Искатель. 2013. Выпуск №1

Павел АМНУЭЛЬ. ЦАПЛИ

Солнце светило в глаза, и, наверно, поэтому Игорь сначала прошел мимо, заметив лишь женский силуэт на фоне окна. Фанни, медсестру, присматривавшую за отцом, он нашел в ординаторской, куда посторонним вход был воспрещен. Подождав несколько минут за дверью, Игорь, раздосадованный, пошел обратно в южный корпус. Он мог и теперь не обратить внимания на женщину, сидевшую в кресле у окна. Солнце немного опустилось, и лучи теперь падали на ее лицо. Игорю показалось, что женщина посмотрела ему прямо в глаза и что-то сказала, но он не расслышал. Ощущение очарования и близости чего-то неизмеримо более прекрасного, чем вся его прошедшая жизнь, заставило Игоря сделать несколько шагов и оказаться в другом времени, в другом пространстве, с другим пониманием собственного предназначения, наконец.

На самом деле — и это стало причиной его изумления, когда полчаса спустя Игорь вышел на шумную улицу Игаля Алона — не произошло ничего, выходившего за рамки обыденности. Он подошел к сидевшей в кресле женщине и поздоровался, как здоровался со всеми в хостеле «Бейт-Веред»[1]. Он и отцу сказал привычное: «Добрый вечер, папа», — но отец, конечно, не ответил — посмотрел рассеянно, покачал головой, пробормотал что-то о хорошей погоде и углубился в размышления, которые, скорее всего, были беспорядочными обрывками воспоминаний.

— Добрый вечер, — произнес Игорь, глядя женщине в ее яркие голубые глаза.

Ответа он не получил.

Женщине было лет сорок на вид, гладкие светлые волосы (Игорю показалось, что крашеные), черты лица европейские, мягкий подбородок с небольшой ямочкой, и руки… Игорь обратил внимание на руки, в которых женщина держала что-то вроде вязанья — что-то вроде, поскольку то, что она вязала, не было одеждой: бесформенная на первый взгляд вещица, но в ней все же угадывалась некая упорядоченность. Пальцы ловко управлялись с вязальными спицами.

Женщина неотрывно смотрела на Игоря и что-то хотела сказать своим взглядом. Или прочитать что-то в его мыслях. Будто поняла, о чем он думал. Будто он сам это только что понял, а поняв, упустил, и мысль перетекла к этой женщине по возникшему в воздухе невидимому, но определенно материальному каналу.

— Простите, — сказал Игорь, понимая, с одной стороны, что вмешивается в ее частную жизнь, а с другой стороны, ее взгляд, умный и приветливый, определенно говорил, что женщина не против завести разговор — скучно ей, наверно, сидеть здесь и вязать нечто бесформенное, подобно девочке из сказки Андерсена «Дикие лебеди».

— Простите, — повторил он и произнес совсем глупую фразу. Пришло в голову — и сказал: — Если хотите, я принесу чего-нибудь выпить. Душно здесь, вы не находите?

Женщина подставила лицо солнцу и вся наполнилась солнечным светом, такое у Игоря возникло впечатление. Пальцы ее стали двигаться еще быстрее, будто жили своей жизнью, и что-то знакомое почудилось Игорю в создаваемой ими форме, знакомое настолько, что узнать было невозможно, как не узнаешь в зеркале собственное лицо, увидев его неожиданно и не соотнеся с обыденностью реального.

Не получив ответа, Игорь смешался, отступил, поняв наконец, что женщине нет до него дела, он был навязчив и некорректен, но, с другой стороны, ее взгляд…

С одной стороны, с другой стороны… Он привык любое явление, любое событие, любой поступок оценивать с разных сторон: нормальная привычка научного работника.

Кто-то тронул его за рукав, и Игорь обернулся.

— Она не ответит, — сказала Фанни с сожалением.

— Она… — Игорь подумал, а Фанни поняла и покачала головой:

— Нет, Тами не глухонемая, она прекрасно слышит и разговаривает… когда хочет.

— Когда хочет, — повторил Игорь.

— Тами слепа от рождения.

Фанни потянула Игоря за рукав, а он сопротивлялся, сам не зная почему: ему хотелось стоять здесь и смотреть; ему казалось, что он никогда не видел таких красивых женщин, таких больших, ясных и выразительных глаз… и только тогда до него дошло.

— Слепа? — переспросил он пораженно. — Но…

— Взгляд? Поражает, верно? Тем не менее…

Игорь точно знал, что эта женщина, Тами, только что увидела в его душе многое из того, что он, возможно, от себя скрывал. Она теперь это знала, и он знал, что она знает. Взглядом можно сказать столько, сколько не скажешь за час проникновенного разговора. Только потому он и счел возможным… уместным… правильным… спросить, не хочет ли она пить… и вообще.

Тами. Красивое имя. Красивая женщина.

— Пойдемте. — Фанни все еще крепко держала Игоря за локоть и подталкивала в сторону холла, отделявшего северное крыло здания от южного. — Вы хотели спросить об отце? Динамики никакой, и это, вообще-то, неплохо, вы же понимаете. Динамика в его состоянии может быть только отрицательной…

— Мне показалось, — Игорю хотелось выдать желаемое за действительное, — что папа сегодня узнал меня, он сказал что-то вроде: «Сынок, ты неплохо выглядишь».

— Может быть. Это ни о чем не говорит в его состоянии.

— Я понимаю. Хотел спросить… Эта женщина, Тами…

— Она не любит, когда с ней заговаривают чужие. Не делайте больше этого, пожалуйста.

— Простите, я не знал… Слепая, вы сказали? Она…

Он затруднялся задать вопрос.

— Почему она здесь, вы хотели спросить? Множество слепых в ее возрасте живут с родными и даже одни. Справляются.

— Сколько ей лет? — перебил Игорь, удивляясь своей настойчивости. — Мне показалось, не больше сорока.

— Сорок три. Они обычно выглядят моложе своих лет, хотя чаще умирают молодыми.

— Они?

— Аутисты.

Вот оно что! Отрешенность, руки, живущие будто сами по себе…

Решив, что сказала достаточно, Фанни оставила Игоря посреди холла и поспешила в южный корпус. Игоря она знала третий год, с того дня, когда он привез в «Бейт-Веред» отца, с которым уже не мог справиться сам. Знала, что он научный работник, кажется, физик, да, точно, физик, работает в Технионе. Владимир Тенцер, его отец, пять лет назад похоронил жену, несчастный случай, и вскоре у него начались проблемы с памятью — ранняя стадия Альцгеймера. Слишком ранняя: Владимиру, работавшему в химической лаборатории Водного управления, не было тогда и шестидесяти. Сын возился с отцом три года, но у него, видимо, оказалось своих проблем достаточно…

Игорь опустился на диван, рядом с двумя стариками: женщина кормила мужчину йогуртом, подбирая ложечкой остатки из баночки, а тот что-то ей говорил и есть не хотел. Это были — Игорь узнал обоих — Рут и Гай Варзагеры, обоим за восемьдесят, оба бывшие кибуцники, всю жизнь проработали на апельсиновых плантациях и в «Бейт-Веред» ушли вместе, пенсия позволяла.

Смотреть на стариков было и жалко, и замечательно: как они ухаживали друг за другом, как друг друга поддерживали, когда шли, качаясь, по коридору.

Дожить бы до их лет.

Тами. Игорю хотелось узнать больше об этой женщине. Как она-то здесь оказалась? Разве в хостелях есть отделения для аутистов? Может быть. Игорь никогда этим не интересовался. И никогда не думал, что у слепых могут быть такие живые глаза. Он знал, что Тами… красивое имя… видела его, заметила в нем то, что он… похоже, мысль его двигалась сейчас по кругу, и Игорь тряхнул головой, отчего почему-то сразу понял, что представляло собой вязанье в руках Тами. Женщина вязала фракталы. Фигурки переходили сами в себя, уменьшаясь, повторяясь и уходя в глубину материала.

Как она могла? Не видя, только ощущая пальцами? Аутистка. Игорь мало что знал о людях с этим… как правильнее сказать… недостатком? Болезнью? Свойством организма? Он помнил фильм «Человек дождя», великолепную игру Дастина Хофмана. Видел — мельком, правда — фильм об аутистах на канале документального кино. Много лет назад читал о детях-аутистах и решил, что все аутисты — дети. Персонаж Хофмана выглядел реальным, но все равно фантастическим — взрослого аутиста можно сыграть, но… Почему он тогда не сопоставил, ведь дети-аутисты вырастали, и что-то с ними происходило.

Но они, по крайней мере, видели.

— Извините, Фанни, — сказал Игорь. — Я все думал о той женщине… Тами, да? Ее вязанье. Она не видит, вы сказали. Но вяжет она фигуры, которые и зрячий не всякий понимает и может представить. Фракталы.

— Что? — Фанни шла по коридору, толкая перед собой тележку с простынями и наволочками, нужно было заменить постели в трех крайних комнатах.

— Узор, который вяжет Тами, — пояснил Игорь. — Фигура будто уходит в себя, повторяет себя еще и еще.

— Я не знала, что это так называется. Тами все время вяжет эти… как вы сказали? Разные. И цвета она выбирает… это так странно… у нее всегда несколько мотков ниток разных цветов, и она берет, не глядя, конечно, ощупывает пальцами, но никогда не путает. И от этого занятия ее не оторвать. Аутисты — они все такие… — закончила Фанни с извиняющейся интонацией. И добавила: — С ними трудно. Но ничего… когда привыкаешь.

— Что вы делаете, если у нее кончаются нитки или она заканчивает что-то вязать? Ведь она не может вязать бесконечно одну и ту же вещь?

— Томер, медбрат, покупает ей каждую неделю несколько мотков разного цвета.

— Она понимает, что…

— Разного? Да. Не знаю как, чувствует пальцами. Томер пару раз приносил нитки одного цвета. Она бросала мотки на пол, раздражалась, как-то устроила истерику, еле успокоили.

— А когда заканчивает или…

— Я не знаю, как она понимает, что вещь закончена. — Фанни посторонилась, пропуская коляску, в которой сидел грузный старик, бросивший на Игоря сердитый взгляд и что-то визгливо ему крикнувший, но санитар, везший коляску, шел быстро, и Игорь не расслышал сказанного. — Она вдруг бросает вязанье на пол, будто вещь становится ей неприятна, будто на ней грязь… и, если ниток в мотках еще много, сразу приступает к новому вязанью.

— А то, старое? Что делают с ним?

— Что с ним делать? У нее под кроватью стоит коробка. Томер складывает туда, потому что время от времени, обычно по ночам, она опускает с кровати руку, нащупывает коробку, достает вязанье и перебирает пальцами. Наверно, это ее успокаивает. Когда коробка заполняется, Томер выбрасывает тряпки, не все, но большую часть, чтобы было место для новых. Так продолжается много лет.

— Она у вас…

— Я начала работать в «Бейт-Веред» в девяносто втором, Тами уже была здесь. Мне кажется, она тут с детства, но я специально не интересовалась. Простите, Игор, мне нужно…

— Извините, что отнял у вас время.

Он догнал Фанни, когда она входила в пустую комнату в конце коридора.

— Простите еще раз. Можно ли… Я хотел бы взглянуть…

— Я подумала, что вы захотите, — улыбнулась Фанни. — Если вы подождете полчаса, я закончу здесь и отведу вас к Томеру. Иначе он не станет с вами разговаривать. Сама я в северном корпусе не работаю, так что…

— Да, если можно.

Ожидая Фанни, он вернулся в северное крыло — в закутке, где недавно была Тами, беседовали двое врачей, одного Игорь знал: психиатр из «Абарбанеля», приходивший раз в неделю консультировать коллег по поводу особых случаев. Он и отца как-то осматривал. «Вы должны понять, — сказал он потом, — что максимум возможного — поддерживать состояние больного, точнее — минимизировать скорость угасания мозговых функций». Игорь и так это знал. Надеялся услышать что-то другое. Перестал надеяться. «Странно ведут себя современные врачи», — думал он потом. Прежде врач поддерживал в пациенте надежду — ради этого порой обманывал, не сообщал о характере болезни. А сейчас принято говорить правду — и больному, и родственникам. «Неизлечимо, можем только минимизировать…» Игорь старался обходить доктора… да, Гринштейн его фамилия… доктора Гринштейна стороной, а если доводилось случайно встретиться в коридоре, то опускал взгляд и сквозь зубы здоровался. Это было неправильно, но ничего поделать с собой Игорь не мог.

Он отступил в коридор и стал думать о делах — в лаборатории заканчивали приготовления к восьмой (согласно утвержденному в прошлом году плану экспериментов) стадии: нарастили «колено» интерферометра Цандера на двенадцать элементов, и вот уже полтора месяца юстировали прибор. На этом этапе Игорь нужен не был, и он занимался оформлением статей: три — о результатах прошлогоднего, седьмого, цикла, и две сугубо теоретические, их он писал без соавторов, пытался доказать возможность не частичного, как сейчас, а полного описания квантового объекта. Доказать, что такая возможность не противоречит ни второму началу термодинамики (как утверждал Глоссоп из МИТа), ни принципу причинности (на чем настаивали Диннер и Барни из Гааги). Ни восьмая, ни двадцать пятая стадии эксперимента не поставят точку в теоретической дискуссии. Любой эксперимент — приближение, только теория может доказать принцип. Если его вообще можно доказать.

Он подумал, что напрасно теряет время, дожидаясь неизвестного ему Томера. Зачем смотреть на связанные этой женщиной тряпки, что он в этом понимает? Тами произвела на него впечатление. Ее глаза… Игорь видел слепых, не так уж редко их можно было встретить на улицах, обычно они шли, высоко подняв голову, будто искали дорогу не на земле, а в небе. Шли или за собакой-поводырем, или постукивая палочкой, и всегда в их глазах была отрешенность, лицо неподвижно, взгляд… никакого взгляда. Игорь мог дать голову на отсечение, что Тами его видела, в ее глазах светилась мысль. Он терпеть не мог банальных сравнений и знал, что мысль не может светиться, мысль проявляет себя иначе — идеями, речью, действиями, — но сейчас не мог подобрать иного слова, и ему было все равно, что сравнение выглядело бы уместно на страницах женского романа какой-нибудь Барбары Картленд. Почему ему пришла в голову эта фамилия? Он не читал Картленд, его не интересовали женские романы, и сейчас Игорь немного пожалел об этом — возможно, он больше понимал бы женщин, возможно, его жизнь сейчас была бы немного иной, если бы он интересовался в литературе «низкими жанрами», которые при всей своей непритязательности (так говорили; сам-то он вряд ли мог быть здесь справедливым судьей) изображали жизнь такой, какой ее нужно видеть, а не такой, какой ее видят пессимисты вроде него.

А он пессимист? Его отношение к жизни — следствие разочарований, или его разочарования — результат изначально неправильного отношения к жизни?

Вопрос, который он часто себе задавал и на который ответа не знал, а потому каждый раз отвечал по-разному, пробуя варианты и всегда получая не устраивавшие его результаты.

— Простите.

Игорь обернулся на голос.

— Это наш Томер, — сказала Фанни. — Томер, это Игор Тенцер. Его отец…

Она не закончила фразу, Томер знал, о ком она говорила.

— Фанни сказала…

— Да. Я хотел бы посмотреть… Если можно.

— Почему же нет, — медбрат торопился, много дел. — Я принесу мешок, все равно выбрасывать. Когда посмотрите и будете уходить, выбросьте в большой бак во дворе, хорошо?

Выбросить? Странное слово по отношению… Впрочем, нужно рассмотреть вязанье вблизи. Ему могло показаться. Даже, скорее всего — показалось. Он много думает о работе, это сказывается. Вчера по дороге из института едва не проехал на красный, потому что задумался: пришла в голову идея, как добавить в уравнение состояния открытой системы квантовый коэффициент сцепления, чтобы описать результат последнего эксперимента Мацуа. Сумел остановиться, а минуту спустя, уже проехав перекресток, понял, что коэффициент приведет к нелинейности и вычислить его он все равно не сможет, не использовав тот самый квантовый компьютер, возможности которого он и пытался описать введением пресловутого коэффициента. «Так погибают замыслы с размахом…» Нет, не от долгих отлагательств, а, напротив: оттого, что слишком быстро воспринимаешь идеи, требующие как раз долгих раздумий.

— Возьмите, — Томер поставил перед Игорем вместительный полиэтиленовый мешок, доверху набитый разноцветными тряпками — так это выглядело, да на самом деле так это и было. Тряпки. Бесконечный и бессмысленный труд аутистки.

Игорь прижал мешок к груди и пошел к выходу. Надо бы зайти к отцу попрощаться, но папе все равно, а он… Почему-то Игорю не хотелось сегодня видеть отца еще раз.

Он опустил мешок в багажник, сел за руль и, прежде чем отъехать, бросил взгляд на окна пятого этажа. Левое крыло, большое окно холла… если смотреть отсюда, то, видимо, третье слева от центра. Не видно, конечно. И все-таки ему показалось, что он разглядел Тами, откинувшуюся в кресле. Она закрыла глаза, и голубой свет в ее закутке померк, стало серо, сумрачно и холодно. Она не понимает, какой холод приносит в мир только потому, что не смотрит?

Странная мысль. Все мысли сегодня странные.

Игорь вел машину осторожно, будто в багажнике лежала ваза тончайшего богемского стекла, которая могла разбиться от малейшего сотрясения. Даже от сотрясения воздуха, от изменения звука мотора при переключении передач.

Ему сигналили нетерпеливые водители, его объезжали справа и слева, Игорь смотрел на дорогу и видел глаза Тами. Так смотреть могут только дети. И…

Обрывки вязаной ткани Игорь разложил на большом столе в гостиной, раздвинув его, чтобы поместилось все. Куски были разных размеров, но примерно одинаковой формы — неровные параллелограммы. Это не были детали одежды — пуловера, как вязала его бабушка, или хотя бы шапочки. Это и салфеткой быть не могло, на стол такое не положишь. Впрочем, не для того вязанье было предназначено. А для чего? Понять логику и смысл того, что делают аутисты, наверно, невозможно. Какой смысл в том, чтобы считать половицы или количество букв в напечатанном тексте?

На каждом куске ткани было изображено нечто, напоминавшее фрактал. На каждом — один. На всех — разные. Как узор на свитере. Линии уходили в себя, изгибались, кружились, прятались, взрывались разноцветьем нитей, исчезали, сжавшись в точку, но, наверно, продолжали себя и там, просто Тами чувствовала, что невозможно связать нечто, настолько малое, и на этом месте в ткани возникал бугорок, а нить обрывалась. Поражало точное соответствие цветов. Это не мог сделать слепой — красное, расширяясь, переходило в розовое и никогда — в зеленое, оттенки сочетались так гармонично, будто Тами долго разглядывала нитки, перебирала, сравнивала цвета, ни разу не ошибившись.

Фанни сказала (если он правильно запомнил), что Томер опорожняет коробку раз в неделю. В полной коробке могло быть не меньше сотни кусков, а значит, за год… Пять тысяч? А за десятки лет, в течение которых Тами беспрерывно, как девушка из «Диких лебедей», занималась бессмысленным, с точки зрения врачей, вязанием? Десятки тысяч? И все — в мусор…

Мимолетно мелькнула мысль: это, наверно, дорого — сколько нужно ниток, самых разных цветов, Игорь, насчитал девять, но наверняка было больше, оттенки терялись, надо будет посмотреть внимательнее. В любом случае, это не меньше десятка мотков в неделю, а нитки, наверно, дорогие.

Игорь перекладывал куски вязанья, то ли собирая фантастический пазл, то ли пытаясь упорядочить расположение фракталов: с острыми углами в одну сторону, с хвостиками — в другую. Что-то происходило с ним, будто гипнотическое воздействие, линии сходились и расходились сами по себе, и, когда Игорь заставил себя сложить кусочки на край стола, чтобы освободить место для ноутбука, ему показалось, что в воздухе сгустилась невидимая материя — возможно, та самая материя мысли, которая, как он был уверен, была выдумкой экстрасенсов.

Оставив вязанье на столе, Игорь включил ноутбук, вывел на экран статью Игана и Шойлера, опубликованную на прошлой неделе в «Nature». Англичане молодцы, добились девяностопятипроцентной вероятности обнаружения объекта в бесконтактном эксперименте. Но в интерпретации Игорь видел подвох, обычный для такого рода исследований, тот же, что получался и в их лаборатории.

Он привык все делать обстоятельно. Рассчитывать, представлять последствия своих поступков. Может, поступай он спонтанно, подчиняясь интуиции, жизнь сложилась бы иначе? Он часто думал об этом, не пришел к определенному выводу и понял в конце концов, что вывод ему вообще неинтересен. Он такой, какой есть. В школе был влюблен в самую некрасивую девочку — потому что с ней ему было легко общаться. Она, как и он, обожала математику, они решали задачи, радовались правильным ответам, и он ни разу ее не поцеловал, хотя очень хотел: знал, что первый же поцелуй убьет что-то важное в их отношениях, а проверять, так ли это, не собирался — не любил рисковать без толку. Много лет спустя он встретил Ору на улице в Тель-Авиве, она вела за руку мальчика лет пяти и толкала перед собой коляску с младенцем — мальчик там лежал или девочка, понять было трудно, а вопроса он так и не задал. Он и другого вопроса не задал, Ора сама сказала: «Почему ты не поцеловал меня? Я видела, как ты этого хотел. Если бы ты…» Она не закончила фразу и быстро попрощалась, а он, глядя вслед, мысленно продолжил: «…это могли быть твои дети». Могли. Но не стали. Потому что он тогда сделал неправильный расчет. Хотя… Кто знает, какой расчет на самом деле правильный?

Он думал, что правильно рассчитал, женившись на Лене. Они познакомились на студенческой вечеринке, нашли множество тем для разговоров, и действительно несколько месяцев им было о чем говорить. Любил ли он Лену? Чтобы самому себе не отвечать на этот вопрос, он перечитывал книгу Шалева «Впервые в Библии» — интересовался в то время не столько религией, сколько оригинальными интерпретациями библейских текстов. Шалев аргументированно доказывал, что в еврейской традиции на первом месте семья — жена, дети, продолжение рода, — а любовь, как чувство преходящее и расчетам не поддающееся, вторична и не обязательна, что показано было на примере праотцев и праматерей.

С Леной они прожили семь лет. Странное то время Игорь вспоминать не любил, потому что вспоминалось, прежде всего, не хорошее, а почему-то скандалы, ставшие их привычным времяпрепровождением, когда темы бесед иссякли, а чувства, как оказалось, никогда не было.

«Была без радости любовь…»

Была ли вообще?

И детей им не дал Бог, в которого Игорь не верил. «Продление рода — первейшая задача семьи», да. Но не получалось, а почему — они так и не разобрались, оба были заняты своими карьерами, он — в Технионе, Лена — в Интеле, где дослужилась до руководителя отдела, когда в нее влюбился коллега, и этот служебный роман, по ее словам, показал, насколько пустой была ее жизнь с Игорем. Если бы не его мама, говорила Лена, их брак распался бы гораздо раньше. Мама…

О том, что произошло с мамой, Игорь тоже старался не вспоминать. Отгонял любую мысль, как только она даже не появлялась, а только пыталась всплыть из подсознания. Понимал, что, начав вспоминать, не сможет остановиться и будет вновь и вновь, как в те дни, расследовать, рассчитывать, пытаться понять, что произошло. А это бессмысленно — он еще в те дни расследовал, рассчитывал и ничего не смог понять. В полиции тоже ничего толком не поняли, и дело о гибели Раисы Тенцер месяца через два закрыли, очень невразумительно объяснив, что следов криминала не обнаружено. Никакого криминала и быть не могло. Хотя бы это он знал точно.

Отец заболел несколько месяцев спустя после смерти мамы. Молодой еще мужчина. Пятьдесят семь. Игорь разрывался между домом и работой. Он переехал к отцу в старую квартиру на Адаре, где все напоминало о маме, а он не хотел помнить. В лаборатории началась серия экспериментов по бесконтактным наблюдениям, Игорь занимался интерпретацией полученных данных и расчетами волновых функций квантовых систем в перепутанных состояниях. Какой был триумф, когда именно с его расчетами полностью совпали результаты сразу трех наблюдательных сетов — в Кембридже, Массачусетсе и Инсбруке, где работал Квят! Вайдман сказал тогда Игорю: «Теперь Пол обязан признать, что бесконтактные измерения не объяснить без привлечения математического аппарата многомировой теории».

Когда отцу поставили диагноз, Игорь перечитал много литературы, благо в интернете можно найти все, что угодно. Альцгеймер — болезнь затяжная. У стариков мозговые нарушения развиваются относительно медленно, примером мог быть хотя бы Рейган, бывший американский президент. А у относительно молодых все происходит быстрее и, в общем, безнадежнее. Между днем, когда отец впервые положил в чай соль вместо сахара (это могло быть и обычной забывчивостью), и днем, когда он, посмотрев на сына, пробормотал: «А вы кто?» — прошло чуть больше полугода. Когда отец поджег на газовой плите газету и бросил ее на диван (хорошо, что Игорь был дома, иначе отец сгорел бы вместе с квартирой), врачи сказали, что переезд в хостель неизбежен, и это сейчас лучшее (если не сказать — единственное), что можно сделать.

Может быть…

Фанни сегодня не работала, Томера тоже не было. Незнакомая Игорю медсестра кормила отца ужином, смотреть на это было невыносимо, и Игорь отступил в коридор.

— Простите, — произнес за его спиной женский голос, и Игорь обернулся. С Мирьям, главным врачом отделения, он разговаривал, когда отцу назначили лечение — то, что здесь называли лечением и что на деле было попыткой как можно на больший срок отодвинуть неизбежное.

— Вы сын Володимера? Я слышала, вас заинтересовали работы Тами.

— Да, они поразительны. Вязать нитками фракталы, причем точно подбирать цвета… Она слепая, мне сказали.

— От рождения.

— У нее живой взгляд! — вырвалось у Игоря.

— Фракталы, — повторила доктор Мирьям. — Вязаные фигуры имеют какое-то название?

— Я вам покажу, — заторопился Игорь. — У меня с собой…

Он захватил из дома единственный оказавшийся в его библиотеке журнал с цветными изображениями фракталов — «Scientific American» трехлетней давности со статьей о Мандельброте. Открыл на нужной странице, протянул журнал Мирьям и с удовлетворением увидел, как изменился ее взгляд — из холодно-отстраненного («Вам не следовало там находиться») превратился в изумленно-изучающий («Красиво, но у Тами получается не хуже»).

— У Тами получается не хуже, — медленно произнесла Мирьям. — Это… какая-то математика?

— Математика простая, но очень трудно было догадаться, что такие формулы существуют.

— Формулы?

— Эти кривые, фракталы… Кажется, что на каждом рисунке их много, но на самом деле это одна фигура, повторяющая себя, уходящая в себя, выходящая из себя. И каждый фрактал описывается одной формулой. Часто очень простой. Я никогда не видел… не подозревал, что…

Он не смог заставить себя выговорить слово.

— Аутист, — подсказала Мирьям. — Вы представляли аутизм по «Человеку дождя». Все представляют.

— Не только…

— Тами почти невозможно отвлечь от ее занятия, — задумчиво произнесла Мирьям, перелистав страницы журнала и вернувшись к картинке в начале статьи. — Если вовремя не подать ей мотки ниток, Тами приходит в возбуждение, начинает кричать.

— Что?

— Ничего определенного. Не слова, если вы подумали… Просто кричит и плачет, как ребенок, у которого отобрали любимую игрушку.

— Для нее это…

— Не игрушка, конечно. Гораздо серьезнее.

— Она… С ней можно поговорить?

Мирьям посмотрела ему в глаза, и Игорь не стал отводить взгляд.

— Зачем?

— Она… — Он заговорил быстро, как в детстве, когда очень стеснялся взрослых и выпаливал слова, будто из пулемета, чтобы быстрее высказаться и чтобы его оставили наконец в покое. — Она… светлая. Вы понимаете, что я хочу сказать… Будто солнечный свет, когда смотришь в ее глаза… И это вязанье… В мыслях ее происходит что-то невероятно сложное и в то же время простое. Если можно посидеть рядом, посмотреть, как она это делает, понять…

— Тами не рекомендованы контакты с незнакомыми ей людьми.

— Она часами сидит в холле с вязаньем, и кто угодно может…

— Нет. Одна — никогда. За ней постоянно присматривают. Так, чтобы не попадаться на глаза. Когда вы вчера к ней подошли, это, конечно, было зафиксировано, и вас попросили бы удалиться, если бы вы не ушли сами. Давайте так: попробуйте заговорить с ней, но психолог будет рядом, и вы немедленно уйдете, как только вам подадут знак. Договорились?

— У меня есть другой вариант?

— Нет, — улыбнулась Мирьям. — Я побуду с вами сама.

Когда Томер привел Тами, усадил в кресло у окна и удалился, солнце уже зашло и за окном быстро сгущалась тьма. Горела только одна лампа — бра на стене, противоположной окну, — и глаза женщины, не отражавшие солнечного света, показались Игорю уставшими и смотревшими в себя. Так смотрят слепые, так сейчас смотрела и Тами, отчего на ее лице возникло выражение отчужденности. Пальцы перебирали спицы, совершали точные движения, в нужный момент Тами меняла клубки ниток, Игорь подумал, что она и в полной темноте могла бы продолжать работу, с такой же уверенностью отыскивая нитки нужного ей цвета. Вероятно, Тами различала не цвета, а неуловимые для обычного человека тактильные свойства ниток. Красные на ощупь отличались от зеленых. У слепых прекрасно развито осязание, этим все объясняется. Конечно, этим, убедил себя Игорь, но как, оказывается, легко даже ему, физику, предположить сверхъестественные способности там, где на самом деле…

У окна стоял пластиковый стул, Игорь, стараясь не шуметь, поставил его перед креслом Тами. Осторожно сел, не сводя взгляда с ее лица и стараясь уловить малейшие изменения. Почувствовала она присутствие постороннего?

— У вас очень красивые работы, — сказал он. Она не могла его не услышать, но пальцы ни на миг не остановились. Рождался очередной фрактал, веретенообразная красота. Игорь уже понимал, в каком направлении будут двигаться пальцы Тами, чтобы довершить начатое. Куда пойдет красная линия, куда — желтая, куда — синяя, которую на пересечении с красной прервет зеленая, чтобы изогнуться через полсантиметра и завершить фигуру классического мандельбротовского фрактала, изображенного в его книге тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

Игорю показалось, что взгляд Тами скользнул по его лицу, задержался на подбородке, а потом она стала внимательно разглядывать его рубашку — таким, во всяком случае, было впечатление. Он понимал, что впечатление обманчиво, но не мог отделаться от мысли, что Тами, чьи руки, похоже, работали независимо от сознания, изучала его слепыми глазами и видела то, что он, возможно, скрывал от себя.

— Очень красиво. Такая уверенная линия, насыщенный цвет.

Показалось ему или во взгляде Тами мелькнуло понимание?

Даже если показалось, нужно было закрепить впечатление, и Игорь продолжал размеренным тоном, рефлекторно повторяя интонации механического голоса, будто это могло упростить понимание сказанного:

— Вы знаете, что ваше вязанье не просто красиво? Эти фигуры называются фракталами и описываются математическими формулами.

Никакого изменения в ритме работы пальцев. Красная линия уперлась в желтую, и, если бы Тами видела, она должна была сейчас положить на место красный моток и взять голубой, чтобы продолжить завиток.

По-прежнему изучая взглядом пуговицу на рубашке Игоря, Тами вернула в коробку красный моток и уверенно взяла голубой.

— Потрясающе, — прошептал Игорь и оглянулся в поисках доктора. Они были здесь вдвоем — он и Тами. Мирьям сочла возможным оставить их наедине.

— Тами… — Игорь положил ладонь на ее руку. Почувствовала она его мягкое пожатие? Рука не отдернулась, но и реакции никакой не последовало. Женщина продолжала играть спицами, и голубая линия превращалась в завиток, который должен был замкнуться вокруг красной окружности.

Тогда он начал говорить. Он не рассказывал о своей работе ни одной женщине. Знал, что никому это не интересно. Был опыт, да. Не хотел повторения. Но сейчас внимательный, пусть и невидящий взгляд Тами настраивал его на разговор, который он только с ней — здесь и сейчас — мог вести.

— Я знаю, — говорил Игорь, — что вы видите, не видя, и это то самое, чем я занимаюсь в нашей лаборатории в Технионе. Научиться видеть, не видя. Мы называем это «бесконтактными наблюдениями». Когда ничего об объекте не известно, никакая информация ни по каким каналам от него не поступает, но, тем не менее, есть способ узнать о нем если не все, то многое. С помощью квантовых эффектов. Тами, мне повезло, я делал докторат у Вайдмана, это он вместе с Элицуром в девяносто четвертом году предложил идею квантового бесконтактного измерения. Тогда, правда, думали, что увидеть предмет, не получая от него никакой информации, можно только с вероятностью двадцать пять процентов, и никак не больше. Из четырех попыток увидеть только одна будет удачной, и вы не сможете даже узнать — какая именно. Но уже год спустя Пол Квят в Австрии довел вероятность до пятидесяти процентов, а еще через десять лет японцы наблюдали ненаблюдаемое с вероятностью восемьдесят три процента. Полгода назад нам удалось увеличить вероятность бесконтактного наблюдения до девяноста двух процентов, а сейчас заканчивается монтаж аппаратуры, и мы получим вероятность девяносто девять процентов, представляете?

Он подумал, что берет на себя слишком много, говоря «мы», он всегда так и думал: «мы», никогда не отделял себя от остальных сотрудников, но сейчас, когда его слушала Тами, не мог даже перед собой кривить душой и добавил:

— Конечно, моя роль в этом маленькая, я теоретик, просчитываю модели, у меня даже собственных идей маловато. Но теоретик я хороший…

Он запнулся. Как он это сказал… Никому другому не стал бы так говорить о себе. Не из скромности, хотя, возможно, и из скромности тоже. «Я хороший», — это по-мальчишески, взрослый человек, тем более научный работник так не скажет, это… неэтично, что ли? И чтобы сгладить возможное впечатление, Игорь торопливо добавил:

— Хотя что я… Если бы не квантовый компьютер[2], который мы задействовали в эксперименте, ничего не получилось бы.

Компьютер, конечно, еще тот… Всего двести пятьдесят шесть кубитов, но это лучшее, что сейчас существует.

Пальцы Тами нащупали место нового перехода: то ли одного цвета в другой, то ли линии в другую линию. Она протянула руку, положила в корзинку моток синих ниток — точно на место, где он лежал прежде, рука ее на мгновение застыла в воздухе, и неожиданно Тами коснулась пальцами макушки Игоря, склонившегося перед ней, и он вздрогнул, будто его коснулась рука Бога. Богини. Ангела?

Сейчас она отдернет руку и, может быть, почувствовав присутствие постороннего, закричит. Прибежит доктор Мирьям, и ему придется уйти…

Ладонь Тами лежала на его макушке спокойно, как лежала бы на спинке стула, а он боялся пошевелиться, представляя, как это выглядит со стороны: будто королева благословляет на подвиг уходящего на войну рыцаря.

— Сказать. Тогда становится бдение. Если сказать.

— Что? — переспросил он.

Голос у Тами был звонкий, молодой, не слишком высокий.

— Что вы сказали?

Тами уверенно взяла из корзинки моток коричневых ниток и продолжила вязать, будто ничего не произошло и ничего не было сказано.

— В доме всегда были хлеб, молоко и сыр, — сказала Тами, не обращая внимания на Игоря, так и не решившегося подняться с колен. — Хлеб, сыр и молоко. Молоко, хлеб и сыр. Сыр, молоко и хлеб. Молоко, сыр и хлеб.

Перестановки из трех составляющих, подумал Игорь. Сейчас она назовет оставшийся вариант, и что тогда?

— Сыр, хлеб и молоко, — сказала Тами и замолчала.

— А колбаса? — спросил Игорь. Он не предполагал, что получит ответ. Это была просто игра — колбаса из другого ряда, как в задании: «найти родственные предметы и отделить лишнее». Игорь устал стоять на коленях. Он уже не понимал, зачем опустился на колени перед этой женщиной, ноги затекли, и он встал.

— Творог, — сказала Тами. — Дома всегда был творог. И масло. Масло, творог, молоко и сыр. Хлеб.

Хлеб она выделила интонацией в отдельную группу.

— Творог, молоко, масло и сыр. Масло, сыр, творог и молоко…

Так, теперь будут перестановки из четырех. Двадцать четыре. И опять она переставляет слова бессистемно, но тем не менее не повторяется. «Сам бы я, — подумал Игорь, — сначала взял одно слово, скажем, молоко, и перепробовал с ним все варианты, потом взял бы второе…»

Что она вспоминала в это время? Действительно ли свой дом, в котором было много молочных продуктов, но не было колбасы? Мяса? Вряд ли. Что-то другое всплыло в ее памяти.

Закончив перечисление, Тами проговорила, «глядя» на отступившего чуть назад Игоря. Будто знала, о чем он подумал. Ей не понравился ход его мысли, и она сказала:

— Колбаса на завтрак. Вкусно.

Помолчала и добавила:

— Очень-очень.

— Копченая. — Игорь попытался продолжить игру. Он подумал, что до него психологи — и доктор Мирьям в их числе — наверняка пытались говорить с Тами, и что-то у них получалось. Как-то они с ней общались. У аутистов ослаблен контакт с внешним миром, но они вовсе не идиоты, часто это люди высокого интеллекта. В какой-то степени все великие ученые — физики, математики — были аутистами. Их всегда больше занимал собственный внутренний мир, чем мир внешний, а погружение в решение научной проблемы часто бывало таким глубоким, что для окружающих эти люди все равно что отсутствовали. В какой-то мере аутисты видели мир более правильно, понимая и зная о нем такие вещи, какие обычному человеку понять не дано. Перечисляя продукты, Тами, возможно, прекрасно сознавала, что именно хотела сказать, какую глубину своей внутренней реальности открыть. Для нее это не было игрой, как воспринял Игорь.

Тами продолжала вязать молча. Взгляд ее, поблуждав по комнате, бездумно остановился на какой-то точке позади Игоря и застыл, как обычно и застывает взгляд слепого — пустой, безучастный, невидящий.

Тами ушла. Такое возникло у Игоря ощущение. Только что была здесь, говорила с ним, что-то пыталась ему рассказать и что- то, может, от него услышать. Поняла, что ничего не получится, и вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Он остался один.

Очередной фрактал шлепнулся в корзинку, и Тами взвесила на ладони моток зеленых ниток. Моток был невелик, минут на пять работы, и Тами, наверно, подумала, что не стоит начинать, нужно взять другой моток, красный, например, он был почти нетронутый. Но ей нужен был зеленый, ей точно нужен был зеленый, хотя Игорь и не понимал, каким образом она отличала зеленый от синего или коричневого.

Тами держала моток на ладони, и Игорь подумал, что сейчас что-то произойдет. Тами размахнется и запустит мотком в стену, а может, закричит. На лице у нее появилось выражение упрямого недовольства, губы сжались в тонкую линию, во взгляде была решимость совершить нечто такое, что никому не понравится, но с чем все будут вынуждены считаться.

Игорь не представлял, что нужно делать в этой ситуации, но делать ему ничего не пришлось — чья-то рука мягко отстранила его, Томер решительно подошел к Тами, взглядом приказал Игорю отойти и покатил кресло (оказалось, что оно на колесиках, Игорь и не заметил) в глубину коридора.

Он пошел было следом, но еще одна уверенная рука остановила его, взяв под локоть. Это была доктор Мирьям.

— Не нужно, — сказала она. — Ей пора отдохнуть, она всегда в это время отдыхает в своей постели.

— Она сама… — Игорь не сумел сформулировать то, что хотел спросить, но Мирьям поняла его по интонации и с легкой насмешкой в голосе сказала:

— Конечно. В кресле просто удобнее, Тами любит удобства. Она прекрасно может обслужить себя, она же не инвалид!

Мягко, но настойчиво доктор Мирьям повела Игоря к большому холлу между крыльями здания. Здесь было сейчас много людей: старики и пришедшие к ним гости расположились в креслах и на диванах — почему-то многие любили общаться в таком бедламе, от которого у Игоря начинала болеть голова.

— Я могу приходить к…

— Только не мешайте ей. Вы видели границу, которую она поставила. Никогда не переходите.

— Да, — сказал Игорь.

Нужно было пройти к отцу, его уже наверняка покормили, а поев, отец обычно бывал терпелив, иногда узнавал сына и не раздражался, как обычно. Мог вспомнить о детстве — только о детстве он говорил достаточно связно, хотя и рассказывал много раз одни и те же истории, которые Игорь давно знал наизусть.

Когда он вошел, отец спал. Лежал он на спине, руки поверх легкого одеяла, дышал раскрытым ртом, и Игорю — не в первый раз уже — показалось… Нет, вот он пошевелил пальцами, всхрапнул… все хорошо… насколько это может быть хорошо, когда знаешь, что человека нет в этом мире. Оболочка, на которую с каждым разом смотреть все больнее.

— Папа, — сказал Игорь, склонившись над спавшим. Только так он и мог разговаривать с отцом — когда тот спал и не смотрел на сына умными, но уже ничего не понимающими глазами. — Папа, я познакомился с замечательной женщиной. Ты меня слышишь? Мне кажется, она…

Игорь поискал слова, не нашел и продолжал рассказ молча, так у него лучше получалось, и так — Игорю казалось — отец лучше его понимал.

— Она необыкновенная, — завершил он свой рассказ о Тами. Отец открыл глаза, протянул руку, коснулся щеки Игоря, что-то прошептал, кажется, имя… узнал сына?

— Хорошая погода, правда? — сказал отец.

Рука упала на одеяло, взгляд рассеянно скользнул по лицу Игоря и уперся в противоположную стену, как в театральный занавес.

— Скажи маме, что я сегодня не буду ужинать, — неожиданно ясным, как в былые времена, голосом проговорил отец. — Много работы, нужно успеть к завтрашнему отчету.

Отец отказывался от ужина, когда не успевал подготовить отчет к заседанию совета директоров, а не успевал он всегда, потому что сто раз выверял каждое слово, добиваясь совершенства, которого, по его мнению, никак не мог достичь.

«Скажи маме». Узнал?

— Обязательно, — с энтузиазмом ответил Игорь. Это была его обязанность — передать маме, что папа ужинать не будет. Мама всякий раз говорила: «А я второй раз греть не собираюсь».

Отец что-то пробормотал, закрыл глаза и опять уснул — дыхание его стало ровным, руки неподвижно лежали на одеяле.

— Ее зовут Тами, — сказал Игорь, понимая, что говорит с самим собой.

Показалось ему или отец действительно едва слышно повторил это имя?

Хорошая погода, не правда ли?

Уходя, Игорь заглянул в холл соседнего крыла. Там стоял десяток стульев, и несколько вполне здоровых на вид мужчин и женщин сидели полукругом перед врачом (Игорь узнал его: Рони, психолог), что-то показывавшим на больших листах ватмана. Что там было изображено, Игорь рассматривать не стал — Тами не было, и он ушел с ощущением, что пропустил важное. Очень важное. Необходимое. Где? Когда?

Поужинав разогретым в микроволновке шницелем, Игорь расстелил на столе вязаные куски материи и убедился, насколько сильным и, чаще всего, ошибочным бывает первое впечатление. Фигуры были похожи на изображения фракталов. Довольно похожи. Но все-таки линии рвались, хотя и казалось, что они непрерывны и повторяют себя. Повторяли, но не с той точностью, какая была нужна, чтобы фигура действительно могла считаться изображением фрактала. Похоже… Если присмотреться и захотеть увидеть. Он захотел увидеть, идея фрактала первой пришла ему в голову, вот и показалось…

Он водил пальцами по зеленым линиям, переходившим в красные. Перекладывал куски материи, менял местами, придумывал сложные сочетания, которые вряд ли возникали в голове Тами.

От этого занятия его отвлек звонок мобильного телефона. Эхуд Бронфман.

— Игорь, я все-таки добил уравнения состояния для двумирового гелия!

Эхуд, в отличие от Игоря, был замечательным экспериментатором и неплохим математиком — редкое сочетание. Игорь, в отличие от Эхуда, обладал физической интуицией и мог придумать идею, до которой Эхуд никогда не дошел бы своим блестящим аналитическим умом. Вдвоем они составляли прекрасную пару. Во всяком случае, так считал Игорь — мнения Эхуда на этот счет он не спрашивал.

Над волновыми уравнениями, описывающими перепутанные состояния атомов гелия, они бились четвертый месяц. Решить подобные уравнения в аналитической, а не цифровой форме, удалось пока только Швингеру в Германии, да и то лишь для «голых» ядер атомов водорода.

— Отлично, — Игорь не услышал энтузиазма в собственном голосе. Мысли его сейчас витали в другой части многоликого мироздания. — Эхуд, помнишь, мы обсуждали психологические аспекты бесконтактных наблюдений?

Эхуд помолчал. Конечно, он помнил. Хорошо сказал Игорь: «обсуждали». Они тогда чуть не разругались — от разрыва спасло вмешательство Вайдмана, подавшего идею квантово-механического описания частицы в двух или трех мирах одновременно. Состояния такой частицы непременно перепутаются друг с другом, и описать систему окажется намного проще.

— Понимаешь… — осторожно начал Игорь. Эхуд был очень чувствителен к словам. Неверная фраза, и он не так поймет, разговор не состоится, Игорь останется один на один со своим ощущением, которое пока сам не мог точно определить. — Понимаешь, Эхуд, по-моему, все-таки есть возможность использовать человеческий мозг в бесконтактном эксперименте.

Не те слова. «Использовать мозг». Игорь подумал, что недостаточно знает иврит, чтобы передать все оттенки собственной мысли, которую он сейчас хотел озвучить и которая, похоже, так и останется непонятой. Одинокой, как белый парус в тумане моря голубом…

Эхуд молчал.

— Я был у отца, — продолжал Игорь, решив договорить до конца, — и забрел в соседнее крыло. Там была, женщина-аутистка. Лет сорока. Слепая от рождения, но… меня поразил ее взгляд, она смотрела, будто видела, причем насквозь.

— Действительно? — пробормотал Эхуд.

— Она все время вяжет… только не шарфики какие-нибудь. Фракталы. То есть я сначала решил, что фракталы, — довольно похоже на классические фигуры Мандельброта. Если она это чувствует… Ты понимаешь, что я хочу сказать? — От неуверенности Игорь заговорил быстрее и неопределеннее: — Если внутренним взглядом… не знаю, как это точно сказать на иврите… Помнишь наши обсуждения, когда я пытался доказать, что человеческий мозг должен быть способен к бесконтактным наблюдениям, когда работает в режиме квантового компьютера… Ты меня слышишь?

Молчание.

— Эхуд!

— Слышу. Я подумал о синхронистичности.

— О чем? — Игорь тоже думал о синхронистичности: почему именно сейчас он встретил Тами? Не год назад, не в будущем году.

— Вчера, — обстоятельно начал Эхуд. Он не мог говорить иначе, начав что-то объяснять. Его нужно было выслушать до конца или не слушать вообще, прервать свою мысль он был не способен, — я почему-то тоже вспомнил нашу дискуссию. Подумал — не знаю, почему мне это пришло в голову, — что задачу было бы легко решить с помощью квантового компьютера, но не при нынешних его возможностях. Однако, подумал я, квантовым компьютером, по крайней мере в представлении Пенроуза, является человеческий мозг. Следовательно, описание многомировой физики, а с ней и бесконтактных измерений, возможно с использованием мозга. Иными словами — интуитивно. Просто в уме. Тот случай, когда интуиция, как к ней ни относиться, является единственным инструментом познания и описания. Чтобы мозг исследователя воспринимал события, происходящие в другой ветви многомирия, он должен в равной степени существовать в обеих. Квантовый компьютер — даже самый примитивный, такой, как в нашей лаборатории, — работает именно на этом принципе. Значит, и мозг на такое сцособен.

— Мы это уже обсуждали! Это скорее психология, а не чистая физика. Когда экстрасенс впадает в транс…

— Игорь! Не делай вид, что не понимаешь! Транс — измененное состояние сознания. В таком состоянии человек — наркоман, например, — создает себе вторичную реальность. Перепутанного состояния с другой ветвью при этом не возникает. Черт возьми, мы это действительно разбирали!

Раздражение Эхуда привело к обратному эффекту: Игорь успокоился. Теперь он знал, что Эхуд поймет его правильно.

— Извини, — сказал он. — Ты подумал о людях, чья связь с реальностью — с нашей ветвью многомирия — ослаблена.

— Это очевидно! Странно, что мы не пришли к тому в той дискуссии…

— Не настало время, — пробормотал Игорь.

— Аутизм, — раздумчиво произнес Эхуд. — Ты говорил…

— О женщине, которая…

— Это важно?

— Что? — не понял Игорь.

— То, что это женщина. Молодая, ты сказал? Слепая от рождения, но со взглядом, который…

Он понял Игоря лучше, чем сам Игорь понял себя.

— Да. Это очень важно.

— Фракталы, — Эхуд, казалось, решил перевести разговор, но на самом деле продолжал с той точки, на которой закончил предыдущую фразу. — Она… ты говоришь, вяжет их?

— Не фракталы на самом деле. Вязка довольно грубая, но точная в пределах возможного. Поразительно, как ей удается определять и сочетать цвета. Пожалуй, самое поразительное именно это, а не то, как ей удается вести линию фрактала.

— Ты считаешь…

— Разве это не очевидно? Мозг Тами…

— Ее зовут Тами, — констатировал Эхуд.

— Да. Ее мозг, возможно, уже работает в режиме квантового компьютера. Ты представляешь себе простого человека… себя, меня, прекрасно различая цвета, краски, линии, рисовать фигуры, похожие на фракталы, — каждый раз разные, ни разу не повториться?

— Ты хочешь, чтобы я взглянул на эту женщину?

— Нет. Я только хотел сказать, что…

— Мозг аутиста, — закончил Эхуд, — скорее, чем мозг любого другого человека, может входить в квантовый режим, и нельзя исключить, что всегда в этом режиме работает. Отсюда странности поведения и психологии аутистов. Они, попросту говоря, лишь частью сознания находятся в нашей реальности, в нашей ветви многомирия. Я верно тебя понял?

— Да, — сказал Игорь.

— Здравствуйте, Тами. — Игорю казалось, что она воспринимает его как давнего знакомого. При звуках его голоса она поднимала голову, прислушивалась, рассеянный ее взгляд сосредотачивался. Движение пальцев на мгновение замедлялось, но потом продолжалось в прежнем ритме. Тами улыбалась, принимая его присутствие, и начинала говорить что-то, перемежая отдельные, не связанные друг с другом слова, долгими паузами, во время которых губы ее шевелились: возможно, она продолжала говорить, и эта ее немая речь связывала все, что она произносила вслух, в единое, но непонятное целое.

— Долго… пережить… колени… вазу взяла… потолок… специи…

Слова, слова, слова….

Доктор Мирьям, когда Игорь обратился к ней с вопросом, сказала, покачав головой, что внутренние монологи Тами наверняка логичны или, по крайней мере, эмоционально однозначны и были бы, возможно, понятны, произноси она вслух каждое подуманное слово. А так… Мирьям и еще несколько приглашенных психологов и психиатров пытались найти смысл и даже находили, но каждый находил свой смысл, и, как потом оказывалось, смысл этот соответствовал внутреннему настрою и состоянию не Тами, а того, кто, пытаясь понять ее речь, на самом деле начинал понимать себя. Такой парадокс.

Игорь приезжал обычно под вечер, сначала заходил к отцу, сидел, смотрел в сторону, он не мог видеть пустой взгляд человека, еще недавно энергичного и уверенного в себе. Если отец и думал о чем-то, во взгляде это никак не отражалось. Игоря он то ли узнавал, то ли нет, иногда называл его по имени, но смотрел при этом в потолок и на ответы не реагировал.

Попрощавшись и не получив ответа, Игорь отправлялся в соседнее крыло. Он приносил стул, садился так, чтобы Тами, поднимая взгляд от вязанья, наталкивалась на его взгляд, чтобы взгляды встречались и расходились и чтобы в точке встречи возникал диалог. Игорю казалось, что Тами отвечает на его реплики, хотя со стороны это наверняка выглядело бессвязной речью.

Возможно, она отвечала на что-то, сказанное не сейчас, а вчера или неделю назад? Иногда ему казалось, что Тами отвечает на еще не заданный вопрос, и потому ее речь так невнятна. Он спросит о чем-то завтра или через неделю, а она отвечает сейчас — почему бы и такому не происходить в ее странном восприятии мира?

Однажды она сказала, закончив вязать фрактал и бросив материю в корзинку:

— Это такая музыка, которую слышишь только раз в жизни. Она не повторяется. Она одна. Музыка. Одна. Только одна. Других нет.

Обычно Тами повторяла фразу много раз с одними и теми же интонациями, но про музыку сказала и смолкла, будто прислушиваясь к чему-то в себе. Игорь потом долго думал, имела ли она в виду конкретную мелодию, которую слышала?

— Тами, вы любите Бетховена? — спросил он на следующий вечер.

Сам он мог слушать Бетховена бесконечно. Лунную сонату. Патетическую. Пятую, Третью, Седьмую симфонии. Он был уверен, что это музыка его жизни. Тами не могла не слышать Бетховена — по телевизору, стоявшему в центральном холле (слышно было плохо, далеко, но ведь у Тами замечательный слух, как у всех слепых), передавали как-то Девятую: четвертую часть, оду «К радости».

Спросив, подумал, что, может, получил ответ вчера. Подумал, что если мозг Тами действительно работает в режиме квантового компьютера, то понятие времени для нее — сугубо служебное, вторичное, необязательное.

— Завтрак хороший, но обед лучше, — сказала она. — На завтрак молоко, такое свежее, что корова еще не доена.

И разве эта фраза, брошенная вскользь, не говорила о том, что даже причина и следствие для Тами не играли обычной роли в жизни?

Порой он удивлялся осмысленности и философской глубине ее речи, порой не хотел слышать несусветную чушь и бессмысленный поток слов.

О чем говорил он сам? Рассказывал о детстве. Это было самое однозначное и понятное время в его жизни. Мама, папа и он. Мама, которая его всегда баловала, и отец, «строгий, но справедливый». Оказывается, он многое помнил, и нужно было только потянуть за ниточку, чтобы память раскрылась — не вся, но какие-то забытые детали.

— Я хотел быть океанским лайнером, представляете? Это похоже на психоз, но для ребенка, по-моему, вполне нормально. Мне очень нравилось представлять себя огромным кораблем, а на капитанском мостике у меня стояли то мама, то папа. Если мама, то я обычно по утрам плыл в ванную, потом принимал в трюмы груз каши и шел в школу, величественно рассекая волны людей на тротуарах. Понимал, почему моряки говорят «ходили», а не «плавали». А если на мостик поднимался папа, я обычно надолго оставался в гавани, у причала, и на борту производили ремонт всех систем. Иными словами, папа вправлял мне мозги и заставлял учить предметы, которые я ненавидел, — литературу, химию…

Однажды Игорь прочитал Тами лекцию о квантовом процессе бесконтактного наблюдения. Он пришел в «Бейт веред» после трудного семинара, отец спал, он все больше спал в последнее время, и врачи говорили, что это хорошо: не в том смысле, что сон лечит, но во сне для отца время проходит спокойнее. Скорее не для отца, а для обслуживающего персонала, но эту мысль Игорь держал при себе: зачем обижать людей недоверием. В тот день он заглянул в палату к спавшему отцу и поспешил к Тами, которую нашел на обычном месте. Неподалеку прогуливался Томер — увидев Игоря, медбрат коротко кивнул и ушел, доверяя ему на какое-то время заботу о Тами. Ему сейчас многое доверяли — не только сидеть рядом, разговаривать, слушать, но иногда даже отводить в столовую ужинать: обычно позже всех, когда в комнате никого не было. Тами отказывалась есть при людях, а когда была одна (Игорь стоял так, чтобы она его не видела, хотя и понимал, что она, скорее всего, ощущала его присутствие), ела, будто герцогиня, — величественно, медленно, пользуясь вилкой и ложкой так, будто всю жизнь посещала королевские рауты в Букингемском дворце. Игорь восхищался изяществом ее движений и поражался их точности.

Игорь принялся рассказывать о том, как Эхуд, его соавтор, пытался объяснить коллегам из Амстердама идею использования живого квантового компьютера, каким является человеческий мозг. Не был понят — чего и следовало ожидать, — заявил, что, видимо, действительно, идея еще не созрела, а уравнения… Ну что уравнения? Математика не всегда дает решения, которые можно использовать в реальной жизни. Возьмите теорию струн. Сколько там прекрасной математики и как мало физического смысла!

Существующие квантовые компьютеры еще слишком примитивны, и еще два-три десятилетия такими и останутся. Тот, что у нас в лаборатории, — скорее уникальная игрушка, чем реальная система, на которую можно положиться в эксперименте. Но есть природный квантовый компьютер — человеческий мозг! Пенроуз еще в девяностых годах прошлого века предположил, что мозг (всегда или при особых обстоятельствах) работает в режиме квантового компьютера, используя для вычислений не только нашу вселенную, но и все другие миры, в которых существуют наши аналоги, двойники, — этим, кстати, можно объяснить неожиданные прозрения, идеи, пришедшие вроде бы ниоткуда или во сне, а возможно, даже случаи ясновидения, если относиться к существованию этого явления без обычных предубеждений. Для нашего примитивного квантового компьютера в лаборатории нужны сверхнизкие температуры, сверхпроводящий режим, но мозг работает иначе. Когда-нибудь и созданные человеком квантовые компьютеры будут работать при комнатной температуре, — тогда, возможно, и появится искусственный интеллект…

Знаете, Тами, что такое бесконтактные наблюдения? Или, как их иначе называют: квантовое видение в темноте? А еще — квантовая магия, но это название используют чрезвычайно редко, хотя «магия» в данном случае не является чем-то сверхъестественным — это лишь явление, которое раньше не было известно.

Бесконтактные измерения — исследование объекта, от которого экспериментатор не получает никакой информации: ни одного кванта света, ни одной частицы, никаких волн. Ничего. Вы не освещаете объект, не облучаете его, вы вообще до начала эксперимента даже не знаете, существует ли объект, и если существует, то что собой представляет.

В классической физике такое попросту невозможно, а квантовая физика это позволяет, что и доказали еще в 1993 году израильские физики Элицур и Вайдман. Да, Тами, я работаю у Вайдмана — правда, шефа вижу не часто, он ведь еще заведует кафедрой в МИТе, там проводит большую часть времени, хотя, конечно, держит руку на пульсе, и если бы он сегодня был на семинаре, то, уверен, принял бы мою сторону.

Знаете, что я хочу сказать? Мне кажется… Вообще-то для физика слова «мне кажется»… Но почему нет? Я сужу по тому, что вижу. Почему ваши вязанья так похожи на фракталы? Как вам удается подбирать и комбинировать цвета? Почему ваш взгляд…

Тами, я не должен этого говорить, но и не сказать не могу. Наверно, доктор Мирьям меня больше не пустит к вам, если узнает, но она не узнает, мы ведь ей не скажем, верно? Это будет нашей тайной. Моей. Тами, вы самая красивая женщина… Я не то хотел сказать. Нет, и это тоже. Конечно, вы самая красивая, но не в этом главное. Вы необыкновенная. Вы… простите, что я скажу… Я уверен: вы меня слышите и понимаете. Вы видите своими незрячими глазами такие миры, о которых мы не имеем никакого представления. Доступные, в принципе, только некоторым людям в особом состоянии сознания, когда мозг работает в режиме квантового компьютера и человек становится существом многомирия — мультивидуумом, если пользоваться принятой в физике терминологией. Терминология существует, но доказательств нет. Тами, я не знаю, о чем вы сейчас думаете. Что сейчас представляется вашему сознанию. Ваши глаза… Вы видите во мне то, чего я не вижу в себе сам. Когда вы смотрите на меня… что, простите?

Тами на секунду прервала движение спиц, сложила на коленях руки, прикрыв вязанье ладонью.

— В большой комнате, — сказала она, «глядя» в сторону Игоря задумчивым взглядом, — три цветка. Если посчитать, то их три. Можно посчитать так, чтобы их было два. Или всего лишь три? Надо посчитать. Надо…

Взгляд Тами беспокойно забегал по стенам, пальцы нервно сжали материю, а спицы упали на пол, потянув нити. Один из клубков едва не выпал из лотка. Губы Тами что-то шептали, но Игорь не мог разобрать слов.

Позвать доктора?

Тами поднялась с кресла, и вязанье упало на пол вслед за спицами, лоток перевернулся, мотки ниток раскатились, будто разноцветные планеты по своим орбитам вокруг Солнца. Тами сцепила ладони, губы продолжали что-то шептать, а взгляд… взгляда не стало. На Игоря смотрела слепая женщина, не мигая — как ожившая статуя.

Откуда-то возник Томер, оттеснил Игоря плечом, подобрал нитки, вязанье и спицы, сложил в пакет. Неуловимым движением — Игорь и заметить не успел — усадил Тами в кресло, погладил по плечам, и это движение почему-то ее успокоило.

Томер подал Тами руку, и она поднялась — видимо, этот жест давно стал для нее привычным. Оперлась на руку медбрата, другой рукой подхватила пакет с вязаньем, спицами и нитками и величественной походкой королевы направилась к себе в комнату, а Игорь плелся следом. У двери Томер обернулся и сказал с виноватой улыбкой:

— Тами устала сегодня. Приходите завтра. Ей нравится, когда вы приходите, правда.

Игорь стоял в конце коридора и ждал, прислонившись к стене. Наконец из комнаты вышел Томер, и Игорь оказался рядом с ним, сделав, как ему показалось, всего один шаг.

— Вы сказали, что Тами нравится, когда я прихожу. Это… действительно так?

Медбрат задержался с ответом, поняв, что его случайно брошенная фраза имела для Игоря очень важное значение.

— Конечно, — сказал он наконец. — Тами не говорит об этом. У нее обычно ограниченные темы для разговоров, хотя она может разговаривать о чем угодно, если захочет.

— О чем угодно? — повторил Игорь.

— Тами очень умная женщина. Ей все равно, что происходит вокруг. Она находится в своем мире, ощущает его, слышит, чувствует, даже каким-то образом видит. И все ее разговоры связаны с ее ощущением собственного мира, отличающегося от нашего, как… — Томер попытался подыскать сравнение, — как библейский мир отличается от современного. Такие же вроде бы люди, но… другие, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Кажется, — неуверенно произнес Игорь. — Но… Доктор Мирьям не говорила…

— Она и не должна. Вы ведь не родственник Тами, верно?

— Вы сказали, — напомнил Игорь, потому что разговор принял иной оборот, — что Тами нравится…

— Да. Я сужу не по словам, а по поведению. После вашего ухода она спокойнее, чем обычно. Почти сразу засыпает.

— Сейчас…

— Она заснула. И сон ее более спокойный. Обычно она во сне мечется, будто ей снится что-то не очень приятное. А после ваших посещений Тами спит спокойно, и ночью с ней не бывает проблем.

— Вы говорили об этом доктору?

— Да, но… Я бы не хотел, чтобы об этом… Вы понимаете… Кто я такой? Медбрат, у меня даже нет полного медицинского образования. Я здесь после армии, других вариантов не было, хотел стать врачом, но потом… неважно. Личные обстоятельства. В общем, для доктора Мирьям я как бы… «привези, принеси»… Говорил доктору, что ваши посещения благотворно влияют на Тами, но… «Занимайтесь своим делом, Томер».

— Я мог бы приходить чаще.

— Нет, — мгновенно отреагировал Томер. — Чаще не надо. Это будет… неправильно понято.

— Вы хороший человек, — вырвалось у Игоря. — Спасибо вам.

— Тами — необыкновенная женщина, — пробормотал Томер. — Они здесь все необыкновенные, правда. Аутисты. К ним редко приходят родственники, а друзей ни у кого из них нет. Оно и понятно: общаться с ними почти невозможно. Мало у кого есть терпение. А ведь каждый — особый мир. Как у Канта: вещь в себе. Черный ящик… Извините, я разговорился. Дела.

— Вы читали Канта? — не удержался от вопроса Игорь.

— Нет, — улыбнулся Томер. — Я читал — в школе еще — популярную книжку по философии. Так вы приходите.

«Она никогда не видела, — думал Игорь по дороге домой, машину он вел медленно и по улицам, где не было интенсивного движения, ноги и руки механически делали свою работу, а голова была свободна, — но какие-то зрительные образы в ее мозгу формируются. И смотрит она, будто видит глубину предмета. Каким она видит… нет, так невозможно сказать… Каким она меня ощущает, если в мозгу у нее нет зрительных аналогов? Как она живет в своем мире, отделенном от реального высокой, до неба, стеной непонимания? О чем она говорила, что имела в виду, когда повторяла: два — много, а три — в самый раз?..»

Игорь давно не убирал в квартире. Здесь было не то чтобы запущено, нет, все лежало на своих местах, он любил аккуратность, но со стороны могло показаться, что предметы разбросаны как попало — тем не менее все было точно рассчитано, много раз передвинуто с места на место, прежде чем для каждого предмета найдено оптимальное расположение. Пыль Игорь смахивал время от времени, но пыль ему не мешала, хотя на многих предметах лежала толстым слоем. На блюдцах и чашечках в серванте пыль была трехлетней, потому что три года назад отец еще жил здесь и тщательно протирал каждую субботу все предметы, которых касалась рука мамы. На платяном шкафу — не достать — стояла фарфоровая чайка, огромная и тяжелая. Мама привезла ее с собой в Израиль, и папа говорил, что с ней было много возни — попробуй упаковать так, чтобы в дороге птица не разбилась. Чайка что-то значила для мамы, настолько личное, что даже папе это не было известно. Для Игоря чайка стала своеобразным маркером их дома, их жизни. Прочитав лет в пятнадцать «Чайку по имени Джонатан Ливингстон», Игорь пришел к выводу, что это она и есть — точнее, памятник великой чайке, ставшей уже тогда для него символом стремления к новому, чего, возможно, в фарфоровой птице вовсе и не было.

Когда мамы не стало…

Игорь тряхнул головой и повернулся к чайке спиной. Он не любил вспоминать тот день. Он не понимал, что тогда произошло.

Мамы не стало, и отец сдал. Только тогда Игорь понял, насколько мама и папа были близки. После смерти мамы произошла в папином мозгу некая катастрофа, начали отмирать нейроны, названия которых Игорь знал, потому что прочитал немало статей о болезни Альцгеймера и представлял, что происходило с мозгом… и с человеком, перестававшим быть собой.

Самое страшное в жизни — перестать быть собой. Хуже, чем умереть. Иногда Игорю казалось (он знал, что это невозможно, но все равно так думал), будто отец намеренно вызвал начальные изменения в мозгу, после чего процесс гибели клеток невозможно было остановить.

Сегодня отец, кажется, его узнал — впервые за последние полгода. Во всяком случае, когда Игорь уходил из палаты (он спешил к Тами и не обратил внимания), отец посмотрел своим обычным рассеянным по пространству взглядом, но произнес странную фразу, которую Игорь сейчас вспомнил и по-новому осмыслил:

— Осторожнее с птицей. Хрупкая.

Почему он сказал это?..

Игорь просмотрел присланный по электронной почте новый вариант статьи. Эхуд внес изменения, о которых они говорили днем. Стало действительно яснее. То есть яснее для него. В последних экспериментах доверительная вероятность наблюдения скрытого объекта оказалась близка к девяноста пяти процентам. Очень много для квантово-механической системы. А для квантово-биологической, какой является мозг, — мало. Если меньше девяноста девяти — не стоит даже пытаться утверждать на семинаре или в статье: можно, наконец, соединить физику с психологией и провести эксперимент с участием человека. К сожалению, эксперименты подобного рода на животных не поставишь. А на человеке — тем более, но по другим причинам.

Странная мысль пришла ему в голову поздно ночью, когда он проснулся с тяжелой головой оттого, что приснилось жуткое: открыв в темноте глаза, он уже не помнил, что именно, осталось только ощущение, будто скрываешься в темном углу от чего-то, настигающего тебя с неумолимым упорством. Странная мысль, возникшая из ниоткуда, устроилась в сознании: как было бы хорошо, если бы они жили здесь вчетвером: родители и он с Тами. Мама все скрепляла бы, она со всеми находила общий язык, хотя, по общему мнению, была человеком скрытным, интровертом — таким же, под ее влиянием, стал Игорь, но его погруженность в себя была иной, он не умел так, как мама, разбираться в людях.

Мама и Тами… Почему-то два образа совместились в его представлении. Игорь лежал в темноте, закрыв глаза и пытаясь опять заснуть, мысли всплывали, тонули, становились ясными, затухали, подобно уплывающему звуку радио. Мама, живая, радостная, никогда в жизни не увлекавшаяся вязанием, сидела в гостиной, и множество разноцветных мотков лежало на столе, стульях, на полу — по всей квартире. Мама вязала фракталы, а Тами сидела напротив нее в кресле — том, что стоит сейчас у компьютера, — смотрела, как возникают точные узоры, и рассказывала что-то, чего Игорь не слышал; в этом то ли уже сне, то ли еще яви не было звуков, их заменил цвет — Тами говорила, и воздух становился розоватым, синим, коричневым, оставаясь прозрачным, и Игорь в уголке сознания задавался вопросом: как такое может быть, если не нарушаются законы оптики…

Сначала он заглянул в холл северного крыла — у окна в кресле сидела другая женщина, не Тами, совсем молодая, почти девочка. Темные волосы, короткая стрижка. Томера тоже видно не было, а в комнату к Тами — последнюю по коридору — Игорь заглянуть не решился.

Он пошел к отцу. Отец стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу. Захотелось подойти, обнять, прижать к груди его почти лысую голову, но Игорь не знал, какой окажется реакция: на прошлой неделе на похожий жест сына отец ответил коротким ударом в грудь, он не узнал Игоря, он узнавал сына хорошо если один раз из десяти, и когда-нибудь перестанет узнавать вообще.

Игорь стоял в дверях, отец не оборачивался и неожиданно сказал:

— Раечка, я не хочу, чтобы ты видела меня таким.

Что-то происходило с ним сегодня. Отец давно не вспоминал о маме. По крайней мере — вслух. Первые месяцы после ее смерти он вечерами почти все время смотрел на мамин портрет, стоявший в рамке на журнальном столике. Потом убрал портрет в ящик под телевизором, а однажды Игорь не обнаружил фотографию на обычном месте и спросил… Отец сделал вид, что не расслышал вопроса, резко закрыл ящик, и Игорь увидел, как у отца дрожат пальцы.

На следующий день, вернувшись с работы, он застал отца на кухне. Отец вертел в руках открывалку для консервов, явно не понимая ее назначения. С того дня он стал забывать. Через два месяца — почему-то раньше Игорь не догадался отвести его к врачу, а сам отец не ощущал своего состояния — диагностировали Альцгеймера.

— Рая, — говорил отец, прижавшись лбом к стеклу, — Рая, зачем ты…

— Папа, — произнес Игорь.

Отец услышал, но не обернулся. Что он рассматривал? Окно выходило в парк, деревья там посадили недавно и сделали детскую площадку, но там еще не было тени, и дети прибегали сюда вечером, после захода солнца.

— Рая… — повторил отец и наконец обернулся.

— Ты? — сказал он, будто не ожидал увидеть сына.

Может, отец его не узнал, а «ты?» относилось к кому-то другому, о ком он неожиданно вспомнил?

— Папа… — Игорь сделал шаг и остановился, потому что отец сделал отстраняющий жест.

— Это ты подложил мне гвоздь? — с ненавистью произнес он, глядя Игорю в глаза. — Я распорол брюки, и Рая меня отругала!

— Папа…

Отец отвернулся.

— Терпеть не могу кашу, — грустно сказал он. — Терпеть не могу больницу. Терпеть не могу… — он задумался, пытаясь вспомнить, чего еще не может терпеть, но мысль сбилась, мысли у него сейчас были короткие («Как женская любовь», — Игорю вспомнилась почему-то цитата из «Гамлета», которого он в детстве выучил наизусть на спор с самим собой — это было в восьмом классе, Шекспира должны были проходить в девятом, и он дал себе слово заранее прочитать все учебники и все литературные произведения, предназначенные для изучения, хотел освободить себе время для более продуктивной, как он полагал, деятельности).

Отец присел на край кровати и сложил на коленях руки. В последнее время он часто сидел в такой позе, отрешенный от всего, что несколько лет назад составляло смысл его жизни.

— Добрый вечер, Игор.

В палату вошла Фанни, она обычно приносила отцу ужин и в последние недели сама его кормила, не потому, что отец пришел в совсем уж маразматическое состояние и не мог донести ложку до рта (Игорь знал, что дойдет и до этого, и заранее мучился), — он просто не хотел есть. Месяц назад, когда он перестал принимать пишу, Игорь решил, что отец объявил голодовку, но Фанни объяснила, что проблема в другом: разум перестал воспринимать пищу как что-то, на что следует тратить усилия. «Если покормить — Володимер не будет возражать. Попробуете?» Игорь попробовал и стал приезжать в «Бейт-Веред» трижды в день — утром, в два часа дня и вечером, — чтобы накормить отца, который послушно открывал рот, что бы ему туда ни клали. Через три дня Фанни (она вошла, когда Игорь вытирал отцу испачканный подбородок) сказала: «Так вы только себя до нервного истощения доведете. Я сама справлюсь. Лучше, если Володимер не будет ассоциировать вас с человеком, который его кормит. Память его о вас, если она еще есть, должна быть другой».

— Добрый вечер, Фанни.

— Вы рано сегодня. Погуляйте, пока будет ужин, хорошо? Кстати… — она помедлила. — Он узнал вас?

Игорь покачал головой.

— Почему-то сегодня с утра — мне Ора сказала, — он повторяет имя Рая. Это ваша мать?

— Да.

Он понимал, что Фанни ждет продолжения.

— Она умерла почти пять лет назад.

«Молодая», — прочитал он во взгляде Фанни.

— Мама, — сказал Игорь, — была моложе папы на семь лет, ей было тогда… — он предоставил Фанни самой посчитать. Молодая, да. Когда она вышла за папу, ей исполнилось восемнадцать, а папе двадцать пять, он был многообещающим инженером.

— Она болела?

Женское любопытство или желание медика знать детали болезни?

— Несчастный случай, — сказал он, надеясь, что голос не выдал его волнения, смущения и чувства невероятности, всегда овладевавшего им, когда он вспоминал день десятого июля.

У Фанни были еще вопросы, но она поняла, что нельзя задавать их в присутствии отца.

— Я посижу в холле, — сказал Игорь.

Фанни подкатила к кровати сервировочный столик, накрытый салфеткой, и взяла отца за локоть. Обычная процедура.

Игорь вышел и прикрыл дверь. Постояв, направился в противоположное крыло, но Тами не было.

Игорь вернулся в южный коридор и сел на диванчик, чтобы видеть дверь в отцовскую палату. Достал из сумки книгу — «Хоксмур» Акройда. Он несколько раз начинал читать и бросал, не мог активно включиться в текст, написанный специфическим сленгом восемнадцатого столетия. Речь в романе шла о переменчивости времени и вариациях истории, ему это было, в принципе, интересно, он любил книги, авторы которых понимали, в каком мире живут, — впрочем, чаще всего понимание было сугубо интуитивным. Более того, неосознаваемым — и если тому же Акройду сказать, что роман у него соответствует нынешним представлениям о бесконтактных наблюдениях и принципам квантовой физики, он, конечно, удивился бы и не понял.

Игорь открыл книгу на заложенной странице, но вместо текста увидел, будто это произошло вчера: он возвращается с работы, открывает дверь своим ключом, все как обычно. И сразу ощущает разницу: в квартире тихо — не работает телевизор в гостиной, не слышны звуки из кухни, где мама в это время всегда раскладывала на столе посуду к ужину. И голоса не слышны — отец с матерью любили поговорить и ни минуты не могли просидеть в тишине, начинали перекрикиваться, даже если находились в противоположных местах квартиры. «Ты меня слышишь? — кричала мама из кухни. — Матан сегодня предложил новую структурную единицу, очень любопытно». — «Что-что? — отвечал отец откуда-то из спальни. — По радио сказали, что осенью выборы! Совсем им делать нечего?»

В полной тишине — звуки, казалось, замерли — Игорь прошел в кухню и застыл, не веря, не понимая, не принимая.

Мама…

— Мама! — крикнул он и услышал из спальни родителей тихий то ли плач, то ли стон.

Отец был дома, он не мог не видеть, не знать…

Что нужно делать в первую очередь? Вызывать «скорую»? Игорь не мог заставить себя… что-то приключилось с его сознанием… Он и потом не мог объяснить себе последовательность собственных действий. Вместо того чтобы убедиться в том, что маме уже ничем не поможешь, он бросился в спальню, откуда все отчетливее слышались звуки то ли плача, то ли стонов. Распахнув дверь, не сразу увидел отца — тот сидел на полу между платяным шкафом и окном. Вытянул ноги, прислонился к стене и сцепил ладони на груди. Раскачивался, как на молитве, закрыв глаза, и стонал.

Что происходило потом, Игорь не то чтобы плохо помнил — в памяти случившееся запечатлелось так точно и прочно, что вспомнить произошедшее по минутам не составляло проблемы, — но, с другой стороны, в сознании и гораздо глубже возник психологический блок, будто забор с надписью «НЕ ВСПОМИНАЙ!». Всякий раз, подойдя мысленно к этому забору, Игорь бросался прочь. Он не хотел, не мог заново переживать тот день.

Врач «скорой» констатировал смерть: мама, видимо, упала и ударилась виском об угол стола. Несчастный случай. Если, конечно…

Полицию вызвал врач — обязан был вызвать. «Если, конечно…» Врачу показалась странной поза, в которой лежала мама. «Может, ее толкнули?»

Папа этого сделать не мог. «Вы что, сдурели?» Отец так и не смог вспомнить, что произошло. Весь день выпал у него из памяти. Когда он стал способен отвечать на вопросы, с ним долго разговаривал полицейский психолог. Игорь при этом не присутствовал, но кое-что ему рассказали. Отец утверждал, что утро провел за компьютером (проверили — отец говорил правду), потому что на фирме не требовалось его присутствие. Потом прилег отдохнуть. Следующее воспоминание: он сидит, забившись в угол, ему плохо, ужас, кошмар, но почему… Просто ужас… перед чем-то… Ему не сразу сообщили о смерти жены, и реакция оказалась странной: он будто успокоился. Будто ужас, в котором он пребывал, отступил.

После дней траура, которые он провел лежа на диване в гостиной (в спальню после того дня не зашел ни разу, никакая сила — впрочем, Игорь не настаивал — не могла заставить его переступить порог), отец вернулся к работе, по-прежнему занимался расчетами гидродинамики водосбросов, но это уже был другой человек. Личность — это, прежде всего, память, а с памятью у отца возникли проблемы. Наверно, именно в тот день в мозгу отца умерли какие-то нейроны, запустившие процесс, называемый болезнью Альцгеймера. Через полгода он вынужден был уйти с работы (комиссия назначила стопроцентную инвалидность), а еще год спустя Игорь понял, что или ему придется тоже бросить работу и следить, чтобы отец не устроил в квартире пожар или наводнение, или отдать его в Дом престарелых, куда, по направлению врачебной комиссии, принимали и не очень старых людей с отклонениями, не позволявшими им вести нормальный образ жизни.

— Вы здесь, Игор? — выглянула из палаты Фанни, — Володимер поел, посидите с ним.

Отец стоял у окна, как и полчаса назад. Что привлекло его внимание (и привлекло ли вообще), Игорь не понимал. Он подошел и встал рядом, тронул отца за локоть.

— Папа…

Отец отдернул руку — он и прежде не любил прикосновений. Правда, это не относилось к сыну и жене, но теперь…

— Папа, давай погуляем немного. Ты слышишь меня?

Конечно, слышал, со слухом у отца все было в порядке. Никакой реакции не последовало. Игорь взял отца под руку и внутренне сжался: отец сильно исхудал, раньше Игорь чувствовал отцовскую силу, особенно в детстве, когда любил щупать бицепсы, а потом сравнивать со своими. Сейчас…

— Пойдем, — сказал Игорь, и отец пошел. Наверно, так же его водили днем на процедуры, и он шел, будто ступал по лужам. В холле свернул в сторону лифтов — помнил, значит, дорогу на второй этаж, к процедурным кабинетам, — но там им сейчас делать было нечего. В креслах сидело несколько посетителей и стариков, к которым они пришли. Тихо беседовали. Старушка лет под девяносто что-то рассказывала, размахивая руками, сидевшим перед ней на корточках парню и девушке, те улыбались, и девушка хлопала в ладоши, демонстрируя одобрение. Свободных мест не оказалось, Игорю и не нужно было ничье общество, напрасно он привел отца сюда, отец никогда не любил компаний, а сейчас, скорее всего… Так и есть, попятился и едва не упал, Игорь его поддержал, но в палату возвращаться не хотелось, раз уж удалось вытащить отца за пределы его привычного в последние месяцы ограниченного пространства. Игорь только сейчас понял, что ведет отца в северное крыло, к Тами, которую он сегодня не видел и не мог уйти, не повидавшись.

В коридоре отец остановился и схватил Игоря за запястье — не сильно, но, как показалось Игорю, жалобно: так сам он в детстве цеплялся за руку мамы, когда боялся войти в темную комнату.

Надо было вернуться — здесь была чуждая отцу территория, он никогда не бывал в этом крыле. Но по пути обратно пришлось бы опять пройти через шумный холл, и, пока Игорь выбирал, отец стал медленно опускаться, подгибая колени. Игорь подхватил его, но отца не держали ноги. «Не нужно было выводить его на прогулку», — подумал Игорь. Почему ему сегодня захотелось сделать то, чего он не делал прежде?

Он все же дотащил отца до северного холла (сюда было ближе), усадил в кресло и только после этого огляделся. Тами, как обычно, устроилась у окна. Как обычно, «смотрела» на закат и, как обычно, спицы быстро двигались в ее руках, а новый фрактал был похож на плоскую змею, раскрашенную всеми цветами, кроме черного.

— Добрый вечер, Тами, — сказал Игорь и не был удостоен ответом.

— Тами, — добавил он. — Это мой отец.

Игорь разрывался между желанием подойти, рассмотреть вязанье, попытаться поймать невидящий, но умный взгляд женщины, — и необходимостью поддерживать отца за плечи, чтобы тот не повалился вперед.

Тами отложила вязанье, положила на полочку спицы, сложила руки на коленях — такой он увидел ее в первый день, такой навсегда запомнил — и сказала:

— За окном были цапли. Всего лишь цапли.

Цапли. Почему цапли?

Солнце опустилось, и небо выглядело багровым: то ли отсветом пламени, то ли скатертью на не очень чистом столе — мелкие облачка были похожи на горки серой пыли, скопившейся там и сям из-за того, что нерадивая хозяйка ленилась проводить по скатерти влажной тряпкой.

Разглядывая закат и вслушиваясь в наступившую тишину — ему хотелось, чтобы Тами сказала еще что-нибудь, пусть такое же бессмысленное, — Игорь не обратил сначала внимания на то, что плечи отца под его руками стали тверже, отец выпрямился в кресле, поникшая голова поднялась, изо рта вырвался неопределенный звук, будто отец хотел произнести несколько слов одновременно, может — целую фразу, и слова смешались, звуки перепутались, и разобрать сказанное не было никакой возможности. Но Игорь был почему-то уверен, что отец произнес нечто вполне определенное.

Отец сидел, высоко подняв подбородок и сжав в кулаки ладони, лежавшие на подлокотниках. И взгляд — знакомый с детства, острый, упрямый, настойчивый взгляд. Так отец смотрел на Игоря, когда тот не успевал сделать домашнее задание или отлынивал от мытья посуды, единственной возложенной на него домашней обязанности.

Почему-то Игорь вспомнил: «Но в зюйд-вест я еще сумею отличить сокола от цапли».

— Папа, — сказал он, стараясь говорить убедительно, — пойдем, я отведу тебя в комнату.

Отец приподнялся в кресле и сделал правой ногой движение, будто ощупывал, нет ли ступеньки. Одной рукой он уперся в подлокотник, а другой шарил перед собой в воздухе.

Краем глаза Игорь уловил движение у окна. Обернуться не мог, но и боковым зрением видел, как Тами тоже поднялась со своего кресла, пала на колени и, «глядя» перед собой, начала шарить по полу рукой, пытаясь, видимо, подобрать упавший кусок ткани. Она не кричала, не проявляла нервозности, о которой говорил Томер, только водила рукой по полу.

Что-то происходило странное, что-то — Игорь понимал, — связавшее неожиданно этих двух людей: Тами и отца. Казалось, то, что делал каждый из них, не имело к другому никакого отношения, и тем не менее движения были синхронными, как парный танец. Игорю даже послышался ритм, не барабан, не пианино, но ясно ощутимый, будто внутренний метроном.

Легкий ветерок пролетел по комнате — влетел из коридора, коснулся щек Игоря, улетел к окну — и дальше, сквозь стекло.

И стало легко. Игорь бросился к Тами, помог ей подняться, она пробормотала что-то вроде: «Спасибо, вы очень добры», локоть ее был теплым и податливым, Тами охотно позволила усадить себя в кресло, он поднял с пола и вложил ей в руку кусок ткани, которую она ощупала тонкими пальцами и, найдя место, где прервала вязание, приступила к продолжению: взяла со столика спицы, другой рукой уверенно — нужный моток ниток и ушла в себя. Ушла так же очевидно, как выходит из комнаты быстрым шагом человек, которому наскучило ваше общество.

Отец между тем попытался самостоятельно взгромоздиться в кресло, но начал падать головой вперед. Игорь успел подхватить отца, тот не сопротивлялся, но и не помогал — делал то, что нужно, на сына не смотрел, то ли думал о своем, то ли не думал вовсе.

Отец так странно реагировал на присутствие Тами? И она — на него?

Игорь почувствовал к отцу неожиданную неприязнь, которой не нашел (и не искал) объяснения. Довольно резко выдернул отца из кресла, обхватил за плечи, повел по коридору через главный холл — в его комнату. Голова отца качалась из стороны в сторону, он то и дело пытался упасть.

Уложив отца в постель, Игорь наклонился над ним и услышал, как тот бормочет: «Господи, как же я мог это забыть, Господи, как я мог…»

— О чем ты, папа?

Отец вздохнул и отвернулся к стене. Показалось Игорю или, прежде чем замолчать, отец пробормотал:

— Красивая…

Вошла Фанни, быстрым взглядом оценила обстановку.

— Вы сегодня с ним долго гуляли, — осуждающе произнесла она. — Не стоило водить Володимера в соседний корпус, непривычные впечатления ему вредны.

— Я просто…

— Пусть поспит, не уходите пока.

Когда Фанни вышла, Игорь попытался разобраться в собственных, а не отцовских, ощущениях. Он отчетливо понимал, что чувство, охватившее его, правильнее всего было бы назвать ревностью. Он ревновал, да. Отца — к Тами. Ревновал к тому, что на него она ни разу не реагировала так, как сейчас — на отца. А отец? Он тоже был не в себе, он хотел… чего? Что произошло между ними в те несколько секунд, когда оба потянулись друг к другу? О чем говорила Тами?

По идее, нужно бы еще раз привести отца в северный холл, когда там будет Тами. Игорь понимал, что никогда больше этого не сделает. Аргумент у него был заготовлен: отец слишком взволновался, а в его состоянии это вредно. Но с собой-то Игорь мог быть честен: ему не хотелось, чтобы Тами говорила с отцом, а не с ним. А она говорила. Обратилась со словами о цаплях, и отец ее понял, вот в чем суть. Они поняли друг друга, а Игорь не понял ничего из того, что стало понятно этим двоим.

О чем они говорили?

Тами — о цаплях. Отец произнес слово на языке, которого не существовало, — может, просто набор звуков, но Игорь почему- то был уверен, что слово имело смысл, понятный Тами, но от него скрытый.

Отец ровно дышал и немного похрапывал. Игорь подоткнул одеяло, постоял минуту и вышел в коридор. В дальнем конце кто- то из медсестер провожал старушку в комнату, она упиралась и что-то выкрикивала. Обычная безрадостная картина.

Игорь прошел через опустевший холл в северный коридор. Ему нужно было увидеть Тами, убедиться хотя бы, что у нее все в порядке.

Если он скажет: «Тами, я люблю вас», — она поймет или и эта фраза не произведет на нее никакого впечатления? А он способен произнести эту фразу?..

Только сейчас, глупо приревновав Тами к собственному отцу, Игорь смог признаться себе в том, что чувствовал уже давно. Любовь? Игорь вспомнил, как признавался в любви Лене и боялся, что она скажет «нет» или: «Пожалуйста, Игорь, поговорим о другом». Тогда были совсем иные чувства. Он хотел держать руки Лены в своих, хотел обнимать ее и целовать. Больше того, он просто ее хотел, это было нормальное мужское желание, ставшее реальностью несколько вечеров спустя, а тогда они долго бродили по улицам Хайфы, оказываясь в самых неожиданных местах, которые он почему-то четко запомнил визуально, но совсем не представлял — где, в каких кварталах, это было. Он все-таки вывел Лену к остановке двадцать пятого и проводил до дома, у подъезда опять говорил о любви, точно понимая, что именно любовью является все, что он к ней испытывал.

Почему же сейчас… Разве в его отношении к Тами было что-то общее с состоянием, которое осталось только в памяти, а память — уж это Игорь знал — склонна видоизменять случившееся, особенно чувства, которые много лет спустя представляются совсем не такими, какими были когда-то: радость может вспоминаться восторгом, плохое настроение — жизненной катастрофой, а любовь…

Он любил Лену, но вспомнил об этом отстраненно. Название чувства, а не пламя в груди.

Тами… Совсем другое. «Я люблю ее?» Он спросил себя и, как обычно, ответил определенно — он всегда отвечал определенно на любой вопрос, заданный самому себе. Иначе и спрашивать не стоило.

Да.

Тами в холле не было. Когда ее успели увести? Кто? Почему ее водят за руку? Слепая, да. Аутистка. Но она давно живет в «Бейт-Веред». Давно могла на ощупь определить, где что расположено, и передвигаться достаточно свободно. Аутизм помогает ориентации: однажды запомнив дорогу, Тами не могла ошибиться. Боялась новых препятствий?

Комната Тами была последней по коридору. У торцового окна, напротив выхода на лестницу. Дверь была закрыта, Игорь вышел на лестничную площадку, откуда была видна часть коридора, прислонился к стене и принялся ждать. Хотел увидеть Тами. Подойти к ней. Наклониться. Дотронуться до пальцев, чтобы она почувствовала его присутствие и поняла без слов, что он о ней думает. И может, тогда он решится сказать то, что давно, оказывается, хотел.

И что дальше?

Игорь привык просчитывать решения. Хотя бы на шаг, а если удавалось, то и на десять. Поступая на физфак, он точно знал, в какой области физики будет работать и в какую лабораторию постарается попасть после окончания университета. То, что так и получилось, он полагал не результатом везения и стечения обстоятельств (каковым все на самом деле и было, если беспристрастно анализировать ситуацию), а следствием собственного выбора и совершенных ради его достижения поступков. На деле поступки были достаточно хаотичны и могли ничем не закончиться, но Игорь редко в этом себе признавался — обычно видел ясную и точную цепь продуманно совершенных действий, приведших к желаемому результату — работе в лаборатории Вайдмана в Технионе.

Делая в свое время предложение Лене, он был уверен в их счастливом будущем — иначе не смог бы заставить себя сказать ей: «Давай поженимся».

А сейчас…

Стемнело. По коридору ходили тени людей. Сейчас кто-нибудь решит спуститься на этаж… И что? Никому он здесь не мешает, и нигде не написано, что посторонним нельзя находиться на лестнице между этажами.

Зажглись бра вдоль стен. Игорь никогда не был здесь в такое относительно позднее время, и ему показалось, что изменилась реальность: это был другой коридор, и цвет стен другой, и расположение дверей, и постеры висели другие, и вообще…

Игорь запаниковал — подумал на какое-то мгновение, что оказался в другом мире. Что, если здесь Тами здорова? Если видит? И мозг ее не спит? Тогда он сможет ей сказать…

Если в этом мире Тами здорова, что ей делать в «Бейт-Веред»? Ее здесь нет, она живет где-то с кем-то…

«Что только не придет в голову», — подумал Игорь. Как любой физик, занимающийся проблемами квантовой запутанности и бесконтактных наблюдений, Игорь прекрасно осознавал, что живет в многомирии, и в какой-то из разветвленных реальностей Тами действительно видит. Представлял он и вероятности склеек, когда предметы попадают из одной реальности в другую. Прекрасно все понимая, Игорь редко примерял теоретические предположения к реальной жизни. Вероятность склейки, когда сознание перемещается в другую ветвь физической реальности, настолько пренебрежимо мала, что Игорь не принимал ее в расчет, думая о завтрашнем дне или о назначенной кому-то встрече, на которую он — теоретически — мог не явиться, потому что по дороге оказался бы в мире, где он этой встречи не назначал.

Игорь выглянул в коридор — никого. Ожидая, что сейчас его отругает кто-нибудь из медсестер или врачей, он тихо потянул на себя дверь в комнату.

Тами стояла у окна, прижавшись к стеклу лбом и обеими руками опираясь о подоконник. Игорь успел разглядеть у стены коробку, в которую, по словам Томера, складывали законченные вязанья.

Ощутив движение в коридоре, он захлопнул дверь — слишком громко, пожалуй. Тами обернулась и посмотрела в его сторону. Увидела? Или это была всего лишь реакция на стук двери?

Тами молчала. Молчание тянулось, как нить из длинного мотка. Игорь не выдержал напряжения и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

— Я не люблю подобные названия, — сказал Эхуд, поморщившись. — Они позволяют обывателю думать, что физики тоже верят во всякую чепуху. Но после эксперимента с Хауфманом я бы и сам назвал это направление квантовой магией. Очень эффектно. Слишком.

— Слишком? — поднял брови Игорь.

Эхуд ночью вернулся из Инсбрука, где участвовал в эксперименте по бесконтактным наблюдениям в лаборатории Квята. Впервые — после долгих обсуждений, взаимных обязательств и утверждения материалов по технике безопасности — к опытам допустили человека. Зигмунд Хауфман работал у Квята с две тысячи девятого года и прекрасно разбирался в тонкостях процесса, он был хорошим экспериментатором, но в данном случае не это обстоятельство посчитали главным: единственный в лаборатории, Хауфман прошел все тесты — церебральный, вазомоторный, аналитический, — и только ему из всех сотрудников можно было доверить не только приборную, но и наблюдательную часть.

— Могу представить, что написали бы журналисты, будь хоть один допущен к эксперименту.

— Когда-нибудь придется это сделать, — заметил Игорь.

— И это будет кошмарный день, — раздраженно сказал Эхуд, — потому что обывателю невозможно доказать, что происходящее — не вмешательство сверхъестественных сил, а один из фундаментальных эффектов квантовой физики.

— Тебя заботит мнение обывателей?

— Меня заботит реноме лаборатории! Не хочу, чтобы нас — тебя, кстати, тоже — изображали в прессе как волшебников.

— Посмотрим, — пожал плечами Игорь. — Как все же это выглядело?

— В целом, как было предсказано. Но если смотреть взглядом человека, который…

— Оставь в покое чьи-то взгляды, — резко сказал Игорь. — Вижу, тебя результат так поразил, что ты готов сам назвать это магией.

— Впечатляет… — пробормотал Эхуд. — Хауфман, кстати, повел себя молодцом. Ему предложили искусственный сон, это сняло бы неприятные ощущения и возможный когнитивный диссонанс, но он отказался, подписал все бумаги. Задание никто не знал, кроме Квята и контрольной группы из трех человек, никак с лабораторией не связанных. Начали с небольшим опозданием, были неполадки в криогенной установке. Ты же знаешь, насколько пока капризен квантовый компьютер. Исправили. Хауфман сел на электрический стул…

— Название так и не поменяли? Звучит неприятно.

— Нет, осталось. Привыкли, а как иначе это назвать? Хауфман еще пошутил, что электроники в стуле больше, чем в БАКе[3]. В квантовый режим его мозг вошел через тридцать восемь минут — кстати, время, точно соответствовавшее расчетам по нашей с тобой методике. Квят непременно сошлется на нашу статью.

— Режим квантового запутывания…[4]

— Да, самый важный момент! Длительность вхождения в режим так и не зафиксировали, она оказалась меньше времени срабатывания.

— Меньше десяти в минус двадцатой секунды?

— Минус двадцать первой. После моей предыдущей поездки Матесон увеличил чувствительность на порядок.

— Отлично! И что Хауфман?

— Как только вошел в перепутанное состояние с компьютером, вспомнил, куда дел книгу Дойча! В феврале — он и число вспомнил, и время с точностью до минуты, — он случайно смахнул книгу с полочки в прихожей. Думал о другом — кстати, вспомнил, о чем именно, — а книга упала в щель между стеной и обувным шкафом.

— Проверили?

— Конечно. Книга там и лежала. Даже не очень запылилась за полгода. Но это было потом, а тогда как раз начался пиковый режим, и Квят задал Хауфману контрольный вопрос. Ты бы видел выражение его лица!

— Чье? Хауфмана?

— Квята!

— Представляю, — пробормотал Игорь. — Дело всей жизни. Какой вопрос он задал — я знаю. Читал в отчете, я получил его на почту.

— А у тебя, — помолчав, сказал Эхуд. — Ну… с той женщиной…

— Мне запретили к ней приходить, — помрачнел Игорь. — Я хотел попрощаться с Тами перед уходом, а в это время «выгуливал» отца, и у него начался приступ. С ним бывает, но доктор решила…

— Отец? — насторожился Эхуд. — Расскажи подробнее.

В пересказе произошедшее выглядело не столько драматично, каким казалось Игорю, сколько комично и бессмысленно.

— Жаль… — протянул Эхуд и, не зная, что еще сказать другу, перевел разговор: — Ужинать будешь? Есть стейки.

— Я уже поел.

— Чай? Или кофе?

— Я бы выпил вина, — неожиданно для себя сказал Игорь. Он любил полусухое, но пил редко: на днях рождения или встречах, когда невозможно отказаться. Игорь обычно осушал бокал-другой под стандартные тосты вроде: «А теперь за здоровье родителей!» Почему ему сейчас захотелось вина? Странная штука — подсознание. Вернувшись домой, надо будет проанализировать, из каких причинно-следственных связей возникло неожиданное, но наверняка имевшее свой смысл желание.

Нашлась початая бутылка «Хеврона», разлили по бокалам, Эхуд принес из кухни на подносе тарелочки с круассанами и шоколадными вафлями.

— За профессора! — сказал он. Естественно, за кого же и пить в такой день, когда, похоже, в физике возникло новое направление: биологическая квантовая магия. Или психологическая? Или лучше обойтись без раздражающего слова «магия»? Название придумают. Профессор Квят мастер на всякие названия — правда, его так и не удалось убедить в том, что бесконтактные наблюдения невозможно объяснить без привлечения многомировой интерпретации квантовых процессов. «Давайте пока без этого, — говорил он Игорю, когда тот, приехав на очередной семинар, в сто тридцать шестой раз показывал расчеты. — Пока все возможные… обычные, да… рассмотрения не будут опровергнуты, а вы знаете, что это не так, я не могу относиться серьезно к предположениям, которые сделают физику не наукой, а набором игральных карт».

У великих свои причуды. Эйнштейн до конца дней не признавал физическую неизбежность квантового мира. Резерфорд не верил, что из атомного ядра можно будет извлекать запасенную там энергию. Хокинг так и не принял идею своего коллеги Пенроуза о том, что мозг способен думать в режиме квантового компьютера.

Теперь Квят — экспериментатор милостью Божьей, первым поставивший четверть века назад эксперимент по бесконтактным измерениям, — единственно возможной интерпретации не верит и предпочитает вообще не встревать в теоретические споры. Его право. Результат эксперимента можно рассчитать и в копенгагенской интерпретации, чрезвычайно уязвимой логически, невероятной физически, но дающей ровно такие же численные соотношения, как и расчеты с применением многомировой теории, логичной, лишенной внутренних противоречий, но, по мнению Квята, фантастической хотя бы потому, что в ней приходится вообразить неисчислимое множество миров, которые невозможно наблюдать и, следовательно, доказать их существование.

После второго бокала («за физику будущего!») у Игоря застучало в висках, движения Эхуда выглядели нарочито резкими, звуки в комнате — будто сыгранными на ударных инструментах, а пол стал похож на движущиеся тротуары из фантастических фильмов. Чтобы пересесть со стула на диван, пришлось держаться одной рукой за спинку, другая повисла в воздухе, и Игорю показалось, что он вцепился пальцами в воздушное уплотнение, за которое и держался, переставляя ноги.

Опустившись на диван, он обнаружил у себя в руке полный бокал, удивился, как ему удалось не расплескать вино, перемещаясь в искаженном пространстве, и произнес:

— Они ведь поняли друг друга! Тами и папа! Ты понимаешь, что это означает?

Эхуд держал свой бокал двумя пальцами, разглядывая вино на свет.

— Понимаю. Но один случай не дает оснований для далеко идущих выводов.

— Боюсь, — вздохнул Игорь, — что повторить не удастся. Мне запретили появляться в том крыле здания, где живет Тами.

— Плохо, — помрачнел Эхуд. — Произошедшее могло быть совпадением.

Игорь помолчал, собираясь с мыслями.

— В психологии, — сказал он медленно, — повторение условий эксперимента невозможно в принципе. Хотя бы потому, что психологи не знают, какие именно условия влияют на результат.

— Потому психология и не является наукой, — вставил Эхуд. — Всего лишь набор более или менее отработанных практик. Психология сейчас находится на том уровне, на каком была физика до Ньютона и Галилея. Пока психологические эффекты не описываются математически…

— Да знаю я все это, — устало сказал Игорь. — Пока работа мозга описывается феноменологически, а не рационально в терминах квантовых преобразований… И что? Я не знаю, как это описать. Не очень представляю, как понять. Когда папа увидел Тами, что-то с ним произошло: он начал реагировать неадекватно. Тами тоже вела себя странно. Никогда с ней такого не было. Во всяком случае, при мне. Эти двое… Что-то между ними происходило. Если говорить в терминах психологии, это можно назвать реакцией на новый раздражитель. Нестандартная ситуация — нестандартная реакция. Но…

— Ты так бы и решил, если бы Тами не была аутисткой, а у твоего отца не было бы Альцгеймера.

— Ты понял, да?

Эхуд пожал плечами.

— Идея напрашивается. У аутистки мозг слабо связан с окружающей реальностью. Возможно, наша реальность замещена реальностями других ветвей. Это значит, что мозг аутиста не время от времени, а постоянно функционирует в режиме квантового компьютера. Физически мозг здоров. У больного Альцгеймером ситуация противоположная: в мозгу отмирают нейроны. Но внешне результат напоминает состояние аутизма, и, возможно, отмирание клеток ведет не к общей деградации мозговой деятельности, а лишь к перемене режима мышления. Мозг и в этом случае переключается на квантовый режим.

— Она сказала: «За окном были цапли».

— Думаешь, фраза имела смысл?

— Уверен! Для Тами она означала что-то важное. И по тому, как она себя вела в это время, сказанное было связано с отцом. Фраза что-то должна была значить и для него.

— Мы ходим вокруг да около, — заметил Эхуд. — Ты ведь предполагаешь, что два мозга, находящихся в режиме квантовых компьютеров, взаимодействуют, как квантовые системы в перепутанных состояниях. Я правильно тебя понял?

— Д-да…

— Ты считаешь…

— Послушай, квантовые компьютеры из трех сотен кубитов Квят еще прошлой зимой вводил в состояние перепутанности. Это позволило получить единую работающую систему из двух квантовых компьютеров, разнесенных на расстояние двух километров…

— Тысячи восьмисот метров.

— Неважно. Перепутанное состояние сохранилось?

— Да, я участвовал в том эксперименте.

— Знаю. Помнишь, при каких граничных условиях компьютеры вводили в состояние перепутанности?

— Когда изолировали от внешних воздействий, кроме взаимодействия друг с другом.

— При прямом соприкосновении?

— Нет, конечно! Это ведь было проделано в эксперименте по бесконтактным измерениям. Разумеется…

Эхуд замолчал, долго смотрел Игорю в глаза. Встал и вышел на кухню. Вернулся с новой бутылкой «Хеврона».

— Выпей, — приказал Эхуд, и Игорь выпил. Стало только хуже, будто вязкая жидкость заполнила мозг.

— Я люблю ее, — выпалил он неожиданно для себя. Произнеся эти слова будто против воли, он уже не мог остановиться и говорил теперь быстро, понимая, что второй раз Эхуд не сможет вызвать его на откровенность. — Я никогда прежде не чувствовал ничего подобного. С Леной у меня… Неважно, при чем здесь Лена?.. Ощущение, что влюбился в мраморную статую, как Пигмалион, и без всякой надежды на то, что она сможет тебя хотя бы понять. Тами живет в другом мире, это все равно что существование в другой ветви альтерверса[5], в мире с частыми склейками, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Она слышит все, чувствует… понятия не имею, что она чувствует, иногда мне кажется, что и видит тоже. Но ее здесь все равно нет — она как изолированная квантовая система, сама по себе. Что ей моя любовь? А мне? Ладно, это полбеды. Но есть папа. Вроде бы совсем другое. Альцгеймер. Мозг поражен, и реальность воспринимается искаженной. Не ощущаешь, не знаешь, не понимаешь многие вещи, не помнишь людей, забываешь даже, как поднести ложку ко рту. Болезнь? А если тоже… Отгороженность от реальности, значит — квантовый компьютер, каким является мозг, начинает действовать в свободном режиме, решает задачи, которые считает нужным решать, а не те, что навязывает внешняя среда. Тот случай, когда два квантовых компьютера, в достаточной степени отгороженные от внешних влияний, способны взаимодействовать друг с другом! Возникает перепутанное состояние…

Игорь хотел поставить бокал на стол, промахнулся, и бокал упал на пол. Разбился, конечно, брызнули осколки, но Эхуд и пальцем не пошевелил. Он смотрел на Игоря и медленно кивал в ответ то ли на его слова, то ли на свои мысли.

— Я люблю Тами, — повторил Игорь. — Понятия не имею, что это может означать для нас обоих. И отца люблю. В мире нет других людей, более мне близких, понимаешь? Будь иначе, я бы попробовал привести папу к Тами еще раз и еще. Несмотря на запрет. Уникальный случай: оба слабо взаимодействуют с окружающим миром и сильно — друг с другом. Если действительно происходит перепутывание состояний…

— Не пытайся обманывать себя, — неожиданно жестко произнес Эхуд: — Если две квантовые системы вошли в перепутанное состояние, то неважно, сведешь ли ты Тами с отцом еще раз. Состояния уже перепутаны. Друг с другом они взаимодействуют значительно сильнее, чем каждый из них — с внешним миром.

— Я боюсь за…

— Поздно. О чем ты думал, когда привел отца к ней?

— Мне и в голову не пришло! Я просто хотел увидеть Тами, а поскольку гулял с папой…

— Надеюсь, — вздохнул Эхуд, — все не так серьезно, как нам представляется. — Он принялся подбирать с пола осколки. — Подними ногу, Игорь, теперь вторую, и достань осколок из-под стула… Хорошо. Так я говорю: ты не должен сводить их вместе, поскольку это уже часть эксперимента. Психологического, а не только физического. Методики нет. Техника безопасности не разработана. О чем ты говоришь? Любовь? Извини, для меня они оба — чужие люди, и я смотрю на это, как на очень не чистый и неправильно, вне всяких методик, поставленный эксперимент по запутыванию состояний биологических квантовых компьютеров.

— Эхуд, — устало произнес Игорь, — представь себе кого-нибудь, кто сейчас слушал бы наш разговор. Даже нас самих десять лет назад, когда мы еще не занимались квантовыми бесконтактными наблюдениями, а я понятия не имел о работах Квята. То, о чем мы сейчас говорим, не показалось бы бредом?

Эхуд смел осколки в совок.

— Показалось бы, и что?

— Господи! «Бейт-Веред» существует тридцать лет! Отделение аутистов — семнадцатый год, об этом можно прочитать на сайте в интернете. За это время десятки, если не сотни раз кто-нибудь из больных Альцгеймером мог оказаться в том или ином контакте с кем-нибудь из аутистов!

— Мог, конечно. Но вероятность не так уж высока, согласись. Ты сам привел отца…

— Да-да. — Игорь не мог усидеть, забрал у Эхуда совок и пошел на кухню, где, как он помнил, мусорное ведро стояло в шкафчике под мойкой — как у всех, как у него. У Эхуда под мойкой стояли бутыли с моющими средствами, и Игорь замер, пытаясь понять, что с ним происходит. Показалось: мир изменился, реальность на его глазах сменилась; почему-то он был уверен, что, войдя в кухню на минуту раньше, непременно нашел бы ведро на положенном месте.

— Ну что ты там? — крикнул из гостиной Эхуд и появился на пороге, с удивлением глядя на застывшего в прострации Игоря.

— А! — сказал он. — Вот что значит стандартное мышление. Дай сюда.

Он отобрал у Игоря совок и пошел в прихожую. Мусорное ведро стояло около входной двери, скрытое под приделанной к стене полочкой, на которой лежали принадлежности для чистки обуви.

— Ну-ну, — пробормотал Игорь. — Нужно обладать очень нестандартным мышлением, чтобы догадаться…

— Или нормальной памятью, — отрезал Эхуд. — Можно подумать, ты у меня в первый раз и не видел, куда я выбрасываю мусор.

Видел, конечно. Но почему сейчас забыл, будто никогда не помнил?

Вывалив осколки в ведро и бросив совок на пол, Эхуд взял

Игоря под руку, отвел в гостиную и усадил на диван. Сам присел рядом.

— Ты понял? — сказал он. — Понят, какие штучки может проделывать память? Та самая, которая входит компонентом в систему квантового компьютера, если мозг действительно функционирует в таком режиме. Просто мысли твои сейчас были заняты другим, и ты…

— Это понятно! — Игорь потер переносицу. Он подумал о том, что за многие годы кто-нибудь из больных Альцгеймером мог оказаться по чистой случайности в отделении аутистов, и контакт мог произойти самопроизвольно. И что? Разве кто-нибудь из медперсонала был бы этим озабочен? Какой вывод сделала доктор Мирьям? Запретила ему приходить к Тами. Сколько же раз на самом деле в этом доме и во множестве других, где жили люди, слабее прочих связанные с реальностью: аутисты, больные Альцгеймером, больные с посттравматической амнезией, впавшие в кому… сколько раз между ними возникали спонтанные перепутанные состояния? Кто обращал на это внимание? Физиков, знакомых с методикой бесконтактных измерений, поблизости, конечно, не было. А у психологов совсем другие методики…

Значит ли это, что его присутствие послужило катализатором?

— Эхуд, — сказал Игорь, — если бы папу привел к Тами не я, а кто-нибудь другой… случайно… Похожие события наверняка происходили — без всяких последствий.

— Думаю, ты прав, — кивнул Эхуд. — Твой мозг оказался посредником.

— Катализатором.

— Может быть. В квантовых связях черт ногу сломит, это все не просчитывается и уравнениями не описывается, слишком сложно. Два мозга, слабо взаимодействующие с реальностью, не могут найти друг друга — и вдруг в эту нестабильную систему вторгается квантовый компьютер, имеющий сильные эмоциональные связи как с одной системой, так и с другой. Как все-таки нужны совместные эксперименты психологов и специалистов по квантовым процессам!

Игорь сцепил пальцы и смотрел перед собой, пытаясь представить, что сейчас делает Тами. Скорее всего, сидит в постели и вяжет, мотки ниток лежат на простыне, чтобы было удобно достать… А отец спит. Дома он был совой и не ложился раньше двух-трех ночи, читал, писал, смотрел телевизор, выключив звук, когда еще жива была мама, а потом уже и звук не выключал, даже делал громче обычного, а Игорь плотно закрывал дверь в свою спальню…

Мобильник заиграл «Полет валькирий».

— Фанни? — удивленно пробормотал Игорь, посмотрев на дисплей. Поднес аппарат к уху.

Голос у медсестры был вроде бы спокоен, но в нем ощущалось огромное внутреннее напряжение.

— Игор, вы можете сейчас приехать?

— Конечно. Что-то…

Он не сумел заставить себя выговорить слово «случилось». Случиться могло все, что угодно: резко поднялось давление, инфаркт, инсульт, отец мог упасть и сломать себе ногу, руку, голову… Господи, неужели…

— Приезжайте.

Фанни отключила связь прежде, чем Игорь успел задать ей вопрос.

— Я поеду с тобой, — сказал Эхуд. — Что бы там ни произошло, лучше тебе не быть одному.

Добрались за четверть часа. Игорь трижды набирал номер Фанни, но попадал в голосовой почтовый ящик. Набрал номер дежурного по «Бейт-Веред». «Владимир Тенцер? — переспросил юный женский голос. — Вы ему кто? Сын? Сейчас проверю в компьютере, секунду… Новых данных нет». Может, действительно ложная тревога? Но Фанни не стала бы звонить без причины.

Охранник в холле первого этажа поднял голову от дисплея «читалки», узнал Игоря, скептически оглядел Эхуда, но промолчал и вернулся к прерванному занятию. В холле пятого этажа никого не было. Кресла, диваны, кадки с вьющимися растениями. Светили два бра, и в полумраке Игорю показалось, что по холлу бродят неприкаянные тени. В коридоре им с Эхудом попалась лишь древняя старушка, пробиравшаяся куда-то, опираясь рукой о стену.

В комнате отца горел яркий свет. Никого. Постель смята, подушка приготовлена ко сну: сидеть отец любил, подпирая подушкой спину, но сейчас похоже было, что он собирался спать.

— Где же они? — растерянно произнес Игорь, имея в виду не только отца, но и Фанни.

— Я думаю… — начал Эхуд и замолчал, поняв, что Игорь думал также.

В северном коридоре тоже было тихо и сумрачно — половина светильников выключена. Игорь шел, ощущая, как с каждым шагом тяжелеют ноги. Когда он добрался наконец до последней комнаты, ему пришлось опереться рукой о стену, как той старушке.

Он потянул на себя дверь, переступил порог и остановился.

Горела только одна тусклая лампа над дверью. Тени были огромными, и в первое мгновение Игорю показалось, что ничего, кроме теней, здесь и не было. Потом он разглядел людей — тоже, в сущности, тени. Двое — Фанни и Томер — стояли посреди палаты. Увидев Игоря, тень Фанни отошла на шаг, и стали видны еще две тени — у окна. Женская тень подняла руки, в которых держала что-то длинное, похожее на тень полотенца. Мужская тень опустилась перед женской на колени и застыла, как блудный сын на картине Рембрандта.

— Папа, — позвал Игорь, но мужская тень никак не отреагировала на его слова.

— Тами, — сказал Игорь, и женская тень опустила руки; материя, которую она держала, упала на пол и в свете ночника оказалась, как и ожидал Игорь, одним из связанных фракталов. Тами погладила Владимира по голове и произнесла несколько слов, вроде бы на иврите, но Игорь не понял, а отец, похоже, и не расслышал. Он что-то бормотал себе под нос, и Игорю стало страшно. Он подумал, что отец окончательно лишился рассудка и произносит слова, не связанные друг с другом и бессмысленные, как вся ночь, и эта комната, и эти двое, ничего и никого не замечавшие, кроме друг друга.

— В девять тридцать, — тихо заговорила Фанни над ухом Игоря, — я собралась уложить Володимера, как обычно. Он заволновался, отказался лечь, говорил что-то о цаплях за окном. Неожиданно встал и быстро пошел к двери. Он давно не ходил так уверенно. Я вызвала санитаров и пошла следом.

— Санитаров? — Игорь представил, как дюжие мужчины берут отца под руки и набрасывают на него смирительную рубашку.

Фанни продолжала монотонно бубнить над ухом.

— Володимер шел, будто точно знал дорогу. Санитары выбежали из лифта, когда Володимер проходил мимо. Я подала знак, чтобы они держались позади. Володимер вошел сюда, и здесь его встретил Томер.

— Мне показалось, что она уснула, и я собрался выйти, — пробормотал Томер.

— Белые цапли за окном, — произнесла Тами громко и отчетливо.

— Да, — сказал отец и после небольшой паузы добавил: — Я вижу.

— На дереве.

— Да.

Опять цапли. Что имела в виду Тами, Игорь не представлял, но отец, видимо, понял: казалось, что разговаривали они мысленно; слова, произнесенные вслух, были им нужны для того лишь, чтобы обозначить, будто точкой, нечто уже понятое, обговоренное, выясненное и принятое.

— Запутывание, — произнес тихий голос.

Игорь и забыл, что пришел не один. Ему очень не хотелось, чтобы эту сцену видел Эхуд. Отец, целовавший Тами руку, вызывал у Игоря нараставшее раздражение.

Отец поднялся на ноги, он держал руки Тами в своих, смотрел ей в глаза и, похоже, не понимал, что женщина слепа. Что-то он видел в ее зрачках, понятное лишь ему, Тами подняла лицо и «смотрела» на отца — если бы Игорь не знал правды, то сказал бы, что Тами смотрела во все глаза.

Она провела ладонью по небритой щеке Владимира. Отца брил парикмахер каждые три-четыре дня, но бывало, приходил раз в неделю, и отец выглядел так, будто пытался — безуспешно — отрастить бороду.

Двое потянулись друг к другу, и две тени слились в одну.

— Папа, — позвал Игорь.

Томер включил полное освещение — яркую лампу под потолком и бра над кроватью. Тени исчезли, тайна перестала существовать, обыденность происходившего высветилась с неодолимой силой: двое у окна отпрянули друг от друга, отец оглядывался по сторонам, не понимая, как он здесь оказался и кто эти люди. Рассеянный взгляд скользнул и по Игорю, не узнавая. Тами не видела света, но ощущение изменения передалось и ей: она вскрикнула и испуганно стала шарить руками в воздухе. Томер попытался усадить Тами на кровать, но она вырвалась и кричала все громче.

В дверях возникла ночная сестра, толкавшая столик с медицинским оборудованием. Для нее не происходило ничего необычного, подобные сцены были частью распорядка. После сделанного в предплечье укола Тами замолчала, постояла минуту, опустив руки, будто кукла из оперы Оффенбаха «Сказки Гофмана», лишенная энергии взведенной в ней пружины, и рухнула бы на пол, если бы ее не поддержал Томер. Он уложил Тами на кровать, прикрыл одеялом, она беспокойно завозила вокруг руками, и Томер вложил ей в ладонь брошенное на пол вязанье. Тами успокоилась, прижала материю к щеке, провела ладонью, вспоминая, какой именно узор связала сегодня. Другой рукой уверенно нащупала в корзинке спицы, и — все: отсутствие Тами в этом мире стало для Игоря очевидным.

Фанни повела отца к двери. Он и не думал сопротивляться, шел, подобно заведенному механизму. За дверью — Игорь не видел — отец обо что-то споткнулся и что-то пробормотал, шаги удалялись, а Игорь не мог выбрать, что ему делать: последовать ли за отцом или остаться и посмотреть, что сделает Тами, что, может быть, скажет и, возможно, обратит наконец внимание на присутствие Игоря.

Ночная сестра покинула комнату, оставив запись на листе бумаги, прикрепленном к спинке кровати. Уходя, она что-то сказала сердитым голосом Томеру, и тот, согласно кивнув, выключил верхний свет.

— Выйдем, — сказал он и подтолкнул Игоря к двери. Эхуд уже стоял в коридоре, у торцового окна на тихую улицу, о чем-то думал, глядя в темноту, обернулся, когда из палаты вышли Игорь с Томером, и сказал:

— Ну что? Ты этого хотел? И получилось ведь!

— Хотел? — с недоумением переспросил Игорь. Сейчас он больше всего хотел оказаться подальше отсюда, лучше на северном полюсе, среди льдов, где холодно, и там ему, возможно, удастся согреться. Парадоксальность этой мысли нисколько его не смущала, напротив, идея показалась естественной хотя бы потому, что на полюсе нет ни отца, ни Тами…

— Эй, — сказал Эхуд. — Что с тобой?

Он обнял друга за плечи и повел по коридору. Дойдя до центрального холла, Эхуд спросил:

— Отец в какой комнате? Извини, я не запомнил. Сюда?

Фанни уложила Владимира в постель, он не сопротивлялся, думал о чем-то, или казалось, что думал.

— Я дала ему снотворное, — сказала Фанни. — Вы можете идти, в вашем присутствии нет необходимости.

— А была? — спросил Игорь и мысленно себя обругал. Фанни могла подумать, он недоволен тем, что она вызвала его в неурочное время. — То есть я хотел сказать… — начал он, но Фанни не дала ему договорить.

— Была. Мы с Томером не представляли, что делать. Вы с вашим другом…

Она сделала паузу, и Игорь представил Фанни Эхуда, внимательно прислушивавшегося к разговору.

— Очень приятно… — Фанни поправила легкое одеяло, которым был укрыт отец, и погасила бра над его головой. — Вы, — продолжила она, — приехали, когда всё почти закончилось. А было страшновато, поэтому я позвонила.

В коридоре прохаживались двое старичков, совершали вечерний моцион, будто в аллее городского парка.

— Володимер и Тами… — продолжила Фанни. — Они обнимались и что-то друг другу говорили, я с трудом разобрала несколько слов.

— Каких?

Не глядя, Фанни нащупала стоявший за ее спиной у стены диванчик, опустилась на самый край, сложила на коленях руки и застыла, то ли глядя перед собой, то ли вообще никуда не глядя, Игорь почему-то не мог этого понять, он и сам находился в странном состоянии, будто видел и не видел, думал и не думал, стоял и в то же время бежал куда-то так быстро, что начал задыхаться; икры ног свело судорогой, и он присел на диванчик рядом с Фанни. Ему показалось, что она испытывает то же, что он, а может, он испытывал то же, что она: чувства и ощущения смешались, и неожиданно он услышал… нет, почувствовал… нет, скорее, просто вспомнил, будто присутствовал в комнате Тами в то время, когда…

…Отец вошел быстрым шагом, размахивая руками и мурлыча песню о яблонях, которые будут цвести на Марсе. Так он ходил в молодости, когда Игорь был маленьким; мама просила мужа держать сына за руку, и папа сначала крепко сжимал его ладонь, но через минуту отпускал, потому что не мог ходить, не размахивая обеими руками: со стороны казалось, что он марширует, как на параде. Игорь бежал за ним вприпрыжку, стараясь не отставать, потому что, если он отставал, отец начинал ходить вокруг него кругами, и тогда он терялся, хныкал и просился к маме.

О яблонях на Марсе, а еще о детях Галактики и о траве у дома отец любил петь — иногда громко, но чаще себе под нос: если не прислушиваться, казалось, что он бормочет молитву. После смерти мамы все это ушло, Игорь и не помнил, когда видел отца таким бодрым, уверенным и сильным.

Прежним.

За ним в комнату проскользнула Фанни, Игорь это понял, а может, увидел краем глаза, но скорее просто знал, не видя, а ощущая частью сознания. Томер уже был здесь, но его Игорь и вовсе не воспринимал как живое существо.

Отец прошагал через комнату и остановился у окна — похоже, потому лишь, что дальше идти было некуда. Повернулся и оказался лицом к лицу с Тами, вставшей с кровати, где она минутой прежде засыпала, сжимая в руке незаконченное вязанье.

Отец протянул к ней руки. Тами оказалась в его крепких объятиях прежде, чем Фанни и Томер успели что-то предпринять.

«Как давно я тебя ждал».

«Как давно я ждала тебя».

«Не могу без тебя».

«Не могу без тебя…»

«Боже мой, если бы я знал раньше! Жизнь могла сложиться по-другому».

«Расскажи, что произошло с твоей женой».

Откуда Тами могла знать о маме? Игорь не говорил ей о том, что случилось, он никогда ни с кем (с Тами — тем более!) не разговаривал об этом.

«Расскажи!»

Игорь смотрел на эту сцену со странной позиции — вроде глазами Фанни, но одновременно Томера и, в то же время, откуда-то сверху, будто его душа, как это описывали многие, побывавшие в состоянии клинической смерти, вознеслась к потолку. А еще — вообще странно — он видел сцену снизу, ракурс мешал понимать, и, может, потому Игорь растекся по полу лужицей, испарился и на короткое мгновение будто объял собой всю комнату, но это ощущение быстро исчезло, и Игорю показалось, что Тами пристально разглядывает лицо отца, но и это осознание потеряло себя в пространстве — Тами протянула руки и коснулась щеки отца, его подбородка, губ, ушей, лба… Тами знакомилась с отцом и улыбалась ему, а он…

«Я был в гостиной, дремал на диване, но слышал и звуки из кухни, где Рая готовила что-то на ужин. Услышал шум, будто птица била крыльями…»

«Говори…»

«Птица…»

«Цапля», — подсказала Тами, продолжая водить пальцами по лицу, шее, плечам Владимира.

«Цапля», — повторил отец, и Игорю показалось, что он слышит характерный звук — невидимая птица яростно била крыльями в воздухе. Судя по звуку, птица была большой, может, даже огромной. Если такая ненароком ударит крылом по голове…

Почему он подумал об этом?

Почему он вообще думал и представлял то, чего не видел и о чем не знал? Что это было? Галлюцинация? Или рассказ Фанни так на него подействовал? Но Фанни сидела на диване, сцепив пальцы, и повторяла:

— Голова болит… Начинаю вспоминать — болит голова. Не хочу…

— И не надо. — Игорь коснулся плеча женщины. Фанни повернулась к нему и неожиданно, припав к его груди, расплакалась — должно быть, разрядилось напряжение прошедших часов. Игорь почувствовал себя очень неловко, он не знал, что делать, когда плачет женщина, он и Лену не умел успокаивать даже тогда, когда прекрасно понимал причину ее слез. Он неловко обнимал Фанни и повторял… что же он повторял ей на ухо, такое, от чего она постепенно затихала и, наконец успокоившись, поднялась и привычным движением поправила волосы?

— Извините, мне нужно работать.

Возвращаться к отцу Игорь не хотел.

— Пойдем. — Он крепко взял Эхуда за локоть и повел к лифту.

Они сидели в гостиной у Игоря, пили из больших чашек некрепкий чай. Эхуд нашел в кухонном шкафчике пакет с овсяным печеньем, выложил на тарелку.

Игорь сидел с безучастным видом, не сознавая, похоже, что находится у себя дома.

— Что с тобой?

— Он и она, — пробормотал Игорь. Ни о чем другом думать он сейчас не мог.

— Вот оно что, — сказал Эхуд медленно. — Неожиданный результат, да? Ты только это разглядел?

— А что еще я должен был разглядеть? — вспыхнул Игорь. — Она для меня… была… я не могу тебе объяснить… после Лены никого… а тут… и неважно, что она слепая аутистка, это совершенно неважно, я бы мог…

— Стоп, — резко сказал Эхуд. — Неважно? Ты произнес эту фразу. Значит, она вертится в твоей голове, и ты сам себя убеждаешь или уже убедил, что слепота и аутизм Тами не имеют для тебя никакого значения. Ты себя в этом убеждаешь, и, следовательно, все не так, как тебе представляется. Все, что происходило, ты видел только с одной позиции. И понял только одно.

— Не только. Ты слышал, что рассказала Фанни?

— Фанни? Она почти ничего не рассказала. Женщины всегда так. «Ах, у меня болит голова». Ты сидел рядом с ней и ждал рассказа. Она расплакалась, и ты ее успокаивал. Я всегда в таких случаях теряюсь…

— Я тоже.

— Потом она ушла, а ты заявил, что пора домой.

— Значит, это только в моей голове…

— Что?

— Ощущение, будто я вспомнил, что происходило перед тем, как мы вошли к Тами. Вспомнил то, что помнила Фанни.

— О… Это мне кое-что напоминает. Что ты вспомнил?

Игорь покачал головой.

— Я никогда не запоминал сны, — удрученно произнес он.

— И что? Я тоже снов не запоминаю. При чем здесь…

— Точно то же. Помню, что вспомнил слова, взгляды, движения. Кажется, ощущал даже мысли. Не свои, нас там еще не было. А сейчас помню только, что я все это помнил. Да, еще слова: «Это была цапля». При чем здесь цапля? Тами что-то сказала о цапле, когда я привел к ней отца. Может, я это вспомнил?

— А может, цапля уже играла какую-то роль в твоей жизни? Или в жизни отца? Что-то происходило, связанное с этой птицей?

— Нет, — вяло ответил Игорь, думая о своем. Перед его глазами все еще стояла сцена: отец целует Тами руки, а она шепчет ему слова, от которых лицо отца светлеет, и такое ощущение, будто он становится лет на десять моложе.

— Разве в Израиле есть цапли?

— Появляются два раза в год — осенью перелетают в Африку и весной возвращаются к северным гнездовьям. Странно, что тебе они не попадались. Однажды я сфотографировал — фотография есть у меня в компьютере — дерево в парке Яркон, на котором сидели цапли. Штук пятьдесят, не меньше. Дерево выглядело будто новогодняя елка с огромными игрушками. А как они галдели!

— Мне не попадались. Какая, собственно, разница?

— Может, никакой, но странно, что Тами говорила о цаплях, и папа понял, что она хотела сказать.

— Ты не хочешь расспросить его об этом? — осторожно спросил Эхуд.

Конечно, Игорь хотел: расспросить и понять. Только не о цапле… При чем здесь цапля, на самом деле? Расспросить о том, что заставило его вдруг подняться и пойти (не зная дороги!) прямо в комнату Тами. Что он чувствовал, когда встал перед ней на колени?

«Может быть, — подумал Игорь, и мысль не показалась ему ни странной, ни антинаучной, — мое настроение, мое отношение к Тами, мое желание передалось ему и его мозг, не способный разобраться в реальности, воспринимающий реальность в обрывках, не связанных друг с другом, воспринял мои эмоции как собственные?»

И путь тоже. Игорь не раз в последние недели шел по коридору через центральный холл в северное крыло.

Да, но обычно останавливался в закутке, где сидела в кресле у окна Тами со своим вязаньем. Всего два раза он прошел к ее комнате. Неужели эти воспоминания оказались такими яркими, что…

Какая же чушь приходит в голову.

— Отдохни. — Эхуд поднялся. — Поговорим утром. Кстати, ты в курсе, что в одиннадцать семинар у Гурвица?

— Помню, — механически отозвался Игорь.

— За тобой заехать? Или ты с утра поедешь в «Бейт-Веред», чтобы…

Эхуд не закончил фразу. Игорь сидел, откинувшись на спинку дивана. Глаза его были закрыты, дыхание ровное, руки расслаблены.

— Игорь, ты спишь?

Не услышав ответа, Эхуд наклонился, попытался стянуть с Игоря тапочки и уложить друга на диван. Игорь что-то пробормотал, улегся калачиком и подложил ладони под щеку.

«Может, остаться до утра?» — подумал Эхуд. С другой стороны, что может случиться за ночь? О том, что произошло в хостеле, он хотел подумать обстоятельно и спокойно. Записать начальное и граничные условия. Может, даже просчитать кое-какие моменты. К примеру, цапля. Что бы ни говорил Игорь, цапля играла роль в этой истории. Какую? В какой истории? Почему Тами заговорила о цапле при первой встрече с Владимиром? Почему вспомнила о цапле опять, когда значительно позднее Владимир явился к ней в комнату?

За последние месяцы Эхуд привык оценивать и описывать в терминах физики бесконтактных наблюдений не только теоретически возможные, но и вполне реальные события. Естественно: ведь он много времени занимался экспериментами, обсчитывал результаты, спорил с Квятом, Вайдманом и с тем же Игорем. Конечно, Эхуд прекрасно понимал, что далеко не каждое событие можно и имеет смысл оценивать с этой точки зрения. Случившееся с Владимиром, скорее всего, не имело никакого отношения к физике, которой они с Игорем занимались.

Но фракталы Тами… Ее реакция на Владимира. На самого Игоря. Странное поведение Владимира — особенно странное, с учетом его болезни.

И главное, на что Игорь, похоже, не обратил внимания, поскольку его занимали другие мысли. Аутизм Тами и Альцгеймер Владимира. Оба слабо воспринимали окружающую реальность. Конечно, причины различны. Но у многих внешне почти одинаковых проявлений психики различны причины. Рассердиться, почувствовать радость, рассмеяться, расплакаться можно по тысяче причин — от инстинктивных до высокодуховных. Тами далека от реальности, но у нее есть свой — и, похоже, богатейший — мир, где она живет нормальной жизнью и откуда наша реальность, возможно, представляется ей если не скучной, то очень ограниченной. Фракталы, которые она вяжет, Тами видит внутренним зрением, куда более зорким, чем обычное. Игорь удивляется ее способности создавать, не видя, сложнейшие узоры, причем нужных цветов, но ведь сам Игорь прекрасно знает, что во фракталах нет ничего сложного, наоборот, по сути они очень просты. И если бы Игорь рассуждал как физик, а не как влюбленный мужчина, неожиданно встретивший соперника в лице собственного отца, то наверняка тоже пришел бы к мысли, которую они как-то начали обсуждать.

Тами воспринимает мир иначе, чем любой из нас. Но, в принципе, ее мозг здоров, в отличие от мозга Владимира — при болезни Альцгеймера разрушаются нейроны, и оттого больной становится подобен аутисту ослаблением связи с реальностью, но первое внешнее сходство быстро исчезает: аутист может обладать прекрасной памятью, а мозг, пораженный болезнью Альцгеймера, именно память теряет в первую очередь.

При бесконтактных экспериментах память наблюдателя (независимо от того, является «наблюдателем» прибор или живое существо) играет решающую роль. Практически всегда удовлетворительные результаты получались, если у «наблюдателя» (квантового компьютера — в экспериментах Квята) сохранялась память о более ранних явлениях. Надежно объяснить этот феномен пока не удавалось. Математически описать запутанность квантовых состояний с учетом памяти взаимодействующих систем оказалось не по силам даже теоретикам из группы Лоусона…

Память. Как описать в волновых функциях память наблюдателя-прибора? А память наблюдающего разума? Рациональна память или эмоциональна? Сугубо рациональное мышление необходимо на физическом семинаре и в лаборатории, но почти всегда приводит к искаженному восприятию и неверным выводам. Лишь допустив к решению проблем интуицию, подсознательное, то есть задействовав квантовый компьютер, каким является мозг, когда решает нестандартные задачи, можно прийти к правильным заключениям, потому что в этих случаях мозг пользуется информацией из других ветвей многомирия, не воспринимаемых классическим мозгом (и обычными компьютерами), но активно вмешивающихся в процесс решения, когда мозг работает в режиме перепутанных состояний.

Все это ясно, но…

Что-то он упустил, что-то, произошедшее сегодня, оценил неправильно.

Что?

Эхуд укрыл друга пледом, найденным в верхнем ящике бельевого шкафа, погасил в гостиной свет, оставив включенной слабую лампочку в коридоре, и минуту постоял у зеркала, глядя на собственное отражение, которое должно было ему подсказать нечто важное, обязательно должно было: в отличие от реального мозга, отражение не думает, для него интуиция играет куда более значительную роль — постойте перед зеркалом, глядя на отражение, передайте ему функции управления своим сознанием и, особенно, подсознательным, и вы почувствуете…

Эхуду довольно часто удавалось решить проблему, стоя перед зеркалом и вопрошая самого себя за стеклом. Мысль будто приходила оттуда, а может, это была его собственная мысль, но, отраженная зеркалом и вернувшаяся, она менялась, становилась неузнаваемой. И верной.

Возникло ощущение, что ночью произойдут события, которые хорошо бы предотвратить. Мимолетное беспокойство, которое Эхуд не столько отогнал, сколько отразил в зеркале, бросив вопросительный взгляд и получив в ответ спокойный и уверенный взгляд отражения. Глупости. Нужно хорошо выспаться, а утром он заедет за Игорем, они перед работой проведают Владимира и спросят, как провела ночь Тами.

Эхуд нашел на тумбочке в прихожей набор ключей, заглянул в гостиную — Игорь спал, натянув плед до плеч, — и покинул квартиру, заперев дверь снаружи. Он был уверен, что у Игоря есть второй набор ключей — не мог не быть. Эхуд помнил, что Игорь открывал дверь ключами, которые достал из висевшей у него на плече сумки. Открыв, обратно в сумку и спрятал.

Игорь не спал — находился в состоянии полудремоты: так устал за день (не столько физически, сколько эмоционально), что не мог открыть глаза, но именно усталость не позволяла заснуть. Он слышал, как ушел Эхуд, но встать и попрощаться было выше его сил. Слышал, как щелкнул в двери ключ, и даже подумал что-то по этому поводу, но так лениво и необстоятельно, что и мыслью это назвать было нельзя — нечто апатично-невнятное, но почему-то беспокоящее.

Ощущения опустились на более глубокий подсознательный уровень, и Игорь оказался в чем-то, напоминавшем американские горки. Он взлетал, и падал, и несся куда-то, а потом возвращался кружным путем. Траектория движения ему напоминала нечто знакомое, много раз виденное, он чувствовал, что сложное движение, вызывавшее ощущение подъема и падения, на самом деле очень просто, и если бы он думал, то понял бы происходившее, но он не думал, только чувствовал и оставался в неведении. Неприятное ощущение: чтобы понять, нужно лишь протянуть в нужную сторону нить мысли. Мысль ему действительно представлялась в виде тонкой золотистой нити, протянувшейся от одного ощущения к другому. Нить имела причудливую форму, но в то же время простую и повторявшую себя, как фрактал: будто на разные лады говоришь собеседнику одно и то же, с разными интонациями, разной громкостью, разными даже намерениями — и слышишь вроде бы разное…

Ощущение томительного непонимания.

Сон?

Игорь понимал, что не спит. Потом понял, что даже не дремлет, а просто лежит с закрытыми глазами и видит вместо обычных розовых кругов и колец непрерывную золотистую спираль. Он не мог — и не хотел — открыть глаза, чтобы прервать наваждение, и потом, гораздо позднее, раскладывая запомненное «по полочкам», сравнил свое состояние с наркотическим трансом. Он никогда не принимал наркотики и никогда не был в состоянии измененного сознания, но много об этом читал, а еще больше видел по телевизору и был уверен, что сравнение правильное. Тогда, однако, ему было не до сравнений, он летел в пространство, скрученный нитью, более прочной, чем самый прочный канат, не мог не только пошевелиться, но не мог и думать, сопоставлять, будто сознание тоже было опутано нематериальной нитью, и…

Телефон.

Телефон лежал на журнальном столике — можно было протянуть руку и взять аппарат, заставить его замолчать. Но для этого надо было допустить в мозг не ощущение звука, все более громкого и настойчивого, но и мысль о том, что звонит телефон и нужно протянуть руку…

Разве обычно он сначала думал, а потом дотягивался до трубки? Движение было инстинктивным; часто он уже произносил «алло» и, только услышав ответный голос, понимал, что с этим человеком ему говорить не хочется; нужно было сначала взглянуть на дисплей…

Телефон умолк наконец — переключился на автоответчик.

Но состояние изменилось. Игорь наконец открыл глаза. Первое, что он увидел, — часы, висевшие над телевизором. Два часа тридцать семь минут. Дня? Ночи?

Ночи, конечно. Эхуд ушел часов в одиннадцать. Значит…

Можно было посчитать, сколько прошло времени, но Игорю все еще было трудно сосредоточиться, он больше ощущал, чем думал. Он протянул руку и взял телефон. Звонила Фанни. Что-то опять произошло в «Бейт-Веред»? Ночью? Не дай Бог, если…

Игорь пришел в себя настолько, что сумел встать, сунуть ноги в тапочки и, подумав «Господи, только бы не…», нажать кнопку возврата разговора.

Долго играла мелодия популярной израильской песни, название которой Игорь не мог вспомнить, а потом мягкий женский голос сообщил, что «разговор переведен в звуковой почтовый ящик, вы можете оставить сообщение…»

Игорь запаниковал. Если Фанни звонила в такой час, значит, что-то случилось. Если не ответила, значит, после ее звонка произошло еще что-то…

С отцом.

Но с ним постоянно что-то происходило, чаще всего по ночам. Фанни никогда Игоря не тревожила, это была ее работа, и она с ней справлялась. Глупо будить сына в третьем часу ночи из-за того, что отец встал в туалет и растянулся на полу…

Игорь начал быстро одеваться и только тогда обнаружил, что одет. Точнее — не раздет, он лежал в той одежде, в какой вернулся вечером из «Бейт-Веред»: в шортах и майке с изображением марсианского ровера «Curiosity».

Что-то происходило. Комната медленно вращалась, а предметы и — самое странное — мысли становились то крупнее, то мельче, то приближались, то удалялись, и это почему-то никак не сказывалось на возможности Игоря ориентироваться и передвигаться в менявшемся мире.

Связка ключей лежала, как всегда, на тумбочке в прихожей. То есть Игорь помнил, что вечером, вернувшись, положил ключи на обычное место. Ключей не было. Игорь повернул ручку двери — естественно, заперто. Он вернулся в гостиную — предметы по-прежнему совершали странный танец — и не нашел ключей ни в сумке, ни на столе, ни на журнальном столике… нигде.

В растерянности он стоял посреди гостиной, не понимая, что теперь делать. Предметы в последнее время терялись довольно часто, а когда он переставал их искать, обнаруживались на прежнем месте. Месяц назад он оставил записную книжку рядом с компьютерным монитором — точно помнил, что положил ее именно там, когда пошел под душ. Вернувшись минут через десять, книжку не обнаружил. Невелика потеря; книжка, потрепанная, с выпадающими страницами, была чем-то вроде талисмана или, скорее, предмета, который не играет роли в жизни, но непременно должен быть с собой, иначе все пойдет или может пойти наперекосяк. Поскольку книжка всегда лежала на столе или в сумке, Игорь не знал, что может случиться, если он потеряет ее или выбросит. Проверять не хотел.

Он искал книжку везде, куда мог дотянуться. Смешно: полез даже в стоявшую много лет в ящике старую шкатулку, где мама хранила серьги и кольца, подаренные ей бабушкой на свадьбу. После ее смерти ни отец, ни Игорь в шкатулку не заглядывали — будто сговорились; шкатулка была для них чем-то вроде Шредингеровской коробки с котом: не знаешь, жив он или мертв, пока не откроешь. Так и тут: никто не хотел знать, на месте ли кольца, и никто не хотел проверять.

Он решил, что произошла обычная склейка — явление, хотя и имеющее исключительно квантовую природу, все же достаточно частое в быту. На склейки обычно не обращают внимания, хотя их можно считать прямым доказательством многомирия. Предмет может пропасть навсегда, переместиться в другую ветвь реальности, но чаще его находят на том же месте, где он находился до исчезновения. Тогда со многими случается стресс: трудно понять, как можно было столько времени не замечать очевидного! «Где были мои глаза? Я, наверно, схожу с ума…»

Книжка нашлась на следующее утро. Собираясь на работу, Игорь обнаружил ее лежавшей… нет, все-таки не на прежнем месте, а на нижней полке, куда он вчера, конечно, заглядывал, и где ничего не было, кроме старых отцовских очков в футляре — очки папа давно не носил, с возрастом близорукость у него исчезла, и видеть он стал лучше, чем в молодости.

Ключи тоже найдутся, эффект склейки не имел четких временных рамок, предмет «возвращался» (а мог и не вернуться вовсе) через час, день, а мог и через полгода, как кольцо у Лены, пропавшее перед Новым годом из сумочки, куда Лена положила его буквально на минуту, чтобы оно не мешало мыть посуду. Через минуту кольца в сумочке не оказалось. Не было и через день, неделю, месяц. Кольцо нашлось — в той же сумочке, естественно, на том же месте, будто никуда не исчезало, — через восемь месяцев, в знойном августе, они с Игорем тогда разводились, пришли в раввинатский суд заполнять документы, Лена полезла в сумочку за карандашом и, отдернув руку, посмотрела на Игоря широко раскрытыми испуганными глазами…

Ключи нужны были сейчас, а не через неделю или полгода. «Пожалуйста», — подумал Игорь, полагая, что склейка, будучи квантовым эффектом, может (обязана) зависеть от сознательных или бессознательных желаний; эту сторону явления исследовал Шотман в Оксфорде и пока не сумел прийти к определенным выводам, но и без того после экспериментов Квята стало ясно, что квантовые явления в классическом мире не происходят без участия сознания.

«Пожалуйста», — думал Игорь, продолжая поиски. Ключи не появлялись, но вместо них перед его глазами завертелись, приближаясь и удаляясь, не только предметы и мысли, но что-то еще, не существовавшее в этой комнате или даже в этой Вселенной, но однозначно реальное…

Игорь ухватился рукой за что-то; кажется, это был обувной ящик у двери. Подумал, что не сумеет даже вызвать «скорую». Стало страшно. Разноцветные линии и фигуры продолжали двигаться перед глазами, и он увидел наконец порядок, содержавшийся в них с самого начала. Почему не понял раньше? И что, если бы понял? Фигуры были фракталами, они скручивались, втягивали в себя мысли и ощущения.

Нужно успокоиться, и все пройдет. Бояться нечего. Он у себя дома. Это приступ. Сейчас все кончится.

И все действительно кончилось. Он держался обеими руками за край обувного ящика, но ящика не было. Ночи не было тоже. Был день. Точнее, предвечерний час: солнце лежало на доме напротив, и казалось, раскаленный его край прожжет сейчас крышу и потолки, солнце провалится, спалит верхний этаж и скатится по лестнице, будто шаровая молния…

Он вернулся с работы раньше обычного, вошел в гостиную, крикнув с порога «Ма, я голоден!» — и увидел это солнце, не успевшее еще прожечь крышу, и освещенную косыми лучами комнату, а на журнальном столике лежала книга, которую он тогда читал и оставил раскрытой на двести двенадцатой странице; он помнил это, хотя и не думал запоминать. Память сама решает, что сохранить, что отбросить. Книга называлась «Физика будущего» Ичио Каку. Странно: после того дня он не видел этой книги, ее не стало, он забыл о ее существовании, а сейчас увидел, вспомнил и удивился, куда же она исчезла — совсем: из пространства-времени, из памяти, отовсюду. А сейчас вернулась вместе с памятью о ней — чтобы определенно обозначить день, час… Ситуацию.

Игорь попробовал расцепить пальцы, сжимавшие угол обувного ящика, но ничего не получилось. Возникло странное ощущение, будто часть его осталась стоять, а часть медленно пошла на негнущихся ногах из гостиной в кухню… как тогда. Он понимал, что сейчас, открыв дверь, увидит мать, лежащую в странной неживой позе. Понимал, что сейчас, пройдя в родительскую спальню, увидит отца, сидящего на корточках в углу за шкафом, с безумным взглядом и абсолютно ничего не помнящего. Дежа вю. Он не хотел видеть это еще раз.

И увидел другое. Дверь в кухню была раскрыта настежь, и мама возилась у плиты, где на большой сковороде жарилась на ужин картошка, такая, как они с отцом любили: большими ломтями, похожими на неполную луну. Мама что-то напевала и была в прекрасном настроении. Прядь волос упала ей на лоб, она привычным движением головы отбросила ее и для верности пригладила ладонью: жест такой же знакомый и привычный, как вся предвечерняя обстановка и как то действие, которое он совершит сейчас — подойдет и, наклонившись, поцелует маму в шею, а она, не оборачиваясь, спросит: «Ты не забыл купить хлеб?» И он ответит: «А также молоко и сыр».

Частью сознания Игорь понимал, что все видимое и ощущаемое — галлюцинация, но большая часть его сознания в этой галлюцинации находилась и воспринимала именно ее как реальность, данную в ощущениях. Почему-то мгновенно в памяти возникла и исчезла страница из статьи Дона Пейджа, впервые в 1994 году сформулировавшего вопрос, ставший впоследствии одним из важнейших в новой квантовой физике, основанной на многомировом описании мироздания: «Может ли сознание одновременно воспринимать две или несколько реальностей?»

Игорь жил в двух реальностях. Видел ночную гостиную, освещенную ярким и абсолютно сейчас не нужным светом пятирожковой люстры, и видел маму, возившуюся у плиты, чувствовал запах жареного картофеля и запах старых увядших цветов, стоявших в вазе на столе в гостиной уже неделю — он купил букет, чтобы оживить мертвящую домашнюю атмосферу, и забывал поливать, цветы увяли на второй день, а потом сгнили в застоявшейся воде.

Он ощущал пальцами шероховатую деревянную поверхность ящика и теми же пальцами чувствовал ветерок из открытого кухонного окна. Ветер был довольно сильный, он не только играл с мамиными волосами, но и сбросил с кухонного стола раскрытую газету — должно быть, мама читала ее, дожидаясь, пока закипит вода в кастрюле. Игорь вспомнил: газету нашли потом в углу — наверно, ветром снесло, а может, кто-то отбросил ногой (была такая версия у следователей).

Игорь хотел перевернуть газетный лист, посмотреть на дату, наклонился, протянул руку, и пальцы нащупали бумагу, продолжая держаться за угол ящика. Перевернуть лист не получалось, бумага не поддавалась его усилиям, и он понял, что может наблюдать, ощущать, воспринимать реальность — как это и описывал Пейдж, — но ничего не был способен в той, второй реальности изменить. Как, впрочем, и в первой, где он так и не смог отцепиться от ящика и сделать хотя бы шаг.

Он уже понимал, что с ним происходило, но не доверял себе. Такое ощущение возникало у Игоря не раз, но не в быту, а обычно на семинарах, когда он стоял у доски и докладывал результаты очередной работы. Из зала кто-то подавал реплику, и он вдруг догадывался, как нужно изменить уравнение или план эксперимента, понимал, что прямо сейчас придумал новое, и надо произнести вслух, но он сам еще не верил в то, что придумал, не доверял собственной интуиции, потому что если догадка не подкреплена расчетами, никто не примет ее всерьез, и, прежде всего, — он сам.

Мама, между тем, погасила огонь под сковородой, нанизала на вилку картофелину, попробовала кончиком языка, а потом, чуть остудив, пожевала — вкусно. Игорь помнил тот день, и сковороду с жареным картофелем вспомнил — никто тогда к еде не притронулся, да и некому было: отец два дня отказывался от еды, его даже положили под капельницу и вводили витаминизированный раствор.

Мама подошла к окну, выглянула на улицу, что-то привлекло ее внимание, Игорь видел, как посветлело ее лицо, когда она обернулась и что-то крикнула.

Из спальни (или гостиной?) ей ответил голос отца:

«Много их там?»

Кого?

Игорь понимал, что, пытаясь осознавать обе реальности, он в результате потеряет возможность полного восприятия — об этом он сам докладывал на конференции в Геттингене, а потом написал статью в «Review of the Modern Physics», доказывая, что множественные восприятия в перепутанных квантовых состояниях теряют свойства полноты в течение времени, определяемого фактором вовлеченности наблюдателя. В этой нелинейной зависимости пока не были определены коэффициенты пропорциональности. Не существовало еще соответствующего эксперимента, и по краю сознания Игоря пронеслась, оставив лишь слабый след, мысль о том, что он сам оказался невольным участником эксперимента. То есть не эксперимента, конечно, потому что никто это не задумывал, никто не готовил аппаратуру, никто не рассчитывал возможный результат…

«Папа, — подумал он, — зачем ты…»

«При чем здесь папа? — подумал он. — Я сам вызвал квантовую запутанность, когда привел его к Тами, не сообразив, что эти два слабо связанных с реальностью человека больше, чем кто бы то ни было, имели возможность понять друг друга».

Мама отошла от окна и принялась нарезать помидоры. Она всегда нарезала помидоры для салата мелкими кусочками, так получалось вкуснее, было больше сока, и еще Игорь любил, когда мама заливала салат сметаной.

Он видел ее спину и видел, как отец вошел в кухню, подошел к маме сзади и обнял, она положила голову ему на плечо, а руку с ножом держала так, чтобы, не дай Бог, не пораниться самой и не царапнуть мужа по обнимавшей ее руке.

«Поспал?»

«Да. Ты меня звала?»

«Посмотри, какая красота за окном. Прелесть, никогда такого не видела».

«Да что там? Дом напротив…»

«Нет, ты выгляни и посмотри на дерево справа».

Левая рука затекла, от ладони вверх побежали мурашки, это отвлекало, и еще отвлекало то, что Игорь не мог отвести взгляд от темного пятнышка на полу. Пятно раздражало, потому что занимало внимание, нужное для другого. И мурашки тоже мешали, трудно было воспринимать одновременно две реальности и ни в одной не уметь ничего изменить.

«Я это я — здесь, сейчас, — подумал Игорь. — Здесь и сейчас я не могу поднять руку, не могу оторвать взгляд от пятна. А кто я — там и тогда?»

Папа уткнулся носом в мамину спину, а она продолжала нарезать овощи — покончила с помидорами и принялась за огурцы, их она нарезала сначала вдоль, длинными ломтиками, а потом поперек, чтобы получились маленькие квадратики.

«Кто — там? — думал Игорь. — Это не могу быть я. Меня тогда не было дома. Я не мог этого видеть».

«О чем я? — подумал он. — Это не память. Я не вспоминаю. Я вижу то, чего видеть не мог. Это…»

Он знал, что это. Бесконтактное квантовое наблюдение. Спонтанное и шокирующее. И потому он ничего не мог сделать ни здесь и сейчас, ни там и тогда.

Запах жареной картошки. Запах тюбика с черной ваксой — утром, почистив туфли, он бросил тюбик на обувной ящик, торопился, и теперь этот запах смешивался с запахом картофеля… ужасно.

Отец поцеловал маму в затылок, поправил завиток волос и, вздохнув, будто его заставили оторваться от любимого занятия, направился к окну. Высунулся наружу и присвистнул.

«Увидел? — спросила мама, не поворачивая головы. — Правда потрясающе?»

«Здорово! Откуда их столько?»

«Летят на юг, наверно. Остановились на отдых».

«А гомон какой! Если останутся на ночь, невозможно будет уснуть».

Гомон? Только сейчас Игорь не услышал (слышал он этот звук давно, но как фоновый шум: так слушаешь и не слышишь несущую частоту радиоприемника), а воспринял наконец сознанием хлопанье крыльев, гортанные птичьи крики, шелест автомобильных покрышек по асфальту, и еще кто-то говорил под окном на иврите, двое, мужчина и женщина, а издалека донесся звук сирены — то ли полицейской, то ли «скорой», он так и не научился их различать.

За кухонным окном, выходившим на довольно шумную улицу, росли два дерева — слева от окна и справа, их невозможно было увидеть с того места, где стоял Игорь, а подойти ближе и убедиться в том, что представилось ему в воображении, он не мог. Цапли. Тами говорила о цаплях. Игорь видел однажды — не здесь, а в северном Тель-Авиве, в районе университета, — деревья, на которых сидели цапли. Цапли были небольшими,

Игорь почему-то представлял, что они должны быть размером с журавлей, а журавли — как аисты, а аисты ростом чуть ли не с человека, недаром они даже могут нести в клюве запеленатого младенца… Нелепые мысли.

На деревьях сидели цапли — Игорь не видел, но точно знал, будто вместе с отцом выглянул на улицу.

«Потрясающе! — воскликнул отец. — Как думаешь, Рай, они едят хлеб?»

«Может быть. Но это ж не воробьи, Володь. Вряд ли едят крошки».

«А если…»

Отец не договорил, прошел к столу, где в целлофановом мешочке лежала нарезанная буханка, достал горбушку и вернулся к окну. Протянул ладонь, на которой лежал хлеб…

«С руки не возьмут, — сказала мама. — Это ж не голуби, Володя».

Зазвонил мобильный, и Игорь не сразу сообразил — где. На кухне там и тогда? На столе в гостиной — здесь и сейчас? Ответить он не мог все равно, рука затекла, но он так и не смог сменить позу, а на кухне и вовсе не ощущал своего тела. Телефон все громче играл «Турецкий марш», и Игорь понял, что музыка звучит сейчас и здесь — там и тогда у отца на телефоне был простой зуммер, у мамы играла мелодия «Золотого Иерусалима», а на его собственном аппарате играла в те дни секвенция Баха. Телефон звонил здесь и сейчас, и под маршевую мелодию Моцарта все произошло — там и тогда.

Хлопанье крыльев. Громкое. Еще громче.

Музыка Моцарта в телефоне. Громкая. Еще громче.

Крылья музыки.

Окно. Силуэт отца с вытянутой рукой.

На полу темное пятно в форме вытянутой руки.

Цапля. Большая, бело-розовая, машет крыльями так, что по кухне пробегает волна свежего воздуха, ветер, хлопки, цапля то ли хочет схватить клювом хлеб с ладони отца, то ли заглядывает в кухню.

«Цапля», — сказала Тами.

Игорю послышался ее голос — громкий, испуганный. Или это сказала мама, повернувшаяся от плиты и мгновенно понявшая то, чего еще не осознал отец?

Он наклонился вперед, вытянул руку с хлебом так далеко, как только мог, он будто говорил птице: «Бери, это тебе»; цапля хлопала крыльями, не приближаясь, а отец все дальше высовывался из окна, и Игорь рванулся вперед, чтобы перехватить… пальцы крепко вцепились в угол ящика, оторвать невозможно, и в кухне он не мог сдвинуться с места, только присутствовал, смотрел, слышал, чувствовал запахи…

«Мама!»

Мама и без его крика (да и слышала ли она?) бросилась к окну, а папа перевалился через подоконник; он понял наконец что происходит, но центр тяжести его тела находился уже в воздухе над улицей, и он ничего не мог сделать, бессильно размахивал руками, хлеб выпал, и Игорь, хотя ему и казалось, что он не видит ничего, кроме папиного тела, уже не существовавшего, казалось, в мире живых, все-таки разглядел и то, как цапля, едва не царапнув крылом голову отца, подхватила выпавшую горбушку и исчезла.

Мама успела схватить отца обеими руками за пояс. Хорошо, что отец носил пояс, иначе… Игорь вспомнил, что в последнее время отец не терпел поясов, никогда их не носил, даже если брюки сползали. Только сейчас и здесь (тогда и там!) он понял причину, ужаснулся, мама тянула изо всех сил, отец размахивал руками и кричал что-то под музыку Турецкого марша, продолжавшего свое шествие в гостиной…

Мама втянула наконец отца в кухню, господи, закончился кошмар, отец не выпал, все хорошо.

«Все хорошо!» — подумал Игорь.

Тогда это случилось. Отец сделал движение, будто стряхивал с себя ту самую цаплю, мама не удержалась на ногах, повалилась на спину и…

Игорь видел, но ничего — ни-че-го! — не мог сделать.

Падая, мама ударилась виском об угол стола. Тихо вскрикнула, и это был единственный звук перед тем, как она умерла.

Когда мама упала на пол, жизни в ней уже не было. Игорь понял это сразу, потому что заглянул в ее глаза. Он ловил мамин взгляд всю ту бесконечную секунду, пока тело оседало на пол и поворачивалось, укладываясь в неудобную позу, в какой он маму и нашел час или два спустя, вернувшись домой с работы.

Мама лежала, раскинув руки, и в глазах ее была пустота.

Папа… Он опустился на колени, провел рукой по лбу своей Раи, коснулся струйки крови на виске, оглянулся в сторону окна, где не было уже цапли, даже дома на другой стороне улицы не было видно, если смотреть сидя, как отец, на корточках. Только небо. Серо-голубое тель-авивское предвечернее небо.

Мелодия Моцарта свернулась и звенела, угасая и повторяясь, будто звуковой фрактал. Пятнышко на полу свернулось и стало похоже на змею, кусавшую свой хвост. Все повторяло себя, все оставалось собой, все запоминало себя, чтобы вернуться и повториться вновь…

Игорь наклонился к отцу, прошептал: «Вставай, все кончено, мамы нет больше». Отец не сопротивлялся, он, как бездушная кукла, повис у Игоря на плече. Игорь ощутил тяжесть отцовского тела. «Я смог?» — подумал он. Наверно. Он больше не видел пятна. Он больше не ощущал мурашек в ладони, вцепившейся в угол шкафчика. И мелодия Моцарта смолкла, оставшись в другом мире, в другом восприятии, куда он, возможно, еще вернется, а может, не вернется никогда.

Он не хотел, чтобы отец видел маму мертвой. Он выволок отца из кухни, протащил на себе по коридору до спальни и опустил на кровать. Отец посмотрел на него, не видя, — глаза его были пусты, как глаза мамы, только это была другая пустота. Не смерти, а отсутствия.

И все.

Голова закружилась, Игорь сумел наконец отлепить пальцы от обувного ящика, не удержал равновесия и, падая, больно ударился о стену. По левой руке бежали мурашки, а в гостиной беспокойный телефон опять — в который уже раз — надрывно заиграл Моцарта.

Игорь поднялся, покачиваясь, как моряк на палубе в шторм. Мир не качался, мир был вполне устойчив, и Игорь тоже достаточно быстро пришел в себя: кухня, отец, мама, цапля, кровь у мамы на виске, отец в спальне — все это стало памятью, и сейчас Игорь не мог самому себе сказать, было ли это реальностью или неожиданной галлюцинацией, наложенной на реальность истинную, совместившуюся с ложной, как это происходит с наведенной памятью.

Значит, вот как оно все было…

Вот почему отец так реагировал на случившееся, вот почему память его закуклилась, стала своеобразным фракталом, математической абстракцией, формулой, повторявшей себя.

Но кто приволок на себе отца в спальню?

«Не я же, в самом деле, меня тогда не было дома, я вернулся через час или два и застал папу на полу за шкафом…»

Моцарт опять смолк — в который уже раз, — и Игорь, подергав входную дверь и убедившись, что она закрыта, поспешил в гостиную, где не сразу нашел телефон, упавший с журнального столика и мерцавший экраном на коврике.

Восемь звонков. Ему показалось, было больше. Может, потому, что в сдвоенной реальности и звуки удваивались? Мысль была не более разумной, чем мысль о том, что он был не только здесь и сейчас, но еще там и тогда.

Номер телефона отца. Странно. Может, Фанни забыла свой аппарат дома и воспользовалась отцовским? Но что за срочность в четвертом часу? Неужели с папой что-то случилось? Может, все-таки набрать номер Фанни? Почему-то Игорю казалось, что, если он позвонит Фанни, то услышит сонный голос, который вернет ему уверенность в том, что ничего страшного не произошло. А если позвонит папе на его телефон, то произойдет непоправимое.

Господи, чушь какая.

Игорь вернул звонок и услышал то, чего никак не ожидал: ясный и разумный голос, такой, каким он был когда-то и каким уже два года не был:

— Игорь! Почему не отвечаешь? Спишь, что ли? Пожалуйста, приезжай немедленно.

Голос неожиданно изменился, будто отец вспомнил страшное.

— Тами, — сказал он и повторил еще раз: — Тами.

— Папа… это ты?

Вопрос был глупым, но Игорь не мог задать другого.

— Черт возьми, а кто тебе может звонить в три ночи? — взвился отец. — Я сказал: приезжай!

— Но… я не могу.

— Что значит: не могу? Я тебе говорю…

— Понимаешь, дверь заперта, и я не могу найти ключи. Не помню куда дел.

— Вот оно что, — помолчав, сказал отец. — Тогда понятно.

— Что тебе понятно? Папа! Ты…

Он хотел сказать: как замечательно, что отец его узнал, позвонил, пусть и среди ночи, значит, у него улучшение, значит, он может пойти на поправку, если, конечно, это не временная ремиссия.

— Игорек… — Отец заговорил быстро, будто боялся, что телефонное время закончится, или закончится время его сознательного существования, или что-то еще прервет нить его рассказа. — Сын, я только что вспомнил, Тами напомнила, она знала, она все увидела, не понимаю, как ей удалось, мама, это не случайно получилось, то, что она упала и ударилась головой, она меня спасла, понимаешь, я мог выпасть из окна, четвертый этаж, представляешь, что могло быть, я был в шоке, совсем перестал соображать, все забыл напрочь, реакция организма…

«Будь у тебя другой характер, — подумал Игорь, — и реакция организма была бы иной».

— А сейчас, — торопился отец, — знаешь, я даже не подозревал после смерти Раи, что такое может со мной случиться, тем более здесь, мы с Тами только парой слов перекинулись, все так неожиданно, Игорек, пожалуйста, приезжай, нужно что-то делать, а меня к ней не пускают, но я ни при чем, я даже не понял, как получилось, что мы… она… после Раи я думал, что никогда уже…

«Я, я…» — с раздражением подумал Игорь: опять он о себе, всю жизнь о себе, и тогда тоже… Может, еще не поздно было помочь, вызвать «скорую», может, еще можно было… Он понимал, что мысль его зла, несправедлива, он не должен быть несправедлив к собственному отцу, но ничего не мог с собой поделать, ни один человек не может удержать себя от мыслей, которые, отразив истину, реальную память, в то же время несправедливы к другим, самым близким, людям. Игорь был там и тогда, он, как отец, помнил сейчас все — маму невозможно было спасти, но это не имело значения и не играло роли, все равно отец должен был…

И сейчас тоже.

Что сейчас?

— Я люблю ее, понимаешь?

Кто кому сказал это? Он — отцу? Отец — ему? Оба — друг другу?

— Помолчи!

Игорь не мог сейчас слышать этот голос. Тем более — такой. Бодрый, радующийся неожиданно вернувшейся жизни.

Куда же он положил ключ?

Вспомнил. Не то чтобы вспомнил, но представил, как это могло быть и почему не могло быть иначе.

— Помолчи, — повторил Игорь. — Извини, мне нужно позвонить.

— Сынок…

— Подожди на линии. Я вернусь через минуту.

— Игорь…

Оставив разговор с отцом в режиме ожидания, Игорь нашел в списке абонентов номер Эхуда. Он никогда не звонил другу ночью. Может, Эхуд спит без задних ног и не услышит звонка. Может, прячет на ночь телефон, чтобы тот не мешал. Может, вообще отключает.

— Ну… — сонный голос. — Это ты, Игорь?

И сразу, проснувшись, с беспокойством:

— Что-то случилось?

— Ты уходил, когда я заснул, верно? И дверь закрыл…

Эхуду не нужно было повторять дважды.

— Господи! — сказал он. — Я думал, у тебя есть вторая связка. Не хотел тебя будить.

— Есть вторая, но она у папы в «Бейт-Веред». Я думал, может, вид ключей от квартиры…

— Понял. Заеду по дороге на работу, тебе ведь не надо рано вставать?

— Сейчас, — сказал Игорь. — Звонил папа. Там что-то случилось. В «Бейт-Веред».

— Кто звонил? Фанни?

— Отец. Сам. И еще. Я видел, что произошло в тот день.

— В какой? — все еще не понимал Эхуд.

— Когда умерла мама. Понимаешь? Я видел. Я там был.

— Ты хочешь сказать…

— Бесконтактное наблюдение. Все признаки. И три мозга в перепутанном состоянии.

— Три? — Эхуд соображал быстро, но он не знал того, что знал Игорь.

— Тами — третья.

Теперь Эхуд понял.

— Буду у тебя через четверть часа.

— Папа, — сказал Игорь, переключив линию, — я приеду через полчаса, раньше никак. Что произошло? Ты…

То, что он хотел спросить, не выговаривалось вслух.

— Что с Тами? — вместо этого спросил он.

Отец молчал.

— Папа!

В трубке было тихо. Игорь посмотрел на дисплей. «Разговор окончен. Длительность разговора 7:42».

Пока он говорил с Эхудом, отец отключился. «Я же просил подождать на линии…» Он просил. По голосу отца почему-то решил, что болезнь отступила, хотя, скорее всего, было мгновенное улучшение, сменившееся обычным состоянием. Но тогда отец не догадался бы отключить линию… Что, в конце концов, происходит?

Игорь позвонил отцу, и звонкий женский голос, показавшийся вдвойне неуместным, сообщил: «Вы попали в голосовой почтовый ящик абонента…»

Игорь позвонил Фанни, и звонкий женский голос, ставший Игорю ненавистным, сообщил…

Есть ли телефон у Тами? Почему-то он постеснялся спросить у Томера. Сейчас мог бы…

В двери щелкнул ключ.

— Прости. — Эхуд ввалился в квартиру заспанный, с помятым лицом, он, похоже, и умыться не успел, в отличие от Игоря, который все же кое-как привел себя в порядок. — Я был уверен, что у тебя есть вторая связка! Что случилось?

— По дороге, — бросил Игорь. — Поехали.

— Но, — засомневался Эхуд, — сейчас ночь, нас не пустят.

— Пустят.

По ночной Хайфе мчались, притормаживая у светофоров, мигавших желтым. Эхуд ничего не спрашивал, глядя на дорогу.

— Звонила Фанни, — заговорил Игорь, стараясь мысленно упорядочить впечатления, ощущения, соображения и выводы. — Несколько раз. Но я спал. Проснувшись, перезвонил, но ее мобильный был отключен. Понял: что-то случилось, и решил поехать в «Бейт-Веред». Но не нашел ключа. Не догадался, что ключ взял ты. Эхуд, мы много раз обсуждали, может ли мозг воспринимать одновременно две и более реальностей? И пришли к выводу, что в режиме квантового компьютера это возможно. Но только тогда, когда в перепутанном состоянии находятся два или более квантовых компьютеров. Иными словами — два мозга или больше. Но мы не приняли во внимание, что в таких условиях нет и ограничений во времени, поскольку время не входит в уравнения запутанных состояний! Понимаешь, я увидел… Нет, «увидел» — не то слово. Это не была зрительная галлюцинация, хотя я видел все очень ясно, как тебя сейчас — даже яснее, потому что был день. И это не была слуховая галлюцинация, хотя я слышал каждое слово, а еще хлопанье крыльев и птичий гомон за окном. У меня было полное восприятие и той реальности, и этой тоже. Только в обеих я ничего не мог сделать!

— Наблюдатель, — пробормотал Эхуд. — Классическое состояние внешнего квантового наблюдателя. Вторая реальность: какая?

— В том и дело! Я… Или не я? Я был на кухне в тот день и час, когда…

Он сглотнул и все-таки сказал:

— Когда умерла мама.

— Ты хочешь сказать…

— Я видел, как это произошло.

Стеклянная дверь раздвинулась при их приближении. Краем сознания Игорь отметил эту странность — хорошо, что дверь открыта, не нужно вызывать звонком ночного сторожа. Мужчина лет шестидесяти в форме одной из охранных фирм сидел в кресле напротив входа. Увидев вошедших, кивнул Игорю и махнул рукой направо, в сторону закрытой двери коридора, над которой горел транспарант: «Интенсивная терапия».

Зачем им туда?

— Вас ждут, — сказал охранник, увидев, что Игорь в нерешительности топчется на месте.

— Быстрее, — заторопил Эхуд и первым направился к белой двери, которая тоже оказалась не заперта.

В длинном коридоре горела каждая третья лампа, и Игорю стало не по себе. Он не хотел идти дальше. Плелся за Эхудом, который шел, читая надписи на дверях. У пятой двери он остановился — оттуда слышны были голоса, над дверью пламенела красная лампа с транспарантом: «Не входить!»

Туда они и вошли. В маленькой прихожей стояли вдоль стен несколько пластиковых стульев. Отца Игорь увидел сразу: он стоял рядом с дверью, которая вела в следующую комнату, откуда и слышались голоса — здесь громче и явственней, чем из коридора, но слов все равно было не разобрать. Один голос женский, два (показалось, что именно два) мужских.

— Папа…

Это был другой человек, не тот, которого Игорь видел вечером: не опустошенный болезнью, не забывший сына и все на свете.

— Сын!

Они обнялись.

Отстранив Игоря, отец посмотрел ему в глаза. Нежно, с любовью, с сожалением, грустью, вниманием, было во взгляде еще много чего, не понятого сразу.

— Ты видел? — спросил отец.

Игорь понял, что означал вопрос, и молча кивнул.

— Она… Господи… из-за меня…

Игорь никогда не видел отца плачущим, даже в последние месяцы: он бывал мрачен, рассеян, потом слаб, беспомощен, взгляд его со временем становился все более пустым, как комната, из которой каждый день выносили какой-нибудь предмет мебели, пока не оставили голые стены, — но он не пролил ни слезинки, то ли не понимая своего положения, то ли просто не умея плакать. Сейчас отец тихо всхлипывал на плече Игоря, а возникшая откуда-то Фанни о чем-то тихо переговаривалась с Эхудом.

— Папа… — Игорь не представлял, что сказать. Почему они здесь? Что там, за дверью?

Отец взял себя в руки.

— Тами…

— Что Тами? — похолодел Игорь и отпрянул.

— Она умерла.

— Нет! — Игорь знал это точно. Он это чувствовал.

— Нет, — повторил он и добавил, не понимая, что говорит, но зная, что прав: — Пока нет.

— Игорь… — Отец стоял перед сыном, маленький и сутулый, и произносил страстным шепотом слова, которые, наверно, должен был сказать давно, и слова, которые говорить не следовало, и еще были слова, которые отец не произносил вслух, но Игорь все равно слышал. Отец смотрел на Игоря с мольбой, но одновременно и с уверенностью в своих чувствах, чего никогда прежде не было в этом по жизни мягком и уступчивом человеке.

— Игорь, мама спасла мне жизнь. Если бы не мама, я в тот день выпал бы из окна, я уже почти… и хоронили бы меня… Что-то тогда стало со мной, я все забыл, я был где-то, в мире, которого боялся, я там оказался мошкой, ничего не понимавшей, а потом появилась она, Тами, и я начал понимать, ты не представляешь этого ощущения, ты не можешь себе представить, прости, я знал, то есть не знал, но чувствовал, что ты ее любишь, Тами, и я, когда увидел ее, когда она сказала про цаплю, я не понимал, но я полюбил ее, иначе быть не могло, потому что… так я чувствовал… мы одно целое, Тами и я, но и ты тоже, прости, что я сделал тебе больно, но пойми, я люблю ее, она опять спасла мне жизнь… опять… Тами или Рая?.. Сын, если она умрет, мне незачем будет жить…

Игорь растерянно оглянулся, он хотел, чтобы вмешалась Фанни, прекратила этот немыслимый бред, отец не понимал, что говорил, но неприязнь росла, он не мог больше смотреть на этого человека, понимал, что не должен так думать, но думал. Игорь отступил на шаг, почувствовал спиной стену, а отец стоял посреди комнаты, смотрел на него цепким взглядом, от которого невозможно было укрыться, и говорил, говорил… о своей любви к Тами, о цаплях, о маме, которая погибла из-за него — то ли повторял в сотый раз одно и то же, то ли слова его только в мыслях Игоря свернулись в мёбиусово кольцо и повторяли сами себя, с каждым повторением выворачивая себя наизнанку.

Ужасно.

— Фанни, — спросил Игорь, — что случилось?

— Игор, я не знаю. — Фанни действительно не знала, Игорь видел ее смятение, она так же, как он, слышала, что говорил отец, и почти ничего не поняла. — Володимер принят лекарства на ночь, я его уложила, посидела в палате, пока он заснул. Тогда я ушла к себе, прилегла, думала подремать. Обычно он часа в три начинает беспокоиться, а сегодня, то есть вчера вечером… Я и прилечь не успела — позвонил Томер. Спросил, почему я оставила Володимера одного. Оказывается, он пришел к Тами. Я побежала и, когда…

— Фанни, — прервал ее отец, молча прослушавший начало рассказа, но, видимо, обнаруживший нестыковку со своей версией, — я совсем не спал и прекрасно помню, как вы уходили, подоткнули мне одеяло, сна не было ни в одном глазу, я просто лежал, отвернувшись к стене, но уже начали происходить странные вещи. Я вспомнил тот день. Такое ясное и четкое воспоминание — даже не воспоминание, я просто был там, понимаешь, Игорь? Наверняка ты в это время видел то же самое, и ощущение у тебя было таким же — ощущение полного присутствия. Я прав?

— Да, — признал Игорь.

— Я не понимал и сейчас не понимаю, как это возможно, но я был одновременно в двух местах: в постели и на кухне, где мог разглядеть такие подробности и мелочи, каких и помнить не мог, я тогда не обращал на них внимания, а сейчас все всплыло в деталях. Я увидел на стене у двери черную полоску, будто кто-то провел горизонтальную черту фломастером. Может, она там всегда была…

— Всегда, — подтвердил Игорь. — Странно, что ты не обращал внимания. Я ее провел, когда измерял высоту нового кухонного шкафа, хотел стереть, мама сказала, что сотрет сама, но не стерла… Черта и сейчас там… я не занимался хозяйством…

— Неважно, — сказал отец, — это просто деталь. Я поднялся с постели, не мог нашарить ногами тапочки и пошел босиком. Странное ощущение: я шел, прекрасно видел коридор и в то же время вошел в нашу кухню и обнял Раю, а думал о Тами, о том, что должен сейчас с ней поговорить. Был уверен, что она меня поймет, мы поймем друг друга, я ей скажу, что… да, что люблю ее, а Рая сказала, чтобы я не мешал, я поцеловал ее в шею и пошел немного полежать перед ужином. Шел будто по двум коридорам одновременно: там, дома, и тут, в «Бейт-Веред».

Странное ощущение: я помнил и то, что еще несколько часов назад не помнил ничего. Как такое возможно? Я помнил, что у меня Альцгеймер и что вечером не узнал Фанни, а перед этим не узнал тебя. В коридоре меня остановила медсестра, я ее не знаю, взяла меня за рукав и сказала, что мне нужно вернуться к себе, а я ее не то чтобы оттолкнул, но как-то резко… извинился, конечно, и пошел дальше, а она, по-моему, стала звонить кому-то, я слышал, но за мной, правда, не пошла… Я точно все это помню…

Продолжить отец не успел. Дверь во внутреннюю палату (Игорь предполагал, что это была реанимация) распахнулась, вышел врач лет сорока в зеленом халате, невысокий, кряжистый, с большими ладонями и толстыми пальцами. За ним виден был в проеме двери короткий коридор с аппаратурой, стоявшей вдоль обеих стен.

— Доктор Шипман, — поднялась навстречу Фанни. — Как…

— Сожалею…

Он обвел взглядом каждого, решил, видимо, что ближайший родственник здесь Эхуд, сидевший на стуле с отсутствующим видом, и сказал, обращаясь к нему:

— Понимаете, это было несовместимо с жизнью. Трагическая случайность. Если бы удар пришелся на сантиметр в сторону, она отделалась бы кровоподтеком или сильной царапиной. Но…

Он пожал плечами и еще раз сказал:

— Сожалею.

Игорь не успел среагировать — отец набросился на врача и принялся молотить его кулаками по груди и плечам. Врач, не ожидавший нападения, стоял, покачиваясь и не пытаясь защититься от ударов, потом поднял руки, ухватил Владимира за плечи и резким движением усадил на стул. Игорь пришел наконец в себя.

— Извините, — сказал он врачу. — Шок…

Шок был и у него, только Игорь еще не осознавал этого.

Врач повернулся и скрылся за дверью, отгородившей мир, где осталась Тами, от мира, где ее помнили и любили.

Если бы не шок, Игорь не сделал бы того, что сделал. Если бы он рассуждал, а не чувствовал, понимал, а не поддался эмоциям, если бы…

Но он не рассуждал, а чувствовал только, что время уходит и через минуту будет поздно. Может, через полминуты. Но пока — можно. Если — быстро. Он опустился перед отцом на колени, взял его руки в свои и посмотрел в его заплаканные глаза. Отец не отвел взгляда, и это было хорошо.

— Папа, — сказал Игорь. — Ты же любишь ее. Не допусти, чтобы она ушла. Ты можешь. Только ты. Ты идешь к ней. Берешь ее за руки. Целуешь в губы. Ты…

Он закашлялся. Бесполезно. Отец не чувствует. Шок. Он не должен понимать, но обязан чувствовать, воспринимать реальность запутанного состояния. Если отец успел отгородиться от мира, ушел в себя, бросился в горе, как в омут, — ничего не получится, Тами уйдет, она уже уходит или ушла, и все бесполезно.

«Я никому ее не отдам, — мелькнула мысль, скорее ощущение. — Потом. Потом я не отдам ее никому, даже тебе, папа. Но сейчас только ты можешь… Если опять не отойдешь в сторону. Пожалуйста».

Отец тяжело вздохнул. Игорь отпустил его руки, но продолжал удерживать взгляд. Он должен был предоставить отца самому себе. Он должен был доверить отцу самому принять решение, самому что-то сделать — немедленно, пока Тами не ушла окончательно (Игорь почему-то был уверен, что это так, врачи, скорее всего, констатировали смерть мозга — классического объекта, но если мозг находился — и в этом Игорь был также уверен — в режиме квантового компьютера, то смерть еще не наступила, и перепутанное состояние позволяло…).

Он увидел. Он смотрел в глаза отца, чувствовал спиной тихие всхлипы Фанни и шумное дыхание Эхуда («Не делай этого! Методика не отработана! Не надо!» — «Молчи!» — сказал он, но Эхуд и так молчал, теперь он перестал еще и думать). И видел еще то, чего видеть не мог. Темный туннель. Широкий? Длинный? Неважно. Движение к свету, которое нужно остановить. Если в конце туннеля появится свет, если свет начнет приближаться, движение станет необратимым.

«Папа! Пожалуйста! Не думай о себе! Не жалей себя! Ты любишь ее, так сделай это!»

В темноте возникла новая темнота. Игорь не представлял, как возможно, чтобы одна чернота отличалась от другой, но было так. Чернота в черноте, мрак во мраке изгибался дугой, сворачивался в кольцо, и Игорь понял — на этот раз именно понял, разумом, а не чувствами, — что туннель не прямой. Туннель был фракталом, змеей, кусавшей свой хвост. Неужели Тами это всегда видела, неужели она вязала только то, что находилось перед ее внутренним взором, а он сейчас видит то, что своими слепыми глазами видела она? А цвет? «Если бы Тами была жива, — понял он, — все было бы расцвечено и сияло красками, которых, возможно, не существует для зрячих, но она мертва, и черное на черном — единственное, что осталось от многоцветья, но пока осталось хотя бы это…»

Скорее! Папа, пожалуйста…

Черное на черном.

Он увидел (чувствуя одновременно, как Эхуд пытается его поднять, а он сопротивляется, он должен смотреть отцу в глаза… зачем?.. должен, и все; не трогайте меня, отойдите), как отец входит к Тами, она уже легла, рука на одеяле, пальцы сжимают материю, незаконченный фрактал. Томер вышел в ординаторскую: если Тами уснула, то и ему можно отдохнуть.

Черное на черном: я глажу ее волосы, касаюсь щек и слышу птичий гомон за окном, вспоминаю, нет, это не память, я действительно слышу, как за окном кричат цапли, узнаю этот цаплистый звон-стон-крик-клекот. Они близко, я хочу, чтобы ты услышала тоже, хочу, чтобы ты увидела, как это красиво, черное на черном, нет, все цвета твоих фракталов, жизнь уходит и возвращается, прошлого нет, я открою окно, и ты услышишь, и увидишь тоже, пусть черное на черном, для тебя это все многоцветье Вселенной, я поднимаюсь и иду к окну, открываю створки, какой замечательный запах… чувствуешь?.. и птичьи крики… слышишь? Нет? Я тоже, потому что это птицы из другого времени, другого восприятия, но тебе оно доступно, ведь это ты сказала мне о цаплях, значит, видела их тогда и видишь сейчас, а я не вижу: ни тогда не видел, ни сейчас, неужели это я слеп, а не ты?

Я высовываюсь из окна, но в черном на черном не могу разглядеть, на каком невидимом дереве расселись прекрасные птицы, нужно наклониться, высунуться, гомон оглушает, пожалуйста, Тами, не мешай, я хочу, чтобы ты увидела этих птиц, не почувствовала, не услышала, а увидела, мы будем смотреть вместе, мы всегда будем на все смотреть вместе, потому что я люблю тебя…

Я поднимаюсь со стула и подхожу к закрытой двери реанимационной, где сейчас врачи, возможно, констатируют смерть Тами, они зафиксировали смерть мозга, но это еще не смерть, мозг в режиме квантового компьютера может выглядеть мертвым, тем более что он еще и в перепутанном состоянии с другим, живым, мозгом. Оба мозга существуют в двух реальностях… во множестве…

Я высовываюсь из окна по пояс, ищу взглядом птиц, но в ночном мраке, освещенном только двумя фонарями у входа в «Бейт- Веред», не вижу даже деревьев, растущих на улице перед воротами. Нужно наклониться сильнее. Дерево справа проступает густыми черными мазками, я роняю недовязанный кусок материи, Игорь называет мои вязанья фракталами, я не знаю такого слова, это путь в себя, в глубину моего «я», вязанье выпадает из руки, я встаю и иду на голос Владимира…

Я стучу в дверь реаниматорской, кричу, чтобы меня впустили, я должен взять Тами за руку, поцеловать, мне нужно коснуться ее лба, чтобы квантовое перепутывание стало полным, и тогда Тами вернется… Почему не открывают дверь, почему папа и Эхуд держат меня за руки, почему Фанни плачет, почему… и еще я вижу красивые красно-серо-бежевые плитки под окном, они очень слабо освещены, но видно, как красив составленный из плиток узор, он чем-то напоминает фрактал, завораживает, сворачивается в узел, затягивает…

Я чувствую спину Владимира, знаю, что он меня любит, то есть ему это кажется, на самом деле он не умеет любить, а Игорь… нет, и сын его любить не умеет, потому что любовь совсем не то, что они себе представляют, а что такое любовь… Владимир, ты упадешь, неужели повторится то, что случилось тогда, и теперь я, как его погибшая жена… Не успеваю это толком почувствовать и тем более обдумать. Владимир резко оборачивается, и пол уходит из-под ног, я падаю, поддержи меня, пожалуйста, поддержи, если любишь, если хочешь, чтобы я была с тобой, поддержи, я падаю…

Черное на черном.

Игоря все-таки оттащили от двери. Вышел старенький доктор в больших роговых очках, на халат был накинут серый пиджачок, из кармана которого свисали трубки фонендоскопа: ни дать ни взять — земский врач, каким его представлял Игорь по читанным давным-давно рассказам Вересаева.

— Это вы шумите, молодой человек? — добродушно проговорил старичок, сурово, в противоречии с интонацией голоса, глядя на Игоря. — Успокойтесь, все будет хорошо.

— Вы… — начал Игорь.

— Нет. — Доктор понял его с полуслова. — Я только консультант, но если я говорю, что все будет хорошо, значит, знаю что говорю.

Фанни, сдерживая слезы, спросила:

— Ицхак, Тами жива?

Ицхак пожевал губами и кивнул.

— Вообще-то… да, уже жива.

Он приблизился к Игорю — только так Игорь мог назвать движения этого человека. Ицхак не шел, а приближался, будто судьба.

— Как-то я видел вас, вы приходили к нему, — он кивнул в сторону отца, — а Шрайман кем вам приходится, извините?

Игорь не сразу нашелся с ответом. Фамилия Тами — Шрайман? Так кем же он ей приходится?

— Это мой сын Игорь, — буркнул Владимир. — А Тами кем-то прихожусь я. И мне нужно ее видеть.

Ицхак покачал головой.

— Не сейчас. Собственно…

Он посмотрел на Фанни и что-то сказал ей взглядом. Посмотрел на Эхуда, не понимая, что делает здесь человек, которого он не видел раньше и не знает, кем приходится любому из присутствующих. Посмотрел на Владимира и, похоже, хотел что-то сказать, но промолчал и перевел взгляд на Игоря, едва державшегося на ногах от усталости и напряжения.

— Она в сознании, — почему-то именно Игорю объяснил Ицхак и добавил: — Вы не могли бы подняться к ней и принести вязанье? Спицы и нитки. Она без этого не может, вы знаете.

— Конечно, — пробормотал Игорь. Если Тами уже понадобились ее фракталы… Что бы это могло значить?

Он не стал задумываться. Просто пошел и принес. Дверь была распахнута, приходи и бери что хочешь. Игорь взял недовязанный лоскут, из него торчали две вязальные спицы. Мотки ниток раскатились по полу, Игорь собрал их и сунул в полиэтиленовый пакет, найденный в ящике тумбочки.

Окно было закрыто, но в воздухе рассеялись птичий клекот, запах мокрой после дождя листвы и ощущение чего-то уже сбывшегося, но еще не понятого. Как в воздухе может существовать ощущение? — мелькнула и спряталась мысль.

Когда он вернулся, Ицхака не было, у двери в реанимационную дожидалась Игоря молоденькая медсестра, он передал ей пакет с вязаньем, и она исчезла, произнеся фразу, которую Игорь расслышал как «она передает вам привет», но, скорее всего, сказано было что-то другое, нейтрально-обнадеживающее, а он принял желаемое за действительное.

Отец подошел и обнял Игоря за плечи.

— Я все помню. — Он говорил, уткнувшись губами Игорю в шею, и оттого слова звучали шепеляво и будто втискивались в сознание сквозь поры в коже, искажаясь и, возможно, меняя смысл. — Пожалуйста, забери меня отсюда. Мне нужно на работу, но я не смогу пойти, потому что надо будет уладить дела с Тами. Она будет жить у нас, ты не возражаешь?

— Папа…

— Не говори ничего. Ты этого не видел, не знаешь…

— Папа, я…

— Тами спасла мне жизнь. Как мама. Тогда я струсил, никогда себе не прощу. Если бы мне не вышибло от страха память, если бы я сразу вызвал «скорую», а не спрятался в спальне, как кролик, мама была бы жива, ты это понимаешь? Нет, не можешь понять, я вспомнил, как это было, а ты не знаешь…

«Знаю, — хотел сказать Игорь. — Я все знаю. Больше того, если бы не я… если бы не перепутанное квантовое состояние, в которое тебя и Тами ввел я…»

Так ли? Он сам не был в этом уверен.

— Папа, — сказал он, — теперь все будет хорошо.

Он не был уверен и в этом.

— Я вынуждена признать, что с медицинской точки зрения произошло чрезвычайно редкое явление. — Доктор Мирьям поправила лежавшую на столе стопку бумаги, пальцы ее пребывали в постоянном движении, выдавая волнение. — Насколько мне известно, это первый случай излечения от болезни Альцгеймера. При этой болезни поражаются клетки коры головного мозга, восстановиться они не могут, во всяком случае, раньше это не происходило, потому болезнь и считается неизлечимой. Возможно, она имеет генетическую природу, хотя это не вполне доказано, и, вы понимаете…

Похоже, Мирьям не знала, на чем остановиться, и потому нанизывала слово на слово, будто боялась произнести то, единственное, после которого можно было бы поставить точку.

— Папа совершенно здоров, — пришел ей на помощь Игорь. — Домой я заберу его сегодня.

— Завтра, — возразила Мирьям. — Сегодня я получу результаты анализов, а в пять часов ваш отец пройдет томографию.

— Вы уже делали…

— Вторично, чтобы не было сомнений. Я разговаривала с Володимером утром и… — Мирьям покачала головой, — просто поражена: он вспомнил все, что происходило с ним, когда он жил у нас. Имена врачей, медсестер, санитаров. Разговоры, которые с ним пытались вести. В последнее время он почти ничего не понимал, и я не представляю, как можно вспомнить, причем детально, то, что еще вчера сознанием не воспринималось. Игор, это уникальный случай, и вы, пожалуйста, убедите отца, чтобы он не терял с нами связи, необходимо продолжить наблюдение. Я написала семейному врачу, письмо вы получите на диске вместе с эпикризом, но… вы понимаете… невозможно дать гарантии, что болезнь не вернется.

— Тами… — перевел Игорь разговор. — Я видел, ее перевели в другую комнату.

Лицо Мирьям потемнело.

— Да, ближе к холлу.

— К ней можно?

— Почему нельзя? — удивилась Мирьям. — Слава Богу, с Тами все в порядке. То есть в порядке, насколько это возможно в ее состоянии. Чуть выше виска остался небольшой рубец, но его прикрыли волосами, он и не виден. Володимер был у нее незадолго до вашего прихода, они разговаривали, и Тами, что меня приятно удивило, не молчала, как обычно, а о чем-то рассказывала. Они — Тами и ваш отец — нашли, как говорится, общий язык, и это радует. Я хотела бы, чтобы Володимер и потом, когда вернется домой, не забывал…

— Он не забудет. — Разговор об отце и Тами был Игорю неприятен, он не знал, как сложатся события, не представлял, как вести себя с отцом, его тяготило неожиданное, глупое и бессмысленное соперничество. Как в дурном мексиканском сериале: отец и сын влюблены в одну женщину, а она…

Да. А она?

— Хорошо, — сказала Мирьям. — Идите, до ужина есть время.

Солнце светило в глаза, но Игорь сразу увидел женский силуэт на фоне окна.

— Добрый день, Тами.

Ответа он не получил. Тами знала, что он здесь, он знал, что она знала. Пальцы ее ловко управлялись с вязальными спицами.

Тами неотрывно смотрела на Игоря и — так ему показалось, а может, только захотелось, чтобы это было так, — что-то хотела сказать своим взглядом. Или прочитать что-то в его мыслях. Будто поняла, о чем он думал. Будто он сам это только что понял, а поняв, упустил, и мысль перетекла к этой женщине по возникшему в воздухе невидимому, но определенно материальному каналу.

Он подошел ближе и тихо произнес, надеясь, что говорит с самим собой и для Тами его слова будут невнятным шорохом, воздушной волной, звуковым фоном:

— Я люблю вас. Я вас очень люблю.

Он не назвал имени. Услышав свое имя, Тами прислушается и к словам. Он этого не хотел.

Тами вязала довольно сложный фрактал, смотрела на Игоря, но видела, наверно, узор, рождавшийся под ее пальцами.

— Извините, — сказала она. — Вы не могли бы отойти в сторону? Вы загораживаете мне свет.

Игорь не мог загораживать свет, стоя между Тами и дверью. Какой свет она видела? Свет какого мира? Не говорила ли Тами сейчас с другим Игорем? Может, вообще не с ним, а с кем-то, кто в ее мире стоял сейчас между нею и окном, загораживая свет? Там, в ее мире, она была зрячей? Кого она видела?

Игорь подошел ближе, чтобы лучше расслышать, если Тами скажет еще что-то. Она сказала. Опустила вязанье на колени, спицы сжала в кулачке и произнесла так тихо, что Игорь лишь угадал сказанное, а может, не угадал, а придумал по созвучию, и на самом деле Тами сказала совсем не то, что он услышал:

— Я вас тоже люблю.

Кому это было сказано? Ему? Отцу, за которого Тами, не видя, могла его принять? Или кому-то третьему, кто в другом мире, где она была зрячей и могла любить, как любая другая женщина, только что произнес слова любви?

— Тами…

Он хотел, чтобы она в ответ назвала его имя, чтобы он понял, что она понимает.

Он не мог заставить себя выговорить «люблю» еще раз. Боялся? Игорь не хотел признаваться себе, что это так, но он действительно боялся. Боялся, что Тами промолчит, и это станет приговором. Боялся, что она ответит, и он не поймет, к нему ли обращены ее слова, и это тоже станет приговором, еще более тяжким, поскольку неопределенность страшнее знания. Боялся, что она ответит и назовет имя — не его и не отца, а другого, человека из иной ветви многомирия, той ветви, где она пребывала большую часть времени и где за окном сидели на деревьях большие красивые птицы с розовыми клювами.

Он повернулся и вышел. Постоял в холле, приходя в себя, и направился к отцу — помочь ему собраться, хотя папа наверняка уже сложил в чемоданчик свои немногочисленные пожитки.

— Все не так, — сказал Эхуд. Разговор происходил в лаборатории, Игорь приехал на работу в первый раз после отпуска, который он взял, чтобы присмотреть за отцом первое время после возвращения из «Бейт-Веред» (это оказалась лишним, отец прекрасно себя чувствовал, во всем ориентировался и после возвращения домой успел несколько раз съездить к себе на фирму, где произвел фурор, но о возвращении на прежнюю должность, как оказалось, не могло быть и речи).

Эхуд, не видевший друга почти месяц (звонил несколько раз, но в разговоре был немногословен и, справившись «о делах», сворачивал беседу), выглядел уставшим настолько, что даже не поднялся из-за компьютера, когда вошел Игррь, только обернулся, пожал руку и опять уткнулся в клавиатуру, впечатывая формулы в уже написанный текст.

Игорь сел за свой стол, включил компьютер, повертел в руках несколько пришедших с обычной почтой конвертов (препринты — один из Гарварда и три от Квята), удивился странному, как он считал, поведению друга и спросил:

— Что не так?

Сказать он хотел другое, ну да ладно, о личном они успеют поговорить за чашкой кофе после обеда, а сейчас — дела, которые накопились, пока Игорь приводил в порядок растрепанные чувства. Каждый день приезжал в «Бейт-Веред» втайне от отца (подозревал, что отец делал то же самое, когда под предлогом «прогуляться и подышать воздухом» исчезал из дома часа на два, обычно в предвечернее время), садился рядом с Тами, следил, как двигались ее пальцы, рассматривал новое вязанье, которое все меньше напоминало фракталы и становилось скорее хаотическим набором разноцветных нитей, подобранных с удивительным цветовым ощущением гармонии, но без какого бы то ни было физического или геометрического смысла. Иногда Тами поднимала на него взгляд, но он не мог понять, чувствовала ли она его присутствие. У него больше не было ощущения, будто Тами видит, — взгляд женщины оставался если не пустым, как у слепых, то неопределенным, как у человека, глубоко о чем-то задумавшегося и отрешившегося от окружающего мира: наверно, так смотрят впавшие в нирвану индусы, но судить об этом наверняка Игорь не мог. За все время Тами не сказала ему ни одного слова, и он не пытался больше говорить о любви.

«Иногда, — думал он, — неопределенность лучше полной ясности». Раньше он думал иначе, но сейчас знал точно: неопределенность оставляет надежду, а знание безнадежно, даже если правильно. Если Тами действительно произнесла «я вас люблю», обращаясь к нему — что тогда? Ничего.

Он мог часами повторять «Я люблю вас, Тами», а она отвечать «Да» — ничего не изменилось бы. Он не мог поднять ее на руки и унести из «Бейт-Веред» домой, потому что она привыкла к этой комнате, коридору, холлу, звукам и даже, если на то пошло, к пище, и любое изменение, по словам доктора Мирьям, привело бы к катастрофическому ухудшению ее состояния. Тами была цветком, взращенным на почве, из которой ее невозможно было пересадить, не причинив непоправимого ущерба.

«Любовь? — как-то проронила Фанни. — Тами может умереть от любви, Игор. В прямом смысле, если вы понимаете, что я хочу сказать. Она живет, потому что в ее жизни все одинаково. То, что случилось в ту ночь, — ужасное исключение, и не дай Бог, если что-то такое повторится. Аутисты редко доживают до старости».

— Так что же не так? — повторил Игорь, когда компьютер загрузился и почтовая программа показала шестьдесят девять писем, большую часть которых можно было удалить, не просматривая, что Игорь и сделал.

Эхуд повернулся наконец к Игорю, заложил руки за голову и потянулся.

— Я же сказал. Всё!

Он встал и начал ходить из угла в угол по невидимой, но давно проложенной в кабинете траектории, освобожденной от столов, стульев и корзинок для мусора.

— Мы полагали, что мозг Тами способен работать в режиме квантового компьютера, верно? Это позволяет ей воспринимать несколько реальностей, в том числе абстрактную реальность фрактальной геометрии дробных измерений. Следствие ее аутизма. Согласен?

— Да.

— Хорошо. Волновые функции мозга Тами и твоего отца вошли в перепутанное состояние, когда эти двое оказались в одно время в одном месте. Так?

Игорь кивнул.

— Возникла общая волновая функция, и в результате Тами смогла «вспомнить» то, что от самого Владимира было скрыто в подсознании из-за психической травмы, которую он перенес в момент смерти жены. Извини, что я…

Эхуд излагал очевидные для обоих вещи. Возможно, даже наверняка, он уже обдумал статью о спонтанном эксперименте с двумя — а если учесть Игоря, то с тремя — квантовыми наблюдателями и, скорее всего, не сумел составить для такой сложной системы волновые уравнения, описывающие состояние перепутанности. Конечно, ему нужна помощь Игоря, и конечно, Игорь не станет работать над такой статьей. Даже если обозначить его, отца и Тами в тексте статьи инициалами А, В и С.

Статьи — о чем? О квантовой запутанности или о любви? О бесконтактных наблюдениях или самопожертвовании? О восприятии множественной реальности или о том, что считается болезнью мозга? Что это на самом деле, если мозг оказался способен на самопроизвольную реабилитацию, причем неизвестно, что стало ее причиной: стресс ли от гибельной ситуации или всего лишь распутывание волновых функций?

Сколько тут неизвестного, Господи… Сколько работы, которую он не станет делать, если в математическую модель придется заложить условия, возникшие, когда он вошел в холл и увидел женский силуэт на фоне заходившего солнца…

В физике пока нет методов, описывающих состояния квантовых компьютеров хотя бы из десятка кубитов, а здесь — мозг человека, огромная по квантовым масштабам система. И нет пока математики, с помощью которой удалось бы описать перепутанные состояния сложнейших волновых функций.

— Ты меня слышишь?

Игорь кивнул.

Эхуд придвинул стул, сел рядом с Игорем, положил ладонь ему на колени и сказал мягко, понимающе:

— Ты все еще считаешь, что в состоянии перепутанности волновых функций Тами наблюдала то, что начисто забыл твой отец? Бесконтактное наблюдение, такое, как в нашем с Квятом эксперименте?

Это было очевидно, Игорь и отвечать не стал.

— Извини, если я причиню тебе боль… — Эхуд с силой надавил Игорю на колено, чтобы вывести друга из состояния непереносимой задумчивости. — Какого числа умерла мама? Я не спрашивал, ты никогда не говорил. Но у меня возникло предположение… Какого числа?

— Десятого июля две тысячи…

— Год не важен, — быстро произнес Эхуд, отсекая ненужную для решения задачи информацию. — Значит, летом.

— Да, — кивнул Игорь. — И что?

— Я понимаю, что ты думал совсем не о том, и тебе не пришло в голову… Цапли. Критический образ для обоих случаев. Какое число сегодня? — неожиданно задал Эхуд идиотский, с точки зрения Игоря, вопрос, вызвав наконец у него реакцию, на которую, возможно, рассчитывал изначально.

— Послушай, — раздраженно сказал Игорь, — что за…

Он замолчал. Два элемента большой мозаики сцепились в его сознании, и картина приобрела законченный вид. В ней — как ни странно, но вполне естественно — нашлось место и для элемента «любовь», и для элемента «аутизм», и вообще для всего, что могло прийти Игорю в голову и что теперь не составляло для него тайны, будоражившей не столько воображение, сколько чувства.

— Ты хочешь сказать… — пробормотал он.

— Нет, это ты хочешь сказать, — отрезал Эхуд. — Лето. Цапли прилетают в Израиль в середине октября по дороге на юг и в апреле по дороге на север. Я интересовался у орнитологов. Цапли отдыхают здесь несколько дней, максимум неделю. Октябрь и апрель. Осень и весна.

Эхуд, наверно, мог многократно на разные лады повторять известную истину. Игорь скинул его ладонь со своего колена и повернулся к другу всем корпусом.

— Тами наблюдала не в нашей ветви многомирия?

Эхуд молча кивнул.

— О Господи! — сказал Игорь. — Это же очевидно. Квантовый компьютер способен решить любую задачу только потому, что его волновая функция запутана с аналогичными функциями в других ветвях.

— Так устроены квантовые компьютеры, — заметил Эхуд.

— Но мама умерла в нашей ветви.

Игорь вспомнил день похорон, кладбище Тель-Йосеф, ряды белых надгробий, показавшиеся ему расположенными в ряд костяшками домино, вспомнил отца, ничего не понимавшего и не хотевшего понимать. Папа с удивлением оглядывался по сторонам и думал, наверно, что находится на представлении, репетиции религиозного обряда. Отец мало что понял даже тогда, когда раввин закончил чтение кадиша и кто-то из мужчин (сам Игорь не решился бы, не смог) разорвал на отце рубашку. Потом они вернулись домой — вдвоем — и никогда ни до, ни после не ощущали такой близости друг с другом, даже в детстве, когда папа поднимал его на руки, целовал в нос и укладывал спать в кроватку, из которой он мог выбраться, потому что знал уже, как опустить одну из стенок, — это было первое его внятное воспоминание…

— Да, — кивнул Эхуд. — В нашей, конечно.

Должно быть, он тоже подумал о памятнике на кладбище Тель-Йосеф, куда однажды поехал вместе с Игорем — на третью, кажется, годовщину смерти, это было через несколько месяцев после того, как они начали работать вместе.

— Значит, — продолжал рассуждать Игорь, не столько создавая картинку в своем воображении, сколько прилепляя на нужные места уже установленные элементы мозаики, чтобы они больше не сдвинулись, — запутанное состояние существовало уже тогда.

— Конечно, — кивнул Эхуд. — Вот чего мы не учитывали ни в экспериментах, ни в обсчете результатов: предполагалось по умолчанию, что события происходят здесь и сейчас. Мы наблюдаем явления, происходящие в настоящее время в нашей ветви. А это не так. То есть, возможно, и так, но всего лишь как частный случай, очень, по-видимому, специфический, как приближение Ньютона в теории относительности.

— Эхуд…

Игорь редко говорил с другом о своих чувствах. К слову не приходилось. Работа. Он понятия не имел, есть ли у Эхуда женщина. Странно, почему он сейчас подумал об этом? Сколько раз бывал у него дома, сколько часов они провели, обсуждая результаты экспериментов и разбираясь в каскаде формул квантовой физики, сколько выпито кофе, съедено бурекасов и шницелей… Эхуд жил один и, похоже, не собирался обзаводиться семьей. Игорь привык к этой мысли, хотя сам же ее придумал.

Он хотел спросить, есть ли у Эхуда женщина, но вместо этого задал вопрос, вертевшийся не на языке, а глубоко в подсознании. Он знал, что Эхуд не ответит, а если ответит, то абстрактно-научно и совсем бестолково с житейской точки зрения. Но все равно…

— Эхуд, так получилось, что мы с отцом полюбили одну женщину. Так получилось, что она дважды спасла отцу жизнь.

Он оговорился. Дважды? Нет, в первый раз отца спасла мама. А во второй…

Или…

— Игорь, — участливо проговорил Эхуд, — я все понимаю. Не такой уж я… По тебе все видно.

Он помолчал.

— Ты пробовал говорить с ней? Сейчас, после…

— Да. Она опять в своем мире, не воспринимает почти ничего из того, что ей говорят, опять вяжет, только теперь не фракталы, а абстрактные узоры.

— Игорь… Ты сам писал о том, что квантовые системы высокой сложности, будучи один раз перепутаны, неизбежно остаются в той или иной степени перепутанными, какие бы эксперименты над ними ни проводили. Чем выше сложность…

— Ты хочешь сказать…

— Прислушайся к себе. Просто закрой глаза и прогони все мысли. Медитируй. Разве не это практикуют буддисты? Чистое подсознание — это и есть мозг в состоянии квантового компьютера. Перепутывание происходит именно тогда. Думаю, что только тогда, но это нужно доказать. Посиди в тишине, хорошо? Я займусь статьей, не обращай на меня внимания. Расслабься. Опусти руки и не сжимай кулаки. Твой мозг все еще в перепутанном состоянии с мозгом этой женщины. И с мозгом твоего отца. И так будет всегда. Расслабься. Закрой глаза…

Голос Эхуда завораживал. Эхуд не говорил ничего особенного — такого, о чем бы сам Игорь не подумал. Эхуд не был гипнотизером — никогда не обладал такими способностями. Он и слов не подбирал, Игорь чувствовал, что Эхуд произносил первое, что приходило в голову. Но что-то… Руки действительно показались Игорю плетьми, повисшими вдоль тела. Ног он не чувствовал вовсе. Он закрыл глаза, он точно их закрыл, ощущал сомкнутые веки, но почему-то продолжал видеть и не сразу понял, что видит не лабораторию и не Эхуда, склонившегося над клавиатурой и одним пальцем набиравшего математические знаки. Он видел и это, знал, что Эхуд протянул руку и взял из стопки журнал: номер «Physical Review» за прошлый месяц. Игорь это знал, но видел и другое: предзакатное солнце (почему предзакатное? Сейчас утро…) освещало женскую фигуру, на фоне окна Тами казалась тенью. Он не мог разглядеть ее лица, но знал, что смотрит Тами на него. Смотрит и видит. «Да, — сказал он себе, — Тами слепа в этой ветви, но сейчас (ты можешь наконец это понять и принять?) вы общаетесь в другой реальности, где она…»

— Я люблю тебя, — произнес он вслух и подумал, что Эхуд услышал, но друг никак не отреагировал на его слова.

— Я люблю тебя.

Кто это сказал? Он сам? Тами? Эхо, которого не было в комнате?

Он услышал громкое хлопанье крыльев, подошел к окну и, выглянув, увидел справа, у входа в дом, большое дерево, все в огромных елочных украшениях. Птицы били крыльями, другие сидели молча и будто смотрели на Игоря, ожидая. Чего?

Он обернулся. Теперь лицо Тами было освещено, и взгляд…

— Ты видишь меня?

Она кивнула и, протянув руку, коснулась его руки. Он наклонился, она коснулась его лица, провела пальцем по щеке, и он не удержался, поцеловал ее в губы.

— Я люблю тебя.

Сейчас он точно знал, что это сказала Тами.

В каком-то из миров те же слова произнес отец, и Игорь не испытал ревности. Слова отца были обращены к единственной женщине, которую он любил всю жизнь: Рае, Раечке.

Игорь все глубже погружался в океан, и этим океаном был он сам. Он находил в себе мысли, которые еще не успел подумать и которые ждали его в будущем, он проплывал мимо них, не понимая, но ожидая, что они придут вовремя.

— Посмотри, там опять цапли, — сказал он, когда поцелуй то ли закончился, то ли продолжался, но уже в иной реальности, потому что поцелуй не может закончиться, в этом Игорь был сейчас уверен: где-то начавшись, он продолжается в другом мире, переходя от одной его сути к другой.

— Я знаю, — сказала Тами, улыбаясь. — В октябре цапли всегда садятся на это дерево. Я их слышу, а вижу не здесь, и потому знаю, как это красиво.

— Ты живешь во всех своих мирах? — спросил он, зная ответ. — Миры — как фракталы, которые ты вяжешь?

— Фракталы… — повторила Тами. — Я не знаю, что это. Ты потом объяснишь, хорошо? Ты не уйдешь больше?

— Нет.

— Не уходи.

Игорь увидел, как Эхуд бросил журнал и общую стоику, потянулся и застучал по клавишам.

Игорь увидел, как отец, надев впервые за многие годы белую рубашку и галстук, постояв перед зеркалом и причесав остатки волос, запер квартиру и пошел, подставив лицо заходящему солнцу. Отец шел к Тами, и Игорь сжал кулики, подумал… хотел…

На перекрестке отец пошел не к той остановке, откуда автобус номер шестьдесят три шел к «Бейт-Веред», а на противоположной стороне улицы сел в восемнадцатый, конечной остановкой которого было кладбище Тель-Йосеф.

— Я люблю тебя, — повторил Игорь, и слова эти были обращены ко всем, кого он действительно любил: к Тами, к отцу, к маме…

Он не представлял, как будет жить дальше. «Если несколько квантовых систем пришли в перепутанное состояние, их волновые функции невозможно распутать». Теория…

— Не думай об этом, — сказала Тами. — Я люблю тебя. Здесь и сейчас.