Искатель, 1999 №2

1

Испокон веков людей удивлял гипноз. Еще бы, один человек подчиняет себе другого человека. И не угрозой, не силой, не какой-нибудь зависимостью, а внушением. Меня же больше удивляет самовнушение. Не кто-то, а ты сам внушаешь себе мысль и веришь в нее, как в очевидную реальность. Поэтому я считаю, что самовнушение психологически сильнее постороннего внушения.

Возьмем фантомную беременность. Поразительно! Женщина внушает себе, что забеременела. И это внушение такой силы, что налицо все признаки: нет месячных, тошнота, ребенок шевелится… Живот растет! Я не понимаю, почему все врачи мира не ринутся изучать эту фантомную беременность? Ведь если силой внушения можно перестроить функции организма, то нельзя ли этой силой лечить собственные недуги? Не здесь ли перспективы самолечения, если не перспективы всей медицины?

В моей практике случаев самовнушения было множество, как и в практике любого следователя.

Как-то возбудил я дело по факту насильственной смерти неизвестного гражданина. Труп в сквере, без документов, без верхней одежды… Пришлось труп предъявлять на опознание нескольким женщинам, у которых пропали мужья. И одна опознала. Даже фамилию помню, может быть, из-за ее оригинальности — Продайвода.

Только на второй день заявляется другая женщина и тоже опознает в трупе своего мужа. Да так опознает, что у меня нет никаких сомнений: нижнее белье описала, документы принесла, дети его узнали и экспертиза подтвердила. А Продайвода продолжает настаивать, что это ее муж. Не просто настаивает — хлопочет. Написала жалобу на имя генерального прокурора…

Прошло какое-то время, следствие я закончил, потерпевшего давно похоронили… И вдруг узнаю, что Продайвода ходит на его могилу — могилу чужого мужа… Сила самовнушения?

На память пришел другой случай — ее, память, только копни. Правда, здесь не поймешь, чего больше — юмора или самовнушения.

Поступил сигнал о трупе, лежавшем во дворе. У информации есть свойство искажаться в пути, и чем длиннее путь, тем больше искажений. Информация о трупе шла так: жители — участковый — дежурный РУВД — прокуратура. Короче говоря, я приехал, «труп» начал выражаться нецензурно в адрес какого-то Славика. То есть следователю прокуратуры делать тут нечего. Но раз уж приехал…

Выяснилось, что упомянутый Славик этого мужчину выбросил с четвертого этажа. Вроде бы интерес к происшествию у прокуратуры, то есть у меня, появился — покушение на убийство. Потерпевший не то был сильно пьян, не то бредил, но ругался беспощадно.

Тут же, пока врачи оказывали ему помощь, начали искать Славика. Участковый делал поквартирный обход. И одна женщина весьма удивилась, что ее спрашивают об этом происшествии: «Вы меня подозреваете?» Участковый буркнул что-то неопределенное в том смысле, что весь дом на подозрении. Женщина выбежала на улицу в тот момент, когда потерпевшего грузили в санитарный транспорт. Она подскочила к нему с вопросом: «Разве я тебя выбросила?» И пьяный — кстати, через два дня скончался — ей выдал: «Ты, а то кто же».

Женщина принялась за хлопоты: писать заявления, ходить по инстанциям, обращаться в Газеты — доказывать, что из окна никого не выбрасывала. В инстанциях взмолились… Прокурор велел мне, как ведущему расследование, любыми путями женщину утихомирить. Любыми так любыми…

Я выдал ей справку остроумного содержания: «Выдана такой-то в том, что гражданина такого-то она из окна четвертого этажа не выбрасывала». Ну, и подпись следователя прокуратуры, юриста третьего класса. До сих пор удивляюсь, как эта справка не попала на страницы «Крокодила».

Но сейчас я хочу рассказать о случае более серьезном…

Вызвал меня прокурор района и передал папочку тоненькую, как, скажем, кружок колбасы сервелат, отрезанной жадной хозяйкой. Явно не уголовное дело. На мой удивленный взгляд он отозвался:

— Глянь матерьяльчик, есть ли основание возбуждать уголовное дело.

— Дали бы помощнику, — не удержался я от совета, поскольку проверять материалы входило в обязанность помощников прокурора.

— О чем разговор? Тут побеседовать с человеком да вынести постановление об отказе в возбуждении уголовного дела.

По мелочам я стараюсь не спорить, но не упускаю эту возможность в делах серьезных. О чем разговор: побеседовать с человеком да вынести постановление…

Я вернулся в свой кабинет и открыл папку, вернее, скоросшиватель. Ровно три бумажки, три заявления. И все о гражданине Варустине Николае Архиповиче. Одно, судя по адресам, было от его соседки. Второе, опять-таки судя по адресам, коллективное от жильцов дома. И третье, скорее всего, от его знакомого либо даже приятеля. О чем же? Все об одном…

Николай Архипович Варустин — преступник.

Какие же доказательства? Косвенные. Варустин работает вахтером на какой-то маленькой чулочно-носочной фабрике и зарплату, естественно, имел мизерную. На Север за длинным рублем не ездил, в лотерею не выигрывал, наследство не получал, государственную премию ему не присуждали. Но он… И дальше в коллективном заявлении шли пронумерованные грехи.

1. Жил с женой в коммунальной квартире, в одной комнате, но обменял ее с баснословной доплатой на отдельную трехкомнатную в центре города, где придумал Голливуд.

2. Построил за городом натуральный кирпичный особняк; комнат так много, что в одной посадил сосны.

3. Купил автомобиль «Волга». Внутри обита бархатом и можно на ходу выпивать, поскольку всей в ней.

4. Любовниц меняет ежемесячно, они из тех, кто идет за деньги, то есть на букву «б».

5. Водку не пьет, только зарубежные ликеры, но зато большими бокалами.

6. Одевается в кожу и замшу.

7. У него собираются подозрительные компании, человека три-четыре, уходят под утро, но трезвые.

Писавшие это заявление не были ни стукачами, ни клеветниками. Дело в том, что тогда не существовало налоговой инспекции и налоговой полиции, поэтому люди обращались в компетентные органы да в газету. Я не сомневался, что этот гражданин, которому жильцы дома наскребли семь уличающих пунктов, легко объяснит происхождение своего густого достатка. В областной прокуратуре недавно возбудили дело на скоротечно разбогатевшего мужика. Он объяснил: собирал в лесу грибы и нашел золото. И ведь нашел-таки — пятьдесят килограммов. Правда, оно было в упавшем вертолете и с тремя трупами экипажа.

Я выписал повестку Николаю Архиповичу Варустину.

2

Он пришел минута в минуту. Не вахтер, а прямо-таки директор. На меня веяло обстоятельностью. Солидная фигура, круглые и крутые щеки, тяжелые губы… Темные волосы лежали плотно, словно он их намаслил, а на висках вскочили светлеющими вихорками. Я глянул в его паспорт: сорок два года. И глянул в лицо: не волнуется ли? Нет.

— Знаете, зачем вас пригласили?

— Догадываюсь, — ответил он голосом, естественно, солидным.

Я переписал паспортные данные в «шапку» объяснения, а не в протокол, поскольку уголовное дело не возбуждено и он еще не допрашивался. Спрашивать в лоб не следовало.

— Ваша специальность — вахтер?

— Да нет, — почти смутился он. — Радиотехник, работал в отделе технического контроля на заводе телевизоров.

Фразу он оборвал, хотя должен бы объяснить, как попал в вахтеры. Вопрос был за мной. И я подумал: что ломать голову и выстраивать тактику, когда жильцы дома в своем заявлении начертили мне подробный план. Пойду по его пунктам. И это заявление я вытащил из папки.

— Николай Архипович, раньше вы жили в коммуналке?

— Да, в одной комнате, в пригороде. Теперь это город, а был поселок Грибянка.

— На что обменяли?

— На трехкомнатную в центре, старинный фонд. Ванная больше вашего кабинета.

— Больше моего кабинета быть нетрудно. Ну, а как насчет Голливуда в одной из комнат? Есть?

— Есть. Гоняю импортные фильмы по видеомагнитофону.

Отвечал Варустин охотно. Впрочем, не допрос и запираться смысла нет. Я перешел ко второму пункту заявления:

— Николай Архипович, у вас и особняк есть?

— За городом, под той же бывшей Грибянкой. Кирпичный дом.

— Сколько комнат?

— Четыре, не считая всяких кухонь, веранд и террас.

— И в одной комнате посадили сосны?

Он засмеялся и ладонью над столом показал высоту этих сосен:

— Карликовые деревья, японские бонсай.

— У вас машина?

— «Волга», на ней и приехал.

— Внутри обита бархатом?

— Искусственным.

— И бар есть?

— Самодельный, заводского не было.

По тем временам большая квартира, автомобиль да еще загородный дом делали человека богатым. Об источнике богатства разговор был впереди. Пока я дошел только до четвертого пункта заявления.

— Варустин, говорят, у вас в квартире притон?

— Притон — это как?

— Женщин водите…

— Вожу.

— Э-э, сколько? — спросил я, ибо в заявлении было указано, что ежемесячно.

— В каком смысле «сколько»?

— По скольку? — для чего-то уточнил я вопрос, будто понятие «притон» зависело от количества приводимых женщин.

— По одной.

— В месяц?

— Не считал…

Не то испуг, не то удивление коснулись его лица. И не на разговоре о машине и о каменном доме, а на вопросе о женщинах. Видимо, я виноват: когда нет криминала, следователю беседа не интересна, а когда она не интересна, то следователь начинает задавать глупые вопросы. Варустин в проблему с женщинами решил внести окончательную ясность:

— Я холостой.

— А где жена?

— Развелись давно.

Если бы расследовать уголовное дело, то допрос бы я начинал с жены. Но дела не было, да и развелся давно. Следующий мой вопрос выше и вовсе дурацким, но я шел строго по нумерации:

— Варустин, почему водку не пьете?

— А надо? — насупился он полуудивленно, полураздраженно.

— Весь советский народ пьет водку, а вы — импортные ликеры, да еще большими бокалами, — процитировал я заявление.

— Зачем пить водку, когда по средствам ликеры.

Варустин понимал, что пока идет прелюдия, ему не очень приятная. О своих средствах он упомянул первым. Но у меня было еще два вопроса из списка. Оглядев его замшевую куртку, я спросил:

— Николай Архипович, одеваетесь только в кожу и замшу?

— Есть и пальтецо из драпа, — невесело усмехнулся он.

— А что у вас за люди собираются?

— Приятели.

— По ночам?

— Перекидываемся в картишки, в преферанс.

В сущности, мои вопросы иссякли, как темы у болтуна. Оставался один главный и простой. Но какой уважающий себя следователь, даже при самом покладистом подозреваемом, спросит по-приятельски: «Ты, братец, случаем, не преступник?» У меня ведь была некоторая неизвестность. Поэтому на всякий случай я стал обрезать ему варианты отступления:

— Николай Архипович, на Камчатке, Чукотке бывали?

— Зачем?

— На заработки.

— Не бывал.

— По облигациям выигрывали?

— Нет.

— Родственники за границей есть?

— Нет.

— Наследство получали?

— Нет.

И вдруг эти вопросы показались мне пустыми, словно я рассыпал по кабинету сухой горох. Догадка меня толкнула под локотки, откуда у Варустина деньги. Вернее, он сам не сказал — выигрывал в карты.

Он же картежник, а среди них бывают виртуозы своего дела.

— Следователь, чего мы гоняем бульон?

— То есть?..

— Вы меня подозреваете… Так спросите прямо: мол, каким способом разбогател? А я прямо отвечу.

— Итак, каким способом вы разбогатели?

— Преступным.

Ну да, карточный шулер. Об этом я уже догадался. Предстояло лишь узнать, когда, каким способом, у кого и сколько выиграл. Впрочем, если судить по его имуществу, то играл он всю жизнь.

— Гражданин Варустин, какое же преступление вы совершили?

— Я совершил убийство.

3

Неожиданностей в работе следователя много. То вор оказался честным, а обворованный — жуликом; то хулиган совершит благородный поступок, а потерпевший сделает подлость; то проститутка возьмет на воспитание брошенных детей, а приличная мать укатит от них с офицером; то человек, убитый и похороненный, явится в прокуратуру за своим паспортом… Пора бы мне к неожиданностям привыкнуть. Но в случае с Варустиным нарушалась логика вместе с психологией. Почему он спокоен, словно признался в краже яблока с лотка? Почему он не сбежал, зная, что соседи на него капают? Какое глухое убийство сейчас я раскрою: глухарь, наверняка зарегистрирован, коли был труп?

— Рассказывайте, — попросил я как можно спокойнее.

Послушавшись, начал он так спокойно, словно зашел ко мне на чаек:

— Было это четыре года назад. Ютились мы с женой в упомянутом пригородном поселке Грибянка. От слова «гриб». Лес к домам подступал. Все мужики были охотниками, а бабы грибниками. Ну, и я ходил по борам с ружьишком двенадцатого калибра. Добычи не приносил, а так, для отдыха. Значит, четыре года назад…

Мне бы следовало уточнить, какого числа, в каком часу, где охотился, поскольку это имело отношение к делу. Но я не хотел перебивать.

— Как-то зашел далеко, на какие-то болота. Сел на поваленное дерево перекусить. А у меня с собой была фляжечка, в ней сто пятьдесят граммов виски. Мой приятель, моряк, привозил дешевое индийское виски. Ну, с помидорчиком, да на лесном воздухе, оно пошло, как в рай покатилось…

Человеку свойственно угадывать. Варустин вел рассказ обстоятельно, как бы оставляя мне для угадывания временной простор. Ну как можно разбогатеть в лесу, совершив убийство? Ведь там никого, кроме грибников да ягодников.

— Встал я с дерева отдохнувшим и как бы налитым свежей силой. Набросил на плечо пустой рюкзак… И мать честная! Морда из кустов на меня смотрит. Срываю ружье…

— Подождите. Чья морда?

— Вот и думаю: чья морда? На медвежью не похожа. А она, морда, из кустов выходит. Господи, лошадь. Белая лошадь. И настолько светла и блестит, что казалась отполированной. Под седлом…

— Откуда же лошадь в лесу, да еще в глухом?

— Рядом шоссейка проходила. И какие теперь глухие леса…

От угадывания я отказался. Если только не подключить дикую фантазию: Варустин вывел белую лошадь на шоссе, сел в седло, доскакал до первой сберкассы, где убил и ограбил.

— А к седлу приторочены две большие дорожные сумки. Я огляделся. Думаю, не лесного ли объездчика лошадь. Никого, лишь грибники вдали аукаются. Долго я стоял, ждал хозяина. Хлебом лошадь угостил… Никого нет. Ну, думаю, а что в сумках-то? Отстегнул ремни, глянул… И сел на траву, как подкошенный дьявольской силой… Деньги! Сторублевые пачки. В тот момент я не считал, но как потом оказалось — триста тысяч…

От картины, воображаемой им, Варустин нервно провел пальцем по губам и затем по вискам. Слюнявил их? Не потому ли два вихорка стоят петухами? Он вздохнул так, что воздух в моей маленькой кубатуре шелохнулся и шелохнул его височные «петухи».

— Мне было тридцать восемь лет. Я прожил их как бы впустую: ждал того, что впереди. Ни на чем не останавливался, потому что все было не главным. Главное впереди. А уж к сорока. Замороженная жизнь. И вот оно, главное, передо мной, на белой лошади. Вы меня понимаете?

Я кивнул. Моя работа — понимать. О понимании меня спрашивал почти каждый преступник. И я всем кивал, ничуть не лицемеря. Но это было понимание особое, второразрядное, что ли, поскольку прежде всего я понимал потерпевшего от этого преступления.

— Следователь, я догадался, что это мой час. Он пришел. Из одной сумки высыпал в рюкзак, вторую взял в руки… И тогда пришлось совершить убийство.

— Пришел хозяин? — догадался я.

— Никто не пришел… Лошадь-то пойдет домой, люди спохватятся, начнут поиски и облавы. И я решился.

— Варустин, так кого же вы убили?

— Ее, белую лошадь.

— А человека?

— Что я, фашист? Да и не было никакого человека.

— Итак, вы застрелили лошадь, — констатировал я, чтобы исключить всякое недопонимание.

— Да, белую.

«Убийство лошади» в кодексе не значилось. В то время не было и такого состава преступления, как истязание животного. Но имелась статья о присвоении найденного имущества. Правда, при определенных условиях. Первое: имущество должно быть государственным либо общественным.

— Варустин, и чьи это были деньги?

— Да уж не работягины.

— А чьи же?

— Государственные, там и какая-то бумажка с печатями лежала.

Вторым признаком состава преступления была ценность находки. Тут сомнений не оставалось: триста тысяч по тем временам были деньгами солидными. Средняя дача в хорошем месте стоила тысяч двадцать пять. В общем, в действиях Варустина имелся чистый состав статьи девяносто семь Уголовного кодекса.

— Что же делать?

— Труп-то лошадиный так не оставишь… Наткнутся, поднимут тревогу. Метрах в двадцати был обрушенный блиндаж еще от войны. Доволок по земле туда лошадь, сбросил и комьями земли закидал. Топориком туристским дерну нарубил… А сверху камнями да ветками…

Часа три работал, если не больше. Ну, и вернулся домой. Деньги спрятал. Никогда не догадаетесь, куда. В холодильнике смастерил вторую стенку. А дальше?

— Именно, что дальше?

— Казалось бы, действуй. Но начнешь жить на широкую ногу, могут увязать с пропажей денег. Надумал переменить место жительства, да ведь заподозрят: деньги пропали и Варустин сразу уехал. Я вам скажу: жить без денег тяжело, но жить с деньгами, которые нельзя тратить, — натуральная пытка…

Кроме профессионального интереса, подследственные интересуют меня и как личности; кроме профессионального интереса к преступлениям, меня привлекают и те социальные истории, которые привели к роковой черте. Но я не любитель заглядывать в концы недочитанных книг. Здесь пришлось заглянуть — жильцы его дома заставили, — поэтому разговор делался неинтересным: я знал, что рассказ Варустина, каким бы закрученным ни был, кончится банально, как фильм о любви. То есть как жизнь удачливого потребителя — квартира, машина, дача, ну, и преферанс. Поэтому спросил я с некоторой ленцой:

— Ну, и как вышли из этого тяжелого положения?

— Завербовался на железную дорогу в Карелию. Время пройдет, вернусь с якобы заработанными большими деньгами. Этот год показался мне каторгой. Жил с бригадой из пяти человек на хуторе. Благоустраивали полосу отчуждения вдоль полотна. Короче, вырубали деревья. Подъем в пять, еда, топор и термос с собой — и в любую погоду, в темь и грязь, в мороз и в дождь… С угра до вечера. Сон как под наркозом. На досках, чтобы не проспать. Деньги привез, но мизерные. Да мне важно, что побывал на заработках… И понял, что без денег счастье тоже бывает, но другое. Отсутствие денег как бы понижает уровень счастья…

Мне так и хотелось вставить, что обилие денег уровень счастья не повышает. Но я боролся со своим желанием вступать в посторонние разговоры. Варустин хотел вступить именно в такие разговоры.

— Вот, говорят, судьба, рок… Я думаю, что судьба — это один из вариантов собственной жизни. А разве не может быть второго варианта, третьего? И почему судьбу представляют, как число целое? А половина судьбы? Половину жизни я прожил на зарплату техника. Ну, а вторую-то мог прожить иначе. Половину своей судьбы…

— И вы начали тратить деньги, — поторопил я.

— После одного глупого случая. Дело в том, что жена пока ничего не знала. В магазине ей очень понравилась кофточка. Ну, я и пообещал купить ко дню рождения. Через неделю, значит. А заработанные деньжата уже кончились… Кофточка дорогая, индийская. Пришел я в универмаг… Свободный доступ… Короче, унес кофту…

— Украли?

— Сдуру, конечно. В день рождения подарил. И опять нестыковка: размер не тот. Иди, говорит, обменяй. Говорю, чек, мол, выбросил. Пойдем, предлагает, вместе. Что делать? Тут и взял одну пачку купюр. Явился в универмаг, показал кофту и выдал легенду, мол, у меня болезненная забывчивость, не заплатил за товар. Внес деньги, обменял кофту. Ну, и пошли траты. Есть хорошая присказка… Бог дал денежку, а черт — дырочку: и течет божья денежка в чертову дырочку. Само собой, рассказал все жене про белую лошадь.

— И как она?

— Что, говорит, Николай сделано, то сделано. Начали мы вместе кумекать, как распорядиться капиталом…

Серьезные юристы антропологическую теорию преступности, то есть врожденную, не признают. А не объясняет ли она, почему при равных социальных условиях один совершает преступление, а другой — нет? Значит, дело в самом человеке? Сидящему передо мной Варустину грозило наказание до шести месяцев лишения свободы. Пустяк, меньше не бывает. При такой статье Уголовного кодекса да таком наказании — какой он преступник? Но я уже зачислил его в преступники опасные, потому что все дело в тенденции. Склонность к криминалу. Деньги присвоил, лошадь убил, кофту украл… Разве мало?

Варустин провел пальцами по губам и затем этими же пальцами коснулся волос — неприятная привычка. Слюнявил волосы. Ради двух вихорков на висках?

Я глянул на часы и ахнул. Полагал, что проверка станет формальной, я вызвал его на шесть, а сейчас уже восемь. И вопросы еще остались. Но следующий день тоже был расписан.

— Варустин, завтра к пяти.

Он замялся. Видимо, вечернее время его не устраивало.

— Что, Николай Архипович?

— Имущество по этой статье конфискуется?

Я усмехнулся: всегда думаю не о главном. Беспокоюсь, какой он получит срок… Шесть месяцев… Да что эти шесть месяцев по сравнению с квартирой, машиной, особняком и карликовыми деревьями бонсай? Я успокоил:

— Конфискация имущества статьей не предусмотрена.

Успокоил… И не стал говорить, что на эту сумму ему может быть вменен иск в порядке возмещения причиненного ущерба.

4

Следующий день обернулся непредвиденными хлопотами. Какими там хлопотами — бедламом был следующий день. Я пишу о делах в какой-то степени замешанных на мистике. Так вот, следующий день и начался с мистики, правда, к Варустину отношения не имеющей…

Я допрашивал свидетеля, и мне не понравился шум в коридоре: не то мебель волокли, не то солдаты строились. Я вышел…

Посреди коридора вытянулся на стульях гроб, с которого снимали крышку. Желтое лицо покойника оказалось как раз напротив моего кабинета. Мой свидетель, девушка, ойкнула и спряталась за сейф. А под окнами прокуратуры росла толпа…

Что же произошло? Родственники убитого принесли его труп в прокуратуру в знак протеста, устроив здесь круглосуточное дежурство. Вместе с покойником. Протестовали против беспомощности следственных органов, которые не могли поймать преступника. Шум стоял в конце рабочего дня. Протестовавших убеждал прокурор, приехал начальник РУВД, администрация района вмешалась…

Поэтому Варустина встретил я усталым кивком: суета утомляет похлеще работы. Да и тема для разговора вроде бы оказалась исчерпанной. Я знал, откуда деньги, и знал, на что они пошли. Оставалось приступить к процессуальному оформлению документов.

— Итак, Варустин, зажили счастливо? — усмехнулся я.

Он тоже усмехнулся, но через силу, из вежливости. Видимо, моя усмешка ему не понравилась. Эту догадку он подтвердил:

— Какое там счастье…

— Да ну? Вы же его напрямую увязывали с деньгами…

— Не вышла прямая.

— А что такое? Деньги вы истратили с толком…

— Дело не в деньгах.

Он провел пальцами по губам, затем коснулся ими висков, словно вытер, и вздохнул. Я не торопил. Неужели жилось ему тревожно от того, что получил незаработанные деньги?

— Следователь, пошла у меня какая-то нетудыха.

— То есть?

— Звонит ночью телефон, снимаю трубку — молчанка.

— Молчанка, Варустин, хорошо. Мне позавчера позвонили ночью, и женский истеричный голос спросил: «Козел, будешь платить алименты?»

— Со словами-то понятно. А когда молчанка днем и ночью…

— Телефоны у всех барахлят, — успокоил я.

— Телефон может барахлить, — согласился он. — А телевизор?

— Что «телевизор»?

— Может барахлить?

— Сколько угодно.

— Я не про полосы и не про четкость… Может телевизор сам включаться?

— Ну, если какая-то автоматика…

— Без всякой автоматики, «Радуга». Взяла и включилась.

— И какая программа?

— Никакой, таблица.

— Ну, сами врубили да запамятовали.

Он задумался, оценивая мои слова. Впрочем, чего ему думать — за четыре года все десять раз передумал. Меня другое удивляло: неужели такие мелочи, вроде глухих звонков да само-включение телевизора, могли отравить жизнь богатого человека? Или отравляло сознание, что когда-нибудь все откроется и надо будет отвечать?

— Буквально через неделю после этого…

— После лошади?

— Нет, после того как начал тратить деньги, умирает моя мать.

— А сколько ей было?

— За семьдесят.

— Ну, естественная смерть.

Я понимал, что смерть матери Варустин связывает с дармовыми деньгами. Но эта связь могла быть только через совесть. Я же зачислил его в потенциальные преступники, а они потому и потенциальные, что лишены совести. Варустин вспомнил:

— Перед смертью матери я голую женщину видел…

— Где?

— Из парадного вышла, мне улыбнулась и рукой помахала. Это к беде.

— Варустин, недавно участковый Ружейников задерживал пьяную воровку Симону по кличке Поросенок. Она в чем мать родила бегала по парку, тряся отвислыми частями тела, поскольку Поросенок. Ее там видело человек пятьдесят. Им всем грозит беда?

— Это другое.

Заметив мое недоверие, Варустин стал делать длинные и задумчивые паузы, словно решал, говорить или нет. С одной стороны, мне дорого время и Варустина хотелось поторопить; с другой, спешка следователю противопоказана, ибо неизвестно, какую информацию выдаст человек.

— Как ваше имя-отчество? — вдруг спросил Варустин.

— Сергей Георгиевич.

— Я вам еще два факта сообщу, Сергей Георгиевич.

Получалось, что он как бы спрашивал разрешения. Я кивнул. Впрочем, он мог подчеркнуть значимость этих двух фактов. Его мистические случаи в протокол, разумеется, не заносил. Кстати, я уже возбудил уголовное дело по факту присвоения денег и вел официальный допрос.

— На стене висела фотография матери. Снялась, когда ей было лет сорок. Прошло девять дней после ее смерти. Да… Я был на кухне… Жена в комнате закричала так, что стеклянная посуда тренькнула. Вбегаю в комнату, жена показывает на портрет матери… У меня кожа пошла мурашками… Вместо матери! Черты ее, матери, но все потемнело и высохло. Как лицо мумии. Только глаза горят и на меня смотрят с живой злобой… В тот день мы ночевать ушли к соседке.

— А что с фотографией?

— Сжег.

— Зачем?

— Испугался.

Воспоминания зримо легли на Варустина. Он даже стал меньше, поникнув, как неполитое растение. И, похоже, ждал, чтобы я объяснил ему случай с фотографией, как и случай с голой женщиной. Но я не знал, что сказать, и меня занимало другое: участие жены делало рассказанное объективным фактом — два свидетеля, как два понятых, удостоверяющих событие. Впрочем, следователь не обязан наставлять обвиняемых на материалистический путь. Вышел из положения я проще:

— Ну, а второй факт?

— Опять-таки телевизор. В пятницу пошел в баню. Раздеваюсь. Мужичонка проходит мимо, наклоняется и говорит: «Включи сегодня телевизор в полночь». Мужичок крохотный, худенький, голова как гриб без шляпки, лысая. Выпил, наверное, в бане случаев много происходит. А мужичок опять возле меня: «Включи телевизор в полночь». Пришел я в мыльную, а он опять рядом: «Включи телевизор в полночь». И пошел. Думаю, отвязался. Только в парной еще раз все про то: хотел я с полка его спихнуть… Выхожу из бани, а он тут как тут: «Включи ровно в полночь». Я и спросил: «Какую хоть программу»? Он на ходу мне бросил, что, мол, неважно какую. Поддавши мужик — видно. Все-таки любопытство разобрало. Ну, жена уже легла… В двадцать четыре ноль-ноль я и включил. Сперва матовый свет… Потом мерцание… Наверное, я от ужаса вскрикнул, потому что жена скатилась с кровати и повисла у меня на шее… Такой факт.

— Что же было на экране?

— Белая лошадь.

— И жена ее видела?

— После моего крика экран погас.

— Мне надо с женой поговорить.

— Не знаю, где она…

— То есть как не знаете?

— После лошади на экране жена ушла от меня.

— Почему же?

— Я бы сам ушел от себя…

Говорят «Распутать преступление»… Ерунда! Не преступление распутать, а разобраться в клубке человеческих отношений, которые были до преступления. Или после преступления, как в случае с Варустиным. Само-то преступление проще жвачки — увидел деньги и взял.

— Сергей Георгиевич, вы про карты и женщин спрашивали… Поэтому и затеваю ночную игру, чтобы одному не сидеть. И женщин поэтому вожу. Да и выпивать стал.

Мне показалось, что Варустин надумал уйти: привстал, откинул голову, отвел плечи, показывая движением тела, что сейчас ринется. И ринулся, но не назад, а вперед, через стол, поближе к моему лицу:

— Сергей Георгиевич, а ведь я был там.

— Где?

— На могиле лошади.

— И как… там?

— Думал, что сойду с ума… Стою, смотрю на камни… Почва просела, осинка выросла… И верите — земля шевельнулась. Как вздохнул под ней кто-то огромный… Я припустил через болото, ничего не соображая…

Правду ли говорил Варустин? Я верил, потому что знал ядер-ную силу совести. В прошлом году пришел в прокуратуру молодой следователь. Выехал как-то на труп. Оперативник пошел опрашивать жильцов, участковый искал понятых, эксперт еще не подъехал… Подвал дома, один на один с трупом. Следователь глянул в карман — толстая пачка долларов. И соблазнился: покойнику деньги уже ни к чему, смерть похожа на естественную… А примерно через месяц этого следователя увезли из дома в психушку… Ночью он кричал и просил родителей не открывать дверь, потому что в лифте к нему поднимается труп за своими деньгами.

— Сергей Георгиевич, вы будете искать того, кто потерял деньги?

— Да, уже дал задание милиции.

— А меня… посадят?

— Не спешите.

Посадят… За находку денег, хотя сумма и крупная? Тут ворье натуральное никак не посадить… Мне пришла мысль, не будет ли у Варустина явка с повинной? И хотя в прокуратуру его вызвали, о присвоении денег рассказал сам; ведь мог бы сочинить иную легенду, что-нибудь про оставшиеся от бабушки бриллианты. И еще вопрос, было бы уголовное дело без его откровенной информации.

Я полистал календарь:

— Варустин, в среду поедем в лес.

— Зачем?

— Покажете могилу лошади.

— Мне… не поверили?

— Юридическая формальность, вера здесь ни при чем.

Обязан ли я проверять его показания? Выбор способов небольшой: жену допросить да лошадь откопать. В конце концов, не может папка с уголовным делом состоять из нескольких бумажек. Прокурор о работе следователя судит прежде всего визуально, то есть по толщине папки…

После ухода Варустина я еще долго сидел в прокуратуре, одолевая техническую работу, которой было не меньше следственной. Вернулся домой поздно. Лида сегодня ночевала у родителей. Я подошел к окну, где в сквере под ветром постанывали тополя. Влажная темнота, казалось, прилипла к стеклу с той стороны…

Холодное одиночество. Я передернул плечами и подошел к телевизору — ровно полночь. Он еще транслирует. Я потянулся к пульту, но руку отдернул в каком-то суеверном порыве: ровно двадцать четыре часа ноль-ноль минут. Включу, да как увижу на экране белую лошадь?..

5

Откапывать белую лошадь выехала группа из пяти человек. Я, следователь прокуратуры; оперативник, капитан Леденцов; Варустин; двое понятых, поскольку в лесу свободных людей не отыщешь. Понятых мы взяли мужчин покрепче — им предстояло копать. «Москвичок» был старенький, но капитан, севший за руль, вел его виртуозно.

Меня беспокоила погода — осень. С утра она хмурилась, как неопохмеленный алкаш. К полудню — вернее, как только въехали в лес — забрезжило солнышко и все продолжало распаляться. Хорошо накатанная дорога пролегла по горкам, как по гигантским волнам — то вверх, то вниз. Я так давно не был на природе, что разглядывал лес прямо-таки с музейным любопытством. Вершины холмов, как правило, вздымались сосняком и обдавали меня восторгом. Низины, иногда с лужеподобными болотцами, темнели елями, и под ними, под густотой лап, хранилась какая-то тайна.

— Я тут с ружьишком болтался, — вздохнул Варустин.

— Теперь не ходите? — спросил я.

— После того случая — ни разу.

Я не выношу табачного дыма, но оба понятые закурили уже по второму разу. Открытое окошко почему-то не удаляло дым, а гоняло по салону. И запретить неудобно: мужики едут без всякой оплаты, да еще курить не давать… Поэтому лесной запах в машине не чувствовался.

Через час мы с хорошо накатанной дороги съехали на плохо накатанную, минут через пятнадцать с плохо накатанной свернули на вовсе не накатанную… И уперлись в каменную гряду. Варустин сообщил:

— Метров пятьдесят надо пешочком.

Мы пошли. На глаз грибника странная была эта процессия. Впереди солидный Варустин в драповом пальто, про которое он упоминал; затем капитан в легкой куртке нараспашку, посверкивая рыжиной головы; потом я, в очках и с портфелем; замыкали понятые, два мужика с лопатами. На плоской горке, сбегавшей к болотцу, Варустин тихо сказал:

— Здесь.

Все, как он и рассказывал. Прямоугольная выемка на месте бывшей ямы, вернее, блиндажа — торчал кусок бревна, покрытый короткошерстным темно-зеленым мхом. Камни средних размеров набросаны беспорядочно. Метровая осинка, тонкая и безлистная, как прутик.

— Копайте, братцы, — предложил я понятым.

Мы с Леденцовым сели на обветшалый ствол поваленного дерева. Капитан спросил:

— Кости возьмешь?

— Нет.

— Тогда к чему вся экспедиция?

— Запротоколирую факт лошадиных останков.

— Лошадиных… Мне вот предстоит лейтенанта Козлова выкапывать.

— Которого похоронили вчера?

— Да.

— В каком смысле… выкапывать?

— Похоже, что в прямом.

— Это тот Козлов, который застрелил бандитского главаря?

— Да, Васю-бритого. Ну, и сам схлопотал пулю в живот.

— Почему же выкапывать?

— Похоронили Козлова, салют, его друзья, цветы, вдова… Уже стали расходиться. Вдруг майор Плешаков буквально рявкнул и чуть ли не за пистолет хватается… Бешеный взгляд не может отвести от могилы рядом, тоже свеженькой. Похоронили в ней гражданина Брыкайло Василия Федоровича.

— Ну и что?

— Вася-бритый! Рядом с бандитом похоронили оперативника, погибшего от пули этого бандита. Что теперь делать? Козлова ли перезахоранивать, Бритого ли выбрасывать к едре-ной бабушке?..

Мы бы еще поговорили, поскольку история удивила каким-то скрытным нарушением морали. Но я переключился на раскопку. Рабочие уже выкинули все камни и сняли первый слой земли. Второго и не было: захоронение мелкое. Один понятой уже вытащил кость, стряхнул землю и показал мне издали. Я кивнул: своих-то костей толком не знаешь, а не то что лошадиных. Варустин стоял спокойно, но не безучастно: то камень отбросит, то совет рабочему подаст, то вздохнет сокрушенно.

— О перезахоронении придется решать с вдовой, — вернулся я к разговору с Леденцовым.

— Не только.

— А с кем еще?

— Неужели ребята из уголовного розыска позволят лежать им рядом?

Мне показалось, что в кустах вякнула собака. Или зверь кашлянул. Я глянул через плечо. Звук повторился. Нет, он шел от раскопки, от рабочего. Я не успел сообразить…

Капитан взметнулся и до края ямы буквально пролетел рыжим огнем. Сбив Варустина с ног, он схватил его руки и защелкнул наручники…

В черноте раскопки стоял рабочий и держал человеческий белый череп…

Могу поклясться, что на лице Варустина удивления было не меньше, чем на моем.

6

И пошла обычная следственная рутина: допросы, экспертизы… Включая психиатрическую, поскольку Варустин продолжал утверждать, что убил белую лошадь; утверждать с такой силой, что, без сомнения, верил в это и сам. Но были факты. Кроме денег и других косвенных доказательств, нашлось и прямое: в открытом черепе обнаружили картечь, которую эксперты идентифицировали с картечью из других патронов Варустина.

Оставалась лишь одна загадка…

Леденцов вошел в мой кабинет с видом человека, принесшего поздравительную телеграмму. Только вместо нее он держал довольно толстую папку, как я понял, с уголовным делом. На мой вопросительный взгляд капитан ответил:

— Давай официальный запрос и приобщай к своим материалам.

— Что это?

— Уголовное дело о хищении трехсот тысяч рублей инкассатором Тужилкиным.

— Ну? — потребовал я устного рассказа.

— Водитель-охранник вез на «Москвиче» инкассатора Тужилкина в поселок Заборье. Ехали лесом. Водитель пошел в чащу по нужде. Вернулся — машины нет. Ветер шел с дождем, поэтому не слышал ни шума мотора, ни выстрелов. Машину обнаружили в соседнем районе. Решили, что Тужилкин сбежал с деньгами. Объявили розыск, до сих пор не нашли.

Все прояснилось, как под лупой. Но один вопрос у меня был:

— Какого цвета «Москвич»?

— Белого.

Белая лошадь…

Недели через две в моем кабинете появился молодой человек и робко попросил разрешения поговорить о Варустине. Я разрешил: следствие уже заканчивалось, никаких секретных сведений в деле не содержалось, да и робкие люди мне нравятся. Я всегда пробую определить первым взглядом социальную принадлежность человека. Этот молодой человек моим усилиям не поддавался: в глазах любопытство, в лице — томность.

— Я журналист…

Он показал удостоверение: нуда, в глазах любопытство.

— Из религиозной газеты.

Ну да, в лице томность. Журналист, видимо, преодолевал затруднение первого вопроса. Преодолел:

— Можно вас спросить: вы человек верующий?

— Нет, я думающий.

— Без веры нельзя.

— На моей работе нельзя без мысли.

— Божественная благодать в каждом…

Видимо, я скривился, потому что хотел улыбнуться иронично. Божественная благодать в каждом… Этого бы молодого человека в морг: глянуть, что происходит с телами людей, когда их покидает душа… Его бы на место происшествия, где стены забрызганы кровью. Его бы познакомить с Гриней Синим, который изнасиловал и убил восьмерых женщин и семилетнюю девочку — отрезал ей уши, голую дотащил до проруби и утопил…

— Верующий человек спасется, — тихо сказал журналист.

Я ответил ему, конечно, погромче:

— Верующий, говорите? Недавно завмаг по имени Клодетте тайно крестила у себя на квартире свою породистую собаку. И ведь батюшка нашелся!

— Грехи одних не умаляют благости других. А без религии нет нравственности.

— Почему же?

— Страх перед Богом удерживает от греха.

— По-моему, грош цена той нравственности, которая держится на страхе.

Мне спорить было легче, чем ему: в годы, про которые пишу, все ходили в атеистах. Это теперь вдруг все оказались глубоко верующими. Недавно выступал перед студентами юридического факультета: рассказывал о запутанных преступлениях и тяжких убийствах, о слезах и горе, об интересных теориях преступности и о своих мыслях… Ну, думаю, сейчас адекватно забросают вопросами. И первый вопрос был о том, верю ли я в Бога? Получив отрицательный ответ, аудитория ко мне охладела. Я показался им немодным, как лупа у сыщика.

— Бог вложил в человека душу…

Интересно, а кто вложил в человека интеллект? Неужели Сатана? Но спросил я про визит:

— Хотите написать о Варустине?

— Да.

— Что-нибудь жалостливое? — усмехнулся я.

— Разве он не достоин жалости?

— Только не моей.

— Вас так ожесточила работа?

— Я сегодня встречаюсь с женой убитого инкассатора, поэтому моя жалость достанется ей.

Благодушный журналист — наверное, кончил какую-нибудь семинарию — улыбнулся кротко:

— Варустина жалко, потому что он ни в чем не виноват.

— Убил человека — и не виноват?

— Не он убил…

— Варустин же признался!

— Вы в Бога не верите, поэтому расследовать преступление не смогли.

— Да неужели?

— Не Варустин убил… Его рукой водил дьявол.

Я не взорвался и не возразил — я задумался. А не прав ли этот религиозный юноша? Не водит ли дьявол всех преступников мира? Разве стали бы люди, которым Бог вложил душу, без помощи дьявола убивать, красть и насиловать?