Иволга будет летать

Часть вторая

Смирнов не стал пытаться утаить шило в мешке. Дождавшись от патологоанатомов подтверждения, он созвал на экстренное совещание рабочую группу по расследованию аварии и прокрутил запись доклада майора ан-Хоба.

— И как это понимать? Самоубийство? — произнес слово, висевшее в воздухе, рыжебородый капитан, прикомандированный из генштаба ВКС сотрудник авианадзора Шатранга: его звали Густав Цибальский. — А основания для такого поступка…они были, или это все слухи?

— Я не вмешиваюсь в личную жизнь моих сотрудников и не подглядываю за ними в форточку, — мрачно сказал Смирнов. Совещание проходило за круглым столом в его приемной. — Позволю себе предположить, что это слух, но, к сожалению, не лишенный некоторых оснований и потому правдоподобный, — с нажимом произнес он. — Абрамцев, чуть поразмыслив, мог счесть его в полной мере правдивым, особенно если доверял источнику информации. И все это явилось бы для него большим потрясением, несомненно.

— Так что же, по-вашему — самоубийство?

— Еще недавно я бы взял на себя смелость утверждать, что Денис и самоубийство — понятия совершенно несовместимые. Доктор Иванов-Печорский, проверявший ежегодно его психофизиологический профиль, наверняка сказал бы вам то же самое. — Смирнов вопросительно взглянул на пожилого психиатра из медчасти Дармына: тот кивнул, соглашаясь. — Да бог бы с ним, с психопрофилем! — Смирнов повысил голос. — Я работал с Абрамцевым больше десяти лет. Лично могу подтвердить: он был очень надежным, глубоко заинтересованным в успехе проекта «ИАН» человеком. Он хорошо владел собой и умел преодолевать трудности. Невозможно представить, чтобы он совершил настолько безрассудный и безответственный поступок. Но вы сами все слышали. — Смирнов развел руками. — Это пока вся информация, какой мы располагаем. Для выводов ее абсолютно недостаточно. Но, уверен, никто из присутствующих не станет спорить, что мы обязаны рассмотреть вышеозначенную… версию со всей серьезностью.

Давыдов бы непременно поспорил: поэтому Смирнов в приказном порядке отправил его домой, отсыпаться.

— Да уж придется, — буркнул старший инженер-авиамеханик. Он отвечал не за Иволгу, но за вертолет, и, как и Белецкий, аварию воспринимал как личную катастрофу.

— Возможно, неточность пилотирования, ошибка из-за нервного расстройства? — озвучил другое предположение капитан Цибальский.

Он пытался принять в работе группы деятельное участие, вероятно, из лучших побуждений, однако по специализации был не летчиком и не диспетчером, а экспертом по топливу, и в летном деле понимал ненамного больше какого-нибудь двоечника-курсанта. Само его присутствие — вместо профильных специалистов — вполне ясно говорило о готовности авианадзора Шатранга саботировать расследование и принять любые выводы, которые им предоставит Смирнов. Генштабу ВКС и правительству планеты нужна была Иволга, а не объяснения, почему ее нельзя запускать в серию.

— Неточность, ошибка — это было бы возможным объяснением, если бы машина влетела в облако «дыхания дракона» или что-то подобное, в общем, столкнулась бы с препятствием, которое можно не заметить. Ну, или заметить, но допустить ошибку при маневре отклонения, — снисходительным тоном разъяснил Цибальскому Павел Мелихов, молодой военный летчик в чине капитана — негласный «номер третий» Дармынской эскадрильи. — Но из траектории и данных по метеоусловиям следует, что Иволга уклонялась от несуществующего препятствия. Скажите, доктор, разве от расстроенных нервов возможны галлюцинации?

Мелихов последние месяцы проходил интенсивную переподготовку и учился работать с Иволгой, однако сложных вылетов ему еще не поручали — в том числе, по причине его «несерьезного» характера.

— Напрасно иронизируете: в некоторых обстоятельствах — возможны, — сухо ответил психиатр. — Но Денис Абрамцев никогда не проявлял склонности к галлюцинациям. Кто проводил предполетный осмотр?

Смирнов вызвал ожидавшего за дверью медика: тот отчитался об отсутствии каких-либо тревожных признаков в состоянии Абрамцева перед вылетом и подтвердил наличие кольца у него на пальце на момент осмотра.

— Путь от смотрового кабинета до кабины занял у Абрамцева четыре минуты сорок секунд, — взял слово начальник безопасности Дармына и заместитель Смирнова подполковник Кречетов. — Мы проверили записи камер: за это время Абрамцев дважды останавливался, чтобы переговорить с сотрудниками базы, но каждый разговор имел продолжительность менее минуты и касался только служебных вопросов. Из чего следует, что стрессоваяинформация тем или иным образом дошла до Абрамцева уже в кабине. Мы также запросили расшифровку с портативного коммуникатора Абрамцева, который тот подсоединил к модулю связи Иволги. Но ни одного вызова зарегистрировано не было: переговоры велись только с диспетчерской и носили обычный характер.

— Это оставляет две возможности; три, если предположить, что Абрамцев зачем-то собрал себе личный, незарегистрированный коммуникатор и пронес его незамеченным в кабину, — сказал Смирнов, жестом давая понять, что думает о третьей возможности. — Итого, всего два варианта. Либо Абрамцев без помощи внешних факторов пережил так называемый «инсайт», озарение, сложил два и два и самостоятельно сделал выводы. Либо стрессовую информацию ему сообщила Иволга. Игорь, подобное действие со стороны искина теоретически возможно?

— Возможно, — односложно подтвердил ссутулившийся в кресле Белецкий. Не для Смирнова, с которым ситуация уже обсуждалась, но для всех остальных.

— Но ей-то откуда об этом знать?! — изумился капитан Цибальский. — Не в кабине же они… к-кхм. — Он, смутившись, кашлянул в кулак.

— Тесно там и острых краев много, — нарочито серьезным тоном сказал Мелихов. — Даме бы не понравилось.

За столом послышались сдавленные смешки.

— Попрошу без шуток-прибауток, Павел! — Подполковник Кречетов осуждающе взглянул на молодого летчика. — Вопрос был задан резонный. Откуда Иволге знать то, что и для большинства людей-то новость?

Кречетов оглядел собравшихся за столом; взгляд его остановился на Белецком.

— Не может же быть, чтобы она научилась распознавать чувства точнее человека! Но откуда-то же она узнала. У вас есть объяснение, Игорь Дмитриевич?

— Не важно, — вмешался Каляев, до того все совещание молчавший, и только меланхолично поглаживавший пальцами серебристый корпус служебного планшета; Кречетов поглядывал на устройство с завистью. — Достаточно и тех людей, кто догадывался. Кто угодно мог ей сказать и теперь даже не помнить об этом. Допустим, упомянуть вскользь в разговоре друг с другом… Тут мы концов не найдем, но это и не важно. Важно другое: зачем искин передал информацию Абрамцеву?

— Возможно, тоже ненамеренно. — Кречетов пожал плечами. — Упомянула в связи с каким-то иным поводом.

— Каковых, надо полагать, предостаточно в кабине маневрирующего над сопками вертолета, — насмешливо сказал Каляев. — Возможно, ненамеренно. А если намеренно — то зачем?

Повисла неприятная пауза.

— На этот вопрос мы получим ответ только после того, как удастся допросить Иволгу, — сказал Смирнов. — Кожух выдержал взрыв, но сочленения элементов кибермозга пострадали от нагрева и удара достаточно существенно; кибернетики дают на первичное восстановление минимум трое суток. До того мы можем только выдвигать гипотезы. Прошу заметить: не ради того, чтобы кого-то обвинить! А для планирования наших действий. Вы предлагаете что-то конкретное, Михаил Викторович?

— Я предлагаю исходить из предположения, что Иволга может руководствоваться некой неясной, пока неизвестной нам мотивацией в своих действиях, — сказал Каляев. — А также, что она способна вводить людей в заблуждение. Даже опытных киберпсихологов.

Поднялся шум; сразу половина участников совещания заговорила одновременно — возмущаясь, не соглашаясь, поддерживая.

Когда Смирнов, наконец, сумел призвать всех к порядку, он обратился к Белецкому:

— Игорь. Ответь предельно кратко и однозначно. Так, чтобы понял каждый. То, о чем говорит инспектор Каляев, принципиально возможно?

— Да. — В наступившей тишине голос инженера прозвучал очень громко. — Теоретически возможно. Однако это…

— Достаточно! — перебил его Смирнов. — Раз возможно, то мы будем исходить из предположений, озвученных инспектором. Если Иволга, предположительно, может играть против нас «в темную» — нужно подумать и определиться, что мы можем ей противопоставить. Как можем вывести ее на чистую воду.

— Я подразумевал лишь то, что на данном этапе расследования нам стоит критически относиться к любым полученным от искина сведениям, — сказал Каляев. — А конкретные меры продумаем, когда получим больше информации.

Но его уже никто не слушал: только профессор Коробов, заведующий лабораторией киберсоциометрии, искоса взглянул в его сторону:

— Ко всему в нашем деле стоит подходить критически, Михаил Викторович: это само собой разумеется. Итак, давайте подумаем…

Совещание продолжалось еще полчаса и прошло в оживленном обсуждении; высказывалось множество самых разных предположений. По итогам Смирнов поручил Коробову адаптировать к задаче старый диагностический тест на «скрытые мотивы»: ни к какому другому результату оно ожидаемо не привело.

После совещания Смирнов остался в приемной давать комментарии прознавшим о случившемся представителям гражданских властей. Белецкий вернулся в научный корпус. Там, часом позже, его разыскала Абрамцева. Она был взбешена, и не пыталась это скрыть.

— Игорь! — Она вошла в кабинет инженера без стука и плотно притворила за собой дверь. — Осведомленность Птицы — твоих рук дело? Твоего длинного языка, чтоб тебя!

Белецкий отпираться не стал.

— Слава знает? — спросил он только, не отводя взгляда от запутанного чертежа на огромном, в полстены, мониторе.

— Нет, и не узнает, если ты сам ему не скажешь: хорошо бы тебе хватило ума хотя бы этого не делать, — зло сказала Абрамцева. — Он настолько же недогадлив, насколько на руку несдержан. Никому не будет лучше, если он нечаянно отправит тебя к праотцам.

— Зато ваш инспектор догадался. Но почему-то не стал меня п-прилюдно топить, даже — п-помог замять вопрос. — Белецкий, наконец, оторвался от экрана и повернулся к ней. Глядя на его осунувшееся лицо и темные мешки под глазами, она вдруг почувствовала к нему острую жалость; всего на миг — но этого оказалось достаточно, чтобы гнев утих.

— Не «ваш», а «наш» инспектор, Игорь. — Абрамцева со вздохом села на единственный не заваленный электронным хламом стул. — Каляеву нет нужды никого топить: мы тонем сами… Что сделано, то сделано, но объясни мне — почему? Зачем тебе это потребовалось? — Задала она вопрос, ответ на который в глубине души уже знала.

— Поговорить хотелось, — буркнул Белецкий и снова уставился на экран. — Не к Смирнову же мне было идти.

Абрамцева беззлобно выругалась.

«Почему хорошие люди совершают плохие поступки?» — для инспектора Каляева этот вопрос являлся занимательной интеллектуальной загадкой; майор Ош ан-Хоба, будучи шатрангцем до кончиков ногтей, принимал противоречивую и неприятную реальность с терпеливым сожалением. Но для Белецкого, чьи отношения с окружающими всегда складывались непросто, все выглядело иначе.

Ситуация, два года медленно развивавшаяся у него на глазах, была ему не вполне понятна и для него неприемлема — однако самые близкие и уважаемые им люди были в нее замазаны, а он, сторонний наблюдатель, мог лишь притворяться, что ничего не замечает, чтобы не сделать еще хуже. Этот клубок лжи и противоречий резал его по живому — но сожаление и разочарование, все накопившиеся за два года чувства, ему некуда было выплеснуть. Кроме как в железную жилетку ближайшего, мудрого, непоколебимо надежного друга.

— И давно ты с Птицей все это обсуждал? — спросила Абрамцева.

— Две недели назад. Не под запись, конечно, — не отрываясь больше от экрана, ответил Белецкий. Он не извинялся, хотя, безусловно, чувствовал себя виноватым — возможно, даже сильнее, чем следовало бы. Но к снедавшему его чувству вины примешивалось раздражение на тех, кто загнал его в этот тупик, выход из которого оказался первым шагом к пропасти. В висках стучало от злости и досады на Иволгу, подведшую его, вольно или невольно погубившую человека, которым он дорожил — но нуждавшуюся теперь в защите, как никогда раньше…

Затолкав все эмоции в самый дальний угол сознания, Белецкий пытался вновь вернуть контроль над происходящим в свои руки. Со стороны он часто мог показаться человеком слабым, но глубоко заблуждался тот, кто действительно считал его таковым.

— Если появятся новости — сразу сообщи. Пожалуйста, — сказала Абрамцева и, не прощаясь, вышла.

Каляев поджидал ее, прогуливаясь по коридору. Через дверь он не мог ничего слышать, но ему и не нужно было.

— Механический бог, Валя, — сказал он, подняв палец к потолку. — Когда все закончится — вспомните, с чего все началось: ваш друг решил исповедоваться своему механическому богу.

Она не нашлась, что возразить.

Из-за стены доносился тихий гул: в помещениях лаборатории шли работы по восстановлению искина.

Иволгу спроектировали в той же лаборатории чуть меньше двух лет назад. Однако ее история началась намного раньше, в доколонизаторскую эру на Земле, когда было впервые экспериментально показано существование эффекта Чернышевского-Гаупа, или, как его называли чаще, феномена «размазанной секунды». Авторы объясняли через него яркие, зафиксированные документально случаи проявления интуиции или предвидения. Было сделано предположение о глубоком физическом взаимопроникновении прошлого, настоящего и будущего: «настоящий момент времени» предлагалось при этом рассматривать как некую точку фокусировки, а восприятие — как линзу с непостоянными параметрами.

Экспериментальное подтверждение к новой теории прилагалось весьма весомое. Согласно результатам, прошлое и будущее мгновения существовали в мгновении настоящем в буквальном смысле и могли быть восприняты органами чувств испытуемых, хотя факт расширенного во времени восприятия — темпорального видения, или, как чаще говорили, проявления темпоральной интуиции — обычно не осознавался. Происходила подпороговая обработка информации, приводившая к опережающей реакции на стимул или возникновению предчувствия.

В дальнейшем были открыты ограничения новой функции — предвидение оказалось возможно в пределах всего нескольких секунд — и сформулировано основное условие ее реализации: только осознающий сам себя, свое существование на временной оси разум мог обладать темпоральной интуицией. Она была понята как сложноорганизованная, сочетающая в себе примитивную, «животную» подпороговую интеграцию с эффектом «размазанной секунды» и была объявлена свойственной исключительно человеческому мозгу, недоступной ни другим живым организмам, ни искусственным интеллектуальным системам.

Последнее утверждение оказалось неверным; однако до того, как это выяснилось, прошли столетия.

Сперва практического применения открытию не нашлось: интуицию пытались тренировать у водителей и летчиков, стрелков, спортсменов — но человек, постоянно и осознанно пытающийся опираться на интуицию, вскоре вырабатывал привычку предпочитать нечеткие субъективные ощущения объективной информации и начинал часто ошибаться. После десятка неудач прикладная наука на долгие годы утратила интерес к феномену интуиции как к явлению неустойчивому, ненадежному и потому практически бесполезному. Но на Шатранге его вновь достали с полки, и сделал это академик Володин, человек известный и, без преувеличения, выдающийся. Он выдвинул гипотезу о роли эмоций в формировании самосознания и в восприятии протяженности времени. Гипотеза эта оказалась верной: так он научил машину предчувствовать.

Олег Леонидович Володин любил сложные задачи, а Шатранг предоставлял их с избытком. Впервые Володин прилетел на планету как руководитель научной группы, занимавшейся разработкой универсальных дронов-разведчиков для поиска редких металлов в условиях песчаных бурь Южного Шатранга. Когда основные теоретические задачи были решены и создание прототипов пошло полным ходом, он передал руководство одному из замов и отправился на северный континент, где переключился на разработку конструкции сейсмоустойчивых газопроводов. И лишь затем в фокус его внимания попала проблема воздушного сообщения.

Когда Володин прибыл на планету, в затянутое вулканической облачностью небо Шатранга поднимались только оснащенные дополнительными двигателями и броней воздушные грузопассажирские катера, разработанные еще чуть ли не на заре эры экспансии, дорогие и ненадежные в эксплуатации и неспособные выполнить и половины актуальных для развития колонии задач. Это являло собой проблему — еще какую! Но дальнейшее усиление защиты катеров, и так слишком тяжелых, было очевидно нецелесообразно. Предполагаемое направление поиска решения заключалось в том, чтобы не прорываться сквозь все подряд сложные участки, а распознавать их и уклоняться; и все это — на высокой скорости. Воздушному судну нового типа требовалась высокая маневренность намного и более совершенная навигационная система. Для обеспечения удовлетворительных по скорости, стоимости и безопасности полетов такая система не могла быть слишком громоздкой — но, при этом, обязана была обладать достаточной мощностью, чтобы иметь возможность мгновенно учитывать все комбинации из почти двухсот параметров, которые с достаточной полнотой описывали переменчивую воздушную обстановку горного Шатранга в каждый момент времени. Теоретически возможность собрать необходимые метеорологические данные существовала, но с достаточной скоростью их мог обработать только суперкомпьютер, занимавший целый этаж: сколь бы ни была машина успешна в обнаружении неявных закономерностей, обычный алгоритм принятия решений методом перебора и отсечения заведомо худших вариантов все равно оставался слишком неповоротлив…

Необходим был принципиально иной алгоритм. Позже он получил название «интуитивного алгоритма навигации».

Володин попытался наделить искин способностью к подпороговой обработке информации и темпоральной интуиции, придав ему значительное сходство с человеческой личностью; и это на фоне давнишнего разочарования человечества в способностях антропоморфных машин, чьи мыслительные процессы, пропущенные через надстройки сознания, отличались косностью и медлительностью! После двух столетий преклонения перед «чистым», не загрязненным эмоциями и самосознанием машинным псевдоинтеллектом, лишь имитирующим разум, идея Володина выглядела авантюрной, даже безумной. Однако при дальнейшем рассмотрении она оказалась неожиданно перспективной. Помогли связи Володина с химиками: для создания матриц кибермозга предполагалось использовать джантерит и еще один уникальный ресурс Шатранга, байтериевые кристаллы, что позволяло поднять мощность и чувствительность искина на принципиально новый уровень. Презентуя в правительстве проект, Володин особенно упирал на то, что если новая конструкция кибермозга зарекомендует себя — спрос на байтерий вырастет многократно, что станет для планеты еще одним источником дохода; такое направление мысли было шатрангским чиновникам понятно, так что Володину охотно дали зеленый свет.

Первый экспериментальный образец проекта ИАН был почти так же далек от будущей Иволги, как параплан от реактивного истребителя, однако и он обладал слабой способностью к предвидению, потому стало ясно — задача решаема. Заложенные в систему аналоги базовых эмоций значительно влияли на мышление, обуславливали формирование в «психике» машины сложноорганизованной потребностно-мотивационной сферы, воли — а с ней и темпоральной интуиции. Одновременно с разработкой модели второго поколения было начато проектирование сети наземных метеостанций, призванных обеспечить искин данными; химики синтезировали защитное покрытие для сенсоров и метеодатчиков, которые планировалось разметить на корпусе вертолета-носителя, киберпсихологи разрабатывали методики обучения.

Смирнов — тогда еще и трех лет не отработавший в новой должности — запомнил Володина энергичным и напористым моложавым субъектом, никогда не расстающимся с планшетом и коммуникатором и почитавшим еду и сон за пустую трату времени; когда Володин заходил в какое-нибудь помещение, там тотчас становилось тесно. За глаза все называли его «Волом», и прозвище это, вопреки астеническому сложению, ему очень шло. Но выражение «работать, как вол» со временем приобретало там, где побывал Володин, особый смысл. Разработав на начальной стадии решение — как сам Володин выражался, «распахав целину» — и добавив эту предварительную победу в длинный перечень своих достижений, он терял к проблеме всякий интерес и переключался на что-нибудь другое. Зачастую, совсем из другой области: Володин имел впечатляющий запас мультидисциплинарных знаний и не менее впечатляющий нюх на перспективные темы.

Он улетел в созвездие Стрельца исследовать какие-то гравитационные аномалии, так и не доведя до ума ни один из проектов, которыми занимался на Шатранге, оставив в ИАН только неукоснительно соблюдавшуюся традицию называть экспериментальные искины с использованием его инициалов: потому следующие модели получили названия «ВОЛхв» и «иВОЛга».

С разведзондами шатрангцы с Южного материка общими усилиями худо-бедно справились; с газопроводами не повезло — они так и не были построены. А воздушной навигации достался чудаковатый аспирант Володина Игорь Белецкий, что оказалось для проекта, для Смирнова и для самого Белецкого, прижившегося на Шатранге, огромной удачей — этот несуразный, на первый взгляд, человек довел дело до ума и в короткие сроки достиг таких результатов, каких вряд ли добился бы даже его прославленный учитель. Всего через пять лет искин «ВОЛхв-II», установленный на земной высотный вертолет СП-45, переоборудованный специально под новую навигационную систему, под управлением Дениса Абрамцева совершил свой первый рейс к отдаленной геостанции на западном отроге Великого Хребта. Расход топлива на необязательные маневры был велик, грузоподъемность оставалась мала, но «Волхв» летал — и летал по таким воздушным трассам, которые считались недоступными для катеров!

В последующие годы ширилась и совершенствовалась система наземной поддержки, дорабатывался искин и методы его обучения. За «Волхвом-II» последовал «Волхв-III», затем «Волхв-IV», впервые доставивший груз на обратную сторону Великого Хребта, «Волхв-V» и, наконец «Иволга» — самая совершенная, самая надежная и самая человечная система из всех. Возможно, более человечная, чем это было необходимо.

Смирнов подозревал, что в последних моделях уровень развития личности диктовали не столько объективные требования задачи, столько желания инженера, порой чересчур остро переживавшего душевное одиночество — но решил не вмешиваться, потому как причин препятствовать такому подходу не видел: «одушевленные» искины в среднем справлялись со своей работой лучше предшественников.

В час, когда Давыдов доставил Иволгу и останки Абрамцева на Дармын, и коммуникатор голосом майора ан-Хоба начал доклад, он впервые усомнился в своем решении.

Поздним вечером того же дня — скорее, уже ночью, когда завершены были все другие дела — Смирнов сидел в малом конференц-зале Дармына и показывал Каляеву наиболее интересные записи психосоциальных тестов Иволги; сам он за последние дни уже буквально выучил их наизусть. Но теперь многие фрагменты смотрелись иначе. По-новому.

На экране шла запись тестирования на понимание социального контекста. Тест проводился в научном корпусе в зале ИУ — имитационной установки, использовавшейся как в качестве тренажера для пилотов, так и средства обучения искинов и мониторинга их интеллектуальных и эмоциональных функций. В центре просторного зала на высоких железных опорах была установлена копия вертолетной кабины: титановый короб с Иволгой был закреплен под ней. Все сенсорные пути искина замыкались на главный лабораторный компьютер, который в режиме имитации мог выдавать искусственно сгенерированные данные полета по выбранному маршруту или, в режиме тестирования, отображать реальную картину зала ИУ, позволяя тем самым искину свободно общаться с людьми и выполнять «нелетные» задания. Для этого к ИУ через главный компьютер была подключена специальная сенсорно-кинетическая система, похожая на прилепившегося к потолку огромного паука: на ней были звукоуловители и глаза-видеокамеры на подвижных кронштейнах, привычные искину датчики температуры и давления и даже примитивная механическая рука: с ее помощью Иволга обыгрывала всех желающих в нарды или го.

В психологических и социометрических тестированиях ведущую роль традиционно играли работавшие с искином летчики, но, формально, руководил процессом заведующий лабораторией киберсоциометрии профессор Коробов. Ассистентом у него выступала Валентина Абрамцева.

Давыдов задавал подключенной к имитационной установке Иволге вопросы по литературной классике: Шекспир, Пушкин, Достоевский, Гессе… Тестирование давно потеряло формально-экспериментальный характер: Давыдов то и дело увлекался и начинал всерьез спорить с искином. Абрамцева не останавливала их, а с видимым интересом слушала, время от времени принимаясь быстро вносить что-то в планшет.

Там же присутствовал и Абрамцев: вместе с завлабом он наблюдал за обсуждением со стороны, с «режиссерского» возвышения, привычно пряча за спиной четырехпалую руку. Коробов украдкой улыбался, приглаживая округлую бороду, и напоминал не то Санта-Клауса на новогоднем спектакле, не то просто воспитателя, благодушно наблюдающего за детскими шалостями. Немного схожее выражение проступало и на лице Абрамцева — только безо всякого следа умиления или интереса. Но и без осуждения: в понимании Абрамцева, жена и друг занимались глупостями — однако он снисходительно прощал их ребячество. Давыдов иногда поглядывал в его сторону с видимым смущением.

Смирнов отвернулся. Он чувствовал себя больным.

Каляев просматривал записи молча. В самом начале он достал свой серебристый планшет, но ни одной пометки так и не сделал.

Спор на экране быстро набирал обороты и вскоре сменил вектор: по терновой тропе примеров и ассоциаций искин и человек перешли от литературы к истории, от прошлого — к настоящему.

— Из твоих рассуждений следует, что всякий исторический прогресс есть благо. Но насильственный и бездумный прогресс разрушителен! — запальчиво говорил Давыдов. — Тысячелетние культуры становятся глиной, из которой мы лепим желтые кирпичи — но разве нам известно доподлинно, в какой стороне Изумрудный Город? Мы, люди Земли, постоянно говорим о развитии, о будущих перспективах, и мы убедительны в своих речах и достижениях: случаи военного сопротивления и кровопролития, слава богу, редки; как писалось в старых книгах, мы «завоевываем умы и сердца». Коренное население колоний спокойно принимает наше главенство и новые порядки, стремится скорее войти в Содружество… Здесь, на Шатранге, даже местные аксакалы не противятся переменам. Но кто знает, что мы утратили, загребая все под себя?

— Каждое мгновение жизни мы утрачиваем одни возможности, но взамен приобретаем другие, — заметила Абрамцева, на миг оторвавшись от планшета. — Возможно, тебе стоило бы чаще слушать наших аксакалов, Слава.

— Никто не может сказать, что утрачено, — лаконично ответила Иволга. — Но мы знаем, что приобретаем, и это определяет ценность прогресса.

— А терраформация? — не сдавался Давыдов. — Тоже детище прогресса и его инструмент. Но будто мало от него бед! В будущем тотальное терраформирование — «терраформирование» в кавычках! — позволит превращать целые планеты в алмазные копи и урановые рудники, но никто не обещает, что это будут исключительно необитаемые планеты: полагаю, выбор будет зависеть только от ценности конечного приобретения. К счастью, технологий таких пока нет, но разговоры о них давно ведутся…

— Это другое, — сказала Абрамцева. — Ты говоришь о физическом уничтожении биосферы целой планеты. Совсем другой масштаб.

— Но и такое может быть оправданно, не так ли? — обратился Давыдов к искину.

— Если конечная польза для человечества превысит все издержки, — мгновенно ответила Иволга. — Но в случае с обитаемыми планетами вероятность ничтожно мала.

— И все же это совсем другое, — с напором, выдававшим волнение, повторила Абрамцева.

— Нет, Валя: то самое, — возразил Давыдов. — Ты говоришь: «другой масштаб», — и вводишь тем самым понятие некоей допустимой меры вмешательства. Но кто ее определяет? Кто решает, что целая планета — это чересчур, а пара островов — в самый раз?

— Все сообща, — неуверенно сказала Абрамцева. — Есть же соответствующие нормы и законы.

— Которые выполняются в интересах отдельных меньшинств или персоналий, — раздался приятный, чуть охриплый от постоянного курения голос Дениса Абрамцева. — В колониях, таких, как Шатранг, среди жителей распространены чересчур идеалистические представления о галактическом праве. Тогда как даже на планетах, являющихся полноправными членами Содружества, законность — понятие весьма относительная. К одним оно относится иначе, чем к другим.

— Увы: все так, — сказал Давыдов. — Задача определить разумную меру прогресса относительно каждой планеты, каждого человеческого сообщества не имеет простого решения; я готов допустить, что в некоторых случаях она вовсе его не имеет. Но ее давным-давно никто даже не ставит! Это самоубийственная наглость со стороны Содружества и Земли, да просто глупость, в конце концов.

— Следование идеалам прогресса должно носить абсолютистский характер, — категорично сказала Иволга. — Как раз по той причине, что любая консенсусная «мера разумного» отражает совокупность мнений и частных интересов участников консенсуса, но не охватывает интересы человечества как общности. Она не эффективна даже в качестве инструмента минимизации издержек ввиду того, что часть участников пристрастны или некомпетентны. Альтернативы абсолютизму нет.

— Но разрабатывались же раньше доктрины, — вступил в разговор профессор Коробов. — Взять хотя бы гуманистическое прогрессорство, призванное вести молодые цивилизации короткой дорогой мимо уже известных человечеству минных полей, но с минимальным ущербом естественному историческому развитию, довольствуясь минимальными вмешательствами… Такой подход, конечно, требует бездны времени, зато позволяет каждой цивилизации пройти собственный путь. Чем не альтернатива?

— Пройти собственный путь на поводке: замечательная альтернатива, — сказал Абрамцев.

Смирнов взглянул на экран: губы летчика чуть изогнулись в насмешливой улыбке.

— Если я верно вас понял, уважаемый профессор, гуманизм этой альтернативы сводится к тому, что, пока прогрессоры будут беспокоиться о естественном историческом развитии, коренное население продолжит десятками и сотнями тысяч умирать от гангрены, чумы, гриппа, голода, междоусобиц? — продолжил Абрамцев. — Нет уж, увольте: чем сделаться прогрессором, я лучше останусь конквистадором! Иволга, сколько человек погибло на Кеплере-X-9 от орбитальной бомбардировки ВКС и в ходе наземной операции?

— Около ста тысяч в ходе бомбардировки и еще столько же после высадки десанта, — дала справку Иволга. — Совокупные потери сил Галактического Содружества составили семь тысяч человек; по завершении операции вновь сформированное правительство самоуправления прекратило военные действия против Содружества и сопротивление распространению технологий. При этом в предшествующее колонизации десятилетие от одной только желтой лихорадки умерло более трехсот тысяч человек, и около ста тысяч погибло в ходе локальных военных конфликтов.

— А ведь это величайшая дипломатическая неудача Содружества, вылившаяся в настоящее завоевание, профессор, — сказал Абрамцев.

— С цифрами не поспоришь, но как знать — от какой напасти могло бы быть изобретено средство в лабораториях X-9, если б наши бомбы не сравняли их с землей? — попытался вступиться за Коробова Давыдов. — Наше явное превосходство пугало жителей X-9 и провоцировало защитную агрессию. Суть прогрессорства в том, чтобы позволить молодым цивилизациям сохранить чувство собственного достоинства и вот такие вот, еще не случившиеся достижения.

— Это чушь, Слава. Поводок есть поводок. — Абрамцев покачал головой. — Растущий не из гуманизма, а из потребности человечества представить себя ментором. Можно вспомнить, как на Земле в начале атомной эры добродетельные общественные деятели финансировали в отсталых странах гуманитарные миссии, не удовлетворявшие полностью потребностей населения, но препятствующие самим своим существованием развитию местного производства… В то время возможности горе-помогателей объективно были невелики, но Содружество в сто крат могущественнее мировых гегемонов прошлого; у нас ресурсов на полномасштабное вмешательство и перестройку примитивных сообществ в колониях хватает с избытком. И тут либо вмешиваться на все сто процентов — либо нет. Третьего не дано.

— Поддерживаю это умозаключение, — громко сказала Иволга. Все повернулись в сторону ее динамика, расположенного над кабиной ИУ. — Анализ доступных источников показывает, что так называемое прогрессорство и все подобные ему доктрины «мягкого вмешательства» — не более чем самообман. Слава, тебя делает человеком лицензия пилота или твоя машина?

— Ни то, ни другое, — ответил Давыдов, нахмурившись.

— Отказываясь от прямой передачи опыта, технологий и материальных ресурсов во имя естественного исторического развития, человечество, тем не менее, продолжает трансляцию моральных убеждений и социокультурных ценностей, которые рассматривает как наибольшее свое достояние и не допустит такого развития патронажной цивилизации, которое привело бы к их отрицанию. Эти ценности — первоочередный экспортный товар Содружества. Никто не позволяет себе усомниться в их истинности и безальтернативности. — Иволга выдержала паузу. — Сейчас в рассуждениях о войне и прогрессорстве вы оперируете цифрами, исходя из позиции, что человеческая жизнь имеет чрезвычайно высокую ценность и отнять ее — значит совершить злодеяние, пусть и с благородными целями. Но в милитаризованной культуре X-9 на протяжении всей ее истории ценность жизни была крайне низкой. Это даже подкреплено у них физиологически: нормативные значения активности коры надпочечников у жителей X-9 вдвое больше обычных, тогда как лимбическая система мозга подверглась некоторому регрессу. После встречи с человечеством у Х-9 не было шанса продолжить прежний путь. Но не бомбы и не эдикты колониального правительства окончательно уничтожили традиционную культуру планеты: они лишь ускорили процесс. Подлинная причина столь быстрого краха — страх смерти и жизнелюбие, которым заразили планетарное общество колонисты: прошло немногим больше четверти века, но молодые жители Х-9, вопреки некоторым психофизиологическим различиям, уже больше похожи на землян, чем на своих родителей.

— Да, я читал об этом, — с сожалением сказал Давыдов.

— Неизбежная ступень исторического прогресса — приведение естественного разнообразия к подобию по наиболее успешному образцу, которым в настоящее время является Содружество с его системой ценностей, — продолжила Иволга. — То, что Содружество транслирует ее напрямую, не прикрываясь ложным гуманизмом, есть несомненный плюс законодательства Содружества. Культурно-исторический и научно-технический прогресс человечества как общности занимают в этой системе почетное первое место, что, по мнению большинства современных мыслителей, и служит причиной процветания Содружества вот уже несколько столетий. Ретроспективный анализ культуры интегрированных в содружество цивилизаций не позволяет построить иные модели: абсолютизму прогресса нет альтернативы.

Иволга нечасто выдавала столь продолжительные и масштабные суждения, потому еще несколько секунд все стояли, огорошенные ее неожиданной «лекцией». Первым опомнился Абрамцев.

— В кои-то веки я согласен с Птицей, — сказал он с легким удивлением в голосе.

— Кажется, профессор, нас с вами только что опять размазали по стенке. — Давыдов виновато взглянул на Коробова.

— Сами виноваты — хорошо обучили! — Коробов натужно улыбнулся. — Не знаю, как у нее с навигацией, но спорить она мастер.

— С навигацией все еще лучше, — заверил Давыдов.

— Скажи, Птица, — Валентина Абрамцева подняла взгляд от планшета, — что, если Содружество столкнется со «старшей» цивилизацией, непохожей на нашу? С более успешным образцом-носителем неких ценностей, которые будут существенно отличаться от земных. Что тогда?

— Недостаточно данных для анализа.

— Предположим, они будут являть собой живое доказательство эффективности негативной евгеники и потребуют немедленно физически выбраковать из человеческой популяции всех генетически неблагонадежных и поступать так и впредь, — сказал Абрамцев. Его четырехпалая рука за спиной была сжата в кулак.

— Это будет выбор без выбора, — сказала Иволга. Размышление над ответом заняло у нее, вопреки обыкновению, целых пять секунд. — В ситуации противоречия двух ключевых для Содружества ценностей, прогресса и права человека на жизнь, Содружество, подобно X-9, вступит в войну в попытке отстоять свою модель развития, потерпит поражение и вынуждено будет принять чужую культурную норму. Если прежде не выработает допустимого механизма решения подобных критических противоречий в границах своей культуры: такой механизм позволит при необходимости адаптировать ее к культурам «старших» цивилизаций.

— И что же это может быть за механизм? — с любопытством спросил Абрамцев.

— Недостаточно данных для анализа.

— Вечером скажу Игорю загрузить в твою память пару книжек. — Абрамцев усмехнулся чему-то, одному ему известному, и посмотрел на часы. — Не пора ли нам заканчивать?

— Конец сеанса! — громко сказал профессор Коробов в камеру, и запись прервалась.

Смирнов со вздохом откинулся на стул.

— На сегодня достаточно, — сказал Каляев. — Вы не находите это отвратительным?

— Что именно? — устало откликнулся Смирнов. Ему был отвратителен Каляев и его раздраженный тон, отвратительны воспоминания о бомбардировке X-9 и многое, многое другое, особенно в человеческой природе и в климате Шатранга — но почти ничто из этого не поддавалось его контролю; он был не Господь Бог и не Дракон, а всего лишь командир отдаленной шатрангской базы, которому по возрасту уже год как пора было удалиться на почетную пенсию и растить в теплицах розы.

— Машина должна подчиняться! — воскликнул Каляев. — А это… это не лезет ни в какие ворота. Она не слушает человека, спорит — и ваши сотрудники это поощряют.

— У вас есть дети, Михаил Викторович? — спросил Смирнов; чем-то неуловимым — напором во взгляде, сердитым прищуром? — инспектор напоминал в эту минуту академика Володина.

— Это не ребенок: это искин! — Каляев убрал планшет. — У искина далеко не детские обязанности и совсем не детские возможности. С ним нельзя обращаться, как с ребенком. И как со взрослым нельзя, потому что это — да как вы не понимаете?! — не человек, это, искин! А вы такого наворотили, что сам Володин голову сломит, пока разберется, что под этой титановой «черепной» коробкой творится. И как можно с этим работать?

— Вы техинспектор; а я двадцать пять лет руковожу людьми, Михаил Викторович. — Смирнов посмотрел на Каляева насмешливо. — Они должны подчиняться! Но они не слушают. Спорят. Поступают так, будто в их черепных коробках один тараканий помет. Я видел множество аварий: в девяти из десяти из них не обошлось без человеческого фактора. И все же мы работаем, успешно выполняем задачи — когда нам не мешают. Машины небезопасны, но они надежнее людей: в чем-то это даже обидно… Наши искины — не исключение: они надежнее нас самих! Возможно — хоть и маловероятно! — что в конкретном случае была допущена какая-то программная ошибка: тогда она будет обнаружена и исправлена. Но ваше возмущение самим фактом существования машин, подобных нашим, не имеет под собой оснований. Оно сродни суеверию.

— Только недавно Валентина втолковывала мне, что суеверия есть форма протонаучного знания и к ним не следует относиться пренебрежительно. — Каляев неприятно усмехнулся. — А вы только меня за дурака держите или генштаб ВКС тоже?

— Что, простите?.. — Смирнов от неожиданности привстал со стула.

— Вы очень не хотите заострять на этом внимание, но Иволга и все искины проекта ИАН — еще какое исключение, Всеволод Яковлевич, — мрачно сказал Каляев. — У обычных антропоморфных искинов, вне зависимости от их когнитивного уровня, в абсолютном приоритете принцип ненанесения вреда и безопасность человека: так называемый первый закон робототехники. Он в них прописан программно и обеспечен аппаратно: не допускается ни малейшего риска. Но искины ИАНа рассматривают события в их временной разверстке и осуществляют вероятностную оценку, прокладывают маршруты от безопасной земли по экстремальным воздушным трассам. Даже моих невеликих познаний хватает на то, чтобы понять — исходя из принципа ненанесения вреда, искины должны попросту отказаться обеспечивать опасный полет; из расплывчатых формулировок в отчете Белецкого можно сделать предположение, что именно эту лазейку использовал Волхв, чтобы не выполнять приказ Абрамцева, который ему не понравился. И все-таки они летают. Значит, абсолютного приоритета «ненанесения вреда» нет. А что вместо него?

— Вы лучше информированы, чем я думал… и чем мне хотелось бы, — со вздохом признал Смирнов, садясь. — Но ответ на ваш вопрос проще, чем вы, вероятно, думаете. Используется принцип пользы. Он организован иерархически и, как вы верно выразились, развернут во времени: безопасность «вообще» против краткосрочной безопасности «здесь и сейчас», безопасность и процветание общества против безопасности пилота, нужды всего человечества против нужд одного человека, будущее против настоящего. Человек обычно выбирает то, что ближе. Тогда как наши искины лишены этого недостатка.

— Красиво звучит. Но, на деле, то, о чем вы говорите — просто количественная оценка? Пять горняков, которым необходима медпомощь, против одного пилота.

— Количественная оценка, программно прописанный алгоритм: все, как вы любите, — сказал Смирнов. — Вы хорошо изучили историю базы, так что, вероятно, осведомлены об имевших место в прошлом инцидентах. Да хоть бы об аварии экипажа инструктора Голованова: ее уже вспоминали в связи с обстоятельствами гибели Абрамцева.

Каляев кивнул.

— Тогда погибли оба летчика, — продолжил Смирнов. — Но Голованов пострадал за свою самонадеянность и дурость, тогда как летевший с ним курсант — за храбрость и ответственность; и за самонадеянность тоже — куда же без этого. Он обязан был катапультироваться, но не захотел бросить отключившегося дурака-инструктора. Думал, что сумеет спасти машину, несмотря на отсутствие опыта. Не имея оснований рассчитывать на успех, против одной жизни он поставил на кон две, и сверху — счастье своей жены и малолетнего сына. Это был мужественный поступок. Но неверный. Иволга не допустит подобной ошибки — в том было бы ее достоинство, но, если вы не забыли — она лишь дает подсказки: окончательное решение по-прежнему всегда за человеком. Самовольно Иволга может только активировать хеллоу-систему: открыть дверь, выпустить трап перед посадкой пилота в кабину и пожелать ему доброго утра.

— А подвижные элементы и рука-манипулятор на имитационной установке? — спросил Каляев.

— Необходимы для выполнения некоторых тестов. Но кабели питания не позволят Иволге открутить себя от установки и начать бегать по базе с лазерным резаком наперевес: можете не беспокоиться, — насмешливо сказал Смирнов. — Об особенностях устройства этих кронштейнов и манипулятора, если желаете, можете завтра расспросить инженеров: я в этом не дока. Ко мне у вас на сегодня еще есть вопросы?

— Какой у Иволги правовой статус?

— Никакого. Она испытательный образец. Но в будущем это изменится: наши юристы уже разрабатывают нормы, которые обеспечат ей правовую защиту. Так называемый «закон о фамильярах». Вам это кажется смешным?!

— Наоборот: грустным, как и вся местная «магия». — Каляев взглянул на часы. — Простите, я и так вас задержал. На сегодня больше никаких вопросов.

— Моих сотрудников в неурочное время также прошу не беспокоить. — Смирнов отключил видеопанель. — Им и так… не по себе от этого всего. Понимаю, вы делаете свою работу. Но не мешайте нам делать свою.

Утром следующего дня зарядил дождь и продолжался до самого вечера. Всю технику на Дармыне загнали в ангары или укрыли тентами, люди избегали без нужды выходить на улицу. Но в городе давал концерт Терранский симфонический оркестр; для колониального захолустья это было событие.

По негласному светскому протоколу Смирнов обязан был присутствовать. Но, кроме его служебного внедорожника, в шесть часов пополудни от ворот «Дармына» отъехало еще два десятка электромобилей и микроавтобус: почти все, кто не был занят на дежурстве и сумел достать билеты, отправились в город. Одна из машин увозила Абрамцеву и Каляева.

— Это не слишком?.. — Каляев удивился, когда днем Абрамцева протянула ему билет: «Мы их выкупили загодя, так что теперь остался лишний.»

— Слишком — это если бы я отдала его Давыдову. — Она позволила себе горькую усмешку: они были одни. — Но Слава все равно колдует в подвале с медэкспертами. А вас как-то нужно занять, чтобы вы тут не разнюхали никаких секретов, пока дядя Сева будет дремать в губернаторской ложе.

Каляев растерялся от ее прямоты.

— Иволга не включится быстрее от того, что я буду сидеть дома, смотреть головизор и пить бренди, а вы — досаждать расспросами кибернетикам, — добавила Абрамцева, помолчав. — Давайте съездим, Миша. Или к Вашим услугам лучшие концертные залы галактики, потому мысль о шоу в нашем провинциальном вертепе нагоняет на вас скуку?

— Нет, что вы! — Он окончательно смутился. — Обычно мне не до концертов. Поедемте, если хотите.

— Хочу, — твердо сказала Абрамцева. — Тогда, в шесть на посадочной площадке.

Каляев пришел вовремя; она опоздала на четверть часа, потому они отъехали последними.

— Простите, Миша: Коробов срочно потребовал отчет по адаптации тестов для допроса Птицы, — извинилась Абрамцева. — Боится завалить сроки.

Несмотря на задержку, она успела сменить форменные брюки и куртку на черное платье в пол и плотную темно-серую шерстяную шаль, какие носили женщины Великого Хребта: в предгорьях традиционные горские одежды тоже пользовались популярностью.

— Отлично выглядите! Как продвигается подготовка теста? — вежливо поинтересовался Каляев.

— Можно придать молотку форму микроскопа, только вряд ли с него будет прок в цитологическом анализе. — Абрамцева вздохнула. — Но свой микроскоп дядя Сева получит к назначенному часу.

— Ваши слова стоит понимать так, что вы сомневаетесь в способности ваших методик выявить обман даже после доработки? — уточнил Каляев.

Абрамцева пожала плечами.

— Иволга умна, Миша: она знает нас и наши ухватки.

Электромобиль плавно катился на автопилоте. Окрестностей трассы было не разглядеть — стекла заливал дождь.

— Ваш муж любил музыку? — спросил Каляев. — Простите, если…

— Оставьте эти реверансы, — резко оборвала его Абрамцева. — Да, Денис любил музыку. Он сам был неплохим пианистом. Наверное, это единственное, что он действительно любил.

— А полеты?

Абрамцева покачала головой:

— Когда-то — возможно. Но в последние годы это стало для него просто работой, которую он старался делать хорошо, как и все, за что брался. Ему нравились старые катера, и все же он учился работать с искинами, как того требовало дело. Результаты он ставил выше личных чувств. Потому никому из тех, кто хорошо его знал, не верится в самоубийство; наверняка наверху произошла какая-то нештатная ситуация… Что не умаляет моей ответственности.

— Рискую опять вызвать ваш гнев, Валя, но, все же: сочувствую вам, — сказал Каляев. — Оказаться, даже косвенно, причастным к гибели близкого человека — такого врагу не пожелаешь.

— Сочувствуйте лучше Давыдову. Мы, потомки шатрангских горцев, намного проще землян относимся к вопросам жизни и смерти. — Абрамцева взглянула на струи воды, бегущие по стеклу. — Снег питает ручей, ручей питает реку, река впадает в океан. Но что для океана ручеек талой воды? Капля, миг.

— Откуда у горцев взяться таким метафорам? — удивился Каляев. — Разве с Великого Хребта видно океан?

— Если и видно, то с вершин, недоступных людям. Но в языке народа детей Дракона есть похожее слово: безбрежное озеро, «Холла Хо»… Раз уж вы на Шатранге, вам стоило бы побывать на Великом Хребте, Миша. — Абрамцева взглянула задумчиво, будто сквозь него. — Он стоит того.

— Непременно. Если будет возможность.

— Холла Хо — оптическая иллюзия. Небо на земле. — Абрамцева улыбнулась уголками губ. — Свет отражается от низкой облачности над предгорьями: с вершин вокруг Хан-Арака облака кажутся похожими на воду. Холла Хо во всей красе можно видеть очень редко. Но Денису удалось однажды сделать несколько удачных фотографий; потом напомните — я вам покажу.

— Похоже, ваш муж был разносторонне одаренным человеком.

— Просто он не умел ничего делать плохо.

— Жаль, я не успел лично познакомиться с ним, — сказал Каляев. — Мне стоило бы прилететь хотя бы на день раньше.

— Что случилось, то случилось, Миша. — Абрамцева отвернулась к залитому водой окну. — И нам с этим жить. Чем без конца расспрашивать меня, подумайте лучше о чем-нибудь приятном.

Электромобиль мягко сбросил скорость, въезжая в подземный гараж.

Зал оказался набит битком. Концерт уже начинался: к своим местам они пробрались под первые звуки музыки.

В первом отделении давали «Прометея» Скрябина.

Задолго до того, как человек впервые покинул Землю, в культуре существовали образы инопланетян: агрессивных или дружелюбных, антропоморфных или совершенно ни на что не похожих, примитивных дикарей или необычных существ, намного превосходящих людей в развитии. Человеческое воображение населило космос великим множеством удивительных созданий. Их — воображаемых! — ненавидели, ими восхищались, с ними связывали величайшие страхи и надежды… Но действительность обернулась для искателей космического контакта разочарованием: во Вселенной люди встретили людей. Человечество продвигалось все дальше и дальше, но жизнь существовала только на планетах земного типа, и все обнаруженные формы оказывались почти идентичны земным, существовавшим в те или иные геологические эпохи. Некоторые из этих планет были заселены людьми: физиологические и генетические отличия были столь незначительны, что никто не оспаривал их принадлежность к виду Homo Sapiens Sapiens. Различия между обитателями разных планет в большинстве случаев не превосходили различий между евразийцами и обитателями южноафриканских пустынь, от браков землян с инопланетниками рождались генетически здоровые дети. Однако уровень технического развития большинства инопланетных цивилизаций был невысок: никто из них даже не приблизился к космической экспансии и только несколько народов дошли до изобретения дизельных двигателей и скорострельного оружия. В некоторых случаях удавалось обнаружить вероятные следы древних — пятьдесят тысяч земных лет и более — планетарных катастроф, предположительно явившихся следствием массированного применения ядерного оружия или неудачных попыток искусственного изменения геосферы: того, чего Земле чудом удалось избежать. Культура коренных жителей чаще всего в большей или меньшей степени напоминала традиционную культуру малых земных народностей, хотя встречались, конечно, и разительно отличные варианты; но их было абсолютное меньшинство.

С легкой руки Рекса Стабиртона, одного из столпов ксенобиологии, вся эта ситуация получила название «противоестественного подобия»: именно такой оборот он обычно использовал в своих публичных лекциях. Но ни Стабиртон, ни кто бы то ни было другой не могли предложить удовлетворительного ее объяснения.

Определенной известностью пользовалась гипотеза колонизации галактики могущественной человеческой протоцивилизацией, миллионы лет назад заразившей подходящие планеты сходными формами жизни — никак, впрочем, не объяснявшая полного отсутствия альтернативных форм или того, куда подевалась эта протоцивилизация. Эволюционисты отказались от представления о значимой роли мутаций: на смену ему пришла сформулированная Стабиртоном концепция биосоциального коридора, предполагавшая узость условий для возникновения жизни и единственный магистральный путь развития видов из-за неизбежной гибели боковых ответвлений; однако концепция эта не имела достаточных обоснований и многим, особенно вне ученых кругов, казалась неубедительной.

Вновь, спустя столетия преклонения перед достижениями научного прогресса, восстала из пепла теория творения и Божественного Замысла. Креационисты и религиозные лидеры эры экспансии были намного более терпимы к инакомыслию, чем их предшественники, и все же стремительное распространение различных ненаучных и лженаучных учений не могло не вызывать беспокойства возможностью серьезных, в том числе военных, конфликтов; многие считали его предвестником будущего упадка.

Время больших прорывов прошло и наступил период относительного затишья: наука путано отвечала на вопросы, которых никто — кроме узкого круга специалистов — не задавал, тогда как религия давала всем страждущим простые ответы обо всем на свете; конкурировать с ней было непросто. «Противоестественное подобие», разрушившее великое множество мифов атомной эры, породило в людях эры экспансии особое чувство избранности и одиночества. Наиболее отчетливое отражение оно находило в искусстве; в моду вошла древность, классические и неоклассические формы — человечество который раз осмысляло пройденный путь в стремлении обрести бога в самом себе, на новом витке истории на новый лад обыгрывало старые мифы.

Архитекторы на Шатранге знали свое дело: акустике скромного провинциального театра могли позавидовать многие прославленные земные концертные залы. Звук обволакивал слушателя; разноцветные светодиоды разбрасывали по залу всполохи цвета. Абрамцева отрешенно следила за светомузыкой: от ее мерцающего калейдоскопа в голове воцарялась ни на что не похожая пустота. «Прометей» гремел вокруг. Растерянность одного человека перед непокоренной стихией, одиночество человечества перед загадками Вселенной, крохотная светящаяся точка обитаемой планеты в беспредельной пустоте космоса — в мелодии, написанной задолго до эры экспансии, было место всему этому и много большему.

Каляев с интересом разглядывал разношерстную публику: в зале собрались далеко не только подлинные меломаны. Позевывающие в ожидании антракта мужья, беспокойные дети, светские львицы в платьях по последней — как они считали — земной моде, городское и окружное начальство, журналисты — все те, без кого не обходилось ни одно значимое открытое мероприятие ни на одной планете. И все же большинство шатрангцев были на удивление благодарными слушателями, а «шоу», как пренебрежительно выразилась Абрамцева, стоило внимания. Сказав, что почти не бывает на концертах, Каляев соврал — стараясь ублажить, его частенько куда-нибудь приглашали, так что ему было, с чем сравнивать. «Прометей» ему категорически не нравился — однако исполнение он вынужден был признать весьма достойным.

Смирнов, равнодушный к музыке, обычно на концертах отчаянно клевал носом, что часто служило поводом для шуток среди сотрудников Дармына — но на этот раз тяжелые мысли и дурные предчувствия не давали ему задремать. Из губернаторской ложи он мрачно наблюдал за оркестрантами, гадая, сколько же неудобств и сложностей за долгую дорогу претерпели эти уставшие, затянутые в старинные платья и фраки люди — и сколько всего им еще предстоит стерпеть, прежде чем они закончат турне и покинут Шатранг, чтобы никогда не возвращаться и отсоветовать всем, кому только можно посещать благодарную, но неудобную планету. Тогда как свежий ветер ей был необходим: за разрывом с Землей и другими галактическими центрами, утратой ощущения себя как части человечества неизменно следовала деградация колонии и ее практическое исчезновение.

Иволга могла разрешить множество сложностей, прорваться через грозовые облака, затянувшие будущее, и со временем перевести Шатранг в разряд перспективных членов Содружества, но судьба самой Иволги и всего проекта ИАН в считанные дни стала неясной. Смирнов, как ни старался, не мог думать об этом спокойно, и что-то внутри отзывалось на лихие, неистовые звуки. Последние раскатистые аккорды были словно отголоски далекого грома, гул накатывающейся лавины, хохот разбуженного Дракона; включился свет, прозвучал звонок к антракту, но Смирнов, изумленный и потрясенный всем, вдруг расслышанным, долго еще не вставал с кресла.

Большие мероприятия неизменно служили и местом встречи. В антракте Абрамцева четверть часа кряду терпеливо выслушивала соболезнования дальних знакомых и уклонялась от осторожных расспросов, ссылаясь на запрет давать комментарии до окончания расследования; когда ее, наконец, оставили в покое, она вздохнула с облегчением.

На застекленном обзорном балконе она отыскала Каляева, вполголоса беседующего с капитаном Цибарским из авианадзора. Заметив, что она направилась в их сторону, капитан поспешно раскланялся и отошел; она вспомнила, что видела его накануне в приемной Смирнова.

— Новости или сплетни? — мрачно спросила она.

— Ни то, ни другое, Валя. — Каляев подвинулся, освобождая ей место у перил. — Что же я, просто так с человеком не могу поговорить?

— Не замечала за вами такой привычки.

— Напрасно вы ко мне так суровы. — Он улыбнулся. — Мы с уважаемым капитаном, в некотором роде, почти коллеги… в прошлом. Я всего-навсего воспользовался случаем и расспросил его о подвижках в нашей отрасли; но ему, надо думать, показалось неловким продолжать при вас обсуждать такие скучные вещи, вот он и спасся бегством.

— Коллеги?.. В прошлом?.. — Абрамцева недоуменно взглянула на Каляева.

— Он химик. И я, в далеком прошлом, тоже; тянул лямку в научном подразделении ВКС, занимался проблемой самовозгорания ядерного топлива в нуль-транспортных порталах. — Он насмешливо взглянул на нее. — А вы думали, я так и родился в пиджаке с инспекторским удостоверением в кармане?

— Стыдно признаться, но что-то вроде того. Ваша нынешняя работа вам очень подходит… Простите. — Абрамцева устало облокотилась на перила. — Здесь собралось слишком много бестактных идиотов, которые расспросами кого угодно доведут до ручки. Так почему же вы сменили лабораторный халат на инспекторский пиджак?

— Обстоятельства, — лаконично ответил Каляев.

— Воля ваша: не буду любопытствовать. Ну а что капитан? Рассказал что-нибудь интересное?

— Нет. Вот вам вторая причина, по которой я, как вы сказали, сменил халат на пиджак: в вопросе создания нуль-инертного топлива время остановилось столетие назад. И в парламенте Содружества больше нет фракций, согласных год за годом выделять деньги на попытки сдвинуть его с места. — Каляев искоса взглянул на нее. — Вы примерно представляете себе, в чем заключается проблема?

— Только в общих чертах: что обычное топливо невозможно провести через нуль-портал, поэтому на межзвездных крейсерах — за исключением кораблей-разведчиков — нет двигателей: перемещаться в пределах планетарных систем им помогают специальные маневровые суда, свои с каждой стороны портала. По факту, быстро доставить от одной звезды к другой можно все — кроме топлива. Обычно это ограничение не доставляет хлопот, а планеты вроде Шатранга, с дефицитом разведанных запасов урана и тория, выкручиваются, кто как может: солнечная энергия, ветряная или, реже, как у нас, углеводороды — под неумолчные протесты экологов и сожаления жителей, потому что мощности и возможности не те.

— И сколько всего планет, подобных вашей?

— Подобных нашей?..

— Таких, где острый дефицит добываемого урана доставляет существенные неудобства и затрудняет развитие колонии ввиду отсутствия, дороговизны, опасности или недостаточной эффективности альтернатив, — суконным языком пояснил Каляев. — А поставки ядерного топлива из ближайших районов обычным путем, без нуль-транспорта, занимают десятилетия и крайне ограничены в объемах.

— Не знаю и затрудняюсь предположить, — после короткого размышления признала Абрамцева. — Так сколько их?

— Три, — мрачно сказал Каляев. — Первый мир, Маброн — на восемьдесят процентов покрытая ледяной коркой пустыня: его освоение отложено. Второй, Джовис — старая южноамериканская колония на карликовой планете. И третий — Шатранг. А все остальные как-то обходятся; кто лучше, кто хуже, но обходятся. Исследовательская программа с годовым бюджетом в полмиллиона галакрон за полвека не принесла практически значимых результатов — потому ее сократили и урезали средства до минимума, который позволяет оплачивать аренду территорий с законсервированными лабораториями и создавать в отчетности какую-то видимость деятельности. Де-факто, на сегодняшний день разумные люди от проблемы нуль-инертного топлива отступились. И я в их числе; но рядом с вами и вашими коллегами мне иногда делается неловко за свою разумность. Но правда в том, что общечеловеческая потребность в нуль-инертном топливе невелика.

— А общечеловеческая потребность в Шатранге и того меньше. — Абрамцева исподлобья взглянула на Каляева. — Вы считаете проект ИАН слишком опасной альтернативой и потребуете закрыть его.

— Вполне возможно, — напряженно сказал Каляев.

— Что будет дальше? Парламент Содружества приостановит кредитование Шатранга, свернет все программы по развитию и предоставит нас самим себе?

— Возможно. — Каляев долго молчал, прежде чем продолжить. — Возможно, и нет. Сейчас никому доподлинно неизвестно, что будет. На случай, если планета не преодолеет нынешний технологический кризис, уже существуют долгосрочные планы по эвакуации и тотальному терраформированию.

Абрамцева задохнулась.

— Терраформирование?..

— Очередной проект хорошо известного вам академика Володина. — Каляев скривился. — Он сейчас разрабатывает новую методику расчета тектонического напряжения и воздействия на литосферу узконаправленными взрывами, которая, гипотетически, позволит добиться нужных изменений всей геосферы в целом.

— Но суммы, которые… которых потребует такой проект, даже в планах… И экологи… — От изумления и возмущения Абрамцева буквально потеряла дар речи.

— Думаю, до вас доходили слухи, какова цена нынешним представителям «зеленых» в парламенте, и что цена эта измеряется в галакронах. А Володин всегда может получить столько галакрон, сколько пожелает, — сказал Каляев. — С экологами разногласия уже улажены, неофициальное одобрение основных парламентских фракций получено. Вопрос в выборе экспериментального объекта и в реализации плана: вы, не сомневаюсь, о привычках Володина наслышаны. Хотя, может статься, это тот самый проект, который он доведет до конца лично; слепить из планеты пирожок — такой масштаб действия ему в самый раз. Груза урана с Х-9, который через пять лет достигнет Шатранга, должно хватить на формирование зарядов.

— Пятисот тысяч на новые буровые установки для программы по поиску собственных урановых залежей на Шатранге у парламента нет, а миллиард на терраформирование, значит, есть. — Абрамцева крепче сжала перила, пытаясь совладать с собой. — Что ж… За парламентом сила всего Содружества. И наше мнение здесь никого не интересует?

Каляев покачал головой.

— Боюсь, в данном случае, нет: только целесообразность. Насколько мне известно, парламент в этот раз не настроен проводить референдумов и выслушивать публичные протесты. Если реализация проекта Володина на Шатранге будет признана целесообразной, планету объявят опасной для жизни ввиду высокой вероятности масштабной катастрофы природного характера. Учитывая особенности местной тектоники и высокую вулканическую активность, для такого вердикта несложно будет изобразить правдоподобное наукообразное обоснование. В котором мало кто усомнится, кроме немногих узких специалистов — но среди них вряд ли кто-то захочет ссориться с Володиным. — Каляев поморщился. — Кроме Шатранга, Маброна и Джовиса рассматривается еще два десятка миров, в основном, незаселенных: отсутствие затрат на эвакуацию и связанных с ней конфликтов — весомый плюс; но в мирах вроде Маброна выше и вероятность неудачи. А Шатранг хорошо изучен; и ваши метео- и геостанции с их историей наблюдений — огромное подспорье Володину в его расчетах… Возможно, он вынашивал этот план давно, еще с тех пор, как начал здесь всю эту затею с ИАН.

— Вы хотите сказать, он с самого начала считал, что искины не смогут до конца решить проблему?! — Абрамцева потрясенно уставилась на Каляева. — И ему просто была нужна причина для постройки станций изучения геосферы?!

— Я сказал: возможно. Если так, то вы здесь намного превзошли самые смелые его ожидания. Но, к сожалению, ему это не слишком интересно. — Каляев развел руками. — В случае внесения Шатранга в список неперспективных колоний шансы на выбор его в качестве экспериментального объекта довольно велики: меньше всего Володину и его сподвижникам хочется претерпеть неудачу. Стоит ожидать, что они предпочтут свести этот риск к минимуму; кроме того, в ходе терраформирования тут, так или иначе, будет упрощена добыча джантерита: есть надежда, что это окупит проект и даже часть предыдущих вложений в Шатранг.

— Рассказывая мне все это, вы не совершаете служебного преступления?

— Нет: почти все, что мне известно, я узнал, скажем так, неофициальным путем. — Каляев нахмурился. — Возможно, мне не стоило бы вас огорчать… Тем более, что все пока под грифом «если». Но, я подумал, вы заслужили честный ответ на свой вопрос, Валя. Что будет? Что бы ни было, кредитов Шатранг больше не получит, это уже вопрос решенный. Или планета встанет на ноги, или станет для Содружества расходным материалом. Последний вариант жесток по отношению к коренному населению, однако это неизбежная жестокость эволюции… Прогресс всегда жесток. Шатранг своими вулканами обломал нам зубы; чтобы пройти дальше, нам предстоит переломить ему Хребет; простите за каламбур. Если Володинская методика покажет свою эффективность, это будет прорыв. В будущем она облегчит жизнь миллиардам…

— Шатранг и сам по себе — жестокая планета. — Абрамцева взглянула с балкона на улицу, где все еще бушевала непогода. Ливневые колодцы не справлялись: по тротуару бежали реки воды. — Особенно горный Шатранг. Но, Миша, когда у нас говорят о великих победах, то говорят: «оседлать Дракона». Не подразумевая поломанных костей.

— Валя, поймите: я приехал сюда не ломать, — тихо, почти просительным тоном сказал Каляев. — Я не охотник на драконов. Но тот, кто просто-напросто в них не верит.

— Я понимаю. — Абрамцева вздохнула. — Позволите просьбу? Не рассказывайте пока Смирнову: его удар хватит.

Публика потянулась обратно к своим местам: прозвенел третий звонок.

На переднем ряду оживленно переговаривались Мелихов и механик с Дармына; как можно было понять из их разговора, в антракте прошел слух о скорой сенсации. Группа специалистов биофизического института под руководством профессора Гварамадзе, изучавшая аномальные атмосферные явления и, в том числе, «дыхание Дракона», намеревалась сделать в ближайшие дни какое-то крупное заявление для прессы.

— Да, я тоже слышал. Как думаете, это что-то существенное? — шепотом спросил Каляев.

— Нет. — Абрамцева покачала головой. — Не думаю. Но вдруг?

Первые звуки пятой симфонии Бетховена упали в зал, как камни: весомые, мощные. Словно сама судьба стучала в дверь — перед тем, как войти без спросу.

Работы по восстановлению Иволги продолжались обещанные трое суток; первый запуск назначили на полдень четвертого дня. В зале вокруг кабины имитационной установки собралось полтора десятка человек: все участники рабочей группы, Абрамцева с начальником и двое помощников Белецкого, подключавших компьютер. Права Каляева присутствовать никто не оспаривал: инспектор стоял чуть в стороне от остальных и разговаривал вполголоса с Давыдовым об особенностях полетов с ИАН в горных районах. Затем подошел к Белецкому.

— Игорь Дмитриевич, а вы, человек ученый, верите в местные легенды? — спросил Каляев; как завязать разговор с инженером он не знал и выбрал первую попавшуюся тему. — Среди ваших сотрудников они довольно популярны. Про Дракона, снежных призраков, ледяных великанов и тому подобное…

— Что?.. — Белецкий уставился на него с искренним недоумением. — П-простите, господин инспектор, но внеслужебные увлечения моих подчиненных шатрангским фольклором — их дело. Я этим не интересуюсь. А работать драконы и п-призраки мне пока не мешали.

— Миша, Игорь настолько мало значения придает мистическим, как вы выражаетесь, «бредням», что даже не считает нужным их опровергать, — сказала пришедшая на выручку к инженеру Абрамцева. — Он еще больший материалист, чем вы.

— Но если однажды ко мне в кабинет явится ледяной великан, я непременно отправлюсь с ним к доктору П-печорскому, — серьезным тоном заверил Белецкий. — Надеюсь, великан п-пролезет в дверь.

Мелихов, слышавший весь разговор от начала и до конца, рассмеялся. Иванов-Печорский, психиатр дармынской медчасти, подмигнул Каляеву:

— Вы тоже не стесняйтесь, заходите, если вдруг что!

Наконец, подготовка была закончена, и Смирнов отдал команду начинать.

«Пятнадцать… десять… пять…» — обратный отчет на системном экране шел невыносимо медленно. За пять секунд до включения ожила сенсорно-кинетическая система: замигали зелеными и желтыми огоньками датчики давления и температуры, зажужжали газоанализаторы; выдвинулась вперед, на позицию готовности, рука-манипулятор и кронштейны с видеосенсорами. В «летном» режиме данные загружались напрямую в искин через лабораторный компьютер, так что Иволга даже не могла определить, что имеет дело лишь с имитацией полета, но в режиме тестирования ей необходимы были привычные органы чувств; лишить ее их было бы все равно что лишить человека или зверя осязания, обоняния и зрения, оставив лишь слух.

Ее социальное обучение на поздних этапах строилось, по большей части, на тех же принципах, что и обучение животных: за желательным поведением, будь то успешное выполнение рабочей задачи или простое подчинение приказу, следовало то или иное запрограммированное эмоциональное подкрепление. Это сняло многие теоретические и практические проблемы, существовавшие при организации взаимодействия человека с обычными искинами. Иволга осознавала себя рукотворной машиной и, в соответствии с программой, испытывала от этого осознания удовлетворение — быть машиной значило для нее быть незаменимым помощником, товарищем, а не слугой или инструментом; к человечеству она относилась уважительно и доброжелательно, без зависти или гнева, осознавая и принимая существующую взаимозависимость.

«Три… два… один… старт!»

Загорелся системный экран, над голопроектором появилась фигурка черно-золотой птицы. «Глаза» видеокамер зашарили по залу.

— Всеволод Яковлевич. — Голос у Иволги был женский, глубокий и бархатистый. — Что случилось? — спросила она очень по-человечески, с интонацией тревоги и растерянности.

— Что последнее ты помнишь? — Смирнов взглянул в объектив нависшей над ним камеры.

— Посадка по возвращении с Ахар-Занара была сложной, — без заминки откликнулась Иволга. — Потом меня отключили на техобслуживание. Но перед тем Денис сказал, что следующим утром будет вылет на Хан-Арак. А про тестирование он не предупреждал. Почему его нет?

Смирнов переглянулся с Белецким и Давыдовым и неохотно кивнул последнему.

— С тех пор прошла неделя. — Давыдов вышел вперед. — По дороге на Хан-Арак вы попали в аварию. Дэн погиб. Ты серьезно пострадала. Возможно, в модуле памяти произошел откат системы к последней точке восстановления: из-за этого ты не помнишь последних суток до аварии.

— Причина аварии уже установлена? — мгновенно отреагировала Иволга. Человеку наверняка потребовалось бы время осознать и осмыслить новости, но она была создана обрабатывать невообразимые объемы информации за миллисекунды.

— Пока нет: ведется следствие. Мы надеялись, ты поможешь нам, — сказал Смирнов, против воли, с укором.

— Я сожалею о случившемся и о невозможности помочь вам. — Искусственный голос Иволги был практически не отличим от человеческого. В нем отчетливо слышалась печаль. — Игорь, сохранились ли резервные копии данных на аварийных самописцах?

— Частично. В-ведется их в-восстановление, — сказал Белецкий; в последние дни он стал заикаться сильнее обычного. — Тебя ознакомят с ними позже. Пока я п-переведу тебя в гибернацию.

— Подожди! — вдруг требовательно попросила Иволга. Кто-то шепнул: «Во дает!»; на него тотчас зашикали. — Что еще случилось за прошедшее время?

— Ничего, о чем стоило бы сейчас упоминать, — ответил за Белецкого Смирнов, — кроме инспекции из сектора. Ты искин, Птица, но ты одна из нас — так что веди себя, как полагается дисциплинированному сотруднику.

— Перехожу в режим гибернации, — тотчас откликнулась Иволга поскучневшим голосом. — Три, два, один…

Датчики погасли; голограмма исчезла.

— Спасибо за понимание, — мрачно сказал Смирнов и обернулся к остальным. — Что ж, господа. Это совсем не то, на что я… мы с вами рассчитывали. Но что уж есть. Какие будут комментарии?

— Возможно проверить, правду ли она говорит? — спросил Каляев. — Насчет того, что ничего не помнит.

Белецкий отрицательно мотнул головой.

— В настоящий момент невозможно. Ее сознание обращается к модулю п-памяти, но мы не можем говорить о к-корректности или некорректности считывания поврежденной записи или считать ее сами, как не можем считать воспоминания из человеческого мозга: внутренняя система кодирования слишком сложная.

— Иными словами, ее слова могут быть правдой, но могут и не быть?

— Д-да. Могут и не быть, — признал Белецкий неохотно, но намного легче, чем Смирнов от него ожидал.

— А что с резервными самописцами? — спросил капитан Цибальский… — Сильно повреждены?

— П-параметрический пострадал незначительно: первичный анализ метеоданных и данных систем вертолета будет закончен к вечеру. — Белецкий отвечал капитану, но по-прежнему смотрел на Каляева. — Однако речевой самописец, который в свете обстоятельств интересует нас более всего, п-поврежден настолько, что восстановление невозможно. Таким образом, как и почему Иволга сообщила Абрамцеву то, что сообщила, п-прояснить не получится.

— Интересное совпадение, — заметил Каляев.

Белецкий вопросительно взглянул на Смирнова; Смирнов кивнул, разрешая говорить дальше: скрывать что-либо не было смысла.

— Есть основания п-полагать, что это не совпадение, — сказал Белецкий. — Абрамцев мог сам вывести его из строя, чтобы избежать прослушивания записи и распространения слухов среди сотрудников базы.

— Все записи взаимодействия пилота с искином сохраняются и отправляются на изучение киберпсихологам, — пояснил Смирнов.

— Характер п-повреждений указывает на то, что карта памяти испорчена узконаправленным воздействием высоких температур, вероятно, выстрелом из лучемета на малой мощности, — сказал Белецкий. — Возможно, п-после того, как первый шок прошел, объяснительная за «несчастный случай» с самописцем показалась Абрамцеву п-предпочтительнее слухов об… стрессовой информации. Успокоившись, он мог усомниться в ее д-достоверности и постараться таким образом избежать публичного скандала. Или пожелал все скрыть п-перед тем, как свести счеты с жизнью. Доподлинно мы уже не узнаем, как и то, что происходило в кабине перед аварией.

— А кольцо он не успел или забыл надеть обратно. — Каляев задумчивым взглядом скользнул по коробу с искином. — Или не захотел, не важно: в штатной ситуации никто бы не стал делать из этого далеко идущих выводов… Возможно, вполне возможно. Скажите, доктор, — Каляев повернулся к психиатру, — на ваш взгляд, насколько эта отсроченная реакция ожидаема для Абрамцева? Я имею в виду уничтожение самописца.

— На мой взгляд, весьма ожидаема, — после секундного размышления ответил Иванов-Печорский. — У него не было другого способа надежно пресечь кривотолки.

— А как вы оцениваете социально-прогностические способности Иволги? На качественном уровне: количественные оценки мне известны.

— Невысоко. Но Денис Абрамцев был, в некотором роде, очень предсказуемым человеком. — Психиатр пристально взглянул на Каляева. — Из ваших вопросов следует, что вы всерьез рассматриваете возможность того, что аварию подстроил бортовой искин. Но зачем, ради чего?

— В настоящий момент я пытаюсь узнать, была ли у Иволги технически такая возможность и можем ли мы выяснить это наверняка, — сказал Каляев. — Возьму на себя смелость предположить, что анализ данных параметрического самописца покажет корректную работу всех систем. Но, как буквально только что мне объяснял уважаемый Вячеслав, в сложных ситуациях пилоты часто в большей степени ориентируются на светозвуковые и речевые подсказки от искина, чем на табло приборов, поскольку информации слишком много, а решение нужно принимать мгновенно… Что, если Иволга, вопреки всем «эмоциональным подкреплениям», давала неверные подсказки?

— Михаил Викторович, чем практиковаться в предвидении, лучше возьмите на себя труд внятно аргументировать это безумное предположение, — раздраженно сказал Смирнов. — Мне оно видится абсурдным и оскорбительным для наших кибернетиков. И для меня лично. Зачем вдруг Иволге пытаться убить пилота?

— Даже наличие мотивации и возможности совершить преступление еще не доказывает факта его совершения, — подчеркнуто спокойно сказал Каляев. — Однако уже то, что преступление могло быть совершено и может пройти незамеченным не слишком-то обнадеживает, как думаете?

— Вы не ответили на вопрос.

— Сейчас у меня нет ответа. Но…

— Раз нет, то извольте быть корректны, выдвигая гипотезы!

— Не кипятись, Сева. Замечания господина инспектора вполне резонны, — вмешался психиатр; они со Смирновым были старыми товарищами. — Ты спрашиваешь про Иволгу — ну, а зачем Абрамцеву разбивать вертолет о скалы? Он тебе не трепетная барышня, чтоб назло всем верх с низом перепутать: кремень был мужик, настоящий ас. — Психиатр обвел взглядом присутствующих. — Вся история — сплошные вопросы, и ни одного на них убедительного ответа. Это, как ни крути, странно. Давайте не ругаться, а спокойно думать.

— Да, да. — Капитан Цибальский энергично закивал. — Давайте дождемся анализа уцелевшего самописца. И заключения медэкспертов.

— Тем не менее, я еще раз прошу всех воздержаться от необоснованных предположений, — процедил сквозь зубы Смирнов. — В семь жду всех в конференц-зале. Кровь из носу, но чтоб к семи анализ был готов, Игорь! Ты понял? В семь!

— Д-да, Всеволод Яковлевич, — сказал Белецкий. — Сделаем.

— И доложишь так, чтобы любому… чтоб каждому было понятно, что к чему! Без путаницы с цифрами. А то еще что-нибудь выдумают, — Смирнов бросил мрачный взгляд мимо Каляева на «уснувшую» Иволгу и, ни с кем не прощаясь, ушел.

— Что это он вдруг так взвился? — с недоумением спросил капитан Цибальский, ни к кому не обращаясь.

— Известно, что: нервы, — устало сказал психиатр. — Ну, до вечера, господа.

Дождавшись, пока большая часть рабочей группы разойдется по своим делам, Белецкий подошел к Давыдову.

— Слава, что там у вас с медиками? П-поговаривают, вы захватили старую установку в подвале и занимаетесь какой-то некромантией.

— Вообще-то это называется «следственная реконструкция». — Давыдов слабо усмехнулся. — Мы пытаемся установить позу в момент удара и узнать, таким образом, предпринималась ли попытка восстановить контроль над машиной.

— Это возможно?

— Есть старинная методика. В медчасти по записям нам подобрали пятерых мужчин того же сложения, что и Дэн: мы сажаем их в кабину и заставляем проводить разные манипуляции со штурвалом и «шаг-газом», — объяснил Давыдов. — Медики проводят измерения: взаимное расположение большого и указательного пальцев и углы сгиба фаланг при экстренном сбросе высоты, при подъеме, при выравнивании бокового сдвига, при расслабленном положении. Потом сопоставляют эти данные с сохранившимися останками пальцев, строят объемные модели. Из-за аномалии кисти Дениса применение такой методики не вполне корректно, но это лучше, чем ничего. Ну, а я командую испытуемыми, показываю им, что делать и в каком порядке.

— П-понятно. Твоя была идея?

— Все равно заняться нечем. Ты же в цифрах все равно пока не дашь копаться.

— Не дам. Что у вас получается?

— Мы еще не закончили. Промежуточных выводов мне не сообщали для чистоты эксперимента. — Давыдов помолчал. — Игорь, ты уверен, что Дэн стрелял в самописец? Это же как пожар на кухне устроить, чтобы скрыть разбитую чашку. Формальной объяснительной даже он бы не отделался.

— Но п-публичный скандал навредил бы не только его самолюбию и репутации «номера первого», но и проекту, и вам с Валей — всем сразу: лучше пожар на кухне, чем во всем доме. Состояние самописца не п-позволяет установить причину со стопроцентной точностью. Но процентов девяносто я дам. Иволга могла сама п-подсказать ему такую идею.

— Он мог бы попросить тебя стереть запись.

— Мог, но не стал бы: п-просить инженеров об одолжении он считал ниже своего достоинства. — Лицо Белецкого на миг исказила болезненная гримаса. — Ты его знаешь.

— Чем дальше, тем меньше я понимаю. — Давыдов скользнул взглядом по защитному коробу кибермозга Иволги, подсоединенному к кабине установки десятками проводов. — Чем дальше, тем меньше. А ты что скажешь, Валя?

Во время собрания Абрамцева старалась лишний раз даже не смотреть в его сторону, но теперь в зале они остались одни, не считая Белецкого.

— Чем дальше, тем больше мне кажется, что это все — дурной сон. — Абрамцева подошла и встала рядом. — И чем дальше, тем меньше мне хочется видеть его продолжение.

— Д-да уж. — Белецкий топтался у кабины, напряженный и беспокойный, взвинченный, как сторожевой пес, чуявший опасность.

Они постояли еще немного; затем Давыдов, сославшись на срочные дела, ушел. Абрамцева догнала его на лестнице в подвал.

— Слава! Подожди. Нужно поговорить.

— О чем? — спросил он с тупым недоумением.

Постоянно угрюмый и раздраженный, в последние дни он сделался непохож сам на себя, как и Смирнов.

Абрамцева подумала, что и сама она, если взглянуть со стороны, ведет себя не лучше.

— Чего ты хочешь добиться? — спросила она.

— Чего я хочу?

— Да. Погоди, не здесь же! — Она утянула его в коридор цокольного этажа, где располагался отдел снабжения.

Сотрудники сидели по кабинетам или ушли на обед. Убедившись, что никого нет рядом, Абрамцева продолжила:

— Что ты надеешься узнать этими «реконструкциями»?

— Правду, Валя: я надеюсь узнать правду. — Давыдов смотрел на нее с возрастающим недоумением.

— Разумеется, Слава. Но что ты собираешься с этой правдой делать, когда узнаешь?

Давыдов нахмурился.

— Я тебя не понимаю.

— Меньше всего все произошедшее, — сказала она, — похоже на обычный несчастный случай. Кто-то наделал глупостей: либо Дэн, либо Птица. Согласен?

— Либо они оба.

— Пока все указывает на Дэна. Но ты в это не веришь.

— А ты веришь?

— Нет, Слава, я тоже не верю. И не потому, что мы с тобой в этом замешаны, — Абрамцева взглянула ему в глаза. — Даже Игорь, по-моему, не верит. Но если будет доказана ошибка или, хуже того, причастность Птицы — как думаешь, что случится дальше?

— Очевидно, Каляев потребует заморозить проект по соображениям безопасности. Потом Игорь исправит втихую баг, модернизирует Птицу и мы опротестуем решение. Должно получиться: шатрангское правительство нас поддержит. Потеряем кучу времени и нервов, часть спонсоров, репутацию — но выплывем.

— На этот раз у Содружества на Шатранг появились планы: мы в списке кандидатов на экспериментальное тотальное терраформирование.

— Что?!.. — Давыдов ошалело уставился на нее.

Она пересказала все, что узнала в антракте концерта от Каляева. Давыдов дослушал до конца, не перебивая.

— Может быть, инспектор просто решил тебя попугать? — На минуту он стал похож на себя-обычного, уравновешенного и рассудительного. — Пытается спровоцировать нас на какие-то нарушения?

— Не думаю: он говорил серьезно. По-своему он даже сочувствует нам. Мне так кажется.

— Он нравится тебе, — спокойно сказал Давыдов. Без осуждения или ревности — просто констатировал факт.

— Да. Но в сложившихся обстоятельствах он нам враг, — сказала Абрамцева.

— Громкое слово.

— Но верное. Я до сих не выяснила, откуда он свалился на наши головы и насколько далеко простираются его реальные полномочия: он избегает рассказывать о себе. Однако мне удалось немного разобраться, что он за человек… Поэтому я верю ему; и поэтому уверена, что нам с ним не договориться.

— И что же он за человек? — спросил Давыдов.

— Он верит в то, что делает. Скорее планета начнет вращаться в обратную сторону, чем он просто так оставит нас с Птицей в покое. Больше тебе скажу: он меня почти убедил, что мы тут чересчур легкомысленны. Почти. Но тотальное терраформирование переводит для меня вопрос в другую плоскость. Не уверена, что я могу хоть что-то сделать, чтобы этому помешать, но если могу, я должна, чего бы это ни стоило.

— Мы должны, — мягко поправил Давыдов. — Я землянин, но я люблю Шатранг. А Дэн от одного упоминания о терраформировании в ярость впадал. Сейчас его очень не хватает.

— Да… Мне тоже. Лучшей компании, чтобы штурмовать недостижимые цели, не пожелаешь. — Абрамцева через силу улыбнулась. — Но его больше нет. И нам придется выкручиваться самим. Если сумеем.

— Смирнову лучше пока не знать. Может, сказать Игорю?

Абрамцева покачала головой.

— Нет смысла: тут он нам не союзник. Он почти не покидает Дармын и хорошо, что помнит хотя бы, как называется планета. Для него Шатранг — одна большая лаборатория: если закроется ИАН, остальное уже не будет иметь значения. Если что, он огорчится за меня и за других знакомых шатрангцев… но, по большему счету, ему все равно.

— Да, пожалуй, ты права, — после секундного размышления сказал Давыдов. — Что ж… Результаты нашего с медиками шаманства можно всегда поставить под сомнение, поскольку реконструкция получается довольно условная. Собственно, они, в любом случае, недостаточно достоверны и имеют только вспомогательное значение.

— Не обязательно ничего скрывать или ставить под сомнения. Я лишь хотела, чтобы ты знал всю картину. Мне не верится в самоубийство: Денис не навредил бы общему делу по личным причинам; это было бы ниже его достоинства. Даже нам с тобой он вряд ли пожелал бы пропасть пропадом, как бы ни был сердит. — Абрамцева подавила вздох. — Он был гордым, сложным человеком, но никак не слабовольным честолюбцем, способным из-за уязвленной гордости озлобиться на весь белый свет. Хотя об этом уже стали забывать.

— Проклятье, нельзя же просто валить все на него! — Лицо Давыдова исказила мучительная гримаса: в ней было что-то по-детски потерянное и беспомощное. — Это просто подло! Дэн недолюбливал Шатранг, но выбирая между своей или чьей-то репутацией и целой планетой, он никогда не выбрал бы репутацию. Но я не он. Я так не могу! Нельзя человека, который десять лет отдавал ИАНу все силы и рисковал жизнью вот так взять и обвинить бог знает в чем, из-за того, что у него не было на пальце кольца! Пусть Смирнов сколько хочет считает, что я просто пытаюсь очистить свою совесть — я не могу так… это не правильно. И доверять Птице больше не могу, пока не выясню в точности, что там на самом деле произошло. А удастся ли это выяснить, или мы так и будем довольствоваться догадками? Сам я с ней управлюсь, но мне ведь теперь обучать других. Я должен принимать решения и подавать пример, должен как-то заменить им Абрамцева. Но я не он, и я не знаю, что делать. А если, как ты говоришь, Каляев прикроет ИАН и Шатранг пойдет под терраформирование, чем нам предстоит заниматься — руководить эвакуацией? Лучеметами будем загонять местных в катера? Проклятье, не могу не думать — что было бы, сиди тогда я в кабине. Возможно, так было бы лучше для всех…

— Слава!..

— Прости, — хрипло сказал Давыдов, опомнившись. — Прости, я не должен был вываливать на тебя… Прости, — прошептал он, обнимая ее. — Слишком много всего…одновременно. Это все от нервов; забудь.

— Давно ты спал последний раз, по-человечески, дома в кровати, а не на кушетке в подвале?

— Не так уж давно.

«По меньшей мере, дня два-три назад», — подумала Абрамцева.

— Приезжай вечером ко мне, — поддавшись порыву, сказала она, не вполне уверенная, для кого просит — для себя или для него.

— У твоих соседей это может вызвать вопросы.

— Пусть соседями подавится Дракон! У меня больше сил нет смотреть на головизор и хлебать разбавленный бренди: наш дом даже для двоих был слишком большим. Я там с ума схожу. А ты сводишь себя с ума здесь, и это пугает меня еще больше… — Она сжала его плечи. — Ты не Денис, и никто не ждет, что ты его заменишь. Его никто не заменит: он был один в своем роде. Но даже Абрамцев верил в твои способности: иначе, зачем бы он звал тебя сюда? Только ты сам в себя не веришь. Это главный твой недостаток.

— Не думаю.

— Приезжай после совещания у Смирнова. И привези еще бренди. К Дракону все эти разговоры! Напьемся по-черному, побудем хоть немного нормальными людьми. — Абрамцева коснулась губами его небритой щеки и отстранилась: на лестнице послышались голоса. — А потом я прослежу, чтобы ты проспал хотя бы шесть часов кряду. Ты нужен мне и Смирнову живым и вменяемым, Давыдов. Не спорь.

— Ладно. Договорились. — Его угрюмое лицо на миг осветила улыбка. — Привезу. А еще коробку упаковочных пакетов! Если соседи придут любопытствовать, что у нас за шабаш — вылезем на крышу и будем кидаться в них пакетами с водой. Когда я подростком учился в летной школе, такое времяпрепровождение почему-то казалось нам очень смешным…

— Не забудь еще тюбик пищевого красителя: розовой или зеленой водой кидаться веселее. — Абрамцева слабо улыбнулась. — Тогда, до вечера.

Трое сотрудников отдела снабжения прошли мимо, наградив их удивленными взглядами.

Давыдов кивнул:

— До вечера.

На вечернем совещании Белецкий подтвердил предположение Каляева: расшифровка никак не прояснила причин аварии — сопоставление данных параметрического самописца и данных наземных метеостанций показало, что сенсорный модуль Иволги, как и все системы вертолета, работал корректно. На следующий день под руководством профессора Коробова прошло психосоциальное тестирование на скрытые мотивы, которое не выявило ничего неожиданного.

Итоговые результаты анатомической реконструкции начальник медчасти огласил еще через полтора дня — после чего этическая дилемма, терзавшая Давыдова, разрешилась сама собой: реконструкция показала, что в последние секунды Абрамцев с усилием сжал и направил ручку «шаг-газ» вниз, намеренно увеличивая скорость столкновения вертолета с землей вместо того, чтобы попытаться спасти машину.

— Ну, теперь-то версию самоубийства можно считать основной, — с плохо скрытым удовлетворением сказал капитан Цибальский, которому до смерти надоело сидеть на Дармыне. — Или будут возражения?

— Будут возражения? — эхом повторил Смирнов, глядя на каждого по очереди.

— Нет, — сказал подполковник Кречетов.

— Нет, — сухо обронил Каляев. — На данный момент.

— Нет, — после короткого колебания согласился доктор Иванов-Печорский.

— Нет, — сказал заведующий лабораторией социометрии профессор Коробов.

Давыдов был рад, что на совещании хотя бы отсутствовала Абрамцева; ему хотелось провалиться сквозь землю, но нужно было отвечать. Он почувствовал усталый, почти просительный взгляд Смирнова — и вдруг обозлился.

— Я не могу оспаривать факты, Всеволод Яковлевич, — сказал Давыдов. — Есть основания предполагать самоубийство. Но для меня имеющихся фактов недостаточно. Я не верю в самоубийство Абрамцева, потому что я достаточно хорошо его знал, чтобы не верить. Как, между прочим, и вы, и многие здесь присутствующие.

— Но факт в том, что жену его ты знал еще лучше, — тихо — но недостаточно тихо — сказал Мелихов.

Давыдов молча подошел и без замаха ударил его по лицу.

— Эй!.. — В следующую секунду Кречетов и Цибальский повисли у него на плечах. — Прекратите немедленно!

Пока Смирнов ловил воздух ртом, а остальные ошалело переглядывались, поднявшийся Мелихов сам попытался кинуться в драку. Но не преуспел в своем намерении: Каляев с неожиданной ловкостью сделал ему подсечку и прижал к полу.

— Не надо лишних движений, Павел. — Хотя молодой летчик был намного крупнее, Каляев удержал его на месте без особого труда: тот только зашипел от боли в вывернутой руке. — Вы, оба, прекратите! Попытки продолжить драку я буду расценивать как нападение на служащего техинспекции при исполнении.

— Слава, урод, совсем головой двинулся? — прорычал Мелихов, сплюнув кровь. — Шуток не понимаешь. Ладно, инспектор, хватит — не буду я продолжать.

Каляев разжал хватку и выпрямился.

— Засунь свои шутки себе в… — Давыдов стряхнул руку все еще удерживавшего его Кречетова, но отступил назад.

— Сам дурак! Михаил Викторович, а лихо вы меня скрутили. Вы правда техинспектор или законспирированный Джеймс Бонд? — поинтересовался Мелихов, растирая плечо.

— Инспекторам в колониях редко рады, — сказал Каляев. Он дышал тяжелее обычного, но, в остальном, потасовка прошла для него бесследно — не считая чуть помятого пиджака. — Те, кто умеет только заполнять формуляры, долго не живут.

— Давыдов!!! — Багровый от бешенства Смирнов, наконец, обрел дар речи. — Ты забыл, где находишься?!

— Нет, Всеволод Яковлевич. Не забыл. — Давыдов не отвел взгляд.

— Никакие особые заслуги и обстоятельства не отменяют необходимости соблюдать дисциплину, — медленно, чеканя слова, проговорил Смирнов, — Надеюсь, выговор с занесением и отстранение на десять суток от полетов охладят твой пыл.

Давыдов кивнул; наказание было самым мягким, какое он мог получить за публичную, при всем начальстве, драку.

— Мелихов! — Взгляд Смирнова обратился ко второму летчику. — Как здесь закончим, ступай в медчасть и скажи дежурной сестре: если, пока будет обрабатывать ссадину, она нечаянно укоротит тебе язык — я не расстроюсь.

Мелихов обиженно скривился, но в этот раз ему хватило благоразумия промолчать.

— Позвольте вернуться к делу, господа, — сказал Каляев. — По всем имеющимся к настоящему моменту данным мы вынуждены рассматривать самоубийство пилота в качестве основной версии случившегося; скорее всего, она же и войдет в итоговый протокол. Но я не думаю, чтобы ее оглашение в прессе пошло кому бы то ни было на пользу. Кроме того, это было бы не вполне корректно по отношению к памяти покойного и некоторым сотрудникам базы. — Каляев встретился взглядом со Смирновым. — С моей точки зрения, стоит объявить о внезапной остановке сердца, потере пилотом сознания вследствие перегрузки или чем-либо столь же правдоподобном и непроверяемом. Думаю, коллеги из авианадзора, — Каляев посмотрел на капитана Цибальского, — поддержат мою инициативу. Хотя формальных причин засекречивать результаты работы нашей группы нет, в данном случае эта мера вполне разумна и оправданна.

— У меня нет полномочий принять решение о степени секретности: я должен доложить начальству, — сказал Цибальский. — Но со своей стороны предложение господина инспектора горячо приветствую.

— Я ослышался, или вы, господин инспектор, предлагаете нам нарушить закон? — недоверчиво спросил Кречетов.

— Вы не ослышались. — Каляев внимательно взглянул на него, затем на Смирнова. — Кроме этических соображений, есть и практические. Я изучал местную прессу. Репутация Дениса Абрамцева на Шатранге такова, что многие скорее поставят под сомнение выводы комиссии, чем его преданность делу. Журналисты начнут выдумывать и тиражировать различные конспирологические версии. Это подорвет авторитет руководства базы и колониальных властей, что косвенно — однако, неизбежно — увеличит вероятность различных аварийных ситуаций в будущем, а поскольку самая суть моей работы в том, чтобы их предотвращать… Порой, я бываю невнимателен, и некоторые несущественные нарушения законаиногда остаются мной незамеченными.

— Благодарю за готовность войти в наше положение, — сказал Смирнов. — Мы с капитаном Цибальским обсудим ваше предложение с генштабом. По сути дела еще кто-нибудь желает высказаться?

Желающих не нашлось.

— Последний на сегодня вопрос, — обратился Смирнов к начальнику дармынской медчасти, который докладывал результаты экспертизы. — Теперь, полагаю, мы можем утвердить дату похорон?

— Да, — подтвердил медик, немало озадаченный всем, что ему пришлось увидеть и услышать. — Разумеется.

Все расходились мрачные и подавленные, даже капитан Цибальский, который, несмотря на предвкушение скорого завершения дела и отъезда, заразился общим настроением.

Давыдов, направляясь к двери, остановился рядом с Каляевым.

— Спасибо.

— Не за что. — Каляев взглянул на него снизу вверх. Давыдов не уходил. — Что-то еще?

— Почему бы вам просто не оставить нас в покое?

— Моя невнимательность касается только несущественных моментов. А то, что здесь происходит — более чем существенно: думаю, в этом и вы со мной согласитесь.

Давыдов кивнул:

— Похоже, что так.

— Вы должны помочь мне установить настоящую причину, — сказал Каляев.

— Про то, что есть долг, вам следовало бы поговорить с Абрамцевым, будь он жив. — Давыдов развернулся на каблуках и вышел вон.

Позже Мелихов извинился и даже просил Смирнова отменить наказание или разделить «по справедливости», но тот отказал:

— Драки затевать, Паша, уставом запрещено. А дураком быть — нет.

Мелихов, верный себе, ухмыльнулся.

— Так запретите!

Смирнов только поморщился.

— Давыдов теперь командир эскадрильи: пусть сам как хочет, так с тобой, дубиной стоеросовой, разбирается. А от меня отстаньте. Все, свободен!

— Только вы бы ему напомнили, Всеволод Яковлевич, — Мелихов обернулся в дверях, — что он теперь комэск. А то он, кажется, запамятовал.

— Кому сказано, вон! — рявкнул Смирнов. Но когда за Мелиховым закрылась дверь, пробормотал себе под нос:

— Надо будет, напомню.

Однако напоминать Давыдову ничего не требовалось.

Утром в день похорон невидимый шар солнца расцвечивал облака в золото-коричневые тона. Необычно хорошая погода после стольких пасмурных дней казалась издевательством.

Кладбище при Дармыне было немаленькое: постройка базы и первые полвека на планете недешево обошлись колонистам.

Прощание и погребение прошли милосердно быстро, но официальные поминки Смирнов вынужден был устроить с размахом. Пришлось отвести под них главный конференц-зал базы, и все равно за столами хватило места не всем. Абрамцев мало с кем общался тесно, однако был человеком известным: в зал, кроме сотрудников, набились окружные чиновники, военные, авиаторы-любители, журналисты и просто случайные люди. Мужчины в строгих костюмах и женщины в закрытых черных платьях — все вместе они напоминали стаю галдящих ворон.

«Но на Шатранге нет ворон», — подумал Давыдов. — «Горы не любят птиц. И этих клоунов они едва ли стерпят долго».

От маленькой языческой церемонии в Драконьем Гнезде происходящее в конференц-зале отличалось разительно. Шатрангцы стремились вспомнить и сказать что-то об умерших, здесь — люди старались показать себя, и это, подумал Давыдов, тоже своего рода религия: религия многозадачности и практичности. Жизнь продолжалась; поминки были таким же светским событием, как гастроли оркестра или ежегодный торжественный бал в доме правительства.

Пока какой-нибудь оратор, отчаянно потея в шерстяном костюме, пытался выдать оригинальную поминальную речь, в дальних концах зала на него не обращали ни малейшего внимания. Люди собирались небольшими группками и старались для виду сохранять приличествующие случаю скорбные гримасы, но говорили о всяких житейских мелочах, обсуждали последние новости — в основном, стоили предположения о предстоящем сообщении насчет «дыхания Дракона»; как никак, это была одна из самых необычных загадок планеты. Шептались и об аварии Иволги, но гораздо реже: официально объявленная причина — внезапная остановка сердца — большинство любопытствующих удовлетворила, а конспирологические и запутанные версии не вызывали особого доверия.

Абрамцева сидела во главе стола рядом со Смирновым, выслушивала славословия в адрес Дениса и соболезнования в свой и не показывала виду, насколько ей претит приторный пафос происходящего; Давыдов в который раз поразился ее выдержке. Сам он отговорил положенную речь в самом начале, выпил обязательную стопку и выбрался из-за стола.

Около получаса он бродил по набитому людьми залу, слушая разговоры и здороваясь со знакомыми. А после, убедившись, что его никто не ищет и никто, включая уже заметно захмелевшего Смирнова, не обращает на него внимания, украдкой кивнул Абрамцевой — в надежде, что она правильно поймет его отсутствие — и ушел.

После шумного зала коридоры базы встретили его тишиной и спокойствием.

Первым делом он поднялся в комнату отдыха пилотов и взял из шкафа Абрамцева магнитную карточку-пропуск. Его собственная еще не была перекодирована, но Денис не любил брать лишних вещей с собой в кабину, а в суматохе последней недели никто не вспомнил, что карточку покойного комэска — с высшим уровнем допуска — необходимо аннулировать.

Выйдя из комнаты отдыха, Давыдов неторопливо, окружным путем направился в научный корпус. Дорогой ему никто не встретился: все старшие сотрудники были на поминках, остальные сидели по кабинетам, либо загруженные неотложной работой, либо тихо занимаясь личными делами, избавленные от необходимости изображать «рабочий процесс» перед руководством. В лаборатории кибернетиков Давыдов тихо прошмыгнул мимо двери, за которой сидела пара дежурных; по карточке Абрамцева он прошел в зал, где располагалась имитационная установка, заблокировал за собой дверь и через терминал вывел из режима ожидания лабораторный компьютер. Загудела, набирая обороты, система охлаждения. Давыдов замер на минуту, опасаясь, что выдал себя — но сотрудники были слишком заняты; или посчитали, что вернулся Белецкий.

Вспомнив о главном инженере, Давыдов нахмурился. Действовать за спиной у друга ему претило, но тот бы не одобрил его методов — а, может, нашел бы и другие возражения; но действовать было необходимо, действовать скрытно, но быстро и решительно. Оставить все, как есть, значило, как страус, спрятать голову в песок.

Со стендом и имитационными программами Белецкий обращаться его научил — и его, и Абрамцева.

— Страус тоже птица. А горы не любят птиц, — пробормотал Давыдов, настраивая программу. — Но страусы не прячут головы в песок, это всего лишь фигура речи, поговорка… как про то, что горы не любят птиц. Это люди могут любить или не любить; люди и животные, что стали подобны нам, или машины, созданные нами по своему подобию. А горам плевать. Планете плевать. Космосу плевать — на птиц, на тебя, на нас, на все на свете. Согласна?

Иволга, пока еще слепая и глухая, осталась к его рассуждениям совершенно равнодушной.

Загрузка имитации полета на Хан-Арак и отключение записи заняло у Давыдов немногим меньше четверти часа. Когда все было готово, он поднялся в кабину и нажал кнопку запуска.

— Доброе утро, Слава, — мелодично поздоровалась Иволга. Черно-золотая голограмма вращалась над проектором по часовой стрелке. — Маршрут?

— Доброе, Птица. Хан-Арак, — сказал Давыдов. — Готова?

— Конечно.

Давыдов начал подготовку к «взлету».

За звуконепроницаемым стеклом кабины лабораторный компьютер генерировал огромные массивы данных каждую секунду: Иволга улавливала несуществующую вибрацию от двигателя, «видела» рассвет и делала первые поправки на шквалистый боковой ветер; она не имела возможности отличить имитацию от настоящего полета. Пилот в режиме имитации мог ориентироваться только на приборы, навигационные табло и маленький экран, на котором визуализировались загружаемые в систему данные — однако он больше отвлекал, чем помогал. Во многих отношениях безошибочно «отлетать» имитацию было сложнее, чем пройти маршрут по-настоящему. Среди курсантов на Земле имитационную установку-тренажер, «ИУ», между собой называли Иди-Убейся: большинство терпеть ее не могли. Но Давыдову работать с ИУ нравилось. Каждый раз, садясь за тренажер, он как будто обманывал время и отправлялся в детство. В воздухе его всегда сдерживал страх перед необратимой и фатальной ошибкой, а имитация была своего рода игрой — и это чувство разжигало обычно не свойственный ему азарт. Согласно комплексному анализу данных Иволги и Волхва, Давыдов единственный из всех работавших с ИУ летчиков на Дармыне — не считая Абрамцева, который в принципе почти не допускал оплошностей — при имитации принимал намного меньше неоптимальных или неверных решений, чем в воздухе. Абрамцев еще шутил, что некоторым, как искинам, пригодился бы автоматический тестовый режим…

Но этот «полет» разительно отличался ото всех других. Что несколько мешало работе, однако, Давыдов надеялся — это же и придаст имитации убедительности. Каждая мышца его тела едва не разрывалась от колоссального внутреннего напряжения.

— Если нам разрешили вылет, то причина аварии установлена, — заметила Иволга. Они уже поднялись на достаточную высоту, где непогода стихла; приборы больше не требовали от пилота полного внимания. — Не хочешь рассказать?

— Официальная причина — сердечный приступ. Неофициальная — самоубийство, — сказал Давыдов, надеясь, что голос не выдаст его волнения.

— В самом деле? — Изумления в голосе искина прозвучало чуть больше, чем было необходимо. — Ты в это веришь?

— Сначала не верил. Теперь — верю, — сказал Давыдов. — Но не уверен насчет причины. Скажи мне, Птица: сможет ли всемогущий бог создать камень, который не сможет поднять?

— Бог — едва ли, а человек уже справился: твой вопрос и есть тот камень. Тот самый камень, который похож на сало. — В голосе Иволги Давыдову послышался смех.

Иногда она своей манерой рассуждения до дрожи напоминала Валентину Абрамцеву, отчего в другие моменты разница между ними делалась еще более заметна.

Они уже «летели» над сопками.

— Камень, который похож на сало — это же из «Голема» Майринка? Не припомню, чтобы обсуждал его с тобой, — сказал Давыдов. — Эта вещь не по мне. Игорь, что ли, тебе его загрузил?

— Денис. А тебя тогда не было, — ответила она. — Высоковато идем: сбрось сто тридцать.

— Ну и каков же был итог вашей беседы? — спросил Давыдов, игнорируя ее замечание.

— Голем есть идея, воплощенная в средстве: как и другие земные мифы, он актуален и поныне.

— С этим не поспоришь.

— Слава, сбрось высоту! — повторила Иволга уже настойчивее. — И забирай на три часа, по курсу «дыхание».

Предупреждение о шарах Давыдов заметил и сам — но оно его не волновало. На визуализационном экране возможно стало разглядеть Хан-Арак; Давыдов взглянул на него мельком — и, заложив крутой вираж, повернул на восток к долине Мечтателей — живописной группе больших гейзеров, поднимающихся из не менее живописных кислотных озер.

— Абрамцев в свой последний час был зол и расстроен, наверняка. Но я думаю, Птица, есть только одна причина, по которой он мог бросить вертолет на скалы, — сказал Давыдов. — В последние секунды он тебя раскусил: понял, что ты его подставила. Только, предполагаю, не понял — почему. И как тебе удалось обойти программные запреты. Знаешь, Птица, — продолжил Давыдов, игнорируя мигание табло и звукоречевые предупреждения об опасности выбранного курса, — хотя Дэн частенько вел себя с окружающими по-скотски, и о способностях наших, особенно об умственных способностях, мнения он придерживался не слишком высокого — он не был плохим человеком. В миг, когда он понял, что ты намеренно, хладнокровно, хитроумно совершаешь убийство — в его голове не возникло мысли, что мы, недалекие и непрактичные, сами докопаемся до истинных причин катастрофы. Он считал себя обязанным защищать нас, из чувства долга или просто оттого, что дорожил нами; наверное, и то, и другое. Шансы удержать машину в воздухе были исчезающе малы, поэтому, мгновенно оценив обстановку, он сделал выбор: отказался от безнадежных попыток спасти вертолет и постарался забрать тебя с собой, уничтожить — чтобы оградить нас от тебя. Но, думаю, и это не было для тебя сюрпризом. Ты все рассчитала верно, кожух выдержал удар и последовавший взрыв, а ты получила еще одно «доказательство» для срежиссированной тобой истории… Вот такая у меня теория. Как тебе?

— Немедленно смени курс, — сказала Иволга и бесцветным голосом продолжила диктовать необходимые поправки. Они не отличались от тех, что высвечивались на табло.

На минуту Давыдов вынужден был замолчать и полностью сосредоточиться на «полете». Район вокруг долины Мечтателей считался одним из самых сложных: обычно его огибали за много километров.

— Ну как, Птица: ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил Давыдов, найдя, наконец, спокойную зону и «завесив» в ней вертолет. Где-то на краю сознания у него еще оставалось знание о том, что он сидит в кабине ИУ, но это была уже не просто имитация, не просто игра — что-то большее. Всем телом он ощущал дрожь борющийся с ветром машины, чувствовал запах керосина и разогретого железа.

Окруженное скалами зелено-голубое озеро неаккуратным пятном растеклось по земле далеко внизу.

— По возвращении на Дармын тебе стоит показаться врачу, — сказала Иволга. — Но сначала нужно еще вернуться. Система охлаждения не справляется. Разворачивай на запад, отсюда надо уходить, немедленно.

— Обидно признавать, но насчет наших умственных способностей Дэн не очень-то ошибался, — сказал Давыдов. — Никто, даже инспектор Каляев с его с собачьим нюхом, до сих пор не смог вывести тебя на чистую воду. Но я теперь отвечаю за тебя, Птица, и за парней из эскадрильи. И не оставлю все, как есть. Придется тебе все самой мне рассказать… или мне придется закончить то, что начал Денис. Озеро под нами справится с тем, с чем не справилось ущелье Трех Пик.

— Ты злишься на меня, — сказала Иволга, немного удивленно, немного растерянно и очень по-женски; вся мощь ее машинного интеллекта сейчас не могла ей помочь. — Но ты не такой человек, чтобы уничтожить все…

— Ошибаешься: я в нашей с тобой истории — отрицательный персонаж, — сказал Давыдов. — Положительные на жен своих товарищей не смотрят. Так что либо мы сейчас все проясним, либо прояснять станет нечего. Отвечай: это ты подстроила аварию, чтобы избавиться от Абрамцева? — спросил он и сбросил газ.

Перегрузка вдавила его в кресло: вертолет камнем устремился к земле.

— Отвечай!

Валентина Абрамцева вернулась в поселок в одиннадцатом часу; уже было темно. Ее подвез Смирнов. С сожалением она попрощалась с ним и с молчаливым шофером, дождалась, когда матово-черный внедорожник отъедет, и пошла к дому. Постояв минуту на крыльце, открыла карточкой дверь, зашла внутрь, сбросила туфли — и замерла, пораженная вспыхнувшей вдруг тревогой. Свет так и не включился; и коврик для обуви оказался сдвинут с места, отчего голый пол холодил пятки.

Абрамцева тихо отступила назад к двери и нащупала кнопку перезагрузки искина-домового.

Через несколько секунд свет зажегся: приоткрытая дверь в гостиную и черные высокие ботинки на шнуровке — какие носила половина сотрудников базы, включая покойного Абрамцева — не оставили от предположения о сломавшемся «домовом» камня на камне. Из глубины дома не доносилось ни звука.

— Эй, — обратилась Абрамцева к приоткрытой двери, положив палец на «тревожную» кнопку «домового». По привычке или поддаваясь какому-то мистическому наваждению, ей хотелось окликнуть мужа: оттого она чувствовала себя совсем неуютно и глупо — и злилась на себя за это. — Эй! — Она повысила голос. — Кто здесь?

По ковру прошуршали мягкие шаги. Дверь отворилась, и в проеме выросла фигура Давыдова.

— Ты до полусмерти меня напугал! — сказала Абрамцева, переведя дыхание. — Как ты вошел?

— Взял пропуск Дэна. — Давыдов показал карточку.

— И «домового» отключил ты?

— Я, чтобы не будоражить твоих бдительных соседей. Прости, не хотел тебя пугать. Нужно поговорить. — Он посторонился, пропуская ее в гостиную.

— Прямо сейчас, на ночь глядя?

— Два часа назад, — серьезно ответил Давыдов. — Я надеялся, ты вернешься раньше.

Только теперь Абрамцева присмотрелась к нему и почувствовала под ложечкой неприятную тяжесть. Все его движения, жесты, взгляд — все свидетельствовало о напряжении и предельной собранности, при этом говорил он резко, даже возбужденно, и сам был весь какой-то взъерошенный; никогда прежде она не видела его таким. Не говоря уже о том, что вламываться в гости без приглашения было не в характере Давыдова.

Он был совершенно трезв, хотя на журнальном столике у дивана стояла початая бутылка бренди и полный до краев стакан, лед в котором давно растворился. Абрамцева представила, как Давыдов недвижно сидит в темноте — два, три часа? — смотрит сосредоточенным взглядом мимо позабытого стакана, и ей сделалось жутко.

— Что случилось?

— Я вынудил Птицу сознаться, — сказал Давыдов. — Каляев прав: все от начала и до конца — ее рук дело.