Москва, Кремль, 26 января 1973 года. Полдень
– И еще вот здесь, Леонид Ильич… – хрипловатый голос Черненко журчал весенним ручейком. – Документ хорошо отработан, всё, что надо, прилагается…
Брежнев тупо кивнул. Подвел ручку к графе, куда услужливо ткнул пальцем Костя, и расписался. Попрощался он вялым кивком – язык слушался плохо.
Кабинет опустел, впуская вороватую тишину. И останавливая время – воздух звенел замершими секундами.
Леонид Ильич сфокусировал взгляд на «рогатых часах» – с тускло блестевшим штурвальчиком. Сколько? Двенадцать ровно?
А спать тянет, как в полночь… И знаешь, ведь, что не заснешь, а тянет.
Генсек опустил тяжелые, набрякшие веки. Нервничаешь вечерами, пока Ниночка не заворкует, не сунет тайком таблетку заветную. Химический отбой…
И ты засыпаешь… Валишься в черный глухой провал, как в топь. Бульк! – и сплывается потревоженная ряска… Даже кошмары не снятся!
А к подъему в голове отстаивается проклятая желтая муть. Тяжелая, вязкая – мысли не текут, не ползут даже. Жужжат, как мухи на липкой ленте, и ни с места. Брежнев длинно вздохнул.
Все люди, как люди – у них утро вечера мудренее, а ты глядишь на мир, как сквозь закопченное стекло, мычишь онемевшим языком. «Сиськи-масиськи…»
Брежнев неуклюже поднялся, обошел стол, задевая за углы. Надо потерпеть еще часика два-три… Трясущийся желтый студень растопится и стечет, оставив по себе застарелую усталость. А вечером… Ниночка отмерит дозу.
«Сегодня пятница… – вяло притекла думка. – На охоту съездить… Взбодриться… Выдохнуть эту желтую мерзость до конца, отряхнуться до самого донышка… На кабанчика схожу… Да…»
Отерев лицо, Леонид Ильич с тоской глянул за окно. На шпиле Троицкой башни радостно краснела звезда.
Чистые пруды, 30 января 1973 года. После работы
Я меланхолически брел по бульвару, мечтая о тарелке горячего борща, желательно с фасолькой и чесночком. И с ха-арошим ломтем свежего «Орловского», хрупкую, духовистую корочку которого хочется обгрызть прямо в булочной.