Сегодня – позавчера. Испытание огнем

В гостях у «шурочки» (1942 г.) Особенности ночёвки штрафников

Уже в сумерках снежный туннель дороги вывел к какой-то деревне. Политрук согнал нас на «обочину». Мы пропустили мимо себя крупнокалиберную батарею на механической тяге со всеми сопутствующими. Только после этого вошли в село, и политрук распределил нас по строениям, назначив старших. Я даже не удивился, оказавшись старшим над дюжиной штрафников.

Ввалились в ещё не остывшую избу. Хозяев не было, топили пушкари. Все попадали на застланный соломой земляной пол. Я подошёл к печи, открыл, заглянул. И стал пинками поднимать людей:

– Ты и ты – вычистить печь от золы! Вы трое – обеспечение дровами!

– Где мы их возьмём?

Я навис над спрашивающим. Совсем пацан. Не из сидельцев. Как попал сюда? Постучал ему пальцем в лоб:

– Что это у тебя такое? Там есть внутри чего или один сквозняк меж ушами? Напряги свою бестолковку. Приказ получил – исполняй! Найди, добудь, роди – мне пох! Пшёл! Остальные! Всю эту коллекцию блох на полу – на мороз. Натаскать свежей соломы – там стог недалеко стоит. Работаем! Я пойду пожрать пробью. К моему приходу не будет готово – жевать будет нечем!

Распределением сухпая занимался политрук, выдавал один из конвоиров. Замёрзший до состояния камня хлеб, махра и заварка – насыпью. Каждый получал за себя. За группу получал только я и шнырь от лагерной «аристократии». Шнырь зло буравил меня взглядом. Получил своё, прижал к сердцу сокровище. Проходя мимо меня, прямо испепелял взглядом. Я не удержался от подобной провокации, резко дёрнулся в его сторону:

– Бу!

Он так резко отшатнулся в испуге, что сел задницей в снег, под всеобщее ржание. Политрук осуждающе покачал головой. Я тоже получил на свою избу, пошёл обратно. Чувствовал, как спину мне буравили злобные взгляды.

Избу было не узнать: пол переливался оттенками золота от душистой соломы в пляске огня в печи-голландке – пока таскали туда-сюда, хату выморозили. Ничего, прочищенная печь быстро прогреет, а проветривание только на пользу. Все замерли, не отрывая глаз от котомки.

– Есть сегодня будем хлеб с чаем. Хлеб морозовый, чай не заварен. Надо мухой найти тару под чай. Пока чаёк заварится, хлеб оттает.

Я разложил каменные буханки на печи. Поставили на огонь ведро с водой. Всё население избы расселось перед буханками, как перед телевизором, взгляд не отрывали. Я вздохнул:

– Мужики, я отлучусь ненадолго. Никого не впускать, никого не отпускать. Если кто хлеб хоть тронет, порежу на ремни.

Я сбегал к конвоирам за своим мешком. Сержант, наклонившись, спросил:

– Помочь? Подстраховать?

– Не мешать. Чем быстрее этот нарыв прорвётся, тем лучше.

– Сегодня жди. Если сегодня не решатся, больше у них до самого фронта случая не будет. И Брасень это знает.

– Главарь их?

– Ага. В законе вор. Авторитетный.

– Зачем вызвался? Законным вроде как западло служить.

– То-то и оно. Глаз и глаз за таким.

– А Сивый?

– Сивый – ширма. Главарь – Брасень.

Я поблагодарил и поволок свой тяжеленный тюк в хату. Ночь. Темно. Если бы не снег под ногами, вообще ничего бы не было видно. А так я ещё на подходе заметил тень, достал ствол.

– Не стреляй, – раздался голос Ивана.

– Чего ты?

– К тебе пришёл. А они не пускают.

– Правильно делают. С чем пришёл?

– Тебя ночью убивать будут.

– Пытаться. Ключевое слово «пытаться» ты забыл. Я уже сам докумекал. Тебе-то что с этого?

– Я отказался участвовать. Меня пайки лишили и из избы выставили.

– А, обиженный и оскорблённый. Понятно.

– Ничего тебе не понятно, – Иван вдруг разозлился, но взял себя в руки, умолк.

– Ладно, казачок. А ты не засланный казачок, а? Во сне меня ножичком… Я слышал, ножи ты любишь.

– Да пошёл ты! – Иван развернулся и похрустел снегом от меня.

– Постой. Ладно, не психуй. И чего ты такой нервный? Спокойнее надо. От этого все твои беды. Надо учиться контролировать свои эмоции. Умел бы – не попался бы. Месть – блюдо, которое подают холодным. Пошли в дом. Не та погода, чтобы разговоры разговаривать.

Как только подошли к двери, она открылась – слушали, получается. Зашёл, скинул тюк, оглядел людей, печь с хлебом, только потом убрал браунинг в карман. В ведро засыпал заварки – пусть варится, будет казаться, что чай крепче, нарезал хлеб на равные куски, на каждый положил по тонкому слою сала под общие вздохи и шлепки падающей на пол слюны, по жребию распределили. С отсутствующими глазами народ основательно пережёвывал ужин.

– Курить в хате запрещаю – сгорим на хрен! Курить на улице. И ещё. Сегодня упыри лагерные меня резать придут. Как начнётся карусель, всем щемиться в тот угол. А то попадёте под раздачу. Всё понятно?

Они начали дружно меня убеждать, что за меня любому глотку порвут, но я быстро осадил их:

– Вы мне только мешать будете. Сидите в углу и сопите в две дырочки. Я сам с этими пародиями на людей управлюсь.

Ага, мне бы эту напускную уверенность да внутрь. Пальцы холодеют, сердце замирает. В темноте скинул полушубок – изба уже хорошо протопилась – и поверх ватника надел «доспех» – пусть пробуют прорезать. Вместо шапки надел связанный матерью Кадета из светлой шерсти подшлемник – привычную для людей моего поколения вязаную шапку. Моя только была как у омоновцев – с маской и прорезями для глаз и рта, закрывала всю голову целиком.

– Чего ты, Вань? – спросил я подползшего по соломе Ивана.

– Это правда, что про вас рассказывают?

– Про кого про нас?

– А как ваше имя?

– «И имя им – легион». Это ты меня, что ли, на «вы»? Вот уж зря. Ты не смотри, что рожа в шрамах и щетина седая. Это я пережил больше положенного. Я не старше тебя. А тому, что люди балакают, не верь.

– Ты танки взрывал?

– Взрывал. Да танк взорвать не сложно. Сложно после этого живым остаться.

– А самолёты?

– Один. Случайно. Уж очень он наглый был. Прямо так и просил себе в брюхо пулемётный диск. Не удержался. Прописал ему лекарство от наглости.

– Помогло?

– Аллергия у него на свинец оказалась. Пациента спасти не удалось.

– Говорят, ты немцу лицо обглодал.

– Блин, да что же это такое? Спи на хрен! Да, я немцев пачками на обед и ужин ел! Самолёты сбивал мощной струёй мочи, а танки жёг выхлопными газами после горохового супа. Мощным пердежом заодно удушил полк пехоты. Не было ничего. Спи!

Иван замолк, обиделся. Его проблемы.

Я думал, от нервяка не усну. Как же! Срубился сразу.

Разбудил меня грохот пустого ведра, выставленного у двери, и мат.

– Вали его, суку!

Я сразу оказался на ногах, в затылке опять зажгло – накатила волна адреналина и «ярости». Два шага разбега, и я встретил первого гостя прямым ударом ноги в живот. Я совсем забыл – валенки ни разу не сапоги. И хотя гостя снесло из дверей как пушкой, я тут же понял, что мой любимый бой ногами не выйдет. Справа встал Иван, слева ещё кто-то. В руке Ивана блеснул нож.

– Никого не мочить! – рявкнул я.

Иван завис ненадолго, но нож убрал.

Ночные визитёры, наконец, разобрались с препятствием в двери и полезли. Я заревел, как раненный в пах бык, и кинулся на них. Одному в челюсть левым локтем, другому в нос кулаком, боднул лбом в лицо третьего и оказался на улице, закрыв своим телом дверь в избу. Я очень высоко оценил готовность ребят пострадать за меня, но у меня «ярость берсерка» и «доспех», а у них – ничего. В этой драке им делать нечего. А вот я изрядно отвёл душу!

Через несколько минут на ногах стояли только я и Брасень с заточкой в руке и явным сомнением на лице. Все его подручные были вооружены ножами, шилами и другими колюще-режущими предметами. Это им не помогло. Я повырубал всех.

– Что, Брасень, ссышь, когда страшно?

Он зарычал и кинулся. Я увернулся, ударил, не попал, увернулся, опять не попал, заточка ударила меня в корпус справа – ага, в печень целил. А вот тебе сюрприз! Брасень на мгновение оцепенел от удивления, что заточка не вошла в тело, а застряла, и тут же схлопотал локтём в лицо.

Я присел рядом с ним, приставил его же заточку к правому веку.

– Что же делать мне с тобой, упырь?

Брасень молчал.

– В одном прайде не может быть двух альфа-самцов. Один из нас должен уйти. А из штрафроты уходят только вперёд ногами.

– Ну, так давай, чего ты ждёшь?!

– Скажи мне, вор, зачем ты на фронт пришёл? Поперёк закона пошёл. Тебя теперь раскоронуют. Станешь ты обычным мужиком. Не обидно?

– Не твоё дело, красножопый! Не поймёшь ты.

– А ты попробуй. Или ты к «цивилизованным» немцам решил переметнуться?

– Нет! Пусть я вор, но к немцам мне дороги нет.

– Слова, достойные мужчины. Но это не снимает повестки дня. Ты или я.

– Тут уже и так понятно. Чего медлишь? Давай, красный!

– Не красный я, а русский. Про воровские замашки свои забудь, тогда сделаю тебя человеком. Ты теперь не вор в законе, а обычный боец переменного состава штрафной роты. Согласен с этим?

– Да!

– Живи. Пока.

Я встал, схватил тщедушного Брасеня за воротник, поставил на ноги, бросил ему под ноги заточку.

– Собирай бойцов, пока не простыли.

Я повернулся к нему спиной и пошёл. Вот главное испытание! Кинется – удавлю! Не кинулся.

Я зашёл в избу. Створка печи открыта, все стоят, в глазах блещет огонь.

– Падаль из избы убрать. Всем спать. И ещё: благодарю за поддержку!

Бессознательных подручных Брасеня вышвырнули за порог. Один боец подкинул дров в печку, все улеглись на солому.

– Товарищ Кузьмин, можно вопрос?

– Можно Машку за ляжку и козу на возу. Мы в армии, а в армии только «разрешите».

– Разрешите вопрос?

– Задавай.

– Почему вы их не убили?

– Это было бы безвозвратно, да и слишком просто. А слишком простые пути приводят всегда и однозначно в одно только место…

– Куда? – не дождавшись окончания предложения, спросил тот же. А, я его вспомнил – ему пальцем в лоб тыкал.

– В жопу. Или в могилу. И ты туда попадёшь, если не научишься своей бестолковкой действовать так, как надо, и продолжишь задавать дебильные вопросы. Спать всем! Самое ценное, что есть на войне – сон. Не упускайте возможности.

Утро было до тошноты жизнерадостным. Нас ещё засветло взашей вытолкали из хат очередные пушкари. Мы отбрехались и позавтракали в тепле.

Во дворе стояла накрытая белым полотном гаубица. Какая именно – непонятно, но не маленькая. Похоже, это тенденция. Командование отводит из Москвы тяжёлое вооружение, но гонит нас. Ага, значит, мы будем сковывать врага, а удар нанесут по флангам. Нормально. Порадовали меры маскировки и дезинформации. Что увидит воздушная разведка – к Москве идёт пехота, в сёлах стоит техника. Главное, чтобы они свою технику из московского капкана не вывели.

Опять идём, хрустя снегом. Мороз стоит, хотя солнышко начало пригревать. Нас иногда обгоняли полуторки. Настроение начало подниматься. Особенно порадовала морда сержанта КВ НКВД, когда он пересчитал конвоируемых, не нашёл убыли, а увидел разбитые лица зеков.

Под настроение попал ещё и политрук:

– Рота! Запе-е-вай!

Запевай так запевай! «Рота, рассвет, третьи сутки в пути»:

Народ проняло. Потребовали повтора. Второй раз пела уже вся колонна. В этот день я пел как никогда много. Достигнутый результат по психомоделированию надо было закрепить. Спел почти весь свой репертуар извлечённых из вымученной памяти и адаптированных песен. Оказалось, помнил я много. И «Любэ», «Кино», песен из советских военных фильмов, песен времён этой войны, уже написанных и ещё нет. Люди не замечали, что пока они пели, они менялись. Это вам не про Мурку петь. Они изменятся. Из человекообразного материала людьми станут. Одними песнями, конечно, этого не достичь, но и без нужных песен тоже не обойтись. Пусть сержант ГБ офигевает.

Справа от меня шёл Иван – Казачок, слева, так же, как и ночью, Кот. Сейчас, при свете дня, я его рассмотрел получше: невысокий смуглявый крепыш, резкий, как понос, подвижный, как капля ртути, плавный в движениях, с довольной, хитрой ухмылочкой на лице, цепкими внимательными глазами. Представился как Кот. Погоняло ему шло на все сто пудов. Осталось понять, чего это эти двое, и близко не подлизы, ни грамма не подхалимы, не приспособленцы, притёрлись ко мне. Сильные характером ребята добровольно прыгнули в мою обойму. Подозрительно. А может, я просто параноик?

Так, с песнями, в приподнятом расположении духа, отмахали больше планируемого. К вечеру вышли к пригородам столицы. Многие впервые услышали канонаду. Да и я от неё отвык.

Находясь в боях, не замечал, в тылу не замечал, а сейчас почувствовал, как сущность моя сама переходит в какой-то другой режим работы от звуков войны. Затянулись все ослабленные винты, гайки, всё тело поднапряглось, напружинилось. Я даже заметил, что смотреть и видеть всё стал иначе. Если бы это произошло не так быстро, и не заметил бы изменений, произошедших со мной.

Кстати, подобный режим включился очень вовремя:

– Ложись! – заорал я и рухнул, где стоял.

Люди недоумённо уставились на меня, но тут многие услышали этот шелест, попадали. Рвануло! Да так, что снегом меня обсыпало. Я приподнялся, прислушался, встал. Народ в ужасе.

– Ни фига себе перелёт! – громко удивился я. – Что же это у них – хороших наводчиков больше не осталось? Если они так метко и дальше будут стрелять, к следующей зиме к Одеру выйдем.

Мой ура-позитив подбодрил народ. Политрук построил всех обратно, погнал в город.