Искатель, 2000 №5

Меня украли и привезли на Марс. Так когда-то воровали черных невольников. Так цыгане воруют детей. Я сразу ощутила себя рабыней. Только не понимала, зачем я им нужна?

Мой хозяин (к этому ощущению — что у тебя есть хозяин, пришлось привыкать долго) все мне объяснил. Мы сидели в большой комнате с белыми стенами и огромными, ничем не завешенными окнами. Кстати, занавесок у них вообще нет. Им нечего скрывать, и окно для них главный источник света. Или тьмы — смотря по времени суток. В этой комнате я потом провела многие часы. Привыкла к ней и даже чувствовала себя уютно. Но из всего того дня я запомнила только страшное ощущение рабства и заброшенности, да еще светлую пыль, которую гнал вдоль улицы ветер. И конечно, наш разговор.

Мы сидели за стеклянной стойкой бара, в углу комнаты. Когда к хозяину приходили гости, за эту стойку становился мальчик-бармен и раздавал желающим коктейли. Но я этого еще не знала. Для меня это была просто стеклянная изогнутая трубка, отгораживающая угол. На вечеринках внутри нее тек ледяной воздух — он охлаждал стаканы с коктейлями, которые ставились сверху. Сейчас трубка была пуста. Хозяин сидел на высоком табурете, облокотившись о стойку, и говорил со мной. Очень спокойно. Я повторю это слово еще не раз — потому что на Марсе все беседуют очень спокойно. Даже когда злятся.

Да, когда я говорю — «беседуют», это не значит, что они открывают рты и издают какие-то звуки. Они просто думают — направленно думают. Все они телепаты. Впрочем, это неточное слово. У них есть уровень мыслей, который предназначен для общения — то есть речь. И есть собственно мысли — которые никто друг у друга прочитать не может. Как бы две радиоволны — для других и для себя. Возможно, кто-то из них владеет телепатией в нашем понимании — читает мысли, не предназначенные для прочтения. Но мне такие марсиане не встречались. Иначе я не смогла бы в конце концов сбежать.

Так или иначе, мне не пришлось учить их язык, им не пришлось осваивать мой. Мы думали друг с другом не раскрывая рта. Сначала я путалась — тайные мысли думала громче, «вслух» — если можно так выразиться. Но это быстро прошло, и мне уже не приходилось за собой следить. Говорить по-настоящему они тоже умеют, я это видела как-то на улице. Мне показалось, что залаяли две собаки, я поискала их взглядом и увидела, что это общаются двое молодых парней у магазина. Кстати, смысла их речей я не поняла. Но у меня создалось впечатление, что это — низшая форма общения. Что-то вроде жаргона. Образованные люди этим не пользуются, а мои хозяева были интеллектуалами.

…Кроме хозяина за стойкой бара сидела еще и хозяйка. Она села чуть поодаль, у стены, и я видела, что она волнуется. Точнее, чувствовала. Потому что эта молодая черноволосая женщина не подумала ни одного слова, не сделала ни единого движения. Она только часто поднимала на нас глаза, а потом снова принималась разглядывать свои руки, сложенные на коленях. Для марсианки такое поведение — все равно что для земной женщины нервное хождение из угла в угол, заламывание рук, кусание губ. Сперва я решила, что это дочь или даже внучка моего хозяина. Потом поняла, что это — его жена.

Он был старый. Попробую его описать. Высокий, стройный, Одет в черное — брюки и рубашка с глухим воротом. На Марсе очень любят одеваться в черное, особенно мужчины. Волосы густые, темно-русые, зачесаны назад. Никакой седины, и это не потому, что он их красил. Ни единой морщины на лице — и вовсе не из-за пластических операций. На Марсе нет стариков в нашем понимании — никаких дрожащих коленей, мешков под глазами, отсутствующих зубов. Но тем не менее, когда видишь рядом двух людей с одинаково гладкой кожей лица, сразу определяешь, что один — юноша, а другой — старик. У стариков почти нет мимики. Это при том, что марсиане крайне редко к ней прибегают в любом возрасте. Они старятся красиво, но выглядят немного пугающе. У всех стариков на Марсе очень надменный вид. Впрочем, надменность — отличительное качество этой расы. Они этого и не скрывают.

У моего хозяина было застывшее, будто замороженное лицо. Довольно красивое — если можно считать красивым лицо покойника, который уже лежит в гробу. Подтянутое, изящное, и совершенно безжизненное. У хозяина был высокий лоб, резко заломленные брови, твердо очерченный рот. Глаза темные, непроницаемые. Взгляд неподвижный, как у всех стариков на Марсе. Когда ему нужно было на что-то посмотреть, он не переводил взгляда, а поворачивал всю голову. Это у него получалось очень царственно. Как будто оживала статуя. Кожа у него была очень белая, а вот у его жены — смугловатая.

— Моя жена беременна, — подумал он мне, когда услышал мой вопрос. Я хотела знать, зачем меня украли и привезли сюда.

И я узнала, что марсианка не может выносить ребенка, если рядом с ней не будет безотлучно находиться человек с Земли. То есть я должна буду ее хранить на протяжении всей беременности.

— Беременность длится пять месяцев, — подумал он. — Ваши обязанности…

Я увидела список моих обязанностей, из десяти пунктов. Там было записано все, что я должна делать. Не такие уж сложные обязанности. Я должна была просто все время находиться рядом с ней. Есть то, что она, то же самое пить. Сопровождать ее, когда хозяйка идет гулять. Сидеть рядом, если она решила сидеть. Спать в той же комнате, только на другой кровати. Этот список не был записан на бумаге. Он просто возник у меня в голове, и я его прочитала. Все это меня очень напугало, но я не хотела обнаружить свою тревогу. Когда я находилась рядом с хозяином, мне хотелось быть такой же невозмутимой и сдержанной, как он сам. Может, потому, что я все время ощущала свое унижение. У меня была слишком живая мимика, слишком много любопытства и страха, да и прочих чувств тоже слишком. Наверное, я должна была напоминать им обезьяну. Очень на них похожую, но неизмеримо ниже их по развитию. И это при том, что со мной обращались очень корректно. Бесчувственно, но при этом безупречно. Меня ни разу не оскорбили мыслью. Но я думаю, только потому, что они до этого не снисходили.

— В списке десять пунктов, — подумала я ему. Я старалась думать как можно безучастней, будто речь шла не обо мне. — Но есть еще одиннадцатый.

— Нет, — подумал он.

— Есть, — настаивала я. — Что со мной будет, когда ваша жена родит?

Женщина очень волновалась — она снова на нас посмотрела. В основном, она смотрела на мужа. Мне показалось, что она чего-то боится, хотя ее лицо оставалось неподвижным. Почти. Она все-таки была очень молодая.

— Вы умрете, — ответил хозяин. Он подумал это совершенно беззлобно.

— Но почему?! — тут я не выдержала и стала думать очень импульсивно. Я сразу ощутила исходящую от него волну брезгливости — обезьяне не удалось долго ломать комедию, она показала свою настоящую природу. Но мне было плевать. — Я окажу вам такую услугу, а вы меня убьете! Почему не вернуть меня на Землю?!

— Потому что вы расскажете о нас, — подумал он. Еще одна волна брезгливости. И презрения. Уже не ко мне, а ко всей Земле. — Мы всегда уничтожаем землян, которые тут жили.

— В таком случае, я отказываюсь вам помогать, заявила я.

— Вы можете умереть сейчас или прожить еще пять месяцев, — подумал он.

На женщину я даже не смотрела. Я поняла, что ее мнение в этом доме веса не имеет — она слишком уважает своего мужа. Я ее понимала. Он презирал меня, возможно, в глубине души ненавидел, и это именно он позже безапелляционно сообщил мне, что марсиане высшая раса, а земляне — нечто настолько пошлое, что воспитанные люди о них не говорят. Но при этом не могу не сознаться — я его уважала. Он был поразительно рационален. Позже я узнала, что марсианам свойственны вполне «пошлые», «земные» свойства — только поданные с большим достоинством. Например, ложь, зависть, ханжество. Мой хозяин не был ни ханжой, ни лжецом. Он мог солгать мне, что после родов его жены я буду отправлена на Землю. Он сказал правду, и тем самым предоставил мне выбор — пусть небольшой. Немедленная смерть или пять месяцев. Я подумала ему, что согласна. Что пять месяцев лучше, чем пять минут, пусть даже на Марсе. Он не подумал в ответ ничего — просто наклонил голову, потом встал и оставил меня наедине с женой. Но я поняла, что мой рационализм его устроил.

Итак, пять месяцев на Марсе. Наш дом — я стала называть его своим, потому что другого у меня не было. Это был небольшой дом, по земным понятиям. Мои хозяева были состоятельными людьми и, наверное, могли позволить себе что-то побольше… Но они жили в этом одноэтажном доме с плоской крышей. Там было всего несколько комнат, зато очень просторных. Все стены выкрашены белым — изнутри и снаружи. Окна огромные, кое-где во всю стену. Занавесок, как я уже говорила, не было. Ни занавесок, ни ковров, ни драпировок, ни подушечек — ничего, что в нашем понимании составляет уют. И все же этот дом начинал казаться мне уютным. Белые стены, много стекла. Стеклянные столешницы, например. Высокие черные табуреты, похожие на изящных пауков. Ничего лишнего. Дом без эмоций — но красота в нем была.

Наши прогулки. Моя хозяйка ни на час не расставалась со мной. Мы каждый день выходили в город и пересекали его из конца в конец, проходили по всем улицам. Иногда заходили к кому-то в гости, или делали покупки. Город — громко сказано, там было всего несколько длинных пыльных улиц, вдоль которых стояли белые дома с плоскими крышами. Собственно, это была большая деревня. Деревня без кошек, собак, других домашних животных. Без признаков растительности. Ничего этого я на Марсе так и не увидела. А те несколько жилистых, почти безлистных растений, которые моя хозяйка выращивала в своем домашнем садике, были предметом ее гордости. Садик был не у каждого. Эти растения вызывали у меня презрение. И ненависть. Я хотела подумать ей, что это просто уродливые сорняки, которые на Земле вырывают и бросают на помойку, но не стала этого делать. Все-таки она была беременна и нуждалась во мне.

Деревню окружала пустыня — песчаные ребристые дюны, которые гладил ветер. То по шерсти, то против. Дюны каждый день менялись, а вот небо — нет. Оно было очень бледным, высоким, почти бесцветным. Я ни разу не видела ни единого облачка. Ни разу не пошел дождь. Ночью небо начинало меня пугать — таким оно было чужим и незнакомым. Самое сильное впечатление было, когда я увидела в нем Землю. Крохотный светлый шарик среди искаженных, совершенно незнакомых мне созвездий. Тех же самых, на которые я смотрела с Земли, только в другом ракурсе. Когда я увидела планету по имени Земля, я была близка к тому, чтобы заплакать. Мне захотелось убежать, но бежать было некуда. Я чувствовала себя ребенком, которого родители оставили на дополнительный сезон в пионерском лагере. И ни разу не навестили. Отчаянно захотелось домой, но я знала, что это невозможно.

Наши ужины. Мы всегда ели втроем — хозяева и я. Я сидела с ними за одним столом, ела то же, что они, сухое печенье из большой стеклянной вазы. Пила коктейли — всегда очень холодные. Когда я привыкла к ним, они стали мне казаться разными. А сперва я их не различала по вкусу. Ничего иного мы ни разу не ели.

За ужином мы почти не думали друг с другом. Хозяин ел очень мало. Разжевывал два-три печенья и все. Я помню его непроницаемый, отсутствующий взгляд и немного печальное выражение лица. Печальное и замкнутое — как у покойника в гробу. В такие минуты я остро ощущала, что ему очень много лет. Наверное, больше, чем я могу себе представить. Хозяйка ела почти жадно и, похоже, немного стеснялась своего аппетита. Ее живот был уже заметен.

Наши мысли. С хозяином я почти не думала. Если я задавала вопрос, он или отвечал прямо или думал, что не хочет отвечать. В конце концов я просто перестала к нему обращаться. Во время этих бесед я ощущала свою временность, конечность. Для него не имело никакого смысла думать с кем-то, кто скоро умрет. Он ничего не делал впустую. И я думала со своей хозяйкой.

Наверное до беременности она, как все марсиане, была замкнутой. Но сейчас чувствовала себя тревожно. Вероятно, поэтому я чаще замечала на ее лице какие-то эмоции. Как и мой хозяин, она не умела и не любила лгать и старалась отвечать на все мои вопросы. Я задавала еще один вопрос (конечно, только себе) любят ли они друг друга? Я никогда не замечала между ними ничего похожего на любовь. Он не брал ее за руку, не гладил ее великолепные черные волосы, ни разу не поцеловал. Думал с ней столько, сколько необходимо — чуть больше, чем со мной. И тем не менее, они ждали ребенка.

Именно о ребенке я ее и спросила. Я спросила, почему для благополучного созревания плода необходимо присутствие землянина?

Они ответила, что марсиане — очень древняя раса. Что она слышала, будто когда-то в землянах не нуждались. Но потом что-то стало происходить. Женщины беременели все реже, и стало очень трудно доносить дитя. Она, конечно, не думала прямо, что их раса вырождается. Она, как все марсиане, была очень горда своим происхождением. Но из ее объяснений следовало, что теперь для благополучного разрешения от бремени необходимо, чтобы ребенок во чреве матери постоянно ощущал волны существа другой расы. Человека с Земли.

— На Марсе теперь рождается один ребенок в пятьдесят лет, — честно подумала она. — Это очень мало. Весь Марс знает, что я беременна, и все ждут, когда я рожу.

Я также узнала, что они живут дольше людей в два-три раза. Что мой хозяин, по земным меркам, уже миновал двухсолетний рубеж. А она еще очень молода. И что на Марсе уже давно нет больших городов, все живут в подобных поселках. Я хотела подумать «вы вырождаетесь», но не смогла. Это было не так. Они не были похожи на вырождающийся народ. Ни на римлян периода упадка, ни на жителей покоренной Византии, пасущих свиней в развалинах дворцов. Ни на погибающее от голода и болезней африканское племя, ни на гниющих от жира и сифилиса таитян. Они не вырождались. Они просто очень давно существовали. Их кровь понемногу остывала, лица становились малоподвижными, возможно, отмирали какие-то чувства. Но они старились медленно, не быстрее, чем старится целая планета. Их Марс.

Однажды она меня удивила, потому что сама задала вопрос. Это произошло впервые. Она спросила, как беременеют и рожают на Земле. Я подробно рассказала об этом, начав с полового акта. Хозяйка слушала, затаив дыхание, даже чуть приоткрыв рот. Она была невероятна похожа на землянку — а я нарочно рассказывала рассчетливо и спокойно, наслаждаясь этим контрастом. Если бы хозяин увидел нас в этот миг, он был бы потрясен.

— Как же вам повезло! — подумала она, когда я закончила свой рассказ.

— Почему?

— У наших мужчин ничего нет, — призналась она, очень грустно и почти улыбаясь. — Мне было бы интересно посмотреть…

Так я узнала, что марсиане лишены того, что мы называем первичными половыми признаками. Мужчины и женщины в этом мысле устроены одинаково, и эти органы служат им не для совокупления, а только для отправления естественных нужд.

— Как же вы зачинаете детей?! — изумилась я.

— Если бы мы знали, мы могли бы рожать больше, грустно ответила она. — Это случается само собой, или не случается вообще. Это…

Она подумала что-то вроде «чудо», и удивила меня еще раз. Я не подозревала, что такая рациональная раса, как марсиане, знакома с этим понятием. И заподозрила, что не так уж они рациональны, как мне казалось сначала. Непорочное зачатие, безгрешное супружество… Для землян это, в самом деле, чудо. Символ святости. Для марсиан это, наверное, беда. Беда, о которой не спорят, которой, возможно, даже гордятся, но которая заставляет их идти на убийство землянина, чтобы сохранить жизнь еще нерожденному ребенку. И разве не чудо, что маленькому марсианину необходимо ощущать волны человеческой мысли, земного тепла, чтобы выжить и сформироваться? Впрочем, всеобщая телепатия — уже вполне достаточное чудо, чтобы удивляться чему-то еще.

В тот вечер, когда вернулся хозяин, к нам пришли гости.

Они приходили в строго определенный день. Я бы сказала «день недели», если бы они считали время неделями. Но день всегда был определенный. Я уже знала его и ждала. И как сейчас, я помню эти вечерние собрания, так непохожие на земные. Признаюсь, что вспоминая их, я ощущаю какую-то ноющую тоску. Беспричинную, почти унизительную — ведь я была только незначительной деталью этих сборищ. Чем-то вроде системы жизнеобеспечения для своей хозяйки. Но никто, никогда не дал мне этого понять — ни взглядом, ни мыслью. Они были безупречны. И я вспоминаю их с тоской.

Мужчины садились вокруг большого стеклянного стола и начинали играть в перья. Зрелище, на земной взгляд, было странное. Восемь-десять мужчин, одетых в черное, сидят вокруг стола, безучастно глядя на лежащие перед ними цветастые перья. Никаких птиц на Марсе я не видела, но перья были несомненно, естественного происхождения, а не поддельные. И наверняка — старинные и очень дорогие. Прикасались к ним очень бережно, с уважением. В этой игре было что-то аристократическое, и играли в нее только мужчины. Правил я так и не узнала (подозреваю, что моя хозяйка сама их не знала), но внешне игра заключалась в том, что время от времени кто-то протягивал руку и перекладывал какое-то перо на другое место. После этого все опять глубоко задумывались — бог знает, о чем. Это было бы смешно, если бы не производило впечатление глубокой серьезности. Что-то вроде шахмат — десять игроков за одной доской. И полное безмолвие — я не слышала в это время их мыслей. Они думали про себя.

Кстати, когда я привыкла к телепатии, меня перестал удивлять эффект, который возникал во время этих вечеринок. В гостиной находилось человек двадцать, а то и больше. Они думали друг другу — как люди друг с другом говорят. Но мысли — это все-таки не слова, они не заглушают друг друга, не путаются, как при обычном разговоре. Гул множества мыслей был удивителен — я слышала всех сразу и понимала каждого в отдельности, без всякого труда. Это было очень необычно, пока не стало простым, как все на Марсе.

Женщины обсуждали хозяйственные проблемы, здоровье, и больше всего — беременность моей хозяйки. Беременность была здесь предметом невероятной гордости. Меня, мое происхождение, мое присутствие не обсуждалось никогда. Но меня не игнорировали — вовсе нет. Если бы я «задумала» с кем-то из гостей, мне бы обязательно ответили. Безупречно вежливо, и с готовностью. Но я не делала этого. Никогда. Ни разу.

Как одевались на Марсе мужчины, я уже сказала. Женщины придерживались примерно тех же пуританских взглядов на моду. В доме собирались представители местной буржуазии, но я ни разу не увидела ни на одной женщине украшений. Никаких излишеств — ни кружев, ни перьев, ни мехов. Никаких отделок на платьях. Платья были сшиты по фигуре, не слишком короткие, не очень длинные. И всегда однотонные. Черные, белые, или голубые — неизменно однотонные. Тот же принцип соблюдался во всем — никаких украшений. Цвет в чистом виде, и только.

Я как-то спросила хозяйку, есть ли на Марсе живопись. Спросила потому, что подумала — наверное, тут бы имел успех «Черный квадрат» Малевича. К тому же ни разу, ни в одном доме я не видела картин. Она меня не поняла. Я объяснила, что на Земле дома украшают произведениями искусства, рассказала о картинах. И все-таки она меня не поняла. Я слышала смутный, бесформенный вопрос, который она обратила ко мне, и ощущала свое бессилие. И одиночество. И их превосходство. Потому что живопись — будь она великолепна или низкопробна была им просто не нужна. Так же, как и музыка. Я ни разу не слышала ни единой мелодии, кроме песен ветра. Зато было что-то вроде книг — хозяин много читал у себя в комнате. Но только являлись книгами в нашем понимании. Это были мысли. Хозяйка не очень старалась мне объяснить, каков принцип чтения. Думаю, она была уверена, что я не пойму — ее ответ звучал высокомерно. Но как бы то ни было, я очень сомневаюсь, что эта литература служила для развлечения. Или, что это были стихи. Я сделала эти выводы из одного разговора, когда речь невольно зашла о литературе.

Однажды, когда ее беременность уже подходила к концу, хозяйка задала мне еще один неожиданный вопрос. Я вообще не думала, что это может ее волновать, но… Она спросила — как земляне представляют себе марсиан?

— Они думают, что вас просто нет, — ответила я.

Мне показалось, что она обрадовалась. То ли они в самом деле нас боялись, то ли это показалось ей удачной шуткой. И наверное, она расскажет ее подругам, когда они соберутся на очередную вечеринку. Безмолвную вечеринку — ни музыки, ни смеха. Только вой ветра за стеклами, четкие удары песка в стены дома, симфония множества мыслей. Черные фигуры мужчин, сосредоточенно перекладывающих яркие перья. Она подумает подругам: «На Земле считают, что нас просто нет.» Свежая шуточка, несколько рискованная, поскольку упоминалось слово «Земля». И она подумает об этом, когда я отойду подальше. Из деликатности.

Так или иначе, я решила быть объективной — на Марсе этому учишься быстро. И рассказала, что существует род литературы, повествующей о жизни на других планетах. О Марсе написано немало. Я передала ей некоторые подробности из «Марсианских хроник» Брэдбери.

— Он писал, что вы можете произвольно изменять внешность, что в городах у вас стеклянные башни и глубокие каналы, что марсиане смеются серебристым смехом, слушают музыку, что вы катаетесь на песчаных кораблях, носите маски, развевающиеся длинные одежды, а дети играют с дрессированными пауками…

Она сосредоточенно слушала. А потом задала вопрос — откуда он все это взял?

— Он это придумал, — ответила я.

— Зачем?

Я попыталась объяснить. С тем же успехом, как и необходимость живописи, музыки, прочих видов искусства. Как пыталась объяснить земную любовь к украшательству. Нерациональную. Бессмысленную — с точки зрения марсиан.

Вопрос «зачем» так и остался без ответа. Ни одно из объяснений ее не устроило. Думаю, она еще больше укрепилась во мнении, что земляне — неразвитые дикари, которым жизнь не в радость без бусины в носу. И наверное, была права.

Ее роды приближались, и с ними приближалась моя смерть. Я не сделала ни одной попытки переубедить своих хозяев. Я понимала, что как только они перестанут во мне нуждаться, моя жизнь потеряет для них любую цену. Всякий смысл. А без смысла они ничего не сохраняли. Так же бессмысленно было бы убедить любого человека не выбрасывать обглоданные кости или пустые консервные банки. Или, если выразиться точнее, использованную туалетную бумагу. Это было унизительно и страшно. И сопротивляться было бесполезно.

Я прожила с ними под одной крышей почти пять месяцев. Ела с ними за одним столом. Присутствовала на их вечеринках. Ходила по тем же улицам, что и они. Я привыкла к ним. Я почти к ним привязалась — только тогда этого еще не понимала. Зато понимаю теперь, когда вспоминаю, как мы ужинали по вечерам, методично разжевывая печенье, прикладываясь к ледяным коктейлям, глядя в никуда. Очень близко друг от друга, и очень далеко. И слышен был только шорох песка, который вечерний ветер часто бросал в оконные стекла. И редкие мысли мужа и жены.

— Как ты себя чувствуешь сегодня?

— Хорошо. — Какая-то помеха и уже яснее: — Немного устала.

— Тебе нужно больше спать.

— Я и так проспала почти весь день. У меня до сих пор ноет спина.

И тогда он опускал бокал и поворачивал голову в ее сторону — поворачивал медленным плавным движением, в котором я различала глубоко похороненную тревогу. И она долго смотрела в его молодое, старое, мертвое, живое лицо. В комнате медленно темнело. Никакого света не зажигали, потому что его не было. Здесь вставали вместе с солнцем — и шли спать, когда оно садилось. Никаких развлечений. Ни радио, ни танцев, ни телевизора. Ни косметики, ни бриллиантов, ни секса. И этот пуританский мир, где всего было так мало, уже казался мне идеальным. Высшим. Возможно, марсиане просто подавили меня своим числом. Навязали свой образ жизни, убедили в том, что лучше ничего и быть не может. Для меня страшнее всего была не приближающаяся смерть, а их презрение. Возможно, они не заслуживали уважения, а просто его внушили. Но как тогда объяснить чувство, с которым я теперь вспоминаю эти ужины в пустой столовой, где не было ничего, кроме стола, трех табуретов, нас — троих, и наших мыслей? Это ностальгия. Чистая и сильная, и все еще унизительная для меня. Потому что я не должна вспоминать об этом так. Или же нужно признать, что на Марсе в самом деле существует высшая раса.

Но я не хотела умирать только потому, что должен родиться еще один марсианин. Я хотела бежать. А для этого нужно было сделать так, чтобы после рождения ребенка я все еще была им нужна. И я искала решение.

Оно пришло само. Мой хозяин владел небольшой фабрикой по производству посуды. В основном — из фарфора. Я побывала на фабрике вместе с его женой, когда она отправилась туда во время своей прогулки. Фабрика находилась на окраине поселка. Мы встретились с хозяином в комнате, где на длинном столе стояла готовая продукция. Невинно-чистый, белый фарфор. Очень изящные формы. Полное отсутствие цвета.

И тогда — впервые за последний месяц — я обратилась к хозяину. Я спросила, нет ли у него намерения слегка разнообразить ассортимент. Он не подумал «зачем?» — а я этого боялась. Позже я случайно услышала чью-то мысль, что у него на тот момент появился серьезный конкурент в другом городе, и возникли проблемы со сбытом. Он был готов выслушать даже меня. И я попросила краски.

— Мы выпускаем и цветную посуду, — подумал он.

— Дело не в цвете, — ответила я. — Дайте мне чашку и блюдце, и я сделаю узор.

Он не знал, что такое узор. Зато я узнала то, о чем догадывалась уже очень давно. На Марсе никто не умел рисовать. Здесь знали только чистый цвет, тон, полутон. Но зачем нужен узор — они не постигали. То, что мне дали кисть и краски, я объясняю только возникшим где-то конкурентом. Хозяин не хотел упустить ни одного шанса его задавить.

Через час я вернула ему чашку с блюдцем. Теперь они были темно-синими, с узором из белых созвездий таких, какие видно с Земли. Никогда не забуду, как мои хозяева разглядывали эту чашку. Как нечто чужеродное, упавшее с неба. Хозяин спросил, что это значит. Я объяснила, что такими видятся созвездия с Земли. И предложила расписать таким образом целый чайный сервиз и назвать его «Земная ночь».

Если узор показался им пошлостью, то название, думаю, шокировало вдвойне. Но хозяин велел отправить на дом целый сервиз, и все необходимое для работы. И я занялась делом.

Первые несколько сервизов «Земная ночь» были проданы мгновенно. Мне была доставлена следующая партия, и я весь день проводила в отдельной комнате, занимаясь делом. Хозяйка сидела в углу и следила за движениями кисти. Хозяин заходил к нам несколько раз в день и молча следил, как продвигается работа. А потом сообщал, что поступила еще одна партия заказов. Что все хотят купить «Земную ночь» и как жаль, что нельзя наладить массовое производство. Я ждала этих слов. Я знала — марсиане рисовать не умели. Я не думала ему о том, что теперь мою смерть придется по крайней мере отложить. Я знала, что он и так это понимает. Теперь выбор приходилось делать ему.

День, когда родила хозяйка, я провела за росписью очередной «Земной ночи». Мне до смерти надоел этот узор, а ничего другого хозяин попробовать не желал. Он думал мне, что этого вполне достаточно, что это даже слишком. В самом деле, «Земная ночь» вызвала у марсиан настоящий шок. Особенно это ощущалось на вечеринке.

Среди гостей постоянно присутствовал один, такой же пожилой, как мой хозяин. Это был, пожалуй, единственный марсианин, который не мог скрыть свою ненависть ко мне. «Земная ночь» его бесила. Он прямо подумал, что с Земли не может прийти ничего хорошего, и что это название звучит грязно, а сервиз отвратителен. Выражения были сильные, и у него кривился рот, когда он это думал. Казалось, еще немного — и он невольно заговорит вслух, и я услышу речь, напоминающую замедленный лай. Это были единственные звуки, которые тут еще не разучились издавать.

— Вы должны убить ее, когда ваша супруга родит, подумал этот гость, глядя на моего хозяина.

— Я сделаю то, что сочту нужным, — спокойно ответил тот.

И я поняла, что только что видела зависть. Обыкновенную зависть. Я почувствовала очень быструю, отчаянную мысль хозяйки — почти вскрик. Оглянулась — но та сидела с бокалом возле стойки и думала с подругой. Ребенок шевельнулся у нее в животе, вот что это было.

Она родила поздно вечером, после того, как гости разошлись. При родах я не присутствовала, но знала, что ей сделали операцию. Ночью я ждала смерти, впервые лежа в комнате совершенно одна. Когда хозяйка рожала, она кричала, как земная женщина — я впервые слышала ее настоящий голос — пронзительный, визгливый. Думаю, хозяин очень страдал от этого крика. Его голоса я так и не услышала.

А утром мне принесли еще один сервиз на роспись. Я взялась за дело.

После этого я провела на Марсе еще месяц. Теперь я гуляла одна, спала одна, ко мне стали относиться, как к части семьи. Необходимой части, потому что я принесла им процветание. «Земная ночь» по-прежнему пользовалась успехом. Почти скандальным успехом. За столом хозяин иногда думал со мной о деле. Я знала, насколько он консервативен, но мне почти удалось убедить его попробовать новый узор. Хотя я знала, что все равно не буду ничего делать. Мне просто доставляло удовольствие спорить с ним.

У хозяйки родился мальчик. Его прятали от чужих глаз, пока ему не исполнился месяц. И тогда устроили вечеринку. Это был мой последний вечер на Марсе. Я решила бежать именно тогда, когда у хозяина будут гости. Никто не обратит внимания, что я вышла из дома. Если только среди гостей не найдется настоящий телепат, который прочтет мои тайные мысли.

Телепата среди гостей не оказалось. Мужчины играли в перья, но на этот раз не так сосредоточенно. Игра часто прерывалась, когда кто-то поворачивал голову и смотрел на ребенка. А тот лежал на коленях у матери, глядя куда-то в пустоту темными блестящими глазами. Он никогда не кричал — то есть не кричал вслух. Иногда до меня доносилось его хныканье, и ребенка тут же окружали женщины, которые старались понять, чего он хочет. Мысли у младенца были спутанные и бесформенные, и было очень забавно их слышать. Но он мыслил — и уже пытался делать выводы. Узнавал мать, отца, меня. Кто-то из гостей ему нравился, а кто-то — нет.

Это был здоровый мальчик, и он всегда хотел есть и спать.

Мать, одетая в красное платье, выглядела очень гордой и счастливой. Она забыла обо мне. Я нашла взглядом хозяина. Тот сидел за игровым столом и рассматривал перо. Я услышала слабое эхо его мысли — он задумался и нечанно подумал тайное — вслух. Мысли были связаны с моим предложением — новый узор на чашках сделать на основе этих перьев. Ведь они-то были узорчатые, немного похожие на павлиньи. Марс когда-то не был однотонным. Может быть, еще лет пятьсот назад, когда водились такие птицы.

Я подошла к стойке бара и поставила пустой стакан. Пора была уходить. То, что мне было нужно, чтобы бежать, стояло за домом. Когда оно поднимется, все будут увлечены игрой, ребенком, самими собой. И меня заметят не скоро, и уже не успеют догнать.

— Я не дам вам убежать, — подумал вдруг мальчик-бармен, перед которым я поставила стакан.

Это был мальчик в белой рубашке, смуглый, черноглазый, не старше двенадцати лет — по нашим меркам. Его всегда приглашали прислуживать на вечеринках. Он был из небогатой семьи.

— Тише, — подумала я. — Дайте мне улететь. Иначе меня убьют.

— Вас надо убить, иначе сюда прилетят с Земли и начнется война, — серьезно подумал мальчик.

— Почему вы так боитесь Земли? — спросила я.

Каким надменным движением он закинул голову! Он был подростком и движения у него все еще были порывистые. В марсианском понимании, конечно. На Земле он показался бы заторможенным, задумчивым парнем.

— Здесь никто не боится, — подумал он, с достоинством роняя мысли. — Вы не знаете, что значит воевать с нацией, которая может думать как один. Вы нас не понимаете. Я сейчас подумаю громко, и вас убьют.

И тогда я заплакала. Впервые на Марсе. Он смотрел на меня и не понимал, что происходит. Он никогда этого не видел.

— Тише, пожалуйста, — думала я сквозь слезы. — Я просто хочу на Землю. Я никому ничего не расскажу.

Он поставил на стойку готовые коктейли. Предложил их женщинам, которые подошли на минуту к стойке. Они даже не посмотрели на меня — как раз в тот момент начал хныкать ребенок. На этот раз, вслух. Впервые! Все всполошились — то есть повернули головы в его сторону. Я смотрела на бармена.

— Уходите скорее, — быстро подумал он. — Сейчас на вас не смотрят.

И когда я сделала первый шаг, мне в спину острым камешком ударилась его нечаянная мысль — он просто не успел ее остановить:

— Я тоже хочу на Землю. Хочу ее увидеть.

Я не оборачивалась. И уже не потому, что они могли заметить мои слезы, услышать мои мысли, броситься в погоню. Я не оборачивалась, пока шла в сумерках по огромному двору, потому что в этот миг уже сама не знала — хочу ли я убежать. Потому что был миг, когда я хотела только одного — навсегда остаться в этом доме, жить этой жизнью, думать по вечерам с хозяином, расписывать чашки, пить коктейли, отвечать на странные вопросы моей хозяйки. Смотреть, как медленно взрослеет их сын, в котором уже была часть меня — который выжил только потому, что я была рядом. Потому что я уже стала частью Марса. А Земля была только очень маленьким шариком — одним из тех, которые я рисовала на чашках.

В момент удара о Землю я проснулась и забыла половину всего, что было. Другую половину я забыла в первый час пребывания на Земле, когда умывалась, варила кофе, намазывала хлеб маслом. Я не помню имен моих хозяев, а ведь мы звали друг друга по именам. Не помню, как выглядел дом напротив. Не помню, как выглядело и называлось то, на чем я вернулась на Землю. Помню только, что оно управлялось очень просто, иначе я бы не решилась бежать. Несколько часов я могла восстановить на языке вкус своего любимого вечернего коктейля — слабую смесь мяты, крепкого чая и винограда. Конечно, ни того, ни другого, ни третьего там не было, я просто подбираю слова… И тут же теряю, и уже не уверена, что нашла их правильно. Но кое-что останется навсегда. И самое главное — это сознание, что я прожила на Марсе полгода — ни днем меньше. Знаю, что все это время я лежала в своей постели, на Земле. Что просто уснула, а потом проснулась. На Земле за это время прошло полтора часа — только и всего. А сам сон, говорят, редко занимает больше пяти минут.

Я, конечно, спала и видела сон. Но я не знаю, правда не знаю, чем бы он кончился, если бы мне не удалось бежать. И очень подозреваю, что в среднем раз в пятьдесят лет на Земле кто-то умирает во сне — без всяких видимых причин. Только потому, что на Марсе родился ребенок. Пятьдесят лет, пять месяцев или пять минут — какая, в сущности, разница?