Избранные произведения. II том

Вступление

На свете немало руин, но их происхождение редко бывает окутано покровом такой непроницаемой тайны, как происхождение развалин древнего города Зимбабве в Южной Африке. Многие народы из поколения в поколение, должно быть, задавались вопросом: кто и для чего возвел эти каменные строения?

Изыскания, проведённые мистером Уилмотом, убедительно доказывают, что в средние века город Зимбабве — или Зимбое — был столицей варварской империи, верховного правителя которой называли императором Мономотапы, а также то, что в тени его башен одно время ютилась иезуитская церковь. Но об изначальном предназначении этих башен жители средневековой Мономотапы знали, по всей вероятности, еще меньше, чем сегодня знаем мы. Полные глубоких наблюдений труды покойного мистера Теодора Бента, чья смерть — большая потеря для всех, интересующихся этой загадкой, почти неоспоримо убеждают, что Зимбабве был финикийским городом или, по крайней мере, городом, обитатели которого придерживались финикийских обычаев и поклонялись финикийским богам. Все остальное — из области предположений. При каких обстоятельствах цивилизованные люди сумели возвести в самом сердце Африки торговый город, защищенный обширной системой укреплений, с храмами, где поклонялись сидонским божествам (и не только Зимбабве, а еще несколько городов), — мы, по-видимому никогда не узнаем с достаточной точностью, хотя обнаружение кладбищ их обитателей и могло бы пролить какой-то свет на эту тайну.

Но, хотя достоверные доказательства и отсутствуют, вряд ли подлежит сомнению, что именно богатые золотые копи, где трудились рабы, соблазнили финикийских торговцев и перекупщиков забраться, вопреки своему обыкновению, так далеко от моря в глубь материка; это предположение подтверждается старыми разработками в Родезии. Может быть, город Зимбое и есть Офир, упоминаемый в третьей Книге Царств[262]? Как бы то ни было, можно с достаточной уверенностью утверждать, что главным промыслом тамошних жителей была переплавка и продажа золота; путешествие сюда по морю и суше из Иерусалима, а затем возвращение с грузом золота, драгоценных камней, слоновой кости и красного дерева занимало, вероятно, не менее трех лет. В те времена в Африке путешествовали медленно, а об опасностях, которым подвергались путники, до сих пор свидетельствуют руины древних фортов, расположенных вдоль дороги между золотыми городами и морем.

Таким образом, остается широкий простор для предположений относительно как загадочного возникновения города, так и еще более загадочного его исчезновения; можно только догадываться, что могущество Зимбое было подточено чрезмерной роскошью и смешением рас, после чего полчища дикарей растоптали его обагренными кровью ногами, точно так же, как в более поздние времена они растоптали империю Мономотапы. В этой своей романтической повести автор попытался изобразить, как произошло первое разрушение Зимбое, — а это, разумеется, нелегко. Остается надеяться, что ему удалось выполнить роль скромного пионера; разрушенные крепости-храмы Южной Африки, несомненно, привлекут внимание последующих поколений романистов, которые будут располагать более точно установленными фактами.

Глава 1

В гордом великолепии садилось солнце над просторами Юго-Восточной Африки, которую в те далекие времена, около трех тысяч лет назад, называли Ливией. Его последние, но еще жгучие лучи пекли погонщиков каравана, которые вели за собой верблюдов, ослов и быков; с большим трудом взобрались они на гряду каменистых холмов и остановились здесь для отдыха. Перед ними простиралась равнина, одетая желтой и жухлой — ибо стояла зима — травой и замкнутая не очень высокими горами, на склонах которых и был разбросан город — цель их длительного путешествия. То был древний город Зимбое, ныне почти не сохранившийся и известный нам, людям современным, под названием Зимбабве.

При виде плоских домов из необожженного кирпича, а еще выше — огромного круглого здания из темного камня, послышались громкие крики радости. Кричали на самых разных языках: финикийском, египетском, еврейском, арабском, на наречиях прибрежной Африки — ибо среди путников были представлены все эти народы и племена. Ликование вполне понятное: восемь месяцев, преодолевая многочисленные опасности, добирались сюда эти люди от побережья, — и вот наконец их глазам открылись стены золотого библейского Офира, где им предстоит желанный отдых. Когда караван выходил из восточного порта, в нем помимо женщин и детей насчитывалось полторы тысячи мужчин, но до места назначения добралась лишь половина. Однажды они попали в засаду, устроенную диким племенем, и многие были убиты. Однажды переболели губительной лихорадкой, свирепствующей в низменных частях Африки, — она также унесла десятки жертв. Дважды испытали губительный голод и жажду; немало путников были пожраны львами, крокодилами и другими хищниками, которыми изобилуют эти края. И вот, наконец, трудный переход завершен; шесть месяцев, а может быть, и целый год можно спокойно отдыхать, заниматься своим торговым промыслом в Великом Городе, наслаждаясь его богатой, сытой и веселой жизнью и принимая участие в тех нечестивых оргиях, которые финикийцам угодно было считать обрядами поклонения небесным божествам.

Скоро, однако, шум и гам прекратились, и караван без всякого повеления поспешно устремился вперед. С лиц измученных людей как будто смыло всякую усталость; даже худые — кожа да кости — верблюды и ослы, казалось, поняли, что их тяжкий труд, вознаграждаемый лишь побоями, вот-вот закончится, и, забыв о навьюченной на них поклаже, без всяких понуканий торопливо брели вниз по каменистой тропе. Лишь один из путников задержался. Он был, очевидно, человек сановный, ибо его окружали восемь-десять слуг.

— Ступайте, — сказал он слугам, — я хочу побыть немного один, а потом догоню вас.

Слуги низко поклонились и поспешили вслед за караваном.

Оставшийся один путник был молод: лет двадцати шести — двадцати семи. По его смуглой, почти до черноты обгоревшей коже, по короткой квадратной бородке и платью видно было, что он еврей или египтянин, а может быть, и смешанной крови: его высокий сан подтверждали золотая цепь на шее и резной золотой перстень на пальце. То был не кто иной, как принц Азиэль, по прозванию Вечно Живущий, так как на плече у него было родимое пятно странных очертаний, похожее на crux ansata[263], символ вечной жизни у египтян. Он был внуком могущественного израильского царя Соломона и сыном египетской принцессы.

Азиэль был высок, худощав и не очень широк в кости. Черты его овального лица, особенно губы, отличались тонкостью и чувственностью; обращали на себя внимание его глаза — большие, темные, исполненные задумчивости — глаза человека, отмеченного роком. Выражение у них было, по большей части, мрачное, слишком сосредоточенное, и, случалось, они вспыхивали странным огнем.

Принц Азиэль приставил ладонь ко лбу, защищая глаза от лучей заходящего солнца, и долго и внимательно разглядывал город на горе.

— Наконец-то, хвала Всевышнему, я вижу тебя! — прошептал принц, который поклонялся Яхве, а не богам, которых чтила его мать. — Честно сказать, путешествие измотало меня. Хотел бы я знать, что ожидает меня в твоих стенах, о Город Золота и дьяволопоклонников.

— Этого не знает никто, — послышался голос у его уха. — Может быть, вы найдете там себе супругу… может быть, престол, а может быть… и безвременную кончину.

Азиэль, вздрогнув, обернулся и увидел рядом с собой человека в некогда роскошном, но теперь рваном и запыленном платье, в черной шапке, смахивающей на феску, какие носят на Востоке. Человек был уже довольно пожилого возраста, с седоватой бородой, проницательными, не лишенными доброты глазами и с острыми, решительными чертами лица. Это был финикийский купец — он пользовался особым доверием тирского царя Хирама, который и назначил его начальником каравана.

— А, это ты, Метем! — сказал Азиэль. — Зачем ты оставил караван и вернулся?

— Потому что мой самый ценный груз — вы, принц, — почтительно склонился купец. — До сих пор я оберегал сына Израиля от всех опасностей, теперь осталось лишь передать его правителю города. Слуги сказали мне, что вы отослали их, поэтому я и вернулся: по ночам здесь, за стенами города, рыщет множество разбойников и дикарей.

— Благодарю за заботу о моей безопасности, Метем, хотя я и не думаю, что мне что-нибудь угрожает. Да я и сам могу постоять за себя.

— Не благодарите меня, принц, все это время я охраняю вас, потому что мне будет хорошо заплачено. Сначала я получу щедрое вознаграждение от правителя города, а затем, через несколько лет, когда мы возвратимся в Иерусалим, и от великого Царя: я надеюсь загрузить его дарами целый корабль.

— Это еще неизвестно, Метем. Если будет царствовать мой дед, возможно, твоя надежда и сбудется, но ведь он очень стар, а если корона перейдет к моему дяде, я отнюдь не уверен, что он вообще захочет вознаградить твои услуги. Вы, финикийцы, так любите деньги. Скажи, Метем, мог бы ты продать меня за золото?

— Я этого не говорил, принц, хотя даже дружба имеет свою цену.

— Среди твоего народа?

— Среди всех народов, принц. Вы упрекаете нас за то, что мы любим деньги. Что ж, верно, мы их любим, ведь они дают все, к чему стремятся люди: почет, высокое положение, безбедное существование и благоволение царей.

— Но не любовь, Метем. Финикиец презрительно рассмеялся.

— Любовь?! Ну этого-то добра я могу купить сколько угодно, было бы на что. Мало ли на невольничьих рынках рабынь и мало ли вольных женщин, любящих украшения, пурпурные тирские ткани и легкую, роскошную жизнь? Вы молоды, принц, потому и считаете, что любовь нельзя купить.

— А ты, Метем, слишком стар и не понимаешь, что я разумею под любовью; однако я не стану тебя переубеждать; даже если в моих словах будет мудрость Соломона, ты все равно меня не поймешь. Что бы там ни было, деньги не принесут тебе благословения Небес и не одарят райским блаженством твой дух в жизни вечной, что следует за этой, земной.

— Вы говорите, деньги не одарят мой дух блаженством? Конечно, нет, принц, ибо я не верю в существование духа. Когда я умру, я умру, это будет конец. А вот благословение Небес вполне можно купить, как я уже не однажды убеждался, если не за деньги, то за что-нибудь другое. Когда-то я принес своего первого сына в жертву сидонскому Баалу. Не отворачивайтесь, принц; это далось мне очень нелегко, но на карту было поставлено все мое будущее; лучше было пожертвовать мальчиком, чем обречь нас всех на вечную нищету и долги. Вы же знаете, принц, что боги требуют всего самого лучшего, они требуют крови и преданности.

— Нет, не знаю, Метем. Такие боги не боги, а дьяволы, отродья Вельзевула, не имеющего никакой власти над людьми истинно праведными. Я отвергаю двух твоих богов, финикиец: и того, что на земле, бога золота, и того, что в небесах, — дьявола, жаждущего крови.

— Не говорите о нем плохо, принц, — торжественно возгласил Метем, — ибо здесь вы не в святилище Яхве, а в его владениях, и он может явить вам свое могущество. В продолжение нашего разговора скажу, что я охотнее буду поклоняться золоту, чем тому безрассудному, одуряющему духу, который вы изволите называть Любовью и который причиняет своим поклонникам куда больше зла, чем золото. Признайтесь, именно от любви женщины вы и бежали сюда, в эти дикие края, принц. Берегитесь же, чтобы любовь другой женщины не задержала вас здесь.

— Солнце уже садится, — холодно произнес Азиэль. — Пора идти.

Метем с поклоном пробормотал какое-то извинение, ибо чутье человека, часто бывающего при дворе, подсказало ему, что он допустил некоторую вольность, затем, придержав стремя, он помог принцу сесть на его мула. Но, когда он повернулся к своему мулу, оказалось, что тот куда-то удрал, и понадобилось целых полчаса на его поимку.

К тому времени солнце уже закатилось, и, так как в Южной Африке смеркается почти мгновенно, оба путника с трудом находили дорогу, спускаясь по горному склону. И все же они продолжали спуск, пока за их колени не стала цепляться длинная сухая трава, оповещая своим шуршанием, что они сбились с дороги, хотя и едут в правильном направлении, ибо видели перед собой сторожевые костры, пылающие на крепостных стенах. Однако, когда они подъехали к какой-то роще, огни скрылись за пологом густой листы, и в полной темноте мул Метема задел за торчащий из земли корень и упал.

— У нас нет другого выхода, — сказал финикиец, помогая животному подняться, — кроме как подождать восхода луны: в течение часа она должна появиться. Разумнее было бы не заводить этого разговора о любви и богах, принц, пока мы не окажемся в полной безопасности, за стенами города, ибо мы находимся в руках Повелителя Тьмы, а он — источник всяческих бед.

— Ты прав, Метем, — согласился принц. — Вина тут моя. Придется остановиться.

Продолжая держать мулов за поводья, оба путника уселись на землю и, поглощенные своими мыслями, стали молча ждать.

Глава 2

Ночная мгла угнетала и Азиэля, и Метема; они сидели, не произнося ни слова, и вдруг в безмолвии ночи послышались какие-то странные звуки, похожие сперва на причитания плакальщицы, а затем на песнопение. Голос звучал совсем рядом — задушевный, полный богатых переливов и страсти. Иногда он опускался почти до плача, иногда взмывал ввысь, наполняя воздух трепетом своих модуляций, которые казались бы пронзительными, не будь они столь сладостны.

— Кто эта певица? — спросил Азиэль у Метема.

— Прошу вас, помолчите, — шепнул тот ему на ухо, — мы забрели в одну из священных рощ Баалтис, куда мужчинам, кроме как в праздничные дни, под страхом смерти запрещается заходить. Жрица обращает свою молитву к богине.

— Мы попали сюда случайно, не по своей воле; надеюсь, нас помилуют, — равнодушно обронил принц. — Но это песнопение глубоко меня волнует. Скажи мне слова, я с трудом их понимаю, у жрицы какой-то странный выговор.

— Принц, я не имею даже права слушать эти священные слова. Жрица поет древнее песнопение о жизни и смерти и молит богиню, чтобы та даровала ее душе огненные крылья, даровала величие и способность прозревать и минувшее, и будущее. Большего я не смею сказать, к тому же я плохо слышу, и песнопение с трудом поддается пониманию. Затаитесь, ибо уже восходит луна, и молитесь, чтобы мулы не шевелились. Она скоро уйдет, и мы сможем покинуть священное место.

Израильтянин повиновался; присев на корточки, он с любопытством вглядывался во мглу.

Из-за горизонта выплыл край большой луны, и в ее серебристых лучах их глазам во всех своих подробностях открылась странная сцена. Перед ними лежала не очень большая, шагов в восемьдесят, лужайка, окруженная семью громадными баобабами, такими древними, что они, по всей видимости, были взращены рукой самой Природы, а не людьми. За стволом одного из этих деревьев и притаились Азиэль и его спутник; приглядевшись, они заметили, что лужайка отнюдь не пустынна. В самом ее центре стоит алтарь, а рядом — грубое изображение богини, вырезанное из дерева и раскрашенное. На голове у нее — полумесяц, на шее — ожерелье из деревянных звезд. Рук нет, только четыре крыла: два распростерты, два прижимают к груди нечто, похожее на ребенка. По этим символам Азиэль сразу понял, что перед ним священная статуя финикийской богини, известной в разных странах под именами Астарты, Ашторет или Баалтис: в их примитивной религии она служила и воплощением луны и эмблемой плодородия.

Между этим грубым фетишем и алтарем, где лежало несколько цветов, в ярких лунных лучах стояла девушка в белом платье. Она была молода, необыкновенно хороша собой и стройна и, хотя ниспадающие до колен волосы скрадывали ее рост, казалась все же высокой. Ее округлые руки были простерты вперед, милое, выразительное лицо — запрокинуто к небу, и даже издали можно было видеть ее бездонно-глубокие глаза, все в отблесках лунного света. Жрица довела до конца священное песнопение и теперь молилась — громко, медленно и отчетливо — так что Азиэль мог разобрать каждое слово. Ее идущая от самого сердца молитва была обращена, однако, не к идолу перед ней, а к луне.

— О Царица Небес, — взывала она. — Ты, чей престол я вижу, но чей лик от меня сокрыт, внемли молитве твоей служительницы, оборони меня от беды великой, мне угрожающей, спаси меня от врага ненавистного. Сохрани меня в чистоте беспорочной и, как ты наполняешь ночь своим сиянием, рассей тьму моего невежества мудростью твоей, столь желанной моему разуму. Дай мне услышать глас небесный, да просветит он меня. Открой мне тайну моей жизни, поведай, почему не похожа я на сестер своих, не радуют меня ни пиры, ни приношения; и не богатства жажду я, а знаний истинных, почему все мои мечты — о любви, какой я еще не встречала на свете. Одари меня своей мудростью вечной, любовью непоколебимо верной и неумирающей, а в уплату, если хочешь, возьми мою жизнь. Ответь же мне, о Баалтис, гласом своим божественным либо яви какой-нибудь знак; наполни же сосуд моей жаждущей души и утоли голод ума моего. О богиня великая! О богиня всемогущая! Даруй мне, твоей служительнице, силы твоей могущественной, чистоты твоей божественной и покоя твоего, столь желанного. Внемли мне, Небеснорожденная, внемли мне, Элиссе, дщери Сакона, жрице твоей преданной. Внемли же мне, внемли и ответь в этот тайный священный час, гласом своим ответь, или сотвори чудо, яви знак.

Девушка замолчала; это страстное моление как будто истощило все ее силы, и она стояла в безмолвном ожидании, и вот тогда ей был дан знак, во всяком случае, произошло нечто такое, что впоследствии она считала ответом на свой призыв. Жрица по-прежнему закрывала лицо руками и ничего не могла видеть; не видели ничего и двое мужчин, зачарованные ее красотой, особенно неотразимой в ночной роще, и ее неистовым, хотя исполненным мудрости и достоинства, молением. И только при виде протянувшейся к ней руки они, наконец, заметили огромного, черного, как смоль, человека в накидке из леопардовых шкур и с большим копьем в другой, правой руке: прячась в тени деревьев, он тайком подполз к жрице с дальней стороны лужайки.

С ликующим гортанным воплем он схватил девушку левой рукой и, как она ни вырывалась, как ни взывала о помощи, потащил в глубокую тень баобабовой рощи. Азиэль и Метем вскочили и бросились вперед, на бегу обнажая мечи. Израильтянин, однако, зацепился за один из многочисленных, выбивающихся из-под земли корней и тяжело упал ничком. Когда, через полминуты, он очнулся и поднялся на ноги, Метем уже подбежал к огромному варвару; заслышав шаги, тот резко повернулся к нему лицом, все еще продолжая держать вырывающуюся жрицу. Финикиец находился так близко, что у него не было времени перехватить копье, варвар ударил его утолщенным концом древка прямо по лбу, и тот рухнул, точно забитый мясником бык. Затем он повернулся, собираясь бежать дальше вместе со своей пленницей, но не успел сделать и десяти шагов, как услышал позади быстро приближающийся топот и остановился.

Заметив настигающего его с обнаженным мечом израильтянина, он швырнул девушку на землю, где она и лежала, с трудом переводя дух. Затем, сдернув с плеч меховую накидку, он обмотал ее вокруг левой руки, чтобы пользоваться ей наподобие щита, и с яростным воплем ринулся прямо на Азиэля, намереваясь пронзить его широким наконечником своего копья.

Принц, на свое счастье, с детства обучался владению мечом; невзирая на худобу, он был силен и ловок, точно леопард. Ожидать нападения на месте было бы самоубийством — копье пронзило бы его, прежде чем он смог бы дотянуться до нападающего своим коротким мечом. Поэтому, завидев сверкающее оружие, он отскочил в сторону и одновременно, быстро взмахнув мечом, полоснул своего противника по спине.

С криком боли и бешенства варвар развернулся и атаковал его во второй раз. Азиэль отпрыгнул и обрушил удар по древку копья, которое тот поднял, чтобы защитить голову. Так силен был этот удар, так остер тяжелый меч, что копье было рассечено пополам и наконечник упал наземь. Отбросив бесполезное теперь оружие, варвар выхватил из-за пояса длинный кинжал, и прежде чем Азиэль успел воспользоваться своим преимуществом, обернулся к нему лицом. Но на этом раз, наученный осторожности, он не кинулся вперед, как разъяренный бык, а стоял, вытянув вперед обмотанную мехами руку и смотрел на своего противника.

Настала очередь Азиэля; он медленно кружил вокруг огромного варвара, выжидая удобного случая для нападения. И такой случай представился. В ответ на его финт варвар слегка опустил свой меховой щит, и Азиэль самым острием кольнул его в шею, тут же отпрыгнув, и как раз вовремя, ибо в слепой ярости, оглушительным, похожим на рев льва криком варвар бросился прямо на него. Нападение было столь стремительно, что Азиэль не мог даже увернуться и сделал единственно возможное. Прочно упершись ногами в землю, он наклонился вперед, вытяну руку с мечом и напряг все свои мышцы. Перед его глазами мелькнула обмотанная леопардовым мехом рука. Быстрым взмахом левой руки Азиэль отвел ее в сторону, что-то с невероятной силой навалилось на его меч, над головой сверкнула сталь, и он повалился, придавленный громадным черным туловищем.

«Конец! — только и успел подумать он. — Да примут Небеса мою душу!» — И в тот же миг потерял сознание.

Очнувшись, Азиэль смутно увидел, что нам ним склоняется женщина в белом платье: она изо всех сил старается стащить черную тушу с его груди; в страхе и отчаянии женщина громко всхлипывала. Тут он окончательно пришел в себя, с усилием сел, столкнув в себя убитого: меч, оказалось, попал ему в самое сердце и вышел через спину. Женщина перестала плакать и спросила на финикийском языке:

— Вы живы, господин? Я возношу благодарность богам-хранителям и даю обет принести в жертву Матери-Баалтис свои волосы.

— Нет, госпожа, — ответил он слабым голосом, ибо победа досталась ему нелегко, — было бы так жаль, если бы ты лишилась своих волос; и если уж приносить в жертву чьи-то волосы, то, конечно же, мои…

— У, вас идет кровь из головы, — перебила она. — Скажите, чужестранец, вы тяжело ранены?

— Я ничего не отвечу, госпожа, — с улыбкой сказал он, — пока ты не возьмешь назад свой обет.

— Хорошо, чужестранец; вместо волос я пожертвую богине свою золотую цепь, кстати, она и стоит дороже.

К этому времени Метем уже пришел в себя и даже обрел всегдашнюю находчивость.

— Лучше бы ты, госпожа, — сказал он резким голосом, — преподнесла эту цепь мне, ведь этот черный злодей проломил мне голову, когда я пытался тебя спасти.

— Я благодарна тебе от всего сердца, — ответила она, — но разбойника убил молодой господин: он спас меня от рабства, худшего, чем смерть, за что и будет достойно вознагражден моим отцом.

— Нет, вы только послушайте, — проворчал Метем, — я, старый дуралей, первым ринулся на ее спасение, — неужели же я не заслужил хотя бы доброго слова за свою отвагу? Но нет, я стар и не получу ни благодарности, ни вознаграждения: они предназначаются для молодого принца, который был лишь вторым. Что ж, обычная история; без благодарности я как-нибудь обойдусь, а вознаграждение постараюсь получить из сокровищницы богини.

Позвольте осмотреть ваш рану, принц? У вас только рассечено ухо; благодарите свою счастливую звезду: придись удар чуть-чуть ниже, и копье перебило бы вам шейную артерию… Попробуйте вытащить свой меч из тела этого животного, у меня не хватает сил, принц. А затем эта госпожа, если она не возражает, отведет нас в город, ибо в любую минуту могут подоспеть сообщники этого злодея, а на эту ночь с меня уже хватит стычек.

— Конечно, я отведу вас. Тут совсем рядом, рукой подать, и отец вас отблагодарит; но, с вашего позволения, я хотела бы знать ваши имена, чтобы представить вас отцу.

— Я финикиец Метем, начальник каравана, посланного Хирамом; царем тирским, а этот знатный вельможа, который убил варвара, не кто иной как принц Азиэль, дважды царской крови, ибо он внук великого царя Израиля и сын принцессы из Дома египетских фараонов.

— И все же он рисковал жизнью ради моего спасения, — пробормотала изумленная девушка и, опустившись на колени перед принцем, по восточному обычаю коснулась лбом земли, осыпая его изъявлениями благодарности и похвалами.

— Встань, госпожа, — запротестовал Азиэль, — я не только принц, но прежде всего мужчина, а ни один мужчина не оставил бы тебя в такой беде и непременно обнажил бы меч в твою защиту.

— Нет, — не преминул съязвить Метем, — ни один, ибо, на свое счастье, ты молода, прелестна и благородного происхождения. Будь ты безобразная старуха, из самых простых, конечно, я не стал бы рисковать головой, чтобы преградить путь этому чернокожему, пусть он утащил бы тебя хоть в Тир, то же самое и принц, только вряд ли он признается откровенно.

— Мужчины не часто изъясняются с такой прямотой, — язвительно усмехнулась девушка. — Но послушайте, я должна отвести вас в город, пока не случилась какая-нибудь новая беда, ведь у этого негодяя и впрямь могут быть сообщники.

— У нас с тобой мулы, госпожа: может быть, поедешь на моем? — предложил Азиэль.

— Благодарю, принц, но я предпочитаю идти пешком.

— Так же, как и я, — сказал принц, прекратив долгие, бесплодные попытки извлечь меч из грудной клетки сраженного им варвара. — По таким топям безопаснее ходить пешком. Не поведешь ли ты, друг, моего мула вместе со своим?

— Ах, принц, — проворчал Метем, — такова участь людей пожилых в этом мире; вам — общество прелестной госпожи, а мне — общество мулицы. И все же я предпочитаю мулицу: с ней безопаснее и она не докучает беспрестанной болтовней.

И они отправились в путь. Что до меча, то его так и пришлось оставить в мертвом теле.

— Как тебя зовут, госпожа? — спросил принц и тут же спохватился. — Впрочем, к чему этот вопрос? Ты Элисса, дочь Сакона, правителя Зимбое.

— Да, так меня зовут, принц, хотя мне и невдомек, откуда вы знаете мое имя.

— Ты сама назвала его, госпожа, когда молилась перед алтарем.

— Вы подслушали мою молитву, принц? — с трепетом спросила она. — Знаете ли вы, что подслушивать молитву жрицы Баалтис в священной роще богини — тяжкое преступление, карающееся смертью. К счастью, никто не знает этого, кроме самой всезрящей богини, поэтому умоляю вас: ради себя самого и ради своего спутника ничего не говорите об этом в городе; если об этом проведают жрецы Эла[264] вы окажетесь в большой опасности.

— Но ведь не заблудись я впотьмах и не подслушай случайно твою молитву, тебе бы ни за что не спастись, — рассмеялся принц. — Но раз уж я ее слышал, должен сказать, это была прекрасная молитва, излияние чистой, высокой души, хотя, к сожалению, и обращенная к той, кого я считаю демоницей.

— Спасибо за похвалу, принц, — сухо ответила она, — но вы забываете, что мы разной веры, вы иудей, поклоняетесь Яхве, так я, по крайней мере, слышала, я же, в чьих жилах — сидонская кровь, почитаю Царицу Небес, Баалтис.

— Увы, — вздохнул он, — не будем затевать бесплодный спор; если ты пожелаешь, сопровождающий меня пророк Иссахар, левит[265] может разъяснить тебе наше учение.

Эдисса ничего не ответила, и некоторое время они шли молча.

— Кто этот чернокожий, которого я убил? — спросил Азиэль.

Не знаю, принц, — неуверенно ответила она. — Такие, как он, варвары рыщут вокруг города и похищают белых женщин себе в жены. Он наверняка следил за мной, поэтому и оказался в священной роще.

— Почему же ты отправилась туда одна, госпожа?

— Подобные моления следует возносить в полном одиночестве и только в священной роще, в час восхода луны. К тому же Баалтис вполне может защитить своих жриц и разве не защитила она меня?

— А я-то полагал, что это моя скромная заслуга.

— Да, принц, это ваша рука нанесла смертельный удар похитителю, но в священную рощу ради моего спасения вас привела не кто иная, как сама Баалтис.

— Понимаю, госпожа. Ради твоего спасения Баалтис, вместо того чтобы воспользоваться своим могуществом, почему-то привела в рощу простого смертного, хотя его пребывание там — преступление, караемое смертью.

— Кто может проникнуть в замыслы богов? — пылко ответила она и нерешительно, как будто борясь с каким-то, только что охватившим ее сомнением, прибавила: — И разве богиня не вняла моей молитве?

— Не знаю, госпожа. Я должен подумать. Если я понял тебя правильно, ты молилась о ниспослании тебе божественной мудрости, но была ли она ниспослана тебе в тот час, — я не берусь судить. Ты также молилась о ниспослании тебе любви, бессмертной любви… О прекрасная! Неужели с тех пор как луна засияла в небе, эта твоя молитва исполнилась? И еще ты молилась…

— Остановитесь, принц, — прервала она, — не смейте надо мной подтрунивать, не то, хоть вы и такой знатный вельможа, я оповещу всех о вашем преступлении. Говорю вам, что я молилась о том, чтобы мне был явлен какой-нибудь знак или символ, и молитва была услышана.

Ведь этот черный негодяй пытался сделать меня рабой — своей ли, либо кого-нибудь другого. И разве не является он олицетворением всего Зла и Невежества, что есть в мире, Зла, стремящегося растоптать своей пятой Добро, и Невежества, попирающего земную мудрость, На мое спасение бросился финикиец, но потерпел неудачу, ибо дух Маммоны не может одолеть черные силы Зла. Затем прибежали вы, сражались долго и упорно, и в конце концов сразили могучего врага, вы, принц, потомок царей… — И она замолчала.

— У тебя просто природный дар к иносказаниям, госпожа, что, вероятно, естественно для женщины, истолковывающей волю богини, ее оракула. Но ты еще не сказала своему покорному слуге, что олицетворяет собой он.

Она остановилась и посмотрела ему прямо в лицо.

— Никогда еще не слышала, чтобы просвещенные евреи или египтяне не умели разгадывать аллегории. Впрочем, если вы, принц, не можете разгадать мое иносказание, не мне, женщине, растолковывать его вам.

Их взгляды встретились; в ясном лунном сиянии Азиэль увидел, как в темных прекрасных глазах его спутницы мелькнула тень сомнения, а ее лоб чуть приметно порозовел. Он увидел это — и в его сердце шевельнулось какое-то новое, еще никогда до этого часа не изведанное чувство, и уже тогда он знал, что его нелегко будет подавить.

— Скажи, госпожа, — спросил он, понизив голос почти до шепота, — в твоем иносказании отведена ли мне, хоть на один час, роль воплощения бессмертной любви, о ниспослании которой ты молилась?

— Бессмертная любовь, принц, — ответила она изменившимся голосом, — ниспосылается не на один час, а на все часы жизни. Только вы один и знаете, хватит ли у вас дерзновения сыграть эту роль — хотя бы и в воображении.

— Возможно, госпожа, на свете и есть женщина, ради которой стоит сыграть подобную роль.

— На свете не может быть такой женщины, принц, ибо бессмертная любовь — порождение духа, а не плоти. Бродит ли сейчас по земле в телесной оболочке дух, достойный вечной любви и благоговения, отыскивая другой, родственный себе дух, — я не могу сказать. Но, если им удастся найти друг друга, это их счастье, ибо два таких отважных духа смогут найти разгадку великой тайны, непостижимой для других.

Размышляя, что это за тайна, Азиэль нагнулся к своей проводнице, чтобы ответить, но тут из-за изгиба тропы, в нескольких от них шагах показалась группа телохранителей и слуг во главе с человеком в белом одеянии и с посохом в руке. Человек этот был аскетического вида, с седой бородой, проницательными глазами и могучим лбом; он сразу приковывал к себе внимание величавой осанкой. Завидев своего воспитанника в обществе девушки, он остановился и посмотрел на них недоуменно и с неодобрением.

— Нашли, — сказал он по-еврейски, — вот тот, кого мы искали, вместе с язычницей в одеянии жрицы из священной рощи.

— Кого же ты искал, Иссахар? — торопливо спросил принц, обескураженный внезапным появлением левита.

— Тебя, принц. Ты, естественно, догадываешься, что твое отсутствие было замечено. Мы все встревожились, не случилось ли какой-нибудь беды, не заблудился ли ты, но, оказывается, ты нашел себе проводницу. — И он сурово уставился на финикиянку.

— Эта проводница, Иссахар, — объяснил Азиэль, — не кто иная как госпожа Элисса, дочь Сакона, правителя города, которую мне посчастливилось спасти от похитителя в роще богини Баалтис.

— А вот мне не посчастливилось: я попробовал ее спасти, но мне только проломили голову. Смотрите! — сказал подоспевший с мулами Метем.

— В роще богини Баалтис! — сверкнув глазами, повторил левит, выразительно стукнув по земле посохом. Ты, принц Израиля, наедине в этом нечестивом месте со жрицей, почитающей демоницу! Стыд и срам! Неужели, Азиэль, ты вступил на греховный путь твоих предков — и так рано?

— Прекратим этот разговор, — повелительным тоном произнес принц, — я был в этой священной роде не один и не по своей доброй воле, и пойми, что здесь неподходящее место для оскорблений и препирательств.

— Не могу молчать, — яростно ответил старый наставник. — Между мной и теми, кто поклоняется лжебогам, в том числе и женщинам, их почитающих, — непримиримая вражда!

С этими словами он направился к воротам города, за ним последовали и все остальные.

Глава 3

Миновало всего два часа, а принц Азиэль вместе со своей свитой, караванщиками и многими другими гостями уже сидел на пиру, который давал в его честь Сакон, правитель города. Пир происходил в большом многоколонном зале дворца, построенного под северной стеной крепости-храма, в нескольких шагах от узких ворот; при необходимости в этой крепости могли бы укрыться многие тысячи горожан. По всему залу были расставлены столы; за ними расположилось более двухсот человек, самые же важные гости сидели отдельно — на помосте в конце зала. Тут находился и Сакон, человек средних лет, полного сложения и с задумчивым лицом, а также его дочь Элисса, несколько знатных женщин и более двух десятков вельможных особ как из самого города, так и его окрестностей.

Одна из этих важных особ тотчас же привлекла внимание Азиэля, сидевшего на почетном месте, по правую руку от Сакона, между ним и госпожой Элиссой. То был настоящий гигант, лет около сорока; великолепие его наряда, дополненного большой, отделанной необработанными алмазами золотой цепью на шею, говорило о его высоком сане. Смуглый цвет лица свидетельствовал о смешанном происхождении. Это подтверждалось и чертами лица: лоб, нос и скулы были явно семитического типа, а крупные, навыкате глаза и толстые, чувственные губы с не меньшей уверенностью можно было приписать негроидному типу. Он и в самом деле был сыном туземной африканской царицы, верховной владычицы племен, и знатного финикийца и являлся неограниченным монархом и наследственным вождем обширной, с неопределенными границами территории, раскинувшейся вокруг торговых городов белых людей, главным и крупнейшим из которых был Зимбое. Азиэль заметил, что царь — звали его Итобал — явно рассержен и в весьма дурном настроении — то ли недоволен отведенным ему местом, то ли по какой-то иной причине.

Когда унесли остатки еды и наполнили вином кубки, завязался оживленный разговор; чуть погодя Сакон призвал всех к молчанию, встал и обратился к Азиэлю:

— Принц, от имени всего нашего большого вольного города, а он действительно является вольным городом, хотя мы и признаем тирского царя своим сюзереном, — я приветствую вас в этих стенах. Даже здесь, в самом сердце Ливии, мы слышали о великославном и мудром царе, вашем деде, и могущественном египетском фараоне, также вашем родственнике. Ваше прибытие, принц, для нас большая честь; все, чем располагает эта золотая земля, — в вашем распоряжении, извольте лишь высказать просьбу. Желаю вам долгих лет жизни, да сопутствует вам благоволение богов, вами почитаемых, равно как и успех в обретении мудрости и богатства, в войне и в любви; да пожнете вы колосья, полные отменного зерна, и пусть ветер преуспеяния отвеет прочь всю мякину, дабы не валялась она под ногами вашими. До сих пор, принц, я приветствовал вас как царственного отпрыска Дома Соломона и Дома фараона; добавлю еще несколько слов. Теперь я приветствую вас как отец, чью единственную любимую дочь вы спасли от смерти или позорного рабства. Знаете ли вы, друзья, что сделал этот чужестранец вчера вечером после восхода луны? Моя дочь молилась одна, далеко за крепостными стенами, когда на нее напал громадный варвар. Он наверняка похитил бы ее, не приди ей на помощь принц Азиэль; в ожесточенной схватке он убил этого негодяя!

— Невелика заслуга, — убить одного дикаря, — не преминул вставить царь Итобал, с видимым нетерпением слушавший, как Сакон расхваливает родовитого чужеземца.

— Невелика заслуга, говорите вы, царь, — ответил Сакон. — Эй, стража, внесите тело убитого.

В зал, пошатываясь, вошли шестеро стражников: они внесли громадное, прикрытое леопардовой шкурой, тело и бросили его на краю помоста.

— Смотрите, — сказал один из них, сбрасывая меховую накидку и показывая на меч, все еще торчащий в груди сраженного Азиэлем великана, и тут же добавил: — Небеса даровали рукам принца просто нечеловеческую силу!

Гости — те, что поближе, — поднялись, чтобы взглянуть на это отвратительное зрелище, и затем все стали дружно поздравлять победителя. Лишь один царь Итобал не пожелал его поздравить; более того, при виде мертвеца его глаза заполыхали гневным пламенем.

— Что с вами, царь? Уж не завидуете ли вы силе этого великолепного удара? — с любопытством за ним наблюдая, осведомился Сакон.

— Ну какой там удар! — скромно сказал Азиэль. — Просто этот человек всем своим весом напоролся на мой меч, поэтому лезвие и засело так прочно, что я не мог его вытащить.

— Тогда я окажу вам эту услугу, принц, — язвительно усмехнулся Итобал. И, упершись ногой в грудь мертвеца, внезапным напряжением своего могучего тела вытащил меч и швырнул его на стол.

— Можно подумать, — вспыхнув от гнева, сказал Азиэль, — что вы, царь, показывая свое превосходство в физической силе, бросаете мне вызов, Но, должно быть, я ошибаюсь, ведь я не знаю здешних обычаев.

— Думайте что угодно, — отрезал царь, — но знайте, что этот человек, убитый, как вы утверждаете, вашей рукой, не какой-нибудь презренный раб, которого можно прикончить просто так, по случайной прихоти, а знатный вельможа, сын сестры моей матери.

— В самом деле? — переспросил Азиэль. — Да вам просто повезло, что вы избавились от двоюродного брата, которому знатное происхождение не мешало заниматься столь гнусным делом, как похищение благородных девушек.

Услышав такую отповедь, Итобал вскочил и схватился за меч; но, прежде чем он успел что-нибудь сказать или обнажить оружие, Сакон остудил его пыл.

— Прошу вас, царь, вспомните, что принц, как и вы, мой гость, и успокойтесь. Если убитый и в самом деле приходится вам двоюродным братом, он вполне заслуживал смерти — и не от руки особ царской крови, а от руки палача, ибо похитители девушек — гнуснейшие из всех преступников. И прошу, объясните мне, царь, каким образом ваш двоюродный брат очутился так далеко от своего дома, ведь он же не числится в вашей свите.

— Не знаю, Сакон, — ответил Итобал, — а если бы и знал, не сказал. Вы утверждаете, будто мой покойный родственник похищал девушек, что в глазах финикийцев, по-видимому, является тяжким преступлением. Но говорю вам, похититель он или нет, отныне между мной и его убийцей — кровная вражда, и будь он сам великий Соломон, а не один из пятидесяти его родственничков, именующих себя принцами, — он горько поплатился бы за это. Завтра, Сакон, перед тем как отправиться в обратный путь, я должен поговорить с вами. А до тех пор прощайте! — Он встали пошел по залу, за ним — его свита.

Внезапный уход разгневанного царя Итобала послужил сигналом и для всех остальных.

— Почему этот ублюдок так обозлился на меня? — тихо спросил Азиэль у Элиссы, когда вслед за Саконом они направились в другую комнату.

— Хотите знать правду? Это он стоял за спиной убитого родственника, вы помешали ему осуществить свое намерение, — ответила она, глядя прямо перед собой.

Прежде чем принц успел что-нибудь сказать, к нему повернулся Сакон. Лицо его было сильно встревожено.

— Простите, принц, — сказал он, отводя его в сторону, — за то, что вам пришлось терпеть оскорбления за моим столом. Посмей только кто-нибудь другой заговорить с вами так грубо, он тотчас же горько пожалел бы об этом, но этот Итобал — сущий бич для нашего города: при желании он может собрать стотысячную армию дикарей и отрезать нас от источников продовольствия и от копей, где мы добываем золото. Приходится его ублажать, как до этого мы долгие годы ублажали его отца, — добавил он с потемневшим лицом, — но на этот раз он требует слишком высокую цену. — И он бросил взгляд на свою дочь, которая стояла, глядя на них, чуть поодаль, необычайно пленительная в своем белом платье и золотых украшениях.

— Нанесите ему опережающий удар, постарайтесь сломить его могущество, — посоветовал Азиэль, с тайным беспокойством догадываясь, что дань, требуемая Итобалом — спасенная им Элисса, чья мудрость и красота взволновали его сердце.

— Слишком большой риск, принц, мы ведь здесь для того, чтобы разрабатывать золотые копи и богатеть, ведя прибыльную торговлю, а не для того, чтобы воевать. Политика Зимбабве всегда была мирной политикой.

— У меня есть лучшее предложение, и его осуществление обойдется куда дешевле, — послышался рядом спокойный голос Метема. — Накиньте удавку на шею этого животного, храпящего сейчас в его комнате, и затяните ее потуже. Нетрудно справиться с орлом в клетке, но как сразить орла, парящего высоко в небе?

— Совет не лишен мудрости, — колеблющимся тоном произнес Сакон.

— Мудрости? — возмутился Азиэль, — да, мудрости убийцы! Неужели, благородный Сакон, вы удавите спящего гостя?

— Нет, принц, это против моих правил, — поспешил оправдаться Сакон, — к тому же на нас обрушилась бы совместная месть всех племен.

— Оказывается, Сакон, вы стали еще неразумнее, чем были, — засмеялся Метем. — Человек, не решающийся покончить с врагом, который у него в руках, честным ли, вероломным ли способом, не годится править богатым городом в самом сердце варварской страны. Все это я и доложу Хираму, царю нашему, если когда-нибудь возвращусь живым в Тир. Что до вас, о высокочтимый принц, простите смиреннейшего из ваших слуг, если он предскажет, что чрезмерная чувствительность и благородство преждевременно сведут вас в могилу и умрете вы не своей смертью. — Метем взглянул на Элиссу, как бы желая придать особое значение своим словам, и с язвительной усмешкой удалился.

И тут появился посланец — судя по длинным седым прядям волос, полубезумным глазам и красной одежде, жрец Эла — и шепнул на ухо Сакону что-то, сильно его встревожившее.

— Простите, принц, но я вынужден вас оставить, — сказал правитель. — Я только что получил печальное известие, призывающее меня во дворец. Госпожа Баал тис заболела черной лихорадкой, и я должен ее навестить. Через час я вернусь.

Новость вызвала всеобщее смятение, и, пользуясь этим, Азиэль присоединился к Элиссе; она сидела одна на балконе, глядя на залитый луной город и равнины. Увидя его, она почтительно привстала и снова уселась пригласив его знаком сделать то же самое.

— Объясни, госпожа, — сказал он. — Если Баал тис — та богиня, которой ты поклонялась в священной роще, как же она может заболеть лихорадкой?

— Та самая, — улыбнулась в ответ Элисса, — но госпожа Баалтис — земная женщина; мы чтим ее как воплощение богини, и как всякая земная женщина, она подвержена болезням и смерти.

— И что же происходит в случае ее смерти?

— Общины жрецов и жриц избирают новую госпожу Баалтис. Если покойная госпожа оставляет после себя дочь, выбор обычно падает на нее или же на какую-нибудь другую знатную девушку.

— Стало быть, госпожа Баалтис может выйти замуж?

— Да, принц, не позднее чем через год после посвящения она может выбрать себе мужа, — любого, какого пожелает, лишь бы он принадлежал к белой расе и поклонялся Элу и Баалтис. Этот муж после женитьбы удостаивается титула шадида, и при жизни жены является верховным жрецом Эла и облечен величием бога точно так же как его супруга облечена величием Баалтис. Но после ее смерти его место занимает другой.

— Странное учение, — сказал Азиэль, — уверяющее, будто Повелители Небес могут вселяться в смертные тела. Но этой веры придерживаешься ты, госпожа, и я умолкаю. А теперь, если у тебя нет возражений, объясни, госпожа, что ты имела в виду, сказав, что этот варвар — царь Итобал — стоит за спиной своего родственника, пытавшегося тебя похитить. Знаешь ли ты наверняка или только подозреваешь?

— Я подозревала это с самого начала, принц, на то у меня были веские основания; в этих подозрениях я утвердилась еще больше, увидев лицо царя, когда он смотрел на мертвеца и когда потом заметил меня среди пирующих.

— Почему же он действовал с такой наглостью? Ведь он как будто бы поддерживает мир с вашим великим городом?

— После того что произошло сегодня вечером, принц, вы можете и сами догадаться, — ответила она, потупившись.

— Да, госпожа, догадываюсь; конечно, это сущий позор, что такой варвар смеет думать о тебе, но как мужчина, я не берусь безоговорочно осуждать его. И все же, отчего он действует исподтишка и так грубо, почему не посватается открыто, как подобало бы царю?

— Потому что знает, что на свое сватовство получит решительный отказ, — тихо сказала она. — Но если бы он увез меня в какую-нибудь дальнюю крепость, как смогла бы я противиться его воле, если бы, конечно, осталась живой? Там, не платя никакого выкупа ни золотом, ни землями, не поступаясь своей неограниченной властью, он был бы моим повелителем, а я его рабыней, пока не наскучила бы ему. От этой-то участи вы и спасли меня, принц, а уж если говорить напрямик, вы спасли меня от неминуемой смерти, ибо я не из тех, кто может снести подобный позор да еще и от ненавистного мне человека.

— Госпожа, — сказал он с поклоном, — сегодня я впервые рад, что родился на свет.

— А я, — сказала она, простая финикийская девушка, рада, что мне довелось встретить человека, столь же царственно благородного в своих мыслях и чувствах, сколь и высокого саном. О принц, — продолжала она, всплеснув руками, — если ваши слова не пустая любезность, выслушайте меня, ибо вы человек могущественный, истинный владыка земли, которому никто не смеет отказать, и, может быть, в вашей власти помочь мне. Я в большой беде; опасность, об избавлении от которой я молилась сегодня вечером, по-прежнему висит надо мной. Да, верно, я и мой отец отклонили предложение Итобала, потому он и устроил похищение. Но это еще не все, позднее к моему отцу приходили высшие городские сановники и старшие жрецы Эла и просили его отдать меня Итобалу; они боятся, как бы его ярость не обратилась против Зимбое, которому он давно уже угрожает войной. Когда человек в положении моего отца вынужден выбирать между безопасностью тысяч горожан и честью и счастьем бедной девушки, как вы полагаете, каков будет его выбор?

— Теперь, — сказал Азиэль, — хотя я и убежден, что злом нельзя искоренить зло, я почти сожалею, что отклонил совет Метема, как неприемлемый для честного человека. Во всяком случае, милейшая госпожа, будь уверена: я отдам все, что у меня есть, даже саму жизнь, чтобы защитить тебя от столь ужасной участи, — да, все, что у меня есть, за исключением бессмертной души.

— Ах, — воскликнула она с внезапной вспышкой в темных глазах, — все, за исключением души! Если бы мы, женщины, могли найти мужчину, готового пожертвовать для нас и жизнью и душой, будь он даже простым рабом, мы преклонялись бы перед ним, как не чтили ни одного мужчину, с тех пор как Баалтис воссела на свой небесный престол.

— Не будь я иудейской религии, может быть, я и принял бы этот вызов, — улыбнулся Азиэль, — Но я иудей и не могу рисковать своей душой, даже если бы и надеялся обрести такую награду…

— Нет, принц, — перебила она, — я только пошутила. Забудьте мои слова, он вырвались из сердца, раздираемого жесточайшими страхами. Если бы вы знали, какой ужас внушает мне этот полудикарь Итобал, вы простили бы мне все, а сегодня этот ужас гнетет меня с удесятеренной силой!

— Почему, госпожа?

— Потому что опасность совсем близко, — шепнула Элисса, но ее невыразимо прекрасные глаза и трепещущие губы, казалось, опровергали ее слова и твердили другое: «Потому что вы близко, и все во мне изменилось».

Уже второй раз в тот день Азиэль встретился с ней взглядом, и второй раз странная, еще неизведанная боль — да, скорее боль, чем радость, и все же божественно сладостная, затопила его сердце, заглушая голос рассудка и отнимая дар речи.

«Что со мной?» — смутно удивился он. За свою жизнь он видел много обольстительных лиц, многие знатные женщины добивались его внимания, но ни одна из них так не волновала его. Может быть, эта иноземная язычница и есть его суженая, та, кого об обречен любить больше всех на свете; нет, уже полюбил — и так скоро!

— Госпожа, — сказал он, подойдя к ней на шаг, — госпожа…

Элисса наклонила свою темноволосую голову так низко, что ее надушенные и украшенные золотыми заколками волосы едва не упали ему на ноги, но ничего не ответила.

И тут вдруг недолгое молчание нарушил другой голос, зычный и резкий. Голос произнес: — Прости, принц, что снова вынужден тебя потревожить; все гости уже разошлись, спальня для тебя готова; я не знаю обычаев здешних женщин, но, признаюсь, никак не предполагал застать тебя с одной из них, да еще в такой час.

Азиэль поднял глаза, хотя в этом не было никакой необходимости — слишком хорошо знал он этот голос. Перед ними стоял высокий левит, его глаза излучали холодный свет гнева.

Увидела его и Элисса и, быстро простившись, повернулась и вышла, оставив их вдвоем.

Глава 4

Затянувшуюся тишину нарушил Азиэль.

— Сдается мне, Иссахар, ты слишком ревностно печешься о моем благополучии.

— А я другого мнения, принц, — сурово отозвался левит. — Твой дед поручил мне неусыпно заботиться о тебе, неужели же я не оправдаю его доверия, неужели не выполню обязанности, еще более высокие, чем все на меня возложенные?

— Что ты хочешь сказать, Иссахар?

— По-моему, это совершенно ясно, и все же уточню. Великий царь сказал мне в зале своего золотого дворца в Иерусалиме: «Попечение о теле моего внука, о его безопасности я препоручил сопровождающим вас воинам. На тебя же, левит Иссахар, его наставник, я возлагаю попечение о его душе, обязанность куда более высокую и трудную. Оберегай его, Иссахар, от столь соблазнительных чужеземных верований и нашептываний чужеземных богов, но пуще всего оберегай от чужестранок, поклоняющихся Баалу, ибо ведут они в геенну огненную, и те, кто входит в сии врата, оказываются в Тофете[266]».

— Все, сказанное моим дедом, как и всегда, исполнено мудрости, но я все же не понимаю…

— Тогда буду говорить без обиняков, принц. Как случилось, что ты очутился наедине с этой искусительницей-колдуньей, поклонницей демоницы Баалтис? Ведь ты не должен снисходить до общения с ней, за исключением разве что обмена обычными светскими любезностями.

— Значит, мне запрещено, — возмущенно заговорил Азиэль, — беседовать с дочерью хозяина, девушкой, которую мне посчастливилось спасти от гибели, о здешних обычаях, о таинствах поклонения.

— Таинства поклонения! — пренебрежительно воскликнул Иссахар. — Таинства поклонения ее прелестному телу, дивному белому сосуду, хранилищу скверны, — стоит только пригубить — и вера поколеблена, душа отравлена! Так это таинства поклонения побудили тебя, принц, нагнуться к этой женщине, так, будто ты собирался лобзать ее, со словами любви, если не на устах, то в сердце. О, служительницы Баала весьма искусны в колдовстве: они наделены множеством губительных даров и мудростью, внушенной им демоном. Легкими прикосновениями, вздохами, взглядами уме ют они разжечь молодых людей, чтобы в кипении страстей утопить все их угрызения совести; в этом искусстве у них поистине превеликий опыт.

— Нет, принц, выслушай правду, — продолжал Иссахар. — До нынешнего вечера ты никогда не видел этой женщины, но едва ты ее увидел — и твоя кровь вся пылает, ты уже любишь ее. Скажи, что я не прав, поклянись своей честью, и я тебе поверю, ибо знаю, что ты не лгун.

После короткого раздумья Азиэль ответил:

— У тебя нет права допрашивать меня, Иссахар, но, если уж ты взываешь к моей чести, буду откровенен. Не знаю, люблю ли я эту женщину, которую я и в самом деле увидел лишь вчера, но не буду скрывать, что мое сердце тянется к ней, точно цветок к солнцу. Да, до вчерашнего дня я никогда ее не видел, но, когда в той проклятой роще передо мной впервые предстало ее лицо, у меня было такое чувство, будто я родился на свет лишь для того, чтобы встретиться с ней. Такое чувство, будто я знаю ее многие века, будто она всегда была моей, а я — ее. Разгадай эту тайну, Иссахар. Что это — неужели всего лишь страсть, порожденная молодостью и внезапным появлением прелестной женщины? Нет, не может быть, я знавал женщин не менее прелестных и уже не раз проходил испытание этим огнем. Ты человек старый и мудрый, хорошо изучил людские сердца, скажи же мне, что за волна захлестнула мое сердце.

— Что за волна, принц? Ты околдован, попал в западню, поставленную Вельзевулом для того, чтобы завладеть твоей душой; поддайся искушению, и не только твое тело будет ввергнуто в геенну огненную — там же навсегда окажется и твоя душа. Я опасаюсь за тебя, сын мой, ибо получил предостережение во сне. Слушай же! Минувшей ночью, когда я лежал в шатре на равнине, мне приснилось, будто тебе угрожает какая-то великая опасность, и я помолился во сне, дабы мне была открыта твоя судьба. И в ответ на свое моление услышал глас, которые рек: «Иссахар, ты хочешь узреть будущее; знай же, что тот, кто столь дорог твоему сердцу, воистину пройдет через печь огненную. Понуждаемый великой любовью и состраданием, отринет он свою веру и за грех этот заплатит не менее великим горем и смертью».

В глубоком смятении духа я стал молить Небеса, дабы спасли они тебя, сын мой, от неведомого искушения, но глас опять рек: «Двоих, неразделимо слитых с самого начала, можно разлучить лишь по их доброй воле. Пусть и в счастье и в горе помогают они друг другу спастись. Конечная цель ясна, но дорогу должны выбрать они сами».

Пока я раздумывал, что означают сии темные прорицания, мрак разверзся — и я увидел тебя, Азиэль: ты стоял среди деревьев, и к тебе с протянутыми руками приближалась закутанная в покрывало женщина, чье чело увенчано золотым луком Баалтис. Вокруг тебя бушевало пламя, — и в этом пламени я увидел много, давно уже мной позабытого, увидел и Царя Смерти, который разил и разил всех без пощады… Проснулся я с тяжелым сердцем, зная, что на меня, так тебя любящего, пала тень Рока.

В наши дни любой просвещенный человек отмахнулся бы от полу бредовых сновидений Иссахара, посчитав их эфемерными порождениями расстроенного рассудка. Но Азиэль жил во времена Соломона, когда его единоверцы в своих поступках руководились пророчествами, в уверенности, что Яхве являет свою божественную волю через сновидения и чудеса, а также возглашает ее устами провидцев. Этой веры мы, в сущности, держимся до сих пор, по крайней мере, обращаясь к событиям и людям того времени, ибо не подвергаем сомнению, что Исайя, Давид и им подобные были вдохновлены свыше. Одним из них был и левит Иссахар. С самой юности по ночам с ним беседовали таинственные голоса; он часто обращал свои предостережения и обличительные речи к царям и народам, убежденно предупреждая их о последствиях грехов и идолопоклонничества, о грядущем возмездии. Его воспитанник и ученик, Азиэль хорошо знал это и не отвергал сновидений, как нечто незначительное, тем более достойное насмешки, и, склонив голову, внимательно слушал.

— Для меня высокая честь, — сказал он смиренно, — что судьбой моей бедной души и тела озабочены вышние силы.

— «Бедной души», говоришь ты, Азиэль?! — возмутился Иссахар. — Твоя душа, о которой ты отзываешься столь легкомысленно, в глазах Господа обладает не менее высокой ценностью, чем душа любого херувима в Его чертогах. Падшие ангелы были первыми и самыми великими из всех, и хотя в наказание за прегрешения наши мы облачены ныне в бренную плоть, мы вновь обретем искупление и славу среди самых могущественных из их сонмов. Умоляю тебя, сын мой, отврати лицо свое от сей женщины, пока еще не поздно, иначе ты обречен пить горе из кубка ее уст, а твоя душа будет низвергнута в ад поклонников Ашторет.

— Вполне вероятно, — согласился Азиэль. — Но Иссахар, что сказал глас в твоем сновидении? Что эта женщина и я составляли нераздельное целое с самого начала? Ты полагаешь, Иссахар, что глас говорил именно об Элиссе, и хочешь, чтобы я отвратил от нее лицо, дабы избежать неминуемого наказания за грех? Если у меня достанет сил, я попробую внять твоему предостережению, ибо предпочитаю тысячу раз умереть, чем отречься от своей веры, как это предвещает твой сон. Однако я не верю, что ради женской любви я в своих поступках или мыслях отклонюсь от пути праведного. Такое может произойти лишь по воле судьбы, но не по моей собственной, а какой человек может избежать предопределенного свыше? Но даже если эта девушка — та, кого мне суждено полюбить ты требуешь, чтобы я оставил ее, потому что она язычница. Что за постыдная мысль! Если она и язычница, то по невежеству, и вполне возможно, мне удастся обратить ее в истинную веру. Неужели в заботе о собственном благополучии я допущу, чтобы эта женщина, с которой я, по твоим же словам, составлял нераздельное целое, была ввергнута в ад Баала? Нет, твой сон — не вещий. Веры своей я не отвергну, скорее обращу эту женщину на путь истинный, и вместе с ней мы восторжествуем над угрожающими нам бедами, — клянусь тебе, Иссахар!

— Воистину, у Нечистого много разнообразных уловок, — ответил левит, — и я поступил неблагоразумно, поведав тебе о своем сне; я не подумал, что его можно перетолковать так, чтобы он укреплял тебя в твоем безумии. Поступай как хочешь, Азиэль, ты еще пожнешь плоды своего безрассудства, но я открыто предостерегаю тебя: пока у меня будет хоть какая-то возможность удержать тебя, принц, ты никогда не прижмешь к груди эту колдунью, которая погубит и твою жизнь и твою душу.

— Стало быть, между нами война.

— Война так война.

Солнце стояло уже высоко в небе, когда Азиэль пробудился от глубокого, без каких бы то ни было видений сна, последовавшего за волнениями и усталостью предыдущего дня. Слуги помогли ему умыться и одеться, принесли молоко и фрукты, после чего, отпустив их, он сел у окна, чтобы обдумать все случившееся.

Под ним лежали плоские дома города, обнесенного двойной стеной, за которой теснились тысячи похожих на ульи соломенных хижин, где жили туземцы, рабы или слуги захватчиков-финикийцев. Справа от него, не более чем в ста шагах от дома правителя, где он находился, круглились могучие стены храма, где свершали свои богослужения поклонники Эла и Баалтис и где очищали добытое золото. На окружавших его широких крепостных стенах наблюдательные башни чередовались с гранитными колоннами, заостренные шпили которых были увенчаны коршунами — грубо изваянными эмблемами Баалтис. Между башнями постоянно расхаживали вооруженные воины — они наблюдали за городом и окружающими его равнинами. Хотя главная цель финикийцев и состояла в мирном обогащении, было очевидно, что они находятся в постоянной готовности к войне. На горе над большим храмом высилась еще одна каменная крепость, считавшаяся неприступной даже в том случае, если врагами будет захвачен храм, а на скалистом гребне, который, насколько хватал глаз, уходил в обе стороны от крепости, было возведено множество мелких фортов.

В городе уже начался деловой день, на открытой площади под окном шла оживленная рыночная торговля. Здесь, под травяными навесами финикийские торговцы, недавние его спутники в долгом путешествии, торговались с многочисленными покупателями, справедливо надеясь, что будут с лихвой вознаграждены за пережитые ими тяготы и опасности. Тут же, под навесами, лежали и их товары: шелка с острова Коса, бронзовое оружие и медные брусья или болванки из богатых кипрских рудников, полотно и муслин из Египта, бусы, статуэтки, резные чаши, ножи, стеклянная посуда, горшки и кувшины всевозможной формы и амулеты из глазурованного фаянса или египетского камня, тюки знаменитой пурпурной тирской ткани, тогдашние хирургические орудия, драгоценные украшения и предметы женского туалета: духи, горшочки с румянами и притирания для женщин в маленьких алебастровых или глиняных вазах, мешки с очищенной солью и тысячи товаров, производимых в финикийских мастерских. Все это купцы обменивали на золотые слитки по весу, слоновьи бивни, страусиные перья и хорошеньких девушек, пленных рабынь, а в некоторых случаях и на свободных женщин, если жестокие родители продавали их в рабство.

В другой части площади торговали провизией и скотом. Занимались этим преимущественно туземцы. Здесь лежали груды овощей и фруктов, мешки с зерном, зеленые корма с орошаемых земель за крепостными стенами, калебасы[267] с кислым молоком, пальмовым вином и вязанки тростниковых стеблей для крыш. Были также волы, мулы и ослы, большие антилопы канна или куду, принесенные на носилках свирепыми охотниками, которые убили их стрелами или поймали в ямы. В этой пестрой толпе, казалось, были представлены все восточные племена и народы. Вот в одних набедренных повязках вышагивают дикари, вооруженные большими копьями — с нескрываемым изумлением взирают они на диковинное для них торжище белых людей, А вот бредут угрюмые длиннобородые арабские купцы, или финикийцы в своих остроконечных шапках, или полукровные наемные солдаты в доспехах. Кого тут только нет! Сущее вавилонское столпотворение! И все они, каждый на своем языке, расхваливают продаваемые ими товары, торгуются и ссорятся.

Азиэль с интересом смотрел на новое для него зрелище, которое, однако, скоро ему приелось. Неожиданно толпа расступилась, оставив проход между рыночной площадью и узкими воротами храма. По этому проходу двигалась процессия жрецов Эла в красных одеяниях и высоких красных шапках, из-под которых выбивались прямые и длинные, до плеч, волосы. В руках они держали позолоченные жезлы, на шеях у них висели золотые цепи с эмблемами почитаемого ими бога. Жрецы шли попарно, было их человек пятьдесят, они тянули какой-то заунывный гимн и каждый опирался рукой на плечо соседа; при их появлении все, кроме нескольких иноверцев, обнажили головы, а самые благочестивые даже пали на колени.

Затем появилась процессия жриц Баалтис. Их было не меньше ста — все в белых платьях, в прозрачных, накинутых на голову и ниспадающих до колен покрывалах, которые держались при помощи позолоченных обручей с изображением луны. В руках жрицы держали не позолоченные жезлы, а завернутые в листья початки кукурузы с кисточками цветов. К правым же их запястьям тонкой проволокой были прикреплены молочно-белые голуби. И початки и голуби олицетворяли Плодородие, которому, в сущности, и поклонялись эти люди. Женщины, вокруг увенчанных полумесяцем лиц которых, в диком стремлении освободиться, метались голуби, являли собой очень странную и привлекательную картину. Медленно идя вперед, они тоже тихо распевали какую-то заунывную песнь. Азиэль внимательно вглядывался в их лица, и вдруг его сердце дрогнуло: в их рядах, крепко прижимая голубя к груди, видимо, чтобы успокоить птицу, шла и госпожа Элисса. Подойдя к дворцу, она подняла глаза на его окно, но не увидела его, ибо он сидел в тени.

Когда длинная колонна жриц, провожаемая сотнями верующих, углубилась в извилистый узкий проход, ведущий в храм, Азиэль откинулся на спинку кресла и задумался.

Среди поклонников богини, жестокий культ которой осуждали даже в весьма терпимом древнем мире шла и женщина, к которой его влекло со странной непреодолимой силой. Если верить вещему сну Иссахара и его собственным таинственным прозрениям их судьбы тесно сплетены. И вдруг на него нахлынуло отвращение. Да, она мудра и хороша собой, да, на вид она чиста и непорочна, но Иссахар прав: она — жрица омерзительно жестокой религии, хуже того, она полна скверны, ее мудрость — только злой дар тех злых сил которым она служит. Он, благородный принц из Дома Израиля и Дома древних фараонов Кеме[268], он, сын Избранного Народа, верующий в единственного, истинного Бога, не хочет иметь с ней ничего общего Вчера он был просто околдован — то ли черной магией, то ли необыкновенной красотой и статью, не важно, чем именно, но сегодня он в полном рассудке и поборет это наваждение.

Стоя на рыночной площади, левит Иссахар также наблюдал за процессиями жрецов и жриц.

— Скажи, Метем, — спросил он у финикийца, с непокрытой головой стоявшего рядом. — Что это за шутовское представление?

— Это отнюдь не шутовское представление, достойный Иссахар. В храме должно состояться публичное жертвоприношение во имя исцеления тяжело больной верховной жрицы, госпожи Баалтис.

— И что же они собираются принести в жертву? Я не вижу ничего, пригодного для этой цели, кроме голубей, привязанных к запястьям женщин.

— Нет, Иссахар, — с мрачной улыбкой ответил Метем, — боги требуют более благородной крови, чем голубиная. Для жертвоприношения предназначается первенец госпожи Баалтис.

— О Владыка Небесный! — вознегодовал Иссахар, обращая глаза ввысь. — Доколе будешь ты терпеть, чтобы этот проклятый кровожадный народ осквернял лик земли?!

— Тише, друг, — перебил его Метем. — Я читал ваше Священное писание; разве не сказано там, что одному из ваших предков велели принести в жертву своего первенца?[269]

— Не богохульствуй, — осадил его пророк. — Да, такое испытание было ему ниспослано, но Господь остановил его руку. Тот, кого я чту, строго запрещает проливать кровь детей…

Увидев среди жриц в белом платье госпожу Элиссу, Иссахар замолк. Перехватив ее взгляд, устремленный на окно дворца, он заметил то, чего не могла разглядеть она — сидящего в тени принца.

— Дочь Сатаны раскидывает свои сети, — прошептал он сквозь зубы. И но внезапному наитию добавил: Скажи, Метем, дозволяется ли иноземцам присутствовать при свершаемых в храме обрядах?

— Да, конечно, — ответил финикиец, — при условии, что они будут вести себя благопристойно и не нарушать установленных порядков.

— Тогда я хотел бы побывать там, Метем. Это желание, несомненно, разделяет и принц Азиэль. Если не возражаешь, окажи мне услугу, зайди к принцу и пригласи его посетить важную церемонию, которая состоится сейчас в храме. А если он спросит, что за церемония, скажи только, что это жертвоприношение голубей.

Я подожду тебя у врат храма, но не говори ему, кто тебя послал. Я знаю, ты любишь деньги, Метем; помни: если ты угодишь мне, помогая и в этом деле и в кое-каких других, точно выполняя мои просьбы, в моем распоряжении вся иерусалимская казна.

— Соблазнительное предложение, — весело сказал финикиец. — Конечно же, я выполню все ваши пожелания, достопочтенный Иссахар, как повелел царь иудейский.

«Теперь-то мне ясно, — смекнул он, отправляясь выполнять поручение, — как обстоят дела. Принц Азиэль влюбился — или вот-вот влюбится — в госпожу Элиссу, что вполне понятно и естественно в его годы, особенно после того, как он пропутешествовал по морю и суше целых двенадцать месяцев, не видя ни одного сколько-нибудь пригожего личика. Святой Иссахар, с Другой стороны, твердо намерен не допустить общения своего воспитанника с жрицей Баалтис, что тоже вполне понятно и естественно, учитывая его возраст и святое призвание. Есть еще этот черный дикарь Итобал, стремящийся завладеть девушкой, и сама девушка, которая, как это свойственно женскому полу может искусно столкнуть их всех лбами. Ну что ж, тем лучше для меня — прежде чем все это завершится я поднабью свою мошну. В конце концов у меня две руки, а золото всегда золото, кто бы его ни давал» И с хитрой улыбкой Метем вошел во дворец.

Глава 5

Поглощённый раздумьями Азиэль, подняв глаза увидел перед собой склонившегося с шапкой в руке финикийца.

— Да, продлится ваша жизнь вечно, принц! — сказал он. — Но если вы будете поддаваться унынию, как бы долга ни оказалась ваша жизнь, она будет омрачена тенью постоянной печали.

— Я только размышлял, Метем, — очнувшись, ответил принц.

— Не о спасенной ли вами госпоже Элиссе? Вижу, угадал. Она просто чудо как хороша — никогда не видел таких мечтательных, будто чуть сонных глаз и такой непостижимой улыбки. К тому же она очень образованна, хотя лично я предпочитаю в женщинах красоту, а не ученость. Жаль, что она жрица нашей религии, это может возбудить недовольство святого Иссахара, который, боюсь, принц, слишком суровый наставник для молодого человека…

— Ближе к делу, — перебил Азиэль финикийца.

— Простите, принц, — ответил тот, с извиняющимся видом разводя руки, — сегодня утром я заключил очень прибыльную сделку, скрепив ее изрядной порцией вина, поэтому не сердитесь, если я говорил слишком вольно в вашем присутствии. У меня к вам предложение. Сегодня в храме проводится церемония, где имеют полное право присутствовать и чужестранцы. Это редкая возможность, и так как вы наслышались о наших таинствах в священной роще, то я подумал, что вы, возможно, пожелаете присутствовать. Если так, я с удовольствием вас провожу.

Первым побуждением Азиэля было отклонить это предложение. Слова отказа уже вертелись у него на языке, когда его осенила внезапная мысль, Почему бы не посмотреть на это мерзкое зрелище, не узнать, какую роль в церемонии будет играть госпожа Элисса? Не верный ли это способ исцелиться от снедающего его недуга?

— Какой обряд будет совершаться? — спросил он.

— Жертвоприношение с целью исцелить тяжко больную госпожу Баалтис, принц.

— А что предназначается в жертву?

— Я слышал, голуби, — последовал равнодушный ответ.

— Я пойду с тобой, Метем.

— Хорошо, принц. Свита ожидает вас у ворот.

У главного входа во дворец Азиэль в самом деле нашел свою охрану и других слуг, готовых его сопровождать.

С ними был и Иссахар; принц приветствовал его и спросил, знает ли он что-нибудь о предстоящем обряде.

— Да, принц, мы будем свидетелями гнусного жертвоприношения.

— И ты хочешь пойти вместе со мной, Иссахар?

— Куда мой господин, туда и я, — угрюмо пробурчал левит. — Кроме того, принц, если у вас есть причины желать посмотреть на это дьяволопоклонство, то и у меня есть свои.

Вместе с Метемом они направились к храму. У северной калитки храма, шириной не больше одного шага, финикиец поговорил со стражниками, и те пропустили их внутрь. Проходы здесь были очень узкие; приходилось идти гуськом. Миновав запутанный лабиринт проходов, они пошли вдоль громадных стен, сложенных из гранитных глыб, не скрепленных цементом, и наконец оказались на большой открытой площадке, Церемония уже началась. Почти в самом центре площадки, вымощенной гранитными плитами, стояли две конические башни, одна — высотой около тридцати футов, другая — вдвое ниже. Эти башни, также сложенные из каменных глыб, являлись, как объяснил Метем, священными символами Эла и Баалтис. Перед башнями находился помост с каменным жертвенником, а между ними, в жертвенной яме, пылал жаркий костер. Весь центр занимали стройные ряды жрецов и жриц. А вокруг священной круглой площадки толпилось множество зрителей, среди которых отвели место Азиэлю и ею сопровождающим, хотя кое-кто из людей фанатичных и возражал против допуска иудеев.

Когда они вошли, жрецы и жрицы уже заканчивали молитву, фразы которой они произносили поочередно, странным речитативом. Молитва была отчасти традиционной, хорошо заученной, отчасти импровизированной; молящиеся взывали к богам-хранителям, прося исцелить верховную жрицу, госпожу Баалтис. Но вот молитва закончилась, и хорошенькая, решительного вида девушка вышла на открытое место перед жертвенником и резким взмахом руки скинула с себя белую накидку; под ней оказалось пестроцветное прозрачное платье, через которое просвечивала ее ослепительно-белая плоть.

Черные волосы девушки, украшенные венком из алых цветов, ниспадали свободными прядями; руки и ноги были обнажены, и в каждой руке она держала по бронзовому кинжалу. Чуть-чуть приоткрыв накрашенный рот, словно собираясь заговорить, и воздев насурьмленные глаза к небу, она медленно-медленно начала свой танец. Мало-помалу ее движения убыстрялись, волосы разлетались в стороны, так что цветочный венок походил на большое рубиновое ожерелье. Вдруг бронзовый нож в ее правой руке ярко сверкнул, и над ее левой грудью расползлось багровое пятно, затем блеснул кинжал в левой руке, — такое же пятно забагровело над правой грудью. При каждом ударе собравшиеся дружно охали и тут же замолкали.

В безумном исступлении пляшущая жрица перестала вертеться и взметнулась высоко в воздух, звеня над головой ножами и крича:

— Внемли мне, внемли мне, Баалтис.

Она взлетела вновь, и на этот раз на ее вопрос последовал ответ, произнесенный ее же губами, но другим голосом:

— Я здесь. Говори, чего тебе надобно?

Совершив еще один, третий прыжок, жрица сказала своим собственным голосом:

— Исцели твою больную слугу. Второй голос ответил:

— Я слышу тебя, но не вижу никакого приношения.

— Какую жертву ты велишь принести тебе, Царица? Голубя?

— Нет.

— Какую же, царица?

— Первого ребенка женщины.

Услышав эти слова, сочтенные повелением свыше, хотя их и произнесла окровавленная жрица, — собравшиеся там люди, до сих пор безмолвствовавшие, громко закричали; плясунья же, в полном изнеможении, лишившись чувств, повалилась наземь.

На помост вспрыгнул верховный жрец Эла, шадид, муж больной жрицы.

— Устами оракула богиня изъявила свою волю, — закричал он. — Божественная мать требует одну жизнь из множества, ею дарованных, дабы исцелить свою земную посланницу. Чьей жизнью пожертвуем мы ради благосклонности богини, которая только одна и может спасти эту посланницу?

Вперед выступила женщина в жреческом платье, со спящим, видимо опоенным снотворными снадобьями, младенцем на руках; заметно было, что эта сцена хорошо подготовлена.

— О отец! — воскликнула она суровым, пронзительным голосом, хотя губы ее и подрагивали. — Пусть примет богиня это дитя, первый плод моего тела, дабы госпожа Баалтис могла исцелиться от своего недуга, дабы я, и все, чтящие богиню, могли снискать ее благословение. — И она протянула верховному жрецу маленькую жертву.

Шадид хотел взять ее на руки, но ему так и не суждено было это сделать, ибо в следующий миг на помост вспрыгнул высокий бородатый Иссахар в своем белом одеянии.

— Стоп! — выкрикнул он зычным голосом. — Не притрагивайся к этому невинному дитя! Неужели ты, сатанинское отродье, готов его умертвить, дабы умилостивить демонов, которым ты поклоняешься? Горько поплатитесь вы за это злодеяние, люди Зимбое! Мои глаза открыты, я зрю… — продолжал он, в пророческом вдохновении неистово тряся над головой худыми руками. — …я зрю меч истинного Бога, его меч пламенеет над капищем идолослужителей, погрязших в великой мерзости! И я говорю вам: прежде чем луна вновь помолодеет, это капище будет залито вашей кровью, о идолослужители, обитательницы рощ! У ваших врат, о поклонники демонов, уже стоят язычники; сих демонов насылает на вас сам Господь, как насылает Он саранчу на посевы или северный ветер, чтобы размести прах. Тщетно будете вы взывать тогда к Элу и Баалтис, не спасут они вас от гибели неминуемой! Азраил, Ангел Смерти, уже начертал на челе у вас свои письмена; вы все обречены; в вашем городе будут хозяйничать совы, ваши тела будут пожирать шакалы, ваши души утащит в свое логово Сатана…

Все это время жрецы и зрители слушали обличения Иссахара в изумлении и замешательстве и не без тайного страха. Теперь они с гневным ревом очнулись; десятки рук стащили его с помоста и принялись избивать. Он был бы разорван на куски, если бы группа воинов, зная, что он гость Сакона и состоит в свите принца Азиэля, не вырвала его из рук беснующейся толпы и не увела в безопасное место.

Общая суматоха все еще не улеглась, когда в храм вбежал запыхавшийся финикиец. Протолкнувшись к Метему, он дернул его за рукав.

— В чем дело? — спросил Метем этого человека, своего слугу.

— Госпожа Баалтис скончалась. Исполняя ваше повеление, я сговорился с ее служанкой, что она помашет мне платком из окна башни, если ее хозяйка умрет.

— Кто-нибудь знает об этом?

— Никто.

— Смотри, никому не проговорись! — предупредил Метем и отправился искать Азиэля.

Принц, в свою очередь, вместе со своими телохранителями искал Иссахара.

— Не бойтесь, принц, — сказал Метем в ответ на его нетерпеливые расспросы. — Воины увели этого глупца, он в безопасности… Простите, что я говорю так о святом человеке, но он едва не сгубил всех нас.

— Не могу тебя простить, — в сердцах сказал Азиэль. — Я глубоко чту Иссахара за его поступок и слова. Прочь из этого проклятого капища, куда ты меня заманил, хитрец!

Прежде чем Метем успел возразить, голос прокричал:

— Закройте двери святилища, дабы никто не мог войти или выйти, и да свершится жертвоприношение!

— Послушайте, принц, — сказал финикиец, — вам придется остаться здесь до конца.

— Тогда знай, финикиец, что я не допущу, чтобы это несчастное дитя зарезали у меня на глазах, нет, я прорублюсь к нему вместе со своими телохранителями и спасу его!

— Спасти его вы не спасете, а себя неминуемо погубите, — ответил Метем. — Но смотрите, с вами хочет поговорить какая-то женщина. — И он показал на девушку в жреческом платье, со скрытым под покрывало лицом, которая, пользуясь общим переполохом, пробиралась к нему через толпу.

— Принц, — шепнула, подойдя, девушка в покрывале, — я Элисса. Ради спасения своей жизни ничего не говорите и не делайте, или вы будете растерзаны на месте: жрецы подслушали вас и вне себя от вашего кощунства.

— Прочь, нечестивица, — взорвался Азиэль. — Я не желаю иметь ничего общего с дикой обитательницей рощ, детоубийцей!

Она поникла под бременем его горьких слов, но все же спокойно сказала:

— Я рискую собой, чтобы спасти вашу жизнь, принц, но вам как будто доставляет удовольствие играть со смертью! Прежде чем вы падете жертвой толпы, знайте, что я ничего не ведала об этом гнусном жертвоприношении, что я с радостью пожертвовала бы собой, чтобы спасти этого младенца.

— Спаси его, тогда я тебе поверю, — ответил принц, отворачиваясь.

Элисса тихо отошла прочь, ибо увидела, что жрицы, ее товарки, выстраиваются опять в ряды и медлить нельзя. Но не прошла она и несколько шагов, как ее схватили за рукав, и голос Метема, который слышал ее разговор с принцем, шепнул ей на ухо:

— Дочь Сакона, что ты мне дашь, если я подскажу тебе, как спасти ребенка, а заодно и принца, чтобы он переменил свое мнение о тебе?

— Я дам тебе все свои драгоценности и золотые украшения, а их у меня немало, — поспешно ответила она.

— Тогда по рукам. Слушай: госпожа Баалтис скончалась несколько минут назад, но этого не знает еще никто, кроме меня и моего слуги; и пока храм заперт, сюда не сможет проникнуть эта новость. Притворись, будто твоими устами говорит сама богиня и вели отменить жертвоприношение, ибо та, ради кого оно должно было совершиться, скончалась. Ты поняла?

— Поняла, — ответила она, — и хотя подобный обман может навлечь на меня месть Баалтис, я все же воспользуюсь твоим советом. Не бойся, я заплачу щедро. — И, не снимая с головы покрывала, она вернулась на прежнее место; в общей давке никто даже не обратил внимания на то, что она отходила.

Когда ропот и гневные крики, наконец, затихли и непосвященных вытеснили из пределов священного круга, жрец закричал с помоста:

— Теперь, когда богохульник выдворен из храма, мы можем начать жертвоприношение.

— Да, начнем, — поддержала его толпа, и женщина со спящим младенцем вновь выступила вперед. Но, прежде чем жрец успел его взять, перед ним появилась Элисса с протянутыми руками и обращенными к небу глазами.

— Остановись, о жрец! — воскликнула она. — Богиня овеяла своим дыханием мое чело и передала мне свое святое послание.

— Подойди ближе, дочь моя, и сообщи всем нам это послание, — изумленно ответил жрец, который, разумеется, не верил, будто Элиссу и впрямь осенило божественное вдохновение, и если бы только смел, запретил ей говорить.

Элисса взошла на помост и, стоя со все еще распростертыми руками и запрокинутым лицом, произнесла громким и чистым голосом:

— Богиня отвергает предназначенное ей приношение, ибо она уже призвала к себе ту, ради которой оно должно было свершиться, — господа Баалтис покинула этот мир!

При этом известии присутствующие громко застонали — то был отчасти стон скорби по любимой всеми духовной наставнице, отчасти стон разочарования, вызванного предстоящей отменой жертвоприношения, ибо финикийцы любили эти устрашающие действа, которые, однако редко разыгрывались при дневном свете и таком скоплении людей.

— Ложь! — прокричал голос. — Совсем недавно госпожа Баалтис была жива!

— Откройте ворота и пошлите узнать, ложь это или нет, — спокойно сказала Элисса.

Пока жрец ходил проверять, верно ли ее сообщение, на площадке царило безмолвие. Наконец он вернулся. Протиснувшись через толпу, взошел на помост и объявил:

— Дочь Сакона сказала правду: господа Баалтис, увы, опочила!

Элисса облегченно вздохнула: не подтвердись ее слова, она вряд ли избежала бы жестокой расправы.

— Да, — воскликнула она, — как я вам сказала, она опочила, опочила из-за грехов ваших, ведь вы хотели, вопреки обычаям нашей веры и нашего города и без повеления богини, устроить публичное человеческое жертвоприношение.

Жрецы и жрицы в угрюмом молчании вновь выстроились в колонны и покинули храм, за ними последовали и зрители, которые тоже были не в слишком хорошем настроении, ибо лишились предвкушаемого развлечения.

Глава 6

Достигнув, наконец, своей комнаты, Элисса бросилась на ложе и разразилась потоком слез. Да и как было удержаться от слез: ведь она нарушила свой жреческий обет, выдала за послание богини то, что было сообщено ей простым смертным. И она никак не могла отделаться от воспоминания о том, с каким презрением и даже ненавистью взирал на нее принц Азиэль, никак не могла забыть его жестоких, оскорбительных слов, ведь он назвал ее «дикой обитательницей рощ, детоубийцей».

В отношении Элиссы эти обвинения были совершенно беспочвенны. Никто не мог бы бросить на нее тень, ибо она всеми силами души ненавидела эти редкие человеческие жертвоприношения, и только силой можно было бы заставить ее присутствовать на них, знай она, каково будет приношение.

Как и большинство древних верований, верование финикийцев имело две стороны: духовную и материальную. Духовная состояла в поклонении далекому неведомому божеству, чьими символами были солнце, луна и планеты и чье могущество проявлялось в их величественном движении и в действии сил природы. Вот это-то и привлекало Элиссу, это божество она и считала истинным; наделенная глубокой мудростью, она стремилась проникнуть в сокровенные тайны природы. Элисса любила взывать к богине в полном одиночестве, под светом безмолвной луны; в этих молитвах она и черпала силу и утешение, но к ритуалам, особенно наиболее тайным и жестоким, о которых, впрочем, знала очень мало, она относилась с непреодолимым отвращением. Что, если устами еврейского пророка говорила сама истина? Что, если ее религия, со всеми своими корнями и ответвлениями, религия ложная и на небесах и впрямь обитает Бог-Отец, внимающий молитвам людей и не требующий от них крови им же порожденных детей?

Душой Элиссы овладело сильное сомнение, повергшее в трепет все ее существо: это сомнение, однако, принесло с собой и надежду. Если вера, которой она придерживается, истинная, как могло случиться, что она безнаказанно выдала себя за оракула богини? Ей хотелось знать больше обо всем этом, но кто мог бы ее просветить? Левит Иссахар? Но он отворачивается от нее, как от зачумленной. Принц Азиэль? Но и он отвергает ее с презрением. Почему его слова причиняют ей такую мучительную боль, будто он разит ее копьем? Не потому ли, что он… стал ей дорог, бесконечно дорог? Да, это так, надо смотреть правде в глаза. Она поняла это еще тогда, когда он проклинал ее: в ее горячей южной крови разлился какой-то еще неведомый ей огонь. И пылала не только ее кровь, пылала и душа, страстно к нему стремившаяся. Даже при первой их встрече она испытывала такое чувство, как будто нашла давно потерянного, безгранично любимого человека. Но какое же горькое разочарование — узнать, что тот, кого она так любит, ненавидит ее!

Эти невеселые размышления были прерваны появлением Сакона.

— Что там произошло в храме? — спросил он, так как не ходил в святилище. — И почему ты так горько плачешь, доченька?

— Я плачу потому, отец, что твой гость, принц Азиэль, назвал меня «дикой обитательницей рощ, детоубийцей», — ответила она.

— Клянусь головой, я ему этого не спущу! — воскликнул Сакон, хватаясь за меч.

— Но, может быть, я заслужила эти жестокие слова, с его точки зрения. Слушай! — И, ничего не утаивая, она рассказала ему обо всем происшедшем.

— Воистину беда следует за бедой, — выслушав ее, сказал отец. — Какой безумец разрешил принцу и этому необузданному Иссахару присутствовать на жертвоприношении! Говорю тебе, доченька; я, как и мои предки, — поклоняюсь Элу и Баалтис, но я знаю, что Яхве — великий могущественный бог, а его пророки никогда не лгут в своих предсказаниях, в этом я неоднократно убеждался еще в своей юности, на берегах Сидона… Так что же сказал Иссахар? Прежде чем луна опять помолодеет, храм будет залит потоками крови? Вполне вероятно, ибо Итобал угрожает нам войной. И причина этому — ты, доченька.

— Почему я, отец? — неохотно спросила она, предугадывая, какой последует ответ.

— Ты хорошо знаешь, доченька. Месяц назад ты танцевала на большом пиршестве в его честь; с тех пор он без ума от тебя; а тут еще недавно прибывший принц Азиэль разжег в нем безумную ревность. Сегодня он потребовал аудиенции; меня предупредили, что он намеревается просить твоей руки и в случае отказа объявит войну нашему городу, с которым у него старые счеты. Да, царь Итобал и есть тот самый Меч Господень, который, по словам пророка, висит над нашим городом. Если этот меч обрушится, причиной будешь ты, Элисса.

— Пророк назвал другую причину, он сказал, что это будет кара за грехи нашего народа, за его идолопоклонство.

— Не все ли равно, что он сказал? — поспешил перебить ее Сакон. — Какой ответ мне дать Итобалу?

— Ответь ему, — со странной улыбкой сказала Элисса, — что он прав в своей безумной ревности к принцу.

— Что? — удивился отец. — У него есть основания ревновать тебя к чужестранцу, который сегодня говорил с тобой так грубо?

Элисса ничего не ответила, только кивнула, глядя прямо перед собой.

— Есть ли у кого-нибудь еще такая своевольная дочь! — продолжал Сакон в раздражении и замешательстве. — Верно говорят люди: женщины любят тех, кто осыпает их побоями и бранью. Конечно, я с куда большим удовольствием выдал бы тебя замуж за принца Израиля и Египта, чем за этого полукровного варвара, но армии Соломона и фараона далеко, а сто тысяч копьеносцев Итобала у наших ворот.

— К чему этот разговор, отец? — сказала Элисса, отворачиваясь. — Даже если бы я и хотела стать женой принца, он ни за что не пожелала бы связать свою судьбу с жрицей Баала.

— Если бы все упиралось только в различие в религии, это еще можно было бы уладить, — сказал Сакон. — Но есть другие препятствия, непреодолимые. Могу ли я сообщить Итобалу, что ты согласна стать его супругой?

— Я? — воскликнула она. — Чтобы я стала женой этого дикаря, чье сердце столь же черно, как и его кожа! Отец, ты можешь ответить ему все, что хочешь, но знай, что я предпочту смерть супружеству с Итобалом.

— Но, доченька, — взмолился Сакон, — подумай, прежде чем дать окончательный ответ. Ты принадлежишь к роду, хотя и знатному, но не царскому; выйдя за него замуж, ты станешь царицей и матерью царей. Но если ты отвергнешь его предложение, мне придется употребить свою отцовскую власть, чего бы я очень не хотел, и выдать тебя насильно, чтобы предотвратить назревающую кровопролитную войну, подобной которой наш город не знал в течение многих поколений, ибо Итобал и его племена ненавидят нас уже давно и по многим причинам. Пожертвовав своим счастьем, ты будешь способствовать установлению мира, если же ты отклонишь его предложение, прольются реки крови и этот город, возможно, будет разрушен до основания, а если и уцелеет, то уже не будет процветающим торговым городом, а все его богатства будут разграблены.

— Ничто не может отвратить начертаний судьбы, — спокойно ответила Элисса. — Эта война назревает уже много лет, а что до меня, то я, как и всякая женщина, должна думать прежде всего о себе, и только потом о судьбе городов. По своей доброй воле я никогда не соглашусь выйти замуж за Итобала. К этому мне нечего добавить, отец.

— Хорошо, допустим, тебя в самом деле не тревожит, что станет с нашим городом, но подумала ли ты обо мне и обо всех, кого мы любим? Неужели мы все будем разорены, а может быть, и убиты из-за твоего девичьего своеволия?

— Этого я не говорила, отец. Повторю только, что по своей доброй воле я никогда не выйду замуж за Итобала. Пользуясь своей отцовской властью, ты можешь отдать меня ему, но знай, что, поступив так, ты обречешь меня на смерть. Может быть, это и будет наилучшим выходом.

Сакон хорошо знал свою дочь, он даже не взглянул на ее решительно поджатые губы, чтобы еще раз убедиться, что она ни за что не отступится от сказанного.

— Воистину я в трудном положении; ума не приложу, что мне делать, — сказал он, закрывая лицо руками.

Элисса слегка прикоснулась к его плечу.

— Отец, зачем отвечать ему немедленно? Попроси месяц отсрочки, а если он не согласится, хотя б неделю. Кто знает, что случится за это время.

— Ответ вполне разумный, — воскликнул он, цепляясь за протянутую ему соломинку. — В три часа пополудни, доченька, вместе со своими служанками будь в большой зале для аудиенций; мы должны принять Итобала без каких-либо признаков страха, со всей подобающей пышностью и учтивостью. А сейчас я пойду к жрецам Эла, постараюсь вызволить из их рук левита и узнать, кого прочат на место госпожи Баалтис. Вероятнее всего — Месу, дочь покойной Баалтис, хотя многие и против. О, если бы не жрецы и женщины, править этим городом было бы куда проще. — И, раздосадованно махнув рукой, Сакон вышел из комнаты.

В три часа пополудни большой зал для аудиенций заполнился пестрой, богато одетой публикой. Кроме самого правителя города с его ближайшими советниками, тут были принц Азиэль и его свита, включая Иссахара, которого отнюдь не укротили полученные им в храме побои: его глаза лучились обычной горделивостью; тут были представители жреческой общины; многочисленные знатные женщины, жены и дочери вельмож и богачей, в нижней же части зала собрались зрители из всех сословий, ибо город облетел слух, что последняя аудиенция, предоставляемая Саконом Итобалу, может сопровождаться бурными объяснениями.

Все это многочисленное общество было уже в сборе, когда глашатай возвестил, что Итобал, царь племен, накануне возвращения домой хочет засвидетельствовать свое почтение правителю Зимбое Сакону.

— Пригласите его в зал, — велел Сакон, который сидел с усталым, встревоженным видом. Когда глашатай поклонился и ушел, он повернулся и что-то шепнул на ухо Элиссе. Загадочная, словно сфинкс, она стояла за его троном, вся в великолепных сверкающих одеяниях и золотых украшениях, с которых Метем не спускал довольных глаз, ведь отныне они являлись его собственностью.

Под звуки варварской музыки в зал вступил Итобал. Облачен он был в дорогие пурпурные тирские ткани и весь увешан золотыми цепями; на голове же у него красовался золотой обруч с единственным кроваво-алым рубином — знак царского достоинства. Перед царем шел меченосец: он нес церемониальный меч, великолепное оружие с рукоятью из слоновой кости, отделанное неогранёнными камнями и золотой инкрустацией; позади, разодетые с варварской роскошью, следовали царские советники и слуги: эти огромные полудикие люди ошеломленно таращили глаза на великолепный зал и собравшуюся знать. При появлении царя Сакон поднялся со своего высокого, похожего на трон кресла, подошел к царю, взял его за руку и усадил на такое же кресло чуть поодаль.

Усевшись, Итобал стал оглядываться. Заметив среди присутствующих Азиэля, он нахмурился.

— Допускает ли придворный этикет, — спросил он, — чтобы принц сидел выше коронованного царя? — И он показал на кресло Азиэля, стоявшее на помосте чуть выше отведенного ему кресла.

Ответил ему не Сакон, а опередивший его Азиэль.

— Я сижу там, где меня усадили, — холодно произнес он. — Но я могу уступить это место царю Итобалу. Внуку фараона и Соломона нет никакой необходимости спорить о старшинстве с диким властителем диких племен.

Итобал вскочил на ноги и схватился за меч.

— Клянусь душой моего отца, ты ответишь за это, князек.

— Тебе следовало бы поклясться душой матери, — надменно усмехнулся Азиэль. — Не сомневаюсь, что примесь крови этой чернокожей женщины и является причиной того, что ты забываешь о простейших приличиях. Что до всего прочего, то я в ответе только перед своим собственным царем.

— И все же есть человек, перед которым тебе придется ответить, — яростно прохрипел Итобал. — Вот он! — И он помахал сверкающим мечом перед глазами принца. — А если ты не осмеливаешься встретиться с ним лицом к лицу, я прикажу своим рабам задать тебе взбучку, пока ты не взмолишься о прощении.

— Если ты хочешь вызвать меня на поединок, царь Итобал, я к твоим услугам. Но я никогда не видел среди цивилизованных народов, чтобы вызов бросали вот так — как это делаешь ты.

— Достаточно, достаточно, — громовым голосом остановил своих высоких гостей Сакон. — Здесь неподходящее место для подобных ссор, царь Итобал; если я допущу, чтобы вы скрестили мечи с принцем Азиэлем, я навлеку на себя державный гнев Израиля, Тира и Египта. Никакого поединка между вами не будет — даже если мне придется заключить принца под стражу. Прошу вас, изложите приведшее вас сюда дело, царь Итобал; в противном случае я вынужден буду прекратить аудиенцию и выслать вас под эскортом из города.

Советники схватили Итобала за рукав и что-то зашептали ему на ухо; он выслушал их с мрачной миной, затем сказал:

— Хорошо, излагаю свое дело, Сакон. Вот уже много лет я и подвластные мне племена терпим обиды и притеснения от вас, финикийцев. Несколько столетий назад вы обосновались в нашей стране, чтобы заниматься торговлей. Против того, чтобы вы занимались торговлей, мы не возражаем, но мы возражаем против того, чтобы вы существовали как независимое государство, чтобы вы, мои слуги, претендовали на равенство со мной. От имени всех своих подданных я требую, чтобы отныне вы платили двойной налог за право на разработку золотых копей. Я требую также, чтобы вы снесли все городские укрепления и прекратили порабощать моих подданных, которых вы принуждаете трудиться на себя. Вот мое слово.

Выслушав эти надменные притязания, все в изумлении и гневе повернулись к Сакону, ожидая его ответа.

— А если мы откажемся удовлетворить столь умеренные требования, о царь, — с саркастической улыбкой осведомился правитель города, — что тогда? Война?

— Сначала скажи, Сакон, отказываешься ли ты их принять?

— От имени городов Тира и Сидона, от имени моего повелителя Хирама, я отклоняю эти требования, — с достоинством произнес Сакон.

— Тогда, Сакон, я соберу под свое знамя стотысячную армию, которая сотрет с лица земли и тебя и твой город, — сказал Итобал. — Однако я помню, что к той благородной древней крови, о которой так непочтительно отозвался этот выскочка, примешивается и финикийская кровь, — поэтому я хотел бы пощадить тебя. Я также помню, что в течение многих поколений мои предки жили в мире и дружбе с этим городом. Как видишь, я возвожу мост между нами, и в доказательство твоих дружеских чувств я прошу тебя лишь о небольшом одолжении — выдай за меня свою дочь госпожу Элиссу, которую я сделаю своей царицей. Хорошенько подумай, прежде чем ответить, помни, что от твоего ответа зависят жизни тех, кто тебя сейчас слушает, и еще тысячи других.

В зале водворилась тишина, все взгляды обратились на Элиссу; она по-прежнему стояла безмолвная и неподвижная, с загадочным выражением сфинкса. Вместе со всеми смотрел на нее и Азиэль; и из сотен устремленных на нее взглядов она чувствовала лишь его взгляд. Столь сильным было притяжение его глаз, что помимо своей воли она повернула голову и посмотрела в его сторону. Но, вспомнив о том, что произошло в тот день между ней и Азиэлем, она слегка покраснела и потупилась, что не ускользнуло от пристальных глаз Итобала.

— Царь, — заговорил Сакон, — для меня поистине большая честь, что вы просите руки моей дочери с намерением сделать ее царицей, но она — моя единственная, горячо любимая дочь, и я поклялся, что не выдам ее замуж против ее желания. Примите, царь, ответ из ее уст, это будет и мой ответ.

— Госпожа, — обратился Итобал к Элиссе, — ты слышала, что сказал твой отец; соблаговоли же сказать, что ты охотно разделишь со мной и трон, и власть.

Элисса вышла вперед и низко поклонилась.

— О царь, — сказала она, — я ваша слуга, и своим предложение вы оказываете мне великую честь. И все же, царь, прошу вас: найдите себе более прекрасную и знатную женщину, чтобы она разделила с вами корону и скипетр, ибо я недостойна столь высокого сана: мне нечего добавить ко всему, сказанному еще прежде. — Она вновь поклонилась и повторила: — Я ваша слуга, царь.

Поднялся удивленный гул: почти никто не предполагал, что Элисса может отказаться от такого заманчивого предложения — стать супругой царя. Не удивлен, казалось, был лишь Итобал, этого ответа он и ожидал.

— Госпожа, — сказа он, с трудом подавляя кипящие в его душе страсти. — У меня есть как будто бы все, чего может пожелать женщина, но ты отвергаешь мое предложение с такой легкостью, будто я не могущественный владыка, а какой-то безродный выскочка. Это можно объяснить только тем, что твое сердце отдано другому.

— Ну что ж, — ответила Элисса, — считайте, что так оно и есть: мое сердце отдано другому.

— И все же, госпожа, еще четыре солнца назад ты клялась, что твое сердце свободно. За это недолгое время ты, очевидно успела полюбить. Уж не этот ли еврей — твой избранник? — И он показал на принца Азиэля.

На этот раз Элисса залилась сплошным румянцем, хотя и не выказала никаких других признаков замешательства.

— Да простит меня царь, — сказала она, — и да простит меня принц Азиэль, чье имя названо вместе с моим. Я сказала, что мое имя отдано другому, но не сказала, что оно отдано смертному человеку. Я жрица, мое сердце отдано Вечно Живущему.

На это царь не нашелся, что сказать; кругом послышались одобрительные возгласы людей, восхищенные ее находчивостью. И вдруг в дальнем конце зала кто-то выкрикнул:

— Госпожа, видимо не знает, что и в Египте и Иерусалиме Вечно Живущим называют принца.

Элисса была явно смущена.

— Этого я не знала, — произнесла она, — да и откуда мне знать? Я говорила о том, кто обитает на небесах, — боге, которому я поклоняюсь.

— Оказывается, это же имя носит и тот, кто обитает на земле. Поэтому ты должна поклоняться и ему, ведь такие совпадения не могут быть случайными, — прокричал тот же голос, но уже с другой стороны переполненного зала.

— С вашего позволения, — вмешался принц Азиэль, — я хотел бы сказать несколько слов. Да, верно, египтяне и в самом деле называют меня Вечно Живущим, потому что на теле у меня есть родимое пятно, напоминающее своими очертаниями символ Вечной Жизни, но госпожа не могла этого знать здесь, конечно же, случайное совпадение, отнюдь не тема для шуток. Перестаньте же оскорблять женщину, это просто не по-мужски. Я здесь человек чужой, пришлый, мне ли домогаться милости госпожи Элиссы?

— А ты попроси, может быть, она и дарует тебе свою милость, — произнес все тот же голос, неизвестно кому принадлежащий, ибо он, казалось, звучал со всех сторон.

— Ко всему, — продолжал Азиэль, не обращая внимания на последнюю реплику, — мы с госпожой Элиссой сильно поссорились, так как принадлежим к разным религиям.

— Ну и что? — прокричал голос. — Любовь выше всех религий, недаром ее так чтут финикийцы.

— Схватите этого наглеца! — громко приказал Сакон, но кричавшего так и не нашли. Уже впоследствии Азиэль вспомнил, как однажды, во время путешествия, Метем развлекал их криками, которые, казалось, исходили их всех углов хижины, где они пережидали непогоду.

— Хватит этого безумия! — прокричал Итобал, выпрямившись во весь рост. — Я здесь не для того, чтобы слушать чьи-то препирательства. Мне совершенно все равно, говорила ли госпожа Элисса о боге, которому она служит, или о смертном человеке. Не важно, о ком она говорила, важно, что говорила. А теперь послушайте меня вы, торгаши: если это окончательный ответ на мое предложение — я рушу воздвигнутый мною мост. Отныне между вами и моими племенами — война до победного конца. Но если госпожа Элисса передумает и, любит она меня или нет, согласится стать моей женой, этот мост сохранится, пока я жив; когда мы поженимся, я несомненно сумею научить ее любви, а если и не сумею, то в конце концов мне нужна она сама, а не ее любовь, без которой я могу обойтись. Подумай же еще, госпожа, ведь от твоего ответа зависит судьба стольких людей.

— Вы полагаете, царь Итобал, — гневно сверкнула глазами Элисса, — что такую женщину, как я, можно сломить с помощью угроз? Ошибаетесь, царь Итобал.

— Не знаю, — ответил он, — знаю только, что ее можно сломить с помощью силы, и тогда, госпожа, тебе придется укротить свою гордыню, ты все равно станешь моей, но царицей тебе уже не быть.

Поднялся один из городских советников.

— Сакон, — сказал он, — дело это очень важное и его нельзя сводить к тому, нравится или нет царь Итобал вашей дочери. Неужели то, что какая-то женщина косо поглядывает на какого-то мужчину, — достаточно веская причина для того, чтобы наш город был вовлечен в войну, исхода которой никто не может предугадать? Да лучше окрутить тысячу девиц, чем допустить подобное! Согласно нашему древнему обычаю, Сакон, ты имеешь право выдать свою дочь, за кого и когда пожелаешь. Мы требуем, чтобы ради нашего общего блага ты воспользовался этим правом и выдал госпожу Элиссу за царя Итобала.

Его короткую речь поддержали громкими, одобрительными криками, ибо финикийцы отнюдь не были склонны жертвовать своими жизненными интересами ради такой малости, как счастье женщины.

— Я обещал моей дочери, что не выдам ее замуж против ее воли, однако обязан это сделать как правитель великого города, поэтому я в трудном положении, — проговорил Сакон. — Послушайте, царь Итобал, я должен подумать. Дайте мне восемь дней на размышление, или же я вынужден ответить немедленным отказом.

Итобал, видимо, хотел отвергнуть эту просьбу. Но советники вновь потянули его за рукав и сказали, что ему следует согласиться, иначе их не выпустят живыми из города: по знаку правителя стражники уже покидали зал.

— Хорошо, Сакон, — наконец согласился Итобал. — Эту ночь я проведу за городскими стенами; после всего происшедшего оставаться здесь небезопасно; если на восьмой день ты не пришлешь ко мне госпожу Элиссу, я осуществлю свою угрозу. Прощай! — И, окруженный своей свитой и стражей, царь Итобал вышел.

Глава 7

Прошло около двух часов после окончания аудиенции в большом зале. Принц Азиэль сидел у себя в комнате, когда слуга доложил, что его хочет видеть какая-то женщина. Он велел ее впустить; вошла закутанная с головой в покрывало женщина и низко ему поклонилась.

— Сними покрывало и изложи свое дело, велел он.

Женщина с некоторой неохотой открыла лицо, и Азиэль узнал одну из служанок Элиссы.

— Я хотела бы поговорить с вами наедине, принц, — сказала она, глядя на впустившего ее слугу.

— Принимать незнакомых людей наедине не в моих правилах, — сказал принц. — Ну, хорошо, на этот раз я сделаю исключение. — И он махнул слуге, чтобы тот вышел. — Итак, что привело тебя ко мне?

— Я должна передать вам письмо, — сказала она, доставая из-за пазухи небольшой свиток.

— От кого?

— Не знаю, принц; меня только просили передать.

Он развернул свиток. Вот что там было написано:

Азиэль спрятал свиток под одежду и задумался. Затем дал служанке золотую монету и сказал:

— Передай той, что тебя послала: я выполню ее просьбу. Ступай.

Женщина, явно озадаченная, хотела было что-то сказать, но передумала, повернулась и ушла.

Почти сразу же после ее ухода появился Метем.

— Извините за предостережение, принц, — лукаво сказал он. — Но если к вам среди бела дня повадятся шнырять женщины в покрывалах, это, конечно, дойдет до слуха благочестивого, но не слишком сдержанного Иссахара, о ком я и хотел с вами поговорить. И тогда принц, я вам не завидую.

Принц отмел эту шутливую угрозу нетерпеливым, полупрезрительным взмахом руки.

— Эта женщина — служанка, — сказал он. — Она принесла письмо, не совсем мне понятное. Скажи, Метем, ты ведь еще издавна знаешь этот дворец; есть ли в здешнем саду смоковница с пятью корнями?

— Да, принц, во всяком случае я видел ее, когда был здесь в последний раз. Это громадное дерево — одна из городских достопримечательностей, Так что вы хотели мне сказать?

— Что я должен быть там в час восхода луны. Возьми и прочти это письмо; что бы ты там ни болтал о себе, я знаю, что на тебя можно положиться, ты человек верный.

—: Да, если мне хорошо платят за услуги, принц, — улыбнулся финикиец. И быстро пробежал глазами письмо. — Хорошо, что благородная госпожа приведет с собой служанку, — сказал он, с поклоном возвращая свиток. — В Зимбое хватает злых языков, и лучше не давать им пищи для сплетен; я уж не говорю о том, что подумали бы об этом свидании при свете луны Сакон и Иссахар. Ну что ж, девицы — что голубицы, им бы только поворковать. На этом деле ничего не заработаешь, поэтому я умываю руки.

— Никто и не собирается ворковать, — сердито обронил принц. — Я иду, чтобы дать ей совет, как ответить на предложение Итобала. Госпожа Элисса и я сильно поссорились из-за этого проклятого жертвоприношения…

— Которое она сумела предотвратить с такой находчивостью…

— Но вчера вечером я обещал ей помочь, если это в моих силах, — продолжал принц. — А я всегда верен своему слову.

— Понимаю, принц. Вы решили отныне не общаться с госпожой, чье имя молва неразрывно связывает с вашим именем, и, конечно же, дадите ей благоразумный совет, а именно, выйти замуж за Итобала, предотвратив тем самым войну, угроза которой уже легла своей мрачной тенью на город. В этом случае все будут вам очень признательны, ибо вы, вероятно, единственный, кто может преодолеть ее строптивость. Кстати, если, выслушав ваш благоразумный совет, дочь Сакона расскажет вам, с каким Ужасом узнала она о предстоящем жертвоприношении и что для его предотвращения она пожертвовала всеми своими драгоценностями, знайте, что это сущая правда. Но вы в ссоре, принц, поэтому ее слова будут представлять для вас столь же мало интереса, что и мои. А теперь я хотел бы затронуть другую тему. — И Метем заговорил о поведении Иссахара в святилище и о том, что подобный фанатизм может стоить ему жизни: жрецы Эла ни на миг не остановятся перед убийством.

Оставшись один, принц еще долго сидел озадаченный.

Верно ли, что — как сказала сама Элисса и как только что подтвердил Метем — не по своей воле принимала она участие в тех ужасных обрядах, которые свершаются в храме? Если верно, то он был к ней более чем несправедлив; чем сможет он искупить жестокие слова, брошенные ей в лицо? Но, должно быть, она поняла и простила его, иначе не обратилась бы к нему за помощью, хотя он и не представлял себе, что может для нее сделать.

После аудиенции в большом зале Элисса вернулась к себе, совершенно измученная душой и телом, и тут же прилегла отдохнуть. Вскоре она задремала, ее сон был полон видений, сперва неотчетливых, смутных, затем более ясных. Она увидела себя в освещенном луной саду, где росло большое, знакомое ей дерево со скрюченными корнями. Что-то — что именно, она не могла разглядеть — шевелилось среди его ветвей. Приглядевшись, она заметила безобразного черного карлика с круглыми, похожими на большие бусины, глазами; в руках у него был отделанный слоновой костью лук с возложенной на тетиву стрелой. Сосредоточившись, она каким-то таинственным, непостижимым образом поняла, что стрела отравленная. Что делает на дереве этот карлик, вооруженный луком и стрелой? И вдруг она явственно услышала шорох приближающихся по траве ног и заметила, что примостившийся на суку карлик весь подобрался и напрягся, он с такой силой стиснул стрелу, что от желтых кончиков его пальцев отхлынула вся кровь. Проследив за взглядом его злых черных глаз, она увидела идущего в тени высокого человека в темной одежде. Выйдя на открытое место, он остановился и стал оглядываться, видимо, кого-то ища. Карлик присел на коленях и, целясь в обнаженное горло подошедшего человека, оттянул тетиву до самого уха. Тот повернул голову, и в лунном свете Элисса узнала принца Азиэля.

Вскрикнув, Элисса пробудилась, дрожа встала и полагалась подавить сильное чувство тревоги, ею овладевшей, мыслью о том, что все это только сон, хотя и обладающий отчетливостью яви. Все еще сильно встревоженная и обеспокоенная, она перешла в другую комнату и нехотя поела приготовленный для нее ужин, ибо был уже час заката. Пока она ужинала, служанка доложила, что с ней хочет поговорить финикиец Метем, и она велела его впустить.

— Госпожа, — сказал он, кланяясь, как только служанки удалились в противоположный конец комнаты, — я полагаю, ты догадываешься о цели моего прихода. Сегодня утром я сообщил тебе кое-какие сведения, которые оказались и достоверными и полезными, за что ты обещала мне соответствующее вознаграждение.

— Да, верно, — подтвердила она, подошла к сундуку и вытащила оттуда красивую, слоновой кости шкатулку, доверху наполненную золотыми украшениями, отделанными неогранёнными драгоценными камнями. — Возьми, — сказала она, — отныне все это принадлежит тебе, за исключением этой золотой цепи, составляющей собственность богини Баалтис.

— Но, госпожа, как ты сможешь предстать перед царем Итобалом без всех этих украшений?

— Я не намерена появляться перед царем Итобалом, — резко ответила она.

— В самом деле?! А что подумает принц Азиэль, увидев тебя без всех украшений?

— Лучшее мое украшение — красота, — ответила она, — а не вся эта мишура. К тому же мне все равно, что он подумает, ведь он меня ненавидит, еще недавно осыпал оскорблениями.

Метем недоверчиво вздернул брови.

— Все же я не буду лишать тебя всех этих сокровищ. Посмотри, во сколько я их оцениваю. — Он вытащил письменные принадлежности и кусок папируса, написал долговое обязательство и попросил ее поставить свою подпись. — Это обязательство, госпожа, я представлю твоему отцу или мужу — в подходящее время, и уверен, что никто из них не откажется от оплаты. А теперь, с твоего позволения, я должен удалиться, ибо тебе предстоит свидание, и, — многозначительно добавил он, — час восхода луны уже недалек.

— Что ты хочешь сказать? — удивилась она. — Мне не предстоит никакого свидания — ни в час восхода луны, ни в какой-либо другой.

Метем вежливо поклонился; весь его вид говорил, что он не верит ее словам.

— Еще раз спрашиваю, что ты имеешь в виду, торговец? Твои темные намеки выводят меня из себя.

Метем внимательно посмотрел на нее, ее голос звучал с несомненной искренностью, — Госпожа, — сказал он, — какой смысл отпираться: я сам читал написанное тобой письмо, в котором ты назначила свидание принцу Азиэлю, чтобы — так там написано — посоветоваться с ним о сватовстве Итобала; это свидание должно состояться через несколько минут.

— Написанное мной письмо? — повторила она с изумлением. — Я назначила принцу Азиэлю свидание в дворцовом саду? Да мне и в голову не приходило такое!

— Но, госпожа, письмо подписано твоим именем и принесла его твоя служанка. По-моему, она сидит в этой комнате, я узнал ее по фигуре.

— А ну-ка подойди сюда, — позвала служанку Элисса. — Какое письмо ты отнесла сегодня принцу Азиэлю и зачем ты ему сказала, что оно от меня?

— Госпожа, — смущенно пробормотала служанка, — я вовсе не говорила принцу Азиэлю, что письмо от вас.

— А ну выкладывай правду, чистую правду, — потребовала ее хозяйка. — Не смей лгать, а то тебе придется плохо, очень плохо.

— Госпожа, я расскажу все, как было. Сегодня на рыночной площади меня остановила черная старуха и предложила золотую монету, если я вручу письмо принцу Азиэлю. Я женщина бедная, поэтому согласилась, но я не знаю, кто написал письмо, и я никогда раньше не видела этой старухи.

— Ты поступила дурно, но я тебе верю. Ступай. Элисса призадумалась, и Метем увидел, что по ее лицу расползается тень страха и тревоги.

— Скажи, — спросила она, поворачиваясь, — в этом дереве, о котором говорится в свитке, есть что-то необычное?

— Оно очень велико, и у него пять выступающих из земли корней.

Элисса вскрикнула.

— То самое дерево, которое я видела во сне. Теперь я понимаю, все понимаю. Быстро! Пошли быстро, ибо луна уже восходит. — И она бросилась к дверям, сопровождаемая недоумевающим Метемом.

Еще минута, и они уже бежали по узкой улочке, вызывая общий смех; все думали, что это ревнивый муж гонится за своей женой. Элисса уже возилась с запором садовой калитки, когда Метем наконец настиг ее.

— Что все это означает? — спросил он.

— Я опасаюсь, что они заманили сюда принца, чтобы убить его, — ответила она и побежала по тропинке.

«Вот почему мы прибежали сюда. Чтобы убили и нас. Типично женская логика», — подумал Метем, тяжело отдуваясь.

Как ни быстро мчалась Элисса по улочке, здесь она помчалась еще быстрее. Казалось, по лужайкам, не касаясь земли, скользит белый призрак. Ее спутник с трудом поспевал за ней. Наконец, они достигли большой открытой лужайки, где играли пологие лучи восходящей луны. Посреди этой лужайки росло громадное дерево с густой зеленой листвой. Элисса, затравленно оглядываясь, забежала за него, и на несколько мгновений Метем потерял ее из виду. Когда он увидел ее вновь, она бежала к высокому человеку, стоящему на открытом пространстве, шагах в десяти от развесистых ветвей дерева. Показывая на дерево, Элисса громко кричала на бегу: «Берегись! Берегись!».

Она была уже совсем рядом с этим человеком и, все еще показывая на дерево, выкрикивала какие-то отрывистые фразы, как вдруг из темного сплетения ветвей вылетело что-то сверкающее и устремилось к этой паре, стоящей в ярких лунных лучах. Элисса подпрыгнула, вытянув вверх руку. Когда она опустилась, колени под ней подогнулись, и она со стоном рухнула наземь. Подбегая к ней, Метем успел заметить, как из тени дерева выскользнул черный карлик — выскользнул и тут же скрылся в ближних кустах. Элисса полулежала на земле, а над ней склонялся принц Азиэль, в ладони ее правой руки, которую она, морщась от боли, тянула вверх, торчала маленькая стрела с наконечником из слоновой кости.

— Вытащите стрелу, — запыхавшись, крикнул он.

— Это бесполезно, — ответила она, — стрела отравленная.

С взволнованным восклицанием Метем упал на колени и, не обращая внимания на ее стоны, вытащил стрелу. Оторвав полоску полотна от своего платья, замотал ее вокруг запястья Элиссы, завязал, а затем подобрал с земли поломанную палку и с ее помощью закрутил сделанный им жгут так, что тот глубоко врезался в ее нежную кожу.

— А теперь, принц, — сказал он, — высосите яд из раны; я слишком запыхался, чтобы это сделать. Не бойся, госпожа, у меня есть противоядие, сейчас я за ним сбегаю. А до тех пор, если тебе дорога жизнь, не ослабляй жгута, как бы сильна ни была боль. — И он торопливо ушел.

Азиэль припал губами к ране, чтобы высосать яд.

— Нет, — слабо произнесла она, вырывая руку, — не делайте этого, яд может убить вас.

— Судя по всему, для меня-то он и предназначался, — ответил принц. — В худшем случае я получу то, что и было приготовлено для меня.

Велев Элиссе поднять раненную руку над головой, он подхватил ее на руки и перенес шагов на сто, на самую середину открытой лужайки.

— Зачем вы меня трогаете? — спросила она, припав головой к его плечу.

— Тот, кто стрелял, может вернуться для второй попытки, а сюда его стрелы не долетят. — Он бережно положил ее на траву и стоял, глядя на нее.

— Послушайте, принц Азиэль, — сказала Элисса, — яд, которым чернокожие смазывают свое оружие, очень силен, и, если противоядие Метема не подействует, я могу умереть. Но прежде чем умереть, я хотела бы вам кое-что сказать. Что привело вас сюда?

— Твое письмо, госпожа.

— Я знаю. Но оно написано не мной; это ловушка, подстроенная, по всей вероятности, царем Итобалом, который любой ценой хочет от вас избавиться. Подосланная им старуха подкупила мою служанку, чтобы та передала вам письмо якобы от моего имени; я узнала об этом от Метема. И как только узнала, сразу же догадалась обо всем и поспешила сюда, чтобы спасти вас от смерти.

— Как же ты догадалась, госпожа?

— Довольно странным образом. — И она рассказала ему о своем сновидении.

— Просто удивительно, что ты получила такое предостережение, — не без сомнения проговорил он.

— Настолько удивительно, принц, что вы мне даже не верите, — ответила Элисса. — Я могу легко проследить ход ваших мыслей. Вы думаете: «Сегодня утром я нанес ей оскорбление, которое не может простить ни одна женщина, тем более такая мстительная, поэтому она решила заманить меня в западню и убить, но со свойственным всем женщинам непостоянством переменила свое решение». Метем может засвидетельствовать, что это не так.

— Я верю тебе, госпожа. На что мне свидетельство Метема? Но в таком случае все представляется мне еще более странным; я не сомневаюсь, что ты не замышляла против меня ничего плохого, и все же не могу понять, зачем ты перехватила рукой стрелу, которая предназначалась твоему обидчику?

— Это произошло случайно, — ответила она тихо. — Как только я узнала правду, я бросилась бежать, чтобы предостеречь вас. И тут я увидела стрелу, нацеленную в ваше сердце, и попыталась ее схватить на лету, вот она и пронзила мне ладонь. Это произошло, повторяю, случайно, как случайно привиделся мне сон, который предостерег об угрожающей вам опасности. — И она лишилась чувств.

Глава 8

Вначале Азиэль подумал было, что это подействовал яд и Элисса умерла, но, приложив руку к ее сердцу, он убедился, что оно, хоть и слабо, но бьется, — и понял, что она просто в беспамятстве. Боясь, как бы не ослаб жгут, он не решился пойти за помощью или за водой, а опустился на колени и стал терпеливо ждать возвращения Метема.

Как неотразимо прекрасно, восхищенно думал он, ее лицо в обрамлении темных волос! А что за странная история с этим приснившимся ей видением, которое побудило ее подставить себя под стрелу Убийцы, чтобы спасти ему жизнь! Многие на его Месте не поверили бы, но он был убежден, что все это сущая правда, она не могла бы солгать ему, даже если бы захотела. С первой же их встречи он знал, что их души открыты друг для друга.

Едва поняв, что ему грозит смертельная опасность, она, рискуя жизнью, бросилась на его спасение, а ведь он так несправедливо назвал ее «дикой обитательницей рощ, детоубийцей». Какое же объяснение может быть руководившему ею чувству? Только одно: она любит его… как и он ее.

Азиэль больше не мог обманывать себя, да, он любит ее, это правда. Еще вчера вечером, слушая упреки Иссахара, он уже догадывался об этом, хотя и не хотел признаться себе в том, что это именно так, но сейчас он твердо знал, что свершилось предопределенное самой судьбой. Пусть люди думают, что в конце концов он просто мужчина и не смог устоять перед таким необычайно прелестным лицом и такой стройной фигурой, перед такой преданностью и самопожертвованием. Но он-то знает, что дело в друге К этой девушке он испытывает чувство, ничего обще с плотским влечением не имеющее, нечто непостижимое и необъяснимое (если не принять за объяснение то, что видел во сне Иссахар), захватившее его с той самой минуты, когда он увидел ее впервые. Возможно, даже вполне вероятно, не пройдет и часа, как она погрузится в темные пучины смерти, куда он не сможет за ней последовать. Но даже уверенность, что она никогда не будет ему принадлежать, не может притушить пламя, полыхающее в его груди, ибо это отнюдь не обычное пламя земной любви.

Азиэль нагнулся над еще не пришедшей в себя девушкой, внимательно вглядываясь в ее бледное лицо. Их губы почти соприкасались, и его дыхание, казалось, оживило ее. Она пошевелилась, открыла глаза и посмотрела ему в лицо глубоким, полным тайного значения взглядом.

Он не говорил ни слова, как будто пораженный внезапной немотой, но его сердце неустанно твердило: «Люблю тебя! Люблю тебя!» — и ее сердце услышало это признание, ибо она шепнула в ответ:

— Подумай, кто ты и кто я.

— Не все ли равно? Ведь мы нераздельное целое.

— Подумай, — настаивала она, — я могу скоро умереть, и ты навсегда меня потеряешь.

— Этого не может быть, ведь мы нераздельное целое. Мы были и останемся неразлучными и в жизни и в смерти.

— Принц, — продолжала она, — в последний раз прошу тебя: подумай хорошенько; что-то подсказывает мне, что ты говоришь правду, и если сегодня я приму то, что ты мне предлагаешь, это будет на веки вечные.

— И пусть будет на веки вечные, — сказал Азиэль, наклоняясь еще ниже.

Так, в этом безмолвном, залитом лунным светом саду и состоялась их странная помолвка.

— Госпожа, — послышался рядом голос Метема, — позволь я займусь твоей рукой, время не терпит.

Подняв глаза, Азиэль увидел над собой финикийца с насмешливой улыбкой на лице, а за ним — высокую фигуру Иссахара, который, скрестив руки на груди, холодно взирал на них всех.

— Досточтимый Иссахар, — с лукавыми нотками в голосе обратился к нему финикиец, — соблаговолите подержать руку госпожи, ибо принц может лечить, видимо, только ее губы.

— Нет, — отказался левит, — какое мне дело до этой дщери Баалтис? Исцели ее, если сумеешь, а если нет, пусть примет она смерть, которая удалит камень преткновения из-под ног глупца.

— Но ведь если он жив, то только благодаря этому «камню преткновения». Да пошлют мне боги такой же «камень», если когда-нибудь черный карлик пустит в меня отравленную стрелу, — ответил Метем, готовя свои снадобья. И, обращаясь к принцу, добавил: — Не отвечайте ему, лучше подержите руку госпожи, ладонью к свету.

Азиэль повиновался. Метем промыл рану водой и втер в нее такую нестерпимо жгучую мазь, что Элисса громко застонала.

— Потерпи, госпожа, — уговаривал Метем, — если яд еще не проник в кровь, эта мазь — надежное противоядие.

Они отвели, вернее, отнесли ее во дворец. Здесь Метем перепоручил ее заботам отца, рассказав тому только то, что счел необходимым, и предупредив, чтобы он молчал о случившемся.

У входа во дворец Иссахар спросил Азиэля:

— Уж не приснилось ли мне, принц, что ты поклялся этой идолопоклоннице в вечной любви и что ты поцеловал ее в губы?

— Нет, это был не сон, а явь, Иссахар, — с суровым видом сказал Азиэль. — Выслушай меня и прошу, не докучай мне больше своими упреками; если будет хоть какая-то возможность, я женюсь на Элиссе, если же нет, пока я жив, я не взгляну ни на одну другую женщину.

— Весьма утешительная новость для человека, которому поручено заботиться о твоем благополучии, принц; со своей стороны уверяю тебя, что если будет хоть какая-то возможность помешать тебе, я ни за что не допущу, чтобы ты женился на язычнице, да еще и чародейке.

— Иссахар, — сказал принц, — я прощал тебе многое, потому что хорошо знаю, что ты меня любишь, более того, заменил мне отца. Но теперь я, в свой черед, предупреждаю тебя: не причиняй вреда госпоже Элиссе; всякий удар по ней — это удар по мне, за ним последует неминуемое возмездие.

— Возмездие? — презрительно процедил левит. — Если я и страшусь возмездия, то, конечно же, не твоего; и я не собираюсь слушать любовный бред, когда долг указует единственно верный путь. Я предпочту видеть тебя мертвым, принц Азиэль, чем допустить, чтобы эта чародейка своими кознями увлекла тебя в ад.

И, не дожидаясь ответа, он повернулся и ушел.

По пути в свою комнату, у дверей Элиссы, полный горечи и негодования Иссахар столкнулся лицом к лицу с выходившим оттуда Метемом.

— Эта женщина не умрет? — спросил он.

— Успокойтесь, достойный Иссахар. Надеюсь, нет, если, конечно, не сползет повязка. Я иду рассказать о ее состоянии принцу.

— С удовольствием уплатил бы сто золотых шекелей тому, кто сообщил бы мне, что повязка сползла, и эта женщина оказалась в руках своего прародителя Вельзевула, — страстно перебил его левит.

— И такое говорит святой человек! — прикидываясь изумленным, произнес Метем. — Честно сказать, Иссахар, я готов на многое ради денег, но снять повязку означало бы совершить убийство, а этого я не сделаю даже за золото или чтобы угодить вам, Иссахар.

— Глупец, — ответил Иссахар, — кто просил тебя совершить убийство? Таким оружием я не сражаюсь; останется эта женщина жить или умрет — на то воля судьбы. Зайди ко мне, я хочу поговорить с тобой, ибо ты человек ловкий, искушенный в мирских делах. Послушай, я люблю принца Азиэля, был его наставником с самого младенчества; своих детей у меня нет, и он мне все равно что сын. Кроме того, меня прислали в эту ненавистную страну, чтобы я смотрел за ним и оберегал его от всякого зла. Я отвечаю за все, что с ним может случиться. Итак, что случилось? Эта женщина, Элисса, с помощью колдовских чар…

— Спустись на землю, Иссахар. Какие еще чары требуются ей, кроме этой красоты, кроме этих губ, глаз и стана…

— Эта женщина, повторяю, сумела его зачаровать, и он поклялся на ней жениться.

— Ну и что, Иссахар? Ему пришлось бы долго странствовать по белу свету, прежде чем он нашел бы более обворожительную девушку.

— Ты говоришь: «Ну и что»? Ты же знаешь, кто он, знаешь, какой он веры. Эта идолопоклонница погубит его душу. Ты говоришь: «Ну и что»? Но ты же сам слышал: он поклялся в вечной к ней любви. В своем ли ты уме, торговец?

— Такой же вопрос я мог бы задать и вам, святой отец: вы забываете, что я принадлежу к той самой религии, которую вы поносите. Однако, хорошо это или плохо, случилось то, что случилось; чего же вы теперь хотите от меня?

— Я хочу, чтобы ты предотвратил женитьбу принца Азиэля на этой женщине. Конечно, не с помощью убийства, ибо сказано: «не убий», а устроив так, чтобы она вышла замуж за царя Итобала, если же это невозможно, любым другим способом, который придет тебе в голову.

— Значит, ваш закон говорит: «не убий»; скажи мне, Иссахар, хорошо ли обрекать женщину на участь, которая для нее хуже смерти? Что говорит ваш закон по этому поводу? Конечно, можно считать это проявлением глупого упрямства. Но в твердой воле у этой женщины нет недостатка, и я сомневаюсь, чтобы все городские старейшины смогли передать ее живой в руки Итобала.

— Мне совершенно безразлично, Метем, выйдет ли она за Итобала или нет; хотя я терпеть не могу этого язычника и убежден, что своим своеволием и колдовством она быстро свела бы его в могилу. Я только не хочу, чтобы она стала женой Азиэля; а как ты помешаешь их соединению — это уж твоя забота.

— И что я получу за эту услугу, святой Иссахар? Подумав, пророк ответил:

— Сто золотых шекелей.

— Двести, — задумчиво поправил Метем. — Ведь вы предложили мне двести, Иссахар? Во всяком случае, за меньшую сумму я не возьмусь, и это не столь уж дорого, учитывая, какой тяжкий грех должен я взвалить на свою бедную совесть — разлучить два любящих сердца. Но я хорошо знаю, что вы правы и что супружество оказалось бы несчастливым и для принца Азиэля и для госпожи Элиссы, которым пришлось бы день за днем, год за годом терпеть ваши суровые упреки, Иссахар. Поэтому я сделаю все, что могу, не ради денег, а потому, что считаю это своим священным долгом. Вот пергамент, дайте же мне светильник, чтобы я мог написать обязательство.

— Мое слово и есть мое обязательство, финикиец, — высокомерно отрезал левит.

Метем посмотрел на него.

— Да, конечно. Но вы стары, а в этой варварской стране нередко происходят несчастные случаи. Все же такой документ был бы не для посторонних глаз, и, как вы говорите, ваше слово и есть ваше обязательство. Только помните, двести шекелей под один процент в месяц. А теперь вы, вероятно, утомлены, достопочтенный Иссахар, своими заботами о благе других; и я тоже. Всего доброго, приятных вам снов.

Левит проводил его взглядом, бормоча про себя: «Горько, конечно, что я опустился до сделки с таким прожженным плутом, но я сделал это ради тебя и спасения твоей души, о Азиэль, сын мой. Молюсь только, чтобы судьба не повернула все по-своему».

Два дня после той ночи Элисса была в почти полном беспамятстве; опасались, что она не выживет. Но, когда Метем осмотрел ее на другое утро после ранения и увидел, что ее рука распухла не так уж сильно, а главное, не почернела, он объявил, что она будет жить, что бы там ни предсказывали городские лекари. Ее отец Сакон и принц Азиэль жарко благодарили его, но Иссахар промолчал.

Когда наутро финикиец проходил по рыночной площади, его остановила незнакомая чернокожая старуха; она сказала, что у нее есть для него тайное послание от царя Итобала, который разбил свой лагерь под городом; ее повелитель хочет осмотреть товары, привезенные им с побережья Тира. Метем уже с большой выгодой распродал все привезенное, но он не захотел пренебречь представившейся возможностью, закупил еще партию у других купцов, загрузил двух верблюдов и поехал на муле в лагерь Итобала. К полудню он был уже там. Лагерь располагался около воды, в прохладной тенистой роще; Метем заметил, что на одном из деревьев, недалеко от шатра Итобала, болтается тело повешенного черного карлика.

«Такова участь того, кто стреляет в оленя, а попадает в лань, — размышлял Метем, подъезжая к шатру. — Я всегда говорил, что убийство — опасная игра, за пролитую кровь расплачиваются кровью».

У дверей шатра в солнечных лучах стоял царь Итобал, он был очень мрачен. Метем спешился и подобострастно простерся ниц.

— Живи вечно, царь, — сказал он, — великий царь, рядом с которым все земные цари все равно что мелкие божки по сравнению с Баалом или тусклые звезды по сравнению с солнцем.

— Встань и прекрати эти льстивые излияния, — кратко сказал Итобал. — Может быть, я и более велик, чем другие цари, но ведь ты-то так не считаешь.

— Как повелит великий царь, — спокойно согласился Метем. — Женщина на рыночной площади сказала мне, что царь хотел бы осмотреть мои товары. Поэтому я привез все самое лучшее и отборное, чем славится Тир. — Он показал на двух верблюдов, груженных всякими изделиями, по дешевке закупленными им у торговцев, и, заглядывая в свои таблицы, стал описывать их качество и количество.

— В какую сумму ты оцениваешь все это, купец? — спросил Итобал.

— Для местных купцов столько-то, для тебя, царь, гораздо меньше. — И он назвал сумму вдвое большую, чем та, которую заплатил сам.

— Хорошо, — равнодушно согласился Итобал. — Я не привык торговаться. Хотя ты и запрашиваешь слишком много, мой казначей рассчитается с тобой золотом.

Оглянувшись, Метем произнес:

— Диковинные плоды растут на деревьях в твоем лагере, царь. Могу ли я полюбопытствовать, за что была вздернула эта черная обезьянка?

— За то, что пыталась совершить убийство отравленной стрелой, — угрюмо ответил Итобал.

— И промахнулась? Это должно быть для тебя утешением, если он твой слуга. Странно, однако, что какой-то неизвестный прошлой ночью тоже пытался совершить убийство и тоже с помощью отравленной стрелы. Я говорю: пытался, но у меня нет уверенности, что покушение не удалось.

— Что! — вскричал Итобал. — Неужели?..

— Нет, царь, стрела не попала в принца Азиэля, она пронзила ладонь госпожи Элиссы, которая пыталась ее перехватить на лету, и теперь бедная девушка при смерти. Лечу ее я, и если бы не мое врачебное искусство, она давно уже почернела бы и умерла — как этот незадачливый стрелок из лука.

— Спаси ее, — прохрипел Итобал, — я заплачу тебе сто унций золота. О, если бы я только знал; этот болван не умер бы такой легкой смертью.

Метем взял свои таблицы и записал обещанную ему сумму.

— Не убивайся так, царь, — сказал он. — Я уверен, что заработаю эти деньги. Откровенно говоря, вся эта история выглядит довольно неприглядно, и досужая молва связывает ее с твоим именем. Поговаривают также, что твой двоюродный брат, этот великан, убитый принцем Азиэлем, по твоему велению пытался похитить некую госпожу.

— Стало быть, в Зимбое распространяются ложные слухи, и уже не впервые, — холодно ответил Итобал. — Послушай, купец, ответь мне на один вопрос. Согласится ли принц Азиэль на поединок со мной, если я предоставлю ему выбор оружия?

— Несомненно, но, прости меня за откровенность, он убьет тебя точно так же, как и твоего двоюродного брата, ибо превосходно владеет мечом, изучал фехтовальное искусство в Египте, где его хорошо знают, — и вся твоя сила тебе не поможет. Однако ответить на твой вопрос легко: принц охотно согласится на поединок с тобой, но Сакон ни за что этого не допустит… Ты хотел бы спросить еще что-нибудь, царь?

Итобал кивнул.

— Послушай, купец. Тебя считают человеком очень корыстолюбивым, готовым ради денег на все, что угодно, и более хитрым, чем любой горный шакал. Если ты исполнишь мою волю, я просто озолочу тебя.

— Предложение звучит заманчиво для бедного человека, царь, но я должен знать, какова эта воля.

Итобал подошел к двери шатра и велел часовым никого не подпускать близко. Затем вернулся и сказал:

— Вот что я тебе скажу, но смотри, никому не проболтайся, ибо слух у меня острый, а руки длинные. Ты знаешь, в каких отношениях я с госпожой Элиссой, ее отцом Саконом и городом. Если в течение восьми дней Элиссу не выдадут за меня, я поклялся объявить войну Зимбое. И я ее начну: племена ненавидят белых, и они уже собираются под мое знамя; я смогу выставить десять армий, каждая по десять тысяч. Уж если все они осадят эти стены, то не оставят от вашего золотого города камня на камне, превратят его в кладбище. Таково будет мое мщение, но я хочу не мести, а любви; что мне из того, что перебьют всех торгашей, если я потеряю ту, которой хочу владеть, чья красота будет лучшей моей короной, чей ум сделает меня истинно великим, а ведь во время войны всякое может случиться.

Поэтому, Метем, я хотел бы добиться своей цели без войны, пусть война начнется позднее, а начнется она непременно, ибо время для нее приспело. И, как ни противилась бы госпожа Элисса, я непременно добился бы своей цели, если бы не этот принц Азиэль, с которым она встретилась так странно и которого сразу же полюбила. Теперь мне стало гораздо труднее осуществить свое намерение. Более того, это почти невозможно, пока принц Азиэль может на ней жениться, ибо ни угроза войны, ни угроза разрушения города не может отвратить сердце женщины от любимого ею человека, у него она и будет искать защиты. Поэтому я прошу тебя…

— Прости, царь, — перебил Метем, — я вижу, что ты, как и твой соперник, без ума от красоты этой девушки. Во всем, что касается ее, ты просто неспособен здраво размышлять. Я не хотел бы слышать от тебя то, что ты, возможно, собираешься мне сказать, да впоследствии ты и сам пожалеешь о сказанном. Если ты хотел потребовать, чтобы я участвовал в каком-нибудь заговоре против принца Азиэля, разумеется, я отказался бы, даже если бы ты посулил Мне целые горы золота и драгоценных камней. Я не желаю участвовать в чьем-либо убийстве, к тому же твой соперник принц — мой друг и господин, и я не причиню ему никакого вреда. Могу тебе сообщить, что после вчерашнего покушения никому не позволяют даже приблизиться к нему, отныне и днем и ночью его будут сторожить два телохранителя. Ни один волос не должен пасть с его головы.

— Очень благородно — прятаться за спиной женщины, — с горечью произнес Итобал. — Но ты забегаешь вперед, у меня и в мыслях не было покушаться на жизнь принца, ибо я знаю, что это бесполезно, я только хочу предотвратить его женитьбу на Элиссе. Как ты это сделаешь, не моя забота, лишь бы госпожа не пострадала. Ты можешь устроить его похищение, можешь восстановить против него весь город, ибо именно его присутствие порождает угрозу войны; можешь добиться того, чтобы его отослали обратно к морскому побережью, либо подговорить жрецов Эла, чтобы они спрятали его в своих подземельях, — повторяю, это не моя забота, лишь бы он был навсегда разлучен с Элиссой. Скажи, купец, можешь ли ты выполнить мою волю или я должен буду вручить все это золото кому-нибудь другому?

После недолгого размышления Метем ответил:

— Пожалуй, я возьмусь за это дело, царь, конечно, на подходящих условиях, но не могу ручаться за успех. Поступлю я так не только корысти ради, но и потому, что и я и все окружающие принца не можем допустить, чтобы он, потомок величайших властителей, без разрешения своего деда, великого царя Израиля, женился на дочери финикийского сановника, какой бы прекрасной и преданной она ни была. И я люблю этот город, который знаю вот уже сорок лет, и не хочу, чтобы он был втянут в кровопролитную войну и, возможно, полностью разрушен, только потому, что некий молодой человек хочет жениться на некой девушке. Что я получу в случае успеха?

Итобал назвал внушительную сумму.

— Царь, — ответил Метем, — эту сумму придется удвоить, ибо все, что ты предлагаешь, уйдет лишь на подкуп. И еще одно условие: ты должен отдать мне все золото прямо сейчас, прежде чем я покину лагерь, иначе я ничего не смогу сделать.

— А что, если ты украдешь все это золото и ничего не сделаешь? — сердито усмехнулся Итобал.

— Поступай, как считаешь нужным. Таковы мои условия; если они для тебя неприемлемы, дозволь мне уехать. Но если ты примешь мои условия, я письменно обязуюсь сделать женитьбу принца Азиэля на госпоже Элиссе невозможной; если в течение восьми дней я не выполню своего обещания, ты будешь вправе потребовать назад все золото, которое не будет истрачено на выполнение твоей воли, с предъявлением всех соответствующих документов, а еще не было случая, чтобы Метем уклонялся от уплаты своих долгов… Но, нет, я, пожалуй, возьму пример с мудрого Иссахара и не стану подписывать обязательство, не предназначенное ни для чьих глаз. Ты должен удовлетвориться моим клятвенным обещанием. И еще одно: возможно, скоро начнется война или мне придется бежать. Поэтому прикажи выдать мне пропуск, заверенный твоей печатью, чтобы по его предъявлении твои воины пропустили вместе со мной двадцать человек и все мои товары и деньги. О выдаче этого пропуска ты уведомишь всех своих военачальников. Согласен ли ты на мои условия?

— Да.

В тот же вечер Метем возвратился в Зимбое, но двое его погонщиков даже не догадывались, что верблюды нагружены не обычными товарами, а деньгами и золотом.

Глава 9

Когда Метем брал деньги у Иссахара и Итобала, пообещав им взамен предотвратить супружество Азиэля и Элиссы, у него уже был готовый замысел. Этот замысел должен был навсегда разлучить обоих возлюбленных, и в то же время содействовать, как считал Метем, их истинному благу.

Элисса уже объясняла принцу, что после смерти очередной госпожи Баалтис общины жрецов и жриц выбирают на ее место другую. Новая Баалтис может выйти замуж, это даже считается желательным, ее муж принимает титул шадида и при ее жизни исполняет обязанности верховного жреца Эла. Расчет Метема был прост: если ему удастся добиться избрания Элиссы госпожой Баалтис, это возведет непреодолимую преграду между ней и Азиэлем. Тогда для женитьбы на ней ему пришлось бы отречься от своей религии, на что не пойдет ни один иудей, и взять на себя роль земного воплощения того, кого он считает лжебогом и даже дьяволом.

В этом случае не только их супружество, но и вообще всякое общение становилось практически невозможным; на этот счет религиозный закон, достаточно свободный во многих других отношениях, чрезвычайно строг. Настолько строг, что госпоже Баалтис под страхом смерти запрещается встречаться с мужчинами. Подобная строгость обосновывается тем, что госпожа Баалтис является как бы представительницей богини, а ее муж шадид — земным богом, поэтому любой ее предосудительный поступок считается оскорблением наиболее могущественных божеств; этот поступок можно искупить только кровью недостойных земных воплощений. Закон этот был и оставался в полной силе: столетие назад, еще до рождения Элиссы, тогдашняя госпожа Баалтис, обвиненная в подобном преступлении, была сброшена с самой высокой башни храма в зияющую внизу пропасть.

Этот священный закон был хорошо известен Метему, поэтому он и задумал добиться избрания Элиссы госпожой Баалтис. Тем самым она будет удостоена высочайшей чести, на которую может рассчитывать женщина в этом городе, это будет для нее утешением в ее горе и к тому же оградит от преследований Итобала: став госпожой Баалтис, она сможет беспрепятственно выбрать себе мужа; ее выбор является окончательным и не подлежит пересмотру; единственное условие — чтобы ее муж был белым человеком, а Итобал, естественно, не отвечал этому требованию.

Всесторонне обдумав свой замысел, Метем утвердился в мысли, что таким путем он не только сможет потуже набить свою мошну, но и способствовать благу всех окружающих; затем он с поистине фанатичным рвением приступил к исполнению своего замысла, действуя с присущей его соотечественникам стремительностью и хитростью. Дело, за которое он взялся, было отнюдь не из легких. На место покойной Баалтис прочили ее дочь Месу, хотя у нее были и враги и соперницы. Никто не сомневался, что жрецы и жрицы выберут именно ее. Избрание должно было состояться через два дня. Однако Метем был ничуть не обескуражен столь явным недостатком времени и другими трудностями и, тайком от Элиссы и ее отца, энергично плел свои интриги.

Прежде всего, за крупную сумму денег он подкупил бывшего шадида, мужа прежней госпожи Баалтис. Оказалось, что этот достойный человек в ссоре со своей дочерью. Он предпочитал, чтобы на место его покойной жены выбрали другую женщину, надеясь, что, невзирая на его преклонные годы, она все же окажет свое предпочтение ему.

Вряд ли есть необходимость следовать за всеми тайными махинациями Метема; чаще всего он прибегал к прямому подкупу, иногда играл на струнах зависти и неприязни. Некоторых он уговаривал, превознося красоту и мудрость Элиссы; напоминая о ее вдохновенном пророчестве в храме, он доказывал, что она как никто другой достойна занять это высокое место. Самых, однако, влиятельных себе союзников он нашел среди членов городского совета. Этих сановников он убеждал таким доводом: Элисса — женщина с необычайно сильным характером, она ни за что не согласится на замужество с Итобалом, а ее отказ приведет к кровопролитной войне; Сакон всецело находится под ее влиянием: сколько ни настаивай, он не решится употребить свою отцовскую власть. Поэтому ее избрание госпожой Баалтис — единственный выход из всех трудностей. Только оно позволяет отвергнуть сватовство царя дикарей; ибо к богине нельзя применять принуждение; даже Итобал, опасаясь возмездия Небес, вынужден будет воздерживаться от насилия.

Заручившись их поддержкой, с подобными же аргументами он обратился и к самому Сакону, предварительно взяв с него слово, что он будет молчать. Ко всем своим соображениям он присовокупил и такое: конечно, хорошо было бы, если бы его дочь вышла замуж за принца Азиэля, но их брак, хотя и сулит блистательные перспективы, наверняка вызовет гнев Итобала, а также, по всей вероятности, и недовольство дворов Египта, Израиля, а впоследствии и Тира. Для достижения своей цели Метем развил лихорадочную деятельность, и, когда подошел день выборов, он ожидал их исхода с почти полной уверенностью в успехе.

В тот самый день, впервые с тех пор, как Элисса была ранена стрелой, предназначенной для сердца Азиэля, принцу наконец позволили ее навестить. В ее скором и окончательном исцелении уже не оставалось никаких сомнений, хотя слабость все еще не проходила, а опухоль на правой руке и запястье не спадала. Элисса возлежала в оконной нише, в большой комнате, где она жила и где сейчас не было никого, кроме двух-трех служанок, которые занимались рукоделием за ширмой в дальнем конце. Подойдя к ней, Азиэль склонился, чтобы поцеловать раненую руку.

— Нет, — сказала Элисса, поспешно убирая ее под складки своей одежды, — рука у меня все еще черная и безобразная.

— Потому я и хочу ее поцеловать, ведь ты принесла эту жертву ради меня.

Их глаза встретились, она прошептала:

— Не в руку, принц, а в лоб, пусть твой поцелуй и увенчает меня.

Он припал губами к ее губам.

— Отныне ты владычица моего сердца; этот трон скромен, зато надежен. Спасенная тобой жизнь принадлежит только тебе — и никому больше!

— Я только заплатила свой долг, — ответила она, — но не будем об этом говорить. Я с радостью отдала бы жизнь для твоего спасения; хотела бы я знать, готов ли ты, если понадобится, совершить для меня то же самое?

— Зачем этот вопрос, госпожа? Ради тебя я готов принять не только смерть, но и позор, а это хуже смерти!

— Приятно слышать такое признание, Азиэль, — улыбнулась она. — Посмотрим, выполнишь ли ты свое обещание, когда наступит час испытания, а он непременно наступит! Ты только что сказал, что твоя жизнь принадлежит мне, верно ли это? Я слышала, что твое имя соединяют с именем принцессы Кеме. Расскажи мне, что побудило тебя предпринять столь далекое путешествие в наш город?

— Желание найти тебя, — ответил он, улыбаясь, но, видя, что в ее глазах все еще светится немой вопрос, перешел на серьезный тон. — Но ведь это чистая правда, если ты хочешь знать правду. Видимо, лучше всего откровенно рассказать тебе обо всем, тем более что ты уже кое-что слышала. Некоторое время назад мой дед, царь Израиля, отправил меня ко двору египетского фараона с дружественным поручением: сопровождать оттуда прекрасную принцессу, мою двоюродную сестру, которая, согласно заключенному договору, должна стать женой моего дяди, великого израильского принца. Это поручение я и выполнил, со всей подобающей учтивостью по отношению к этой госпоже. Но когда мы прибыли в Иерусалим, принцесса отказалась стать женой моего дяди, с которым была уже сговорена… — Он заколебался, не зная, продолжать ли.

— Смелее, принц! — резко сказала Элисса. — Прошу тебя, продолжай. Я слышала, что принцесса прибавила еще кое-что к своему отказу.

— Да, Элисса. Она объявила царю, что не пойдет замуж ни за кого, кроме меня, на что мой дядя очень разгневался и — совершенно несправедливо — обвинил меня в вероломстве.

— Но ведь госпожа, говорят, чудо как хороша, Азиэль… Что же сказал великий царь?

— Что не позволит, чтобы ее принудили к замужеству, тем более что она никогда не видела жениха. Но чтобы ничто не могло влиять на ее решение, он повелел послать меня в дальнее путешествие. Таково было его последнее слово, госпожа.

— Но ведь и он тоже кое-что добавил, — нетерпеливо перебила она.

— Он добавил, — нехотя продолжал Азиэль, — что, если за время моего путешествия принцесса передумает и выйдет замуж за моего дядю, это будет хорошо. Но если к моему возвращению она не переменит своего решения и захочет… выйти за меня… это тоже хорошо; мой дядя, понятно, недоволен таким решением, но вынужден смириться.

— А вот я не желаю смириться, — сказала Элисса, и на ее темные глаза навернулись слезы. — Я уверена, что принцесса не переменит своего решения и не пожелает выйти за человека, ей ненавистного, да еще и в преклонных летах, вместо молодого человека, которого она любит. Поэтому, по возвращении в Иерусалим, тебе придется выполнить повеление царя и жениться на госпоже.

— Нет, Элисса, если я буду уже женат, это само собой отпадает.

— Говорят, в Иудее, принц, дозволено многоженство и у мужчин есть право развода. Если ты и впрямь Меня любишь, не возвращайся туда. Я так боюсь потерять тебя.

В этот миг Азиэль услышал громкие звуки музыки и пения. Подойдя к окну, он увидел длинную процессию жрецов и жриц в церемониальных одеждах, их сопровождали городские сановники, толпы простолюдинов и музыканты; процессия тянулась через рыночную площадь к дворцу.

— Что происходит? — воскликнул он. Дверь отворилась, вошли два пышно наряженных глашатая с жезлами в руках и простерлись перед Элиссой.

— Приветствуем тебя, о благороднейшая, благословеннейшая госпожа, высокая избранница богов! — закричали они в голос. — Будь готова услышать радостное известие и принять тех, кто его принесет.

— Радостное известие? — изумилась Элисса. — Итобал отказался от своего предложения?

— Нет, госпожа. Посланцы прибудут не для того, чтобы говорить об Итобале.

— Тогда я не могу их принять, — сказала она, испуганно опускаясь на ложе. — Я еще больна и слаба, передайте им мои извинения.

— Нет, госпожа, — настаивали глашатаи, — то, что они тебе сообщат, сразу же исцелит твой недуг.

Элисса хотела вновь запротестовать, но, прежде чем она успела произнести хоть слово, появился муж покойной Баалтис, сопровождаемый жрецами и жрицами, Саконом, Метемом и многими сановниками и вельможами.

— Приветствуем тебя, госпожа! — кричали они, простираясь перед ней. — Приветствуем тебя, избранница богов!

Элисса широко открыла глаза.

— Простите, — сказала она, — я ничего не понимаю.

Прежний шадид, который до назначения его преемника все еще продолжал выполнять свои обязанности, поднялся и обратился к ней от имени всех собравшихся:

— Знай, госпожа, ты удостоилась великой чести! Знай, о Божественная, что, вдохновленные Владыками Небес, Элом и Баалтис, вняв голосу оракулов и истод ковав вещие знаки, общины жрецов и жриц нашего города возвели тебя на высокое место, опустошенное смертью. Приветствуем тебя, Хранительница духа богини! Приветствуем тебя, госпожа Баалтис! — И, кланяясь до самого пола, остальные подхватили: — Приветствуем тебя, госпожа Баалтис!

— Я не искала этой чести, — пробормотала в наступившей тишине Элисса, — и я от нее отказываюсь. Храм богини по праву принадлежит Месе, пусть же она займет его, а если и она откажется, поищите кого-нибудь другого, более достойного.

— Госпожа, — сказал шадид, — твои слова свидетельствуют о подобающей скромности, но боги соблаговолили избрать тебя, а не мою дочь Месу или какую-либо другую женщину; воля богов должна быть свято выполнена. Отныне и до самой смерти ты и только ты будешь госпожой Баалтис, которой мы все повинуемся.

— Вы хотите обожествить меня против моей воли, — жалобно произнесла Элисса и повернулась к Азиэлю, как бы ища его совета.

— Извольте отойти прочь, принц Азиэль! — сурово приказал шадид. — Ни один мужчина не имеет теперь права разговаривать с Баалтис, кроме того, кого она назовет шадидом, своим супругом. Больше вы не можете с ней видеться, это преступление, за которое она может поплатиться своей жизнью.

Азиэль и Элисса со всей Ясностью поняли, что навсегда разъединены грозным Мечом Судьбы, и в отчаянии впились взглядами друг в друга. По знаку шадида жрицы плотным кольцом обступили Элиссу, накинули на ее голову белое покрывало, запели радостный гимн и повлекли ее, еле стоящую на ногах, в храм богини, который должен был стать ее обиталищем.

За ними последовали все прочие, включая и служанок; в комнате остались лишь Азиэль, Метем и левит Иссахар, привлеченный сюда звуками пения.

— Успокойтесь, принц, — добродушно подшучивая, сказал Метем. — Если вы и госпожа Баалтис истинно любите друг друга, она все еще может стать вашей женой, преклоните колено перед Элом, и она назовет вас шадидом и супругом.

— Не богохульствуй! — строго оборвал его Иссахар. — Неужели тот, кто поклоняется Богу Израиля, ради женской улыбки совершит жертвоприношения Баалу.

— Время покажет, — пожал плечами Метем. — Во всяком случае, это единственная возможность вам соединиться, другой нет. Принц, — добавил он, изменив тон. — Если у вас и есть подобное намерение, откажитесь от него, ибо закон на этот счет неумолим. И шадид не лгал, когда предупредил вас, что, если Баалтис застанут в вашем обществе, она неминуемо будет предана смерти; быть с ней дозволено только ее мужу, Азиэль как будто не слышал его слов; он повернулся к левиту и спокойно спросил:

— Не ты ли устроил все это, чтобы нас разлучить? Вот увидишь, ты еще пожалеешь об этом.

— Послушайте, принц, — прервал его Метем. — Это не Иссахар, а я устроил так, чтобы госпожу Элиссу избрали Баалтис; во всяком случае, я приложил много труда для этого. И сказать почему? Чтобы спасти и вас и ее, а заодно предотвратить опустошительную войну. Вы не можете жениться на этой женщине, принадлежащей к другому народу, к другой вере и не равной вам по происхождению. А если бы и могли, это привело бы, повторяю, к опустошительной войне, которая стоила бы жизни тысячам и тысячам людей, а городу — его богатств. А просто вашей возлюбленной она не могла бы быть, ведь она женщина благородной крови и вы гость ее отца. Поэтому ради вас самих лучше, чтобы она была разлучена с вами. Лучше это и ради нее самой, ибо она женщина честолюбивая, рожденная, чтобы властвовать, а отныне она будет облечена почти неограниченной властью. К тому же ей угрожала опасность оказаться в руках ненавистного ей дикаря Итобала. Теперь это едва ли возможно, ибо госпожа Баалтис может выйти замуж только за белого человека, по своему выбору. Этого закона не может нарушить даже сам Итобал. Поэтому не браните меня, а благодарите, хотя какое-то время вам и придется перестрадать.

— Я и так уже страдаю, и нестерпимо, — ответил Азиэль. — Ты считаешь свои слова мудрыми, но, увы, они не обладают врачующей силой, финикиец. Может быть, ты и впрямь полагал, что печешься о моем благе или о благе госпожи Элиссы или же, будучи до мозга костей торгашом, о своем собственном благе, — пусть даже о нашем общем благе, не знаю, да и не хочу знать. Знаю только, что ты, а также и Иссахар, пытаетесь поймать судьбу в дырявые сети, а это тщетная попытка. Я люблю эту женщину, и она любит меня, так предопределено свыше. И никакие воздвигнутые людьми преграды не смогут нас разлучить. И еще я уверен, что ваши тайные козни повлекут за собой те самые беды, которые вы хотите отвратить: а именно, войну, гибель многих тысяч людей и всеобщее горе.

Добавлю еще, что вы ошибаетесь, полагая, что я, которого вы предали, и женщина, которую вы погубили, добившись, чтобы ее увенчали ненужной ей короной, — лишь послушная глина в ваших руках. Сосуд вашей судьбы вылепила другая, не ваша рука, и вы не можете помешать нам испить хранящееся в нем чистое вино. Прощайте же! — И, печально склонив голову, он вышел.

Проводив его взглядом, Метем сказал Иссахару:

— Я вполне заслужил обусловленное вознаграждение, но теперь я сожалею, что взялся за это дело. Не могу сказать, почему, но сдается мне, принц говорит верно: никакие наши ухищрения не смогут разлучить этих двоих, рожденных друг для друга, хотя, возможно, мы и объединим их в смерти… Иссахар, — добавил он с яростной убежденностью. — Я не возьму вашего золота, ибо эта плата за кровь. Говорю вам, это плата за кровь!

— Как хочешь, финикиец, — ответил левит. — Что до меня, то я вполне удовлетворен, что заключил с тобой эту сделку. Даже если принц Азиэль и лишится своей молодой жизни, пусть лучше погибнет его тело, чем душа. И ради чего? Ради так быстро отцветающей женской красоты. Как бы он ни страдал, но душу он сохранил, отныне ему не целовать губ этой колдуньи. Израильтянин не может сочетаться браком с Баалтис.

— Так вы полагаете, Иссахар; но я-то видел, как высоко забираются люди, чтобы сорвать желанный им плод. Да, и они карабкаются вверх, даже зная, что им угрожает неминуемое падение и что плод все равно им не достанется.

И он тоже ушел, оставив Иссахара в одиночестве. Левит испытывал гнетущий страх перед будущим, ничуть не менее сильный от того, что он не мог предугадать, что сулит это будущее.

Глава 10

Слабую, еще не оправившуюся от ранения, в полубеспамятстве от неожиданного ужасного удара, нанесенного ей судьбой, Элиссу с ликующими криками несли во дворец, где она отныне должна была воцариться. Вокруг раззолоченного паланкина плясали жрицы, распевая свои дикие, полувакхические, полурелигиозные гимны; вперед, бряцая кимвалами и крича: «Дорогу! Дорогу новорожденной богине! Дорогу той, чей престол — на двурогом полумесяце!», шествовали жрецы. Завидев эту процессию, все многочисленные зрители благоговейно повергались ниц.

Элисса смутно слышала крики и музыку, смутно видела плясуний и распростершиеся на земле толпы. Ее сердце пронизывала мучительная боль, а ее рассудок, сокрушенный обрушившимся на нее несчастьем, с достаточной ясностью сознавал лишь безмерность ее потери. Да, потери. Она потеряла все, включая и себя! Еще какой-то час назад она наслаждалась присутствием любимого и, как она была уверена, любящего человека, и ее воображение рисовало ей картины счастливой жизни с ним вдали от этого города, где свершают свои кровавые обряды поклонники Баала. И вот она верховная жрица религии, внушающей ей страх, если не глубокую ненависть. Хуже того, отныне и вплоть до самой смерти, которая только одна и положит конец ее мукам, она не только навсегда разъединена с обожаемым ею человеком, но и лишилась всякой надежды на уже начавшееся, но еще далеко не завершившееся духовное прозрение.

Элисса посмотрела на хорошеньких жриц, которые плясали и пели вокруг паланкина, звеня своими золотыми украшениями; и вдруг ее глаза, казалось, обрели способность лицезреть скрывающихся в них духов. Какие же это были мрачные уродливые создания с искривленными, омерзительными на вид лицами, с пылающими, полными невыразимого страха глазами; музыка их украшений звучала в ушах Элиссы, подобно бряцанию цепей или пыточных орудий. А перед плясуньями, в красном облаке пыли, взбитой их ногами, прорисовывались смутные очертания демоницы, чьей верховной жрицей ее выбрали.

Какой у нее насмешливый, нечеловеческий лик, какое грозное чело! Беспорядочно развеваются пылающие волосы, сто рук тянутся во все стороны, чтобы похищать души людей. Чу! Бряцание кимвалов и крики плясуний сливаются в одно целое — звучит грозный голос богини, приветствующей свою жрицу, сулящей ей гордый трон и пожизненное могущество.

«Не хочу ничего этого! — воскликнуло ее сердце. — Хочу только, чтобы ко мне вернулся мой утраченный возлюбленный!»

«И только-то? — язвительно произнес голос богини. — Тогда повели, чтобы он воскурил мне фимиам — и он твой. Неужели той дивной красоты, которой я тебя наделила, недостаточно, чтобы похитить одну-единственную душу у слуг моего заклятого врага — еврейского Бога».

«Нет, нет! — запротестовало ее сердце. — Я не стану сбивать его с пути праведного, склонять к отречению».

«И все же будет по-моему! — издевался призрачный голос. — Ради тебя он воскурит мне фимиам!»

Наваждение исчезло, перед Элиссой распахнулись золотые ворота дворца Баалтис. Жрицы усадили ее на золотой трон в форме полумесяца и набросили на нее черное покрывало, усеянное россыпью звезд, — символ ночи. Затем, удалив всех непосвященных, они совершили обряд тайного поклонения. В страхе и изнеможении Элисса откинулась на спинку трона. Наконец ее отнесли на отделанную слоновой костью кровать Баалтис, истинное чудо ремесленного мастерства и аллегорического искусства, — и оставили одну.

На другой день, на рассвете, в лагерь Итобала отправилось посольство, возглавляемое Саконом, к чьей свите примкнули Метем и Азиэль. Посольство должно было сообщить царю ответ на его требование, ибо сам он отказался посетить Зимбое, если ему не разрешат привести с собой большее, чем допускали соображения безопасности города, войско. На некотором расстоянии от лагеря они остановились и послали к царю Итобалу гонцов с предложением встретиться на равнине, ибо не решались входить в его лагерь, обнесенный прочной терновой изгородью. Метем сказал, что не боится царя и пошел вместе с ними; едва он оказался за воротами, как его тотчас пригласили в шатер Итобала. Огромный, могучий царь угрюмо расхаживал взад и вперед.

— Зачем ты сюда пожаловал, финикиец? — спросил он, оглядываясь через плечо.

— За своим вознаграждением, царь. Ты изволил обещать мне сто унций золота, если я спасу жизнь госпожи Элиссы. Я прежде всего хочу сообщить, что мое врачебное искусство одержало верх над отравленной стрелой, пущенной этим вероломным шакалом и пронзивший насквозь ладонь госпожи Элиссы, когда она беседовала с принцем Азиэлем. Поэтому я пришел за вознаграждением. Вот здесь у меня записана сумма. — И он достал свои таблички.

— Если половина того, что я слышал, — правда, предатель, — сказал разъяренный Итобал, — только палачи и пыточных дел мастера смогут сполна уплатить мой долг. А ну скажи, купец, как ты отблагодарил меня за целый мешок золота, который я приказал тебе выдать несколько дней назад.

— Наилучшим образом, царь, — бодро ответил Метем, хотя его и пробирал страх. — Я сдержал свое слово и выполнил повеление царя. Отныне принц Азиэль не может жениться на дочери Сакона.

— Да, предатель, ты достиг этой цели, добившись ее посвящения в сан Баалтис и возведя таким способом барьер, непреодолимый даже для меня. Трудно надеяться, что она выберет меня по своей доброй воле, а попытаться применить силу, чтобы завладеть Баалтис, — святотатство, которое не посмеет совершить ни один человек, даже царь, в страхе перед возмездием Небес. За твою услугу я хочу рассчитаться с тобой так, как ты и не предполагаешь. Слышал ли ты, финикиец, что вожди некоторых моих племен любят обтягивать свои копья кожей белых людей, а из их тел изготовляют снадобье, внушающее отвагу?

Задав столь доброжелательный, наводящий на приятные размышления вопрос, Итобал замолчал и посмотрел на дверь шатра, как бы собираясь позвать стражников.

Метем весь похолодел, ибо знал, что этот дикий царь не из тех, кто бросает угрозы на ветер. Но хладнокровие и находчивость не изменили ему и на этот раз.

— Да, я слышал, у твоих племен есть довольно странные обычаи, — сказал он со смешком. — Но я не думаю, чтобы моя сморщенная шкура могла украсить древко копья, снадобье же из моего тела может внушить лишь торговую смекалку, а никак не отвагу, необходимую для воина. Но шутки в сторону, слушай же меня, царь. Когда я вынашивал свой замысел, признаюсь, я даже не допускал возможности, что тебя могут остановить подобного рода соображения. Ты веришь, будто теперь она богиня? Даже если и так, — не мне подвергать это сомнению — кто может быть более достойным супругом для богини, чем величайший на земле царь. Бери же ее, царь Итобал, бери ее; когда твои армии осадят город, поверь мне, жрецы Эла охотно отпустят тебе такой грех, как желание поцеловать прелестные губы Баалтис.

— Губы Баалтис! — взорвался Итобал. — Ты полагаешь, будто они стали только слаще от того, что их целовал другой мужчина? Во дворце богов есть много тайных покоев, и несомненно принц уже нашел туда путь.

— Нет, царь, между этими двоими я и в самом деле возвел непроходимый барьер. Тот, кто почитает Бога Израиля, не может встречаться с верховной жрицей Ашторет. К тому же я устрою так, что в скором времени принц Азиэль вернется в свою родную землю.

— Устрой так, и я поверю тебе, купец, хотя было бы лучше, если бы принц упокоился в здешней земле. Ладно, на этот раз я пощажу тебя, но запомни: если все сорвется, я с тобой непременно посчитаюсь, ты уже знаешь, каким образом. А теперь я пойду поговорю с этими купчишками, незваными пришельцами. Чего ты ждешь? Я отпустил тебя — и ты жив.

Метем устремил взгляд на таблички, которые все еще держал в руке.

— Я слышал, — смиренно сказал он, — что великий царь Итобал всегда платит свои долги, и так как я, незваный пришелец, пользуясь его пропуском, вскоре покину Зимбое, я хотел бы получить по этому небольшому счету.

Итобал подошел к двери и велел позвать казначея с деньгами. Тот немедленно явился и по приказу своего повелителя отвесил сто унций золота.

— Ты прав, финикиец, — сказал Итобал, — я всегда плачу свои долги — когда золотом, когда железом. Смотри же, чтобы за мной не завелось новых долгов: сегодня я заплатил тебе золотом, а завтра могу заплатить и железом; ты знаешь, что я с тобой сделаю. А теперь проваливай!

Метем собрал все врученное ему золото, спрятал его под своей просторной одеждой, непрерывно кланяясь, попятился назад и быстро оказался за пределами огороженного терновником лагеря.

«Моя жизнь была в большой опасности! — вздохнул он, вытирая лоб. — Этот черный зверь, не считаясь с неприкосновенностью особы посла, хотел было подвергнуть меня пытками и убить. Так, так, царь Итобал, финикиец Метем — честный купец и тоже «всегда платит свои долги», спроси на рынках Иерусалима, Сидона и Зимбое, и я должен с лихвой заплатить тебе за страх, испытанный мной сегодня. Во всяком случае Элиссы ты не получишь, уж я об этом позабочусь; она слишком хороша для дикого мулата; а если, перед тем, как я покину эти варварские земли, мне удастся капнуть тебе яда в вино или всадить стрелу в глотку, честное купеческое слово, я не премину это сделать, царь Итобал».

Когда Метем добрался до Сакона и его свиты, он узнал, что царь Итобал уже известил их о том, что встретится с ними на равнине, недалеко от лагеря. Однако он долго не показывался, и Сакон был вынужден отправить еще одного гонца, чтобы предупредить, что он возвращается в город; только тогда наконец изволил появиться Итобал во главе отряда своих черных телохранителей. Выстроив их в шеренгу перед лагерем, он зашагал вперед, вместе с двенадцатью-четырнадцатью советниками и военачальниками, без всякого оружия. На полпути между своими воинами и финикийцами, на расстоянии, превышающем полет стрелы с той и другой стороны, он остановился.

Навстречу им двинулся Сакон примерно с таким же количеством жрецов и вельмож, тут же находились Азиэль и Метем; все они также были без оружия, если не считать кинжалов на поясах. Свой эскорт они оставили на склоне холма.

— Перейдем к делу, — предложил Сакон, как только закончился обмен приветствиями. — Мы так долго ждали, пока вы соблаговолите показаться перед нами, что из города уже выходят войска, обеспокоенные нашим долгим отсутствием.

— Уж не опасаются ли они, что я устрою засаду на послов? — запальчиво спросил Итобал. — И разве слугам не подобает смиренно стоять у дверей царских покоев, ожидая, когда изволит показаться их повелитель?

— Не знаю, чего опасаются они, — ответил Сакон. — Мы, во всяком случае, ничего не боимся, ибо нас тут достаточно много. — Он оглянулся на тысячный отряд своих воинов, выстроившихся на склоне холма. — И если мы, горожане Зимбое, чьи-либо слуги, то только царя Тира.

— Это мы еще увидим, Сакон, — сказал Итобал, — но объясни мне, что делает среди вас этот еврей? — И он указал на Азиэля. — Он что, тоже посол?

— Нет, царь, — смеясь, ответил принц, — но мой дед, могущественный властитель Израиля, поручил мне изучить мирные и военные обычаи дикарей, чтобы я знал, как с ними обходиться. Потому я и попросил у Сакона разрешения сопровождать посольство.

— Прошу вас, не продолжайте, — перебил его Сакон. — Сейчас неподходящее время для подобных разговоров… Царь Итобал, поскольку вы не решились сами прийти в наш город, мы явились сюда, чтобы ответить на ваши требования. Вы требуете, чтобы мы снесли все свои укрепления; это требование мы отвергаем, ничего разрушать мы не будем. Вы требуете, чтобы мы не обращали в рабство ваших людей, дабы они трудились в наших копях; в ответ на это требование мы обязуемся платить соответствующую сумму их законному властелину или же вам, царь. Вы требуете, чтобы старинная дань была удвоена. На это — из чувства любви и дружбы, а не из страха — мы соглашаемся, если вы заключите с нами договор о мире, ибо мы хотим мира, а не войны. Вот наш ответ, о царь.

— Ты ответил не на все мои требования, Сакон. Первым моим условием было, чтобы прекрасная госпожа Элисса, твоя дочь, стала моей женой.

— Это невозможно, царь, ее судьба не в наших руках. Небесные боги избрали ее своей верховной жрицей, а их воля нерушима.

— Клянусь жизнью, — в бешенстве выпалил Итобал, — я отберу твою дочь у богов и сделаю ее своей плясуньей. Уж не вздумали ли вы издеваться надо мной, люди Зимбое, которым я оказал столь большую честь, пожелав жениться на одной из ваших дочерей? С помощью жрецов вы хотите одурачить меня своими хитростями, сделав так, чтобы ей мог тешиться этот выскочка-принц. Предупреждаю вас: я разрушу этот город и затоплю его развалины вашей кровью. Да, ваши молодые люди будут трудиться в моих копях, а ваши знатные девушки будут прислуживать моим Царицам… Слушайте! — Он повернулся к своим военачальникам. — Гонцы уже ждут, велите им немедленно отправляться на восток и запад, север и юг, пусть передадут вождям, чьи имена вы знаете, чтобы те вместе со своими племенами собрались в условленное время и в условленном месте. В следующий раз я буду говорить с вами, старейшины Зимбое, во главе стотысячной армии.

— Стало быть, ты обрекаешь, царь, тысячи невинных людей на смерть. Да падет вся вина на твою голову! Да разразят тебя боги! — Сакон отвечал хоть и гордо, но бледными губами; как ни старались его сопровождающие, они не могли скрыть страха перед предстоящей войной с более чем сомнительным исходом.

Не снисходя до ответа, Итобал круто повернулся, но перед тем как уйти, он шепнул несколько слов на ухо двоим военачальникам, могучим воинам, которые начали что-то искать на земле. Сакон и его советники также повернулись и направились к своему эскорту, но принц Азиэль замешкался; никакой ловушки он не опасался, и ему хотелось знать, что они там потеряли.

— Что вы ищите, о вожди? — учтиво осведомился он.

— Один из нас уронил золотой браслет, — ответили они.

Азиэль присмотрелся и недалеко от себя заметил украшение, поблескивающее в пучке сухой травы.

— Этот браслет? — спросил он, поднимая и протягивая его им.

— Он самый, спасибо, — ответили они, подходя.

В следующий миг, прежде чем Азиэль успел угадать их намерение, военачальники схватили его за обе руки и быстро потащили к лагерю. Сознавая, что ему грозит большая опасность, принц громко позвал на помощь. Затем бросился наземь, уперся в большой камень, который оказался у него под ногами, и резким движением вырвал свою правую руку. Выхватил кинжал и, все еще лежа на спине, вонзил его в плечо второму похитителю; застонав от боли, тот выпустил и другую его руку. Азиэль вскочил на ноги, метнулся в сторону, чтобы обмануть своих врагов, и с быстротой оленя понесся к Сакону и другим послам, которые, заслышав его крик, обернулись.

Итобал и его телохранители кинулись было в погоню, но на небольшом расстоянии остановились, и царь громко прокричал:

— Я хотел взять в заложники этого чужеземца, виновника войны между нами, Сакон, но на этот раз он ускользнул. Ну, ничего, все в свое время. Если оба вы люди благоразумные, договоритесь, пусть он отправится обратно к морю, — я даже выдам для него пропуск, чтобы он мог без помех возвратиться к себе на родину.

И, не говоря больше ни слова, он зашагал к лагерю и скрылся за его воротами.

— Принц Азиэль, — сказал Сакон, когда они подошли к городским стенам, — хоть и не подобает мне говорить подобные слова столь высокому гостю, но трудно отрицать, что вы причина многих наших неприятностей. Вот уже дважды вы едва не погибли от рук Итобала; случись такое, мне, без сомнения, пришлось бы держать ответ перед справедливо разгневанным Израилем. Из-за вас, принц, город Зимбое вовлечен в войну, которая может оказаться последней в его истории; к тому же вы так очаровали мою дочь, что она и слышать не хочет об Итобале; гордость царя уязвлена ее отказом, и он поднимает на нас все свои племена. Пока вы остаетесь в этом городе, принц, нет никаких надежд на примирение. Не обижайтесь же на вашего покорного слугу, если я попрошу вас оставить город, пока еще есть время.

— Сакон, — ответил Азиэль, — благодарю вас за откровенность и отплачу вам за нее столь же полной откровенностью. Охотно покинул бы я этот город, где не знал ничего, кроме огорчений, если бы не одно обстоятельство, которое вы, возможно, сочтете несущественным, но которое для меня — а, возможно, и еще для одного человека — важнее всего на свете. Я люблю вашу дочь, как не любил прежде ни одну женщину, и наши сердца — одно целое. Как же я могу покинуть город, если это обречет нас на вечную разлуку?

— А как вы можете оставаться здесь, принц, если это обречет ее, да и вас тоже, на позор и смерть? Скажите, готовы ли вы ради моей дочери отречься от веры отцов и стать служителем Эла и Баалтис?

— Вы хорошо знаете, что нет, Сакон. Ничто из того, что может дать мир, не заставит меня совершить столь великий грех!

— Тогда, принц, лучше всего уезжайте, ибо именно такова цена, которую вы должны были бы уплатить, захоти вы стать супругом моей дочери Элиссы. Если же вы попробуете добиться этого каким-нибудь обходным путем, предупреждаю вас, что ни ваш высокий сан, ни моя власть и дружеское к вам расположение, ни сострадание к вашей и ее молодости не спасут вас обоих от гибели: пощади мы вас, весь гнев богов обрушится на Зимбое. О принц, ради себя самого и ради той, которую мы оба с вами так горячо любим, не поддавайтесь искушению остаться, а поступите, как подобает человеку отважному и решительному, поборите соблазн и уезжайте, и тогда до самой могилы вас будет осенять мое благословение, и ничто не умалит вашей чести и достоинства.

Азиэль прикрыл глаза рукой и ненадолго задумался, затем сказал:

— Повинуюсь, друг. Я оставляю этот город, хотя и с разбитым сердцем.

Глава 11

По прибытии во дворец Азиэль тотчас отправился в покои Иссахара. Слуги у дверей не было, и принц, не останавливаясь, прошел в комнату. Старый пророк стоял, молясь, на коленях у окна, обращенного в сторону Иерусалима. Так поглощен он был своей молитвой, что, только окончив ее и поднявшись, заметил своего воспитанника.

— А вот и ответ на мою молитву, — сказал он. — Сын мой, мне сказали, что тебе опять угрожала большая опасность, хотя никто не знал, что с тобой стало. Я молился о твоем спасении, — и, хвала Богу, ты здесь, целый и невредимый. — И он крепко обнял принца.

— Да, мне и в самом деле угрожала опасность, — ответил Азиэль и рассказал обо всем случившемся.

— Я же просил тебя не сопровождать посольство.

— Да, отец, но ведь я все же благополучно вернулся. Послушай, у меня есть новость, которая, возможно, тебя обрадует. Час назад я обещал Сакону покинуть Зимбое, он убежден, что мое здесь присутствие — источник многочисленных бед для их города.

— Воистину радостная новость! — воскликнул Иссахар. — Я не буду знать ни часа покоя, пока мы не уедем далеко от башен этого обреченного города и проклятых дьяволопоклонников.

— Ты радуешься, отец, а для меня это великое горе: здесь я оставлю и свою молодость, и счастье. Я знаю, ты думаешь, это случайная прихоть, наваждение, порожденное красотой женщины, но ты ошибаешься. С первого же мгновения нашей встречи с госпожой Элиссой она стала жизнью моей жизни, душой моей души; я покидаю этот город, навсегда утратив всякую радость и надежду, унося с собой нестерпимо тягостные воспоминания, которые источат мое сердце. Ты считаешь ее колдуньей, веришь, будто Баалтис наделила ее способностью очаровывать и губить души мужчин, но я говорю, что у нее нет других чар, кроме чар ее любви ко мне, и еще я говорю, что та, о ком ты отзываешься так несправедливо, уже не служительница Баалтис.

— Элисса не служительница Баалтис? Но ведь она ее верховная жрица! Ты ослеплен своей безумной страстью, Азиэль!

— Верховной жрицей она стала вопреки своей воле, ее избрания добился Метем; за его спиной стоит еще кто-то — кто, я не знаю. — Он в упор посмотрел на Иссахара, и тот отвернулся. — Но, в конце концов, какое значение, на чьей совести это злое дело. Ясно только, что мое присутствие и в самом деле плодит беды и может привести к кровопролитию; я должен, как и обещал, оставить Зимбое.

— Когда же мы выезжаем, принц? — спросил Иссахар.

— Не знаю, мне все равно. Вот идет Метем, спроси у него.

— Метем, — сказал левит, — принц намеревается вернуться к морскому побережью, с тем чтобы отплыть оттуда на корабле в Тир. Когда сборы будут закончены?

— Я уже слышал, Иссахар, от Сакона, что он Договорился с принцем. Я рад, ибо тучи здесь сгущаются; ваше пророчество, по всей видимости, скоро оправдается — и на город Зимбое, где каждый заботится лишь о себе и готов с потрохами продать своего ближнего, падут поистине неслыханные бедствия. Итак, мы выезжаем послезавтра вечером, но готовиться я начну уже сегодня. Завтра, после захода солнца, я буду посылать верблюдов по одному и по два, с навьюченным на них багажом и сокровищами в одно тайное укрытие в горах, куда мы все вместе с охраной принца можем поехать потом на мулах. Я заручился пропуском самого Итобала. Но я не хочу вводить его войска в искушение, проводя мимо них двадцать тяжело груженых золотом верблюдов. К тому же, узнав о нашем отъезде, к нам захочет присоединиться полгорода, ибо здесь живут люди торговые, отнюдь не воинственные, и они не уверены в благополучном исходе войны с Итобалом.

— Это твое дело, — сказал Иссахар, — ты начальник всего каравана и отвечаешь за безопасность принца в этом путешествии. В назначенный час я буду готов, и чем скорее будет назначен этот час, тем боле доволен я буду тобой.

— Пойдем ко мне, я хочу поговорить с тобой, сказал Азиэль финикийцу, когда они вышли из комнаты Иссахара. — Послушай, — продолжал он уже у себя в комнате, — мы скоро оставим этот город и я должен проститься…

— С госпожой Баалтис?

— С госпожой Элиссой. Я хочу, чтобы ты переда. I ей мое прощальное письмо. Можешь ли ты это сделать?

— Могу, принц… за деньги, конечно… Нет, нет с вас я ничего не возьму. У меня осталось еще несколько статуэток на продажу, а нам, купцам, открыт вход всюду, даже к госпоже Баалтис, если она пожелает меня принять. Напишите письмо, и я его передав хотя, по совести говоря, я берусь за это поручение без особой охоты.

Азиэль медленно, тщательно выводя каждый знак написал письмо, запечатал и отдал Метему.

— У вас очень грустный вид, принц, — сказал купец, припрятывая свиток в складках одежды. — Но поверьте мне, вы поступаете правильно и мудро.

— Может быть, — ответил Азиэль, — но лучше бы мне умереть; пусть падет мое проклятие на головы тех, кто подстроил все это! А теперь, прошу тебя вручи этот свиток той, о ком я тебе говорил, и принес мне ее ответ, если таковой будет; я заплачу тебе вдвое больше, чем тебе уже заплатили за предательство.

— Не тревожьтесь, принц, — спокойно, без всяко обиды ответил Метем. — Я выполню это поручение и дружеских побуждений, не из корысти. Весь риск мой, а выгода — или убыток — ваши.

Через час финикиец уже стоял у дворца богов и, сославшись на позволение правителя города Сакона, потребовал, чтобы его пропустили к госпоже Баалтис, которой он, мол, хочет продать превосходные священные золотые статуэтки. Разрешение было дано, и старшие жрецы провели его по бдительно охраняемым коридорам в личные покои жриц. Элисса ожидала его в длинном, низком зале с кедровыми колоннами, пахнувшем благовонным деревом и богато украшенном золотом.

Она сидела одна в дальнем конце зала, прямо под окном, облаченная в церемониальное платье, богато расшитое эмблемами луны. Ее служанки — кое-кто из них занимался рукоделием, другие лениво перешептывались — сидели у самого входа.

Метем поздоровался с ними, они задержали его расспросами о новостях, не слишком утонченными шутками и просьбами подарить им драгоценные украшения в обмен на благословения богини. Для каждой из них он нашел подходящий ответ, ибо не терялся даже в разговоре со жрицами Баалтис. Его острые глаза подметили, однако, что одна из женщин не принимает в этом живом разговоре никакого участия. В худой, с тонкими, поджатыми губами женщине он узнал Месу, дочь опочившей Баалтис, которая стремилась занять освободившийся престол, но вынуждена была уступить его Элиссе.

Когда он вошел в зал, Меса сидела на полотняном стульчике в стороне от остальных; подперев подбородок рукой, она недобрыми глазами смотрела на Элиссу. Не смягчилось ее лицо и при появлении тороватого купца; она хорошо знала, что это он своими хитростями и прямым подкупом добился избрания ее соперницы.

«Опасная женщина», — подумал Метем, когда, отделавшись наконец от докучливых жриц, он прошел мимо нее. Подойдя к Элиссе, финикиец преклонил колени и притронулся лбом к ковру.

— Встань, Метем, — сказала Элисса, — скажи, что тебя привело ко мне, только покороче, ибо близится час вечерней молитвы и я не могу долго с тобой беседовать.

Выкладывая свой запас статуэток, Метем видел, что лицо ее печально, а глаза полны неизъяснимого страха.

— Госпожа, — сказал он, — послезавтра вечером я уезжаю из вашего города и очень рад, что покидаю его живым и невредимым. Я принес тебе четыре бесценных статуэтки превосходнейшей тирской работы, надеюсь, ты соблаговолишь купить их для служения богине.

— Ты оставляешь город? — спросила она. — Один?

— Нет, госпожа, не один, со мной едет святой Иссахар, эскорт принца Азиэля и сам принц, чье дальнейшее пребывание в Зимбое признано нежелательным. — Он замолчал, видя, что Элисса едва справляется с волнением, и шепнул: — Держи себя в руках, за нами наблюдают. У меня есть к тебе письмо… Госпожа, — продолжал он громко, — если тебе угодно будет осмотреть одну из этих драгоценных статуэток при дневном свете, ты не будешь колебаться и цена уже не покажется тебе чрезмерной. — И с низким поклоном он зашел за трон, куда за ним последовала и Элисса.

Теперь они стояли лицом к окну, скрытые от любопытных глаз высокой позолоченной спинкой трона.

— Вот, — сказал он, вкладывая ей в руку пергамент, — прочитай быстро и верни.

Она схватила свиток и пробежала его глазами строку за строкой; ее лицо сильно помрачнело, а губы побелели от сдерживаемой боли.

— Держись! — прошептал Метем, ибо его сердце дрогнуло от жалости, — для всех будет лучше, если он уедет.

— Для него, может быть, и лучше, — ответила она нехотя возвращая письмо, которое не посмела оста вить у себя, — но что будет со мной? О Метем, что будет со мной?

— Госпожа, — грустно произнес он, — у меня не слов, чтобы уврачевать твою печаль, скажу только, что такова воля богов.

— Каких богов? — яростно спросила она. — Уж и тех ли, которых мне велят почитать? — И, задрожав, она добавила: — Сжалься, Метем. Если ты хоть когда-нибудь любил женщину или был любим, сжалься надо мной — ради той, другой. Я должна проститься с ним и только ты в силах мне помочь!

— Я? Каким образом, во имя Баала?

— Когда вы уезжаете, Метем?

— Послезавтра вечером, на восходе луны.

— Тогда за час до восхода я буду в храме, куда можно пробраться потайным входом прямо из дворца, а он сможет войти туда через маленькую калитку, которую я оставлю незапертой. Пусть же он придет — чтобы мы могли повидаться в последний раз.

— Госпожа! — запротестовал он. — Это чистейшее безумие, я отказываюсь, найди себе другого посланца.

— Безумие это или нет, такова моя воля, и не смей мне перечить, Метем; я госпожа Баалтис и обладаю правом казнить без каких бы то ни было объяснений. Клянусь, если я не увижу его, тебе не выбраться живым из этого города.

— Аргумент чрезвычайно веский и убедительный, — задумчиво произнес Метем. — Я уже приготовил для себя высеченную из скалы гробницу в Тире и не хотел бы, чтобы мой резной саркофаг из лучшего египетского алебастра валялся никому не нужный или был продан за бесценок какому-нибудь ничтожеству.

— Так оно и будет, если ты не выполнишь мою волю, Метем. Запомни — за час до восхода луны, у подножия столпа Эла во внутреннем дворе храма.

Метем вздрогнул: его чуткий слух уловил какой-то шорох.

— О божественная царица, — заговорил он громко, возвращаясь на прежнее место, перед троном, — ты очень несговорчивая покупательница. Если бы таких, как ты, было много, бедный торговец не смог бы заработать даже себе на пропитание. А вот женщина, которая знает цену таким бесценным произведениям искусства. — И он показал на Месу, которая со сложенными на груди руками, потупив глаза, стояла в пяти шагах от трона — настолько близко, насколько позволял обычай. — Госпожа, — продолжал он, обращаясь к ней, — ты слышала, какую цену я прошу; разве она слишком велика?

— Я ничего не слышала, господин. Я стою здесь, ожидая, пока моя святая повелительница вернется на трон — хочу напомнить ей о приближении часа вечерней молитвы.

— Как жаль, что у меня нет такой милой подсказчицы! — воскликнул Метем. — Тогда я терял бы меньше времени. — Но про себя он подумал: «Она что-то слышала, надеюсь, не все», — Рассуди нас, госпожа, — произнес он вслух. — Неужели пять десять шекелей — чересчур высокая цена за статуэтки, освященные и опрысканные детской кровью верховным жрецом Баала в Сидоне?

Меса подняла холодные глаза и осмотрела статуэтки.

— По-моему, цена и впрямь чересчур высокая. Но пусть госпожа Баалтис судит сама. Кто я такая, чтобы решать за нее?

— Я воззвал к оракулу, и оракул высказался против меня, — сказал Метем, ломая руки в притворном сокрушении. — Ну что ж, делать нечего. Царица, ты предложила мне сорок шекелей, и за сорок шекелей, во имя святых богов, я уступлю их тебе, хоть и теряю десять шекелей на этой сделке. Прикажи казначею, чтобы он выплатил мне завтра деньги. Всего доброго. — И, коснувшись лбом пола, он поцеловал полу одежды Элиссы.

Она склонила голову, прощаясь с ним, и, когда он встал, они посмотрели друг на друга. В ее глазах он прочитал строгое предостережение, и, хотя она молчала, ее губы как будто выговаривали одно слово: «Помни!»

Через десять минут Метем стоял в комнате Азиэля.

— Прочитала ли она мое письмо и что ответила? — спросил принц, вскакивая при его появлении.

— Во имя всех богов всех народов умоляю вас, не говорите так громко, — ответил Метем, плотно закрывая дверь и подозрительно оглядываясь. — О, если я когда-нибудь возвращусь в Тир целый и невредимый, клянусь пожертвовать щедрый дар каждому божеству, чей храм там находится, — а их немало, ибо ни одно из них в отдельности не обладает достаточным могуществом, дабы вызволить меня отсюда. Видел ли я госпожу Элиссу? О да, видел. И как вы думаете, чем угрожала мне эта невинная овечка, эта беспорочная голубка? Смертью! Не более, не менее! Она угрожала мне смертью, если я не выполню ее безрассудных повелений. И она отнюдь не шутит; у нее вполне достаточно полномочий для исполнения своей угрозы, ибо госпожа Баалтис обладает высшей властью над людскими жизнями, во всяком случае, никто не станет оспаривать волю богини, если она вознамерится лишить жизни простого смертного вроде меня. Если я не выполню ее повеления, мне конец; не правда ли, достойная награда за то, что я впутываюсь в ваши безумные любовные дела?

— Молчи! — остановил его Азиэль. — Скажи, чего она хочет.

— Чего хочет? Как вы думаете, чего она хочет? Повидаться с вами за час до того, как вы покинете город. Ставка в этой игре — моя жизнь, и, клянусь Баалом, я постараюсь, если смогу, выполнить ее желание, хотя и говорю вам, что вся эта затея — сущее безумие. Послушайте! — И он рассказал обо всем, происшедшем во дворце Баалтис. — А теперь, — спросил он, — готовы ли вы рискнуть, принц?

— Я оказался бы жалким трусом, если бы уклонился от встречи, — ответил Азиэль, — ведь она, слабая женщина, рискует куда больше меня…

— А вот я берусь за это дело только потому, что я жалкий трус и дорожу своей шкурой… Но что скажет Иссахар? Вряд ли можно сохранить в тайне от него это свидание.

Азиэль немного подумал.

— Приведи его сюда.

Метем вышел и через несколько минут вернулся с левитом, которому принц тотчас же без утайки рассказал обо всем.

— Благодарю тебя, принц, за откровенность; и я тоже, в свой черед, с такой же прямотой прошу тебя отринуть этот безрассудный замысел, который может кончиться лишь непоправимой бедой или даже чьей-либо гибелью.

— Не отступайтесь, принц, — перебил Метем, — если вы отринете свой безрассудный замысел, дело наверняка кончится моей гибелью, ибо госпожа вне себя и все равно настоит на своем. Расплачиваться придется мне.

— Не бойся, — улыбнулся принц. — Иссахар, я должен с ней встретиться либо…

— Либо что, принц?

— Я не уеду. Конечно, Сакон может выдворить меня силой, но только лишив жизни. Не теряйте слов попусту; если такова воля Элиссы, я должен повидаться с ней в последний раз. Это будет не любовная встреча, а навечное прощание двух сроднившихся душ.

— Ты так говоришь, принц. Позволишь ли ты мне сопровождать тебя?

— Да, если ты хочешь, Иссахар, но дело это опасное.

— Опасное? Чего-чего, а опасности я не боюсь. Да свершится воля Небес… Стало быть, мы пойдем вместе, но что будет с нами — не берусь предугадывать. Что ж, от судьбы не уйти.

Глава 12

Прошло два дня, и в условленный час к калитке в стене храма-крепости подкрались три фигуры в темных накидках. Время было предполуночное, но город еще не спал, ибо как раз в тот вечер распространилось известие о том, что Итобал во главе десятков тысяч воинов подступает к городским стенам. Все сходились в убеждении, что через несколько дней начнется осада Зимбое. Несмотря на позднее время, во дворце Сакона срочно собрали городской совет для подготовки к обороне; на всех улицах группы людей встревоженно обсуждали происходящее; а из кузниц уже доносился грохот молотов, выковывающих оружие. Проходили отряды воинов, белых и темнокожих; тянулись длинные вереницы мулов, груженных вяленым мясом и зерном; какая-то женщина с громкими рыданиями колотила себя в грудь, так как по приказу городского совета двоих ее сыновей забрали служить лучниками, а третьего послали таскать камни для укрепления городских стен.

Азиэль, Иссахар и Метем прошли незамеченными по шумным, многолюдным улицам, свернули в узкий проход в крепостной стене и вышли к калитке. Метем торкнулся в нее и шепнул:

— Она сдержала свое слово, калитка не заперта. Ну, а теперь идите на свое любовное свидание, достопочтенный Иссахар.

— Ты не пойдешь с нами? — спросил левит.

— Нет, я слишком стар для подобных приключений. И мне предстоит еще сделать кое-какие приготовления. Через час мулы с личной охраной принца будут стоять возле калитки; сам же караван со всей поклажей и сопровождающими находится на расстоянии однодневного перехода от этого проклятого города.

— Там вы и предлагаете встретиться?

— Нет, я зайду за вами в ваши комнаты, и прошу вас, не мешкайте: промедление чревато многими опасностями. После того как нежное свидание закончится и принц утрет свои слезы, ничто не должно задерживать его, ибо он уже осушил прощальный кубок вместе с Саконом. Входите же быстрее, чтобы вас не приметил какой-нибудь жрец; молюсь, чтобы вы благополучно вышли оттуда… Зрелище, прямо сказать, необычное! Принц Израиля и старый почтенный левит спешат на полночное свидание с верховной жрицей Баалтис в святилище ее бога. Не отвечайте — у нас нет ни одной лишней минуты. — И он исчез.

Войдя в калитку, Азиэль и Иссахар крадучись прошли по извилистым проходам, с трудом находя путь при тусклом небесном свете, который едва пробивался между стенами. Наконец они достигли двора святилища. Тишина здесь стояла мертвая, ибо городской шум не проникал за эти высокие, массивные, гранитные стены.

— Сущий Тофет! — прошептал Иссахар, вглядываясь в густые тени. — Дом Вельзевула, его обиталище. Куда же нам идти, Азиэль?

Принц показал на два больших предмета, смутно различимых при звездном свете, и ответил:

— Туда, к подножию столпа Эла.

— Припоминаю, — сказал Иссахар. — То самое место, где эта нечестивая жрица хотела совершить жертвоприношение и где жрецы меня поколотили за то, что я предрек, что их всех покарает гнев Господень, и этот час близок. Находиться здесь — святотатство, видеться с женщиной в присутствии всех этих демонов — святотатство… Хорошо, иди вперед, но умоляю, постарайся закончить этот разговор как можно быстрее, меня гнетет недоброе предчувствие, я чувствую смертельную опасность — не только для тела, но и для души.

Они двинулись дальше.

— Осторожнее, — прошептал Азиэль, — ты проходишь мимо жертвенной ямы.

— Да, да, — ответил Иссахар, — мы идем по самому краю адской бездны. Признаюсь, меня обуревает страх, ибо в подобных богомерзких местах Ангел Господень покидает нас.

— Нет никаких оснований для страха, — успокоил его Азиэль. Но в тот миг, когда он произнес эти слова, из жертвенной ямы выглянуло мертвенно-бледное лицо, будто некий призрак восстал из могилы; несколько Мгновений призрак наблюдал за ними холодными глазами, затем скрылся. Ни Азиэль, ни его спутник ничего не заметили.

Они были уже около большого столпа; от него отделилась фигура в черном покрывале.

— Элисса? — шепнул Азиэль.

— Я, — ответил мягкий голос, — но кто с тобой?

— Я, Иссахар, — ответил левит, — мой долг — оберегать принца, не мог же я отпустить его одного А теперь, жрица, как можно быстрее поговори с ним и мы сразу же уйдем из этого места, оскверненного человеческой кровью.

— Твои слова суровы, Иссахар, — кротко ответила она, — но я очень рада, что ты сопровождаешь принца, ибо, поверь, я позвала его отнюдь не для любовного свидания. Послушайте же, вы оба; вы знаете, меня возвели в сан верховной жрицы Баалтис вопреки моек воле. Теперь повторю тебе, Иссахар, то, что сказала принцу Азиэлю, — я уже не почитаю Баалтис. Да, здесь, в ее святилище, я отрекаюсь от нее, даже если она покарает меня смертью. О, с тех пор, как мет выбрали верховной жрицей, мне пришлось изучить все их тайные ритуалы, о которых я прежде и понятия не имела, я видела такое, от чего кровь стынет в жилах Говорю вам, принц Азиэль и Иссахар, я не могу этого больше выносить. От Эла и Баалтис я обращаюсь к тому, кого чтите вы, хотя, увы, у меня остается очень мало времени для искупления своих заблуждений…

— Почему ты думаешь, что у тебя мало времени? — спросил Азиэль.

— Потому что смерть уже стоит у меня за плечами, принц; да и что будет со мной, останься я в живых? Или я должна быть верховной жрицей Баалтис, изо дня в день преклонять перед ней колени и месяц за месяцем приносить ей жертвы. И как вы думаете — какие? Скажу без околичностей — кровь девушек и детей. А если страх горожан и жрецов окажется сильнее их веры, для предотвращения войны совет принесет меня в жертву Итобалу.

Ни эти жертвоприношения, ни этот позор не для меня, такого бремени мне не выдержать. Как только ты уйдешь, принц, я тоже покину этот город, я говорю не о своем теле, а о душе, и погружусь в вечный сон и покой. Вот почему я так хотела с тобой проститься всего лишь слабая женщина, я хочу, чтобы ты знал истинную правду о том, как я уйду из этой жизни.

Теперь ты знаешь все, для меня нет спасения, прощай же навсегда, принц Азиэль, которого я любила и люблю, хотя никогда больше не увижу, даже за могилой. — И с жестом полного отчаяния она повернулась, чтобы идти.

— Погоди, — хрипло произнес Азиэль, — мы не можем расстаться вот так; если у тебя хватает решимости оставить этот мир, может быть, у тебя хватит решимости бежать вместе с нами?

— Возможно, принц, — сказала она со смешком, — но хватит ли у тебя решимости взять меня с собой? И как посмотрит на это Иссахар? Нет, нет, иди своим собственным жизненным путем и предоставь мне умереть — так легче всего.

— В этом деле решать мне, а не Иссахару, — сказал Азиэль, — хотя, если пожелает, он может выдать нас жрецам Эла. Слушай, Элисса: или ты уедешь вместе со мной или я останусь здесь… Ты слышишь меня, Иссахар?

— Слышу, — ответил левит, — но, может быть, прежде чем изливать на меня свое негодование, ты все-таки соизволишь меня выслушать. Самоубийство — великий грех, но я чту эту женщину, готовую скорее пролить собственную кровь, нежели кровь невинных жертв и решительно не желающую, чтобы ее выдали замуж за человека, ей ненавистного; более того, эта женщина нашла в себе силы и доброчестие, дабы отринуть дьяволопоклонство, если это воистину так. Она хочет бежать вместе с нами? Почему бы не взять ее с собой? Только поклянись, Азиэль, что не женишься на ней, пока великий царь, твой дед, не выслушает нас и не даст свое милостивое позволение.

— Я могу поклясться за него! — воскликнула Элисса. — Ты согласен, Азиэль?

— Да, госпожа, — ответил он. — Иссахар, даю тебе слово: пока мы не получим благословение деда, она останется для меня сестрой, и только сестрой.

— Слышу и верю, — сказал Иссахар. — А теперь, госпожа, мы уходим; так что если ты готова — пошли.

— Я готова, — ответила она, — и это самый подходящий час, ибо меня хватятся лишь утром.

Они повернулись и пошли обратной дорогой. Никто не пытался их задержать, и все же, хотя они благополучно достигли комнаты Азиэля, на душе у них было сумрачно — их преследовало предчувствие неминуемых бед.

Их тревога, вероятно, была бы еще сильнее, если бы они заметили, что за ними до самого дворца следовала женщина с мертвенно-бледным лицом, которая выползла из жертвенной ямы. Уже у самого входа во дворец женщина повернулась и со всех ног бросилась бежать к святилищу, где обитала община жрецов Эла. Метем уже поджидал их.

— Рад вас видеть в целости и невредимости, на что, откровенно говоря, я даже и не надеялся, — сказал он. И, увидев закутанную в черное покрывало Элиссу, добавил: — С вами кто-то третий. А, госпожа Элисса! Стало быть, госпожа Баалтис будет сопровождать нас в нашем путешествии.

— Да, — подтвердил Азиэль.

— Итак, с нами избранница богов и святой Иссахар, значит, в чем-чем, а в благословениях недостатка у нас не будет. Велика же должна быть угроза, против которой они по отдельности или вместе не смогут нас защитить! Но позволь спросить, госпожа, простилась ли ты со своим почтенным отцом?

— Не терзай меня, — прошептала Элисса.

— Я этого не хотел, хотя, если помнишь, ты еще совсем недавно угрожала навеки запечатать мои уста. Но в такой поспешности, разумеется, не до трогательных прощаний; к счастью, я все это предвидел и запасся еще несколькими мулами. Мои дела добрее, чем мои слова. Я иду проверить, все ли как следует приготовлено. А вы пока поешьте. Скоро я вернусь за вами.

После его торопливого ухода они расселись вокруг стола с едой, но никому не хотелось есть, ибо их по-прежнему снедали тяжелые предчувствия. В скором времени они услышали какой-то шум и возбужденные крики о ворот дворца.

— Должно быть, Метем с мулами? — предположил Азиэль.

— Надеюсь, — ответила Элисса.

Наступила тишина. Затем в дверь громко забарабанили.

— Вставайте, — сказал Азиэль. — Пришел Метем.

— Нет, нет! — вскричала Элисса. — Это не Метем, сама Судьба ломится в нашу дверь.

Под натиском снаружи дверь распахнулась, и внутрь ворвалась толпа вооруженных жрецов во главе с шадидом. Рядом с ним шла его дочь Меса, и, словно два факела на ветру, пылали ее глаза на мертвенно-бледном лице.

— Говорила же я вам, — завопила она, показывая на троих беглецов. — Вот они, госпожа Баалтис и ее любовник, а с ними тот самый проповедник ложной веры, который призывал проклятия Небес на наш город.

— Да, ты говорила, — ответил шадид, — но мы, прости, не верили, что подобное может произойти. — и с криком ярости он приказал: — Взять их!

Азиэль обнажил меч и одним прыжком заслонил собой Элиссу, но, прежде чем он смог нанести хоть один удар, множество рук схватило его сзади; в один миг его связали, заткнули ему рот, закрыли темной повязкой глаза. Затем он, как во сне, почувствовал, что его ведут по длинным проходам; наконец его втолкнули в какую-то душную каморку, вытащили кляп изо рта и сняли с глаз повязку.

— Где я? — спросил Азиэль.

— В темнице под храмом, — ответили жрецы и, выйдя, заперли за собой большую дверь.

Глава 13

Сколько времени Азиэль пролежал в темнице, мучимый горькими мыслями и страхом за Элиссу, — он не мог бы определить при всем желании, ибо дневной свет туда не проникал. В растущем смятении он все ясней и ясней сознавал лишь одно: его и Элиссу застигли, что называется, на месте преступления; они нарушили религиозный закон города, и за этот грех их ожидает жесточайшая кара. Почти никаких шансов на спасение у них нет.

Его мало тревожило, что будет с ним самим, но он горько скорбел об Элиссе и Иссахаре. И левит и Метем были правы в своих предупреждениях: и ради нее и ради себя он не должен был общаться с верховной жрицей Баала. Но он не внял их предостережениям, его сердце наотрез отказалось им внять, — и теперь, если их не спасет какое-либо чудо — или Метем — оба они, в расцвете молодости и любви, обречены на заклание.

Вконец истерзанный нестерпимыми страхами и бесплодными сожалениями, Азиэль незаметно погрузился в тяжелый сон. Разбудил его громкий скрип двери: вошли жрецы, угрюмые, молчаливые. Они схватили его и завязали ему глаза. Затем его повели по многочисленным лестницам и по таким крутым переходам, что время от времени им приходилось останавливаться и отдыхать.

Наконец, он услышал гул многочисленных голосов и понял, что его привели куда-то, где находится много народа. С его глаз сняли повязку. Он невольно отшатнулся, когда в глаза ему ударили ослепительные лучи заходящего солнца; его тут же, с громким восклицанием, схватили и больше уже не отпускали. Азиэль сразу же понял почему. Он стоял на самом краю пропасти, на высоко возносящейся над уже затененным городом скале. Далеко внизу, по мрачному ущелью, бежала торговая дорога, ведущая к морскому побережью.

Здесь, на головокружительной высоте, находилась широкая квадратная площадка, окруженная с трех сторон отвесными склонами. С четвертой стороны зияла пропасть. На этой площадке в несколько полукружий были расставлены камни; на них сидели старшие жрецы и жрицы Эла и Баалтис в своих церемониальных одеяниях. Справа и слева теснились избранные зрители, среди которых Азиэль увидел Метема и Сакона; рядом с ним, охраняемые вооруженными жрецами, стояли Элисса в своем темном покрывале и, поодаль, Иссахар. Перед ним, на маленьком жертвеннике, горел огонь; за жертвенником виднелась святыня с символическим изображением Баалтис в облике стогрудой женщины; святыня была изготовлена из золота, слоновой кости и дерева.

Азиэль понял, зачем их сюда привели; эти жрецы и жрицы — их судьи. Ему показывали уже это место, объяснив, что там вершат суд над теми, кто смеет оскорблять самих богов. Если суд признает подсудимых виновными, несчастных сбрасывают в пропасть, где их тела безжизненными грудами мяса и костей валяются потом на дороге.

После долгой торжественной паузы, по знаку шадида, мужа опочившей Баалтис, с Элиссы сняли покрывало. Она тут же обернулась к Азиэлю и грустно ему улыбнулась.

— Ты знаешь, какой жребий нас ожидает? — спросил принц по-еврейски у Иссахара.

— Я знаю, и я готов, — ответил старый левит. — Моей душе ничто не грозит, а как эти псы поступят с моим телом, мне все равно. Но, сын мой, я скорблю о тебе; будь проклят тот час, когда ты впервые узрел лицо этой женщины.

— Не упрекайте меня, я и без того несчастлива, — тихо сказала Элисса. — Неужели с меня мало того, что я навлекла погибель на того, кого люблю? Не проклинайте меня, лучше помолитесь за прощение моих грехов.

— С радостью, дочь моя, — ответил Иссахар, — ведь это только кажется, будто ты повинна во всех злосчастьях, на самом же деле ничто в мире не происходит без соизволения на то Небес. Я был неправ, упрекая тебя, прости!

Шадид потребовал, чтобы все замолчали. Из-за изваяния богини вышла Меса.

— Кто ты такая и что здесь делаешь? — спросил шадид, будто впервые ее увидел.

— Я Меса, дочь прежней госпожи Баалтис, Мать жриц Баалтис, — ответила она. — Я хочу дать показания против новой Баалтис, против чужеземца Азиэля и священнослужителя Бога евреев.

— Возложи руку на жертвенник и говори правду, только правду, — велел шадид.

Меса склонила голову, коснулась пальцами алтаря, принося требуемый обет, и начала:

— Я относилась к госпоже Баалтис с подозрением с первого же дня ее избрания.

— Почему? — спросил шадид.

Она повернулась к Метему и несколько мгновений смотрела на него, явно колеблясь. По каким-то своим соображениям она, очевидно, не хотела изобличать его.

— Меня насторожили некоторые ее слова, когда она была в священном трансе перед жертвенным огнем. Как Мать жриц, я наклонилась к ней, чтобы услышать и объявить волю богов, но вместо святых слов она забормотала что-то невнятное о чужестранце-еврее и о том, что за час до захода солнца должна с ним встретиться у столпа Эла во дворе святилища. Несколько ночей, исполняя свой долг, я пряталась в жертвенной яме и ждала. В последнюю ночь, за час До восхода луны, туда потайным ходом прокралась переодетая госпожа Баалтис и встала возле столпа; тут же к ней подошли Азиэль и левит и о чем-то с ней заговорили.

О чем именно был их разговор, я не могла слышать, слишком далеко они стояли, но наконец они оставили храм и направились ко дворцу Сакона. Я проследила за ними, и когда они достигли дворца, предупредила тебя, шадид, и жрецов, — и вы схватили их. Как Мать жриц, я требую суровой кары для этих святотатцев, дабы наш город не поразило проклятие Баалтис. Так повелевает наш древний обычай.

Окончив показания, своими холодными, полными торжествующей ненависти глазами она оглядела соперницу и отошла прочь.

— Вы слышали? — спросил шадид, обращаясь к другим судьям. — Требуются ли дополнительные показания? Солнце уже садится, у нас мало времени.

— Нет, не требуются, — ответил один из судей от имени всех остальных, — ведь мы застигли их всех в комнате принца. Изложи, шадид, что гласит по этому поводу закон, и да свершится правосудие в соответствии с духом и буквой закона, без каких бы то ни было опасений и пристрастий.

— Послушайте! — сказал шадид. — Вчера ночью Элисса, дочь правителя, с соблюдением всех требований закона избранная госпожой Баалтис, тайно встретилась с мужчинами во дворе храма и вошла с ними обоими или одним из них, в комнату Азиэля, принца Израильского, гостя Сакона. Намеревалась ли она бежать с ним вместе из города, который он должен был оставить вчера ночью, — мы не можем утверждать уверенно, и допрашивать об этом нет никакой необходимости, достаточно того, что она была с ним вместе. Нет сомнения, что, совершая этот грех, они оба были хорошо осведомлены о нашем законе; я сам лично предупреждал их, что госпоже Баалтис запрещено встречаться с каким-либо мужчиной, кроме законно избранного ею самой, на что она имеет полное право, супруга; подобное преступление карается смертной казнью. Поэтому, израильтянин Азиэль, мы приговариваем тебя к смертной казни; ты будешь сброшен в пропасть.

— Я в вашей власти, — гордо заявил принц, при желании вы можете убить меня за нарушение какого-то там закона Баала, но предупреждаю, что вас настигнет возмездие царей Израиля и Египта. Они взыщут с вас за мою кровь. Единственное, о чем я прошу, — пощадить госпожу Элиссу, ибо вся вина моя, всецело моя.

— Принц, — угрюмо ответил шадид, — мы знаем ваш высокий сан и знаем, что за вашу казнь может последовать суровое возмездие, но мы, служители богов, чье мщение неотвратимо и грозно, не можем отступить от своего закона из страха перед земными властителями. Тот же закон, однако, оговаривает, что вы можете избежать смертной казни: есть путь, ведущий не только к спасению, но и к высоким почестям; этот путь может открыть для вас та, что является причиной свершенного вами греха. Элисса, Хранительница духа Баалтис здесь на земле, если ты соизволишь назвать этого человека своим мужем, он будет освобожден; тот, кого избирает Баалтис, не может отвергнуть дар ее любви, но, покуда она жива, должен править вместе с ней, возведенный в сан шадида. Но если ты не пожелаешь избрать его своим мужем, он, как я уже сказал, умрет — и немедленно. Говори.

— По-видимому, у меня нет выбора, — слабо улыбаясь, вымолвила Элисса. — Прошу тебя: прости меня, но я вынуждена поступить так, чтобы сохранить тебе жизнь, принц Азиэль! Итак, по нашему древнему обычаю, пользуясь священным правом Баалтис, я объявляю тебя своим супругом.

Азиэль хотел было что-то ответить, но шадид поспешно его перебил:

— Да будет так, госпожа, мы слышали, какой выбор ты сделала, и мы должны с ним согласиться, но пока еще, принц Азиэль, ты не можешь назвать ее своей женой и занять свое место со всеми его высокими правами. Отныне твоя жизнь в безопасности, так как Баалтис назвала тебя своим супругом, и вся вина с тебя снята. Но за ней вина по-прежнему остается, и ее ожидает смерть, ибо в нарушение закона она выбрала мужем человека, почитающего чужого бога, а это наитягчайшее из всех преступлений. Поэтому или ты должен будешь возложить фимиам на алтарь, совершив тем самым жертвоприношение Элу и Баалтис, и отречься таким образом от своей веры и принять нашу, либо она должна умереть, а после ее смерти ты будешь лишен сана шадида и немедленно изгнан из города.

Только теперь Азиэль понял, какая искусная западня для него приготовлена, вероятнее всего, усилиями Сакона и Метема. Элисса преступила религиозный закон, он истинный виновник ее святотатства; и даже правитель города, со всей его властью, не мог помешать суду над дочерью и его высоким гостем. Поэтому они и разыграли эту, как им, видимо, представляется, комедию, чтобы спасти их обоих в надежде на то, что будущее так или иначе развяжет этот узел. Для этого необходимо было, чтобы Элисса назвала его своим мужем, а он бросил несколько зернышек фимиама на жертвенник, после чего, в соответствии с законом, они оба свободны и в безопасности. Однако Метем и его сообщники, кто бы они ни были, не учли, что жертвоприношение Баалу — наихудшее святотатство в глазах любого иудея, и если бы речь шла только о спасении его собственной жизни, принц скорее бы умер, чем пошел на отступничество.

Когда принц услышал приговор и осознал весь ужас предстоящего ему выбора, он буквально оцепенел и некоторое время был в полном смятении. Либо ом отречется от своей веры, погубив тем свою душу, либо женщина, которую он любит, на глазах у него будет предана ужасной смерти. Как может он допустить подобное перед ликом Небес и перед этими отродьями Сатаны! Даже думать об этом было невыносимо.

А времени для раздумий не оставалось: жрец уже протягивал ему чашу с фимиамом; помимо своей воли принц отметил, что чаша золотая, с ручками из зеленого камня, и представляет собой образ Баалтис, чьим служителем он должен себя объявить. Он, Азиэль, из царского Дома Израиля, должен объявить себя служителем Баала и Баалтис, хуже того, верховным жрецом их культа! Чудовищно, невообразимо! Но что будет с Элиссой? Она должна умереть — если, конечно, все это не комедия и они не пощадят ее: неужели такой ценой он должен выкупить ее жизнь?!

— Не могу! — произнес он одними сухими губами, отталкивая чашу.

На всех лицах отобразилось изумление, очевидно, его отказ не был предусмотрен. Последовало недолгое молчание, затем перед алтарем опять появилась Меса в своей роли обвинительницы от имени разгневанных богов.

— Иудей, которого госпожа Баалтис избрала своим мужем, отказывается почитать ее богов, — произнесла она недрогнувшим голосом. — Как Марь жриц и выразительница воли Баалтис, я требую, чтобы Элисса, дочь Сакона, была казнена и трон Баалтис очищен от этой осквернительницы, дабы отвратить немедленное и беспощадное отмщение богини.

Шадид сделал знак, чтобы она замолчала, и сказал Азиэлю:

— Мы просим тебя подумать немного, прежде чем предадим смерти ту, чей единственный грех состоит в том, что, будучи верховной жрицей нашей религии, она избрала своим супругом, земным представителем Эла, иноверца. Из сострадания к ее судьбе мы даем тебе время подумать.

Воспользовавшись этим коротким перерывом, Сакон бросился вперед и, обвив руками колени Азиэля, в безграничном отчаянии умолял его спасти его единственное дитя от столь страшной судьбы.

Если принц откажется спасти ее из-за своих религиозных убеждений, провозгласил Сакон, он просто жалкий подлец и трус, обреченный на вечное презрение всех живущих. Только любовь к нему, принцу, и понудила ее нарушить закон, совершив преступление, караемое смертной казнью, и хотя его предупредили об угрожающей ей опасности, он как человек безнадежно испорченный, безрассудно пренебрег этими предостережениями. Неужели же он отречется от нее?..

Однако Иссахар не дал ему договорить, он обратился к своему воспитаннику с обжигающими, точно пламя, словами:

— Не слушай этого человека, Азиэль. Он пользуется твоей слабостью, дабы погубить твою душу. Неужели ради спасения одной женщины, чье миловидное личико навлекло столько горя на всех нас, ты отринешь Господа своего, станешь рабом Баала и Ашторет? Пусть поразит ее смерть, если этого требует судьба, но сохрани свое сердце в беспорочности; не то отринутый тобой Яхве тотчас же отмстит и тебе и ей. Я предостерегал тебя с самого начала, но ты отвращал от моих слов слух свой. Предупреждаю в последний раз, Азиэль, внемли моему посланию, иначе тебе горе! Великое горе! — И, воздев руки к небесам, пророк начал громко молиться, чтобы Азиэль устоял перед этим тяжким испытанием.

Тем временем подошел Метем.

— Принц, — сказал он тихим голосом, — вы знаете, человек я не слишком чувствительный; в этом мире так много молодых девиц, что мне все равно, станет ли одной из них меньше или нет, а у этой хватило дерзости три дня назад угрожать мне смертью. И все же я не могу допустить, чтобы она погибла так ужасно. Не слушайте завываний этого старого фанатика, принц; ведь именно из-за вас госпожа оказалась в этом безвыходном положении; поступите же, как подобает истинному мужчине. Я могу понять твердость ваших религиозных убеждений, могу понять, сколь дорожите вы своей душой, и все же я спрашиваю: неужели вы обречете на смерть прекрасную женщину, которая пожертвовала ради вас всем, чем она обладает? — и вздрогнув, он кивком головы показал на зияющую рядом пропасть.

— Неужели нет никакого другого выхода? — спросил Азиэль.

— Клянусь, никакого другого. Никто не хочет ее смерти, кроме этой дикой кошки Месы, которая метит на ее место, но уж если устроено открытое судилище, обратного хода нет. Ни золотом, ни мольбами нельзя воспрепятствовать осуществлению закона, одного из немногих, подлежащих беспрекословному исполнению. А тут еще горожане, полуспятившие от страха перед Итобалом, убеждены, что его неисполнение повлечет неминуемую кару богов. Может быть, мы и придумали бы что-нибудь, но, честно сказать, никому даже в голову не пришло, что вы откажетесь принести такую пустячную жертву ради любимой, как вы клянетесь, женщины.

— Ничего себе, пустячная жертва!

— Да, принц, пустячная жертва. Вспомните, что воскурение фимиама — чисто ритуальный обычай, который вы совершаете лишь по принуждению. Впоследствии, когда вы оба бежите из этого города, вы сможете замолить этот грех, искупить его покаянием. Если ваш Господь может разгневаться на вас за то, что вы сожжете щепоть фимиама, чтобы спасти женщину, которая пожертвовала ради вас очень многим, — такой бог не достоин поклонения, по мне, так уж лучше Баал.

Азиэль посмотрел на жреца с золотой чашей. Все это время Элисса молчала, но тут она выступила вперед и тихим, убедительным голосом сказала:

— Принц Азиэль, я объявила вас своим супругом, чтобы спасти вам жизнь, но во имя всего святого заклинаю: не делайте того, что от вас требуют, чтобы спасти мою, не столь уж и ценную, жизнь, вряд ли заслуживающую спасения. Ведь вы иудей, принц Азиэль, и это жертвоприношение, пусть на вид и ничтожное, — величайший грех; вы не должны, не имеете права совершать его ради женщины, которая, на вашу же беду, полюбила вас. Внемлите же мудрому совету Иссахара и моей смиренной мольбе. Отбросьте все колебания и позвольте мне умереть, ведь мы расстанемся лишь на время, я буду ждать вас у Врат Смерти, принц Азиэль.

То ли терпение шадида к этому времени истощилось, то ли он решил подвергнуть Азиэля более жестокому испытанию, но он громко приказал:

— Пусть будет так, как она желает.

Четыре жреца схватили Элиссу за руки и ноги, отнесли к краю пропасти и стали раскачивать; ее длинные волосы свисали вниз, в бездну, багровое пламя заката озаряло запрокинутое, смертельно-бледное лицо. На какой-то миг жрецы остановились, ожидая дальнейших приказаний. Шадид поднял руку, прежде чем дать окончательный сигнал.

— Извольте сказать, принц Азиэль, обрекаете ли вы эту женщину на смерть или она останется жить, решайте быстрее, ибо рука у меня устает, и когда я опущу жезл, вы уже лишитесь выбора.

Все глаза обратились на жезл, тишину нарушали только горестные крики Сакона. Метем в отчаянии ломал руки, и даже Иссахар прикрыл глаза краем капюшона, чтобы не видеть этого жуткого зрелища. Жрец с умоляющим видом протянул Азиэлю чашу с фимиамом.

Каждое проходящее мгновение казалось принцу целой вечностью. Его сердце разрывалось надвое между чувством долга и любовью и состраданием. Он не отрывал глаз от искаженного лица обреченной женщины, и в тот миг, когда жезл стал клониться вниз, любовь и сострадание восторжествовали.

«Да простит меня Господь за отступничество!» — произнес он про себя и вслух добавил: — Я совершу жертвоприношение. — Взяв несколько зернышек фимиама, он бросил их в огонь, пылающий на алтаре, и машинально, не вдумываясь в смысл слов, повторил вслед за шадидом:

— Принося эту дань почитания, предаюсь вам душой, Эл и Баалтис, единственные истинные божества…

Отзвучал и смолк голос Азиэля, в безветренном воздухе заклубилась, поднимаясь ввысь, струя густого Дыма. Азиэль смотрел на этот дым, и ему казалось, будто он видит перед собой Ангела Мести с пламенеющим в руке мечом, который гонит его, оскверненного вероотступничеством, прочь, как некогда наши прародители были изгнаны из сияющих врат рая. А вокруг, в разгоревшемся пылании заката, пожирая его широко Раскрытыми глазами, стояли злобные нелюди. Это демоны, обагренные человеческой кровью, думал принц демоны, восставшие из преисподней, чтобы быть вечными свидетелями его отступничества, которому нет и не может быть прощения!

Глава 14

Итак, свершилось! Ликующий, пронзительный крик вырвался из уст сидящих полукружиями жрецов и жриц. Их боги одержали великую победу. Этот высокопоставленный служитель ненавистного им израильского Бога прельстился госпожой Баалтис и, чтобы сохранить ей жизнь, отрекся от него. Стало быть, они, слуги Бааловы, одержали верх, как же тут не торжествовать?

Шадид вновь поднял свой жезл — и сразу же водворилось молчание.

— Ты поступил, брат, благородно и разумно, — сказал он Азиэлю. — Отныне эта божественная госпожа, избравшая тебя, — твоя законная супруга. — И он показал на Элиссу, безжизненно распростершуюся на скале. — Наслаждайся же счастьем ее любви. Ты мой преемник, верховный жрец Эла, хранитель жреческих тайн. Забудь о своей бессмысленной прежней вере и наплюй на ее алтари. Приветствую тебя, новый шадид, повелитель госпожи Баалтис, избранник самого Эла. Отведите же его, жрецы, вместе с божественной госпожой, его супругой, в их обиталище.

— А как быть с левитом? — спросила Меса. Шадид поглядел на Иссахара, который, раненный в самое сердце, все это время стоял с выражением безграничного горя на лице и с непередаваемым ужасом в глазах.

— Пророк, — сказал он, — я забыл о тебе, но ты тоже подлежишь суду, ведь ты, вопреки закону, посмел присутствовать на тайном свидании с госпожой Баалтис. Это преступление наказывается смертью, и я не думаю, чтобы какая-нибудь женщина изъявила желание назвать тебя своим супругом, дабы спасти тебя от этого наказания. И все же в этот радостный час мы будем милосердны; поэтому, как и твой господин, воскури фимиам, произнеси при этом полагающиеся слова и ступай своей дорогой.

— Прежде чем выполнить твое повеление и возложить фимиам на алтарь, я хотел бы сказать несколько слов, о служитель Эла, — начал Иссахар; его голос звучал спокойно, но, казалось, замораживал кровь всех слушателей. — Прежде всего, я обращаюсь к тебе, Азиэль, и к тебе, женщина. — Он показал на Элиссу, которая успела встать и, вся дрожа, опиралась на своего отца. — Мой вещий сон сбылся.

Ты, Азиэль, свершил воистину тяжкий грех и понесешь заслуженную кару. И все же услышь послание милосердия: ты согрешил, понуждаемый любовью и состраданием, и посему твоя жизнь будет пощажена, но тебе суждено каяться до последних своих дней; в горьком отчаянии, в тоске необоримой приползешь ты обратно к стопам отринутого тобой Господа.

Ты, женщина, явила истинное благородство духа, вступила на путь праведный, однако же именно ты виновница столь великого греха. Посему твоей любви не будет дано принести никаких плодов, и отступничество твоего возлюбленного не спасет тебя от уготованной тебе судьбы. На этой грешной земле, о Саконова дочь, нет для тебя никакой надежды; обрати же свой взор горе: там, в мире ином, для тебя еще сохраняется надежда.

А вот стоит та, что предала нас. — Он устремил свой пылающий взгляд на Месу. — Жрица, ты не гнушалась никакими кознями, чтобы взойти на трон Баалтис; узнай же, какая тебе уготована участь: ты останешься в живых, будешь подметать хижины дикарей и рожать от них ублюдков.

Я читаю в твоей душе, жрец, — показал он на шадида. — Ты уже обдумываешь, как убить этого отступника, коего ты приветствуешь как своего преемника, ибо ты хочешь захватить его место. Но твоим замыслам не суждено сбыться: твое место — в брюхе шакала.

Попомните мои слова и вы, жрецы и жрицы Эла и Баалтис. Посмотрим, вознесете ли вы к небесам громкий триумфальный гимн, когда вы сами будете возложены на алтарь и спалены всепожирающим пламенем, и не сохранится от вас ничего, кроме грехов ваших, а им суждено жить вечно, ибо они бессмертны. О обитатели проклятого града, обратите свои взоры вон на те холмы и ответствуйте, что вы там зрите в свете умирающего дня? Море сверкающих копий, Не так ли? Их острия уже нацелены в сердца ваши, обитатели проклятого града, само название коего позабудется в веках; только башни и уцелеют от него, дабы удивлять и озадачивать людей еще не родившихся.

Я высказал все, что хотел, жрец, и теперь кладу свою жертву на твой алтарь.

Среди всеобщего смятения и страха Иссахар шагнул вперед, схватил древний образ Баалтис, плюнул на него и швырнул бесценное изваяние на алтарь, где оно разбилось на куски, тут же охваченное пламенем.

— Вот мое жертвоприношение! — воскликнул он. — Да примет его тот, коему я служу! А сейчас состоится другое жертвоприношение. Прощай же, сын мой Азиэль!

Несколько мгновений присутствующие в ужасе и растерянности смотрели на догорающие обломки священного образа. Затем с яростными криками и проклятиями жрецы и жрицы в едином порыве вскочили с камней, где они сидели, и набросились на Иссахара, который поджидал их со скрещенными на груди руками. Они били его своими жезлами из слоновой кости, раздирали ногтями и зубами, терзая, как собаки — горную лису, пока, опрокинув, не затоптали его насмерть.

Так принял свой мученический конец левит Иссахар; лучшей для себя смерти он, вероятно, не мог бы и пожелать.

Азиэль пробовал кинуться ему на помощь, но Метем и Сакон, зная, что его ожидает немедленная расправа, с большим трудом удержали его. Он все еще продолжал вырываться, когда Иссахар вытянулся и застыл, уже навсегда неподвижный. Солнце закатилось, быстро сгустились сумерки. Азиэль почувствовал, что силы его оставляют; сознание его помутилось, и он упал.

Ему казалось, будто он видит бесконечный кошмарный сон; среди множества хаотически сменяющих друг друга видений настойчиво повторялось одно: перед ним, как будто наяву, возлежал умирающий пророк, суровым голосом обличая того, кто отступился от бога своих предков и преклонил колени перед Баалом.

Очнулся он в незнакомой ему комнате. Была ночь, в мерцании светильников он увидел какого-то человека, который смешивал снадобье в стеклянном фиале. Так велика была его слабость, что он не сразу смог вспомнить имя этого человека.

— Метем, — наконец выговорил он. — Где я? Финикиец поднял на него глаза и с улыбкой сказал:

— В своем собственном доме, принц, во дворце шадида. Но вам не следует говорить, вы еще не оправились от болезни; выпейте вот это и поспите.

Приняв лекарство, Азиэль сразу же погрузился в крепкий сон. Когда он пробудился, в окне уже ярко сверкало солнце, озаряя своими лучами проницательное и доброе лицо Метема, который сидел на стуле и, подпирая подбородок ладонью, внимательно за ним наблюдал.

— Расскажи мне обо всем, что случилось, друг, — сказал Азиэль, — с тех пор как… — Он вздрогнул и замолчал.

— С тех пор как вы женились на госпоже Элиссе и этот фанатичный, хотя и достойный всяческого уважения глупец Иссахар обрел желанную ему награду?.. Хорошо, расскажу, но сперва подкрепитесь, — ответил Метем, протягивая ему блюдо с едой. — Вот уже три дня, — продолжал он, — как вы лежите в сильном жару; пользую вас я, а в свободное от религиозных дел время сюда заходит и ваша супруга, госпожа Элисса.

— Элисса? Она бывает здесь?

— Успокойтесь, принц, конечно же, бывает и скоро придет опять… Могу вам также сообщить, что Итобал сдержал свою угрозу и обложил город во главе большой армии, перерезав все подвозные пути и пути бегства. Предполагают, что на следующей неделе он начнет штурм, который, по мнению многих, вполне может оказаться успешным. И последняя новость: чтобы спасти город, жрецы и жрицы, по настоянию городского совета, обсуждают, не выдать ли царю дочь Сакона. В свое оправдание они ссылаются на то, что госпожа Баалтис была выбрана с помощью подкупа, поэтому-де ее избрание недействительно, ибо к воле богини не должны примешиваться никакие посторонние обстоятельства.

— Но ведь по их же религиозному закону, — сказал Азиэль, — она является моей супругой, как же ее можно выдать замуж за другого человека?

— Нет, принц, как только она перестанет быть госпожой Баалтис, ваше супружество само собой расторгается, вы теряете пост шадида, которым, как я понимаю, не слишком и дорожите. Но все эти исхищрения жрецов не имеют особого значения, ибо весь город объят таким непреодолимым ужасом, что, попадись им в руки сама богиня Баалтис, они выдали бы и ее, лишь бы умилостивить царя Итобала, а о госпоже Элиссе и говорить нечего. Разумеется, она осведомлена об угрожающей ей опасности. Но вот и она сама.

Дверные шторы раздвинулись, и появилась Элисса, облаченная в великолепное церемониальное платье и с золотым полумесяцем над челом.

— Как чувствует себя принц, Метем? — спросила она, с тревогой поглядывая на полускрытое в тени стены ложе.

— Посмотри сама, госпожа, — ответил финикиец с поклоном.

— Элисса! Элисса! — громко позвал Азиэль, приподнимаясь и протягивая к ней руки.

Она и увидела и услышала, и с негромким вскриком порхнула к нему в объятия. Несколько минут, не размыкая рук, они бормотали слова любви и приветствия.

— Может быть, оставить вас наедине? — спросил Метем. — Нет? Тогда извольте вспомнить, принц, что вы еще очень слабы и не должны предаваться бурным чувствам.

— Послушай, Азиэль, — сказала Элисса, убирая руки с его шеи, — у нас нет времени на нежные излияния, да и не следует тебе проявлять любовь к той, которая все еще является верховной жрицей Баалтис, хотя и перестала ей поклоняться. Ты поступил очень благородно, воскурив фимиам Элу ради спасения моей жизни. Но ты напрасно не послушался меня, когда я умоляла тебя не делать этого; и теперь я горько сожалею, что ради меня ты совершил такой грех. Тем более что твоя жертва может оказаться напрасной; пророчества Иссахара содержат угрозу для нас обоих, мне не избежать смерти, а тебе не избежать горьких мук раскаяния, той тоски, тягостней которой нет ничего на свете, — тоски по навеки ушедшей.

— Бежать уже невозможно?

— Метем может подтвердить: нет, невозможно; за мной наблюдают день и ночь, Меса бродит за мной по пятам, от двери к двери. К тому же Итобал окружил Зимбое таким плотным кольцом, что без его ведома даже мышь не проскользнет наружу. И это еще не самое худшее: они намереваются выдать меня Итобалу и купить такой ценой мир. В заговоре участвует даже мой отец, в полном отчаянии он считает своим долгом пожертвовать родной дочерью ради спасения города, если, конечно, этой жертвы окажется достаточно.

— Но ведь госпожа Баалтис неприкосновенна?

— В такие времена даже сама богиня не была бы ограждена от посягательств, что уж говорить о ее жрице, Азиэль. Они сговорились схватить меня сегодня ночью. Это поручено Месе и другим жрецам. Этим приношением они хотят задобрить Итобала, который не принимает никакого другого.

— Лучше бы нам умереть, — громко простонал Азиэль.

— Лучше бы мне умереть, — поправила она, кивнув. — Но послушай, я тут кое-что придумала, отчаиваться еще рано. Подъезжая к Зимбое, в трех милях от городских ворот, высоко над дорогой, на скале, ты, может быть, заметил бронзовые решетчатые ворота, закрывающие вход в пещеру?

— Да, заметил, — подтвердил Азиэль. — Мне сказали, что там находится священное кладбище.

— Там хоронят верховных жриц Баалтис, — продолжала Элисса. — Сегодня вечером я должна возложить жертву на гробницу моей предшественницы. Войду я одна, ибо никто не имеет права сопровождать меня туда, и сразу же запру за собой ворота. Они предполагают схватить меня на обратном пути: но я останусь в этой пещере. Конечно, живая, а не мертвая, Азиэль. Я заранее припасла там пищу и воду — этих припасов хватит на много дней. В этой пещере, среди усопших, я и останусь жить, пока не присоединюсь к их числу.

— Но что помешает им взломать ворота и вытащить тебя оттуда, Элисса?

— Живой они меня не вытащат, а мое мертвое тело они вряд ли пожелают показать Итобалу. Вот здесь на груди у меня фиал с ядом, на поясе — кинжал; этого вполне достаточно, чтобы покончить с собой такой хрупкой женщине, как я. При первой же попытке взломать ворота, я предупрежу их, что приму яд или пущу в ход кинжал и тем самым сорву их замысел; У них останется лишь надежда выдворить меня оттуда с помощью голода или выманить какой-нибудь другой хитростью.

— Ты смелая женщина! — в восхищении воскликнул Азиэль. — Но ведь самоубийство — величайший грех.

— Даже этот грех не остановит меня, любимый. Я пошла бы на него и прежде, с меньшим основанием, лишь бы не попасть живой в руки Итобала; что бы ни случилось, на какой бы обман мне ни пришлось бы пойти, тебе, Азиэль, я останусь верной и в жизни, и в смерти!

Обуреваемый мучительными сомнениями, принц горько застонал.

— Можешь ли ты что-нибудь сказать, Метем, — обратился он к финикийцу.

— Да, принц, — ответил тот. — Прежде всего, я хочу сказать, что госпожа Элисса поступает опрометчиво, раскрывая передо мной свои тайные мысли, ведь я могу донести на нее в городской совет или жрецам.

— Нет, Метем, не упрекай меня в опрометчивости, хотя ты и любишь деньги, я уверена, что меня ты не предашь.

— Ты права, госпожа, я тебя не предам, да и на что мне деньги в городе, который вот-вот будет взят штурмом? Кроме того, я ненавижу Итобала; он угрожал мне смертью, так же, кстати, как и ты, госпожа; и я сделаю все возможное, чтобы спасти тебя от его лап. Это первое. Второе — я не вижу никакой пользы в этом твоем замысле: если тебя не выдадут, Итобал начнет штурм — и тогда…

— Он может потерпеть поражение, Метем, ибо горожане будут биться за свою жизнь, к тому же с нами принц Азиэль, опытный военачальник; он тоже будет участвовать в сражениях, если поправится…

— Не тревожься, Элисса, еще два дня, и я буду достаточно силен, чтобы сражаться не на жизнь, а на смерть.

— Во всяком случае, — продолжала Элисса, — с помощью моего плана мы можем выиграть время, а кто знает, как повернется судьба. Как бы то ни было, бегство для меня невозможно, и лучшего плана у меня нет.

— И у меня тоже, — сказал Метем, — ибо в конце концов и самая хитрая лиса возвращается к своему прежнему следу. Один я могу бежать из этого города, принц может бежать, даже госпожа Элисса, если переоденется, — но втроем у нас нет никакого шанса спастись, ибо в городе мы все время находимся под наблюдением, а за его стенами нас поджидает Итобал со своими армиями. О принц Азиэль! Благоразумие требовало, чтобы я бежал, когда вас с Иссахаром схватили после этого безрассудного свидания в храме, я предвидел, что оно плохо кончится; но на старости лет я сильно поглупел и подумал, что не могу покинуть вас, не простившись. Ну что ж, пока еще мы все живы, не считая Иссахара, человека самого из нас достойного, хотя и фанатика; но долго ли еще нам осталось жить — это я не могу сказать.

Наилучшим для нас выходом была бы победа над Итобалом; в общем ликовании мы могли бы незаметно бежать из Зимбое и присоединиться к нашим слугам, ждущим нас в обусловленном тайном месте, за первой грядой холмов. Если же одолеть его не удастся, что ж, мы отбудем немного раньше, чем предполагали, чтобы узнать, кто же распоряжается людскими судьбами и в самом ли деле солнце и луна — колесницы Эла и Баалтис… Принц, вы совсем бледны…

— Ничего страшного, — сказал Азиэль, — принесите мне воды, у меня все еще жар.

Метем пошел за водой, а Элисса опустилась на колени возле ложа и пожала руку своего возлюбленного.

— Я не смею здесь дольше оставаться, — прошептала она. — О, Азиэль, я не знаю, как и когда мы встретимся вновь, но на душе у меня очень тягостно; я чувствую, увы, что мой конец приближается. Я причинила тебе много горя, Азиэль, хотя себе еще больше, — и я ничего не дала тебе взамен, кроме самого заурядного из всего, что может быть на свете, — женской любви.

— Самого прекрасного из всего, что может быть на свете, — поправил он, — и я счастлив, что получил этот дар.

— Да, но ты заплатил за него слишком дорого, — ведь я-то хорошо знаю, чего тебе стоило возложить фимиам на алтарь, — и я молюсь твоему Богу, который отныне и мой Бог, чтобы твой грех пал на мою голову, а тебе было даровано полное прощение. Азиэль, женщина я или дух, пока во мне сохраняются Жизнь и память, я твоя: только твоя; я оставляю тебя, чистая душой и телом, и если нам суждено встретиться в этом или ином мире, я возвращусь к тебе такая же чистая и верная, как и сейчас. Я рада, что жила, ибо знала в этой жизни тебя и ты поклялся, что любишь меня. Я была бы рада и жить вновь, если ты будешь рядом и будешь клясться в любви; если же мне отказано в этом счастье, я хочу спать вечным сном, ибо жизнь без тебя для меня хуже ада. Но ты слабеешь, и я должна уйти. Прощай же; живой или мертвый, не забывай меня; поклянись, что не забудешь.

— Клянусь, — тихо ответил он, — пусть же, по воле Неба, я умру за тебя, а не ты за меня.

— Я молюсь об обратном, — шепнула она, наклонилась и поцеловала его в лоб, ибо он был слишком слаб, чтобы протянуть ей свои губы.

И она ушла.

Глава 15

Через два часа в вечернем свете можно было видеть процессию жриц, медленно восходящую к священной пещере по узкой, высеченной в скалах тропе. Впереди процессии, в черном покрывале поверх расшитого платья, шла Элисса с потупленными глазами и распущенными в знак скорби волосами, за ней следовали Меса и другие жрицы, они несли алебастровые чаши с едой и вином для усопших, вазы с благовониями и масляные плошки. Замыкали шествие плакальщицы; они пели заунывное песнопение и время от времени в притворном горе разражались громким плачем. Впрочем, их горе было лишь отчасти притворным: с горной тропы они хорошо видели передовые посты армии Итобала на равнине и с содроганием замечали бесчисленные тысячи копий, поблескивающих в ущельях окрестных холмов. В этот день они оплакивали не покойную госпожу Баалтис — их угнетало предчувствие гибели, нависшей над ними самими и над их золотым городом.

— Да падет на нее проклятие всех богов! — прошептала одна из жриц, сгибаясь под тяжестью приношений. — Из-за какой-то смазливой гордячки мы все должны погибнуть от копий либо стать женами дикарей. — И она показала подбородком на Элиссу, которая шла впереди, поглощенная своими мыслями.

— Потерпи, — ответила ей Меса. — Ты знаешь наш план: сегодня ночью эта гордячка, эта лживая жрица будет спать в лагере Итобала.

— Надеюсь, это утихомирит его, — сказала женщина, — и он оставит нас в покое.

— Все надеются, что так оно и будет, — со смешком отозвалась Меса, — хотя и странно, что царь предпочитает круглоглазую, худоногую девицу, любящую его соперника, богатой добыче и славе. Что ж, возблагодарим богов, что они сотворили мужчин такими глупцами и одарили нас, женщин, умом, дабы мы могли пользоваться их неразумием. Если он хочет, пусть забирает ее, невелика потеря для всех нас.

— Ну, для тебя-то только выигрыш, — сказала женщина. — Ты будешь увенчана короной Баалтис. Но я тебе не завидую. Что до дочери Сакона, то она будет принадлежать Итобалу, даже если мне придется разрезать ее на куски.

— Нет, нет, сестра, так мы не уславливались; помни, что она должна быть передана ему без единой ссадины или царапины; иначе наше святотатство окажется напрасным. Помолчи, мы уже подошли к пещере.

Достигнув площадки перед решетчатыми воротами, процессия перестроилась в полукруг. Они стояли спиной к пропасти, которая отвесно поднималась на добрых шестьдесят футов над равниной, по которой вдоль самого подножья утеса бежала дорога, где проходили торговые караваны на своем пути от моря и обратно. После того как пропели гимн, призывающий благословение богов на покойную верховную жрицу, Элисса, в своей роли нынешней госпожи Баалтис, отперла бронзовые ворота золотым ключом, что висел у нее на поясе, и жрицы втолкнули принесенные ими дары в пещеру, ибо им было строго запрещено переступать ее порог. Склонив голову и сложив на груди руки, Элисса вошла в пещеру, заперла за собой ворота, взяла две чаши и исчезла с ними в ее сумрачной глубине.

— Почему она заперла ворота? — спросила жрица у Месы. — Обычно так не делают.

— Такая у нее, видимо, причуда, — резко ответила Меса.

Она также не могла понять, зачем Элисса заперла ворота.

Прошел час, Элисса все не возвращалась, и ее недоумение сменилось страхом и сомнением.

— Позовите госпожу Баалтис, — сказала она, — ее молитвы что-то затянулись. Уж не случилось ли с ней какой-нибудь беды?

Приложив губы к решетчатым воротам, жрицы стали звать госпожу Баалтис, и немного погодя перед ними, со светильней в руке, предстала Элисса.

— Почему вы беспокоите меня в священной пещере? — спросила она.

— Госпожа! На городских стенах уже дежурит ночная стража, — ответила Меса. — Пора возвращаться в храм.

— Ну что ж, возвращайтесь, — сказала Элисса, — а меня оставьте в покое. Что, Меса, без меня ты не можешь вернуться? Хочешь, я скажу тебе почему? Потому что ты тайно договорилась передать меня сегодня ночью тем, кто, в свой черед, выдаст меня Итобалу, чтобы договориться о мире, и если ты придешь к ним без меня, они встретят тебя не слишком-то ласково. Не отпирайся, Меса. У меня тоже есть свои люди, и от них я знаю весь ваш план, поэтому я и укрылась в пещере.

Меса пробормотала сквозь стиснутые губы:

— Те, кто решил наложить руки на живую Баалтис, не остановятся перед тем, чтобы вторгнуться и в общество усопших сестер.

— Я знаю, Меса, но ворота заперты на ключ, и у меня достаточно пищи и воды.

— Ворота, даже самые прочные, можно взломать, — ответила жрица, — так что не жди, госпожа, пока тебя выволокут оттуда, будто беглую рабыню.

— Вот как? — усмехнулась Элисса. — Но я не допущу этого бесчестья и взломаю другие ворота — ворота собственной жизни. Смотри, предательница, вот яд, а вот бронзовый кинжал; клянусь тебе, что, если кто-нибудь только попытается притронуться ко мне, я покончу с собой у него на глазах. Отнесите тогда мои останки Итобалу, уж он вас вознаградит с такой щедростью, какая вам и не снилась!.. А теперь, Меса, уходи прочь, передай моему отцу и всем другим заговорщикам, что им не удастся ублажить Итобала, принеся ему в жертву мою красоту; пусть лучше они вспомнят о своем мужском достоинстве и сразятся с ним в честном бою.

Она повернулась и скрылась в темной глубине пещеры.

Велико было замешательство советников Зимбое и жрецов, участников заговора, когда час спустя явилась Меса — не для того, чтобы передать им Элиссу, а повторить ее послание и угрозы. Напрасно взывали они к Сакону, который лишь качал головой и повторял:

— У меня нет ни малейших сомнений, что моя дочь выполнит свою клятву, если вы ее к этому принудите. Вы мне не верите? Пойдите и попытайтесь ее уговорить. Я заранее знаю, каков будет ее ответ, и я считаю, что это возмездие нам всем за то, что мы выбрали ее Баалтис вопреки ее воле, затем угрожали ей смертью из-за принца Азиэля, а теперь еще хотим совершить святотатство, низложив ее со священного трона, разорвав узы ее брака и передав ее Итобалу.

Старейшины города отправились к священной пещере и через решетчатые ворота попытались уговорить Элиссу. Но они ничего от нее не добились: она говорила с ними, одной рукой прижимая к груди фиал с ядом, а другой — стискивая обнаженный кинжал, и повторила то же самое, что уже сказала Месе, — им лучше оставить свои тайные козни и сразиться с Итобалом лицом к лицу, как подобает мужчинам, тем более, что даже в случае успеха их заговора, она быстро опостылела бы Итобалу, и война все равно стала бы неизбежной.

— Сотни лет, — добавила она, — собиралась эта гроза: теперь она неминуемо разразится. Лишь после этого станет известно, кто истинный хозяин этой страны — древний город Зимбое или Итобал, повелитель племен.

Так они и ушли ни с чем, а на следующий день, рано утром, со спокойными лицами, но тяжелыми сердцами, приняли послов царя Итобала и рассказали им обо всем происшедшем. Выслушав их, послы захохотали.

— Мы очень рады, — открыто признались они, — мы-то не влюблены в дочь Сакона и хотим не мира, а войны; ибо наконец для нас настало время раздавить своей пятой незваных белых пришельцев, которые захватили нашу страну и грабят ее богатства. И дело это, сдается нам, не трудное; какое сопротивление могут оказать алчные торговцы, если они Не могут даже справиться с одной-единственной девицей?!

Доведенные до крайнего отчаяния, старейшины предложили Итобалу других девушек, сколько он пожелает, и богатый денежный выкуп. Но послы даже не стали их слушать, сказав, что ценят хороший удар копьем куда дороже золота, которое им и даром не нужно, а их царь, Итобал, добивается только одной женщины, и никакой другой.

Угнетаемые тяжелыми предчувствиями, горожане стали готовиться к осаде, ибо хорошо представляли себе, как неистова будет ярость Итобала, когда он обо всем узнает. А он и в самом деле не пожелал слушать никаких их посулов, требуя лишь одного — чтобы Элисса была выдана ему целой и невредимой, а это было не в их власти. Начались заседания военного совета, куда пригласили и принца Азиэля, едва он почувствовал себя лучше, — ибо у него была слава опытного военачальника; поэтому, хотя он и являлся причиной многих несчастий, обрушившихся на город, горожане воззвали к нему о помощи. К тому же, в случае, если война затянется, они надеялись заручиться через него поддержкой Израиля, а, возможно, и Египта.

Азиэль предложил предпринять ночную вылазку против Итобала, все свои расчеты он строил на нападении, а не на обороне, но члены военного совета не желали даже и слышать об этом, они полагались только на прочность городских стен. Их поддержал и Метем; когда принц попробовал настаивать, он ответил:

— Ваша тактика могла бы принести успех, принц, будь за вашей спиной бесстрашные львы Иудеи или дикие бедуины-арабы. Но здесь вы можете рассчитывать только на таких, как я, — мы, финикийцы, мирные купцы, а не воины. Как и крысы, сражаемся мы, только когда у нас не остается иного выбора, и никогда не наносим первого удара. Конечно, в городе есть и опытные солдаты, но они чужестранные наемники; все остальные — мулаты, вольноотпущенники, они подчиняются Итобалу в той же мере, что и Сакону, положиться на них невозможно. Нет, нет, мы останемся за крепостными стенами, они-то, по крайней мере, возведены еще в те времена, когда люди строили добротно, и не предадут нас.

В Зимбое было три линии укреплений: одиночная стена, возведенная вокруг хижин рабов на равнине; двойная, со рвом посредине, стена, окружающая собственно город, и большая крепость-храм на скале. Эти укрепления, с многочисленными сторожевыми башнями, можно было, как полагали, взять только измором, с помощью меча голода.

И вот гроза разразилась: на пятое утро после того, как Элисса укрылась в погребальной пещере, Итобал атаковал город. С дикими боевыми кличами десятки тысяч его свирепых воинов, вооруженных большими копьями и щитами из буйволиной кожи и с высокими пучками перьев на головах, начали штурм первого ряда укреплений. Дважды их отбивали, но стена сильно обветшала и была слишком большой протяженности для успешной защиты, и на третий раз воинам Итобала, многочисленным, как полчища муравьев, удалось пролезть через нее, оттеснив защитников к внутренним воротам. В этом сражении убито было не так много осажденных, но большинство рабов сложили оружие и переметнулись на сторону Итобала, который пощадил их вместе с женами и детьми.

Всю последующую ночь военачальники Зимбое готовились к отражению приступа. По всей длине внутренней стены были расставлены войска, а двойные южные ворота, охраной которых руководил принц Азиэль, были укреплены каменными глыбами.

Незадолго до зари, едва посветлело восточное небо, Азиэль, находившийся на своем посту, над воротами, услышал грозную боевую песню, разом вырывающуюся из пятидесяти тысяч глоток, и размеренный топот множества ног. Когда рассвело, он увидел три армии: они направлялись к трем избранным для приступа пунктам; самой большой из них командовал царь Итобал; эта армия двигалась к воротам, порученным ему для охраны.

Зрелище было изумительное и ужасающее: на них надвигалась целая орда воинов, украшенных перьями, их суровые от природы лица пылали лютой ненавистью и жаждой убийства, ярко сверкали в лучах солнца копья с широкими наконечниками. Никогда еще Азиэлю не доводилось видеть ничего подобного, и у него не могло не возникнуть естественное опасение за исход войны, ибо дикари были отважны, точно львы, и поклялись головой своего повелители, что снесут крепостные стены, пусть даже голыми руками, — или падут все до единого.

Со вздохом отвернув голову, Азиэль увидел рядом с собой Метема.

— Ты видел ее? — нетерпеливо спросил он.

— Нет, принц. Как я мог видеть ее ночью, когда она сидит в этой темной пещере, точно лиса в своей норе? Но я слышал ее.

— И что же она сказала? Говори быстрее!

— Почти ничего, принц, ибо за пещерой все время наблюдают и я не мог быть там долго. Она посылает тебе свои приветствия и просит передать, что в этом сражении ее сердце — вместе с тобой, она будет молиться Всевышнему о твоей безопасности. Она также добавила, что чувствует себя неплохо, хотя ее и угнетает присутствие покойных жриц Баалтис, чьи духи постоянно являются ей во сне и проклинают ее за то, что она отреклась от их богов и оскверняет святилище. Ей там очень одиноко!

— Одиноко! — повторил, вздрогнув, принц Азиэль. — Скажи, Метем, а больше она ничего не просила передать?

— Просила, принц, но ничего хорошего; она по-прежнему уверена, что обречена на гибель и что вы двое никогда больше не встретитесь. И все же она поклялась, что ее дух будет незримо сопровождать вас всю жизнь и в конце концов встретит на пороге подземного мира.

Азиэль, отвернувшись, сказал:

— Хорошо бы это произошло поскорее.

— Боюсь, вам недолго придется ждать, — с мрачным смехом ответил Метем. — Посмотрите! — И он показал на продвигающуюся орду.

— Укрепления прочные, и мы отобьём их атаку, — ответил Азиэль.

— Нет, принц, даже самые надежные стены требуют для своей обороны надежных смельчаков, а сердца изнеженных, словно женщины, горожан Зимбое и их наемников трепещут от страха. Знайте, что пророчества левита Иссахара, которые он сделал в день жертвоприношения в храме, а затем в час своей смерти, завладели сердцами людей и, напрочь лишая их доблести, быстро осуществляются.

Мужчины постоянно упоминают о них намеками, женщины шепчут о них в своих спальнях, а дети открыто кричат о них на улицах.

Более того, вчера ночью какой-то человек, показывая на небеса, завопил, что видит тот самый огненный меч Судьбы, о котором говорил пророк, меч, острием вниз, висит над городом, все кругом закричали, что они тоже его видят, хотя я полагаю, что это было лишь созвездие в форме креста. Другой рассказывает всем, что встретил на рыночной площади призрак Иссахара, в чьих глазах он, словно в зеркальцах, увидел большие языки пламени, охватывающие храм, а в их отблесках — свое собственное мертвое тело. Это был жрец, нанесший первый удар святому левиту во время расправы над ним.

И еще одно: вчера ночью Меса совершала жертвоприношение вместо укрывшейся в священной пещере Баалтис, и возложенный на алтарь шестимесячный младенец, уже мертвый, пошевелился и прорыдал громким голосом, что после захода третьего с этого дня солнца на них падет возмездие за его кровь. Я не верю этим россказням; достоверно, однако, что жрицы поспешно бежали из тайного зала, где свершалось жертвоприношение; я сам видел, как они бегут, визжа от ужаса и разрывая на себе одежды. Но к чему говорить о знамениях, добрых или недобрых, когда стены обороняются трусами, а копья армии Итобала сверкают, словно бесчисленные звезды небес? Принц, говорю вам, этот древний город обречен; здесь, как я опасаюсь, кончится и наше земное странствие.

— Будь что будет, — ответил Азиэль. — Я, во всяком случае, умру, сражаясь до последнего.

— И я тоже умру, сражаясь, принц, не потому, что люблю битвы, а потому, что это предпочтительнее, чем погибнуть от острого копья какого-нибудь дикаря. И зачем только вы встретились с госпожой Элиссой, когда она молилась Баалтис в священной роще, и какой злой дух наполнил ваши сердца безумной любовью друг к другу? Вот где источник всех наших бед; если бы не ее глаза, мы давно были бы уже на пути к Тиру, но что поделаешь, на все воля судьбы. Посмотрите: вон шагает сам Итобал во главе отряда своих телохранителей. Дайте мне лук; хотя расстояние, пожалуй, слишком велико, я попробую пронзить его черное сердце стрелой.

— Побереги силы, — ответил Азиэль, — Итобал еще слишком далеко от нас, а уж что до стрельбы, то скоро мы настреляемся вволю. — И он повернулся, чтобы что-то сказать подчиненным ему начальникам.

Глава 16

Атака началась через час. Перед своими наступающими колоннами дикари гнали захваченных ими или добровольно сдавшихся рабов. Те тащили фашины для заполнения рва, грубо сколоченные приставные лестницы и толстые стволы деревьев для использования их в качестве таранов. Большинство из рабов не имели никакого оружия и были защищены только своей ношей, которую держали перед собой как щит, и стрелами войска Итобала. Но эти стрелы наносили ничтожный урон защитникам, скрытым за стенами, тогда как их луки убивали и ранили многие десятки рабов; если же эти несчастные пробовали бежать, то натыкались на острия копий подгонявших их сзади дикарей, и падали, как дикие звери в вырытую для них ловушку. И все же уцелевшие, укрывшись под стеной, пускали в ход свои тараны и приставляли к стене лестницы, однако смерть настигала их везде, а некоторые падали бездыханные от сильного страха или перенапряжения сил.

Тогда и начался настоящий штурм. С оглушительными воплями выстроенная по трое колонна ринулась к стене; нападающие крушили стены таранами, карабкались по лестницам, тогда как защитники осыпали их градом копий и стрел, сбрасывали на них тяжелые каменные глыбы, поливали горячей смолой и кипятком из больших котлов, которые стояли у них под рукой.

Раз за разом осаждающих отбивали с тяжелыми потерями и раз за разом в сражение вступали свежие подкрепления. Трижды приставлялись лестницы к южным воротам, трижды штурмующие появлялись на стене, откуда их, окровавленных и избитых, тут же скидывали на землю.

Прошел долгий день, а защитники все еще держались.

— Мы победим! — крикнул Азиэль Метему, когда очередная лестница с карабкающимися по ней людьми была сброшена на усеянную мертвыми телами равнину.

— Да, здесь мы победим — потому что сражаемся, — ответил финикиец, — но в других местах дела могут пойти менее успешно.

На какое-то время натиск на южные ворота ослаб. Прошел еще час; слева от них послышался громовой ликующий вопль, а затем и испуганные крики: «Отступайте за вторую стену, враги уже во рву».

В трехстах шагах от них Метем увидел большую толпу дикарей, бегущую по направлению к ним.

— Надо перебираться за внутреннюю стену, — сказал он, — внешняя уже захвачена.

В этот миг нападающие снова приставили лестницы к воротам, и Азиэль подбежал, чтобы их сбросить. Сбросив лестницы, он оглянулся и увидел, что его уже отрезали и окружили. Метем и большинство воинов благополучно укрылись за внутренней стеной, оставив его вместе с двенадцатью отважнейшими воинами из его личного сопровождения в башне над воротами. Бегство было уже невозможно, и равнина внизу и ров были заполнены воинами Итобала, они также многими сотнями приближались по широкому гребню захваченной ими стены.

— Нам остается лишь одно, — сказал Азиэль, — отважно сражаться, пока нас всех не перебьют.

Едва он это произнес, как брошенное снизу копье ударило его в бронзовый нагрудник. Удар был столь силен, что, хотя копье и не пробило бронзу, принц рухнул на колени. Когда он поднялся, чей-то голос позвал его по имени, и, посмотрев вниз, он увидел Итобала, облаченного в золотые латы и окруженного военачальниками.

— Тебе не удастся бежать, принц Азиэль, — закричал царь, — сдавайся на мою милость.

Азиэль быстро натянул лук. Лучник он был сильный и искусный, стрела пронзила золотой шлем царя, пробив его голову до самого черепа.

— Вот мой ответ, — выкрикнул Азиэль, когда Итобал упал на землю. Но в следующее мгновение царь был уже на ногах и отдавал повеления, прикрытый плотным окружением военачальников.

— Захватите принца Азиэля и всех его воинов живыми, — приказал он. — Тех, кто это сделает, я награжу большим стадом, но те, кто их ранит, будут преданы смерти.

Военачальники с поклонами отдали соответствующие распоряжения своим отрядам, и вскоре к высокой башне со всех сторон приставили лестницы и по ним уже карабкались невооруженные воины. Вновь и вновь сбрасывали защитники лестницы, но их было мало и становилось все труднее скидывать тяжел, лестницы с многочисленными людьми, и они рубилу осаждающих по головам, как только те появлялись над парапетом.

Многих приканчивали они своими меткими удара, ми, но в конце концов выбились из сил; стремясь отличиться перед царем, который внимательно наблюдал за происходящим, отважные дикари продолжали лезть вверх, не боясь угрожающей им смерти. Наконец они с криками перелезли через парапет и бросились на небольшой отряд евреев.

Азиэль хотел сброситься вниз, с башни, но телохранители удержали его; вот так и случилось, что его схватили и связали.

Когда Азиэля тащили к лестнице, он посмотрел через ров, и увидел, что наемники, оставив все еще неповрежденную внутреннюю стену, удирают, а тысячи горожан теснятся возле ворот, ведущих в храмовую крепость.

Азиэль мысленно застонал и прекратил всякую борьбу: он знал, что участь древнего города решена, и вот-вот сбудется предсказание Иссахара.

Азиэля и его спутников со связанными за спиной руками, обмотав вокруг их шей длинные сыромятные ремни, протащили через все вражеское войско; их осыпали насмешками и плевками. Затем их подвели к сшитому из шкур шатру, осененному знаменем. В этот шатер принца втолкнули одного и силой заставили встать на колени. Перед ним на застланном львиной шкурой ложе лежал громадный Итобал; его раненую голову промывали лекари.

— Приветствую тебя, сын Израиля и фараона, — усмехнулся царь. — Воистину ты поступаешь мудро, преклонив колени перед властителем мира.

— Глупая шутка, — ответил Азиэль, оглядываясь на державших его воинов. — Подлинное уважение может идти лишь от сердца, царь Итобал.

— Я знаю это, и такое уважение ты тоже мне окажешь, когда я укрощу твою гордость. Кто учил тебя стрелять из лука? Ты превосходный лучник. — И он показал на окровавленный шлем, в котором торчала пробившая его стрела.

— Нет, — ответил Азиэль, — это был неудачный выстрел, ибо у меня очень устала рука. Когда в следующий раз я натяну тетиву, царь Итобал, клянусь, выстрел будет более удачным.

— Хорошо сказано, — рассмеялся царь. — Но знай, пес, что теперь моя очередь стрелять. Как я с тобой поступлю, ты узнаешь позже. Знаешь ли ты, что город уже захвачен, мои воины охраняют ворота, а эти трусы, горожане Зимбое, толпятся, точно овцы, во дворе храма и на склонах утеса? Они воображают, будто находятся там в безопасности, но я говорю тебе, что они были бы в большей безопасности на равнине, ибо у меня в руках ключ от их крепости — тайный ход, ведущий от дворца Баалтис к храму; ты, кажется, его знаешь? А если бы даже у меня и не было этого ключа, голод и жажда скоро сделают свое дело.

Я победил, еврей, и с меньшим, чем думал, трудом; отныне в заложниках у меня весь великий город, я могу пощадить его или разрушить, как мне будет угодно, хотя твоя стрела едва не лишила меня радости победы.

— Ну что ж, — равнодушно ответил Азиэль, — я выполнил свой долг, дальнейшее — в руках Судьбы.

— Да, ты хорошо сражался, пока горожане не покинули тебя, а смелого человека не волнует участь трусов. Но подумай об Элиссе. Я знаю все: она укрылась в погребальной пещере с фиалом яда на груди и бронзовым кинжалом на поясе, чтобы покончить с собой, если ее попробуют схватить, чтобы передать мне. И все это она делает потому, что любит тебя, принц Азиэль, только поэтому она отказывается стать моей царицей и править завоеванным мной городом и всеми моими бесчисленными племенами.

Догадываешься ли ты, почему я повелел взять тебя живым? Нет? Сейчас объясню: я надеюсь поймать ее с помощью приманки; эта приманка — ты, принц Азиэль. Убить тебя было бы проще простого, но ведь тогда и она покончила бы с собой. Однако, возможно, она сохранит себе жизнь ради твоего спасения и согласится стать моей. Во всяком случае, попытка не пытка; если же мой замысел не удастся, за ее гордость ты заплатишь мне своей кровью, принц Азиэль.

— Я сделал бы это с радостью, — ответил Азиэль, — но какой же ты низкий ублюдок, раз готов так жестоко терзать сердце беспомощной женщины! Неужели нет у тебя мужского достоинства? Подобный замысел может вынашивать только жалкий трус.

— Глупец! Именно мужское достоинство и заставляет меня действовать так, — сердито проговорил Итобал. — Ты, конечно, думаешь, что моими поступками руководит безумная прихоть, но это не так, хотя мое сердце, как и твое, стремится лишь к этой женщине и ни к какой другой. Я мог бы побороть эту слабость, но, послушай, из всех живых существ эта женщина единственная, кто посмел противиться моей воле; теперь даже стражники совершающие обход, и дикарки в краалях шушукаются о том, что царь Итобал, повелитель сотни племен отвергнут и осмеян девушкой, презирающей его, потому что в его жилах течет смешанная кровь. Я стал посмешищем, и поэтому должен сделать ее своей женой, чего бы мне это не стоило.

— А я говорю тебе, царь Итобал, что она не станет твоей женой — даже если ты предашь меня медленной смерти у нее на глазах.

— Посмотрим, — усмехнулся царь. Он подозвал стражника и сказал:

— Отвезите их на предназначенное для них место.

Азиэля выволокли из шатра и впихнули в деревянную клетку: в таких клетках некогда перевозили на верблюдах рабов и женщин. Схваченных вместе с ним воинов также поместили в клетки, попарно навьючив их на верблюдов. Затем клетки занавесили плотной тканью, верблюды поднялись на ноги и двинулись в путь.

Около мили они прошли по равнине, затем по замедлившемуся шагу верблюда и участившимся ударам погонщиков, Азиэль понял, что они поднимаются в крутую гору. Наконец, они достигли вершины, их сгрузили с верблюдов, как ящики с товаром, но к этому времени уже наступила ночь, и ничего не было видно. Затем, прямо в клетках, их отнесли к шатру, где через прутья дали им пищу и воду; Азиэль был изнурен после долгого дневного сражения, подавлен горем, сказывалась и перенесенная недавно болезнь, поэтому он сразу же уснул.

На рассвете его пробудил знакомый голос и, открыв глаза, он увидел через прутья Метема, не связанного, хотя и под охраной стражников. Финикиец смотрел на него с глубоким участием, в его живых глазах стояли слезы.

— Увы! — вздохнул он. — Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь увижу потомка Израиля и фараона, сидящего, точно дикий зверь, в клетке и осыпаемого насмешками варваров. О принц! Лучше бы вам умереть, чем подвергнуться такому позору.

— Несчастья властвуют над человеком, а не человек над несчастьями, Метем, — рассудительно ответил принц. — Истинного бесчестья в них нет. Даже если бы я мог покончить с собой, это был бы непрощаемый грех; кроме того, моя смерть повлекла бы за собой смерть другого человека. Поэтому я ожидаю своей участи, какова бы она ни была, с должным терпением, уповая на то, что мои страдания и мой позор искупят мой грех в глазах Того, кого я отверг. Но как ты очутился здесь, Метем?

— Я пришел сюда с позволения Итобала; он разрешил мне посетить вас в каких-то своих целях. Вы слышали, принц, что он занял все городские ворота, хотя сам город пока еще уцелел, что все горожане толпятся в храме и на горе и что, в полном отчаянии, Сакон покончил с собой, упав на меч?

— Да? — сказал Азиэль. — Все это предсказал Иссахар. Такова заслуженная участь дьяволопоклонников и трусов. Есть ли какие-нибудь известия об Элиссе?

— Да, принц, она все еще скрывается в погребальной пещере и, полная твердой решимости, не сдается ни на какие уговоры.

В это мгновение стражник стащил ткань, и при солнечном свете Азиэль увидел всех своих двенадцать телохранителей, заключенных в такие же позорные клетки.

— Смотрите, — сказал Метем. — Узнаете это место?

Принц с трудом поднялся на колени и увидел, что они находятся на вершине каменистого холма высотой футов в восемьдесят. Напротив них, на расстоянии ста шагов, в отвесном каменном склоне виднелись бронзовые решетчатые ворота. Внизу пролегала дорога.

— Узнаю, Метем. Это дорога в город — по ней-то мы и проезжали, а напротив — священная погребальная пещера Баалтис.

— Да, та самая пещера, где сидит госпожа Элисса; оттуда ей хорошо видно все, здесь происходящее, — со значением произнес Метем. — Догадываетесь, зачем вас привезли сюда, принц Азиэль?

— Чтобы она могла видеть, каким пыткам мы будем подвергаться?

Метем кивнул.

— И что именно они задумали, Метем?

— Скоро узнаете, — грустно вздохнул купец.

В это время появился Итобал в сопровождении злобных, как дьяволы, дикарей. Он учтиво поздоровался с Метемом, повернулся к воинам-евреям и спросил, кто из них уже приготовился к смерти.

— Я, их начальник, Итобал, — сказал Азиэль.

— Нет, принц, — с жестокой улыбкой ответил Итобал, — твой черед еще не пришел. Вон там, я вижу раненый воин; избавить его от мучений — поистине благое дело. Рабы, поднесите этого еврея к самому краю пропасти; принц, вероятно, заинтересуется новым видом казни, поэтому пододвиньте туда же и его клетку.

Приказ был тотчас же выполнен; Азиэль в своей клетке оказался на самом краю пропасти. Недалеко от него находился каменный выступ около двадцати футов длиной, с выдолбленным в самом его конце желобом; над этим желобом, на деревянном шесте с тонкой цепочкой, было подвешено хорошо отполированное зажигательное стекло. Пока Азиэль размышлял о цели этих зловещих приготовлений, рабы привязали к клетке, где сидел раненый воин, прочную веревку, пропустив другой ее конец через желоб и закрепив его; затем они спустили клетку с утеса, и она повисла высоко в воздухе.

— А теперь я кое-что объясню, — сказал Итобал. — Этот вид казни я заимствовал у поклонников Баала, почитающих солнце; так Баал получает предназначенную для него жертву, и никто не виновен в ее смерти. Ты видишь это зажигательное стекло? Так вот, в определенный час, который можно менять по своему усмотрению, лучи солнца, проходя через это стекло, начинают пережигать травяную веревку, в конце концов веревка перегорает и разрывается, и тогда… тогда Баал получает свою жертву. Если в этот час солнце скрыто за облаками, это означает, что Баал пощадил свою жертву, и ее освобождают. Но в это время года, как ты знаешь, облаков не бывает… Что же ты молчишь, принц? — продолжал он. — Так вот знай: твоя судьба всецело в руках госпожи Элиссы. Умоляй же ее спасти тебя. Подумай, какая это пытка — висеть, как твой слуга, над зияющей пропастью, в мучительном ожидании, пока над веревкой не начнут клубиться тонкие струйки дыма. Случалось, люди даже сходили с ума и, как волки, грызли деревянные прутья.

Ты не хочешь умолять госпожу Элиссу? Тогда ты, Метем, похлопочи за нашего друга. За час до полудня госпожа Баалтис увидит, как погибнет этот раненый бедняга. Завтра такая же судьба постигнет и ее возлюбленного, если она не откажется от самоубийства и не отдастся в мои руки. Не смей возражать! Мои люди отведут тебя через нижний город к воротам погребальной пещеры, и госпожа Элисса выслушает, что ты ей скажешь. Смотри, купец, чтобы тебя не подвело красноречие, не то и ты тоже окажешься в клетке. Предупреди госпожу Элиссу, что завтра, на заре, я сам приду за ее ответом. Если она примет мое предложение, принц и его спутники — вместе с тобой, Метем, ведь ты же их проводник — будут отправлены на быстрых верблюдах туда, где их уже ожидают все остальные, — за горы. Но если она заупрямится… тогда… тогда Баал получит свое приношение. Иди.

Не имея никакого выбора, Метем поклонился и ушел, оставив принца в его клетке на краю пропасти.

Усилием воли Азиэль подавил ужас, который леденил его душу, и совместной молитвой попробовал поддержать своего обреченного товарища.

Они молились и молились, час за часом, пока наконец на противоположном утесе принц не увидел Метема и сопровождающих его воинов. Финикиец подошел в решетчатым воротам и что-то крикнул. Повернувшись в своей клетке, Азиэль увидел, что узкий луч, исходящий от зажигательного стекла, уже приближается к веревке.

Роковое мгновение настало… В неподвижном воздухе заклубилась струйка дыма. Азиэль крикнул, чтобы его несчастный слуга закрыл глаза. И в то же мгновение туго натянутая веревка порвалась, клетка с воином исчезла, а чуть погодя снизу донесся грохот тяжелого падения, — и почти в унисон с ним послышался пронзительный крик женщины, подхваченный эхом.

Глава 17

Итобал стоял подле ворот погребальной пещеры, на его латах тускло отсвечивал свет зари. Рукоятью своего меча царь постукивал по бронзовым прутьям решетчатых ворот.

— Кто там тревожит меня? — спросил изнутри женский голос.

— Госпожа, это я, Итобал. Метем передал тебе что я приду на заре, чтобы узнать, какую судьбу ты определишь моему пленнику, принцу Азиэлю. Он уже висит над пропастью, и через час, если ты не вмещаешься, упадет и разобьется. Или же он будет освобожден и сможет вернуться к себе на родину, — это в твоей власти.

— И какова же цена его освобождения, царь Итобал?

— Ты хорошо знаешь, госпожа, — это ты сама. Я взываю к твоему благоразумию: спаси же и его и свою жизнь. А заодно и весь этот город, где ты будешь править вместе со мной.

— Этой угрозы я не боюсь, царь Итобал. Отец которого я так горячо любила, умер, зачем же мне жертвовать собой ради города, ради жрецов, которые замышляли предательски выдать меня тебе.

— Но ты можешь пожертвовать собой ради чело века, так сильно тебя любящего. Подумай: если ты откажешься, вся вина за его смерть падет на твою голову, и что же ты выиграешь?

— Я хочу смерти, потому что устала бороться.

— Тогда окончи свою жизнь в моих объятиях госпожа. Скоро ты забудешь об этой своей прихоти и станешь одной из великих владычиц мира.

Элисса ничего не ответила.

— Госпожа, — вновь заговорил Итобал, — солнце уже восходит, и мои слуги ожидают сигнала.

— А ты не опасаешься, царь Итобал, — сказала она, как бы заколебавшись, — доверить свою жизнь женщине, которой ты завладеешь с помощью гаки вот угроз?

— Нет, — ответил Итобал. — Я не верю, когда ты говоришь, что тебя не волнует судьба города; эти тысячи людей, толпящихся в верхней крепости, — надежный залог моей безопасности. Если ты заколешь меня кинжалом, в тот же день город Зимбое будет предан огню и мечу. Нет, будущее меня не страшит, ибо я хорошо знаю, что тебе только кажется, будто меня ненавидишь, я ничуть не сомневаюсь, что очень скоро ты меня полюбишь.

— Если я отдамся в твои руки, обещаешь ли ты, царь Итобал, освободить принца Азиэля? Ты уже дважды пытался его убить, как же могу тебе поверить?

— Можешь не верить мне, Элисса, но ты должна будешь поверить своим глазам. Посмотри, дорога к морю проходит под этой скалой. Выйди из своей пещеры, встань на краю пропасти, и ты увидишь принца Азиэля внизу, уже на пути к морю; ты даже сможешь с ним поговорить, чтобы убедиться, что это он, живой и невредимый, сможешь пожелать ему счастливого пути. И я клянусь тебе своей головой и честью, что никто не посмеет притронуться к тебе, пока он не уйдет, и еще — что никто не будет его преследовать. А теперь выбирай.

Последовало молчание. Затем Элисса заговорила пресекающимся голосом:

— Я выбрала, царь Итобал. Поверив твоему царскому слову, я подойду к пропасти, и когда принц Азиэль пройдет внизу, живой и невредимый, — ты сможешь, если такова твоя воля, обнять меня и унести куда пожелаешь. Ты победил меня, царь Итобал. Отныне эти губы принадлежат только тебе и никому больше. Прошу тебя, дай сигнал, я отброшу прочь яд и кинжал и выйду из погребальной пещеры.

Азиэль висел в своей клетке над пропастью, ожидая смерти и охотно готовый умереть, ибо не сомневался, что Элисса не захочет спасти его жизнь такой ценой, как замужество с Итобалом. От постоянной качки у него кружилась голова, сердце мучительно ныло, он горячо молился в ожидании конца, а вокруг него, чуя добычу, реяли стервятники.

На противоположном утесе трижды протрубил горн. Пока Азиэль размышлял, что бы это могло означать, его клетка была осторожно поднята на край скалы, а затем спущена по крутому склону.

У подножья скалы он увидел караван, на всех верблюдах восседали его воины. Лишь на одном верблюде, которого вел на поводу Метем, не было седока.

Слуги Итобала выпустили Азиэля из клетки и усадили на свободного верблюда, хотя и не развязали ему рук.

— Царь повелел, — сказал старший над ними Метему, — чтобы руки принца Азиэля оставались связанными в течение шести часов. Поезжайте спокойно, вам ничто не угрожает.

— Что происходит, Метем? — спросил Азиэль. — Почему меня освободили, вместо того чтобы казнить? Это какая-то новая твоя хитрость, или же госпожа Элисса… — Он не договорил.

— Честное купеческое слово, не знаю, принц. Вчера царь Итобал заставил меня передать свое послание госпоже Элиссе. Она сказала только одно: если предоставится такая возможность, мы должны бежать, не боясь за нее, ибо она придумала, как освободиться от Итобала, и непременно присоединится к нам по дороге.

Обогнув небольшой холм, верблюды вышли на дорогу, пролегающую под погребальной пещерой. На скале над ними стояла Элисса, поодаль — царь Итобал.

— Остановись, принц Азиэль, — прокричала Элисса звонким голосом, — и выслушай мои прощальные слова. Я выкупила твою жизнь и жизнь твоих спутников, ты спасен, ибо дорога открыта, и никто не сможет догнать двадцать самых быстроходных во всем Зимбое верблюдов. Поэтому поезжай и живи счастливо, не забывая ни одного слова из всех, мною сказанных. Сейчас я выполню обещание, которое передала тебе недавно через Метема: присоединюсь к тебе по дороге, чтобы ты не думал, будто я нарушила клятву верности тебе.

Царь Итобал, эта телесная оболочка — твоя, забирай же свою добычу. Принц Азиэль — моя душа при надлежит тебе, она будет следовать за тобой всю твою жизнь и ждать тебя после смерти. Принц Азиэль, я иду к тебе. — И, прежде чем он успел выговорить хоть слово, она кинулась вниз с утеса.

В неистовом отчаянии принц с такой силой рванул руки, что порвал стягивавшие их путы. Спрыгнув с верблюда, он упал на колени рядом с Элиссой. Она была еще жива, ее глаза, — открыты, губы шевелились.

— Я сдержала свое слово, сдержи и ты, Азиэль, еле слышно прошептала она. В следующий миг жизнь покинула ее, душа отлетела.

Азиэль поднялся и посмотрел наверх. Там, на краю утеса, перегнувшись вниз, с незрячими от ужаса глазами, стоял Итобал. Азиэль увидел царя, и его сердце затопила бешеная ярость. Своей необузданной ревностью и злодействами этот человек погубил его, Азиэля, любимую женщину, а сам все еще был жив. Рядом стоял Метем; всегда такой словоохотливый, на этот раз он не мог вымолвить ни слова. Стремительным движением Азиэль выхватил у него лук, приладил стрелу и выстрелил.

Стрела устремилась ввысь и, раздвинув пластины лат, вонзилась царю в горло.

— Это тебе дар, царь Итобал, от израильтянина Азиэля, — закричал он.

Громадный мулат продолжал стоять неподвижно, затем, раскинув руки, рухнул в пропасть. С тяжелым стуком упал он на дорогу и лежал бездыханный возле бездыханной Элиссы.

— Драма сыграна, воля судьбы свершилась, — вскричал Метем. — Смотрите, слуги царя уже спешат разнести скорбную новость; пора отправляться в путь, если мы не хотим навсегда остаться с этими двумя.

— Именно этого я и хочу, — сказал Азиэль.

— Возьмите себя в руки, принц, — сказал Метем. — Мы не можем поехать без вас. Не хотите же вы принести в жертву всех нас великому духу покойной госпожи? Этой жертвы она бы не приняла.

Азиэль преклонил колени, поцеловал лоб Элиссы и, не говоря ни слова, отправился в путь.

В тот вечер, когда стемнело, в небе за спиной путников забагровело высокое зарево.

— Вот он, конец золотого города! — сказал Метем. — Зимбое предан огню, а его дети — мечу. Иссахар — истинный пророк, он все это предвидел.

Азиэль наклонил голову, вспомнив, что Иссахар также сказал, что для него и Элиссы остается надежда и за могилой. Его лицо овеял набежавший ветерок, и он явственно услышал мягкий голос: «Мужайся, любимый, надежда еще остается».

Оставив позади себя руины и смерть, ныне давно уже позабытый возлюбленный Элиссы направил свой путь к Морю Жизни; переплыв это море, он в назначенный судьбой час высадился на дальнем берегу, где его приветствовала та, что все это время следила за его путешествием.

Вот так более трех тысяч лет назад по воле Рока любовь принца Азиэля и жрицы, дочери правителя Сакона Элиссы, привела к разрушению древнего города Зимбое племенами царя Итобала; от того далекого прошлого сохранились лишь истлевшие людские кости да одинокая серая башня.