меня!

Он колотил кулаками, пока не разбил пальцы, пинал ногами, пока они не онемели, но дверь так и не открылась.

«Боже мой», — мысленно повторил Скотт. Весь ужас положения волной обрушился на него. Скотт повернулся и со страхом посмотрел на заснеженный двор. Все вокруг было ослепительно белым. Земля, покрытая снегом, походила на бело-голубую пустыню, ветер гнал облака белой пыли по высоким дюнам. Деревья казались громадными мраморными колоннами с торчащими во все стороны, как кости скелета, ветвями. Изгородь превратилась в покрытую белыми чешуйками баррикаду, и ветер, срывая с нее комочки снега, обнажал выставленные вперед острые пики.

Скотта, как гром, оглушила мысль: если он еще хоть ненадолго задержится здесь, то умрет от холода. Ноги уже закоченели, руки онемели, замерзшее тело мелко тряслось.

Его сознание разрывалось от невозможности принять решение: остаться здесь и упорно пытаться проникнуть в дом или уйти с крыльца и поискать убежище от снега и ветра? Инстинкт подталкивал его к дому, шепча: «Безопасность — там, за белой дощатой дверью». А рассудок говорил: «Остаться здесь — значит подвергнуть жизнь опасности». Окна погреба заперты изнутри, дверь слишком тяжела. А под крыльцом будет не теплее.

Парадная дверь! Если бы ему удалось забраться на перила перед парадной дверью, то он смог бы позвонить в звонок и попасть в дом.

Но Скотт все еще не осмеливался решить. Снег казался страшно глубоким. А что, если он утонет в сугробе? Или превратится в ледышку на холодном ветру?

Но он знал, что у него есть только одна возможность и выбор следует сделать незамедлительно. Не было никакой гарантии, что его отсутствие скоро обнаружится. Если он останется здесь, на заднем крыльце, то Лу, начав поиски, возможно, найдет его до того, как он окоченеет. А может быть, после…

Стиснув зубы, Скотт подошел к краю крыльца и прыгнул на первую ступеньку. Лежащий толстым слоем снег смягчил падение. Поскользнувшись, Скотт сумел удержать равновесие и пошел, волоча ноги, к краю ступеньки. Потом снова прыгнул.

Ноги поехали назад, и он упал, зарывшись руками в снег по самые плечи. Лицо обожгло холодом. Задыхаясь, Скотт резко встал и принялся брезгливо смахивать со щек и со лба снежинки, как будто они были пауками с льдинками вместо ног.

Нельзя терять ни секунды. Осторожно ставя ноги, Скотт довольно быстро прошагал к краю ступеньки, помедлил на нем секунду, глядя вниз, и, коротко вдохнув, прыгнул.

Он заскользил, руками хватаясь за воздух, а доехав до края третьей ступеньки, на миг задержался на нем и полетел вниз.

Пролетев четыре фута, Скотт вонзился в бугорок снега, как нож в мороженое. Холодные кристаллики засыпали лицо, забились за шиворот. Барахтаясь, Скотт приподнялся, снова упал. Ноги вязли в нагромождении льдинок. Ошеломленный, он замер под толщей свалившейся на него ледяной массы.

Холод сковывал все его члены, и Скотт заставил себя подняться: «Надо двигаться».

О том, чтобы бежать, не могло быть и речи. Ноги разъезжались в стороны и скользили. На тапочки налип снег. Скотт шел медленно, пошатываясь, то и дело проваливаясь в сугробы. Холодный ветер раздувал волосы и хлестал ими Скотта по лицу, срывал с него одежду, и даже сквозь нее обжигал тело студеным дыханием. Руки и ноги окоченели.

Наконец он подошел к углу дома и вдалеке увидел громаду «форда», брезентовый чехол которого был засыпан снегом.

Стон задрожал в горле: слишком велико было разделявшее их расстояние. Скотт глотнул студеного воздуха и снова ринулся вперед. «Я дойду, — говорил он себе, — я дойду».

Стремительно падая вниз, пролетел какой-то предмет.

Еще секунду назад Скотт боролся только с ветром, холодом и глубоким, по пояс, снегом. А вот сейчас, неожиданно, что-то тяжелое, налетев сзади, сбило его с ног. С лицом, засыпанным снегом и искаженным гримасой ужаса, Скотт метнулся в сторону, едва успев увернуться от черной стрелы, летевшей прямо в него.

Тяжело дыша, он выкинул вверх руку, инстинктивно защищаясь от пронесшейся над ним и взметнувшейся резко вверх птицы. Но та, стремительно описав круг, вновь бросилась на Скотта и, прежде чем тот успел окончательно встать, прорезала воздух так близко от него, что в нос ударил запах мокрых перьев. Яростно молотя огромными крыльями воздух, птица снова взлетела и снова обрушилась вниз — ее раскрытый клюв парой сабель нацелился прямо на Скотта.

Он упал на спину и, судорожно схватив пригоршней снег, бросил его в голову птицы. Воробей — а птица оказалась воробьем — взмыл вверх, яростно чирикая, и, описав крутую дугу, зашелся над ним узкими, сходящимися кругами.

Безумный от страха взгляд метнулся к дому: погреб, окно без карниза…

Птица опять бросилась вниз. Скотт, прыгнув вперед, растянулся на снегу и увидел пронесшийся над ним темный ком и мелькающие крылья. Воробей еще раз взмыл вверх, стремительно описал круг и вновь стал падать вниз. Скотт, успевший пробежать всего несколько футов, был сбит с ног.

Поднявшись, он опять швырнул в птицу снегом, который белой пылью отлетел от темного, кровожадно раскрытого клюва.

Над головой вновь раздалось хлопанье крыльев. Скотт повернулся, с трудом сделал несколько шагов по снегу — и на него обрушились резкие удары мокрых крыльев. Отмахиваясь руками, он попал по твердому клюву, и птица отлетела в сторону.

Поединок, казалось, длился целую вечность.

Скачками по покрытому ледяной корочкой снегу, пока не раздастся над самой головой резкое хлопанье крыльев. Опять на колени, разворот, пригоршни снега птице в глаза и, пока та приходит в себя, рывками еще на несколько дюймов вперед. Пока наконец промерзший и промокший до костей Скотт не прижался спиной к окну погреба, швыряя в птицу снег в отчаянной надежде на то, что та отстанет и он прыгнет в погреб. Который может стать его тюрьмой.

Но неугомонный воробей падал, бросался, обрушивался на Скотта; крылья шуршали, как колышущиеся на ветру мокрые простыни.

Вдруг на Скотта обрушились удары клюва, который срывал кожу с черепа и вбивал голову в стекло. Оглушенный нападением воробья, Скотт отчаянно пытался отмахиваться руками. Опутанный белой дымкой двор поплыл перед глазами. Скотт схватил пригоршней снег, бросил и промахнулся. А крылья все били его по лицу, клюв раздирал кожу на голове.

С криком ужаса Скотт развернулся и, нырнув в щель под окном, пополз по ней. Воробей скакал и ударами клюва загонял его все глубже и глубже.

Скотт сорвался и полетел вниз, цепляясь за стенку. Крик оборвался: удар о песок выбил из легких остатки воздуха.

Он попробовал встать, но подвернутые при падении ноги не держали.

Через десять минут Скотт услышал торопливые шаги над головой. Задняя дверь дома скрипнула, открываясь, и захлопнулась. И, пока он лежал неподвижно, с разбитым телом, Лу и Бет ходили вокруг дома и по двору, разгребая снег, выкрикивая его имя снова и снова. И даже темнота не заставила их прекратить поиски.

Глава 15

В отдалении он услышал глухой шум водяного насоса. «Они забыли его выключить!» Эта мысль, словно холодный лед сквозь трещины, тонкой вязкой струйкой разливалась по мозгу. Взгляд Скотта казался бессмысленным, а лицо застыло. Насос щелкнул. На погреб упала тишина. «Они уехали, — подумал Скотт. — Дом пуст. Я один. Один». Его язык еще шевелился, губы двигались, но слова рождались и умирали в горле. Скотт слабо вздрогнул — острая боль пронзила спину и голову. «Один». Кулак сжался и ударил по цементу. «Один. После всего, после таких усилий — один!»

Наконец он приподнялся и тут же упал, чуть не потеряв сознание от боли, взорвавшейся где-то внутри черепа. Скотт приподнял руку и осторожно дотронулся пальцем до раны с запекшейся кровью. Едва касаясь, провел по ее краям. Потом погладил подушечкой пальца бугор шишки, чуть надавил, застонал от боли и уронил руку. Он чувствовал животом холод шершавой цементной поверхности.

«Один…»

Скотт перекатился на спину и сел. Боль волнами разливалась по голове и успокаивалась не скоро. Он прижал ладони к вискам, пытаясь погасить отзвуки боли. Немного погодя они стихли, потом спустились к шее и вонзились в нее маленькими иголками.

«Интересно, треснул ли мой череп, — думал Скотт. — Нет, если бы он треснул, я бы уже не интересовался этим».

Он открыл глаза и посмотрел, жмурясь от боли, на погреб. Никаких перемен, все оставалось на своих местах.

«А я собирался выбраться отсюда, — мелькнула горькая мысль. Скотт обернулся на дверь. — Закрыта конечно. А может, еще и заперта. Я все еще узник». В глубоком вдохе его грудь задрожала. Он облизнул пересохшие губы. Опять хочется пить и есть. Все оказалось бессмысленно. Слабое движение челюсти отозвалось грызущей болью в голове. Открыв рот, Скотт сидел, расслабившись, пока боль не утихла. Она снова вернулась, как только он поднялся на ноги. Скотт стоял, уперевшись рукой в стенку следующей ступеньки, а подвал волнами плыл перед его глазами, как будто был покрыт толщей воды. Через какое-то время предметы обрели наконец четкие очертания.

Он сделал шаг и зашипел от боли: колено опять распухло. Взглянув на него, Скотт вспомнил, что как раз эту ногу повредил, когда свалился в погреб. Странно, но ему никогда не приходила в голову мысль, что именно потому эта нога всегда сдавала первой.

Он вспомнил, как лежал на песке, подвернув ногу, а Лу звала его, бегая по двору. Настала ночь, и в погребе было темно и холодно. Ветер сквозь щель задувал внутрь конфетти из снега, и тот опускался на лицо Скотта робкими, быстрыми прикосновениями призрачного ребенка. И хотя Скотт что было мочи кричал в ответ, Лу так и не услышала его. Ни тогда, ни потом — когда спустилась в погреб. Он не мог пошевелиться и только снова и снова повторял ее имя.

Он медленно подошел к краю ступеньки и посмотрел с высоты в сто футов на пол. Ужасная пропасть. Сползти по трещине в цементе или…

Скотт приземлился на ноги. Колено взорвалось болью, и казалось, что острая, как нож, пика проколола его мозг, когда он упал на руки. На этом все кончилось. Отходя после удара, Скотт сидел на полу, зловеще улыбаясь, несмотря на боль. Вчера, сорвавшись с крюка, он неожиданно обнаружил, что можно упасть и при этом отделаться легким ушибом. Не знай он этого, пришлось бы сползать по щели, теряя драгоценное время. Улыбка на лице погасла, печальный взгляд блуждал по полу. Время перестало быть похожим на деньги, которые можно потрогать или сохранить. Оно потеряло свою ценность.

Скотт встал и пошел, шлепая ногами по холодному цементу. «Может, опять сделать тапки из губки? — Он безразлично пожал плечами. — Это уже не важно».

Напившись из шланга, Скотт вернулся к губке. После всего пережитого он не чувствовал голода. Забравшись на губку, Скотт слабо вздохнул и лег на спину.

И лежал там безвольно, глядя на окно над топливным баком. Солнечного света не видно. Наверное, уже скоро ночь. «Скоро будет темно. Скоро наступит его последняя ночь».

Скотт посмотрел на спутанную паутину, затянувшую угол окна. Много всего разного болталось на ее липких нитях: грязь, жуки, кусочки опавших листьев, даже обломок карандаша, который Скотт когда-то бросил сюда. За все время, проведенное в погребе, он ни разу не видел того паука, который сплел эту паутину. Не попадалась тварь на глаза и сейчас.

В погребе было тихо. Вероятно, уезжая, они отключили масляный обогреватель. Слабые потрескивания и поскрипывания сохнущих досок не нарушали тишины, и слышно было его дыхание, неровное, слабое. «В это окно я когда-то видел девушку. Ее, кажется, звали Кэтрин», — вспомнил Скотт, но никак не мог воспроизвести в памяти ее внешность.

Именно к этому окну он пытался взобраться, упав в погреб; только оно и было доступно для него. А то, в которое он свалился, со щелью, располагалось слишком далеко от песка, и путь к нему лежал по отвесной стене. Другое окно, над мусорной кучей, казалось и вовсе недоступным. Так что оставалось только это — над топливным баком.

Семи дюймов ростом, он не мог просто так забраться наверх, по коробкам и чемоданам. А когда придумал способ, стал уже еще меньше. Однажды Скотт даже добрался до окна, но без камня, и не смог разбить стекло. Так что пришлось спуститься ни с чем.

Он лег на бок и отвернулся от окна. Было невыносимо видеть голубое небо, деревья и знать, что никогда не будешь там, на свободе. Уставившись на стену скалы, Скотт тяжело дышал.

Он вновь погрузился в болезненное самокопание. Все, что было сделано с таким трудом, — коту под хвост. Странно, погибнуть он мог уже давным-давно, но какая-то сила, всякий раз прогоняя слабость, толкала его вперед. И три месяца — вверх и вниз по ниткам, в бой с пауком, на поиски пищи. Скотт сжал зубы и посмотрел долгим взглядом на шест сачка, прислоненный к стене скалы. Взгляд двинулся вверх по длинному шесту… очень длинному…

Неожиданно Скотт буквально подпрыгнул. Задыхаясь злобным урчанием, он дополз до края губки и спрыгнул вниз, не обратив никакого внимания на боль в колене и голове, потом бросился к стене скалы… И вдруг остановился. «А как быть с водой, с едой?» Да никак! Они уже не понадобятся. Скоро, очень скоро все закончится. И Скотт снова побежал к сачку.

По дороге он все же заглянул в шланг, чтобы напиться. А когда оказался у стены, стал карабкаться по металлическому ободку сачка, по его толстым веревочкам к шесту, где вскоре и оказался.

Все складывалось как нельзя лучше. Шест был таким толстым и прислонялся к стене под таким углом, что Скотт мог восходить по нему стоя, мог даже бежать по его длинному отлогому склону.

Издав радостный крик, он устремился наверх, на бегу снова погрузившись в воспоминания. Может быть, все, что с ним происходит, не случайно и есть какой-то смысл в том, что он еще не погиб? Нет, в это трудно поверить, но еще труднее закрыть на это глаза. Все счастливые совпадения, благодаря которым он еще жив, просто невероятны.

Вот, например, этот стол, оставленный его братом здесь, в удобном для него, Скотта, положении. Это только случайность? А победа над пауком, открывшая путь к свободе, — что, тоже случайность? И, что еще важнее, счастливое сочетание двух случайностей — это что же, только слепое совпадение?

Невероятно! Но процесс уменьшения, оставив ему сегодня только лишь один день жизни, проходил с поражающей точностью, которая вселяла в душу безнадежное отчаяние. А может быть, в этом следовало увидеть что-то еще?

Но что?

Как бы там ни было, неизъяснимое чувство радости не покидало Скотта. Оно с каждым его шагом, с каждой минутой росло: и когда позади остались два садовых кресла, и когда он, остановившись перевести дух, смотрел вниз, на серую бескрайнюю равнину пола, и когда через час, добежав до края скалы, свалился от усталости как подкошенный, и даже тогда, когда лежал почти без чувств, с гулко бьющимся сердцем, царапая в отчаянии пальцами песок. «Встань! — уговаривал себя Скотт. — Вперед. Скоро стемнеет. Выбраться надо до темноты».

Он поднялся с песка и бросился по сумеречной пустыне. Пробегая мимо бездыханного тела паука, даже не остановился взглянуть на него. Пройденный этап — он только подготовил следующий. Скотт задержался лишь на миг около ломтя хлеба. Оторвав для себя маленький кусочек, бросил его за пазуху. И снова бегом.

Уже около паутины он остановился, чтобы перевести дух. Потом полез вверх по липким нитям, с силой отдирая от них руки и ноги. По дрожащей и раскачивающейся паутине, мимо дохлого таракана. Даже ртом не удавалось схватить достаточно воздуха.

А радостное возбуждение росло и росло. И неожиданно все для Скотта наполнилось смыслом, все стало закономерным. Может быть, он и выдает желаемое за действительное. Но что с того? Он верит в это.

Забравшись на верхний край паутины, Скотт переполз на рейку, прибитую вдоль стены, и отчаянно, быстро перебирая ногами, бросился бежать по ней, вовсе не замечая боли в колене.

Он несся по рейке что было сил — прямо по тени, за угол, не сбавляя хода, и снова прямо, целую милю. Крошечным жучком, задыхаясь, Скотт мчался по балке.

Ослепительный свет обрушился на него.

Он замер. Грудь ходила ходуном, горячее дыхание обжигало губы. Ветер свободы ласкал лицо. Зажмурившись, Скотт втянул в себя его нежно ласкающую прохладу. Свобода… Это слово заметалось в мозгу, вытесняя, выгоняя все прочие слова, пока наконец не зазвучало сильным, уверенным соло: «Свобода, свобода, свобода…»

Медленно, сдержанно, с приличествующим моменту достоинством Скотт подтянул тело на несколько дюймов вверх, к квадрату открытого окна, переполз через деревянный выступ, спрыгнул и на дрожащих ногах пошел к краю цементной площадки.

Он стоял на краю света.

Скотт лежал в теплой, мягкой постели из сухих хрустящих листьев. Наевшись кусочком хлеба, припрятанным за пазухой, и напившись из миски, найденной под крыльцом, он теперь нежился в тепле и глядел на звезды.

Какая красота! Бледно-голубыми алмазами они рассыпались по черному атласу неба. Луна в эту ночь не выкатила свой желтый глаз на бескрайний лик неба, и кругом царила тьма, разрываемая лишь крошечными вспышками звезд.

Чудо что за ночь! Скотт чувствовал восторг оттого, что видит ту же картину, что и до падения в погреб и даже до начала болезни. А еще оттого, что не только он, крошечное существо, но и вся земля тонула в ночной бездне.

Как странно, что после всех пережитых ужасов, думая в эту ночь — последнюю ночь — о конце своего существования, он был совершенно спокоен. Ему остались считанные часы, и все же радость жизни переполняла душу.

Эта радость была верхом восторга. Она грела его больше, чем сухие листья. Знать, что конец близок, — и оставаться спокойным! Не в этом ли сила духа — духа несокрушимого? Ведь Скотт остался один на один со своей бедой, и рядом не было никого, кто смог бы пожалеть его или оценить его мужество. Это была смелость без оглядки на возможную похвалу.

Раньше — и Скотт знал это теперь наверняка — все было иначе. Как и большинство людей, он жил благодаря тому, что была жива надежда.

Но теперь, в последние роковые часы, надежда растаяла. А он тем не менее еще умел улыбаться. В момент, казалось бы, отчаяния он испытывал восторг. Скотт знал, что сделал все, что было в его силах, и ни о чем не сожалел. В этом-то и состояла его безоговорочная победа — победа над самим собой.

«Я славно бился», — сказал он себе и устыдился собственных слов. Но через мгновение стыд бесследно рассеялся: ведь в этих словах Скотт чувствовал сладость своей победы, пусть даже с легким горьковатым привкусом.

На всю вселенную он крикнул:

— Я славно бился!

И добавил чуть слышно:

— Чтоб оно все провалилось.

А потом залился смехом, который крошечным, едва ли слышным колокольчиком зазвенел над огромной черной Землей.

И было так здорово — смеяться под звездами. А потом спокойно спать.

Глава 16

Настало утро, для сонного рассудка ничем не примечательное. Веки задрожали. Скотт открыл глаза и какой-то миг еще безразлично взирал на мир. Но вдруг все вспомнил, и сердце, казалось, перестало биться.

Испуганно вскрикнув, он резко сел и стал недоверчиво озираться. Отдаваясь ударами в висках, в голове гремел вопрос: «Где я? Где я?»

Скотт посмотрел вверх и вместо неба увидел над собой голубой полог, мятый, жеваный, весь в огромных дырах, сквозь которые вниз столбами падал свет.

Глаза от изумления расширились. Скотту показалось, что он проснулся в огромной, бесконечной пещере. Посмотрев направо, он увидел невдалеке от себя выход, торопливо встал и только тогда обнаружил, что совершенно гол. «Где же губка?»

Скотт снова поднял глаза на изрезанный трещинами, весь в складках, голубой свод длиной в сотни ярдов. Это была его курточка из губки.

Он тяжело сел и стал осматривать себя. Тело все то же. Потрогал его руками. «Да, все то же. Но на сколько же я уменьшился за одну ночь?» Вспомнив, что, засыпая, лежал на постели из листьев, Скотт опустил взгляд. Он сидел на пестром, темно-желтом бескрайнем ковре, изрезанном широкими тропами, которые уходили от главной дороги куда-то вдаль.

В изумлении Скотт затряс головой.

Он, получается, меньше, чем ничто?

Вдруг его осенило: вчера ночью он смотрел на внешнюю вселенную, но должна ведь быть и внутренняя, а может быть, и не одна.

Скотт снова встал. Почему ему никогда не приходила в голову мысль о микроскопических и еще более мелких мирах? Об их существовании он знал уже давно, но вот приложить это к себе не мог, потому что думал о вселенной и о всем сущем в ней с точки зрения убогих представлений человека об измерениях. Да, человек измеряет мир дюймами, но ведь природа его этому не учила. Это для человека ноль дюймов означает ничто, ноль — ничто.

Но в природе нет состояния нуля: все в ней существует, проходя бесконечные циклы развития. Теперь это казалось так просто: он никогда не исчезнет, потому что во вселенной все существует вечно.

Скотт сначала даже испугался: настолько непривычно было думать о том, что он будет бесконечно двигаться из одного измерения в другое. Но потом к нему пришла успокоительная мысль: может быть, разум, как и природа, существует в бесконечном множестве измерений и миров?

Возможно, он найдет братьев по разуму.

Неожиданно Скотт бросился к свету. Выбежав из-под полога, он замер в немом благоговении: новый мир встретил его зеленым раздольем трав, сверкающими горами, деревьями, уходящими в небо, которое переливалось на солнце тысячью лазоревых оттенков.

Восхитительный, чудный мир.

И предстояло еще многое сделать, многое передумать. Разум полнился сотней вопросов и идей, и опять появилась надежда. И надо было найти пищу, воду, одежду, убежище и, что еще важнее, разумную жизнь. Как знать, может, в этом мире тоже была разумная жизнь?

И, предвкушая массу удивительных открытий, Скотт Кэри побежал в свой новый мир.