Искатель, 1998 №1

Разбирая старые архивы, мы обнаружили не публиковавшиеся ранее заметки известного ученого, принимавшего одно время участие в исследованиях Соляриса. Наиболее любопытные фрагменты этих заметок предлагаются вашему вниманию.

«Когда я открыл глаза, меня ждал сюрприз — в кресле, напротив моей кровати, сидел Юсуф Вольдемарович Хреньковский — директор института соляристики на Земле. Он был одет в темную тройку, а на коленях держал неизменный «дипломат». Подумав, что проснуться мне так и не удалось и такой сон явно не к добру, я все же решил воспользоваться им для сведения счетов и спросил:

— Ну, что, старая сволочь, зануда, карьерист проклятый, опять гундосить об отчетности начнешь? — Я всегда был убежден, что именно из-за бесталанности Хреньковского соляристика сейчас пребывает в загоне. Ничто, кроме правильно оформленных бумажек и сходящихся в отчетах цифр, его никогда не интересовало и не интересует до сих пор.

— Что, бюрократище, вылупился?! — рявкнул я, пользуясь своей безнаказанностью — сон есть сон, это мое личное дело.

Юсуф Вольдемарович промолчал. Я пошарил на ночном столике — всегда выкладываю туда зажигалку и сигареты — нащупал зажигалку и запустил в Хреньковского. Чуть наклонив голову, он избежал удара, зажигалка звонко щелкнула по пластику стены.

— Заспались вы что-то, Горлов, рабочий день уже полчаса как начался, — произнес Юсуф Вольдемарович, поднося руку с часами к лицу.

Звук от зажигалки вышел очень натуральным, да и голос Хреньковского был отчетливо-противный, совсем как наяву. Обстановка каюты для сна тоже выглядела слишком уж реальной. Особенно корзинка для мусора, в которую аккуратно были сложены таблички с надписями: «Помни о технике безопасности!», «Не курить!», «Порядок на рабочем месте — залог успеха!» и другие. Ими в изобилии снабжены все комнаты на Станциях и существует добрая традиция к прилету нового человека освобождать предназначенную ему каюту от подобных отрыжек дизайна.

— Так и будете лежать? Что вы на меня, как на привидение, уставились? — глаза Хреньковского из-за толстых линз зло блеснули.

Я ущипнул себя за руку, закрыл и открыл глаза: Хреньковский не исчезал. Неужели не сон? Я прикинул, как он мог здесь оказаться одновременно со мной, выходило — никак. Единственный звездолет, шедший в этом направлении — «Прометей», летевший к Альфе Водолея — тот, на котором я прибыл сюда. Пробыл я на нем шестнадцать месяцев и не мог не знать, что рядом со мной летит директор института соляристики. Да и нечего ему здесь делать!..

Юсуф Вольдемарович начал тихонько насвистывать «Марш тореадора», и я понял, что надо вставать. Все еще не вполне соображая, сон это или явь, я захватил комбинезон и поплелся в ванную комнату. Вид, должно быть, у меня был неважный, потому что Хреньковский, сверля мне спину тяжелым взглядом, хмуро произнес:

— Вот уж не думал, Горлов, что вы злоупотребляете алкоголем! И как это вам вчера удалось так… э-э-эээ… набраться? В руководителей своих зажигалками с похмелья бросаетесь, а дальше что будет? — Он поднял зажигалку и несколько раз бесцельно щелкнул ею, глядя на голубоватый язычок пламени.

Я мог хорошо видеть его отражение в зеркале и удивился, что обычно самоуверенный Хреньковский выглядел на этот раз растерянным и смущенным, словно человек, открывший рот, дабы сказать что-то важное, и забывший, чем же он хотел осчастливить мир. Тут-то мне и вспомнился разговор с Галиным и его глухие намеки на незваных гостей. Неужели он знал о Хреньковском и не сказал мне? Ну и змей! Хотя нет, тогда бы Станция была вылизана, кругом сновали бы автоматы-уборщики. Однако, вчера, разыскивая после прибытия Галина, а затем свою комнату, я не встретил ни одного. Вероятно, их демонтировали, чтобы не мешали. Залы и коридоры были завалены аппаратурой, некоторые приборы стояли без кожухов, пахло какой-то химией и горелой изоляцией — словом, на Станции царила атмосфера, необходимая для нормальной работы и в результате этой самой работы возникающая. Меня всегда поражало, что перед любой проверкой или комиссией поднимается невероятная, прямо-таки нездоровая какая-то суета, нужное оборудование и приборы рассовываются по дальним углам и наводится марафет, приличествующий разве что кладбищу или музею. Будь я проверяющим, гнал бы при виде таких рабочих комнат хозяев их в три шеи — нечего лентяев прикармливать!

Стало быть, говорил Галин о чем-то другом… Я наскоро обтерся полотенцем и, выглядывая из ванной комнаты, поинтересовался:

— А что, Юсуф Вольдемарович, может соорудить чего-нибудь покушать?

Хреньковский бросил на меня убийственный взгляд, словно жерла атомных пистолетов навел. Я по привычке вздрогнул, и втянул живот.

— Вам, Горлов, я вижу, набитое брюхо дороже стоящих перед соляристами проблем! — горько провозгласил он. — Не о выпивке и жратве надобно думать, а о работе! Трудиться надобно, трудиться и еще раз трудиться?..

— Всегда готов! — тотчас отрапортовал я. Перед вылетом мне некоторое время пришлось работать под руководством Хреньковского, и я знал, на какие проникновенно-занудные речи он способен. — С чего начнем?

И тут Юсуф Вольдемарович растерялся. Забегал глазами по стенам каюты, открыл и закрыл «дипломат», побарабанил пальцами по крышке откидного столика, пробормотал несколько раз: «Трудиться, трудиться и трудиться…», покашлял в кулак, поправил галстук… Он был в явном затруднении, почти в панике. Таким я его еще не видел. Интересно, что бы это могло значить?

Справившись с замешательством, Юсуф Вольдемарович вспомнил о директорском достоинстве и, придав лицу негодующе-грозное выражение, загремел:

— Как, вы даже не знаете, над чем вам надлежит работать?! Может быть, не знаете даже, где мы сейчас находимся?

Хреньковскому казалось, будто он нашел прекрасный выход из щекотливого положения, но на самом-то деле слова его свидетельствовали о том, что ему совершенно невдомек, над чем я работаю! Более того, он не имел понятия, где мы находимся! Вот это да!..

Я опешил. Это был не Хреньковский! И все же это был он! Что же мне делать? Я ощутил легкую дрожь в коленях. Плохо, если это Юсуф Вольдемарович, которого здесь никоим образом быть не должно… И еще хуже, если это не он, потому что кто же тогда этот тип? Откуда он тут взялся? Уж не сошел ли я часом с ума?..

— Моя работа непосредственно связана с исследованиями Галина. А поскольку он, в отличие от меня, уже длительное время находится в контакте с объектом, не поговорить ли вам прежде с ним?

— Галин? Галин… — Хреньковский возвел очи горе. — Ну что ж, пусть будет Галин. Вызовите его.

Он не знал, кто такой Галин! А между тем они работали вместе и Хреньковский-то и ходатайствовал об отправке его на Станцию. Нет, этот тип определенно не Хреньковский.

— Я думаю, нам лучше пойти к нему самим, возможно, он сразу и продемонстрирует результаты своих наблюдений, — слукавил я, пропуская Юсуфа Вольдемаровича вперед. Я не хотел оставаться с ним наедине, а вчерашний разговор с Галиным не давал оснований надеяться, что тот поспешит откликнуться на мой зов.

Мы миновали коридор с жилыми ячейками и вошли в сектор лабораторных помещений. Юсуф Вольдемарович совершенно не представлял планировки Станции. Разумеется, это ни о чем не говорило, настоящий Хреньковский, я полагаю, тоже ее не знал. Он был из тех соляристов, которые писали и защищали свои диссертации, используя чужие выкладки и наблюдения. И, пока трудяги вроде меня прели в скафандрах, тренировались переносить невесомость и перегрузки, они, сидя в своих тихих кабинетах, отделанных настоящим дубом, оборудованных кондиционерами и охраняемых длинноногими секретаршами, отжимали сок из наших отчетов и разрабатывали фундаментальные теории.

Около герметической двери, разделяющей отсеки Станции, Хреньковский помедлил. Мне было интересно, как он поступит. До этого нам попадались только автоматические двери, открывавшиеся при нашем приближении. Хреньковский взялся за ручку и потянул ее на себя, потом попробовал толкнуть. Чтобы открыть такую дверь, надо снять два замка, и настоящий Хреньковский не мог этого не знать. Можно забыть расположение помещений Станции, особенно, если знаком с ним только теоретически, но при виде такой двери даже идиот поймет, что дергать ее бесполезно.

— На себя, — спокойно подсказал я.

— Без вас знаю, — огрызнулся Юсуф Вольдемарович и рванул дверь.

Она, естественно, не поддалась. Хреньковский поставил «дипломат» на пол и взялся за дверь двумя руками. Лицо его оставалось спокойным, лишь пиджачная ткань на рукавах натянулась.

Дверь заскрипела, завизжала. Я в ужасе попятился.

Дверь отворилась, из нее торчали мощные замковые полосы. Они были загнуты так, будто побывали под прессом.

— Все заклинивает, заедает! Даже двери подогнать не можете! — брезгливо сказал Юсуф Вольдемарович, оттер руки платком и пошел дальше.

Мне очень не хотелось иметь лже-Хреньковского за спиной, но все же пришлось пройти вперед, иначе Станция могла серьезно пострадать.

Я подошел к радиорубке. Судя по работе приборов, здесь кто-то был. Лже-Хреньковский остановился, с надменным видом верблюда посматривая по сторонам поверх очков и держа «дипломат» наизготовку.

Он успел оправиться от вопросов о работе и сейчас жаждал отчетов, объяснений и победных реляций, готовясь, в случае отсутствия таковых, метать громы и молнии на склоненные головы подчиненных. Нет, он все-таки очень похож на настоящего! Я представил лицо Галина, и рука моя задержалась около звонка — не порадую я его.

Дверь распахнулась, и Галин появился на пороге. Окинул нас острым взглядом, задержав его на моем лице. Появление Хрень-ковского его нисколько не удивило.

— Милости прошу.

Мы прошли в зал, разделенный перегородками на два ряда комнаток.

— Рад вас видеть, Юсуф Вольдемарович, — Галин протянул Хреньковскому руку. — Как вам нравится на Станции?

Я открыл рот от удивления, а Хреньковский, ответив на рукопожатие Галина, благосклонно кивнул:

— Приятно видеть, что хоть кто-то здесь работает и помнит, что здороваться с руководством можно не только бросая в него зажигалки. Впрочем, к этому мы еще вернемся.

Галин быстро взглянул на меня. Могу поклясться, что он при этом подмигнул мне!

— Я счастлив, что вы сможете на месте ознакомиться с нашей работой и разрешить накопившиеся у нас сомнения и вопросы.

И, не обращая на меня больше внимания, Галин подхватил Хреньковского под руку и увлек в следующий отсек. Там тотчас же зашелестели бумаги.

— Прошу вас начать с этих отчетов, а потом вот эти наблюдения и вот еще журналы, а затем, если хотите, я угощу вас кофе…

Галин заливался вовсю, его резковатый голос неожиданно приобрел плавность и бархатистость. Что отвечал Хреньковс-кий, я понять не мог, но судя по тону, он был доволен.

Вскоре Галин вышел и, предложив мне сигарету, уселся напротив за небольшой столик, заваленный пластиковыми распечатками и засыпанный пеплом.

— Я знал, что ты придешь не один, поэтому и выбрал радиорубку. Места здесь хватит для всех. — Он несколько раз глубоко затянулся.

— Но откуда тут этот… появился? — я так и не мог сообразить как мне называть лже-Хреньковского.

— Ты хочешь знать, что делает здесь этот болван?

— Я прежде всего хочу знать, кто он? Хреньковский?

— И да, и нет. Смотри! — Он встал и поманил меня за собой.

Мы заглянули в отсек, куда он завел Юсуфа Вольдемаровича: тот сидел в кресле, перебирая бумаги.

— А теперь сюда. — В другом конце комнаты был вход в следующие отсеки. — Тс-с-с… — Галин приложил палец к губам. Мы заглянули туда.

В кресле сидел еще один Хреньковский и тоже перебирал бумаги.

— Да-а-а… — протянул я, и рука моя сама собой забралась в шевелюру.

— А третий сегодняшний — у Валеры в лаборатории, он над ним опыты проводит. «Гости» стали появляться позавчера, после того, как мы подвергли Океан жесткому облучению. У нас было по паре таких. Это уже третья партия.

— А те куда делись?

Галин потер обгорелое лицо, с которого клочьями сходила кожа. А мне-то показалось, что это загар!..

— Мы поместили их в автоматические капсулы и отправили в космос. Иначе их нельзя уничтожить — почти мгновенная регенерация всех органов. Нейтринные системы.

— То есть они создаются Океаном? — У меня вновь появилось чувство, что я все еще сплю. Или брежу. Или в самом деле сошел с ума.

— Именно Океаном. И это не бред, не сон и не сумасшествие. Океан генерирует их, основываясь на наших воспоминаниях, которые извлекает во время сна.

Галин явно наслаждался произведенным эффектом.

— Да-а-а… — Я чувствовал, что похож на тупицу, но ничего не мог с собой поделать. — Так это не Хреньковский?

— Который из трех сегодняшних?

— И что же с ними делать дальше? Ведь работать они не дадут. — Я вспомнил, как лже-Хреньковский открывал дверь, и поежился — ничего себе, нейтринные системы!

— Не дадут, — подтвердил Галин с удовольствием. — По директору на человека — это слишком много. Но отсылать их больше нельзя, просто не хватит капсул.

— Что же делать?

Галин пожал плечами.

— Надо думать. У Валеры есть мысль, у меня есть мысль, у тебя, возможно, тоже появится мысль. До утра во всяком случае мы можем думать и трудиться спокойно. Я откопал старые отчеты, и чтобы просмотреть их, Хреньковским понадобится по крайней мере день.

— Но зачем Хреньковским старые отчеты? Почему они ничего не знают?

— Я же объяснял, это не просто двойники, это ущербные копии. Твое и мое материализованное представление о Хреньковском. — Он ухмыльнулся. — Твой Юсуф поглупее, мой — поумнее. Они такие, какими мы себе представляем настоящего Хреньковского. А информации в них почти никакой нет, одна видимость, к счастью.

Всего я до конца так и не понял и отправился в свою лабораторию. Чудеса чудесами, но от работы по графику меня никто не освобождал. Если план исследований будет сорван, то на Земле мне придется иметь дело с настоящим Хреньковским, и ему история про двух или трех Юсуфов Вольдемаровичей вряд ли покажется смешной. С чувством юмора у него плохо.

Весь день я работал, как проклятый, не отвлекаясь ни на каких двойников, не думая ни о Галине, ни о Сорокине. Это даже здорово, что они взяли на себя Хреньковских, мне, главное, не отвлекаться от утвержденной программы.

Возвращаясь в свою комнату, я встретил Галина. Видимо, ему все же пришлось побеседовать с Хреньковскими, потому что он был бледен и изрядно расстроен. Тележка, которую он катил перед собой, была завалена толстенными папками — наверно, материалами из архива. Он взглянул на меня с отчаянием и надеждой, но я сделал вид, что ничего не понял и не заметил — общаться с начальством — не моя стихия…»

«Утром меня разбудил шум. Я лежал тихо, боясь шевельнуться и пытался сообразить, кто же это у меня в каюте возится. Опять Хреньковский? Старый или новый? И как себя с ним держать?

Пока я лежал в оцепенении, не зная, как поступить, что-то звякнуло особенно сильно. Я непроизвольно вздрогнул и открыл глаза.

В углу каюты, около корзинки со снятыми табличками, сидел на корточках Адам Адамович Серединкин. Я ощутил, как что-то сжало мне виски и закрыл глаза. Поздно. Над моей головой уже кудахтало и блеяло, взвизгивало и похрюкивало:

— Саша, ты проснулся? Как я рад тебя видеть! Что же ты не поднимаешься? Ах, какой у тебя здесь непорядок! Это ж надо! И это каюта ученого! Ах, как я тебя узнаю! Какое небрежение техникой безопасности и инструкциями! А если приедет комиссия? Ай, какой ты, право, ах!..

Серединкин был явлением редким даже среди начальников. Он заведовал в институте отделом нетрадиционной корреляции, и я два года у него пасся, что убавило мне пяток лет жизни. Адам Адамович никогда не делал замечаний по работе, поскольку существом дела совершенно не интересовался, зато всяким мелочами мог свести с ума любого нормального человека. И сейчас я нисколько не удивился, когда он предложил мне развесить все таблички по местам, прибраться и вообще «создать условия для полноценного труда». Напрасно я пытался убедить его, что не имею привычки работать в жилой комнате, во время заслуженного отдыха.

— Ученый всегда работает, — изрек он один их своих излюбленных перлов и принялся наводить порядок.

Точнее, Адам Адамович руководил, а порядок наводил я. Хуже всего было то, что сейчас он даже не был моим начальником, и все же втравленная годами учебы и работы привычка подчиняться не позволяла мне противоречить. Скрипя зубами и скрепя сердце, я развесил таблички, запустил автоматических уборщиков и прикрепил на стены репродукции: портрет Менделеева и «Персея и Андромеду» с картины Рубенса, которые успел откопать где-то Серединкин.

— Искусство и наука — суть одно, они облагораживают человека и помогают ему развиться в гармоническую личность! — провозгласил Адам Адамович и вытер пот со лба, как будто он, а не я вешал картины и возился с автоматами кондиционирования, ароматизирования и витаминизирования воздуха. Вот интересно, как он потеет, если у него другая структура тела, чем у нас?

Между тем Серединкин увидел пепельницу с окурками.

— О Боже, Саша, неужели ты все еще куришь? Мало того, что ты губишь свое здоровье, снижаешь работоспособность и теряешь массу времени! Тебе к тому же приходится значительно чаще проветривать помещение, что приводит к повышенному расходу энергии на Станции!

Похвально! Этот хоть понял, что мы находимся на одной из орбитальных Станций!

— Адам Адамович, а вы в курсе, где расположена наша Станция?

Он взглянул на меня несколько смущенно:

— Не знаю, дорогой, а какое это имеет значение?

Я развел руками. Такого я не ожидал даже от Серединкина.

— Мы находимся на Станции «Солярис». Пойдемте, я познакомлю вас с коллективом.

Адам Адамович кивнул:

— Да-да, надо же быть в курсе дел.

И я взялся вводить его в курс. Мы обошли жилые, лабораторные, обслуживающие и вспомогательные отсеки, и я рассказал Адаму Адамовичу все смешные и забавные случаи, когда-либо происходившие на станциях подобного типа. Наконец, когда силы мои начали истощаться, мы отыскали Галина. Я познакомил сотрудников и поспешил скрыться. График проведения исследований был под угрозой…»

«Я не удивился, когда, проснувшись, обнаружил в каюте Никиту Петровича Цобо. Мы выпили кофе. Я выслушал историю о больных деснах Никиты Петровича, из-за которых у него постоянно исходит изо рта дурной запах. Пропустил мимо ушей дюжину сальных анекдотов десятилетней давности и успешно сдал его Галину. Тот очень спешил, и поговорить мы смогли только на следующий день, когда я привел к нему очередного «гостя». То есть говорил я на этот раз не с Галиным, а с Сорокиным. Галину было опять некогда.

Прежде всего меня удивил вид Сорокина. Руки у него были обмотаны бинтами, и огромный белый тюрбан повязок украшал голову. Глубоко запавшие глаза смотрели внимательно и чуть насмешливо.

— Экспериментируете? — я кивнул вслед уводящему нового «гостя» Галину.

— Ага.

— И как результаты?

Сорокин выпростал из бинтов пальцы, похоже обожженные кислотой, и пощелкал тумблерами на приборной панели. На стене зажглось несколько экранов. На одном была кают-компания. За столом склонились над бумагами и папками три Хреньковских. В других помещениях вместе и порознь сидело еще человек десять «гостей». Я криво усмехнулся.

— Ну, как Хреньковские?

— Прекрасно. Долго решали, кто главнее, но потом установили триумвират и занялись составлением плана работ. Для нас.

— А остальные?

— Остальные начальники тоже трудятся над директивами.

— Но почему Океан создает именно этих людей, а не каких-либо других?

Сорокин пожал плечами.

— Вероятно, их образы лучше всего отпечатались в нашем мозгу, а возможно, Океан просто нащупал в нашем сознании область подчинения. Поскольку мы люди высоко сознательные и чрезвычайно дисциплинированные, область эта у нас развита сильнее, чем все остальные. Посчитав ее главной, Океан и воссоздал прототипы запечатленных там личностей. А ты продолжаешь выполнять график запланированных на Земле работ?

Мне очень не понравилась его улыбка, и я сухо ответил, что да, выполняю и впредь намерен этим заниматься, если, конечно, коллегам не нужна моя помощь.

— Пока справляемся. А тебе не кажется, что в связи с появлением «гостей» график работ стоило бы пересмотреть?

На мой взгляд, в такой ситуации он становится бессмысленным.

— Многое из того, что я делаю, мне представляется бессмысленным, но в конце концов мы присланы сюда не для того, чтобы обсуждать полученные указания и согласованные планы исследований, а для выполнения их.

Сорокин посмотрел на меня как-то странно. Но я не стал вступать в дебаты, а пошел на свое рабочее место. Пусть они пытаются решать великие проблемы, пусть тешатся, считая себя гениальными учеными. Еще не известно, как понравится настоящему Хреньковскому история с его тройниками, зато выполненный график и план наблюдений, им же, кстати, предложенный — действительно ощутимый результат…»

«В течение нескольких следующих дней я потрудился на славу, начальники не мешали. Должно быть, моим коллегам удалось их нейтрализовать. Работа у них идет вовсю, во всяком случае в информатор не пробиться, и часть лабораторного оборудования они уже вывели из строя. Даже отходя ко сну, я несколько раз слышал шаги за дверью? Интересно, чем они заняты? Что измыслили эти хитрецы?..»

«…Почему они не спрашивают, откуда здесь появились?

— У нас это спрашивать невозможно, ведь мы же их подчиненные, а друг у друга — неудобно. Как же, уронишь себя в чьих-то глазах — беда.

— Скоро мы избавимся от них? Нашли вы какое-нибудь средство от этой напасти?

— Да убрать-то их, пожалуй, труда не составит, — Галин задумчиво потер подбородок. Если бы не полная Станция начальства, он, вероятно, и вовсе бриться бы перестал. — Вопрос в другом. Меня прельщает возможность попытаться через них установить контакт с Океаном. Понять их структуру, понять, наконец, через них самих себя. — Он усмехнулся. — Кстати, как у тебя программа исследований, не страдает?

Я рассказал — в общих чертах, конечно.

— Ясно. Ну что ж, иди, строй себе бумажный памятник. Да и мне пора, — недовольно так сказал, или расстроенно? Ну ясно, завидует! Пока они с этими двойниками-тройниками возятся, я времени даром не теряю.

Начальники наши тоже времени попусту не тратили: в коридорах все вычищено — автоматику запустили, на пустовавших дверях таблички развесили: «Сектор учета», «Бюро сбора информации», «Плановый отдел», «Старший ученый секретарь», «Младший ученый секретарь», «Группа контроля» и другие. Задумался я, откуда столько руководства, «гостей»-то вроде меньше было, остановился перед табличкой, где «Руководитель Станции» написано. И тут открывается дверь, и выходит Хреньковский, один из трех. Кивает мне начальственно-снисходительно.

Я в ответ поклонился, ножкой шаркнул:

— Здравствуйте, Юсуф Вольдемарович! Как работается на новом месте?

— Дел — непочатый край. — Хреньковский махнул рукой на ряд кабинетов. — Трудно со всем справиться, кадров не хватает. Но нам не привыкать. — Он сделал строгое лицо, взглянул на часы. — Вы ко мне, конечно, по делу? Не могу, не могу. Простите, занят, приходите в приемный день. — И, поправив очки, стремительно зашагал по коридору.

Дела…

А дела только еще начинались. Меня каждое утро продолжали посещать мои начальники, и после визита Ивана Захаровича Прозарчука, бывшего декана нашего факультета, я не выдержал. А кто бы, хотел бы я знать, выдержал, если ознаменовал свое появление Прозарчук тем, что, сорвав «Персея и Андромеду» со стены, долго орал на одной ноте: «Это безобразие! Кто позволил устраивать в каюте космической станции выставку порнографии!? Не допущу! Не хватает еще девки в постели! Куда смотрит руководство!..»

Руководство, штат которого ежедневно пополнялся за счет исправно прибывавших «гостей», не дремало. Закончив составлять планы, расписания и распорядки — дело чрезвычайно полезное, я бы даже сказал, бесконечно полезное, — оно начало воплощать теоретические изыскания в жизнь. Начальники ловили нас по всей Станции, заставляли подписывать кошмарные инструкции, требовали докладов и отчетов. Мы извелись и постоянно меняли рабочие места, хотя, право же, для меня оставалось загадкой, над чем трудились Галин с Сорокиным. Но начальства с каждым днем становилось все больше, оно гнездилось в каждом закутке Станции. И вот, пережив визит Прозарчука и направив его к Хреньковским, я понял, что надо избавляться от «гостей» или самим покидать Станцию. С этой мыслью я и отправился на поиски моих товарищей по несчастью.

Я осторожно пробирался по коридорам, стараясь не попасться на глаза кому-нибудь из «гостей». Коллег мне пришлось искать долго, пока я не догадался заглянуть в грузовые отсеки. При моем появлении Галин и Сорокин дружно вздрогнули, у обоих были посеревшие, усталые лица.

— Ну как, экспериментаторы, не пора ли кончать с нашими визитерами?

Они переглянулись. Сорокин кивнул. Галин почесал заросший неопрятной щетиной подбородок и изрек:

— Мы тоже думаем, что пора, и чем скорее, тем лучше. Для этого надо послать Океану энцефалограмму одного из нас, с просьбой прекратить создание «гостей». Надеемся, он поймет. Одновременно мы введем в действие аннигилятор нейтринных систем. Хотелось бы снять твою энцефалограмму.

— А почему именно мою? — Я нисколько не удивился. Мозг мой работает, мягко говоря, не хуже их мозгов и снимать энцефалограмму надо, разумеется, с меня.

— Видишь ли, — Галин замялся, — проблема начальства и нашего общения с ним достаточно сложна, и, возможно, наше желание избавиться от «гостей» будет несколько замутнено второстепенными соображениями. Тебе же они мешают больше всего, у тебя из-за них график летит. И твоя энцефалограмма будет наиболее выразительной и емкой.

— Хорошо, когда вы думаете этим заняться?

— Раз уж ты здесь, так, может, прямо сейчас и начнем?

С записью энцефалограммы хлопот оказалось немного, зато с аннигилятором пришлось повозиться. У Сорокина были принципиальные наброски схемы его создания на основе имеющегося у нас оборудования, но монтаж занял много времени. В результате вышел агрегат размером со старинный шкаф для одежды, так что нам едва удалось установить его в кают-компании.

В момент сборки на нас насели два Хреньковских и еще один незнакомый мне тип, бывший начальник Сорокина. Галин вдохновенно врал им про избирательность излучений Соляриса и закончил тем, что завтра мой день рождения и после работы хорошо было бы собраться всем соляристам, чтобы отметить его. И якобы только изготовляемый нами прибор избавит нас от угнетающего воздействия Соляриса. Это был отчаянный шаг, обеспечивающий нам полный сбор «гостей». Понятное дело, он немедленно вызвал целый град вопросов: что за воздействие, откуда, где сообщения о нем и результаты наблюдений? Но тут нам повезло. На шум пришел Прозарчук и неожиданно принял нашу сторону:

— Пусть себе платяной шкаф строят, никому он не помешает, а день рождения — это хорошо. Он сплотит наш еще не достаточно дружный коллектив. — Прозарчук сильно втянул носом воздух, предвкушая обильное возлияние.

— Рождение — рождением, а отчетность — отчетностью. — Хреньковский строго посмотрел на него, потом перевел взгляд на Галина. — Вы что же, результаты исследований в тайне от руководства держите?!

— Давайте поговорим об этом в другой обстановке, — взмолился тот. — Я вам все объясню.

Галин увел их за собой. Не знаю, что он там еще плел, но мы с Сорокиным смогли закончить сборку аппарата без помех…»

«День, на который была назначена ликвидация «гостей», прошел в обычных заботах и хлопотах. Я завершил отчет о моей работе и, послав его на Землю, начал новый цикл наблюдений. Потрудиться, правда, удалось немного. После обеда Хреньковский собрал производственное совещание, и за болтовней остаток дня был угроблен самым бездарным образом. После совещания всех отпустили переодеваться к торжественному вечеру, и вскоре празднование мнимого рождения моего началось.

Прозарчук преподнес мне уж не знаю где откопанную им хрустальную вазу, совершенно бесполезную и достаточно уродливую. Хреньковские по очереди встали и похвалили мою работу, пожелав дальнейших успехов, даром что толком о ней ничего не знали. Серединкин обратил внимание собравшихся на мою «культуру в быту», а Цобо — по наущению Прозарчука — на «показательный моральный облик». Остальные «гости» в темных строгих костюмах согласно кивали и закусывали. Сорокин, сказавшись нездоровым, возился около аннигилятора, готовясь привести его в действие. Галин, изрядно выпив, сидел томный и время от времени пытался сказать только что срифмованный, берущий за душу тост. Кажется, он забыл, что никакого рождения сегодня нет и мы собрались вовсе не для выпивки и душевной беседы.

После нескольких рюмок Хреньковские попытались удалиться, но на них насели, уговаривая не рушить застолья, а я высказался в том плане, что без них мне и праздник не праздник, так что пришлось им остаться.

Наконец, Сорокин появился из-за аннигилятора и попросил налить ему водки.

— Все в порядке, мне полегчало, — объяснил он свое возвращение и тихо прибавил, — я тоже хочу быть свидетелем этого знаменательного события.

Вокруг ничего не изменилось, все так же вспыхивали время от времени лампочки в аннигиляторе, качались стрелки приборов. «Гости» продолжали говорить тосты, пить, завязалось нечто вроде общей беседы.

Я уже подумал, что агрегат наш не сработал, когда Прозар-чук, говоривший очередную банальность, вдруг замолк на полуслове. «Гости» сидели с поднятыми рюмками, и неожиданно наступившая тишина казалась совершенно противоестественной. Все замерли: Цобо с куском сервелата, Серединкин со свисающим изо рта хвостиком зеленого лука, неизвестный «гость» с вилкой, занесенной над блюдом селедки. Только Хреньковские застыли в достойных высокого начальства позах.

Тишину нарушил Сорокин, он присвистнул и поднял палец — начинается!

В полном безмолвии, не сделав ни одного движения, «гости» начали таять. Сначала они побледнели, как изображения на экране, потом стали исчезать конечности, на стол попадали сервелат, вилка, рюмки, хвостик зеленого лука. Затем пропали и сами тела. От одного неизвестного мне «гостя» остался костюм, вероятно, взятый со склада, от другого ручка и блокнот. От Хреньковских — подтяжки и галстуки.

Мы сидели втроем в пустой кают-компании, за столом, накрытым на много персон, от которых остались только разные мелочи да тонкий слой пепла на ковре.

Галин закрыл руками лицо, и сквозь пальцы потекли пьяные слезы.

— Чего это ты? — удивился Сорокин.

— Анатолий Вьюгович исчез, воспитатель мой из детского сада… Жалко… Всех жалко…

Сорокин хмыкнул и скрылся за аннигилятором, защелкал тумблерами. Смолкло еле слышное гудение, погасли лампы, замерли стрелки. Я вздохнул с облегчением — теперь никто не помешает мне выполнять мои прямые обязанности, ни графики мои, ни планы не пострадают. Никаких новых директив, инструкций, отчетов. Как представишь, за сколько световых лет находится начальство — сердце радуется. Не жизнь — санаторий, курорт, праздник!»

«С тех пор, как мы отправили Океану мою энцефалограмму, «гости» больше не появляются. Мы живем мирно, не сказать дружно, но, во всяком случае друг другу не мешаем, каждый занят своим делом. Работаем…»

«…Пришло извещение о назначении меня руководителем Станции. Честно говоря, даже не удивился. Я вовремя заканчиваю порученные мне исследования, график работ не нарушаю, доклады посылаю ясные, четкие — никаких отклонений и умствований. А вот с коллегами, боюсь, придется расстаться. Плановые исследования они свернули, будто для них программы не писаны, теоретизированием занялись. Вместо табличных данных послали отчет под названием «Феномен Соляриса». Дескать, исследования надо вести в совершенно ином русле, и дальше про мыслящий Океан и прочие чудеса. Давали мне прочитать, предлагали подписаться, как участнику наблюдений за «гостями». Это про трех Хреньковских-то! Ха-ха! Ну были галлюцинации, привиделось что-то, в Большом космосе всякое случается. Но под этим всем подписываться — слуга покорный!

Чует мое сердце, после отчета этого не избежать нам посещения комиссии. Ну с Галиным и Сорокиным все понятно. А как мне списать четыре автоматических капсулы, на которых первых «гостей» отправили? Вот это задачка, так задачка! Ума не приложу, как выкрутиться…»

МИР КУРЬЕЗОВ