Глава 5 Перелетная колдунья

Ввысь, а затем через ущелья, под звездами, над рекой, над поездами, над дорогой летела Сеси, летела незримо, как осенний ветер, как дыхание клевера, поднимающееся от заливных лугов. Она взмывала к небу в горлицах, нежных, как беличий пух, задерживаясь ненадолго в деревьях, и жила в их листьях, рассыпаясь в порывах ветра огненно-красным дождем. В зеленой, как молодая трава, прохладной, как листик мяты, лягушке она сидела на краю сверкающей лужи. В блохастой, облепленной репьями собаке она трусила по краю поля и слушала отзвуки своего лая, прилетающие от далеких сараев. Она жила в призрачных шарах одуванчика и в сладких, прозрачных соках головокружительно пахнущей земли.

Прощай лето, думала Сеси. Сегодня я побываю во всем живом, что есть в мире.

В аккуратном, щеголеватом сверчке она грелась на пыльном гудроне дороги, она зябко поеживалась в росной капле, повисшей на железных воротах.

– Любовь, – сказала она. – Где моя любовь?

Сеси сказала это за ужином. Ее родители пораженно замерли.

– Терпение, – посоветовали они. – Не забывай, что ты не такая, как все. В нашей Семье все необычные, не такие, как все. Мы не можем жениться на обычных людях, не можем выходить замуж. Иначе мы утратим свои темные души. Ведь ты же не хотела бы утратить способность странствовать, куда тебе заблагорассудится, верно? А раз так – будь поосторожнее. Поосторожнее!

Сеси вернулась к себе на чердак, чуть тронула духами ямку между ключицами и легла на кровать, дрожа от неясных предчувствий, а тем временем бледно-желтая луна, взошедшая над иллинойскими просторами, заменила воду в реках сливками и превратила дорожную пыль в платину.

– Да, – вздохнула Сеси, – я принадлежу к странной семье, которая летает по ночам, подобно стае черных воздушных змеев. Я могу жить в чем угодно – в камешке, в крокусе, в богомоле. Пора!

Ветер подхватил ее и понес над полями; вдали мягко теплились вечерние окна фермерских домов.

Но если я не такая, как все, и не могу любить сама, подумала Сеси, я могу любить через кого-нибудь другого!

Рядом с одним из домиков, в прозрачных сумерках, совсем еще юная – не старше девятнадцати лет – девушка весело поднимала из глубокого, с каменной кладкой колодца ведро воды.

Сеси – сухой листок – упала в колодец. Она проникла в мягкий мох, устилавший стенки колодца, и задержалась там на мгновение, глядя вверх, в темную прохладу. Затем она перебралась в дрожащую, не видимую глазом амебу. Затем – в капельку воды. И наконец в холодной жестяной кружке была поднесена к теплым губам. Несколько глотков – негромкие, мирные звуки в сумеречном воздухе.

Сеси выглянула из глаз девушки.

Она смотрела на руку, держащую ручку ведра. Слушала через миниатюрные ракушки ушей звуки ее – этой девушки – мира, обоняла его запахи через тонкие, изящные ноздри. Чувствовала, как бьется незнакомое прежде сердце, чувствовала незнакомый язык в незнакомом рту.

Девушка испуганно вздрогнула, ее взгляд метнулся к ночному лугу.

– Кто там?

Тишина.

Это просто ветер,– шепнула Сеси.

– Просто ветер, – неуверенно засмеялась девушка.

У нее было хорошее и удобное тело. В нем под округлой, упругой плотью таились изящные, тончайшей работы кости. Ее мозг был подобен пунцовой розе, ее рот полнился чуть терпким вкусом сидра. Губы прочно покоились на сверкающей белизне зубов, глаза смотрели на мир из-под совершенных, как классические арки, надбровных дуг, мягкие блестящие волосы легко опадали на пенно-белую спину. Поры на ее коже были маленькие и туго сомкнутые. Аккуратный, чуть вздернутый нос и нежный румянец щек. Это тело легко, без малейшего принуждения переходило от одного движения к другому и все время что-то про себя напевало. Пребывать в этом теле было как нежиться у камина – или жить в мурчанье сонной кошки – или лениво плескаться в теплой полночной воде текущего к морю ручья.

Да! – подумала Сеси.

– Что? – удивилась девушка, словно ее услышав.

Как тебя звать? – осторожно спросила Сеси.

– Энн Лири, – сказала девушка и вздрогнула. – А зачем я сказала это вслух?

Энн, Энн, – прошептала Сеси. – Энн, ты будешь любить, скоро.

И словно в ответ ей, от дороги рванулся рев мотора, скрежет покрышек по гравию. В большой, с открытым верхом машине сидел высокий юноша, рулевая баранка почти терялась в его огромных ручищах, широкая улыбка словно светилась своим собственным светом.

– Энн!

– Это ты, Том?

– А кто ж еще? – Он расхохотался и выпрыгнул из машины.

– Я не желаю с тобой разговаривать! – Энн крутнулась к Тому, едва не расплескав ведро.

Нет! – крикнула Сеси.

Энн застыла, рассматривая далекие холмы и первые звезды. Глядя на юношу по имени Том, Сеси заставила ее пальцы разжаться и выронить ведро.

– Вот видишь, что ты наделал!

Том подбежал к ней.

– Видишь, что я из-за тебя сделала!

Том выхватил носовой платок, нагнулся и начал со смехом вытирать ее туфли.

– Убирайся!

Энн пнула руку Тома, но он только опять рассмеялся; Сеси видела размер и посадку его головы, крупный нос, живо блестящие глаза, ширину его плеч, твердую силу его рук, осторожно орудующих носовым платком. Глядя вниз из своего убежища на чердаке ладного тела Энн, Сеси дернула тайную чревовещательную веревочку, и прелестный рот распахнулся:

– Спасибо.

– О, так мы, оказывается, умеем быть учтивыми!

Запах кожи от его ладоней, запах автомобиля от его одежды коснулся нежных ноздрей, и далеко-далеко, за ночными лугами и осенними полями, Сеси пошевелилась на своей постели, словно увидев сон.

– Уж только не с тобой! – вскинула носик Энн.

Тсс, тсс, говори поласковее,– сказала Сеси и направила пальцы к макушке Тома. Энн тут же их отдернула.

– Я совсем сошла с ума!

– Точно, – кивнул Том, по его лицу блуждала растерянная улыбка. – Ты что, хотела до меня дотронуться?

– Не знаю, я ничего не знаю! Уходи! – Ее щеки пылали, как угли.

– Чего ты боишься? Убегай, я же тебя не держу. – Том распрямился. – Ну так как, передумала? Ты пойдешь со мной на танцы?

– Нет! – твердо сказала Энн.

Да! – закричала Сеси. – Я никогда еще не танцевала, не носила длинное шуршащее платье. Я никогда еще не испытывала, что это такое – быть женщиной, танцевать, папа и мама мне не разрешают и не разрешат. Собаками, кошками, кузнечиками, листками – я побывала всем на свете, только не пробуждающейся женщиной в такую, как эта, ночь. Ну пожалуйста, мы должны пойти на танцы!

Она расправила свои мысли, как пальцы руки, вдеваемой в новую, непривычную перчатку.

– Да, – кивнула Энн Лири. – Не понимаю почему, но я пойду сегодня с тобой.

А теперь домой, скорее! – крикнула Сеси. – Умойся, скажи родителям, надень платье. Скорее, скорее!

– Мама, – сказала Энн, – я передумала.


Машина с ревом улетела. В доме, куда вернулась Энн, закипела бурная жизнь; в ванне плескалась горячая вода, мать бегала, набрав в рот целый частокол шпилек.

– Что с тобою, Энн? Он же тебе не нравится.

– Да, не нравится. – Энн замерла: островок неподвижности в море лихорадочной суеты.

Но это же прощание с летом! – подумала Сеси. – Возвращение лета перед приходом зимы.

– Лето, – сказала Энн. – Прощание.

Самое время потанцевать, – подумала Сеси.

– …танцевать, – пробормотала Энн.

А потом она была в ванне, и мыльная пена на ее гладких, как у нерпы, плечах, и маленькие гнезда пены у нее под мышками, и теплая плоть ее грудей скользила в ее ладонях, и Сеси шевелила ее губами, складывая их в улыбку, подгоняла ее тело и не давала передышки, иначе все может рухнуть. Энн Лири должна все время двигаться, действовать, намылиться здесь, ополоснуться там, подняться из ванны.

– Ты! – Энн увидела себя в зеркале: сплошь белизна и румянец, лилии и гвоздики. – Кто ты такая?

Семнадцатилетняя девушка. – Сеси глядела из ее фиалковых глаз. – Ты не можешь меня увидеть. Ты знаешь, что я здесь?

– Что-то тут не так, – покачала головой Энн. – Наверное, моим телом завладела предосенняя колдунья.

Почти угадала, – рассмеялась Сеси. – Одевайся!

Прекрасное ощущение тонкого шелка, ползущего по шелковистой коже. А затем – окрик со двора.

– Энн, Том вернулся!

– Скажи ему… нет, подожди. – Энн села на стул. – Я не пойду на эти танцы.

– Что? – возмутилась ее мать.

Сеси испуганно вздрогнула. Ведь ясно же было, что нельзя оставлять Энн без присмотра, ни на секунду нельзя, ни на полсекунды. А тут вдруг донесся рев машины, спешащей через залитое лунным светом поле, и ей захотелось найти Тома, посидеть немного в его голове и ощутить, что это такое – быть двадцатидвухлетним юношей в такую ночь. Она было кинулась ему навстречу, а теперь пришлось вспугнутой птицей, опрометью летящей в оставленную клетку, стремглав нестись в смятенную голову Энн.

– Энн!

– Скажи ему, чтобы уходил!

– Энн!

Но Энн была непреклонна.

– Нет, я его ненавижу!

Нельзя было уходить ни на секунду. Сеси влила свою волю в руки юной девушки, в ее сердце, в ее голову, и все тихо, осторожно, чтобы не спугнуть.

– Встань,– подумала она.

Энн встала.

– Надень плащ.

Энн надела плащ.

Иди!

– Нет!

Иди!

– Энн, – сказала ей мать, – идешь ты, в конце концов, или нет? Что это с тобой?

– Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно.


Комната, полная танцующих голубей, взъерошенные перышки, хвосты наотлет. Комната, полная павлинов, полная сияющих глаз и света, а посреди нее кружится, кружится, кружится Энн Лири.

Какой прекрасный вечер! – сказала Сеси.

– Какой прекрасный вечер! – сказала Энн.

– Ты какая-то странная, – сказал Том.

Музыка вихрем кружила их в полумраке; в потоках песни они плыли, они вырывались на поверхность, они тонули и задыхались и вновь всплывали, чтобы хватить глоток воздуха, они цеплялись друг за друга, как утопающие, и кружились среди шепота и вздохов под звуки «Прекрасного Огайо».

Сеси начала напевать. Губы Энн раздвинулись. Зазвучала мелодия.

Да, странная, – сказала Сеси.

– Не такая, как всегда, – сказал Том.

– Сегодня – не такая.

– Ты не та Энн Лири, которую я знал.

Да, не такая, совсем не такая, – прошептала Сеси, далеко-далеко, в милях и милях от этой комнаты.

– Да, совсем не такая, – сказали шевельнувшиеся губы.

– У меня очень странное ощущение, – сказал Том. – Насчет тебя. – Он кружил Энн, пристально всматриваясь в ее сияющее лицо, отыскивая в ней что-то. – Твои глаза, я не могу их понять.

Ты видишь меня? – спросила Сеси.

– Ты словно и здесь, и не здесь. – Том бережно повернул ее в одну сторону, затем в другую.

– Да.

– Почему ты пошла со мной?

– Я не хотела, – сказала Энн.

– Тогда почему?

– Меня что-то заставило.

– Что?

– Не знаю. – Голос Энн нервно подрагивал.

Тише, тише, – прошептала Сеси. – Молчи, и все тут. Кружись и кружись.

Они шептались и шуршали, вздымались и падали в полумраке комнаты, в водовороте музыки.

– Но все-таки ты пошла, – сказал Том.

– Да, – сказали Сеси и Энн.

– Пошли.

Он протанцевал с ней до открытой двери и наружу и увел ее от музыки и людей.

Они забрались в его машину и сели в ней, бок о бок.

– Энн, – сказал Том и взял ее руки своими дрожащими руками. – Энн.

Он произносил ее имя так, словно это и не ее имя, и безотрывно смотрел на ее бледное лицо, заглядывал ей в глаза.

– Было время, когда я тебя любил, и ты это знаешь, – сказал он.

– Знаю.

– Но ты сторонилась, и я боялся, что ты сделаешь мне больно.

– Мы очень молоды, – сказала Энн.

– Нет, я хотела сказать, прости, пожалуйста, – сказала Сеси.

– Не понимаю, что же ты хочешь сказать? – Том выпустил ее руки.

Теплая, как парное молоко, ночь дрожала и переливалась свежим запахом земли, неумолчным шепотом деревьев.

– Я не знаю, – сказала Энн.

– Да нет же, – сказала Сеси, – я знаю. Ты очень высокий, и ты самый красивый мужчина в мире. Это прекрасная ночь, ночь, которая запомнится мне навсегда, потому что мы в ней вместе.

Она протянула чужую, неохотную руку, нашла руку Тома, тоже неохотную, и крепко ее сжала.

– А сегодня, – недоуменно сморгнул Том, – тебя и вообще не понять. Сейчас ты одна, а через секунду – совсем другая. Я пригласил тебя сегодня на танцы просто ради старого знакомства. Я ничего такого не имел в виду. А потом, когда мы стояли у колодца, я почувствовал, что ты вдруг стала какой-то другой. В тебе появилось что-то новое, мягкое, что-то… – Он замолк, мучительно подыскивая слово. – Я не знаю, не знаю, как это сказать. Что-то такое с твоим голосом. И я понял, что снова тебя люблю.

– Нет, – сказала Сеси. – Ты любишь меня. Меня.

– Но я опять боюсь тебя любить, – сказал Том. – Боюсь, что ты сделаешь мне больно.

– Очень может быть, – сказала Энн.

Нет, нет, думала Сеси, я буду любить тебя всем своим сердцем! Скажи это, Энн, скажи, что я буду его любить!

Энн молчала.

Том чуть придвинулся и тронул ладонью ее щеку.

– Я нашел работу в сотне миль отсюда. Ты будешь по мне скучать?

– Да, – сказали Энн и Сеси.

– Можно, я поцелую тебя на прощание?

– Да, – сказала Сеси, прежде чем Энн успела что-нибудь решить.

Он коснулся губами чужих для Сеси губ. Он поцеловал эти губы, его била дрожь.

Энн окаменела.

Энн! – сказала Сеси. – Да не сиди ты так! Обними его!

Энн не двигалась.

Том поцеловал ее еще раз.

– Я люблю тебя, – прошептала Сеси. – Я здесь, это меня ты видишь в ее глазах, и я люблю тебя и буду любить, даже если она не будет.

Том отстранился и взглянул ей в глаза, он выглядел как человек, пробежавший без остановки сто миль.

– Я не понимаю, что происходит. На секунду…

– Да?

– На секунду мне показалось… – Он прикрыл глаза ладонью. – Ладно. Отвезти тебя домой?

– Да, – кивнула Энн Лири. – Пожалуйста.

Том устало тронул с места. Они ехали под рокот и позвякивание машины сквозь совсем еще раннюю, одиннадцать с небольшим, осеннюю ночь, мимо сверкающих лугов и оголенных полей.

Я могла бы отдать все, что угодно, абсолютно все, лишь бы быть с ним, никогда с ним не разлучаться, думала Сеси, глядя на проплывающие мимо поля. И тут же в ее ушах еле слышно прозвучало вечное родительское предупреждение: «Будь осмотрительна. Выйдя замуж за обычного, прикованного к земле человека, ты сразу утратишь свои способности, ты же не хочешь этого, верно?»

Хочу, хочу, думала Сеси, даже и это отдала бы я без всяких раздумий, если бы только он меня захотел. Что с того, что сейчас я могу блуждать в пустынных ночных просторах, жить в птицах и собаках, кошках и лисицах, если я хочу одного – быть с ним. Только с ним.

Дорога шуршала, послушно ложась под колеса.

Энн молчала.

– Том, – сказала она наконец.

– Что? – холодно спросил Том. Он смотрел на дорогу, на деревья, на небо, на звезды – только не на нее.

– Если когда-нибудь – хоть через год, хоть когда угодно – ты попадешь в Грин-Таун, это здесь, совсем рядом, в нескольких милях отсюда, ты сможешь оказать мне небольшую услугу?

– Какую?

– Ты не будешь любезен повидаться там с одной моей подругой? – спросила Энн, запинаясь на каждом слове.

– Зачем?

– Это моя хорошая подруга. Я ей о тебе рассказывала. Я дам тебе ее адрес. – Когда машина подъехала к дому и остановилась, Энн достала из сумочки карандаш и листок бумаги, положила листок на колено и написала на нем в лунном свете несколько слов. – Ты сумеешь это разобрать?

Том ошалело кивнул и взял бумажку.

Прочитал написанное.

– Ты зайдешь к ней когда-нибудь? – проговорил рот Энн Лири.

– Когда-нибудь.

– Обещаешь?

– Да при чем тут все это? – гневно воскликнул Том. – Зачем мне какие-то имена и адреса?

Он смял записку в тугой комок.

– Обещай, ну пожалуйста! – взмолилась Сеси.

– …Обещай… – сказала Энн.

– Ну хорошо, хорошо, – крикнул он, – а теперь хватит!

Я устала, думала Сеси. Я не могу больше здесь задерживаться. Мне нужно вернуться домой. Я могу странствовать, летать лишь несколько часов в ночь. Но прежде чем уйти…

– …Прежде чем уйти, – сказала Энн.

Она поцеловала Тома в губы.

– Это я тебя поцеловала, – сказала Сеси.

Том отстранил ее и впился глазами в Энн Лири, словно пытаясь заглянуть в глубину бездонного колодца. Он ничего не сказал, но понемногу, очень понемногу его лицо стало смягчаться, и складки на нем разгладились, и закаменевшие было губы расслабились, и он все смотрел и смотрел вглубь освещенного луною лица. Затем он легко поднял ее, поставил на землю и уехал, не сказав больше ни слова, даже не попрощавшись.

Сеси покинула Энн.

Из глаз освобожденной Энн брызнули слезы, она стремглав вбежала в дом и захлопнула за собою дверь.

Сеси если и помедлила, то лишь чуть-чуть. Она взглянула на теплый ночной мир глазами кузнечика. Взглянула глазами одинокой лягушки на гладкую, как зеркало, лужу. Глазами полночной птицы взглянула с верхушки высокого, посеребренного луной вяза вниз и увидела, как потухли окна в двух фермерских домиках – соседнем и далеком, за поворотом дороги. Она думала о себе и о Семье, о своей необычной способности и о том, что никто из Семьи не может и никогда не сможет сочетаться ни с кем из людей, населяющих этот огромный мир.

Том? Ее слабеющее сознание понеслось на крыльях птицы, над кронами деревьев и над полями, буйно заросшими дикой горчицей. Ты сохранишь бумажку, Том? Ты придешь ко мне однажды, когда-нибудь, хоть когда? И тогда – ты меня узнаешь? Посмотришь мне в лицо и сразу вспомнишь, где ты видел меня прежде, и поймешь, что ты любишь меня и что я тоже тебя люблю, всеми силами сердца, всегда и навсегда.

Она взбивала крыльями прохладный ночной воздух, в миллионе миль от людей и городов, над полями и континентами, реками и холмами. Том? Еле слышно.

Том спал. Была уже глубокая ночь, его костюм висел рядом на стуле. А в правой руке, лежавшей на белой подушке, у самой его головы, был маленький листок бумаги. Медленно-медленно, по крошечной доле дюйма в секунду, пальцы Тома сомкнулись на листке и крепко его сжали. Он не увидел и не услышал, как в ярком свете полной луны появился трепещущий силуэт птицы. Несколько секунд дрозд тихо, чуть слышно бился об оконное стекло, а затем упорхнул прочь и полетел на восток, над уснувшей землей, под усыпанным звездами небом.

Загрузка...