Истории с небес

Екатерина Кокурина

Истории с небес

Начало

Когда я умер, ко мне подошел ангел и сказал: "Пойдем, Господь призывает тебя!" Я последовал за ангелом, и мы долго шли по дивным землям, описать чудеса которых я не в силах, пока не пришли к престолу Всевышнего. Он восседал там в ослепительном сиянии, грозный и кроткий. Я пал ниц и услышал мягкий голос:

- Подымись! Я знаю тебя и твою жизнь. Ты всегда искал свет и истину и, хотя порой грешил и заблуждался, не свернул на ложный путь. А потому, желая наградить тебя, я дарую тебе то, чего твоя душа всегда жаждала более всего. Отныне ты сможешь Творить, и творения твои будут оживать и жить той жизнью, которую ты им предопределишь.

- Господи, - ответил я Ему, - Разве я Бог, и разве вправе принять такой дар? Сам я несовершенен, я только подобие Твое, а творения мои будут еще более несовершенны. Безрадостно будут жить они, словно уродливые дети, а я стану терзаться их страданиями.

- Хорошо, - сказал Он с улыбкой, - тогда сделай так. Придумай истории о тех, кого бы ты хотел сотворить, и покажи мне. Если я увижу, что замысел твой хорош, я оживлю его. Иди же, и не торопись - у тебя впереди Вечность.

Тогда я поклонился и пошел исполнять Божье повеление. Ангел привел меня в странное место, где не было совсем ничего, и на прощанье сказал: "Вокруг тебя - Пустота. По твоему слову она станет тем, что ты пожелаешь". Сказав это, ангел покинул меня, оставив наедине с Пустотой.

Я долго бездвижно созерцал ее, не зная, с чего начать. И тогда пришло мне на ум для начала создать сказки, волшебные истории, населив их всеми чудесными созданиями, о которых я когда-то слышал. Ибо сказки, печальные и смешные, я любил всегда, и порой жалел, что мне не суждено жить в одной из них. И, подумав так, я начал создавать из Пустоты свои творенья.

Долго трудился я, сколько - не знаю, ибо там, где я был. Времени нет. И настал день, когда снова пришел ко мне ангел и сказал: "Господь желает взглянуть на твои труды". И вновь я был приведен пред очи Всевышнего, и Он спросил меня:

- Есть ли творения, которые ты хотел бы мне показать?

- Да, Господи, - ответил я. - Вот, взгляни, что я смог создать.

История о том, как мистер Хатчинсон учил пикси трудиться

В старые времена жил где-то в Дербишире некий мистер Хатчинсон -- по правде сказать, зануда ужасный. Был он уверен, что ему известен верный способ избавить мир от всякого зла и напастей, и проповедовал его направо и налево. Соседи не знали, плакать им или смеяться, когда мистер Хатчинсон заходил к ним в гости и заводил свою волынку. Он принимал вид такой елейный и благочестивый, что куда там пастору, и говорил ласково, увещевательно:

-- Трудитесь, дорогие мои, трудитесь! Помните, что Господь заповедовал Адаму добывать хлеб в поте лица его, а потому праведная жизнь немыслима без труда! Ибо труд есть опора и спасение от всяческих бед, и даже нечистый отступает перед праведным тружеником, а все козни его становятся бессильны. Потому снова говорю я вам -- трудитесь, трудитесь!

Проговорив так с полчаса и нагнав на соседей сон и тоску, мистер Хатчинсон отправлялся проповедовать дальше. Немудрено, что соседей все чаще и чаще не оказывалось дома, когда он заходил к ним с визитом. Тогда мистер Хатчинсон перенес свою деятельность в места общественные, главным образом в питейные заведения. Трудно поверить, но он ни разу не был бит -- верно, потому, что люди смотрели на него как на чудака и все прощали.

Надо сказать, что сам мистер Хатчинсон не очень-то следовал заповеди, данной Адаму. Отец его занимался скобяной торговлей и оставил единственному сыну кое-какие деньги. Мистер Хатчинсон поначалу пытался продолжать дело отца, но потом заботы о благе человечества стали отнимать у него столько времени, что торговлю пришлось прикрыть. Однако денег у него было достаточно, чтобы держать слугу и кухарку. Без них мистер Хатчинсон совсем бы пропал, ибо принадлежал к той трогательной породе неумех, которые сами и яйцо себе не могут сварить.

Как-то раз летним вечером мистер Хатчинсон отправился в кабачок "Зеленый Лев", знаменитый своим чудесным портером, где произнес очередную проповедь о пользе труда. Посетители "Зеленого Льва", разморенные жарой и пресловутым портером (который и вправду был хорош), слушали мистера Хатчинсона вяло, отмахиваясь от его пламенных речей как от жужжания назойливой мухи. Лишь один из них проявил к мистеру Хатчинсону некий интерес и завел с ним оживленный разговор. Был то человек пришлый, никому не известный, то ли фермер, то ли торговец скотом, и мистер Хатчинсон был для него в новинку.

-- Вижу я, -- начал незнакомец, -- что вы человек достойный, праведный. Потому хочу задать вам вопрос, который давно меня беспокоит. Как вы думаете, пикси -- божьи твари, или нет?

-- Пикси? -- озадаченно переспросил мистер Хатчинсон. Пикси не входили в его компетенцию. -- Никаких пикси на свете нет!

-- А все же, -- не унимался незнакомец, -- все же, если б они были -кто они? Божьи ли твари?

-- Бесовское отродье! -- недолго думая ответил мистер Хатчинсон. -- Да, бесовское отродье и больше ничего!

-- Почему же? -- спросил незнакомец недоуменно. -- Ведь пикси хороши собой, нрав у них веселый, и во всех сказках говорится о их справедливости и доброте. А что порой они капризны -- невелика беда!

-- А вы хоть раз слыхали о пикси, что они трудятся? Хоть в одной сказке? Все, кто не трудится -- бесовское отродье, это ясно, как день!

И мистер Хатчинсон произнес еще одну пылкую проповедь против пикси, обвиняя их в тунеядстве. По ходу дела он так разгорячился, что закончил ее такими словами:

-- Тьфу, пропади они пропадом! Чума на них, и на все прочее бесовское племя!

Сказано было весьма неосторожно. Все знают, как обидчивы пикси. Даже те, кто в них не верит (ну, разве самую малость), остерегаются так отзываться об этих маленьких, но очень могущественных созданиях. Мистера Хатчинсона может извинить только то, что жара и портер даже святого сделают невоздержанным на язык.

На следующее утро после этого знаменательного разговора мистер Хатчинсон проснулся в прекрасном настроении. Позавтракав, он отпустил прислугу -- в тот день в городе была ярмарка -- и устроился в кресле подремать над нравоучительной книгой. Но едва мистер Хатчинсон начал уютно клевать носом, как до него донесся странный мелодичный звон, похожий на звук разбитого стекла. Решив, что где-то бедокурит кошка, мистер Хатчинсон вскочил было с кресла, но тут же упал обратно, издав душераздирающий крик, ибо глазам его предстала невероятная картина.

Прямо перед ним стояли четверо крохотных человечков, разряженные в шелк роз и бархат фиалок. На головах у них были зеленые колпачки, на ногах -остроносые башмаки, украшенные колокольцами. Кудри у всех были длинные, золотисто-рыжие, личики -- хорошенькие и вообще-то очень симпатичные, но в тот миг искаженные гневом. Мистер Хатчинсон снова начал вопить, но тут один из человечков заговорил нежным голоском, похожим на щебет птицы:

-- Замолчи, глупый человек! Замолчи сам, или мы тебя заставим! Скажи лучше, как ты посмел вчера призывать чуму на наш народ?

Мистер Хатчинсон булькнул и замолчал, глядя на пришельцев выпученными от ужаса глазами. Не было никакого сомнения, перед ним стояли пикси, те самые пикси, существование которых он вчера отрицал. Мало того, он действительно позволил себе несколько чересчур сильных выражений в их адрес. Зная рассказы о пикси, было от чего прийти в ужас! Но мистер Хатчинсон, при всех его слабостях, не был трусом, а потому постарался взять себя в руки и хоть немного привести мысли в порядок.

-- Вы кто? Вы -- пикси? -- спросил он, стараясь выиграть время.

-- Да, -- ответили человечки гневно, -- мы те самые пикси, которых ты проклинал! И мы хотим знать -- почему?! Говори немедленно, пока мы не превратили тебя в слизняка!

-- Я прошу у вас прощения, -- торопливо залепетал мистер Хатчинсон, стараясь не думать о слизняках. -- Да! Прощения! Я был пьян! Я ничего такого не хотел! Поверьте!

-- А почему ты называл нас "бесовским отродьем"? -- не унимались пикси.

Тут мистер Хатчинсон призвал на помощь свой дар проповедника и стал объяснять им, почему те, кто не трудятся, не могут быть никем, кроме как бесовским отродьем. Чем дальше он говорил давно знакомые слова, тем больше воодушевлялся, и речь его зазвучала весьма убедительно. По крайней мере, пикси слушали его очень внимательно, и выражение гнева на их лицах стало сменяться улыбками.

-- Поэтому вы видите, дорогие мои, -- закончил свою речь мистер Хатчинсон, -- что в моих словах не было ничего личного, а только справедливое признание фактов! Факты -- неумолимая вещь, друзья! Труд -основа и опора всякого божеского порядка, и те, кто не исполняет этот завет Господа нашего, не могут считаться божьими тварями. А те, кто не есть божьи твари -- есть твари бесовские!

И он торжественно замолчал, пытаясь понять, какое впечатление произвел своей проповедью на пикси. Теперь, когда они улыбались, мистер Хатчинсон увидел, что они, в сущности, очень милы, и искренне раскаялся в сорвавшихся вчера недобрых словах.

Тем временем пикси о чем-то вполголоса посовещались, потом один из них выступил вперед и заявил:

-- Глупый человек! В ваших дурацких россказнях о нас нет ни слова правды! Если ты не слышал, что мы умеем трудиться, то это не наша вина. Мы можем прямо сейчас, у тебя на глазах, сделать любую работу по дому. Тогда ты возьмешь свои слова назад, и мы поладим!

-- Хорошо, я согласен, -- торопливо сказал мистер Хатчинсон.

Пикси радостно захлопали в ладоши и закричали:

-- Говори, что нам делать! Говори, что нам делать!

Мистер Хатчинсон огляделся, пытаясь придумать для пикси задание, но ничего такого не увидел. Тогда он отправился на кухню, а пикси пошли следом, смеясь и громко болтая. На кухне взор мистера Хатчинсона упал на большую бочку, в которой держали воду для хозяйства. Сейчас она была почти пуста, и мистер Хатчинсон воскликнул:

-- Придумал! Видите эту бочку? Натаскайте-ка воды из колодца, чтоб она стала полной!

-- Хорошая работа! Хорошая работа! -- закричали в ответ пикси и принялись за дело.

Рядом с бочкой стояло ведерко, но пикси, как ни старались, не смогли поднять его -- таким оно было для них огромным. Тогда они нашли маленький ковшик, который как раз могли нести вчетвером, и с этим ковшиком побежали во двор к колодцу. Мистер Хатчинсон остался дожидаться их на кухне. Прошла минута, и пять, и десять -- пикси все не возвращались. Наконец, они вернулись. Мокрые с головы до ног, пикси пыхтя и отдуваясь несли ковшик, в котором воды было на донышке. Плюхнув ковшик у бочки, пикси взглянули друг на друга и жалобно заголосили:

-- Ах, наши кафтанчики, наши чудесные нарядные кафтанчики! Они насквозь, насквозь мокрые!

Потом они посмотрели, сколько воды принесли, посмотрели на громадную бочку, и мордашки у них стали совсем несчастные.

-- Плохая работа! Плохая работа! -- загомонили они, обиженно глядя на мистера Хатчинсона.

А один из них сказал так:

-- Глупые люди! Как у вас все сложно и тяжело! Мы делаем по-другому: смотри!

И он щелкнул пальцами, -- раз! -- и огромная бочка оказалась полным-полна чистой, прозрачной водой. Потом пикси добавил:

-- Нет, можно сделать и лучше!

Он снова щелкнул пальцами -- и вместо воды в бочке оказалось белоснежное парное молоко. Мистер Хатчинсон стоял, открыв рот и хлопая глазами. Довольные пикси засмеялись, лукаво посмотрели на мистера Хатчинсона и закричали:

-- Ну что, видел, как мы работаем?! Доволен ты нашей работой?

-- Конечно, конечно, -- поспешил ответить тот. Хотя то, что он видел, трудно было назвать работой, мистер Хатчинсон твердо решил быть всем довольным и больше не ссориться с пикси.

-- Тогда давай другую работу! Давай нам другую работу!

Мистер Хатчинсон взглянул на кухонный стол и увидел, что кухарка собиралась печь хлеб, но не успела просеять муку. Тогда он сказал пикси:

-- Видите этот мешок с мукой? Просейте муку вон в ту кадку и замесите тесто!

-- Хорошая работа! Хорошая работа! -- закричали пикси в ответ.

Они отыскали сито, и двое стали держать его над кадкой, а двое -сыпать муку из мешка. Но мешок был слишком большим и тяжелым, а потому они его не удержали, и он полетел прямо в кадку, а вместе с ним и сито, и все пикси. Поднялось огромное облако муки и окутало всю кухню. Пикси, чихая, с трудом вылезли из кадки -- хорошо еще, что целые и невредимые. Но их мокрые одежки, извалявшись в муке, стали белым-белы.

Пикси посмотрели друг на друга и запищали:

-- Ах, наши кафтанчики, чудесные нарядные кафтанчики! Они были мокрые, а теперь стали белые, совсем-совсем белые!

Потом они взглянули на тот разгром, который учинили, и завопили:

-- Плохая работа! Плохая работа!

И один из них сказал:

-- Нет, так работать, как вы, люди, нельзя! Лучше мы сделаем все по-другому.

И он хлопнул в ладоши -- раз! -- и вся мука оказалась в кадушке, мало того -- тесто было уже замешено. Пикси подумал, подумал и добавил:

-- Раз уж тесто готово, почему бы не испечь хлеб?

Он опять хлопнул в ладоши, и вместо теста кадушка оказалась полной свежего хлеба, ароматного и румяного. Пикси перестали кукситься, заулыбались и закричали:

-- Ну что, умеем мы работать? Доволен ты нашей работой?

-- О, да! -- заверил их мистер Хатчинсон.

-- Тогда давай другую работу! Давай нам скорее другую работу!

Мистер Хатчинсон снова осмотрелся вокруг и заметил, что кухонный очаг совсем зарос сажей и копотью. Недолго думая, он приказал пикси:

-- Вычистите этот очаг так, чтобы сверкал!

-- Хорошая работа! Хорошая работа! -- радостно закричали пикси.

Они подбежали к очагу и принялись старательно тереть его ветошью. Но очаг был очень велик, а ручонки пикси -- очень малы, и толку от их стараний было немного. Зато перемазались они так, что стали чернущие и грязнущие. Промучившись минут пять, пикси стали переводить дух, взглянули друг на друга и чуть не заплакали:

-- Ах, наши кафтанчики, чудесные нарядные кафтанчики! Они были мокрые, потом были белые, а теперь стали черные, совсем-совсем черные!

Потом они посмотрели, много ли сделано, и совсем расстроились.

-- Плохая работа! Плохая работа! -- закричали они.

И снова один из них сказал:

-- Неужели вы, люди, делаете всю эту ужасную, грязную, тяжелую работу?! Ведь это можно сделать так легко!

И он свистнул, и в мгновение ока очаг стал таким чистым, что ни пятнышка сажи на нем нельзя было отыскать. Пикси с минутку подумал и заявил:

-- Нет, так плохо, ведь ты хотел, чтобы он сверкал!

Он снова свистнул, и -- мистер Хатчинсон едва смог поверить своим глазам -- очаг оказался сплошь выложен драгоценными камнями. Они сияли так ярко, что глазам было больно. Пикси развеселились:

-- Ну что, здорово мы работаем? Доволен ты нашей работой?

-- Да... -- с трудом смог вымолвить мистер Хатчинсон, пораженный всем, что увидел, до глубины души.

-- И ты не станешь больше называть нас "бесовскими тварями"?

-- Нет, никогда в жизни!

-- Вот и хорошо! Вот и славненько! -- зачирикали довольные пикси.

И они хотели было пуститься в пляс, но при взгляде на свои погибшие кафтанчики опять немножко расстроились и передумали. Пикси о чем-то посовещались между собой, а потом заявили мистеру Хатчинсону:

-- Мы трудились для тебя полдня, устали и испортили свои красивые новые кафтанчики. Будет справедливо, если мы возьмем тебя с собой в нашу страну, чтоб ты тоже немножко потрудился для нас!

-- Подождите! Подождите! -- закричал мистер Хатчинсон, но было уже поздно. Он услышал нежный звон, перед глазами у него замелькало, а потом он обнаружил, что стоит на лужайке, покрытой мягкой ярко-зеленой травой. Вокруг, куда ни глянь, росли чудесные цветы, и со всех сторон к нему бежали любопытные пикси. Он понял, что пикси перенесли его в Волшебную Страну, и сердце его упало. Смертным не место в Волшебной Стране. Выбраться из нее в обычный мир очень непросто, а те, кому это удавалось, потом всю жизнь не могли забыть ее и тосковали. Но мистер Хатчинсон решил не падать духом и постараться сделать все, чтобы уже сегодня вернуться домой.

Тем временем доставившие его четверо пикси куда-то исчезли и вернулись через пару минут расфуфыренные, одетые во все новое. Они весело подбежали к мистеру Хатчинсону и спросили:

-- Ну как, нравится тебе наша страна?

-- Она прекрасна, -- ответил мистер Хатчинсон, и не покривил душой. Никогда он не видел такого веселого неба, таких ярких красок и небывалых цветов. Даже воздух здесь был какой-то особенный, ароматный и нежный. Казалось, все вокруг полно смешливого, искрящегося веселья. Мистер Хатчинсон вдруг почувствовал, что помолодел на пару десятков лет, и ему перестало так уж сильно хотеться домой. Но он знал, что таковы чары Волшебной Страны, и смертным нельзя им поддаваться.

Пикси, собравшиеся поглазеть на человека, хотели было устроить вокруг него веселый хоровод, но четверка одернула их:

-- Нет, погодите, сейчас не время для веселья! Сначала этот человек должен потрудиться для нас, как мы трудились для него, а вот потом...

-- А потом, -- осмелился вставить слово мистер Хатчинсон, -- я прошу вас отправить меня домой.

-- Как? -- удивились пикси. -- Ты не хочешь повеселиться с нами? Глупый человек! Ну хорошо, пусть будет по-твоему. А теперь, вот тебе первое задание! Видишь эти синие цветы, что растут неподалеку?

Мистер Хатчинсон оглянулся и увидел множество красивых и нежных цветов, похожих на колокольчики. На их чашечках тут и там сверкали бусинки росы.

-- Эти цветы, -- объяснили ему пикси, -- мы называем "росинки". Мы собираем с них росу и пьем вместо вина. А сейчас ты должен собрать столько росы, чтобы наполнить эту бочку!

Бочка была немногим больше обычного стакана, и мистер Хатчинсон немного приободрился. Задание казалось ему не таким уж сложным, к тому же его утешало, что пикси обещали не удерживать его и отпустить домой. Он взял "бочку" и крохотную золотую ложечку, которой надо было собирать росу, и отправился трудиться. Пикси гурьбой побежали за ним, чтобы посмотреть, как он справится с их работой.

Однако собирать росу оказалось куда как непросто. Здесь требовались ловкость и усердие, а мистер Хатчинсон не отличался ни тем, ни другим. Лепестки "росинок" были такие гладкие, что стоило легонько тряхнуть цветок -- и вся роса летела на землю. К тому же ложечка была такой малюсенькой, что мистер Хатчинсон мог держать ее только двумя пальцами, а о том, чтобы ловко орудовать ею, не было и речи. Вскоре мистер Хатчинсон понял, что набрать стакан росы для него не легче, чем вычерпать море. Пикси, глядя как он неловко топчется в зарослях "росинок", тоже это поняли.

-- Глупый человек! -- закричали они презрительно. -- Ты упрекал нас, что мы не трудимся, а сам не можешь справиться с такой легкой работой! Хватит проливать драгоценную росу, иди сюда!

Мистер Хатчинсон, пунцовый от досады и смущения, подошел к ним и сказал:

-- Я так неловок оттого, что эта ложечка чересчур маленькая для меня.

-- Зато твоя бочка была чересчур большая для нас, но мы не жаловались! -- совершенно справедливо возмутились пикси.

Мистер Хатчинсон выглядел таким пристыженным и несчастным, что пикси пожалели его и перестали ругаться.

-- Ну ладно, -- сказали они, -- не расстраивайся. Сейчас мы дадим тебе такую легкую работу, что ты точно с ней справишься! Знаешь ли ты, из чего мы печем хлеб?

Мистер Хатчинсон, конечно, не знал.

-- Видишь пылинки, что кружатся в солнечном луче? Мы ловим их, просеиваем, и печем из них хлеб. Вот тебе сито, вот мешок. Набери для нас полный мешок пылинок!

"Сито" было размером с наперсток, а "мешок" сшит из двух лепестков розы. Мистер Хатчинсон совсем пал духом, но покорно взял и то, и другое, и принялся ловить пылинки. Они весело плясали в солнечном луче, ловко ускользая от всех неуклюжих попыток мистера Хатчинсона поймать их. Он кидался за ними то туда, то сюда, размахивая крошечным мешком, но не смог поймать и дюжины. Пикси недоуменно смотрели, как мистер Хатчинсон мечется по лужайке, словно слон, решивший поступить в кордебалет, а потом не выдержали и расхохотались:

-- Глупый человек, прекрати, а то мы надорвем животы от смеха! Так ты и за год не наловишь мешок пылинок! Как же ты мог упрекать нас, что мы не трудимся? Сам-то ты совсем не умеешь работать!

Понурый вид мистера Хатчинсона вновь заставил пикси смягчиться.

-- Прости нас, -- попросили они. -- Мы больше не будем насмехаться над тобой. Вот тебе последнее задание -- может, хоть его ты выполнишь! Мы собираемся завтра на бал к Золотой Королеве и уже сшили чудесные наряды, но наши башмаки не чищены. Почисть их для нас!

Перед мистером Хатчинсоном тут же выросла горка крохотных башмачков, ему дали пару щеток, размером с ноготь мизинца, и он, скрепя сердце, приступил к работе. Башмаки пикси были сделаны, как и вся их одежда, из лепестков цветов, а подметки были из жучиных крылышек. Они были такие хрупкие, что их было боязно даже взять в руки, не то что чистить. К тому же, они были сплошь увешаны крохотными колокольцами, за которые то и дело цеплялась щетка. Когда мистер Хатчинсон порвал первый башмачок, пикси хором стали его утешать: мол, ничего страшного, это бывает. Когда он порвал второй, они принялись кричать, чтобы он был осторожнее. Когда же он порвал и третий, и четвертый, и пятый, пикси отобрали у него щетки и заявили:

-- Такому работничку, как ты, ничего нельзя давать в руки! Посмотри, что ты наделал! Ты что, хочешь чтобы мы отправились на бал к Королеве босиком?

Мистер Хатчинсон принялся оправдываться и просить прощенья, но на этот раз пикси были неумолимы.

-- Ты говорил о нас, бесстыжий болтун, что мы "бесовские твари", потому что, якобы, не умеем работать! Но мы сделали всю тяжелую и грязную работу в твоем доме, не жалуясь и не прекословя. А вот ты -- ты и есть настоящая бесовская тварь, потому что умеешь работать только языком, и портишь все, к чему ни прикоснешься! Тебя нужно как следует наказать!

Мистер Хатчинсон упал на колени и стал умолять пощадить его.

-- Я вижу теперь, -- причитал он, -- как неправ я был! Все беды -- от моего длинного языка, которому я давал волю! Но теперь, обещаю, я буду следить за своими речами, и не позволю себе ни одного лишнего слова!

-- Разве можно верить людским обещаниям? -- презрительно сказали пикси. -- Нет уж, мы сами позаботимся, чтобы ты впредь не распускал язык! Отныне, как только ты захочешь поучать кого-нибудь, из твоего рта будет нестись лишь хрюканье и лай. А теперь проваливай, и радуйся, что так легко отделался!

Перед глазами мистера Хатчинсона вновь засверкало, в ушах зазвенело, а через несколько секунд он уже сидел в своем кресле, растерянный и оглушенный. С полчаса он приходил в себя, а потом отправился на кухню чтобы проверить, не привиделись ли ему эти необычайные приключения.

Едва он вошел туда, как зажмурился от нестерпимого сияния драгоценных камней в кухонном очаге. Пикси не стали отнимать у него этот дар, а может, самоцветы так мало стоили в их глазах, что они и вовсе не придали этому значения. Еще теплый хлеб лежал на столе, а бочка была полным-полна молока. Убедившись, что ему ничего не померещилось, мистер Хатчинсон запер дверь кухни, чтобы избежать расспросов слуг, и отправился в "Зеленый Лев" успокоить свои расстроенные нервы кружечкой портера.

Усевшись в уголке и прихлебывая душистый портер, мистер Хатчинсон почувствовал нестерпимое желание произнести свою всегдашнюю проповедь. Да и все посетители искоса посматривали на него, словно удивляясь, что это мистер Хатчинсон помалкивает. Мистер Хатчинсон встал, принял подобающий благообразный вид и заговорил... если, конечно, это можно так назвать. С уст его слетало лишь "хрю-хрю" и "гав-гав", а больше -- ни слова!

-- О! -- сказал кабатчик. -- Такая рань, а наш праведник уже надрался!

Мистер Хатчинсон, не помня себя от стыда, поспешно выскочил за дверь, и больше в "Зеленом Льве" его не видели.

С тех пор с мистером Хатчинсоном произошла разительная перемена, которой не могли нарадоваться его соседи. Он стал молчалив и тих, поучений от него больше никто не слышал, а когда ему задавали вопрос, относящийся к его прежним проповедям, отказывался даже заводить об этом разговор. Кроме того, он вновь занялся торговлей, поставив ее на самую широкую ногу -- ибо самоцветы пикси, вопреки обыкновению, так и не превратились в мусор и черепки.

История о барде Тириэле

Случилось это во времена, когда волшебство еще не покинуло мир, а песни ценились дороже золота. Тириэль был прославленным бардом, придворным певцом князя Эймрата. Немало песен сложил он, и некоторые поют до сих пор. А в мастерстве игры на лютне не было и нет ему равных. Но за этот дар заплатил он седыми волосами. Вот как это было.

Однажды солнечным весенним утром Тириэль, которому в ту пору минуло тридцать лет, задумчиво брел по лесу, прислушиваясь к пению птиц. Лес этот был велик и древен, и ходили про него разные смутные слухи. Тириэль забрел уже довольно далеко, из светлых дубрав -- в сумрачный ельник, когда до него вдруг донеслись дивные звуки. Сначала он подумал, что это поет какая-то незнакомая птица, но потом начал разбирать слова и понял -- так может петь только человек. Поспешив на голос, Тириэль увидел между деревьями просвет и вышел на заросшую бурьяном прогалину. Посредине ее лежал большой черный камень, похожий на древний алтарь, а рядом с ним стояла девушка и пела.

Песня ее была знакома Тириэлю -- в ней говорилось о королеве эльфов, влюбившейся в смертного, который отверг ее любовь. Тириэль долго стоял в тени дерева и слушал, все больше убеждаясь, что голоса прекраснее он не слышал никогда. В нем были и звон капели, и журчание говорливого потока, и щебет птиц, и серебристый шум березовой листвы. Тириэль подумал, что стоило жить только ради того, чтоб услышать такое чудо, а свое собственное пение он не мог вспоминать иначе, как со стыдом. И в сердце своем дал он клятву больше не петь никогда. Наконец, Тириэль шагнул вперед, и девушка, увидев его, смутилась и смолкла.

Она была очень худенькая и совсем молодая, на вид не старше семнадцати лет. У нее были черные волосы, серые глаза и ослепительно белая кожа, казавшаяся прозрачной. Одежда на ней давно превратилась в лохмотья, а взгляд был грустный и потерянный. Когда Тириэль приблизился, она сжалась в комочек, словно испуганный звереныш.

-- Не бойся, дитя! -- сказал Тириэль. -- Я услышал твое дивное пение, и оно поразило меня до глубины души. Я -- бард, и пение всю жизнь было моим ремеслом, но сегодня я понял, как мало умею. Прошу тебя, скажи мне, как твое имя?

-- Лойсинн, -- тихо ответила девушка.

-- Кто научил тебя петь, Лойсинн?

-- Никто.

-- У тебя есть родные, друзья?

-- Нет.

-- Совсем никого? Я вижу, тебе плохо живется. Когда ты последний раз ела?

-- Не помню.

-- Бедное дитя! С твоим чудесным даром ты должна бы есть на золоте и одеваться в шелка! Ну ничего, мы это исправим. Послушай меня, Лойсинн! Ты очень хорошо поешь, и могла бы зарабатывать этим на жизнь. Я хотел бы, чтобы ты пошла со мной. Мой голос по сравнению с твоим -- ничто, но я неплохо играю на лютне. Я -- Тириэль, придворный бард князя, и я клянусь, что желаю тебе только добра. Ты веришь?

-- Да, -- ответила Лойсинн не очень уверенно, но перестав сжиматься в комочек.

-- Ты пойдешь со мной?

-- Да, -- сказала она тихо.

Так Тириэль встретил Лойсинн. С тех пор вся его жизнь пошла иначе, но нельзя сказать, что счастливее. Началось все с того, что вскоре Тириэль перестал быть бардом князя. Не прошло и недели, как его господин, человек еще нестарый и крепкий, неожиданно захворал какой-то странной болезнью и умер. Сын его, новый князь Эймрата, не пожелал оставить Тириэля при себе, хотя раньше очень любил его песни. Он намекнул Тириэлю, что если бы тот пел сам, как раньше, и прогнал чужачку Лойсинн, то мог бы остаться, но бард с негодованием отверг это предложение. Чудесный голос Лойсинн значил для него больше, чем княжеское золото.

За эти дни Тириэль успел очень привязаться к Лойсинн. Она же оставалась все такой же грустной и тихой, мало говорила, еще меньше ела и никогда не смеялась. Тириэль жалел ее, считая, что причина ее грусти -- большое горе или черная обида. Поэтому он старался быть с ней мягок и надеялся, что время и доброта излечат ее раны. Он заметил, что люди недолюбливают и избегают Лойсинн, и в душе проклинал их жестокость. Все признавали, что Лойсинн прекрасно поет, но слушать ее не любили. Это было выше разумения Тириэля. Но он твердо, наперекор всему, решил добиться для Лойсинн славы и богатства. Быть может, уже тогда он полюбил ее, хотя и не думал об этом.

Покинув княжеский двор, Тириэль и Лойсинн стали ходить по ближним селениям и петь на свадьбах и праздниках. Но если раньше люди зазывали Тириэля к себе и гордились, если знаменитый бард посещал их, то теперь, когда с ним была Лойсинн, они смотрели на него косо, а то и вовсе гнали прочь. "Приходи один! -- говорили они. -- Бард Тириэль для нас всегда желанный гость. А вот чужачки нам не надо!"

Горько было Тириэлю видеть такую черствость и несправедливость. К тому же, он был небогат, а заработки случались все реже и реже. Не раз он жалел, что дал клятву никогда не петь, но мысли о Лойсинн и ее дивном голосе придавали ему стойкость. Теперь он знал, что любит ее, но молчал о своей любви.

Лойсинн за это время изменилась. Лохмотья она давно сменила на платье из серого шелка, худоба ее уже не была столь сильной, а в глазах порой что-то загоралось. Но молчалива она была по-прежнему, а на невзгоды никогда не роптала.

Однажды, уже осенью, Тириэля неудержимо потянуло в лес. В то время он слагал балладу о своей несчастной судьбе, а лесная тишина всегда приносила ему вдохновенье. Поэтому, оставив Лойсинн в их маленьком домике, он пошел в тот самый лес, где когда-то встретился с ней. Точно так же, как полгода назад, брел Тириэль по лесу, только не слышно было птичьего щебета, а под ногами шуршала палая листва. Долго бродил Тириэль, подбирая рифмы, и уже под вечер вышел на опушку, где встретил странного незнакомца.

Этот человек средних лет был высок ростом, белокур и одет в ярко-синюю длиннополую одежду. По виду он напоминал чужеземца -- странника или купца. Лицо у него было приятное и благородное, а взгляд, казалось, пронзал до глубины души. Завидев Тириэля, незнакомец окликнул его по имени, поклонился и заговорил. Он назвался Ойниром и сказал, что родом он издалека и странствует по земле в поисках мудрости и красоты. О мастерстве Тириэля он давно наслышан, и теперь явился в этот край чтобы послушать его пение. Тут незнакомец еще раз поклонился и попросил Тириэля уважить его желание и спеть что-нибудь.

Тириэль был польщен такой просьбой, но помнил о Лойсинн и своей клятве, и потому ответил:

-- Я был бы рад спеть, но недавно я дал клятву не петь никогда, и теперь могу только сыграть для тебя на лютне. А если ты действительно ищешь красоту, я могу проводить тебя к деве, голосу которой завидуют ангелы. Имя ей -- Лойсинн.

Ойнир нахмурился:

-- Как мог певец дать клятву не петь? Разве может земля не родить а небо не проливаться дождем? Клятва эта нечестива, и не стоит ее исполнять.

-- Но я дал ее, и исполню, -- возразил Тириэль. -- Когда я услышал, как поет Лойсинн, я понял, что мой голос жалок и смешон. Тогда и дал я эту клятву.

-- Одна красота не может быть лучше другой, -- медленно проговорил Ойнир. -- Пусть эта дева поет прекрасно; ты сам -- певец, и люди любят твои песни. Твой дар дан тебе свыше, и отвергать его -- кощунство. Поэтому и сказал я, что эта клятва нечестива. Прошу тебя, забудь о ней и порадуй меня своим пением. Я награжу тебя так щедро, как ты и не мечтаешь.

Тириэль в душе сам давно жалел о поспешной клятве. Петь для него было величайшей радостью и, лишившись ее, он истосковался. К тому же, Ойнир с первого взгляда пробудил в нем уважение и приязнь, и Тириэлю не хотелось огорчать его отказом. Да и награда была бы очень кстати. Поэтому Тириэль подумал немного и согласился. Он достал из заплечного мешка лютню, сел на поваленное бурей дерево и запел песню о деве, провожающей суженного на суровую битву.

Странное дело! Стоило ему только тронуть струны, как он почувствовал, что в душе его родилась неведомая сила. А когда он запел, то словно сам был той девой, ибо горечь разлуки и тоска звенели в его голосе. На мгновенье Тириэль даже увидел всадника на боевом коне, выезжающего за ворота замка, и белое пятно девичьего платья на стене. И когда голос его умолк под тихий перебор струн, Тириэль не сразу очнулся, пораженный увиденным и испытанным. Молча сидел он, погруженный в себя, когда услышал мягкий голос Ойнира:

-- Да, Тириэль, ты достоин зваться бардом! Давно никто не приносил мне такой радости, как ты сейчас. Прошу тебя, спой еще что-нибудь!

Тогда Тириэль запел о ратнике, князь и дружина которого полегли в жестокой сече, а он, единственный, успел укрыться в лесу. И вновь сила пришла к барду. Он видел поле, над которым каркали вороны, и множество мертвых витязей в изрубленных доспехах. Он видел, как один из них, израненный, проливает слезы и стенает у лесного ручья. И голос Тириэля был полон мужественной скорби, словно он сам был тем ратником. А когда он допел до конца, Ойнир сказал ему:

-- Прекрасна песня, прекрасен певец! А теперь позволь мне высказать последнее желание. Давно мечтаю я услышать песню, сложенную в этих краях -о королеве эльфов, полюбившей смертного. Прошу тебя, спой мне ее!

-- Нет! -- воскликнул Тириэль. -- Попроси меня спеть любую другую песню, и я с радостью исполню твое желание. Но эту песню пела Лойсинн, когда я ее встретил, и мне никогда не превзойти ее искусство. Ты убедил меня отказаться от моей клятвы, но не требуй от меня слишком многого.

-- Разве плохо ты пел сейчас? -- возразил Ойнир. -- Разве так мало у тебя веры в свое мастерство? Пусть страх покинет твою душу, -- продолжал он, кладя руку на чело барда, -- пусть в ней останется только жажда красоты и вера! Пойдем!

И он повел удивленного Тириэля вглубь леса. Бард послушно следовал за Ойниром, чувствуя как покой и уверенность в своих силах разливаются в его душе. Он начал догадываться, что все, что с ним происходит -- неспроста, да и Ойнир -- не простой смертный.

Вскоре они вышли на прекрасную поляну, окруженную кленами в осенних уборах. Все здесь было залито теплым светом заходящего солнца. Посреди поляны лежал большой белый камень. Ойнир подвел Тириэля к нему и велел сесть рядом и прислониться к камню спиной. Тот подчинился и поразился ласковому теплу, струившемуся от камня.

-- Ну, бард Тириэль, -- ласково сказал Ойнир, -- спой же мне песню о королеве эльфов!

Тириэль тронул струны и запел. Никогда, ни до, ни после, не был его голос так нежен и чист, никогда он не струился так плавно. И сила, что пришла к нему на этот раз, была огромна. Он увидел златокудрую деву, стройную и величавую, с лицом прекрасным, как сама Любовь. Она стояла рядом с ним, и, казалось, порой ее чарующий голос вторил Тириэлю. И когда песня кончилась, она взглянула ему прямо в глаза, махнула рукой на прощание и медленно растворилась в лучах солнца.

-- Что это было? Кто это был? -- взволнованно спросил очнувшийся Тириэль у Ойнира.

-- Это была королева эльфов. На этом самом месте много лет назад она впервые спела эту песню. И сейчас она пришла послушать, как ее поет смертный. Мне кажется, она осталась довольна тобой.

-- Странные вещи творятся в этом лесу... -- задумчиво проговорил Тириэль.

-- Странные, но лес этот и сам странен. Далеко не все его тайны ты видел. Эта часть леса называется Священной Рощей, и эта поляна -- ее сердце. В стародавние времена здесь собирались друиды, и их магия до сих пор разлита в воздухе. Ты чувствуешь ее?

Тириэль молча кивнул, задумчиво глядя на белый камень.

Тем временем солнце все больше склонялось к западу, и лучи его покинули поляну. Медленно опускались сумрак и прохлада.

-- Вечереет... -- сказал Ойнир. -- Пора подумать о ночлеге. Прошу тебя, будь сегодня моим гостем, раздели со мной ужин и кров. Я остановился в харчевне неподалеку.

Тириэль, которому не хотелось расставаться с дивным странником, с радостью согласился. Не мешкая отправились они к харчевне и добрались до нее когда уже совсем стемнело. Освещенные окна харчевни радостно подмигивали путникам, обещая добрый ужин и отдых. Ойнир провел Тириэля в свою комнату, и там, за бутылкой старого вина, долго рассказывал о чудесах земли, которых повидал немало. Тириэль и через много лет с восхищением вспоминал этот разговор и мудрость своего хозяина.

Поужинав и наговорившись вдоволь, они легли спать. Тириэль долго не мог заснуть, но потом усталость навалилась на него, и он увидел странный сон. Он сидел за столом в огромном пиршественном зале какого-то замка. Вокруг сидело множество людей, у всех у них был изможденный вид и обтрепанная одежда. Едва успел Тириэль все это разглядеть, как из-за стола поднялась мерзкая скрюченная старуха, одетая в лохмотья. Указав на Тириэля черным узловатым пальцем, она заговорила визгливым голосом:

-- Так это ты пел сегодня песню о деве? Плохо ты пел, певец из тебя никудышный. Голос-то хлипкий -- куда уж тебе!

И так она долго насмехалась над Тириэлем, а люди вокруг роптали, а потом вскочили и хотели его убить. Но вдруг послышался громкий шум, словно тысяча человек колотили по чему попало, и толпа отступила, и все снова расселись по своим местам.

Тогда вперед выступил маленький старикашка, такой же оборванный, как старуха, и сказал:

-- Так это ты пел сегодня песню о ратнике? Ну и наглости у тебя, бесстыжий скоморох! Куда тебе петь -- иди к бабам за прялку!

И снова толпа стала надвигаться на Тириэля, но опять послышался грохот и помешал им. Злобно глядя на него, они снова расселись за столом.

Тут откуда ни возьмись среди них появилась Лойсинн. Она насмешливо поглядела на Тириэля и сказала:

-- Напрасно ты пел песню о королеве эльфов! Куда тебе, жалкий пес, до моего искусства!

Вновь толпа подступила к Тириэлю, и злобой горели их глаза, но послышался шум еще громче, и с жутким воем все они исчезли, а Тириэль проснулся.

Он удивился, что тот шум, который он слышал во сне, никак не смолкает, огляделся кругом и вдруг увидел Ойнира, колотящего по всему, что только может греметь.

-- Что ты делаешь? -- воскликнул Тириэль.

-- Спасаю тебя, -- невозмутимо ответил Ойнир. -- Ты только что избегнул страшной беды. Не рассказывай мне свой сон, я и так его знаю.

И он слово в слово рассказал Тириэлю обо всем, что тот видел во сне. Тириэль молча слушал с разинутым ртом, не в силах уразуметь, что происходит и что ему делать. Рассказав все до конца, Ойнир сказал:

-- Вставай и следуй за мной, мы должны немедленно идти. Возьми, это тебе пригодится.

С этими словами он вытащил из складок своего одеяния два меча в синих ножнах и протянул один из них Тириэлю. Тот молча взял его, чувствуя, что для вопросов и споров нет времени.

Они быстро выскользнули из дома и побежали к лесу. По дороге Ойнир приказал Тириэлю рубить мечом все, что он увидит, и ничего не бояться. Тириэль молча кивнул -- рядом со своим спутником он стал тверд и бесстрашен.

Едва они приблизились к лесу, как странные тени бесшумно выскользнули из-за деревьев и накинулись на них. Это были духи в серых полуистлевших саванах, их глаза горели багровым огнем, а сморщенные рты жутко ухмылялись. Духи уже тянули к ним иссохшие хищные руки, и ужас сковал Тириэля, но Ойнир наотмашь рубанул ближнего мечом, и дух с воплем, леденящим кровь, пал к его ногам, оставив от себя лишь лоскутья савана. Тогда и Тириэль опомнился и, воодушевленный примером, стал рубить направо и налево. Вскоре раздался последний ужасный вопль, и только клочья саванов на земле напоминали о духах.

-- Быстрее! -- крикнул Ойнир и устремился вглубь леса.

Тириэль смутно помнил, что было потом, да и не любил вспоминать. Казалось, они до бесконечности будут пробираться по ночному лесу, где чуть не из-за каждого куста высовывался новый призрак. Они вновь и вновь сражались с ними, убивали и мчались дальше. Во тьме Тириэль потерял всякое направление, но Ойнир, казалось, точно знал куда им нужно и спешил туда изо всех сил.

Наконец, они увидели впереди свет костра и поспешили к нему. Только тогда Тириэль понял, где они. Это была та самая поляна, где Тириэль весной встретил Лойсинн. И Лойсинн вновь стояла там.

В свете костра ее лицо казалось изможденным и тоскливым. Волосы перепутались и космами спадали на серое платье. Лойсинн ждала их и знала, кого увидит. Заслышав их шаги она подняла голову и жалобно сказала Тириэлю:

-- Тириэль, Тириэль, защити меня! Умоляю, спаси меня и отведи домой! Вспомни, как на этом самом месте ты клялся, что желаешь мне только добра!

Но не успел Тириэль ответить, как Ойнир, ни говоря ни слова, ударил ее мечом прямо в сердце, и она упала с душераздирающим воплем. Тут разум Тириэля помутился от любви и скорби. Что-то крича, заливаясь слезами, он бросился к Лойсинн, проклиная Ойнира.

-- Опомнись! -- крикнул Ойнир. -- Посмотри на нее!

Тириэль взглянул и отпрянул -- там, где должно было лежать тело Лойсинн, были только клочья серого савана. В эти мгновенья скорби, муки и ужаса смоляные кудри Тириэля стали снежно-белыми.

Когда Тириэль понял, кем была Лойсинн, он со стоном рухнул на землю и залился слезами. Ойнир подошел к нему, обнял за плечи и принялся утешать:

-- Ну полно, полно! Все уже кончилось. Обмануться может каждый, а она обманула бы кого угодно.

-- Что все это значит? -- сквозь рыдания спросил Тириэль. -- Умоляю, объясни мне, иначе я сойду с ума!

-- Это место, -- помолчав, заговорил Ойнир, -- называется Черная Роща. Она почти так же древна, как Священная, но ее история совсем иная. Когда-то некроманты приносили здесь, на этом алтаре, -- он указал на черный камень, -- человеческие жертвы. И та, которую ты знаешь как Лойсинн, была одной из них. Она была очень могущественна и искусна в черной магии. Голос у нее уже тогда был прекрасный, и она задумала с его помощью сделать страшное дело. Она научилась делать песни орудием смерти, и так вербовать для себя души новых слуг. Не одно столетие она, давно мертвая как человек, но все еще живая, совершенствовалась в этом черном искусстве. И когда она достигла в нем высот, она решила, что пришло ее время. Ей нужен был помощник, и она выбрала тебя, зная, как дорого для тебя искусное пение. Она явилась тебе и обольстила своим чудесным голосом и невинным видом. Ты сделал как раз то, что ей было нужно -- отвел ее к людям. Первой ее жертвой пал князь Эймрата. Но люди чувствуют злую силу, потому они и стали избегать ее. А ты, ослепленный, еще осуждал их!

-- О, если б я знал! -- воскликнул Тириэль. -- Вина моя так велика, что я не знаю, смогу ли заслужить прощение!

-- Ты повинен только в неосторожности и слепоте, -- мягко сказал Ойнир. -- Успокойся, теперь она мертва навсегда, и опасности для людей больше нет. А прощение ты уже заслужил, помогая мне сегодня. Я прощаю тебя.

Тириэль удивленно смотрел на благородное лицо Ойнира, словно светящееся собственным мягким светом. Теперь он был совершенно уверен, что перед ним -нечто большее, чем человек.

-- Кто ты, господин? -- спросил он тихо.

-- Я? -- переспросил Ойнир с легкой улыбкой. -- Ну ладно, скажу. Я -Небесный Певец.

Тогда Тириэль пал перед ним на колени и снова стал молить о прощении.

-- Но я же уже простил тебя, -- сказал Небесный Певец, ласково поднимая его. -- Мало того -- я обещал тебе награду за пение, и не забыл об этом. Я дарю тебе золотые струны для лютни, услышав которые люди будут смеяться и плакать. Теперь мне пора, я ухожу. А ты помни сегодняшний урок и не давай больше нечестивых клятв.

И, произнеся эти слова, Небесный Певец растаял в воздухе. Тириэль взглянул -- синий меч в его руке превратился в благоухающую фиалку.

С тех пор, как не стало Лойсинн, Тириэля покинули все беды. Люди вновь стали звать его на праздники, князь вернул свою милость. Золотые струны на его лютне звенели так нежно, что люди смеялись и плакали. Но взглянув на седые волосы и печальные глаза Тириэля люди думали, что ничто в этом мире не дается даром.

История о маленьком брауни и Рыжем Патрике

Темной осенней ночью банши сидела на каменной стене и рыдала. Звук ее плача, не похожий ни на что на свете, был тоскливее волчьего воя и протяжнее криков полуночной птицы. "Муж мой, о муж мой!" -- стенала банши, оплакивая неведомого покойника. Некому было услышать ее причитания -- в усадьбе все крепко спали, не зная, что Смерть стоит на пороге.

Маленький брауни услышал плач банши еще издали. Он, как всегда, собирался пойти в усадьбу, чтобы помочь людям по хозяйству, и уже предвкушал вкусный ужин, оставленный для него на крыльце -- чашку свежих сливок, а может, и медовый коржик. Но, едва он заметил тень на стене и услышал горькие рыдания, бедняга почувствовал, как могильный холод пробрал его до самых костей. Он остановился в нерешительности, а потом начал медленно и тихо подкрадываться к банши, ступая неслышно на своих лягушачьих лапах. Подойдя совсем близко, он вгляделся повнимательнее в фигуру, кутавшуюся в серый плащ -- да, это была банши, ее длинные, багрово-рыжие волосы вились по ветру, словно языки пламени. Брауни почтительно прокашлялся и сказал:

-- О банши, я знаю, это не мое дело, но скажи мне, кого ты оплакиваешь этой ночью?

Резко повернувшись, банши в упор взглянула на брауни, пронзив его взглядом мертвых глаз. Ее бледное, безжизненное девичье лицо казалось белее белого платья. Смерив бедного брауни ледяным взглядом, от которого он почувствовал себя совсем маленьким и беззащитным, банши заговорила тихим глухим голосом:

-- А, так это маленький брауни осмелился заговорить со мной? С чего это тебя занимают людские дела? Ну да, ты так давно живешь с людьми бок о бок, что стал беспокоиться о них, словно они тебе родные. Что же, почему бы не сказать тебе, над кем Смерть уже занесла свою косу? Завтра умрет Рыжий Патрик: по дороге на ярмарку он упадет с лошади и сломает себе шею.

Брауни испуганно ахнул:

-- Как! Мой хозяин! Такой добрый, такой щедрый! Но почему? О, банши, скажи, что ты пошутила!

-- Я не умею шутить, -- ответил ему жуткий голос. -- Если я говорю, что Рыжий Патрик умрет -- значит, он умрет.

И банши отвернулась от брауни, словно ей больше нечего было ему сказать.

Маленький брауни вовсе не отличался храбростью. Но сейчас, при мысли, что его дорогому хозяину грозит смерть, он совсем забыл, как опасна банши, и гневно закричал:

-- Но почему ты хочешь смерти хозяина?! Что он тебе сделал? Я не позволю тебе убить его! Убирайся прочь!

Он хотел было еще что-то добавить, но тут банши соскользнула со стены и оказалась прямо перед ним. Внезапно она стала ростом с высокое дерево, протянула руку и двумя пальцами схватила брауни за шкирку. Но, только тот подумал, что ему настал конец, как банши опустила его на землю и уменьшилась до прежних размеров. Вновь накинув соскользнувший плащ она сказала:

-- Ты глупец и ведешь себя нагло, но мне жаль тебя. Ты один из нас, хоть и печешься о людях больше, чем следует. Напрасно ты обвиняешь меня в том, что я хочу смерти Рыжего Патрика -- мне нет никакого дела ни до него, ни до других людей. Не могу сказать, чтобы я любила их, как ты, но и смерти им не желаю. И убивать я никого не собираюсь. Я -- не Смерть, а всего лишь ее глашатай. Мой долг -- возвестить о ее приближении. Все остальное меня не касается.

-- Прости меня, банши, -- сказал все еще дрожащий брауни, -- я так расстроился... Теперь я понимаю, что несправедливо обвинял тебя. Но скажи, неужели нет никакого средства обмануть Смерть и не отдать ей моего хозяина?

-- Обмануть Смерть? -- хоть банши и уверяла, что не умеет шутить, но сейчас ее голос звучал с издевкой. -- Ты, жалкий лягушонок, хочешь обмануть Смерть? И ты ждешь, чтоб я помогла тебе ради какого-то червяка, которого ты зовешь своим хозяином? О, нет, Смерть нельзя обмануть. Все уже взвешено на весах Вечного, и изменить ничего нельзя. Поэтому предоставь Рыжего Патрика его судьбе, а сам займись своими делами и не мешай мне заниматься моими.

И банши, давая понять, что разговор окончен, медленно взлетела на стену и ее леденящие сердце вопли раздались вновь.

Маленький брауни смущенно потоптался на месте, но, смекнув, что больше банши все равно ничего не скажет, тяжело вздохнул и поплелся к усадьбе. Он машинально подошел к крыльцу, как делал это каждый вечер, и увидел приготовленную для него чашку сливок. Рядом лежал аппетитный медовый коржик. Тут брауни не выдержал: рухнув на ступеньки он закрыл огромными лапами свое сморщенное личико и заплакал.

"Хозяина завтра ждет смерть, -- проносилось в его голове, -- а он даже не ведает об этом, мало того -- заботится обо мне, и коржик для меня припас! А я? Неужели я ничего не сделаю для него и позволю Смерти забрать его? Но что я могу? О, какое злосчастье!"

И брауни со всей силы ударил кулаком по ступеньке. Потом он долгое время тихо сидел, уткнувшись носом в колени, совершенно раздавленный горем и сознанием своей никчемности. Время шло, а к нему все не приходила стоящая мысль. Наконец, брауни приподнял голову, и на его уродливой мордочке появилась слабая улыбка:

"Как она сказала? Поедет на ярмарку и упадет с лошади? А если не поедет на ярмарку? -- маленький брауни так разволновался, что вскочил на ноги и принялся кругами ходить по двору, видно, это помогало ему думать. -- Да, а если Рыжий Патрик не поедет завтра на ярмарку -- ведь ему не с чего тогда будет падать! И не от чего будет умирать! И мой дорогой хозяин останется жив! Йиие-ху! Как я здорово все придумал!" И брауни даже подпрыгнул от радости.

Но вдруг он опять помрачнел и насупился. "Легко сказать -- не поедет на ярмарку! Уж я-то знаю, как упрям Рыжий Патрик -- если он решил ехать, то точно поедет, и даже все духи Ада не смогут остановить его. Тем более, он хочет поскорее продать овец, пока они в цене. Вон они, стоят в загоне, уже приготовленные к завтрашнему дню. А потом, неужели я должен сам пойти и сказать ему? О, нет, нет!"

Брауни пришел в такой ужас от этой мысли, что даже зажмурился. Надо заметить, что эти славные создания так переживают из-за своего безобразного облика, что изо всех сил стараются не показываться людям. Не раз бывало, что брауни, бывший любимцем семьи, пока он оставался невидимой тенью, становился невыносим и омерзителен людям, стоило его кому-нибудь увидеть. Поэтому для каждого брауни главнейший закон -- никогда и никому не попадаться на глаза. Он не сделает этого даже ради спасения собственной жизни. И даже ради спасения жизни хозяина.

Маленький брауни сосредоточенно размышлял, пытаясь найти способ заставить Рыжего Патрика остаться дома, несмотря на все его упрямство. И не показываясь ему на глаза, конечно. Наконец, он хлопнул себя по лбу и рассмеялся:"Вот глупая башка! А овцы-то! Те, которые в загоне! Их там не меньше сотни, и если я их выпущу и разгоню по всей округе, их придется собирать до самого вечера! А к тому времени на ярмарку будет ехать уже поздно! И Рыжий Патрик останется дома, не упадет с лошади и не умрет! Какой я молодец! Как славно все придумал!"

И брауни, как никогда довольный собой, заторопился к овечьему загону, позабыв даже про ужин. Уже возле самого загона он остановился, втянул в себя теплый овечий запах и обдумал все еще раз. "Да... хозяину это, конечно, не понравится. Он будет в ярости. А вдруг он догадается, что это сделал я? Тогда не видать мне больше ни сливок, ни коржиков... Ну и ладно! Зато Рыжий Патрик останется жив!" Брауни решился, и, не думая больше о последствиях, быстро вытащил засов и распахнул дверь.

Овцы дремали, сбившись для тепла в один курчавый шерстяной клубок. Они давно привыкли к брауни и не обратили на него никакого внимания. Овцам совсем не хотелось выходить из теплого загона в ветреную осеннюю ночь, но брауни, владевший искусством приказывать животным, низким голосом пропел им несколько непонятных слов, и они встрепенулись, тихо заблеяли и пошли вслед за брауни. Казалось, они поняли, что шуметь не следует, и можно было только дивиться, как неслышно ступает такое большое стадо. Брауни вывел овец за ворота и погнал в сторону пустошей -- он рассудил, что там им грозит меньше всего опасностей, да и собрать их там будет непросто. Отведя стадо на достаточное расстояние от дома, он громко и пронзительно завопил, хлопая при этом каждую подвернувшуюся под руку овцу по спине. Овцы, отчаянно блея, в ужасе начали разбегаться в разные стороны. Через пару минут все стадо рассеялось по пустоши. Брауни вздохнул и вытер пот со лба:"Надеюсь, их не задерут волки... Этого я себе никогда не простил бы. Ну что ж, дело сделано, и сделано на совесть. До рассвета остался всего час -- нужно пойти и посмотреть, что будет твориться в усадьбе, когда там обнаружат мою проделку". При мысли о гневе Рыжего Патрика брауни стало не по себе, но он подумал, что другого выхода у него все равно не было. Не мог же он позволить хозяину умереть!

Усталый и сонный (ему давно уже пора было на покой), брауни дотащился до усадьбы и спрятался в сарае, где хранились плуги, бороны и другие вещи, которые не могли никому понадобиться до самой весны. Здесь он был в безопасности -- даже если кто и зайдет в сарай, тут немало темных уголков, в которые можно забиться и остаться незамеченным. Маленький брауни в изнеможении упал на кучу соломы и, несмотря на свое решение не спать, сразу же задремал.

Его разбудил громкий голос Рыжего Патрика, кричавшего на работников. Брауни тихо сполз с соломы и приник глазом к маленькой щелке.

-- Как -- разбежались?! -- кричал Рыжий Патрик, крупный, хорошо сложенный мужчина едва за тридцать. У него было круглое лицо, обычно добродушное и славное, но сейчас побагровевшее от негодования. Он стоял посередь двора, одетый в свой лучший наряд, с хлыстом в руках. Поодаль жались смущенные и растерянные работники.

-- Как это -- все овцы разбежались?! -- снова завопил Рыжий Патрик. -А вы, олухи, куда смотрели? Дрыхли, пьяные бездельники? Небось, и загон не заперли на ночь?

Один из работников, Старый Джош, осмелился возразить:

-- Да нет, хозяин, я сам вечером проверил, заперт ли загон. И, будь уверен, засов был на месте. Ума не приложу, как он мог утром оказаться на земле. Если хочешь знать, я думаю, что это проделка брауни.

Брауни почувствовал, что краснеет. "Догадливый, старый хрыч, -- подумал он с негодованием. -- Тебе-то что за дело до всего этого!"

-- Брауни? -- переспросил Рыжий Патрик. -- Ты бы, Джош, лучше помолчал и не возводил на него поклеп. Наш брауни один работает больше, чем все вы вместе взятые! И не разу он не проказничал, как порой делают другие из его племени. Моя хозяйка никогда не забывала поставить ему чашку сливок -- я сам за этим слежу! Так с чего бы ему вдруг устроить мне такую пакость?

Маленький брауни сжался в комочек, не зная, куда деваться от стыда. "О, хозяин, как ты добр! -- думал он. -- Ужасно, но это действительно сделал я. Я не мог поступить иначе! Клянусь, теперь я буду работать еще старательней!"

-- Ну, ладно, -- решительно проговорил немного успокоившийся Патрик. -Что толку стоять и молоть языками? Неважно, как и почему, но овцы разбежались, и надо поскорее их собрать, пока их не задрали волки. Отправляйтесь, и не показывайтесь мне на глаза, пока не соберете всех до единой. На ярмарку сегодня не поедем -- все равно не успеть.

И он резко повернулся и направился к дому, чтобы снять праздничную одежду. Брауни перевел дух -- его план удался! Довольно посапывая и поздравляя себя, он поглубже закопался в солому и заснул сном праведника.

Тем временем Рыжий Патрик говорил жене:

-- Как ты думаешь, Мардж, мог это и вправду быть брауни? Сегодня утром я заметил, что чашка со сливками на крыльце осталась полной, и коржик лежал на месте. Такого никогда раньше не случалось. Может, ему чем-то не понравилось наше угощение, и он поэтому напроказил?

-- Не знаю, Патрик, -- задумчиво проговорила его жена. -- Брауни порой бывают очень обидчивы. К тому же, не забывай, они не люди и мыслят иначе, чем мы с тобой. Может, он оставил угощение нетронутым потому, что не приходил вчера?

-- Ладно, не будем ломать голову, -- решил Патрик. -- Будем надеяться, что даже если овец выпустил брауни, больше он ничего подобного делать не будет. А ты не забудь сегодня вечером налить ему сливок, да проверь, чтоб они были самые лучшие.

Брауни проснулся уже вечером, когда работники, посланные искать овец, начали один за другим возвращаться. Он ужасно обрадовался, когда услышал, что ни одна овца не пропала -- наверное, даже сам Рыжий Патрик не радовался этому сильнее. Брауни тихо сидел в своем закуточке и ждал, когда люди отправятся спать. По правде сказать, он сильно проголодался -- ведь вчера ночью он совсем забыл поужинать.

Наконец, последнее окно господского дома потухло, и усадьба погрузилась в сонную тишину. Брауни тихонько выбрался из сарая и первым делом отправился на поиски ужина. Он пришел в восторг, когда увидел чашку сливок на обычном месте -- значит, хозяин не сердится на него! Сливки были нежные и жирные, а кроме того, Мардж, желая порадовать брауни, поставила на крылечко тарелку с мясным пирогом. Голодный брауни уписывал угощение так, что любо-дорого было посмотреть. Наконец, с едой было покончено, и он устроился поудобней, чтобы немного передохнуть. Ночь выдалась теплая и погожая. Сытый и довольный, брауни сидел и смотрел на звезды, радуясь, что все так хорошо кончилось.

Внезапно до его слуха донесся какой-то странный звук. Брауни насторожился. Снова тот же звук разбил зеркальную тишину ночи, и брауни, узнав его, в ужасе замер. Это рыдала банши.

Скатившись с крыльца, брауни, не разбирая дороги, кинулся искать банши. На этот раз она сидела на большом камне у ворот, волосы у нее были иссиня-черные, а лицо, когда она повернулась к брауни, оказалось лицом уродливой старухи. Пока брауни пытался отдышаться и хоть немного собраться с мыслями, банши первая заговорила с ним.

-- Что, маленький брауни, -- медленно проговорила она, -- не ожидал вновь увидеть меня так скоро? Ты думал, что ловко все устроил, спас хозяина! Нет, не все так просто. Да, Рыжий Патрик прожил этот день, но Смерти некуда спешить. То, что не удалось взять сегодня, она возьмет завтра. И не тебе с ней бороться.

Слезы текли по мордочке брауни, тихие слезы отчаянья. Взглянув в глаза банши, он увидел в них могильный холод и безжалостность. Он хотел было убежать, но банши остановила его возгласом:

-- Погоди! Подойди поближе!

Брауни, как во сне, повиновался ей. Ледяные пальцы банши прикоснулись к его голове, она развернула его лицом к свету и долго рассматривала своими ужасными глазами. Наконец, она задумчиво сказала:

-- Кто бы мог подумать, что в такой невзрачной оболочке таится такое прекрасное сердце! Я не встречала еще подобной преданности ни среди людей, ни среди духов, ни среди народа холмов... Не ради твоего хозяина, маленький брауни, но ради тебя и твоей любви к нему, я открою тебе одну тайну. Я скажу тебе, что нужно сделать, чтобы Рыжий Патрик остался жить.

-- Что? -- встрепенулся брауни. -- О, скажи, умоляю! Я все сделаю ради него!

-- У Смерти, -- тихо-тихо зашептала банши, -- есть только три дня на исполнение приговора Вечного. Если она не успеет, ей придется ждать до следующего случая, а он может не наступить много лет. Один день уже прошел. Осталось еще два. Если ты сможешь сделать так, чтобы Рыжий Патрик остался в эти дни дома, Смерть не решится подкрасться к нему. Ведь она должна поразить его верхом на лошади, по дороге на ярмарку -- это условие приговора. Она не посмеет ослушаться. Поэтому, если хочешь сохранить Рыжему Патрику жизнь -делай все что угодно, опять выпускай овец...

-- Ты знаешь? -- перебил ее сконфуженный брауни.

-- Знаю, и, по моему, неплохо придумано. Сердце подсказало тебе, как нужно поступить. Так вот, делай, что сочтешь нужным, но не позволяй хозяину уехать в эти два дня. Это единственный способ спасти его.

-- А потом, когда пройдут эти дни, он будет в безопасности? -- спросил брауни, захлебываясь от возбуждения.

Банши молча кивнула.

-- О, банши, как несправедливы те, кто говорит, что тебя нельзя разжалобить! Теперь я вижу, ты вовсе не жестока! Спасибо тебе, спасибо!

Брауни показалось, что на морщинистом лице старухи промелькнула слабая улыбка. Она сказала:

-- Еще никто не говорил мне "спасибо", маленький брауни, а ведь мне уже больше тысячи лет, и я немало потрудилась на своем веку, оплакивала самых доблестных воинов и прекрасных леди! Я не жалею, что рассказала тебе эту тайну -- у тебя действительно чудесное сердце... А теперь иди, потрудись ради своего хозяина, а я должна трудиться ради моего.

Брауни еще раз прошептал слова благодарности и поспешил к усадьбе. Банши проводила его долгим взглядом, потом поплотнее завернулась в свой серый плащ и снова зарыдала.

Когда брауни подошел к овечьему загону, чтобы повторить вчерашнюю проделку, он внезапно насторожился. Втянув воздух, он почувствовал, что к запаху овец примешивается и другой -- человеческий! Что бы это могло значить? С минуту брауни недоуменно смотрел на дверь загона, и вдруг догадался. Рыжий Патрик не желал больше рисковать своими овцами и велел кому-то из работников ночевать в загоне. А значит, брауни не удастся сегодня выпустить овец.

Да, это был удар для маленького брауни. Нужно было придумать какой-то новый способ удержать Рыжего Патрика от поездки на ярмарку, да побыстрее. Отойдя подальше от овечьего загона, чтобы его никто не заметил, брауни сел на землю и задумался. "Да уж, -- раздраженно бормотал он, -- нелегко спасать того, кто не хочет быть спасенным и мешает тебе, как может! Ну да ладно, придется пораскинуть мозгами. Без чего Рыжий Патрик не сможет поехать на ярмарку? Овец ему надо продать, а чтоб добраться до ярмарки ему нужен конь. О! Конь! Почему бы мне на этот раз не разогнать коней вместо овец? Прекрасная мысль!" И брауни, потирая лапы, направился к конюшне.

Рыжий Патрик был человеком зажиточным, и на его конюшне стояло полдюжины верховых коней и столько же рабочих. Когда брауни отворил дверь конюшни, кони тихонько заржали, приветствуя его -- они любили брауни, который каждую ночь чистил их, а по праздникам заплетал гривы в косички. Брауни приложил палец к губам, призывая к тишине, а потом начал петь то же заклинание, что вчера овцам. Кони, слушая его, кивали головами, словно соглашались с каждым словом. Закончив петь, брауни с большим трудом вскарабкался на гнедого жеребца Рыжего Патрика, и конь тихим шагом вышел за дверь. Остальные кони так же тихо последовали за гнедым.

Вскоре кони прибавили шагу -- они уже были достаточно далеко от усадьбы, и услышать их никто не мог. Добравшись до пустоши, брауни соскочил с рослого жеребца и запел новое заклинание. Услышав первые слова, кони навострили уши, выгнули шеи и принялись, раздувая ноздри, пританцовывать на месте. Они вновь почувствовали себя юными жеребятами, пасущимися на весеннем лугу. Им хотелось бегать и играть, а о возвращении домой они даже не помышляли. Наконец, брауни издал громкий веселый клич, и все кони, дико заржав, прянули от него в разные стороны. Их топот вскоре затих вдали.

Брауни усмехнулся:"Ну что ж, славно сработано! Будем считать, что у коней сегодня праздник -- эк они припустили! Пусть порезвятся, им это пойдет на пользу".

Не спеша -- времени у него было предостаточно -- брауни добрался до усадьбы и залез в сарай. Сидя на куче соломы, он еще с часок поразмышлял о том, о сем (например, о том, чем он так уж пришелся по душе банши -- ведь любой на его месте не мог поступить иначе), а потом сладко заснул.

Хоть брауни и знал, что утром Рыжий Патрик будет бушевать, но, услышав сквозь сон его голос во дворе, так перепугался, что скатился с соломы, словно ему отвесили затрещину. Он и не представлял, что его хозяин может так разозлиться.

-- Что? -- вопил Рыжий Патрик, яростно потрясая кулаками. -- Вчера овцы, а сегодня -- кони?! Все до единого? И опять никто ничего не слышал, никто ничего не знает! Ну, это уж чересчур!

Дрожащий брауни сжался в комочек и не смел даже выглянуть во двор сквозь щелку.

-- Хозяин, позволь мне сказать, -- услышал он голос Старого Джоша. -Провалиться мне на этом месте, если это сделал не брауни! Где это видано, чтоб кони посередь ночи отправились гулять! К тому же, не только горячие жеребцы, но и смирные работяги-мерины! Да ни один человек не смог бы выманить их ночью из теплой конюшни! Такое под силу только брауни.

-- Брауни? -- протянул Рыжий Патрик, и было слышно, что он сомневается, но уже почти верит этому. -- Брауни, говоришь? Ну, не знаю, не знаю...

Брауни чуть было не закричал:"Хозяин, но ведь я сделал это ради тебя!", но вовремя зажал себе рот лапой. Во дворе повисла тишина -- Рыжий Патрик так глубоко задумался, что совсем забыл о работниках, ждущих его приказаний. Наконец, он очнулся и снова набросился на них:

-- А вы что стоите, бездельники? Живо отправляйтесь искать коней! На ярмарку сегодня опять не попадем, а овцы того и гляди упадут в цене! Не знаю, кто вредит мне -- брауни, или кто другой, но кончится это тем, что я разорюсь!

Работники бросились исполнять его приказание, а Рыжий Патрик задумчиво побрел к дому.

Никогда еще брауни не чувствовал себя таким несчастным. Он понимал, что Рыжий Патрик уже почти убежден в его вине, а если и нет... Завтра ведь придется сделать то же самое, и уж тогда-то хозяина оставят последние сомнения. "О, какой я злосчастный! -- горевал брауни. -- Видно, платой за жизнь хозяина будет его любовь ко мне! Ох, как это тяжко! Но что поделать -не могу же я позволить ему умереть!"

А Рыжий Патрик позвал жену и спросил ее:

-- Ну, слыхала новость? Джош утверждает, что это сделал брауни, и я, кажется начинаю ему верить. А ты что думаешь?

-- Не знаю, что и сказать, -- проговорила Мардж. -- Странно все это. Одно могу сказать точно: сегодня брауни приходил. Он выпил сливки и съел пирог.

-- А сделал он что-нибудь по хозяйству?

-- По-моему, ничего.

Рыжий Патрик со всех сил ударил кулаком по столу:

-- Вот поганец! Мы его кормим, а он не работает, да еще и пакостит! Знаешь что, сегодня не давай ему сливок -- пусть задумается!

-- Патрик, -- несмело сказала Мардж, -- а ты не думаешь, что он может обидеться на нас еще сильнее?

-- Пусть обижается! Пусть проваливает ко всем чертям! Я не позволю всякой нечисти издеваться надо мной.

Вот так и получилось, что вечером, когда брауни вылез из своего убежища и отправился на поиски ужина, его ждало горькое разочарование. На крылечке, впервые в жизни, ничего не было. Брауни растерянно стоял, глядя на крыльцо и все глубже понимая, в какую он впал немилость. Это было ужасно. Наверно, он простоял так довольно долго, потому что очнулся лишь тогда, когда услышал голос банши.

Она стояла прямо за его спиной. Сегодня на ней под серым плащом было темно-зеленое платье, а лицо ее было все в трупных пятнах. Банши снова тихо окликнула его.

В этот миг банши была единственным существом, способным понять горе брауни, и ему захотелось поделиться с ней своим несчастьем. Грустно-грустно маленький брауни проговорил:

-- Банши, банши, посмотри, сегодня мне не дали моих сливок!

Казалось, он до сих пор не мог поверить в это.

Голос банши звучал почти сочувственно, когда она ответила:

-- Но ты ведь знал, что так будет! Я говорила тебе, что люди не стоят твоей любви.

-- Нет! -- запальчиво возразил брауни. -- Хозяин ни в чем не виноват! Он ведь ничего не знает! Он не понимает, что я сделал все это для его же пользы. Главное -- спасти ему жизнь, а потом я буду работать изо всех сил, и он простит меня! Ведь правда, банши?

Банши молчала.

-- Да, простит, я знаю, что простит. Он добрый, он не умеет долго сердиться. Я тоже не сержусь на него. Просто, я немного огорчился...

-- Понимаю, -- сказала банши. -- Значит, ты не передумал?

-- Конечно, нет! Как я могу передумать! Остался всего один день!

-- Ну что же... Я думаю, мы с тобой больше не увидимся, маленький брауни. Но я никогда не забуду тебя и твое прекрасное сердце. Желаю удачи. Прощай!

-- Прощай, банши. Спасибо, что ты была так добра ко мне, хоть я этого и не стою.

Банши взмахнула на прощанье рукой и медленно растворилась в ночи. Маленький брауни стоял, шмыгая носом, и чувствовал себя ужасно одиноким.

Но времени горевать у него не было. Последний раз бросив горестный взгляд на крыльцо, брауни побрел к конюшне. Здесь его ждало еще одно разочарование: в конюшне были люди. Рыжий Патрик сделал все, чтобы помешать ему.

Брауни уже думал о таком повороте дел. У него в запасе остался один заговор, для которого не обязательно было проникать в конюшню, но ему ужасно не хотелось им пользоваться. До этого он не причинял никакого вреда имуществу своего хозяина -- овцы и кони благополучно вернулись домой. Но это заклинание...

Однако, выбора у брауни не оставалось. Удрученно вздохнув, он принялся ногой чертить на земле перед конюшней какие-то загадочные знаки -- круги, зигзаги, точки. При этом он негромко напевал песню, звучащую, по правде сказать не очень добро. Заговор был непростым, и пел он довольно долго. Наконец, брауни трижды тихонько заверещал и умолк. Заклинание было готово. Еще раз вздохнув, брауни старательно затер ногой все следы на земле и, понурившись, пошел прятаться в сарай.

Голод и грустные думы всю ночь не давали брауни сомкнуть глаз. Ранним утром, когда темнота в сарае из черной сделалась серой, брауни услышал, как в господском доме хлопнула дверь. Немного погодя -- другая. Истошно заголосил петух, заквохтали куры. Усадьба просыпалась.

Вот работники, ночевавшие с конями, отворили дверь и начали седлать хозяйского гнедого. Вдруг один из них издал приглушенный возглас и склонился к ногам коня. Выпрямившись, он с испуганным лицом побежал осматривать ноги других коней. И каждый раз снова вскрикивал. Брауни со слезами стыда на глазах наблюдал за результатами своего заклинания. "Ну, -- думал он, -- по крайней мере, оно подействовало".

Работник, осмотрев всех коней, выскочил из конюшни и начал созывать всех, кто был поблизости. Каждый по очереди осматривал ноги коней и хмыкал. За этим занятием их и застал Рыжий Патрик, выйдя во двор.

-- Ну, что? -- спросил он недовольно. -- Лошадь оседлана?

Работники с вытянувшимися лицами обернулись. Какое-то время никто из них не решался подать голос, но, наконец, кто-то справился с собой и испуганно ответил:

-- Хозяин, ты не поверишь, но все лошади до единой охромели!

На Рыжего Патрика, когда он услышал эту новость, было страшно смотреть. Он покраснел, потом побледнел, глаза его метали молнии.

-- Все...лошади...охромели??? -- только и смог выдавить из себя он.

-- Да, хозяин, все, и даже старая кобыла, на которой возят навоз.

-- И это дело рук брауни? -- проревел Патрик.

-- Конечно, брауни! -- вмешался Джош. -- Кому еще под силу такое?

Хлыст в руках Рыжего Патрика сломался пополам.

-- Ну, попадись мне только этот паршивец!!! -- воскликнул он. -Перепортить всех моих коней! Да я шкуру с него заживо спущу! Третий день подряд он не дает мне добраться до ярмарки, а овцы все дешевеют и дешевеют! Но уж сегодня я туда попаду, пусть хоть все брауни мира захотят мне помешать! Колум!

-- Да! -- откликнулся самый молодой из работников.

-- Беги во весь дух к соседу Киллигану -- это всего-то миля! -- и попроси у него взаймы лучшего коня! Он не откажет, он добрый малый. А потом во весь опор скачи сюда. А вы, -- обратился он к остальным работникам, когда Колум припустил к воротам, -- выгоняйте овец! Не пройдет и получаса, как мы отправимся на ярмарку!

Ошарашенный брауни не мог поверить своим ушам. Такого поворота дел он не ожидал. Навлечь на себя гнев хозяина, согрешить против его имущества -- и все напрасно! "Может, Киллиган не даст ему лошадь?" -- утешал себя брауни, от души надеясь, что так и случится. Так он надеялся и терзался, не зная, что предпринять, пока не услышал дробный топот копыт.

Во двор влетел огромный черный конь, на широкой спине которого испуганно жался Колум. С большим трудом работник остановил коня и спрыгнул наземь. Конь злобно косился на него и возбужденно переступал ногами.

-- Вот, хозяин! -- крикнул Колум. -- Мне дали коня. Но будь осторожен -- это такая зверюга, что я еле проскакал на нем милю! Три раза пытался меня сбросить!

Брауни в ужасе смотрел на жуткого коня, которого, казалось, сама Смерть приготовила для Рыжего Патрика. А тот беспечно ответил:

-- Ничего, будет артачиться -- отведает плетки! -- и вскочил в седло.

-- Все готовы? -- спросил он у работников, ведущих овец.

-- Да!

-- Тогда, с Богом!

И тут брауни решился. Забыв, что брауни нельзя попадаться людям на глаза, он во весь дух помчался к двери сарая, пулей выскочил во двор и схватил черного коня под уздцы.

-- Хозяин! -- закричал он жалобно и умоляюще. -- Хозяин! Не езди на ярмарку!

Рыжий Патрик недоуменно смотрел на странное существо и проникался к нему все большим омерзением. Это, несомненно, был брауни -- кто еще это мог быть? Он был ростом не больше четырех футов, при этом ноги у него были очень короткие, а руки почти касались земли. И ноги, и руки заканчивались огромными лягушачьими лапами. Голова брауни была огромной и круглой, выпученные глаза -- как плошки, а носа, как у прокаженного, не было вовсе, на его месте зияли только две ноздри. Одет он был в грязно-коричневые лохмотья. К тому же, голос у брауни был тоненький и визгливый. В общем, более отталкивающее с виду существо трудно вообразить.

-- Хозяин! -- снова заверещало мерзкое существо. -- Прошу тебя, не езди на ярмарку!

Гнев охватил Рыжего Патрика:

-- А, так это ты, мозгляк, мешаешь мне уехать! -- закричал он. -- Прочь с дороги, дьявольское отродье!

Но брауни продолжал изо всех сил цепляться за поводья и что-то верещать. Тогда Рыжий Патрик оттолкнул брауни и направил коня прямо на него. Конь подмял брауни своей могучей грудью, и тот упал наземь. В одно мгновение конские копыта переломали ему все кости.

Рыжий Патрик, даже не оглянувшись, во весь дух поскакал вперед. Работники, несмотря на его приказ, немного задержались, чтобы поглазеть на мертвого брауни. С изумлением они увидели, что тельце брауни начало быстро испаряться, пока не превратилось в облачко серого дыма. Застыв на секунду в воздухе, облачко с горестным вздохом рассеялось. Работники, переглянулись, перекрестились и поспешили вслед за хозяином.

А вечером они вернулись и принесли мертвое тело Рыжего Патрика. Конь сбросил его, а сам ускакал. Больше этого коня никто не видел.

История о Коротышке Мэтте и клураканах

Мало кто слыхал о клураканах из тех, кто не бывал в Ирландии. А, между тем, истории о них рассказывают там повсюду. Клураканы -- маленькие веселые старички в красных курточках и шапочках, близкие родичи домовых. От всех прочих подобных существ их отличает огромная любовь к горячительным напиткам, особливо к доброму элю. Поэтому селятся клураканы исключительно в винных погребах и подвалах, поближе, так сказать, к предмету своей любви. Они следят, чтобы не испортилось вино, не прокисло пиво, а при случае не отказывают себе в удовольствии промочить горло. Говорят, если хозяин погреба соблюдает умеренность, то и клуракан будет пить в меру, но если хозяин -пьяница, от клуракана ему не будет никакого спасения. Вот и история, которую я вам расскажу, утверждает то же самое.

Коротышка Мэтт был хозяином постоялого двора неподалеку от Голвея. Дела его шли не слишком хорошо: место было не бойкое, постояльцы заглядывали редко, к тому же Мэтт был большой любитель с самого утра пропустить глоточек. К первому глоточку он, как водится, тут же добавлял второй, ко второму -- третий, и к полудню уже совсем лыка не вязал. В этом блаженном состоянии он и пребывал до самого вечера, а назавтра начиналось то же самое. Наружность Мэтта красноречиво повествовала о его битвах с зеленым змием -краснющий нос, осоловевшие глаза, реденькие волосенки, торчащие как пакля. Коротышкой же Мэтта прозвали недаром -- был он маленький и весь какой-то хлипкий.

Погреб у Мэтта был что надо: если все остальное хозяйство он давно забросил, то за погребом, по понятной причине, следил денно и нощно. Погреб был сложен из огромных камней, с потолком таким высоким, что человек среднего роста мог идти не нагибаясь. Здесь в любую погоду было прохладно и сухо, пол устилали чистые ароматные опилки. По всем стенам шли сплошные ряды дубовых полок с бутылями, бутылочками и бутылищами -- были тут и вина, и настойки, и бренди, и все, что душе угодно. На полу стояли разномастные бочонки с пивом и элем всяких сортов. Мэтт был не простой пьяница, которому лишь бы выпить, а что -- неважно; нет, Мэтт был настоящим ценителем, разбирался и в пиве, и в заморском вине. Да только не в прок оно ему шло, потому как не знал меры.

Каждый месяц Мэтт проверял свои запасы -- сколько чего вышло, да не надо ли чего прикупить. И вот однажды получилось у него, что за последний месяц он выпил чуть не втрое больше обычного!

-- Да не может такого быть! -- пробормотал Мэтт, почесывая в затылке. -- Чтоб мне лопнуть, если я все это выпил! И постояльцев было не больше обычного, значит, они мне помочь не могли. К тому же, я отродясь не пил летом джин -- только зимой! -- а тут в августе пропало пять бутылок! И куда ж оно все делось?

Мэтт долго стоял, покачиваясь (время шло уже к обеду), посреди погреба, пытаясь решить этот сложный вопрос, но это ему так и не удалось, и он пошел обедать, в сердцах хлопнув дверью. Пообедав и немного отойдя, Мэтт решил приделать на дверь погреба еще один замок и выкинуть эту историю из головы.

Но на этом дело не кончилось. В сентябре обнаружилось, что выпито еще того больше, к тому же пропала бутылка старого бренди, которое Мэтт берег для себя на случай простуды. Становилось ясно, что его кто-то злонамеренно обкрадывает, и Мэтт решил во что бы то не стало выяснить -- кто?! Весь следующий месяц Мэтт неусыпно следил за дверью в погреб и готов был поклясться -- никто кроме него туда не заходил. Каково же было его изумление, когда и в октябре он недосчитался многих дорогих своему сердцу бутылок!

-- Что же это такое? -- недоумевал Мэтт. -- Уж не нечистый ли строит мне козни? Отродясь ни о чем подобном не слыхивал!

Мэтт долго еще терзался бы этими вопросами, когда б ему не помог случай. Как-то утром он проснулся раньше обычного и решил, по своему обыкновению, пропустить с утречка кружечку доброго эля. Обнаружив, что в доме все пиво вышло, Мэтт взял большой кувшин и полез в погреб. Едва приоткрыв дверь, он услыхал из погреба тихое чмоканье, как будто кто-то торопливо пил что-то очень вкусное. Мэтт не растерялся. "Ага! -- подумал он. -- Кажется, сейчас я поймаю этого неуловимого вора!" И тихонько скользнул в погреб.

Спустившись он смекнул, что чмоканье доносится из дальнего угла, от самой большой бочки с пивом. Стараясь ступать неслышно, Мэтт прокрался туда и застыл, вглядываясь в полумрак. То, что он там увидел, заставило его взвыть от ужаса.

А увидел он маленького, ростом не больше двух футов, старичка, от души присосавшегося к крану огромной пивной бочки и причмокивающего от удовольствия. На старичке была красная курточка и того же цвета остроконечный колпачок. Услышав жуткий мэттов вопль, старичок обернулся, тоже вскрикнул -- тоненько, как цыпленок, -- и собрался было улизнуть. Но тут ему не повезло -- Мэтт уже очухался, и не желал упускать вора, кем бы он там ни оказался. К тому же, клуракан (а это был именно он!) только что изрядно хлебнул пивка и немного отяжелел, а Мэтт был настолько трезв, насколько это вообще было для него возможно. Поэтому он выиграл короткое состязание в беге, и через полминуты уже держал за шкирку трепыхающегося и визжащего клуракана.

Только тут Мэтт смог как следует рассмотреть диковинного вора. Свой колпачок клуракан где-то потерял и теперь сиял розовой лысиной, окруженной взлохмаченными седыми волосами. Из-под густых седых бровей сверкали маленькие и хитрые глазки. Носом клуракан превосходил самого Мэтта -- до того он был ярко-красный.

-- Да... ну и фитюлька! -- глубокомысленно проговорил Мэтт. -- А пьет почище лошади!

-- Хозяин, гляди, у тебя пиво вытекает! -- хитро пропищал клуракан. И действительно, в пылу погони Мэтт не обратил внимания, что кран бочки все еще открыт.

Но если клуракан собирался воспользоваться замешательством Мэтта и сбежать -- он жестоко просчитался. Не спуская со своей добычи глаз Мэтт завернул кран и спросил:

-- И кто же ты такой?

-- Я -- честный ирландец, хозяин! Не станешь же ты сердиться на честного ирландца за то, что у него пересохло в горле, и он позаимствовал у тебя немножко пива -- кстати, кисловатого...

-- Ты мое пиво ругать не смей! -- рявкнул обиженный Мэтт. -- Лучше скажи, сколько вас таких здесь было?

-- Каких -- таких? -- озадаченно переспросил клуракан.

-- Ну, таких малявок, как ты. Это ж надо, сколько вы всего повыпили! Видать, вас тут было не меньше дюжины!

-- Да что ты, хозяин, -- обиделся в свою очередь клуракан. -- Никого кроме меня тут не было! Если б я привел друзей, твоего погреба нам хватило бы ненадолго!

-- Ты хочешь сказать, что один выпил такую прорву? -- спросил Мэтт и от души расхохотался.

Клуракан даже нахохлился от обиды:

-- Ну да, я один, а ты что, мне не веришь?

-- Кто ж тебе поверит, фитюлька!

-- Я тебе не фитюлька! -- закричал разгневанный клуракан. -- Я -клуракан, происхожу из древнего уважаемого рода, и такого глупого верзилу, как ты, мог перепить еще грудным младенцем!

Но Мэтт, не обращая никакого внимания на древность рода клуракана, продолжал хохотать. Клуракан же еще больше разошелся:

-- Ах, ты мне не веришь! Ах, вот как! А ну, давай поспорим, что я выпью больше тебя, а когда ты свалишься под стол -- еще и за твое здоровье выпью!

Тут Мэтт перестал хохотать. Как всякий ирландец, он обожал биться об заклад, к тому же он подумал, что запросто перепьет хвастливого клуракана. И он сказал:

-- Ладно, давай поспорим! И на что же мы будем спорить?

Клуракан почесал лысину одной рукой, потом второй, а потом сказал:

-- Слушай, ты не мог бы опустить меня вниз? Когда я вишу в воздухе, мне плохо думается.

-- А ты не сбежишь? -- подозрительно спросил Мэтт, слышавший, что подобным тварям верить нельзя. Но клуракан смерил его таким оскорбленным взглядом, что Мэтт, не говоря ни слова, опустил того на пол.

Клуракан, действительно, и не думал сбегать. Недоверие Мэтта к его пьяницким талантам задело его за живое. Теперь для него стало делом чести доказать глупому верзиле, как жестоко он заблуждался. И, конечно, получить с него за это как следует. Поэтому через пару минут сосредоточенных размышлений клуракан воскликнул:

-- Придумал! Если ты проиграешь, то навсегда оставишь меня в покое, позволишь пить, сколько влезет, и угощать друзей -- за твой счет, разумеется!

-- А если я выиграю? -- спросил Мэтт. Его гораздо больше интересовал этот вопрос, потому что он не сомневался, что выиграет.

-- А если ты выиграешь -- я покажу тебе богатый клад и навсегда оставлю в покое, уйду, куда глаза глядят.

При слове "клад" Мэтт оживился.

-- Клад? -- переспросил он. -- Вот это здорово. А ты не врешь?

-- Клянусь чем хочешь. Я их несколько знаю.

-- Ну что же, твои условия хороши и справедливы. Идет!

И они ударили по рукам.

Оружием поединка с общего согласия выбрали эль -- напиток почтенный и всеми любимый. Мэтт наполнил огромный кувшин лучшим элем, какой только нашелся в его погребе, достал самые большие кружки, и соперники уселись друг против друга за столом из неструганых досок. Вернее, это Мэтт сидел за столом -- клуракану, из-за маленького росточка, пришлось устроиться прямо на столе. От закуски -- недостойной уловки в честной борьбе -- оба с негодованием отказались.

Клуракан, важный, как король, восседал на столе, болтал ногами и хитро посматривал на Мэтта. Под нос он бурчал не то какую-то песенку, не то стишок. Когда Мэтт поставил перед ним кружку с элем, клуракан заметно приободрился. Двумя руками он с большим трудом поднял огромную (и не только для него) кружку, похмыкал, понюхал, отхлебнул глоточек и сказал с довольным видом:

-- Да, хозяин, это знатный эль! Не то, что та кислятина, какую мне пришлось сегодня пить! Видно, до этой бочки я еще не успел добраться... Твое здоровье!

Мэтт, раскрыв рот, смотрел, как содержимое кружки с неимоверной скоростью исчезает в объемистом брюшке клуракана. Допив до дна, клуракан с блаженным вздохом поставил кружку на стол, достал из кармана крохотную трубочку и закурил. Только тут Мэтт вспомнил о своей кружке. Он отпил несколько добрых глотков, и вдруг почувствовал -- что-то не так. Это был эль, и на вкус, и на вид, и на запах, да только вот в голову он бил почище неразбавленного виски! Мэтт был закаленным бойцом, но, выпив не так уж много, стремительно начал "косеть". Догадавшись, что тут дело нечисто, Мэтт подозрительно взглянул на клуракана. Тот, как ни в чем не бывало, попыхивал своей трубочкой, но что-то в выражении его лукавых глазок не понравилось Мэтту. Он грохнул кружкой по столу, опять схватил клуракана за шкирку и завопил:

-- Слушай, ты, клу... кла... в общем, как там тебя! Признавайся, что ты сотворил с моим элем?!

-- Эй, хозяин, не сердись, не сердись, -- закричал во все горло не на шутку перепуганный клуракан. -- Я пошутил, только пошутил!

-- Хороши шуточки! Вот и верь тебе после этого, жулик! Где это видано -- эль шибает в голову хуже виски! Что ты в него подсыпал, поганец?!

-- Ничего! Клянусь, ничего! Я его только заколдовал! Это была шутка!

-- Заколдовал... -- Мэтт был так поражен, что даже перестал сердиться. До этого дня он ни разу не встречался с подобными существами, и даже подумать не мог, что эта забавная красноносая фитюлька способна на такое. Глядя на клуракана с внезапно проснувшимся уважением, Мэтт осторожно посадил его обратно на стол и спросил:

-- А ты что угодно можешь так заколдовать?

Клуракан, почувствовав, что буря прошла стороной, обрел былую самоуверенность. Он не спеша одернул свою уже изрядно помятую курточку и только потом ответил:

-- Ну, вообще-то, нет. Воду так не заколдуешь. А вот любое пиво или вино -- это можно. Когда наступают сухие времена, и глоточек пива -- и то трудно раздобыть, это заклинание бывает очень кстати.

-- Еще бы! -- протянул восхищенный Мэтт, вспомнив свои собственные сухие времена. Но тут ему в голову пришла новая мысль, и он спросил, пристально глядя клуракану прямо в глаза:

-- Это все здорово. Вот только скажи мне -- для чего ты сделал это сейчас? Не для того ли, чтобы обыграть меня, а?

Клуракан смущенно заерзал на месте, но все же ответил:

-- Если честно, то да. Очень уж мне хотелось тебя обыграть. Но теперь, клянусь, я не буду делать ничего подобного -- или пусть я помру от жажды!

Такой страшной клятве Мэтт не мог не поверить. К тому же, клуракан говорил с таким жаром и выглядел так искренне раскаявшимся, что ему поверил бы кто угодно.

И эта славная парочка, примирившись и позабыв взаимные обиды, вновь уселась за стол и продолжила состязание. Кружка за кружкой исчезали в их глотках, потом они очень душевно спели все песни, какие вспомнили, пуская слезу в самых грустных местах. Кувшин они опростали, пришлось идти в погреб за добавкой. Потом Мэтт вдруг обнаружил, что жалуется клуракану на жизнь, обвиняя весь мир в черной неблагодарности. Клуракан сочувственно поддакивал, не забывая, однако, следить, чтобы эль в кружках не переводился. Увидев, что и этот кувшин опустел, он снова послал Мэтта в погреб. Выпив еще три кружки, Мэтт почувствовал, что все тело его наполняется туманом, мягким и теплым. Как во сне, он вновь наполнил кружки, выпил, и провалился в черную бездну.

Из забытья Мэтта вывел ехидный голосок клуракана:

-- Ну что, хозяин, и кто из нас фитюлька? Быстро же ты сдался -- у меня-то хмеля ни в одном глазу! Твое здоровье!

Послышалось бульканье и сопение, и Мэтт, с трудом оторвав физиономию от стола, мутными глазами уставился на клуракана, который, наклонив кувшин, с удовольствием допивал из него остатки эля. Голова у Мэтта раскалывалась, перед глазами плавали зеленые круги.

-- Водички!.. -- слабым, умоляющим голосом простонал Мэтт. Клуракан тут же оторвался от кувшина, с жалостью посмотрел на Мэтта и побежал за водой. Через минуту он вернулся с ковшиком, полным чистой, прохладной воды из колодца, и сказал, протягивая его Мэтту:

-- Давай-ка, хозяин, соберись с силами и доползи до постели! Я бы рад тебе помочь, да ростом маловат.

Мэтт, фыркая и постанывая, огромными глотками влил себе в пасть сколько смог воды, а остатки вылил на голову. Взглянув на клуракана слегка прояснившимися глазами, он проговорил:

-- Да... Ну и горазд ты, братец, пить... Что же, ты выиграл, и выиграл честно. А теперь я пошел спать.

И он, кряхтя, выбрался из-за стола и по стеночке отправился в свою комнатушку. Там он, не раздеваясь, упал на кровать и тут же заснул тяжелым пьяным сном.

На следующее утро Мэтт проснулся чуть живой. Кряхтя и чертыхаясь, он сел на кровати и принялся вспоминать, что же вчера было. Мэтт не раз слыхал от знающих людей, что все пьяницы рано или поздно начинают видеть чертенят, и теперь гадал, был клуракан на самом деле, или он, что называется, допился. Самое ужасное -- он никак не мог решить, что хуже. Наконец, Мэтт почувствовал, что без глоточка пива решить этот вопрос он не в силах. С большим трудом он поднялся и потихонечку, стараясь не делать резких движений, поплелся в погреб. Открыв дверь, он застыл на пороге, разинув рот.

Посреди погреба лежала перевернутая вверх дном большая кадушка, а вокруг нее, как вокруг стола, сидела развеселая компания маленьких старичков в красных колпачках. Было их полдюжины, и каждый держал в руке стакан с вином. По запаху Мэтт тут же определил, что это старый портвейн, гордость его погреба. Завидев Мэтта, старички оборвали удалую песню, которую распевали, и радостно замахали ему ручонками, как старому другу, приглашая присоединиться к своей компании. Обалдевший Мэтт стоял на пороге, словно пустил там корни, и подумывал, не сошел ли он с ума, но тут один из старичков поднялся на ноги, и Мэтт узнал в нем своего победителя.

-- Доброе утро, хозяин! -- приветливо сказал клуракан. -- Позволь представить тебе моих старых друзей. Я пригласил их, пользуясь своим новым правом принимать и угощать гостей. Надеюсь, ты помнишь наш вчерашний уговор и не возражаешь?

-- Да... -- пролепетал Мэтт. -- То есть, нет... То есть, не возражаю...

-- Вот и чудесно, хозяин, я знал, что ты человек, на слово которого можно положиться! Не желаешь ли присоединиться к нам? Мы будем очень рады!

-- Я... Нет... Спасибо...

-- Ну, что же, если передумаешь -- всегда пожалуйста. С таким славным человеком, как ты, и клуракану выпить приятно! А если тебе что-нибудь здесь понадобится -- не стесняйся, заходи, ты нам не помешаешь!

-- Да... я вот... пивка налить...

Клуракан сделал вежливый приглашающий жест рукой, и Мэтт, опасливо поглядывая на теплую компанию, бочком пробрался к первой попавшейся бочке, нацедил пива и поспешил убраться восвояси. Едва он закрыл за собой дверь, как услышал, что клураканы вновь затянули песню, еще разухабистей прежней, время от времени прерывавшуюся звонким хохотом. Веселье продолжалось как ни в чем не бывало.

Мэтт на полусогнутых ногах добрался до кухни, упал на стул и принялся жадно глотать пиво прямо из кувшина. Немного утолив жажду, он вытер пот со лба и жалобно проговорил:

-- Господи!..

Ополовинив кувшин, он пробормотал:

-- По крайней мере, теперь я уверен, что они мне не чудятся... Как он вчера сказал? Твоего погреба нам ненадолго хватит? Да...

Отпив еще немного, он перевел дух и сказал, уже спокойней:

-- Что же, проиграл -- плати! Никто еще не говорил про Мэтта, что он не держит слова!

Когда же у кувшина показалось дно, Мэтт улыбнулся, ударил себя кулаком по колену и заявил:

-- А этот клуракан славный парень! Веселый такой, и пить умеет. Да и другие, верно, не хуже. Одно слово -- настоящие ирландцы!

И, примирившись с тем, что все равно нельзя было изменить, Мэтт принялся готовить себе завтрак. Из погреба до него порой долетали обрывки песен и тоненький клураканий хохот, и тогда лицо Мэтта омрачалось -- но вскоре прояснялось вновь. А один раз он даже поймал себя на том, что напевает вместе с клураканами славную песенку, любимую им больше других.

С тех пор все так и шло. Что ни день -- у клураканов был праздник. Мэтт поначалу не принимал их приглашений вместе выпить и посидеть -- очень уж нелегко ему было видеть, как его выпивка исчезает в их бездонных глотках. Но потом он перестал об этом думать, и целыми днями просиживал вместе с клураканами за столом-кадушкой, потягивая пивко, распевая песни и радуясь, что теперь он может пить в такой душевной компании. У Мэтта никогда не было друзей, разделявших его любовь к спиртному, и он быстро сдружился с клураканами, понимавшими его, как никто другой. Клураканы тоже очень привязались к Мэтту. Так в веселых пирушках проходили день за днем и неделя за неделей.

Как-то поздним утром Мэтт, едва продрав глаза, пошел в погреб проведать своих новых друзей. Вчерашняя попойка по размаху превосходила все предыдущие, и Мэтт, не выдержав, первым отправился спать, покинув веселье в самом разгаре. Мэтта теперь непросто было чем-то удивить, но, едва войдя в погреб он охнул -- до того потрясающая картина предстала его взору.

По всему погребу в самых невероятных местах и позах валялись мертвецки пьяные клураканы. Один лежал на кадушке, держа в объятьях пустую винную бутылку. Другой громогласно храпел, уткнувшись лицом прямо в пивную кружку. На полу, раскинув руки-ноги во все стороны, лежали еще трое. И, наконец, старый знакомец Мэтта удобно устроился прямо под открытым краном пивного бочонка, да так и заснул, и теперь плавал в огромной луже, благоухающей пивом.

Первым делом Мэтт ринулся закрывать кран бочки, но было уже поздно -все пиво давно вытекло. Потом он выловил клуракана из пивной лужи, ужасаясь при мысли, что тот утонул, -- но нет, он посапывал, живехонький. Когда Мэтт встряхнул его, он пробормотал: "Славное пивко!", пару раз причмокнул и снова заснул сном младенца. Мэтт встряхнул его еще разок, посильнее, и клуракан, выпучив заплывшие глаза, уставился на него:

-- А? Что? -- завопил он во всю глотку, а потом, узнав Мэтта, добавил плаксиво, -- Ой, хозяин, голова раскалывается, не тряси меня!

Другие клураканы проснулись от его воплей и, ошарашено оглядываясь по сторонам, пытались подняться. Со всех сторон доносились жалобные стоны, охи и ахи -- наконец-то Мэтту представилась возможность узреть клураканье похмелье! Честно говоря, зрелище было душераздирающее, и Мэтт, горя желанием хоть чем-то помочь страдальцам, принес ведерко воды и бестолково засуетился вокруг клураканов, умоляя их выпить хоть глоточек. Но воду клураканы с отвращением отвергли.

-- Пивка бы! Пивка, хозяин! -- постанывали они, умоляюще глядя на Мэтта. Тот, схватив кувшин, кинулся выполнять их просьбу. Открыв кран одной бочки Мэтт чертыхнулся -- пустая! -- и поспешил к другой. Та тоже оказалась пустой. Похолодев, Мэтт бросился к третьей, потом -- к четвертой, пятой... Нигде ни капли.

-- Неужто все пиво вышло? -- пробормотал, не веря своим глазам, Мэтт.

-- Ладно, хозяин, не пивка -- так винца! Ну его, это пиво! -- застонали клураканы еще жалобней.

Мэтт начал обшаривать полки в поисках вина. Страшное подозрение закралось в его сердце. Он осматривал и ощупывал полку за полкой -- но тщетно. Нигде ничего.

Убедившись, что страшное подозрение полностью оправдалось, Мэтт рухнул на пол прямо там, где стоял, и закрыл лицо руками. Клураканы, не сообразив, что означает этот полный отчаянья жест, снова загомонили:

-- Эй, хозяин, если нет вина, то дай виски, или наливки, или бренди, или джина -- ну хоть чего-нибудь!

Мэтт медленно отнял руки от лица и клураканы смущенно умолкли -- таким они его еще не видели. В глазах Мэтта была жуткая тоска, по щекам катились крупные, как горох, слезы.

-- Боюсь, мои маленькие друзья, -- тихо проговорил Мэтт, -- мне нечего вам дать. Ничего не осталось, погреб пуст.

И, помолчав, добавил:

-- Придется вам искать новое пристанище. Веселые времена кончились -денег у меня почти нет, придется продать этот постоялый двор, чтобы на старости лет не остаться без куска хлеба. Поищите себе нового хозяина, я на это больше не гожусь.

И удрученный Мэтт снова закрыл лицо. Перед ним проносились призраки нищей старости, когда ему негде будет взять даже маленькую кружечку пива. Одинокий, всеми покинутый, страдающий от жажды -- вот каким он будет отныне.

Притихшие клураканы грустно и виновато смотрели на Мэтта, не решаясь произнести ни слова. Им хотелось утешить его, но они не знали, как это сделать. Они и представить себе не могли, что их веселый праздник для кого-то кончится так печально. Наконец, один из клураканов -- наш старый знакомец, победивший Мэтта в состязании -- с решительным видом встал, прокашлялся и заговорил, как никогда серьезно:

-- Хозяин, никуда мы отсюда не уйдем! Ты, видать, невысокого о нас мнения -- мол, попировали, а как угощение кончилось, так и убрались восвояси. А тебя бросили, в одиночестве и нищете. Ну уж дудки! Ты славный человек: щедрый, добрый, умеешь держать слово. Мы от тебя не видели ничего, кроме хорошего, мало того -- мы твои друзья, и это для нас большая честь. Ты ничего не жалел для нас, и мы долго пили за твой счет. Ну, что же, теперь настала твоя очередь пить за наш!

Остальные клураканы, выслушав эту речь, одобрительно загомонили. "Верно говорит! Молодец, парень!" -- неслось со всех сторон. Клуракан важно раскланялся и сел, ожидая, что ответит Мэтт.

Тот, растроганный и благодарный, грустно улыбнулся и сказал:

-- Мои дорогие друзья, спасибо вам на добром слове! Ваши намеренья прекрасны и благородны, но по силам ли они вам? Разве у вас есть деньги?

Тут клураканы расхохотались. Мэтт непонимающе смотрел на них, не в силах уразуметь причину такого веселья. Нахохотавшись вволю, клураканы вытолкнули вперед того же самого оратора, и тот, все еще посмеиваясь, начал такую речь:

-- Эх, хозяин, ты все еще не понял, с кем имеешь дело! Есть ли у нас деньги? Да каждый из нас знает не меньше десятка кладов, таких богатых, что одного хватит, чтобы напоить всю Ирландию! Ты забыл, что я говорил тебе в самый первый день? Ведь я обещал тебе показать один из них, если ты выиграешь! Теперь вспоминаешь?

Да, Мэтт действительно вспомнил. А клуракан продолжал:

-- Сейчас мы быстренько наведаемся к ближайшему кладу и притащим его сюда. А ты во весь дух беги к купцам, и заказывай у них вино и джин, виски и бренди, и, конечно, добрый эль! Да побольше -- нужно достойно отпраздновать такой прекрасный день! И не бойся -- если деньги выйдут, мы принесем еще! С нами не пропадешь!

Мэтт снова заплакал, но теперь уже от радости, и кинулся обнимать своих славных и верных друзей. От всей души поблагодарив клураканов, он последовал их совету и поспешил к купцам.

Вернулся Мэтт уже под вечер. Купцы, обрадованные таким большим заказом, обещали прислать все завтра поутру. Когда Мэтт вошел в погреб, у него захватило дух -- вдоль стены рядком стояла дюжина потемневших от времени глиняных горшков, и каждый из них был доверху набит золотыми монетами! А рядом, гордые и довольные собой, сидели маленькие старички в красных колпачках.

С тех пор Мэтт и клураканы зажили еще лучше и веселее, чем раньше. Ни в чем они себе не отказывали, ни в чем не знали недостатка. Каждый вечер в погребе вокруг кадушки собиралась милейшая компания, звучали песни и пронзительный клураканий хохот. И если вы найдете неподалеку от Голвея маленький постоялый двор -- зайдите и убедитесь, что все, здесь рассказанное -- чистая правда!

История о гибели юного Конрада

I.

Юный Конрад был отпрыском одной из знатнейших семей Кента. С самого детства был он одержим мечтой повидать землю скоттов, лежащую на севере. Каждого встречного рыцаря, монаха, бродячего певца расспрашивал он о той земле. Перед его мысленным взором вставали суровые горы, бурные водопады, тихие печальные озера и унылые пустоши Скоттии. Про скоттов говорили, что они народ угрюмый и негостеприимный, чуждающийся пришельцев с юга, но это не охлаждало желания Конрада, ибо он мало верил тем рассказам.

Едва Конраду исполнилось семнадцать лет, как он испросил у отца дозволения повидать мир. Получив благословение, а также доброго коня и доспехи, Конрад ранним майским утром покинул родительский дом в сопровождении двух оруженосцев -- старого Томаса, ходившего в походы еще с отцом Конрада, и юного Уильяма, своего ровесника. Едва выехав за пределы отцовских владений, Конрад, как и следовало ожидать, повернул на север.

Долго ехал он по цветущим английским землям, встречая всюду самый лучший прием, ибо лицом был прекрасен, нравом -- скромен, а в кошельке его радостно звенело немало золотых. Конь под Конрадом был мышиной масти, статный и горячий, покрытый голубой шелковой попоной с золотым шитьем. Сам всадник был также облачен во все голубое с золотом, а у пояса его висел добрый меч, вовсе не игрушечный -- несмотря на юные года, Конрад был уже мужественным и закаленным воином. Следом за ним оруженосцы везли копье и бело-синий щит с золотым грифоном.

Так они ехали, покуда не добрались до сумрачной Нортумбрии, где впервые почувствовали дыхание севера. Места вокруг становились все печальнее, города и селения -- малочисленней и беднее, люди -- суровее. Чувствовалось, что край этот часто тревожат войны. Оруженосцы Конрада стали изредка со вздохами вспоминать оставленные позади веселые земли, но юноша упорно ехал все дальше и дальше на север.

Наконец, маленький отряд приблизился к границе Скоттии и пересек ее. Поначалу край вокруг мало чем отличался от Нортумбрии, разве что был еще беднее и малолюднее, да народ говорил на чужом языке. Но по-английски почти все изъяснялись свободно, а Конрада принимали радушно. Стоило же Конраду заговорить о своей давней любви к Скоттии и желании увидеть своими глазами всю красоту здешних земель, как хозяева расцветали, наперебой рассказывали о самых красивых местах и провожали юношу улыбкой и благословением, не взяв за постой ни гроша. Многие просили Конрада погостить у них подольше, но он вежливо отказывался и ехал все дальше и дальше на север, ибо стремился к горам, считая их подлинным сердцем этой страны.

Чем дальше на север продвигался Конрад, тем чаще слышал рассказы о всяких чудесных и жутких тварях, живущих по соседству. Леса и горы, холмы и озера -- все здесь было густо заселено разным волшебным народом, уже давно редко попадавшимся в Англии. Были среди этих существ и добрые, но все больше -- коварные и злобные, ненавидящие род людской. Конрад не знал, стоит ли верить этим рассказам, привыкнув дома считать их суевериями простого народа, но здесь в них верили, казалось, совершенно все, и даже монахи. Решив, что рано или поздно прояснится, сколько в этих рассказах правды, Конрад слушал их вежливо, но сам ни о чем не расспрашивал.

II.

Июльским вечером, незадолго до заката, Конрад увидел далеко впереди, в лиловой дымке, горы. С каждым днем они становились все ближе и ближе, суровые очертания все больше заслоняли горизонт, пока не наступил день, когда Конрад и его спутники очутились прямо у их подножия. Со стесненным сердцем смотрел Конрад на каменные твердыни -- стесненным от радости, что наконец добрался до желанной страны, но и не только. Ибо в эту минуту в его душе родилось какое-то жуткое предчувствие. Но Конрад был молод, крепок духом, и, отогнав непрошеные мрачные мысли, твердой рукой направил коня на узкую горную тропу.

Здесь, в горах, стало сложнее найти гостеприимный очаг. Народ тут жил по большей части совсем нищий, и путешественникам часто приходилось довольствоваться овсяной лепешкой на ужин и охапкой соломы вместо постели. Горцы были суровы и немногословны, словно мрачная природа того края наложила на них свой отпечаток, но обычаи гостеприимства чтили свято, и вовсе не недостаток радушия был причиной такой скудости, а только бедность. Томас и Уильям все чаще принимались ворчать, мол, не пора ли поворачивать к дому, но Конраду нравились и горы, и люди, здесь живущие, и он и слышать не хотел о возвращении. Так, мало-помалу, они продвигались все дальше на север, пока однажды вечером не остановились на ночлег у бедного пастуха.

Из всех нищих хижин, что они повидали, эта была самой нищей, а хозяин ее был настолько угрюм и молчалив, что за весь вечер не произнес и десятка слов. На Конрада он смотрел редко, а когда все же поднимал на него взгляд, в глазах его было беспокойство, словно он хотел что-то сказать, но не решался. Наконец, утром, перед самым отъездом, когда Конрад уже вскочил на коня, пастух подошел к нему и сказал, глядя прямо в глаза:

-- Рыцарь, опасайся Бааван Ши!

-- Что это за Бааван Ши, и почему я должен опасаться? -- спросил удивленный юноша.

-- Это самая жуткая и кровожадная тварь на свете! -- ответил пастух.

Конрад понял, что пастух говорит об очередном сверхъестественном чудовище, а он уже немало наслушался всяких россказней о них и не хотел слушать новые. Поэтому он вежливо поблагодарил за предупреждение и попрощался. Отъехав немного, Конрад обернулся и увидел, что пастух с тревогой смотрит ему вслед. Ворон сел на можжевеловый куст возле хижины и хрипло насмешливо закаркал. И снова тень предчувствия омрачила сердце Конрада. Но он, подумав, что это -- последствия дурно проведенной в душной хижине ночи, не обратил на тоскливые мысли внимания и поспешил догнать своих оруженосцев.

III.

От хижины пастуха дорога полого шла вниз, пока не спустилась в узкую долину, зажатую между двух выщербленных временем скал. Солнечные лучи почти не достигали ее, она была сумрачна и прохладна. По дну долины бежал быстрый горный поток, шумевший и бурливший на перекатах. Кое-где росли чахлые от недостатка света деревья. Дорога, идущая вдоль реки, была каменистой, но довольно ровной.

Конрад ехал молча, опустив голову и прислушиваясь к цоканью копыт своего коня по камням. В голове его теснились жуткие образы Бааван Ши, порожденные разыгравшимся воображением. То чудовище представлялось ему огромным червем, то -- кошмарным трехглавым псом, то -- великаном с рогатой головой. Конрад начинал уже жалеть, что не расспросил пастуха об этом чудище поподробнее -- ведь явь, скорей всего, оказалась бы куда безобиднее вымыслов, мучающих его.

Внезапно Конрад остановил коня, знаком приказал остановиться оруженосцам и насторожился -- что-то было не так. Юноша прислушался, и ему показалось, что вокруг слишком тихо. Сейчас, когда смолкли шаги коней, тишину в долине не нарушал ни один звук, кроме шума бурлящей воды. Конрад огляделся по сторонам, посмотрел на небо -- ни птицы, ни другой живой твари не было видно вокруг. Даже ветра не было в долине. Тишина и безжизненность вызывали содрогание.

Оруженосцы, казалось, ничего не замечали, и Конрад тронул коня шагом, чтобы долгой остановкой не вызвать вопросов, на которые он не смог бы ответить. В этот миг тишину разрушил звук хлопающих крыльев -- то летел огромный черный ворон. Конраду на миг показалось, что тот самый, которого он видел у хижины пастуха, но потом он подумал, что такого просто не может быть. Ворон летел низко, кося в сторону людей черным глазом-бусиной, а пролетая над Конрадом хрипло и торжествующе каркнул. Пролетев еще немного, ворон сел на дорогу невдалеке от Конрада и вдруг исчез -- а на его месте появилась девушка в зеленом платье.

Конрад застыл, не веря своим глазам, Уильям за его спиной охнул, а Томас вполголоса выругался от неожиданности. Тем временем девушка грациозно подошла к Конраду и с легким поклоном проговорила, не обратив внимания на то, что Конрад и его спутники поспешно осенили себя крестным знамением:

-- Приветствую тебя, доблестный рыцарь!

IV.

Не в силах сразу ответить девушке, Конрад пораженно рассматривал ее. Она была высока и стройна; ярко-зеленое, очень длинное, богато расшитое золотыми цветами платье пышными складками охватывало ее тонкий стан. Голова девушки была непокрыта, и ее чудесные волосы, рядом с которыми и золото показалось бы тусклым, свободно ниспадали почти до самой земли. Лицо у нее было белее слоновой кости, а огромные глаза -- зеленее изумрудов. Нежные алые губки приветливо улыбались, и была она так очаровательна и мила, когда смотрела на Конрада, ожидая ответа, что юноша невольно залюбовался ею. Дар речи, наконец, вернулся к нему, и Конрад ответил, так вежливо, как только мог:

-- Привет и тебе, прекрасная дева, так напугавшая нас своим неожиданным появлением! Скажи, разве не ты только что была тем черным вороном?

Нимало не смутившись, девушка рассмеялась и ответила:

-- А, так вот почему ты и твои спутники осенили себя крестом! Я вижу, вы нездешние -- скотты так привыкли к разному волшебству, что таким пустяком их не удивишь! Да, ты прав, я умею оборачиваться в разных птиц, но, -добавила она, укоризненно глядя на Томаса, снова перекрестившегося, -- это вовсе не значит, что меня нужно бояться!

Конрад счел нужным вступиться за Томаса:

-- Не сердись на него, девица, к твоим речам и вправду нужно привыкнуть. Ты права, мы не здешние. Я -- Конрад из Кента, а это мои верные слуги. Могу ли я спросить о твоем имени?

-- Мое имя -- Морлана, -- ответила девушка, -- и я -- родная племянница феи Морганы, если ты слыхал о такой.

-- Моргана? -- пораженно воскликнул Конрад. -- Та самая Моргана, помогавшая Королю Артуру и его рыцарям?

-- Она самая, -- скромно подтвердила девушка. -- Но я хотела бы объяснить, почему я появилась пред тобой так неожиданно. О рыцарь, я прошу твоей помощи и защиты!

С этими словами Морлана неожиданно упала перед Конрадом на колени. Юноша поспешно соскочил с коня и помог ей подняться, взволнованно говоря:

-- О дева, не тебе падать предо мной на колени! Хоть ты и ошибаешься, называя меня рыцарем -- я еще слишком молод и не заслужил этого почетного звания -- я обещаю помочь тебе, если только это в моих силах!

Морлана одарила его нежным взглядом огромных, полных слез глаз, и Конрад почувствовал, что краснеет. Потом она заговорила, и ее чарующий голос проник в самые тайные глубины души юноши:

-- Конрад из Кента, хоть ты и молод, но вижу я на твоем челе знаки грядущих великих деяний! И, кто знает, быть может, сегодня ты совершишь первое из них!

Эти слова разожгли в душе Конрада тайную страсть. Как и все юноши, он мечтал о подвигах и славе, и, услыхав о знаках великой судьбы на своем лице, возгордился, словно уже заслужил ее. Он удивлялся, как это никто до сих пор не разглядел его величия, которое эта прекрасная и мудрая дева увидела сразу. Пылко и нетерпеливо он попросил Морлану рассказать, что за помощь ей требуется, чувствуя, что сегодня он мог бы убивать драконов дюжинами.

V.

Печально вздохнув, Морлана сказала:

-- Рассказ мой будет короток. Мой дворец неподалеку отсюда. В нем немало богатств: драгоценные каменья, ткани, волшебные вещи, доставшиеся мне по наследству. Но самое ценное, что есть в том дворце -- книга заклинаний. Ее подарила мне Моргана, моя тетка, и с помощью этой чудесной книги я приобрела власть над всем сущим. Вчера я с утра покинула дворец, оставив книгу крепко запертой в ларце, а вернувшись вечером увидела, что дом мой разграблен. Жуткое чудовище, живущее в этих горах, ворвалось во дворец и, перебив немало моих верных слуг, унесло в свое логово множество сокровищ. Но самое ужасное -- пропала моя книга! Если б чудовище не украло и ее, я могла бы сама, с помощью могущественных заклятий, отомстить ему и вернуть все свои драгоценности. Но теперь -- о, горе! -- книга пропала, и я бессильна вернуть и ее, и все остальное! Поэтому я так обрадовалась, когда узнала, что доблестный рыцарь странствует в наших краях. Я поспешила ему навстречу, обернувшись вороном, чтобы сократить свой путь. И теперь, Конрад из Кента, я умоляю тебя -- покарай чудовище и верни мне мою книгу! Ты заслужишь мою вечную благодарность, богатые дары, а главное -- славу храброго воина, которая разнесется по всему миру!