Искатель, 2003 №4

Кафе «Кровавая Мэри» не стремилось к элитности — оно стремилось к прибыли. Поэтому здесь можно было увидеть пивную компанию в бутылочном частоколе и чистенький столик с цветами и шампанским.

За таким, с цветами и шампанским, сидел мужчина лет тридцати, выделяясь тем, что на его столике ничего, кроме цветов и бокала вина, не было. Пожалуй, скорее выделялся элегантностью, как дирижер, попавший в торговле ряды сэконд-хэнда. Сделав глоток, он рассматривал зал любопытствующим взглядом синих блестящих глаз.

В дневное время половина столиков пустовала, и смотреть, в сущности, было не на что. Если только на дежурную фигуру, которая обычно болтается в каждом питейном заведении средней руки. Частично бомж, потому что днем деваться ему некуда; частично халявщик, потому что выпить не на что; а главное, азартный собеседник. Разумеется, после дармовой выпивки.

В «Кровавой Мэри» он обитал давно. Никому не мешал и, пожалуй, даже наоборот: беседами о жизни и политике способствовал молодежному пивному застолью. Да и смешноват был; росточка подросткового и с чертами лица такими мелкими, что хотелось разглядеть их в лупу. Комизма добавляла камуфляжная форма, сидевшая на тщедушной фигуре, как распятая на палках.

Он подошел к парочке, намереваясь попросить пивка и затеять разговор, но в кафе появился милиционер, который опытным взглядом вычислил, кто тут лишний. Их несдержанный разговор привлек внимание:

— Опять болтаешься? — спросил милиционер тоном, за которым обычно следуют действия.

— Я ветеран афганской войны.

— Да ну?

— И ветеран чеченской войны.

— Может, еще какой?

— Да, еще. Я участник операции «Буря в пустыне».

Милиционер взял его локоток, чтобы выпроводить. Столик с цветком и шампанским ожил: мужчина встал и неспешной походкой приблизился к милиционеру.

— Товарищ сержант, моя вина…

— Не понял, — действительно не понял сержант.

— Я преподаватель Театрального института. А это мой студент. Мы отрабатываем, так сказать, в естественных условиях этюд «Солдат вернулся из Чечни».

Сержант оглядел преподавателя. Широкоплечий, выше среднего роста, с пышными темно-каштановыми волосами, лежащими волнами… Синий взгляд суров до блеска… Не то загар южный, не то кожа смуглая… А куртка светло-кремовая под цвет волос…

— Натурально играет, — улыбнулся сержант, отпустил ветерана, выпил чашку кофе и ушел.

Преподаватель Театрального института вернулся за свой столик. Ветеран всех последних войн проследовал за ним, как собака, которую вытащили из-под колес:

— Спасибо, мужик.

— Да ты присядь, — велел преподаватель. — Выпьешь?

— Соточку можно.

— Как звать-то? — спросил театральный преподаватель.

— Васек. Но по жизни Челнок.

— Почему Челнок?

— Кликуха такая. Лет пять назад имел я свой бизнес, ездил в Турцию за кожей. Да вышел облом. А вас как?

— Григорий Андреевич. Но поскольку ты Челнок, то я Голливуд.

— Как это?

— Когда-то в фильме снялся, вот кликуху и присобачили.

Знакомство без застолья, что пьянка без матюжка. Бокал с шампанским обернулся бутылкой, разумеется, с шампанским; сто граммов водки превратились в ноль пять, разумеется, той же водки. Ну, а блюдце с бутербродами обросло тарелками и тарелочками с колбаской и сырком, огурчиками и помидорчиками… Застолье двух несовместимых людей здесь никого не удивляло: мордатые парни в коже частенько угощали сирых мира сего.

— Чем промышляешь, Челнок?

— Что Бог подкинет.

— И подкидывает?

— Когда пустые бутылки, а когда и деньжат бросит под ноги.

— Этим можно прожить?

— Живу-то я форточками.

— Не уловил…

— Голливуд, ты глянь на мои плечи — в любую форточку пролезут.

— Ну, и много наворовал?

— Из имущества у меня только трусы, которые стираю в ванной, пока жена не видит.

Голливуд с плеч перевел взгляд на лицо. Нечто кукольное, сделанное не из фарфора или, допустим, плюша, а из лежалого некрепкого дерева. Маленькие глазки где-то там, внутри лица, И лучше бы не улыбался: мелкие острые зубы придавали чертам нечто хорьковое.

— Сидел? — между прочим поинтересовался Голливуд.

— Как в России без этого.

— Большие сроки?

— Ловил я рыбку, где берег пониже да червяк пожиже. Скажем, первая ходка…. Лез в окно пацаном. Чтобы бесшумно выдавить стекло; намазал его вареньем.

Челнок выпил осторожно, с оглядкой, не привыкнув быть полноправным клиентом. Но, поскольку бутылка ополовинилась, клиентом он себя все-таки почувствовал и спросил в открытую:

— А ты, Григорий Андреевич, то есть Голливуд, и верно учишь артистов?

— Я ставлю трюки.

— Фокусы?

— Да, вроде.

— Кроликов из шляпы достаешь?

— Ты из квартир что доставал?

— Что придется, включая жратву.

— Поэтому у тебя из имущества одни трусы. А я из квартир достаю раритеты.

— Воруешь?

— Похож я на вора?

Челнок смотрел — на артиста и похож. Хотя бы волосы, каштановые, лежат волнами, между прочим, тремя: над лбом, на макушке и на затылке. А бородка? Не каштановая, темнее, аккуратная, как волосяная коробочка. И вот какое дело: выпив граммов триста, Челнок разглядел у артиста усики формы птички, севшей на губу и распустившей крылышки.

— Голливуд Андреевич, а что это за раритеты?

— Допустим, ты берешь магазинную кассу. Оружие, сила, короче, ограбление. А в кассе всего-то оказалось тысяч пять-десять деревянных. А если взять у гражданина иконку шестнадцатого века. Тоже пятьдесят тысяч, но баксов. Главное, без стрельбы, без насилия, без масок и шума.

Голливуд говорил смело, уверенный, что понимают его смутно. Да и кто поверит этому недомерку в камуфляже не по росту? Но недомерок задал трезвый вопрос:

— Андреич, значит, ты квартиры шмонаешь? Я через форточку, а ты через дверь.

— Запомни: я ставлю театральные этюды.

Вместо того чтобы запомнить, Челнок решил допить водку. Голливуд поморщился: он чуточку пережал. Изделие в печи перестояло, но перестоявшее изделие спросило почти трезво:

— Голливуд, от меня чего хочешь?

— Почему считаешь, что я что-то хочу?

— Такая жирная халява…

— Хочу, — признался Голливуд. — Я нуждаюсь в ассистенте.

— Это кто?

— Который кролика в шляпу прячет, — раздраженно буркнул Голливуд.

Плавающим взглядом Челнок всматривался в своего нового знакомого, пробуя все-таки понять, что ему нужно. Но вместе с взглядом плавал и Голливуд. Ага, учит артистов, а откуда у него шрам, вернее, шрамик, даже рытвинка, идущая по правой щеке от носа к верхней губе? Небось, пьяный студент шпагой ткнул.

— Андреич, нету у меня кроликов.

Голливуд отодвинулся от стола и начал глазами отыскивать официантку. Застолью пришел конец. Челнок протрезвел, почуяв уплывающую халяву:

— Андреич, приколы приколами, а мужик я верный.

— Алкаш.

— Это грех общенародный.

— Может, в тебе есть что-нибудь похуже алкоголизма… Ты, случаем, не гей?

— Ни в коем разе, — отмежевался Челнок, хотя не знал, что это такое.

— Значит, натурал?

— Да, я в натуре, — рассудил Челнок про себя, что все натуральное лучше синтетического.

— Василий, мне нужен верный помощник.

— Это я, — заверил Челнок.

— Завтра на трезвую голову обсудим первый этюд. Здесь же, в это время. Не пить даже пива!

— Водочку докушаю, Андреич?

— Кстати, на Барбадосе пьют только ром.

Майор Леденцов пришел в РУВД пораньше — он так считал. Но в коридорах уже сидели-бродили люди. Нет, не сотрудники. Терпилы, то есть потерпевшие. Те, которые пострадали за прошедшую ночь. Только за одну.

В прошлое воскресенье Леденцов ездил на дачу к брату, который весь день боролся с насекомыми-вредителями. Майору понравилось название этого насекомого, образное, ни прибавить, ни убавить — плодожорка. Плоды, значит, жрет. Но поразило другое: плодожорки и всякие тли приспосабливаются к ядохимикатам. Нужно изобретать новые.

К чему вспомнилось? Вот к чему… Принимаются новые законы и постановления с пулеметной частотой, всякие решения и правила усиливают и смягчают, изобретаются чуткие приборы, делаются хитроумные запоры и непробиваемые сейфы… Преступники же приспосабливались к нововведениям сноровистее плодожорки.

Почему граждане не шли к дежурному? Или уже были? Леденцов отпер кабинет, возле которого дремал гражданин весьма почтенного возраста. Держать старика в коридоре негоже. И хотя сперва надо бы ознакомиться со сводкой происшествий за сутки и забежать к начальнику РУВД… Майор старика пригласил:

— Заходите.

— Обокрали мою квартиру, — на ходу поведал старик.

— Запоры сломаны?

— Целы.

— Как же проник вор?

— Я сам впустил.

— Он применил силу?

— Нет, я пригласил его по телефону.

— Пригласили обокрасть? — усмехнулся майор, уже жалея, что связался с нудный стариком.

Двадцатилетний стаж работы приучил к скрупулезности, которая не всегда нужна. Молодые ребята разбирались с заявителями, как белки с орехами. Случались ошибки, но и производительность была. Старик, у которого оказался сильный внушительный голос, майорскую усмешку подавил:

— Я пригласил кран исправить.

— Водопроводчика?

— Именно.

— Он и обокрал?

— Больше некому.

Леденцов пожилым сочувствовал, особенно старикам-мужчинам. Бабуси при грабеже могли раскричаться. Женщины убегали. Мужики и парни оказывали сопротивление. Старикам было ни убежать, ни оказать сопротивление, и на помощь не позвать, потому что мешала мужская гордость. Все-таки он спросил:

— Вор применил к вам силу?

— Нет.

— А как?

— Украл незаметно.

— Подробнее, пожалуйста…

— У него были инструменты и длинный кусок узкой трубы. Думаю, в трубу спрятал.

Майор уже хотел было отправить старика к тому оперу, который займется делом непосредственно. Но труба заинтересовала: что можно в ней вынести, да еще в узкой? Бриллианты насыпать?

— Что украдено?

— Сабля.

— Холодное оружие.

— Историческая реликвия.

— Что в ней исторического?

— Ее вручил моему отцу сам Буденный. Дамасская сталь, позолоченная рукоять и, главное, гравировка «За отличную рубку». Сабле цены нет.

Леденцов задумался, С одной стороны, кража серьезная, ибо вещь уникальная; с другой стороны, розыск пустяковый, поскольку вор известен. Во всех случаях, это преступление нужно регистрировать и взять водопроводчика по горячим следам.

— За отличную рубку кого?

— Кого надо, — нелюбезно ответил старик.

— По-моему, никого не надо.

— Для чего же здесь сидите?

— Разве головы рубить?

— Защищать народонаселение, — подсказал старик.

— Защищаем, но по закону.

— Дозащищалисъ, ребятки. Петр Первый из захудалой Московии создал Империю, а вы из Империи сделали захудалую Московию.

Спорившему кажется, что уступить — значит признать поражение. В другой ситуации Леденцов согласился бы во многом. Но логика споривших опрокинута: чем больше правды в словах противника, тем сильнее их взаимное отторжение.

— Во сколько оцениваете саблю? — выбрал майор вопрос подальше от политики.

— В двадцать тысяч долларов. Но суть не в деньгах.

— Сейчас вашим делом займется лейтенант Чадович. Пройдите в восьмой кабинет.

На выходе старик вроде бы споткнулся, хотя не о что — порожка нет. Старик споткнулся о собственный вопрос:

— А почему дверь в РУВД железная?

— Все-таки милиция.

— Говорят, на ночь запирается и есть звоночек?

— Был случай, что вошли к дежурному ночью с автоматами и открыли стрельбу.

— С тех пор вы и боитесь?

— Осторожность.

— Господин начальник, да вы должны окна и двери нараспашку… Не бояться, а вызывать бандитов на себя и бить их на месте.

Майор подошел к окну и открыл форточку.

Малый стаж работы сказывался даже в пустяках. Чадович просматривал архивные бумаги и споткнулся на непонятку: Бомж и 3. Аббревиатура «бомж» теперь и ребенку известна — без определенного места жительства. Но что значит цифра «3»? Осенило не сразу: это не цифра, а буква. Без определенного места жительства и занятий. Слово «занятий» отмерло, потому что работать стало не обязательно. Человек рождается для счастья, а не для работы. Майор Леденцов утверждал, что моду не работать мы переняли от американских негров — у них можно получать пособия и ничего не делать.

Вошедший старик оглядел большой кабинет с четырьмя пустыми столами, за которыми никого не было. Правда, за одним сидел парень с русыми кудрями до плеч и безмятежно-голубыми глазами, который оперативником никак быть не мог. Но он сказал:

— Ко мне, ко мне.

Все-таки оперативник, потому что потребовал паспорт, заставил рассказать все заново, на машинке отстучал три листка текста и задумался. Не о том, как поймать водопроводчика… Даже если тот успел саблю сбыть, дело не стоило выеденного яйца. Проблема в другом…

— На сабле зарубки есть?

— Какие зарубки? — удивился старик.

— Ну отметки…

— О чем отметки-то?

— Об отсеченных головах.

Чадович надеялся, что уголовное дело сейчас лопнет, не начавшись; старик встанет и обиженно уйдет. К полковнику, с жалобой. Но старик ухмыльнулся философски:

— Сцепление всего со всем неизведано.

— Оно, конечно, — согласился Чадович.

— Допустим, не будь этой сабли, не сидел бы ты сейчас в должности оперуполномоченного.

— А где бы я сидел?

— Нигде бы не сидел, а вкалывал бы на господ да спал бы в ночлежке.

Чадович улыбнулся: он любил упертых стариков. Но упертому старику нужна сабля. Начинать надо с обыска у водопроводчика. Впрочем, тот мог выдать ее и без обыска. Надо ехать. Дежурная машина подвернулась…

В пути лейтенант пытался отогнать неясно липнувшую мысль, вроде паутины на глазах. Он посматривал на старика: не от него ли ползут сомнения? Не от него. Чадович сообразил, что показалось ему странным — тонкая труба, с которой пришел сантехник. Зачем? Его же пригласили починить кран…

Они прошли в жилконтору. Дежурная обрадовала!

— А у нас работает только один сантехник — Ботвиньев.

— Где он?

— Сейчас вызвоню.

Ботвиньев оказался мужиком средних лет, в комбинезоне, с красновато-равнодушным лицом. Оперативник представился, надеясь в это лицо внести некоторую сумятицу: ни красноты не прибавилось, ни равнодушия не убавилось. Видимо, орешек не простой. Чадович сурово вопросил:

— Гражданин Ботвиньев, были вчера в квартире номер восемнадцать?

— Нет, не был.

— Как же не был? — взвилась работница жилконторы. — Я же лично тебя направила!

— Направила, — согласился Ботвиньев довольно-таки спокойно. — Но я не дошел.

— Почему?

— Что-то меня отвлекло.

— Что же? — вмешался оперативник.

— Не помню… Кто-то из жильцов.

В туповатой тишине, когда всем нечего сказать, прозвучал уверенный голос старика:

— Это не он.

— То есть? — удивился Чадович.

— Другой был. Небольшого роста, щупленький, мелкозубый, прыткий…

Туповатая тишина как бы покрепчала. Лейтенант глянул на работницу жилконторы. Та пожала плечами:

— Заявка была выполнена, жилец больше не обращался.

Детектив на мелком месте. Но следователь прокуратуры Рябинин говорил, что сложность расследования зависит не от количества трупов и не от ценности украденного, а от загадки. Чадович придвинулся к сантехнику на минимальное расстояние — на этом расстоянии очень неудобно смотреть друг другу в глаза. Поэтому сантехник взгляд отвел и даже повел его подальше, в угол жилконторы.

— Ну? — спросил оперативник.

— А чего?

— Будем чегокать или поедем?

— Куда поедем?

— В РУВД, в следственный отдел.

— Товарищ опер, зачем ехать? Хотел воду перекрыть, да бабе надобно родить. Семечки! Шел по вызову, а в сквере мужичок попросил закурить. А потом пивка предложил. И водочка у него нашлась. Развезло меня, как горячий студень. Он и предложил сходить в квартиру заместо меня. А я заснул на скамеечке. Вот и вся казуистика. Мы частенько друг друга подменяем.

— Раньше-то его в жилконторе видел?

— Не приходилось.

— Какой он из себя?

— Старик верно его нарисовал: небольшой, щуплый, мелкозубый, прыткий.

— Говорил он: кто, что, откуда?

— Мы не разговаривали.

— Почему же?

— Так ведь выпили…

Чадович представил, как он доложит майору, что одним глухарем стало больше — квартирная кража.

Обернутая белой тканью, затянутая в полиэтилен, оклеенная скотчем сабля походила на почтовую бандероль необыкновенно узкой и длинной формы. Они и сидели в зале почтового отделения. Голливуд заговорил, видимо, уже сказанное не раз:

— Адрес запомнил, звать Альберт Витальевич. Очень крупный коллекционер, хорошо известен за рубежом. Любит точность. Велел быть ровно в двадцать ноль-ноль. С тобой за работу расплатится сразу…

— А с тобой? — рискнул Челнок на вопрос.

— Васек, ты можешь пролезть в любую форточку… Но есть такие форточки: пролезть пролезешь, а обратно не вылезешь.

— Понял, Андреич.

Голливуд все-таки решил немного объяснить:

— Если нас вместе увидят, то всем делам конец.

Челнок заметно преобразился. Точнее, это сделал пиджак. Длинный, чуть ли не до колен, наверное, для увеличения роста; из грубой двойной ткани с пуговицами от ширинки до подбородка; цвета импрессионистского, где сочетались все оттенки, кроме красного, и сочетались не мягко, а крупными мазками; может быть, под пиджаком рубашка и была, но ей неоткуда было выглянуть на свет божий.

— Иди, — велел Голливуд…

Челнока принимали на кухне. Мебель эмалевого покрытия под слоновую кость. Ламинированный пластик. Мойка из цветного фрагренита… Метлахская плитка…

— Про тебя Голливуд рассказывал, — сообщил Альберт Витальевич глухим зажатым голосом.

Наверное, от огромной груши, которую он чистил и ел, не предлагая гостю, от хозяина текло спокойствие, от его светлых широких глаз, от неспешных движений, от белесо-лысой головы… Видимо, он был пузат, потому что носил свободную светлую поддевку, похожую на китайский китель.

— Нынче современность, — сказал он, хотя Челнок и не спрашивал, что нынче.

— Ага, — все-таки согласился он.

— Ты принес мне свою саблю…

— Она не моя.

— Цыц! Мне не важно, где ты ее взял. Я занимаюсь частным бизнесом. Гражданин приносит мне вещь, я покупаю и перепродаю. А откуда эта вещь, меня не касается. Ты, небось, подумал, что скупаю краденое?

— Ничего я не подумал, — соврал Челнок, потому что все-таки думал, где бы выпить граммов сто — двести.

— Молодой человек, скупать краденое я не могу по одной объективной причине: я беру только раритеты, а частники хранят их в своих квартирах как зеницу ока.

Альберт Витальевич отсадил от груши кусок размером с сигаретную пачку. Челнок решил, что это ему, гостю, поскольку нерезаным он в рот бы не вошел. Но кусок вошел, ему, хозяину. И не только вошел, но и не мешал говорить:

— У высшего и среднего класса тусовки, клубы, «Мерседесы», турпоездки… А чувствуют, что их жизнь проходит мимо. Почему?

— Потому что по телеку хреновые передачи.

— Потому что все проходит, кроме чего?

— Кроме денег, — догадался Челнок о вечном.

— Все проходит, кроме раритетов, — объяснил Альберт Витальевич.

Челнок непонятливо молчал. Хозяин откуда-то из-за спины достал небольшую бронзовую фигурку мальчика и показал:

— Что это?

— Фигура.

— Бронза. Ей лет без счету, она вечна. Я и говорю: хочешь остановить время — собирай раритеты. А красота?

Оттуда же, из-за спины, он достал футляр, видимо, для часов.

— По-твоему, из чего он сшит?

— Из бархата.

— Не угадал.

— Сплетен из волос.

— Из чьих волос? — теперь удивился хозяин.

— Любимой женщины.

— Нет, футляр сшит из кожи. Но чьей?

— Любимой женщины, — настаивал Челнок.

— Футляр сшит из кожи страуса.

Челнок вздохнул тоскливо. Не от жалости к страусу, а от некоторой сосущей пустоты в душе. Альберт Витальевич понял его правильно, поскольку разбирался в более сложных вещах вроде футляров из птиц. Он встал на свои короткие ножки, выловил в буфете бутылку и налил Челноку фужер водки этак граммов на двести. Без закуски: оно и понятно — чтобы градус не портить.

— Челнок, ты мужик?

— Неужели баба?

— Поэтому о моей работе никому ни слова. Уголовного в ней ничего нет, но могут заставить взять патент на частнопредпринимательскую деятельность.

Поскольку Челнок фужер отправил по назначению, то с прихлынувшей энергией заверил:

— Альберт Витальевич, промолчу, хоть в задницу электрический утюг загонят.

— Передай Голливуду, что покупатель на саблю уже есть. А с тобой рассчитаюсь…

И протянул купюру в сто долларов. В душе Челнока затрепетало так, что он высморкался почти слезливо. Хозяин улыбнулся: его расплывшаяся светлая фигура походила на громадную пельменину с ручками-ножками.

На второй день Чадович таки доставил сантехника в РУВД для подробной изматывающей беседы. Не мог человек ничего не запомнить о другом человеке, прообщавшись с ним час. Допустим, пили, и сознание затуманилось… Но это потом, когда уже взяли по второму-третьему стакану… На первых же порах водка, наоборот, все чувства обостряет — это Чадович знал по своему малому опыту. По своему опыту, но перед ним сидел человек иного опыта и другого возраста. Поэтому сперва надо узнать — кто перед ним?

— Итак, Ботвиньев, у вас десять классов?

— При чем это?

— Среднее образование, а пьете.

— И с высшим пьют.

— Да, но с высшим закусывают.

— Какая тут связь?

— Если бы закусили, то свою работу чужому водопроводчику бы не передали.

— Случайное стечение обстоятельств.

Его широкое лицо из красного сделалось бурым: от подвальных ли холодов, от волнения, от пива? В конце концов, не исключалась версия о сговоре двух сантехников, и Чадович впервые подумал с решимостью, что надо уходить туда, где происходят крупные события. Бандитизм, наркота, убийства… А здесь ничего, кроме разбора пьянок, драк да мелких кражонок, не будет. Погрязнешь. И у него вырвалось почти по-дружески:

— Работаю недолго… Бутылкой по голове, кулаком по морде, вынес телевизор, обчистил машину…

Лейтенант умолк, споткнувшись о логику. Он же работает над раскрытием серьезной кражи уникальной сабли. И все-таки Чадович мысль закончил:

— Натуральный бомжатник.

— Это, опер, зря. В нашем районе выходит газета «Новые горизонты».

— К чему говоришь?

— Я в ней сотрудничаю.

Гаечный ключ свободно представлялся в толстых пальцах сантехника, но авторучка, уж не говоря про компьютер… Придавив улыбку, лейтенант спросил:

— Наверное, статьи о протечках?

— Зря, опер, губы кривишь… Я сочиняю афоризмы.

— Но все-таки о санузлах? — уже откровенно улыбнулся Чадович.

— Почему же… Обо всем.

— И про милицию?

— Пожалуйста… «Был опером, был ментом, был лейтенантом, а человеком никогда не был».

— Хамишь, Ботвиньев, — резиново улыбнулся Чадович.

— Сами просили. Могу и рекламу.

— Ну, про парфюм?

— «Наша туалетная вода имеет устойчивый и нежный аромат, как в туалете».

Даже малый сыскной опыт Чадовичу подсказал, что виноватый так свободно себя не ведет. Оставалось говорить о деле.

— Ботвиньев, опиши мужика подробнее.

— Я уж это делал. Маленький, неказистый, соплей перешибешь.

— Раньше его видел?

— Нет, впервые.

— В вашем деле он разбирается?

— Да, сечет. У него инструмент был.

Сантехник замешкался и взглядом поискал ответа на лице оперативника. Выждав, Чадович спросил:

— Что?

— Не пойму, зачем у него был кусок трубы метра в полтора…

Лейтенант знал зачем — спрятать саблю. И все-таки непонятно, почему в сознании Ботвиньева не зацепилось ни крохи информации. Сидели, пили, чокались, трепались… И ничего?

— Ботвиньев, как же ты домой попал?

— На автомате.

— Не помнишь?

— Лейтенант, афоризм в том, что до встречи с этим коротышкой я вдел пару стаканов сухонького. А то чего бы я стал его вином угощаться?

Чадович силился вспомнить занятия до психологии. Давались какие-то советы, рецепты, рекомендации… Ведь что-то осталось в пьяном сознании, в уже протрезвевшем сознании? Надо только зацепить. Каким-нибудь близким словом или темой, о которой они могли беседовать… Намеком, что ли?

— Ботвиньев, а трубу он куда дел?

— При себе держал.

Лейтенант понял, что тянет пустышку, а ему еще надо объездить всех лиц, кто собирал холодное оружие или привлекался за его ношение.

Зацепить память…

— Ботвиньев, а этот сантехник фамилию Буденный упоминал?

— Упоминал.

Лейтенант покрепче сцепил пальцы рук, чтобы придушить зачатки надежды, словно они, зачатки, зарождаются в пальцах. И ждал, боясь спугнуть. Но сантехник молчал, тоже выжидая.

— Значит, упоминал?

— Ага.

— В каком контексте?

— Чего?

— В связи с чем?

— О покойниках плохо говорить не положено.

— Гражданин Ботвиньев, вы на допросе…

— Должен всем остался. И мне сотню.

— Кто? — удивился лейтенант настолько разбуженной памяти водопроводчика.

— Буденный.

— Который похоронен на Красной площади?

— На Красненьком кладбище, бывший техник-смотритель. Только он брешет: не Буденный он, а Буденнов.

Следователь прокуратуры Рябинин просматривал свежие газеты. Сговорились они, что ли: взрывы, убийства, пожары, кражи… Казалось бы, ему, имевшему к подобным делам почти ежедневное касание, все это приелось и обрыдло. Но Рябинина то злость дергала, то недоумение. Особенно раздражала какая-то социальная неграмотность журналистов. Кражи, убийства и всю общественную неразбериху они объясняли материальными нехватками…

Если бы. Ну, разделим все поровну, дадим каждому… и что? Наступит социальный мир? Да ни на йоту, потому что нельзя забывать про человеческую натуру.

Он забросил газеты на сейф и уже в который раз за свою жизнь пришел к выводу, что политика не для него, много юристов ушло в политику, но не он. В политике не нужны ни разум, ни мысль, ни логика… Там герои, толпа, митинги, жертвы… В политике все держится на вере, а вера — это религия.

В кабинет шагнул невысокий плотный человек с рыжевато-белесой головой. Время не шло — время неслось. Давно ли эта голова сияла свежеплавленой бронзой без всякой примеси светлого алюминия? Бронза тускнела, алюминия прибывало… Лишь крепкое лицо майора не меняло зеленоватого отлива глаз.

— О чем мыслим, Сергей Георгиевич?

— О бренности.

— Чьей?

— Прежде всего, своей. Старею и поэтому уже многого не понимаю.

— Сергей, конкретнее, — предложил Леденцов, усаживаясь для неспешного ответа.

— Сижу в кабинете. Входит симпатичное юное существо женского полу и просит одолжить клею. Догадайся, для чего?

— Наркоманка, нюхать.

— Нет.

— Конверт заклеить?

— Нет.

— Лекции подклеить?

— Нет, колготки.

— Что «колготки»?

— Подклеить.

— И что тебя расстроило, Сергей?

— Время, как оно изменилось. А?

— Сергей, я после дежурства и не сразу врубаюсь…

Рябинин присмотрелся: лицо не такое уж и крепкое, неотглаженно-помятое, брито-недобритое, а отлив глаз зеленовато-мглистый. Пришлось объяснить:

— Боря, мог ли я, восемнадцатилетний, незнакомую пятидесятилетнюю женщину попросить, к примеру, заштопать мне брюки?

— И что ты сделал?

— Посоветовал в следующий раз снять колготки и нести мне.

Они посмеялись. Майор заходил к следователю и без дела, но не после дежурства. Поэтому Рябинин поторопил:

— Боря, выкладывай.

Майор рассказал историю с редкой саблей, про буденновскую надпись, про ее музейную ценность. И стал ждать рационально-оперативных советов, Рябинин поморщился:

— Боря, я не люблю коллекционеров.

— Они же не деньги копят, — удивленно заступился за них майор.

— Упертые они в одну точку.

— Что плохого?

— Жизнь-то, Боря, многоточечна.

Леденцов понял, но не воспринял. Коллекционер — увлеченный человек, И хорошо: лишь бы не пил и не нарушал Уголовный кодекс. Но оперативник видел по живости лица следователя, что тот готовит аргумент развернутый.

— Боря, я расследовал факт самоубийства Марины Гурья-новны Муртазиковой. Довел ее брат, хотя доказать я этого не сумел. Вернее, не успел. Братец владел уникальной коллекцией янтаря. Оценивалась в миллионы. Государство предлагало взять в музей. Не отдал.

— Страсть, — определил Леденцов.

— Боря, сумасшествие. Он питался капустой с картошкой и всю жизнь носил пальто из кожи животного, вымершего в ледниковый период. Все деньги шли на янтарь. Спал тревожно, урывками, хотя поставил все мыслимые и немыслимые запоры. Не женился: а что, если девушка идет замуж не за человека, а за янтарь? Получалось, что не у него была коллекция, а он был у коллекции.

— Ну, а самоубийство?

— Его сестра нечаянно разбила янтарного слоника, в котором застыл не то муравей, не то пчела. Ценный экземпляр. Муртазиков на нее так взъелся, что она в петлю…

— И чем кончилось?

— Как-то Муртазиков пришел домой и скончался на месте от разрыва сердце — украли коллекцию.

— А запоры?

— Двойные особые двери из слоеного металла, пятый этаж, не последний, решетки на окнах…

— Тогда как же?

— Сняли квартиру под ним и взрезали потолок.

Следователь понимал, что майору нужны не мемуары, которых у него своих под завязку. Рябинин давно стал уличать себя в профессионализме, в худшем его варианте, когда вместо размышления выхватывается готовая болванка, которых за долгую работу накоплено. Надо подумать о коллекционерах, а зачем, если вспомнилось янтарное дело?

— Боря, попадались мне коллекции холодного оружия, огнестрельного и даже артиллерийского… Один «черный следопыт» откопал в болотах пушку, разобрал и дома собрал. А чистых коллекционеров-сабельников нет.

Следователь догадался о подоплеке майорского беспокойства. Бывали кражи покрупнее и поценнее. Видимо, раритетная сабля принадлежала человеку заслуженному, который пожаловался руководству ГУВД. Теперь с Леденцова не слезут.

— Боря, ищи, конечно, через коллекционеров, но саблю заказали из-за бугра. Если она уже туда не уплыла.

— Почему так думаешь?

— За рубежом русское искусство и советская символика идет влет.

— Сабля-то?

— Сабля, которой Буденный рубил головы. Да ее повесят на статую Свободы.

Голливуд избегал тихих мест, поэтому они встретились на людном перекрестке. Хотя Челнок был в приличном пиджаке, правда, аляповатом, но стоять рядом с Голливудом он стеснялся: не гуляют вместе овчарки с болонками. По слегка увеличенному и торчавшему носу напарника Голливуд догадался, что вечер у того прошел продуктивно. Спросил же о другом:

— Водопроводчик тебя запомнил?

— Он не Штирлиц. Выжрал почти литр паленой водки на месте события и уснул.

— Хочу предупредить: если сам будешь злоупотреблять, то умножу тебя на ноль.

— Андреич, я что — отмороженный? Выгоды своей не понимаю?

Зря они стояли на тротуаре. Не ментов Челнок опасался, а девок. Каждая вторая смотрела на Голливуда, как будто он оттуда, из Голливуда, и приехал именно за ней. И то: каштановые волосы тремя волнами, глаза ясно-синие, шрам мужественный… И без очков видно, что в карманах его шоколадной куртки лежит иностранная валюта. Такие фигуранты запоминаются, а на хрена кошке телескоп?

Словно почуяв его тревогу, Голливуд отошел за ларек к ящикам, где они присели.

— Ручка есть?

Челнок пошевелил пальцами: мол, рука есть, а ручки нет. Голливуд дал ему шариковую и лист бумаги. Понятно: оно хоть и кино, а оформить на работу обязаны. Для стажа. Челнок вскинул шарик, готовый вывести слово «Заявление». Но Голливуд охладил:

— Писать-то умеешь?

— Андреич, зачем давишь на психику?

— Тогда запиши, что надо купить. Мешок примерно в метр длины из пластика…

— Из полиэтилена?

— Похож, но он крепче, и непрозрачный. Так, любой непрозрачной синей материи с метр…

Челнока подмывало спросить, на кой хрен все это надо, но суровость начальника к вопросам не располагала. Голливуд знает.

— Так, купи еще метр ленты…

— Изоляционной?

— Голубенькой, которой малышей подвязывают. И главное, плащ, вернее, пыльник.

— На твою фигуру?

— Нет, на твою.

— Зачем мне пыльник? — рискнул спросить Челнок.

— Самый дешевый, с капюшоном, неяркого цвета. Записал?

Челнок кивнул. Его мысль переметнулась на другое: хватит ли денег? Сотню долларов он разменял на деревянные, но они в вокзальном буфете затрепетали в его руке. Точнее, ожили и начали разбегаться, как вспугнутые мыши. Опять-таки люди подходили, по одному, шедшие как те же мыши на сырный дух. Подвалил Бабкевич по кличке Баба, Йодкин был по кличке Ёд, возникла Сонька по кличке Нуда.

— Пиши, — велел Голливуд, — букет цветов…

— Каких? — насторожился Челнок, потому что, если скажем, роз, то штанов не хватит.

— Например, букет орхидей.

— Это которые…

— По тысяче рублей веточка.

Челнок обомлел. Голливуд рассмеялся, отчего лицо стало приятно-ожившим: глаза засинели чистенько, шрамик глянулся не столь мужественно, темно-каштановые усики трепыхнулись, загорело-кремовая кожа сияла радостью…

— Любых цветов, — успокоил он сотоварища.

— Можно из разных?

— Даже из полевых.

— Ромашки, бубенчики.

— Какие бубенчики?

— Да в смысле колокольчики. Колокольчики, бубенчики, пистончики… Главное условие: чтобы букет был ростом с копну и не в одной руке.

Челнок больше вопросов не задавал: спрашивают тогда, когда не понимают чего-то. Зачем спрашивать, если совсем ничего не понимаешь? Тем более что Голливуд, протянув ему пятисотрублевую купюру на обозначенные расходы, поинтересовался:

— Храм на горе знаешь?

— А как же.

— В семь вечера будь там, минута в минуту. Времени впереди много, купить все успеешь.

Челнок не характер имел покладистый, а был приучен подчиняться. Иначе били, обделяли, гнали. Он и срок-то получал не всегда за дело. Подставляли его приятели при первой возможности. Выходило так, что суровые воровские законы его как бы не касались.

Пахан не пахан, но мужик в авторитете велел передать на вокзале костыль старику: мол, приехал дряхлый, без опоры на палку не дойдет. Челнок сделал, привез, передал. Менты их обоих у вагона и сгребли. Костылик-то, длины семьдесят сантиметров, ствол под мелкокалиброванные патроны, с кнопкой спусковым крючком. Ментам Челнок никакой наводки не дал.

Храм впечатлял. Белокаменный, купола голубые, кресты золотые… и стоял на возвышенности, словно город охранял.

Голливуд прохаживался в сторонке, прислушиваясь к песенному бормотанью, долетавшему из открытых дверей храма. Молились, каялись в грехах. Напрасно, потому что люди своих грехов не знают. Убийства да кражи — это понятно. А поведение в молодости, недопонимание других людей, бесконечные глупости… В сущности, грех — это глупость. А разве за глупость можно карать?

Из подъехавшей машины вылез священник. Голливуд не разбирался в их званиях, поэтому обратился просто:

— Батюшка, служите в этом соборе?

— Я служу Богу, — уточнил батюшка.

— А людям?

— Через Бога служу и людям.

— Батюшка, а если напрямую?

Священник поспешил к храму. Голливуд озлился на себя: к чему завел бодягу? Лишний раз светиться без причины?

Челнок уже был здесь. Он стоял у белых скамеек напротив паперти и слушал нищенку, игравшую на скрипке. Или она хорошо играла, или мелкий дождик монотонно приближавший осень, делал музыку слезливой. Голливуд подошел…

Его удивило не то, что серый с капюшоном дождевик как бы растворил мелкого Челнока в мороси — впрочем, половину его фигуры закрывал раздерганный букет неизвестных цветов… Удивило лицо сотоварища, сморщенное, постаревшее и плаксивое, как у обиженной обезьяны.

— Васек, ты чего?

— За душу щиплет.

— Полонез Огинского.

— Сердечная старушка…

— Так отблагодари, она сейчас уйдет. Ты сегодня умывался?

— А что?

— Каким мылом? Небось хозяйственным?

— К чему вопросы не по делу?

— Надо умываться мылом «Диги», ты этого достоин.

Голливуд отвел приятеля в сторонку, взял у него все купленное, вроде бы что-то добавил и упаковал в пластиковый мешок. Челнок удивился:

— Это ей?

— Это нам. А ей вот дай сотню и свой букет. Только ты не суетись!

— Чего?

— Не мельтеши. Старенькая, у нее всего две руки. Дай ей положить инструмент на скамейку, в одну руку протяни купюру, во вторую букет и скажи пару слов.

— Каких?

— Что, мол, ваша музыка слезу высекает.

Челнок кивнул. Старушка и верно начала собираться: убрала скрипку в футляр, обернула его и спрятала в мешочек. Ее слушатели, такие же старушки да пара нищих-бомжей, тоже двинулись к паперти. Дождик мелкий, прозрачный, а Голливуд растаял, словно сахарный. Челнок откашлялся, подошел покультурнее к старушке, боком, и сунул букет ей в лицо. Она отшатнулась. Челнок не знал, как назвать — не девушка же и не мадам.

— Тетя, хорошо играешь, по существу.

И протянул сотенную купюру. Она уложила инструмент на скамейку и всплеснула руками:

— Вы стояли в слушали?

— В натуре, — подтвердил Челнок.

— Дай Бог вам здоровья и радости.

Но дождь, которому надоело жить вполсилы, хлынул. Старушка подхватила букет, мешок с инструментом и засеменила в церковь. Челнок осквернять храм своим присутствием не решился. Да и Голливуд подоспел, словно вынырнул из волн. У него невдалеке оказалась машина. Они сели, и только тут Челнок удивился тому, почему он раньше не удивился этому. Зачем Голливуду точно такой же, как и у скрипачки, мешок? Понты колотит? Мешок лежал на заднем сиденье, и, когда Челнок обернулся на него в третий раз, его старший товарищ изрек:

— Васек, не бери в голову.

— А чего это?

— Ставлю очередной этюд.

Челнок успокоился: дела театральные, непонятные. Был на зоне артист: голым брал в руку, скажем, сотенную, и ищи на нем ее — исчезла вчистую. В банке он взял не сотенную и не голым…

— Васек, бабушка поедет на трамвае да еще зайдет молочка купить.

— Понятно, дело старческое.

— Часа полтора ее дома не будет.

— И что? — насторожился Челнок.

— Я тебя подброшу до ее дома, и ты взломай замок.

— Голливуд, ты что, с высотки упал? Вечер же, люди с работы идут…

— Тебе потребуется ровно пять минут: взломать замок и распахнуть дверь.

— А что взять?

— Ничего.

— Это… как понимать «ничего»?

— Так и понимать: замок выломать и уйти.

— Голливуд, у меня в макушке пухнет…

— Потому что театр — дело крутое.

Блочная пятиэтажка стояла в глубине двора, образованного другими нормально-кирпичными домами. Давно некрашенная, с разбитыми парадными, с бельем на балконах, пятиэтажка походила на запущенное общежитие.

Голливуд уехал. Челнок поднимался на пятый этаж, прислушиваясь и озираясь, — так ходят в незнакомом лесу. Тут и тишина лесная. Не шумит лифт, нет его.

На лестничную площадку выходили три двери. На одной, на нужной, Челнок осмотрел замок.

— Во, блин!

Бабуся жила безбоязненно: не замок, а бельевая прищепка, которая не пискнет. Даже не стоит проверять, есть ли кто в соседних квартирах. Челнок достал из кармана небольшой набор железок, необходимый каждому мужчине. Замок и верно, не пискнул. Видимо, есть вторая дверь, но ее не оказалось. Не бабуся, а лох. В образовавшийся узкий проем виднелся махонький резиновый сапожок. Чего ж она не надела, когда на улице льет?

Все, дело сделано. Надо уходить, как и велел Голливуд. Челнок двери взламывал редко, но не было случая, чтобы он не вошел в квартиру. Зря работал? Тогда на хрена верблюду ходули? Глянуть, как живет бабуля, играющая душещипательно. Он убрал отмычки, вошел и прикрыл за собой дверь. Само собой, однокомнатная…

Бабуля жила хрен знает ее как. Меблишка древняя, аж черная. Комодик, стоявший врастопырку. Настенные часы, только наверняка не с кукушкой, а с какой-нибудь ощипанной галкой. Картина на стене: не то выгорела, не то у художника краски не хватило. Бомжи живали лучше.

Правда, чистенько.

Челнок поискал взглядом цветной телевизор: не было ни цветного, ни черно-белого. Бабуся жила на пенсию и еще подхалтуривала полонезом Огинского. Квартиру осмотрел поверхностно, для интереса. Брать тут нечего, да и Голливуд запретил. С другой стороны, Челнок был уверен, что у этой музыкантши он копейки бы не украл.

Квартиры случались разные: из одной уходишь, словно из помойки. Случай был с Толяном: дверь приоткрыта, и никого. Он вошел. Запах щекочущий: кислая капуста, лук, плюс тухленькое мясцо. Кругом бутылки пустые разных размеров и форматов. Из мебели стол да кровать. А под этой кроватью ребенок-ползунок сидит и ручки тянет. Задумался Толян крепко о смысле жизни: говорили, пить бросил.

Если уж о детях, то Вована, можно сказать, разбил детский паралич. Получил он двенадцать лет, отсидел десять. Вышел, идет по поселку. Видит, стоит как бы громадная коробка на колесиках. Заглянул. Мать моя родная… Младенец, в смысле ребенок. Вован десять лет не видел детей! Говорят, женился, теперь их у него четверо.

А вот с Костяном — по-русски, с Костей, — вообще случился непонятный триллер. Вошел он поутрянке в жирную квартиру. Импорт пополам с экспортом. Квартирка музейного типа. Взял он, что надо, да задержался… Книг в квартире больше, чем в районной библиотеке: на полках, на столах и на стульях. Неужели все прочли? Пластинки и компакт-диски: ни блатняка, ни русского шансона, ни Мурки. Чайковский да Шостаковский. Неужели слушали? Бар набит бутылками полными или чуть початыми. Почему же не выпили? И уж совсем Костян охренел от записки: «Милый, как всегда вернусь в семь. Целую». Ну и масть: фраернули, как в задницу кольнули! Она что, ежедневно его целует и записки пишет? Короче, сломался Костян от увиденного. Зависть заела: почему нет у него наполненного бара и записок с поцелуями не пишут? Завязал он воровскую жизнь морским узлом…

Пора было смываться. Челнок зашел на кухню и не удержался — распахнул холодильник. Старенький, теперь таких и не выпускают. Сыру кусок да капусты вилок. Полбутылки подсолнечного масла. Ага, и полбутылки коньяка, видимо, для лечебных целей. Никаких рюмок у бабуси не водилось. Крадут, если с собой берут. Бабуся не обидится…

Челнок взял чайную чашку, налил до половины и выпил залпом. От неожиданности его чуть не вывернуло: в коньячной бутылке держался сок, да не яблочный или там малиновый, а кисло-едкий, перестоявший. Скорее всего, из крыжовника прошлогоднего. В горле запершило, в носу защекотало.

— Во, блин! — обидчиво сказал Челнок в адрес старушки. Взяв из раковины влажную тряпку, он усердно протер все, к чему прикасался. Особенно поверхности гладкие и блестящие. Зачем сюда приходил, зачем рисковал и ломал замок? Выпить соку крыжовника? Квартиру посмотреть? Да, были редкие случаи, когда, насмотревшись, ребята бросали воровское ремесло… Но после бабушкиной квартиры пойдешь тырить еще шибче. На полонезе Огинского модного холодильника не приобретешь…

Челнок подошел к двери и начал слушать. На лестничной площадке мышки не слыхать. Никого. Он выскользнул. Да хоть бы и кто: Голливуд накидку предусмотрел — одежды под ней не видно, глаз под капюшоном не разглядеть. Голливуд даже мокрую погоду угадал.

Тоски в жизни Чадовича прибывало. Сперва он не понимал почему.

Но только сперва: рутина съедала юные годы, как ржа металлические трубы. Вот уж не думал он, что в оперативной работе столько прямо-таки механического однообразия. Он и в уголовный розыск пошел из любопытства, считая его самым благородным побудительным мотивом. Люди меняли работы не только из-за денег — надоедало делать одно и тоже. Хотелось работы творческой. В конце концов, творить — это удовлетворять трудом свое любопытство.

А он? Скачет, бегает, пишет и подшивает бумажки…

Капитан Оладько занимается делом стриптизерши, которую изнасиловали в ночном клубе. Двое оперативников вторую неделю сидят в засаде — едят и пьют — в ресторане «Инкогнито». Мишка, тоже лейтенант, пошел в бригаду РУБОПа. Конечно, сабля Буденного…

Он будет проситься в отдел борьбы с наркотиками, в ГУБНОН. Там ребята и за бугор ездят. Только надо не устно, а написать официальный рапорт.

Телефон вызвал к начальнику. Видимо, насчет сабли Буденного, поэтому Чадович приготовился к обороне: в смысле, работа идет, но сабля, что иголка в стогу сена…

— Володя, квартирная кража. Вот адрес. Понятых найдешь, участковый там. Если потребуется следователь и эксперт, то позвонишь. Беги, машина едет.

— Товарищ майор, сплошные выезды…

— У нас такая работа, лейтенант.

— Понимаю, что я мент…

— Кто ты? — перебил Леденцов.

На короткостриженные бронзовевшие волосы, на красную кожу лица, на медь его пуговиц падал свет с высоты сейфа, где стояла лампа. Поэтому Леденцов казался каким-то золотым божком, которого только что извлекли из археологических раскопок — потому что не мигал. Но божок мигнул, переспросив:

— Так кто ты?

— Мент.

— Почему «мент»?

— Так прозвали.

— Кто прозвал?

— Не знаю.

— А я знаю — урки.

— В кино…

— Кинорежиссеры повторяют. Ну, а если ворье в законе завтра назовут тебя легавым — будешь?

— Мента хватит.

— А «мусором» назовут? Мент, легавый, мусор — вот полный набор. А почему не милиционер, не лейтенант, не опер?

— Я поехал? — вышел из положения Чадович.

— Да ты на мента и не похож.

— А на кого я похож? — полюбопытствовал лейтенант.

— На куклу Барби, — почему-то разозлился майор.

Чадович поехал на место происшествия, смирившись с «куклой Барби». Злость майора относилась к тем золотистым кудрям, которые у лейтенанта свисали до плеч, и начальник был прав: оперативнику выделяться нельзя. Серая мышка, а не белая ворона…

Лейтенанту казалось, что блочные коробки в свое время заселялись особым народом, пьющим и склочным; или последние выезды так совпали? Он поднялся на последний этаж, где на лестничной площадке стояли люди. Чадович подошел. Навстречу шагнула чистенькая старушонка:

— Молодой человек, проходите, пожалуйста, дальше, мы ждем милицию.

— Я и есть она, — признался оперативник.

Участковый подтвердил:

— Лейтенант, это хозяйка. Взломана дверь.

— Из присутствующих в квартиру кто-нибудь входил?

— Только она.

Старушка в белой курточке, в светлом берете и с ясным моложавым лицом смахивала на грибок-шампиньон. Тонкой рукой она показала на замок. Чадович воздержался бы от слова «взломан»: замок был отомкнут аккуратно, не иначе как подбором ключей. Лейтенант задумался: предстоял долгий и нудный осмотр квартиры. Оперативник есть, участковый на всякий случай тоже, понятые тут… Нужен следователь с экспертом-криминалистом. Но сперва расспросить хозяйку, и начал не с паспортных данных, а с сути:

— Что взято?

— Где?

— Из вашей квартиры.

— Ничего не взято, да у меня и брать нечего.

— Зачем же вызывали милицию?

— А что, можно ходить по чужим квартирам?

О проникновении в чужое помещение статья в уголовном кодексе была. Чадович спросил тоном въедливого крючкотвора:

— Если ничего не взято, то проникновение в квартиру не доказано?

— Не доказано, но замок сломан.

— Так, повреждение имущества. Во сколько вы оцениваете замок? Пишите исковое заявление.

Участковый рассмеялся. Еще бы: в районе угоняли «Мерседесы», отстреливали бизнесменов, взрывали квартиры, грабили обменники… Старушка, похожая на беленький шампиньончик, тоже поняла ситуацию:

— Да, пустяк.

— Подростки хулиганят, — заметил понятой.

— Извините за беспокойство, — тихо сказала старушка.

— Замок сейчас поправлю, — заключил работу на месте происшествия участковый.

Лейтенант отправился в РУВД, и чем ближе подъезжал, тем противнее становилось на душе. Почему? Он же прав — некогда уголовному розыску заниматься мелочью. А настроение… Потеряно время, выбит из колеи, люди оторваны от дела, машину гоняли… Разве это сыскная работа? Мент он, в натуре, а не оперативник.

Уже войдя в кабинет и сев за стол, Чадович поймал себя на потаенной фальши. Не мог его задеть пустой вызов, которых случалось немало…

В памяти — зрительной, что ли? — на лестничной площадке стояла пожилая женщина, похожая на беленький шампиньон…

По Челноку уже который день прыгал кайф, живенький, вроде нетрезвых блох. А выпивал-то всего по сто граммов этой самой водки на еловых щепках, джина. Он знал, что кайф не от него, а от сложившихся обстоятельств, легших не поперек, а вдоль. Как тут не запеть старую воровскую молитву?

Все вдоволь. Бабки имелись, даже зеленые. Работа была — вез пакет от Голливуда к хозяину. Прикид модный, обед плотный. Жена, правда, лярва, да она теперь ему вроде ни к чему.

Жизнь сладка, потому что с детства едал одну горечь. Отец у него был, но появлялся, только когда сына пора было сечь: слово-то сечь не подходит — секут розгами, а отец дубасил всем, что было у него в руках. И если теперь Челнок видел любого папашу с ребенком, то от души удивлялся, почему этот отец не лупит сынишку, нянчится и не выбрасывает в кусты?

Мать не работала, принимала алкашей через день. Женщина была роста приземистого, но ума шишковатого: пускала в квартиру того поддавалу, который приносил полновесную закуску. Чем и питались.

Почему ростом не вышел и черты лица мелки, как черепки? Неизвестно, на каком месяце беременности ходила мамаша… Только нужен ей ребенок, как чайнику колеса. Стала избавляться. Жили на втором этаже: она ежедневно прыгала из окна. Видать, Челнок зацепился крепко, не выскочил: только родился маломерком и мелколицым.

Смеялся ли он в детстве? Никогда. Улыбался ли? Так редко, что и не вспомнить. Челнок на свете прожил немного лет, не получил никакого образования, но знал, как свои блатные молитвы… Если ребенок в детстве не смеялся и не радовался, то и взрослым не улыбнется, потому что не умеет. А можно ли сделать жизнь счастливой без смеха и радости?

В квартире коллекционера Челнок оробел, хотя уже бывал. Его опять приняли на кухне. Сноровистыми сухими руками, которые как-то не шли к его пухлому телу, Альберт Витальевич, развязал пакет, отбросил мешок с бечевкой и достал скрипку…

Непонятная волна — ни тепла, ни холода — мозглой свежестью окатила спину Челнока. По утрянке так бывает, когда выйдешь из дома часиков в пять… Эту мозглую сырость он пробовал разложить на понимание. Бабкина скрипка? Голливуд подменил? Зачем она коллекционеру старая, наверное, церковная? Или не бабкина?

Скрипка лежала на блестком пластиковом столике рядом со шматом копченой грудинки и казалась деревенской балалайкой.

— Неизвестно, что это за инструмент, — глухим голосом усомнился хозяин.

— Голливуд веников не вяжет.

— Ценные вещи хранят в сейфах.

— Не скажите, — возразил Челнок. — Я как-то в одной квартире нашел в туалете за фановой трубой непочатую бутылку французского коньяка. Он в магазине за баксы идет.

— Чем ценнее вещь, тем труднее ее реализовать.

— За рубеж, — бывало посоветовал Челнок.

— Не просто. Интерпол и всякая бяка.

— Вы же профессионал, — польстил Васек.

Альберт Витальевич довольно сложил руки на емком животе. Да ведь и голова заблестела сквозь редкие пепельно-сивые волосики. Его хорошее настроение вылилось в желание завтракать. Гостю не предложил. Челнок все равно бы отказался: мюсли, салат из сырых овощей и чай из шиповника без сахара.

— Васек, я профессионал, а не скупщик краденого. Принимаю и торгую раритетами. Прежде чем расплатиться за скрипку, я должен узнать, не кусок ли это фанеры.

Челнока начало томить раздражение. Память оживилась, и он рискнул на вольность, высказать то, что слышал от Голливуда:

— Григорий Андреевич достал вам золотые листы с церковного купола…

— Оказалось не золото, а нитрид титана.

— Берестяной короб девятнадцатого века…

— Он что, больших денег стоит?

— Вы еще не расплатились за деревянную Деву Марию из польского костела, — вошел в раж Челнок, понимая, что лезет не в свое дело и от Голливуда схлопочет.

— Молодой человек, передайте своему шефу, что он тоже меня надул.

— Это вряд ли.

— Принес наручники маньяка и серийного убийцы Чикатило. А что оказалось? Наручники квартирного вора по фамилии Чушкин.

Раздражение Челнока пропало мгновенно, словно ничего и не было; его, раздражение, смыла догадка. И Голливуд, и Витальич, оба лепят горбатого — держат его за лоха. Кому нужна эта облупленная скрипка? Это с одной стороны… А с другой: древняя старуха, наверное, дворянка, еще полонез Огинского помнит… и пачкает мозги — играет у церкви. А зачем? Ради копеек? Нет, играет, чтобы не оставлять скрипку в квартире. Не зря он молился по дороге. И лоху ясно… В скрипке бриллианты.

Перед Леденцовым с час куражился кандидат наук из какого-то правового НИИ, объясняя, что преступность прошлых лет отличается от преступности современной. Раньше конторские счеты — теперь компьютер, раньше лупа — теперь электронный микроскоп, раньше отпечатки пальцев — теперь ДНК… И преступления другие, и преступники иные. Да ну?

Оперативник Фомин только что вернулся с места происшествия, с квартирной кражи. Взяли видеомагнитофон, водку и копченую колбасу. Что же тут новенького? Старо как мир — хлеба и зрелищ!

Звонил дежурный:

— Товарищ майор, квартирная кража, а ехать некому.

— Чадович где?

— После дежурства. Следователь уже на месте. Товарищ майор, это повторный вызов.

— В каком смысле?

— В этот адрес Чадович вчера выезжал, но никакой кражи не зарегистрировал.

Значит, ее и не было. Лейтенант не из халтурщиков — прятать нераскрытые преступления не будет. Мало еще служит, не испорчен. Леденцов пробежался по списку оперативного состава — ни одного свободного человека. Поручить участковому? А если что-то серьезное, тем более вторичный вызов… Ни одного свободного оперативника, кроме заместителя начальника уголовного розыска, то есть его самого.

Майор надел куртку…

Обычная приевшаяся картина: следователь милиции пишет протокол осмотра, криминалист изучает замок, участковый стоит у двери, понятые топчутся в уголке.

— Товарищ майор, замок, скорее всего, открыт подбором ключей, — сообщил эксперт-криминалист.

— А пальчики?

— Ни одного, даже хозяйкиных нет.

Леденцов и забыл, когда раскрывалось преступление по отпечаткам пальцев. Все умные стали. Майор уже знал, что если злоумышленник долго не ловится, то, скорее всего, он молод, образован и не пьет. Однажды мошенник, одетый аляповато, как шоумен, растолковал: «Если я обдумываю тему один день, меня поймают через день; если обдумываю неделю, схватят через неделю; если размышляю и взвешиваю год — меня никогда не поймают».

Майора не так тревожил рост квартирных краж, как участие в них подростков. На той неделе поступил сигнал, что двое негров обнесли жилище бизнесмена. Что-то новенькое, негры. Их поймали в тот же день благодаря свидетелю, видевшему, как двое подростков жгли за гаражом резину и лица мазали сажей.

Леденцов прошел на кухню, где сидела понурая хозяйка.

— Сколько вам лет?

— Шестьдесят пять, — удивилась она ненужности вопроса.

Внимание майора привлекла не столько согбенная поза женщины, сколько ее одежда, какой-то белый балахонистый халат. Догадавшись, она объяснила:

— Это моя рабочая одежда.

— А вы работаете?

— В Соборе.

— Кем?

— Не в самом Соборе, а у входа.

— И что делаете?

— Собираю деньги.

— Для церкви?

— Для себя.

Нищенствует. Что же у нее могли украсть? Собранное за день подаяние? И она по этому поводу дважды вызывает милицию? Вызывает, как на кражу в квартире, но что тут можно взять? Видимо, эти сомнения старушка прочла на майорском лице, потому что заявила с гордецой:

— Я не побираюсь, а зарабатываю.

— Как?

— Играю на скрипке.

— А… умеете?

— Я бывшая артистка филармонии, вторая скрипка.

Майор помолчал. Бывшая скрипачка оркестра… Стоит на паперти… А как же детсадовские идеи дурачков-идеологов: чем больше станет богатых, тем лучше будем жить? И что же вышло? Богатых стало много, бедных еще больше. Артистка собирает подаяние…

И тут на кухонном столе майор увидел ее, скрипку, которая удивила, словно ружье без приклада. Может быть, для церкви сойдет и обшарпанная, как фанерный чемодан.

— Она же без струны…

— Поэтому милицию и вызвала.

— Струну украли?

— Украли скрипку.

— Вот же она, гражданка.

— Это другая, не моя. Подменили…

Потерпевшая рассказала, как вечером была у храма, вернулась и обнаружила дверь открытой.

— Но скрипка была с вами?

— Да.

— Пришли, дверь открыта, вызвали милицию, легли спать, а утром обнаружили, что в мешке скрипка не ваша? Как же ее подменили?

— Наверное, пока спала… Замок-то могли днем изучить.

— А где вы дома ее храните?

Она показала на угол, за холодильник, где стояло ведро для мусора. Леденцов не понял, но женщина кивнула:

— Да-да, в мусорном бачке.

— Почему?

— Вору и в голову не придет.

Майор не удивился, умудренный криминальным опытом. Семиклассница вернулась из школы и решила сварить пельмени, поскольку матери дома не было. Вскипятила воду, распечатала пачку и хотела высыпать в кастрюлю. Но пельмени нз сыпались, хотя были заморожены. Школьница тряхнула их с силой — в кипящую воду упал, как позеленевший кусок колбасы, тугой рулон свернутых долларов, спрятанный мамой.

— После возвращения из церкви проверяли мешок?

— Нет.

— Расскажите, что происходило в тот день у храма?

Майор подсел к кухонному столу и принялся расспрашивать о всяких мелочах. Через минут десять он уже догадался, что скрипку подменили там, у храма. И от нее, от догадки, хлынул рой вопросов: есть ли у этой женщины родственники, с кем дружит, кто знал о существовании скрипки, кого подозревает?.. Все эти мелкие вопросы затмила тяжелая мысль: если женщина играла на паперти, то о скрипке знали все и подозреваемых будет, что в лесу поганок.

— Взломщик пытался здесь выпить, — вдруг сообщила хозяйка.

И достала из холодильника бутылку и чашку, как доказательство.

— А была полной?

— Да это сок, — усмехнулась женщина.

Майор заподозрил подростка, потому что опытный вор лишний раз следить не будет. Но подросток и скрипку красть не станет. За скрипками охотятся только по наводке.

Леденцов позвал криминалиста. Бутылка, чашка, холодильник… Работа есть. Но не прошло и десяти минут, как эксперт подал удивленно-радостный голос:

— След!

Майор подошел. За мусорным ведром образовалось малое нехоженое пространство, давно неметенное. На нем, на довольно-таки плотном слое пыли, отпечатался ботинок… Нет, не ботинок. Но след явный. Точнее, ботинок неполной конфигурации, словно на полу полежала крупная картофелина со срезанной верхушкой.

— Похож на одну крупную пятку, — сказал криминалист, принимаясь за фиксацию следа.

— Как это пятку?

— Будто без пальцев. Или такое копыто.

Майор вернулся к хозяйке.

— Расскажите об инструменте.

Глаза пожилой женщины потеплели, вернее, помолодели, и голос из официально-испуганного сделался грудным, почти ласковым, словно заговорила о дочери…

Работа в квартире кончилась. Но это не место преступления — оно там, у церкви. Майора заинтересовал невысокий человек, который подарил букет. Впрочем, за день там прошло много люду большого и маленького.

Вполголоса, только для Леденцова, следователь спросил:

— Майор, с чего такой напряг?

— В смысле?

— Вы замнач, выехали на заурядную кражонку…

— Скрипка изготовлена в 1720 году Давидом Таплером, учеником Страдивари.

— Значит, дорогая?

— Страховая стоимость полмиллиона долларов.

Начальник изучал оперативника взглядом, словно к чему-то примериваясь. Чадович от легкого неудобства шевельнул плечами: он знал, что глаза начальника кажутся желтоватыми от светло-рыжей шевелюры майора. Ироничной улыбкой Леденцов желтизну с глаз согнал.

— Володя, говорят, ты на чем-то играешь?

— На пианино.

— И что способен исполнить?

— Когда-то си-минорную сонату Шопена умел.

Леденцов смотрел на щеголеватого оперативника, подавляя желание обратиться к нему «златокудрый ты мой».

— Златокудрый… То есть тогда скрипка на тебе.

— Товарищ майор, почему на мне? Я же на этом, на другом инструменте.

— Знаю, что пианино тяжелее скрипки. Берись за дело, лейтенант. Будем работать всем отделом, но главный спрос с тебя. А материал о сабле передай Фомину.

Берись за дело… С какого конца? Чадович начал с оповещения скупочных, комиссионных и антикварных магазинов, хотя какой дурак понесет туда редчайший инструмент, украденный наверняка по заказу? Затем изучил распечатки происшествий: крали все, что угодно, — обезьян из зоопарка, цистерну с вином, зубоврачебное кресло из клиники, — но только не антикварную скрипку. День просидел лейтенант с потерпевшей, проверяя все ее родственные и дружеские связи: даже составил схему, похожую на обозначение железнодорожного узла с нитями-путями. Опросил человек двадцать. Ничего не дали и встречи с негласными агентами.

Некоторые поступки ему претили, но, зажав гордость, лейтенант встретился с асом квартирных воров по кличке Дохлый, который так привык работать с отмычками, что вместо ключей открывал ими собственную квартиру. Дохлый божился, что он тут ни при чем и что ни один правильный крадун на эту скрипку не польстится — если только бестолковку не заклинит.

Чадович любил детективы. Его раздражало, что в них крали антикварные скрипки, редчайшие бриллианты, всемирно известные картины, иконы Феофана Грека… В его начинающей практике воровали деньги из бельевого шкафа, телеаппаратуру из комнаты, посуду из кухни, водку из холодильника…

Но вот и в его начинающей практике похитили скрипку в полмиллиона долларов. Похоже, найти ее будет труднее, чем накрыть бандитский притон.

Чадович успокоился, потому что схлынула первая нетерпеливая волна надежды схватить преступника по горячим следам. Впереди был долгий и нудный период кропотливой работы, ни срок которой не известен, ни результат. А майор Леденцов требовал ежедневного отчета.

Лейтенант стоял у Собора, разглядывая нищих и каких-то личностей, скорее всего, бомжей. Молиться шли и шли. Наверное, не меньше, чем раньше ходило на партийные и комсомольские собрания. В ничем не занятой голове зарождались свободные мысли. Например, если столько верующих, то почему люди боятся смерти — ведь к Богу попадают? Если столько верующих, то почему?..

В сумке мелодично затренькало; только музыкальное ухо распознало бы, что это си-минорная соната Шопена. Чадович мобильник достал. Энергично-деловитый голос сообщил:

— Участковый тридцатого отдела милиции… Я насчет ориентировки про скрипку.

— Слушаю, участковый.

— Жильцы одного из домов сообщили, что вчера в двадцать два часа гражданин Танцулин вернулся домой с горбатым футляром в руке.

— Что за горбатый футляр?

— Для скрипки.

— Так может он скрипач.

— Оператор в котельной.

— Еду в ваш отдел.

Участковый, тоже молодой парень и тоже старший лейтенант, привез Чадовича в проходной двор и позвонил в квартиру первого этажа. Дверь открыл тощий мужчина с небритым лицом. Чадовича удивили его щеки, которые на худом лице подрагивали, как грязный студень.

— Гражданин Танцулин? — спросил участковый.

Вместо ответа, небритый мужчина приглашающе отступил вовнутрь квартиры. Милиционеры вошли. Хозяин квартиры сообщил почти доверительно:

— Я вас ждал.

Оперативники переглянулись. Участковый от вопроса не удержался:

— Почему же?

— Сколько веревочка ни вьется…

Чадович не удержался от другого вопроса, который вылетел из него, как пробка из бутылки шампанского:

— Где она?

— В комнате.

Участковый ловко защелкнул на руках Танцулина наручники. Чадович прошел в неприбранную комнату с неметенным полом, с грязной посудой на столе и тяжким спиртоносно-луковым духом. Футляр со скрипкой лежал на диване. Чадович подскочил и вовремя замер, вспомнив о процессуальном оформлении. Он достал мобильник и набрал номер.

— Товарищ майор, нашел!

— Где она?

— Лежит в футляре на диване. Как оформить: отпечатки пальцев, протокол изъятия, с понятыми?..

— Футляр-то открой, — посоветовал майор.

Чадович уже протянул руку, которая повисла недонесенной. Краем глаза он увидел в углу на стене… Скрипка висела открыто и простенько, как семейная фотография.

— До развода жена пиликала, — сказал Танцулин.

Лейтенант рывком открыл футляр — в нем лежала бутылка водки «Столичная».

— Из универсама. Сумки проверяют, а футляр стесняются. Ну, поллитровку и положу. Ребята, честное слово, всего бутылок пять вынес…

Валентин Павлович совершал утренний обход квартиры. Двухкомнатная малогабаритка, но ценность жилплощади определяется не метражом. В сущности, это был музей. Впечатление музейности складывалось и потому, что все предметы стояли-виседи открыто, напоказ. Кому? Редким понимающим людям. Какой же смысл иметь красоту и держать ее в сундуках? Он знал, что в раритетах смыслит немного, но они, раритеты, существуют не для искусствоведов, а для людей разных; раритеты творились не для каталогов, альбомов и диссертаций, а для того, чтобы человек ими любовался.

Валентин Павлович брел по квартире с чашкой кофе в руке…

Большая, до полуметра, икона в серебряном окладе, гравировка, полихромная эмаль по скани. Мастерская Павла Овчинникова, 1892 г.

Картина Абрахама ван Хуфа, редкий мастер XVII века, в Эрмитаже только одна его картина. Были сомнения, что это не подлинник, но говорят, что даже в Третьяковке есть подделки…

Пастель Николая Рериха, а рядом «Портрет мужчины с трубкой» неизвестного художника. Портрет не на полотне, а маслом на прокатной меди…

Еще две иконы. «Зачатие св. Анны», дешевенькая, купил за 50 долларов. А вот сколько стоило «Рождество Марии» XV века, он не знал. Коллекционеры-выжиги уверяли, что иконный бизнес приносил доходов больше, чем наркотики…

Серебряный кубок с крышкой и фигуркой, вес в два килограмма, изготовлен венской фирмой «Майер» в 1864 году. За кубок давали до десяти тысяч долларов…

Истинные коллекционеры, как правило, имели узкую специализацию. Марки собирали какой-нибудь страны, деньги — конкретного периода, книги — определенного направления. Даже живопись систематизировали: только портреты, только батальные сцены, только лошадей… Валентин Павлович был всеяден — лишь бы вещь ценная.

Бутылка ливадийского белого портвейна якобы из личной коллекции Николая II. По крайней мере, царская печать стояла, двуглавый орел…

Фигурка «Дворник», одна из семидесяти, выполненных Карлом Фаберже в 1910 году по заказу Нобеля в цикле «Петербургские уличные типы»…

Пятитомник «Отечественная война 1812 года и русское общество», изданный в 1912 году…

Немного нумизматики, монеты, потому что собирание банкнот зовется бонистикой. Копейка с изображением Георгия Победоносца и полушка с Российским гербом…

Экспонат особый, в принципе простенький, — бронзовая статуэтка. Но этой статуэткой коллекционер по кличке Жлоб ударом в висок убил другого коллекционера Марка Глейхмана, труп завернул в ковер и на своей машине увез в родную деревню Туточкино. Статуэтка побывала в суде как вещественное доказательство и в конце концов попала в комиссионку…

Входная дверь ожила. Ключи от квартиры были только у жены, с ним не разведенной, но все-таки бывшей. Даже в просторном плаще она казалась полноватой. Усмехнувшись, спросила:

— Все худеешь?

— В Евангелии сказано: «Умервщляй себя и оживешь».

— Валентин, тебя же ветер качает…

— Нет, я сам качаюсь.

— Ничего не делаешь…

— Я на пенсии.

— Ничем не занят…

— Татьяша, я любуюсь коллекцией.

— Ты не любуешься, а стережешь ее.

Осмотрев диван — не раритет ли? — Татьяна присела на краешек, готовая сорваться и уйти. Когда молчание стало таким длинным, что казалось, напольный серебряный подсвечник зазвенит от плотной тишины, Валентин Павлович предложил:

— Чаю выпьешь?

— Живешь на первом этаже при таких ценностях и не боишься?

— На окнах решетки, двери железные и квартира на сигнализации.

— Когда я уходила к дочери, ты обещал съехаться с ней…

— А коллекция?

— Выделим тебе комнату.

Он задумался. Всегда кажется, что думающий человек более покладистый: если задумался, то, значит, засомневался. А уж если он улыбнулся, как Валентин Павлович…

— Татьяна, у ее жениха странное имя.

— Что в нем странного?

— Понтон.

— Антон, а не Понтон. Валентин, тебе пора посетить психиатрию…

Ушла она, неприятно и демонстративно шурша плащом. А когда-то радовались вместе с ним приобретению первой диковинки. Что же они тогда купили?

Валентин Павлович прошагал в туалет. Мысль въелась: действительно, что и где они купили, положив начало коллекции? Расстегнуть брюки он не успел. Мозг уловил грядущую секунду. Не то глаза затмило, не то сердце схватило…

Удар в живот, по голове, вдоль спины… Треск и гул… Уходящий из-под ног пол… Все это слилось в единое и мгновенное действо…

Валентин Павлович потерял сознание.

Леденцов смотрел на молодых оперативников сурово не потому, что они были в чем-то виноваты, а потому, что они подчиненные. Лейтенант Фомин доложил о раскрытии квартирной кражи: подросток влез через форточку и украл плеер, несколько порнушных кассет и четыре тома пресловутого Гарри Поттера. Все правильно, кража; правильно, кража раскрыта. Статистика отразит работу уголовного розыска.

— Чадович, как скрипка?

— Работаю, товарищ майор.

— Учти, дело на контроле. Мы все ищем эту скрипку, а ты впереди, вроде паровозика.

— Есть, вроде паровозика.

— Аккумулируй и координируй.

— В каком смысле?

— Аккумулируй информацию, координируй действия…

Леденцов вздохнул. Складывалась прикольная ситуация, которую мало кто понимал. Украдены книги с плеером на сумму незначительную, и украдена дорогущая скрипка. Первое преступление раскрыто, второе нет. Раскрываемость пятьдесят процентов. Неплохо для отчета. Но майора задевала даже не статистика…

Первую кражу совершил подросток, скорее всего, впервые. Вторую совершил профессионал. Первого поймали, второго нет, и неизвестно, поймают ли. Картина типичная. Со временем что же происходит? Слабая и неопытная часть криминала выходит из игры, пополняясь новичками… А опытная, профессиональная, рецидивная, мафиозно-бандитская продолжает жить и глумиться над народом?

— Людей не хватает, — мрачно поведал избитую мысль капитан Оладько.

— Да? — как бы удивился Леденцов. — А я вчера видел, как Фомин вместе с другим оперативником, вдвоем, допрашивали старушку.

— В целях психологии, — буркнул Фомин.

— Лейтенант, я вот прочел… Не знаю, в каких целях, но жители Тибета поодиночке в туалет не ходят, а только втроем.

— Есть, товарищ майор, ходить в туалет поодиночке, — отозвался Фомин.

Наверняка реакция Леденцова была бы жесткой и мгновенной, но звонил телефон. Майор слушал долго и сосредоточенно. Его взгляд, который должен бы упереться в Фомина, переметнулся на Чадовича. Ничего хорошего лейтенанту он не предвещал. Небось, еще одна скрипка, потому что Чадович аккумулировал и координировал. Положив трубку, майор сообщил всем:

— На Обойной улице подорвали коллекционера. — И уже не всем, а Чадовичу добавил: — Бери лейтенанта Фомина и лети туда.

— А как же Тибет? — успел ввернуть Чадович.

Улица Обойная находилась в соседнем районе. Взрыв дело серьезное, поэтому на место происшествия спецслужб понаехало, как на громкое убийство: РУВД, ГУВД, ФСБ и прокуратура. Чадович с товарищем оказались тут сбоку припеку. Идея майора Леденцова очевидна: те, кто похитил скрипку, могли быть из группы охотников за раритетами. Если только эта группа существовала.

В квартире, похожей на музей, в который одномоментно впустили табунчик туристов, Чадовича сперва приняли за газетчика, а потом почему-то за голландца. Знакомый капитан посмеялся:

— Обрежь свои белокурые патлы.

Но Чадовича интересовала суть происшествия.

— Капитан, коллекционер-то жив?

— Да, отправили на всякий случай в больницу.

— Почему «на всякий случай»?

— Легкое сотрясение да царапины.

— Это после взрыва-то? — удивился Чадович.

— Какого взрыва? — еще сильнее удивился капитан.

— Который тут прогремел…

— Никакого взрыва, ложная тревога.

— А что же было?

— Хозяин квартиры зашел в туалет, и пол провалился. Ну, шум, пыль. Соседи в крик по моде: террористы, взрыв.

Поскольку Чадович удрученно смолк, капитан вознамерился уйти. И верно, никаких признаков взрыва: ни развороченных стен, ни едкого дыма с огнем, ни криков пострадавших. Фомин догадался спросить:

— Почему же рухнул пол?

— А вы поозирайтееь.

Они поозирались. Блеск хрусталя и лака, серебра и бронзы, позолоты и янтаря… Капитан этот праздник сияния истолковал вопросом:

— Неужели никто не польстится?

— Как? — спросили оперативники в один голос.

— Путем подкопа под туалетом. Там следователь работает.

— Где? — не понял Чадович.

— Под туалетом.

Майор Леденцов предвидел: взрыв не взрыв, а покушались на раритеты. Они заглянули в туалет и ничего, кроме провала, не увидели. Лишь голоса внизу. Оперативники через двор прошли в подвал, где пришлось показать удостоверения. Занятый измерениями и протоколом, следователь на вопросы отвечал коротко и торопливо:

— Подняли пол, не рассчитали, и его часть вместе с унитазом рухнула.

— Как же сдвинули бетонную плиту? — спросил Чадович.

— Самодельным домкратиком силой в двадцать пять тонн.

Следователь показал на свинченные трубки из какого-то сплава. Чадовичу было неудобно отрывать следователя, но все-таки он спросил:

— Сколько их было?

— Двое. — Следователь показал на кучу глинистой земли, наваленной в подвале.

Фомин уже там ползал и манил товарища. Чадович подошел. Отчетливые следы ботинок, уже обработанные следователем: после гипсовой заливки вмятины от каблуков и подошвы казались вычерченными. Нормальная обувь. И'Чадович решился дернуть следователя еще раз:

— Извините, какой, по-вашему, размер обуви?

— Сорок один и сорок два.

Не их «скрипачи». Да и не могли эти, где сорок один и сорок два, так скоро пойти на новое громкое преступление. Следователь попросил ребят из своей бригады:

— Кто-нибудь принесите ящик для домкрата.

Двое оперативников ринулись к выходу из подвала. Чадович одного удержал:

— Знаешь, жители Тибета в туалет поодиночке не ходят, а только втроем.

Следователь прокуратуры Рябинин сделал открытие: теперь изжога возникала не только от реалий жизни, но и от прочитанного. Журналистка слезливо писала о женщине, матери, которая с детьми содержалась за колючей проволокой. Был, естественно, притянут весь мельтешивший в прессе набор: гуманизм, права человека, суровость наказания… Бедная женщина.

А у нее пять судимостей. Чего только нет… Квартирные кражи; перекодировала контрольно-кассовые аппараты и похитила крупную сумму; отравила собутыльника; с грудным ребенком на руках спрыгнула с балкона шестого этажа… Теперь живет в женской колонии с тремя детьми — двое родились уже здесь. Ждет четвертого. Больна сифилисом.

Рябинин швырнул газету подальше — она взлетела и опустилась на сейф. В сущности, не так злила преступница, как журналистка.

Ему давно казалось, что на юристов, философов, журналистов, филологов — специалистов по общественным наукам — учить не надо. Молодые люди усваивают мысли да правила и потом штампуют ими всю жизнь. А она, жизнь, разнообразна. Не учить? А как? Загрузить умной литературой: читай, изучай, думай. Пока не появится своя концепция, пусть неверная, отличная от официальной, но своя.

В кабинет вкатилось солнышко, то бишь майор Леденцов: рыжеватая шевелюра, красноватое лицо, светло-замшевая куртка. Обрадовался Рябинин ворчливо:

— Давненько не был.

— Кручусь по одному делу…

— Убийство?

— Хищение людей: кандидата наук украли.

— Каких наук-то?

— Филологических.

— Толковый?

— Хрен его знает. Почитал я для интереса его диссертацию: несет по кочкам Маяковского за воспевание революции.

Рябинина умиляла свеженькая форма ниспровержения авторитетов. Не прямо, не в открытую, не с трибуны, как в былые времена. Хороший поэт? А у меня есть версия… Путем через версии. И чем невероятнее сочинялась версия, тем крепче она липла. «Не домой, не в суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик». Кажется так, он, Маяковский.

— Освободили кандидата?

— Связь с похитителями имеем, а не подойти.

— Просят выкуп?

— Ерундовый, две тысячи долларов.

— Проще выкупить.

— Кто станет платить?

— Ну, если работал в институте, то дирекция…

— Сидят без денег, научные кабинеты под сауны сдали.

— Боря, а жена?

— Рада радешенька.

— А друзья-приятели?

— За рубежом валюту стругают.

Маяковский был отомщен. Леденцов снял куртку, тем самым давая хозяину кабинета знак. Следователь его принял и взялся за кофеварку. Попутно он решал физиологический вопрос: журнальная статья вызвала злость с изжогой, приход друга вызвал радость… Хватит ли ее, чтобы утихомирить изжогу?

— Боря, я знаю тебя лет пятнадцать… Если ты зашел, значит, с каким-то вопросом.

— Обижаешь, Сергей. Хожу и по дружбе.

— Когда?

— На той неделе забегал.

— Сотню одалживал.

— Это высшее проявление дружбы, потому что у людей плохих и посторонних в долг не берут.

В шкафу, придавленные бланками протоколов, стояли кофейные чашечки, светленькие и миниатюрные. Для натурального кофе. Не пить же из них порошковое, магазинное, да на столе, заваленном бумагами, папками, фотографиями, на которых трупы в позах, не способствующих аппетиту. Поэтому Рябинин завел чашки другие, емкие, фаянсовые, тяжелые, как в американских полицейских участках.

— Сергей, у следователя хорошая память.

— Разве у оперативника хуже?

— Следователь в деле дольше копается и поэтому больше помнит.

— Прочел вчера… В городе Ельниково живет человек, который за десятилетний период помнит всех футболистов во всех командах по именам, какие и где прошли игры, сколько и кому забили голов. Представляешь, какой дурак живет в городе Ельниково?

— Ну почему дурак? — слегка насупился майор, сам когда-то игравший в футбол.

— Боря, неужели ему больше нечего помнить?

Им-то было о чем, тем более что кофепитие к беседе располагает. Совместное планирование операций, выезды на происшествия, сложные допросы, проколы… Посмеялись, вспомнив выезд в бордель, где клиенты бросились на них с кулаками, приняв оперативную группу тоже за клиентов, прибывших не в свое время. И Рябинин вдруг признался:

— Боря, а с памятью у меня возрастные проблемы.

— Какой же у тебя возраст…

— Забываю выключать свет и воду. Ванну перелил. Чайник у меня кипел до тех пор, пока не запрыгал на плите. Лида попросит что-нибудь купить — забуду…

— Пусть напишет.

— Ага, даже напечатала список на машинке, чего купить после работы. Запираю вечером кабинет — список исчез. Ни в карманах нет, ни в ящиках стола, ни в сейфе…

— Наверное, в мусорной корзине.

— Не угадал. Я нашел его через три дня. Где думаешь?

— Дома.

— Список продуктов я вшил в том уголовного дела по обвинению гражданина Бомболеева в разбойном нападении на ювелирный магазин.

— Вот попало бы в суд…

— Да уж. Протокол изъятия краденого: золотое кольцо девяносто шестой пробы, медальон с бриллиантом в четыре карата, бусы вьетнамского жемчуга, кулон с сапфиром… И следующим лист: сыру полкило «российского», курицу нежирную и только не «ножки Буша», сметану, но не развесную, помидоры грунтовые…

Они посмеялись. Майор добродушно, следователь обидчиво. И налил по второй кружке кофе, ссылаясь на американцев, которые пьют его постоянно и везде, кроме туалетов. Рябинин удивлялся, что майор не задает вопроса, который напрашивается сам собой. Вопрос напросился:

— Сергей, тогда как же ты работаешь?

— Парадокс! Помню все крупные дела за двадцать лет. Нет бытовой памяти, но есть профессиональная.

Леденцов обрадовался: за ней он и пришел, за профессиональной памятью. Вернее, за советом. И рассказал про хищение скрипки. Скрипки Таплера. Рябинин не понял беспокойства майора — впервые, что ли, крадут ценные вещи?

— Боря, эта кража заказная.

— Мы отработали коллекционеров, антикварные магазины, зарубежные каналы… Пусто.

— Тогда давай думать…

Они начали думать. Но что такое «думать» с точки зрения оперативно-следственного работника? Перебирать в памяти уголовные эпизоды.

— Боря, преступность специализируется. Есть, к примеру, пироманы — только поджигают. Есть только детей крадут или квартиры чистят, или карманники…

Леденцов понимал, что имени преступника следователь не назовет. Майору требовалось хотя бы направление, где искать; хотя бы пунктир в нужную сторону.

— Сергей, хочешь сказать, что скрипку взял человек, который специализируется на кражах скрипок?

— Нет.

— Ага, на музыкальных инструментах?

— Боря, измени ракурс. Глянь на вора не только как на охотника за прибылью, но и как на человека, имеющего свои пристрастия.

— Доллары — вот их пристрастия.

— Я вот уверен, что охотник за картинами карманником не станет.

Майор знал за Рябининым слабинку: поговорить на общие темы вроде смысла жизни или виктимности. Оно и понятно: оперативники крутятся в массах, в своем коллективе, в учреждениях и офисах.

Следователь же сидит одни в кабинете и, кроме вызванных повесткой, людей не видит.

— Сергей, к чему мне эти беседы?

— Не помню фамилию. Лет пять-шесть назад судили парня, который брал только дорогие и красивые вещи.

— Оладько его засек на краже уникального мобильника из слоновой кости.

— Вот! И ведь он, помню, к долларам не прикоснулся.

— Какой вывод? — спросил майор.

— Боря, есть личности, которые воруют только что-нибудь оригинальное.

— Что может быть удобнее денег, на которые теперь все купишь? Наша секретарша приобрела дерево квахукку. Вроде бы хинное.

— А кураж? Лет десять назад из оранжереи было украдено тридцать ценных, ценнейших орхидей. Не помню ни оперативников, которые работали по делу, ни имени вора, а вот названия цветов… Доротис пульхерриа. Но попался он на другой краже. Думаешь, чего?

— Слона из зоопарка?

— Из НИИ похитил редкоземельный металл родий. Его в год добывают пару сотен килограммов.

— Дорогой?

— В то время один грамм стоил восемьдесят долларов.

В то время… Леденцов поморщился: розыск будет походить на добычу грамма этого самого радия, то есть родия. Преступления десятилетней давности. И дело даже не в этом: сесть за компьютер, перелопатить архивы… Искать придется не по статьям уголовного кодекса, а смотреть характер преступлений. По оригинальности и необычности. Но ведь эти люди или отбыли, или завязали, или волокут новые сроки, или умерли… Фантазии следователя. Сомнения Леденцова Рябинин увидел:

— Боря, это всего лишь одно из направлений розыска.

— У меня на все направления агентуры не наберется.

— Одним агентом станет больше.

— Это кем же?

— Мною. Руководство договорилось передать дело о скрипке в прокуратуру.

— Тебе?

— Мне. Опять работаем вместе, бригадой.

Майор улыбнулся во всю ширину своего рыжего лица. Рябинин радости ему добавил:

— И дело о буденновской сабле тоже мне.

— А его-то почему?

— Боря, тебе не кажется, что у этих краж один почерк?

Чадович знал, что опыта у него маловато. Развеялось детское представление о работе уголовного розыска, как череде погонь, захватов и стрельб. Это для телесериалов. Оно и понятно: в кино не покажешь такую занудь, как сбор информации. А в сущности, уголовный сыск сводился к нему, к сбору информации. Правда, особой, которая отличается от всякой другой, как охотничье ружье от гранатомета.

А ведь любой студент ухмыльнется, прослышав, какие сведения зовутся в милиции информацией. И то: практика имеет дело с мегабайтами, гигабайтами и терабайтами. На магнитных носителях за год накапливается до двух миллионов терабайтов, а один терабайт — это миллион мегабайтов. В милиции же фраза свидетеля «Я узнала его на фотографии» — сколько это информации, один бит? — может повлечь оперативно-судьбоносные результаты. Розыск, опознания, арест, суд, многолетний срок лишения свободы…

Очевидно, что кражу скрипки наскоком не раскроешь. Предстояла долгая и нудная работа, та самая, которую не показывают в телесериалах. Например, поквартирный обход микрорайона и беседы с жильцами. Чадович взялся за комиссионные и антикварные магазины города, которых оказалось не так уж и мало. Надежда на толику случайной информации: не выставят же уникальную краденую скрипку в открытую продажу? Лейтенант Фомин работал с коллекционерами города. Капитан Оладько перекрыл пути за рубеж.

Антикварный магазин «Ренессанс» показался Чадовичу недоустроенным. Что-то прибивали, что-то двигали. Молодой лохматый парень объяснил:

— Это бывшая скупка. Устраиваемся. В какой области ваши интересы?

— В области криминала. — И лейтенант предъявил удостоверение. Парень удивился, начав разглядывать оперативника по квадратному сантиметру.

— Обычно милицию я узнаю с первого появления.

— Это как же?

— По силуэту. Линия плеч подчеркивает физическую силу, линия спины — стать, линия шеи — мужественность…

— А линия брюк? — перебил оперативник.

— Подчеркивает сексуальность. А вы на мента не похожи.

— Но с сексуальностью у меня все в порядке, — заверил Чадович и начал расспрашивать о деле.

Магазин работал около года. И старины, и покупателей было немного. Парень старался вспомнить все случаи, как-то причастные к криминалу:

— Принесли десять офортов Рембрандта. Ну, думаем, подделки. Обратились в Эрмитаж. Один офорт подлинный.

— Откуда он?

— Из личной коллекции.

Работник магазина казался оперативнику слишком молодым и легким для такого серьезного, как антиквариат, дела. Тут место для солидного искусствоведа. Ни о каких скрипках он не слышал. Зато рассказал о туфлях, сплетенных из платиновых нитей, принесенных старушкой. И вдруг вспомнил:

— Был криминал! Отсидевший зек предложил произведение искусства: сделанный из хлебного мякиша пистолет в натуральную величину.

На прощание оперативник спросил:

— А кем ты работал до этого магазина?

— Портным в ателье, — и сам рассмеялся этому обстоятельству.

Чадович вспоминал: а были у него удачные выходы на глухие дела? Были. Сбежавший бандюга кому-то сказал малозначащую фразу: «В моем городе озеро». Именно в городе. Они с ребятами сидели над картами, запросили Географическое общество, ездили по областям… И нашли город с озером посредине. А дальше все по рутине: местный уголовный розыск, фоторобот, задержание…

В антикварном магазине с простым названием «Старина» его встретили почти неприязненно. Не то приемщик, не то оценщик, не то какой-то заведующий угрюмо сообщил:

— Скрипок не предлагали. Из музыкальных инструментов имеется только пианино, на котором играл Соловьев-Седой. — Антикварщик мизинцем поковырял в ухе, вытащил мизинец, внимательно осмотрел и добавил: — Предположительно.

— Краденые вещи пытались сдать?

— Икону «Вход в Иерусалим». Мужик принес и больше не пришел. Девяносто томов Льва Николаевича Толстого привезли, а паспорт не показывают. Так и укатили.

К его ноге приблизилась кошка, походившая на живой цветной коврик, со всеми оттенками, кроме синего и зеленого. Ее появление навело актикварщика на мысль:

— Приносили каменные раритеты.

— Это что?

— Контрабанда древними останками.

— Останками кого?

— Мамонтов, ископаемых носорогов и тому подобного. Но это не по нашей части.

Его плоское лицо, похожее на растянутое полотно, с которого исчезли всякие мелочи, вроде глаз и носа, розовато оживилось. Не из-за ископаемых мамонтов, а из-за кошки, прыгнувшей на какой-то бархатный пуфик, махом ладони он сбросил ее на пол и поковырял мизинцем в ухе. Погладив сброшенную кошку, Чадович ушел.

Он вспоминал: а раскрывались ли им преступления скоро и удачливо? Одно, к которому он и руки не приложил. Была ограблена столовская касса. Заскочив по делам в вытрезвитель, увидел двух парней с как-то равномерно и взаимно избитыми рожами.

Подрались спьяну. Интуиция, как искорка в темноте. Чадович за них взялся; интуиция, то есть искра в темноте, разгорелась. Ребята ограбили кассу, выпили, стали делить выручку и жесточайше подрались…

Магазин назывался «Ностальгия». Мол, тоска по старинным вещам. Солидные залы, набитые антиквариатом: рояль белого цвета, буфет с инкрустациями, кровать с грифонами… Оперативника принял пожилой директор с лицом, словно вырезанным из красного дерева. Выслушав оперативника, он задумался:

— Приносили краденую скрипку Гварнери, XVII век, но это было лет десять назад.

Броде бы и все. Но директор огорошил:

— Кофе хотите?

Они сидели в небольшом кабинетике под широченным абажуром бронзовой лампы, наверное, века девятнадцатого. Отпив треть чашки, лейтенант ощутил усталость, тут же решив, что на сегодня это последний магазин.

— А кроме скрипки краденое приносили?

— Случалось. Как-то предложили гравюру Хокусаи, но мы шума не подняли. Грубоватая копия. Приносили «Ветку ландыша», нефрит и бриллианты, якобы Фаберже, но продавец назвать себя отказался.

— Интересные вещи у людей… А про скрипку не знаете.

— Дорогой, ценные инструменты идут по другим каналам.

Директор поставил чашку и как-то странно поперхнулся. Ничем, ни кофе, ни воздухом. Так давятся прыгнувшей в рот мыслью. Чадович ждал. Директор достал платок, вытер губы и сказал длинновато-непонятно:

— Молодой человек, начинать партию в шахматы белыми фигурами совсем не то, что начинать футбольный матч белым мячом.

Лейтенант кивнул и стал ждать. Антиквар тоже чего-то выжидал; видимо, возвращения той мысли, от которой поперхнулся. Они оба дождались.

— Не помню точно, но, видимо, пару дней назад зашел молодой человек и спросил: «Папаша, антикварные скрипки берете?» Разумеется, это обстоятельство я подтвердил. Он ушел и канул.

— Опишите его!

— Одежду не запомнил, но высокий, статный с правильными чертами лица. Видный парень.

— Что еще?

— Ей-богу, видел его секунду.

Чадовичу захотелось приподнять директора и потрясти вниз головой, чтобы вытрясти информацию, как металлические деньги. Но директор вспомнил:

— Через площадь есть кафе «Кровавая Мэри», я там иногда обедаю. По-моему, этот красавец тоже туда захаживает.

Здесь гулял свободный ветерок его семнадцатилетней юности, когда он толокся у стен Института театра и кино. Теперь, наверное, академия: группка девушек застила вывеску. Они, девушки, всегда были тут, и похоже, что те же самые, из его семнадцатилетия.

Он сидел на скамейке, меланхолично разглядывая молодежь. Казалось, что в этот престижный институт идет бесконечный прием. Сюда поступали с двух-трех заходов, пятьдесят человек на место.

На соседнюю скамейку уселось десяток галдящих девиц, как воробьиная стайка. Он довольно улыбнулся, перехватывая их любопытствующие взоры. Девочки со вкусом. Они уловили художественную связь, вернее, художественную организацию пространства. С одной стороны, прославленный институт, готовивший актрис и режиссеров. С другой стороны, мужчина на скамейке, неотъемлемо связанный с этим институтом: ясно-синие задумчивые глаза, густые темно-каштановые волосы, усики и бородка… Майка с набивным рисунком, наверняка от Версаче; пуловер со стразами; светло-коричневые, под цвет волос, замшевые брюки…

Девушки стремительно уходили парами, словно на ходу соскакивали с трамвая. Осталась одна, поглядывавшая на Голливуда чаще других. И хотя сидела она далековато, он спросил:

— Что сдаем?

Девушка, как птица на соседнюю ветку, перелетела на его скамейку:

— Я поступала, но не поступила. А вы режиссер?

— Как догадались?

— Это же видно, — вспыхнула она радостью.

— Но я режиссер особый.

— Какой же?

— Я ставлю трюки.

— Ой, как интересно!

Она сплела длинные белые ноги, которые находились в постоянном мелком движении, дергаясь туда-сюда… Белая кофточка да синяя юбчонка. Худенькие плечи, на которых рюкзачок, тощий, пустой, но модный, похожий на сухое насекомое.

— А я дважды поступала, — девушка пасмурнела. — Читала из Горького, «На дне».

— Э-э, милая, в этом твоя первая ошибка.

— Почему?

— Как тебя звать?

— Оля.

— Оля, теперь о рабочих, крестьянах и прочей шушере книг не пишут, пьес и кино не ставят.

— А о ком же?

— О VIP-персонах. Или о преступниках.

— Как же?..

— Публика любит успех и кровь. Глянь на сериалы.

Слова режиссера укротили ее порывистость. Он никак не мог определить цвет ее глаз: бездонные, а что там за бездонностью… Цвет ли какой, мысль ли с мыслишкой… Глубоко вздохнув для решимости, она спросила:

— А как вас звать?

— Аркадий Аркадьевич.

— Аркадий Аркадьевич, а пьесы вы ставите?

— Не одну.

— Какие, расскажите.

Трудность задачи придала его взгляду усталость. Он посмотрел вдоль улицы. Стояли последние теплые дни. Близлежащее кафе выставило столики на панель и раскинуло красно-белый тент — от лучей последних летних дней. Голливуд глянул на часы.

— Оля, в это время я пью кофе.

— У меня есть термос, — неуверенно предложила она.

Аркадий Аркадьевич улыбнулся, встал и показал рукой на тент. На смущение у Ольги ушло несколько секунд. Кафе на панели обдувалось приятным ветерком, который ласково шевелил ее темную челку. Он, как джентльмен, сам сходил за кофе и бисквитами. Но кофе оказался теплым и порошковым. Девушка на это внимания не обратила, вернувшись к своему вопросу:

— Аркадий Аркадьевич, какие же пьесы вы ставили?

— Оля, ты заметила, что теперь любая статья или передача называется «Тайна…», или «Расследование…», или «Версия…». Я поставил ряд спектаклей «Тайна жизни Александра I», «Тайна жизни Александра II», «Тайна жизни Александра III»…

— И так до Николая II? — улыбнулась она.

— Оля, ты зря улыбаешься, потому что не представляешь, до какой степени народ любит заглядывать в государевы спальни.

— Вы ставите только про царей?

— Отнюдь. Задумал оригинальную комедию под названием «Спящий красавец». Так, молодой человек познакомился с девушкой, выпил кофейку и уснул летаргическим сном.

— Клофелинщица?

— Она. А просыпается он уже после перестройки и, пардон, ни хрена не понимает: на паспортах орлы, студня по тридцать копеек в продаже нет, все пьют пиво, по телевизору рекламируют презервативы…

Аркадий Аркадьевич сходил за горяченьким кофе. Ольга впала, как ему показалось, в эйфорический шок. Еще бы, с ней сидел режиссер; да не просто сидел, а беседовал, как с равной; да не простой режиссер, а оригинальный, как пришелец.

— Аркадий Аркадьевич, а в каком вы театре?

— В Русском драматическом.

— В каком? Я их все знаю.

— Оленька, этот вы не знаете, потому что он далеко, на Брайтон-бич.

Ее глаза настолько распахнулись, что за их бездонностью цвет он все-таки определил — голубовато-прозрачные. От напряжения обострились скулы, и лицо стало совсем юным. Сколько ей, восемнадцать?

— Аркадий Аркадьевич, какое главное качество в актрисе?

— Умение перевоплощаться, — мгновенно ответил Голливуд.

— Разве?

— Да. Я месяц ищу актрису, способную играть лицом, а не гримасничать!

Ему показалось, что он пальцами слишком плотно прижался к горячей кофейной чашке, но это девичьи пальцы чуть ли не впились в его руку. На темной челке шевелились поверхностные волосинки: от движения воздуха, от кофейного пара или от ее взвившейся энергии?

— Аркадий Аркадьевич, я!

— Что?

— Могу перевоплотиться в кого угодно.

Он сомнительно качнул головой, чем вызвал новый взрыв энергии:

— Аркадий Аркадьевич, а вы проверьте!

Теперь он задумался основательно, разглядывая девицу. Ее лицо пришло в смятение: дрожали щеки, двигались губы, моргали глазки — так хотелось доказать, что способна на перевоплощение. Аркадий Аркадьевич улыбнулся доброжелательно:

— Хорошо, рискну. Мне нужно зайти к одной леди. Может быть, у тебя лучше получится.

Он достал кусочек блестящей картонки и протянул девушке. Адрес, фамилия, имя; что-то вроде визитной карточки. Оля схватила, словно боялась, что он ее спрячет.

— Аркадий Аркадьевич, это адрес театра?

— Адрес старухи, то есть леди.

— И что мне сделать?

— Сыграть этюд «Перевоплощение».

— В кого перевоплотиться?

— В просительницу.

— И что просить?

— Зубы.

Ольга поперхнулась кофе. Поглотив, она уставилась на своего нового знакомого спокойно, уверенная, что ослышалась или не поняла. И все-таки решилась переспросить:

— Зубы… старушки?

— Нет, зубы акулы.

Теперь Ольга растерялась, потому что не знала, о чем спрашивать. У старушки живет акула? Старушка с акульими зубами? Аркадий Аркадьевич помог:

— Я намерен поставить известный бестселлер «Челюсти». У этой старушка хранится коллекция, полный набор зубов белой акулы-людоеда. Зубы нужны на пару дней сделать слепки. Я дам тебе официальное отношение от дирекции театров.

— И перевоплощения не потребуется, — удивилась Ольга простоте задания.

— Моему сотруднику бабка челюсти не дала, — охладил ее режиссер.

— Если и мне не даст?

— Дорогуша, тогда перевоплощайся.

— Аркадий Аркадьевич, в кого?

— Попробуй в ангела, — усмехнулся режиссер.

Впервые за время их встречи на ее глаза легла — вернее, прилегла — забота, легкая, как одинокая нить паутинки. Но Ольга, похоже, сдула ее дыханием. Режиссер вручил девушке отношение дирекции и деньги:

— Завтра после полудня на этом месте. Если будет громоздко, возьми такси.

Он вышли из-под тента. Режиссер вдруг поцеловал ее в щечку и невзначай провел рукой по маленькой встрепенувшейся груди. Выпитый горячий кофе ударил ей в щеки.

— Ольга, если принесешь зубы, можешь числить себя в студентах…

Кафе «Кровавая Мэри» пробовало выбиться в престижные: вазочки из костяного фарфора, новые барные стулья, блескучие волнистые занавески, похожие на рыбью чешую… Но все-таки осталось местом для тусовок людей даже не среднего класса. Какой там ниже? Надоевший пластик, неоновый свет, пьяный говорок, молодежная музыка с дубовыми ритмами, заводные официантки… Усатый бармен, отпускавший спиртное в долг.

Чадович сидел здесь третьи сутки — от рассвета до заката. Сегодня ему помогал капитан Оладько: надо понимать, натаскивал. Но лейтенант, еще студентом принявший за правило учиться всегда, всему и у всех, не обижался.

Капитан оглядел зал, вернее, залик. Голосом ностальгическим он вспомнил:

— Бывал я в клубе-ресторане «НН», что значит «Ночная нега». Так и есть. Тело растворяется, душа испаряется. В смысле, парит над землей.

— Что ж там такого?

— Блины на воротах. Понимай, есть все, что пожелаешь, коктейль-данс-бар с голубым полумраком: хочешь коктейль пей, хочешь данс. А еда? Мамонтовое мясо…

— Какое?

— Из-под мамонта, из мамонта, залитое устричным соусом.

— Капитан, да откуда мамонты?

— В Сибири накопали. Я поел. Мамонт в натуре, не разжевать. Чадович посматривал исподтишка в дальний угол, где сидел директор антикварного магазина «Ностальгия». Отменный мужик, согласившийся в свободное время дежурить в кафе на предмет опознания того, кто интересовался сбытом ценной скрипки. Отменный мужик пил очередную чашку кофе.

— Володя, и есть там комната особая: красные лежанки, белые шезлонги, зеленые тахтушки и всякие креслушки. И в них девицы. Ресничка к ресничке. Для чего, думаешь, эта комната?

— Ясно для чего.

— Ошибаешься. Комната для встреч перед началом ночной жизни. Значит, пока в ресторане-клубе шла еще не жизнь.

— Ночную-то глянул?

— На какие бабки? Там, если перепьешь, на улицу не выставят и в вытрезвитель не отправят. А принесут кислород-коктейль с лавандой и эвкалиптом. Протрезвят, и можно по новой.

Чадовичу трудно было представить Оладько в супер-ночном клубе. Он и здесь-то выделялся, как неотесанный ствол среди брусочков. Высоченный, нескладный и прямо-таки на взгляд костисто-жилистый. Говорили, что ребром ладони запросто разбивал ветровое стекло автомобиля.

Лейтенант засмотрелся на девушку, подплывшую к бару грациозно, словно ее снимали на пленку, и прикурившую у бармена еще грациознее, с каким-то эротически-приличным наклоном, когда все тело закрыто, а кажется, что одежда соскочила. Оладько интерес коллеги заметил и счел необходимым прокомментировать:

— Роза, лимитчица, с подростками трахается.

В стране появились новые — нет, не классы — а прослойки, что ли: лимитчики, вынужденные переселенцы, челноки, обманутые вкладчики… С нее, с Розы-лимитчицы, Чадович перевел взгляд на другую девушку, которая сидела одна за столиком и, видимо, кого-то ждала. Капитан объяснил:

— Верка-соска. Вышла на охоту, сейчас кого-нибудь подцепит.

Чадович отхлебнул пива. Взятые четыре бутылки следовало растянуть на весь вечер. Четыре бутылки на вечер… Рядом за столиком парень с девицей уговорили бутылок десять — официантка лишь успевала относить посуду. Капитан усмехнулся:

— Наркокурьеры. Выбрили участки кожи на голове, наркоту прилепили лентой, волосами прикрыли. Оба на подписке о невыезде.

Чадович подумал: неужели и он лет через десять работы в уголовном розыске столько же будет знать о людях? Высокая блондинка подошла к музыкальному автомату и выбрала что-то из латино-хипхопа. Лейтенант не удержался от вопроса:

— Ну, а эта?

— Только что вышла из венерической больницы.

— А ее парень? — Тот ждал ее за столиком.

— А это просто сволочь хуже преступника. Больная мать накопила денег на операцию. Он сперва пропил эти деньги, а потом продал квартиру вместе с умирающей старухой.

Мысль, которая только что грела Чадовича — через десять лет работы станет таким же многоопытным, — неожиданно показалась горьковатой. Чтобы любоваться солнечным лучом, надо ли знать, что это кванты света? Разве прибавит аппетита напоминание, что сочный бифштекс — это убитый поросенок? А украсят ли порхающую фигурку официантки сведения, что внутри у нее кишечник? Чадович вздохнул: обилие информации жизнь не красит. Но, если задуматься, он пошел в уголовный розыск из-за нее, из-за информации, а точнее — ради утоления любопытства. Студентом он удивился, пожалуй, возмутился статьей, где доказывалось, почему человек полетел в космос: из-за топографии, связи, метеорологии, климата… А любопытство?.. Не будь утилитарных задач — не полетел бы? Глянуть?

— Капитан, выходит, в кафе нет ни одного приличного человека?

— А мы с тобой? — хохотнул Оладько.

Директор магазина встал и направился к выходу, качнув головой. Значит, вызывал. Посидев минутки две, лейтенант нехотя двинулся в сторону туалета.

Директор тщательно мыл руки. Чадович встал рядом и включил воду: лишний раз избавиться от микробов не помешает. И не утерпел, зашипев напористо:

— Он здесь?

— Нет.

— А что?

— Длинный стол у музыкального автомата…

Лейтенант на этот стол особого внимания не обращал. За него садились выпить пива одиночки, забежавшие на полчасика. Директор продолжил:

— Если не ошибаюсь, там сидит человек, с которым ваш… гм… объект сюда захаживал.

— Какой?

— Маленького роста, в длинном пиджаке цвета подмороженного фрукта.

Человек маленького роста, в пиджаке цвета подмороженного фрукта скорым шагом вылетел из кафе — у Чадовича не было минуты вернуться и уведомить капитана.

Светлана Венедиктовна оглядела тридцатиметровую опустевшую комнату. Полгода ей потребовалось, чтобы после смерти мужа освободить квартиру от хлама. Оставила лишь то, что он любил и чем особенно дорожил. Но к чему какой-то вулканический булыжник, флаг неизвестной африканской республики, неподъемный якорь, репродуктор тридцатых годов?.. Или штабель икон, якобы старинных, написанных, как оказалось, на древесностружечной плите?

В дверь звонили. С годами здоровья не прибыло, но смелости наверняка. Вернее, безразличия к своей одинокой жизни. Она дверь распахнула… Казалось, юная девушка от испуга припустит вниз по лестнице. Пересилив себя, она спросила-утвердила:

— Светлана Венедиктовна?

— Да, но если вы из музея, то все уже распродано и роздано.

— Я из театра.

— Насчет акулы?

Девушка кивнула. Хозяйка дернула на себя дверь, пытаясь ее захлопнуть. Гостья вынужденно повернулась боком. Светлана Венедиктовна увидела рюкзачок, плоский и маленький, как лоскут ткани на лямках. Что в него можно положить, зачем он? Уже более внимательный взгляд, задержался на девичьем лице: печальном и вроде бы на глазах осунувшимся.

— Пройди, душенька. Что вам дались эти зубы? За ними приходил какой-то потрепанный мужичишко.

Девушка прошла в комнату и встала посреди молча и недвижно, как еще не проданный экспонат. И хозяйка спохватилась, что зря впустила незнакомку: видимо, будет плести про гастроли за рубеж, которые без акульих челюстей сорвутся.

— Душенька, что же ты молчишь?

— Мне тоже, зубы акулы.

— Ага, иначе срываются гастроли в Штаты, а?

— Нет, иначе я покончу самоубийством.

— Девочка, так грубо шантажировать нельзя.

— Я не шантажирую…

Она как-то ойкнула, словно подавилась. И зарыдала так громко, что Светлана Венедиктовна отпрянула. Сильнее всего ее почему-то испугал рюкзачок, который вздрагивал, словно в нем кто-то бился, Плачущий человек, стоявший посреди комнаты, неестествен. Поэтому хозяйка подвела ее к дивану и усадила:

— Ну, хватит, хватит. Плачешь, будто личное горе…

— Горе и есть, — пробилось сквозь всхлипы.

— Умрет кто без этих зубов или жизнь разобьется?

— Светлана Венедиктовна, моя жизнь разобьется.

— Ну уж?

— Я дважды проваливалась в Театральный институт. Готовлюсь к третьей попытке. Так ведь опять провалюсь.

— А зубы при чем?

— Если принесу эти зубы, то меня примут. Обещали!

Ольга вытерла слезы и спохватилась: она забыла про этюд и перевоплощение. Говорила то, что нахлынуло, может, так и лучше.

Где-то прочла: ничто так не убеждает, как правда.

— Душечка, а что твои родители?

— Я не поступила… маме в голову втемяшилась чугунная мысль: выдать меня замуж. Говорила, что это можно сделать выгодно и элегантно. Взяла мой паспорт и от моего имени как-то умудрилась подать объявление в газету. Знаете, какая запомнилась мне из него фраза? «Девушка с душисто распущенными волосами…» Это я, ищущая мужа… И через неделю пришел один: коричневый, волосатый. Якобы эмир из Эмиратов, временно проживающий в Баку.

Светлана Венедиктовна села рядом, что означало интерес к рассказу. Этот интерес она подтвердила вопросом:

— Душечка, что же дальше?

— Я поняла, что без денег хорошего образования теперь не получить. И пошла работать продавщицей в продуктовый магазин. Начала копить, себя ограничивать, никакой пепси, никаких туров и дискотек…

— Мужественное решение, — подтвердила хозяйка.

И тут Ольга сбилась, засомневавшись, надо ли продолжать? Но маленькие черные глазки пожилой женщины ждали, изучая лицо гостьи по сантиметру. Ольга уловила в себе новое ненужное состояние: ей стали не так важны акульи зубы, как доверие этой старушки. И, даже не пытаясь тормознуть свое безвольное скольжение, она призналась:

— Через год работы меня арестовали.

Хозяйка не то вздрогнула, не то легонько отшатнулась. Но Ольга всплеснула руками, будто захотела ее удержать:

— Светлана Венедиктовна, на трое суток! Я оказалась ни при чем. Поступила очень жидкая сметана. Директор научил: накрошить в нее туалетной бумаги и поставить на три дня. Сметана сделалась густой, ложка в ней стояла. Но из торговли я ушла.

— Что потом?

— Еще один эпизод добавился. Деньги я копила… Тысяч шесть собрала. Прихожу домой, шкатулка моя сломана, денег нет.

— Обокрали?

— Обокрал родной отец и все пропил. Я ушла из дому. С тех пор болтаюсь по общежитиям да подружкам. Готовлюсь еще раз поступать…

Ее глаза давно высохли. Ольга почувствовала себя слабой и опустошенной: слез больше не было, тайных историй тоже. Ее удивило собственное спокойствие, словно все дело было только в этом — освободиться от слез и тайн.

— Душечка, а вдруг опять не примут?

— Если помогу театру, принесу зубы, то примут.

— Неужели без них не обойтись?

— Светлана Венедиктовна, с этих зубов они хотят снять слепки, увеличить, световой эффект, виртуальность. Представьте сцену, а вместо задника огромные натуральные акульи челюсти! Они нужны театру всего на два дня!

И Ольга положила на диван бумажку: официальную просьбу Управления театров. Пожилая женщина рассеянно глянула в нее, видимо, так и не прочитав. Свои сомнения она выразила медленными словами, обращенными как бы ни к кому:

— Муж так берег эту пакость…

— Я же верну, Светлана Венедиктовна! — чуть не взмолилась девушка.

— Отдать в руки незнакомого человека…

Ольга сдернула с плеч рюкзачишко, который оказался не пустым — там лежал паспорт. Она протянула его хозяйке квартиры. Светлана Венедиктовна глянула в документ, спрятала его в стол и тут же достала из шкафа довольно-таки емкую коробку, затянутую скотчем.

— Бери, душечка. Открывать уж не будем. Там полный набор зубов одной белой акулы-людоеда. Слопала аквалангиста. Откровенно говоря, пристрастий мужа я не понимала. Не потеряй, коллекция дорогая.

Маленький человек в длинном пиджаке цвета загнившего банана шел по улице спокойной бездельной походкой. Чадович выбрал досягаемое для взгляда расстояние и двинулся за ним, разумеется, спокойной бездельной походкой. Досягаемое для взгляда расстояние вышло теоретическим, поскольку нарушалось толпами пешеходов, транспортом и перекрестками. Когда банановый человечек оглянулся в третий раз, лейтенант понял, что засветился. Еще бы, с такими-то кудрями. Придется следить в открытую, отчего пользы, скорее всего, никакой. Но парень шел как ни в чем не бывало. Значит, без подозрений…

Челнок оглянулся по привычке, но что-то его насторожило. Он оглянулся еще раз и насторожившее увидел: высокого светлокудрого парня, который только что сидел в кафе с длинным жилистым мужиком. Менты? Нужна проверочка. Челнок остановился у витрины колготок и минут пять разглядывал фотографии тонких ног, похожих на сосиски в ободочках. Кудреватый в это время изучал стенд турпоездок. Мент, надо отрываться…

Чадович ухмыльнулся: на занятиях не говорили, что следить за человеком маленьким и худеньким труднее, чем за нормально-габаритным. В толпе этот парень исчезал, как песчинка на пляже. Спасал положение цвет его пиджака: по светлому салатному полю кое-где мазанули яичным желтком. Зачем такие пиджаки выпускают? Чтобы операм легче было вести наружку…

Мысли Челнока горчили, как застарелое пиво. Вышел бы он ростом, да морду бы имел, как у Голливуда, да нахальство бы его… Подкатился бы к любой телке по современному с прикольными словами, как это делает Голливуд: мол, я певец крутого и свободного секса. Баксов, что у вас волос в парике, и пошли бы по заведенному порядку: сперва в кафе на чашечку кофе, потом в бар на рюмочку коньяка, а потом к ней на диван. А слежку к хренам, потому что теперь милиция вламываться в частное жилище не имеет права…

Чадович пробовал догадаться, куда он его приведет. К сообщнику с ногой без пальцев, к себе домой, к приятелю, к подруге? Вдруг подошел к ресторану «Сладкий грех». О чем-то поговорил с охранником. И двинулся дальше. Контакт? Вряд ли, скорее всего, в этом пиджаке его не пустили. И лейтенант догадался, что этот парень в цирковом пиджаке будет водить его по улицам до изнеможения…

Челноку раза два приходила решимость пойти внаглую. Припустить по дворам и задворкам — этот длинноногий сумеет догнать? Да ведь их, ментов, учат бегать и драться ногами. Поймает, потом объясняй, почему бежал. Да и лохи, то есть граждане, могут схватить. Тюрьмы Челнок не сильно боялся. А чего? В колонии заведенный порядок. Если не быть «сукой» да не крысятничать, то жизнь как в армии. Не надо заботиться ни о еде, ни о тепле. Надо только привыкнуть. Говорят же «тюремный кайф». Но в тюрьму не хотелось, потому что Витальич за скрипку не расплатился…

Чадович заметил, что этой ходьбой они описали громадный круг, в центре которого стояло модерновое здание гостиницы. Видимо, неспроста — объект выходит на встречу. Теперь бы не лопухнуться. Бинокль бы. Какой бинокль, если даже мобильника нет? Объект замедлил шаг, явно кого-то высматривая. Ага, парня, сидевшего на гранитном цоколе здания, читавшего газету и бросавшего ленивые взгляды по сторонам. Объект подошел к нему. Лейтенант напряг зрение, но, похоже, они прикрылись газетой. Сколько говорили? Секунды. Для важной информации хватит. Например, сообщил про слежку. И пошел убыстренным шагом…

Чадович метнулся то в одну, то в другую сторону, словно под ним земля начала разъезжаться. Нельзя упустить ни того, ни другого. Хватать обоих? Разбегутся в разные стороны, и все равно одного упустишь. Подмога оказалась рядом: у гостиницы дежурили двое патрульных. Лейтенант выдернул удостоверение и прыгнул, вернее, напрыгнул на них с такой силой, что один схватился за дубинку.

— Ребята, задержите вон того парня и доставьте в отделение…

— Опер, а потом?

— Я подойду, — бросил Чадович уже издали, не упуская взглядом главного, первого, в расцвеченном пиджаке.

Челноку показалось, что херувимчик отстал, но метров через сто белесые кудри заструились по ветру. У обочины стоял «мерс» с девицей за рулем. Кого-то ждала. Дернуть на себя дверцу, выпихнуть бабу, запустить мотор, рвануть с места, пронестись кварталов пять, бросить машину. И уйти нормальным шагом без оглядки. А не заведется, поскольку в машинах он не знаток? А как баба не выпихнется, заорет, применишь силу — вот и статья, грабеж, в натуре…

Лейтенант заметил, что его объект устал, или нарочно принялся петлять, как заяц, бегущий по снегу. Вот расхлябанно вышел на проезжую часть вне всякого перехода. Нарочно? «Вольво», «шестерка» и какой-то фургон взвизгнули тормозами одновременно. Чадович едва удержался от прыжка. Для чего? Чтобы прикрыть своим телом этого, в безразмерном пиджаке…

Челнок свернул в сквер, редкий и чахлый, словно пощипанный стадом коров. Лес бы вместо этих веточек-цветочков. Прошмыгнуть бы это пространство, которое хоть простреливай. Правда, с другого края есть второй выход. Но на скамейке одиноко закуривала девушка. Кто знает… Он подбрел:

— Закурить не угостите?

— Пожалуйста.

А закурив, можно и присесть.

— Девушка, вы город знаете?

— Более или менее.

— Правда, что есть Поцелуев мост?

— Да, есть.

— Какой он из себя?

— Небольшой, узкий…

— Затемненный?

— Почему затемненный?

— Для интимности.

— Какая же интимность… Поцелуи разлук и встреч.

— И скамеек нет?

— Я вас не понимаю, — девушка заподозрила неладное. — Зачем скамейки.

— После поцелуев-то, небось, трахаются?

Но за кустом, похожим на громадный ролик, засветлели кудри…

Лейтенант обратил внимание, что воздух посинел и повлажнел. Неужели смеркается? Часа через полтора начнет темнеть. Тогда низкорослому и худенькому пропасть — что испариться. Надо брать. Казалось, чего проще? А если он окажется тертым, судимым, упертым и ничего не скажет? Конечно, есть надежда «расколоть»… Но преступник пошел наглый и, как говорит следователь прокуратуры Рябинин, подписанный отменой смертной казни, амнистиями и всякими правами человека…

Переулок заманил в сумрак. Узкий, ремонт фасада, помойка, гора жести… Но облом, переулок тупиковый. Челнок пометался вдоль парадных и юркнул в одну из них, потому что русокудрый мент отход на улицу перекрыл. Вся надежда на чердак. Челнок взметнулся туда без лифта и уперся в дверь, обитую жестью и запертую на висячий замок, своротить который можно только ломом. Челнок заметался бессмысленно, как волк в клетке. Ни на что не надеясь, он нажал звонок одной квартиры, второй… Дверь третьей начали отпирать безбоязненно, не иначе как проживающий там боксер-тяжеловес.

На пороге ждала его вопросов пожилая женщина с лицом круглым и добродушным, как у сказочного колобка. И от этого лица Челнок почему-то оробел:

— Тетя, дай поесть.

Женщина осталась спокойной: грабить так не начинают. Оглядев его неказистую фигуру и аляповатый пиджак, она предложила:

— Иди на кухню.

Хозяйка налила глубокую тарелку густого супа с лапшой и с выгнутой спиной курицы, лежавшей посреди жидкости, как белый островок. Не мешкая, Челнок взялся за еду.

— Сынок, случаем не воровством ли промышляешь?

— Бабушка, власть воровать не рекомендует, но и работать не советует.

— Как это не советует?

— Советует заниматься бизнесом, а я в бизнесе лох.

— Верно, раньше молодежь приглашали на целину да на стройки, а теперь зовут пиво лакать.

Челнок ощутил прилив аппетита. Полдня бегал, и здесь, у этой круглолицей покладистой женщины да за капитальными стенами частной квартиры, пришел редкий в его жизни покой. Вряд ли мент начнет обход всего дома, не зная в какую парадную юркнула его дичь.

На второе была тарелка гречневой каши с котлетами. Хоть нажраться перед нарами. Едва прожевав, он спросил:

— Открывать дверь не боитесь?

— В комнате дог лежит…

В подтверждение из комнаты вежливо рыкнули. Челнок доглотал котлеты. Есть такие тети: накормят, напоят и ментов вызовут.

— Семья-то у тебя есть? — спросила хозяйка.

— Баба 1905 года, — отбурчался Челнок.

— Какого?

— Девятсот пятого.

— Тысяча?

— Ну, а что?

— Она жива?

— Работает в столовой на раздаче.

— Сколько же ей лет?

— Моложе меня.

— Шуткуешь, молодой человек?

— A-а, я туману напустил: моя баба живет на улице имени 1905 года.

За стеной плотоядно и нетерпеливо зевнули. Челнок поднялся. И от мысли, что так же нетерпеливо и плотоядно его ждет мент, на душе стало противно, как с перепоя.

— Парень, может тебе деньжат одолжить?

— Лучше какое-нибудь старенькое пальтецо.

— Лето же.

— Мерзну. И шапчонку.

Осеннее старое пальто, жеваное, словно его всухую пропустили через стиральную машину, оказалось великоватым и его фигуру закутало наглухо. Кепчонка с помпоном прикрыла редко-пегие волосы. Челнок поблагодарил и выскользнул из квартиры…

Как он и предполагал, мент сидел в отдалении, чтобы видеть все парадные разом. Согнувшись, Челнок оказался у помойки. Мент не обратил на него внимания, занятый парадными. Челнок поковырялся в каком-то ящике, обогнул бачки и ленивым ходом пошел из тупика к проспекту…

Лейтенанта от напряжения заколотило. Каждого выходившего он просвечивал своими голубыми глазами. Старушки бродили… Дети бегали туда-сюда… Два парня с инструментами, похоже, водопроводчики… Приличные мужчины и симпатичные девушки… Бомж прошел к помойке. Чадович встрепенулся: почему он идет на полусогнутых? Словно крадется к бачку. Лейтенант встал. В тот же миг бомж сбросил с себя длинное пальто, которое мешало, и припустил к проспекту. Лейтенант понял, что тихая слежка кончилась — надо его брать. Иначе смоется.

Чадович бежал, не отпуская взглядом цветного пиджака. Объект свернул за угол. То же сделал и лейтенант, оказавшись перед двумя продуктовыми ларьками и отделением милиции, стоящим в глубине садика, размером больше футбольного поля и просеченного аллейками. Здесь его клиента вычислить было просто: на аллейках его нет, в милицию он не пойдет. Оставались ларьки. Лейтенант ворвался в один, затем во второй — крохотные, где все напоказ. Цветного пиджака там не было. Значит, он полез напролом кустами. Чертыхаясь и даже где-то выражаясь, Чадович вылетел в парк и припустил по аллее в другой конец…

К дежурному по отделу милиции обратился расстроенный парень в пиджаке, перемазанном краской:

— Соседи сказали, что моего отца забрали.

— Кто?

— Милиционеры.

— Как фамилия отца?

— Спиридонов.

Дежурный полистал журнал:

— Задержанных с такой фамилией вообще нет.

— Где же искать?

— Узнайте завтра в справочном ГУВД, в вытрезвителе, в больницах…

— Спасибо, — поблагодарил Челнок, вышел на улицу, радостно вздохнул и пропал в каменных зигзагах города…

Через сорок минут в это же отделение вошел Чадович. Лицо расстроенное, потное, щека оцарапана, в волосах древесный мусор: хорошо, что это было дальнее отделение и его тут мало кто знал. Он протянул удостоверение дежурному — тот матюгнулся:

— Лейтенант, без ножа режешь! По твоему указанию задержан человек. Ни санкции, ни протокола. А вдруг проверка?

— Где он?

— Вон сидит, утверждает, что ни за что.

— А мы сейчас это проверим.

Чадович подошел к парню, которого велел снять с цоколя гостиницы и задержать. Тот, видимо, перекипел настолько, что сил у него хватило только на шипенье:

— Буду жаловаться…

— Ты газету читал?

— Читал.

— К тебе парень маленького роста в цветном пиджаке подходил?

— Да.

— Знакомый?

— Впервые видел.

— Но ты же с ним разговаривал.

— Да, ответил на вопрос.

— На какой?

— Он спросил, сколько времени…

Ольга, сама не зная почему, вошла под тент кафе, как прокралась. Она села на отшибе, поставила коробку на пол и принялась ждать. Аркадий Аркадьевич опаздывал. Все дело в том, кого ждешь: ей казалось, что она это делает слишком откровенно — все видят, кого ждет и почему.

Ольга была уверена, что рассмотрела режиссера сквозь пластиковый тент: не лицо, а его характерную плавающую походку. Он поцеловал ей руку, глянул на коробку и поцеловал еще раз уже в щечку. Ольга чувствовала, что то место на щеке, где прикоснулись его губы, заалело цветком; то место на шее, которое задела бородка, загорелось кумачом.

— Оленька, старуха артачилась?

— Немножко. А правда, что эти зубы дорогие?

— Да, весьма ценимы. Тем более той акулы, которая съела человека. А эта съела. Они оправлены в серебро. Один зуб стоит до тысячи долларов.

— А все вместе?

— Полный набор зубов пятиметровой белой акулы у коллекционеров идет за двадцать тысяч долларов.

Он заметил, что сегодня девушка принарядилась. В кожу. И то: на улицу намеревался заползти сентябрь. Кожаный легкий плащик, кожаный пояс, кожаная сумка, кожаный берет… Главное, что все это было «айвори»: цвета слоновой кости с легким сиянием. Он не сомневался, что костюм девица одолжила.

— Оленька, сей исторический момент мы должны отпраздновать.

Режиссер огляделся. Похоже, исторический момент кафе предвидело: на столиках появились вазочки с цветами, а в зале томно бродили две официантки. Одну он подозвал:

— Как у вас обстоит дело с мясом дикой козы под брусникой?

— Что?

— Ага. А есть лисички в укропном соусе?

— Извините, но у нас летнее кафе.

— Ну да, какие летом лисички. А кофе по-венски со взбитыми сливками и хлопьями шоколада?

— Со сгущенкой.

— Ну, про кофе «фиакер» я уж не спрашиваю. Ольга, нам тут делать нечего.

Одной рукой он подхватил ее, второй — коробку. И почти вынес их на улицу.

— В ресторан? — попробовала она догадаться.

— Мы не новые русские и пошлить не будем. Ко мне в мастерскую.

Время для Ольги закрутилось, словно она попала на развлекательный аттракцион. Аркадий Аркадьевич остановил такси, которое под его руководством заметалось от магазина к магазину. Пакеты, кульки, коробки… Цветы, бутылки… Петлянье по улицам. Ольга потеряла ориентацию, да ей было все равно.

Такси остановилось в сумрачном дворе, зажатом домами. Аркадий Аркадьевич начал выгружаться с помощью водителя. Потом они ехали в лифте, опять выгружались, шли каким-то нежилым коридором, пересекли лестничную площадку… Уперлись в угрюмую дверь, которая, как показалось Ольге, открылась под нажимом режиссерского плеча…

Мастерская удивила. Громадная комната, вернее, помещение, похожее на склад. Тахта, стол и несколько стульев. И на давно не мытом полу обрывки афиш, газет и журналов. Лишь широкие просторные окна, казалось, скрадывают пустоту. Аркадий Аркадьевич заметил ее недоумение:

— А ты думала тут маски, шпаги и камзолы? Тут репетирую этюды и мизансцены. А для этого артисту что нужно?

— Вдохновение.

— Талант, крошка, талант.

Он принялся хлопотать вокруг стола. Распаковывал привезенное, ставил цветы в поллитровую банку, открывал бутылку, споласкивал бокалы под краном… Она скованно сидела на стуле. Аркадий Аркадьвич счел необходимым развлечь ее разговором:

— Оленька, твоя мечта стать актрисой… А о чем, по-твоему, мечтаю я?

— Поставить супер-спектакль.

— Нет, жить в доме из розового коралла.

— Где такие дома?

— Говоря иначе, хочу побывать на курорте Коста-дель-Соль, в Таиланде на крокодильей ферме, в египетской деревне фараонов, в Израильском бриллиантовом центре, на острове Маргариты, на мексиканском курорте Плайя-дель-Кармен. Ты знаешь, на курорте Баден-Баден каждый пятый миллионер?

— Невозможно все это посетить.

— Возможно, сейчас расскажу…

Накрытый стол он придвинул к тахте, сел сам и посадил Ольгу рядом. Спохватившись, снял с нее плащик — под ним была элегантная маечка, не иначе как от кутюр. Она впервые увидела так близко его романтичный шрам на щеке, темнокаштановые усики, бородку, похожую на волосяную коробочку… И глаза, которые на смугловатом лице синели двумя цветками, словно только что сорванные в лугах.

— Оля, чтобы увидеть мир, нужно скопить первоначальный капитал.

— Никаких денег не хватит.

— А надо завести турагенство.

— Как это завести?

— Создать, организовать, купить… Быть хозяином прибыльного турагентства.

— А вдруг не прибыльное?

— Рекламу смотришь? Непременно гарантируется трехразовое питание. Впечатление, что люди ездят за границу ради трехразового питания. Так оно и есть.

— Вряд ли.

— Думаешь, стремятся узнать культуру, народ, искусство? Не будем льстить трудящимся. Едут насладиться сервисом. Пообещай хоть личную встречу с Папой Римским, но без сервиса — не поедут.

Вино в бокале желтело прозрачно и пахло орехом. Ольга чувствовала необъяснимое: что-то происходит. Голова шла кругом и без вина. Что-то происходит или произойдет.

— Оля, ты кого-то любила?

— В прошлом году.

— Ну и что?

— Разошлись…

— Почему же?

— Я увидела, как он покупает туалетную бумагу.

— Оля, выпьем за твое поступление в институт!

Вот отчего завертелась голова. Могла ли она вообразить, что вопрос с институтом решится так скоро и просто; что познакомится с режиссером и будет с ним пить вино; что он не только режиссер, но и обаятельный мужчина; что его колено невзначай прижмется к ее бедру… Это уже ни к чему, но то место, к которому оно прижалось, сладостно зажгло…

— Оля, тебе иногда хочется экшена?

— Нет! То есть, иногда… Я не знаю, что это такое.

Его колено стало широким и плоским. Не колено: свое бедро он положил на ее бедро. Вино сейчас расплещется… На столе конфеты, бананы, торт…

— Оля, ты любишь расхаживать по квартире обнаженной?

— Не знаю… Если тепло.

Она забыла про бедро, потому что его рука обхватила ее за талию. Аркадий Аркадьевич поставил бокал на стол, что пришлось сделать и Ольге. И уже оказаться в полной власти руки, обвившей ее талию.

— Оля, все болезни на нервной почве, а любовь — на сексуальной.

Но она уже не слышала. Его рука проскочила под майку, прошлась по животу и легла на грудь. Боже, какая у него широкая ладонь… Или у нее слишком маленькая грудь?

— Оля, науке известно семь видов оргазма. Сколько видов знаешь ты?

Она глянула в его глаза… И отшатнулась: они блеснули дико, словно где-то у него в голове полыхнула синим огнем электросварка. Ольга попыталась встать… Но мужские сильные руки согнули ее и ткнули лицом в его колени. Боже, извращение… Плата за поступление в институт?

Ольга попробовала упереться руками в пол, ладони проехались вдоль его ног, от колен, сантиметров пять вниз… И жуткий страх подбросил ее и дал силы вырваться…

Ног не было. Кожистые наслоения, ороговевшая ступня… Копыта?

Оля вырвалась, схватила плащ и бросилась из мастерской. Режиссер тоже побежал, пытаясь ее нагнать, но делал это медленно и неуклюже. Она не запомнила пути, не нашла лифта и неслась по коридорам и лестницам наугад, пока не вылетела в какой-то двор. Погони не было слышно: такие здоровые копыта стучали бы…

Челнок остановился, еще издали заметив две иномарки у парадного. Коллекционер вышел на своих коротких ножках провожать иностранцев. На паре машин приезжают за этими… за раритетами. Вроде бы за границей все есть, а поди вот — раритетов не хватает.

Голливуд послал Челнока к Альберту Витальевичу, что последнее время делал все чаще. Сам боялся засветиться, по телефону тоже не годилось: как говорил Андреич — теперь могут прослушать, аж в каком ухе звенит. Своему товарищу он доверял, потому что квартиру старушки со скрипкой после Челнока лично проверил — не наследил ли?

Коллекционер впустил его, провел на кухню и не сел на диван, а расплылся на нем, словно тело было студенистым. Внимательно обозрев гостя, он вздохнул, достал из холодильника бутылку водки, гостю налил полный стакан, себе рюмочку и выпил молча. Челнок от выпивки никогда не отказывался, тем более догадавшись, что разговор предстоит нешуточный. Так и вышло. Коллекционер улыбнулся хмуро:

— Василий, у меня нет того, чего ни у кого нет.

— Всего не заглотить, — согласился Челнок, а подумав, спросил: — Чего, к примеру, у вас нет?

— У меня нет суперраритета.

— На кой он хрен сдался, — осторожно посоветовал Челнок, не представляя, что это такое.

— А VIP-персоны?

— Что за звери?

Альберт Витальевич так удивился вопросу, что вынужден был прибегнуть к действиям: из холодильника достал вторую бутылку с желтоватой и бесспорно алкогольной жидкостью. По густому блеску Челнок смекнул, что это ликер. Коллекционер налил себе в рюмку, а гостю повторил в бокал водку. Челнок здраво про себя отметил, что зря хозяин пьет ликер, коли уже пил водку — внутри свершится.

— Василий, VIP-персоны — это современная знать.

— Ну, и растудыть ее в тудылку!

— Одна VIP-персона показывает мне «Тойоту RAV4». Я спрашиваю: «А у вас есть витраж из европейского готического собора?» Другая VIP-персона сообщает, что у нее коттедж о двух этажах. Я спрашиваю: «А у вас есть икона «Рождество Марии» XV века? Третья VIP-персона делится, что купила яхту для прогулок. Я спрашиваю: «А у вас есть веер одной из фрейлин двора императора Николая II?» Четвертая VIP-персона ставит меня в известность, что отдыхала на Канарах. Ничего не говоря, закуриваю сигару ручной скрутки из Доминиканской республики. Каково?

— Лохи-акробаты, одни хрены да лопаты, — согласился Челнок.

Альберт Витальевич из белой куртки, расшитой стеклярусом, достал миниатюрные, видимо, дамские часики в форме сердечка, открыл и глянул на циферблат. Движение времени повергло его в некоторую задумчивость.

— Василий, обидно. Не умнее они меня, и не лучше, а смотрят сверху вниз, как жирафа на шакала. Почему? Потому что успели хапнуть первоначальный капитал.

Альберт Витальевич расчувственно прошелся по кухне. Впечатление, что походит на громадную пельменину с ручками-ножками, усилилось — ожившая пельменина. Заговорил он не то проникновенно, не то тоскливо:

— Василий, поэтому хочется иметь раритет, какого у других нет. Чтобы у этих VIP-персон желчь по организму разлилась.

— К примеру, раритет, в форме чего?

— Теперь ведь монетами, иконами и картинами никого не удивишь.

— Виталий, не вяжи узелков — говори по теме.

— В США живет врач, у которого редчайший и диковинный раритет.

Как только Челнок услышал слово «США», догадка все прояснила. Тут политика. Попросит расклеить листовки или облить дерьмом дверь квартиры депутата. И Челнок отрезал:

— В США не поеду. Пусть Голливуд…

— А кто тебя приглашает в США?

— Да вы начали…

— Я говорил о раритете, о враче, который хранит глаза Альберта Эйнштейна.

— Как? — изумился Челнок. — Я вчера его видел…

— Кого? — насупился коллекционер.

— Энштейна. Только он не Альберт, Абрам. Работает директором рынка.

Витальич замолчал обиженно. Челнок пожалел, что рядом нет Голливуда. Какого хрена надо этому толстячку? Спросил без волокиты:

— Витальич, желаешь приобрести эти глаза?

— Они выставлены на аукционе по стартовой цене в пять миллионов долларов.

— Тогда к чему базар?

— Я же объяснял…

— Тебе, может, людские органы нужны?

Лысина Альберта Витальевича налилась кровью так, что белесые волосики тоже покраснели: тупость раздражала. Он задумчиво приоткрыл рот, закрыл его скоренько, и со стороны показалось, что пошлепал губами. Заговорил терпеливо и как бы начав все сначала:

— Челнок, представь, что явились ко мне в гости эти насосанные персоны… Лакают шампанское, поглаживают девок, говорят о курсе валюты… Короче, скучают. Тогда я приглашаю их в мой кабинет. А там — лежит!

— Кто?

— Догадайся.

— Этот… Энштейн без глаз, — прикололся Челнок.

— Верно! — подтвердил коллекционер.

— Чего? — опешил Челнок.

— В моем кабинете должна лежать мумия.

— Это которые в пирамидах?

— Не обязательно. В музеях, у частников… В мире две тысячи мумий.

От глаз к мумии. Базар надо фильтровать, а то этот коллекционер договорится до пара из ноздрей. Челнок призывно глянул на бутылку, которая послушалась, — хозяин еще налил. Выпив, Челнок решился на смелое возражение:

— Витальич, ты разеваешь рот, как рыба-кашалот. Где же возьмешь мумию?

— Вы с Голливудом принесете.

— У нас ее нет!

— Добудьте!

— Витальич, прикалываешься?

— Передай Голливуду, что завтра жду его в парке, в обычное время. Озадачу и его. Ты, думаю, идею уяснил.

— Я того… плохо питаюсь, от ветра шатаюсь.

— Челнок, за мумию дам десять тысяч долларов.

Чадович не понял, зачем замедлил шаг у незнакомого дома. Окно первого этажа открыто. Из него не звали, не окликали… Но там играли на скрипке. А что, если на той, на украденной, на уникальной. Та, уникальная, наверняка далеко, за рубежом…

Это наручники — скрипка да сабля Буденного. Они сковывали свободу его мыслей и занимали время. Да ведь кроме этих самых наручников есть и другие дела…

Чадович вошел в здание РУВД, но его чуть не сбил капитан Оладько, объяснив свою торопливость:

— Дело ли — оперативников на драки гонять? У меня встреча с «наседкой»…

— А что за драка?

— Свадьба в кафе «Подорожник». Какой-то псих размахивает саблей и обещает пошинковать гостей…

— Капитан, давай съезжу вместо тебя?

Чадович не расслышал ответа и не обратил внимания на кивок Оладько; вскочил в машину, где уже сидели водила и сержант.

Конечно, это могло быть совпадением. Но уже из своего хилого опыта он знал, что в большинстве случаев краденый пистолет идет по своему криминальному назначению — стреляет. Для этого и воруют. А сабля? В конце концов, отличие холодного оружия от огнестрельного чисто техническое…

Перед кафе «Подорожник» кучковалась разодетая молодежь. Чадович вместе с сержантом прошли в зал: если тут и была драка, то уже кончилась. Но была…

Возбужденные гости при появлении милиции отхлынули к стенам. Несколько стульев были опрокинуты. Похрустывало битое стекло. На бесконечно длинном свадебном столе, наверняка первоначально красивом, похоже, слегка потоптались. В блюде с персиками, желтыми и беспомощными, расплющив их, тяжелела неоткрытая бутылка шампанского. Другая, початая, бутылка покоилась на боку, нудно капая водкой в чей-то салат. Тонко нарезанные пласты красной рыбы плавали в чем-то желтом, не рыбьем. Вазочки с черной икрой припорошило, похоже, табаком из раздавленной сигареты. И казалось, что воздух, отяжелев от запаха алкоголя, уксуса и духов стелется по полу.

Немного в стороне дрожала странная пара. Он был в плавках, а его талию опоясывал ремень. Увидев сержанта в форме, парень стал надевать брюки. На девушке ничего не было, кроме трусиков, и ничего ее не опоясывало. Глянув на приезжих, она взялась за лифчик. Ее лицо было мокрым от слез, на его — красовался кровоподтек.

— Что случилось? — сурово спросил лейтенант.

Все разом пьяновато загалдели, но Чадович определил невесту, разумеется, по фате. На ее лице слезы уже подсыхали.

— Товарищи сотрудники, просидели мы за столом примерно час, и входят эти двое…

— Подождите. Вы их знаете?

— Впервые вижу! Раздеваются, извините, до без ничего…

— Значит, до чего? — все-таки уточнил оперативник.

— До половых членов, — подсказал кто-то из гостей.

— Мы поставили рэп и брит-поп… Они начали скакать, как голые черти. А парень подбежал и предложил мне, невесте, при народе, сделать эротический массаж без помощи рук.

— Выгнали бы их, — сказал Чадович, хотя эротический массаж без помощи рук заинтересовал.

— У него же сабля!

Упоминание невестой сабли гостей подзадорило. Они сплотились гуще и придвинулись к милиционерам. Женщины начали выкрикивать обиды:

— На мне порвали роскошное белье от «Эстель Адони»…

— Испортили туфли ручной работы, украшенные кожей питона…

— Мою подарочную коробку с набором ножей из матовой стали для разных сортов сыра: чеддера, камамбера, паризьена — для каждого сыра свой нож. Эту коробку швырнул на пол, ножи рассыпал.

— Разбил бутылку дорогого рома «Малибу».

Невеста перекричала всех:

— А что они сделали с мясом по-колумбийски? А с норвежской семгой-гриль под грибами?..

Чем больше шло перечисление грехов, тем теплее делалось на душе лейтенанта. Он не сомневался, что вышел на похитителя сабли Буденного. Он украл ее нагло и здесь вел себя по-бандитски. Какой приличный урка позволит себе рубить саблей семгу-гриль под грибами? Чадович подошел к парочке, которая уже оделась.

— Ну, поехали.

— Я все объясню… — предложил парень.

— В отделении милиции.

— Пару слов…

— Ну? — разрешил лейтенант.

— Все было не так, они врут.

— А как было?

— Они набросились на нас и стали избивать.

— За что?

— Танцевали обнаженными.

— Все ясно. Идемте…

В зал вбежал парень в строгом праздничном костюме — тот, кого до сих пор тут не хватало. Жениха. Потное лицо в красных пятнах, мало походивших на знаки радости. Он спросил Чадовича:

— Вы из милиции?

— Так точно.

— Вас жена вызвала, а я бегал звонить, чтобы вызов отменили.

— Почему же?

Жених подошел к столу и налил из наклоненной бутылки водки, выпил залпом, ничем не закусил и вернулся к милиционерам.

— Я виноват. Знаете, теперь в моде прикольные свадьбы. С парашютом прыгают, в воде с аквалангами, в лесу… Вот и я. Только забыл невесту предупредить.

— О чем?

— Я нанял двух ребят, которые должны в разгар веселья раздеться и сплясать. Такой прикол.

— Так они артисты?

— Стриптизеры из ночного клуба «Чикатило».

— Что же ты, мочеточник, людей не предупредил? — вырвалось у сержанта.

— Тогда бы не получился прикол. Я вышел докурить, вернулся, а тут уже бушуют.

Потрачено время. Чадович подумал, как бы и чем его удержать? Он же знал, сколько у него прибыло жизненного и оперативного опыта, но знал наверняка — работа в уголовном розыске научила ценить минуты.

— А где сабля? — вспомнил он главное.

Ему показали. Она стояла в уголке, длинная, четырехгранная, с колющим концом. Жених спросил:

— Ее возьмете?

— Нет. Вряд ли Буденный скакал с фехтовальной рапирой.

Они сидели на скамейке в окраинной части парка, где прогуливались мамаши с детьми. С одной стороны шла витиеватая металлическая ограда, с другой — нависли пожелтевшие кроны лип. Недавно пробежался краткий крупнокапельный дождь, отчего утоптанный песок покраснел, а с листьев изредка срывались запоздавшие капли. Голливуд аккуратно вытирал их платком, Челнок прихлопывал, как севшего комара. Последний долгой молчанки не выдержал:

Не было у девки забот, да начал расти живот.

— Да, беремся за дело не по профилю, — согласился Голливуд.

Квартиру обнести, лоха распрячь… А мумию добыть? Где они хранятся, в каких особняках?

— Их даже из Египта вывозить запрещено.

— Голливуд, пусть Витальич командирует нас в Египет, а?

— Где нас сделают мумиями, — усмехнулся Голливуд.

Из кармана нового просторно-обвислого пиджака, цвета пожилого верблюда, пересекшего пустыню, Челнок достал банку пива, зубами оторвал крышечку и пил долго с ритмичным бульканьем. Оставив жидкости на донышке, он приятелю рассказал:

— Когда я волок второй срок, сидел в зоне мужик по кличке Мумия. В натуре мумия: кожа, жилы и зубы. И по характеру мумия, поскольку дурак. За что сел? Из магазина шубу слямзил: надел на себя и шагает, а шуба-то женская. Его на контроле загребли. Он и на зоне крысятничал.

— Что такое «крысятничал»?

— У своих же, у зеков, воровал.

Голливуд глянул на товарища пренебрежительно, словно тот и крысятничал. Челнок допил пиво, и его беззаботность, похоже, разозлила Голливуда. Он передернул разлетными плечами и спросил с неприятным надрывом:

— А не боишься?

— Срок схлопотать?

— Мумий.

— Чего бояться… Сушеные покойники.

— Если была бы сейчас возможность, взял бы ее?

— А чего же…

Голливуд достал из кармана японские сигареты: вирджинский табак, угольный фильтр из обожженной скорлупы кокосового ореха… Позолоченная зажигалка в форме медальона… Челнок вдохнул чужой дым: свой врачи запретили под страхом смерти, потому что после следственных изоляторов и колоний его печень с легкими поизносились.

— Васек, я про мумию знаю все, потому что Египтом интересовался.

— Зачем?

— Забыл про мою сокровенную мечту?

— A-а, заделаться агентом.

— Турагентом, — поправил Голливуд и поправился еще раз: — открыть собственное турагентство, поэтому изучаю разные страны.

— Египет-то, он что?

— Для туриста сущий кайф. Пирамиды, древняя столица фараонов, поющие статуи, Долина царей, верблюды и круглогодичный загар.

— Ну а мумии?

Голливуд затянулся японской сигаретой долго, прочувственно. Сине-задумчивые глаза сбежались к переносице, потому что он смотрел на кончик сигареты. Не хотелось говорить, боялся или не знал?

— Челнок, есть «Книга мертвых»… Если ее прочтешь, то не жилец. А тронуть мумию, что сделать себе харакири.

— Как же их вывозят?

— Из Египта запрещено. В Каире, в музее, есть зал, где собраны мумии только фараонов.

И хотя они говорили о вещах недосягаемых, тема их щекотала, поскольку касалась предстоящего дела. Голливуд стал задумчивее, мелкие черты лица его приятеля сделались еще мельче. Если первый черпал успокоение в сигарете, то второму ничего не оставалось, как вынуть из другого кармана вторую банку пива. Напиток мышленье обострил:

— Гриша, их могилы-то вскрывали…

— Из гробниц доносился говор, и слышалась музыка.

— Ну и хрен с ней, с музыкой.

— Да? Но все, кто вскрывал гробницы, умирали от малярии, от гриппа, от загадочных болезней или просто падали в колодцы. Видишь ли, каждую мумию охраняет свой амулет. Над каждой гробницей висит заклятье.

— А Тутанхамон? — вспомнил Челнок.

— Думаю, тем, кто вскрыл захоронение, мало не показалось.

— Попадали в колодец?

Голливуд не ответил. Он смотрел на приятеля и удивлялся его рту. Казалось, в такое отверстие и пища не влезет — только пиво. Зубов много, но мелких, почти кошачьих. Впрочем, к такому носику да глазкам большой бы рот не шел. Что могло связывать с таким неказистым человечком? Только общее дело. Васек был отменным «форточником», пролезавшим в любой проем не хуже подростка.

— Говорят, Тутанхамон был женщиной, — еще вспомнил Челнок.

— Восемнадцатилетним парнем.

— Значит, «голубым»?

Казалось, в их сидении нет смысла, в разговоре нет цели. Но они были — десять тысяч долларов, незримо горевшие светом, ярче солнечного. Пока вдалеке, почти в недосягаемой астрономической туманности. С чистого неба — может быть, из астрономической туманности? — просыпались крупные дождевые капли, мгновенно вытемнив аллейный песок. Голливуд вздохнул и неуклюже подтянул ноги под скамейку. Теперь дождь выйти из-под лип не даст. Оставалось вспоминать.

— Васек, один француз высказался о мумии в том смысле, что не дай Бог такая рожа приснится. И свершилось.

— Что?

— Такая рожа приснилась, француз в психушку загремел.

— Надо было перед сном вдеть граммов двести.

— Васек, а турист из России мумию в музее обматерил и пошел купаться. Акула съела у него левую ногу, хотя акул в том районе не водилось. Еще такой вышел прикол: один безработный мумии позавидовал. Мол, ей ни деньги не нужны, ни квартира, ни виски. А ночью он сгорел на бензоколонке и обуглился до состояния мумии.

Челнок почувствовал себя гадковато. Не из-за дождя, не из-за стука капель по листве и даже не из-за содержания рассказов. Из-за тона Голливуда, ставшего угрожающим. Кому? Ему или мумиям?

— Андреич, к чему шумный базар?

— Чтобы ты потом с перепугу не дал задний ход.

— За кого меня держишь?

Голливуд похлопал его по верблюжьему пиджаку, чем сразу успокоил, но страшилки продолжил:

— Одна сугубо одинокая дама при виде мумии посетовала: «Хотя бы такого мужика». И ночью он пришел.

— Кто? — не понял Челнок.

— Мужик-мумия.

— Зачем?

— Для секса.

Челнок задумался и поискал на лице товарища признаки усмешки. Но усы не шелохнулись, бородка не дрогнула, губы не растянулись, а шрамик затвердел суровее. Значит, не шутил. Проверяет его на вшивость.

— Васек, один предприниматель вывез из Египта под видом больной жены-негритянки мумию женского пола. Ночью она к нему пришла.

— То есть, как это пришла?

— Ножками, из соседней комнаты.

Челнок открыл рот, чтобы спросить, зачем пришла, но вовремя закрыл: ясно зачем бабы к мужикам ходят. Даже мумии. Вот теперь Голливуд улыбнулся, сел к товарищу боком и обдал его блеском своих синих глаз:

— Васек, на тебе я тренировался.

— Чего?..

— Завтра все это скажу Витальичу.

— Зачем?

— Чтобы испугать.

— Он струсит и это дело бросит.

— Он увеличит гонорар вдвое.

— Это смотря почем сама мумия.

— Васек, мумию он продаст зарубежным коллекционерам тысяч за пятьдесят долларов.

Челнок его остудил:

— Андреич, где у нас мумия-то?

Дежурная комната РУВД переживала свой вечерний час пик. Громкие разговоры, крики, телефонные звонки, ор пьяного… И громадный пятнистый дог, который якобы напал на женщину; и хозяин собаки, который доказывал, что дог напал не на женщину, а на ее кошку, сидевшую на плече. Дежурный велел сержанту выставить пьяного в коридор и снял трубку с аппарата, который, похоже, прыгал от нетерпения:

— Капитан Расщупкин слушает!

— Товарищ капитан, я хочу сделать заявление, — сообщил женский немолодой голос.

— Политическое? — утомленному капитану захотелось пошутить.

— Нет, уголовное.

— Для того и сидим. Делайте!

— Меня обокрали.

Кража краже рознь; что украли и на какую сумму. Дежурному предстояло скоренько решить с десяток мелких вопросов. Посылать ли следователя, потребуется ли эксперт-криминалист, нужна ли полная бригада или сможет разобраться участковый?.. Есть кражи, которые сразу берутся на контроль ГУВД или прокуратурой. Например, скрипка.

— Так, что украли?

— Зубы.

Дежурный помолчал, но не потому, что удивился, а потому, что придумывал остроумный ответ.

— На полке искали?

— Что искали?

— Зубы.

— Зачем искать на полке?

— А куда вы их на ночь кладете?

Помолчав, старушка разговор прервала. Капитан знал почему: решила, что ошиблась номером и сейчас будет звонить вновь. Поэтому трубку он снял с приготовленной улыбкой.

— Дежурный слушает!

— Опять вы? — узнала она голос.

— Я, и буду до двадцати четырех часов ноль-ноль. Нашли зубы?

— Нет. Они мне очень дороги…

— Еще бы, без них не пообедать.

— При чем тут обед? Это зубы мужа, память о нем…

— Значит, муж умер и оставил вам свои зубы?

Старушка опять умолкла. Капитан трубку не положил, зная, что этот бесцельный разговор дан ему для отдыха. Казалось бы, что особенного: веди журнал, принимай заявления да весь день трепись по телефону. Молодые оперативники так на него и смотрели. Но после дежурства капитан чувствовал себя помидором, на который наступили и все выдавили вместе с душой.

— Господин Расщупкин, а другой дежурный есть?

— Да, лейтенант Расческин.

И капитан переключил телефон на помощника, парня молодого, хватавшего все на лету, по крайней мере, их разговор уже схвативший краем уха.

— Слушаю, мадам.

— Органы милиции обязаны выехать на место кражи?

— Непременно.

— Почему же ваш товарищ даже говорить со мной не соизволит?

— Он не может понять, что у вас украли.

— Дорогие зубы, вернее, обе челюсти.

— Из золота?

— Отделанные серебром, цена им примерно двадцать тысяч долларов.

Лейтенант привык, что в милицию частенько заглядывают люди с комплексами. Особенно в последние годы. Люди, у которых мозги работают по принципу броуновского движения. Вчера мужик, трезвый как бутылка из-под кефира, доказывал, что по национальности он натурал.

— Молодок человек, — услышал он в трубке. — Я забыла сказать, что зубы акульи.

— У вас акульи зубы?

— Неплохой юмор, господин Прическин.

Господина Прическина подмывало спросить прямо, в своем ли уме старуха. Но это желание он выразил деликатнее:

— Гражданка, каково ваше психическое состояние?

— В норме.

Дог гавкнул негромко, но солидно. Капитан Расщупкин приказал собаку убрать и разговор с дамой без челюсти вновь взял на себя:

— Гражданка…

— Ой, — перебила она, — видимо, я ввела вас в некоторое заблуждение. Это из-за неправильно употребленного термина. Нельзя сказать, что челюсти украли.

— А как можно сказать?

— В сущности, я сама их отдала.

Бросить трубку нельзя. Выругаться от души тоже нельзя. Капитан глянул во след уходящему догу. А если сделать что-нибудь незапрещенное, скажем, гавкнуть, как дог — негромко, но солидно?

— Гражданка, если вы сами отдали, то какого черта вам надо от милиции? — вежливо поинтересовался капитан.

— Выманили.

— Вы что — младенец?

— Товарищ Прищепкин, а разве у нас нет мошенников?

Дежурный понял, что силы его кончились — в конце концов, ворье и всякие мошенники идут по оперативной части, — и перевел связь на замнача уголовки.

— Майор Леденцов слушает.

— О, теперь майор…

— А кто был до сих пор? — поинтересовался Леденцов.

— Капитан Расщелин и лейтенант Гребешков.

— Ясно, что вы хотите?

— У меня пропала акулья челюсть в серебряной оправе. Это же раритет!

— Как вас звать?

— Светлана Венедиктовна.

— Светлана Венедиктовна, ваш адрес, пожалуйста. Мы приедем. Когда вы дома?

— Отлучаюсь только в магазин…

Выражение «человек на своем месте» относится не только к работе, но и к физическому его пребыванию в конкретной среде. Если высокий Голливуд в подобающем музею костюме смотрелся, то приземистый Челнок в скособоченном пиджаке выглядел среди картин и скульптур бомжем, ошибшимся адресом. Вдобавок, на ходу он разглядывал экспонаты и поэтому спотыкался, ни за что не задевая.

— Давненько не был в музее? — усмехнулся Голливуд.

— Первый раз.

Поплутав по залам, они нашли нужный, египетский. Удивило количество и разнообразие саркофагов. Громадные, средние и совсем маленькие: видимо, клались друг в друга по принципу матрешек. Челнок толкнул подельника:

— Гляди-ка, деревянный.

— Ну и что?

— Не сгнил.

— Забальзамирован.

В центре зала мрачно поблескивал стеклянный ящик. Голливуду показалось, что в нем лежит ширококостный скелет. Фантазия Челнока пошла дальше: увидел нечто высохшее, вроде потемневшей громадной воблы. Заметив их неподдельный интерес, подошла смотрительница зала. Поскольку народу почти не было, Голливуд ее услугой воспользовался:

— Скажите, пожалуйста, эта мумия чья?

— Принадлежит музею, — удивилась женщина.

— Вернее, мумия кого? — поправился Голливуд.

— Египетского жреца Па Ди Иста.

— Олигарха, — почтительно решил Челнок.

В сущности, скелет обтянутый коричневой кожей. Плоть усохла до костного состояния. Не глаза, а какие-то шарики. Темно-желтые зубы торчат. Вместо губ кожистая складочка. И Голливуд подумал о зигзагах людской психики: ну зачем какому-то коллекционеру держать в квартире такую пакость?

— Скажите, а она не разлагается?

— Ее смазывают специальным составом.

— Каким?

— Не знаю. Но при изготовлении мумий древние египтяне использовали смолу ливанского кедра.

— А если не ливанского? — решил поучаствовать в разговоре и Челнок.

— А какого?

— Например, сибирского.

— Не знаю.

— А если не кедра, а просто сосны?

— Господа, вы задаете профессиональные вопросы.

Голливуд прикидывал. Музей охраняется и вживую, и на сигнализации. Скорее всего, подключен каждый зал, в том числе и Египетский. Поскольку мумия штука редкая, то возможно, что этот стеклянный ящик тоже законтачен. И неизвестно, как она, мумия, себя поведет, когда до нее дотронешься: рассыплется в прах или схватит тебя за горло. Голливуд передернул плечами:

— А если ее разбинтовать?

— Молодой человек, разбинтованную мумию уже не восстановить.

Кража исключалась. В Египетском зале делать больше нечего. Но у Челнока имелись вопросы:

— Мумия засушена вместе с печенками-селезенками?

— Внутренности бальзамировались отдельно.

Насколько падал у Голливуда интерес к хищению мумии, настолько у смотрительницы рос интерес к ним. Челнок его подогрел:

— Украсть этого сушеного жреца не пытались?

Женщина помолчала, разглядывая их уже с подозрением. Особенно, выгоревший пиджак Челнока, который был усеян шерстяными комочками, словно его хозяин ежедневно катался по ковру.

— Украсть, молодой человек, не пробовали, но эксцессы бывали.

— Какие?

— Один посетитель решил мумию поскрести.

— Рассмеялась?

— Кто?

— Мумия.

— Почему она должна смеяться?

— От щекотки.

— Ее не щекотали, а скребли, чтобы получить так называемый «прах мумии». Очень ценится колдунами.

Голливуд толкнул приятеля, опасаясь, что испуганная женщина поднимет тревогу. Научиться бы спокойствию жреца Па Ди Иста. Тысячи лет не шелохнется. Впрочем, мухе в янтарной капле сотни тысяч лет. А ведь простейший способ получения мумии: залить тело расплавленным янтарем — и на тысячу лет.

— Извините, в музее продается тематическая литература? Например, по Египту? — спросил Голливуд.

— Что вас интересует конкретно?

— Пособие «Как изготовить мумию в домашних условиях».

После звонка пожилой женщины о раритете Леденцов чуть было не сорвался с места. Хищение, или что там, походило на квартирную кражу — могла возникнуть потребность в осмотре места происшествия. Нужен следователь. Но следствие о пропавших скрипке и сабле теперь ведет прокуратура, а уголовный розыск лишь ищет. Место происшествия осматривать следователю прокуратуры Рябинину. А где он? Следователи, как правило, пребывают в двух местах: у себя в кабинете или в тюрьме. Поздним вечером майор поймал Рябинина в третьем месте — у него дома. Договорились ехать утром.

Но следователь освободился в час дня, майор в два, поэтому приехали в три…

С лестничной площадки доносился непонятный шумок, словно там митинговали женщины. Оперативники поднялись: митинговали трое — пожилая и две молодых.

— Светлана Венедиктовна? — спросил пожилую Рябинин.

— Да, вот моя квартира.

— А я следователь прокуратуры Рябинин. Почему здесь топчетесь?

— Гляньте-ка на мою дверь! Сломан замок.

Рябинин, когда-то сдававший в университете экзамен по криминалистике и видевший сотни поврежденных запоров, на этом никаких особых следов визуально не приметил. Может быть, потому, что замок был непростым. Эксперт-криминалист, которого, как оказалось, следователь прихватил не зря, подтвердил:

— Умелец поработал. Испанский замок, тысячи комбинаций, вмонтировано устройство, которое уводит сверло в сторону.

— Что же не увело?

— Портативной дрелью просверлил насквозь.

Рябинин не понимал, зачем такой сложный замок на простенькой деревянной двери, которую можно снять с петель и вообще вышибить. Тогда уж ставили бы немецкую систему «Скунс», которая сперва просит удалиться, а затем распыляет слезоточивый газ.

— Светлана Венедиктовна, а вы где были?

— Часа на полтора вышла в магазин. Гляньте-ка в квартире…

Следственная бригада вошла. Распотрошена дамская сумочка, на столе сдвинуты все предметы, лампа переставлена в кресло, шкаф распахнут… Рябинин, привыкший к вспоротым диванам и выломанным дверцам, определил, что дотошного обыска не было. Поверхностный осмотр: так ищут деньги или драгоценности.

— Светлана Венедиктовна, что пропало?

— Вроде бы ничего, — удивилась она.

— А деньги?

— Все взяла в магазин, а сбережения на книжке.

— Где она?

— Вот, цела…

— Один к одному, — заметил Леденцов. — Подобная история вышла на квартире у гражданки со скрипкой.

Казалось бы, что можно придумать разнообразнее человеческих отношений и уголовной практики? Ан нет, идет повторяемость ситуаций, поступков и преступлений. И в последнее время у Рябинина все чаще возникал — нет, вползал в душу — вопрос. Коли повторяемость, то зачем колотиться? Ради чего бороться с преступностью, если она неискоренима?

Место происшествия без трупа, да еще такое аккуратненькое… Следователю работы мало. Она вся у криминалиста: фото, отпечатки пальцев, взломанный замок…

— Светлана Венедиктовна, расскажите, что у вас случилось?

— Видите же, — удивилась она.

— Речь идет о вчерашнем вашем звонке в милицию, — подсказал майор.

Женщина поведала о визите девушки, об их разговоре, о бумаге из театра, об акульих челюстях, отданных просительнице… Ее рассказ — чуть ли не каждое слово — фиксировался дубликатно: следователем в протоколе допроса и Леденцовым в его оперативном блокноте.

— И вот ни раритета, ни девушки, — вздохнула старая женщина.

— А он и верно стоил двадцать тысяч долларов? — спросил Рябинин.

— При мне эту сумму турист мужу предлагал.

— А где театральный запрос?

— Девице отдала, мне он ни к чему. Скажите, если зубы сама отдала, это кражей не считается?

— Мошенничество, — буркнул майор.

Рябинин думал о восходящих этапах, по которым движется душа человека к какой-то своей вершине. Ей, душе, требуется новизна, чтобы не усохнуть; ей, душе, надоедают пройденные этапы. Пройденные этапы лишают стимула к работе. Эти почти ежедневные кражи, мошенничества, убийства…

— Светлана Венедиктовна, — спросил Рябинин. — Раритет вы отдали… Зачем же лезут в квартиру?

— Может, хотели меня убить?

— Когда вы ушли в магазин? — усмехнулся майор.

Но у следователя имелся более едкий вопрос:

— Светлана Венедиктовна, вы жизнь прожили. Опыт и так далее. Понимаю, девушка вас разжалобила. Но отдать дорогую и памятную вещь незнакомому человеку…

— Как! — пружинисто вскочила хозяйка. — Я же взяла в залог ее паспорт.

— Где он? — Майор не вскочил, но поднялся резво.

— Сейчас…

Светлана Венедиктовна подбежала к креслу, схватила настольную лампу и водрузила на место. Вновь подняла и дунула на круг, оставленный лампой на лакированной столешнице. Женщина шарила по столу, заглядывала под кресло, вставала на колени, отгибала ковер…

— Где же паспорт? — удивилась она.

— Может быть, вы его тоже отдали мошеннице?

— Нет! Когда девушка ушла, он лежал под лампой, кончик торчал.

Майор волком глянул на пожилую женщину: милиция ротозеев презирала сильнее мошенников — не было бы ротозеев, не было бы мошенников. Рябинин же к доверчивым людям относился чуть ли не с нежностью. Жлоба не обманешь, подлеца не обведешь… И чтобы как-то успокоить Светлану Венедиктовну, следователь поделился:

— В Австралии акулья чешуя продается по семи долларов за килограмм. И там водится суповая акула.

— Может быть, кофейку? — предложила хозяйка, расценив слова о суповых акулах, как намек на угощенье.

Протоколы были подписаны, замок изъят, неизвестно чьи отпечатки пальцев сняты, место происшествия сфотографировано… Рябинин застегнул портфель. Светлана Венедиктовна спросила у Леденцова, как у представителя милиции:

— Что же с замком?

— Врежьте новый, — нелюбезно бросил майор.

— А вор еще не придет? — теперь она спросила у Рябинина.

— Нет, что ему нужно, он взял.

— А что взял?

— Паспорт девицы.

Челнок подошел к двери своей квартиры и остановился, потому что пятки отяжелели каменно. Не от водки. Выпил-то две чарочки, в смысле, две стопочки. Не от водки, а от предстоящей встречи с женой, которая пускала его в квартиру при двух условиях: с деньгами и трезвого. Бабки сейчас имелись. Что же касается второго условия, то две стопочки походя…

Челнок потянулся к звонку, но не нажал, руку отдернул. Он представил разговор с женой, похожий на работу по металлу электропилы «болгарки» — искры и визг. Ему пришла в голову удивительно полезная мысль: зачем иметь два напряга, когда можно обойтись одним? Придет ночевать и свою порцию базара получит…

Челнок завидовал Голливуду, которого пускала ночевать любая и каждая. Он вроде бы у них и жил. Для связи с миром имел мобильник. С Челноком встречался в местах общественных, вроде кафе да закусочных. Главным образом в «Кровавой Мэри». Или приходил в скверик рядышком к заранее обозначенному дню и часу.

Челнок вышел из парадного и в этот скверик забрел, и присмирел от впечатления. На скамейке сидел загорелый мужчина в шляпе, с усами, с бородкой, с глазами ледяной синевы. Челнок приблизился, сел рядом и деликатно поздоровался:

— Андреич, где чугунок, там и кот.

— Я тебя в «Кровавой Мэри» смотрел.

— Туда мне путь закрыт.

— Почему?

Челнок начал рассказывать, как за ним увязался мент. Но мент и есть мент; лох в штатском. На шарапа не взял. Сплошная беготня да приблуды. И Челнок закончил с гордецой:

— Насчет меня зря мент разгубастился…

Удар был ладонью, но такой силы, что сбросил Челнока на землю. Его узкие глаза расширились и вдруг стали круглыми, большими и блесткими, как стаканные донышки. Он сидел на песке молча и не двигаясь. Голливуд схватил поверженного за шиворот и рывком вскинул на скамейку. Челнок всхлипнул:

— Андреич, за что?

— Почему же ты, анальная трещина, до сих пор молчал? За тобой же может ходить наружка! Через тебя и на меня. Люди нас вместе видели. Да я сегодня в «Кровавой Мэри» был.

— Андреич, я же от мента оторвался вчистую. Слежу, хвоста за мной нет.

Голливуд задумался. Безлюдье и тишина способствовали, потому что скверик был непроходным. Ни цветов, ни детей. Да и пыльный он, как чердачная лестница. Челнок не мешал, сжавшись, как щенок перед взрослой собакой.

— Васек, тебе надо исчезнуть, — заключил Голливуд.

— Из города?

— Нет, из жизни.

— Это… в каком понимании?

— Якобы.

Челнок смахнул с покрасневшей щеки прилипшую травинку. Он не понял, как исчезнуть из жизни якобы и ждал объяснения. Голливуд объяснил:

— Ни жена, ни знакомые не должны тебя видеть, а милиция должна тебя забыть.

— Это как же?

— Якобы.

Голливуд вынул сигареты. С полчаса он курил и терпеливо втолковывал своему подельнику веские слова, с полчаса Челнок слушал, кивал и пытался понять эти веские слова. Наконец, Голливуд встал и предупредил:

— Паспорт не забудь…

…Осенью темнеет рано. Челнок пришел к парку загодя. От выпитой днем водки осталась лишь почти бесшумная икота. Кто придумал, что кладбища и морги удобнее посещать ближе к полуночи?

Голливуд подъехал, как крокодил подплыл: бесшумно и хищновато. Челнок не разбирался в марках автомобилей. Темно-зеленая, с тупым носом и пузатым багажником. Челнок влез на сиденье. Автомобиль понесся по пустеющим улицам…

Видимо, слово «морг» несет в себе мистическую нагрузку. Когда вахтер узнал, куда они едут, больничные ворота открыл без дополнительных вопросов. Приземистое толстостенное здание стояло в далекой глубине двора, прикрытое высоким кустарником. Светилось только одно окно — Челнок зябко передернул плечами. Голливуд нажал кнопку звонка. Дверь распахнул парень с динамичным лицом, что выражалось в бегающем взгляде и подергивании одутловатых щек. Голливуд внушительно потребовал:

— Нам главного.

— Ночью я тут главный.

— Значит, тебя.

Оттеснив его, Голливуд вошел в коридор, увлекая за собой Челнока. Главный запротестовал:

— Сюда нельзя.

— Нам можно.

— Вы из милиции?

— Хуже.

— Так откуда?

— Мы из частной фирмы.

Если слово «морг» людей пугает, то «частная фирма» звучит маняще.

Главный постоял, подумал и сделал рукой жест указующий.

— Тогда прошу в кабинет.

Они вошли. Было неясно, что это за главный. Распоряжается, но кабинет явно не его; выглядит алкашом, но на нем медицинский светло-зеленый халат, от него пахнет спиртяшкой, но на столе чашка кофе… Дежурный?

— Есть дело, — последнее слово Голливуд выделил ударно.

— Может, кофейку, — предложил дежурный.

— Нет-нет, — скоренько вставил Челнок.

В кабинете пахло не кофе, а чем-то сладковато-гниющим. Они сели на топчанистый кожаный диванчик, и Голливуд заговорил:

— Дело у нас секретное, но не потому, что уголовное, а потому, что конкуренция.

Дежурный понятливо кивнул. Голливуд снял шляпу, поправил очки из чистого оконного стекла и продолжил:

— Наша медицинская фирма занимается тем, что давно делают за рубежом. Там существует общество трепанации черепа. Больной добровольно соглашается сделать в черепе микроскопическое отверстие, после чего чувствует себя значительно лучше.

— Дырку в башке сверлят, — объяснил Челнок.

— Ага, вам органы нужны? — понял дежурный.

— Да, и побольше, — согласился Голливуд.

— Как это «побольше»?

— Нужен целый труп, набитый органами.

Дежурный задумался так крепко, что и щеки не дергались. Ребята, вроде бы, приличные. Один в строгом костюме, в научных очках, с бородкой, с чертами лица мужскими и заставляющими себя уважать. Второй невысокий, в очках темных, в просторном пиджаке и широком желтом галстуке: пиджаком Челнок утяжелял плечи, галстуком объемил грудь.

— Трупы-то, ребята, все на учете.

— Какой-нибудь бесхозный.

— Какого полу?

— Мужика.

— Вам ведь, небось, труп получше?

— Это как? — не понял Челнок.

— Ну, почище, помоложе, не обезображенный…

— Шеф, наоборот: нам тело похуже, — объяснил Голливуд.

— Какое же? — теперь не понял работник морга.

— Чтобы лицо скособочилось до неузнаваемости.

— Главное, свеженький чтобы, — добавил Челнок.

— Пойдемте.

Они вышли из кабинета и двинулись по коридору до широкой тяжелой двери. Служитель открыл ее — тьма и сладко-вато-гнилостный запах. Но вспыхнул свет такой яркости, что глаза сами зажмурились. Весь потолок в лампах, белый блесткий кафель… На лежаках желтели две тела. Хозяин морга объяснил:

— Сегодня их мало, а то до десятка бывает. Вот он, ваш.

Руки, ноги, туловище — и красное месиво вместо головы. Челнок инстинктивно встал за спину приятеля. Голливуд осмотрел труп со всех сторон и указательным пальцем постучал по грудной клетке, окрашенной кровавыми потеками.

— Мертвец в натуре, — заверил служитель.

— Где его так?

— Сбит грузовиком. Привезли в реанимацию, где сразу и скончался.

— Кто он?

— Бог его знает. Ни документов, ни приличной одежды. Наверняка бомж.

Они вернулись в кабинет. Голливуд снял уже ненужные очки и сообщил:

— Труп берем.

— Берем… Капитализм, ребята, дохлую кошку бесплатно не получишь.

— Сколько?

— Пятьсот долларов.

— Дядя, охренел? Не живого покупаем, — озлился Челнок.

— Живые-то теперь ничего не стоят. А мне кражу тела заминать да подмазывать надо.

— Триста и кончаем базар, — решил Голливуд.

Работник морга задумался с видимым физическим напряжением, что выражалось двумя признаками: взгляд замер на одной пространственной точке, а ладони легли на щеки, удерживая их тик. Голливуд не стал ждать, вынул деньги, всучил их хранителю морга и велел Челноку:

— Тащи брезент.

Труп завернули и отнесли в багажник. На прощанье Голливуд бросил служителю:

— О нас молчок. Мы фирма серьезная.

Автомобиль сорвался с места. Челнок не понимал, куда едут. В никуда. Нет, на кладбище, где и положено быть трупам. Но на окраинном участке шоссе, где ни машин, ни людей, тормоза сработали. Голливуд выпрыгнул: не дождавшись помощника, открыл багажник и рванул брезент на себя с такой силой, что тело оказалось на асфальте, словно выкатилось. Забросив брезент обратно, Голливуд приказал:

— Паспорт!

Протянутый документ он засунул в карман брюк погибшего, вскочил в машину, газанул и двинулся в гущу кварталов. Попетляв по улицам, Голливуд зарулил машину в какую-то темную подворотню, протер баранку, вылез, поманил товарища и зашагал. Челнок семенил рядом.

— Теперь куда?

— А куда хочешь. Васек, тебя больше нет.

— Якобы? — с надеждой спросил Челнок.

— Этот труп, то есть тебя, похоронят.

— Кто похоронит?

— Жена.

— Откажется.

— Государство похоронит.

— Как же я без паспорта?

— Дам другой. Ты теперь будешь гражданином Чумидзе. Не судим, не женат. Свободен! Тебя даже искать не будут — тебя нет в природе.

Рябинин дежурил по городу. Когда перевалило за час ночи, он вздохнул спокойнее. Время пик миновало; главные нарушители порядка, алкаши, разбрелись по домам и вытрезвителям. Следователь вытянул из портфелей пол-литровый термос с кофе. Уже можно, уже пора. Но смотрел на термос почти вопросительно, потому что стоит взяться за крышку, как сработает мистика. Так часто бывало, так должно быть по какому-то закону, еще не известному людям…

Рябинин положил руку на термос, и, словно дождавшись, телефон зазвонил. Это мог быть только один человек, дежурный ГУВД.

— Да? — отозвался Рябинин.

— Следователь, есть трупик.

— Иду.

Чем хороши дежурства по городу? Организованностью. Не надо думать о транспорте — он уже у входа. Не надо думать о бригаде — она уже у машины, потому что оперативники здесь же, в здании, и здесь же, в соседних кабинетах дежурят эксперты. Даже не стоит беспокоиться о пути — довезут…

По мере езды он начал догадываться, что трупик в их районе. Когда машина выехала на кусок шоссе, рассекающее пригородный парк, да когда Рябинин увидел взмах фонарика да почерневшие от ночи кудри Чадовича, он уже не сомневался в территориальной принадлежности этого происшествия. Как и не сомневался, кому поручат расследовать, если убийство.

— Убийство, Сергей Георгиевич, — сообщил лейтенант.

— Машиной сбит, — подтвердил, видимо, понятой.

— Как танком шарахнуло, — согласился второй мужчина.

— Да ну? — буркнул следователь, не любивший скоропалительности.

На асфальте, почти по центру, лежал человек. В том, что это труп, не было никаких сомнений. Вместо лица, вернее, вместо головы кроваво-костная мешанина.

— Дорожно-транспортное происшествие, — поправился Чадович, вспомнив, что убийства и ДТП идут по разным карточкам.

— Где же ГАИ или, как ее, ГИБДД? — риторически спросил Рябинин.

Началась работа. Включили фары. Привязать труп к местности оказалось просто: лес, шоссе и километраж по спидометру. Одежду погибшего зафиксировать было еще проще: ботинки без носков, брюки без трусов и курточка без рубашки. И в карманах ничего, словно был недавно обыскан — один паспорт. Пожалуй, вся тяжесть осмотра легла на судмедэксперта. Рябинин записывал, разложив бланк протокола на капоте автомобиля.

— …глазничный отросток, верхнечелюстные пазухи…

Его мысли, как всегда в последнее время, отвлекались на что-то иное, параллельное. Кровь, кости, мясо… И вообще, физиологические функции нашего организма так противны, что, естественно, появилось понятие о духе.

— …дефект кости, перелом клиновидной формы…

Первая версия, лежащая на поверхности, как и труп, — сбила машина громадной тяжести и на огромной скорости. Груженый самосвал. Или трактор?

— …ламбовидный шок, височные кости… Ночь лунная, шел он посередине. Только пьяный водитель мог не видеть. В груди шевельнулась застарелая злоба. Самолет рухнет, вертолет разобьется, теракт шарахнет… Справедливый и праведный гнев, а тысячи людей гибнут на дорогах — больше, чем от всех падений и терактов — общество спокойно.

— …сломаны правая ключица и правая плечевая кость…

Выйди с пистолетом на улицу и начни палить в людей — пристрелят или посадят. А вклей бутылку водки, сядь в автомобиль и придави прохожего — лишь отберут права.

— …сломаны второй и третий шейные позвонки…

Рябинина что-то затревожило, и оно, тревожащее, казалось обидным. Задачка для школьника. Видимо, к староста мыслям, как деду на печке, неохота поворачиваться. Кушать хочется, да лень ворочаться. Чадович как разбудил:

— Сергей Георгиевич, на машине должны остаться следы отчетливые.

— На какой машине?

— Которая его сбила.

— Володя, машина его не сбивала.

— Как же? — удивился Чадович.

Могучая сила штампа. Шоссе, ночь, разбита голова, да еще понятые высказались… Что же еще, кроме наезда? Штамп, именуемый модой или общепринятым мнением, лепил жизнь поколений. Неглупый лейтенант все видел и все знал, но даже не попытался вырваться из банального круга. Нет, попытался:

— Сергей Георгиевич, тогда чем же разбита голова?

— Скорее всего, тяжелым предметом типа кувалды.

— Здесь, на шоссе?

— Эх, лейтенант…

Чадович обошел вокруг трупа, словно только что его увидел. Рябинин не сомневался, что лейтенант порозовел; по крайней мере, его светлые кудри приоткрытая облаком луна сделала желто-блестящими. Чадович побормотал и выдавил из себя, как извинился:

— Да крови-то нет.

— Сухой асфальт, — подтвердил Рябинин. — И не только. Если бы его сбили с большой силой, то он отлетел бы в кювет. Дальше: тормозного пути нет. Значит, не тормозил. Тогда тело бы переехал, а одежда не порвана, не испачкана, и на теле нет повреждений. Труп привезли и сбросили.

Рябинин усмехнулся скраденной усмешкой: хорошо лекции читать и других учить. А сам-то? И он спросил у судмедэксперта то, что спросить надо было давно:

— Когда примерно наступила смерть?

— Часов пять-шесть назад.

Рябинин обыскал куртку и брюки. Обнаружить труп без документов — что выловить голое тело из реки. Но документ оказался один, главный — паспорт. Чадович, глядевший из-за плеча следователя, не то охнул, не то ойкнул:

— Сергей Георгиевич, я знаю его!

— Василия Акимовича Гужова?

— Из кафе «Кровавая Мэри». Который ушел от меня хитрым маневром. Приятель того, главного.

— Тогда, лейтенант, при первой возможности вези ко мне его жену или родственника.

— Кто и за что его убил? — задумался вслух Чадович.

— Володя, меня интересует другое…

— Что, Сергей Георгиевич?

— Зачем и почему убийцы не закопали труп, не спрятали, а подкинули нам?

До перестройки много писали и говорили о смысле жизни. Теперь перестали, потому что смысл жизни нашли — в долларах. Голливуд с этим был не согласен. Уж хотя бы потому, что смысл жизни не должен укладываться в одномоментность — нужна протяженность момента. Пришел в ночной клуб с пачкой «зеленых», просадил их от заката до рассвета — и все. И в этом смысл? Кусок ночного кайфа.

Смысл жизни в том, чтобы получать удовольствие от своего дела. Не так просто, как звучит. В природе все попарно; обувь и та делится на правую и левую.

Во-первых, дело надо выбрать такое, чтобы менты ахнули. Чтобы и они тебя зауважали, чтобы газетчики слетелись мухами, чтобы не копеечное, чтобы у прокурора мозги за мозгу заехали… И, само собой, чтобы не поймали. А колбасень — обокрасть квартиру, ограбить мужика, ворваться в Сбербанк с чулком на морде — это все для отморозков, у которых мозги расположены в крутых затылках.

Во-вторых, вытекающее из во-первых: дело обдумывается до прозрачности. Как собака ест мясо — до полированной косточки. Смысл жизни в том, чтобы все делать со смыслом.

Сейчас Голливуд обдумывал заказ на мумию. Возникла идея мгновенная, яркая и бьющая силой, как электровспышка при замыкании. И нет рядом друга, с кем идею можно было бы обкатать. Челнок? Слаб, как и все пьяницы. Физически никакой, юридически не существующий, умственно недалекий. Идея пока сырая. Голливуд знал, что незавершенным, а тем более сомнениями, делиться с дураком нельзя.

Смысл жизни в том, чтобы все делать со смыслом…

Голливуду в библиотеке нравилось. Людей больше, чем в ресторане, а тишина. Много девушек. Работает буфет, есть курилка. Он взял у сотрудницы кипу еще вчера заказанных книг и нашел свободное место. Тисненая папка с чистой бумагой. Две авторучки, шариковая и перьевая. Ну, и тишина.

Он выбирал и читал все, что касалось мумий. Информация попадалась, главным образом, историческая. Ему нужна другая, медицинская, но если таковая и была, то он ее не понимал. «Посмертное переливание крови…», «Процесс заживления изменил первичную морфологию повреждения…», «Фотодинамическая терапия…», «Посмертные процессы…»

Голливуд знал определенно: у мумий посмертных процессов идти не должно.

Он вздохнул и пошел в буфет. Очередишка из пяти человек дала малое время размять ноги. Девица, которую он приметил еще вчера из-за бледно-шоколадных распущенных волос, взяла бутылку пива. Выпив чашку кофе, Голливуд вернулся за стол. Не читать, а думать, потому что тишина.

Идея яркая, как электровспышка при замыкании…

В детстве он видел на пожарище сгоревшего домохозяина. Полностью сохранившаяся форма лица и тела, но черное, обуглившееся — кусок углерода в форме человека. А если бы температуру пониже?..

Сколько написано про вскрытые могилы, где покойники лежали, словно и не умирали? В сухих песчаных грунтах или в мерзлотных. Если такое происходило со служителем церкви, то его объявляли святым. Значит, достаточно сухости и температуры?

А известные эпизоды с одинокими стариками-старушками, брошенно умирающими в квартирах? Если помещение не проветривалось и было жарко, то они подсыхали и месяцами сохранялись безо всякого бальзамирования.

Голливуд прошел в курилку. Там никого не было, кроме девицы с бледно-шоколадными распущенными волосами, тихо курившей в уголке. Голливуд подсел. Троим можно и не разговаривать, но двоим в пустой комнате сидеть молча неестественно.

— Я думал, что в библиотеках пива не пьют, — поделился он, закуривая.

— Если бы здесь продавали, я бы и от водки не отказалась, — заявила девица с такой хрипотцой, словно она уже неделю от нее не отказывалась.

— Неприятности?

— Да хрен поймешь…

— Все-таки? — заинтересовался он, поскольку под разговор курится веселее.

— Да ну. — Она бросила сигарету в урну и вышла сильной злой походкой.

Вполне возможно, что пива она выпила не одну бутылку. Голливуд докурил и вернулся в читальный зал. Наконец-то в журнале попалась толковая статья о бальзамировании. Непростое дело. В древнем Египте была узкая специализация: один удалял сердце, второй — мозг, третий — внутренности… И семьдесят дней выдерживали в соляном растворе…

Голливуд вспомнил историю, рассказанную работницей овощебазы. По пьянке мужик свалился в чан с огуречным рассолом. Захлебнулся, пролежал в емкости всю зиму, а вытащили — как огурчик. Просолился. Выходило, что мумию можно получить не только египетским способом.

Голливуду не так хотелось курить, как размять тело хотя бы недалекой ходьбой. В курилке сидело человек пять. Девице тоже не работалось — дымила в своем уголке. Голливуд сел рядом и продолжил разговор, как со старой знакомой:

— Все-таки, что за неприятности?

— Тараканья возня. Мне за пару недель надо выучить английскую грамматику.

— Жесткий срок.

— Одно чмо…

— Кто?

— Бизнесмен предложил место референта, но с условием, что заговорю по-английски.

— Разве по книгам выучишь?

— Записалась на разговорные курсы, а пока освежить школьные обрывки.

Голливуд оглядел ее посвежевшим взглядом. Может быть, бизнесмену и нужна секретарша, но не ради английского языка…

Если длинные волосы были цвета бледного шоколада, то кожа блестела шоколадом крутым и точно отполированным; казалось, что она загорела не только под одеждой, но и под прической. Под стать коже ореховым блеском сверкали глаза. Губы, видимо, мягкие, противоречащие ее характеру. Фигура при среднем росте плотная, томно-ленивая, готовая каждую минуту потянуться.

— А муж референтить разрешил?

Усмехнувшись, она таки потянулась — сидя:

— Мне замуж нельзя.

— Почему?

— Я порчу мужей как ауди-, так и видеоспособом.

Голливуд не понял и определил, что ей под тридцать. Впрочем, видеоряд был отменный: одни груди выступили бы из любого ряда.

— Ну, и как звать будущего референта?

— Геля.

Голливуд ждал ответного любопытства, но она поднялась, придавила окурок и двинулась в сторону читального зала. Он вослед, почти навязчиво бросил:

— А меня Григорием.

Геля кивнула на ходу: мол, расслышала. Голливуд держался металлического правила: не отвечать на желание человека познакомиться. Инициатива должна исходить только от него. Полезная привычка, исключающая «подсадную утку».

Что за имя — Геля? От слова «гильотина»?

Утром вызвал прокурор района. Рябинин не сомневался, что по поводу краж сабли, скрипки и акульих зубов. Он не понимал, чем эти дела важнее других, например, пятидесятимиллионного хищения денег из банка путем оформления фиктивных кредитов. Оказалось, что скрипка состояла на учете в каком-то международном центре, а сабля и акульи зубы были известными городскими раритетами.

— Сергей Георгиевич, у вас двадцать лет следственного стажа. Кончите это дело и переходите в центральный аппарат.

— В каком смысле?

— Вам давно предлагают должность заместителя начальника Следственного Управления.

— Спасибо, но я не хочу.

— Боитесь не справиться?

— Я уже ничего не боюсь, кроме…

Рябинин не стал продолжать не нужную здесь мысль. Но прокурор ждал, заинтересовавшись, чего может бояться следователь прокуратуры. И Рябинин признался:

— Я боюсь только биохимических процессов, протекающих в моем организме.

Поскольку ничего не понявший прокурор молчал, Рябинин кивнул и удалился. Не объяснять же, что этих процессов надо бояться и прокурору, и всем остальным. А если объяснять, то надо строить конечную цепочку: от биохимических процессов внутри зависит наше здоровье. А счастье зависит от здоровья, и больше ни от чего, потому что все остальное человеку под силу, под разумную силу.

Рябинин вернулся в кабинет с легким осадком. Ему уже в третий раз предлагали повышение, видимо, в последний. Коллеги полагают, что у него дрянной характер; те самые коллеги, которые не могли жить без продвижения по службе, как алкоголики без водки. Но Рябинин считал, что карьеризм — это не что иное, как признак бездуховности, потому что…

У его кабинета маячили две фигуры: мужская и женская — Чадович с какой-то женщиной. Лейтенант объяснил:

— Гражданка Гужова доставлена, Сергей Георгиевич.

Рябинин отомкнул кабинет, впустил женщину, а лейтенанта не впустил, потому что тот уже исчез. И то, не дело оперативника приводить свидетелей в прокуратуру.

— Гужова, почему не явились по повестке?

— У меня свои дела есть.

— Садитесь.

— Постою, мне сидеть не на чем.

Плащик висел на ней так, словно под ним никакого тела не было. Да и лицо измождено до одних выпирающих скул. Рябинин умел определять на глаз жен крутых алкоголиков. Женщина все-таки села.

— Гражданка Гужова, где работаете?

— В ларьке мужикам сигареты продаю.

— Дети есть?

— Двое малолеток.

— Вам надо съездить со мной в морг на опознание вашего мужа.

— «Ехало» не едет и «ну» не везет.

— Как это понимать?

— А так, что никуда не поеду.

— Почему же?

— На живого смотреть не могла, а уж на покойника…

Этого Рябинин не мог взять в толк; пил, денег не давал, дома не жил… Но все-таки вместе пройден кусок жизни, двое детей, которые хотя бы могилку отца знать должны?

— Пил всю совместную жизнь?

— Сперва-то не сильно, но его все равно считали алкоголиком.

— Почему же?

— Матюгался на каждом шагу.

— А как же замуж выходили?

Она удивилась: вопросу или тому, что когда-то выходила замуж? Темный плащ, черные приглаженные волосы, серая кожа… Ни косметики, ни духов. Рябинин догадался, что на его непосильный вопрос ей не ответить и задал другой, попроще:

— Гужова, как же с ним столько прожили? Двое детей…

— Виделись-то мало. Он то срок отбывает, то в вытрезвителе, то у бомжей, то у бабы.

— Ну и брак, — усмехнулся Рябинин уже не так по поводу мужа, как по поводу ее терпения.

— Большинство баб считает, что не важно какой мужик — любил бы. Ну, а потом я начала думать, что с ним не стала бы жить ни одна женщина. Ушла бы. Но я ошиблась.

— То есть?

— Женщина не ушла бы — она бы его задушила.

У Рябинина была еще одна тайная причина, по которой ему не хотелось идти на руководящую работу. Он тайком писал «Дневник следователя», задуманный сложно и даже громоздко: криминальные сюжеты, мысли, юмор и личная одуряющая любовь. Разве там, на аппаратной работе, будет такой материал, как Гужова? Все-таки Рябинин построжал:

— Надо же труп опознать.

— Отказываюсь, пусть бомжи опознают.

— Во что был одет?..

— Господи, да откуда я знаю? Месяца три его не видела.

Опознавать труп не принудишь. Просить Чадовича найти пару бомжей, с которыми Василий Акимович жил? Обременять лейтенанта новой работой неудобно, поскольку он занят розыском девицы с акульими зубами.

— Гужова, друзей его знали?

— Все бомжи микрорайона.

— А не видели хорошо одетого, симпатичного, даже солидного с бородкой и с усиками?

— Где видела?

— Может быть, к вам заходил…

— Да какой порядочный пойдет в нашу квартиру, где обои висят клочьями?

Звонил телефон. Пора. Долго помалкивал. Рябинин снял трубку с некоторым облегчением. Уж больно тягостно разговаривать с этой женщиной. Обои висят клочьями… Если муж не приходит, то кто их дерет? Дети? И почему бы не подклеить?

— Да, — спросил он трубку.

— Сергей, твои подозрения оправдались, — сообщил майор Леденцов. — Труп не Гужова.

— Как установил?

— Сделали дактилоскопию трупа. Гужов же сидел, «пальчики» его хранятся. А это труп неизвестного гражданина. Теперь новая морока — кто он?

— Боря, у меня другая морока. Это же надо взять труп, скорее всего, из морга, привезти на дорогу и положить ему в карман паспорт Гужова. Кто-то очень хочет, чтобы Гужова мы числили в покойниках.

— А мы не будем.

И, чтобы подтвердить майорскую мысль, Рябинин уведомил женщину:

— Опознание отменяется, ваш муж живехонек.

— Солнце ходит по кругу, — философски вздохнула женщина и пошла из кабинета.

Ходить к коллекционеру Челнок не любил, но тому что-то понадобилось, и Голливуд послал…

Альберт Витальевич ел дыню, работая ножом. Не нож, а сущий клинок: длинный, узкий, с ледяным блеском, не потеплевший от текущего по нему сока. Гостю не предлагал, зная, что всем овощам и фруктам тот предпочитает спиртное. Спросил он как бы невзначай, не надеясь на приятный ответ:

— Как мумия?

— Это не скрипку взять, — обиделся Челнок и ввернул поговорку, полагая к месту: — бери не то, что в руки бежит, а бери то, к чему душа лежит.

Коллекционер пожевал толстыми тубами понимающе: к мумии душа у ребят не лежала. Но все это лирика, поэтому спросил настойчивее:

— Ну, а по существу?

— У Голливуда есть идея.

— Какая?

— Не говорит.

Коллекционер зыркнул глазами, но нажимать не стал. С одной стороны, вдаваться в технику приобретения раритетов он не хотел; с другой стороны, пускать это дело на самотек тоже опасно. Перетянула здравая мысль, что удобнее всего оставаться покупателем.

Дыня истекала соком. Коллекционер объяснил:

— Этот сорт так и называется — водяной.

— Альберт Витальевич, иметь дело с мумиями — это не тыкву резать.

— А что такое?

— Самолет, который вез мумию, упал в море.

Коллекционер размашистым ударом отсек ломтик — тонкий, как сыр в буфете. Он и цвета был сырного и казался почти прозрачным, вроде желтовато-мутного стекла. Коллекционеру ничего не осталось, как глянуть сквозь него на солнце, лучом шмыгнувшего в кухню.

— Сортов много. Есть дыни медвяные, как мед, значит.

Коллекционер сыроподобный ломтик съел. Тонкость среза пошла во вред — сок вытек, и дыня показалась суховато-бумажной. Следующий ломоть вышел солидным, даже пузатым, для еды неудобным, отчего пришлось его членить на мелкие поперечные куски.

— Василий, есть дыни банановые.

Челнок сидел, как свежезасушенная мумия. На кой хрен Витальич его призвал? Смотреть, как он дыни жрет? Хотя бы гостю плеснул чего в рюмку. Или пивка. Но коллекционер резал: у него опять вышел ломтик тонкий, серповидный, с зеленоватым ободком вдоль корки.

— Но дыни мочегонны, — сообщил Витальич.

— Есть же туалет…

— А на улице? Хотел угостить тебя сухим вином, так ведь ты же поедешь на автобусе, где нет туалетов.

— В парадную бы заскочил…

Но коллекционер его замечание пропустил мимо ушей, взявшись за дыню, половина которой была уже им съедена, несмотря на мочегонность. Челноку захотелось сообщить, что дыня еще и слабит. Не успел: Витальич вонзил свой кинжаловидный нож и грубо откромсал очередную порцию.

— Василий, а ведь есть и мускатная дыня.

— Альберт Витальич, из всех сортов дынь я уважаю только соленые огурцы.

— Да, с пьянством в России беда. Только подумать: на Валааме, где население не насчитывает и тысячи человек, есть вытрезвитель. А ведь святое место.

Урчание кранов, шаги над головой, шум закипавшего чайника — все заглушалось чавканьем. Хозяин ел дыню. Его желтоватое лицо порозовело, и казалось, что кусок дыни тоже от этого жара розовеет.

— Василий, но я люблю канталупки.

— Я не против, а зачем меня призвали?

Коллекционер встал, поднял тарелку с корками и выпростал их в раковину с такой силой, что жидкая мякоть брызнула на стену. Вымыл руки, тщательно вытер, сел, сложил руки на вздутом животе и, само собой, превратился в недоваренную пельменину.

— Василий, ты кого больше любишь: собак или кошек?

— Кошек. Но не потому, что не люблю собак, а потому, что люди собак любят сильнее.

— Добудете вы мумию, привезу ее заказчику, открою саркофаг…

— Чего откроете?

— Надеюсь, мумию привезете не в трех чемоданах, как расчлененку? И не в сундуке?

— Само собой, не на базаре…

— Открою я саркофаг. И кто оттуда должен выскочить?

Челнок молчал ошарашенно. Не переел ли Витальич дынь? Мумию Челнок в музее видел; ей нипочем не выскочить. Но коллекционер ждал ответа.

— Василий, вспомни: кого при похоронах клали рядом с умершим фараоном?

— A-а, из саркофага должна выскочить евонная супружница.

Альберт Витальевич не улыбнулся и не засмеялся — он фыркнул. Челнок смущенно заерзал, но так и не мог вспомнить, кого еще хоронили с фараонами. Когда коллекционер встал, показывая, что беседа с дураком окончена, Челнок вспомнил:

— Лошадь!

И сам испугался своего предположения: вдруг заставит Витальич достать еще и мумию лошади.

— Кошка, Челнок. В саркофаг клали кошку!

— Так мне чего?..

— Принести сюда красивую черную кошку.

Люди думают, что если уголовный розыск, то погони, схватки, пальба… Название должно оправдываться. Но найти свидетеля, съездить за характеристикой, слетать за актом вскрытия, опечатать квартиру, вытащить из мусорных бачков куски трупа — это все тоже уголовный розыск.

Чадович искал некую Олю, унесшую зубы акулы. Казалось бы, чего проще, если есть ее паспорт? Но она в институт не зачислялась, в общежитии не жила и нигде не прописывалась. Временно пребывала у разных подружек.

Лейтенант начал со звонка родителям в Самару: нет, не приехала. Значит, болталась здесь, в городе, все у тех же подружек. Как она обходится без паспорта?

Чадович посетил деканат и вообще побродил по театральному институту. После прокуренных кабинетов криминальной милиции ему казалось, что попал в цветник. Красивые девушки, рафинированные юноши, аромат духов… Ни мата, ни водочного духа.

Девицы поглядывали на него с лукавым интересом, ребята с почтительностью. Он знал почему: высокий, голубоглазый, со светлыми кудрями до плеч — принимали за артиста. Тем лучше. Он уже разузнал несколько имен и адресов.

К девушке, сидевшей на подоконнике и жующей что-то твердое, лейтенант подошел как к воздушному шарику, готовому лопнуть.

— Здравствуйте, я из театра комедии…

Она проглотила то твердое, что жевала, и с подоконника слезла.

— Да, слушаю.

— Ищу вашу подругу Олю…

— A-а, я не видела ее неделю. Я прошла в институт, а она нет. Знаете, дружба как-то сразу кончилась.

И она счастливо улыбнулась загадочной улыбкой Моны Лизы. Впрочем, специалисты эту загадку расшифровали — Мона Лиза была беззубой. Чадович засомневался: девушка такой полноты способна ли играть на сцене? Она его мысли засекла:

— А моя мечта читать для публики стихи. Например, Ахматову.

— Прекрасно.

— Вы помните строчку «Я спросила у кукушки, сколько лет я проживу…»? Думаете, она имела в виду кукушку? — Девушка делилась эрудицией с работником театра.

— А кого же?

— Ничего подобного: она имела в виду КГБ!

— Хорошо, что не МВД, — откланялся Чадович.

В институте делать было нечего, но имелись четыре домашних адреса. Что бы он делал без машины? Канальный проезд — от канала, а не от канальи — пролег рядом, поэтому Чадович прошелся ножками. Дверь, разумеется, не открывали, пока не назвал имя студентки и не сообщил, что из театрального института. Своей внешностью он девушку убедил.

— Я по поводу вашей подруги Оли…

— Она жила у меня всего неделю.

— А теперь?

— Не знаю.

— Что можете о ней сказать?

— Знаете, почему Ольга не поступила в институт? Не следила за здоровьем и не худела. Я рекомендовала есть в день горсть кедровых орешков, а она батон.

— Маловато, — не согласился лейтенант с горстью кедровых орешков.

— Знаете, в чем заключается признак хорошего тона? Быть худенькой и выглядеть на десять лет моложе.

Вера признаку хорошего тона отвечала: маленькая, бледненькая и воздушная, как свежая стружка. Все роли ночных привидений — ее. И Чадович не удержался от совета:

— А вам надо пить дрожжи или пиво.

— Зачем?

— Чтобы пополнеть: вдруг дадут роль купчихи.

— В здоровом теле — здоровый дух, — назидательно бросила Вера.

После этого совета на разговор он уже не надеялся. Лейтенант вернулся к машине и поехал к очередной подруге. Тема здоровья его чем-то задела. Не тема здоровья, а сентенция «В здоровом теле здоровый дух». Это почему же? Полно здоровенных парней, в которых никакого духа нет, кроме винного. «У здорового духа — здоровое тело». Вот так!

Студентка Катя тоже жила недалеко; видимо, Ольга подбирала подруг ближе к институту. Дверь открыли, но беседу Катя вела через щель, правда, довольно широкую. Представившись деятелем Театрального общества, лейтенант пожалел: надо было показать удостоверение.

— Ольга? — удивилась студентка. — Ночевала у меня всего одну ночь.

— А где она теперь?

— Не имею представления.

— Катя, как думаете, почему она никак не могла поступить в институт? — спросил Чадович, затевая разговор.

— Потому что в Бога не верила.

— Ах, поэтому?

— Землю и людей сделал Бог.

Лейтенант вспомнил следователя прокуратуры Рябинина, который утверждал, что землю и людей создал шутник. Чадовича раздражал утилитарный подход к религии: на днях он зрел молебен по поводу открытия свободной экономической зоны. Увидев, что театральный деятель замешкался, студентка попрощалась:

— Всего хорошего.

— Бог тебе в помощь, дочь моя, — попрощался и лейтенант.

Следующей по списку подруги дома не было. У Чадовича остался последний адрес, куда ехать не хотелось, — дачный поселок Лосевка. Близко, но все-таки за городом. Впрочем, прогуляться…

Через полчаса он уже кружил по песчанистым улицам среди кустов и штакетника. Домишко номер восемь белел, словно был сложен из выгоревшего камня. Голые пятки над кустами…

Из них, из кустов, рвалась к небу танцевальная музыка. Туда же рвались ноги, руки, русые волосы, поспевая за ритмом. Чадович сделал несколько шагов, и в открывшийся про-гал увидел, что девушка занимается гимнастикой. Загорелая, высокая, делает «мостик», стоит на руках… Весело и красиво. Уж не Ольга ли? Развлекается? Впрочем, такие энергичные леди экзамены не проваливают.

Она увидела машину и подошла к заборчику. Лейтенант спросил:

— Кира?

— Да.

— Я из милиции, ищу Ольгу…

— Она спит в доме.

Чадович облегченно вздохнул и вошел на участок, в царство зелени и цветов. Вошел, и захотелось тут остаться, тем более что скамеечка стояла. Он присел.

— А почему Ольга спит?

— Переживания.

— По поводу чего?

— Сама расскажет. Сейчас проснется…

Что он за оперативник? Не знает почти ни одного цветка, кроме ромашек да колокольчиков. А как придется фиксировать место происшествия, труп в цветах?

— А вы театр любите? — решила занять его хозяйка.

— Не хожу.

— Почему?

— Теперь даже классика ставится как-то вверх ногами. То герой на стол заберется, то голым на сцену выскочит…

— Режиссеры переосмысливают.

— Выходит, что Чехов и Достоевский чего-то недомысли-ли?

На крылечко вышла девушка в белой кофте и синей юбке. Пока она спускалась, он разглядел темную челку и светло-голубые, как у него, глаза; светло-голубые глаза кажутся бездонными.

— Ольга, к тебе из милиции, — сообщила Кира, вежливо удаляясь в дом.

— Наручники взяли? — игриво спросила Ольга, постояла и медленно, словно ее клонило ветерком, с плачем упала на скамейку. Лейтенант метнулся к дому, потом к девушке, опять к дому… Не мог он стоять столбом и смотреть. Но она словно застыдилась — села и вытерла глаза.

— Вы меня заберете?

— Нет. Оставлю повестку, чтобы завтра вы явились в прокуратуру к Рябинину.

— А сейчас?..

— Все мне подробно расскажете.

Ольга еще раз вытерла глаза, вздохнула, села поудобнее и начала говорить так медленно, словно перезабыла половину алфавита. Плакала вроде бы недолго, а челка влажная. Сколько он слушал? Больше часа. Кусались последние комары. Кира вынесла по стакану сока, редкие желтые листья слетели с березки, из города возвращались дачники… Ольга кончила исповедь и опустила голову. Чадович сказал помягче:

— Завтра все так же изложите следователю…

Попрощавшись, лейтенант пошел к машине. Оперативная информация должна работать немедленно. Взяв трубку, лейтенант нащелкал номер.

— Товарищ майор, Чадович. Передаю словесный портрет главного. Выше среднего роста, широкоплеч, красив, галантен, волосы каштановые волнистые, усики, бородка, глаза ярко-синие с блеском, шрамик не щеке.

— Как узнал?

— Нашел девушку, которая передала ему акульи зубы.

— Где она?

— Завтра будет у Рябинина.

— Лейтенант, пригласи художника, пусть сделает портрет. Уж больно много у него примет.

— Еще про одну не сказал, главную…

— Ну?

— У него вместо ног — копыта.

Нужных правил у Голливуда было столько, что он их и не считал. Одним из первых значилось: не бросай работу незавершенной. Что-то недоделать — значит походить на того чудака, который взломал сейф, доллары взял, а евро не тронул, поскольку они ему непривычны. Информацию о мумиях он недособирал. Правда, всю ее век не собрать, но посидеть в библиотеке лишний денек не помешает…

Сегодня он взял только журналы, да и то штук пять. Впрочем, их хватило. Любопытные факты ловились. Кое-что он выписывал. Например, внутрь тела клались ароматические вещества, а само тело обматывалось льняными бинтами, пропитанными смолами. А вот зачем египтяне вместо сердца клали жука-скарабея, он так и не понял. Вместо души?

Насчет скарабея… Скреблось, словно он что-то потерял или забыл важное. Не потерял и не забыл — не доделал начатое.

А почему бы и нет?

Голливуд прошел в курилку. Вряд ли она ходит в библиотеку ежедневно. Ее и не было, пока он не искурил половину сигареты. Войдя, она кивнула ему и деловито села рядом. Он спросил:

— Как сегодня настроение?

— Настроение, что алкоголь — выветривается.

— Английский идет?

— Черепаха скорее бегает. Института я не кончала. А ты?

— Много высших образований начатых и еще больше неоконченных.

— Женат?

— Как и у тебя: все в прошлом.

— Такой видный мужик…

— Мне нельзя жениться: ни одна женщина не выдержит моего бешеного ритма.

— Сексуального? — серьезно спросила она.

— Ритма жизни, — поправил Голливуд, хотя ее предположение было, пожалуй, более лестным…

— А кем ты работаешь?

— Я — египтолог.

— На пирамиды забирался?

— Случалось.

Она глянула на часы, встала и ушла. Не церемонилась. Ни «до свидания», ни «прощай». Видимо, это значило, что следующая встреча сегодня и здесь. На следующем перекуре. Должна же она им заинтересоваться, потому что он видный мужик.

Голливуд вернулся на свое рабочее место. Из статьи, на которую ушел час, он узнал, что изображение бога царства мертвых Осириса нельзя брать в руки; что «душа» фараона по древнеегипетскому зовется Ка; что в Манчестере есть банк мумийных тканей для генетиков…

Настроя на работу сегодня не было.

Видимо, потому, что в читальном зале висела бумажная тишина, в его ушах остался голос девицы с ореховыми глазами: голос сексуальный, которым говорят артистки Голливуда, слегка придавив пальцем низ шеи. Но привлекало в ней не женское, а целеустремленность — она рвалась в референты с силой горного потока. То, что нужно…

А почему бы и нет?

Он отправился в курилку, но не дошел: Геля листала журналы на стенде. Голливуд предложил:

— По кофейку?

Не ответив, она молча пристроилась к его шагу. Буфет был малолюден, поскольку обеденное время не подошло. Голливуд выбрал самый отделенный столик, принес две чашки кофе и плитку шоколада чуть ли не с тетрадный лист. Геля вяло заметила:

— Ни к чему.

— Для фокуса.

— Какого фокуса?

Из кармана куртки он достал две стопочки из серебра, черненные восточной вязью.

— Для кофе? — удивилась она.

Голливуд опять молча вынул плоскую, видимо, тоже серебряную фляжку и наполнил стопки коньяком. Голливуд знал, что она выпьет: в разговоре слишком часто упоминала алкоголь.

— Ну, если только ради знакомства, — кивнула она благосклонно.

Они выпили, хрустко разломили шоколад и пригубили кофе. Ее ореховые глаза заблестели ярче, словно коньяк, минуя желудок, смыл с них все жизненные заботы. О чем говорить с женщиной за рюмкой коньяка?..

— А где трудилась раньше? — как бы продолжил он разговор о месте референта.

— Везде пришлось.

— Впрочем, красивой женщине работать не обязательно.

— Я занималась самой древней профессией.

Смущения на ее лице Голливуд не обнаружил. Впрочем, проституция встала в ряд нормальных профессий — где-то между наукой и бандитизмом. Он это подтвердил:

— Думаю, при твоей внешности в простое не была.

Геля усмехнулась как-то пренебрежительно, словно он дурь сказал:

— Григорий, тебе не известна древнейшая профессия.

— Она всем известна…

— Древнейшая женская профессия — стирка. Прачкой была.

— Что… стирала белье?

— Принимала-выдавала на фабрике-прачечной номер три. Он достал фляжку. Выпили под взаимные кивки, съели по ромбику шоколада и сделали по глотку кофе. Голливуд не поверил в ее прачечную номер три. Такие женщины не стирают. Он вспомнил заметку социолога в газете: успеха в личной жизни добиваются те женщины, которые делают карьеру, как более интересные и сильные. Голливуд подытожил:

— И не замужем, говоришь…

— Теперь не модно.

— Семья всегда будет в моде, потому что женщине нужны дети, а мужику постоянная гавань.

— Поколотилась замужем. Какая там гавань… Машина была ему нужна. На ней ездил, в ней ел, под ней лежал все выходные. Автомобильный идиот, в натуре.

— И больше не пробовала?

— Через Интернет. Приманка такая: высок, красив, строен… Встретились. Ха, держите меня семеро.

— Обманул?

— Нет. Высок, красив, строен, но оловянный солдатик.

— В смысле, солдат?

— В смысле, без одной ноги.

Голливуд достал фляжку. По третьей пятидесятиграммовой емкости; итого вышло по сто пятьдесят граммов. Осталось по разу на посошок. Гелино лицо потребление коньяка никак не отражало. Если только на щеки лег румянец, который сквозь загар проступал лишь далеким отсветом. Да в глазах убыло ореха и прибыло блеска. Впрочем, заметно отвердели губы.

Геля вздохнула:

— Знаешь, что значит теперь удачно выйти замуж?

— За хорошего человека?

— Нет…

— За бизнесмена?

— Деловые хапуги.

— Ну, за артиста?

— Они хороши только в кино.

— За генерала, что ли?

— Лучше…

— Господи, за кого же?

— За иностранца.

Косым взглядом Голливуд оглядел ее одежду. Не похоже, что женщина намерена прельстить иностранца. Джинсовый костюм висит на ней небрежно и скрывает хорошую фигуру. Сумка тоже из джинсы объемна, смахивает на торбу. Черные туфли без задников. Да это не туфли, а тапочки: туфли, значит, в сумке-торбе.

Голливуд сходил за новым кофе к последней стопке.

— Григорий, а что у тебя с ногами?

— Такая походка.

Они выпили и допили. Голливуд приблизил к ее лицу свои губы настолько, насколько позволяли приличия национальной библиотеки.

— Геля, хочешь стать моим помощником?

— В каком… смысле?

— Работать у меня…

— И что за работа?..

— Интеллигентная, детали сообщу потом.

— И платить будешь?

— Не меньше, чем референту с английским.

— Ну, только не в ночном клубе…

— У тебя есть прикид помоднее?

— Конечно.

— Встречаемся здесь послезавтра.

— Все-таки, Григорий, так не делается — с кондачка…

Ее ореховые глаза затмил очевидный испуг, словно они оказались в скорлупе. Голливуд деланно хохотнул:

— Геля, мы всего-навсего сходим в гости.

Челнок искал кошку.

На рынке черных не оказалось: или морда белая, или на лбу отметина, или кончик хвоста подкачал… Мумии нужна жгуче-черная кошка-негритянка. И Челнок пошел дворами, зорко поглядывая на помойки и подвальные фортки.

Настроение у Челнока было как у вышедшего из медвытрезвителя. И ведь беспричинно. Паспорт есть, деньжата водятся, а неуютно. Тридцать с лишним, а чем занят? Черную кошку ищет. Говорят, надо было учиться. Трепотня. Все зависит от того, как сложатся узоры жизни. От судьбы все. Вот, допустим, дворовые ребята… Гоша Шевелидзе выучил только таблицу умножения — теперь у него своя фирма по случке породистых собак. Мишка Струитин, попросту Струя, диплом получил за большие деньги, а собственную струю от водопроводной не отличит. Миллионер. А Люська Землянская? Вообще в школу не ходила, а теперь топ-модель, без лифчика себя народу показывает, а в клубе, уже в ночную смену, совсем голая лазает к потолку по шесту.

Челнок пошел дворами старых домов. Видать, проветривали подвалы. Узкие распахнутые окошки были вровень с землей и казались амбразурами здания-дота. Из этих амбразур повылезла тьма кошек, живущих сами по себе. Крупные, мелкие, худые, чумазые…

Почти у каждой кошки несколько котят, в рядок сидят, мордочка к мордочке, увидят человека, спрячутся за мамашу — и опять сидят мордочка к мордочке. Когда никого нет, начинают играть, как обычные котята. А что касается цвета, то любой. Одноцветные — от белого до рыжего. Даже одна зеленая: наверное, забралась в бочку с краской. Многоцветные, как цыганские шали. Но однотонно-черных не было.

Как не любить всех кошек? Замученных, брошенных, подопытных, затравленных собаками… С другой стороны, с точки зрения мыши, если симпатичную мордашку кошки увеличить, то ведь зверь кровожадный.

Челнок побрел в своем свободном поиске.

Дворов через пять он примкнул к небольшой, но сильно шумливой толпе жильцов, не то митингующих, не то ищущих сантехника. Челнок проявил любопытство. Мужик с пустой продуктовой сумкой, видимо, давно отправленный в магазин, объяснил:

— Кошка орет, и не слезть.

Посреди двора стояла долговязая береза. Ее тонкую вершину покачивало движение воздуха. И почти около макушки сидела кошка, орущая тонко и уже охришпе. Главное не то, что она сидела, а главное, что кошка была чернее сажи.

— Почему не снимут?

— Как? Лестницы такой нет, пожарные отказались, а под человеком обломится.

— В МЧС звонили, — сказала женщина. — Запросили пятьсот рублей.

— А если дерево спилить? — предложил челнок.

— Еще чего! Растили много лет, — обиделся мужик.

— А ведь кошка всю ночь просидела, — вздохнула женщина.

Толпа как бы воспряла. Нашелся парень, который шагнул к дереву и обнял его бережно — уж слишком тонка березка, и полез. Челнок придвинулся ближе. Если снимут кошку, она, видимо, бесхозная, да черная… Парень лез прытко, поскольку внизу сучки редкие и толстые — как по лесенке идешь. Добравшись до середины, он решил передохнуть. И Челнок, стоявший под березой, увидел его лицо… Впрочем, до лица разглядел светлые кудри до плеч и уже знакомое очертание фигуры того опера, который гнался за ним…

Челнок ввинтился в людскую массу и припустил, позабыв про всех кошек. Может ли человек привыкнуть к невезению? Может, но обидно.

Прибегнув к одному из тайных каналов, он пригласил Голливуда на спешную встречу. И теперь ждал у обочины на осеннем ветру. К ботинкам липли грязно-желтые листья с деревьев неизвестной породы. Осень подкрадывалась. Вот и мужик прошел в шапке, хотя меху еще рановато. Челнок осклабился, словно увидел на его голове рысь.

К невезению человек притерпеться может, но обидно…

Вот из-за подобной шапки схлопотал он первую ходку. Взял ее, шапку, «на хапок». Нет, первая ходка вышла еще глупее. Две солидные тети предложили подзаработать: посидеть в магазине до трех ночи, а потом встать и уйти, не заперев двери, кстати, замки которых были уже сломаны. Работка, как теплая молодка. Да вот уйти он не успел, поскольку милиция нагрянула раньше трех. Факт налицо: замки вырваны, товаров нет, вор на месте. И хотя теть-продавщиц замели, пошел Челнок как соучастник…

Подъехавшая машина обкатила дополнительным ветерком. Голливуд открыл дверцу и велел:

— Лезь.

Они никуда не поехали. Челнок рассказал про кошку, березу и оперативника на ней. Лицо Голливуда посуровело и стало четче, будто высеченным из очень крепкого материала.

— Член ты, а не Челнок!

— Андреич, как…

— Забыл, кто тебя кормит?

— Ни грамма, Андреич! Все помню. До знакомства с тобой ел я одну сардельку в день.

— Ты работать не хочешь.

— Да чтоб меня СПИД прихватил!

Голливуд смотрел на узкий лоб приятеля, на узкие глазки и узкие губы, которые дергались от обиды. Надо было его успокоить, а то вообще будет ни на что не годен. Своим обычным голосом Голливуд задал необычный вопрос:

— Васек, а ножиком ткнуть сумеешь?

— Кого… ткнуть?

— Лоха.

— Каким ножичком? — не понимал напарник.

— Финочкой по самую рукоять, с маху.

Мелкие черты стали еще мельче, словно лицо Челнока стало на глазах усыхать. Особенно губы, потончавшие до лепестков.

— Григорий, мокруху задумал?

— Допустим.

— На мокруху не ходил… Не могу.

— Я и говорю, работать не хочешь.

— Андреич, напраслина… Любую квартиру… Грабеж… Но без крови…

— Вот и говорю: на халяву надеешься. Мокруху не можешь, кошку поймать не умеешь…

Челноку показалось, что в салоне сделалось жарко и сильнее запахло этим… парфюмом. Где Голливуд берет эти душистые автомобили? Челнок попробовал вжаться в сиденье и затеряться в просторах своего пиджака, потому что переносица его старшего друга побелела от злости, а глаза полыхнули синим сполохом.

— Ты, хрен банановый, даже инфраструктуру не приготовил.

Челнок кивнул: он не знал, что такое «инфраструктура», но он знал, что ее не приготовил. А Голливуд, похоже, все распалялся:

— Почему ты в городе, если тебя нет? Добудем мумию… Как ее понесешь?

— Заверну.

— Во что? В тряпочку? И на плечо?

— В автомобиль.

— В какой? В такси, водителю на колени? И куда повезешь? Из музея прямо к Витальичу. Чтобы засветиться?

— Андреич, а как? — решился Челнок на вопрос.

— Нужно иметь базу в пригороде.

Челнок дождался, пока белесая переносица его начальника порозовеет — верный признак, что успокоился. Даже улыбнулся. И хлопнул товарища по плечу дружески, но сильно. И голосом возвышенным, каким никогда не говорил, выдохнул:

— Сейчас ты у меня споешь, а?

— Что?

— Например, Чайковского в стиле хип-хоп.

— Зачем… Чайковского?

— Ну, Бородина в стиле рэп-мажор.

Челнок принюхался: коньяком не пахло. Тогда к чему такой перепад, как у тети зад? Витальич расплатился? Голливуд долбанул товарища вторично, но уже веселым кулаком:

— Васек, мумия наша!

— Какая?

— Которую мы видели в музее.

— Как понимать «наша»?

— Я договорился. За три тысячи долларов охранник напьется и уснет, за другие три тысячи электронщик на полчаса вырубит сигнализацию.

— Так просто? — удивился Челнок.

— Просто? Да я их месяц обхаживаю. И потом, шесть тысяч долларов — это деньги. Васек, за это надо выпить, а?

Где-нибудь в городе, в толпе, он бы ее не узнал. Строгий брючный костюм цвета «орех серебристый». Галстук, цвета «орех полосатый», не завязан, а распущен на манер банта. Трапециевидная сумочка цвета пережаренных кофейных зерен. И как бы над всем этим бледно-шоколадные распущенные волосы и блеск ореховых глаз.

— Вау! — поздоровался Голливуд.

— Ты что, подросток? Лучше скажи, куда мы идем?

— К некоему Федору.

— Тоже занимается наукой?

— Бизнесмен.

— А какое отношение к бизнесу имеешь ты?

— Бизнес мне не чужд.

Геля недоуменно пожала плечами. Уже у двери в квартиру она спросила:

— А я-то зачем?

— Федор женат, явиться без женщины неудобно…

Бизнесмен Федор оказался веселым толстячком невысокого роста в блескучей жилетке и огромных, еще более блеску-чих очках. Если ему было лет тридцать с небольшим, то жене Даше — двадцать тоже с небольшим: спортивная, живенькая, смотрящая мужу в рот. Радушию хозяев не было предела. Уже через десять минут они сидели за столом обильным, как на свадьбе. Не спрашивая разрешения, Голливуд закурил свою японскую сигарету: фильтр из обожженной скорлупы кокосового ореха. Хозяин не удержался от комплимента в адрес гостьи:

— Геля, на вас улетный костюмчик: и красиво, и строго.

— Женщина должна чувствовать себя деловой дамой и девочкой одновременно, — проникновенно-грудным голосом поделилась Геля.

— Хорошо сказали, — восхитилась Даша, на которой был хоть и модный, но спортивный костюмчик.

— Федор, как идет бизнес? — спросил Голливуд.

— Хорошо, но мог бы идти лучше.

— Федор, а чем вы занимаетесь? — спросила Геля.

— Деловой костюм обязывает к деловым вопросам, — щекасто улыбнулся хозяин. — Занимаюсь кое-чем по мелочи. Держу кафель-холл, тюнинговый центр, бутик… Был ресторан, да завистники сожгли. Господа, выпьем!

— Сперва приветственный коктейль, — спохватилась Даша. — Делается в присутствии гостей.

Она приволокла из кухни миксер и блюдо источающих сок и аромат персиков. И запустила миксер. Полученную массу разложила по бокалам и долила шампанским.

— Божественно, — похвалила Геля, отпив.

— Спрашиваете, как идет бизнес? Надеюсь, с Григорием мы выдадим что-нибудь покрупнее кафель-холла, а?

Голливуд кивнул. Выглядел он артистично. Костюм зауженного силуэта без подкладки, тонкий шелковый пуловер, жесткий воротник сорочки… И все в тон цвета «блестящий базальт». Тонкая кокосово-японская сигарета давала струйку дыма тончайшую, как ниточка, и тоже в цвет костюма, базальта, только не блестящего, а шершавого.

— Ешьте пирог с лососем, — угощала Даша.

Стол не в стол и разговор не в разговор, если нет водки. Ее подали в громадной бутылке из светло-серебристого металла, из которого, видимо, делают ракеты. Федор налил всем в стограммовые стопки, сделанные тоже из металла, из серебра. Пить стали без тостов, отхлебывая по мере надобности каждого.

— Закусывайте морской капустой, теперь это престижно из-за йода, — предложила Даша.

— Вся жизнь держится на престиже, — подтвердил хозяин. — Модно коллекционировать. Я знаю человека, который собирает флаконы из-под духов. У него их тысячи.

— Раритеты собирать выгодно, — согласился Голливуд.

— Да, ежедневно по радио призывы: принимаем старые картины, бронзу, мебель и так далее. И в любом состоянии.

— Федор, вы тоже собираете раритеты? — спросила Геля.

— Начал. Обещали привезти из Европы монету, ватиканское евро с профилем Папы Иоанна Павла Второго.

— И вазочку, — подсказала жена.

— Вазочку… Китайская ваза эпохи Цин!

— Вряд ли, — усомнился Голливуд.

— Почему?

— Китайская ваза эпохи Цин на аукционе Сотбис стоит пять миллионов долларов.

Геля бросила на Голливуда взгляд познавательно-восхищенный. От хозяина квартиры он отличался не только изысканной одеждой, а, прежде всего, лицом — интеллигентным и мужественным одновременно. Усы, бородка, шрамик… И поперечные бороздки на лбу, которые, говорят, указывают на ум. Федор решил-таки произнести тост:

— Выпьем за наше совместное с Григорием Андреевичем дело!

— Какое? — удивилась Геля.

— Мы с ним откроем магазин раритетов.

После тоста некоторая чопорность рассыпалась, как лед под ударом. Серебряные чарки зачелночили шустрее. Видимо, Федор не понимал сдержанности гостя. Откашлявшись, он гаркнул на всю квартиру:

— Дашка, сальто!

Гости отшатнулись, потому что под самым их носом взлетели кроссовки, джинсы, торс, голова — Дашка взлетела и встала на свое место. Но сделала кувырок в воздухе. Тут же последовала новая команда:

— Дашка, шпагат!

Она села на пол, словно циркуль, который раздвинули до прямой линии. Геля захлопала.

— В цирке может выступать, — заключил Федор.

Уже в которой раз в Гелины глаза попадал тонкий нахальный лучик, словно на столе вспыхивал фонарик. Сперва она думала, что бликуют очки Федора: с просветляющим покрытием, от Карла Цейса. Но лучик был пронзительно-красным. Видимо, играла грань какой-нибудь вазочки.

— Чтобы живот стал плоским, надо есть пористую глину, — объяснила Дарья свои спортивные успехи.

— А чтобы живот стал мускулистым, надо грызть булыжники, — поддакнул Голливуд вяло-задумчивым голосом.

Федор заметил, что гостья ищет тайный источник красного лучика и, похоже, обрадовался. Через стол он протянул ей руку с одним оттопыренным пальцем, на котором красовался перстень с крупным камнем.

— Натуральный рубин, тайский.

— Это, значит, откуда?

— Из Таиланда. Тайские рубины самые дорогие.

Голливуд заинтересовался, взял Федорову руку и подставил ее осеннему солнцу. Рубин заиграл сочно-красным, как огромное зерно граната, которое переросло все остальные и вывалилось из оболочки плода.

— Федор, и сколько этот рубинчик стоит?

— В цене среднего автомобиля.

— Красный цвет — самый сексуальный. Он бьет прямиком по гормонам, — сообщила Даша.

Геля не понимала; она пришла с Григорием, но зачем пришел он? Разговор с Федором у него явно не клеился. Мешали женщины? Видимо, после ужина мужчины уединятся обсудить свои планы насчет раритетного магазина.

Даша поднялась и сделала заявление:

— Сейчас принесу блюдо прямо-таки ресторанной еды. Курица с нежной мясной начинкой, завернутой в ее же куриную кожу.

— Есть другое предложение: проветриться в парке, — сказал Голливуд.

С ним согласились. Федор так и пошел, в жилетке, видимо, сшитой из тюленьей кожи; Даша тоже не оделась, оставшись в спортивной рубашонке. Парк был через дорогу. Лето — тепло, солнце; нет, осень — вместо зелени все желто-красное. Свободный ветерок шевелил осевшими на землю цветными листьями.

Федор с Дашей шли впереди в нескольких метрах, и все-таки Голливуд заговорил вполголоса:

— Геля, слушай меня внимательно…

Она скосила на него глаза, словно ослышалась. А когда она слушала его невнимательно? Голливуд молчал долго и, казалось, потерял интерес к начатому разговору, поэтому скорость последующих слов удивила:

— Геля, вон там, в начале аттракционов, стоит павильончик…

— Похожий на туалет?

— Да. Это предсказатель судьбы. Там есть отверстие в виде открытого рта какой-то древней богини, вроде бы Гекаты, Судьбы. В приемное отверстие опускаешь десятку, суешь руку в рот богини, с ладони считывается информация, и через минуту выбрасывается карточка с предсказанием твоей судьбы.

— Как же это делается?

— Автоматика, компьютер. Электронная гадалка, в сущности.

— Глупости.

— Геля, я подобью всех погадать. А ты проследи, чтобы Федька сунул Гекате ту руку, на которой перстень.

— Григорий, зачем?

— Слышала цену рубина? Федька мне продает его.

— При чем здесь гаданье?

— А вдруг рубин фальшивый? В будке имеется сканирующее устройство — вмиг проверит.

Голливуд не спускал острого взгляда с ее лица. Геля молчала, но было заметно, что история с гаданьем ей не по душе. Не дождавшись ответа, он добавил:

— Как только дойдет Федькина очередь, ты сразу же уходи скорым шагом, почти бегом, затеряйся среди народа, выйди из парка и жди меня у северных ворот.

Геля остановилась, как лошадь на ходу, протестующе упершись ногами в землю. Но Голливуд ее поднял и пару метров пронес. Его голос, огрубевший и неузнаваемый, приказал:

— Иди! Потом все объясню…

Они уже поравнялись с будкой-гадалкой. Голливуд дышал медленно и глубоко так, что плечи двигались, словно лежали на легких. Породистый тяжелый нос побелел неравномерно, потому что вся белизна скопилась на переносице. В глазах застыла глубокая синева, словно он увидел низкую тучу, которой никто не видел.

Голливуд остановился и выдернул из кармана несколько десяток.

— Господа, почему бы нам не узнать своей судьбы? Вон автомат!

Федор с Дашей идею шумно поддержали нетрезвыми голосами. Они расхватали десятки и все оказались у будочки. Первым сунул деньги и руку Голливуд. Внутри богини что-то крутанулось, звякнуло, вздохнуло — из щели, куда опускались деньги, выскочила карточка с пятью фразами. Голливуд смотреть текст не стал.

— Теперь вы, прочтем все судьбы разом.

Следующей играла Даша: не утерпела и глянула в карточку, но оглашать не стала. К автомату подошел Федор.

— Ладонью вниз, — предупредил его Голливуд и бросил мгновенный взгляд на Гелю.

Она пошла. Сперва медленно, потому что какая-то сила мешала ногам, словно ступала в рассыпчатый песок. Потом шаг убыстрила и свернула в тихую аллею, заметенную кленовыми листьями, не высохшими от утренней росы, скользкими…

Животный крик взвился и пересек парк. Геля охнула, словно этот крик обрел материальность пули и впился ей в голову. Она побежала, скользя, пригибаясь, падая…

Голливуд уже стоял у северных ворот. На ее ошарашенный взгляд он ответил пожатием плеч и легкими словами:

— Наверное, автомат испортился.

И, чтобы уклониться от разговора, остановил такси. В машине, при постороннем, пришлось молчать до самого Гелиного дома.

Рябинин вошел в свой кабинет и глянул на часы: уже шесть вечера. Зачем вернулся в прокуратуру? Шел бы домой. Весь день проработал в РУВД. И опять-таки вопрос: зачем напросился в помощники по делу, не подследственному прокуратуре? Интересный состав преступления? Но ведь он был интересным, пока не разобрался…

Семья приличного предпринимателя: муж, жена и дочка-студентка. Из квартиры украли шкатулку с тремя тысячами долларов и десятком золотых колец, перстней и цепочек. Рябинин осмотрел квартиру. Замок не взломан, и, главное, хитро спрятанная шкатулка взята целеустремленно, без поисков и без выброшенного белья из шкафов. Вор знал ее местонахождение. Рябинин обратил внимание на подругу дочери, но та была из семьи еще более приличного предпринимателя и ни в чем не нуждалась. Но кражу совершила все-таки она.

Рябинин снял плащ и включил два необходимых в эти вечерние часы прибора — кофейник и приемник…

Что движет нашей жизнью? Любовь, желания, ДНК, звезды, Бог?.. Нет. Нашей жизнью управляет престижность. Та самая безобидная прежняя «мода», которая в результате раковых процессов переродилась в престижность.

Украла шкатулку… Почему же? Тусовалась в прикольной компании, где каждый чем-то похвалялся: дружбой с артистом, любовницей из топ-моделей, черепом африканского каннибала, умением разливать абсент через жженый сахар, турами на Барбадос… Девице хвастать было нечем. И тогда заявила, что она криминальный авторитет. В доказательство принесла шкатулку. В натуре.

Вошел Леденцов. Следователь насторожился, не происшествие ли, но лицо майора лишь отсвечивало рыжиной. Рябинин усмехнулся:

— Боря, я знаю, как тебя вызвать? Достаточно включить кофейник.

Майор сел, показывая готовность к кофепитию. Рябинин знал, что без дела Леденцов не приходит. Нет, деликатнее будет сказать, что в запасе у него всегда есть парочка трудных вопросов, и начнет он издалека.

— Сергей, кто такой «дурак»?

Это уж слишком издалека, поэтому Рябинин ответил поабстрактнее:

— Боря, что химики называют грязью?

— Сероводород.

— Не те вещества, не туда положенные. Вот я и думаю: дурак — это не тот человек не на том месте. А на своем месте он вроде бы уже и не дурак.

Химический пример майору не подошел. Он шевельнул плечами — видимо, только что был в спортзале — и начал приближаться к теме:

— А преступники, так сказать, в своей массе?

— Как и вся масса, — уклонился Рябинин от прямого ответа.

Леденцов допил кофе и протянул чашку: нет, не возвращал, а просил еще. Следователь вспомнил о девице со шкатулкой и рассказал, как пример глупости. Майор не согласился:

— Малолетка…

— Двадцать лет. Нет, Боря, это болезнь.

— Какая же?

— Психологи обозначили ее славофилией. Желание прославиться любым путем.

Рябинин знал, что майор крадется к какому-то главному вопросу — и не торопил. Потому что они отдыхали. Следователь знал, что после восемнадцати часов его на происшествие не выдернут — заступил дежурный по городу. Майора же, как начальника, могли потревожить в любое время суток и в любом месте.

— Сергей, но ведь встречаются преступники поумней нас с тобой.

Рябининская рука нырнула в ящик стола и вытянула книгу. Оперативник на лету успел прочесть, что это роман Агаты Кристи.

— Боря, вот что говорит инспектор Лежен: «Преступления не может совершать выдающаяся личность. Никаких суперменов».

— Ерунда, — отрезал майор. — Редко, но попадаются уголовные личности, поумней нас с тобой.

Рябинин молча согласился. Правда, эти умные личности случались не среди бандитов или воров, а, как правило, среди мошенников. Лет пять назад он вел дело, где человек со средним образованием много лет успешно жил под личиной писателя, академика, генерала и даже министра. Засыпался, когда обернулся директором ресторана. Да ум ли это, а не хитрость ли?

— Сергей, может ли криминальный супермен совершить ошибку?

— Ошибку может совершить даже гений.

— Скажем так: из двух путей выбрать самый глупый?

— Боря, не надо вязать чулок, а выдай конкретику…

Леденцов выдал. Про обед на четверых, про дорогой рубин на пальце, про будочку-оракул, про коллективное гадание:

— А когда руку сунул парень с рубином, то его зверский крик услышали даже на колесе обозрения.

— Сорвали кольцо? — попробовал догадаться следователь.

— Палец отрубили и унесли.

— Кто?

— Неизвестно.

Они помолчали. Казалось бы, в наше время кровавыми преступлениями не удивишь, но почему-то отрубленный палец задел сильнее трупа.

— Боря, будку обыскали?

— Автоматика в порядке. Видимо, там сидел человек и сработал топором.

— Где потерпевший?

— У хирурга, там и Чадович.

— Ну, а вторая пара?

— Убежали мгновенно.

— Что говорит потерпевший о своих гостях?

— Ее видел впервые, а о нем ничего не знает, кроме имени-отчества. Ни адреса, ни места работы. Вроде бы предприниматель.

Рябинин догадался, зачем майор пришел: узнать, кому понадобился палец с рубином и почему его отрубили. И теперь следователь мог более образнее ответить на вопрос, кто такой дурак. Это человек, который гонится за престижностью.

— Сергей, рубин-то понадобился нашему приятелю. Описание внешности, которое дала жена потерпевшего, полностью совпадает, например, с описанием, данным Ольгой, театралкой.

— Боря, ты хочешь сказать, что он допустил ошибку?

— Зачем рубить, когда можно снять?

— Ну, и зачем?

— Чадович считает, что тут замешана нечистая. Оля говорила, что у него копыта, — уклонился от прямого ответа майор.

Говорят, что рыжие, вроде Леденцова, хитрые; но и белесые, в смысле, седоватые, вроде Рябинина, тоже не лыком шиты.

— Боря, я знаю, кто такой «дурак».

— Ну?

— Дурак — это человек, который ради престижности не щадит ни своей жизни, ни чужой.

— Все-таки рубить было глупостью.

— Боря, что такое дорогой камень? Ювелирное изделие. А что такое рубин на живом человеческом пальце? Это же раритет!

Частно-индивидуальное предприятие «Карельская береза» располагалось на первом этаже каменного здания, стоящего в глубине двора. И, как бы подтверждая верность названию фирмы, многолетние березы затемнили пространство. Правда, не карельские: кряжистые, с черными наростами и белой корой, отчего казались полосатыми. Кроме названия, на вывеске изображались золотистые стулья, разумеется, двенадцать штук.

В конторке, отгороженной от производственного зала реечной стенкой, их встретил довольно молодой человек, никак не тянувший на руководителя.

— Нам бы директора, — потребовал Голливуд.

— В фирме не директор, а собственник.

— Хозяин, значит, — перевел Челнок.

— Тогда, собственника, — остановился на первом названии Голливуд.

— Я собственник.

— Мы насчет заказа.

— Садитесь, пожалуйста.

Стульев было двенадцать: пять у одной стены, пять у другой, и два у стола хозяина. Визитеры сели не те, что у стола. Хозяин же на свое место не пошел, разглядывая их и, видимо, пробовал определить солидность клиентов. Голливуд ему помог:

— Нельзя ли поговорить с человеком, который непосредственно выполняет работу?

— Я выполняю. Моя фирма состоит из двух лиц; меня и жены.

— Берете любой заказ?

— Делаем мебель для господ с чувством собственного достоинства, — сказал он. — Да вы гляньте…

Хозяин провел их в мастерскую — бесконечный ангар, разделенный на сектора. В первом лежали доски, фанера, реечки, бруски всех цветов — только что зеленого не было. Запах дерева, смолы и лака настолько был густ, что Челнок расчихался. Хозяин сообщил тоном музейного работника:

— Дуб, бук, массив и шпон… Черное дерево, пальмовое дерево, палисандр… Строганый шпон ценных пород…

Заметив рассеянность клиентов, мимо разнообразно-диковинных станков хозяин провел их прямиком к возвышению, где стояли образцы мебели.

— Последнее время я работаю в стиле арт деко.

— Нам не в стиле, — буркнул Челнок.

— Нет, в стиле, — поправил Голливуд.

— Видимо, вас интересуют модули для офисов?

— Не модули.

— Сейчас заказывают ширмы, — предположил хозяин.

— А нам бы ящик, — наконец-то сообщил Голливуд.

— Какой ящик?

— Длинный и узкий.

— Вроде гробика, — растолковал Челнок.

Хозяин — молодой человек в модном комбинезоне, белой рубашке, галстуке — сперва оторопел. Затем эта оторопелость сменилась горделивым раздражением:

— Господа, я не гробовщик, а столяр-краснодеревщик. Точнее, мебельный дизайнер.

— Нам и нужен дизайнер, только гробовой, — нашелся Челнок.

Хозяин скорым шагом повел их к выходу, показывая, что разговор окончен. Но в конторке Голливуд неожиданно сел, чему последовал и Челнок. Предприниматель вкопанно застыл, догадываясь, что это не клиенты, а, видимо, рэкетиры. Медленно и бочком он проник за свой стол, под которым находилась тревожная кнопка.

— Братан, не брызгай слюной, — миролюбиво предложил Челнок. — Мы же заказ делаем.

— На гроб? — усмехнулся хозяин, но ногу до кнопки не дотянул.

— На узкий футляр.

— Из ценных пород дерева, — вставил Голливуд.

— Футляр для чего?

— Для тела мужского, высушенного, — уточнил Челнок.

— Для покойника?

Челнок, которому было поручено начать переговоры, озлился. Задышал тяжело, маленькое лицо побелело, ноги задергались так, что, казалось, он бежит сидя.

— Какого хрена раздуваешь ноздри? Покойника будем держать, картошку хранить… Тебе не все равно? Баксами платим, мать твою…

Последние слова — не про мать, а про баксы — краснодеревщика смягчили. Оправдался он примиренчески:

— Я должен знать характер заказа.

Голливуд счел, что пришла пора вмешаться. Он встал, пересек конторку тремя рассекающими шагами и заговорил тоном, перебить который не поднимался язык:

— Футляр примерно два метра на полметра. Вообще-то их делают из ливанского кедра, но сойдет и палисандр или что-то вроде. Крышку надо украсить драгоценными камнями и золотом. Каких-нибудь камешков и кусков бронзы мы принесем. На крышке придется вырезать имя клиента. И что-то вроде клинописных букв. Ну, бальзамировать кошку просить не будем…

— Какую кошку?

— Которую кладут с клиентом, поскольку священное животное. Но вырезать барса из черного дерева надо…

Лицо предпринимателя менялось по мере поступления информации. Щеки задергались, глаза сузились, губы вытянулись — злость играла. Но он ее сдерживал, отчего лицо стало твердеть, как у барса, вырезанного из дерева — только не черного, а красного. Заметив это, Голливуд достал из кармана глянцевую картинку и бросил на стол. Краснодеревщик ее разгладил.

— Это же саркофаг.

— А мы про что? — ожил Челнок.

— Произведение искусства…

— Не надо произведения, но чтобы смотрелся.

— Нарядный чтобы, — уточнил Челнок.

Краснодеревщик зримо погрузился в неуверенность. Голливуд его взбодрил: из того же кармана достал деньги и положил на фотографию саркофага.

— Две тысячи долларов, аванс. Всю работу сам оценишь.

Краснодеревщик погладил деньги…

Когда они вышли на улицу, Челнок вздохнул:

— Черное дерево, бронза… Зачем все это мумии?

— Ей клали в саркофаг и меню.

— На хрена?

— Кормиться в потустороннем мире.

— Ради этих денег я бы мумию в рюкзаке принес.

— Саркофаг — это дом для души, — просветил его Голливуд.

В будни парк жил чужими звуками, долетавшими с улиц. Не работали аттракционы, не было почти людей, не скрипел под их ногами песок, и не слышались крики детей. Теплый конец осени. Солнце светит и греет, но куда оно не попадает, там черно и холодно.

Сперва Чадович и Оладько прочесывали парк порознь. Но с середины дня начали ходить парой. Какой смысл кого-то высматривать на второй день происшествия? Начальник считал, что смысл есть. Да и капитан Оладько смысла не отрицал.

— Какой? — удивлялся Чадович.

— А почему убийцы частенько приходят на похороны своих жертв?

— Бандитские братки не приходят.

— Ну, эти за гранью.

— Капитан, какой смысл преступнику лишний раз светиться?

— Любопытство.

— Ценой собственной свободы?

— Это особое любопытство.

Ходили они по эллипсоидной кривой и с таким расчетом, чтобы будка-оракул не выпадала из их поля зрения. Вчера эксперты-криминалисты, в поисках любых следов, чуть было не расщепили ее на составные части.

— Капитан, — спросил Чадович, который называть старшего товарища по имени стеснялся, — и много случаев, чтобы убийца приходил к жертве?

— Не много, но случались. Есть ситуации, когда преступник почти всегда находится рядом с трупом, и, я бы сказал, обязан там быть.

— При автонаездах?

— Нет, я имею в виду действия умышленные. Когда муж убивает жену или наоборот.

Среди гулявших в парке они выделялись. Один очень высокий, худой, нескладный, с костистым лицом, обтянутым дубленой кожей; второй роста среднего, франтоватый, с русыми кудрями до плеч. Не иначе как известный артист со своим телохранителем.

— У меня, Володя, был эпизод, когда убийца заделался понятым при осмотре его жертвы.

— Как же так?

— Труп на улице, ночь. Прохожих мало. Нужны понятые. Я квартал отъехал, увидел гражданина, ну, и попросил в понятые. А он-то ножом и пырнул.

Чадович хотел расспросить, что было дальше, но высокие кусты заслонили будку и все прилегающее пространство. Они свернули на другую аллею, больше похожую на просеку, прорубленную в толстых светлоствольных тополях, где Оладько уже начал другую историю на ту же тему:

— Или вот эпизодик… Осматриваем труп в квартире. Вдруг входит мужик. Что надо? Замешкался, закашлялся… Короче, убийца. Вернулся за оброненной кепкой. Вспомнил, что могут найти по одной волосинке, поскольку ДНК…

— Ну, а не пришел, то и не нашли бы?

— Еще бабушка надвое сказала.

День перевалил на вторую половину. Парковый кислород и длительная ходьба навели их на почти одновременную тему. Первым высказался Чадович, что как-то видел по телевизору развлекательную передачу «Кто эротичнее съест банан?» Оладько заметил, что сардельку есть эротичнее. В результате Чадович сбегал к ближайшему ларьку, откуда принес бутерброды с курятиной и минералку. Они сели на скамейку, не выпуская взглядом объект наблюдения, и закусили. Оладько, правда, заметил, что курятина отдает кошкой. Лейтенант его не поддержал, но не потому, что лично покупал бутерброды, а потому, что никогда кошек не ел и вкуса их не знал.

Чадович вернулся к прерванной теме:

— Совпадения да случайности, а вот так, чтобы убийца пришел с целью глянуть на убитого…

— Было. Нашли в лесу труп с ножевым ранением. В яме завален хворостом. Труп увезли в морг. По рекомендации следователя прокуратуры Рябинина устроили засаду. Начальство матерится. Людей на дело не хватает, а тут пятеро суток кто-то дежурит. На шестые сутки к яме подошел грибник с корзиночкой, осмотрелся и начал разгребать сучья. Тут его и взяли.

— Но почему он пришел, почему?

— У Рябинина есть какая-то теория. Я думаю, что убийца не выдержал пытки неизвестностью. Он совершил убийство. По его понятиям, чуть ли не подвиг. А по телеку не показывают, в газетах не пишут, его вроде бы никто не ищет… Молчанка. В голову лезут всякие мысли, в том числе и глюки. А может, и не убил? Вот нервы и не выдерживают…

— У нашего артиста нервы выдержат.

— А вдруг пошлет того, маленького, которого ты упустил?

Их скамейка со временем оказалась в тени, и они сразу почувствовали осень. Ветерок побежал не летний, сквозняковый. Он, ветерок, решил потрепать клен — да ведь не лето: с него сразу тяжело упало несколько испуганных покрасневших листьев.

Оладько потирал руки. Чадович изредка шевелил плечами, словно они чесались. Оперативники не замерзли — переживали вынужденное безделье. Свои дела стояли, ребята в отделе зашивались… Оладько вздохнул:

— Совчатый увольняется.

— Он же работает без году неделя?

— Явился к полковнику, сообщил, что потерял табельное оружие, и принес готовенький рапорт об уходе из органов.

— Совесть заела.

— Наивный ты, как и твои локоны, — усмехнулся Оладько. — Полковник мне приказал ехать с Совчатым и без пистолета не возвращаться. Если не найдет, то, говорит, сверни ему голову.

— Где же возьмет, если потерял?

— Через час оружие мы привезли — пистолет лежал у него дома под подушкой.

— Перед увольнением задумал присвоить?

— Уже не первый эпизод. Специально идут в милицию, чтобы получить оружие, удостоверение, обмундирование и смыться в охранную структуру или в бандитскую.

Они поговорили о кадрах, которые набирают даже по объявлениям на заборах; о непрофессионалах, которых назначают на руководящие должности; о литерных оперативных мероприятиях, дающих хороший результат; о себе, о дураках, рискующих жизнью за мизерную зарплату; об американской полиции, имеющей на вооружении двенадцатизарядный «Смит-и-Вессон» и автомобиль «Мустанг, не идущий в открытую продажу…

Разговор оборвался разом, на полуслове, словно они были приборами, которые обесточили. Оба смотрели на женщину с распущенными волосами цвета жидкого кофе: она прошла мимо томно-ленивой походкой и как-то сияя загорелым лицом в упавшем на него солнце. Оладько выдернул из пиджака карандашный портрет женщины, хорошо нарисованной Дашей, супругой потерпевшего. На секунду оперативники впились в него взглядами…

Не сговариваясь, вскочили и пошли за ней. Конец аллеи был густо затенен кустами жимолости. Здесь расходились в стороны две загогулистые и уже сумеречные дорожки, на которых женщины уже не было видно. Оладько приказал:

— Я по этой, ты по той.

Оперативники разошлись, Чадович побежал по своей. Уже после второго поворота он ее догнал. Девушка обернулась:

— Ну?

— Мадам, хочу познакомиться…

— А ты кто?

— Я — клон.

— Из пробирки? — усмехнулась она вроде бы одними карими глазами, блеснувшими полированным деревом.

— Я из бутыли, — пошутил и он.

— И много там вас, клонов?

— Где?

— В милиции…

Удара он не видел: острая, прямо-таки костяная боль посадила его на землю. По хрусту веток лейтенант понял, что она ушла напрямик, через кусты. Хруст веток с противоположной стороны привел Оладько. Капитан спросил, сдерживая не то крик, не то рев:

— Убежала!

— Да.

— А чего ты сидишь?

— Изучаю ее следы, — буркнул Чадович, потирая ногу.

Что такое «ближний пригород»? Это когда из леса виден микрорайон. Пансионат походил на желтый деревянный торт: столько на нем было наверчено верандочек, башенок и балкончиков. Утонуть в зелени он не мог, потому что сосняк был прорежен, как и все пригородные леса. Не то мелкое озерцо, не то водянистое болото расположилось рядом с пансионатом. На том берегу стоял домик частника, тоже желтый, видимо, крашенный остатками пансионатской краски.

Начальник хозяйственной — или какой там части? — водил Голливуда по пансионатскому дому, пустому и гулковатому.

— На улице тепло, могли бы функционировать, — заметил Голливуд.

— Нерентабельно, путевки дорогие, никто не едет. Консервируем до мая. Доживете?

— Договор дороже денег.

Администратор смотрел на нового работника с сомнением. И хотя Голливуд был в кирзачах, в потертой теплой куртке и в кепке, на сторожа он не походил. Усики, бородка, шрам… Кепка на нем сидит как с чужой головы… Походка вразвалочку… Такой видный парень согласился сторожить всю зиму за деньги символические.

— Вы того… не злоупотребляете?

— Употребляю, но не во зло.

— Жить-то придется здесь.

— Само собой.

— Всего одна соседка вон в том желтом домике, тетя Вера, бывшая сторожиха.

Они прошлись по комнатам для отдыхающих, тихих и уже остуженных. По двум гостиным с занавешенными телевизорами. По душевым, обезвоженным на зиму. По столовой с перевернутыми столами. По кухне, казалось, еще хранившей запах котлет.

— Ну и плита, — удивился Голливуд.

— Да, быка можно зажарить. Здесь готовили на сотни людей.

Они вышли на явно ветшавшее парадное крыльцо. Администратор осмотрел, вздохнул и встречу заключил:

— Жду вас завтра в конторе. Телефон знаете. Всего хорошего.

И он пошел не совсем уверенно, словно ему мешали листья на песчаной дорожке. Голливуд проводил его до калитки и долго стоял, разглядывая озерцо. К осени без дождей оно обмелело, и у берегов обнажились валуны, словно высунулись крутолобые тюлени.

Голливуд тоже вышел за калитку и прошагал до густого ольшаника, где, прикрытая листвой, стояла «девятка». Из нее вылез Челнок.

— Вася, знакомься, перед тобой сторож пансионата «Холодные ключи».

— С тебя причитается, — нашелся Челнок.

Они вытащили две громадные сумки и отволокли в одну из комнат пансионата, но сели в просторной кухне, где было уютнее. Голливуд достал бутылки и еду. Изобилие, как в ресторане.

— Клево! — решил вслух Челнок.

— Но есть один зигзаг, — и Голливуд глянул на него темно-синим взглядом, в котором темноты было гуще, чем синевы.

Челнок кивнул. В его жизни зигзагов больше, чем прямых.

Когда они выпили по первой, Челнок глубокомысленно заметил:

— Надо было мне идти в хоккеисты. Там миллионные контракты.

— Ты разве играешь?

— Хреново, но мне и не надо миллионов, можно поменьше.

— Васек, ты дурак или прикалываешься?

Челнок не обиделся: обижаться ему не по карману. Дурак — это человек, который ничего не знает и ничего не понимает. А нет ли в этом ума побольше, чем у самого умного? Ведь жить спокойнее. Да и везет дуракам.

Был у него дружок, дурнее не бывает. Купил в сэконд-хэнде куртку поношенную, а в кармане нашел пачку баксов, тугую, как черствый батон.

— Зигзаг тебе известный: с пансионата не отлучаться и людям не показываться, поскольку ты гражданин Чумидзе.

Был у него дружок по имени Чума: мало того, что идиот, да еще и педик. Тетя этого педика умерла и оставила ему, педику, загородный коттедж.

— Вася, и не вздумай пойти к Витальичу: он без приглашения не принимает.

А Сонька, общественная миска, с головой, набитой цацками, вышла замуж за персидского хана и теперь разъезжает на белом верблюде.

— Григорий, этот Витальич живет лучше тебя: как прыщ на заднице.

— Торговать раритетами выгоднее, чем взять обменник.

На кухне было полно посуды, но они ели-пили привычным образом: из консервных банок, руками, с бумажек, из стаканов. Голливуд пил коньяк, но больше обычного. Челнок осмотрел кухню. Сильнее всего удивила плита, и особенно духовка, или какая-то жаровня: свинью можно целиком запечь.

— Житуха, как у мясника брюхо, — заключил Челнок.

— Об этом ли я мечтаю? — усмехнулся Голливуд.

— А об чем?

— На испанском курорте «Коста-Бланка» самый длинный песчаный пляж, на котором жизнь кипит всю ночь.

— Чего делают-то?

— В Баден-Бадене алкоголиков считают больными и утром выдают пятнадцать марок.

— На опохмелку, значит?

— А на Самоа пьют только пальмовую водку.

— Гриша, это ты все про что?

Челнок уважительно смотрел на товарища. Профессор, в натуре. Если его лицо что и портило, так лишь непрерывно-перекрестные морщинки, значение которых Гриша ему давно растолковал. Они, эти кожистые бороздки, говорили о силе личности, которая даже не болеет. Жизненная нестыковка: Витальич, жирная пельменина, у которого долларов, что у дурака махорки, командует самим Голливудом. На хрена такой прикол?

— Вася, а ты о чем мечтаешь?

Челнок вопроса сразу не понял, поэтому налил полстакана водки, медленно выпил и закусил шпротинкой, изловив ее в банке за хвост.

— Когда о чем.

— То есть?

— Когда о пожрать, когда о выпить, когда о бабе, ну, и о выпить.

— И все?

— Главное, чтобы не попасть на шконку.

— Васек, а о чем-нибудь романтичном? Например, заиметь первоначальный капитал?

— Зачем? Пропью.

Голливуд со стаканом в руке подошел к окну, опоясывающему всю стену. Гладь озерца не блестела, а туманилась, словно вода в нем была горячей. Сухая осень: березки на берегу пожелтели и даже зеленые листья осыпаются.

— Желаешь чего-нибудь сильно, до зуда кожи? — поставил Голливуд вопрос иначе.

— Чего зудеть…

— Тогда зачем живешь?

— Все живут.

— Челнок, крысы поедают своих детей, если те рождаются уродами.

— Намекаешь, что я похож не крысу?

Голливуд хохотнул, чуть не расплескав коньяк. На всякий случай хохотнул и Челнок.

— Вася, я хочу сказать, как природа беспокоится о продлении жизни. А тебе жизнь вроде бы и не нужна.

— Когда есть бабки, то нужна.

— Васек, наркотики, СПИД… А не освобождается ли природа таким образом от балласта?..

— Какого балласта?

— Людей, не ценящих жизнь. Ты хоть смерти-то боишься? Челнок задумался надолго и всерьез: так ведь и вопрос был задан не пустяковый. Даже водку не выпил, грея стакан в руке. Откашлявшись, как перед докладом или перед важным заявлением, он заговорил:

— Андреич, смотря какое житье после смерти.

— Ты про загробную?

— Нет.

— А про какую же?

— Которая на земле после смерти.

Голливуд усмехнулся, пригубил коньяк и разговор оборвал, поскольку Васек пьянел скоро и начинал молоть несуразицу. Но напарника тема задела. Посопев своим коротким носом, Челнок поделился, видимо, тайным:

— Крестьянин в Америке завещал похоронить себя рядом со своим домом, но не в могиле, а в бетонном бункере…

— Ну и что?

— А в рот ему вставили трубочку и вывели наружу. Приятели в гости приходят и покойному рюмашку через трубочку вливают. И жизнь его продолжается.

— А без алкоголя жизни нет?

— Неужели кофей сосать?..

— То-то ты, Васек, ходишь, как покойник.

— Андреич, у тебя походка тоже костыльная.

Взгляд Челнока нарвался на синий огонь. Огонь других глаз, на шрам покрасневший-посиневший, на бородку, ставшую проволочной, на побелевшие морщины-бороздки…

— Андреич, да я так, к слову…

— Живи здесь тихо, как гриб в земле. На днях привезу мумию.

Челнок кивнул сильно и с чувством, как лошадь на водопое.

Ни коровы, ни козы, ни кур, даже собаки нет. И в огороде осень, все выкопано и собрано. Нечего делать. Варвара Федосеевна от лживости этой мысли даже поморщилась: на земле да и сидеть без дела? Срам.

Она глянула в окно на озеро: морщилась не от безделья — от страха, засевшего где-то в голове, в костях черепа. Казалось бы, отдыхающие пансионата мешали все лето музыкой да играми, а поди же ты — ей жилось спокойнее.

Варвара Федосеевна вышла на крыльцо, где на солнышке проветривался выкопанный чеснок. Она скоренько сгребла головки в корзинку, да не все: из семи головок сделала что-то вроде бус на шнурке, повесив их на шею, и опять глянула на озеро, как собака, на которую замахнулись палкой. Треск подъехавшего мотоцикла успокоил.

Участковый слез с мотоцикла и подошел к женщине. Поздоровавшись, он заметил:

— Кто же на груди чеснок сушит?

— А я не сушу.

— От насморка?

— Не угадал. Пройдем в дом?

— Федосеевна, некогда. Говори, зачем милицию вызывала.

Все-таки он сел на скамейку под окном. Села и хозяйка, шумно вздохнув: молод участковый, мальчишка в погонах. Поймет ли? И все-таки призналась:

— Федор, боюсь я…

Милиционер глянул на нее, чуть было не усмехнувшись: ширококостная, крупная, выше его ростом и по-деревенски ухватистая.

— Боишься воров?

— Мужа.

— Он же умер давно.

— Утонул вот в этом озере.

— И ходит?

— Вчера был. Вот чесноком и повязалась: говорят, нечистую отгоняет. Еще надо опоясаться узловатой веревкой.

Участковый глянул на часы — сейчас уйдет. Женщина схватила его за локоть.

— Федор, ты не все знаешь, тогда здесь не работал. Труп-то его не нашли.

— В таком маленьком озере?

— Тот берег топкий, в болото переходящий. Ну, и вынесли решение, что его топь засосала.

— И он теперь ходит к тебе?

— Вон под то окно приходил.

— И видела лицо?

— Только тень метнулась к калитке.

— Варвара Федосеевна, у меня в садоводстве «Натуральные соки» восемнадцать дач обнесли, а я туг про утопленника…

Участковый не поверил бы, что лицо такой крепкой и не очень старой женщины может измениться вмиг. Прилившая кровь летний загар потемнила, как задубила; нижняя губа отвисла и стала синеватой; зрачки сделались как бы самостоятельными, двигаясь вперед; пальцы рук побелели… Участковый снял фуражку и положил рядом: хрен с ними, с «Натуральными соками».

— Федор, если бы знал покойного… Думаю, это был дьявол во плоти.

— Вот те раз: жила-жила — и дьявол.

— По пятницам он посыпал крыльцо солью. Его носовой платок всегда был в крови…

— Нос слабый.

— Он спал с открытыми глазами…

— Ну, а я храплю.

— Федор, умершие не своей смертью всегда ходят.

Участковый хотел задать ей главный вопрос: при чем здесь милиция? Уж не хочет ли женщина, чтобы он изловил утопленника? Но Варвара Федосеевна встала так, что головки чеснока сорвались с груди и раскатились по земле. Она подволокла участкового к окну и показала рукой на землю.

Высокие садовые ромашки с цветками шириной в ладонь поникли на сломанных стеблях. Участковый согласился:

— Да, жалко цветы.

— Да ты глянь на почву, на следы!

Следы были, и довольно отчетливые — бесплотный дух с такой силой вдавить не мог. И непонятно: ни человек, ни корова, ни лошадь. Круглые вмятины с небольшим выступом. Как бы нога человека, но без пальцев. Милиционер произнес негромко:

— На парнокопытное непохоже…

— На однокопытное тоже, — поддакнула хозяйка.

Они вернулись на скамейку. С того берега доносился запах далекого болота: застойной воды, мокрого дерева и багульника. Участковый спросил:

— В пансионате теперь кто?

— Наняли сторожа.

— Приличного?

— По-моему, непьющий, солидный. Предупредил, что иногда к нему будут приезжать гости с музыкой на шашлыки.

— Вот! — обрадовался участковый. Теперь бояться нечего. А я, Варвара Федосеевна, буду заскакивать.

Голливуд начал ощущать движение времени: оно словно засвистело в ушах диким ветром. Убегало, бросив его по дороге. Надо было спешить. Что остается после ушедшего времени? Заросшие поля, развалины, пересохшие реки, руины, кладбища… Спастись от бега времени можно только одним способом — чтобы оно тебя подхватило и понесло с собой…

Знакомое здание больничного морга, казалось, стало еще приземистее — время по миллиметру в год погружало его в землю. И пока оно не погрузилось окончательно, Голливуд нажал кнопку звонка. Дверь не открылась — открылось окошечко чуть побольше сигаретной печки. Зато глаз в нем был знаком. Этот глаз помаргивал себе, не желая открывать запоры, понятно, час ночи. Голливуд прикрикнул:

— Не узнаешь?

Замок лязгнул недовольно, но дверь лишь приоткрылась.

— Что надо?

— Впусти сначала.

— Уже раз впускал, — буркнул санитар, но дверь распахнул.

— В милицию вызывали?

— Хуже: чертовщина произошла.

— Давай присядем…

— Опять органы нужны?

— Есть дело посерьезнее, — внушительно заверил Голливуд.

Санитар провел его в тот же самый кабинет. На этот раз запах сладковатой гнили был ощутимее. И Голливуд решил ни под каким видом не ходить в тот зал, где лежаки с мертвецами. Но запах доконал.

— Ты хотя бы кофейку заварил подушистее…

— Если начну поить каждого, то без штанов останусь.

— А я и пришел насчет того, чтобы у тебя штанов было много и разных.

Кофе санитар сделал, но его чуть живой порошковый аромат не смог перебить духа покойницкой. Вот так привяжется и будет вспоминаться при любом кофепитии. Голливуд спросил:

— Тебя звать-то как?

— Савелий.

— Так какая произошла чертовщина, Савелий?

— Приезжаю в морг номер один, в главный городской. А он там лежит.

— Кто?

— Труп, который вы забрали.

— И что ты подумал?

— Хрен его знает. Наверное, думаю, они его клонировали.

— Савелий, мы его потеряли в пути. А милиция проявлялась?

— Само собой. Мне пришлось решетку на окне отжать и стекло выбить. Мол, труп украли.

Парень смышленый. Именно такой и был нужен: сообразительный, нахальный, с медицинским образованием. Только вот запах… Не несет ли от его медицинского светло-зеленого халата? Окропился бы спиртом.

— Савелий, ты здесь ежедневно торчишь?

— Не каждый, но частенько.

— И почему?

— Я студент. Хочу стать классным хирургом, отрабатываю на трупах технику.

Голливуд немало прочел статей и книг о криминале, в которых когда явно, когда скрыто обозначалась мысль, что преступник — человек психически ненормальный. А резать мертвое человеческое тело — нормально? Да еще нюхать запах этого гниющего человеческого тела.

— Савелий, спирт есть?

— Ну.

— Дело у меня серьезное… Давай по соточке разведенного?

Савелий развел спирт в какой-то стеклянной узкой емкости — не из-под кишок ли? — и разлил по стеклянным округлым чашкам — не из-под почек ли? Выпили, закусив квашеной капустой и черным хлебом.

И Голливуд приступил к делу.

— Савелий, предлагаю создать фирму.

— По продаже органов? — скривился медик.

— Нет, под названием, примерно, таким: «Гипросбытмумия». Или «Мумия-продакшн». Или «Мумия-интернэшнл». А?

— Мастер шутит?

— Мастер жилу нашел.

— Да кому эти мумии нужны?

— За тысяч десять зеленых с руками оторвут.

— Кто?

— Коллекционеры, новые русские, VIP-персоны, кто скачет за имиджем и престижностью.

Слегка одутловатое лицо Савелия начал подергивать легкий, почти незаметный тик. Если сюда прибавить взгляд, не могущий замереть на одной точке, то создавалось, как ни странно, впечатление ожившего мертвеца. Голливуд вспомнил, что и при первой встрече это лицо назвал он динамичным.

— Савелий, все дело в том, чтобы изготовить мумию.

— Не проблема. Вскрыть, выпотрошить… Появился новый способ: влагу с жиром откачать и заполнить пластиком.

— Мумия должна быть неузнаваемой. Так что старый способ проще: просолить, высушить, смолы, гудрон, бинты…

Щеки Савелия вдруг онемели, словно тика и не было. Взгляд успокоился, наконец-то отыскав недвижимую точку. Какая-то догадка осенила будущего хирурга; да не осенила, а сковала.

— Для мумии нужен труп…

— Их сколько угодно.

— В моргах?..

— Зачем… Знаешь, сколько умирает бомжей? В холодные ночи десятками. Без документов и без родственников.

— А это будет законно?

— Государство спасибо скажет: не надо тратить деньги на похороны.

Савелий оттаял мгновенно и настолько, что налил еще по мерке. Голливуд тут же распределил обязанности: он достает свежие трупы и сбывает готовую продукцию, а Савелий мумифицирует. От оплаты в пару тысяч долларов медик пришел в тайный восторг. Голливуд встал.

— В подвале моего дома помер бомж от какой-то технической жидкости. Завтра и начнем, я приеду за тобой сюда.

— А условия: печь, ингредиенты?

— Условия такие, что сам пожелаешь стать мумией.

С самого утра Рябинину в голову лезли мысли об информации. Кокаин, героин, марихуана… Наркотики. А ведь есть наркотик не слабее этих классических — информация. Правда, она не губит людей физически, но засасывает в свою пучину с головой. Ее вреда никто не изучал. Информация, как и наркотики, может выступать в чистом виде. Например, телесериалы, в которых человек живет и ничего не знает о жизни подлинной. Ради телепередач, новостей, детективов в мягкой обложке, сплетен жертвовали здоровьем, воспитанием детей, духовностью… И вал информации рос и накатывался. Молодежь уходит в Интернет, как в наркоту. Сидят там сутками. Только что прошло сообщение, как подросток убил родителей: они запретили сутками играть в компьютерные игры.

Рябинин остановил мысль на каком-то моменте. Он привык осознавать причину своих тревог. С чего это бросил составлять обвинительное заключение и зациклился на информации?

Все с того. Раздражала. Брал газету, читал до двух-трех ночи, утром вставал и, хоть убей, не мог вспомнить ни крупицы прочитанного. В голове осела муть из черт-те чего: какой артист с кем развелся и с кем сошелся, сколько раз была замужем Элизабет Тейлор, как выщипать брови, какое количество бандитов собралось на сходку, для чего нужно масло ши, безопасный секс, взрывы, убийства, курс доллара, дневник проститутки… Самым сильным раздражителем была криминальная информация. Хотя бы тот же самый телефон…

Он, телефонный аппарат, коли его упомянули, отозвался вежливым звонком. Вежливый голос майора осведомился:

— Как жизнь, Сергей Георгиевич?

— Ты по делу? — почти огрызнулся следователь, потому что терять бдительность с майором нельзя.

— Сергей, по-твоему, собакам зубы чистят?

— Почему бы нет?

— Я видел тюбик. Знаешь, как называется? «Паста для полости пасти».

— Боря, тебе делать нечего?

— Да тут вопрос проявился: наш район больше других районов города.

— В связи с чем такой вопрос?

— Находочку обнаружили в зеленке за автострадой.

Рябинин помолчал, сдерживая злость. Знал он его находочки. Какого черта тянет, когда наверняка нашли мертвое тело. Майор его догадку засек:

— Нет, Сергей, не труп.

— А что же?

— Отгадай с двух раз.

— Младенец?

— Нет.

— Детский плод?

— Нет.

— Голова?

— Опять не угадал.

— Руки-ноги?

— Ближе, но не то.

— Боря, хватит дурака валять…

— Полный набор внутренностей человека.

— И больше ничего?

— Нет. Так сказать, паста для полоскания пасти.

Десятки рябининских вопросов пресекла деловая мысль: надо ехать. Майор знает, что для осмотра частей тела, так же как и для осмотра трупа, нужна полноценная следственная бригада с экспертами и понятыми. Машину уж, наверное, выслали…

Место происшествия было в семидесяти метрах от бетонки, почти на обочине отходящей грунтовой дороги. Рябинин догадался, почему не в глубине лесопосадки: чтобы не оставлять на почве следы протектора.

Вместительный, размером с цементный мешок из крепкого мутного пластика. Темно-бордовый от органов и, главное, от слитой в него и загустевшей крови. Эксперт-криминалист сделал несколько фотографий. Рябинин в протоколе привязал находку к местности.

— Может быть, из какой-нибудь больницы? — предположил Леденцов.

— Их близко нет, и зачем везти так далеко? — не согласился Рябинин.

— Был мужик, — сообщил понятой, заметив в кровавом месиве половой член.

Когда эксперт-криминалист кончил искать отпечатки пальцев на поверхности мешка и вознамерился его развязать, Рябинина осенило:

— Стой!

— Правильно, — догадался и судмедэксперт… Как и на чем осматривать содержимое? На траве в сумерках деревьев? Трупы же на месте происшествия не вскрывают. Судмедэксперт попросил:

— Сергей Георгиевич, отправьте в прозекторскую, а вечером мне позвоните. Уже какая-то информация у меня будет.

Автомобили разъехались. Одна в морг, вторая в РУВД, третья в прокуратуру. Рябинин с майором успел лишь перекинуться словами:

— Боря, как наш артист?

— Работаем.

— Не забудь про вторую задачу: куда они раритеты сбывают…

Вечером, когда Рябинин хотел взяться за телефонную трубку, поскольку конец рабочего дня, судмедэксперт позвонил сам.

— Сергей Георгиевич, письменное заключение дам только через пару дней. Гистологию надо сделать…

— А устное? — перебил следователь.

— Ну, мужчина средних лет, пил, цирроз печени, атеросклероз венечных артерий…

По мере перечисления болезней Рябинин терял интерес: видимо, естественная смерть бомжа. Но кто и зачем его вскрыл? Где само тело? Или это опять проделки звероводов, например, любителей нутрий?

— А когда наступила смерть?

Примерно, сутки назад.

Уместно ли спрашивать о причинах смерти без тела, без головы? Судмедэксперт бросил как бы между прочим, но явно предвкушая реакцию следователя:

— Сергей Георгиевич, его убили.

— То есть как?

— Видимо, ударом острого металлического предмета в подлопаточную область. Раневой канал проникает через плевральную и брюшную полости, заканчиваясь в печени…

Геля дала свой телефон и пригласила в гости, предупредив, что живет с родителями. Следовало бы сходить, познакомиться с предками, попить чайку… Но время убегало. Вернее, оно сжималось, делаясь плотным, словно застывающий студень.

Поэтому Голливуд позвонил и договорился встретиться у метро.

Какой дурак придумал слова «беречь время»? Как можно беречь то, чем не владеешь? Оно идет себе, идет. Время не деньги — не убережешь. Беречь время — это уплотнять его.

Геля пришла вовремя и замешкалась: кивнуть ли, подать ли руку?.. Голливуд повел себя как со старой доброй знакомой — поцеловал в щечку, хотя манили мягкие губы. Он предложил:

— Пойдем.

— Куда?

— Через дорогу, мне нужно в банк.

По пути Голливуд искоса любовался ею. Светло-шоколадные густые волосы, свитерок тонкой шерсти цвета кофе, сильно разбавленного молоком, коричневая кожаная юбка… Походка одновременно ленивая и сильная, что давало грациозность большой кошки.

— Зачем тебе в банк? — спросила она.

— Доллары из Штатов перевели через «Вестерн-юнион».

И он скрылся за дверью. Геля закурила неторопливо, приготовившись ждать. Но он вышел минут через десять, показал ей пачку купюр и взял под руку.

— Можем кутнуть.

— За этим и пригласил?

— Пригласил для серьезного разговора.

Геля огляделась. Здесь, посреди улицы? Он понял и завел ее в ближайшее полуподвальное кафе, которых в городе стало больше, чем автобусов и трамваев. Голливуд пошел к стойке. Геля посоветовала:

— Если разговор серьезный, то спиртное не бери.

Он вернулся к столику с двумя чашками кофе, плиткой шоколада и бутылкой шампанского. Это же не спиртное? Чтобы подчеркнуть значимость момента, Голливуд помолчал, глотнул кофе и отпил половину фужера:

— Геля, время уплотняется…

— Не поняла…

— На решение проблемы у меня есть несколько дней.

— Все равно непонятно, — рассмеялась она.

Голливуд молчал, не зная, как начать. Требовалось какое-то вступление: умное, понятное и простенькое. Иначе, его слова прозвучат, как хлопок петарды над ухом.

— Геля, в семнадцать лет я был романтиком. Мечтал о киносъемках, о Голливуде. У меня и кличка была — Голливуд.

— Осуждаешь себя?

— Кто такой романтик? Это лох.

— А кто такой лох?

— Дурак-простак.

Ее ореховые глаза блеснули непонятно каким блеском: сочувствием ли, насмешкой?.. Голливуд догадался, что не надо ползти в дебри — надо сразу. Да и чего он тянет? Не банк ограбить предлагает и не Думу взорвать.

— Геля, давай объединим нашу жизнь.

— Что?

— Бросай английский, своего бизнесмена, и будем вместе.

— Делаешь мне предложение?

— Какая пошлость, — поморщился Голливуд. — Предлагаю объединить судьбы!

Он сделал глоток шампанского и огляделся. Низкие окна полуподвала казались черными. На стенах горели полуслепые бра в форме свечей, явно потухающих. Публика обычная: хохочущие девицы да парни, походившие на футбольных фанатов. Здесь ли говорить о слиянии судеб? Да и не так он начал. Сейчас Геля начнет выяснять, что такое «объединить судьбы»? Но она удивилась другому:

— Григорий, а чувства?

— Вопрос для психиатров.

— Тогда чем же объединять судьбы?

— Геля, глянувший на нас человек сразу определит, что физически мы подходим друг другу, как бриллиант к золотому колечку.

— Ну, а любовь?

— Это сексуальная магия.

— Непонятно…

— Любовь — это надстройка.

— Над чем?

— Над базисом, а базис — это секс.

— Григорий, как же можно соединяться без чувств, без любви?

— Геля, не смеши электорат! И не вздумай это сказать молодежи… Они тебя жидкостью обмочат.

— Какой жидкостью?

— Пивом. Любовь… В школах начинают трахаться с шестого-седьмого класса. Круто растет количество внебрачных детей у пятнадцати-восемнадцатилетних.

— Григорий, где я раньше работала, лаборантка влюбилась в инженера. Когда он женился на другой, лаборантка умерла — остановилось сердце.

— Прикольный анекдот.

Похоже, Геля расстроилась. Рот нервно приоткрылся, мягкие губы потяжелели, светлая полоска пересекла загорелый лоб… Нервными пальцами схватила она бокал с шампанским и выпила. Но почему обида? Женская психология. Рассказала про смерть от любви… Он мог ей рассказать другой прикол: получив предложение, девицу от счастья хватил инсульт.

— Григорий, я о тебе ничего не знаю. Ты похож на гордую птицу без гнезда.

Голливуд довольно кивнул: пошел предметный разговор — о том, что можно выразить словами и цифрами.

— Что ты хочешь узнать?

— Кем работаешь, какая специальность, где живешь, есть ли у тебя родственники?..

Голливуд закурил японскую сигарету, распахнул вельветовый пиджак, высвободил вязаный галстук, тряхнул темнокаштановой гривой и развалился на стуле, сколько было возможно.

— Геля, я нигде не работаю, и у меня нет никакой специальности.

— А египтология?

— Туфтил. Я не получаю зарплаты. Нет у меня и родственников. Машины тоже нет. Нет и квартиры. Геля, у меня ничего нет.

— Как же… Шикарно одет, доллары…

— Геля, у меня ничего нет, кроме одного — у меня есть перспектива, богатая, как алмазное месторождение.

Недоумение с ее лица не ушло. Пожалуй, «алмазное месторождение» тревоги добавило. Голливуд заговорил быстрее, чтобы она все поняла и успокоилась:

— Мои деньги за рубежом, я их заработал бизнесом, продажей раритетов.

— Что ты называешь «объединением судеб»?

— Едем со мной, Геля.

— Куда?

— За границу.

— Проматывать твои деньги? — усмехнулась она недоверчиво.

— Геля, я покупаю там турагентство и буду заниматься тур-бизнесом.

— Купить турагентство… Это же дорого?

— Денег хватит. Особняк я уже там приобрел.

— Григорий, а я тебе зачем?

— Ты будешь, кем пожелаешь. Топ-менеджером, управляющим турагентством, или будешь моей королевой…

— Но ведь ты знаком со мной всего несколько дней.

Голливуд даже не ответил, зная свою проницательность.

Это в романах пишут, что якобы человек есть великая тайна. Неужели?

Но у людей одинаковые поступки, похожие желания, единообразные мысли, совпадающий образ жизни… И это у миллионов. Какая же здесь тайна?

— Геля, ты подумай. Но не более двух дней.

— Тебе и ночевать негде? — спохватилась она, спустившись с небес долларов, особняков и турбизнеса.

— В моем распоряжении целый пансионат «Холодные ключи». Дорогая, обо мне не беспокойся.

Голливуд взял ее руку и перецеловал все пальчики с полукруглыми ярко-красными ногтями: как половинки пасхальных яиц.

Савелий ждал хозяина, который обещал вернуться к обеду и сделать окончательный расчет. Работа выполнена: саркофаг с мумией стоял в небольшой комнате: видимо, номер на двоих.

Работа выполнена…

Савелий был не рад, что за нее взялся. Вроде бы ничего сложного. Духовку они соединили с жаровней, сосновых дров не жалели, бомж оказался худым и костлявым — обезводился скоро. Труднее было Савелию одному бинтовать сухое тело узкими матерчатыми полосками, вымоченными в смоле и жидком гудроне. Пришлось использовать сложные химические отдушки, чтобы изгнать запах асфальта. Чем же он недоволен?

Не было уверенности, что мумия пролежит долго. Все-та-ки не из Египта. Правда, хозяин сказал, что лишь бы продать, а потом пусть она хоть уходит. У Савелия не было и уверенности, что заказчик ее возьмет, а не распознает самодельщину. От напряженной работы, от бессонных ночей, от смрада, от противнейшего запаха горелого мяса и асфальта постоянно першило в горле и болела голова. И еще…

Неясная тревога щемила сердце. Откуда она и почему? Савелий препарировал ее, эту тревогу. Может, он совершает уголовщину? Бомж был мертв, мертвее не бывает. Занимается частной практикой? Теперь деловых людей награждают; правда, тех, кто сумел хапнуть не один миллион. Не похоронил труп? Бомжей никто и не хоронит, под номером зароют в общую яму; в красивом саркофаге-то лежать ему приятнее. Коптил тело? А кто сказал, что при вскрытии — ломать кости и пилить череп трупу приятнее? И разве их не сжигают?

Савелий налил полстакана водки и проглотил с реактивной скоростью. Почему хирурги, патологоанатомы и кладбищенские работяги пьют? Потому что заглядывают туда, куда живому смотреть не положено.

И все-таки откуда тревога? Не из-за трупа же? В анатомичке он их резал десятками. И даже ночевал в морге, правда, сильно выпив. Может, нервы разъедал взгляд жидко-синих глаз хозяина, словно налитых бензином?

Савелий решил с кухни уйти, где дух горячего асфальта и гари, казалось, въелся в котлы и миски. Он уже встал…

Одна из громадных кастрюль издала непонятный звук. Тренькнула, будто в нее уронили монетку. Если бы Савелий не выпил водки, то на звук не обратил бы внимания, но поскольку он все-таки выпил, то поднялся и в кастрюлю заглянул. Никакой монетки. Но звук повторился и шел издалека, из коридора.

Савелий вышел на полусогнутых. Звякнуло… Нет, звук не издалека — звук из комнаты, где стоял саркофаг. Синичка влетела в открытое окно… Или кошка запрыгнула…

Он на тех же полусогнутых прокрался к приоткрытой двери и заглянул одним глазом, не высовываясь. У стен две кровати, саркофаг посредине… И никого. Тревога, вызванная, скорее всего, выпитой водкой. Он уже хотел уходить…

Выпитая водка ударила жаром в лицо, словно ее мгновенно испарила высокая температура — саркофаг вздрагивал от непонятного движения внутри…

Савелий хотел сделать шаг назад, но было нечем, нога пропала — он ее не чувствовал. В голове слиплись мысли… Что там? Мумия ожила? Недосолили, недокоптили? Но ведь мужик без внутренностей! Вылезает? Саркофаг же на замочках… Покойница-мать предупреждала, что резать мертвецов нельзя. Савелий натужился, пробуя заставить ноги сдвинуться… И не успел…

Из-за пузатого саркофага поднялась темная фигура. Новая волна жара хотела было шибануть в щеки, но как бы замерла на полпути — не мумия. Парень в черном комбинезоне с дрелью в руках. Наверное, влез в открытое окно. Зачем? Сбивает с саркофага замочки? Крадет мумию?

Размышлять было некогда. Пока вор его не видел, Савелий тихохонько подал назад, на кухню, и в считанные минуты собрал свои вещички. Бежать отсюда, из этого проклятого места. Скоро хозяин приедет, просил помочь грузить саркофаг. Водитель поможет. А окончательный расчет? Дьявол с ним, с расчетом и деньгами…

С сумкой на плече Савелий бесшумно вышел из пансионата, перемахнул через штакетник и ринулся к шоссе через кусты, ломая ветки, как заблудившаяся корова.

Плохое настроение от плохого розыска: никакого розыска, никакого настроения. Лейтенанта настораживало, что начальство оставило его в покое. Дергало по другим делам, но ни слова о скрипке, о сабле и о зубах. Лейтенанту заползло в душу гадливое подозрение: не подключил ли майор к делу другую группу и других оперов? Или тут влезло Главное Управление да еще с ФСБ?

В коридоре растопалисъ. Лейтенант вышел. С конференции из ГУВД вернулись участковые и теперь покуривали группками.

Чадович подошел к одному, который ему нравился и не нравился начальству. К сорока годам он едва дослужился до капитана. Серьезных проступков за ним не числилось, а так, разные казусы. Например, обыск без всяких санкций: ходил по квартире, якобы интересуясь житьем-бытьем. Открыл шкаф — где такой купили? Заглянул под кровать — шнурки у него развязались. Распахнул ванную — кафелем облицована?

— Интересная конференция? — спросил его Чадович. — Разве за пару часов решишь сотню вопросов?

— Каких?

— Ну, хотя бы про идиотские вызовы участковых. Одна баба обнаружила под окном своего пригородного дома нечеловеческие следы…

— А чьи?

— Не то дьявол, не то инопланетянин.

Капитан что-то говорил о глупости — вызывать на эту хреновину участкового. Но Чадович уже не слушал и отрешенно смотрел на шевеленье его губ. Лейтенанта как парализовало: не страх, не отвлекающие дела, не зов начальника… Память, на которую он давил так, что мозг почти отключил слух и зрение.

— А какой участковый выезжал?

— Телушкин из сорок седьмого отдела…

Чадович на пожарной скорости влетел в кабинетик и отобрал телефон у Фомина. Участкового Телушкина на месте не оказалось, но у Чадовича такой был голос и с таким напором, что участкового отыскали и велели соединиться с опером. Через двадцать минут тот соединился.

— Лейтенант, что случилось?

— У тебя был вызов на какие-то странные следы?

— Кто эту дурь разносит? Мало ли что бабе покажется?

— Но ведь ты тоже видел?

— Видел. Не то след, не то на ходулях ходили.

— Круглые вмятины?

— Вернее, не на ходулях, а как бы на деревянных колодках.

Чадович вздохнул. Может быть, ходули и колодки… Но в его зрительной памяти стояли плоские следы на пыльной поверхности пола за холодильником у старушки со скрипкой. Отпечатки замысловатые, равномерно-овальные, словно вместо ноги в ботинок затолкали чугунную болванку.

— Лейтенант, где это находится? — спросил Чадович.

— Почти в городе. Улица Белорусская упирается в озеро, а на другом берегу пансионат «Холодные ключи». Он там один. Рядом старушка живет в единственном домике, Варвара Федосеевна. К ней иди, только, опер, следы-то мы затоптали.

Они помолчали, затем поговорили о делах оперативных. Чадовичу показалось, что участковый разговор затягивает. Выждал и лейтенант. Наконец Телушкин с неохотой признался:

— Опер, тут моя вина: я участковому по фамилии Тупайло втер по ушам.

— То есть?

— Сказал, что видел следы инопланетян, а он и раззвонил.

— Но следы-то были?

— Все, как тебе рассказал.

— Кто сейчас живет в пансионате?

— Один сторож.

Просить машину Чадович не рискнул. На следы-то инопланетян? Помчался, как говорится, на перекладных: на метро, на троллейбусе, на автобусе и уж в конце, вдоль озера, пешком.

Искать пансионат не пришлось — мимо не пройдешь. На реечной арке жестяные крашеные буквы «Холодные ключи». Забор из штакетника оброс мелким сосняком. И Чадович прыгнул туда, где погуще…

Во дворе стоял белый микроавтобус. Чей, не сторожа ведь? Хотя бы сторожа.

Из пансионата вышел человек, раскрыл задние двери и ушел. Приготовил для погрузки? Чадович погуще заслонился хвоей, которая обрадованно уколола щеки, а взглядом впился в микроавтобус…

Из широко распахнутых дверей пансионата показался… Чадович не понял: крыло самолета, тупая ракета или гигантский ларец? Гроб. Нет, саркофаг, блеснувший на солнце медью и серебром. Его несли двое, сгибаясь под тяжестью. Что в саркофаге? Скрипка?

Чадович присмотрелся ко второму человеку и рубанул по сосновым лапам, как топором, чтобы их отстранить… Он! Выше среднего, плечистый, шевелюристый, с бородкой… Не то прихрамывает, не то спотыкается… Он!

Пока Чадович ошалевал, они сели в автобус и выехали со двора. Лейтенант перемахнул через штакетник, схватил у крыльца дамский велосипед и ринулся за ними. Подкатил к задней части автобуса почти вплотную, чтобы его не засекли в зеркало заднего вида.

Чадович рисковал. Их автомобиль мог оторваться, его велосипед мог врезаться… Но самое страшное было в другом: если упустит преступника и в этот раз, то ему, лейтенанту, не жить. По крайней мере, в милиции не работать — сам уйдет.

В одном оперу повезло: автобус с окраины города не уехал, а, покрутившись, вкатил во двор домов старого фонда. Чадович бросил велосипед на улице, прокрался следом и притаился в парадном. Автобус стоял у соседней двери.

Оба мужчины саркофаг вынули, взяли на плечи и внесли. Чадович не сомневался, что в квартиру на первом этаже: водитель вышел буквально минут через пять, запустил мотор и уехал.

Оперативнику тоже хватило пяти минут, чтобы принять решение. Уйти нельзя. Вернешься — ни подозреваемого, ни саркофага, да и квартиры нет — так бывало. Чадович вошел в парадную. На лестничную площадку выходило лишь две квартиры: дверь обшарпанная и дверь богатая, обитая чем-то блестящим.

Оперативник подошел к богатой и нажал звонок.

И тут Чадович спохватился: что он скажет? Ни санкции на обыск, ни постановления на арест… Ни оружия, ни наручников, ни помощников… Встал из-за стола и приехал на велосипеде.

Дверь приоткрылась. И без того узкую щель закрывали широкие плечи. Видимо, рассмотрев оперативника и его кудри, рокочущий баритон сообщил:

— Изольда живет напротив.

— А я к вам.

Дверь отъехала. Чадович не знал, как поведет себя хозяин квартиры дальше, поэтому постарался застолбить участок пространства: наполовину втиснулся в переднюю. Баритон его осадил:

— Куда лезешь, урод?

— Милиция, лейтенант Чадович, — представился урод, окончательно втискиваясь в переднюю.

— Милиция? Ну и что?

— Хочу осмотреть квартиру.

— А кофею не хочешь? Где санкция на обыск?

— Тогда предъявите документы.

— С какой стати, лейтенант?

Широкоплечий, гривастый, с бородкой, со шрамиком и, главное, самоуверенный настолько, что опер не знал, как ему действовать дальше. Надо усмехнуться.

— Если не ошибаюсь, Аркадий Аркадьевич?

— Ошибаетесь, я не Аркадий Аркадьевич.

— Почему же боитесь показать квартиру?

— Она не моя.

— А чья же?

— Альберта Витальевича Монина, известного коллекционера.

— А где он?

— В спальне, отдыхает.

Дверь в комнату была приоткрыта, и Чадович видел нарядный край саркофага, стоявшего на полу. Спит ли хозяин? Есть ли в квартире другие люди? Видимо, все дело в саркофаге. Надо в него глянуть. И Чадович проломно шагнул вперед. Аркадий Аркадьевич отошел и захлопнул входную дверь, как бы впуская гостя и разрешая осмотр…

Сильный удар сзади — видимо, ногой в подколенье и кулаком в шею — бросил Чадовича на пол так, что он пролетел переднюю и растянулся лицом вниз почти у самого саркофага. Он успел встать на четвереньки, но второй удар ногой в затылок ткнул его лбом в саркофаг. Чадович растянулся животом на полу и затих. Притвориться потерявшим сознание… И притворяться не надо: перед глазами колышется и убегает, словно лежит на ковре, который тянут за другой конец. Пистолет бы…

Хозяин саркофага переступил одной ногой через распластанного оперативника, видимо, намереваясь сесть ему на спину. Чадович незаметно и глубоко вздохнул, чтобы приток кислорода дал ему силы. Но ждать некогда…

Он изогнул руку крюком и подцепил им ногу своего врага. В ту долю, в которую ладонь под брючиной соприкоснулась с чужим коленом, успел почувствовать что-то шершавое, теплое и противное. Гадливость придала ему силы — Чадович рванул ногу, опрокинув противника на себя. Они схватились уже на полу. И оперативник сразу понял, что тот слабее и как-то рыхлее его. Значит, дело техники…

Тонкое стальное жало уперлось Чадовичу в шею. Дело техники… Жало даже не уперлось, а на какую-то малую длину уже вошло в кожу. При малейшем движении оперативника нож резанул бы артерию, как тесемку.

— Мне труп твой девать некуда, опер. Может, договоримся?

Всеми нервными клетками Чадович словно ощупал свое тело изнутри, отыскивая мышцу, способную сократиться и отбросить преступную руку с ножом. Такой мышцы не нашлось. Там, где воткнулся нож, теплело от сочившейся крови…

Звук, похожий на щелчок, заставил обоих вскинуть головы и глянуть в переднюю, на входную дверь. Но щелчок повторился: где-то рядом, внизу. Они оба уставились на саркофаг. Он вздрагивал, словно его трясли. Несколько секунд…

Крышка медленно откинулась: из саркофага поднялся человек.

Голливуд от неожиданности обессилел настолько, что нож с шеи оперативника убрал. Мумия встала! Но у мумии было миловидное знакомое лицо, а в руке пистолет.

— Геля! — вскочил Голливуд. — Вовремя!

Поднялся и Чадович, хмуро прижав ранку платком. Что делать? Та стерва, которая помогала рубить палец, которая в парке сбила его с ног и которая — правая рука этого Голливуда. Теперь она с пистолетом. Оперативник затравленно глянул по сторонам: броситься к двери, прыгнуть в окно, вырубить Голливуда… Много вариантов, если бы не пистолет — успеет пристрелить… Геля подошла к Голливуду и хрипло приказала:

— Брось нож!

— Гелюшка…

— А руки на стенку!

— Подсадная, значит? — прошипел Голливуд.

Сознание Чадовича не поспевало за поступавшей информацией. Он водил взглядом по их лицам, стараясь проникнуться ситуацией. Голливуд за информацией поспел: отвлекающим размашистым жестом бросил нож на пол. Геля нагнулась. Голливуд прыжком толкнул дверь в соседнюю комнату и заперся с той стороны.

— Ломай дверь! — приказала Геля.

— Теперь ему не уйти.

— Первый этаж…

В подтверждение его слов где-то зазвенело разбитое стекло. Лейтенант ринулся в переднюю, чтобы выскочить на улицу в погоню. Но в дверь стучали. Чадович открыл, оказавшись лицом к лицу с Леденцовым и Оладько.

— Теперь не догонишь, — равнодушно заметил майор.

Даже такие невероятные метаморфозы, как превращение уголовницы в союзника, Чадовича не успокоили: выходило, что он второй раз упускает преступника. Сперва того, маленького, теперь самого Голливуда. Леденцов спросил Гелю:

— Майор, не задохнулась?

— Дырок-то много насверлили, — ответила она лениво.

Оладько подошел к закрытой двери и подергал. Ее сразу же открыли с той стороны. Вышел нестарый мужчина, ниже среднего роста, с животиком и с бледно-плешивой головой, в подтяжках. Он щурился на яркий свет и оглаживал помятое лицо.

— Что такое? Кто вы?

— Уголовный розыск. А вы кто? — спросил Леденцов.

— Альберт Витальевич, коллекционер. Здесь живу.

— А кто такой Голливуд?

— Шапошный знакомый, продает мне раритеты.

— Откуда берет?

— Скупает у населения. Я не вникаю.

— Альберт Витальевич, вы спали?

— Да.

— Как же Голливуд вошел в квартиру?

— У него свой ключ.

— У шапочного-то знакомого?

— Понимаете, общий бизнес.

Чадович смотрел на женщину-майора и вспомнил, где ее видел — в ГУВД на совещании. Конечно, она: распущенные волосы, цвета жидко-карей глины, и глаза, цвета густой глины с блестками.

— Альберт Витальевич, а что это за гроб? — продолжил майор.

— Саркофаг, Голливуд доставил.

— Зачем?

— Для мумии.

— А где мумия?

— Должна быть в саркофаге.

— Там нет.

— Значит, обманул подлец.

Чадович не улавливал ситуации. Он просто чего-то не понимал. Ну, у майора лицо всегда с хитринкой. А почему Оладько кривит губы, будто смешком подавился? Даже майорша почему-то ухмыляется надменно? И действительно, что должно быть в саркофаге, и если должно быть, то где оно?

— Альберт Витальевич, а где же Голливуд возьмет мумию? — допытывался Леденцов.

— Его проблема.

— Куда он все-таки делся?

— Вышиб стекло и выскочил. Знаете, я и проснулся от звона. Ничего не понял, а вы уже тут…

Как показалось Чадовичу, дальше началось не то театральное представление, не то сумасшествие, не то все разом опьянели. Леденцов, майор, которому, говорили, скоро дадут подполковника, сел рядом с коллекционером, слегка обнял его и ласково спросил:

— Голливуд, где ты взял мумию?

— Какой Голливуд? Господь с вами!

— Может быть, и верно, ты дьявол с копытами?

— Гражданин начальник, что вы имеете в виду?

Майор, не Леденцов, а другой майор, дама, подошла к хозяину квартиры и, как показалось Чадовичу, лениво потянулась со словами:

— Нет, Голливуд, не поеду я с тобой за границу.

Из комнаты, где спал хозяин, вышел капитан Оладько с набором странных предметов, похожих на кучу старья. Леденцов принялся их сортировать.

— Парик, бородка, усы, баночка с кремами, которыми лепил шрам… А это — ортопедическая специальная обувь со шнуровкой и на пробке, которая увеличивала его рост. На сколько сантиметров, Голливуд?

Тот не ответил. Все смотрели на него, как в зоопарке разглядывают диковинное животное. И в этой тишине голосом негромко-надрывным Леденцов выдавил:

— Челнока, своего товарища не пожалел…

— А где Челнок? — как бы спохватился лейтенант Чадович.

— Голливуд сделал из него мумию.

— Требую адвоката, — отчетливо произнес Голливуд.

— Ага, о правах человека вспомнил, — вроде бы обрадовался майор. — Ребята, прописки у Голливуда нет, жены нет, паспорт подложный, он нигде не значится… Едемте в пансионат! И сделаем из него то же самое.

— Что сделаем? — забеспокоился Голливуд.

— Зажарим тебя до состояния мумии.

Следователю прокуратуры Рябинину пришлось осматривать два места происшествия: квартиру коллекционера и пансионат. Гора протоколов, множество возникших оперативных вопросов… УПК обязывает вещественные доказательства приобщать к протоколу осмотра и обыска. А что делать с саркофагом? Попробуй его приобщи. А жаросушильное устройство в пансионате? Вся надежда на киносъемку.

У Татьяны, старшего оперуполномоченного из аппарата ГУВД, Рябинин спросил:

— Почему в гроб не полез Леденцов? Женщину сунул…

— Вдруг Голливуд оказался бы в пансионате? А я пришла якобы дать ответ на его предложение о загранице.

— Неужели мумию из саркофага сама тащила?

— Брр! Оперативник вынул, а я в этот гроб флакон духов плеснула.

Мумию извлекли из сарая. На черное обугленное лицо с вылезшими белками глаз смотреть избегали: только Чадович грустно постоял над неузнаваемым Челноком, простив ему хитрость, с которой тот бегал от него. Мумию отправили на судмедэкспертизу. Голливуда в наручниках отвезли в изолятор временного содержания — допрос впереди.

И, как бывает после долгой изнуряющей работы, они обессилели. Хотелось повалиться тут под соснами на вересковые кустики и смотреть в осеннее небо, дышать сосной и принюхиваться к далекому запаху багульника. Общее настроение выразил Леденцов:

— Что, пикник?

— Только подальше от пансионата, — подсказала Татьяна.

Такое место нашлось — на бережку, с которого были видны кувшинки в озере, недобранные отдыхающими. Брезент, два сухих сосновых обрубка и один пень сложились в столовое место. Капитан Оладько съездил в ближайший магазин, а Татьяна это столовое место превратила в застолье.

Выпили традиционные рюмки: первую за успех завершенного дела, вторую — за погибших товарищей, третью — за женщин, точнее, за единственную тут женщину. Закуска была разнообразной, но сплошь консервированной, включая банку маслин. Оперативники взялись за свиную тушенку, Рябинин за рыбку, а Татьяна скушала одну маслинку.

— Как же ты все-таки вышел на Голливуда? — спросил Оладько Чадовича.

— Случайно, — хмуро буркнул лейтенант.

— Нет, множество случайностей, например, с Челноком, в конце концов сложились у тебя в закономерность, — подсказал Рябинин.

— А вот вы как на Голливуда вышли? — нелюбезно поинтересовался Чадович.

Рябинин понимал его обиду. Получалось, что шло два параллельных розыска; выходило, что лейтенант мог бы и не гоняться за Голливудом на велосипеде.

— Лейтенант, мы все работаем по версиям. Ты по одной, я по другой. Никакой информации не скрывал… Голливуда я вычислил.

Не то чтобы следователю не поверили… Общее сомнение выразил Оладько:

— Такого зверя и компьютеру не вычислить.

— Компьютеру нет, — засмеялся Рябинин. — Голливуд кто? Главным образом мошенник. Сколько в городе судимых мошенников?

— Несколько тысяч, — вставил Леденцов.

— Верно. Но Голливуд мошенник крупный. Отбрасываю всех мелких.

— И крупных много, — опять заметил Леденцов.

— Голливуд совершал мошенничества оригинальные. Значит, отбрасываю все заурядные. И последнее: Голливуд перевоплощался. А таких набралось человек пятнадцать…

— Прилично, — заключил Оладько.

— Мне выделили пятнадцать оперативников — на каждого подозреваемого.

— Все-таки как на него выйти, если нет ни адреса, ни прописки? — не понимал Оладько.

— Помог хороший портрет, который мы показали всем таксистам. А пешком Голливуд не ходил. И вот звонок от водителя: похожий тип приехал на такси и вошел в национальную библиотеку. Тут уж подключилась Татьяна, майор, фамилию ее нам знать не обязательно.

— Можно было проще, — удивился Чадович. — Пустить за ним «хвост».

— Лейтенант, неужели такой зубр, как Голливуд, не засек бы «хвоста»?

— Взять бы его сразу, — не сдавался Чадович.

— И остаться без улик? Квартиры его не знаем, соучастников не знаем, заграничных планов не знаем, никто бы его не опознал без парика и прибамбасов.

— Да, а теперь в его квартире засада, — подтвердил Леденцов.

— Канал сбыта неизвестен, — заметил Оладько.

— Впереди допросы.

— Голливуд не скажет.

— Рябинину скажет, — заверил Леденцов.

В наступившей тишине где-то цокнуло. Они подняли головы: малую толику синего неба пересек почти огненный прочерк — белка прыгнула с сосны на сосну. Все почему-то улыбнулись и подняли стаканчики, которые оказались наполненными сами собой. Они и опрокинулись по назначению самопроизвольно.

— Кстати, о признании вины, — заговорил Рябинин. — Был у меня парень, изнасиловал женщин пятнадцать, но не признавался ни в одном эпизоде. А очень любил читать. Принес я в камеру пару блокнотов и предложил ему описать все в форме романа. Сперва отказывался, потом начал, увлекся… Я эти блокноты приобщил к уголовному делу.

— Рябинин до сих пор работает без компьютера, — оповестил Леденцов.

— Толстой тоже жил без компьютера, — буркнул следователь.

— С компьютером написал бы втрое больше, — разъяснил Оладько.

— Сергей Георгиевич, говорят, парапсихологи создали «Бюро регистрации предчувствий». А где регистрировать чувства?

— В ЗАГСе, — подсказала майор.

Леденцов поднял руку, призывая выслушать важное сообщение. Все притихли, только Оладько своими лошадиными зубами грыз неизвестно откуда взятую кость.

— Господа офицеры, майор Татьяна прибыла к нам из Москвы.

Она сидела на пеньке и улыбалась природе, потому что ее ореховые глаза, похоже, были родом отсюда, от бурой коры сосен, от рыжих белок и желтой травы. Ее московское происхождение оперативников почему-то обрадовало. Чадович сразу же спросил:

— Пишут, что в Москве строят сити. А стриты и прочие авеню будут?

Оладько тему развил:

— В американских ситях много негров. Как Москва выйдет из положения: негров завезет из США или сама наплодит?

— Отставить политику! — рявкнул Леденцов. — Товарищ майор, какую предпочитаете тему?

— О любви, — призналась Татьяна.

— Начинай треп о любви! — приказал Леденцов.

Опера набиты историями, как телевизор деталями. Если толковому писателю просидеть с ребятами сутки, то смог бы выдать том под названием «Тысяча и одна криминальная ночь». Но приказано о любви.

Первым по старшинству заговорил Рябинин:

— Раненый пережил в больнице клиническую смерть. Жена взяла об этом справку. Он вылечился, вышел, а жить негде — жена выписала его. Говорит, коли помер, иди на кладбище.

— Вот тоже история, — вспомнил Леденцов. — У старшины Васюхина жена никак не могла дать ему наследника. Врачи обвинили его в несостоятельности. И вдруг родила. Старшина взъярился: мол, от кого? Жена призналась: от витафо-на.

Они посмеялись, но Оладько все-таки уточнил:

— Витафон-то кто?

— Иностранец, — подсказал Леденцов.

— Тогда и я знаю любовную историю про этого старшину. Завел он собаку, кобеля, а тот домогается хозяина.

— Как это домогается? — выразил общее непонимание Леденцов.

— Сексуально. Напрыгиваег на хозяина, хоть на улице, хоть при гостях.

— Про любовь достаточно, — решил Леденцов.

— Товарищ капитан, я хотел про Камасутру, — попытался высказаться Чадович.

— Потом, Володя, между нами. Послушаем нашу гостью…

— Ребята, завидую вашей дружбе…

Леденцов, как старший по званию, поцеловал Татьяну в щечку; Оладько, как следующий по званию, капитан поцеловал в другую щечку; Чадович, который обнахалился со своими кудрями, поцеловал в губы. Рябинин не целовал, поскольку штатский, хотя его звание советника юстиции тянуло на подполковника.

Вдруг обнаружилось, что водки осталось на последние рюмки. Рябинин поднял и начал прощальный тост:

— Ребята, я говорить буду долго, но умно. Я, следователь прокуратуры по особо важным делам, советник юстиции, провозглашаю этот тост не ради законности. Попадет Голливуд к Фемиде. И начнутся адвокаты, жалобы, суды присяжных, протесты, права человека… И если я при расследовании допущу ошибку, то Голливуда оправдают на законных основаниях. Не дурь ли? Поэтому пью я не за законность, а за справедливость!

Леденцов добыл водки еще на один, последний персональный тост за Татьяну, красивую женщину и храброго оперативника, и уж совсем невдомек, где сама Татьяна нашла водки на самый-самый последний тост:

— Ребята, как с вами хорошо…