Искатель, 2000 №12

После тридцати лет работы следователем прокуратуры я заметил, что ходить по улицам мне стало неуютно — везде кажутся знакомые лица. Нет, это не мои подследственные и не свидетели. За тридцать лет работы перед глазами прошло столько людей — десятки тысяч? — что сознание рассортировало лица по типажам, и теперь я встречал их, эти типажи. Все люди казались мне чуть-чуть знакомыми. Более того: помимо воли оно выдергивало из памяти куски прошлой жизни, полузабытые картинки, полузабытые ассоциации… Чтобы избавиться от этого, я решил переложить их на бумагу и освободить мозг для новых историй и впечатлений.

Я не стал выбирать преступления крупные и нашумевшие, которые и сам описывал, и журналисты о них рассказывали. Мои истории простые, запутанные, кровавые, смешные, непонятные — разные. Их было много как в моей практике, так и в практике моих товарищей из милиции.

Если человек схлопотал синяк, то он идет в милицию. В прокуратуру же обращаются с чем-нибудь посерьезнее — когда подозревают в покушении на свою жизнь, скажем, путем отравления или когда в квартире поселяется, допустим, полтергейст. Ходят и посоветоваться. В последние годы зачастили темы мистические. Когда нет идеологии, то ее место занимает вера. Да и пресса с телевидением ради деньжат насаждают гороскопы, пророков и гадалок…

Эта женщина вошла в кабинет и начала с извинений: мол, прокурор не принимает, ей нужно срочно поговорить, и если у меня найдется минутка… Минутка нашлась. Впрочем, слово «вошла» не точно: было впечатление, что она откуда-то сбежала. Например, с подиума, поскольку была стройна, высока и, наверное, красива. Из-за современного изощренного макияжа я затрудняюсь определить красоту женщины.

— Сергей Георгиевич, два месяца назад от меня ушел муж…

Зачем в канцелярии сообщают мое имя? Следователь Рябинин — и все. Женщина молчала, ожидая от меня какой-то реакции. Какой? Сказать ей в утешение «Я бы от вас не ушел»? Не дождавшись, она продолжила:

— Он ушел к Тамарке, торгующей в ларьке импортными колготками…

— Видимо, у вас имущественный спор? — перебил я, чтобы сэкономить время, объяснив, что я занимаюсь уголовщиной.

— Нет, не имущественный.

— Ребенок?

— Нет.

Мне стало интересно: а какой же? Ушел муж, и ушел. Может быть, и зря: не знаю, какая там Тамарка из ларька импортных колготок, но эта женщина молода, подтянута и модно одета. От таких не уходят — к таким приходят. Впрочем, ее мужу, возможно, нравились дамы упитанные, каковой и была Тамарка.

— Тогда в чем проблема? — спросил я нетерпеливо.

— Мне посоветовали сходить к ворожее тете Насте.

— Угу, это теперь модненько.

«Модненько» слабо сказано — вал мистики докатился и до стен прокуратуры.

— Я отнесла фотографию мужа и деньги.

Все прояснилось: муж не вернулся, деньги пропали. Мужа не вернуть, но деньги можно потребовать через следственные органы.

— Деньги пропали, муж не вернулся, — поторопил я ее рассказ.

— Нет, не так. — Похоже, женщина удивилась моему выводу.

— А как?

— Деньги не пропали, муж вернулся.

Пришел мой черед удивляться чарам ворожеи тети Насти. Но удивление мне стоило приберечь.

— Муж вернулся. В чем же дело?

— Он вернулся не один.

— А с кем?

— С Тамаркой.

Я помолчал, используя лимит сохраненного удивления. По-моему, женщина любовалась произведенным эффектом. Налюбовавшись, она добавила:

— У тети Насти очень сильное биополе.

— Муж привел Тамарку… для чего?

— Жить втроем.

— Жить в вашей квартире у нее нет никакого юридического права. Вызовите участкового.

— Не хочу скандала на весь дом.

Я подумал: если у тети Насти такое сильное биополе, что вместо одного она приволокла в квартиру двух… По-моему, я дал мудрый совет. Правда, не юридический.

— Заплатите ворожее еще раз, и пусть она своим могучим биополем эту Тамарку из квартиры вынесет.

Женщине это так понравилось, что на прощанье она меня поблагодарила. А я подумал о жизни, ставшей крайне парадоксальной: внешне топ-модель, а душа копошится еще там, в средневековье.

Проработав много лет в прокуратуре, я не понимаю стенаний руководителей, депутатов и даже юристов по поводу отсутствия закона о коррупции. Разве отсутствует? В уголовном кодексе есть две статьи — «Получение взятки» и «Дача взятки». В них все предусмотрено. Предмет взятки — деньги и любое имущество, включая борзых щенков; действие — получение, передача, бездействие в интересах взяткодателя и даже покровительство; лица — один, двое, несколько или организованная группа…

Собака зарыта в другом — в доказательствах. Расскажу о своем позоре…

Пожилая женщина вручила мне заявление. Я прочел. Она признавалась в даче взятки, двух тысяч долларов, районному чиновнику, заведующему отделом учета и распределения жилой площади. Из заявления вытекало, что она с мужем и взрослым сыном проживала в одной комнате двухкомнатной коммунальной квартиры. Вторая комната освободилась, и женщина на нее претендовала.

— Гражданка Галанина, вы стоите на очереди? — спросил я.

— Да.

— Тогда на эту комнату имеете первоочередное право. Зачем же давали взятку?

— Хотелось наверняка.

— Ну, и вышло?

— Нет, чего-то тянет. Мало дала…

Опросил я Галанину поверхностно и даже уголовного дела не возбудил. Но возбудить пришлось, поскольку ее заявление подтверждалось косвенными доказательствами: сын знал, с мужем советовалась, у соседки заняла пятьсот долларов…

Чиновник отдела учета и распределения жилой площади на допросе раздраженно улыбался: мол, отрываю его от дела. Разумеется, взятку отрицал. Да у него и фамилия была крепкая — Дубищев.

Я надеялся на очную ставку. Все-таки не у каждого хватит совести врать, глядя в глаза. Они сели друг против друга. Дубищев со спокойно-брезгливым выражением на лице и кейсом на коленях; Галанина с виноватой полуулыбкой — людей от дела отрывала — и с продуктовой сумкой, поставленной на пол.

Выполнив все формальности, я попросил:

— Гражданка Галанина, расскажите, как и кому вы дали взятку.

— Давала три раза: пятьсот, пятьсот и тысячу. Вот этому гражданину.

— Так, где и как дали взятку в первый раз?

— Пятьсот долларов в церкви.

— Как — в церкви? — удивился я неподходящему месту для взятки.

— Он молился. Показал взглядом на свой карман, туда и положила.

— Гражданин следователь, я атеист, Богу не молюсь и в церкви никогда не был, — отчеканил чиновник.

Галанина только виновато улыбнулась. У меня появилось нет, не сомнение, а некоторое недоумение. Неужели чиновник, я бы сказал, среднего городского звена, не мог выбрать более уместного для взятки места? Или хотел сразу очиститься от греха?

— Гражданка Галанина, где и как вы дали вторую взятку?

— Тоже пятьсот долларов в помещении милиции.

— В каком помещении?

— В главном… в РУВД.

— И где… там?

— В приемной начальника милиции.

— Гражданин следователь, — не дождался моего вопроса Дубищев, — я работаю на этой должности полтора года и в РУВД ни разу не был.

— Галанина, вы настаиваете на своих показаниях? — вяло спросил я.

— Так было.

Но так не могло быть… Брать взятку в приемной полковника? Назначить там встречу? Мне следовало расспросить, кто еще был в приемной, где находились работники канцелярии, как были упакованы деньги… Одолевшие сомнения толкнули на спешный вопрос:

— Галанина, где и как вы дали третью сумму?

— Тысячу долларов, в парке…

— Подробнее.

— На карусели.

— Не понял.

— Дубищев катался на лошадке.

— На какой лошадке?

— На карусельной, игрушечной.

— Он крутился на этой лошадке?

— Да.

— Как же вы вручили доллары?

— Лошадки парные. Когда карусель стала, он меня поманил, я села рядом, мы поехали…

— Вы крутились с ним вместе на карусели?

— Ну да. И я передала ему конверт.

Дубищев рассмеялся. Следователю нельзя. Тем более что у меня возникли сомнения по поводу психического здоровья Галаниной. Уж если следователь сомневается в событии преступления, то суд его завернет мгновенно. Дело я прекратил.

Примерно через месяцев семь Дубищева взяли с поличным при получении взятки — в бане, в парилке.

Было за полночь. Автомобиль шел по проспекту на довольно порядочной скорости. Инспектор дорожно-постовой службы этой скорости не придал бы значения… Но «Волга» «подрезала» хлебный фургон, проскочила под красный свет и понеслась вниз по уличному пологому спуску. Инспектор прыгнул в свою «шестерку», ринулся за нарушителем, хватаясь за рацию:

— По Тополиному проспекту в сторону центра прет светлая «Волга»…

Светлая «Волга» сделала зигзаг на панель, сшибла урну, заломала несколько кустов газона и вновь выскочила на проезжую часть.

— За рулем пьяный, за рулем, мать его…

Этажерка ящиков возле ларька «24 часа» разлетелась, как щепки. Инспектор даже услышал крик метнувшейся женской фигуры. Неужели придется стрелять по скатам?..

Но «Волга» убавила скорость. Она шла все тише и тише, пока не остановилась бессильно. Словно водитель уснул. На довольно-таки людном месте — у ночного клуба.

Пока инспектор тормозил да вылезал, две девушки, видимо искавшие такси, его опередили — заглянули в салон. И, завизжав, отпрянули. Инспектор непроизвольно тронул пистолет и рванул дверцу «Волги». И не то чтобы остолбенел, а просто онемел…

За рулем сидел абсолютно голый мужчина и улыбался пьяно и доброжелательно…

— Ваши права, — автоматически потребовал инспектор.

Мужчина огладил ладонями бока, показывая, что нет даже карманов. Видимо, девицы информацию распространили: вокруг автомобиля с голым мужиком начал кучковаться любопытствующий народ. И тогда лицо мужчины показалось инспектору знакомым. Он спросил:

— Вы Рюмин?

Мужчина кивнул.

— Вы кандидат в депутаты?

Тот вновь кивнул. Еще бы не знакомо, если все стенды и ограды района были оклеены фотографиями этого голого человека с красным телом, от которого шел легкий банный парок. Инспектору оставался один выход: выдернуть кандидата из машины, сунуть в свою и отвезти туда, где есть брюки…

Наши газетчики вездесущи. На следующий день читатель алчно впился взглядом в заголовок «Кандидат в депутаты городской думы разъезжает по городу нагишом». И этот заголовок оказался самым гуманным. В других газетах мелькало: «Стриптиз Рюмина», «Кандидат в депутаты без штанов».

Что же произошло?

Вечером Рюмин парился в сауне. Немного выпил. Вдруг влетает банщик с криком, что машину Рюмина «раздевают». От пара, от выпитого, от злости на ворье, Рюмин как был, так и выскочил во двор бани. Двое субъектов, копошившиеся в моторе, побежали. Двигатель работал. Рюмин прыгнул в машину и сгоряча решил их догнать. Но сил у мотора хватило только выехать за ворота: орудовало не ворье, а предвыборные враги Рюмина. Тормоза раскурочили, бензин слили…

Прибрежный район города высокий, а баня стоит на самой горе. Ну, машину и понесло вниз по проспекту — ни тормознуть, ни свернуть…

Как же выборы? Думали, что после этого скандала депутатств Рюмину не видать, как обратную сторону Луны. Парадокс: по количеству голосов он обошел всех других кандидатов. Не потому, что был лучшим, а потому, что люди его запомнили. «А, это тот, который катается без портков…»

Среди пачки заявлений майора заинтересовало одно: гражданка утверждала, что у ее умершей матери, старушки Тереховой, в морге сняли с зуба золотую коронку. То есть украли. Непонятно, но с кладбищ, из моргов и крематория постоянно шли сигналы о правонарушениях иногда кровавых, иногда непонятных, а то и просто заурядных. Украли золотую коронку… Леденцов усмехнулся: нет ли у покойников особой криминально-притягательной силы?

Он вызвал капитана Оладько и поручил разобраться, дав трехдневный срок. Капитану хватило полдня. После обеда он уже явился с докладом. Майор спросил:

— Ну, украли коронку?

— Никак нет.

— А что?

— По-моему, хуже чем украли.

И капитан рассказал…

…Лукницкая впервые увидела мать в гробу, уже готовую к похоронам. И заплакала в который раз, потому что гроб как бы подтверждал факт смерти окончательно и бесспорно. Стоявший рядом муж вздохнул:

— Как она изменилась…

Слезы застыли. Вытерев глаза, Лукницкая всмотрелась в родные черты и почти их не узнала. Она даже ощупала лицо, голову, подбородок… Закравшееся подозрение Лукницкая решила тут же проверить и вызвала работника морга:

— Это моя мама?

— Не моя же, — резонно удивился он.

— Но она на себя непохожа…

— А на кого она похожа?

— Черты лица другие…

— Дама, неужели вы не знаете, что после смерти лицо усопшего меняется?

— Двух нижних зубов нет…

— При туалете трупа возможны повреждения.

— А откуда взялся верхний?

— Я же сказал, что лицо усопшего меняется.

— Вырастают зубы?

— Не острите, гражданка, я на работе.

— А откуда у мамы взялась золотая коронка?

— Знаете что, господа, в своих семейных делах разбирайтесь сами.

И он ушел. Супруги остались в недоумении: что-то не то. И спросить не у кого, и жаловаться при похоронах нехорошо, и ругаться в морге неприлично. К ним подошел паренек: то ли студент на практике, то ли какой-то санитар:

— Я слышал ваш разговор… Вчера хоронили старушку, и родственники тоже возмущались. Мол, круто изменилась. И пропал золотой зуб.

— А у моей мамы золотой зуб появился.

По документации нашли адрес гражданки Тереховой, хоронившей накануне свою мать. Поехали к ней и установили определенно: произошла подмена. Тереховы похоронили мать Лукницкой, а мать Тереховой лежала в гробу. С золотым зубом. Обе семьи приехали в морг разбираться. Тот же самый начальник их выслушал и спросил у Лукницкой:

— Значит, ваша мать похоронена?

— Да.

— А вы похороните мать Тереховой. Какая вам разница? Не выкапывать же.

Свою мать Терехова похоронила сама — двойные похороны. Лукницкая оплатила расходы, получила готовую могилку и переменила надгробную плиту.

Бомж то ли упал в подсолнечное масло, то ли его облили, то ли питался им, но от него пахло жареными семечками, а волосы слиплись и лежали напомаженно. Он таращил глаза, подтверждая правоту своих слов:

— Начальник, нечисто там, как в бесплатном сортире.

— Грязно, что ли?

— Нечисто в смысле нечистой.

— Давай по существу, без лапши…

— К примеру, после полуночи из универмага выходит голый мужчина. Как?

— Выходит, и что?

— Выходит и уходит.

— Голый? — не поверил майор.

— А баба в трусиках и бюстгальтере…

— Сколько их?

— Выходили по одной. Да не каждый день этот цирк.

Леденцов не стал бы слушать подобную белиберду, но сигнал был не первым. Главное, непонятным. Дело в том, что бомж рассказывал об универмаге «Южный», государственном, современном, выполнявшем все правила и планы. Только что проведенная ревизия установила полный ажур и в документации, и в финансах, и в товаре.

С другой стороны, бомжу вера была. В свое положение он попал в результате схлестывания двух противоположных характеров: своего, безвольного, и супружницы — чугунного. И оказался на улице. Выпивал умеренно, в воровстве замечен не был. Главное, ночевал в пустой таре у стены универмага, поэтому все видел и слышал. Он заерзал, словно подсолнечное масло все еще текло по спине. Майор потребовал:

— Ну?

— Не знаю, говорить ли…

— Говори.

— Правда, был я чуток поддавши…

— Говори-говори.

— Из универмага, из служебного входа, вышла рыба.

— Ну, похоже, поддавши был не чуток, — усмехнулся Леденцов.

— Рыба, конечно, не в натуре, но ихняя баба.

— Какая ихняя баба?

— Рыбья.

— Ты что, по фене мне чешешь?

— Начальник, забыл слово. Баба в чешуе…

— Русалка?

— Во! Чешуи, признаться, не видел, но без одежки, кожа блестит, и, главное, ног нет.

— На чем же шла?

— На хвосте.

Майор глянул на часы: слишком много времени истратил на ерунду. Он не знал, относится ли подмеченный им закон о волнах к явлениям общественной жизни, но в уголовной практике так — волны разбегаются. Если появлялась постоянная криминальная структура, то информация долетала, как частицы от далекой звезды. Впрочем, какая связь универмага «Южный» с криминальной структурой?

…Но через три дня в поле зрения майора попала женщина, пришедшая в милицию со странной жалобой. Сперва Леденцов понял, что она обвиняет сына.

— Стал задумчивый, сам не свой, на себя не похожий…

— Гражданка, вы куда пришли?

— Так ведь он стал таким после того случая.

— Какого случая?

— Явился домой ночью в одних плавках.

— Пропил, что ли, все? — допустил майор самую популярную отечественную причину потери одежды.

— Он не пьет.

— Раздели? — назвал майор вторую популярную причину.

— Не говорит.

— Что же вы хотите от нас?

— А пошел сын в универмаг «Южный», часов в семь вечера.

— Ну и где же он, по-вашему, пробыл весь вечер и как потерял одежду?

— Раньше сын картишками увлекался…

Версия сложилась: в универмаге «Южный» игорный притон. Но майор не ринулся туда, поскольку все выглядело слишком уж киношно. Играют до последних трусов. Да еще какая-то рыба…

…В субботу автомобиль дорожно-постовой службы миновал универмаг и свернул в тихий переулок. Половина первого ночи. Машина ехала устало, набегавшись за день. Сидевший за рулем сержант удивленно кивнул в сторону панели:

— Что это?

— Хрен его знает, — сказал лейтенант.

— Существо…

Оно, существо, матово светлело кожей в белой ночй. Голова есть, но дергается. Вроде бы и руки болтаются. Голое…

— Оно в трусиках, — разглядел сержант.

— Но без ног…

— Протезы, что ли?

Сержант остановил машину и заглушил мотор. И они услышали смачные шлепки, словно ноги этого существа оканчивались тестообразной массой. Милиционеры выскочили.

На ногах парня были резиновые ласты для плавания в маске.

— Ты спортсмен, что ли? — спросил лейтенант, решая, не является ли хождение в трусах и ластах по ночному городу нарушением общественного порядка.

— Поневоле, — буркнул парень.

— Откуда идешь?

— Из универмага.

Лейтенант насторожился. Какая-то информация об универмаге поступала. Парня посадили в машину и доставили в РУВД, к майору Леденцову. Но парень в ластах оказался человеком упертым — что-либо рассказывать отказался. Когда майор пристал к нему с ножом к горлу, он посоветовал:

— Если хотите узнать, то пойдите в универмаг и возьмите, например, ботинки.

— Купить?

— Вынести.

— Украсть?

— Попробуйте…

…Через пару деньков высокий сухощавый мужик в поношенном костюме бродил по малолюдному обувному отделу универмага «Южный». Примерив дорогие итальянские ботинки, он задумался, не решаясь на покупку. Со стороны было не понять, решился или нет, но он дождался момента, когда обе продавщицы окажутся от него на некотором расстоянии. Сунув ботинки под пиджак, он с подчеркнутой неторопливостью направился к выходу. Только до него и дошел…

Два охранника схватили его за руки, чуть не свалив на пол. Мужик не сопротивлялся, лишь что-то лепетал. В комнате заведующей отделом его пиджак распахнули, и итальянские ботинки упали на пол с равномерным метрономным стуком. Завотделом, порозовевшая блондинка, нервно закурила:

— Ну что, милицию вызвать?

— Ни в коем случае, — попросил мужик.

— Тогда в кладовку его.

В этой кладовке, кирпичном помещении без окон, заставленном какими-то бочками, мужик терпеливо просидел до десяти вечера. Затем пришли охранники, завотделом и одна из продавщиц.

— Что с мужика взять? Костюм и ботинки скупка не возьмет, — сказала завотделом.

— Раздеть и выгнать, чтобы не воровал, — предложила продавщица.

— До трусов, — подтвердил охранник.

— А лучше без трусов, но с ластами, — урезонила его завотделом.

— Разрешите жене позвонить. — Мужик выдернул из кармана мобильник, набрал номер и бросил два слова: — Я задержусь.

В следующий момент охранник вырвал аппарат. Мужик раздевался медленно и неумело, минут десять. Оперативникам их хватило: когда они вошли в кладовку, капитан Оладько стоял в одних трусах и улыбался…

…В кабинете директора собралась администрация универмага.

— Куда девали одежду граждан? — спросил Леденцов.

— Плохую выбрасывали, хорошую продавали в скупке и покрывали свои убытки.

Майор видел себя в роли обвинителя. Но на него обрушился град раскаленных слов: ежедневные хищения, продавцам надоело покрывать недостачи, ворья развелось немерено, милицию не дозовешься, их способ надежнее милицейского…

— Насчет эффективности вашего способа сомневаюсь, — остановил их майор. — Люди предпочитали идти нагишом, но только не попадать в милицию. Значит, нас боятся сильнее.

— Мы боролись с преступностью, — заявил заместитель директора.

— И сами совершали преступление.

— Какое же?

— Самоуправство.

Водитель «уазика» проработал за баранкой пять лет. Правил никогда не нарушал, не пил, город знал, поэтому водил машину спокойно и милиции не опасался. В дорожные происшествия не попадал и вообще не верил в случаи непредвиденные — все зависит от тебя самого.

Тот день отработал нормально. Во время последнего рейса его остановила милиция.

— Что везешь?

— Пиво в ларек.

Заглянули в машину, проверили документы. Не отпускают, два решительных парня и один из них с автоматом. Водитель чувствует, что придираются: свет проверили, тормоза, путевой лист опять принялись изучать. Водитель не выдержал:

— Ребята, у меня все в порядке, а надо пива, так берите.

Проверку они сразу прекратили. Вернули документы и пива взяли по-божески — четыре бутылки. Водитель поехал; мелкий эпизод, из-за которого он старался нервы не раскатывать.

Сколько проехал? Полтора квартала.

Вдруг сзади завыла сирена, и патрульная машина прижимает его к поребрику. Он стал. Из милицейской машины выскакивают сотрудники, двое, те самые:

— Выйти из машины!

Он вышел, вернее от неожиданности выскочил:

— Ребята, да вы только что меня смотрели…

— Руки на капот!

— Если еще пива надо…

— Открой машину!

Он открыл все дверцы и обомлел — рядом с ящиками пива лежал автомат. Непослушными губами водитель прошептал:

— Братцы, это не мой автомат…

Один из сотрудников похлопал его по плечу:

— Успокойся, не твой, это наш.

С тех пор водитель стал верить во все случайности, особенно в те, которые переходят в закономерности.

Где-то в начале семидесятых меня вызвал прокурор района и велел проверить анонимку. Я, конечно, слегка набычился, потому что проверкой материалов занимались его помощники.

— Это о реабилитации политзаключенного, — попробовал он меня заинтересовать.

— Есть же решение — анонимки не рассматривать…

Решение, разумеется, глупое. Честный человек, обладающий информацией, может быть пугливым и не поставить свою фамилию. Не обращать внимания на анонимки то же самое, что игнорировать оперативные разработки. Но прокурор подкупил меня оригинальной мыслью:

— Если по анонимкам сажали, то почему по анонимкам не реабилитировать?

Выбрав свободное «окошко», я изучил анонимку. Ее суть сводилась к следующему.

Гражданин с необычной фамилией Штанюк якобы присвоил себе статус политического заключенного: получил компенсацию, имел приличную пенсию, выступал перед гражданами и даже дал интервью по радио. На самом же деле сидел как заурядный уголовник.

Для начала я съездил в комиссию по реабилитации и в архив КГБ. Посмотрел дело. Какое там дело — тетрадочка для первого класса: постановление на арест, протокол допроса Штанюка да приговор. Ну, и еще несколько малозначащих бумажек. Анонимка клеветала: Штанюк Павел Игнатьевич был осужден по статье 58, то есть за преступление политическое. Правда, я не понял его конкретных действий. В приговоре говорилось витиевато: «в гнусных целях международного империализма нанес ущерб преданному партийцу, директору районной базы ГСМ Иванову П. П., а также в его лице всей партии…» Короче, десять лет строгого режима.

Налицо политическая репрессия, поэтому мне захотелось вызвать анонимщика и спросить про его гнусные цели. Адреса анонимщика у меня не было, зато был адрес Штанюка. Я решил с ним побеседовать и на этом вопрос закрыть…

Вызову он не удивился. Видимо, политическая закалка. Глаза скрывали преклонный возраст: высматривали все с такой энергией, словно хотели клюнуть. Впрочем, это впечатление могло складываться за счет острого носа и бородки, аккуратной, не больше детской лопаточки для песка.

Мне следовало взять объяснение, для чего требовались его биографические данные. Фамилию с именем он назвал, а на вопрос о годе рождения ответил:

— Это не имеет значения.

— Национальность?

— Не важно.

— Ваш адрес?

— Мы живем в демократическом государстве, — сообщил он мне хорошо выработанным голосом.

— Я задаю элементарные справочные вопросы…

— Мое право на них не отвечать.

— Но почему же, гражданин Штанюк?

— Я придерживаюсь демократических убеждений.

— А демократу обязательно быть дураком? — вырвалось у меня, потому что был еще молод и невоздержан.

Я думал, что он встанет и уйдет. Но Штанюк степенно огладил бородку и деловито спросил:

— Что вас интересует?

— По поводу реабилитации. Вы действительно были судимы по статье 58?

— Разве кто сомневается?

— Есть такие. Павел Игнатьевич, из приговора я не понял, какую политику вам пришили?

— Я оскорбил директора базы горюче-смазочных материалов.

— Только за это?

— Молодой человек, ваш вопрос, в сущности, не имеет смысла. За что посадили? Сажали за что угодно. Директор сказал мне что-то насчет партии и своей партийной совести. А я покрыл матом и его совесть, и партию. На второй день меня взяли.

Все ясно. Видимо, у анонимщика для клеветы имелись какие-то личные мотивы. Вопросов к Штанюку у меня больше не было. Но у меня сложилось впечатление, что этих вопросов он ждет — его глаза высматривали во мне какое-то зернышко с птичьей зоркостью.

Теперь о случае. Во мне живет некоторая уверенность, что случай подворачивается тогда, когда он нужен. Хотя в этом разговоре он мне и не требовался.

В кабинет вошла секретарша и оставила справку из ЦАБ’а о судимости на Штанюка — я запросил ее раньше. В справке, разумеется, была судимость по статье 58. Но что это? Глазам не верилось…

До этой судимости Штанюк еще дважды привлекался за кражи, притом одна в крупных размерах. Глазам не верилось…

— Павел Игнатьевич, вы, оказывается, были вором?

— Ну и что?

— Значит, возможны сомнения, что вы не политзаключенный?

— А разве вор не может сесть за политику?

— Расскажите про эти кражи.

— Нет, судимости сняты.

Тем более непонятно, почему он их скрывает. И смотрит на меня нервно — даже бородка трясется. Мне пришла мысль, что этой интеллигентной бородкой он отгораживается от прежней воровской жизни; эта бородка помогает ему быть политзаключенным и демократом. Штанюк долгой паузы не выдержал:

— По 58-й я отсидел десять лет от звонка до звонка.

— А до этого пятнадцать лет двумя ходками.

— Надоели мне эти подозрения…

— Тогда расскажите. Я ведь могу запросить копии приговоров…

Он бросил локти на стол и двинулся ко мне лицом, которое стало вытянутым и злым: узкие глазки, тонкие губы, скулы сухими дощечками, острый нос и бородка из лопатки стала колышком. И не сказал, а выкрикнул:

— Я брал сейфы! Мед-ве-жат-ник! Довольны?

Какое-то время меня держала оторопелость. Поэтому спросил неточно и ни к чему:

— Обе кражи… по сейфам?

— И третья — сейф.

— Какой же сейф? — уж совсем сбился я.

— Залез в контору СМГ. Там сейф, замок сувальдный. Вокруг замка сделал дрелью пять дырочек по восемь миллиметров, затем ломиком выломал… Взял коробку с деньгами, да их там оказалось на пару литров водки.

— И вас судили по 58-й?

— Именно.

— Ничего не понимаю…

— И не поймете.

Он заметно торжествовал, что оказался умнее следователя прокуратуры с университетским дипломом. Я не вытерпел:

— Так объясните.

— Дело в том, молодой человек, что в коробке с деньгами лежал партбилет директора Иванова. Я-то и не заметил… А хищение партбилета есть преступление против Советской власти. Я не спорил: лучше сесть за политику, чем стать рецидивистом.

Что мне оставалось делать? Посмеяться? Я не стал никуда ничего сообщать: хватит с него жизненных передряг, четверть века отсидел. Но мне пришлось пожалеть, когда в каком-то ток-шоу я увидел медвежатника на экране, медвежатника Павла Игнатьевича Штанюка: он рассказывал телезрителям, как участвовал в подпольной антисоветской группе, за что и получил десять лет сталинских лагерей.

Поручая расследование, прокурор района любит напутствовать бодрящими словами: «Простое дельце». Я-то знаю, что в каждом уголовном деле может быть завитушный поворот…

Евгения Федоровна, дворник, сидела на скамейке у дома и ждала участкового. Тот должен прийти на- предмет проверки подвала: ходили жуткие слухи — да и телевизор стращал, — что кавказцы взрывают дома. Одного, чернявого да загорелого, она на пожарной лестнице задержала; оказался цыганом.

Участковый не шел. Евгения Федоровна передернула плечами то ли от нетерпения, то ли от зябкости вечера. Но ее внимание привлекла парочка, подходившая к парадному. Дворничиха и сама удивилась собственному вниманию: парочка каких много, как иномарок на улице. Подсознательный анализ все прояснил. Во-первых, в девушке она узнала Олю из двенадцатой квартиры, студентку, скромную не по современной жизни. Во-вторых, главное, Оля шла с парнем в обнимку и положив голову ему на плечо. Вот тебе и скромница. Ничего удивительного: то, что показывает телевизор, собьет с панталыку любого человека. Насмотревшись, парень станет бандитом, а девушка проституткой.

Парочка вошла в подъезд. Евгения Федоровна двинулась следом: не завернули бы в подвал, замки которого не заперты. Но молодые люди подошли к лифту. Заметив слежку и еще не закрыв двери, парень нарочно, для нее, для дворничихи, впился губами в лицо девицы. Так и уехали, целуясь. Но Евгения Федоровна за годы работы парадной любви насмотрелась. Пусть обжимаются: девушка из этого дома, парень светловолосый, не южной национальности. Пошли к ней на квартиру, видимо, отца, очень строгого мужчины, нет дома.

Евгению Федоровну удивляло другое. В годы ее молодости не только прилюдно не целовались, не обнимались, а и любовь-то скрывали — чтобы не спугнуть. Теперь же по телевизору не только о любви рассказывают, но и показывают.

Когда пришел участковый и проверили подвал, Евгения Федоровна посетовала насчет лестничных проблем: парочки не только целуются, но и занимаются этим самым. Да еще в открытую. Участковый, молодой парень, работавший недавно, задумался. Но объяснил:

— Евгения Федоровна, коммунисты семьдесят лет скрывали секс от народа. Теперь люди раскрепостились.

— Значит, будут?

— Что — будут?

— Любить стоймя.

— О пустяках думаете, Евгения Федоровна. Вот на этой лестнице голубые завелись…

— На чердаке?

— Почему на чердаке? В квартире.

— Нагадят же.

— Кто?

— Голуби.

— Не голуби, а голубые, — объяснил участковый и заспешил по своим делам.

Я дежурил по городу. Заступил в восемнадцать ноль-ноль. И до двадцати двух меня не тревожили, но уж потревожили основательно — изнасилование. Я_ехал и надеялся, что место происшествия не в подвале, не на чердаке и не в каком-нибудь бомжатнике. Думал об условиях работы…

Место происшествия оказалось не в подвале, не на чердаке и не в бомжатнике, а на лестничной площадке; на той, где кончились квартиры и куда выходила, опускаясь, металлическая лестница с чердака. Я объявил понятым, что осматривается место происшествия; они озирались бессмысленно, поскольку ничего не увидели. Как и я: площадка была недавно вымыта — ни окурков, ни бутылок. Оперативник отвел меня в квартиру на шестом этаже.

В комнате было несколько человек, но ее, потерпевшую, я определил безошибочно…

Не по растрепанной прическе, не по болезненному вниманию к ней присутствующих, не по безвольной фигуре — по глазам. Они смотрели — нет, не пусто, а как-то сквозь людей и предметов, словно видели за ними иные зловещие картины. Или она продолжала видеть то, что с ней произошло?

Я попросил всех выйти и вытянул у нее установочные данные: Ольга Черепанова, восемнадцать лет, студентка экономического колледжа. Но для дальнейшего разговора мне требовался ее свободный рассказ и официальное заявление.

— Ольга, ты в состоянии говорить?

— Да, — глухо выдавила она.

— Успокойся и расскажи подробно.

— Я возвращалась домой… У детской песочницы он подошел ко мне…

— Подожди. Кто он?

— Парень, незнакомый…

— Опиши его.

— Высокий, волосы светлые, кожаная куртка… Я не рассмотрела, испугалась…

Большие глаза, с сиреневым отливом, нежный овал лица, трогательные губы… Видимо, она была красива, но испуг красоты не прибавляет.

— Оля, чего испугалась?

— Он меня обнял за плечи и сказал: «Ты пойдешь со мной».

— Закричала бы.

— У него в рукаве был нож.

— Показал?

— Уперся в бок, острием. Я чувствовала…

Она комкала носовой платок, но слез уже не было. Это и хуже: человек воспринимает происшедшее уже не только эмоционально, но и разумом. И что он может надумать, неизвестно.

— Оля, дальше.

— Прижал меня с такой силой, что не продохнуть. И повел в дом…

Она умолкла. Тут уж не до свободного рассказа, а получить бы минимум информации: мне решать вопрос о возбуждении уголовного дела.

— Так, повел в дом. Дальше.

— В лифт, поднялись на последний этаж. И все…

— Что все?

— У лестницы изнасиловал…

Ей-богу, допрашивать изнасилованных должны следователи-женщины. Для правдивости картины мне требовались интимные подробности: как раздевал, какая поза, сколько раз?..

— Оля, подробнее.

— Прижал к стенке… Сдернул трусики… Ну и…

— Один раз?

— Да.

— Оля, до этого случая у вас были половые контакты с мужчинами?

— Нет, — прошептала она.

— Почему же вы не закричали? Все-таки лестница, квартиры…

— Хотела, но он ударил. Вот здесь, на животе…

Она оголилась — свежий кровоподтек алел подковкой, как след от поцелуя хищника. Я взялся за рутинную работу: велел ей написать официальное заявление, переговорил с врачом, изъял одежду потерпевшей, дал задание оперативникам поработать по горячим следам и, главное, направил Олю на экспертизу — ссадины я видел, но меня интересовало заключение гинеколога. Подробный допрос отложил на завтра. Но сегодняшние события не кончились…

В передней дорогу мне преградил кряжистый седеющий мужчина, отец Ольги. Голосом, привыкшим руководить, он басовито удивился:

— Уходите?

— Да, я дежурю по городу.

— Кто же будет вести следствие?

— Скорее всего, поручат мне.

— Вы даже с отцом не поговорили…

— Я, как дежурный, собираю лишь необходимую информацию.

— Похоже, дело, как всегда, замнут.

— Вы кем работаете? — спросил я с закипающим раздражением.

— Хирургом.

— И часто своих больных заминаете, то есть, зарезаете?

Не прав я. Заминают дела, заминают: из-за их обилия, из-за непрофессионализма и просто из-за лени. И главное, забыл я, что передо мной отец изнасилованной. Его седоватые густые брови взметнулись белесыми птицами.

— Дерьмово работаете, следователь.

— Ага, — согласился я, потому что это был отец потерпевшей.

— Даже не докопались, кто насильник.

— Она не знает.

— Нет, знает!

— Почему же не сказала?

— Боится.

Мы с оперативником, капитаном Оладько, сделали синхронный поворот и прошли в комнату потерпевшей. Она сидела все в той же отстраненной от жизни позе. Я спросил почти обиженно:

— Оля, так вы с этим парнем знакомы?

— Нет, но видела его несколько раз.

— Где?

— В сквере. По-моему, он живет в нашем доме, в другом подъезде.

Дом в девять этажей, пятисотквартирный. Высокий парень, волосы светлые, кожаная куртка… Но капитан Оладько только усмехнулся. И пока он озадачивал оперативников и дворников, я позвонил в ГУВД и узнал, что дежурный следователь прокуратуры пока не требовался. Можно было поработать здесь.

Высокий парень, волосы светлые, кожаная куртка… Дворники его вычислили мгновенно: живет с матерью, нигде не работает, выпивает, тридцать лет. Костя Малахеев. Я пошел вместе с оперативниками. Но дворничиха предупредила:

— Они дверь не откроют.

— Милиции? — удивился Оладько.

— Никому.

— А вам?

— И мне не откроют.

— Вам-то почему?

— Я приводила участкового.

Капитан глянул на металлическую дверь с глазком — такую легко не выломаешь. Оперативники посмотрели на меня, на человека с портфелем и в очках. Ему-то откроют. Я неуверенно подошел к глазку, но Оладько жестом меня удержал. Он шагнул к третьей квартире на этой площадке и позвонил. Дверь приоткрылась на ширину цепочки. Капитан извинился и предъявил хозяйке удостоверение:

— Гражданка, у нас к вам просьба: позвоните в эту квартиру и попросите соли.

— Зачем мне соль?

— Ну попросите спичек.

— Мне и спички не нужны.

Капитан объяснил суть дела. Женщина подумала и вспомнила:

— У них мой утюг.

— Прошу, возьмите свой утюжок, — обрадовался Оладько, которому не хотелось попадать в квартиру с шумом и скандалом.

Женщина подошла к двери, позвонила и стала поближе к глазку. В квартире зашаркали. Женщина поторопила:

— Максимовна, я за утюгом.

После амбарного скрипа дверь приоткрылась. Капитан тут же рванул ее на себя так, что Максимовна вылетела на площадку далеко, ко мне, стоящему в сторонке. Не обращая внимания на ее крик, мы все — я, капитан, двое оперативников и двое понятых — вошли в квартиру.

Двухкомнатная. Большая по стандарту: шкаф, телевизор, ковер, стол. Зато вторая комната десятиметровая…

Во второй комнате на диване спал парень в одежде. Волосы светлые, куртка кожаная. От него шел алкогольный угар. В углу на подставе стоял небольшой телевизор с видеомагнитофоном. И вся мебель. Все остальное пространство стен было занято стеллажами с видеокассетами. Оперативник вытащил одну из них и прочел название: «Нежный маньяк».

Я начал составлять протокол об изъятии одежды для экспертизы. Мать, видимо привыкшая к милицейским наездам, принесла другие трусы, брюки и рубашку.

— «Сексуальный труп», — прочел оперативник.

Капитан исследовал комнату дотошно, но особого смысла в этом не было: не место преступления. Потерпевшая ни о каких пропажах не заявляла.

— «В постели с вампиром», — прочел оперативник.

Мать Малахеева почему-то решила, что к сыну нагрянули из-за пьянства, поэтому показала на кухне пустые бутылки: мол, распивал дома, не в общественном месте и цепляться к нему оснований нет.

— «Секс в космосе», — прочел оперативник.

— Неужели? — удивился я.

— Да, две серии.

Эти видеокассеты надо бы изъять да приобщить к делу в качестве вещественного доказательства. Ну, в порядке характеристики личности. Да не под силу — тут грузовик нужен. Я попросил капитана отобрать штук десять самых крутых, а полки сфотографировать.

— «Как изнасиловать мужчину», — засмеялся оперативник.

Допрашивать нетрезвого гмыкающе-хихикающего Костю Малахеева не имело смысла. Написав постановление, я велел отправить его в изолятор временного содержания. Поскольку потерпевшая сопротивления не оказывала, я даже его тело не осмотрел на предмет царапин и синяков. Дело примитивное, как пустая бутылка.

Вообще-то количество изнасилований сокращается. Вроде бы хорошо. Но сокращается оттого, что падает нравственность: женщины стали доступнее — зачем насиловать?

Прежде чем допрашивать подозреваемого, мне требовалась информация, хотя бы полученная по телефону. Сперва я связался с судмедэкспертом, который подтвердил время получения ссадин потерпевшей и характер орудия: тупой предмет, может быть, кулак или рукоятка ножа.

Затем позвонил гинекологу: Оля не обманула — до этого происшествия была девственницей и в половую связь не вступала.

Мне нужно было узнать, не судим ли этот Мала-хеев. Ждать официальной справки было долгонько, и я попросил майора Леденцова глянуть на компьютере и сообщить мне. Через пару часов он позвонил, видимо, послав сотрудника покопаться в архиве:

— Малахеев Константин Семенович судим дважды.

— Ого! И все за изнасилования?

— И все за квартирные кражи. Попадался, правда, по глупости. Обчистил квартиру, хозяин только что вызвал милицию, как звонок в дверь. Парень с его маленьким цветным телевизором: «Папаша, не купишь по дешевке?»

— Малахеев?

— Да, выпил на радости и, спутав, приперся к потерпевшему. Вторая кража связана с женщиной…

— Все-таки с женщиной.

— Девице выдал себя за морского офицера, а та пожелала увидеть его в форме, с кортиком. Он залез в квартиру капитана первого ранга и унес флотский мундир. Правда, без кортика.

— Спасибо, Боря.

Образ преступника сложился — можно идти допрашивать.

Пьющие люди суетливы, особенно на второй день, после крупно вдетой дозы. Малахеев сидел передо мной спокойно: как говорится, мускул на лице не дрогнул. Дрожали глаза; вернее, взгляд его был суетливо-водянистым. На его глаза ниспадали пепельные волосы, казавшиеся мне влажными, он их отбрасывал нервным движением руки. Таким же нервно-резким голосом он спросил:

— За что меня взяли?

— За изнасилование, — не стал я искать подходцев.

— Кого?

— Девушки из вашего дома, Ольги Черепановой.

— Неужели?

— Ага.

К наглецам я привык. Иного и не ожидал: изнасилование относится к тяжким преступлениям. Спросил я поофициальнее:

— Гражданин Малахеев, вам нужен адвокат?

— Адвокат нужен преступнику, а я чист, как спир-тяга.

— Значит, правду говорить не готовы?

— Готов.

— Тогда рассказывайте.

— О чем?

— Как вчера изнасиловали девушку.

— Гражданин следователь, вчера я никакой девушки не насиловал, а загребли меня только потому, что я судимый.

По-моему, работать с сидевшими легче, чем с первоходками. Опытные зря не возникают и как бы подчиняются логике процесса. Молодые же хотят казаться отпетыми, бывалыми, блатными и поэтому скандалят без всякого смысла. Но похоже, что этот сидевший тоже намерен показать зубы. Значит, предстоит допрос нудный и долгий.

— Гражданин Малахеев, знаете ли вы Ольгу Черепанову?

— Да, знаю.

Я догадался, что он имеет в виду то знакомство, когда жильцы дома знают друг друга в лицо.

— Когда ее видели?

— Ольгу-то? Да вчера.

— Когда?

— Часов в восемь встретились.

— И что дальше?

— Пошли.

— На лестницу?

— Сперва на лестницу…

— Признаете, что ее изнасиловали? — не утерпел я.

— Ольку-то? Да она моя любовница!

Ложь от правды я в девяти случаях из десяти отличу. Но искренность, которая вырывается как бы прямо из души… У него даже лицо порозовело. У меня вырвалось:

— Ей же восемнадцать лет.

— Возраст сексу не помеха.

Стало происходить самое неприятное — я начал злиться. Применив один из своих успокоительно-психологических приемов — достоин ли тот, кто передо мной сидит, моих нервов, — я продолжал допрос по логической канве:

— Так, пришли на лестницу… Дальше.

— Потом в ее квартиру…

— Вы были в квартире Черепановой?

— Не один раз.

— Опишите квартиру.

— Трехкомнатная, в передней вешалка-рога, в гостиной посреди длинный овальный стол, гарнитур, телевизор «Панасоник»… В комнате Ольги ковер голубой на полу, тахта под голубым пледом, на стене портреты этих, музыкантов «Битлз»…

Он еще перечислил, опустив мое настроение до такого предела, когда психологические приемы уже не помогают. Малахеев был в квартире Ольги, описав ее с протокольной точностью.

— Значит, изнасиловал ее в квартире? — спросил я голосом не сильно жизнеутверждающим.

— Следователь, зачем вы шьете мне подлянку? Мы занялись с Олькой нормальным сексом.

— Не сходится, Малахеев: до вчерашнего вечера Ольга Черепанова была девственницей.

— А кто спорит? Только вчера и согласилась.

— Вы же говорили, что бывали в ее квартире неоднократно… Чем же занимались?

— Куннилингусом.

— Чем-чем?

— Куннилингусом.

Его водянистые глаза, выщелоченные алкоголем, высокомерно блеснули. Он сильно отбросил влажные волосы, словно щелкнул себя по лбу, и уставился на меня им, водянисто-выщелочным взглядом. Не решился я, пятидесятилетний следователь, младший советник юстиции, признаться, что не знаю этого самого куннилингуса.

— И все-таки, Малахеев, не сходится: если добровольно, то почему же она избита?

— Гражданин следователь, вы постарше меня, знаете, что есть бабы, которые от секса на стенку лезут. Олька раза три падала с тахты и стукалась о кресло да о маленькую скамеечку для ног.

— Зачем же она заявила в милицию?

— Видать, отец ее накачал. Да вы спросите у дворничихи, у Евгении Федоровны, она скажет.

— Что скажет?

— Как мы пришли обнявшись.

Принято считать, что следователь непременно сомневается. Оно конечно. Но потерпевшей я поверил с первого взгляда: какие сомнения, если есть и неоспоримые доказательства? Похоже, сомнения все-таки проступили на моем лице, потому что Малахеев сказал с некоторым снисхождением:

— Гражданин следователь, у меня здесь бумажник отобрали… Пусть принесут.

— Зачем?

— Доказуха там.

В «доказуху» не поверил, но изъятый бумажник принести сержанту велел. Покопался в нем я сам: ключи, какие-то квитанции, пятьдесят рублей одной купюрой, календарик, фотографии… Одну из них Малахеев вырвал и сунул мне под нос:

— Ну, следователь?

Ольга… В белом платье с венком на голове из одуванчиков… Лицо еще более юное, чем в жизни: видимо, фотография прошлогодняя.

— Малахеев, откуда она у тебя?

— Получил из ее нежных ручек.

— Когда?

— В июне.

— Зачем, дала?

— Следователь, зачем любовники дарят фотки?

Я повертел фотографию: надписи не было. Оля смотрела на меня радостным и чистым взглядом, как и должна смотреть девушка с венком из желтых одуванчиков.

Я отправил задержанного в камеру.

В чем трудность расследования насилий? В том, что мужчина и женщина ведут разговор не на уровне сознания, а пожалуй, на уровне подсознания. Они могут говорить о чем угодно — о моде, о космосе, о колбасе — и договориться о сексе, ибо общаются при помощи мимики, тона, вздохов, блеска глаз… Но эта тонкость может порваться. Он считает, что они договорились, а она? Недопоняла, передумала, испугалась… Но его-то уже не остановить — вот и насилие.

Сразу после изолятора я поехал в прокуратуру и вызвал дворника. От моего первого же вопроса она взбунтовалась:

— Вы бы не дворников тягали в прокуратуру, а тех, кто этому делу учит!

— Какому делу?

— Совокупляться на лестницах да жрать алкоголь.

— А кто учит?

— Правители путем через телевизор и срамные журналы.

Я не стал спорить, потому что был согласен с этой пожилой и малообразованной женщиной: государство отказалось от роли нравственного учителя, отдав это дело на откуп денежным воротилам. Впрочем, я сам представитель государства.

— Евгения Федоровна, что скажете об Ольге Черепановой?

— Натуральный цветок на асфальте.

— То есть?

— Вежливая, чистенькая… Я обомлела.

— От чего?

— Идет с этим Костей из седьмой парадной.

В кинофильмах следователи допрашивают сурово и насупленно. Моя практика убедила, что следователю нужно быть не просто внимательным, а наивно-восторженным: человек любит, когда его слушают.

— А чем плох этот Костя?

— Наглый зашибала, через день пьян в лоскуты.

— Значит, она ему не пара?

— Да он кобель пегий!

— Кобель пегий… это что?

— Ему тридцать, а ей? Таскает в свою квартиру прошмандовок от ресторана «Подагра».

— «Виагра», — поправил я название нового ресторана.

Ценный свидетель, потому что рассерженный — сердитые люди чаще говорят правду. И я задал свой главный вопрос:

— Евгения Федоровна, как они шли?

— Обнявшись.

— Э-э, обнявшись как?

— Повисши друг на друге.

— В руках этого Кости что-нибудь видели?

— Руки-то были под кофтой.

— Ольга сопротивлялась?

— Чего? Обнявшись вошли в лифт, поцеловались и уехали.

— Поцеловались?

— Взасос.

После «засоса» интерес к свидетельнице, да и к делу, у меня потух.

Впрочем, интерес остался, так сказать, к нравственному аспекту дела. Следователя часто обманывают, но чтобы юная девица с чистым взглядом, как говорят блатные, лепила горбатого… Видимо, ее застукал отец, и она прибегла к защитному обману. Я вызвал Ольгу Черепанову для обстоятельного допроса…

Испуга в ее лице уже не было, но в глазах стыла напряженность; мне почему-то пришла на память предзимняя лужа, дрожавшая от встречи с первым ледком. Чего боялась Оля? Огласкй или лжи, которую она выдала?

— Гражданка Черепанова, почему вы сразу не сказали, что знаете гражданина Малахеева?

— Только в лицо.

— Но вы и этого не сказали.

— Я боялась его.

— И поэтому шли обнявшись?

— Он меня с силой прижимал к себе.

— Шли мимо дворника, почему не крикнули?

— Ножик…

Я должен лезть взглядом в ее душу… Но лезла она: ей-богу, из ее глаз струилась какая-то чистота, которой девушка пыталась подтвердить свои слова. Этой чистоте я противился, потому что улики для следователя важнее любой чистоты. Я вытащил ее, главную улику, изъятую у Малахеева:

— Это кто?

— Я…

— Откуда фотография у Малахеева?

— Не знаю.

— А кто же знает?

— Я не дарила…

— Ольга, — перешел я на отеческий тон, — ведь должно же быть какое-то объяснение? Если не ты дарила, то кто? Может быть, приятель, подруга?..

— Снимал меня папа. Эта фотография единственная.

— И она у Кости Малахеева?

— Не пойму…

— Ольга, а было ли насилие? Может быть, все случилось добровольно? Испугались отца и заявили в милицию?

— Нет! — бросила она с возмущением.

Мое недоверие споткнулось; нет, не на ее отрицании, а на ее удивлении — она удивилась фотографии. Если бы подарила сама, то чему так искренне удивляться? Был у меня случай, когда я не верил потерпевшей — ее изнасиловали, а подругу нет. И лишь потом стало ясно, когда подруга у меня в кабинете уронила слезу. Ребята ей сказали: «А ты иди». Не понравилась. И эта девица обиженно плакала, что ее не изнасиловали: даже для этого не годна?

— Ольга, говоришь, что сопротивления не оказывала?

— Да.

— За что же он тебя бил?

— Не знаю…

Ведь за что-то бил?.. Фотографию подарила, шли обнявшись, целовались… Какой суд посчитает это изнасилованием?

На второй день среди прочих дел я думал об Ольге Черепановой прежде всего потому, что надо было решать вопрос с Малахеевым: или брать санкцию на арест или выпускать. Впрочем, не столько думал, сколько гонял мысли от одной улики к другой…

Насильник девушку бил. Зачем? Я вытащил папку, припорошенную пыльным временем. Сюда я заносил то, что имело отношение к преступности и что могло пригодиться. Вот… Друг и наставник Петра II князь Иван Алексеевич Долгоруков насиловал женщин, даже своих гостей, и при этом их бил. Как писал князь Щербатов: «… согласие женщин на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало…» Да разве я сам не знаю про разных маньяков и садистов? Ольга от боли заплакала, что насильника возбуждало еще больше.

Я позвонил Леденцову:

— Боря, что такое кингисепп?

— Город в Ленинградской области, — удивился майор.

— То есть что такое куннилингус?

— Сергей Георгиевич, зачем это тебе? — еще пуще удивился оперативник.

— Не тяни.

— Способ секса, — не стал Леденцов вдаваться в детали.

Я рассказал про фотографию. Он гмыкнул, и смысл его гмыка я знал: майор подозрительно относился к такому составу преступления. Мы легонько заспорили:

— Сергей Георгиевич, объясни мне, для чего девицы делают разрезы на платьях или юбчонки до пупа?

— Красота ног…

— Чтобы возбудить в мужчине сексуальные чувства. Чего же потом обижаются?

— Боря, тебя коммунякой не обзывают? Сексуальная свобода — это главный признак демократии.

— Обзывают, а я их матом. Сергей Георгиевич, вчера ездил в одну воинскую часть… На воротах самодельный плакат. Нарисованы две девицы с поднятыми руками, овчарка и слова «Девушки, берегите свою честь!» Как?

— Борьба со свиданиями?

— Свиданиями? Девки ночью лезут через забор в казармы.

В этом деле майор был мне не помощник. Да помощь мне уже не нужна.

Я вынес постановление об освобождении гражданина Малахеева из-под содержания во временном изоляторе.

Последующие два дня у меня было ощущение человека, проглотившего какую-то гадость, и она, эта гадость, внедрилась в мозг цепко, как опухоль. Противоядие я знал: отыскать источник этого чувства, проанализировать — и душа успокоится. Но источник мне был известен: прекращенное дело Ольги Черепановой. Следственная совесть… Я думал о ней каждую свободную, да и не свободную минуту.

Почему потерпевшую бил — очевидно, садизм. Последнее время мы сталкиваемся с ним все чаще.

Оля не звала на помощь. Но девяносто процентов женщин в подобных ситуациях не кричат.

Шли обнявшись. Обнявшись ли, а не прижатая ли сильной мужской рукой, да еще с упертым в бок ножом?

Все объяснимо, кроме фотографии. Нет, черт возьми, ничего тут необъяснимо! Порядочная девушка, не знавшая мужчин, вдруг ведет к себе на квартиру пьяного мужика и отдается ему. Этот куннилингус… И верил я Оле, верил. Значит, не разобрался и отпустил преступника на все четыре стороны?

Но подаренная фотография…

Дверь рванули. Соответственно, мужчина не вошел, а ворвался. На лица у меня плохая память не только из-за высокой степени близорукости, но и по рассеянности. Парадокс: подслеповатый и рассеянный следователь. Но в прокуратуре все эти изъяны отсыхали, как листья в суховей, видимо, за счет нервного напряжения.

Его, нервного напряжения, прибыло, потому что вбежавший мужчина показался мне гудевшим, как трансформаторная будка. Седые волосы взметнулись, пиджак расстегнут, скособоченный галстук болтался маятником… Он буквально шипел, не в силах произнести первых слов. Я попробовал его успокоить:

— Садитесь.

— Выпустили?

Он не сел. Его глаза, такие же, как и у дочки, с каким-то сиреневатым отливом чернильно потемнели. Я признался:

— Выпустил.

— Ольге не поверили?

— Поверил.

— Почему же выпустили?

— Мне нужны доказательства.

— Разве их мало?

— Есть и другие факты, которые ваша дочь не объясняет.

— Какие?

Я вспомнил, что его не допрашивал. Может быть, отец знает то, что скрывает дочь? Я даже вспомнил, как его звать, хотя слышал имя всего один раз:

— Олег Степанович, вы хирург, пожилой человек… Насильник заявил, что Ольга подарила ему свою фотографию, и эту фотографию предъявил. Сказал, что неоднократно приглашался в вашу квартиру и подробно описал мебель. Как вы это объясните?

— Да никак!

— А следователь обязан.

— Кому же вы поверили — вору?

— Вору? — переспросил я.

Мне показалось, что биоволна с вздыбленной шевелюры Черепанова перепорхнула на мои волосы. Вор… Почему же я прилип только к фотографии? Он же вор.

— Олег Степанович, вас когда-нибудь обкрадывали?

— Не петляйте!

— Повторяю, вашу квартиру обкрадывали?

Черепанов сел. Перестал метаться галстук. Прилегла неспокойная прическа. Выдавил он через силу:

— Ну и что?

— Когда обокрали?

— В прошлом году.

— Так, что взяли?

— Деньги, видеомагнитофон и кое-что по мелочи.

— Воров поймали?

— Где там, глухо все. Но какое отношение имеет кража к изнасилованию моей дочери?

— Не сомневаюсь, что квартиру обокрал этот Костя, заодно прихватив фотографию вашей дочери.

Он молчал. Ему требовалось время для переваривания новой информации — это у меня она легла на вспаханное поле раздумий. Я даже улыбался и как бы понуждал улыбнуться и его — дело-то двинулось. Но Черепанов спросил с долей подозрения:

— И что дальше?

— Подниму старые дела по кражам, допрошу Малахеева…

— А потом?

— Сделаю ему с потерпевшей очную ставку…

— Ну?

— Соберу все справки и предъявлю обвинение.

— А дальше?

— Передам дело в суд.

— И что?

— Получит срок.

— А потом его освободят за хорошее поведение досрочно или по амнистии, да?

— Олег Степанович, дело следователя доказать вину и передать в суд.

Черепанов встал и вышел не прощаясь. Не оценил ни моей работы, ни интуитивной догадки. Впрочем, многие потерпевшие считают, что, поймав преступника, я должен пристрелить его в своем кабинете.

Двое мужчин — один с чемоданчиком, второй с сумкой — вошли в седьмой подъезд. Поднявшись, позвонили в нужную им квартиру. Женский сварливый голос спросил из-за двери:

— Это кто?

— Это мы, — ответил один из мужчин.

— Кто это мы?

— Милицию не узнаете?

Милицию она не узнала, но поскольку милиция недавно была, то сомнений не оставалось. Все-таки дверь женщина не открыла.

— Кости нет дома.

— Когда придет?

— С минуты на минуту.

— Откройте, мы подождем в квартире.

— Не стану я открывать…

— Тогда выломаем дверь.

В передней помолчали. Затем замки нехотя звякнули. Пока они щелкали, мужчины нацепили на лица черные наглазники с прорезями. Увидев их, женщина тихонько ахнула:

— Чевой-то в масках?

— Милиция теперь в масках.

Они вошли, грубо ее отстранив. И, к удивлению Максимовны, стали раздеваться: сняли куртки и аккуратно повесили их в передней. Милицейской формы на них не оказалось, отчего черные наглазники глянулись еще более устрашающе. Незваные гости прошли в большую комнату. Максимовна всполошилась:

— Ребята, чего нахальничаете?

— Дайте-ка глянуть вашу руку, — попросил один.

— Это к чему?

Но он уже взял ее, закатал халат до локтя и вдруг ладонью зажал женщине рот. Второй мужчина мгновенно извлек из сумки шприц и сделал ловкий укол. Они постояли, пока женщина не обмякла и не закатила глаза. Уложив ее на тахту и связав на всякий случай ноги-руки, мужчины прошли в переднюю, сели и стали ждать…

Через полчаса замки задергались и заскрипели так, словно в них копались отмычками. Наконец дверь поддалась. Костя шагнул в переднюю, пошатнулся, успев схватиться за стенку. Его блуждающий взгляд успел заметить и двух мужчин:

— Во, блин, никак отморозки…

Продолжить фразу он не успел: от сильного удара в подбородок голова ударилась затылком о стену и Малахеев бы рухнул на пол, не подхвати его сильные руки. Эти же руки закатали ему рубашку и сделали укол. От выпитой водки, от удара и от укола парень отключился вглухую, словно умер. Мужчины подхватили его под руки, поволокли в комнату, набитую порнокассетами, и бросили на диван…

Слегка о себе. Я не выступаю на собраниях, не хожу на банкеты и не посещаю увеселительных заведений. Одинокий волк. И следственный кабинет — лучшее место для меня. Допрашиваю людей по одному, на очной ставке — по двое, и лишь на опознании набирается до десятка.

Но есть одно следственное действие, которое по общественному накалу сродни спектаклю, где режиссером выступает следователь. Уж не говоря про серьезность преступления — на мелочь следователь прокуратуры не выезжает, — приходится организовывать работу двух экспертов, двух понятых, десятка оперативников, и зачастую все это на глазах собравшейся толпы.

Для меня эти выезды что крестное знамение для дьявола. А выезды участились…

Я закусил в стоячем кафе напротив прокуратуры. И поскорее вернулся в кабинет, возле которого уже сидели вызванные. Сев, я вздохнул, отпуская съеденным сарделькам пару минут для утряски. Но телефон отпустил лишь одну минуту. Голос прокурора сообщил просительно:

— Сергей Георгиевич, на происшествие…

— Побойтесь Бога! В последнее время я только и делаю, что мотаюсь по происшествиям!

— Некому ехать.

— Как это — некому?

— Двое следователей в тюрьме работают, один болен, второй выехал на пожар, Козлова вызвал прокурор города, Катрич в отпуске, Семенова беременна, не пошлешь. Сергей Георгиевич, бери мою машину и несись. Водитель адрес знает…

Что оставалось делать? Извиниться перед вызванными и понестись. Водитель адрес знал, и я свой район хорошо знал, но уж больно по наезженному пути мы ехали. Неужели к Ольге Черепановой? Меня нехорошо кольнуло: не наложила ли она на себя руки, что опозоренные девицы иногда делают? Но машина затормозила у седьмого подъезда, где уже стоял автомобиль «Скорой помощи».

Квартира Кости Малахеева…

В передней меня встретил майор с каким-то, я бы сказал, блудливым лицом, словно он тут что-то и натворил. По квартире суетились врачи. На тахте сидела мать Малахеева и заведенно твердила скрипуче-плаксивым голосом:

— В масках они были, в масках…

Я прошел в Костину комнату. Низ живота забинтованно белел. Врач делал ему укол, а Костя не то стонал, не то сквозь зубы матюгался.

— Сейчас допрашивать нельзя, мы забираем его в больницу.

— Да что случилось-то?

Врач показал мне полиэтиленовый мешочек с каким-то окровавленным мясом:

— Половой член и все такое прочее.

— То есть…

— Его кастрировали, притом весьма профессионально.

— Кто?

— А это ваша проблема, — усмехнулся доктор.

Проблема моя, поэтому я и стоял онемелым столбом. Или молчал, потому что соприкоснулся с возмездием? Повидав на своем веку разной дряни, я понял, что без возмездия нет ни справедливости, ни истины. Но я же законник и обязан признавать возмездие только законное — через суд.

— Сергей Георгиевич, теперь нет смысла привлекать его за изнасилование, — сказал Леденцов.

— Да, он наказан.

— Интересно, кто бы это мог его кастрировать?

— Боря, не имею представления.

— А я не имею представления, где его искать.

— Если ты и найдешь, расследовать я не стану.

— Сергей Георгиевич, да мне век не найти.

Пусть чаша весов Фемиды уравняется. Я не знаю, есть ли Бог, но не пойму, почему атеисты радуются, что его нет. Плакать же надо: нет Бога, нет и справедливости. Остается только милиция с прокуратурой, да суд.

Когда я уходил, то услышал, как майор Леденцов утешал мать: в Испании дело было хуже — женщины кастрировали насильника осколками бутылки.

Людям нравится слушать рассказы путешественников, геологов, врачей, летчиков… Их работа богата историями. Но они несравнимы с историями следователя, который набит ими, как рюкзак туриста. Набит-то набит, да не всякую откроешь людям. Вот и сейчас думаю, надо ли рассказывать то, чего сам не понял…

Мне позвонил Володька Армянцев, с которым мы в юности бродили по сопкам Приморского края в качестве шурфовщиков геологической партии. Иногда мы перезванивались. Обменявшись словами о житье-бытье, Володька попросил:

— Ты можешь поговорить с одной женщиной?

— Криминал?

— Нет, ей нужен человек с жизненным опытом, психолог и юрист в одном лице.

— Это я, — пришлось мне хихикнуть.

— Завтра можно?

— Лучше к концу дня…

Завтра к концу дня этот разговор я забыл, но женщина появилась, выждав когда кабинет опустеет:

— Я от Володи Армянцева.

— A-а, садитесь.

Женщина лет сорока, в какой-то модной накидке светло-бежевого цвета. На груди желтели два ряда деревянных полированных бус, похожих на крупный янтарь. Главное, волосы: они тяжело висели по бокам головы, закрывая уши, щеки и прямо-таки упирались в плечи черными жесткими потоками. При этой накидке, с бусами да волосами, лицо, мне казалось, уже не имеет значения. Но оно было, лицо: остренький ненавязчивый носик, аккуратные кукольные губки и глаза… А вот глаза вроде бы не ее: голубые, светлые, как бы рвущиеся из сплетенного мрака волос.

— Матильда, — представилась она.

Разумеется, не Клава и не Маша. Поскольку она не была подследственной, а как бы знакомой, то представился и я:

— Сергей Георгиевич.

— Володя говорит, что вы исключительный психолог, статьи писали…

— По криминальной психологии, — уточнил я.

— Я люблю человека.

— Очень приятно.

— И Андрей меня любит.

— Тоже неплохо.

— Но у него есть жена и четырнадцатилетний сын.

— И что?

— Сергей Георгиевич, как нам быть?

Я улыбнулся, поскольку вышла ошибочка.

— Матильда, разве Армянцев не сказал, что я работаю следователем, а не во Дворце бракосочетаний?

Она повела головой и волосы закрыли все лицо — только светлые глаза смотрели на меня из тьмы.

— Сергей Георгиевич, вам же приходилось сталкиваться с семейными конфликтами?

— Только с теми, которые кончались криминалом.

— Дайте мне совет…

Неужели она считает, что влюбленным можно дать совет? Я, посторонний человек, должен понять то, чего она сама не понимает в самой себе? И неужели она думает, что, получив совет, ему последует? В крайнем случае, поступит наоборот. Впрочем, лицо я официальное и совет надо дать официальный.

— Матильда, вы одиноки и этого Андрея любите, так?

— Да.

— Он вас любит?

— Безумно.

— Соединяйтесь, иначе будете мучиться сами, мучить его жену и ребенка.

Она молчала, не намереваясь вставать. Видимо, совет не подошел. Чтобы дать иной, мне нужно погрузиться в их отношения — в сущности, заняться расследованием этого треугольника. На это у меня не было ни времени, ни возможностей.

— Сергей Георгиевич, жена его не отпускает.

— Ну, убедить, уговорить, обратиться в суд, в конце концов просто уйти к вам…

Женщина смотрела на меня с подозрительной недоверчивостью. И правильно делала. Любовь, как таковую, я к вершинам человеческого духа не относил, впрочем, как и к нравственным. Мне неинтересны фильмы и книги о любви, если только она, любовь, не оборачивалась социальной историей.

— Сергей Георгиевич, она может наколдовать.

— Кто? — не схватил я мысли.

— Жена Андрея.

— Ну, голубушка, это не ко мне, это в церковь.

— Вы рассердились?

— Потому что еще Иван Павлов сказал: «Вообще у нашей публики есть какое-то стремление к туманному и темному».

Она встала. Ее лицо выскользнуло из волосяного плена и одарило меня улыбкой, уж не знаю какой — благодарственной ли, обиженной или сердитой. Я был уверен, что другой встречи меж нами не состоится.

Серийный убийца чуть ли ни ежедневно показывал захоронения трупов, и мы с оперативниками искали эти места, откапывали, вытаскивали и паковали. Приходилось ездить в город, приходилось вызывать технику, приходилось приглашать аквалангистов… Замотан я был до бессилья.

И как-то, случайно оказавшись в собственном кабинете, расслабился на стуле и сидел на нем — нет, висел, — как пустой мешок. Не то очки запотели, не то задремал… Когда открыл глаза, то увидел посреди кабинета бесшумную женщину. Все-таки я протер очки…

Матильда все волосы скинула за голову.

— Сергей Георгиевич, вы меня узнали?

— Еще бы.

— Пришла сказать вам спасибо.

— За что?

— За совет.

— Какой? — запамятовал я.

— Вы сказали, что два любящих существа должны соединиться.

— Неужели так сказал? — удивился я, потому что так высокопарно никогда не выражался.

— Андрей ушел от жены ко мне.

— Значит, проблема решена?

Матильда подсела к столу, видимо, желая выразить благодарность жарче. Я подумал, что ничего о ней не знаю. Скажи мне, где ты работаешь, и я скажу, кто ты. Впрочем, и наоборот: скажи мне, кто ты, и я скажу, где ты работаешь.

— Матильда, чем вы занимаетесь?

— Работаю в тейбл-данс-баре.

Я старею не по дням, а по часам. Не потому, что не работаю в Интернете, а потому, что не употребляю жаргона типа «приколы, блин, круто…». Оставляю его для подростков и телеведущих. Тейбл-данс-бар расшифровал:

— Танцуете на столе?

— Занимаюсь рекрутингом.

— Набираете девиц?

— Выбираю.

Ее довольно-таки плотная фигура для танцев на тейбле не годилась. Я устало откинулся на стуле и вернулся к делу:

— Поздравляю вас с успехом.

Мое последнее слово задело ее тревогой: большие светло-голубые, почти прозрачные глаза застыли студено.

— Сергей Георгиевич, мне тревожно.

— Почему?

— Его жена слова плохого не сказала.

— И хорошо.

— Не замышляет ли она колдовскую пакость…

— Матильда, я вам прочел мысль Павлова?

— Читали.

— До свидания и живите с Андреем счастливо.

Семьи разваливаются из-за несходства характеров, из-за сексуального несоответствия, из-за пьянства, из-за материальных проблем… А мне кажется, что все семьи держатся общей жилплощадью: если супругам было бы куда уйти друг от друга — все бы разбежались.

Так я подумал, когда за Матильдой закрылась дверь: есть у нее квартира — вопрос решился. Так я подумал, когда сказал ей вежливое до свидания. А оно, свидание, наступило буквально на следующее утро, стоило мне войти в кабинет. Точнее, стоило нам войти в кабинет, потому что Матильда втиснулась вместе со мной.

— Что случилось? — нелюбезно спросил я.

— Сергей Георгиевич, как я и предполагала… Можно присесть?

Я кивнул, хотя должен пойти народ, вызванный повестками. Матильда выглядела эффектно: розовый плащ-реглан с плечами, заваленный пушистой чернотой волос. Освобожденное лицо оказалось узким и нежно-белокожим.

— Сергей Георгиевич, Андрей человек порядочный…

— Не сомневаюсь.

— Он забрал только свои личные вещи. Могу все перечислить: плащ, электробритва, пишущая машинка и велосипед.

— С его стороны благородно.

Моя ирония не воспринималась: женщина была слишком глубоко погружена в себя. Я молчал, не понимая смысла ее визита и перечная вещей, взятых мужем.

— Сергей Георгиевич, пишущая машинка в моей квартире не работает.

— Вызовите мастера.

— Мгновенно перестала работать электробритва: только жужжит.

— Может, у вас что-то с напряжением?

— Ну, а его плащ?

— Того… не надевается?

— В метро турникет оторвал целую полу.

— Ну, про велосипед я сам догадаюсь: потерял колесо?

— Наехал на бритоголового и забрызгал галстук: теперь бритоголовый требует пятьсот долларов.

Ее нежно-белокожее лицо порозовело, а зря — отменное сочетание с глубокой чернотой волос. Как она не понимала, что ее рассказ я воспринимаю как юмористический?

— Матильда, и чем вы объясняете, как теперь говорят, эти приколы?

— Жена Андрея вредит.

— Каким образом?

— Колдует.

— Чего ж она мелочится, — вздохнул я.

— В каком смысле?

— Не превратит вас в уродину или, скажем, в таксу.

Матильда слабо улыбнулась. Юмор дошел, но глаза смотрели просительно. Я не вытерпел:

— От меня-то чего хотите?

— Помощи…

— Чтобы я машинку с бритвой починил?

— Совет…

— Матильда, я не могу дать совет, потому что не верю в колдунов.

Она обиделась. Волосы мгновенно сползли с головы и застелили ее лицо. Женщина вяло попрощалась, и, думаю, навсегда.

На второй день…

Я знаю способ, как разгрузить поликлиники и прочие медицинские учреждения на две трети — посадить там медицинского психолога. Уверен, что большинство пациентов, особенно пожилых, идут не лечиться, а поговорить, выговориться, быть выслушанными, получить толику сочувствия.

На второй день я выскочил из кабинета и понесся за капитаном Оладько в цех полупроводников, где лежало пять трупов — отравились промывочным спиртом. Матильда задержала меня в коридоре:

— Сергей Георгиевич!

— Извините, я спешу.

— Одну минутку!

— Ну?

— Пишущую машинку и электробритву я накрыла тканью, сверху положила фотографию жены Андрея, а на фотографию положила крестик. И все сразу заработало.

— Надо было туда же сунуть и плащ: пола бы при-шилась, — нашел я секунду для шутки.

— Вы не верите…

— Я рад, что у вас все обошлось. Всего доброго.

И поспешил за уходящим капитаном.

Интересно, какое у Матильды образование? Танцы на столе наверное, гуманитарное? Да, она говорила: гуманитарный университет профсоюзов. Какое громадное количество гуманитарных вузов, и как мало интеллигентных людей. А ведь гуманитарные факультеты должны выпускать прежде всего интеллигентов. Впрочем, Матильду увлекла мода на мистику.

Прошла неделя. Шесть дней работы следователя по накалу для обывателя тянет на шесть месяцев: множество людей, поездки, следственный изолятор, трупы, допросы бандюг, очные ставки… Я хочу сказать, что Матильда выскочила из моего сознания начисто. Но она напомнила о себе, позвонив по телефону:

— Сергей Георгиевич, хочу зайти…

— Опять что-нибудь случилось?

— Хочу поговорить. Только вы всегда спешите…

— Хорошо, приходите в конце дня.

Я, правда, не сказал, на какое время приходится мой конец дня. Дело об отравлении завертело: осмотреть пять трупов, получить пять актов вскрытия, организовать экспертизу промывочного спирта, найти поставщика, допросить до сотни людей…

Когда в семь вечера я подошел к своему кабинету, то Матильда встретила меня радостной улыбкой. И только перед своим столом я разглядел, что улыбка скорее вымученная.

— Ну, слушаю.

— Сергей Георгиевич, я купила фарфорового котика за пятьсот рублей. Поставила на телевизор. Мгновенно свалился на пол, вдребезги…

Я поднял на нее тяжелый взгляд; по крайней мере, очки мне после тяжкого дня показались весомыми.

— Поэтому и пришли?

— Нет. Я живу рядом с Удельным парком, и меня в последнее время туда тянет.

— Неужели?

— Не усмехайтесь. Тянет с такой силой, что ничего с собой не могу поделать.

— Меня тоже тянет на природу.

— Но меня тянет ночью.

Если бы она говорила с юмором, я бы эту ахинею простил. Но лицо серьезно, в ясно-голубоватых глазах ни капли лжи; больше того — капли страха. А неподдельный страх с ложью несовместим; правда, он может быть совместим с глупостью.

— И почему тянет? — спросил я, не надеясь на разумный ответ.

— Дело в том, что Андрей любил по ночам гулять в этом парке. Жена знала. И вот теперь она его желание перенесла на меня.

— Ну, ходили в парк?

— Андрей удерживает.

Я приму или ознакомлюсь с любой идеей, с любым взглядом и е любой мыслью, но только при одном условии — они должны быть собственными, личными, не заемными у соседа, у какой-нибудь партии или у телеведущего. А та мистика, которой была подвержена эта женщина, пропитала наше общество.

Мне захотелось расспросить о ее жизни с уведенным чужим мужем, но Матильда сама поторопилась:

— И с Андреем не все в порядке.

— Электробритва же заработала…

— Его тоже тянет черная сила.

— В парк?

— На красный свет.

— К проституткам? — понял я в силу своей грязной работы.

— На красный свет светофора.

А уж этого я вообще не понял. Любит ездить на поездах? Тогда бы его тянул зеленый свет. Мое недоумение она развеяла:

— Под машины его тянет.

— Зачем же?

— Колдовская черная сила жены.

— Тянет что… с силой?

— Дважды я успевала его задержать, а третий раз милиционер остановил.

— Ваш Андрей того… не пьющий? — задал я самый жизненный вопрос.

— В рот не берет.

Не знаю, что бы я сказал Матильде — скорее всего, ничего, — но меня вызвал прокурор, оборвав встречу.

Не одолевает ли эту Матильду какая-нибудь фобия? Кто-то мне рассказал, что одному мужчине всюду чудились львы. Целитель погрузил его в гипнотический сон и выяснил, что в своей прежней жизни мужчина был гладиатором и его растерзал лев. Узнав причину, мужчина вылечился. Не была ли Матильда в прежней жизни принцессой, влюбленной в принца, и не вредила ли им колдунья?

Кстати, все, кто помнит свою прежнюю жизнь, пребывал там в качестве королей, вельмож, купцов, полководцев. И никогда крестьянами, рабами или, скажем, ассенизаторами…

На милицейской машине я возвращался из районной администрации с загадочного преступления: чиновник, кажется начальник транспортного комитета, пришел из столовой и в своем кармане обнаружил пять тысяч долларов. Испугался и заявил: кто сунул, за что?

Водитель протянул мне трубку:

— Вас.

Я послушал голос дежурного:

— Сергей Георгиевич, тут дамочка в истерике…

Сперва были всхлипы, потом вздохи и какие-то мелкие звуки: не слезы ли капали?

— Сергей Георгиевич, — голос Матильды захлебывался, — Андрей попал под машину.

— Где он?

— В больнице на Купчинской…

Я попросил водителя подкинуть меня туда. В своей жизни я подчинялся логике. Не ошибаюсь ли? Ведь сама жизнь не всегда ей подчинялась и даже много чего делала наоборот. Разговоры Матильды я считал не только лишенными логики, но и лишенными здравого смысла. Но ее Андрей, видимо, по-шел-таки на красный свет…

Он лежал в огромной палате среди побитых и давленых. Врач заверил, что его жизни ничего не угрожает: сломана нога да поцарапана голова. Глаза, нос и рот — все остальное затянуто бинтами. Но губы мне улыбнулись: Андрей обо мне хорошо знал, разумеется, от Матильды, и говорил охотно.

Расспросив о здоровье, я начал издалека:

— Несколько слов о вашей бывшей жене…

— Не дай бог!

— В каком смысле?

— На все способная как по морали, так и физиологически.

— Как понимать «физиологически»?

— Она, например, сильно хрустит суставами не только пальцев рук, но и коленями.

Вот здесь бы, на хрусте в коленях, мне бы остановиться и бросить эту ненужную здравому смыслу историю. Но не хотелось уподобляться массе людей, которые, не сумев разобраться в современности, в жизни, в людях, не верят ни во что и никому.

— И все ее способности?

— Что вы! Манипулирует собственным пульсом от шестидесяти до ста семидесяти ударов в минуту.

— Так…

— Некоторые участки ее тела не чувствуют боли.

— Совсем?

— Иголку может загнать.

— Так…

— Главное, умеет внушать и гипнотизировать.

На последних словах он понизил голос и даже огляделся, словно жена могла оказаться в мужской больничной палате. Я спросил:

— Что с вами?

— Нога болит.

— Расскажите, как попали под машину, — заторопился я, переходя к главному.

— Матильда с вами делилась… Жена внушила мне желание идти на красный свет.

— И нельзя с ним справиться?

— Долго удерживался. Но вчера ночью она мне позвонила и задала единственный вопрос: «Почему ты не идешь на красный свет?» И все, мое сопротивление иссякло. На перекрестке рванул под самосвал…

То ли от представленного самосвала, то ли от боли в ноге он замолчал и прикрыл глаза. У меня была сотня вопросов, но как затевать длительную беседу с искалеченным человеком? Я пожелал ему скорейшего выздоровления.

Рассказ этого Андрея поставил меня в тупик. Если Матильду можно было заподозрить в какой-то психической неполноценности, то считать и второго человека больным казалось перебором. За двадцатилетний стаж следственной работы — от повторяемости судеб, характеров и преступлений — я склонился к мысли, что в человеческой жизни ничего сложного нет. Сложнее в технике, в науке, в космосе… Да вот, подвернулась сложная ситуация.

Я знал, чего мне не хватает. Как материальный мир состоит из частиц, так и человеческие отношения слагаются из нюансов. Их, нюансов, мне и не хватало. Может, возбудить уголовное дело и начать полнокровное расследование? По какой статье — колдовство?

Жизнь следователя — что плаванье парусника в океане: короткий штиль сменяется длительным штормом. Короче, меня закрутило. Сперва получил из суда дело на доследование, затем послали на двухдневную конференцию следователей в Москву, а уж потом произошло форменное чэ-пэ… Я кончил дело на крупную многофункциональную группировку с полным спектром статей уголовного кодекса; подошло время суда — и нет двадцати свидетелей. Не убиты, а похищены, чтобы не дали показаний.

И Матильда утонула в моей памяти почти на месяц. Но неожиданно всплыла в конце рабочего дня, когда я устал до тряпичного состояния, в котором только и могу вести посторонние разговоры — при бодрой силе тратиться на пустяки грех.

Она заметно изменилась. Похудела и поникла. Прямо-таки бело-лепестковая раньше кожа теперь имела сероватый оттенок, словно на лицо села уличная пыль. В глазах затуманенное безразличие. И мне даже показалось, что волос поубавилось, и теперь они лежали на ушах облегченно.

— Что-нибудь с Андреем? — спросил я.

— Нет, его уже выписали.

— Тогда что случилось?

— Сергей Георгиевич, она меня сушит.

Кто «она», я знал; не знал, как сушит. Матильда объяснила:

— Пришло письмо с одним словом «Ссохнись!».

— Где это письмо?

— Представляете, положила его на телевизор и больше не видела. Как испарилось.

— Так, и что произошло?

— Похудела на восемь килограммов, плохо себя чувствую…

— Все из-за письма?

— Не только. Под своей дверью я нашла клубок из волос и ниток.

— И что это значит?

— Напускает на меня нищету и болезнь.

Мне пришла, видимо, сильно ненаучная мысль: умный человек меньше болеет, чем глупый. Умный больше знает и больше понимает, поэтому у него меньше конфликтов и ссор; и отсюда меньше стрессов, депрессий и всяких расстройств. Да, умный человек и жить должен дольше.

— Матильда, вам надо ходить не ко мне, а к психоаналитику или к экстрасенсу.

— Сергей Георгиевич, вы что-нибудь знаете про энвольтование на смерть?

— Впервые слышу это слово.

— Черная магия. Делается восковая фигурка жертвы и в нее втыкаются отравленные иголки. Жертва умирает.

— Матильда, какое у вас образование? — спросил я, о чем уже спрашивал.

Она улыбнулась через силу, но надменно. Мой вопрос ее задел.

— Сергей Георгиевич, существуют академии мистики, а для вас энвольтование кажется диким.

— Матильда, у меня в сейфе лежит дело, когда не в восковую фигурку втыкали иголки, а втыкали ножи в живого человека.

Она поднялась. Я знал, что это наше последнее свидание и больше она не придет. Как глубоко въелась в меня работа… Ведь не следствие вел и не материал проверял, а чувство неудовлетворенности, вернее, незавершенности меня коснулось. И оно заставило спросить, сам не знаю для чего, имя колдуньи, жены Андрея.

— Лунева Елизавета Аркадьевна.

И Матильда добавила адрес. Я записал. Она замешкалась у двери, как бы давая мне время для спонтанной жалости: бедная, больная женщина, которой надо идти к психиатру. Она прощально улыбнулась. И у меня вырвался уже ненужный вопрос:

— В Удельный парк вас по-прежнему тянет?

— Еще сильнее.

— И ходите?

— Андрей не пускает.

— Силой, что ли?

— После двенадцати ночи запирает дверь и прячет ключ.

Куда девается та мысль, которую человек выбрасывает из головы? Да никуда, ведь не шапка. Он ее запихивает в подсознание. А там? Нет-нет да эта задавленная, забытая мысль трепыхнется, испортит настроение, и начинаешь искать первопричину. И не всегда находишь.

Матильду я считал больной женщиной, а ее Андрея недалеким человеком. Таких несамостоятельных людей сотни тысяч, которых газеты, радио и телевидение задурили пустяками, глупостью и неправдой. Все так. Я прав.

И вот от этой приятной мысли — я прав — родилась другая, съевшая приятную. Пожалуй, родившаяся мысль была, как говорят ученые, концептуальной — о причинах наших ошибок. Мы ошибаемся, потому что исходим из однозначности мира, но в мире и в жизни ничего однозначного нет.

Моя следственная жизнь катилась дальше и весьма однозначно: выезды на места происшествий, обыски, допросы, составление обвинительных заключений…

В субботу мой коллега, у которого жена попала в больницу, попросил подежурить вместо него по городу. И хотя эти дежурства для меня острый нож, пришлось согласиться — переживал парень за жену.

Субботние дежурства — с восемнадцати часов субботы до девяти часов воскресенья — особенно беспокойны. С вечера начинаются пьянки с сопутствующими событиями: драками, поножовщиной, изнасилованиями…

Но вопреки моей тревоге вечер шел мирно: телефон не звонил, толстые стены здания ГУВД поглощали уличные шумы. Я даже прочел толстый еженедельник. Газета вроде бы не бульварная, но хотя бы одна мысль царапнула сознание. Такая-то певица родила, у такого-то певца ушла жена, в парадном нашли труп, олигарх вернулся из Франции, главарь мафиозной группировки Мишка Крест женился на топ-модели Веронике… Кому это нужно?

Как это касается миллионов людей, бегущих утром на работу?

Небывальщина — суббота без происшествий. Но я знал, что после полуночи криминал оживится, и поэтому на диван не прилег. Телефон зазвонил в ноль часов тридцать пять минут. Бесцветно-прокуренным голосом дежурный ГУВД оповестил:

— Рябинин, на происшествие.

Не принято спрашивать на какое: следователя прокуратуры на пустяк не вызовут. Я взял следственный портфель, плащ и вышел из здания ГУВД. Дежурная машина уже грела мотор. Из подъезда по одному появились оперативник, судебный медик и эксперт-криминалист. Оперативная бригада сформировалась. Мы поехали. Водитель уже знал куда, и судя по уходящим за машиной кварталам, место происшествия находилось где-то ближе к окраине города.

В дороге мы никогда не говорим о том деле, на которое едем. Так, общий треп. На этот раз речь зашла о субботней драке на стадионе меж болельщиками двух футбольных команд. Я сказал, подходя строго юридически, что у этих болельщиков куча уголовных статей от хулиганства и до сопротивления представителям власти; судмедэксперт за них заступился, уповая на демократию; оперуполномоченный уголовного розыска предложил не привлекать их и не сажать, а отдубасить милицейскими дубинками так, чтобы запомнили на всю жизнь; милиционер-водитель ополчился на родителей, которые кричат по поводу дедовщины в армии и помалкивают, когда их детишки калечат друг друга в драках…

Необъяснимая тоска…

В открытое окно дул предосенний холодный ветер. Необъяснимая тоска наполняла меня, словно надувалась движением воздуха. Нет, не тоска, а необъяснимая тревога, словно впервые ехал на происшествие. Я глянул в окно. Черные тени деревьев перечеркивали дорогу — мы ехали каким-то парком.

— Удельный, — сообщил водитель.

Тревога до сердечной аритмии… Впереди был яркий свет, и теперь углистые тени деревьев пересекали наши лица. Яркий свет оказался фарами трех автомобилей местного отделения милиции. Я вылезал из машины, не в силах вытащить левую ногу — она не слушалась.

Труп лежал на боковой аллее. Меня подвели, мне что-то говорили, мне что-то показывали… Но я ничего не слышал и не видел кроме густых черных волос, плотно закрывающих уши. Ее глаза залиты кровью. Я не удержался от громкого шепота:

— Матильда, ты все-таки вышла в парк…

— Что вы сказали? — спросил судмедэксперт.

— Какие повреждения?

— Убита ударом тупого предмета по голове.

— А вот и тупой предмет, — оперативник показал на круглый камень, испачканный кровью.

Я дежурил, делая все необходимое: фиксировал позу трупа и одежду, размер раны и положение камня, образцы почвы и сломанную ветку… И все это делал под взглядом полуприкрытых глаз Матильды.

— Не изнасилована и не ограблена, — констатировал судмедэксперт. — Скорее всего, упала на камень лобовой частью.

Зачем же ты вышла в парк, Матильда? Не совладала с той силой, которая тебя влекла? Похитила у Андрея ключ? Вылезла в окно? И сама упала на камень лбом?

Местные оперативники облазили кусты и обошли все близлежащие аллеи. Чего они искали? Следы. Но какие следы, если это убийство лежит за гранью реальности? Нет здесь физического убийцы, и камень тут ни при чем, не следователь прокуратуры тут нужен и не оперативная бригада, а колдун очень высокой квалификации…

Что я бормочу?

— Сергей Георгиевич, парк будем прочесывать? — спросил оперативник.

— А зачем?

— Может, он что-нибудь потерял…

— Кто?

— Убийца.

— Капитан, убийцы нет.

— В каком смысле?

— Убийство без убийцы.

— Как без убийцы, когда мы его задержали…

— И… где он?

— В отделении милиции.

Я не сомневался, что они загребли случайного прохожего. Хотят повесить труп на него. Чтобы не было «глухаря». Или же загребли Андрея. Подписав протокол осмотра и оставив направление в морг, через пятнадцать минут я был в отделе милиции…

Высокий парень в адидасовском спортивном костюме растерянно сидел в полукружье оперов. Меня оставили с ним наедине для официального допроса. Двадцать два года, студент, живет рядом с Удельным парком. Держится с достоинством, но глаза тревожны.

— Что вы делали ночью в парке?

— Бегаю ежедневно перед сном.

И в знак доказательства он пошевелил длинными ногами в кроссовках. Мне было не до психологии.

— Как вы ее убили?

Я ждал взрыва, потому что даже самый отпетый урка не любит и не отвечает на вопрос, так грубо бьющий по совести. Но он начал говорить:

— Бегу как всегда по восточной аллее. Из зарослей, из самой гущи… Я подумал, что мальчишка… Женщина. Вы не поверите, что она сказала…

— Что?

— Говорит, ты ищешь меня — так начинай. Я отшатнулся… Пьяная, что ли? А она требует!

— Чего?

— Убить ее! Говорит, что меня якобы для этого в парк и послали. Вырываюсь, а она держит. Тогда я отшвырнул ее и побежал. Вот и все. Подхожу к дому, меня догоняет милиция. Какая-то чепуха…

— Подождите. Отшвырнули, и что?

— Она упала. Да я и не оборачивался.

— Ну и что с женщиной-то?

— Откуда я знаю? Теперь психов бродит больше, чем людей.

Он ждал других вопросов, а у меня их не было. История с Матильдой, к которой я относился с иронией, обернулась смертью. Или преступлением? Но глаза парня выражали недоумение, как, видимо, и мои. И я спросил уже в третий раз:

— Она просила убить ее?

— Не просила, а требовала.

— И как вы это объясните?

— Шизофреничка! Чем еще можно объяснить…

Подозреваемого, вернее, свидетеля, я отпустил. Удельный парк — не мой район, и не мне этим делом заниматься. Других происшествий ночью не произошло. И в десять утра дежурство я сдал и поехал домой спать.

Но не доехал.

Жизнь меня научила начатые дела доделывать, следственная работа научила тайны разгадывать. Мещанами я считаю прежде всего людей нелюбопытных. Они не интересуются, что было до них, что будет после них, да и что происходит при них. Хорош был бы я следователь, отказавшись узнать тайну…

Я заехал в свою районную прокуратуру и взял адрес бывшей жены Андрея, Валентины Луневой. И поехал к ней уверенный, что эта Лунева — истинная ведьма…

Дверь открыла высокая старая женщина. Или стареющая? Есть стройность, видна молодая душа, кокетство проскальзывает… Но кожа выбелена кремом, волосы блестят от свежей краски, да кокетство испуганное.

— Мне нужна гражданка Лунева.

— Я.

С чего начать? Начал по-киношному, предъявив удостоверение. Она пропустила меня в квартиру, предложила сесть, села сама и тревожно спросила:

— Что-нибудь с Игорем?

— Нет-нет, — торопливо успокоил я. — А он где?

— В школе.

— Игорь — сын Андрея?

— Да, мой внук.

И только тут я увидел, что ей далеко за пятьдесят. Мать колдуньи. Говорят, ворожеи и всякие ведьмы живут долго и сохраняют молодость.

— Мне нужна ваша дочь.

— Какая дочь? — Ее глаза блеснули подозрительно.

— Валентина Лунева.

— А вы правда следователь?

— Я же показал удостоверение…

Ее лицо старело на глазах: так в фантастических фильмах из молодых делают старух. Кожа стала серой, как выгоревшая на солнце бумага. Мне показалось — конечно, показалось, — что мгновенно побелели брови, превратив ее в седую пророческую жрицу.

— Моя дочь Валентина умерла.

— Как… умерла?

— Рак горла, долго болела…

— И когда умерла?..

— Несколько месяцев назад, в тот день, когда от нее ушел Андрей. Не вынесла…

Я не помнил, что сказал матери, да и не помнил, как ушел. До самого дома, через полгорода, брел заплетающимся шагом и смотрел на людей бессонным взглядом. А воспаленный мозг…

Значит, не было никакой колдуньи? Не было никакого колдовства? Что же мучило Матильду? Кто послал Андрея на красный свет под грузовик? В конце концов, кто же Матильду убил? Ведь не тот же бегун, не знавший ее и никогда не видевший?

Ничем не объяснишь, кроме вселенного хаоса. Частицы и планеты, элементы и звезды, температуры и скорости… И тьма законов материи, переплетенных, как говоры восточных базаров. Кажется, у физиков есть постулат: то, что может совпасть, рано или поздно совпадет. Если так, то совпасть может все, а значит, и все на свете может произойти. Не есть ли история с Матильдой невероятно плотный клубок совпадений?

Впрочем…

Были еще два объяснения. Первое, мистическое: умершая Лунева мстила Матильде оттуда, из загробного мира. Второе, пожалуй, наиболее вероятное: уведя чужого мужа и тем самым убив больную женщину, Матильда не справилась с собственной совестью и погибла.

Не разгадал я этой тайны. Да разве только этой? Думаю, любой человек уходит из жизни, мало что в ней поняв.