Из другого мира

Владимир Орловский (Грушвицкий)

Из другого мира

1

Неоглядными рядами справа и слева, косматясь пеною поблескивая брызгами, пропитанными солнцем, бежали к берегу бесконечные волны. На песке среди гальки и мелких ракушек, оседали они клочьями белой ваты, тающей и вновь нарастающей. До самого горизонта не было ничего, кроме мерного ритма колышущейся водной пустыни. Рождались волны в туманной дали, где нельзя было отличить небо от моря, зыбились рядами без конца и меры и угасали в немолчном шуме сегодня, как вчера, как год назад, как в продолжение сотен, тысяч, миллионов умерших лет...

Сзади, в туманном мареве, громоздясь уступами, окутанные дымкою, синели горы. А справа, между горами и морем, взбираясь со ступеньки на ступеньку, одетый зеленью садов, подставлял солнцу свое каменное, запыленное лицо город.

Мешканцев сидел на гранитной скамье, в незапамятные времена поставленной чьей-то заботливой рукой на взморье, у самых волн, источивших уже до половины каменные столбики.

Здесь думалось легко и свободно обо всем, что казалось путанным и неясным в тиши кабинета. И сегодня опять осаждали мысли все о том же, как и год, как и пять лет назад, когда он еще начинал только свою работу. Не умирали сомнения, что, может быть, эти годы прошли впустую, в погоне за фантазией, за нелепой мечтой, рожденной в сутолоке новых идей, хлынувших в мир за это сумбурное время. А вот теперь, когда он смотрел на ряды бегущих под легким ветром пенистых волн, с шорохом облизывавших берег, - все опять становилось понятно и просто.

Уже давно он скрывал от всех свою работу, нарочно удалившись в этот почти захолустный городок, где официально занимался изысканиями по добыче ценных солей из местных источников и заведовал лабораторией опытного завода, который в сущности больше значился на бумаге, чем существовал в действительности.

Жил он впроголодь, перебиваясь уроками в местных школах, случайными лекциями и статьями в столичных журналах. И все эти скудные доходы вместе с тем, что удавалось урвать от скромных средств, отпускаемых на лабораторию, уходили целиком на осуществление заветной мысли.

И вот когда ему становилось страшно, что все его жертвы, лишения, многолетний упорный труд проваливаются в пустоту, в ничто - он уходил к морю и здесь думал.

И, как всегда, тут им овладевала опять спокойная уверенность и угрюмая настойчивость. Несомненно, он стоял на верном пути, и когда он добьется окончательного результата - это будет величайшим из открытий современности. Правда, основная мысль не принадлежала ему: гениальный немец первый приоткрыл завесу. Но Эйнштейн приходил к этому рядом удивительных умозаключений, заставляющих мысль отказаться от проторенных путей, переворачивающих кверху ногами обычные представления, но как-то мало связанных с действительностью. Мешканцев должен был претворить эти отвлеченные теории в реальность, ощутимую руками здесь, на земле.

И всякий раз, когда он от мелочей и подробностей повседневной работы переходил к общей идее, лежащей в ее основе, у него начинала кружиться голова. Ведь обычно об этом не думали серьезно и углубленно, принимали сознанием до смешного легкомысленно. Без особого труда соглашались с тем, что Эвклида надо сдать в архив, что наша Вселенная имеет внутреннюю кривизну, что она изогнута по направлению четвертого измерения, что, следовательно, кратчайшее расстояние между двумя точками вовсе не есть прямая линия и т.д. И как-то проходили мимо неизбежного, колоссального вывода: значит, это четвертое измерение существует, значит, это уже не предмет гимнастики ума для досужих математиков, а реальность такая же, как это море, тысячелетиями облизывающее песчаный берег, синие горы на горизонте и глубокий провал пламенеющего неба.

Это совершенно ясно. Ведь было время, когда здесь же, на отлогом берегу, дикарь скиф или сармат следил взором за неуемным бегом волн, и ему в голову не приходило, что безграничная плоскость водной пустыни перед ним - вовсе не плоскость. И мысль об этом он почел бы бредом безумца. А позже за эту же мысль святая церковь жгла на своих спасительных кострах тех, кто осмеливался изогнуть эту плоскость в шар, несущийся в необъятных пустынях мира по законам Вечного Разума. Но вот человек оторвался от двух измерений поверхности земли, опустился в ее недра, наконец, поднялся торжествующе вверх, осознал себя в трехмерном мире.

Теперь настала пора сделать следующий шаг, перестроить мозг, воспринять в душу новый мир, раздвинуть его пределы по непонятному, неведомому до сих пор направлению.

И он, Мешканцев, должен был положить эту ступеньку, на которую подымется человечество. Это он поставил задачею своей жизни. Путь для ее решения логически был ясен; надо было заставить наше обычное трехмерное пространство изогнуться, хотя бы в небольшом объеме, по этому таинственному измерению, больше, нежели равномерная его кривизна вокруг, как это имеет место, например, по утверждению Эйнштейна, в местах средоточия огромных масс материи, около солнца и других звезд. Средством же должна была служить усиленная концентрация радиоактивных излучений, имеющих, по мысли Мешканцева, связь с этой загадочной областью пространства. И тогда оставалось исследовать свойство этого пространства в новом состоянии. Кое-что он уже угадывал и мог предсказать заранее. Час, когда сбудется его предвидение, должен был стать величайшим торжеством его жизни. Но пять лет прошло - и пока безо всякого результата... Так неужели же все это только мечта, пустой вымысел, ложная дорога?

Вот какие сомнения обуревали его от времени до времени и заставляли, как и сегодня, спасаться к простору древнего, тысячелетнего моря. И, как всегда, оно не обмануло: упрямая, спокойная уверенность вернулась к Мешканцеву. Облегченный, он бросил последний взгляд на дымок парохода на горизонте и белые пятна парусов в зеленовато-голубом мареве и зашагал по песку к городу.

На заводе его ждала неприятная встреча. Когда он вошел в свой маленький кабинет, у стола сидела изящная женская фигура в бледно-сиреневом платье и с пышными золотистыми волосами. Мешканцев остановился, вопросительно глядя на посетительницу. Она поднялась порывисто и пошла ему навстречу.

- Простите, вы товарищ Мешканцев? - услышал он певучий грудной голос, заставивший его взглянуть пристально в лицо говорившей.

- Я Мешканцев. Чем могу служить?

Серые глаза смотрели твердо и спокойно.

- Я - студентка Н-ского института. Прислана сюда из краевого центра на три месяца производственной практики. Вот мои документы.

Мешканцев, не двигаясь с места, спросил угрюмо:

- Ваша специальность?

- Минеральный анализ.

- Боюсь, что для вас мало найдется материала для работы на заводе...

- Я уже была предупреждена об этом. Но у меня определенная командировка, и выбирать не приходится. К тому же, я полагаю, что везде можно найти материал, если суметь за него взяться.

- Вы думаете? - сумрачно улыбнулся Мешканцев и продолжал про себя:

- Ого, девица с апломбом. Но на кой черт мне ее прислали! Уж не соглядатай ли из центра? Кажется, там кое-что пронюхали о моих работах... Этого еще недоставало. А впрочем, нет, слишком уж красива, до безобразия красива. С такой физиономией и прочими онерами - прямое дело - крутить головы нашим молодым инженерам и техникам. Гм, минеральный анализ. А сама, наверное, путем ни одной установки не соберет и путается в простейших вопросах. Ну, посмотрим.

Мешканцев задал посетительнице еще несколько вопросов, осведомился, как она устроилась с квартирой, и сказал сухо:

- Ну, что ж, недельки две походите по заводу, приглядитесь, познакомьтесь с работой и... сотрудниками, а там - посмотрим...

Девушка хотела было что-то возразить, но, видимо, раздумала, решительно встала и, кивнув головою Мешканцеву, вышла.

- Однако фрукт... - подумал он, провожая ее глазами, и вдруг, как бы нехотя подошел к окну и стал глядеть на выходную дверь. Через минуту светлая, вся будто пронизанная солнцем фигура вышла на крыльцо, постояла в нерешительности несколько секунд, досадливо передернула плечом и направилась к главному корпусу завода. Шедший навстречу молодой инженер молча остановился и, разинув рот, провожал девушку взглядом, пока ее не проглотила массивная, окованная железом дверь.

- Ну, начинается, - с усмешкой подумал Мешканцев и сел рассматривать документы, оставленные посетительницей на столе.

2

20 июня.

Прошло почти две недели с тех пор, как эта странная девушка появилась на заводе, и, кажется, она обманула самые разнообразные ожидания, с нею связанные. Наша молодежь разочаровалась прежде всего в своих расчетах на легкий флирт (а может быть, и на кое-что не столь безобидное) с обладательницей хорошенького личика. Первые же поползновения в этом направлении были остановлены самым решительным образом, настолько решительным, что попавшие в переделку дня три ходили мокрыми курицами, со сконфуженным видом и старательно избегали встреч с Корсунской. Обманулись и наши дамы, предполагавшие найти в ней участницу своих интимных и неинтимных бесед на обычные темы, начиная с алькова и кончая кухней. И, наконец, обманулся я сам. Эта девушка не только прекрасно разбирается в своей специальности, она обладает живым и ясным умом, огромными познаниями и широкой начитанностью во многих областях знания. У нее удивительная способность схватывать сущность вопроса, строгая и прямолинейная логика. Словом, эта прямая противоположность тому, что я, откровенно говоря, рисовал себе, как специфически женское, и вместе с тем она бессознательно женственна, полна скрытого горения и... красива до неприличия, надо отдать ей справедливость. Но это, разумеется, только к слову. Я любуюсь в ней редким случаем гармонии всего человеческого.

И так как я не собираюсь растопыриваться перед ней по петушиному, то и она не топорщится, как с нашей молодежью, говорит обо всем просто, умно и свободно, а разговор с ней - истинное наслаждение.

Работает она на заводе, и не далее как вчера указала в процессе производства ошибку, которую повторяли из года в год. Благодаря небрежности, рутине, привычке к старым, непроверяемым критически методам. Само по себе это, пожалуй, мелочь, но ведь, однако, до нее никто ее не замечал.

Нет, это удивительный человек. И беседы с нею, точно проветривающие душу, как нельзя более пришлись кстати моим разболтавшимся нервам. Это такая кристальная ясность, такая уверенность в силах человеческого разума.

А вентиляция моим мозгам нужна. Помимо обычных сомнений, от которых я бежал к морю, я чувствую что-то новое, странное и тягостное. Какая-то неясная тревога, томление, беспричинная подавленность мешают мне работать. Иногда бывает похоже на состояние ночного кошмара, когда хочешь бежать - и ноги не двигаются, хочешь крикнуть - и из стиснутого горла не вырывается ни звука. Скверно - гайки развинтились основательно. Надо бы в сущности бросить на время всю работу и отдохнуть самым прозаическим образом: лежать где-нибудь на солнцепеке, есть, пить, удить рыбу, читать глупую книжку и ни о чем не думать...

22 июня.

Вчера я был невольным свидетелем интересного разговора. Выйдя вечером в садик около заводского клуба, я увидел две темные фигуры на скамье под корявою липой. Один голос, вибрирующий тенор, в котором я узнал нашего юрисконсульта, молодого и неглупого парня, немножко экзальтированного, говорил, слегка декламируя:

- Дело, конечно, не в грубой физиологии, Нина Павловна. Основное - это известное созвучие душ, одинаковое или во всяком случае сходное восприятие мира, общие идеалы...

- Бросьте, Николай Иванович, - ответил голос Корсунской, дрожавший еле сдерживаемым смехом. - Какую старину вы перетряхиваете: сродство душ, общность идеалов... добавьте еще о двух половинках сердец, ищущих друг друга, - и арсенал будет полный.

- Я вас не понимаю, - обиженно запротестовал тенор.

- А вы почитайте старика Дарвина, Мечникова, Фрейда и еще кое-что в этом роде, - тогда поймете. Именно физиология и есть основное, а все остальное - побрякушки, сахарная водица.

- Позвольте, однако... - недоумевал тенор, - ведь мы не животные...

- Самые настоящие: тип - хордовых, подтип - позвоночных, класс млекопитающих, подкласс - живородящих, отряд - гомо сапиенс и так дальше, - вставая, сказала Корсунская, и голос ее вдруг стал серьезен, - я не говорю, чтобы я сама была от этого в восторге...

Мне показалось, что она содрогнулась.

- Все это в достаточной мере омерзительно. И если бы я была на месте творца, я постаралась бы устроить это иначе.

Да, с этой девушкой публике нашей делать нечего. Но почему-то и мне самому стало не по себе после этого разговора.

24 июня.

Вчера поздно вечером, занимаясь в лаборатории, я почувствовал себя настолько скверно, что бросил работу и еле добрался до постели. Глаза застилал серый туман, кровь стучала в виски так, что казалось, будто там отбивают десятки гулких молотов. И смутная тревога, томящая меня уже несколько дней, перешла в щемящее чувство беспричинного страха. Почти всю ночь я не сомкнул глаз. Только под утро забылся тяжелым, мутным сном и видел Корсунскую. Она стояла на крутом берегу над темным морем, кишащим какими-то неясными, зловещими силуэтами, и твердила монотонно: "Омерзительно... омерзительно..."

Боюсь, что она начинает слишком сильно занимать мое внимание.

26 июня.

Сегодня я впервые наблюдал явление, которого ждал с нетерпением все эти долгие годы: отдельные линии в спектрах газов сместились в сторону, особенно в зеленой его части, а некоторые распались на ряд более мелких, неясно очерченных полос. Никакого другого объяснения этому я не могу подыскать, кроме того, что мне удалось наконец обнаружить это таинственное четвертое измерение здесь, у себя под руками, удалось его заставить проявить себя.

Но странно: я не ощущаю необузданной радости, какой ожидал, когда рисовал этот момент в воображении. Ничего, кроме заботы о том, что надо тщательно проверить еще раз опыты, чтобы гарантировать себя от ошибок. Я думаю, это объясняется тем, что я совсем расклеился за последнее время: по ночам мучаюсь бессонницей или тяжелыми кошмарами, днем вздрагиваю при каждом стуке двери или шорохе, а с вечера на глаза опускается серая пелена и все предметы в ней получают странные, фантастические очертания.

28 июня.

Сегодня я до того раскис в этой неустанной нервной тревоге, подхлестываемый возбуждением от недавнего открытия, что сделал непростительную вещь: после пяти лет упорного молчания, под впечатлением минуты рассказал о своей работе, о своих сомнениях и достижениях человеку, случайно брошенному на моем пути, который скоро исчезнет с моего горизонта в толчее жизни, так же внезапно, как и появился. И это только потому, что мы встретились в недобрую минуту, когда молчание и одиночество стали окончательно невыносимыми.

Началось с безобидного разговора об идеях Римана и Лобачевского. И, конечно, Корсунская знала об них не только понаслышке. Риманову геометрию четырех измерений она проштудировала добросовестнейшим образом, а Лобачевского цитировала чуть не наизусть и говорила о нем с энтузиазмом.

От них перешли к Эйнштейну, переведшему теоретические построения математиков на почву реальных возможностей.

- Я бы не удивилась, - сказала Корсунская, - если бы в один прекрасный день мы здесь, на земле, оказались в состоянии увидеть, прощупать это таинственное направление, заглянуть через него в такие провалы, перед которыми наша Вселенная - щепка в океане.

Это оказалось толчком, от которого я точно с горы покатился. Я рассказал все, начиная с первых моих попыток, ряда неудач, сомнений, новых исследований и кончая последним результатом, осуществившим то, о чем она сказала в своей последней фразе.

- И вы могли бы мне это показать? - только спросила она, когда я кончил, и в глазах ее ничего нельзя было прочесть. Нина Павловна была верна себе: ей нужны были факты. Останавливаться теперь было смешно и нелепо: я повел ее в лабораторию. Когда после этого она, уходя, пожала мне руку, - это было уже не обычное официальное пожатие, ничего не говорящее; ее рука на секунду дольше задержалась в моей, и в глазах мелькнуло что-то такое, в чем я не успел разобраться, но от чего сердце заныло томительно и радостно. Что это еще такое?

30 июня.

Что-то странное творится или со мною самим, или вокруг меня. Если это протянется еще несколько дней - я сойду с ума. О вчерашнем вечере я не могу вспомнить без острого ужаса. Я сидел в лаборатории, возле спектроскопа и изучал изменения в цветных линиях его поля. Дверь в соседнюю комнату было приоткрыта; за окном бушевал ветер и швырял в стекла пригоршни песка, так, что казалось, что там, во тьме, стоит кто-то и царапает их шершавой лапой. Знакомое чувство тревоги росло непрерывно. Мерно постукивал маятник часов, мелькая медным диском и отмеривая умирающие секунды.

Вдруг мне показалось, нет, не показалось, а я почувствовал с несомненностью сзади меня в комнате чье-то присутствие. Однако я знал, что никого нет, так как наружная дверь была заперта. Тишина стояла мертвая. Несколько минут я держал себя в руках и продолжал работать. Вдруг пламя горелки на столе вспыхнуло и погасло, будто от внезапного порыва ветра. У меня было ощущение, что кто-то вплотную подвинулся ко мне и дышит за спиной. Я быстро обернулся - пустота и тишина. Падали секунды, и шуршал песок за окном. Сердце билось сильными ударами, не хватало дыхания. Я сел к столу. Присутствие невидимого посетителя стало физически невыносимым.

- Кто тут? - крикнул я не своим голосом и, вскочив, обернулся назад. Молчание... Распахнувшаяся настежь дверь чернела провалом в темноту... Какие-то беглые тени метались по углам. Серый туман колыхался перед глазами; сквозь него огни лампочек мерцали, окруженные цветными ореолами.

Мхе казалось, будто я один во всей Вселенной, будто все провалилось в первобытный хаос, и я, жалкий, одинокий, запуганный человек, песчинка мироздания, остался лицом к лицу с тем, кто стоит где-то тут рядом со мною, невидимый и молчаливый, и дышит мне в лицо...

Я не помню, как я выбрался из комнаты. В эту ночь я не спал.

4 июля.

Три дня я пролежал у себя дома и не выходил из комнаты, совершенно разбитый этой дикой галлюцинацией. Ведь не бесплотные же духи удостоили меня своим посещением! И все-таки если еще раз со мной случится что-либо подобное, я не знаю, чем это кончится.

На следующий день у меня был милейший доктор Асатуров. Он нашел невроз сердца или что-то в этом роде на почве переутомления. Разумеется, он прав: все это просто усталость, и мне необходим отдых. Но не хочется бросать работу сейчас, когда я подошел к таким результатам, - страшно потерять нить.

И потом странно: эти дни, что я лежу дома, я чувствую себя в сущности довольно сносно - во всяком случае галлюцинации не повторяются.

А когда я встану - я опять увижу Нину Павловну.

3

Мешканцев встал и увидел Нину Павловну. Они шли вдвоем по темнеющим аллеям парка, среди двух стен тополей, вонзающихся оперенными стрелами в вечереющее небо. Прямо перед ними, купаясь в холодных провалах звездных пустынь, зажегся уже Орион, торжественно тихий и многоокий. Густели тени фиолетовыми пятнами, буйная зелень стряхивала истому пыльного знойного дня и набухала темной пьяной дурью и ароматами. Из грота по серым камням звонкою капелью, со ступеньки на ступеньку журчал источник.

Мешканцев шел, слушал, вдыхал всей грудью густой воздух и всем существом ощущал близость девушки. Они говорили о далеких веках юности человечества, когда скованный разум только начинал расправлять крылья, бросая удивленные взгляды-молнии на открывающийся неведомый, таинственный мир.

- Какая прекрасная легенда - этот жаждущий и немогущий насытиться доктор Фауст, - говорила Корсунская - великий искатель, отказывающийся от вечного блаженства ради того, чтобы знать... знать, какою бы то ни было ценою.

Мешканцев плохо вникал в смысл ее слов и слушал только их музыку; они звенели в унисон с капелью струй и пропитаны были ароматами южной ночи. Потом спросил, отвечая больше собственным мыслям, чем фразам девушки.

- А Маргарита?

- О, - измышление тайного советника Ваймерского Двора. Я предпочитаю Фауста таким, каков он в старинных легендах и хрониках.

- Измышление Великой Матери Природы, - ответил Мешканцев и вдруг спросил, глядя в упор на собеседницу:

- Неужели вы никогда не испытывали ее зова?

Девушка молчала, и в наступившей темноте не видно было ее лица. Это мучило его, но он не мог уже остановиться и опять, словно с горы разбежался, как давеча, в разговоре о своих работах.

- Нина Павловна, наша встреча с вами - конечно, случайность, которыми полна жизнь, и мне жутко подумать, что наши дороги, скрестившись, быть может, уже больше не сойдутся.

- Почему же? - как-то неуверенно спросила Корсунская, слегка касаясь его руки. - Можно, будучи разделенными сотнями верст, работать над одним и тем же и обмениваться мыслями...

- Я не об этом, - и голос Мешканцева задрожал, - я завидую не доктору Фаусту немецкой легенды, а Фаусту тайного советника, господина Гете...

Девушка отодвинулась вдруг, и голос ее зазвучал чужим, далеким:

- Дмитрий Александрович, неужели и вы о том же? - Было слышно, как хрустят пальцы заломленных рук.

- И я? Но что же делать? Мне кажется, что я всю жизнь ждал этой встречи, искал именно вас...

- Не надо, ради бога, не надо... Мне было бы так больно, если бы омрачилось то светлое, что связало нас за эти дни...

Простите меня, голубчик, но я... не гожусь в Маргариты. Я не знаю, как вам сказать... Во мне нет струи, которая могла бы отозваться на этот зов... Я - пустая...

- Безлюбая? - повторил машинально Мешканцев когда-то слышанное слово.

- Да, безлюбая... Нельзя служить сразу двум господам. Мой уже выбран раз и на всю жизнь. А относительно вас...

- Не надо, - заговорил теперь Дмитрий Александрович, и папироса его ярко вспыхнула, освещая бледным пятном жестко сжатые губы. - Будем считать, что этот разговор кончен.

- Вы сердитесь? - спросил из темноты голос, дрогнувший теплыми нотами.

- Нет, Нина Павловна, - ответил он угрюмо после некоторого молчания, оставим это, и пусть все будет, как было.

Возвращались они молча, и Мешканцеву казалось, что пылающий Орион померк в высоте.

Дмитрий Александрович не вернулся к себе, а прошел в лабораторию, где он обычно работал вечерами, когда кончалась заводская кутерьма.

- Она права, - думал он, пуская в ход бездействовавшие приборы, остается одно: работать, работать без передышки!

Два дня прошли спокойно. С Корсунскою он виделся на заводе, все время на людях и не искал встреч наедине. Она была все такая же сосредоточенная, углубленная, и только иногда в глубине глаз ее он читал как-будто немой вопрос.

На третий день вечером странные явления возобновились. Опять лампочки сияли цветными кругами в сероватом тумане. Опять метался Мешканцев по лаборатории, чувствуя у себя за спиною, то тут, то там, в темнеющих углах или совсем рядом притаившееся нечто, невидимого посетителя, наполняющего своим присутствием просторную комнату.

Стиснув зубы, он сидел на своем месте, у аппарата, и продолжал работу, решив пересилить свои нервы и закончить начатую серию опытов. Но это становилось все труднее. Цветные круги перед глазами врывались в поле зрения и путали наблюдение. Мешканцев сидел спиной к открытой двери в соседнюю комнату и вдруг поймал себя на мысли, что ему страшно оглянуться назад, в ее зияющую пустоту, как бывало в далеком детстве, когда он начитается жутких книг.

Мешканцев через силу улыбнулся своим ребяческим страхам и быстро обернулся. Все было пусто, но эта пустота показалась еще страшнее, чем если бы он увидел самый ужасный образ, созданный фантазией. Мертвая тишина давила мозг тяжелым грузом.

Вдруг он почувствовал струю ледяного ветра, охватившую его с головы до ног. Он вскочил в испуге и остался стоять у стола, остановив широко раскрытые глаза на темном углу лаборатории. Оттуда бесшумно выплыла туманная темная фигура, почти вдвое выше человеческого роста. Тихо колеблясь, будто под дуновением ветра, и слегка меняя свои очертания, она медленно двигалась, пересекая комнату по диагонали и направляясь к столу, у которого стоял Мешканцев.

Она была похожа на пыльный вихрь, поднятый летом знойным ветром на желтеющих пожнях, но временами вершина ее заострялась, и тогда казалось, что это огромного роста темный монах в рясе и клобуке несется по воздуху, не касаясь пола.

Мешканцев не мог двинуться с места и в диком ужасе следил за движениями странной фигуры. Наконец, когда она была от него в двух-трех шагах и его охватило нестерпимым холодом, он дико вскрикнул и бросился в сторону. Темный вихрь вырос до потолка, качнулся вперед и, дойдя до противоположной стены, исчез так же беззвучно, как и появился.

Мешканцев выбежал вон.

4

7 июля.

В сущности после всего, что случилось вчера вечером, благоразумие требует оставить работу и месяца на два уехать отсюда совсем. Раз дело дошло до каких-то видений, от которых я шарахаюсь в ужасе и бегу, как ребенок от почудившейся ему чертовщины, - значит, дело дрянь. Так недолго и совсем свихнуться. Надо основательно подвинтить гайки.

А с другой стороны, именно сейчас немыслимо бросить дело, не доведя до конца этих исследований, которым, может быть, суждено открыть новую эру в истории науки. По правде говоря, я просто не в силах оторваться от этой работы, как одержимый, как пьяница от своего яда.

Я хочу сделать еще попытку. Продолжать эти исследования одному в таких условиях - значит рисковать попасть в желтый дом. Что, если попробовать вести их вдвоем? Быть может, присутствие другого человека даст некоторую точку опоры, рассеет этот дикий мираж? Ведь днем, когда я бываю на людях, я не испытываю ничего подобного.

И человеком этим может быть только Нина Павловна.

8 июля.

Разговор был коротким На предложение Корсунской принять участие в моих работах она несколько времени молча в упор глядела на меня; я храбро выдержал испытание и не опустил глаз. Это был немой поединок. Затем она протянула мне руку.

- Благодарю, Дмитрий Александрович. Я сама хотела просить вас об этом, но не решалась после...

- После того разговора? Но ведь мы условились, что ничего не было...

Она слегка покраснела и нахмурилась. Во всяком случае - договор заключен.

10 июля.

То, что случилось сегодня вечером, выходит совершенно из границ вероятного. Я стою перед загадкой, к которой не вижу ключа.

Довольно поздно вечером мы пришли с Ниной Павловной в лабораторию, где приборы работали автоматически весь день. Сразу же знакомые ощущения нахлынули на меня Надежды мои не сбылись: присутствие Корсунской не меняло дела. Но что удивительнее всего, это то, что и Нина Павловна сразу же стала проявлять признаки тревоги и беспокойства. Она поминутно оглядывалась назад, будто ища кого-то, кто стоял у нее за спиной, вздрагивала, хмурилась, и я ловил на себе временами ее растерянный, испуганный взгляд. Я думал, что просто ей передается мое напряженное нервное состояние, хотя я изо всех сил старался его не обнаруживать.

Но едва я начал подробное объяснение установки приборов, как снова, по-давешнему, потянуло смертельным холодом. Корсунская задрожала с головы до ног и оглянулась в немом изумлении. И опять в дальнем углу лаборатории встала беззвучно огромная темная фигура и, медленно раскачиваясь, двинулась в нашу сторону. Следом за нею там же родился второй силуэт, за ним еще и еще... И в гробовом молчании двигалась мимо нас воздушная процессия призраков, будто вереница черных монахов, в суровом безмолвии шествующих в какой-то погребальной процессии. Фиолетовые отблески вспыхивали в их вершинах, будто метали они огненные взгляды из-под насупленных капюшонов. Стояла мертвая тишина.

Я сидел у стола, не отводя глаз от этой картины. Корсунская, бледная, как мертвец, дрожа всем телом, прижалась к стене, провожая глазами мрачное шествие. Слышно было отчетливо, как в немой, потрясающей тишине падали однотонно удары маятника. Вдруг резко треснуло стекло в приборе, который задела в своем движении одна из темных фигур, и осколки его со звоном полетели на пол. Вслед за тем раздался нечеловеческий крик - объятая ужасом девушка бросилась ко мне и забилась в истерической дрожи. Схватив ее на руки, я хотел выбежать в дверь, но вереница черных вихрей пересекала мне путь, и я не мог заставить себя к ним приблизиться. Я не знаю, чем бы это кончилось, если бы через минуту или две темные фигуры не потеряли своих очертаний. Они заволновались, будто раздуваемые невидимым ветром и, не останавливаясь в своем немом беге, вдруг стали серыми и прозрачными, как вечерний туман над рекой, и наконец беззвучно растаяли, оставив после себя лишь чуть уловимый странный запах да ощущение мертвящего холода. И в комнате стояла по-прежнему угрюмая тишина.

Я держал на руках неподвижное тело девушки, весь во власти противоречивых чувств. Еще не улегся в душе только что пережитый ужас и колотился глухими ударами замиравшего сердца, еще мелкая, зябкая дрожь трясла меня с головы до ног, а вместе с тем хотелось, чтобы не кончались эти жуткие минуты. Казалось, что без конца готов я стоять вот так, среди пустой комнаты, прижимая к себе вздрагивающее теплое тело. Но это длилось недолго. Корсунская открыла глаза и оглянулась с изумлением. Я оставил ее и в невольном замешательстве отвернулся, делая вид, что рассматриваю разбитый прибор. Несколько мгновений она, видимо, собиралась с мыслями; потом я услышал неуверенный, дрожащий голос:

- Простите меня, Дмитрий Александрович - Я, вероятно, вас напугала. Я сама не знаю, что со мной случилось... Какая-то дикая игра воображения, странная галлюцинация...

И тут мозг мой пронзила мгновенная мысль но ведь, значит, это именно не была галлюцинация... Значит, мы оба видели какую-то дикую загадочную действительность, и я почувствовал, что по спине ползут мурашки, и душу мучит снова звериный, непреодолимый страх.

Но я ничего не сказал Нине Павловне и, успокоив ее несколькими словами, вышел проводить домой. Стояла темная, звездная ночь. Орион на Востоке лучился и мерцал далекими огнями и кругом - брызги света, мириады миров в безднах пространства, в торжественной тишине двигались железными кругами.

Что же это было? Все-таки галлюцинация? Странный мираж, одинаковым образом отпечатлевшийся в сознании двух людей? Как объяснить такое совпадение? И потом: почему разлетелся в осколки прибор, задетый шествием этих таинственных теней?

Но тогда что же? Действительность, похожая на бред больного мозга? Факты, которые можно принять за сон и видение? Призраки и тени, словно вынырнувшие из седых легенд и сказаний и разгуливающие среди колб и реторт лаборатории XX века?

Так или иначе в жизнь ворвалось что-то таинственное и стоит передо мною каменным сфинксом, требуя разгадки.

12 июля.

Несколько дней прошло спокойно. Аппаратура моя после знаменательного вечера, когда разлетелся вдребезги один из главных ее приборов, все еще бездействует, дня через два, вероятно, можно будет снова пустить ее в ход. Но, откровенно говоря, интерес моей работы в значительной степени заслонен событиями этих дней и бесплодными попытками их объяснения.

Нина Павловна ходила дня два необыкновенно подавленная и угрюмая: случай в лаборатории произвел на нее огромное впечатление. Она, по-видимому, была убеждена, что стала жертвою игры воображения. Я угадывал ее тревогу. Как-то на днях она вскользь упомянула о тяжелой наследственности в смысле психических заболеваний. И уже тогда мне послышалось в ее словах смутное беспокойство. Все, что случилось в этот вечер, она могла принять за внезапное проявление этого страшного наследства. Мне стало больно мучить ее дольше. И, кроме того, у меня выросло к ней какое-то новое чувство мягкой нежности.

После того вечера, когда проснулась в ней слабая, испуганная женщина и эта минута бросила ее инстинктивно ко мне, под защиту мужской руки, - я вижу в ней другого человека, и воспоминание о коротких мгновениях, когда я держал в руках прижавшееся ко мне в поисках защиты трепетное тело, кружит голову.

Вчера я рассказал ей обо всем: о явлениях, бывших до этого вечера, о собственных тревогах и странных оптических явлениях. Корсунская резко отодвинулась от меня, и недобрыми нотками зазвенел ее голос:

- И вы меня об этом не предупредили?

- О чем, Нина Павловна? Ведь я сам был убежден, что все это только игра больных нервов, кошмар, бред - что хотите, только не ощутимый факт, о котором можно было бы предупреждать.

Несколько минут длилось молчание. Потом уже другим тоном она спросила:

- Но что же это было в таком случае?

Я пожал плечами.

- По совести говоря, я сам ничего не понимаю... Явь? Сон? Обоюдный гипноз и самовнушение или ряд новых фактов, новый мир явлений, ожидающий своего Эйнштейна? Кто знает?

Глаза моей собеседницы загорелись живым огнем. Мне почудилось, что в них зажглось лихорадочное любопытство.

- Мы будем работать над этим? - спросила она, протягивая мне руку - Мы раскроем эту тайну.

- А вы не боитесь? - ответил я вопросом, задерживая на секунду ее теплые пальцы.

- Но ведь мы будем вместе.

- Вы - маленькая храбрая женщина, - сказал я, вложив в свои слова всю нежность, которая переполняла душу. Так подтвержден был наш договор.

5

В течение трех дней работы в лаборатории протекали спокойно. Была восстановлена поврежденная аппаратура, и вновь начали сдвигаться и двоиться линии в спектроскопе, но таинственные явления не повторялись. Мешканцев начинал склоняться к мысли, что все случившееся надо было объяснить странной одновременной оптической иллюзией, своеобразным фактом обоюдного гипноза.

На четвертый день к ненормальностям в линиях спектра присоединились новые излучения, сопровождающие радиоактивные процессы, энергия которых возросла сразу во много раз.

И в тот же вечер, когда ветер снова шершавою лапой царапал окна стекол, а вдали глухо шумело море, - в комнате притаился невидимый кто-то, ходил по углам и, казалось, дышал за спиною. А к полуночи, когда Мешканцев хотел уже кончать работу, - все в том же дальнем углу одна за другою встали безмолвные черные тени и понеслись по воздуху, пронизанные фиолетовыми молниями. Холодом нестерпимым веяло от них, а на пол с еле слышным звоном падали голубоватые осколки, будто мелкие кристаллики прозрачного льда.

И все же, несмотря на холод и непреоборимый страх, который против воли сковывал душу, Мешканцев и Корсунская продолжали наблюдения, лихорадочно отмечая все происходящее. Но это оказалось возможным не дольше нескольких минут: стужа стала совершенно непереносимой; дыхание густым паром вылетало изо рта, все тело, особенно пальцы, совершенно закоченели. Мешканцев схватил девушку за руку и увлек ее к двери, путь к которой был открыт. В то же время снова со звоном разлетелась в осколки стеклянная трубка с разреженным газом. И еще не успел Дмитрий Александрович со своей спутницей выйти из комнаты, как черные вихри померкли, осели туманным облаком и рассеялись, как дым.

Мешканцев бросился к тому месту, где только что двигалась вереница таинственных фигур, и нагнулся, разглядывая разбитый аппарат и полосу пола, над которой они только что пронеслись.

- Нина Павловна, - закричал он дрожащим голосом, - смотрите, это замерзший воздух!

Действительно, голубоватые кристаллы на полу быстро таяли, обрастая снежной пеной, и обращались в легкое облачко, расходившееся в холодном воздухе.

При дальнейшем исследовании Корсунская обнаружила в том месте, где черная тень задела стеклянную часть прибора, небольшую кучу красноватого пепла, необычайно легкого и в темноте фосфоресцирующего зеленоватым светом. Эта щепотка странного порошка была тщательно собрана.

На следующий день вновь приступили к приведению в порядок поврежденных приборов и к изменению схемы их установки с тем, чтобы они не лежали на пути движения загадочных вихрей, каждый раз пересекавших лабораторию по одной и той же линии. Вместе с тем Мешканцев занялся исследованием пепла, собранного на полу. Результат оказался изумительным: и по линиям спектра, и по химическим реакциям вещество оказалось совершенно неизвестным, не имеющим себе подобных среди земных элементов.

Сообщая Корсунской результаты анализов, Мешканцев сказал, пожимая плечами:

- Знаете, Нина Павловна, я сейчас положительно не уверен, что не сплю и что вас и всю эту таинственную абракадабру не вижу в сонной грезе. Потому что если это не сон, то - нечто гораздо худшее: чертовщина, чудо - черт знает что!..

Девушка подняла голову и, пристально глядя ему в глаза, сказала медленно и раздельно:

- Дмитрий Александрович, а ведь это, пожалуй, четвертое измерение... Мы прикоснулись в этой лаборатории к другому, соседнему миру.

- Вы это серьезно? О другом мире... - переспросил Мешканцев. Загробное существование? Потусторонние таинства?.. - Он не находил слов.

- Вы напрасно иронизируете, - спокойно возразила девушка. - Я говорю, конечно, не о загробных мирах, а о вполне реальной Вселенной, расположенной параллельно нашему миру...

- Параллельно нашему миру?

- Ну да! Почему это вас удивляет? Неужели вы, работая над этими идеями, не допускали такой возможности? Если четвертое измерение существует как реальная действительность, то почему бы в этом истинном четырехмерном пространстве не существовать еще одной, двум, десяти, тысячи вселенным, расположенным параллельно друг другу, как листы в книге.

- Ну и что же?

- Ну, и если вам удалось, как вы полагали, изогнуть наше пространство по этому недоступному до сих пор направлению так, как это имеет место на солнце и других больших массах, то весьма естественно, что мы могли соприкоснуться с этим соседним миром, если он расположен близко от нашей Вселенной.

Мешканцев сидел, совершенно растерянный и оглушенный.

- И, значит, все, что мы здесь видели...

- Есть след каких-то явлений и процессов, происходящих в этом параллельном нам мире.

- А нервное состояние и оптические феномены, которые я приписывал переутомлению...

- Не более как реакция организма на необычайное состояние пространства.

Мешканцев вскочил, как подброшенный электрическим ударом.

- Нина Павловна! Голубчик! Родная моя! Но ведь это именно так и есть! Ведь иначе и не может быть! Как же я-то, старый дурак, не догадался?

Корсунская сидела молча, улыбаясь одними глазами, видимо, наслаждаясь произведенным впечатлением.

15 июля.

Я до сих пор еще не могу прийти в себя. Разгадка найдена, но мрак от этого не стал яснее. Мы соприкоснулись с другим миром. Мы заглянули в такие провалы мироздания, перед которыми пространство нашей Вселенной забава для детей. И вместе с тем эта тайна оказалась тут, рядом, на расстоянии протянутой руки, быть может, еще ближе. Но до сих под это было просто вне поля нашего сознания. И вот оно здесь, в этой обычной на вид комнате, с ее проводами, рычагами, ретортами, колбами - со всем тяжеловесным и сложным ассортиментом современной науки. Но что такое это "оно"? Какие законы им управляют? Тени каких явлений пронеслись перед нами в эти дни, пахнув на нас холодом нездешних пространств?

Конечно, и там существует свой круг железной необходимости, и там следствия цепляются за причины в неразрывной цепи незыблемых зависимостей... Но каких? Что отразилось в темных фигурах, проносившихся мимо нас? Обломки мертвых миров, увлеченных неведомой силой, или рождение новых среди неустанного бега? Или, может быть, тени живых, разумных существ невиданных форм и очертаний промелькнули, творя какую-то свою удивительную историю? Быть может, отголоски гигантских социальных потрясений, титанической борьбы, невообразимых разрушений и катастроф? Или просто беглые тени обычной, по-своему где-то там будничной и серенькой жизни. Или, наконец, события невиданные и невообразимые для нашей Вселенной, закономерные в своем кругу, но недоступные сознанию существ, рожденных под другими небесами?

Я вспоминаю молчаливую вереницу черных призраков, и в душу закрадывается страх перед неизвестностью.

Что вы такое, мрачные вестники немого моря?

6

Работы по приведению в порядок аппаратуры продолжались, но Мешканцев занимался этим вяло и неохотно. Энтузиазм и лихорадочная деятельность Корсунской раздражали и пугали его. Сознание близости страшной пропасти, в которую он заглянул, космического хаоса, в котором трепетало огромно-таинственное и неизмеримое, сковывало душу ужасом перед мраком грозной тайны. Он готов был бросить всю работу.

А рядом была эта удивительная девушка, в глазах которой он видел неугасающий энтузиазм, увлечение работой, лихорадочную жажду неутомимого мозга.

Однажды Мешканцев решился все же заговорить с нею о том, что его мучило.

- Нина Павловна, имеем ли мы право продолжать нашу работу? Ведь страшно подумать, чем может грозить это неизвестное.

Девушка остановила на нем широко раскрытые глаза.

- Как? Прекратить работу сейчас, когда мы приоткрыли уголок такой тайны?

- Вот именно потому, что это тайна... Подумайте, отблеском каких неведомых и грозных явлений могут быть эти странные тени. С какими пространствами мы соприкоснулись? Ведь воздух у нас падал мгновенно ледяными кристаллами. Эти температуры, быть может, ниже тех, которые мы здесь, на земле, вообще считаем возможными... Это смерть не только всего живого, но смерть самой материи, застывающей в неподвижности.

Девушка молча качала головой.

- Ведь тут простор самым невероятным предположениям...

- Да, да, - подхватила она, - и знаете ли, что мне приходит в голову До сих пор не решен вопрос об источнике пополнения солнечной энергии. Быть может, она течет к нам именно из этого соседнего мира, если наша Вселенная там сильно изогнута по четвертому измерению и соприкасается с ним так, как это случилось здесь у нас.

- Быть может, Нина Павловна, об этом можно много говорить и спорить. Но если так - тем хуже. Можете ли вы предугадать, не хлынут ли вдруг через открытую нами дыру в наш мир грандиозные потоки какой-нибудь неведомой силы, и чем они могут грозить нам и, быть может, всему человечеству?

Корсунская упрямо качала головой. Глаза ее потемнели, голос зазвенел напряженно:

- Бросить работу? Остановиться в самом начале пути? Это немыслимо! Вы шутите, конечно. Работать осторожно, шаг за шагом двигаясь вперед, - я понимаю... Но отказаться от нее? Сейчас? Это - невозможно, нелепо, об этом думать нельзя! Если вы это сделаете. Я не знаю... Я завтра же уеду отсюда, я все брошу.

Мешканцев сидел молча, сгорбившись и глядя на девушку исподлобья. Да, она, конечно, уедет. И тогда что же? Без нее, без дела, которому отдано пять лет упорного труда это значило потерять вообще смысл и цель жизни.

20 июля.

Работа по приведению в порядок аппаратуры почти закончена. Еще день-два, и можно будет опять начать опыты. Но я не знаю, хватит ли у меня решимости в последний миг включить ток и привести в действие эту страшную машину.

21 июля.

Сегодня я оказался невольно весьма нелюбезным хозяином, настолько нелюбезным, что только сумбур событий и впечатлений, закруживший меня, может служить оправданием. В сущности я несомненно сейчас не могу утверждать, что нахожусь в здравом уме и твердой памяти. Вчера я дошел до того, что, выйдя вечером освежиться из дому, побрел бесцельно по городу и в конце концов очутился перед окнами дома, где живет Нина Павловна, и, прячась в темном углу, через улицу, высматривал, не появится ли в освещенном окне ее силуэт.

Ну, Дмитрий Александрович, кажется, ты допрыгался. Гимназистом, в давние годы, ты тоже проделывал подобные штуки, и то сгорел бы со стыда, если бы кто-либо узнал о твоих подвигах. А ведь сейчас у тебя половина головы седая. Да... о чем это я хотел сказать? Ага, вспомнил о своей нелюбезности в роли хозяина...

Сюда приехал из Ленинграда мои давний приятель, товарищ по университету, ныне профессор, член академии, член какой-то коллегии и еще чего-то, милейший человек, немного шумный и суетливый. Вначале я очень обрадовался его приезду, словно струей свежего воздуха пахнуло из раскрытого окна в душную комнату. Но уже через час меня охватило сложное чувство беспокойства, зависти, угрюмой досады. Он засыпал меня ворохом новостей и вопросов.

- Ты читал новую статью Освальда относительно перспектив фиксации азота?

- Слышал о новой книжке, которую выпустил Валентинер о квантовой теории?

- А знаешь, что Молохов получает кафедру в Самаре?

Я молчал. Я ничего не слышал, ничего не читал, ничего не знал, кроме своего маленького уголка. Я был обитателем пустынного острова. Кедров внимательно посмотрел на меня и сказал вдруг понизив голос:

- Да что ты, батенька, тут как в берлоге законопатился? Да и вид у тебя... гм, гм, довольно похоронный. Ты что, болен, переутомился или, может быть, влюблен на старости лет? - И он подмигнул в сторону Нины Павловны, сидевшей над какими-то вычислениями за дальним столом. И тут меня прорвало. Я запальчиво заявил, что совершенно здоров, что мои личные дела нимало никого не касаются, и вообще наговорил столько резких и диких вещей, что сейчас без стыда не могу об этом вспомнить. Бедняга Кедров завял, просил извинения, начал говорить о каких-то пустяках и при первой возможности исчез.

Окно захлопнулось, и я опять в душной комнате.

22 июля.

Пришла телеграмма из краевого центра. Меня вызывают немедленно для срочного доклада о ходе работ. Думаю, что дело не в этом. Там пронюхали о моих опытах. Я давно этого боялся. Надо ехать, иначе может выйти крупная неприятность. Но я безумно боюсь каких-то новых событий - сам не знаю наконец чего.

Аппараты сегодня установлены, и машина начала работать.

7

Мешканцев долго колебался, прежде чем решиться на поездку; смутная тревога сковывала волю. Накануне отъезда он, как обычно, работал в лаборатории с Ниной Павловной. Приборы действовали исправно, но ничего особенного не наблюдалось. Очевидно, результат их работы нарастал с течением времени, а не был мгновенным. Дмитрий Александрович сообщил девушке о предстоящем путешествии и просил быть педантично осторожной.

- А лучше бы на это время остановить работу, - сказал он наконец нерешительно.

- Не доверяете знанию и опытности бестолковой студентки? - засмеялась Корсунская.

- Нина Павловна, вы знаете, о чем я говорю... Мне грустно, что вы хотите отделаться шуткой...

- Ну, простите, - она примирительно протянула руку. - Обещаю быть умницей и не идти дальше того, что мы делали вместе.

А в глазах ее зажглись огоньки, словно у школьника, вырвавшегося из-под опеки взрослых. Но Мешканцев ничего не заметил. Прощаясь перед отъездом на пристани, он долго держал пальцы Корсунской в своей руке и неожиданно для самого себя поднес их к губам. Девушка слегка покраснела и выдернула руку, а он, не ожидая ее слов, отвернулся, сгорбившись, и зашагал по дороге к морю. На повороте он оглянулся: в сумерках белела еще неподвижная стройная фигура на фоне темной зелени сада. Вдали нетерпеливо ревел пароход.

Путешествие было для Мешканцева невыносимой пыткой. Тревога росла с каждым часом. Ночью, среди мучительной дремы, он вскакивал несколько раз, обливаясь внезапной испариной.

Утро принесло некоторое облегчение, а попав к полудню в Окружной Отдел, он в сутолоке нужных и ненужных дел забыл на время о своих страхах.

Он оказался прав в своих предположениях: здесь кое-что подозревали о его работах, веденных под сурдинку, и пришлось изворачиваться, чтобы выгородить себя и обеспечить возможность их продолжения. На следующий день он принял участие в заседании технической комиссии. Надо было пробыть здесь еще суток двое. Но уже к вечеру его охватило вновь такое беспокойство, что он не находил себе места. Утро он встретил совершенно больным человеком. В 10 часов, вместо того, чтобы идти на очередное заседание комиссии, он бросился на пристань и взял билет на отходящий пароход. Десятичасовой переезд показался ему бесконечным; он бегал по верхней палубе, как одержимый. Глядя на восток, он впивался руками в поручни, потрясал их лихорадочным движением и снова метался взад и вперед. Когда в темноте ночного неба зажглись над морем огни города, Мешканцев готов был броситься головою вниз в черную массу воды; ему все казалось, что пароход еле движется.

Наконец, пыхтя машиною, разрывая ревом ночную тишину и гремя цепями, он подошел к берегу.

Мешканцев еле дождался, пока перекинули сходни, и бегом бросился к заводу. Уже издали ему показалось, что в лаборатории что-то неладно. В двух окнах средней комнаты горел свет, но он падал на камни мостовой странным багровым отблеском; одно из стекол было выбито, и только через него прорывался в ночную тьму пучок белого света.

Мешканцев остановился, с трудом переводя дыхание, у двери; она оказалась запертою изнутри; он постучал - ему ответил слабый стон, и снова наступила томительная тишина. Он начал стучать кулаками - еще раз послышался стон, но дверь не отворяли. Вне себя Мешканцев налег на нее всем телом; крючок расскочился, и он ворвался в комнату.

Он не сразу узнал привычную обстановку лаборатории. Пол, стены окна, все предметы в комнате были покрыты красноватым налетом знакомого уже пепла. Казалось, будто все вокруг обрызгано кровью. В этом зловещем тумане Мешканцев не сразу увидел, откуда неслись поразившие его стоны. И только когда глаз привык к странному освещению, он различил в углу, около выключенного рубильника, скорченную у стены фигуру. Одной рукой она держалась за стену, ощупывая ее жестом слепого человека, в другой сжимала странной формы предмет, похожий на осколок зеленоватого камня. Скорей по голосу, чем по чертам искаженного страданием лица, он узнал Корсунскую в этом жалком комочке, покрытом слоем красной пыли. Мешканцев бросился к ней и схватил на руки вздрагивающее тело.

- Нина, Нина, - вырвалось у него стоном.

Невидящие глаза медленно повернулись в его сторону, но в них не отразилось ничего. Губы задрожали, и снова тихий стон сорвался с них.

- Нина, - рыдал Мешканцев, прижимая к себе девушку. - Что с вами? Что здесь случилось?

Видно было, как глаза опять искали безуспешно, поворачивая во все стороны слепые зрачки, и как с трудом разжались запекшиеся губы.

- Это вы, Дмитрий... Я вас не вижу... Тьма вокруг...

Она с трудом перевела дыхание, потом вдруг вся затрепетала, и на лице изобразился дикий страх.

- О, если бы вы видели... Это такой ужас... Бегите отсюда. Они опять придут...

- Кто придет, Нина? Что с вами?

- Бегите, уничтожьте все... - Она задыхалась и хватала руками воздух.

Мешканцев оглянулся. Ему показалось, что в красноватой полутьме копошатся странные тени.

Сжимая в объятиях девушку, он направился к двери, подгоняемый страхом, но едва сделал несколько шагов, как судорога пробежала по телу, лежавшему у него на руках, и оно повисло вдруг безжизненной ношей. Он остановился, охваченный ужасом, и прислушался. Дыхания не было, сердце не билось.

Мешканцев обвел лабораторию дикими глазами. Он медленно положил холодеющее тело на стол, и взгляд его упал на предмет, который сжимала безжизненная рука. Осколок странного вида был весь испещрен знаками и черточками не то неведомыми письменами, не то следами работы вековых стихийных процессов. Он попробовал вынуть камень из мертвой руки, но коченеющие пальцы его не отпускали. Тогда он тихо поцеловал прекрасный, уже холодный лоб и сел, сгорбившись, в кресло, окруженный гнетущей тишиною.

Мысли неслись скачками, кружились, путались и кувыркались, как канатные плясуны в хороводе смерти. Трудно было уследить за их лихорадочной сменой.

Одно было ясно: сегодня кончилось все - и работа, и любовь, и с ними сама жизнь.

Человечество еще не имело права приподнимать эту завесу. Вещи имеют свою логику. Когда-нибудь, через сотню лет, когда человек будет твердо стоять на ногах, когда разум его развернется в неведомом доныне направлении, тогда он смело откроет эту дверь, в которую случайно заглянули раньше времени двое земнородных, - и войдет в новый мир твердой поступью. А сейчас эта тайна была тем же, как если бы древнему человеку, едва научившемуся обращаться с огнем, попали в руки огромные запасы пороха.

Сколько жертв таких преждевременных дерзаний принесло человечество за тысячелетия своей истории. А сейчас такой жертвой лежала здесь прекрасная девушка, заглянувшая туда, куда не проникал еще взор рожденных на земле.

Но больше этого не будет. Он, Мешканцев, этого не допустит. Он схватил тяжелый рычаг от насоса и, переходя от прибора к прибору, с какой-то сладострастной радостью ломал, бил и коверкал все, что поддавалось силе рук человеческих. Потом сел около стола и застыл, как изваяние.

Когда утром, обеспокоенные тишиною в лаборатории и странным видом сквозь разбитое стекло, пришли люди, они увидели совершенно седого человека, сидевшего сгорбившись в кресле, среди хаоса обломков и осколков аппаратуры, покрытой слоем багрового пепла.

На вопросы вошедших он засмеялся и сказал, таинственно приложив палец к губам:

- Друзья, я только вам сообщу тайну: они скоро придут. Они - хитрые, они вернутся... Это она мне сказала... - и он указал на стол, где лежал труп девушки, сжимая в руке осколок камня, покрытого загадочными знаками.