День пятый

Над трупом суетились полчища мух. Смотреть на эту падаль мерзко, но живой волколак стократно гаже. Показалось, есть в нём что-то неуловимое, намекающее. Вроде бы зверь, но встал этот зверь на задние лапы, и перед тобой смешное и гадкое подобие человека.

Спина поросла реденькой шёрсткой, через которую просвечивает розовая, в коричневых пятнах и бородавках, кожа, зато живот голый. Морда плоская, больше похожая на кошачью, а из раззявленной пасти наружу вылезли торчащие вкривь клыки. Но интереснее всего передние лапы. Непропорционально длинные, они заканчиваются корявыми, покрытыми редкой щетиной, пальцами. На них тускло сверкают острые, как ножи, чёрные когти. Урод, он и есть урод!

Лесники, если выпадает случай, пользуются дневной беспомощностью этих существ, бьют их без малейшей жалости, уничтожают логовища, а, если получится, и весь поганый выводок. Теперь волколак пошёл битый жизнью да осторожный, нечасто встретишь его рядом с Посёлком. Но эти пришли, да не одни. За компанию с ними нас пытались сожрать и другие уродцы.

У берёзы распласталось приземистое тело, напоминающее огромную, поросшую белёсой шерстью крысу. А одна некрупная зверушка замешкалась, когда остальные твари бросились наутёк, и я, недолго думая, подстрелил её. Из малинника, куда заполз умирать подранок, слышался жалобный плач. Достав нож, Леший полез в кусты. Раздался отчаянный визг, и зверёк утих.

— Охота тебе пачкаться? — спросил Партизан. — Само бы подохло.

— А если бы не подохло? — Леший обтёр нож о траву. — Они знаешь, какие живучие?

— Тогда ладно, — сказал Партизан, и крикнул Архипу: — Эй, прохвессор, что про это думает наука?

Учёный потерянно слонялся возле дома. Бессонная ночь оставила у него под глазами синие тени, на впалых щеках отросла седая щетина.

— Что я думаю? — пробормотал он. — А ничего не думаю! Очередная небывальщина, вот и всё.

— Понятно, что небывальщина, — прицепился Партизан. — А конкретнее? Сейчас-то тебе что не нравится?

— Тут был целый зверинец! — влез я в разговор. — Вон сколько валяется, один краше другого! Нормально, что твари всей кучей навалились?

— Нет, — еле слышно сказал Архип, — Не нормально. Всё здесь ненормально. Животные разных видов обычно не сбиваются в одну стаю. А чтобы они ещё и охотились вместе — про такое я сразу и не вспомню. Допустим, волколаки подчинялись вожаку. А что здесь делали остальные?

— Ладно, прохвессор, не ломай голову, — беспечно сказал Леший. — Фигня это. Здесь и не такое случается, потому что так уж этот лес устроен.

— Как устроен? Каким образом? Просвети старого дурака! — огрызнулся Архип.

— А так! Устроен, и всё тут. Допрёшь, что лес, это не просто куча деревьев, выросших в одном месте — молодец, а нет — значит, и не судьба тебе.

— И что же, по-твоему, этот лес такое?

— А я почём знаю? Знал бы, заместо тебя заделался бы прохвессором.

В воздухе слышалось гудение мушиных полчиш, отчётливо попахивало мокрой собачьей шерстью и падалью: видно, при жизни твари не брезговали поживиться несвежей мертвечинкой.

— Пора улетать, орлы, — прервал научную дискуссию Партизан, — И как можно быстрее! Сдаётся мне, скоро на запашок соберутся падальщики, ещё мне кажется, кое-кто из них не побрезгует и свежатинкой. Шибко умные пусть остаются, и умничают дальше, а если кому интересно ещё немного пожить, тому лучше поторопиться.


Возвращаться на железку мы не стали — там, по словам лесников, всё загадил вонючий мох. Шли через чащу. Случилось попетлять, обходя буреломы и поросший молодой осиной валежник. После часа блужданий в зеленоватом сумраке, я смутно представлял, в каком направлении мы движемся. Густые кроны сомкнулись над головой. Капать перестало, но из низин потянулся мокрый туман. Солнце, когда оно случайно выглядывало из-за облаков, заслоняла листва. Вскоре я окончательно запутался, в каком направлении движется наш отряд; возникло стойкое ощущение, что мы нарезаем круги. Ещё через час я почувствовал, что неторопливое блуждание вымотало меня больше, чем вчерашняя суматошная пробежка.

После ночной бойни в крови кипел адреналин, потом возбуждение схлынуло, а усталость никуда не делась. В таком состоянии любая мелочь раздражает: ветка, хлестнувшая по лицу; ямка, в которую неожиданно провалилась нога; щекочущая лицо мошкара.

Потянуло сыростью, плесенью и чем-то давно умершим, а сейчас активно разлагающимся. Деревья обросли толстыми шубами мха — хорошо, что нормального, не источающего вонючую слизь. Мох везде: на стволах, на ветвях, на земле. Вокруг полно грибов; куда ни глянь, осклизлые разноцветные шляпки. Большие лужи, почти озёрца; гладкая поверхность одних затянута радужной плёнкой, в других монотонно булькают всплывающие со дна пузыри. Капли пота на лбу и на висках. Ноги тяжёлые: под сапогами хлюпает, их облепила жидкая грязь. Но хуже всего проклятые комары.

Незаметно лес сделался совсем непохожим на тот, что растёт вокруг Посёлка: буйная зелень, мясистые листья, густой, наполненный мощными ароматами застоявшийся воздух, и духота.

Партизан сноровисто пробирался сквозь валежник, но сделавшаяся заметной хромота выдавала, что и он подустал. Лесник привычный, а нам и вовсе не до шуток. Архип, тяжело, с одышкой, заглатывая воздух, неожиданно привалился к дереву.

— Всё, — выдавил он, сбросив рюкзак и плащ на землю, ветровка на нём промокла от пота. — Больше не могу, извините.

Мы остановились; грех не воспользоваться моментом, чтобы перевести дух.

— Ладно, что-то я разбежался, забыл, что не один, — сказал Партизан. — От леса не убежишь. Терпи, Петрович, выйдем на болото, там и отдохнём.

Савелий молча забрал у профессора рюкзак. Тот лишь бросил в сторону механика благодарный взгляд, и мы, теперь совсем неспешно, зашагали дальше.

Много в лесу полян и полянок. Та, на которую мы неожиданно вышли, не самая большая, и не самая маленькая — шагов тридцать поперёк себя — но Партизан вдруг замер.

— Твою же… — выдохнул он, и, скинув рюкзак, повёл плечами.

Сначала я не увидел поводов для восторга. Здесь можно устроить привал; очень кстати лежит замшелое бревно. С другой стороны, костёр не разведёшь, потому что сыро — под ногами слой воды толщиной в палец. А Леший быстро понял, что к чему. Он, подняв кучу брызг, метнулся через поляну, даже рюкзак забыл снять. Теперь и я заметил, что деревья на той стороне обмотаны светло-зелёными плетями какого-то вьюнка, да так густо их закутало, что породу самих этих деревьев и не разглядишь.

— Ну, парни, это мы удачно зашли! — закричал Леший. Он примчался к нам, и теперь показывал сложенные лодочкой ладони, в которых лежали светло-зелёные, с красными и жёлтыми крапинками на чешуйках, шишечки — Тут хмеля, как клопов в бараках! И почти весь дозревший! Надо брать!

— Привал, — довольно сказал Партизан, — думать будем.

— Чё думать-то? — затараторил Леший. — У прохвессора голова большая, пусть и думает. А мы рюкзаки хмелем набьём, и домой воротимся. Это ж богатство! Ты этим богатством заработал себе амнистию — даже не сомневайся. И Олежке тоже заработал! Все грехи вам спишут, ещё и по-новому разрешат грешить! А если нет, я не знаю! Я тогда весь Посёлок по брёвнышкам разнесу, а справедливости добьюсь! Надо брать, и домой возвращаться, потому что ежели сейчас от удачи отмахнёмся — добра больше не будет!

Так-то оно так, верно Леший растолковал, только не все с его мнением согласились. А какие у меня по этому поводу соображения, никому здесь не интересно, потому незачем встревать в разговор. Если хочется, пусть спорят, пусть хоть передерутся, а я, пока есть возможность, дух переведу. Присел я на поваленный ствол и разулся, чтобы проветрить сопревшие ступни, рядом притулился умаявшийся профессор, на кочке Савка плащ расстелил — отдыхаем. Я трубку раскурил, хорошо стало, ядрёный дымок разогнал мошкару.

— Слушай, Архип, — спросил я, — этого хмеля надолго хватит?

— Года на два, думаю.

Двухлетний запас — действительно, удача! А могли бы и мимо пройти. А что, запросто могли бы! Я размечтался, как мы возвращаемся с рюкзаками, набитыми драгоценным грузом. Нас восторженно встречают, Хозяин поздравляет с удачным завершением похода, всем персональные благодарности раздаёт. До того приятно это представлять, что губы сами собой в улыбке расползаются.

Я ещё и не намечтался всласть, когда Партизан созвал всех на совет.

— Дело такое, — объяснил он. — Крепко мы с Зубом поспорили, да так и не договорились. Посему будем решать сообща. Я так думаю: хмель Посёлку нужен, сейчас не возьмём, во второй раз можем сюда не вернуться. А поезд, он железный, что с ним сделается? Ржавел двадцать лет, ещё недельку потерпит. Как считаете?

Мне предложение понравилось, а Сашке — не очень.

— Партизан, — сказал он. — Я никому не навязываю своё мнение, потому что случай особый, каждый должен решать сам. А наш с тобой путь — на север!

— Ты чего это раскомандовался? — завёлся Леший. — Если забыл, кто в лесу хозяин, так мы напомним. Партизан, ты скажи, а мы ему по-свойски разъясним!

— Партизан, конечно, главный, не спорю, — сквозь зубы процедил Сашка. — Только пусть помнит, чем за жизнь расплатился!

— Если считаешь, что так лучше… — равнодушно сказал Партизан. — Мужики, набирайте хмеля, сколько унесёте. Лёша выведет вас к дому. А мы с Зубом пойдём дальше.

— Слушай, не дури, — заерепенился Леший. — Он даже в Посёлке не бугор, а так, маленькая кочка. А здесь, вообще, никто, плюнуть и растереть.

— Нет, Лёша, всё правильно — отрезал Партизан. — Обещал им эшелон, будет им эшелон. А Олегу, например, хороший повод возвратиться.

Повод, конечно, хороший, железобетонный повод, не поспоришь. Только что-то мне в этом раскладе не понравилось. Вместе пошли, значит, и вернуться должны вместе, тогда и в Посёлке никто рожу не скривит, не скажет, что оставил товарищей на полдороге. Высказался я в том духе, что друзей не бросаю, Сашка на это просто кивнул, а Леший проворчал:

— Если так, то конечно. Лично я тоже Партизана не оставлю. А вы, парни?

Поговорили мы, чуток попрепирались, и дальше пошли. Немного хмеля рассовано по карманам. Чтобы ещё чуть-чуть поместилось в переполненные рюкзаки, пришлось выложить кое-что из не самых нужных вещей. Партизан отметил на карте чудесную полянку, только карта эта примерная, и отметка получилась приблизительная. Вернёмся сюда, нет ли — кто знает?

Лес, в наказание за то, что мы не прельстились щедрым подарком, обернулся непролазной чащобой. Нам перестал мешать колючий кустарник, больше не громоздились завалы и буреломы, но легче не стало. Деревья скрутили нижние ветви в упругий плетень, через который пришлось пробиваться, прорубаться, прогрызаться. Партизан и Савелий взялись за топоры. Окрест разлетался глухой стук. Партизан шумно дышал, Савелий пыхтел, и оба вполголоса матерились.

Мы брели следом, по уже проложенной тропке, но всё равно приходилось тяжело. Окутала вязкая духота, воздух сделался густым и липким, пот и вода пропитали одежду. Когда настала моя очередь поработать топором, я пожалел, что так и не успел забрать у Ржавого мачете.

Земля раскиселилась. «Хлюп», грязь с чавканьем отпускает сапог, ещё шаг, и ещё. «Хлюп, хлюп, хлюп…» Следы моментально заполняются мутной водой. Зашуршал в прошлогодних сопревших листьях серый зверёк, вроде бы, ёжик. Из папоротников выметнулась змейка; пёстрая ленточка мелькнула во мху, спеша затаиться в древесных корнях. Прошло ещё немного времени, я почти перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг — утомился. Страх, и тот куда-то подевался — оказывается, усталость легко побеждает любой страх.

Было за полдень, когда перед нами открылась зелёная, покрытая ряской гладь, как кривыми зубами, утыканная обломанными стволами берёз. Ещё полчаса мы брели за Партизаном вдоль берега по илистой, хлюпающей жиже. Лесник, по одному ему известным приметам, выискивал место для переправы.

— Здесь, — наконец решил Партизан. Он остановился и скинул рюкзак.

Я тоже сбросил осточертевшую ношу, и повёл затёкшими плечами. В пахнущую тиной и гнилью воду лезть не хотелось. Нет у меня доверия к болотам, а заодно и прочим водоёмам; когда ходили за соляркой, увидел, какие тварюги в них обитают.

Пока живности, если не считать лягушек, не видно. Зато их, как раз, навалом. Уселись они на берегу, то ли песенки на своём, лягушачьем, языке горланят, то ли над нами потешаются.

Партизан обтесал молодое деревце — получился длинный посох. Так лесник и полез в воду: палка в одной руке, узел с одеждой — в другой. Идёт, дно щупает, а за спиной рюкзак и ружьё болтаются. Оказалось, болото мелкое, вода едва живота касается. Шаг за шагом лесник, оставляя за собой полосу чёрной, свободной от ряски, воды, добрался то ли до небольшого островка, то ли до большой кочки, на которой всё же можно слегка отдышаться. И снова в болото — до следующей кочки. Антон, стягивая штаны, усмехнулся:

— Ну что, наш черёд смешить лягух. Полезли?

Водица на удивление тёплая, ступни увязли в мягком и скользком иле. Вокруг забулькало — со дна поднимались и лопались, оставляя после себя тухлый запах, пузырьки. Мы шли за Партизаном, стараясь держаться дорожки, которую лесник проложил в ряске. Когда, одолев заросли рогоза, мы выбрались на топкий берег, подумалось — всё, переправились, но Партизан объяснил, что сейчас мы в самом сердце болота, то ли на большом острове, то ли на длинной полосе земли, переметнувшейся через топь с востока на запад, и рассёкшей её на две части. Шириной этот остров шагов сто, а длину его никто не измерял. Одно известно наверняка: пройдя пару километров на восток, мы вновь окажемся на железке, по ней и переправимся на нужную нам сторону. А прямо здесь перебраться на тот берег не получится, потому что впереди и не болото вовсе, а, можно сказать, озеро. Вода в нём чистая, даже ила на дне почти нет, одна беда — глубоко, а у нас ни лодки, ни, хотя бы, плота завалящего.

Хорошо вокруг, покойно. Справа зеленеет лужок. И слева зеленеет лужок. И впереди тоже зеленеет. Только не травка это, а мох. Из него редкие берёзки тонкие веточки к небу тянут. Какие-то непонятные, приземистые, с бледными желтоватыми листиками эти деревца. Несладко им посреди болота живётся, оттого стволы изогнутые, а крона реденькая.

Мох, словно ворсистое покрывало — иду, а под ногами расползается и пружинит, будто ступаю по матрасу, набитому холодцом. Страшновато. Вдруг, сейчас подо мной разверзнется, и ухну в самую топь! Умом понимаю: если растут деревья, опасаться нечего — грунт внизу. Плохонькая, жиденькая, но земля. Только всё равно неуютно.

Шагов через пятьдесят Партизан разрешил отдохнуть. Мы обтёрли от ила перепачканные ступни. Подул прохладный ветерок, и от духоты, изнурявшей в лесу, остались лишь воспоминания. Я надел штаны, а куртку, наоборот, снял — пусть ветер просушит мокрое от пота тело.

Молча — разговаривать было лень — перекусили. Савка замычал незнакомый или не узнанный мной мотивчик — ему для счастья, много не надо.

Я лениво дожевал холодный кусок мяса, и вновь ощутил неладное: началась мелкая внутренняя дрожь, опять заскреблась льдинка. Чуть отдохнул, расслабился — она тут как тут! Я прилёг, закинув руки за голову. В бездонном небе сереют облака, на чахлых деревцах шуршат листочки, а на душе вновь мутно. Эх, жизнь горемычная…

— Что-то замёрз я, — Партизан потянулся так, что захрустели суставы. — Хочется нутро прогреть. Кто-нибудь, сходите до тех деревьев, может, наберёте сушняка. Чаёк организуем.

И то верно, неплохо бы горяченького попить. Но топать за дровами не хочется, лучше отдохнуть. Антон с Савкой взяли топоры. Идите, если силы девать некуда, опять же, Савкино мычание порядком раздражает. Пусть он где-нибудь там поёт…

Букашка уселась на лоб, ползёт-щекочет. Я смахнул её. Как же, оказывается, уютно лежать во мху. Не вставал бы!

— Партизан, — лениво поинтересовался Леший. — А что, если, там, за болотом тоже люди живут, а мы про них не знаем. Скажи, может быть, или не может? Вдруг, они — как мы? Глядишь, повстречаемся.

— Не приведи господь! — ответил Сашка. — От своих не знаешь, чего ждать.

— И то верно, — согласился Партизан. — Что-то ты, Лёха, размечтался. Где там жить? Посёлков нету! А чужаков уж лет десять никто не видел.

И вовсе не десять, а семь. Точно семь. Уж я-то не забыл! Это потом начались дожди, а в то лето солнечные дни были не в диковинку.

* * *

На траве, на листьях шиповника и на плоских белых камешках, разбросанных вокруг, искрится роса. Жужжат насекомые. Пахнет цветами и травами.

Я за Оградой. Рядом лес, и там копошатся люди: штрафники валят деревья, обтёсывают стволы и волокут брёвна. Частокол зияет щелями. Столбы повалены и переломлены, торчат в раскорячку. Плотники заделывают бреши. Ночью приходили твари, днём Посёлок зализывает раны.

Мне тринадцать, и меня иногда берут в охранение, а сегодня доверили настоящее оружие — самострел. Таким не повоюешь, но воевать я и не собираюсь. Война для взрослых, а моя задача — смотреть. Если возникнет угроза, предупрежу людей и вместе с ними уйду за Ограду. У опушки — десяток дружинников. За деревьями притаились лесники. Я меж Посёлком и лесом — стою на холмике и добросовестно верчу головой. Главное, не забывать следить за небом.

Я понимаю: пользы от меня немного, и место, где я стою, не считается опасным. Смущает неглубокий овражек, заросший колючими, в нежно-розовых цветах, кустами шиповника. За этим овражком и надо смотреть. Крупная тварь по нему не проберётся, а всё же…

Откуда ни возьмись — большая стрекоза, ей вздумалось передохнуть на кончике стрелы, торчащей из заряженного самострела — посиди, не жалко. Затрещал кузнечик. На камешек забралась ящерка. В клевере гудят шмели.

Показалось, или на самом деле куст шиповника подозрительно колыхнулся? Наверное, это ветерок потрепал листву… опять… нужно проверить.

Осторожно, выставив перед собой самострел, я приближаюсь к привлекшему внимание кусту. Вот и овражек; опустившись на корточки, я сверху осматриваю заросли. Ничего подозрительного, лишь басовитое гудение шмелей и пчёл. Я продираюсь сквозь шиповник, и оказываюсь на дне. Конечно, и здесь никого, А жаль. Вот бы…

Выпрямившись, я ощущаю — острое и твёрдое царапнуло спину. Сначала я даже не испугался, мало ли? Ветка зацепила. Показалось, я уловил сдерживаемое дыхание, тогда и понял — сзади кто-то есть. Это не наши, значит… что значит? Я в овражке; меня не видно, никто не поможет. Что же делать?

Я медленно, очень медленно поворачиваюсь. Передо мной… человек? Какой-то неправильный человек — невысокий, ниже меня, и жутко худой. Тощие ноги в бугорках мускулов, костлявые руки перевиты мышцами, словно верёвками. А тело прикрыто накидкой, сплетённой из грубых растительных волокон. Пришла догадка: это — чужак. У него длинные, спутанные волосы, на теле — будто слой жирной грязи. Стоит создание в странной неудобной позе. Одна нога согнута в колене, вторая отведена вбок. Сутулая спина, тело скособочено, в руке у чужака копьё. Большой и ржавый кусок заострённого металла примотан к сучковатой палке, наконечник упирается мне в живот. И почему-то нет сомнений — если чужак захочет, ему понадобится доля секунды, чтобы намотать мои кишки на своё нелепое оружие. Странный человек сверкает белками глаз, рот превращается в оскал. Меня удивляют зубы — белые и ровные. Сделав неуверенное движение губами, чужак выдавливает слова:

— Е-да давай.

И угрожающие тычет копьём. Ух, больно же! Куртка распорота, на животе появилась неглубокая царапинка.

— Одеж-да давай.

Ещё один тычок.

— Оружи-е давай.

Обошлось без тычков. Я киваю и говорю:

— Нет еды. Сейчас принесу.

Оскал, тихое рычание.

— Не ходи, давай еду.

На глаза наворачиваются слёзы, я понимаю — это всерьёз, если не послушаюсь, меня убьют. Я готов отдать одежду и даже оружие, но у меня нет еды. Я говорю:

— Возьми, вот.

Медленно, очень медленно, я подаю чужаку самострел. Дикарь растерянно косится на оружие, потом на меня, рука нерешительно тянется к самострелу. Теперь некогда бояться. Слегка довернув запястье, я жму на спуск. Одновременно — разворот, свободная рука перехватывает копьё, отводит его в сторону. В упор трудно промахнуться, но этот выстрел получился отменным — точно в левый глаз! Копьё остаётся у меня в руке, а чужак валится на спину. Его пальцы скребут по лицу, хватают оперение стрелы, пятки колотят по земле. Как просто — даже не верится!

Выскочив из овражка, я машу руками. Дружинники заметили мои сигналы, трое спешат на помощь. Тогда ещё живой Ермоленко спрашивает:

— Чего звал-то?

— Вон там, — говорю, — посмотри.

Дружинник лезет в овражек. Из кустов раздаётся удивлённый возглас. Подтягиваются любопытные.

Щуплое тельце за волосы выволокли из зарослей, ну краю овражка собрались люди. Смотрят, обсуждают.

— Молодец, Олежка, такого чёрта завалил!

— Боец вырос!

— Загнал точно в глаз! Меток, хлопчик!

Лесники шуршат по кустам, Ермоленко заявляет:

— Ночью прокрался, устроил засаду. Пришил бы кого-нибудь, и по оврагу в лес. Ищи потом ветра в поле.

— Я думал, они все передохли, — говорит кто-то из штрафников, он за моей спиной, и я не вижу, кто это.

— Видать, не все. Человек такая скотина, что хуже таракана, ко всему привыкает. Этот, вон, молодой ещё. Кроме леса ничего в жизни не знал.

Дружинник склоняется над телом, внимательно осматривает. Нож разрезает необычную накидку чужака. Волокна режутся тяжело и при этом неприятно потрескивают. Выпрямившись, дружинник громко сплёвывает.

— Кажись, баба, — состроив брезгливую гримасу, говорит он.

На секунду люди замолкают, переваривая новость. Потом кто-то восклицает:

— Жуть! Глаза б не смотрели на такую бабу.

— Как дело было? — интересуется дружинник.

— Да как, — объясняю. — Тычет копьём. Есть, говорит, давай.

— Так накормил бы, — шутит кто-то. Все хохочут. Это смешная шутка.

— Он и накормил. Так обожралась, что встать не может, — эта шутка ещё смешнее. Все просто умирают…

Тело чужачки отволокут в Посёлок, и народ будет дивиться на очередную лесную невидаль. Ольга загрустит. «Не всем повезло выбраться из леса, кому-то пришлось научиться в нём жить» — скажет она. Потом заставит мужичков похоронить чужачку. Через неделю вырубят шиповник, и засыплют овражек землёй, а меня перестанут выпускать за Ограду: не случилось бы чего с «сыном полка». Но пока я чувствую непонятную гордость. Это мой первый бой, и первый убитый мной противник. Он даже немного похож на человека. Если бы я не справился с ним, он бы меня не пожалел. А что не ткнул копьём в спину, когда была такая возможность — его проблемы. Разве нет?

* * *

Долетел отчаянный вскрик, и следом застучала автоматная очередь. Я вскочил; в паху разлетелся на осколки ледяной ком, а сердце привычно заколотило в рёбра. Руки сами схватили оружие. В рощице, куда ушли Антон и Савелий, опять закричали, снова послышалась стрельба, и наступила тишина.

— За мной, — Партизан поспешил туда, откуда донеслись выстрелы. — Да не лезьте вперёд, олухи. За мной, значит, сзади!

Савелия мы нашли посреди большой, окружённой густыми вётлами лужайки. Он замер, руки в стороны, как у пугала, и, как у того же самого пугала, взъерошенный вид.

— Где Антон? — закричал Партизан. — Что случилось?

Савелий замычал, словно и те немногие слова, какие он знал, от волнения застряли в глотке. Механик шипел и давился, а его руки двигались сами по себе, будто Савка хотел предупредить, чтобы мы не приближались.

— Где стоите, там и замрите! — велел Партизан, а сам опустился на четвереньки, да так и пополз — корма оттопырена, нос пашет землю, натурально — вынюхивающая след псина. Лесник обнаружил то, что искал, и окликнул нас:

— А ну, двигайте сюда. Только идите по моему следу.

Мы осторожно подошли. Партизан указал на стебель пластающегося по земле растения. Оно ловко замаскировалось во мху, и прикрылось папоротниками — если специально не искать, и не заметишь. Толщиной эта штука не больше пальца, и вся, будто ёж, утыкана иголками, и усыпана мелкими продолговатыми листочками, между которыми, как вены, лиловеют прожилочки.

— Вот он, — сказал Партизан. — Всю поляну обмотал!

— Кровопивец, блин, — подтвердил Леший, — Плохо!

— Кровопивец? — переспросил Сашка. — Кто это?

— Про травку росянку слыхал? — объяснил Партизан. — Эта такая же. Антоха, стало быть, вместо мухи.

— Что-то такое мне рассказывали, — подтвердил Сашка. — Я думал, это враки.

— Полюбуйся на враки, — загорячился Леший, а потом неуклюже, как уж мог, попытался успокоить механика: — А ты, Савелий, того, не переживай. Чего теперь переживать… Покажи, где эта сволочь спряталась… я ж её… на клочки… покрошу на винегрет!

— Развоевались! Мстители, блин! Идите вон! — прогнал нас Партизан, а когда мы отошли, хлестнул кровопивца длинным берёзовым прутом, который здесь же, на поляне и подобрал. Ничего не случилось. Лесник продолжал неистово сечь растение. И тогда стебель затрясся, и, зацепив колючками прут, поволок его по мху. Через несколько мгновений спазмы, охватившие кровопивца, утихли, стебель, прежде, чем угомониться, ещё немного подёргался, и всё успокоилось.

— Видели? — спросил Леший. — И Антоху так же… обмотал, как верёвками, его и обездвижило. Топоры-то у парней были, надо было рубить. Тогда бы спасся. А он запсиховал, или, может, испужался. Если сразу не освободишься, потом можно и не пытаться — всё одно, умрёшь. Только перед тем обязательно помучаешься. Сначала тебя обездвижит, а потом умрёшь. Эта дрянь сейчас ленивая, потому что Антоху сожрала. А ежели будет голодная — всего замотает, да иголками утыкает, ты и глазом моргнуть не успеешь.

— Надо же, — заинтересовался Архип. — Хотелось бы понять, как оно усваивает органику? А как двигается?

— Ты, умник, нам головы не морочь, — ответил Леший. — Нет сейчас настроения, твои задачки разгадывать. Объяснили же: как росянка. Чего ещё-то?

— А сам Антон где? — спросил я. — Не целиком же его? Что-то же осталось? Или нет?

— Что-то где-то, наверняка, осталось. В кустах надо пошарить. Сам кровопивец в них и прячется, а руки вокруг разметал, дураков ловит. Одного, вот, поймал.

Сначала мы очистили поляну. Ловчие стебли прятались во мху, а мы их искали. Растение сопротивлялось, а мы рубили, рубили, рубили… Стебли извивались, как щупальца, из них брызгал оранжевый сок. Мачете бы сюда, я бы эту тварь нашинковал… она бы у меня…

Там, где Антона схватил кровопивец, слой мха оказался содран, и жирно блестела грязь. Через поляну, к зарослям высокой травы протянулась хорошо заметная, кое-где сбрызнутая кровью, борозда; человек упирался до последнего.

В густой осоке, меж двух кривых берёз, он и спрятался. Кровопивец оказался похож на огромный подорожник. Каждым его мясистым, с прожилками, листком, будто простынёй, можно обернуть половину свиной туши, а тварь поменьше и целиком. Листья, как и щупальца, густо усыпаны иглами, а на каждой иголочке блестит янтарная капелька. От короткого и толстого стебля во все стороны разбежались отростки. А поблизости разбросаны остатки былых охот кровопивца — кости животных.

Ноги Антона запеленал и утянул под землю побагровевший от высосанной крови лист, отросток, пленивший человека, обмотался вокруг тела. Толстая зелёная кишка пролезла в рот. Изредка она вздрагивала, и, чудилось, живот Антона вздувается и опадает в одном ритме с этой дрожью, будто там копошится, устраивая гнездо, неведомая тварь. На белом, с просинью вокруг пронзивших кожу игл, лице застыла последняя гримаса.

Тут я и почувствовал — кончился человек. Умом и раньше понимал — это и дурак поймёт! — только было это не по-настоящему, будто не в жизни, а в книжке прочитано. Теперь же — щёлк! — что-то включилось. И нахлынуло…

— У него автомат, — сказал присевший на корточки возле обёрнутого листьями трупа Сашка. — Думаете, можно достать?

— Рискни. Держать не буду, — резко и зло бросил Леший.

К горлу подкатил ком, отойдя в сторонку, я закурил. Мир расплылся, стал непрочным, и возникло полузнакомое чувство, что если ветер дунет посильнее, всё разлетится тающими клочьями. Повезло же мне оказаться там, где даже растения жрут людей! По-настоящему, а не в хмельных байках лесников.

Леший обещал порвать кровопивца на клочки, он сдержал обещание, а мы ему помогли. Сначала рубили отростки, а те, даже отсечённые, лениво шевелились, окропляя мох оранжевыми выделениями. Я резал ножом неподатливые щупальца, и распалял в себе ненависть к мерзкому растению, к лесу, и ко всему миру, но ощущение несуразности происходящего не ушло, лишь немного притупилось. Время от времени кто-нибудь срывался, и, матерясь, отходил покурить. Сашка бросив нож встал поодаль, наблюдая за нашей вознёй. На его лице то появлялась, то исчезала кривая ухмылка. И тогда я подумал: мы, словно дети, карающие покусавший нас куст крапивы. Усилия бесполезны, и ничего, по большому счёту, не изменится. Но я продолжал казнить провинившееся растение.

Кровопивец, лишённый отростков, раскрыл упеленавшие труп листья. Партизан ухватил мёртвое тело под мышки, и потащил. Иглы стали обламываться, изо рта потянулся блестящий, в комках слизи, стебель. Грязь чавкнула, и отпустила ноги Антона. Его уложили на мох. Леший взял автомат, и кинул Сашке:

— Держи!

Тот поймал оружие и повесил на плечо.

Партизан осмотрел тело. Одежда превратилась в кровавое рваньё, но ботинки ещё можно было использовать. Лесник примерил обувь к своей ноге и покачал головой.

— Похоже, тебе подойдут, — Партизан швырнул ботинки мне под ноги. — Удобнее, чем в сапогах-то.

Я не стал отказываться. Мёртвым вещи ни к чему, вещи для живых. А обувь хорошая, отмыть от грязи, и порядок…

Здесь же, на поляне, Антона и похоронили. Неглубокая могила в хлипкой земле быстро наполнялась водой, и мы поспешно забросали тело болотной грязью и укрыли пластами мха. Ни креста, ни, даже, таблички. Почему-то никто ничего не произнёс, курили, и неловко молчали. Через какое-то время, чтобы закончить с этим, Леший сказал:

— Всё, парни. Хороший был мужик. Земля пухом, как говорится. Пойдём.

Савелий заплакал.

— Прекрати, Савка, — мягко сказал Партизан. — Мы знаем — что мог, ты сделал. Антон тебе благодарен. Пошли.

— Скажите, — Сашка с ухмылкой перетянул автомат со спины на грудь — Что сделал? Застрелил Антона? Вы что, слепые? Не кровопивец его убил — он от пуль умер!

Тут Леший сорвался.

— Закрой пасть, умник! — заорал он, и тоже схватил автомат. — Думаешь, один такой глазастый? Никто не заметил, а он заметил! Что бы ты делал на месте Савки? Смотрел бы, как человек мучается? У тебя хватило бы духа помочь другу умереть без мучений?! Хрена с два!

— Успокойся, — дал задний ход Сашка, — не здесь, и не сейчас. Дома будем разбираться.

— Ты сначала домой попади, умник! — не унимался Леший.

— А ну, заткнулись быстро, оба! — рявкнул Партизан.


От могилки Антона до железки шли молча. Под ногами то раскиселивалось, и тогда мы прощупывали дорогу шестами, то вдруг почва становилась твёрдой и каменистой. Слева, за озёрной гладью, виднелся лес: не чахлый и больной, как на острове, а настоящий — густой и зелёный. По правую руку — покрытая ряской топь, и, за ней, растопырившие голые ветви скелеты деревьев. Если присмотреться, можно увидеть истекающий слизью вонючий мох, которым эти мёртвые деревья обросли. Мы подошли к вынырнувшему из болота, перебежавшему через остров и ушедшему в озеро разбитому шоссе, и увидели вкривь и вкось торчащие вдоль железки столбы. Мы оказались у переправы.

— Не хочу я больше купаться, — пробурчал Леший, взбаламутив воду ладонью. Потом он осмотрел, даже зачем-то понюхал, мокрые пальцы. — А по-другому никак?

— Не боись, — подбодрил Партизан, — здесь мелко. Надо идти по рельсам, и, главное, не сворачивать. Ты по столбам ориентируйся. А на том берегу тебе понравится больше, чем в санатории, даю гарантию!

До обещанного санатория рукой подать, причём идти вброд шагов сто, не больше. Потом железнодорожная насыпь поднимается над поверхностью озера.

Когда Партизан залез в воду, гладь, в которой отражались жёлтые кувшинки, островки камыша, и перекосившиеся столбы, заколыхалась. Лесник бодро удалялся от берега. Савелий начал беспокоиться. До меня не сразу дошло, что пытается сообщить механик, но я тоже немного заволновался — на всякий случай. А когда сообразил, в чём дело, испугался по-настоящему — не за себя, за Партизана. В сотне шагов от берега вода заволновалась. Над поверхностью мелькнул пятнистый плавник, блеснула чёрная с зелёным отливом, лоснящаяся спина. Нечто большое, похожее на притопленное бревно, и, наверняка, хищное, вроде, неторопливо, а на самом деле быстро и неотвратимо, приближалось к леснику. Чуть в стороне появилось ещё одно чудище; размерами меньше первого, зато шустрее.

— Назад! — завопил Леший. — Партизан, вертайся назад!

Тот и сам увидел рыбин, он бросился к нам, да, кажется, опоздал. Вскинул я автомат, но стрелять не стал. Вряд ли попаду — цель ещё далеко, и движется быстро; мелькнёт спина, и снова лишь рябь разбегается по воде. А в Партизана случайную пулю засадить — это запросто. С «везением», которое обрушилось на меня в последнее время, так, скорее всего, и получится.

Партизану, в отличие от Антона, повезло. Та рыбина, что покрупнее, заинтересовалась меньшим собратом, меньшая решила не связываться с крупным экземпляром, и, плеснув хвостом по воде, пустилась наутёк. Победитель вновь переключил внимание на Партизана, но тот уже шлёпал по мелководью.

— Что за хрень? — тяжело дыша, выдавил из себя лесник.

— Щуки, — впервые за долгое время открыл рот Архип. — Сильно подозреваю, что щуки. По крайней мере, та, которая больше, очень похожа.

— Ладно врать-то, — не поверил Леший, — вылитая акула! Уху бы из таких сварганить, весь Посёлок бы накормили!

— Интересно, откуда взялись? Раньше здесь ходил, как по бульвару. Ещё и эта дрянь прицепилась! — Партизан ощерился, и сковырнул жирную, насосавшуюся пиявку с голени. Ещё одну отклеил от его бедра и шваркнул об землю Савелий. — Вся мерзость повылезала!

— Рыбы, я думаю, не местные, — предположил профессор. — Мелковато здесь для этих рыб.

— Я и спрашиваю: «откуда?»

— Не знаю. Может, где-то есть омуты?

— Конечно, есть, — озлился Партизан, — Озеро большое. Где-то есть. Ты объясни, какого чёрта они здесь забыли?

— Чё пристал к человеку? — заступился за учёного Леший. — Ты не смотри, что у него физиономия умная, на самом деле он меньше тебя понимает! Лучше скажи, что дальше делать?

— А я почём знаю? Если пошла непруха, ничем ты её не перешибёшь! Можно только перетерпеть, — ответил Партизан. — Я других дорог через болото не знаю, а Сашка вернуться домой с пустыми руками не согласится. Прогуляемся мы с ним по бережку, глянем, что да как, может, чего и придумается.

— Ладно, — одобрил этот план Зуб, — Незачем всем рисковать. Мы разведаем, что впереди, а вы ждите. Если не вернёмся — идите домой.

Устал я, объелся лесной романтики — аж тошнит. Кажется, привык, и почти не замечаю, что холод и пустота стискивают внутренности, что кто-то наглый, не прекращая, сверлит взглядом затылок, что сердце иногда заходится в бешеной скачке. Тогда переводишь дух, и загоняешь это вглубь. Плюнуть бы, да возвратиться в Посёлок. Только вряд ли мне там обрадуются, если заявлюсь с пустыми руками! Меня и с полными-то не все будут рады видеть! Получается, что путь домой теперь лежит через эшелон. Такая закавыка.

— Я с вами, — сказал я. — Пошли вместе, и сейчас не стоит разделяться!

— Уверен? — спросил Партизан и, едва заметно, краешками губ улыбнулся. — Чую же, не хочется тебе.

Я замотал головой, мол, что за глупости? У меня всё в порядке. Только подумалось: да провалился бы ты со своим чутьём! Мои страхи, это мои страхи, а что я хочу на самом деле, никого, кроме меня, не касается!

— Правильно, Олег, — одобрил мой выбор Сашка. — Вместе дело сделаем, вместе и вернёмся. А другие как хотят.

— Я тоже здесь не останусь, — обиженно сказал профессор. — Пользы от меня пока что мало, но и вреда особого нет. Как хотите, но так я решил.

— Ну, чо. Ну, хорошо, что так, — заулыбался Леший. — А то уж я испугался, что придётся этих чудиков до дома провожать. Ты не гони нас, Партизан. Оно и понятно — тебе одному проще, но так уж вышло, что мы к тебе приставлены, а потому оденься, нечего задницей сверкать. Никому из нас не интересна твоя задница.

— Если так решили, давайте соображать, как быть дальше, — сказал Партизан, натягивая штаны. — Вы немного передохните, а мы с Олегом поблизости пройдёмся, глянем, что к чему.

Лесник, застегнувшись, похромал вдоль берега, я поплёлся за ним. Выбрал Партизан крохотную полянку. По краям её обступили поникшие ивы, а в серёдке взгорбились мягкие кочки. Он сразу на одну из этих кочек плюхнулся, а я поблизости, с ноги на ногу переминаюсь, и жду, что лесник скажет.

— Ты давай-ка, присядь. Когда рядом стоят и мне плохо сидится. Лучше покури, — сказал Партизан. Я послушно стал набивать трубку, тут и Леший подошёл.

— Эх, настырный у тебя дружок, Олежка, эх, настырный, — проворчал он. — Ещё и липучий, как репей. Прицепился, куда, мол, уходите, да зачем. Тебе что за дело, говорю! Ты, Зуб, делай, что велят, и не высовывайся. Когда можно будет высунуться, тебе скажут.

— Осторожней с ним, Лёш, — покачал головой Партизан. — Зачем на рожон лезешь? Мне только мордобоя здесь не хватало!

— А если сам нарывается!? Ладно… — Леший махнул рукой и достал из-за пазухи фляжку. — Не о том сейчас. Нормальный парень Антон. Был. Поди ж ты, глупо так… ну, хорошего человека и помянуть не грешно.

Леший слегка пригубил, довольно крякнул, и фляжка перешла к Партизану.

— Да, — сморщился тот, понюхав горлышко. — Мужик был нормальный, не поспоришь. А лесник, честно говоря, средненький. Лес не понимал. Через это и влетел. Глупо…

Лес он как раз хорошо понимал, — возразил Леший. — Это ты напраслину гонишь. Чутья ему не хватило, это да.

— Как это, чутья не хватило? Кровопивец, он же растение, как его учуешь? Ты зря-то не говори! Тут как раз понимание нужно, — сделав изрядный глоток, возразил Партизан, и передал мне фляжку. — На, Олег, помяни. Сильно-то не налегай. Хлебни чуток, и хорош. Так мы к чему клоним? Место Антона теперь свободно. Если хочешь, тебя лесником попробуем.

Я промолчал. Вроде бы, лестно, когда доверяют. Понятно, далеко не каждому Партизан такое предлагает, только плохо мне в лесу, не нравится мне лес, и, похоже, это взаимно. После того, что я успел здесь увидеть, чего доброго, поселковый пруд буду обходить стороной, заросшего сада пугаться.

Я приложился к фляжке: дрянное пойло — в другой раз такое и пить не станешь — но крепкое, этого не отнять. Нутро вмиг прогрелось, и, странное дело, на сердце полегчало, а душа немного успокоилась. Глотнуть бы ещё, да Партизан не велел. Вернул я фляжку Лешему, чтобы соблазна не было, и сказал:

— У меня другая работа. Я — мент.

— Какой ты, нафиг, мент? — ухмыльнулся Леший. — Вон чё наворотил! Получается, хреновый ты мент! А лесник из тебя, глядишь, выйдет. Мы же видим — лес чуешь, нам бы так уметь! Зажался ты, потому тебя и корёжит. Это не трусость, а, на самом деле, непонимание твоё. Ты нас держись, мы всему научим. Сразу-то не отказывайся, думай, а вернёмся, тогда до конца и порешаем.

— Имей в виду, — Партизан ещё раз хлебнул из фляжки, а вместо закуски сунул в рот шишечку хмеля. Челюсти равномерно задвигались, Партизан тяжело глотнул, и продолжил: — Так вот, имей в виду, мне без разницы, что ты решишь. Не захочешь, и ладно, уговаривать не стану. Это Леший затеял — он тебе верит, я верю ему, такая порука. Но учти, с нами многие в лес хотят. Не так, как смертники, не под приглядом и защитой, а по-настоящему, чтобы самому понимать. Только мы не всякого не всякого к себе позовём, а, тем более, учить станем. Ладно, не мешайте мне.

Взгляд лесника остановился, глаза начали стекленеть, рот приоткрылся, и на бороду вытекла струйка зелёной от разжёванного хмеля слюны. А потом, как-то вдруг, Партизан напружинился и легко вскочил на ноги.

— На, оботрись, — Леший протянул ему тряпицу, тот взял, и потопал к берегу, на ходу вытирая слюни с бороды.

— Леший, — спросил я, — Что это было?

— Чё надо, то и было! Лес прослушивал, понятно?

— И что, услышал?

— Услыхал, чего надо было, — Леший пошёл вслед за Партизаном.

— А хмель есть обязательно? — спросил я вдогонку. Сильное у меня против этого дела имелось предубеждение. — За такое на пару месяцев отправят валить деревья, если не похуже.

— Деревья валить, говоришь? — Леший обернулся, под рыжей бородой спряталась ехидная усмешка. — Ты меньше болтай, тогда не узнают. А если не узнают, и не отправят. А хоть и отправят, нам-то что? Нам это вроде отпуска! Думаешь, ради удовольствия хмельком балуемся? Вишь, как его вставило? Скачет, будто молодой козлина. Завтра ему ещё захочется, да нельзя его часто жрать. Ты не переживай, в этом деле хмель не обязателен. У кого нет способностей, тому он не поможет, а иному и глотка водки достаточно. У некоторых без всего получается, но с дурманом проще… гораздо проще.

Вернулись мы к переправе.

— Значит, дело такое, — быстро и невнятно выплёвывая слова, сказал Партизан. — Дальше не пройти. На север нас не пропускают.

— Кто не пропускает? — раздражённо спросил Сашка.

— Кто, кто! Конь в пальто! Откуда я знаю, кто?! Мелководье тварями кишит! И в лесу нас ждут! — Партизан махнул рукой в сторону противоположного берега. — Лень было проверить, дураку, полез на авось. Гробанулся бы, как Антоха, и поделом. В обход попробуем, на восток. Там пока тихо. Заодно и места разведаем.


Раньше Партизан лишь изредка посматривал на дозиметр: щёлкает себе, и ладно. Местность изучена, опасные районы на картах обозначены. Когда лесник взял прибор в руку, стало ясно — мы первые из Посёлка, кого занесло в эти края. Легко можно влезть, куда не надо. Плохое место не сразу распознаешь — это потом, когда будешь не просто, и не быстро помирать, тысячу раз пожалеешь о своей невезучести. Дело может обернуться таким образом, что даже хмель-дурман не спасёт.

Что и говорить: дозиметр — штука драгоценная, только слишком уж назойливо щёлкает. Однажды приборчик заверещал слишком часто и, по-особенному, тревожно. Партизан заявил: мол, пустяки, не смертельно, но нехорошую проплешину мы обошли стороной.

Позади осталась торчащая над поверхностью озера крыша одинокой затопленной избушки. Мох больше не пружинил под ногами, мы ступали по настоящей траве, растущей из твёрдой земли. Берёзки выпрямились; белые стволы засияли в косых лучах предвечернего солнца. Уже и болото по правую руку обернулось тростниковыми зарослями, и деревья в том лесу вполне здоровые, их не душат пряди вонючего мха. Озеро затянулось камышом: сначала попадались отдельные маленькие островки, а потом началась сплошная — от берега до берега — стена высокой, выше моего роста, озёрной травы.

На той стороне, за камышом — деревья. Непонятные они: чёрные, растопыренные, и закутанные в белёсое покрывало. Нехороший лес, это и без всякого лесниковского чутья видно.

— Здесь попробуем, — сказал Партизан. — Крупной рыбе в камыше тесно, а мы пролезем.

Упругие стебли ломались и приминались неохотно, кое-где сквозь упрямую траву можно было только прорубиться. И всё же мы оказались на берегу, рядом с чёрным лесом. Издали он выглядел странно, а вблизи вовсе пугал — отвратительный, как иссохший труп, и такой же мёртвый. Голые стволы торчат из обнажённой, укрытой лишь перегнившей прошлогодней листвой, земли. Кажется, деревья облизал огонь. Только не горел этот лес, с ним приключилась иная беда. То, что издали смотрелось покрывалом, оказалось густой паутиной. Белёсый саван укутал голые стволы. Он, будто живой, от едва заметного ветерка колыхался волнами, натягивался и опадал. Белые клочья плавали в воздухе и улетали прочь. Хозяев паутины пока не видно. И хорошо, не хочется выяснять, что за пауки облюбовали рощицу. То есть, может, Архип и хотел бы их изучить, так он профессор, у него мозги устроены по-особенному. А мы — обычные люди. Мы пошли в обход, краешком, по бережку, и дальше на восток. Пошли быстро! Потому что дозиметр на попытки приблизиться к деревьям среагировал очень нервно.

Когда Паучий лес остался позади, а вместо стены камыша вновь заблестела водная гладь, мы решили устраиваться на ночлег; дело-то к вечеру. На бережку развели костёр. Пока готовился ужин, мы изо мха, веток, да листьев устроили ложа. Уснуть, несмотря на усталость, не получилось; я ворочался, думки разные в голове крутились, сначала про Антона, а потом про Пасюка. Сон не шёл.

— Партизан, — я пододвинулся к костру, — Не спится мне. Давай, я подежурю?

— Нет уж. Если не спится, посиди у огня, бока погрей, — ответил Партизан, скармливая огню очередную порцию веток. — А я смену отсижу, и на боковую. Утомился что-то.

Костёр шипел и плевался; сырые дрова горели неохотно, густой дым разостлался над водой. За деревьями сгустилась тьма, иногда в озере кто-то плескался и булькал, горланили лягушки. День выдался нелёгкий, но парням не спалось; лишь Савелий тяжело похрапывал и всхлипывал во сне.

Профессор в очередной раз одолжился куревом.

— Хорошо, — засипел Архип, когда прокашлялся. — Вечерок-то, как раньше. Бывало, приедешь на Волгу, сядешь на берегу, костерок горит, уха булькает. Разложишь снасти, рыбку ловишь. Красота!

— Да, — подхватил Сашка, — рыбачишь себе. Палатка. Шашлык. Все дела. Девочки салатики режут, друзья водку разливают.

— Бабы, водка… — передразнил профессор, — и без них неплохо…

— Неплохо, — вздохнув, согласился Сашка, — а с ними и вовсе хорошо. О чём это мы? Может, и Волги никакой давно нет. Хотя, с другой стороны, что ей сделается, река, она и в Африке река… А скажи, профессор, какие в Волге рыбки плавают? Не знаешь, можно там сейчас рыбачить?

— Что хорошего в этой рыбалке? Натаскал карасиков, да кошке скормил, забава для пацанов, — сказал Партизан. — Мне больше футбол нравился. Футбол, я вам скажу… это футбол! Сам я лесничил в этих краях, но, бывало, в город на матчи ездил. Так наорёшься — три дня хрипишь.

— Футбол и я смотрел, — вздохнул профессор, — конечно, по телевизору.

— А я в него играл, — ответил Сашка. — Чего уж хорошего? И командочка была так себе, но по заграницам я тогда наездился. А ещё на юга. Знаете, какая «тачка» у меня была? Стоило бибикнуть, девки табунами сбегались. Падкие они на это дело, скажу я вам.

— Да я ваши крутые «бибики» на одном месте вертел, — заявил Леший. — Я их на своей «Ниве», как стоячих, делал.

— Ага, делал! — засмеялся Сашка. — Попался бы ты мне на долбаной «Ниве», посмотрел бы я, кто, кого и на чём повертел бы.

— А у меня «Лэнд Крузер» был, — сказал Архип. — Почти новый.

— Не свисти. Студентики, что ли, набашляли? Темнишь темнила! Признавайся, откуда у тебя «Крузак»?

— Был, и всё.

— Ага, был, пока не конфисковали, — Леший ехидно засмеялся, — за него, верно, и срок мотал?

— И за него тоже. Какая разница? Я в тюрьме посидел, зато живой, а те, кто меня сажали — где сейчас? Вон как жизнь порешала…

Тягучий, переполненный тоской и отчаянием, вой разодрал тишину. Льдинка в очередной раз, лениво, будто задумавшись, стоит ли из-за такой ерунды, как чей-то душераздирающий крик шевелиться, царапнула по внутренностям. Я невольно втянул голову в плечи, руки зашарили по земле, пытаясь найти автомат — он, зараза, почему-то не находился. Вой донесся с другой стороны. Сашка вскочил, заозирался. Крикнули где-то вдали, еле слышно. И всё успокоилось, опять тишина, жужжание комаров да плеск воды.

— Не дёргайтесь, парни — ехидно сказал Леший. Он даже не обернулся. — Это птичка такая. Вроде куры, но поменьше. Крылья у неё прозрачные, как у нетопыря, и зубы во рту. Самец для своей бабы песни распевает. Тварь опасная, если ты лягуха или ящерка, а людям её бояться не стоит, потому как летун она хреновый, больше по деревьям лазает. Жаль, темно, а то бы выследили. Если на углях пожарить, получается вкуснятина. Вроде змеюки.

Ладно, если тварь не опасная, пусть себе кричит. Я пригрелся у огня, и вскоре меня одолел сон. Этой ночью, для разнообразия, снилось кое-что приятное, и немного личное. Поэтому, когда Савелий меня растормошил, я недовольно заворчал. Костёр еле теплился. Небо начало светлеть.

— Уже твоя очеледь, — виновато проговорил Савка.

Я подкинул в огонь немного веток. Ожило, взметнулось жадными язычками пламя. Красные блики заплясали на стволах деревьев, а тьма в гуще леса стала плотной, почти осязаемой. За болотами кто-то кричал. Там едва заметно полыхало призрачное зеленоватое зарево.

— Тебе всего-то час остался, — объяснил Савелий. — Потом будет светло. Тогда всех лазбуди, да?

— Да, — я сел спиной к огню, автомат на коленях, руки чувствуют успокаивающий холодок металла. Во тьме, за кругом света, который отбрасывает пламя, ничего не видно.

— Ты, главное, слушай, а если услышишь — Палтизана буди. Он лазбелётся. А хочешь, я с тобой посижу?

— Нет, — отказался я, — отдыхай.

Вскоре небо засветлело. Пора будить ребят. Я поднялся, чтобы размять затёкшие ноги. Немного дровишек в огонь, и…

Шорох за спиной. Твёрдая, словно высеченная из камня, ладонь запечатала рот, крепкие пальцы зажали нос. Тонкие и сильные руки, будто железный ошейник, обвили шею. Невозможно вдохнуть, не то, что закричать. Я за автомат, его выкручивают из рук. Я мотаю головой, кусаю наглую ладонь, судорожно проталкиваю в лёгкие воздух — терпкий, острый запах сжимает спазмом горло. Я лягаюсь, бью затылком назад — кажется, удачно — объятие слабеет. Я вырываю оружие и колочу с разворота, наотмашь, прикладом в лицо. Кто-то вскрикнул, что-то хрустнуло, чьё-то тело повалилось на землю. Но мои ослабшие руки не могут удержать автомат. Закричать бы, разбудить, не то ребят перережут спящими! Но из сжавшегося горла не выдавливается ни звука.

Ноги больше не держат, я валюсь на землю. Роса на лице. Горечь во рту. Всё плывёт и кружится. Я проваливаюсь в тёмную бездну. Чтобы удержаться, не сгинуть, цепляюсь за траву.

По поляне ходят люди. Нет, не люди, чужие! У них в руках копья и дубины. Они больше не таятся, а мои товарищи обездвижены. Содержимое рюкзаков вытряхнуто на землю. Чужаки рассматривают вещи.

Ох, как мне плохо! И тоскливо. Терентьев не дождётся ни нас, ни, даже известий о нас. Возможно, к эшелону пойдут другие люди. Может быть, у них получится. А наш поход завершён…

Из желудка в рот исторгается едкая жижа. «Захлебнусь», — вяло думаю я. Меня берут под мышки и куда-то волокут.

Загрузка...