Искатель, 1997. Выпуск №10

Александр ЩЕЛОКОВ «ГРАНАТА ДЛЯ СУДЬИ» Повесть

Сверкая в свете уличных фонарей намытыми до блеска антрацитовыми боками, массивный джип «гранд-чероки» со свистом вспарывал воздух и бешено рвался от центра в сторону городской окраины.

Фары дальнего света рассекали ночной полумрак, разбавленный желтым уличным освещением. Зеленоватая стрелка спидометра в слабом сиянии циферблата, сопротивляясь, склонялась к отметке «120».

Игорь Немцев, шалый десятиклассник с черными курчавыми волосами, горбоносый как древний эллин, впился в баранку двумя руками и весело гоготал. Он собирался нагнать на дружков страху своей отчаянной, бесшабашно-удалой ездой, и теперь веселился, видя, что это ему удалось.

Сидевший справа на переднем сиденье Захар Шахов, известный среди друзей как Захир Шах, поправил на груди ремень безопасности и процедил сквозь зубы строгое предупреждение:

— Кончай, Немец, прикалываться. В лоб дам!

Игорек зашелся в диком хохоте. Кайф у него находил выход в приступах неудержимой веселости.

— Забздели, шныри?!

Игорек качнул рулем — вправо, влево. Машина послушно ответила пьяным шатанием. Резина скрипнула на асфальте, заскрежетала с пугающим визгом.

— Притормози, впереди ментовка! — Захир Шах заметил вдали световое табло поста ГАИ и моргающий оранжевый знак светофора.

— А мы ей по рогам! — Лихой Игорек реготал голосом ревущего павиана. — Пусть утрутся!

Он прижал педаль газа к самому полу и погнал машину с сумасшедшей быстротой. Впереди мелькнул серый силуэт милиционера, выскочившего с жезлом в руках на проезжую часть,

Залился длинной трелью свисток.

— Ну, что видели? Он утерся!

— Видели. — Шах положил ладонь на руку Игорька и сдавил ее. — Тебе сказано — охолонись. Так? Значит успокойся. Давно рога не ломали?

— Шах, уже и приколоться нельзя?

Из-за спины водителя с заднего сиденья подал голос Ирек Урусов, один из постоянных членов компании.

— Ты, Немец, так приколешься, что нас всех потом с асфальта соскребать будут.

— Ладно, не потейте. — Игорь старался удержать марку лихого гонщика. — Куда теперь?

— Вали на дискотеку, — предложил Ирек. — Оттянемся.

Но для окончательного решения требовалось слово Шаха.

— Ты как? — спросил его Игорь.

— Лады, качай на дискотеку.

Пост ГАИ «Северный» располагался на выезде из Орловска. Высокое современное строение из стекла и бетона напоминало командно-диспетчерский пункт аэродрома. С его верхней площадки открывался прекрасный вид на поля и леса, окружавшие город, а дорога просматривалась на многие километры вдаль.

На посту дежурила смена сотрудников дорожно-постовой службы, вооруженная автоматами Калашникова, и обмундированная в бронежилеты. Было уже несколько попыток криминального «наезда» на пост, и милиционеры здесь не притупляли бдительности.

Первым мчавшийся с недозволенной скоростью джип «гранд-чероки» заметил сержант Ермолаев — молодой и впечатлительный сотрудник, который еще не утратил служебное рвение. Когда водитель-лихач не обратил внимания на предупреждающие сигналы и промчался мимо, Ермолаев инстинктивно схватился за автомат.

Капитан Костюрин, старший наряда, службу знал туго и потому даже не ворохнулся.

— Не дрочись! — сердитым возгласом он остановил Ермолаева. — Ты что, не понял, кто это?

— Не-е. — Полный простодушия ответ Ермолаева прозвучал растерянно. — А кто?

— Ну, рахит! Папу-маму по духу не узнаешь? Во, тундра!

Такой бурный поток критики не задел Ермолаева. Он знал — шило в зад учит лучше любой похвалы.

Костюрин уже не первый год служил в дорожно-патрульной службе, успел обтереться. Две пары казенных ботинок стер, дважды дырил погоны под новые звездочки. Мало? Это для кого как.

Но три взыскания — тупого научат пониманию, когда свистеть во след лихачу, когда просто махнуть рукой и отвернуться: не видел и все, хоть разжалуйте в рядовые.

— Глава! — Костюрин смачно сплюнул. — Отец благодетель.

Ермолаев понял о ком идет речь, но усомнился нет ли ошибки в определении номера.

— Как угадал?

— Ты номера различаешь?

— А чё?

— А то. Литеры ГБ — это губернаторский гараж. Он всю серию за собой закрепил.

— Понял, теперь запомню. Пусть катаются, свернут башку — только порадуюсь.

Ермолаев сказал и зло сплюнул: такой заряд служебного рвения и праведного гнева зря пропал!

Пригородный совхоз «Гигант социализма» при советской власти был огромным процветавшим хозяйством. Животноводство и овощеводство обеспечивали ему высокую прибыль. Ее вкладывали в развитие производства и социальную сферу. Совхоз по индивидуальным проектам возвел три жилых поселка и обустроил центральную усадьбу в селе Курганном, которое по мере роста Орловска оказалось в пределах городской черты.

В Курганном к одной из всероссийских спартакиад на деньги совхоза возвели большой крытый стадион. Победившая демократия ликвидировала зависимость России от русских и перестала интересоваться спортом. За несколько лет стадион дважды пережил крутые изменения в своей судьбе.

Сперва его превратили в крытый рынок. На беговых дорожках, на игровом поле с искусственным покрытием вольготно располагались розничные торговцы турецким, китайским и даже вьетнамским дерьмовым ширпотребом. Там же толпились и покупатели.

По мере быстрого падения покупательной способности рубля, роста таможенных тарифов, арендной платы и цен на рэкетирское покровительство торговля начала медленно хиреть, пока не сошла на нет.

Опустевший стадион приглядели оборотистые дельцы «шоу-бизнеса». Они превратили помещение в дискотеку. Огромное пространство заполнили грохочущими звуками некоего подобия музыки и ревом голосов эстрадных кумиров, затопили мельтешением красных, оранжевых, зеленых и фиолетовых прожекторов.

Буйство шума и всполохи света стали центром притяжения молодежи Орловска и пригородов.

Подлинный бум интереса к дискотеке вызвало появление в музыкальной Зоне цыган. Две семьи с огромным, почти кроличьим приплодом босоногих косопузых цыганят купили два дома в Курганном и наладили бесперебойную торговлю наркотиками на все уровни вкуса и финансовых возможностей.

«Нюхачи», «ширщики», «глотари» — нюхавшие, коловшиеся и глотавшие «дурь», могли получить все, чего желали. Цыганский ассортимент услуг не знал дефицита. Гаш, травку, смаль, мотяк, кикер, кокс, марафет, майку, морцефаль, гаян, дурцу, винт, ЛСД — или как его еще называли «Люсю с дыркой», цыгане безошибочно находили в своих загашниках и выдавали по требованию наркоманов.

Регламент купли-продажи дури был отработан до мелочей. Условный стук в дверь. Появление на крыльце цыганки. Просьба к хозяйке дать попить. Быстрый осмотр клиента. Кружка воды в руки — для понта. Указание где и как получить товар.

Затем обход дома. Со стороны огородов открывалось небольшое окно. Анонимная рука в резиновой перчатке получала деньги и выдавала товар.

Все четко, быстро и главное со знаком качества. На товаре цыгане не химичили. Знали — это дело опасное. Вольтанутые нюхачи обмана не прощали. И дискотека гремела, ее посетители балдели в беспрерывном движении, принимая всполохи света за сияние огней Эдема.

Местные жители, жившие плодами от тяжких трудов своих, одуревали от наплыва машин, от мельтешения буйных городских пришельцев, которые все вокруг вытоптали, заплевали, залили мочой, от шума и грохота, который вырывался сквозь стены зала и не давал допоздна заснуть аборигенам Курганного.

Дискотеку они с презрением называли «пунктом осеменения», словно в память о сгинувшей в небытие совхозной отрасли животноводства.

Городские остряки, не сговариваясь с деревней, ту же дискотеку именовали «случкой». И это не далеко отстояло от правды. Здесь всегда кучковались проститутки, промышлявшие среди молодежи, и просто так — любители плотских утех обоего пола.

Когда Шах, Игорь и верный их оруженосец Ирек вошли в зал, там уже мельтешила круговерть музыки, запахов пота, табака и секса.

Игорь покрутил головой, стараясь отыскать что-нибудь поинтереснее. И сразу заметил девушку.

Она стояла в углу у колонны со скучающим независимым видом. Высокая, плотная, по-крестьянскому крепко сбитая. Не манекенщица, или как еще говорят— не «топ-модель», длинноногая, с животом плоским, как доска, с ключицами, выпиравшими наружу, а нормальная ухоженная девка. Назвать ее красавицей было бы трудно, но молодость привлекает свежестью, которая компенсирует многие недостатки.

Свет вращавшегося прожектора с равной периодичностью касался ее волос, и рыжая, умело начесанная копна в такие мгновения вспыхивала золотым цветом.

Игорь по-воровски нахально оглядел зал и встретился с ней глазами. Понял, что она видит его, и улыбнулся. Заметил как дрогнули ее губы. Тогда он решительно шагнул к ней.

— Потопчемся?

Она посмотрела на него спокойно, потом, не говоря ни слова, сделала шаг навстречу.

— Тебя как зовут? — Он посмотрел ей в глаза.

Она выдержала его взгляд без смущения.

— Алена.

Ответ был не совсем правдивым. Звали ее Алла, но это имя казалось девушке не очень романтичным, и она предпочла другое.

Алла не была недотрогой. Все правила танцевальных вечеров в дискотеке она знала прекрасно и строго их придерживалась. А правила формулировались с предельной простотой. Коли девушка не дала согласия выйти с кем-то на пятачок потоптаться — никто не мог предъявить ей претензий. А уж если она согласилась, то кочевряжиться не полагалось. Потанцуешь немного, пригласят выйти из зала — ничего не поделаешь, надо идти.

Запустят руку за пазуху — это в норме, протесты не принимаются.

Впрочем, и все дальнейшее, что могло произойти, Алену давно не пугало. Это раньше ханжи и лицемеры для нормальных, естественно-исторических отношений полов придумали оскорбительные определения, которые было стыдно произносить вслух. В век телевидения и всеобщей компьютеризации секс стал делом универсальным, простым и понятным. Слова «заниматься любовью» звучали из телевизионного ящика столь же невинно и совсем не пугающе, как некогда фраза «заниматься самообразованием».

Приобщил Алену к пониманию этих истин ее первый работодатель азербайджанец Юсуф-оглы.

Однажды ночью он пришел к ее киоску с проверкой. В позднее время, когда отливал поток покупателей, продавщицы пытались спать. Юсуф-оглы строго следил за их дисциплиной, поскольку его интересовала прибыль, а не убытки.

Он тихо подошел к киоску с темной стороны улицы и немного постоял у витрины, надеясь, что продавщица его заметит. Алену к этому времени изрядно разморила усталость. Она уселась в углу ларька на коробку с баночным пивом и дремала, то и дело роняя голову на грудь.

Юсуф-оглы постучал в стекло и подал команду:

— Открывай!

Войдя в киоск, он отчитал продавщицу и пригрозил ей.

— Зачем тебя держу, сам не знаю. Надо работать, ты спишь.

Алена поняла — ей грозит увольнение. До нее уже двух девчонок Юсуф-оглы выгнал взашей за самые малые прегрешения.

Она захныкала, стала утирать слезы.

Юсф-оглы положил ей руку на плечо.

— Э, не плач. Ты девка хороший. Только дисциплину надо.

Алена благодарно уткнулась носом в его плечо. Она не догадывалась, что при некоторых обстоятельствах такого делать не следует.

Юсуф-оглы понял такое движение по-своему. Он обнял Алену двумя руками, прижал к себе. Та почувствовала неладное и попыталась вырваться из его объятий. Она извивалась, упиралась в его грудь ладонями. Но Юсуф-оглы повалил ее на пол.

Падая, они задели сложенные в штабель банки с консервами и пивом. Те рассыпались, глухо гремя по полу.

— Э, кончай, — прохрипел Юсуф-оглы задыхаясь от волнения. — Зачем ты не хочешь, а?

Он просунул руки под полы ее халата. Она забила ногами, словно крутила педали велосипеда. Он рванул халат в стороны, разом оборвав с него все пуговицы.

Алена запищала, поняв что оказалась раздетой. Прозрачные трусики не шли в счет, поскольку кроме них на ней ничего не было. Бюстгальтер в жаркие дни она не носила.

Юсуф-оглы придавил ее к полу рукой, нажимая на горло.

Алена испугалась, подумав что он ее задушит.

Вторая, свободная рука Юсуфа-оглы скользнула вниз, нащупала упругую выпуклость груди, сильно сжала ее.

— Не надо, — попросила Алена тихо и вдруг перестала сопротивляться. Боль, которую он ей причинил, сдавив грудь, к ее удивлению оказалась приятной.

Она тихо охнула и ослабела, отдаваясь ему.

Юсуф-оглы черный, с колючей, небритой мордой исходил избыточной силой. От него остро воняло круто перебродившим потом и кислым запахом почти сгнивших на ногах носков. В экстазе он скрипел зубами, кусался, бормотал азербайджанские слова — то ли матерился, то ли молился, Алена не понимала.

Все искупило чувство, которое опрокинуло в ее глазах весь мир, заставило его вращаться бешено и неутомимо, сверкать искрами боли и сладости…

Игорь сразу ощутил очарование деревенской богини. Он увел ее с дискотеки, кивнув друзьям — мол, подождите, приеду заберу вас.

Усадив Алену в машину, с места бросил «гранд-чероки» вперед, как ракету со старта.

Они проехали в дачный поселок Лужки. Оставив машину неподалеку от двора, в месте, которое указала Алена, они прошли к дому. Стараясь не греметь ногами, поднялись на широкую веранду. Остановились у перил балюстрады.

Игорь обнял девушку за широкую гибкую талию. Сквозь тонкую ткань платья чувствовалось живое тепло пышного тела.

Дрожавшими от возбуждения пальцами он начал расстегивать мелкие пуговки на груди.

Алена не сопротивлялась. Согласившись на то, чтобы ее проводил домой незнакомый городской парень, она заранее знала, что может за этим последовать. Знала, но не могла устоять от волнующего желания, которое ей было известно уже давно.

Ко всему, она считала, что репутация девушки, которая уходит с дискотеки домой одна, не украшает. Уже на другой день она могла услышать за спиной осуждающее шипение подружек: «На эту корову уже никто не обращает внимания».

Пуговки платья легко поддались. Рука скользнула в разрез платья, тронула грудь.

Алена хихикнула.

— Щекотно.

Но это было так, данью моде на некоторую скромность. На самом деле ей было приятно, и она млела, испытывая приближение обжигающего тепла.

Игорь притянул ее к себе и зажал рот поцелуем. Она засопела, податливо прижалась к нему животом, ответила на поцелуй легким касанием языка, сделала легкое провоцирующее движение бедрами…

Томное облако обалдения затягивало сознание Игоря приятной греющей пеленой. Дурман окатывал тело жаркими волнами.

Предвкушение сладостного ожога заставляло его торопиться. Бессвязно бормоча непонятные слова, мусоля мокрыми теплыми губами большое упругое ухо Алены, Игорь быстро двигал руками, судорожно ласкал подрагивавшее от возраставшего напряжения тело.

Аленка лежала на полу, закрыв глаза. Она не ожидала такой стремительности и напора от городского черноголового мальчика, думала, что ей в какой-то момент возможно придется помочь ему преодолеть неизбежную робость, но быстрота, с которой развивались события, покорила ее, заставила раствориться в тепле сладостного ожидания.

Она откинулась назад и легла спиной на пол веранды. Игорь тяжело дышал. Расширившимися глазами он разглядывал молодое и оттого казавшееся особо привлекательным тело. Сладкое, белое оно матово светилось в тусклом свете, который отбрасывал фонарь, скрытый деревьями.

Алена лежала закрыв глаза. Она согнула ноги в коленях и раздвинула их. Игорь тронул ее острые упругие груди, провел ладонью по животу. Желание, будоражившее его, нарастало, но он сдерживался, давая огоньку заняться пожаром.

Алена, не открывая глаз, протянула к нему руки, положила их на его бедра, потянула к себе, и почти сразу начала раскачиваться.

В какой-то момент она потеряла контроль над собой, дернулась, забилась в мучительных судорогах и вдруг дико заголосила. Дверь, которая вела с веранды в дом, распахнулась. В прямоугольнике яркого света возникла темная фигура женщины. Она увидела, что происходило на веранде, сделала шаг вперед, нагнулась, схватила Игоря за плечи.

— Ты что, подлец! Ну-ка, а то я тебя!

Ох, мамы, наивные существа, верящие в то, что их чада во всех случаях требуют защиты!

Женщина резко дернула Игоря вверх, отрывая от дочери. Но того, что произошло затем, она никак не ожидала. Игорь вырвался из ее рук, вскочил. Ты что, дура?! До тебя тоже дойдет!

Дым дурмана уже заполнил мозги Игоря густой непрозрачной пеленой, которая замутила, остатки и без того извращенного разума. Кровь, перетекшая в нижнюю часть живота, сильно напружинила, напрягла естество. И чем сильнее оно твердело, тем слабее становились внутренние тормоза, сдерживавшие инстинкты агрессии.

Не обращая внимания на Алену, которая с растерянным вином все еще лежала на полу, Игорь шагнул к матери. В руках он держал охотничий нож с костяной рукояткой. Это оружие он всегда носил с собой, зная, что оно придает ему чувство превосходства и защищенности.

— Раздевайся!

— Ах ты, поганец!

Женщина еще не верила в то, что ей, в ее собственном доме может грозить серьезная опасность.

Игоря это довело до неистовства: его оскорбили! Он сделал ложный замах. Женщина чуть отшатнулась, и тогда он нанес ей сильный удар кулаком в челюсть.

— Ты что?!

В голосе женщины звучал не испуг — изумление. Она до сих пор не поняла всего, что происходило. Нормальный человек, имея дело с обалдевшим от дури наркоманом, оценивает его поведение обычными мерками и сильно ошибается.

Игорь ударил женщину еще раз — и свалил ее на пол. Толкнул ногой. Заорал дико и в то же время весело:

— Раздевайся, сучка! Ну! Давай, давай! И ножки врозь!

Он бросил взгляд на свой неудовлетворенный сучок, торчавший из куста бурой кучерявой шерсти под животом и радостно загоготал.

Страх парализовал женщину. Она уже поняла — происходит нечто невероятное. Она вдруг утратила всякую способность сопротивляться Только тихо скулила, как продрогшая собачонка, выброшенная хозяином из теплой комнаты на мороз.

Игорь, ощутив прилив небывалого возбуждения, стал рвать на ней одежду. Он бормотал что-то бессвязное, скрипел зубами, рычал.

Хват за ворот, и халатик с треском распахнулся. Стукнули пуговки, разлетаясь по полу. Он увидел перед собой белое тело женщины, тяжелые бугры грудей с розовыми пуговицами сосков, впадину пупка…

Резким толчком он опрокинул се на пол.

— A-а! Не хочешь?! Все равно будешь!

Игорь с бешенством рванул трусы, подсунув пальцы под резинку.

— Гыр-р-р!

Ему хотелось загрызть распростертую на полу женщину, кусать ее, рвать зубами.

Трусы не поддались и не порвались. Тогда он потянул их вниз, стягивая на ноги. Женщина ожесточенно задергалась, забрыкалась, начала размахивать руками. Она не желала сдавать последнюю баррикаду. Она царапнула щеку насильника, оставив на ней красные следы ногтей.

В ярости Игорь наотмашь ударил женщину ребром ладони по горлу. Та захрипела. В этот момент, пришедшая в себя Алена вскочила с пола и набросилась на Игоря со спины. Она пыталась схватить его за шею, оттащить от матери.

Тот, не осознавая что происходит, зная лишь одно — на него напали, отмахнулся ножом. Сталь клинка вошла в тело девушки. Она истошно вскрикнула от неожиданной боли, ноги подломились. Она упала сперва на колени, потом ткнулась лицом в пол веранды.

Не обращая на нее внимания, Игорь стал наносить ножом удары в бок женщины, лежавшей под ним. Он рычал от ярости, захлебывался бессвязными словами. И это продолжалось до мгновенья, пока его не сотрясла судорога освобождения…

Несколько минут он лежал на полу, приходя в себя. Потом встал и побрел к машине. Сел за руль. Поддал газу.

Только выбравшись на шоссе, Игорь стал приходить в себя, вспоминать что произошло. Вспомнил и испугался. В уме, в лихорадочном борении путанных мыслей, рождался план, позволявший уйти от ответственности. Надо было бросить машину, загнать ее в место, где ее трудно найти, потом сказать, что ее угнали и остаться в стороне от случившегося.

Подходящее место найти удалось без труда. Он подогнал джип к краю крутого откоса, под которым лежал глубокий овраг. Заглушил мотор, выключил передачу, вылез из машины, зашел сзади и толкнул ее вперед. Джип стал медленно сползать вниз.

В американских фильмах, где показывали автомашины, слетавшие под откос, их падение обязательно сопровождалось эффектными взрывами. Над столкнувшимися лимузинами вверх взмывали огромные клубы оранжевого огня и черного дыма. Взвивался гриб, похожий одинаково на ядерный взрыв средней мощности и вулканическое извержение. Раскатистый грохот сотрясал воздух. Вверх и в стороны из клуба огня и дыма со свистом разлетались рваные куски металла. Короче, все выглядело жутко и впечатляюще.

Когда джип, подпрыгивая на неровностях, покатился под обрыв, Игорь, повинуясь инстинкту самосохранения, упал на и землю, прижался к траве. Стать жертвой взрыва собственной машины ему не хотелось. Не поднимая головы, он прислушивался к звукам, которые доносились из темноты. Там шуршали кусты, через которые прорывался джип, скрипели камни, задетые колесами, брякала распахнувшаяся на ходу дверца.

Дождавшись, когда все стихнет, Игорь собирался уйти, как вдалеке по дороге, которая тянулась в гору, за перегибом высоты размашисто полоснули по темному небу яркие лучи фар.

Игорь понял — вот-вот из-за гребня покажется машина. Он отбежал от дороги и упал в кусты.

В последний раз дождь шел два дня назад, но земля и трава в овраге оказались сырыми. Левой рукой он попал в грязь, липкую и скользкую. Чертыхаясь, замер на месте, боясь выдать себя движением.

Судя по гулу мотора, машина приближалась. Игорь приподнял голову и увидел по дороге на небольшой скорости мимо проехала милицейская «Волга» с мигалкой на крыше. Зеркальный отражатель, вращаясь, кидал в стороны синие тревожные всполохи.

Внезапно Игорь дернулся и застонал. Острая боль пронзила икру правой ноги — ее сковала судорога. Действие дури кончалось и тело переставало быть таким же энергичным и послушным, как час или два назад.

Сознание медленно освобождалось от дурманящего тумана. Игорю вдруг стало страшно. Сердце колотилось, в висках застучало гулко и болезненно. Повинуясь первому порыву, он вскочил и бросился в поле.

Сперва он бежал не разбирая дороги. Ему казалось, чем он быстрее унесет ноги от машины, тем лучше.

Он споткнулся о кочку, врубился подбородком себе в колено, да так, что клацнули зубы. Земля под ногами вдруг стала мягче — он выбрался на пашню. Бежать стало труднее. Ботинки вязли в рыхлом грунте. Тогда он пошел шагом.

Соленый пот тек по щекам, и он слизывал его, потом ругался и сплевывал вязкую слюну. Нож все время держал в руке жалом вперед. Он боялся, что кто-то может напасть и ему потребуется обороняться.

Он споткнулся во второй раз и плашмя шлепнулся в большую лужу. В нос ударил запах перегнившей травы. Куртка на груди промокла, и тело ощутило мерзкую холодящую сырость.

Надо было вставать, но у него для этого не было ни воли, ни сил. С минуту лежал, не двигаясь, не ощущая ничего, кроме страха, который тек из-под мышек волнами едкого вонючего пота. Отлежавшись, но так и не услышав ничего подозрительного, он решил встать.

Это удалось не сразу. Пришлось для начала подняться на карачки, затем, упираясь руками в землю, встать во весь рост. Его слегка покачивало. Подумав, он решил что надо поискать проезжую дорогу.

Ему повезло: узкая лента шоссе пролегала неподалеку. Оказавшись на асфальте, Игорь направился к огням, мерцавшим впереди…

Патрульная «Волга» милиции, с большими белыми буквами ПГ на бортах и крышке багажника, медленно двигалась по сонной, плохо освещенной улице Космонавтов поселка городского типа Ярцево. В последний месяц здесь были совершены три ночных кражи и пришлось усилить профилактическое патрулирование.

Машину вел прапорщик Яшкин, местный уроженец, знавший поселок и его окрестности как собственную квартиру. Справа от Яшкина сидел старший патруля лейтенант Косухин, из молодых да ранних, как считал прапорщик.

При этом Яшкин все же признавал достоинства Косухина, который был мастером офицерского троеборья и вообще смешным парнем. Нравилось Яшкину и то, что лейтенант не доставал его придирками и без опаски трудную работу брал на себя.

Проезжая перекресток Космонавтов и Амбулаторной, Косухин бросил взгляд вправо и заметил неясную тень человека.

— Ну-ка, подверни, — сказал он Яшкину.

Тот круто свернул в Амбулаторную и включил дальний свет. Темная фигура человека метнулась с дороги в сторону.

— Наддай!

Косухин приоткрыл дверцу, готовый мгновенно выскочить из машины.

У места, где они заметили человека, Яшкин притормозил.

Лейтенант, сторожко озираясь, вышел наружу.

— Где он?

Косухин прислушался.

Справа от него в тени кустов, тянувшихся вдоль штакетника, ограждавшего границу усадьбы, хрустнула ветка. Туда бы нужно было направить луч фонарика, но он давно лежал в машине без дела. Уже полгода в милиции не было батареек, а покупать их на свои Косухин не имел возможности — зарплату личному составу отделения не выдавали второй месяц.

— Яшкин, посвети. — Косухин указал направление.

Машина пофыркала двигателем, разворачиваясь. Свет фар уперся в заросли сирени. Стала видна фигура человека, который стоял, прижавшись к забору. Одной рукой он прикрывал глаза от света, в другой блестело жало ножа.

Косухин почувствовал, как его пронизала нервная дрожь. Это организм получил мощную дозу адреналина и теперь приводил тело в боевую готовность, закручивая энергию мускулов в тугую пружину.

Проще всего было бы воспользоваться пистолетом. Промахнуться с такого расстояния Косухин не мог. Он бы вмазал пулю точно в руку, сжимавшую рукоятку ножа, но делать этого не собирался. Пистолет — это аргумент крайний…

Человек, прятавшийся в кустах, мягко раскачивался. Так делают опытные бойцы, стараясь скрыть направление намечаемого удара. На самом деле это было лишь качанием ослабевшего наркомана, которого от дури и слабости ноги уже почти не держали.

Сделав левой рукой отвлекающий замах, Косухин выбросил вперед правую. Ребро ладони попало точно в лучезапястный сустав противника. Нож вылетел из кулака и упал в кусты.

Косухин развернул Игоря к себе спиной, приткнул к стене, заставил опереться о нее руками, ударом ботинка раздвинул ему ноги на ширину плеч. Повернулся к Яшкину.

— Обыщи.

Тот быстро охлопал бока.

— Оружия нет.

— Найди нож. Он отлетел в сторону.

Нож был грязный, перемазанный сырой глиной. Яшкин взял его со всей осторожностью.

Блямкнули наручники, сковывая руки задержанного.

— В машину его.

В помещении опорного пункта милиции Косухин пытался допросить задержанного.

— Фамилия?

В глазах Игоря не отразилось ничего. Два мутных остекленевших шара смотрели из-под красноватых набрякших век с тупой бессмысленностью. Рот был слегка полуоткрыт, а в его уголках белели комочки липкой пены.

— Чего его спрашивать? — Яшкин презрительно скривил губы. — Он под крутой балдой. Сунуть его в каталажку, пусть отоспится, нюхач херов. — И тут же от частного перешел к обобщениям. — Вот понять не могу, почему бы государству не отловить всю эту сволочь разом и не пересажать…

Через минуту Игорь оказался в тесной комнатке без окон — бывшей кладовке. Щелкнул ключ в замке, и он остался один. В тусклом свете различил деревянный топчан и туг же на него улегся.

Милиционеры, вернувшись к себе, сели попить чайку.

— Не нравится мне этот тип. — Косухин с шумом потягивал горячий чай из большой керамической кружки. — Хер его сюда занес. Поверь, будут у нас с ним неприятности. Мутный какой-то… Мало что обкуренный. За ним какой-то хвост тянется. Сердцем чую.

Яшкин мужик поспокойнее, нервы у него потолще, не звенят как струны, потому и не надрывает душу по пустякам. Если из-за всего переживать, то быстро износишься: любой тупак знает— нервные клетки не восстанавливаются. За деньги, которые ментам платят через раз, не жалко тереть только подметки казенных ботинок, а собственный организм полезнее поберечь.

Чай — это другое дело. Яшкин держал теплую кружку, сжимая обеими ладонями, тянул сладкую жидкость, сдобренную домашним не снятым молочком. Тянул душевно, со смаком. Возражать Косухину он не собирался. Какой смысл в конце конной? Лейтенант — мент молодой, старается в гору лезть, дрочится. Ну и ладно. Молодым полезно пар выпускать почаще. Пусть пошипит.

Косухин тем временем развивал свою мысль.

— Право его придержать у нас есть. Одежонка в грязи. На колене пятно. Похоже на кровь. Опять же нож. Пусть проверят. Этот шнырь в чем-то явно замешан.

Яшкин кивнул, соглашаясь.

— Причина задержания — УПК статья сто двадцать два. Яшкин корифей. Ему приятно показать лейтенанту свою подкованность в вопросах законности. Тем более в беседе с Косухиным сделать это нетрудно. Другое дело, когда полковник Моргун, лысый пузан из области, приезжает и трясет сотрудников, проверяя их знания. Моргун — крючок, он находит в законах заковыки, задает людям хитрые вопросики и режет на них ментов как миленьких.

Во время одной из проверок Моргун подсыпал Яшкину перца: «Так кто является в юридическом смысле близкими родственниками?» У Яшкина пол деревни таких. Он и начал гнуть пальцы. Гнул, гнул, пока Моргун не простонал обреченно: «Хватит!»

Мотом выяснилось, что «близкие родственники» это вовсе не те, о ком думал Яшкин. Статья тридцать четвертая под значком девять УПК — Уголовно-процессуального кодекса — считает таковыми только родителей, детей, усыновителей, родных братьев и сестер, деда, бабку, а также супруга.

Год спустя Моргун наехал на отделение снова. Вспомнил Мшкина и захотел ему помочь. «Прапорщик, для вас вопрос простой: кого в юридическом понимании мы относим к близким родственникам?»

И опять поплыл Яшкин. В жизни бы не поверил, что один и тот же снаряд в одну и ту же воронку все же может попасть…

В ту ночь Игорь так и не заснул. Твердые доски нар давили бока. Тело, измотанное блужданиями по полям, ныло. Забытье временами накатываю на него, затягивало сознание мутными видениями. Но едва мозг погружался в дымку сна, внезапные внутренние толчки заставляли его вздрагивать и пробуждаться.

В некоторые моменты Игорь вскакивал, обалдело смотрел по сторонам. Видел в тусклом свете лампы облезлую штукатурку стены, железную в облупившейся синей краске дверь и никак не мог понять, где он и почему тут оказался.

Посидев некоторое время на топчане, но так ничего и не вспомнив, он ложился на доски и вновь погружался в зыбкую трясину забытья.

В туманных видениях полусна он не видел ни убитой Алены, ни ее матери. Эти мимолетные образы глупых баб не отложились в мозгу, не задели совести.

Он видел Зизи. Красивую величавую паву, свою первую любовницу и наставницу на ложе любви. Она оставила в его жизни неизгладимый след сладости и одновременно неимоверной горечи.

Встречу с Зизи он всегда считал счастливой случайностью, хотя на деле это было не так. Просто Игорь не знал всей истории появления Зизи в их доме.

Между тем все началось с матери. Однажды она встретилась со своей старой подругой Лией Марковной, супругой известного в городе стоматолога Липкина. Обе дамы расположились на открытой веранде недавно обретенной Немцевым дачи за самоваром. Правда, за чай они не принимались, отдавая дань любимому обеими дамами ликеру.

Когда разговор зашел о сыне Игоре, Ангелина Михайловна пожаловалась:

— Меня в последнее время Игорек тревожит. На простынке я стала замечать пятна… Надеюсь, ты понимаешь?

Лия Марковна по образованию была врачом-педиатром и все конечно же понимала.

— Это возрастное. — Она поспешила успокоить подругу. — Мальчик созревает. Появились желания. Природа открыла клапан, чтобы снижать ненужное напряжение. Все естественно, милочка.

— Конечно, Ли, я это знаю. Но меня беспокоит другое. Появится на горизонте девочка. Возникнет соблазн. Дальше… Меня волнует не сам факт, а его последствия. Ты же знаешь, этот СПИД… Нужно сотню раз задуматься, прежде чем ринуться в омут. Но он мальчик…

— Да, ВИЧ-инфекция — не подарок. — Лия Марковна задумалась. — Надо принимать меры, чтобы избежать зла. — Она с наслаждением тянула из маленькой рюмочки «Бенедектин» и покачивала головой, чтобы показать насколько нравится ей напиток блаженства.

— А как избежишь зло? Это процесс неуправляемый. Лия Марковна многозначительно улыбнулась.

— Не скажи, Ангелочек. Не скажи. Раньше дворяне для барчуков заводили крестьянку, которая обучала мальчиков всему, чему надо. Чем мы хуже их?

— Ты предлагаешь? — Ангелина Михайловна удивленно вскинула брови.

— Почему нет? Мы современные люди. Но где найти такую учительницу?

— Ангелочек, разве это проблема?! Я тебе помогу.

Ангелина Михайловна тут же воспылала желанием приступить к исполнению плана.

— Ли, я дубе буду век благодарна. Только… только выбери самую сисястую…

Обе женщины понимающе расхохотались.

Да, да, Ли, это непременное условие. — Ангелина Михайловна любовным ласкающим движением огладила свою пышную грудь. — Я заметила как он поглядывает на такие веши.

— Ангелок! — Лия Марковна зашлась в восторге сообщничества. — Я найду именно такую. — Она повторила те же движения руками, которые перед этим сделала Ангелина Михайловна. — Будет тебе и сисястая и фигуристая…

Лие Марковне так понравилось себя оглаживать, что ее руки описали плавную кривую вдоль груди, талии и бедер несколько раз.

— Прекрасно. Но ты понимаешь, что все это должно делаться деликатно? Мальчик чувствительный, скромный. Его надо подвести к цели ненавязчиво, естественно. Короче, проститутка в доме мне не нужна.

— Ангелок! — Лия Марковна обиженно сморщила носик. — Неужели ж я не понимаю?

Через день, когда Игорь ушел в школу, на даче состоялись смотрины. Лия Марковна привезла с собой диву в белом платье с лебединой шеей, роскошно-покатыми плечами. Рыжие, явно подкрашенные хной волосы завивались кудряшками и были перехвачены по лбу белой атласной ленточкой. Личико писаной красоты — Христова невеста, ни больше ни меньше. Но потрясло Ангелину Михайловну не это. Едва она охватила взором фигуру гостьи, рот приоткрылся. Многое ей доводилось видеть, но сиськи Зизи — так представила Лия Марковна гостью — потрясали.

Определить сразу отчего возникало потрясение — от удивления, восторга или испуга — было не так-то просто. Казалось, за пазуху тонкого платья гостьи втиснуты половинки большого баскетбольного мяча. Сооружение бодро выдавалось вперед и при движениях сооблазнительно подрагивало. Оно не было полужидким, текучим. Даже через платье хорошо ощущались упругость, своеволие и непокорность плоти. На что уж Ангелина Михайловна не признавала за другими тех красот, которые находила в себе, ей на этот раз захотелось хотя бы на миг прикоснуться к естественным украшениям Зизи. Только усилием воли она сдержалась и не протянула к ней руку.

По приглашению хозяйки Зизи прошла к креслу, и Ангелина Михайловна обалдела еще раз. Ниже узкой талии с плавного перегиба начинались бедра — крутые, широкие. При каждом шаге они плавно покачивались и не обратить внимания на них мог только слепой.

Женщины расселись вокруг небольшого столика в гостиной. На серебряном подносе — коньяк, виски, лед в хрустальной вазе, серебряные щипчики, чтобы брать прозрачные кубики.

По первой рюмочке пропустили за знакомство. Ангелина Михайловна собственной рукой налила всем по второй. В последнее время, перепархивая с приема на прием, с артистических тусовок на междусобойчики деловых людей, она пристрастилась к спиртному. Оно не просто хмелило голову, но и создавало легкость настроения, когда небольшие приключения начинали казаться не только приемлимыми, но и обязательными. Они ведь так возбуждали, будоражили кровь.

Понимание остроты ощущений, доставляемых неожиданными авантюрами пришло случайно. На одном из приемов у банкира Сагитова, который проходил в загородном ресторане, Ангелина Михайловна вышла на балкон второго этажа подышать свежим лесным воздухом. В зале было душно и шумно. У нее слегка кружилась голова от выпитого, от комплиментов, которые без меры перепадают на долю мадам губернаторши.

На балконе веяло свежим ветром. Музыка, доносившаяся из зала, докучала не так уж сильно. Сюда долетали в основном глухие звуки барабана — гух, гух, гух.

Ангелина Михайловна оперлась локтями на широкие перила, для устойчивости слегка расставила ноги. В березняке, лежавшем внизу, шелестел ветер и мелодично заливалась голосистая ночная птаха.

— Ах! — Ангелина Михайловна полной грудью вдохнула свежий воздух и прикрыла глаза. В это мгновение кто-то подошел к ней сзади. Она не успела обернуться, когда мужчина левой рукой взял ее за плечо и слегка придавил к перилам. Правая рука начала двигаться: скользнула по спине, дотронулась до ягодиц, забралась под юбку.

Ангелина Михайловна пыталась дернуться, хотела было возмущенно вскрикнуть, но внезапно обуявшая тело томная лень, не позволила это сделать. Она лишь замерла настороженно, ощущая каждое движение чужих рук. А они, пропутешествовав по чулку, коснулись тела. Горячие пальцы нащупали резинку трусов, слегка оттянули ее.

Ангелина Михайловна понимала всю пикантность происходящего. Что если кто-то выйдет на балкон? Но тайный страх окрашивал происходившее в острые приключенческие тона, и ожидание неизбежного окончательно парализовало ее волю.

В то же время Ангелина Михайловна не оставалась безучастной к происходившему. Как голубица на солнцепеке, которую обхаживал сизарь, она стала слегка постанывать и вздрагивать. Чужая рука спустилась ниже колена, надавила слегка, подумывая, что ноге следует приподняться. И Ангелина Михайловна без сопротивления приподняла ее. Затем горячая, полная магнетизма ладонь коснулась нежной кожи на внутренней части бедра, погладила ее. Потом рука двинулась дальше. Уверенно, властно она коснулась мягких волос, прошлась по ним, прижала их к телу…

Острое волнующее чувство заставило Ангелину Михайловну вздрогнуть. Соки зрелой плоти пролились, и она ощутила приятную влажность губ… Потом восхитительный толчок, проникновение…

Ей очень хотелось обернуться и посмотреть вослед ушедшему мужчине — кто же это был? Но расслабленность и обретенная в неожиданных ласках невесомость души, не позволила даже пошевелиться.

Она стояла, опершись о перила и смотрела вниз, в лес, где влюбленная птаха в ветвях березы вдохновенно продолжала веселый концерт.

На другой день после приема Ангелине Михайловне прямо домой привезли корзину красных роз. Корзина была огромной, розы — необычно крупными. Между колючих стеблей она обнаружила визитную карточку — прямоугольник плотной лощеной бумаги.

Ей тут же стало предельно ясно, кто и с какой целью прислал подарок.

Фамилия на визитке оказалась знакомой. Муж представил ее этому человеку в самом начале приема. Но поскольку такие представления входили в обычный рутинный церемониал, она на нового знакомого особого внимания не обратила, хотя сразу поняла — он красив и мужествен.

Теперь?.. Теперь у нее появился новый любовник, и жизнь окрасилась свежими тонами приключений и романтики.

Короче, мама Игорька была дамой с опытом, обладала немалыми знаниями в области интимных отношений, умела хранить свои увлечения в тайне и потому хорошо представляла, чему стоило бы обучить сына.

Зизи Ангелине Михайловне понравилась. Оставалось решить некоторые мелкие, но очень деликатные вопросы. Утрясти их она поручила подруге.

— Ли! Ты поговори с Зизи сама. Боюсь, со своим опытом она завалит Игорька в постель раньше, чем он поймет в чем дело. Мне нужно, чтобы она не отбила ему уважение к женщинам. Мы не должны казаться ему слишком доступными…

— Ангелок! Как я тебя понимаю. Ой, как понимаю. Мне самой столько раз приходилось встречаться с таким отношением. Бывает понравится мужик, а с какого боку подойти — не угадаешь. И так и сяк, а он пальцем тронуть тебя боится. Что же, самой с него штаны спускать? А, как ты права, Ангелок…

«Ни хрена не поняла, курва, — подумала Ангелина Михайловна, — но объяснять толку мало: на уме у тебя совсем другое».

Тем не менее она милостиво улыбнулась.

— Я думаю, ты объяснишь все как надо.

В тот же вечер, представив сыну Зизи как свою старую знакомую, Ангелина Михайловна уехала с дачи в город. Игорь и гостья остались вдвоем.

Видеофильм, который Зизи привезла с собой, был предельно откровенным, и как ни старался Игорь демонстрировать безразличие к происходившему на экране — мол, я и не такое уже видел, — он «завелся». Несколько раз Зизи полуобнимала парня теплой мягкой рукой, заставляя его трепетать от вожделения.

Поздно вечером, когда пришла пора ложиться спать, гостья попросила Игоря проводить ее на второй этаж, где ей отвели отдельную комнату. Вверх вела крутая лестница. Ступени при каждом шаге поскрипывали. Мать несколько раз пыталась пригласить плотников, но отец их выгонял. Скрип ему нравился. Он говорил: «Дерево нельзя убивать. Оно должно оставаться живым. Боитесь скрипа — тащите в дом бетон». И ступени жили, отзываясь на каждый шаг разными голосами.

Зизи шла вверх, приподнимая подол. Впрочем, слово «приподнимая» не совсем точно отражает происходившее. Если быть точным, она задрала платье настолько, что из-под него стали видны розовые прозрачные трусики, плотно облегавшие округлые ягодицы.

Игорь, следовавший за ней, поначалу смущенно опустил взгляд, но поняв, что Зизи ничего не видит, нахально вперил глаза в аппетитные живые выпуклости.

Зизи, которая ни одного шага не делала, не продумав его до деталей, прекрасно представляла, что должен был испытывать юноша, вынужденный следовать за ней с поднятой головой.

Эта игра ее возбуждала. По натуре Зизи была бесшабашной и страстной. Ее богатые формы — грудь, бедра, не были беззастенчивой и лживой рекламой несуществующих достоинств. Наоборот, они в полной мере отражали испепеляющую сущность внутреннего огня, который с ранних лет сжигал ее изнутри.

Впервые Зизи затащила на себя парня в двенадцать лет. Ему было шестнадцать. Большеголовый белобрысый увалень Мишка Тряпкин был сыном дворничихи в их дворе. Толстогубый, ленивый, он не обращал на Зизи внимания, а вот она положила на него глаз.

Странное любопытство тянуло ее к ребятам, но более подходящего объекта для изучения, чем Мишка, она не находила. Мальчики в их классе собрались тупоголовые, на девочек почти не смотрели, кучковались стаей, у которой на уме были только проблемы утверждения своей силы в школе, в квартале.

Подрастала смена «крутому» поколению первого призыва. Мир девочек, обделенных мальчишечьим вниманием, жил своей жизнью. Собираясь в кучки, подружки постоянно шушукались. В таких разговорах доминировали две темы — моды и интимные тайны, о которых многие знали лишь понаслышке.

Личным опытом среди девчат поделиться никто не мог, и поэтому беседы не столько удовлетворяли любопытство, сколько разжигали его. Потому интерес Зизи к Мишуне рос быстрее, чем она сама тoro ожидала.

Однажды, когда родители уехали в деревню к бабушке, Зизи пригласила Мишу к себе домой. Он вошел в чужую квартиру, робко оглядываясь. Родители Зизи жили в четырехкомнатных апартаментах, тогда как Тряпкины обитали в небольшой однокомнатной шкатулке.

Просторный холл, светлые комнаты, все сразу ошарашило Мишуню, и он сильно заробел.

Зизи шла к цели решительно. Она никогда не умела тянуть кота за хвост, а сразу хватала его за шкирку. Демонстрируя квартиру, Зизи привела Мишуню в ванную комнату. Это было просторное помещение со стенами, выложенными итальянским кафелем, с зеркалом во всю стену, с ванной которая светилась непривычной голубизной эмали.

Быстрым движением Зизи открыла кран.

— Видел такое?

Мишуня не видел. В их «гаванне» — в санузле, совмещавшем сразу говно и ванну, — каждый кран перекрывал что-то одно — либо холодную, либо горячую воду. Чтобы сделать струю теплой, приходилось крутить оба вентиля.

— Не…

Вода, рвавшаяся из крана, быстро наполняла ванну.

— Хочешь искупаться?

Зизи посмотрела Мишуне в глаза. Тот стыдливо отвел взгляд в сторону.

— Не…

— Трус! — Слово прозвучало хлестко, как пощечина. Такого оскорбления от девчонки не в состоянии выдержать самый толстокожий мальчишка.

Мишуня не оправдывался Он лишь спросил:

— А можно?

— Ну, — ответила Зизи, и глаза ее расширились от любопытства.

— Ты тогда выйди, — предложил Мишуня. Перспектива окунуться в огромную ванну его уже пленила, но сделать это в присутствии девчонки он не осмеливался.

— Еще чего?

Зизи взяла с полки красивый пластмассовый флакон и плеснула из него в воду маслянистую зеленую жидкость. Поверхность воды покрылась белой пушистой пеной. Запахло пряным незнакомым духом.

— Это «бадузан», — объяснила Зизи пораженному происшедшим Мишуне. — Раздевайся. Давай помогу.

Зизи протянула руку и начала медленно растегивать пуговки на его рубашке. Щеки Мишуни налились краснотой, но попытки сопротивляться он не предпринял.

— Ты о чем думаешь? — Зизи хихикнула.

— Ни об чем, — признался Мишуня, хотя именно в это время лихорадочно соображал, что ему делать.

По характеру Мишуня был флегматиком. В классе он держался особняком, мало с кем общался и тем более дружил — не было к этому ни желания, ни интереса. Тем не менее, его никто никогда не трогал Кулаки у Мишуни были крепкие, а к чужим ударам он оказался совсем нечувствительным.

Не общаясь тесно с ребятами, Мишуня не участвовал и в их разговорах о девочках. Более того, он страшно стеснялся, что кто-то может заподозрить его в интересе к ним, и потому поведение Зизи — «фифочки», как ее иногда называли в классе — приводило его в крайнее смущение.

— Ни об чем, значит думаешь об уроках.

Это прозвучало оскорблением: какой вольнолюбивый парень вне школы станет забивать себе башку мыслями об уроках? Надо же такое сказануть!

— Не, — сказал Мишуня, — не об них…

Она распахнула полы его рубашки и коснулась ладошкой широкой груди. Мишуня вздрогнул, и розовая кожа пошла пупырышками.

— Не…

— Ты другие слова знаешь?

По инерции он чуть было не ляпнул «не», однако успел спохватиться. Набычился и утвердительно закивал.

— Раздевайся.

Она сдернула с него рубашку.

— Ты выйди.

Это стало последней попыткой сопротивления.

— Дурак. Обними меня. Неужели боишься?

Мишуня раскинул руки и обхапил ее наискосок, как пьяный обнимает телеграфный столб, чтобы не потерять равновесия.

От Мишуни тянуло теплом и пахло парным молоком. Зизи это понравилось. Она щекой легла на его грудь.

Мишуня не шевелился. Он будто замер в столбняке, не находя в себе сил или просто не зная что ему делать дальше.

Зизи ждала, что он станет действовать, но ничего не происходило. Тогда она слегка отстранилась от Мишуни и потрогала пальнем его соски, отвердевшие, а потому особенно похожие на коричневые пуговки. Потом расстегнула и распахнула свою блузку.

— Потрогай мои.

Вишневый сок со щек пролился Мишуне на шею, спустился на грудь…

В ванную они забрались вместе. Мишуня заметно осмелел, о чем свидетельствовал его бананчик, приобревший твердость еловой шишки. Зизи трогала его руками, нервно хихикала, поощряла любые исследовательские интересы Мишуни. Все было хорошо. Очень…

Сын губернаторши Игорь Зизи понравился. Вполне ее устраивала и сумма в зеленых американских бумажках, о которой сообщила мадам Лия Липкина, когда предлагала забавное приключение. Оставалось сделать дело как надо, но это в принципе было совсем не трудно.

Зизи не торопила события. Для нее не составляло труда понять душевное состояние Игоря. Ей удалось разбудить его любопытство, разжечь воображение и теперь можно было спокойно подводить к намеченной цели. Однако игра сильно захватила ее.

Она давно поняла, что не только вершина близости, вспышка, которой заканчивается слияние, дарит восторг. В немалой степени приятен и сам процесс совращения. Легкая игра будоражила чувства, заставляла воображение рисовать волнующие картинки, потом стирала их, заменяла новыми, переставляла по своему усмотрению, меняла местами.

В ту ночь Игорь оказался в чужой постели. Он горел ожиданием мгновения, которое так часто видел в видеофильмах, о которых слышал рассказы более опытных, а может быть просто умело вравших приятелей.

Руки Игоря спешили. Он задыхался от волнения. Ему хотелось всего сразу, хотя он еще и не знал толком, как это все заполучить.

— Не торопись. — Зизи положила ладонь на грудь Игоря и придержала его. — Полежи…

Игорь засопел, попытался вывернуться, но это не удалось.

— Мальчик, — Зизи говорила тихо, почти шептала, склонившись к самому его уху. Прядка волос, выбившаяся из прически, упала ему на лоб и щекотала его, — ты знаешь, какая разница между жратвой и едой?

Игорь буркнул в ответ нечто нечленораздельное — «ага» или «угу» — понять было трудно.

— Нет, миленький, скорее всего, этого ты не знаешь. — Зизи ласково поглаживала его щеку, мягкую, еще не тронутую колючей щетиной. — Иначе тебя не тянуло бы жрать…

Игорь обиделся.

— Что, я есть не умею?

— Почему ты? Сейчас большинству мужиков важнее всего… Как это у вас говорят? Похавать?

— Какая разница — есть или жрать?

Зизи опустила голову и поцеловала его в щеку. Потом, щекоча языком, опустилась к его губам и опять поцеловала нежно и обжигающе.

Игорь почувствовал себя так, словно его засасывала теплая, обволакивавшая тело медовая трясина.

— Разница, милый, огромная. Пожрать — это значит набить живот. Пометать еду в пасть, как в бочку. Посопеть, почавкать…

Картинка, нарисованная Зизи, воскресила у Игоря воспоминание о том, как жрет полковник Рылов — начальник областной милиции. Он с яростью изголодавшегося волка набрасывался на еду. Рвал жареную курицу руками, пихал в рот куски мяса, с хрустом грыз хрящи, с причмокиванием обсасывал косточки, затем облизывал пальцы. Подчистив тарелку хлебом, отваливался от стола, икал, оглаживал пузо и умиротворенно объяснял:

— От-толк-нулся!

Последнее в лексиконе Рылова означало высшую степень удовлетворения, ничуть не меньшую, чем слова «погужевался», поштевкал», обретенные в лексиконе блатной «фени».

Ничего зазорного в манере Рылова есть Игорь не усматривал. Ему даже казалось, что именно так и должен вести себя за столом настоящий мужчина — агрессивно, напористо. Все эти столовые приборы — вилочки, вилки, ножи, ножички — от барского стремления подчеркнуть богатство. А на самом деле, какая разница в том, хлебаешь ты уху из глубокой тарелки майсенского фарфора, которая поставлена в другую тарелку размером поменьше, или лопаешь ее деревянной ложкой из общего котла, закопченного костром?

Но сейчас, после выразительных слов «посопеть», «почавкать», которые произнесла Зизи, процесс поглощения пищи Рыловым представлялся не столь сооблазнительным, нежели раньше.

Когда Игорь уже почти потерял надежду на взаимность, Зизи вдруг поцелуем залепила ему рот. Языком раздвинула губы, коснулись зубов, затем языка. Спросила таинственным шепотом:

— Тебе приятно?

Он с шумом выдохнул воздух.

— Конечно.

— Так вот, Игорек, умение получать удовольствие долго-долго — это большое искусство. И за столом и в любви торопливое стремление насытиться убивает наслаждение…

Она отдалась ему с жаром, который способен был испепелить не только неопытного, едва окрепшего в желаниях мальчишку.

Так Зизи ввела Игоря в таинственный мир соития, в мир бешеных страстей, исканий, в мир благородства и преданности, мир пороков и преступлений.

Короче, все произошло именно так, как того желала благородная мадам Ангелина Михайловна. Все до точки. За исключением маленькой, но очень важной детали. Игорь обманулся, увидев в Зизи не тело, которое ему подложили в постель, а душу, которая, как ему казалось, нашла его среди множества других людей и неожиданно полюбила, стала родной.

Игорь влюбился.

Вот почему, когда ровно через полгода Зизи вышла замуж за человека, предложившего ей руку и деньги, Игорь сломался. Мир в его глазах потемнел и рухнул. Не было нужды по утрам открывать глаза, не имело смысла есть, пить, дышать. Жизнь дала трещину, которая прошла через сердце и душу.

В дни печали Игорь встретился с Захаром Шаховым — старым товарищем, однокашником.

В школе они несколько лет сидели за одной партой. Захар Шахов — на языке братвы — Захир Шах — был парнем крутым. Он вырос в рабочей семье, верил, что кулак сильнее самой умной головы, что деньги делают лохи и потом сами отдают их тем, кто покруче.

На первых порах Игорю — маменькиному сынку — попадало.

Шах не любил слюнявой интеллигентской поросли. Врезать такому между глаз — одно удовольствие.

Однажды Игорь вернулся домой с опухшим носом. Мама жалобно охнула.

— Кто тебя так?

Игорь слезливо пожаловался. Потом набычился и заявил:

— Еще тронет раз, я его убью.

Мама всегда считала себя педагогом от природы. В проблемах воспитания она разбиралась легко, почти не задумываясь. У нее на все вопросы ответы были готовы заранее.

— Игорек, ты не должен затевать конфронтацию. Представь, что-то случится. Вмешается папа. Мальчика, который тебя поколотил, накажут. Но у Шаха — его так зовут? — у Шаха найдется второй подручный. Тебе побьют еще сильнее.

Игорь провел пальцем под разбитым носом, вытирая сукровицу. Шмыгнул, подхватывая соплю.

— Что же мне делать?

— Ты обязан быть умнее всей этой безродной сволочи. Пригласи Шаха завтра к нам в гости. Предложи ему посмотреть видео. Я приготовлю чай. Посмотрю что это за человек…

Шах быстро понял все выгоды дружбы с мальчиком, отец которого занимал важную должность в областном исполкоме и потому взял Игорька под свое покровительство.

Встретив старого знакомого на улице, Шах с первых слов Игоря угадал — у того на душе слой темной мути, от которой в груди томление и колотье на сердце. Минуту спустя Шах знал все — и про красавицу Зизи, и про любовь, и про коварную измену.

— Только-то? — Шах не скрывал презрительного отношения к сентиментальным чувствам Игоря. — Да плюнь ты. Баба не достойна, чтобы из-за нее расстраиваться. Пойдем, я тебя развею. И вообще запомни — никакой любви. Все только биохимия — запахи, гормоны. Не стоит волнений.

Они отправились к Шаху. Тот жил в тихой однокомнатной квартире на зеленой Краснокаменной улице.

— Сейчас устроим мальчишник. Ты в форме?

Игорь хмуро кивнул.

Шах сел на телефон и уже через минуту давал указания:

— Лада, девочка, я тебя жду. Лады? И чтобы быстро. У меня в гостях старый кореш. Что? Нет, Галку сюда тащить не надо. Без нее обойдемся.

Лада — статная девица с пышной копной волос, рассыпанных по плечам как у модели с рекламы нового шампуня, с крепкими ногами и могучими бедрами, влетела в квартиру, сразу заполнив ее биохимией — легким возбуждающим запахом женского пота.

Шах, по хозяйски гостеприимно, выставил на стол бутылку водки, открыл банку шпротов, нарезал крупными кусками черный хлеб.

— Долбанем? По маленькой?

Игорь отрицательно покачал головой. С водки его дико тошнило.

— Может, нюхнуть хочешь?

— Как? — Игорь к дури еще не успел приобщиться и потому отнесся к предложению с опаской. — Мне плохо не будет?

— Твое дело. — Шах не пытался настаивать. — А вот мы с Ладой такой шанс не пропустим. Верно, крошка?

Крошка» вожделенно облизнулась.

Урок не был долгим. Игорь втянул носом в обе ноздри предложенный ему порошок. Он ожидал, что мгновенно окажется в каком-то ином, потустороннем мире, но ничего не случилось.

Он успокоился — все разговоры о страшной силе наркотиков показались пустой трепотней. Игорь сидел, слушая музыку, которая истекала из стереомагнитофона и вдруг заметил, что мир вокруг стал вдруг теплее, окрасился в более приятные тона, нежели те, которые доминировали в нем некоторое время назад. Захотелось шутить и смеяться. Неужели вот так легко и просто) избавиться от душевной тоски и боли?

Он с интересом посмотрел на Ладу. Та сидела на диване, заложив ногу на ногу. И без того короткий подол платья задрался до предела, открыв на обозрение тугие плотные ляжки.

Шах проследил за взглядом Игоря и понимающе улыбнулся.

— Нравится? Деваха что надо — плоть с огоньком…

Он повернулся к Ладе, быстрым движением языка облизал синеватые губы. Небрежно махнул в ее сторону кистью руки.

— Раздевайся.

— Как это?

Что-то не сработало в головке у Лады, и она не поняла, чего от нее требуют.

— Ты что, дура? — Шах посуровел. — Делай стриптиз.

— Захар, — было видно, что Лада не возмутилась, просто ей не очень хотелось двигаться, — может не надо?

Шах поглядел на Игоря. Снова облизал губы. Спросил ехидно:

— Может, и в самом деле не надо? Как ты считаешь?

— Все равно, — Игорь пожал плечами.

Шах так и взвился.

— А мне не все равно! Если сказано, значит должно быть сделано. Раздевайся! А ты, Игорь, включи бандуру погромче. Пусть чешет под музыку.

Он посмотрел на Ладу со злым прищуром.

— Если не хочешь — уходи. Я тебе только врежу на прощание.

Игорь добавил громкости магнитофону. В уши глухим звоном ворвался тяжелый рок.

— Давай, сучка!

Шах уселся на диване поудобнее, заложил руки за голову и приготовился наблюдать.

Расставив ноги, опустив голову, Лада подхватила подол и потянула вверх розовое полотняное платье. Игорь расширившимися глазами смотрел на происходившее. Странное дело, он не раз видел как раздевались девчата на пляже, как снимали с себя платья женщины, но там все укладывалось в рамки нормальных отношений и воспринималось как дело обычное, заурядное. Здесь, едва Лада подняла подол, возникло ощущение, что в происходившем заключено нечто порочное, и это действие возбуждало темные чувства.

Сперва Игорь увидел толстые ноги с красными коленями, потом обнажились мясистые ляжки. Платье поднялось до пояса и открылись белые тонкие трусики, сквозь которые просвечивал темный треугольник волос.

Растрепав и без того сумбурную прическу, Лада сдернула с головы платье. Скомкала его и прижала к не по-девичьи мощной груди, которую прикрывал простенький полотняный бюстгальтер.

— Чо не танцуешь?

Шах не смягчился, а как показалось Игорю, даже ожесточился сильнее.

Лада затопталась на месте, явно не попадая в такт музыке.

— Положь платье. Брось его к черту! И сними цицкутник!

— Ты что? — Лада явно не поняла команды.

— Цицки открой, дура!

Лада завела руку за спину и стала нащупывать застежку. Она двигалась медленно, словно во сне.

Игорь потрясенно следил за происходившим. То, что он видел на телеэкране, когда показывали стриптиз, не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило на яву. И особенно его потрясло то, с каким послушанием Лада исполняла команды Шаха. Она явно боялась его — и те робкие попытки сопротивления, которые она оказывала, объяснялись скорее всего остатками стыдливости, убить которую в человеке бывает труднее, нежели воспитать.

Неожиданно Игорь почувствовал, что завидует Шаху. Тот, ничего не делая, одними лишь словами заставил девчонку подчиниться ему и выполнять даже то, что ей явно не нравилось.

Лада отщипнула крючки, и бюстгальтер, который она не успела подхватить, упал к ее ногам. Продолжая топтаться на месте Лада наступила на него.

— Хватит!

Шах встал. Стал медленно стягивать с себя брюки. Кивнул Ладе в сторону дивана.

— Ложись.

— Ты что…

Должно быть других слов для возражения у нее не находилось. Однако повторять требование Шаху не пришлось. Встретившись с ним глазами, Лада вдруг опустила голову, послушно шагнула к дивану, села на него, потом улеглась, вытянув ноги.

— Ты будешь? — Шах спросил Игоря с презрительной улыбкой — мол, знаю я вас, гнилую интеллигенцию.

Игорь промычал нечто бессвязное. Шах это истолковал по своему и весьма просто:

— Значит будешь. После меня. — Повернулся к Ладе. — Сыграем в трамвайчик, ты не против, детка?

Девчонка не ответила, только шмыгнула носом и закатила глаза. Шах подошел к ней, примериваясь. Что-то ему не понравилось, и он, голосом, просевшим от возбуждения, приказал:

— Раздвинься, дура! Чего зажалась?

Игорь, то и дело глотая слюну, стоял в изголовье дивана и во все глаза наблюдал за происходившим. Он вспотел, тяжесть свинцом залила подбрюшье, заставив закаменеть еще недавно безвольный шланг.

Не потребовалось и недели, чтобы Игорь стал полностью зависимым от наркоты, от Шаха, который ее покупал на его деньги, от Лады, беспрекословно удовлетворявшей похоть двух кобелей, подчинявшейся любым их желаниям, принимавшей самые изощренные позы, которые могло придумать воспаленное воображение…

Нары в каморке, где заперли Игоря, были жесткие, неудобные, и только зыбкие грезы качали его в дуревом полусне…

«Не место красит человека»…

Говорят, что пословицы рождены вековой народной мудростью. О приведенной выше этого не скажешь. Должно быть, сочинил ее человек, который вправе был сказать о себе: «Я не очень умный, зато здоровый».

Людей красит именно место.

Человек за рулем — водитель. Дурачок на троне — царь. Пьяница в митре у Царских врат алтаря — влады ко. Вор и мошенник в кресле генерального прокурора страны им и становится.

Нет, махнула народная мудрость насчет места, которое человека не красит!

С чего начинают великие свое вхождение во власть? С обустройства трона и кабинета. А как еще человек может показать другим, что он велик, что он вершитель судьб народа, если его рабочие апартаменты не велики, как крытый стадион, если их стены не покрывают мрамор, малахит, позолота, если мебель их не из красного дерева, инкрустированного слоновой костью, а на спинках стульев нет орла с державой и скипетром в крючковатых лапах?

Один из партийных деятелей сталинской плеяды некий Аношин, став секретарем областного комитета партии большевиков, в кабинете за своей спиной повесил не икону с изображением великого вождя народов, а собственный лик, писанный маслом.

Великому Сталину угодливые соратники вмиг доложили о таком кощунстве. Доложили и стали ждать, что же последует. А не последовало ничего. Сталин понял: Аношин — дурак, а дураков он не боялся. Тем более, что когда по его просьбе Аношина спросили, почему он повесил в кабинете свой портрет, а не парсуну вождя, секретарь обкома ответил:

— Входя ко мне коммунисты должны видеть представителя товарища Сталина секретаря обкома Аношина, даже если его в кабинете нет. А вот я обязан всегда видеть товарища Сталина, чистить себя под ним и плыть в революцию дальше.

В самом деле на стене напротив секретарского стола находился портрет вождя.

Губернатор области Леонид Викторович Немцев получил ключи областной власти из рук демократического президента. И тут же начал великие преобразования своего кабинета. Опытные московские архитекторы солидно потрясли бюджетные фонды области. Никто сейчас не скажет, сколько времени не получали зарплату врачи и учителя, пока рождался новый дизайн губернаторской обители. Потом тем же учителям и врачам еще несколько месяцев пришлось потерпеть с деньгами, пока планы преобразования резиденции губернатора воплощались в действительность.

Когда работу закончили, область получила право гордиться своим долготерпением. Новый кабинет украшал не только его хозяина — губернатора, но и всю область, которой он правил.

Бомж, ночующий на железнодорожном вокзале, ханыга, обалдело сидящий в грязи у пивнушки, нищенка в подземном переходе, учитель со сторублевкой в кармане, санитарка больницы с фигой в кошельке в день зарплаты — все могли гордиться рабочим местом всенародно признанного правителя области.

Две сотни квадратных метров на втором этаже здания бывшего обкома партии заняли его обновленные апартаменты. В них не было ничего от казенного стиля советских времен — портретов московских чиновников, обязательной карты области на стене, могучего стада белых телефонов на приставном столе..

Дизайнеры умело подчеркнули другое — богатство, власть, безнаказанность, которые поселились под обновленной крышей. Последнего, скорее всего, не замечал и сам губернатор, но роскошь хором на фоне нищенствовашего города — что может быть более убедительным свидетельством безнаказанности чиновника?

Если говорить о самом губернаторе Немцеве, то он ежедневно входил в свой кабинет с мыслью: не место красит человека. Только его собственное появление в этом месте пробуждало жизнь огромного административного аппарата, посылало во все стороны властные импульсы, и колесики государственной машины, неизбежно замедлявшие ход по ночам, начинали вращаться все быстрее и быстрее.

Ровно в девять, как было положено распорядком вторников, в кабинет Немцева на крыльях вдохновения впорхнул секретарь губернатора Юрий Платонович Харин, состоявший при Немцеве «спичрайтером» — придворным речеписцем. По средам губернатор регулярно общался по радио с населением области. По вторникам завершалась работа над текстом очередного выступления.

Харину трудно было завидовать. Пятьдесят две речи в год для одного только радио — это совсем не мало. Приходилось выкладываться и пахать, пахать. Одни темы придумать, чтобы они не повторялись — офонареешь.

В кабинете губернатора работал телевизор. Немцев просматривал передачи из Москвы, которые для него записал секретарь. Требовалось всегда быть в курсе всех столичных сплетен и дел.

Знаменитый российский телекомментатор Компотов, самовлюбленный учитель несмышленных масс и строгий наставник политиков, был явно недоволен промахами демократических властей.

— Э-а, — косноязычно тянул он жилы из слушателей, — э-а, события последних месяцев, э-э, показывают, а-а, что правительство недооценивает растущее недовольство в обществе, — а-а…

— У него, запор, что ли? — Губернатор недовольно поморщился. — А-а-а… Никак не разродится. Выруби ты его.

Харин пружинистой рысцой протрусил к телевизору, надавил на кнопку выключателя. Повернулся к шефу. Со смешком заметил:

— Вроде бы и Москва, а купили коснязычного. Не могли найти получше?

Немцев понял: его помощник, говоря о кандидатуре «получше» подсказывал: получше — это он сам.

Губернатор криво усмехнулся.

— Покупают, Юрий Платонович, не за талант и умение трепаться, а за послушание. Вот я тебя купил за способности… Постой, постой, может, ты считаешь, что я тебя не купил и ты просто честно служишь идее?

Харин нервно дернулся. Люди интеллигентные — журналисты, артисты, писатели, чьи профессии давно стали товаром, не переносят напоминаний о их продажности. Самые гнусные свои поступки они умеют объяснять стремлением служить большому искусству, собственной творческой индивидуальностью и ее запросами.

— Что молчишь? — Немцев ехидно улыбался. — Так купил я тебя или нет?

— Так точно.

Харин никогда не служил в армии — плоскостопие, слабое зрение — одно к одному. Однако ответил по-военному, поскольку какую часть вопроса подтверждали слова «так точно» на глаз не определишь. А для того, чтобы честно сказать: «Да, меня купили», пороху не хватило.

— Вот! — Немцев довольно качнул головой. — Купил и промахнулся. Надо было искать послушного, а не способного.

Нечто туманное, неясное, похожее на угрозу, сгустилось над Хариным. И он поспешил отвести от себя недовольство шефа.

— Леонид Викторович! Разве я не…

— Да, дорогой, ты именно «не». — Немцев сердился, нагоняя на помощника страху. — Ты что мне нашваркал? — Он взял листок текста со стола и потряс на весу. — Это ничем не лучше меканья господина Компотова…

При первом чтении губернатор капризен и привередлив, как депутат Госдумы от оппозиции, которому на стол положили правительственный законопроект. А терпеть капризы Немцева для Харина — острый нож.

— Неужели я такой глупый? — Губернатор все еще тряс листок как вещественное доказательство вины помощника. — Ты не думаешь, что мне с такой лабудой стыдно выходить на народ?

Эх, была бы, мать ее, демократия! Сказал бы Харин: «А вы сами сможете написать что-то путное?» Но демократии нет, есть вертикаль субординации. Конечно, коли решил остаться без дела и грызть сухарь, запивая его водой — валяй, играй в самолюбие и независимость!

— Леонид Викторович! — Священный трепет звенел в голосе Харина. — Это же первый вариант. Прикидка, так сказать. Вы же понимаете…

— Не понимал бы, не говорил. Сожрал бы твой силос и все твт. А вот оказалось — я разборчивый.

— Виноват, что нужно сделать?

Признания собственной нерадивости Немцев от подчинении принимал весьма милостиво.

— Прежде всего надо уйти с трусливой позиции. Сейчас все пишут и говорят смело, а ты как лебедь прячешь голову в воду.

Харин удрученно вздохнул.

— Вроде бы Лебедь головы не прячет. Наоборот, выставляется где нужно и где не нужно.

Немцев посмотрел на помощника с сожалением.

— Я не о генерале, о птице.

— А-а, тогда…

— Вот те и тогда. — Губернатор взял газету, лежавшую перед ним. Ткнул пальцем в отчеркнутое место. Начал читать: — «Мы обязаны вылезать из грязи, в которой сидим по уши. Главная ненормальность нашего общества сегодня в том и состоит, что честный человек не имеет возможности улучшить свою жизнь в одиночку. Если мы не изменим общую ситуацию, не изменим саму систему — каждый так и будет барахтаться в нищете и страхе. Здорово сказано, верно?

— Конечно, — Харин кивнул, соглашаясь, — но это же оппозиция.

— Верно. А кто мешает нам так же говорить? Вот, возьми и перепиши. Не стесняйся, ты умеешь. И потом убери из выступления всю траву. Чтобы я ее не жевал, как телок. Надо чтобы все звучало по-военному. Раз, раз!

Харин вздохнул удрученно.

— У военных всегда есть противник…

— А у нас что, противника нет? Ну, Харин, ты меня удивляешь.

— Кого взять на прицел?

— Сегодня пугало, которое позволяет объединить вокруг власти обывателей — это организованная преступность. Нравится кому-то или нет, но ненависть к насилию пронизывает все слои населения. Вывод?

Харин заулыбался.

— Избиратели отдадут свои сердца и голоса тому, кто объявит преступности бой.

— Молодец! — Похвала губернатора прозвучала язвительно. — Если даже ты понял, то поймут и другие. И учти — до выборов меньше года. За голоса надо бороться уже сейчас.

Харин подковырку съел молча.

— Но это только посылка, Леонид Викторович. Обычно ваши выступления славятся конкретностью. Каждое слово — гвоздь. Где эти гвозди взять?

Немцев, принимая похвалу, едва заметно кивнул. Он однажды уже проверял лояльность спичрайтера. На крутом выпивоне один из друзей-газетчиков с высокой подачи губернатора задал Харину вопрос: «Небось все речи Немцу строгаешь ты?»

Харин находился под большим газом: глаза соловые, язык заплетался, но чуткий сторож в мозгах будто и не пил совсем. «Что ж, по-твоему, Немцев дурак? Я только запятые в основном и правлю. Это обычное дело. Вспомни сам, сколько я их ставил в твоих материалах».

— Факты возьми у Рылова. В Лужках вырезали целую семью — мать и дочь. Все возмущены. Объяви, что это стало прямым вызовом власти. Нам брошена перчатка. Мы ее подняли, вызов приняли. Те, кто совершил преступление, будут найдены и строго наказаны. Я лично беру дело под свой контроль. И приведи цифры уголовной статистики. Чтобы все выглядело — о’кей!

— Не получится, что мы подгоняем факты под схему?

— Тебя это пугает? Тогда ты не годишься в политики. Нельзя руководить, не подгоняя решения под схему. Коммунисты втискивали все в рамки учения Маркса-Ленина. Трещало, ломалось, а они запихивали. Тоже продолжается и сейчас. Только схема теперь не одна, а у каждого чиновника собственная. И во всех случаях они стараются затолкать общество в новые рамки.

— Я понял, Леонид Викторович. Будет сделано в лучшем виде.

Разговор с шефом окончился на деловой, или, как еще говорят в бюрократических кругах, «на конструктивной» ноте. Но внутреннее беспокойство не позволяло Харину считать, что гроза миновала.

Получив разрешение идти, он остался на месте. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, и лицо его выражало крайнюю нерешительностъ.

Немцев понял — помощник собирается что-то сказать, но не может набраться решимости. Пришлось его подталкивать.

— Что еще?

— Леонид Викторович, — Харин заерзал смущенно, зашаркал ногами по ковролину, как пес, сходивший по-большому. — Есть одно предложение. Но я не знаю как вы…

— Не тяни. — Немцев не любил разговоров с подходами. Наговорят ему поначалу комплиментов, принесут всяческие извинения за беспокойство, потом подкинут просьбочку и уже послать подальше кажется сложным. А когда тебя просят сразу, без словесных ухищрений, когда просьба «голая» — отвергнуть ее нетрудно.

— Поступило предложение. Просит «Издательский дом «Кума»…

— «Кума»? Не знаю. Не слышал.

— Это Москва. Большое частное издательство. Владельцы Куперман — Ку и Макарчук — Ма…

— И что просят?

— Книгу. Чтобы вы написали, а они издадут.

— О чем, если не секрет?

— «Записки губернатора». Ваше видение жизни, людей, современных проблем общества…

Лицо Немцева поскучнело, уголки губ уныло опустились.

— Ты вот что, Харин, пошли их. Подальше, но очень вежливо. Мне сейчас писать книги некогда.

Последняя фраза была полна высокой многозначительности. Выдерни ее из контекста и пожуй, поймешь: губернатор Немцев вообще-то книги писал и пишет, но в данном случае дел у него позарез и писать просто некогда.

— Леонид Викторович! — Харин зашелся в притворном возмущении. — Разве мы не поможем?! Тем более условия крайне выгодные…

Слово «выгода» для делового человека является ключевым в принятии важных решений.

— Что за выгода? Много она мне славы добавит?

«Славу» Харин безошибочно перевел для себя как «деньги».

— Поллимарда. Наличными…

Харин запустил жаргонное словечко и подхалимски хихикнул, а попробуй иначе, если перед тобой господин, которому за один чих предлагают полмиллиарда рублей.

Улыбка вдруг исчезла с лица Немцева. Голос его прозвучал со строгостью следователя, который советует подследственному признать вину раньше, чем ее докажут.

— Ладно, Юрий, давай колись. Что я должен подписать за такой гонорар кроме книги?

Немцев изучал жизнь не по школьным учебникам обществоведения. Уж кто-кто, а он прекрасно понимал — даже губернатору за его ослепительную улыбку на зубок такой огромной суммы никто не положит, если это не связано с неким туманным интересом. Деньжата водятся только у тех, кто их умеет считать.

И обратное правило: умеет считать тот, кто не швыряется банкнотами ради спортивного интереса.

— Леонид Викторович! — Харин продемонстрировал приступ мистического ужаса: неужели шеф способен заподозрить его в двойной игре? Конечно же за просто так и чирей на заднице не выскочит, но разве надо было начинать разговор не с главного, а с дополнительных условий? — Не так страшен черт! Ситуация в вашей власти…

— Вот как? — Немцев загадочно улыбнулся. — Ты уже за меня решаешь?

— Нет, конечно. Как вы такое подумали?

— Разве ты не способен за хорошие деньги продать меня с потрохами?

— Что вы?! — Демонстрация мистического ужаса достигла кульминации. — Как можно!

— Что зашелся? — Немцев смотрел пристально, как рентгенолог, который разглядывает снимок в поисках трещины в кости. — Я сказал: «За хорошие деньги…»

Харин понял: отрицать такое предположение, значит бросить на себя серьезное подозрение. Поэтому тяжело вздохнул, опустил голову повинно:

— Конечно, если за хорошие, то куда ни шло…

Они оба весело засмеялись. Немцев даже глаза вытер чистым носовым платком. И тут же повторил вопрос:

— Итак?

— Когда Куперман кинул мне пробный шар, я его спросил напрямую: кто стоит за деньгами. Он не темнил. Дела «Кумы» в последнее время не блещут. Рынок забит книгами. Его контролируют мощные киты. Короче, издательство еще не горит, но уже слегка тлеет. Они нашли спонсоров. Те оплатят расходы по изданию вашей книги…

— Тебе не кажется, что это будет воспринято как взятка?

— Не кажется. Вы получаете гонорар…

— Он сейчас у всех писателей такой большой?

— Леонид Викторович! Почему вы должны походить на всех?

Главное — выплатить налоги и кому какое дело, сколько вы заработали?

Немцев хотел напрямую спросить: «А сколько ты, Юра, получил за право допустить просителей к моему телу?» Но портить настроение помощнику не стал. Пусть старается, пишет о незамутненной сомнениями душой.

— Хорошо, закончили. Итак?

— Дополнительные условия Куперману известны не были. Их ему не сообщали.

— И ты его послал подальше?

Харин победно вскинул голову.

— Зачем? Я выяснил главного заказчика. Это концерн «Руамал». «Русско-американский алюминий».

— Все?

— Нет. Состоялся разговор с господином Беляевым, президентом концерна.

— Знаю его.

— Просьба простая. Они просят помочь пробить аренду Шуйской гари на разработки.

— Подавали заявку?

— Да, но протесты этих борцов за природу… «зеленых», серо-буро-малиновых…

Немцев понимающе качнул головой.

— Думаю, это можно решить. Нашли мы управу на красных, найдем и на зеленых. — И тут же губернатор довольно пошутил. — Труднее было бы обуздать голубых…

Харин одобрительно засмеялся.

— Так я могу сообщить «Куме»?

— Только аккуратно. Скажи, книга уже готова, остается ее написать. И можешь садиться за работу. Тебе пятнадцать лимоном хватит?

— Леонид Викторович! Да я…

— Знаю, знаю. Но в первую очередь ударь по преступности и разгильдяйству, так что ли говорят?

Харин вышел из кабинета, как краб — бочком, бочком, загребая кривыми ногами, обуянными плоскостопием. Шел и думал «Вот, скотина! От поллимарда отломил пятнадцать лимонов и думает — озолотил! Ну, подонок!»

Что поделаешь, угодить холую невозможно.

Полковник Григорий Алексеевич Иванов (по инициалам подчиненные за глаза звали его «полковником ГАИ») возглавим госавтоинспекцию области, самую беспокойную и неблагодарную службу в составе управления внутренних дел.

Подумайте сами, кого позволено прессе критиковать вкривь и вкось, не боясь ни мести, ни кары? Губернатора? Давайте, попробуйте. Мэра? Ха-ха, давайте! Начальника УВД? Слабо, но попытайтесь. А вот службу ГАИ — пожалуйста.

При этом причин для выпадов — хоть отбавляй. По ночам в жилых кварталах, пугая сонного обывателя, как голодные хищные твари, начинают выть сирены автомобильных сторожей. И орут они на разные голоса: то монотонно, доставая до самых кишок унылым завыванием; то переливисто, по-кошачьи, щенячьи, а то и по-козлиному. А кто виноват? Естественно, ГАИ — куда оно смотрит?

Озверевшие от бессонницы жители бьют стекла ревущим автомашинам, наносят ущерб личному транспорту. К кому бегут разбираться с жалобами? В милицию.

Особая статья — выпивон. Пьют теперь все — и пешеходящие и автоездящие. Пьют с одинаковой мерой свирепости. Ежедневно, особенно еженощно, один-два косых лихача находят друг друга на улицах города и «целуются», ломая себя и машины. Если не встречаются лоб в лоб, то поймать столб стараются обязательно.

Кто должен первым быть на месте кровавой стычки? Кто мажет руки в крови и машинном масле, чтобы вытащить из обломков и отправить «ударников» в морг или больницу? Опять ГАИ. Но самое смешное — не всегда удается ухватить лихача за грязную задницу. Ты берешь нарушителя, а он из кармашка хитрую ксивочку, дающую ему право проезда на красный свет, разрешающую иметь спецсигнал и вообще делать то, что другим не положено. Элита, мать их так!

Теперь вспомним, о ком анекдоты? О президенте? О том как он поддает? Ради бога, забудьте. Неинтересно. Слишком избитая тема. О господине Жириновском в бане? Тоже не ново. Смех вызывает лишь то, что задевает ГАИ.

Едет по дороге «новый русский» на крутой иномарке «таврия». Не летит, соблюдает правила: машина мощная, иностранная, такую беречь и беречь. Вдруг гаишник из-за кустов. «Платите штраф». За что, про что? У бедняги «нового русского» глаза лезут на лоб: «Так я ничего не нарушал, командир!» А тот шутить не собирается: «Платите. Моим детям некогда ждать, когда вы что-то нарушите. Они сейчас есть хочут».

Ха-ха! Вам весело? Конечно. А кто не смеется? Полковник ГАИ. Ему не до смеха — заботы мучают. Сегодня они особенные. Не зря на совещание в управлении собраны лучшие асы — оперативники.

Полковник ГАИ обводит взглядом подчиненных, сидящих в зале совещаний. Все хмурые. Это уже хорошо. Хмурый, значит строгий. У всех красные, подогретые солнцем и обдутые ветром лица. Это тоже хорошо. Люди все время на дорогах, на перекрестках. У дачников, коротающих жизнь на огуречной грядке, загорают задницы, которые возвышаются над головами при работе с землей. Красные лица — от других забот.

Есть, конечно, и спиртоводочный фактор. Но если питие не влечет за собой ЧП, полковник ГАИ в список причин, порождающих красноту лиц оперсостава, его не включает.

— Товарищи…

Великий Гоголь! Как он точно подметил, что за торжественным обращением следуют слова: «К нам едет ревизор». И они прозвучали.

Обстановка у нас чрезвычайная. Объявляется операция «Перехват». Угнана машина «гранд-чероки» черного цвета. Госномер «А 101 ГБ». Не мне вам объяснять, что это означает. Поэтому «по коням»! Работаем по плану. И никаких «не обнаружили», «не нашли». Все! Покатились!

Выходя из здания управления сержант Ермолаев ткнул капитана Костюрина локтем в бок.

— Ну что, Рудольф Никодимович? Бортанулись мы с тобой, а?

— Ты о чем?

Костюрин неожиданные уколы держать умеет. Первая реакция на любой вопрос, особенно если в нем угадывается упрек бывает самой простой: глубокое недоумение.

— «А 101 ГБ». Это тот самый черный сундук на колесах. Помнишь, ты мне объяснял?

— Что?

— В отношении букв «ГБ».

— Ты уверен, что это был он?

Давай заглянем в записи. Мы же номер отметили…

— Ладно, ладно, потом.

Но Ермолаев тоже не лопушок. Он уже понял — капитан темнит, петли сбрасывает.

— Не, не. Давай сейчас.

Костюрин с тяжелым вздохом вынужден был признать: да, он прокололся.

— Ладно, что этот «101 ГБ» — я помню. А дальше?

Ермолаев на лету по одному тону старшего угадывает, какую тактику надо избрать. Добровольно признаваться, что видели угоняемый самоход, а мер к задержанию не приняли — это обещало немедленный крупный втык. Загонят в задницу ершик для чистки пистолетов и провернут два раза, чтобы навек запомнили.

Если промолчать, потом энергично поработать — еще можно найти следы. Тогда обеспечена благодарность. Может, и денежка капнет в ладошку в виде премии за старание и бдительность.

— Дальше? Дальше погоним по трассе. Мы примерно знаем, куда эта «джипа» катила. Там все дороги тупиковые. Пошукаем, может, найдем.

А что, разумно. — Костюрин не думал сопротивляться. И они поехали в вольный поиск по своему законному участку.

Проехав пост ГАИ, выбрались на гребень увала. Дорога оттуда вела вниз в живописную долину. Слева на горизонте синела линия дальнего леса, который тянулся на многие сотни километров к северу. Справа лежали сельскохозяйственные угодья — непаханная второй год земля и заливные луга.

Обычно отсюда, сверху, водители катили вниз с ветерком, не думая об опасностях. А опасности были. За линией кустарников, тянувшихся вдоль обочин шоссе, дорога делала два крутых виража — «змейку», как называли этот участок инспектора ГАИ. Здесь разогнавшийся самоход нередко отказывался подчиняться хозяину-лихачу и летел через крышу через кювет под откос.

— Езжай по-тихому, — предупредил Костюрин Ермолаева.

Было это предупреждение интуицией розыскника или осторожностью не желавшего рисковать собой пассажира — угадать не просто. Позже Ермолаев объяснял, что принял слова капитана как второй вариант, а сам Костюрин придерживался первой версии: «Я так и думал, что мы что-то найдем».

Первым пропавший джин заметил Костюрин. Машина виднелась справа от полотна дороги глубоко под откосом, поросшим густым бурьяном.

— Придержи!

Костюрин подал команду резко, словно продолжение движения угрожало им опасностью. Ермолаев ударил по педали тормоза. Колеса зло пискнули: их патрульная «Волга» не любила, когда ее насиловали резкими движениями.

— Что там?

— Это мы еще будем посмотреть. — Костюрин явно торжествовал победу. — Это надо пощупать…

Выйдя из машины, он на всякий случай растегнул кобуру пистолета, вынул «Макаров». Передернул затвор, загоняя в ствол патрон. Щелкнул флажком предохранителя. Снова сунул оружие в кобуру и легкими шагами вприпрыжку двинулся вниз по склону оврага.

Ермолаев выбрался из-за руля. Обошел «Волгу» со стороны капота и остался на шоссе, готовый в случае чего прикрыть товарища.

Костюрин спустился в овраг, обошел вокруг машины, махнул рукой сержанту, приглашая его подойти. Когда тот был рядом, капитан уже знал, что делать.

— Надо подогнать тягач. Выдернем тачку на шоссе, и полковник ГАИ получит что ему так хотелось.

— Сразу и дернем? А если подумать, как эта тележка сюда закатилась?

— Долго ли умеючи? — Капитан находился в легком, приподнятом настроении. — Гнали, не справились с управлением. Не докрутили руля и — амба! Копец!

— Кто гнал-то? — В вопросе скрывалась подковырка, но Костюрин ее не уловил.

— Угонщики.

— Серьезно? — Ермолаев ждал именно такого ответа — Teперь смотри сюда. На что обратил внимание?

— Ну? — Не зная, что увидел сержант, Костюрин не пожелал подставляться.

— Ключ зажигания…

— Ну?

Костюрин собирался сунуться внутрь машины и даже протянул руку к ключу, но Ермолаев шустро ее перехватил и грубо отвел в сторону.

— Не лапай! С угоном что-то не вяжется.

— Почему?

— Откуда у угонщика хозяйский ключ? Да еще с брелоком? Мы сколько угнанных тачек видели? Десять? Двадцать? И у всех из замков выдраны провода. Верно?

— Ну.

Прямой телефон у губернатора звонит редко, да метко. Беспокоить шефа по пустякам нижестоящим чиновникам не позволяет воспитанность, а уж коли у кого из них потянулся пальчик к заветной трубке — то жди, такую дулю выложат — мало не покажется.

В этот раз звонил начальник областного управления внутренних дел полковник Рылов.

— Тут, Леонид Викторович, у нас, как бы это поточнее сказать, возникло… В общем тут… — Немцев понял — Рылова прохватила «медвежья» болезнь, и он ищет формулу, чтобы хоть как-то позолотить горькую пилюлю, предназначенную губернатору. Если бы подобные закидоны проистекали из одного лишь стремления не портить ему настроение, Немцев не обращал бы на них внимания, но он прекрасно понимал все эти речевые памперсы или гигиенические «прокладки с крылышками». Рылов укладывает в свои подштаники, чтобы удар по заднице за плохие известия ощущался не так сильно.

— Ладно, кончай выплясывать. — Немцев торопился и потому не скрыл раздражения. — Мне некогда. — Сам же поспешил высказать предположение. — Опять взрыв?

Взрывы в последнее время стали головной болью для властей предержащих не только в столице, но и в других городах. Немцев, отродясь не занимавшийся подрывным делом, научился исчислять мощность прогремевших выбухов в тротилловом эквиваленте и щеголял словечками из лексикона саперов: «растяжка», «безоболочечный заряд», «замедлитель взрывателя», «СВУ» — самодельное взрывное устройство…

— Взрыв, — убито согласился Рылов. — Под задницей. У меня, у вас…

Сукин сын! Вот ведь как умеют: свои беды раскладывают сразу на всех. Ну, уж нет, не пройдет!

Немцев остался непреклонным:

— Ты на меня не вешай. Под тобой рвануло, сам и ответишь.

— Нет, Леонид Викторович, рвануло не подо мной. Под вами…

В голосе Рылова не чувствовалось ни злорадства, ни подначки, тем не менее ответ прозвучал для Немцева как проявление высшей степени хамства. Не хватало, чтобы главный мент области еще послал губернатора по дальнему адресу.

— Что ты мелешь? Соображаешь хоть?!

В подобных случаях отец Немцева Виктор Вольфович добавлял: «Ты на кому хвост поднимаешь, поц?» Но губернатор счел, что вполне хватит и того, что он уже сказал.

Рылов вздохнул протяжно, истомленно, будто по крутой лестнице забрался на двадцатый этаж.

— Соображаю, Леонид Викторович. И скорблю, что приходится сообщать такое.

Немцев все еще не терял привычной уверенности, его несло по инерции, будто он катил на велосипеде с крутой горы, а тормоза не держали — ух, разбегись встречные по сторонам! Зашибу! Но в то же время странное волнение подступило к сердцу. Нечто необычное почудилось губернатору в поведении Рылова, обычно выдержанного, никогда не перечившего и это вселяло в душу тревогу.

— Что там в конце концов? Не тяни.

Немцев понимал, что удар все равно придется держать и чем раньше его нанесут, тем меньше сил будет растрачено на ожидание.

— Вышли на след по делу об убийстве Усачевых.

У Немцева вдруг отлегло от сердца.

— И что? Это же хорошо. Раскручивай побыстрее.

— Леонид Викторович, крупно замаран Игорь…

— Какой Игорь? Кто он? — Немцев на слух не сразу воспринял имя сына. Сознание, занятое предстоявшим делом, не сумело распознать сигнал опасности. — Ты думаешь, я знаю в городе всех Игорей?

— Этого, — слова Рылова звучали со всей печалью, на которую тот был способен, — вы знаете…

И тут только до Немцева дошло значение сказанного.

— Рылов! — Губернаторский мат нисколько не чище и не благороднее дерьма, которое расплескивают голосовые связки пьяного в дурь ханурика. — Ты… — Нужные слова из печатного лексикона не приходили на ум: слишком неожиданным, в полном смысле шокирующим оказалось известие. — Бросай все! Быстро ко мне!

Немцев шарахнул трубку на аппарат с такой силой, что та ударилась, отскочила в сторону и повисла на шнуре. Из телефона послышались обиженно-жалостливые гудки «ти-ти-ти». Не обращая на них внимания, губернатор отошел от стола, приблизился к окну. Обеими руками с силой сжал виски: неожиданно потяжелела и затрещала голова. И снова на волне накатившей ярости, уже ни к кому не обращаясь, он начал грязно лаяться.

— Это все?

— Нет. В ту же ночь Игоря задержали в Ярцево. В пятнадцати километрах от Лужков. Без машины. С ножом в руках. Самое поганое — в наркотическом опьянении. Себя он назвать отказался. Его до утра продержали в камере. Утром он назвался. Сообщил, что машину у него угнали. Но вы сами понимаете — милиция… и потом провинция… Они дали делу ход.

— Машину нашли?

— Пока нет, но я дал команду искать.

Немцев безвольно опустил голову. Исподлобья посмотрел на экран телевизора, который стоял в углу кабинета слева от рабочего стола.

Телевизор был включен, экран светился. Он глядел на него, не понимая, кто и зачем включил ящик. Гнали рекламу. Пожилая благообразная дама, румяная и сытая, пламенея лицом и пылая восторгом, рассказывала как ей стало хорошо и легко, когда после трехдневного запора приняла слабительное и наконец-то облегчилась. Затем экран во всю его ширь заняла женская попка, обтянутая эластичной лентой массажера. Лента вибрировала, задница впечатляюще тряслась, а голос диктора, сочась нектаром, объяснял какие преимущества получают дамы, которые не жалеют денег на массажер для своего любимого жопия.

Дурацкие импульсы рекламы медленно одолевали внезапно навалившуюся на Немцева усталость и расслабленность, их место стала вновь заполнять безудержная ярость. Почему эти задницы занимают его экран, в его кабинете в рабочее время? В минуты, когда неприятности валятся на плечи одна за другой?!

Немцев шевельнул рукой, собираясь вызвать Харина по интерфону и ткнуть его дурацкой башкой в поганый ящик, который тот для чего-то включил, как дверь тихо отворилась и верный имиджмейкер в мятых брюках собственной персоной возник на пороге. Солнечно сияя, он кивнул мрачному Рылову и обратился к шефу:

— Леонид Викторович, сейчас ваша очередь…

И опять сообщение не сразу дошло до сознания. Хотелось зло выкрикнуть: «Какая очередь?! Мне зад перед публикой трясти будут?!» Но выругаться Немцев не успел. Экран заняло его лицо — умное и задумчивое, строгое и доброе одновременно.

— «Есть в наше время вещи, которые общество не собирается терпеть. Я имею в виду растущую преступность. Как губернатор торжественно заявляю вам, дорогие земляки, что лично возьму этот больной вопрос под свой непосредственный контроль…»

И сразу восстановилась связь времени и событий. Да, вот сейчас он публично осудит убийц Усачевых. И потребует от органов правоохраны — от милиции и прокуратуры — приложить все силы, чтобы преступники были найдены и наказаны по всей строгости российских законов. Только так должно реагировать на действия подлецов, которые подняли руку на двух женщин.

Нужно было бы немедленно рубануть кулаком по столу, заорать, потребовать, чтобы этот дурак на экране заткнулся, перестал молоть чепуху, но то, что шло в эфир, остановить и отменить без скандала уже не имелось возможностей.

Верный Харин, ничего не понимая, смотрел на мертвенное лицо шефа и лихорадочно старался угадать в чем недобдел, за что сейчас получит пинка. Единственное, что у него не вызывало сомнений, — пинок этот будет. И придется он точно по заднице.

— Выключи! — Немцев одолел немоту и силу земного тяготения. Заорал громко, с места вскочил быстро. Рука его жестом князя Пожарского звавшего народ на борьбу с врагом, указала Харину на дверь. — И выйди! Вон!

Любимых псов от хозяйских пинков не всегда спасает даже их бескорыстная верность.

Харин быстрой крысой метнулся в угол. Пульт управления ящиком лежал по левую руку на столе шефа, но тянуться за ним в тот момент было опасно. Вырубил экран нажатием кнопки на панели телевизора. Затем, согнувшись как под бандитским обстрелом, со всех ног брызнул к двери.

Когда Харин исчез, Немцев повернулся к Рылову. Зло с него будто ветром сдуло: вот что значит — политик от Бога. Голосом спокойным, дружеским, он не приказал, а попросил:

— Андрей Антонович, ты уж давай… Найди этого засранца, где бы он ни оказался и тащи его ко мне на дачу. Я туда приеду.

— Бу сделано.

Рылов своевольничал. Пусть губернатор знает — теперь на него уже не поорешь, как случалось. Когда в колоде мелкие козыришки, то и высовываться не стоит. Но если расклад уравнивает карты, речь должна идти не столько о подчинении, сколько о равноправном сотрудничестве. Хочет того Немцев или нет, а скоро на носу выскочат выборы. О союзниках надо думать заранее…

— Андрей, — судя по обращению, Немцев уже понял изменившуюся обстановку, — постарайся все сделать без шума. Если дело получит огласку, ты сам понимаешь… Или будешь играть самостоятельно?

«Самостоятельно» в данном случае означало игру начальника УВД на самосохранение.

— Это ты зря, Леонид. Рылов никогда не играл в подлянку.

— Спасибо. — Немцев протянул полковнику руку. — Ты конечно понимаешь, дело нужно замять. Чтобы все обошлось без шумихи.

— Естественно.

— Как считаешь, кого еще нужно подключить к делу?

— Без Волкова не обойтись.

Волков — прокурор области, око московского государя в области.

— Хорошо, я тоже так думал. Теперь ты езжай, а с Волковым я встречусь.

Прокурор себя ждать не заставил. Явился как всегда свежим огурчиком — чисто выбритым, с сияющими гладкими щеками и блестящей лысиной. Наполнил кабинет губернатора запахом дорогого французского одеколона. Радостно взмахнул коротенькими ручками.

— Слушал, Леонид Викторович! Слушал. Прекрасно. Как говорят в нужное время в нужную точку.

Занятый своими мыслями, Немцев сразу и не понял о чем говорит прокурор.

— О чем ты?

— Телемост губернатор — народные массы. Тема преступности сегодня актуальна, как никогда…

Возникло желание выругаться, все бросить к чертовой матери, уйти подальше от всех, запереться, чтобы никого не видеть и не слышать. Но туг же привычка подчиняться не первым эмоциям, а холодному расчету, взяла свое. Нет, он не уйдет. Он будет бороться за свое место, за право держать эту область задрипанных ланцепупов в своем кулаке и сделает все, чтобы ему не помешали. Если надо, он переступит через сына, раздавит его как таракана. Подонок! Слизняк! Безмозглое порожденье мамаши!

— Есть проблема, Корней Назарович…

Немцев с видом печальным и даже покаянным рассказал о происшедшем Волкову.

Прокурор слушал, сохраняя гробовое молчание. Как опытный картежник-преферансист он старался просчитать расклад карт, чтобы решить, вистовать ему в этой игре или объявить пас.

Выговорившись, Немцев спросил:

— Итак, что скажешь? Сумеем мы это дело замять?

Волков молчал.

Немцев счел нужным привести еще один, как ему казалось, самый веский на тот момент аргумент.

— Учти, меня меньше всего заботит то, как вывести из-под наказания сына. На кону куда большая ставка.

Прокурор тяжело вздохнул.

— С ходу такое и не решишь. Это надо обдумать.

Немцев понял — выпустить от себя Волкова, не добившись его согласия — значит проиграть все без боя. Он взорвался.

— Давай, Корней, целочку из себя не строй. Все ты знаешь и понимаешь. Но твоя беда — надеешься в такой ситуации сделать финт ушами и выкрутиться. Разъясняю популярно: не выйдет. Сработает принцип домино: упадет губернатор, учти, я такого не исключаю, но с ним полетите все вы. Он уж постарается.

Губернатор не из Пырловки к вам явился, из Москвы…

Немцев не говорил о себе «я». Он как великий Сталин или всенародно избранный президент Ельцин обозначал себя в третьем лице словом «губернатор». Такое умение дается не каждому. Оно приобретается только на высоких государственных должностях.

Прокурор помнил первые дни пребывания Немцева в должности. Тогда тот упорно нажимал не на свое губернаторское положение, а аппелировал к разуму и лояльности окружавших его людей. «Мы теперь одна команда. Без вас — я пустое место. Ваше мнение — мое мнение. Только дружными усилиями мы сможем сдвинуть дело с места». Однако государственное возмужание Немцева шло с быстротой удивительной. Уже через месяц он вкусил сладость власти, и стало ясно, что громко провозглашенная формула: «Ваше мнение — мое мнение», должна пониматься наоборот: «Мое мнение — ваше мнение».

Прокурор никогда не был радикалом. Он не позволял себе зарываться в делах и желаниях. Его предшественник слишком спешил и глотал, не прожевывая, все, что попадало в рот. В конце, потеряв осторожность, он через жену оказал поддержку нефтяной фирме, которая принадлежала преступному авторитету…

Волков работал осторожно. Он придерживался золотого принципа «лучше меньше, да больше». За внешней глуповатостью изречения скрывался глубокий смысл. «Лучше меньше работать, да больше получать». «Лучше меньше брать в один раз, да больше брать помалу». «Лучше меньше ставить на кон, да больше выигрывать». Короче, вариантов масса.

Свою секретную формулу Волков не раскрывал никому, оберегал ее от чужих взглядов, как пиковая дама тайну трех выигрышных карт. И вот вдруг обстоятельства сложились так, что приходится рисковать и ставить на одну карту.

Слушая Немцева, Волков испытывал сложные чувства. С одной стороны, ему доставляло тайное удовольствие видеть, как задницу губернатора припекает открытое пламя. С другой он прекрасно понимал, что от огня может заняться дом и крыша рухнет не только на башку Немцева, а разом придавит всю команду.

— Леонид Викторович, — Волков удрученно вздохнул, — я прекрасно отдаю себе отчет во всем.

— Отчеты, милейший Корней Назарович, это бюрократия. Сейчас нужны действия.

— Я понимаю.

— Это хорошо. И все же изложу свое непросвещенное мнение. Во что сразу превратится процесс Усачевых?

«Ловко, — подумал Волков. — Не процесс Игоря Немцева, подлеца и убийцы, а его жертв — Усачевых. Ловко».

— Он, — продолжал губернатор, — сразу станет ареной клеветы на власть, на демократию. Любая сволочь постарается опорочить всех нас. Не думай, что я спасаю собственную шкуру. Я уже во как наелся властью…

«И наворовал», — раздраженно подумал Волков, но промолчал, сохраняя на лице выражение особого внимания к тому, что говорил глава областной администрации.

— Меня заботит общее положение. В том числе и твое. Тебя кто сюда назначил? Генерал-прокурор…

— Генеральный прокурор, — осторожно подсказал Волков, не столько из стремления поправить Немцева, который явно с умыслом допустил оговорку, сколько из желания показать свою внимательность ко всему, что говорил губернатор.

— Какая разница? — Немцев окрысился. — Ты же понимаешь о ком я. Главное в этом. — Он задохнулся и замолчал, стараясь отдышаться. Когда дыхание пришло в норму, продолжил, будто начал с новой строки. — Тебя генеральный. Его самого — президент страны. Образуется единая неразрывная цепочка связей. Теперь прикинь, что будет, если разорвать хотя бы одно звено.

— Леонид Викторович, вы прекрасно понимаете — мы сделаем дело. Но не дай Бог дойдет слух до прессы. Вы сами только что говорили о демократии. Хорошо, я понимаю. Только кто распустил этих писак, как не мы сами?

— Зря ты так, писаки прекрасно знают, где кричать, а когда язык надо заткнуть в задницу.

— Что-то этого не замечал.

— Значит невнимательно следишь. Вон на Дальнем Востоке президент подменил губернатора генералом НКВД.

— ФСБ, — снова счел нужным подсказать Волков.

— Перестань! Что ты к мелочам цепляешься, юрист хренов. — Даже такие мелкие возражения раздражали Немцева. — Главное видеть надо. Главное. А оно в том, что никто в прессе не пишет, что возвращается сталинская практика, когда безопасность стояла выше гражданской власти. Выходит, знают писатели, когда не стоит гавкать на папу с мамой.

— Есть еще суд, Леонид Викторович. Он опасен не менее прессы. Если процесс попадет в руки такой бабы как Жаркова…

— Вот и давай подумай, как сделать, чтобы он не попал в ее руки. Нам надо распределить силы. Рылов обеспечит всю милицейскую сторону. Я возьму на себя прессу. Если надо, заставлю заткнуться. Твое дело — следствие и суд. Главное — избежать огласки…

Немцев приехал домой в неурочное время — на два часа раньше, чем обычно являлся к обеду. Его никто не ждал. Быстрым шагом, распахивая двери пинками ноги, он прошел в гостиную. Жена и ее подруга — Лия Марковна Липкина — сидели в креслах у маленького столика на колесах, вели беседу и маленькими глотками попивали кофе. Судя по пустой бутылке, стоявшей на подносе и двум рюмкам, обе дамы уже продегустировали обожаемый ими ликер и теперь купались в теплых волнах хмельного блаженства.

Пройдя решительным шагом к столу, ни с кем не здороваясь, Немцев взял бутылку двумя руками, как берут ее следователи — за обрез горлышка и уголок донышка, — чтобы не оставлять собственных отпечатков и не смазать чужих. Посмотрел на свет, брезгливо поморщился.

— Квакнули, кумушки?

Ангелина Михайловна, пылая возмущением, деланным или искренним было трудно понять, вскочила с кресла.

— Леонид! Что с тобой?! Ты бы для начала хоть поздоровался с Лией Марковной…

Супруга никогда не стеснялась учить мужа хорошим манерам.

Немцев со злостью швырнул бутылку на столик. Она покатилась, расплескав остатки зеленой жидкости. По пути сбила кофейную чашечку из любимого сервиза хозяйки. Чашечка свалилась на пол, звякнула и раскололась.

— Леонид! Ты что, пьян?!

Ангелина Михайловна брала разгон, готовясь закатить мужу сцену. Но в этот момент тот резко повернулся к Лие Марковне.

— Ты еще здесь?! — Он задал вопрос холодным полушепотом. И вдруг взорвался криком: — Ну-ка марш отсюда! Пошла! Пошла!

Ангелина Михайловна обеими руками схватилась за огромную левую титьку, под которой билось ее чувствительное к обидам сердце, и безвольно рухнула в кресло.

— Леонид, — простонала она, — тебе не стыдно?

Лия Марковна, дробно стуча каблучками по паркету, исчезла за дверью. Немцев проводил ее взглядом и обернулся к жене.

— Ну-ка встань! Где твой поганец — сын? Давай его сюда. И быстро!

По тону мужа, по тому что он сказал «твой сын», как бы дистанцируясь, отделяясь от их общего чада, Ангелина Михайловна поняла — случилось нечто ужасное.

Игорь вошел в гостиную заспанный с лохматой нечесанной головой. Он потирал глаза руками и открывал рот в ленивой зевоте. Его слегка покачивало, и для устойчивости он широко расставлял ноги. На нем ничего не было, кроме цветастых плавок и шлепок-«вьетнамок» на ногах.

Отец в такое время дома никогда не появлялся, мать Игорь давно ни во что не ставил и потому, даже не оглядевшись по сторонам, спросил:

— Чего тебе, ма? — Тут же зло добавил: — Поспать никогда не дадут.

Он не заметил отца, который оказался за его спиной. Шлепая «вьетнамками», прошел к столу, где увидел большую пластмассовую бутыль с пепси-колой. Протянул к ней руку, но отец перехватил ее, рванул и повернул сына лицом к себе.

Игорь дернулся, пытаясь освободиться.

— Стоять! — Немцев сжал руку Игоря так, что тот жалобно пискнул.

— Ты что?!

— Заткнись! — Немцев резким толчком заставил сына опуститься в кресло. — Ну-ка скажи, подонок, где твоя машина?

Игорь еще не понял, что происходит и воспользовался давно испытанной тактикой общения с родителями. Он принял безразличный вид и устало зевнул.

— Да, па, я забыл сказать. Ее угнали…

Немцев с трудом сдержал приступ ярости. Впервые физиономия Игоря — наглая и самоуверенная, его взгляд — хитрый и насмешливый, улыбка — гаденькая и угодливая, слова, полные неискренности и чувства безнаказанности — вызвали приступ неодолимей ненависти.

— Сколько баб ты убил, подлец?!

Немцев задал вопрос зло и брезгливо одновременно. Посмотрел немигающим взглядом в глаза сыну.

Тот съежился и блудливо отвел взор в сторону.

— Ты что, па?

Рука Немцева взметнулась с такой быстротой, что Игорь не успел уклониться от удара. Ладонь отца впечаталась в левую щеку сына. Голова его дернулась. Глаза расширились от ужаса.

Ангелина Михайловна громко вскрикнула, но тут же зажала лицо обеими ладонями. Она уже поняла — до такой степени вывести из себя и завести мужа могло только нечто чрезвычайно серьезное.

Немцев нагнулся к сыну, схватил его за плечи и сильно тряхнул.

— Отвечай, негодяй! Ты понимаешь, что наделал?! Пойдешь под суд! Я тебя, скотина, покрывать не стану. Ты понял?

Не дождавшись ответа, отец отшвырнул сына, повернулся на каблуках и быстрыми шагами вышел из гостиной.

— Дурак, — сказал Игорь негромко ему вослед, — надо же так испугать маму…

— Игорек, — мадам притянула сына за шею и прижала к себе. Щекой Игорь ощутил мягкую дряблую грудь матери, внушительную форму которой позволял сохранять только искусно сшитый французский бюстгальтер. — Игорек, ты можешь мне сказать правду? Ничего не бойся. Ты убил какую-то шлюху?

— Мамуля! — Игорь повернул лицо к матери и говорил капризно, как в детстве, когда канючил мороженое. Мать опасалась за слабое горло сына, а тот обожал эскимо и никак не желал связывать воедино поганую ангину и восхитительную сладость льда. — Мамуля… и ты туда же!

Ангелина Михайловна погладила мягкие вьющиеся волосы любимца, нагнулась и поцеловала его в лоб.

— Дурачок! Как ты мог подумать такое. — Она помолчала, потом добавила страстно и уверенно: — Даже если это случилось, мы тебя не отдадим никому. Ты не бойся…

— Как думаешь, он ушел? — Испуг уже сошел с Игоря, к нему вернулась обычная наглость.

Ангелина Михайловна прислушалась.

— Наверное. — Она вздохнула. — Чем ты его так завел, сынок?

— А-а, — Игорь небрежно отмахнулся. — Отойдет…

В это время с треском открылась дверь. По силе, с которой ее пнул Немцев, можно было судить о степени злости, бушевавшей в нем.

Мать и сын замерли как любовники, застигнутые на горячем. Оказалось Немцев никуда не уехал, а побывал в спальне сына и сделал там обыск. Он потрясал небольшой черной кожаной сумочкой на молнии, которую держал в руке.

— Что это?! — Немцев двинулся к сыну с устрашающим видом, и тот сразу съежился, согнулся.

В сумочке, которую держал отец, Игорь хранил деньги и наркоту. Если он ее обнаружил, то даст в морду — сомнений не было. Если даст — будет плохо: в двадцать три года будущий губернатор лихо махал кулаками и точными ударами по чужим челюстям выколотил себе звание мастера спорта.

Ангелина Михайловна по виду мужа поняла, что произойдет нечто страшное. Она вскочила с места, раскинула руки распятием. Закричала в голос:

— Леня, не надо! Не бей его!

Немцев задержал руку на замахе.

— Ты знаешь, что твой сын наркоман? Не знаешь или делаешь вид?

— Не убивать же его…

Ангелина Михайловна давно догадывалась, что с сыном неладно, но продолжала верить, что все образуется само собой.

— Убивать я его не буду. — Немцев со злостью швырнул сумочку на пол и стал топтать ее ногой. — Это сделают без меня. Твоего сына будут судить и приговорят к расстрелу.

— Леонид! — Ангелина Михайловна зарыдала. — Не отдавай им Игоря.

— Заткнись, дура! — В репертуар Немцева такое обращение к жене за тридцать лет совместной жизни попало впервые. — Ты хоть понимаешь, что через год губернаторские выборы? Или ты намерилась жрать селедку?

Ангелина Михайловна селедку не терпела с детства. Она прекрасно понимала, что если мужа даже и не выберут на второй срок, у них хватит средств прожить остальную жизнь без селедки, с красной икрой и севрюгой в меню. Но само обращение к такому аргументу как селедка, говорило о серьезности положения.

— Леня! — Ангелина Михайловна теперь была готова ухватиться за любую возможность. — Сделай так — пусть его заберут в армию. Пусть…

— Кому там нужны убийцы и наркоманы? Только под суд!

Едва по каналам связи ГАИ в отдел службы безопасности пришло сообщение о возможности закладки мины в машину, принадлежавшую губернатору, на место происшествия выехала группа пиротехников. Там их ждали сотрудники дорожно-патрульной службы, обнаружившие машину, которая числилась в угоне.

Капитан Гурьев, старший в спецгруппе разминирования пожал руки милиционерам.

— Что тут у вас?

— Да вот… — Костюрин вдруг утратил запал и посмотрел на Ермолаева.

— Машина в розыске, товарищ капитан, — стал объяснять сержант. — Мы ее обнаружили. Однако возникло подозрение, что возможно она заминирована.

— Почему?

Капитан Гурьев был скептиком и знал, насколько велики глаза у страха.

— Две причины. — Ермолаев смотрел открыто и уверенно. — Тачка из губернаторского гаража. Ее угнали. Из-под приборной панели свисают провода…

Гурьев подошел к джипу, заглянул внутрь.

— Это провода зажигания.

— Так точно, потому и странно. Ключ в замке. Можете убедиться.

— М-да, логично. — Глаза Гурьева стали задумчиво-сосредоточенными. Он повернулся к песику, которого пиротехники привезли с собой. — Ну что, Бурбулис, поработаем?

Пес завилял хвостом, выражая готовность заняться делом.

Ермолаев с удивлением смотрел на собаку с таким странным именем.

Гурьев, встретившись взглядом с сержантом, улыбнулся.

— Старательный пес. Верно, Бурбулис? — И подал команду — Вперед! Ищи!

Собачка осторожно забралась внутрь машины, походила там, тщательно обнюхивая все, что ей было доступно. Потом выскочила наружу и растерянно завиляла хвостом. По ее виду можно было понять — пес извиняется за то, что ничего не обнаружил.

— Бывает, — сказал Гурьев.

Заработала рация Костюрина. Сквозь хрипы эфира до слуха всех, кто стоял рядом с капитаном, донесся строгий голос полковника ГАИ.

— «Северный-пять», сейчас к вам прибудет мой зам. Передайте ему машину. И все. Прекращайте дело. Им займутся другие.

— Шишки, — Костюрин понимающе улыбался, — это нам, пролетариям. А вот запахло пирогами — их разберут другие.

Гурьев кивнул, соглашаясь.

— Иначе и не бывает. Такова сельская ви, как говорят французы.

Телефон в кабинете областного военкома полковника Грушина забился длинным беспрерывным звоном, словно возвещал начало войны или объявлял пожарную тревогу.

Не любил полковник таких звонков. Любая тревога, даже учебная, никогда военным хорошего не сулила.

Грушин взял трубку быстро, но осторожно, будто боялся обжечься.

— Слушаю.

— Господин Грушин? — Женский голос певуч и мелодичен. — С вами будет говорить губернатор.

По-хорошему, если верить историческим анекдотам, Грушину полагалось бы встать, но он лишь нервно засучил ногами по полу.

— Федор Николаевич? Здравствуйте…

Даже по властному низкому голосу угадывалось высокое положение его обладателя.

— Здравия желаю!

Назвать звонившего по имени и отчеству Леонидом Викторовичем Грушин постеснялся — не настолько они близки с Немцевым. Назвать его «господином губернатором» было слишком казенно и не выразило бы глубины чувств, которые полковник испытывал к главе областной исполнительной власти. В этих обстоятельствах «здравия желаю», произнесенное во весь голос, как на строевом плацу, говорило обо всем сразу — об уважении и готовности подчиняться.

— Федор Николаевич, не могли бы вы заехать ко мне? Допустим, минут через двадцать?

— Так точно, сейчас выезжаю.

Наверное, еще целую минуту Грушин с удивлением слушал короткие гудки отбоя — не почудилось ли? Только потом осторожно положил трубку на аппарат.

Федор Николаевич Грушин был человеком мечты. Став курсайтом военного училища, он трепетно мечтал о лейтенантских погонах. Золотые прямоугольники с маленькими серебристыми звездочками на плечах снились ему по ночам. Слушая лекции он иногда рисовал на полях тетради заветные символы Имперского чина, периодически меняя количество звездочек на них. Конечно, в сторону увеличения.

Став лейтенантом и получив под команду стрелковый взвод, Грушин быстро понял, что сделать карьеру можно только в случае, если правильно выбрать для себя лидера. А лидером мог быть человек старший по званию, высший по должности и главное, имевший нужные для карьеры родственные связи.

Грушин заметил, что в Советской Армии получают назначения на хорошие должности и быстро растут в чинах сыновья полковников, еще быстрее — сыновья и зятья генералов.

Маршальских детей Грушин не встречал, но знал — им-то уж дороги открыты, и красный свет на въезде никто не включи.

Таланты при наличии родства для карьеры никакого значения не имели. Так советская система, подрывая собственную устойчивость, заполняла руководящие верхи людьми, ориентируясь не на их способности, а на родственные связи, на личную преданность и готовность прислуживать.

Подобное положение нисколько не тревожило гражданских чувств Грушина, напротив, оно даже радовало его: командиром батальона, в который его назначили, оказался сын генерал-лейтенанта Баринова, на которого можно было делать ставку.

Грушин сделал ее и не прогадал. Майор Баринов полез вверх и поволок за собой услужливого лейтенанта, который и за пивком без оговорок мог сбегать и анекдот рассказать, и девочек привести на холостяцкий междусобойчик.

К тридцати трем годам Грушин стал полковником и получил на значение на должность областного военного комиссара. Переход из строя в военно-территориальные органы потребовал перестройки ориентации. Нужно было менять лидера.

Грушин выбрал для этой цели Леонида Викторовича Немцева — губернатора. Оставалось найти подходы к нему. И вдруг звонок…

Грушин понял — такого не бывает, чтобы сам губернатор звонил военкому: в гробу в белых тапочках он видел полковников при своем положении. А уж коли возникла необходимость встречи, значит что-то вынуждает губернатора искать подходы к нему.

Надо было пользоваться удобным моментом.

Немцев принял полковника в своем кабинете. Увидел входившего, встал, самолично преодолел двадцать метров и встретил гостя у двери. Крепко пожал руку, провел к столику для почетных посетителей и усадил в глубокое кресло. Все это время Грушин мысленно прикидывал, какому армейскому чину соответствует губернаторское положение — генерал-полковнику или генералу армии? Остановился на последнем — лучше уж перебдеть, нежели недобдеть.

Если бы он спросил самого Немцева об этом, тот бы со смехом рассказал историю, которая сразу бы сбила патетическое воодушевление Грушина.

Иногда, жалуясь московским друзьям на судьбу (не пожалуешься — будут завидовать). Немцев рассказывал о том, как родилось выражение о положении, которое хуже губернаторского.

В дореволюционной России на конезаводах, где выводили особо ценные породы лошадей, распалить кобылку перед случкой поручали беспородному жеребцу. Когда тот доводил партнершу до кондиции, в надежде сыскать ее благосклонность и та уже явно склонялась к необходимости уступки, беспородного жеребца уводили, а его место занимал высокопородный производитель.

Коня, который брал на себя черновую работу любовного разогрева лошадки, по должности именовали Губернатором. А его участь коневоды расценивали так плохо, что дальше некуда. Потому и родилось выражение: «Положение хуже губернаторского».

Для Немцева складывалось нечто подобное, но Грушин о том ничего не знал и рвался вперед, готов был бить копытом.

— Как вы устроились, Федор Николаевич?

Такого рода вопросы, даже если они протокольные, задаются не часто, и Грушин знал — надо ковать железо, пока тебе это позволяют делать.

— Спасибо, не очень.

— Что так?

— Проклятый жилищный вопрос…

Рука губернатора легко дотянулась до клавиши интерфона.

— Зайдите.

Беззвучной тенью с вежливо склоненной головой в кабинет проскользнул верный Харин.

— Юрий Платонович, будьте добры, позаботьтесь о полковнике. Оказывается, наш военком живет по-спартански на служебной площади. Не буду давать оценок, вы уж разберитесь сами. И немедленно. Лучше сегодня. Сейчас.

— Понял. — Харин мотнул головой как конь, которому натянули поводья. И тихо, требуя уточнения, спросил: — Двух-комнатная?

— Юрий Платонович, зачем мельчить? Лучше трех… Я так думаю, Федор Николаевич?

— Так точно! — В порыве энтузиазма Грушин встал и вытянулся. — Сердечно благодарю, Леонид Викторович! Да вы садитесь, садитесь.

Немцев улыбался.

Когда Харин вышел, губернатор сосредоточенно смотрел в окно и молчал. Грушин в свою очередь глядел на него преданным взглядом и ждал, какие указания должны последовать дальше.

— Федор Николаевич, у вас есть сын?

— Так точно.

— Разгильдяй?

— Пока нет, но будет.

— А у меня- уже. И вот… — Скорбное лицо, задумчивые глаза. — Парня надо спасать.

Грушин молчал, не зная от чего собрался Немцев спасать свое чадо. Скорее всего от армии. Так это он обтяпает в два счета…

— Вы не торопитесь?

— Нет. — Полковник ответил громко, как отвечал бы генералу армии. Пусть губернатор знает — на него можно положиться.

— Тогда пройдем в комнату отдыха. Разговор будет долгим…

Юрий Платонович Харин любил выполнять поручения губернатора, которые требовали деликатных переговоров с сильными мира сего. Кто его знает, насколько вечен его союз с Немцевым. Всякое может случиться, и умный человек должен заранее готовить запасные позиции. А где их найти, если загодя не заводить знакомств в мире власти и капитала?

Господин Булат Умарович Сагитов («новым татарином» его не называли, и он, как другие богачи области, проходил по рубрике «новый русский») был денежным мешком всероссийского масштаба. Сагитов сумел создать собственную финансово промышленную компанию, благополучие которой мало зависело от отношения к ней областных властей.

Блестяще образованного (три языка, помимо родных русского и татарского) кандидата экономических наук не обременяло дешевое честолюбие. Дворянское собрание области, возжелавшее поживиться дармовыми деньгами миллионера, послало к Сагитову делегацию. Та предложила ему титул князя. Сагитов поблагодарил благородных ходоков и точно назвал адрес, куда им стоило бы пойти из его резиденции.

Отправляясь к Сагитову, Харин не чувствовал какого-либо смущения. Вести сложные, полные опасности переговоры он научился еще в детстве, когда жил в Слободке на окраине старого Орловска.

Нравы в этом заводском районе были простыми и открытыми до предела. Мужики после работы на цементном заводе, утомленные летним зноем и суетой у горячих печей, возвращались домой усталые, злые и тут же «оттягивались» городской бражкой и деревенским самогоном. «Оттянувшись» по полной норме и забалдев, начинали искать выход для пробуждавшейся в душах социальной силы трудового класса.

Возвращаться к печам на сверхурочную, чтобы там растратить силовой порыв в общественно-полезных делах, никому не хотелось. А энергия распирала плечи, бугрила бицепсы, наливала свинцом кулаки. Хотелось подраться. Хотелось так, аж зудело.

Однако уважающему себя пролетарию неудобно пойти на улицу, поймать первого встречного и врезать ему по уху. Дико это, и потому такой примитив никогда не входил в правила слободской морали.

Чтобы врубить по рогам незнакомому человеку была нужна положительная причина. Во всем мире такую причину ученые юристы-международники называют по-латински мудрено «казус бэлли» — повод к войне.

Древние римляне в Орловске никогда не проживали, в местном языке своих следов не оставили, так что повод к драке для Слободки был открытием собственным. Делалось все очень просто. Мужики, готовые помахать кулаками, сидели где-нибудь на лавочке, курили и сатанели от неистраченной злости. А шустрый паренек болтался на улице, поджидая появления чужака. И тот обязательно возникал. Тогда шустрик выбегал ему навстречу, корчил дикую морду и орал:

— Дядя, дядя, правда, что ты мудак?

Реакцию взрослого человека нетрудно предугадать. Она всегда была одинаковой: подзатыльник. И тут же на сцене появлялся боевой ударный кулак пролетариата.

— Мальцов бьешь, поганец?!

То, ради чего огород городился, дальше катилось по общему для подобных инцидентов сценарию. Кулаки обретали свободу души — волю.

Чаще всего в шустриках-провокаторах, подлетавших к незнакомым мужчинам на улице Малоярской, оказывался Юрий Харин. Маленькй, верткий, особенной храбростью не отмеченный, он никого не боялся, если знал, что за его спиной кулак Назара Горы — первого слободского бойца, который лихо выходил один против троих. В таких случаях страх улетучивался, наглость кипела в душе.

Детство прошло, но привычка держаться уверенно, когда за спиной маячила тень сильного человека, осталась прежней. Таким в данный момент для Харина был губернатор.

Сагитов назначил встречу едва его об этом попросили. И Харин оказался на даче могущественного бизнесмена, попасть на которую можно было только миновав кордоны усиленной охраны.

Сагитов — представительный мужик, красавец сорока пяти лет, умеренный в движениях и словах, сидел в плетеном кресле под солнечным зонтиком у журчавшего за спиной фонтана. На коленях лежала газета.

Бросив взгляд на гостя, не вставая с места, Сагитов кивнул на свободное кресло:

— Садитесь, Юрий… э…

«Сукин сын! — Возмущение Харин не выказал, но оно оплеснуло его сердце злостью. — Ведь знает, мудак, прекрасно знает и имя и отчество, а все туда же. Ладно, потерпим°.

Подсказал с видом, будто ничего не заметил:

— Юрий Платонович…

— Так что там у вас, Юрий Платонович?

— У нас? — Харин полон недоумения. — Что вы имеете в виду?

Прием давно отработан, и по лицу Сагитова пробежала тень легкого смущения.

— Вы приехали что-то просить?

— Булат Умарович! — Харин чуть подпрыгнул на кресле, как пассажир автобуса, который несся по кочкам. — Я понимаю, вы привыкли, что визитеры у вас обязательно просят денег. Но я представляю губернатора. Вы понимаете, я надеюсь?

Сагитов, скрывая неудовольствие — укол пришелся в большие место, — не спеша свернул газету и бросил на стол.

— Чем могу служить губернатору?

Это уже почти то, чего добивался Харин. Вопрос поднимает его личный статус до уровня чрезвычайного и полномочного посла, который уполномочен вести переговоры от имени первого лица.

— Булат Умарович, речь пойдет о тонком и щепетильном деле. В городе назревает уголовный процесс. Я прямо назову его вам — убийство матери и дочери Усачевых. Есть ряд обстоятельств, позволяющих прессе сделать процесс скандальным. Вы понимаете?

Сагитов пока ничего не понимал, но кивнул утвердительно. В конце концов в ходе разговора разберется.

— Так вот, губернатор советует, чтобы органы прессы, входящие в ваш концерн «Медиа-БУМС», остались в стороне от этой темы. Особенно он просит, чтобы в огонь не подливал керосин «МК»…

«Ага!» — Сагитова охватило волнение торжества. О том, чтобы пресса не разжигала костер, на котором палят грешников высокие сановники просят в случаях, когда огонь может подпалить задницы им самим. А это как раз тот случай, когда можно сыграть на повышение ставок.

— Юрий Платонович, вы уверены, что некий Сагитов может влиять на поведение свободной демократической прессы? Особенно на такую газету как «МК»?

— У вас контрольный пакет акций издания…

— Интересно, я и не знал. Мне всегда казалось, что их только тридцать процентов.

— Еще тридцать у лиц, которые прибрели акции на ваши деньги.

— Серьезно? Вы весьма осведомленный человек, Юрий Платонович. Поздравляю.

— Спасибо, оценка из ваших уст мне льстит.

— Думаю, вы прекрасно понимаете, что мое вмешательство в политику газеты может быть воспринято, как нарушение демократии. Это может дорого стоить каждому из нас..

Харин обрадовался. Он давно ждал подобных слов. Они означали, что дипломатия себя исчерпала, и торг переходил в сферу бизнеса. После такой заявки Сагитова исчезала нужда в эзоповском языке и можно было называть вещи своими именами.

— «Дорого стоить», Булат Умарович, это весьма расплывчато. Назовите сумму.

— Юрий Платонович! Речь не идет о деньгах. Вы ничего у меня не покупаете, я — не продаю. Разве не так?

— И все же?

— Было бы желательно, если бы Леонид Викторович кое-чем мне помог. Нужно поддержать решение об отводе мне земли под строительство коттеджей на Таракановке.

— Где это?

Сагитов отнесся к недоуменному вопросу Харина снисходительно До последних лет, аж с двадцатого года улица Таракановка носила имя Розы Люксембург. Девичье русское название ей вернули новые власти два года назад. Потому даже сторожилы продолжали именовать свой микрорайон «Розочкой». Запамятовать такие перемены нетрудно.

— А в чем трудности?

— Уперлось общество охраны памятников старины. Там кие-то исторические развалины.

— Где же еще строить новое, как не на развалинах?

— Вы мне сообщите решение?

— Булат Умарович, можете считать, что оно положительное.

Звонок истошно надрывался все время, пока пенсионер Baсилий Иванович Ручкин шел из комнаты в прихожую своей трехкомнатной городской квартиры и открывал дверь. Мелькнула даже мысль, что испортилась — «залипла» — кнопка и придется ее чинить.

Ручкин открыл дверь и увидел — на пороге стоит Настасья — двоюродная сестра, постаревшая, в стареньком ношенном платье, с темными разводами под глазами.

Сестра жила в Лужках — дачном поселке в двух десятках километров от города. Добираться оттуда в последнее время стало неимоверно трудно. Сразу мелькнула мысль: наверное что-то случилось, если в самую огородную пору, бросив хозяйство, сестра прикатила к нему.

— Настенька! — Ручкин распахнул объятья, приветливо заулыбался. Может, все же насчет несчастья он ошибся? — Рад тебя видеть. Как доехала?

— Десять тысяч.

— Ручкин не понял.

— Что?

— Дорога нонче столько стоит. Со шкурой услугу дерут с крестьян, паразиты.

— А что автобусы?

— Как полагается. Их прихватизировали.

Новые рыночные термины «услуга» и «приватизация» сестра уже явно усвоила, а кто с кого шкуру дерет Ручкин легко догадался.

— Эх, Настя, не только с крестьян! — Он взял из рук сестры хозяйственную сумку, поставил под вешалку. — Проходи в комнату. Сейчас чай вскипячу.

Они уселись на кухне — традиционном месте российского чаепития. Настя достала из сумки баночку меда, какие-то коржики домашней выпечки — ехала в город, напекла. Как же можно явиться к брату без деревенского гостинца?

Ручкину было неудобно принимать такие дары: он понимал, что сестра живет труднее, чем вдовец с военной пенсией, но отказаться — значило смертельно обидеть Настю.

Сперва они пили чай молча. Ручкин понимал — сестра с дороги и ей надо дать подкрепиться. Только после второй чашки задал вопрос:

— Так что у вас там нового?

Настя заплакала и стала промокать слезы уголком косынки, накинутой на плечи.

— Вася, забрали Вадика.

Слово «забрали» в современном русском языке имеет два главных значения, хотя именно о них стыдливо умалчивает академический словарь русского языка. Забирают у нас в тюрьму и в армию. Попадание в эти две организации народное сознание уравнивает в смысле и последствиях.

— За что? — Ручкин, уже догадался куда именно забрали племянника. — Когда?

— Говорят, за убийство.

— Да ты что! — Ручкин хорошо знал племянника — тихого работящего парня, который помогал матери держать на плечах домашнее хозяйство и никогда буйством характера не отличался.

— Не убивал он, Вася. Я же знаю. Не убивал и все тут.

— Погоди, об этом потом. Ты хоть с ним встречалась?

— Нет, к нему не пускают.

— Ты просила о свидании?

— Не разрешили. Говорят, он особо опасный преступник. Настя закрыла лицо ладонями и зарыдала неожиданно громко, слегка подвывая.

Ручкин положил ей руку на худое плечо и нежно погладил.

— Успокойся и не реви. Что случилось? Только рассказывай по-порядку. И давай без слез. Если надо, пойди умойся.

Настя тяжело вздохнула, вытерла глаза.

— Было третьего дня происшествие. У Некрасовых корову резали. Вадик им помогал. Он с измальства шкуры сымать обучен. Была на нем зеленая рубаха. Солдатская. За спецовку ее носил. Когда все сделали, стали мясо носить. В машину складывали. Потом поехали на базар. Там Вадика и схватила милиция. Иван Фомич Некрасов сам в отделение бегал. Ему сказали: взяли убийцу. Рубаха в крови. Есть у них подозрение. Он просил встречи с Вадиком, его отшили

— Тебе кто это рассказал? Иван Фомич?

— Он.

— Хорошо, Настя, с него и начнем. Постараемся выяснить, что к чему.

— Ой, Вася, за тем и приехала. Не будь тебя, не знала бы куда и податься. Одна на тебя надёжа…

Василий Иванович Ручкин — человек старого, большевистского закала. В этом его определении главным является слово «закал». Обладающие им люди не гнутся. Их скорее можно сломать, нежели заставить склонить голову. Они не меняют убеждений. Они упрямы и не способны признавать своей неправоты, даже если она очевидна.

Нынешнее время тоже кует людей, но не закаляет их. Старые были словно корабельные гвозди — вбили их на определенное место по самую шляпку и они будут стоять до конца. Новые — это скорее шурупы: на шляпках прорези, потому по обстоятельствам можно поджать крепление или ослабить его. Чгобы затянуть, крутят вправо. Дать послабление? Дадим — на две крутки влево. И все.

Василий Иванович был убежден в существовании общечеловеческой справедливости, не верил в Бога, но в то же время был честен: никого за свою жизнь не убил, никогда не брал взяток, никого не предал, не прелюбодействовал. Конечно, взгляды на сторону бросал, но пальцем не шевелил — ни, ни! Да и куда там — жена Пелагея Матвеевна — бой-баба. Бывало с вечера стиснет совсем не хилое тело мужа крепкими, полными жара ногами и до утра не выпускает из них. Вам не приходилось такого испытывать? И не рвитесь, не надо.

Даже отец Василия — Иван Терентьевич после первого года женитьбы сына заметил его физическую исхудалость, подумал и предупредил: «Ты, Васька, послабони бабу-то. Медалей тебе за половые натуги не дадут, а хозяйку загубишь. Опять же себя в сухотку мозга загонишь».

Существует ли такая болезнь в современной медицине — Василий не знал, но «послабонил». С женой, конечно, на достигнутом не останавливался, но на стороне — ни-ни.

После смерти жены дать раскрутку ему не позволил возраст. Так что чист мужик перед собой и миром.

После армии молодой Ручкин вернулся в родной Орловск и поступил на службу в милицию. Было на то несколько серьезных причин. Во-первых, имелся шанс обзавестись казенным кителем, штанами, обувкой, получить пистолет. Во-вторых, влекла романтика: кино, телик кому хочешь мозги запудрят. «Наша служба и опасна и трудна»… Но главное — это все же квартира. Ее обещали дать после года честной службы. Не хило, верно?

При всей романтичности натуры Ручкин понимал, что родина начинается с дома, а не с картинки в букваре, как поется в песне.

Рос и двигался Ручкин по служебной лестнице медленно, с большим скрипом. Дружеские руки благодетелей в зад его не подпихивали. Каждый шаг он вынужден был делать сам. А поскольку был прямолинеен как гвоздь, то пер напролом, не понимая как можно и зачем нужно гнуться. В результате движение было дискретным: шаг вперед, два — назад.

В городе объявили борьбу за чистоту быта. Ручкин сразу почувствовал себя проводником культуры, ответственным за все, что делается вокруг. Воровство, бандитизм он ненавидел, мусор и даже окурки, брошенные на улице, вызывали у него раздражение. Он мог остановить человека, швырнувшего себе под ноги «бычок», заставить поднять его, затем читал «мораль», взывая к совести, сознательности и культуре.

И вот на таком пустяке Ручкин в первый раз получил от начальства по мордам за собственное рвение и честность.

Проходя по улице Ленина— витрине орловского делового центра, — Ручкин увидел как прохожий, даже не докурив папиросы, оглянулся воровато и щелчком отбросил окурок на двери горсовета.

По представлениям Ручкина поступок такого рода никак не вязался с интеллигентной внешностью человека, одетого в дорогой костюм, в штиблеты, сверкавшие черным лаком.

— Гражданин!

Ручкин встал на пути мужчины, привычным движением тронул пальцами козырек фуражки.

— Гражданин, нарушаете. Окурок придется поднять.

Гражданин в блестящих ботиночках с модными для того времени тупыми носами насмешливо сверкнул глазами, растянув узкие вредные губы в ехидной улыбке.

— Вот вы его и поднимите, лейтенант.

Кровь бросилась в голову. Сукин сын, нагадил и теперь еще хамит!

Ручкин ответил фразой, известной ему с детской поры:

— Я с вами, гражданин, свиней не пас…

Гражданин вспылил в свою очередь.

— Не пас, так будешь. А я приеду, проверю, чтобы тебя к стаду приставили.

— Пройдемте в милицию.

— Пошли.

Гражданин спокойно дошел до отделения. В дежурной комнате небрежно кинул на стол дежурного красную корочку удостоверения личности. Брюзгливо сказал:

— Зови начальника.

Дежурный вскочил, словно его подбросило катапультой. Уже через минуту со второго этажа, дробно стуча кривыми ногами по лестнице, спустился начальник отделения майор Куренкин. Вбежал в дежурку. Побагровев от напряжения, приложил ладонь к фуражке с выцветшим околышем и верхом.

Отрапортовал задержанному:

— Товарищ Проничев, во время моего дежурства во вверенном мне отделении происшествий не произошло…

— А то, что меня притащили в отделение, это ты как назовешь?

Только теперь Ручкин понял, какого свалял дурака: ловил карася, а сам попался щуке на зуб.

Проничев был председателем исполкома городского совета народных депутатов, членом областного комитета партии, зятем секретаря обкома, члена ЦК КПСС товарища Сердюка и т. д. и т. п.

В кругах, знавших о связях Проничева с миром высокой власти за глаза звали «двуногим пятичленом», по числу ног и должностей в представительных органах области и государства. Человек это был гонористый, но хуже всего — говнистый. Любую промашку нижестоящих чиновников и функционеров он умел раздуть до неимоверных размеров и лихо мордовал провинившихся. Причем подобные разносы в низах он делал регулярно, считая, что страх укрепляет порядок и дисциплину.

Промах Ручкина дал Проничеву повод устроить разгон милиции. Затрещали чубы, засверкали молнии. Причина конфликта окурок, брошенный на центральной улице, — из поля зрении исчез. Осталась милиция, которая вместо борьбы с уголовными элементами занялась преследованием высокопоставленных, а следовательно, высокодостойных граждан.

Начальнику горотдела внутренних дел было сказано, что попытка поставить карательные органы над партией и государством не пройдет. Вернуть тридцать седьмой год никому не будет позволено.

Лавина втыков нарастающим валом покатилась сверху вниз и всей массой рухнула на Ручкина. О него вытерли ноги все, кто по праву старшинства мог топтать нижестоящих.

Ручкин не сказал: «Вы оставайтесь на местах, а я пойду к едрене Фене» Он выстоял, но замкнулся, ушел в себя и себе же сказал: «Я остаюсь, а вы идите, куда хотите».

Остаться остался, однако с той поры не высовывался. Окурок на тротуаре? Ну и хрен с ним, пусть дворник следит за чистотой. Пешеход поперся через перекресток наискосок? А нехай. Ему же копыта и переломают. В крайнем случае нотацию нарушителю пусть читают инспектора дорожного движения.

Тактика поведения, избранная Ручкиным, оказалась правильной. В борьбе за власть, за право запускать руку в закрома государства потеряли места, набили себе синяки хозяева прошлых лет. На их места пришли новые, которым по нраву пришелся скромный, незаметный, не состоявший в партии большевиков милиционер, ко всему лично испивший чашу унижения от партийного функционера Проничева.

Так Ручкин стал начальником Лужнецкого райотдела милиции, где и простоял на посту до пенсионного возраста, позволившего ему снять китель, сапоги и фуражку. А иди они куда хотят с демократией и правопорядком!

Заботу, с которой приехала к нему сестра, Ручкин воспринял как свою собственную. Кто как не он, старый мент с побитыми боками и сохраненными в целости знакомствами легче других сможет узнать в чем дело и помочь восстановить справедливость? Конечно, придется подсуетиться, но это даже интересно, когда у тебя есть время и остались какие-то силы.

Отправив домой Настю, Ручкин продуман план действий и пошел в гараж. Он знал — придется помотаться по городу, а без машины это дело непростое — убьешь уйму времени и обобьешь все ноги.

«Москвич» — машина что надо. В этом Ручкин был убежден с момента, когда осторожно, полный радостных чувств вогнал в железный бокс собственного гаража новенькую игрушку. Вот только делают на автозаводе в московских Текстильщиках эти самые «москвичи» методом «тяп-ляп». Хотя это уже другое.

Свой самоход Ручкин доводил до кондиции сам с помощью приятеля Яши Шурупова — талантливого пьяницы и гениального слесаря-мастерового. В две недели они провернули ворох работы, преобразивший серийный товар в игрушку.

Прежде всего они рассыпали к чертовой матери двигатель и перебрали его. Движущиеся детали взвешивали. Пальцы, шатуны, поршни — все пропустили через весы. Чтобы уравнять массу, пришлось повозиться, но овчинка выделки стоила.

Потом таким же образом они перебрали сцепление, коробку передач. Прошлись по кузову, подтянули подвеску. И пошла машина, забегала.

Спустя годы стало ясно — забота о новорожденном себя оправдала. Машина бегала легко и послушно, все в ней работало как часы. Сел, завелся и кати, все равно что на «мерседесе», только вид немного не тот.

Вопрос: «С чего начать?» — вечный и сакраментальный. Его задавал себе и предок человека, решавший как высечь искру из кремня. И Ленин, который поставил целью раздуть из искр пожар революции. Встал этот вопрос и перед Ручкиным.

С чего начать?

Ручкин решил, что первым делом надо нанести визит начальнику Лужнецкого районного отдела милиции подполковнику Сазонову. Тому, на чьей территории было совершено преступление. Долгое время до ухода на пенсию этот отдел возглавлял сам Ручкин, а Сазонов служил его замом.

Ручкин понимал, что больших надежд на встречу возлагать не приходилось. Сазонов, конечно же, его примет, но станет ли разговаривать на нужную тему еще неизвестно.

Бывшего и настоящего начальников уже ничто не связывало, кроме воспоминаний, а этого для откровенной беседы слишком мало.

Ручкин знал, что развести людей в стороны, противопоставить друг другу совсем не трудно. Важно одному из них дать право говорить, другому «нельзя».

Можно взять двух братьев-близнецов, надеть на одного форму милиции, дать в руки резиновую палку, а второго оставить в первобытном гражданском состоянии — и братья разделены.

Стоит гражданскому брату, которому не платят зарплату уже полгода выйти на демонстрацию с требованием вернуть заработанные деньги, как дорогу перегородит тот брат, что в форме. Ему тоже не платят вовремя, но права «не пущать» он не лишен и этого уже хватит.

Скажет милицейский брат гражданскому государственное слово «запрещено»; и не пропустит куда тот хотел дойти, а станет упрямиться — пресечет. Во имя демократии и прав человека.

Ручкин подъехал к райотделу, но как оказалось — зря. Молодой милиционер, серьезный и строгий, подошел к нему, помахивая полосатым жезлом. Судя по всему, он готов был сказать нечто нелицеприятное, но увидев пожилого человека, снизошел до обычного разговора.

— Стоянка только для служебных машн. Попрошу уехать.

Возражать Ручкин не стал — сержант был при исполнении и поэтому имел право сказать: «Нельзя». Он отогнал машину подальше, приткнул возле аптеки и пешком вернулся туда, куда ему не разрешили подъехать с шиком.

Кабинет начальника Лужнецкого райотдела милиции по всем канонам карточного гадания должен быть отнесен к категории казенного дома. И в самом деле — окна широкие, светлые, но на них решетки, как напоминание о прошлом для всех отбывших срок и вышедших на свободу и как намек на будущее для тех кто только что взят и должен сесть. Дверь обита железом, на ней засов толщиной в детскую руку. Закрываясь, металл лязгает, затвор — гремит, войдешь и думай — выйдешь отсюда своим ходом или увезут тебя по другому адресу на «воронке».

Став начальником отделения, подполковник Тимофей Сазонов пытался очеловечить свой кабинет. Он принес сюда из дому цветы в горшках и клетку с волнистыми попугайчиками. Но двое сотрудников в тот же день посоветовали новому шефу:

— Унесите ее назад, товарищ подполковник. И на окне решетка, и птицы в клетке. Не очень это… Вообще-то ничего, но для милиции…» Пришлось клетку унести.

Когда Ручкин вошел в кабинет, Сазонов встал, хотя из-за стола не вышел.

— Здравия желаю, Тимофей Григорьевич.

— Рад тебя видеть, Василий Иванович. Проходи, садись.

Сазонов показал рукой на стул и тут же сел, не подав руки посетителю. Ручкин понял — стол, как баррикада, уже отгородил от него бывшего товарища. Они стояли по ее разные стороны. И по этой причине опасности, которые их подстерегали, не были общими. У каждого имелась своя.

Если честно, то став начальником, Сазонов стал побаиваться старых товарищей, выступавших в роли просителей, и старался держаться от них подальше. Он по опыту знал, что большинство людей вспоминают о старых знакомых, если те достигли в жизни каких-то высот и стараются заполучить от них хоть что-то, как говорят — по блату. Сазонов не принял бы и Ручкина, но постеснялся: это сразу могло стать темой для разговоров в отделе. Подчиненные быстро замечают, когда их начальник перестает быть доступным и начинает не узнавать тех кому несколько раньше отдавал честь.

— Как вы тут живете, Тимофей Григорьевич? — Как вежливый гость Ручкин начал издалека.

Но Сазонову всякие «трали-вали», все разговорчики вокруг да около — нож острый. Его кабинет — конвейер. Здесь сотрудникам втыкают за нерадение, благодарят за подвиги, выслушивают жалобы посетителей и принимают решения: «отказать», бывает, хотя и реже — «удовлетворить».

— Так что у тебя, Василий Иванович?

— Хотел поинтересоваться, в чем обвиняют Вадима Васильева. Сразу скажу — он мой племянник.

— Вадима Васильева? — На лице Сазонова обозначилось недоумение. Насколько понял Ручкин — абсолютно искреннее.

Сазонов перевернул несколько листков настольного календаря, подумал, вспоминая.

— Нет, Василий Иванович, такого дела у нас нет…

— Оно связано с убийством Усачевых в Лужках.

— Тем более. — Сазонов оживился. — Дело Усачевых у нас изъяла область. У меня по нему ничего не осталось.

— Ты вроде даже сожалеешь об этом.

— Что-то есть.

— Зря, грех жаловаться. Тебе облегчили ношу, радуйся.

Сазонов сосредоточенно вращал в пальцах авторучку. Потом поставил ее на попа, соорудив нечто похожее на космическую ракету на старте.

— Видишь ли, Василий, это только так кажется на первый взгляд. На деле у всех осталось чувство, что нас обобрали. Во-первых мы уже встали на след. Ни у кого в этом сомнений не было. Успех в раскрытии заметно улучшал показатели отделения. Да и для престижа розыскников такое что-то значит.

— А во-вторых?

— Не знаю как у кого, но у меня осталось чувство, что нас посадили в лужу. Просто так подобные дела не забирают. Чаще всего дерьмовую работу стараются повестить на нас.

— И больше тебя ни о чем не спрашивали?

— Что имеешь в виду?

— Так вообще. — Затем осторожно, чтобы не спугнуть удачу задал вопрос: — Розыскные дела затребовали?

— Скорее нет, чем да. Они гнали, как на пожар: давай, давай! Знаешь сам как это бывает. Показали приказ о передаче дела в область. Заставили расписаться. Не разрешили мне даже копию снять. Оперативников вообще не приглашали. Я уже сам сообщил им, что дело для нас закрыто.

— Слушай, Тимофей Григорьевич, может, ты это уточнишь?

— Что именно? — Сазонов с подозрительным прищуром посмотрел на старого приятеля. Выпятил нижнюю губу. — Что-то ты крутишь, Василий, а? Не пойму только куда — налево или под себя.

Ручкин простодушно улыбнулся.

— Ясное дело — кручу. Ты моему слову веришь?

— Обижаешь, Василий Иванович.

— Тогда скажу — хочу потолковать с розыскниками. Даю слово никакого самостоятельного расследования с бумажками, с протестами прокурору, с претензиями к следствию я не собираюсь вести. Просто решил разобраться в деле для самого себя. Хочешь, считай, что играю в детектива для личного удовольствия.

Сазонов хорошо знал характер Ручкина, своего бывшего начальника, его серьезность и въедливость. Поэтому поверить в то, что старый боевой конь правопорядка впрягся в плуг и решил перепахать кем-то плохо вспаханное поле просто так для удовлетворения собственного тщеславия, он не мог. Но с другой стороны Ручкин давал обещание не предавать огласке факты, с которыми его познакомят. В это можно было верить без колебаний.

Ко всему тема, которую затронул Ручкин, взбаломутила душевное состояние Сазонова. Ему с, самого начала показалось странным, что из рук района область забирала рядовое в целом-то дело. Обычно все грязное и тяжелое при удобном случае верхи старались спихнуть на плечи нижестоящих органов. Чтобы в случае неудачи было на кого свалить ответственность. Конечно, протестовать против решения, которое принял начальник областного УВД, Сазонов не стал: чего доброго одумаются, захотят вернуть, а это совсем ни к чему.

Потом в суете каждодневных дел Сазонов забыл о случившемся и больше не вспоминал о нем. И вот теперь появление Ручкина и неожиданно проявленный им интерес к убийству семьи Усачевых заставили вдруг вспомнить туманные неясности, которые его встревожили, едва Сазонов включился в расследование.

И еще одна странная мелочь — областная бригада, забиравшая дело, розыскных материалов, собранных по горячим следам, не потребовала. Создавалось впечатление, что она намерена начать работу с чистого листа.

— Хорошо, — Сазонов принял решение, — иди к капитану Лободе. Он тебя должен знать…

— Я его тоже знаю, — напомнил Ручкин. — Он при мне пришел в милицию.

— Тем лучше. Иди к нему. О чем договоритесь — дело ваше. Чем я меньше буду знать, тем спокойнее.

— Спасибо, Тимофей. Я тебе обязан.

— Ну, ну, иди. Главное, чтобы ты не был на меня в обиде.

Капитан Глеб Лобода — оперативник крепкий. Цену себе знает, гонор имеет, от работы не прячется. Свои относятся к нему хорошо, с уважением. За глаза, а иногда и прямо называя «Папаверин». К медицине прозвище отношения не имеет ни коим разом и родилось случайно. На одной вечеринке, представляя гостям свою семью, жена Лободы — Лера — первой называла дочку Веру, потом показала на мужа:

— А это — папа Верин.

Любителей подначки хватает в любом коллективе. Определение понравилось и привилось. Лобода мужик незлобливый, обижаться не стал.

Ручкина он встретил с радостным удивлением. Так бываем часто: человек уходит с работы, его долго не видят и вдруг будто встреча с мамонтом: считалось, что их давно и в природе нет, а он нате вам — живой!

После традиционных объятий, Лобода, как это водится, задал вопрос:

— В наши края просто так или по делу?

— И по делу, Глеб. И к тебе Разговор есть.

— Как со временем? — Лобода бросил взгляд на часы. — У меня обед. Может, посидим вместе?

Кафе «Холодок» точнее было бы назвать «На припеке». Кондиционера в помещении не имелось и в едальном зале стояла тропическая духота. Новым в сфере обслуживания со времен, когда здесь размещалась закусочная «Полет», как сразу заметил Ручкин, стало уменьшение количества мух на кубический метр объема воздуха. И то ладно.

Они сели за небольшой столик в углу кафе у окна. Хозяин ИЧП — индивидуально-частного предприятия сразу заметил сотрудника милиции и внутренне всполошился, хотя виду не подал. При виде представителей закона тревога на него нападает всякий раз.

Любой, кто ведет в наше время бизнес, на честных путях не выживет. Крупного криминала на мелкой торговой точке не провернешь, но дробных нарушений закона не избежать. Там приобретешь левый товар, в другой раз закосишь несколько миллионов налички от глаз налоговой службы, в третий к тебе на запах шашлычка заглянут и проведут вечерок за закрытой для других дверью областные криминальные авторитеты.

Короче, чтобы вести честный бизнес, одной честности мало. Надо еще уметь вертеться, стоять на ушах, закрывать когда надо глаза и не глядеть туда, куда не надо

Махнув приветственно рукой Лободе — мол, узнал, как же еще, — хозяин кафе ткнул локтем в бок смазливую официантку — двоюродную сестру жены:

— Рысью, Светка!

И та, понимая, что возникли обстоятельства чрезвычайные, требовавшие быстрой реакции и полного послушания, сверкая ягодицами, лишь наполовину прикрытыми мини-юбкой, на ходу расцвечивая круглую, как у колобка, физиономию доброжелательной улыбкой, поспешила к гостям.

— Замечаешь? — спросил Папаверин с торжеством в голосе, — насколько изменило предпринимательство отношение обслуги к клиентам…

Ручкин скептически ухмыльнулся.

— Просто они тебя боятся, Глеб.

Еда появилась на столе, едва официантка унесла заказ на кухню. Лобода с аппетитом кидал в рот пельмени. Делал он это неторопливо и со вкусом. Гора дымившейся паром еды быстро убывала с тарелки.

Ручкин с грустью смотрел на капитана. Когда-то он сам был таким едоком — неутолимым, ненасытным, умел и выпить и плотно закусить. Правда, до одурения алкогольным не надирался ни разу, но наедался иной раз до одышки. И вот укатали сивку крутые горки прожитых лет. Потребности упали, пить он совсем перестал, а ел крайне мало.

Исподлобья бросая взгляды на сотрапезника, Ручкин заметил, что Лобода по мере насыщения утрачивал внешнюю суровость. Заметно подобрел его взгляд, движения стали более плавными.

— Тебя так и продолжают звать Папаверином?

Ручкин задал вопрос с улыбкой, чтобы не обидеть Лободу. Тот вытер губы салфеткой и подвинул к себе стакан с морсом.

— Все реже и реже. — И пояснил: — Многие наши уже ушли. Сам я стал капитаном. Молодые фамильярничать побаиваются. С трудом проглотив последний пельмень — оставлять недоеденное на тарелке Ручкин не мог, — он потянулся к вазочке с салфетками.

— Один вопрос, Глеб. Не захочешь, не отвечай, но если решишь ответить, то не темни. Мне интересно узнать правду. Идет?

Заходы такого рода обычно пугают тех, кто не желает открываться. Поэтому, задавая вопрос, помимо всего прочего Ручкин хотел понять, насколько Лобода готов к откровенности и в какой мере ему можно верить.

Капитан не выдал ни смущения ни неудовольствия.

— Скажу, но с одним условием.

— С каким?

— Мое мнение не тема для обсуждений с кем-то. Вам, Василий Иванович, я доверяю полностью, но с другими этим делиться не стал бы.

Ручкин одобрительно качнул головой.

— Подводить тебя, Глеб, не намерен. Все что здесь говорится — останется между нами. Ты знаешь — я не трепач.

— Василий Иванович, история очень грязная. Мы в нее влипли случайно, но как это для нас обернется — еще не ясно.

— Есть причины тревожиться?

— Есть. И очень серьезные. — Лобода опять замялся.

Ручкин опустил глаза, чтобы не смущать собеседника внимательностью своего взгляда.

— Не хочешь, не говори.

Лобода засмеялся.

— Нет уж, раз начал — скажу — Он выпил морс и отставил стакан. — Дело в том, Василий Иванович, что Усачевых убил сын губернатора Немцева. Игорь…

С минуту, а может и дольше, Ручкин сидел, не зная что и сказать.

— Сразил я вас? — Лобода улыбнулся уголками рта.

— Наповал. Как ты на это вышел?

— Работаем. — Лобода слегка рисовался. — В ночь убийства в Ярцево лейтенант Косухин задержал подозрительного человека.

Он был так накачан наркотиками, что ничего путного о себе сказать не мог. У него изъяли нож. На лезвии и рукоятке оказалась кровь. На брюках пятна крови и спермы. Документов при себе у задержанного не было. Лейтенант Косухин мужик обстоятельный. Он собрал все вещдоки. Правда, на другой день, когда задержанный пришел в себя, он назвался Игорем Немцевым. Сообщил, что у него угнали машину — джип «гранд-чероки».

Самого его отпустили. А тут участковый лейтенант Борисов допросил путевого обходчика Рогозина. Тот видел ночью в день убийства черный джип у дома Усачевых. Запомнил часть госномера. Рапорт об этом направил на имя начальника райотдела. Расследование поручили мне. И вдруг все закрутилось…

— Что именно?

— К вечеру прилетели орлы из города. Следователь прокуратуры Волобуев. Майор Дрягин из УВД. Предъявили приказ Волкова. Дело у нас изъяли.

— И розыскные материалы?

— Не до того им было. Да и не думали они, что у нас уже что-то собралось.

Почувствовав, что удача возможно где-то рядом, Ручкин побоялся преждевременно возрадоваться и проявить свои чувства открыто.

Спросил осторожно, нащупывающе:

— Что-нибудь сохранилось?

— Все. Я такие вещи не выкидаю.

— Познакомишь?

— Ох, Василий Иванович, оторвут мне голову…

— Зачем тогда хранишь?

— Затем и храню, чтобы не оторвали.

— Ладно, мое слово — тебя не подставлю.

— Добро, пошли ко мне.

Через полчаса Ручкин уже просматривал бумажки, собранные Лободой — копию рапорта участкового милиционера Бортова начальнику райотдела, рапорт лейтенанта Косухина об обстоятельствах задержания наркомана Немцева, опись вещей, изъятых при задержании, сообщение об обнаружении на территории Лужнецкого района автомашины «гранд-чероки».

Привлекла внимание Ручкина справка, оказавшаяся в той же папке.

Он взял в руки пожелтевшую четвертушку листа дешевой бумаги, забитую слепым типографским шрифтом, с графами, заполненными шариковой авторучкой.

На обороте листка (экономия бумаги!) бледными синими чернилами была сделана запись:

Завиток неразборчивой подписи скрепляла круглая печать.

Ручкин положил листок на широкую ладонь:

— Весомая штучка. Одно удивляет, как такое сохранилось в архивах?

Лобода пожал плечами.

— Забыли изъять. А папаша не догадался, что такие штучки существуют…

Другой день Ручкин отдал поискам Игоря Немцева. Ему хотелось хотя бы издали посмотреть на человека, чья вина перекладывалась на плечи Вадима Васильева. И не потому что тот был его племянником, а лишь из-за стремления дознаться для правды и попытаться восстановить справедливость.

Поиски Немцева Ручкин начал возле дома, где проживая губернаторская семья. Он потолкался среди молодых парней, бездельничавших на скамейке под солнышком. Некоторые из них были под «балдой», но не очень сильной. Отсутствие денег заставляло «лизать по слабенькой» — принимать самые дешевые препараты, которые умеренно грузят голову дурью и несильно опустошают карманы.

Удалось выяснить, что никто Игоря уже несколько дней не видел, а где он могли знать только некие Шах и Ирек. При этом Шах — крутой, его просто так не найдешь. А вот Ирек — шестерка без прикупа, и его всегда можно встретить на «пятачке» автовокзала, где тот промышлял «мелким бизнесом». Как Ручкин понял сие определение обозначало розничную торговлю наркотиками.

Потолкавшись на автовокзале минут двадцать, Ручкин обнаружил парня, который походил на описанного ему человека.

Ирек!

Пацан был тощенький, хлипкий, и когда Ручкин сжал его плечо крепкой еще клешней, тот жалобно пискнул.

— Больно!

— Да ну? — Ручкин изобразил удивление, но плеча не выпустил. Шустрый малый мог рвануться и убежать. Догнать его шансов было мало, а искать заново означало терять массу времени — Будет еще больнее. Где мне найти Игоря Немца?

— Я его не видел с того дня.

— С какого «с того»?

— Какая разница? Сказано — давно не видел и все.

Ирек пытался освободиться, но чужая рука держала крепко.

— Уверен, знаешь. — Ручкин посильнее сжал пальцы. — Где Игорь?

— Отпусти.

— Скажешь, и катись куда хочешь.

— Нету Немца. — В голосе Ирека заиграло торжество: вот, мол тебе, старик! Ищи ветра в поле.

— Что значит «нет»?

Ирек уже понял — крутому деду нужен вовсе не он, а значит бояться нечего. Раз так, его все равно отпустят.

— А то. Его в солдаты запятили. Повестка, ложка, вилка и ать-два, левой!

От такого сообщения Ручкин слегка опешил.

— Свистишь?

— Правду говорю, век свободы не видать…

— Куда вызвали? В военкомат?

— Не, прямо на сборный пункт.

Новость была интересной, хотя ход, который прочитывался в ней, выглядел примитивным.

Ладно, решил Ручкин, разберемся.

Сборный пункт областного военкомата, куда со всей области свозили призывников перед отправкой на армейскую службу являл собой нечто среднее между казармой дисциплинарного батальона и обычной пересыльной тюрьмой.

Два больших пятиэтажных здания с прочными решетками на окнах по периметру окружал забор. Он предназначался для того, чтобы ограждать строгий армейский быт и порядок от тлетворного влияния окружающей городской среды.

Бетонные плиты, снаружи покрашенные охрой говнистого цвета, достигали высоты трех метров. Поверху для надежности по забору вилась спираль Бруно — колючая проволока, способная разрезать мясо до самой кости.

Через проходную, которую охранял караульный, войти на территорию и покинуть ее можно было только по пропуску.

Жизнь, если судить о ней по звукам, которые доносились из-за забора, в небольшом гарнизоне била большим ключом.

— И-раз! И-раз! Левой! Левой! Атъ! Ать! Ать-два!

Пушечно ухавший голос учил новобранцев азам строевой подготовки. Здесь, на сборном пункте их натаскивали печатать шаг, тянуть носок, громко шлепать подошвой по утрамбованному солдатскими ботинками плацу.

Иногда из-за забора из самого дальнего угла территории доносились скорбные слова надгробной речи:

— Мы прощаемся с тобой, наш дорогой боевой товарищ, и перед открытой могилой торжественно обещаем, что никогда не забудем ни тебя, ни день твоих похорон…

Потом слышался шорох лопат и хруст песка, сыпавшегося на могилу.

У человека неискушенного от ужаса мог пробежать мороз по коже — сколько же их бедных, лопоухих и тонконогих умирает за этим проклятым забором, если похороны случаются не реже двух раз в неделю?

Однако действительность была не так уж мрачна и пугаться ее не следовало. В дальнем углу за забором у кустов пыльной бузины находилась могила, в которой погребали «бычки». И происходили эти похороны по одной и той же отработанной опытом схеме.

Вся территория сборного пункта была разбита на участки которые закреплялись за командами призывников. Иногда, проходя по участку, кто-то из офицеров находил на земле брошенный нерадивым призывником окурок, в просторечии — «бычок». Тут же гремел раздраженный командирский голос:

— Старшина!!!

На зов мгновенно являлся прапорщик, краснолицый, строгий, исполнительный.

— Э-т-то что?!

Голос командира возбуждал в душе прапорщика могучие биотоки. Лицо из красного превращаюсь в фиолетовое. Голос рева, как сирена пожарной машины, несшейся по тревожному вызову.

— Р-р-рота, строиться!

Топотали ноги защитников демократии, еще не осознавшие величия своего призвания и потому бросавших окурки где-попало, а не там, где это положено делать человеку, носящему на законном основании военную форму. На плацу в месте, указанном старшиной, солдатики становились в шеренгу.

— Взять лопаты! Принести гроб!

Специально отряженные новобранцы волокли с хоздвора огромный тяжелый ящик, наспех сколоченный из толстых сосновых плах. В нем однажды на сборный пункт прибыл груз «200» — цинковый гроб из Чечни, в котором привезли паренька, призванного на войну из Орловска. Деревянный ящик, после похорон остался на сборном пункте и продолжал служить по назначению.

Окурок клали в гроб. Скорбная процессия строем направлялась к кустам бузины. Там, орудуя лопатами, новобранцы отрывали яму. Большую как братская могила. Из ящика вынимали окурок и бросали на дно. Старшина произносил скорбную речь. Яму закапывали.

Так вершилось великое дело воспитания воинской дисциплины, закалялось стремление лопоухих новобранцев с гордостью носить форму российской армии, защитницы демократии, у которой в мире не осталось противников, способных ее бояться.

Собираясь посетить сборный пункт, Ручкин прихватил с собой соседа— Николая Ильича Булкина. Сопровождающий потребовался по самой простой причине: по сценарию развития действа могла возникнуть необходимость выпить. Ручкин, как соперник зеленого змия, сошел с дистанции по возрасту, а Булкин, как более молодой игрок в литрбол еще мог состязаться с соперниками любой весовой категории. Он и должен был взять дело Ручкина на себя.

Добравшись до контрольно-пропускного пункта, Ручкин спросил караульного:

— Кто сегодня дежурит?

Была суббота и оставалась надежда, что в выходной день нести службу назначили не офицера, а кого-то чином пониже.

Предположение оправдалось.

— Прапорщик Тишков, — сообщил солдат.

— Покличь его, сынок, — попросил Ручкин и подал служимому батончик «баунти» — райского заморского наслаждения. — Пусть выйдет к нам.

Лицо у прапорщика Тишкова круглое, насыщенное свекольными цветами. Гуще всего краска легла на щеки и нос, мясистый, рыхлый. Из-под припухших век с белыми ресницами настороженно, как мыши из норки, поглядывали хитрые быстрые глаза.

— Справок не даем.

Прапорщик немногословен, строг, власть свою ценит и задарма не перегнется.

Ручкин со вздохом сожаления раскрыл портфель. Сунул руку внутрь, извлек на свет бутылку водки «Абсолют». Посмотрел на нее жадным взглядом, протянул Булкину.

— Надо же, Коля, придется пить из горла. Тутошний командир строгий, на тару скуповат.

Прапорщик чуть не задохнулся от разочарования: надо же — какого маху он дал! Надо же так лажануться! Приличных мужиков принял за фраеров, которые добиваются поблажки сынкам.

Теперь закосить от армейской службы стало общим правилом. А ведь какой шанс был поправить здоровье. Ну, тупая башка! И но всем опять же виноваты проклятые бабы. Только они! Всю ночь перед дежурством Тишков прокантовался у посудомойки Любки Варюхиной. Мужик он в самом соку, сила по жилам бродит, а жена умотала в деревню к теще, теперь что без нее мужику помирать от большого хотения?

А Варюхииа — подарок не каждому. Мясистая, до веселья охочая. Осушить бутылочку, потискаться, покататься на простынях — готова за милую душу. Потому все было с ней по полной программе. Усидели кило водочки на двоих. Потом спортивная гребля. Три заплыва на время: кто кого пересилит. Любка, сука, здоровая. Сколько сил оттянула — подумать только…

— Мужики… — Голос Тишкова уже не командный, а чисто апостольский — благость и примирение в каждом звуке. — Вы того, не в обиду. Не понял сразу. Думал, проверка какая. На вшивость… — Прапорщик уже шутил. — Сами знаете: голова — во! — Прапорщик двумя руками разметил огромную сферу вокруг и без того большой фуражки. — И трещит, как кирпич.

По цвету лица, по заплывшим мышиным глазкам определить причину, вызвавшую расширение головы и превращения ее в кирпич, труда не составило.

— Какая обида! — голос Ручкина тек ласковой освежающей струей, обещая служивому облегчение житейских страданий.

— Я сейчас…

Тишков метнулся в проходную и тут же выскочил оттуда с тремя алюминиевыми кружками в руках.

— Ребята, во, держите…

Ручкин сразу оценил изменение в обращении. «Мужики» с которого прапорщик начал — это тоже по-свойски, но в то же время достаточно отчужденно: хоть и одно племя, но каждый сам по себе, на своей ступеньке. «Ребята» — уже почти кореша, свои в доску: с ними разливаем из одного пузыря на троих, с ними пьем — душа в душу.

Бутылка, возбуждая и без того окаянную жажду, смачно булькала. Потом они сдвинули кружки. Алюминий глухо звякнул. И снова забулькало — на этот раз жидкость перетекала из тары в глотки.

Тишков выпил и какое-то время стоял, обалдело прижмурив глаза: вот, зараза! И кто ее такую придуман ублажать христианские души?! Надо же было так умно соединить в одном продукте небесную благодать и палящий жар пекла, слить в одну каплю и рай и ад!

— Может, еще? — Ручкин спросил Булкина, будто путник, искавший нужную улицу в незнакомом городе. — Как ты?

Тишков мгновенно открыл глаза. Они у него заметно расширились и заблестели.

— Ребята! Мы чо стоим? У меня тут есть где присесть. В конце-концов, не бездомные… Вот так.

И вот они уже за бетонной оградой, которая призвана изолировать мир вооруженных защитников рыночной экономики от соблазнов рынка.

В тени пыльного тополя размещался небольшой навес, под ним стол и деревянные скамейки вокруг стола. Они надежно вкопаны в землю, чтобы ничья хозяйственная рука не пожелала их в темную пору суток социализнуть. Забор, конечно, в гарнизоне есть, но разве он от соблазнов оберегает?

— Садитесь, друзья! — Тишков сама воинская вежливость и армейское гостеприимство. — В ногах, как говорят, правды нет. Будьте как дома!

Второй взрыв хмельного изумления утроба принимает проще первого: водка льется внутрь как по маслу и радость крыльями растет за плечами.

— Наливай!

Слушай, Тишков, может, с тебя хватит? — в голосе Ручкина показная тревога. — Мы уже славно дернули. А ты все же на службе…

Прапорщик придержал тяжелой рукой бутылку, которую собирались от него отставить.

— Думаешь, закосею? Не, ни в жизнь… Вот так.

— Смотри, мне что. Твое дело…

Ручкин набулькал остатки водки в кружку и подвинул к Тишкову. Тот взял, но пить сразу не стал.

— За вас, мужики.

Голос у прапорщика искренний, со слезой, будто на войну старых сердечных друзей провожает.

— За всех, кто на военке, — Ручкин произнес тост в пространство, не глядя на Тишкова. Так было проще придать словам видимость сказанных к случаю — Где-то тут мой племяш огинается. Хотя ты вряд ли его встречал…

— Он здесь был? Тогда встречал. Я их всех, как младенцев, — с рук в руки…

— Не, вряд ли.

Ручкин своими сомнениями задел гордость прапорщика, который действительно был неплохим физиономистом и обладал хорошей памятью на фамилии и лица.

— Говори, я вспомню.

— Да ладно…

— Не-е, ты уж изволь. Раз заикнулся — валяй, говори.

— Скажи ему, — поддержал Тишкова Булкин. — Пусть поломает голову.

— Игорь.

— Что Игорь? — Тишков осклабился. — Это у вас в деревне сказал «Игорь», и все уже догадались кто он. А ко мне тут приходит команда, а в ней Игорь на Игоре. Или одни Викторы вдруг косяком прут. Как не стало святцев — так и двинула мода на имена…

— Игорь Немцев.

Ручкин сказал, и ему вдруг показалось, что на какое-то мгновение взгляд Тишкова протрезвел. Он посмотрел на собеседников пристально.

— Значит, Немцев? А ты знаешь чей он сын?

— Мне бы не знать! Он мой племянник.

— Ну, ну… — Тишков словно бы опечалился. — Ты вроде мужик ничего, а он…

— Знаю. Говно парень. Можешь не говорить.

— Вот так! Это мне в тебе и понравилось — правильно мыслишь. — Тишков ожил, повеселел. Отодвинул пустую кружку и перевернул ее вверх дном. — Все, завязали.

— Так помнишь Игоря? — Булкин смотрел на Тишкова с интересом болельщика.

— Ты тоже его дядя? — Прапорщик явно сердился.

— Ни в коем разе. — Булкин развел руками. — Ни сном ни духом.

— Вот тебе за это скажу. А его, — Тишков показал на Ручкина пальцем, — обижать не хочу. Человек он хороший, a племяш — говно.

— Что так?

— Для меня человек пропадает, если от армии косит. Настоящий мужик — это солдат.

— А он что, закосил?

— А то. Сам поганка, и отец дерьмо: отмазал парня от службы.

— Не может быть! — Булкин заволновался, да так натурально, что не поверить было нельзя.

— Еще как было! Я сам ему документы готовил. Но… — Тишков поднял палец и выдержал многозначительную паузу, — не по собственной воле и не из корысти, а повинуясь приказу. Вот так!

Он даже задохнулся, сформулировав и произнеся такую гладкую и, главное, убедительную фразу.

— Заставили?!

Ручкин и Булкин выдохнули взрыв изумления вместе.

— Еще как! — Опять Тишков поднял к небу перст указующий. — Здесь вам не колхоз Одно слово — армия! Если нашего министра Арину Родионовну под жопу пинком выставили из рядов за непочтение к папе, то уж Тишкова вообще бы под асфальтировочный каток сунули. Вот так… — И уже тоном помягче добавил: — У прапора дело телячье — копыто под козырь, кругом через левое плечо и вып-пол-няй!

— И куда же Игорь подевался?

— Ку-ку! Это нашему командованию уже неизвестно. Знаю одно — в тот день отправлялась команда на Дальний Восток. В сопроводиловку фамилия Немцева не попала. А вот в нашем списке на отправку она указана. Так что где-то служит герой. На Курилах, или даже на Чукотке…

— А на самом деле?

— На самом деле твой племяш ушел от нас как Игорь Мещерский.

— Вот зараза, — вскипел Ручкин, — это же фамилия его матери.

— Чья уж там — я не знаю. Факт один — в его военном билете указано: «Игорь Мещерский оттрубил положенный срок солдатской службы от и до…» Короче, с приветом, я ваша тетя…

У хорошего хозяина в запасе всегда имеется все для ведения хозяйства — лопата и грабли, молоток и гвозди, даже навоз, хранящийся в компостной яме в дальнем углу участка. А как иначе?

В хозяйстве прокурора Корнея Назаровича Волкова на роль навоза в предстоявшем деле лучше всего подходил следователь Волобуев. Он уже дважды за время службы был схвачен за руку в момент получения легкой мзды. Три года подряд находился в алкогольном рабстве: жрал водяру до посинения личности, опустился, мочился в штаны, провонял нещадно. Потом лечился у какого-то умельца заговорами и воздержанием. Пить, на удивление, перестал, но вместе с жаждой утратил интерес к жизни: глаза стали тусклыми, взгляд угрюмым, в душе гнездилась дикая тоска.

Навоз, он и есть навоз. Но в хозяйстве нужен. Потому не уволил Волков Волобуева за художества, только перевел в архив, скрыв от глаз посторонних. Пусть он находится под рукой.

Волков знал, что такой человек как Волобуев запросто сможет сделать виновного невиновным, невинного — виноватым.

Ведь что такое закон?

Закон это нижняя и верхняя планки, которые надо держать в уме, когда готовишь уголовное дело. Между этими точками — зона разгула юристов. От пяти до пятнадцати лет заключения — во, разбег, верно? Пусть Волобуев и поработает над выбором.

А вот судью губернатору придется подбирать самому. Чтобы сделать процесс управляемым, его надо передать в надежные руки.

В надежные… А у кого из знакомых судей они такие?

Придется подсказать Немцеву одно имечко: Татьяна Викторовна Юдина. Только пойдет ли на авантюру мадам с безукоризненной репутацией? Жаль, конечно, но придется отдать в колоду губернатора неплохие козыри: в прокуратуре на Юдину есть компромат. И не просто сплетня, а материал весомый: мадам берет на лапу.

Впрочем, кто сейчас не берет? Только те, кому не дают. Потому Волков и не давал делу хода. А теперь, извините, Татьяна Викторовна, придется вас сдать. Мы вам, как говорится, вы нам. Баш на баш. То на то. Может ли быть что-то понятнее?

И все равно Волков злился. Вроде бы умный мужик Немцев, не первый год женат на губернии, а как дешево купился. Разве можно столь опрометчиво зрелому политику объявлять народу, что поднял перчатку и принял вызов преступного мира? Неужели не ясно, сколь глупо обещать уложиться во взятые с потолка сроки, найти и покарать преступников по закону?

Вот теперь и крутись. Проще было бы дело закрыть, сунуть в долгий ящик годика на два, не обметать с корочек пыль, потом и вовсе списать в архив.

Сколько таких дел уже успела похоронить Москва! И дела какие — не о двух убитых бабах из дачного поселка. Клали людей с именами — одного, второго, третьего… А вот время прошло и почти все забылось. Теперь кладут других…

В области с таким потруднее. Особенно если губернатор связал всех обещанием. Теперь дело придется делать из ничего. Взять и бросить на заклание сына Немцева — не позволено. Значит, на его место нужен дублер.

Эх, раздерись и тресни! Кто бы знал прокурорские трудности! Организовать процесс — не кулич слепить из песка. Нужен обвиняемый. Нужны свидетели, которые все разложат по полочкам и докажут вину обвиняемого. Трудно, ой трудно такое сделать, но никуда не уйдешь — придется. Вот ведь фуе-муе с бандурой!

«Дом прессы» — так в Орловске называли здание модерновой архитектуры — стекло, бетон, унылый индустриальный фасад разливного цеха обычного пивзавода, подъезд с пандусами под огромным бетонным козырьком.

Здание строилось на деньги ЦК КПСС для редакции областной газеты «Знамя труда», молодежного издания «Молодой коммунар», трех межрайонных многотиражек — «Трудовое знамя», «Красный стяг», «Вперед», для редакций областного телевидения и радиовещания, корреспондентских пунктов центральных московских газет.

С приходом к власти демократических сил статус областной прессы резко поднялся. Средства массовой информации перестали быть «подручными партии» и стали именоваться «четвертой властью». Такое преображение журналистам понравилось. Еще бы — власть!

Чтобы ярче подчеркнуть рождение новой силы, решением губернатора у прессы отобрали ее дом и переселили в него законодательное собрание. Редакции разбежались по городу и осели там, где сумели найти подходящую, а самое главное — не очень дорогую крышу.

«Молодой коммунар» поселился в крошечном особняке, который раньше принадлежал Главлиту — строгой государственной конторе, правившей в области цензуру над словом и буквой.

Новое время изрядно изменило мир областной прессы. Три межрайонные многотиражки благополучно скончались из-за острой финансовой недостаточности. «Знамя труда» изменило название и стало выходить как «Народная инициатива». Тираж газеты из-за неподъемных для подписчиков цен упал. Газета захирела.

Устоял в конкурентной борьбе только «Молодой коммунар», который не стал менять названия, хотя присовокупил к старому заголовку две крупные литеры «МК», как это сделали московские коллеги из известной газеты.

Главный редактор «МК» сумел уловить веянья времени, переборол в себе чистоплюйство, воспитанное комсомолом и коммунистической моралью. Решительно отбросив идейные шоры, он превратил газету в листок, щедро питавший читателей рассказами о криминальных событиях, о сексе, сплетнями из мира театра, кино, репортажами из жизни «новых русских».

Газета показала свою способность существовать самостоятельно. Ее девизом стали три буквы «С»: «событизация, сенсация, сексизация». Главный редактор в качестве эталона любил называть заметку «Собственный пес отгрыз хозяину мужское достоинство». В этом материале органически слились все три «С». Заметка попала на первую полосу газеты и вызвала немало разговоров в городе.

Правильный выбор направлений публикаций был высоко оценен в деловых кругах — и сразу нашлись спонсоры, решившие прибрать влиятельный орган к своим рукам.

Одним из удачных качеств главного редактора явилось умение безошибочно оценивать обстановку в криминальной среде и правящих кругах области. Там не существовало единого интереса, хотя цель — стремление к максимальной наживе за счет передела государственной собственности была единой. Разные группы здесь боролись за влияние, сталкивались в кровавой борьбе, назначали и проводили разборки, истребляли конкурентов физически. В этой невидимой глазу подковерной борьбе принимали участие даже органы МВД и прокуратуры. Эти структуры боролись между собой за свои собственные интересы, хотя от посторонних взглядов это тщательно скрывалось.

Газета уверенно пользовалась своим положением стороннего наблюдателя. В редакцию то и дело попадали материалы, в которых одна группировка компрометировала другую. Такие сведения подкидывали то из милиции, то из прокуратуры, порой даже из службы безопасности. Публикации «МК» вызывали шумные скандалы. Газетчиков тащили в суд, грозили другими карами, но это лишь добавляло популярность изданию.

С редакцией «МК» сотрудничала известная в области журналистка Лариса Кисляк. Она уже много лет специализировалась на криминальной теме. Ее публикации всегда были на грани фола и становились сенсациями. Однажды, еще молодой сотрудницей районной газеты, Кисляк написала и тиснула очерк о майоре Ручкине. Материал конечно был проходной, даже сам Ручкин забыл о чем там говорилось, но повод для того, чтобы возобновить знакомство с Кисляк имелся. И он им решил воспользоваться.

Они договорились о встрече.

Ручкин пришел в редакцию пораньше — задолго до назначенного ему времени — по-стариковски боялся опоздать. Оказалось, что Кисляк на месте не было. В общем зале редакции шло заседание.

Ручкин сел на стуле неподалеку от двери зала и углубился в газету, которую купил при входе в фирменном киоске «МК».

Поначалу Ручкин не прислушивался к тому, что говорилось в зале. Он в уме формулировал тезисы, чтобы коротко и емко изложить дело журналистке. Но голоса в зале вдруг стали звучать громче — кто-то вошел и не прикрыл за собой как следует двери.

Говорил мужчина. По манере чувствовалось — начальник. Он не просто объяснял собравшимся нечто для всех интересное, а давал указания.

— Мы не учебник этики. Мы — газета. Наша цель — читатель. Его надо бомбить и бомбить. Все вы уже привыкли хорошо есть и пить. Презентации. Аккредитации. Это естественно до тех пор, пока газету читают. Упадет интерес, снизится тираж — вы узнаете, что такое общественное забвение. Так почему главный редактор должен за всех вас думать? Почему? Разве это мое дело сочинять заголовки? За вас. Да, Гринштейн, не делайте такое лицо. За вас тоже…

— Разве я… — молодой женский голос явно пытался оправдаться.

— Не будем уточнять детали. — Главный редактор решительно пресек попытку возражения. — Вялый заголовок в газете — это смерть материалу. «Война и мир». «Тихий Дон». «Обломов» — это все нам не нужно. Заголовок должен бить читателя кулаком в морду, либо по яйцам.

В зале громко рассмеялись, и оживленный шум долго не стихал. Главный редактор не пытался никого успокаивать. Только когда эмоции поулеглись, он продолжил.

— Мне надоела ваша демонстрация целомудрия. Все, чему вас учили на факультете журналистики, пора забыть. Вам по двадцать, а пишете скучно, как Толстой в семьдесят лет. Вот вы, Юлечка. Что вы все время тянете юбку ниже колен? Вы перед артистами тоже скромничаете? Нет? Я не верю. Мне дали два ваших интервью с актерами и ни в одном я не нашел строк: «Артист, говоривший о великом и вечном, все время пялился на мои колени. Он так и жрал их глазами. Я видела, он умирал от желания содрать с меня трусы и юбку».

— Этого не было!

Женский голос, полный слез и возмущения прозвучал на высокой ноте, сорвался и смолк.

По залу прошелся шорох. Кто-то засмеялся. Кто-то захлопал в ладоши.

Редактор дождался тишины.

— Юлечка, милая, не надо казаться дурочкой. Ты же могла так подумать? Могла. Думать — твое конституционное право. Это обязанность профессионального журналиста — создавать скандалы, раздувать их. Тебе объяснить, как это делается? Нет? Тогда пойми — красивые колени — а они у тебя красивые — должны работать.

В зале опять оживились.

— У кого есть интересные предложения?

— Павел Семенович, пришло забавное письмо, — голос девичий, звонкий. — Пишет некая гражданка Рубальская.

— И что она пишет?

— Вот. «Как мне быть, если мой муж гомосексуалист? В храм блаженства он предпочитает проникать не через парадный, а через задний, черный вход?..»

— Я понял, Вика. Понял. Прекрасная тема! Только подать ее нужно смачно. Организуйте беседу врача. Пусть расскажет все, что знает о храме блаженства и входах в него…

— Павел Семенович, у меня тоже тема.

Теперь инициативу постарался перехватить мужчина.

— Ну?

— Председатель правления областного общества глухих Смальц издал служебную инструкцию. В ней он запрещает сотрудникам критически отзываться о персоне председателя. Те, кто ведет такие разговоры, должны наказываться вплоть до увольнения

— Макаров, ты это всерьез?

— Конечно.

— Тогда почему материал не у меня на столе? Таких самодуров, как этот Шмальц, нарушающих конституцию и основы демократии, надо стегать не стесняясь. Чтобы к вечеру статья была в секретариате. И не жалейте выражений…

Настроенность редактора на борьбу с теми, кто попирает права и свободы людей, показалась Ручкину добрым знаком. То, о чем он собирался сообщить газете, было куда опаснее для общества, нежели выверты глупого чиновника Смальца.

Минут десять спустя, совещание, которое в редакциях по традиции называют летучкой, даже если оно длится три часа, окончилось.

Затопали ноги, застучали сдвигаемые с мест стулья. Как стадо бизонов, спешивших на водопой, из зала заседаний в коридор вывалилась толпа гангстеров печатного станка. Мимо Ручкина неслись мальчики, готовые при слове «сенсация» разгребать руками свежее дерьмо, и девочки, которым ради интересов профессии рекомендовалось повыше открывать свои ноги.

Кисляк сама узнала Ручкина. Подошла и спросила:

— Василий Иванович?

Ручкин вскочил со стула, заулыбался.

— Так точно, Лариса Сергеевна, я.

— Пройдем ко мне в кабинет. Кстати, Василий Иванович, вы мало изменились.

Ручкин заметно смутился.

— Что вы, куда там! Возраст не красит. А вот вы, Лариса Сергеевна, расцвели. Во всех отношениях: и внешне и творчески.

— Ну, ну, Василий Иванович, я ведь так чего доброго и поверю.

— Я совершенно искренне. Меня всегда поражала ваша смелость. Для женщины роль криминального репортера не совсем подходит. А вы…

Кисляк мило улыбнулась. Взяла со стола золоченую зажигалку, высекла огонь, прикурила, со вкусом затянулась.

— Говорите, говорите, Василий Иванович. Комплименты всегда приятны.

Ручкин сделал недоуменное лицо.

— Почему комплименты, Лариса Сергеевна? Я, извините, читал большинство написанных вами материалов. Во всяком случае, так думаю. И скажу — вы никогда не мельчили. Я знаю, как такие выступления воспринимались властями…

— Милый Василий Иванович! — в голосе Кисляк прослушивалось неподдельное уважение к гостю. — Мне было бы неприятно обманывать вас. Очень неприятно. Тем более, что, судя по всему, вы сохранили удивительную наивность…

Последние слова резанули Ручкина по самолюбию. Он давно уже не считал себя наивным и не принимал на веру расхожие лозунги и обещания, которыми так любят швыряться политики. Постоянное общение с теневой стороной жизни позволило ему научиться ясно видеть идеологические подмалевки, которыми пропаганда приукрашивала действительность. И вдруг…

Однако ни смущения, ни обиды Ручкин не показал.

— Возможно, Лариса Сергеевна. Все возможно. И все же мне кажется, вы кокетничаете. Ваши публикации в равной мере задевают интересы криминалитета и властей, которые так любят болтать о борьбе с преступностью.

— Я ожидала, Василий Иванович, что вы обидитесь на мои слова. Извините, если все же уязвила вас. — Она взглянула на часы. — Давайте о деле. Мне скоро надо уехать.

Ручкин подробно, с четкостью милицейского протокола изложил события, о которых предлагал написать в газете.

Кисляк слушала внимательно, ни разу не перебив рассказчика. Только когда он окончил, спросила:

— Если это не Вадим Васильев, то кто же убийца? Вы его не назвали. Я понимаю, в умолчании вся прелесть детектива, но в конце повествования имя преступника должно быть названо.

— Это Игорь Немцев. Сын губернатора. Сейчас он скрывается под девичьей фамилией матери и имеет паспорт на имя Игоря Мещерского.

Кисляк твердым мужским жестом задушила сигарету, прижав ее к пепельнице. Поджала губы. Подумала.

— Сволочь он, подонок! — Оценка прозвучала с предельной откровенностью. — Но, Василий Иванович, можете меня презирать, можете даже убить, только от предлагаемой публикации я вынуждена отказаться.

Прямота ответа поразила Ручкина. Он понял: его надежда на прессу рухнула. Единственный человек, который мог поднять голос в защиту Вадима Васильева, открыто испугался предложенной ему роли разоблачителя.

— Вы боитесь? — Ручкин хотел сказать «боитесь губернатора», но последнего слова не произнес. Оно и без того подразумевалось.

— Боюсь, но это сложнее, чем вы подумали.

— Что значит сложнее?

— Это со стороны кажется, что пресса может все, потому что ей позволено поступать по своему усмотрению. Но нам-то собственные возможности известны лучше. Есть потолок, выше которого газете не разрешено прыгать. И мы не прыгаем. Сегодня, к примеру, главный дал команду втюхать фельетон о председателе правления общества глухих Смальце. Этот болван написал инструкцию для аппарата правления. В ней указал, что любая критика сотрудниками действий председателя — это нарушение трудовой дисциплины. Могу заверить, что наш сотрудник вволю попляшет вокруг этой глупости. Теперь учтите, если бы подобное распоряжение написал губернатор или наш любимый мэр, мы бы подобный факт в упор не заметили.

— Однако вы даже президента страны щиплете за пятки. И ничего.

— Вы слыхали, кто такой господин Сагитов?

— Немного.

— Так вот, мы щиплем президента, как вы сказали, ровно в той мере, в какой им бывает недоволен господин Сагитов.

— Он что, — Ручкин изумленно смотрел на Кисляк, — ваш начальник?! Вот не слыхал!

— Он больше, чем начальник. Он наш хозяин. Мы все еще по привычке говорим: «наша газета». А на деле она его. И те, кто тут работают, живут его милостью.

— Но вы же так смело бомбите коррупцию. Бьете всяческий криминал. Как же это можно, если над вами кто-то стоит?

— Над нами, Василий Иванович, стояли и будут стоять всегда. Раньше — обком партии. Теперь хозяин. Уйдет один, найдется другой. Нас могут продать, закрыть, что угодно…

— Неужели Сагитов читает все, что вы собираетесь дать газете?

— Нет, для этого есть главный редактор. Он один точно знает, что Сагитову угодно, что — нет.

— А если все же попробовать?

— Не имеет смысла. Идти на диких зверей с холостыми патронами — это не проявление смелости. Это — безрассудство. Если угодно — глупость.

— Мы все же живем не в джунглях. Раскрывая глаза людям на правду, вы создаете общественное мнение. Ваши статьи, как взрыв, привлекают внимание общества. Будоражат его. Заставляют думать. Бороться…

— Как звучат мои статьи я знаю, наверное, лучше вас. Это обычные хлопки. Так бывает, когда разбивают бумажный пакет, надутый воздухом. Все поворачивают головы и тут же отворачиваются: гром не из тучи…

— И все равно народ о вас думает иначе.

— Народ? Не надо, Василий Иванович! Не обманывайте себя. Народа нет. Есть люди. И каждый из них стоит сам за себя. Надо прижечь огнем сто задниц сразу, чтобы эти сто человек дружно заорали в один голос. Но когда прижигают зады в индивидуальном порядке — на зрелище все придут посмотреть: интересно.

— Вы же «четвертая власть»!

— Ой, ой! — Кисляк притворно охнула. — Я в вас окончательно разочаруюсь. О какой четвертой власти вы говорите? О прессе? Побойтесь Бога! Мы сейчас как никогда только представители второй древнейшей профессии.

Ручкин молчал.

— Василий Иванович, — Кисляк положила свою руку на его.

Ладонь у нее была теплая, мягкая. А сама она выглядела усталой, измученной женщиной. — По-моему, у нас получился прямой и откровенный разговор. Так? Потому скажу вам то, что никогда не сказала бы никому другому. Для начала один вопрос. У вас были случаи, когда задержанного вами человека кто-то не разрешал наказывать?

Было и такое. — Ручкин угрюмо опустил голову. — Было.

Так вот, еще вчера главный редактор приказал не лезть в судебное дело Вадима Васильева. Все будет выглядеть так, будто ни человека, ни такого дела не существует вообще. Вы понимаете?

— Что же делать? Неужели нельзя хоть как-то взорвать это молчание?

— Холостым патроном? Не выйдет.

— А гранатой?

Она пожала плечами.

— Гранатой? Это куда ни шло.

Леонид Викторович Немцев никогда не встречался с уголовными делами, которые подлежали передаче в суд. Потому он с интересом положил перед собой пухлую папку и провел по ней рукой, словно стирал пыль. Обратил внимание на хороший кожаный переплет, на четкий каллиграфический почерк, которым были выведены реквизиты. Он даже не подумал, что дела, с которыми не связаны интересы высокого областного начальствa, выглядят не столь благородно. И переплетены они в дешевенькие папки из тонкого грязно-серого полукартона, и почерки, которыми заполнены документы, чаще всего торопливые, небрежные, неудобочитаемые.

Немцев открыл корочки, начал чтение.

Немцев нахмурился. Ему казалось, что с первых строк в деле должна была появиться фамилия виновного в преступлении человека, но ее почему-то не оказалось. Он нервно перелистнул страницу и сразу увидел то, что искал.

Неожиданная мысль заставила Немцева внутренне улыбнуться. Вот она, не декларированная, а реальная власть! Вот она, тут. Он даже сжал кулак, положил его на стол перед собой и внимательно оглядел. Должно быть также чувствовал себя Сталин, когда ему на стол клали дела его политических противников. И было в них все, что имелось в деле, которое лежало перед Немцевым: ссылки на статьи законов, точные юридические формулировки обвинении, подписи прокуроров, следователей, экспертов…

А как иначе? Как управлять страной, областью, как командовать армией, как держать в кулаке толпу демагогов, кричащих о правах человека, о необходимости сохранять экологию, если ты не можешь настоять на своем?

Он теперь это мог. Мог и знал об этом.

Немцев снял очки, сунул золоченую заушину в рот. Посмотрел на прокурора.

— Зачем это?! — Он рассерженно ткнул пальцем в только что прочитанный абзац.

— Леонид Викторович, подобный подход лучше всего свидетельствует о том, что следствие велось объективно. Это вполне оправданно.

Прокурор лучился доброжелательностью и говорил мягко, будто убеждал капризного сына любовницы, который не желал уйти погулять в момент, когда то потребовалось взрослым.

— Ты мне мозги не крути. — Немцев не умел сдаваться так просто. — В чем эта оправданность? С первых строк обвинительного заключения суду будет заявлено, что вины подсудимый не признает.

— Верно, но вы читайте дальше. — Прокурор тяжело вздохнул и вытер платком пот со лба. Доказывать что-либо начальству всегда было и остается делом неблагодарным. Но хуже всего то, что при любом несовпадении мнений, губернатор начинал подозревать самых близких к нему людей в злом умысле и пытался угадать, кто его пытается подсидеть.

Недовольно поправив очки на носу, Немцев продолжил чтение.

Немцев в очередной раз снял очки. Устало потер переносицу. Посмотрел на прокурора.

— Вроде бы ничего, но все же о несогласии обвиняемого лучше умолчать.

— Нельзя. — Прокурор решил стоять насмерть. — Это таит в себе немало подводных рифов.

— Тоже мне, флотоводец! Рифы. Еще скажи «кильватер». — Немцев нажал кнопку вызова на панели переговорника. — Илья, загляни ко мне.

Через минуту дверь бесшумно открылась, и в кабинет тихой мышью проскользнул Илья Ефимович Гусман — юридический советник Немцева.

При невзрачной внешности — пузатенькая груша на тонких ножках с сияющей лысой головой — он отличался удивительно острым умом, умел блестяще вести полемику, мгновенно схватывал самые слабые места в аргументации оппонентов и безжалостно потрошил их. С подачи Гусмана Немцев ухитрялся обходить самые сложные препятствия на своем пути и весьма ценил советы «юридического крючка».

Гусман вел осторожную политику — старался не лезть на глаза, всегда держался в тени и потому о его влиянии на решения губернатора знал крайне ограниченный круг лиц. Однажды ко дню рождения Гусмана Немцев подарил ему визитную карточку, тиснутую золотой фольгой: «Илья Ефимович Гусман, умный еврей при губернаторе».

Гусман, оставшись с Немцовым с глазу на глаз, визитку вернул:

— Мне лестно получить такую оценку, Леонид Викторович. Но в тексте серьезная ошибка. Надо бы написать «старательный еврей при умном губернаторе». Иначе мы оба оказываемся в неловком положении.

Немцев по достоинству оценил такт своего юриста и убрал золотую карточку в сейф.

— Слушаю вас, Леонид Викторович. — Гусман вежливо склонил зеркальную голову к плечу.

Взгляни. — Немцев подвинул к нему обвинительное заключение.

— Как тебе понравится этот абзац?

Гусман пробежап взглядом по строкам, в которые упирался палец губернатора. Повернулся к прокурору. Спросил:

— Обвиняемый так и не признался?

Прокурор утвердительно кивнул.

— Нет.

Гусман посмотрел шефу в глаза.

— Тогда это сильный ход, Леонид Викторович. Если на процессе подсудимый заявит, что не признавал и не признает за собой вины, то протоколы только подтвердят объективность следствия. И перед судом встанет задача исследовать не столько версию подсудимого, сколько доказательства его вины, собранные в ходе расследования.

— Хорошо, — Немцев давал задний ход, но старался, чтобы это не поняли, как капитуляцию.

Ручкин искал Игоря Немцева, который в городе не появлялся. Сделав несколько неудачных попыток, обратился за помощью к участковому инспектору Геннадию Жерехову. На его участке кучковались представители самых разных неформальных молодежных групп, и был шанс среди них найти таких, кто знал о том, куда исчез Немцев.

Поразмышляв, Жерехов сказал:

— Я вам, Василий Иванович, устрою встречу с дружинником.

— Не стоило бы привлекать к моему делу общественность, — вяло возразил Ручкин.

— Не, это не то, что вы подумали. У меня общественность иного рода.

— Куда денешься, надо так надо.

Жерехов привел Ручкина на бульвар Федерации, они сели на скамейку и стали ждать. В пустых разговорах прошло минут двадцать. Наконец участковый оживился.

— Штурмбанфюрер, подойди! — Жерехов помахал проходившему мимо парню рукой.

Длинны как жердь, на взгляд, возрастом не более шестнадцати лет, в черной рубашке, перепоясанной офицерским широким ремнем, с портупеей через плечо, с длинной огуречной башкой, обритой наголо, парень подошел к ним.

— Чево?

— Вот с тобой человек поговорить хочет. — Жерехов кивнул на Ручкина. Хороший мужик. Мой друган. Понял?

— Ну.

Парень присел на край скамейки так, словно собирался тут же вскочить с нее и бежать. Шмыгнул носом, подхватывая соплю.

— Чево надо?

Ручкин смотрел на него с интересом.

— Так ты что, немец?

— Не, — парень снова шмыгнул носом, — русский.

— А почему штурмбанфюрер?

— Это он капитан шутит. Я только гауптштурм…

— Ну, тогда конечно. — Ручкин покачал головой, хотя сам в рангах эсэсовских чинов не разбирался — Ты прости, я от жизни отстал, не все теперь понимаю.

Гауптштурмфюрер удовлетворенно шмыгнул и потер пальцем нос.

Они помолчали.

— Закуришь? — Жерехов прервал затянувшуюся паузу и протянул парню сигареты.

— Не-е, — отказался тот. — Мы курение не обожаем.

— У вас и программа есть? — Ручкин спросил и деланно зевнул. Ему не хотелось, чтобы парень испугался его любопытства.

— Железно.

— И какая, коли не секрет?

— Много всего.

— Хорошо, с кем вы ведете борьбу?

— Много всяких.

— Ладно, с кем все же в первую очередь?

— В первую? Жидов бьем. Черных…

— Негров, выходит? Много их для вас привозят сюда из Африки?

Парень уловил насмешку, насупился.

— Зачем с Африки? Здесь своих черных хватает.

— Что-то не встречал.

— Плохо смотрите. Вон сколько базарджанцев развелось вокруг: бить и бить.

— Каждый день бьете?

— Не, получим команду — тогда.

— Ладно, оставим базарджанцев. Ты Игоря Немцева знаешь?

— Вроде…

Гауптштурмфюрер бросил испытующий взгляд на Жерехова.

Тот молча кивнул, мол, не пугайся, можно говорить.

— Он тоже ваш?

— Он? — Парень посмотрел на Ручкина пристально, стараясь понять, шутит тот или задал вопрос из неразумения. Убедился, что никакой подначки нет. Ответил со злостью: — Нет, он из «новых русских». Мы таких тоже давить будем.

— Круче вас?

— Мы не преступники. Мы за то, чтобы в стране была власть.

— Ясно, гауптман. И еще один вопрос. Этот самый Игорь Немцев исчез. Был и вдруг испарился. Можно его как-то найти? Я думаю, далеко он не отбежал. А вот милиция, — Ручкин кивнул в сторону Жерехова, — искать его не берется.

Парень подумал. Посмотрел на капитана. Тот качнул головой, показывая согласие.

— Можем, — сказал парень. — Два дня не больше.

— Даже так? — Ручкин удивленно приподнял брови. — Круто у вас.

— Как есть. — Парень встал. — Я могу идти?

Когда он ушел, Ручкин вопросительно посмотрел на Жерехова.

— Слушай, это не розыгрыш?

— С какой стати, Василий Иванович? С кем-то я мог и пошутить, но не с вами.

— Хорошо, допустим. И все же трудно представить: по нашему городу шастают штурмбанфюреры.

Жерехов промолчал.

— Почему их не разгоняют?

— Они официально зарегистрированы как общественная организация. Социал-националисты. На выборах поддержали кандидатуру президента Ельцина. У кого после этого поднимется рука.

— А фашистская форма?

— Что форма, Василий Иванович? В Москве один мудель отрастил сталинские усы, надел форму генералиссимуса, и никто его не трогает. Больше того, телевизионщики тянутся к нему, как мухи к меду. Одно слово: демократия.

— Ты часто с этими наци контактируешь?

— Приходится.

— И есть толк?

— Оперативная информация. Очень быстрая и точная. У тебя два дня на проверку. Увидишь сам.

Ручкин увидел. Уже к вечеру следующего дня Жерехов позвонил ему и назвал адрес: «Дачный поселок Бирюзовый. Солнечная аллея. Участок 10.»

В тот же вечер Ручкин пришел к соседу Игнату Медведеву. Кадровый рабочий оборонного завода «Искра» он считался специалистом высокой пробы, имел орден «Трудовой славы» и медаль «Ветеран труда». В последние годы, когда прожить на пенсию стало трудно, Медведев, по слухам, приторговывал оружием. Именно за этим и явился к нему Ручкин.

— Игнат Кононович, — Ручкин взял быка за рога прямо с порога, — бандура нужна. — Он многозначительно помолчал, но тут же, чтобы сделать просьбу более понятой, пошевелил указательным пальцем, словно нажимал на спусковой крючок пистолета и сказал: — Пу-пу!

Медведев призадумался. Черт его знает, стоит ли помогать мужику? С одной стороны сосед — старый знакомый, в лапоть ни разу гвоздей не подкладывал, но с другой — бывший мент; кто их знает, может они присягают до гробовой доски «не пущать» и тащить. В конце концов решил рискнуть: дело денежное, почему не попробовать?

— Бандуру можно сыскать. Можно. — Медведев возвел глаза небу. — Но без струн… Этого нет.

Пойдет, — сказал Ручкин, — доставай. Заодно, если сумеешь, лимончик к чаю…

Теперь Медведеву пояснений не требовалось. Он и без того понял — сосед вооружается. Но с вопросами лезть не стал. Не дело торговца выяснять, что намерен покупатель делать с лимоном и бандурой — сок выжимать под музыку или натюрморт в хате собрался вывесить. Чужими хлопотами только дураки себя озабочивают.

Медведев кивнул, обозначая согласие.

— Ящик лимонов не обещаю, но твою потребность закроем.

Парализатор-электрошок американского производства «сандер» с силой разряда в восемьдесят тысяч вольт Ручкин купил на толкучке у торговца бытовыми электротоварами…

Из-за крутого поворота на Солнечную аллею дачного поселка Бирюзовый выкатился «гранд-чероки», сверкавший мокрым стеклянным блеском обсидиана. Ручкин уже начал беспокоиться, что в этот вечер у дачи хозяева не появятся, но ему повезло.

Даже не глядя на номер, он понял — это они.

Чтобы не попасть на глаза приехавшим, отступил в тень за ствол старого вяза.

Из-за руля вылез рослый парень в джинсах и черной рубахе с ярким изображением дракона на груди. Повернулся к машине, что-то сказал. Послышался смех.

«Веселятся, суки», — подумал Ручкин. Он не злился, лишь констатировал факт.

Парень прошел к воротам, открыл ключом запор, распахнул створки. Возвращаясь к машине, споткнулся и едва устоял на ногах.

«А он поддатый», — подумал с удивлением Ручкин. Пьяный за рулем — вообще-то не новость, но чтобы нажраться и ездить по городу, когда обстоятельства вынуждают тихо сидеть в норе, — это уже отягчающее обстоятельство.

Машина въехала на территорию дачи. Парень вернулся к воротам и запер их. Теперь Ручкин разглядел его и понял: то был знаменитый Шах, о котором ему столько рассказывали.

Машина проехала к коттеджу, остановилась. Погас свет фар.

Ручкин вышел из укрытия, пересек улицу и пошел вдоль забора, огораживавшего губернаторский участок, к месту, которое заранее выбрал для проникновения внутрь. Здесь у самой ограды росла старая липа.

Схватившись за нижний сук, Ручкин поднатужился, подтянулся и забрался на дерево. Спустился на землю уже на другой стороне забора прямо в кусты малины. Уколол палец. Подумал, что было бы хуже, если бы там росла ежевика.

Собак на даче не было. Ротвеллера Дикки увезла в город сиятельная Ангелина Михайловна.

По дорожке, держась в тени посадки облепихи, Ручкин прошел к коттеджу. Из открытого окна второго этажа доносился смех.

Ручкин прислушался, стараясь понять, сколько человек собралось в доме. Разобрался довольно быстро. Он хорошо различал голос Шаха, гнусавое бормотание Игоря и пьяное женское хихиканье. Скорее всего, с парнями приехала шалава Лада.

Выждав как ему показалось нужное время, Ручкин обошел коттедж и остановился у двери черного хода, которая вела в подвал и на первый этаж — в кухню.

Достал отмычку. Стараясь не греметь, сунул ее в скважину внутреннего замка. Неторопливо покачал, нашел зацепку в запирающем механизме, надавил, повернул. Замок щелкнул, уступая его настойчивости и опыту. Дверь открылась без скрипа.

По узкому коридору, минуя кухню, Ручкин проник в холл. Не входя, постоял за косяком. Прислушался. Было тихо. Помещение освещалось только светом, который падал в широкие окна.

Крутая деревянная лестница вела на второй этаж. Ступени ужасающе скрипели. Ручкин не знал теории губернатора о дереве живом и мертвом, потому злился на скрип и беззвучно произносил слова, по смыслу и звучанию подходившие к месту.

Чтобы уменьшить скрип, приходилось ставить ноги на края ступеней, в места, где они крепились к балкам лестницы.

Он медленно подошел к темной полированной двери. Из под нее через узкую щель пробивалась полоска света. Кровь гулко билась в ушах, и Ручкину казалось, что где-то рядом плещут волны прибоя.

Через дверь из комнаты доносились неясные звуки. Сперва недовольный голос с пьяными интонациями прогундел: «Работай, амара, работай!» Потом глухой женский стон, а может быть, плач. Затем смех. Заржали два голоса сразу. На миг все стихло. И опять шум — то ли стул упал, то ли на пол бросили что-то тяжелое.

Осторожно Ручкин надавил дверь, проверяя не заперта ли она. Дверь приоткрылась. Можно было входить.

По опыту Ручкин знал, что минутное замешательство у тех, кто насторожен, можно вызвать только совершенно неожиданным, дурацким, сбивающим с толка поступком.

Он резко толкнул дверь и вошел в комнату. Она была освещена интимно-возбуждающим розовым светом. Его лил светильник в виде огромного помидора, стоявший на столе рядом с кроватью.

Сама кровать — огромная, способная уместить четверых — занимала большую часть комнаты. На кровати возлежали три обнаженных тела — два мужских и женское.

Первый этап общения, требовавший затраты физических усилий, они должно быть прошли до конца и теперь набирались сил. На кровати лежало большое металлическое блюдо. На нем стояла бутылка виски, грудой были навалены фрукты — клубника и персики.

Распахнувшаяся внезапно дверь прервала смех, и все трое с удивлением уставились на Ручкина.

— Ребята, — спросил тот озабоченно, — мои пассатижи не видели?

Первым пришел в себя Шах.

— Дед, ты сбрендил? Пошел вон отсюда.

Ручкин сделал быстрый широкий шаг, протянул руку, сжимавшую черную плоскую коробочку «сандера» и нажал курок.

Синие искры разряда затрещали на иглах контактов. Ноздрей коснулся легкий запах озона.

Шах дважды дернулся и застыл. Голова свалилась на бок, рот приоткрылся, глаза закатились.

Женщина вскочила с постели и закричала диким, по-волчьи тоскливым голосом. Заставить ее замолчать можно было только заткнув рот. Заниматься этим у Ручкина времени не было.

«Сандер» треснул еще раз. Лада тут же отключилась.

Ручкин посмотрел на Игоря и, чуть задыхаясь от непривычною напряжения, скомандовал:

— Подними руки! Подойди сюда!

Привычка к безнаказанности даром ни для кого не проходит. Мозги, затуманенные дурманом, теряют способность адекватно оценивать обстановку.

Игорь спрыгнул с постели и бросился на Ручкина. Нет ничего презреннее, чем противник, изучивший рукопашный бой самостоятельно по картинкам из популярных книг. Все эти театральные, по-обезьяньи дикие возгласы, которые в кинофильмах испускают лихие мастера восточных единоборств ничего не значат для победы, когда перед ними оказывается кулачный боец русского стиля.

Первый же выпад Немца обнажил все его слабости.

Ручкин ушел от удара без особого напряжения. Он лишь удивленно подумал: на кой черт заорал этот мальчишка, если тут же допустил столько ошибок.

Пальцами правой руки, согнутыми в фалангах, Ручкин нанес Игорю прямой удар в плохо прикрытое солнечное сплетение. Тот задохнулся, растратил остатки самообладания, схватился за живот и согнулся в поясе.

Ручкин сильно рубанул по его открывшейся шее ладонью. Игорь сунулся лицом вниз. Схватив его за плечо, Ручкин сдержал падение, не дав парню рухнуть на ковер со всего маху.

С минуту стоял неподвижно, на всякий случай приготовив свой «сандер».

Отдышавшись, Игорь поднялся на четвереньки и закачал головой, как поросенок над корытом с пойлом. На руки тут же легли и щелкнули замками браслеты.

— Поднимайся, пошли.

— Тебе нужно, тащи сам. — В голосе Игоря звучал открытый вызов.

Ручкин вынул из кармана коробок спичек — консервативный набор инструмента старого курильщика. Пошуршал, достал одну. Чиркнул головкой по терке, а когда вспыхнул желтый огонек, воткнул спичку в обнаженную правую ягодицу подонка.

Игорь подскочил на месте и задергался.

— Ты что?! Ты что делаешь, гад?!

Ручкин толкнул его в спину, обозначая направление движения.

— Ну, пошел! Ножками, ножками. Потом говорить будем!

Трусливый по натуре, Игорь тем не менее старательно духарился. Наркотик, опутавший мозги липкими тенетами, не давал ему возможности реально оценивать обстановку. Ясность сознания приходила и уходила с равномерностью прибоя, накатывала волна отчаянного упрямства и дерзости, и лишь одни наручники сдерживали попытки замахать кулаками, то приходил накат страха. Мочевой пузырь сжимали острые позывы, а кишечнике начиналось бурление, хотелось присесть на корточки и перестать бороться с недержанием.

Они спустились по лестнице. Вышли во двор. Подошли к машине.

«Гранд-чероки», такой же элегантный как всегда, xopoшо отмытый и натертый до блеска восковой пастой, сверкал моллингами и кузовом.

Ручкин открыл заднюю дверцу.

— Залезай.

— Пошел ты!

Прилив дерзости затянул Игорю глаза красной дымкой. И все, что мог сказать подонок, умевший оскорбить и унизить других, вылилось в длинную фразу, в которой не было ни одного цензурного слова.

Спичка во второй раз с треском прошлась по коробке, и огонек, острый как игла, жалящий как оса, впился в голую ягодицу.

Игорь разразился тонким поросячьим визгом. Он подпрыгивал от боли, но скованными руками не мог дотянуться до обожженного места, чтобы потереть, погладить его. Тогда он повернулся спиной к машине, прижался задом к ее холодному гладкому боку. И вдруг опять дернулся.

— Мне в кусты. Надо в кусты!

Очередная волна страха накатила с такой силой, что Игорь, едва отодвинувшись от колеса, тут же и присел. Острая спазма прошлась по внутренностям, выворачивая их наружу.

Больше Игорь не делал попыток сопротивляться. Оказавшись в машине, он впал в полусонное состояние, сидел, полузакрыв глаза, и бубнил под нос нечто бессвязное.

Ночь они провели в машине, которую Ручкин загнал во двор хозяйственного дома и воткнул между двух гаражей, принадлежавших инвалидам.

Под утро Игорь стал приходить в себя, запросил наркотика.

— Потерпи. Не сдохнешь. — Ручкин злился, тем не менее все, что говорил его пленный, он писал на портативный магнитофон.

— Сдохну. — Игорь злился все сильнее. — Меня крутит. Ты хоть это понимаешь, старый хер?

— А ты понимал, когда ножом бил ни в чем не повинных женщин?

— Я?!

— Да, ты.

— Будь человеком, старик. У меня в куртке в кармане дядя Костя. Один раз… понюхать…

Под именем «дяди Кости» в Орловске гулял кокаин.

— Так ты их убивал или нет?

— Скажу, если дашь.

— Говори.

— Думаешь боюсь? Да пошли вы все! — он говорил глухим сдавленным голосом, будто ему приходилось выталкивать из себя звуки с неимоверным усилием. — Ну, я ее запорол. Я. Она, зараза, мне помешала. Я ее ненавижу. И сейчас бы пырнул, попадись она под руку…

— Она мертва, — заметил угрюмо Ручкин. Он хотел, чтобы магнитофон зафиксировал живой разговор, диалог, а не монотонные откровения наркомана.

— Все одно пырнул бы. Лямка вонючая! Дрянь!

— Ты убил не только старуху. Ты убил и девчонку.

— И что? — Нечто похожее на возмущение оживило Игоря. — Она этого стоила. Так себе девка. Без особой сладости..

— Совсем не жаль?

— Ее?! На хрен она такая кому нужна! Давить их надо. Давить!

Не было сомнений — Игорь говорит, что думает. Говорит правду. И правда эта страшнее лжи. Начни он сейчас выкручиваться, доказывать, что невиновен, что все произошло совершенно случайно в момент одурения, во время вспышки небывалой ярости — это бы показало, что в человеке еще живы остатки совести. Оправдываются люди, когда стараются смягчить не только свою вину перед другими, перед общественным мнение»! перед судом, но в первую очередь перед собой. Любого масштаба сволочь — убийца, предатель, перевертыши — ищут для себя оправданий, а найдя их, повторяют из раза в раз ложь, успокаивая тем самих себя.

Игорь не оправдывался. Внутри него все давно перегорело, обрушилось, и свое извращенное понимание мира он считал единственно возможным, правильным. Дай ему возможность, продолжал бы идти старым путем.

Ему и в голову не приходило, что любое зло неизбежно сталкивается со злом себе подобным и победивший получает право поступать с побежденным также, как тот поступал с другими.

— Ты ни о чем не сожалеешь?

Задавая вопрос, Ручкин собирался поставить точку в их разговоре.

— Я?! — Игорь истерически засмеялся. — Дай мне лекарство, дай! Тогда скажу. Дай, что там найдешь…

Ручкин достал полиэтиленовый пакетик из портмоне, лежавшего на переднем сиденье машины. Он бы не дал подонку дури. Не дал из одного желания заставить его лишний раз испытать мучения. Однако беспокоила мысль, что начнется сильная ломка и мешок с дерьмом, который должен предстать перед судом, потеряет способность двигаться. Таскать его на себе Ручкин не собирался.

— Говори дальше, тогда получишь.

Игорь продолжал хохотать: его заклинило. Икая и захлебываясь смехом, сказал:

— Ты не поверишь, дед! Не поверишь. Сожалею, что не трахнул эту старуху по второму разу. Знаешь, какой был бы кайф?

Ручкин с отвращением сплюнул. Было желание выбросить и втоптать в грязь все драгоценные запасы подонка, рождавшие глюки, но сделать этого Ручкин себе не позволил. Надо было сохранить способность Игоря передвигаться самостоятельно.

Те не менее ненависть требовала выхода.

Трудно представить, но любимый сын мадам Мещеряковой, наследник блистательно вгрызшегося во власть господина Немцева, был только подобием человека, а точнее, лишь внешне походил на существо, которое древние определяли как «хомо сапиенс» — «человек разумный».

Потребляющий организм на двух ногах с умением двигаться вертикально, вот кем на деле был в настоящее время Игорь. Он не знал, не испытывал чувств, присущих нормальному человеку. Рожденный как и все другие с равными возможностями и чувствами, он ограничил свой мир до размеров пятачка. В центре этого круга, в котором едва-едва умещались его ступни, находился он сам. Один. Единственный и неповторимый. Все, что было вне круга, заполняли предметы, которые предназначались для употребления — деньги, жратва, дурь, бабы… Остальное, если оно не входило в сферу потребностей и интересов, было ненужным и бесполезным.

В первую очередь эта ненужность распространялась на людей. Глупые, суетливые пешеходы, с утра заполнявшие улицы города, вечно куда-то спешившие, что-то делавшие, а главное — рассуждавшие о смысле жизни, о каких-то правилах морали, о законах, собственных правах, о демократии… В гробу в белых тапочках он видел всю эту сволочь. Рыжие кусачие муравьи…

Почему он, Игорь Немцев, такой особенный и неповторимый, должен думать о том, что муравей хрустнет, попав под его ботинок? Не хочешь хрустнуть? Тогда не лезь. Каждый должен думать о себе и не больше.

Игорь получал наслаждение, когда причинял кому-то боль, доставляя мучения. Ему нравилось до безумия бить Ладу по ее смазливой роже, кусать до крови ее грудь, а потом тегусить в ярости, добиваясь, чтобы она застонала, заплакала. В такие мгновения Игорь взлетал в призрачные высоты блаженства, ощущал себя хозяином жизни, ее повелителем.

Между прочим, первой жертвой в длинном ряду пострадавших от Игорька, стояла его родная мать, хотя она и сама еще не понимала этого.

Заметно постаревшая, сразу сдавшая мадам Ангелина, все еще закрывала глаза на правду и считала, что все пройдет, образуется, что ее сын — всего только жертва обстоятельств. Преодолев их, он снова станет таким, каким она его раньше знала — милым, домашним мальчиком.

Конечно, в глубине души мадам Ангелина понимала, не могли не понимать, что ради спасения ее сына, по существу-то дрянного, поганого человека — наркомана, убийцы, — затеяно грязное, бесчестное дело, которое можно назвать третьим убийством. Вместо ее драгоценного Игорька осудят другого, невинного человека. Но мадам отстранялась от размышлений такого рода. Мысль ее не пересекала незримой границы, которую они сама для себя определила. Ее сын — это ее сокровище. О своих сыновьях пусть думают и заботятся те, кому по узам родства надлежит их защищать.

Таким образом, мир мадам Ангелины, дамы в поисках удовольствий объездившей полземли, перечитавшей всего Достоевского и Толстого, любившей повторять, что «красота спасет человечество», был на самом деле ограничен таким же узким кольцом, как и мир ее сына. Чтобы ни случилось, как бы ни повернулось дело, ей уже не сбросить груза подлости и лжи, который она сама взвалила на свои плечи.

Все, что недавно рассказал Ручкину Игорь, не было приступом прозрения, душевным или умственным просветлением. Исповедь не облегчила ему ни мук ума, ни страданий плоти, вызванных наркотическим голодом. То был обычный акт самоунижения наркомана в расчете на получение права принять очередную, столь необходимую для него дозу дури.

Скажи Ручкин, что Игорь получит желаемое, вложи ему нож в руки и пошли убивать — он бы пошел.

Ради возможности сунуть в рот порцию наркоты, он не задумываясь сунул бы нож даже в холеный живот мамаши, задушил сучку Ладу, все что угодно, только бы позволили снять c себя изнуряющую тяжесть трезвости, ослабить терзания ума и тела.

— Держи! — Ручкин поднес к губам Игоря заветную гадость — кусочек бумаги, пропитанный дурью. Тот жадно слизнул подачку и зажмурил глаза. Игорь не просто обсосал бумажку. Он ее буквально схряпал: обмусолил, изжевал, проглотил. С минуту сидел, опустив голову» — усталый, поникший, как резиновая кукла, из которой наполовину выпустили воздух.

И вдруг встрепенулся. Обалдин дошел до какой-то неведомой точки организма и привел в действие механизм окосения. По лицу пробежала гримаса, стершая восковую маску омертвения. Глаза обрели блеск. Тело вновь начало надуваться утраченным воздухом, выпрямилось, оживилось.

Игорь тут же сделал попытку дернуться и встать, но браслеты, стягивавшие кисти рук за спиной, не позволили это сделать. Какое-то мгновение он изумленно старался понять, что с ним произошло. Должно быть, вспомнил, зашипел зло, как змея, которой наступили на хвост. Красноватыми воспаленными глазами посмотрел на Ручкина.

— Слушай, дед, ты хоть понимаешь во что влип?

— Может, и нет, объясни.

— Ты знаешь, кто я?

Ответа не последовало. Игорю пришлось объяснять самому.

— Я Немцев. Сын губернатора. Просекаешь?

— Валяй, свисти громче. — Ручкин издевался — Вот здесь в бардачке права на вождение. На них фото. Показать? И фамилия — Игорь Мещерский. Это кто?

— Мещерский — девичья фамилия матери…

— Ну да, а Немцев — девичья фамилия отца. Так что ли?

— Нет, Немцев его нормальная фамилия.

— С чего же ты стал Мещерским?

Игорь дернул плечом.

— Обстоятельства.

— А я здесь при чем?

— Хочешь получить выкуп? Получишь. Только отпусти.

— Нет. Отпустить тебя — все равно, что вылить стакан холеры в городской водопровод.

— Я такой плохой?

— Плохой или хороший, какая разница? Главное — ты паразит. Глиста, если точнее. В природе для каждого существа можно найти предназначение. Изведи волков и лис — пострадают зайцы. Вылови щук — в рыбьем царстве нарушится равновесие. А без глистов мир прекрасно обойдется. Они живут для самих себя. Если их уничтожить, жизнь изменится к лучшему. Дышать всем легче станет.

— Ну, смотри. Я хотел по-хорошему, ты не захотел. Значит, пеняй на себя. Меня будут искать. Учти.

— Ладно, кончай трепаться. Пора ехать.

— Куда? — Вопрос прозвучал испуганно.

— Разве тебя не вызывали? — Ручкин изобразил изумление. — Я думал, ты получил повестку в суд.

— Какой суд?!

— Вот что. Мещерский, приедем — поймешь. Это суд, где главный обвиняемый — ты. Забыл?

Грязная ругань выплеснулась изо рта, как блевотина. Ручкин дождался когда приступ отчаянья утихнет.

— Кончил? Теперь я тебя приготовлю. К транспортировке. Мы должны явиться в суд, одетые по всей форме.

Ручкин достал из сумочки-визитки, прикрепленной под курткой к брючному ремню, поясок с пряжкой. Охватил им талию Игоря. Каждое движение пояснял словами.

— Это для тебя сбруя. Знаешь что такое сбруя? Сюда в кармашек мы кое-что положим. Как думаешь, что?

Игорь угрюмо сопел, следя за действиями ненавистного типа.

— Еще не догадался? Зря. Это что?

Ручкин подбросил на ладони металлический зеленый катыш.

— Лимонка…

Игорь не смог скрыть испуга. Опухшие губы с трудом шевелились.

— Ладно, пусть так. Хотя лимонка — это «Ф-1». А у меня «РГД-5». Разница, конечно, есть, но не для тебя. Ручкин достал и ввинтил в корпус гранаты блестевший лаком стержень с кривым рычагом. — Знаешь, что это?

Игорь упрямо мотнул головой, показывая, что не знает и знать не хочет.

— Придется объяснить. Вот послушай.

— Не надо.

— Ну уж нет. Из хорошего знания проистекает хорошее поведение. А мне необходимо, чтобы ты себя вел хорошо. Видишь трубку? Это УЗРГМ — универсальный запал ручной гранаты модернизированный. Хитрая штучка-дрючка. Зверь-машинка. Колечко — это от предохранительной чеки. Загогулина — спусковой рычаг. Понял? Если дернуть за колечко, чека выдернется. Пружинка — она внутри — отбросит рычаг. Боек врежет по капсюлю. И БУМ! Ты понял? БУМ! Эта трубка даже сама по себе может выбить глаза и поотрывать пальцы. А мы пойдем дальше. Не догадался? Вот, кладем гранату в кармашек. Застегиваем. Видишь, как я ловко все сделал. Сам, между прочим, шил…

Игорь расширенными глазами следил за тем, как работают пальцы Ручкина. Тот поймал его напряженный взгляд.

— Не тушуйся, мещерский немец. Все продумано. Теперь мы поясок переворачиваем. Граната у тебя за спиной. На пояснице. Удобно? В руке у меня шнурок. Крепится он к кольцу. Ты видел кольцо? Оно нужно, чтобы пальцем вырвать чеку. Дерну разок и… Ты видел как рвутся гранаты? Нет, не в кино. Не видел? Вот жалость какая. Выходит и в этот раз можешь не увидеть. А я так старался…

Они приехали к зданию суда задолго до рассвета. на всякий случай. В этом месте при любом раскладе их искать на станут. Во дворе с тыловой стороны здания суда размещались мусорные контейнеры. Они стояли на асфальте в два ряда. Облезлые, ржавые баки без крышек были помечены кривыми синими буквами: «Нарсуд», РЭУ-5, ТОО «Светлана». Трудно представить, что кто-то мог покуситься на вместилища бытовых отходов и увезти их отсюда, но хозяева явно дорожили собственным имуществом. Среди отбросов, просыпавшихся из переполненных баков на асфальт, шныряли облезлые коты, очень похожие на крыс.

Ручкин подогнал машину к свалке, заглушил двигатель. В девять утра, когда по регламенту работы суда началось заседание, Ручкин вылез из за руля.

— Вылезай, пошли. О гранате помнишь? Так что давай, иди осторожно. Дернешься — твое дело. Конечно, мне лично видеть как тебя разнесет на куски до суда не хотелось бы. Двинулись.

Суд Березовского района Орловска разместился на первом этаже пятиэтажного жилого кирпичного дома. Изнутри учреждение походило на барак начала тридцатых годов, которые строили для временного проживания рабочих на великих стройках пятилеток и для зэков в зонах. Бесконечно длинный и узкий коридор тянулся вдоль всего помещения. Череда казенных облезлых дверей с табличками на них располагалась по обе стороны прохода. Но больше всего суд с жилыми бараками роднил запах, который образовал своеобразный букет застарелого табачного дыма, мочи, людского пота и хлорки. Особенно нестерпимым амбре становилось возле обшарпанной фанерной двери с цифрами «00», написанными черным маркером от руки.

Напротив «двух нулей» размещался служебный кабинет судьи Юдиной. Чуть левее — комната дежурных милиционеров.

Судья 1-й категории Татьяна Викторовна Юдина отдала судейству более двадцати лет жизни. Именно судейству, а не правосудию, поскольку в судах — как в советском так и в последующем — российском — мочой пахло и пахнет сильнее, чем мифической справедливостью.

Татьяна Викторовна все это прекрасно знала, но заставляла себя мириться с действительностью и принимала реалии такими, какими они есть. Что поделаешь, люди способны принюхаться ко всему. Принюхалась к этому и Юдина. Она даже не задумывалась, почему в их суде гуляет запах тлена и несправедливости. Между тем ответ звучит очень просто.

Это только говорят, что деньги не пахнут. Но тот, кто побывал в помещениях банков, куда инкассаторы свозят дневную выручку в бумажных купюрах, знают — деньги воняют. Tошнотворно, гнусно, вызывая сильную аллергию.

В судах витает сильный дух грязных денег. К нему примешивается аромат параши, которая ждет многих, кому будут вынесены приговоры.

Поступая на юридический факультет университета, молоденькая Татьяна еще верила в идеалы законности и справедливости. Она с трепетом жрицы, посвящаемой в таинства юриспруденции, брала в руки учебные фолианты со звучными названиями «Римское право», «Гражданское право», «Уголовное право»…

Право, право, право…

Ни слова о том, что жизнь все время стремится, и это ей удается, согнуть право влево. Хотя никто не смеет вслух назвать правосудие левосудием или, что было бы точнее — кривосудием.

Закон всегда служил и продолжает служить власти, какой бы она ни была.

Принадлежит власть королю, он может гордо произносить — закон — это Я.

Стояли у власти большевики — закон стал их щитом и мечом.

Чему же удивляться, если судьи шли на процесс, уже зная, какой приговор они вынесут?

Торжество российской демократии проявилось в утверждении трех независимых властей — законодательной, исполнительной и судебной. Первым шагом для утверждения этого торжества стало объявление неприкосновенности представителей этих властей. Депутаты, лица из близкого окружения президента, судьи всех рангов сделались людьми неподсудными.

Ко всему неподсудны и большие деньги. Их вожделенный запах размягчает суровый дух закона, делает его податливым и послушным.

Судьи и прокуроры — люди и служат тем, кто стоит над ними. Закон — бумажка, он не насупит брови и не затаит хамства в душе на тех, кто им пренебрегает. А вот те, кто стоят над законом — это не только могут сделать, но и делают регулярно.

Мадам Юдина хорошо знала, когда надо быть строгой, когда чуть помягче, а когда и вовсе закрыть глаза и счесть преступление обычным проступком веселого шалуна. За это она и была ценима теми, кого ценила сама…

Не зря в обкоме КПСС ее держали на особом счету, и Татьяна Викторовна этим даже гордилась.

В моменты, когда на суд выносились особо важные на взгляд областного руководства дела, ее приглашал к себе заведующий отделом административных органов — шишка, которая курировала милицию, суд, прокуратуру. Это был серый незаметный человек неопределенного возраста, часть жизни проведший в органах КГБ. Он мило улыбался и, пряча холодные глаза, говорил:

— Вы уж, Татьяна Викторовна, лично проследите за этим делом. Социалистическая законность должна восторжествовать…

И Юдина знала — раскатывать санкции надо на всю катушку. Таково пожелание партии, членом которой она являлась.

Ей нравился и сам стиль такого общения: никакого давления на судью, ни малейшего нажима — законность, законность и законность.

Когда партия большевиков исчезла с политической сцены, Татьяна Викторовна страшно перепугалась: а вдруг?

В это слово входило многое: боязнь люстрации, обвинение в прислуживании режиму, освистывание так называемыми правозащитниками, да мало ли что могло еще быть…

Однако обошлось. Хотя в Орловске не было Белого дома и баррикад возле него, Юдина оказалась в стане демократов одной из первых. Она публично спалила партийный билет, посыпала голову пеплом раскаяния, вошла в комитет поддержки реформ, была назначена председателем суда и принялась честно отрабатывать доверие новой власти.

Суд над убийцей Усачевых Васильевым госпожа Юдина готовилась провести быстро и так, чтобы преступники на будущее содрогнулись, получив строгий урок.

Процесс был объявлен открытым. Но поскольку он специально проводился в субботний, неурочный для суда день, народу в зале заседаний собралось немного.

Пройдя в здание черным ходом, Ручкин и Игорь Немцев не встретили на пути помех.

Едва войдя в дверь, Ручкин извлек из кармашка на спине своего заложника гранату. Высоко поднял ее над головой.

— Всем сидеть!

Они проследовали к столу, где сидели судьи.

— Тихо!

На зал накатилась волна панического страха.

Вскочил с места огромный пузатый детина в красной, давно не стиранной майке без рукавов. На крутых плечах синели наколки. Гахнул, раскатился пропитым сильным басом:

— Пропустите инвалида! Пропустите! Мне стало плохо!

Заверещала птичьим звонким голосом седая одуванчик-старушка:

— Ё-ё-ёй!

Ручкину это все не понравилось. Он прекрасно понимал, что допустить возникновение паники нельзя ни в коем случае. Столпотворение в зале может запросто сорвать дело, которое он так хорошо начал.

Левая рука с гранатой угрожающе мотнулась из стороны в сторону.

— Не шевелись! Искрошу!

У страха глаза велики и потому он вразумляет непонятливых быстрее, нежели мирные увещевания. Движение в зале прекратилось. Только красномаечник с татуированными плечами все еще торчал в проходе между рядами.

— Ты, детдомовец, сядь. Иначе…

Рука, сжимавшая гранату, шевельнулась, угрожая. По залу прошелся хриплый вздох ужаса.

— Сяду, сяду, — истерично заверил верзила и опять заскулил: — Я инвалид…

Зал стыл в тревожном. обмораживающем души ожидании.

Ручкин толкнул Немцова стволом пистолета в затылок.

— Стоять!

Он двинул кулак с зажатой в нем гранатой к прокурору, подсунув ее почти под его нос. Прокурор понял — старик не блефует. Граната была боевой — марки РГД-5. Недавно по уголовному делу проходила группа торговцев оружием, и Волков имел возможность хорошо изучить вещественныe доказательства их вины.

Поверхность гранаты блестела зеленой краской. Из кулака вверх торчала головка запала, сверкавшая лаковым покрытием. Пальцы твердо сжимали рычаг спускового устройства.

Прокурор побледнел. Будь он уверен, что старик нормален психически, с ним можно было вести переговоры и спокойно говорить, пытаясь убедить в глупости затеянного. Но кто знал, что у старика на уме и есть ли вообще он, этот ум. И кто он вообще такой? Худое лицо с выступающими скулами, бледная, покрытая склеротическими прожилками кожа щек. Бесцветные глаза, в которых если что и прочитывалось, так только холодная решимость.

Рука, сжимавшая гранату, не подрагивала. Судя по всему старик был достаточно спокоен, уверен в себе и заранее решил что делать. Поколебать такого в его решении вряд ли возможно.

Старик посмотрел на прокурора пристально. Сказал тихо и размеренно, так, будто покупал сигареты.

— Ты здесь командир, господин-товарищ. Вот и прикажи: пусть очистят зал. От присутствующих. Мы проведем закрытое заседание.

Судья, рыхлая толстуха Юдина, со страху побледневшая так, что серая кожа погасила цвет румян, быстро вскочила. Она приняла указание старика на свой счет и сочла за благо исчезнуть из зала первой.

— Эй, эй! — Старик мгновенно пресек движения членов суда. — Вы сидите! Я приказал удалить посторонних. И ментов. И подсудимого…

Зал ожил, суетливо зашевелился.

— Товарищ лейтенант! — Ручкин окриком остановил офицера-конвойника. — Будьте добры, заключите молодого человека в клетку.

Он подтолкнул пистолетом Игоря к скамье подсудимых.

Лейтенант выполнил требование Ручкина без заминки и рассуждений: он понимал язык приказов.

Толкотня у выхода была недолгой: каждый стремился побыстрее уйти от греха подальше.

Зал быстро опустел. Двери закрылись.

— Уважаемый суд! — Ручкин вытащил из карманов три магнитофонных кассеты и положил их на стол перед Юдиной. — Это вам. Здесь все материалы по делу об убийстве двух Усачевых.

Вы увидите — виноват в нем не Вадим Васильев, а человек, который сейчас стоит перед вами. Однако в силу высокого родства привлечь его к ответу вам оказалось не под силу. Осудить и привести приговор в исполнение я возьмусь сам.

— Товарищ! — прокурор пытался урезонить человека с гранатой. — Не делайте глупостей. Я гарантирую вам безопасность. Мы просмотрим ваши материалы. Прокуратура и суд во всем разберутся. Я гарантирую….

— Под стол!

Ручкин шевельнул пистолетом, показывая прокурору, куда надо лезть.

Столп государственности и закона, обычно прямой, упругий, вдруг послушно согнулся в коленях. Это движение для господина Волкова не было новым. В коленках он гнулся не раз и не два, а если пытался упорствовать, его гнули силой, и он поддавался. Правда, происходило такое не в зале суда, где все должны были видеть неподкупность и суровость закона одинакового для всех, а в кабинетах лиц, осуществлявших Власть, которая в России давно поставлена над Законом.

— Давай, давай! — Ручкин помахал оружием перед прокурорским носом так близко, что тот унюхал запах оружейного масла, и очередная волна противного страха омыла его липким потом.

Загрузив прокурора под стол, старик повернулся к судьям.

— Прошу, ваша честь! — Пустой неморгающий глазок дула уставился на госпожу Юдину. Та вдруг для чего-то стала собирать в стопку лежавшие перед ней бумаги. Было видно, как дрожат холеные пухлые руки и трясется полуоткрытая челюсть. Все, что еще недавно делало женщину привлекательной — яркая косметика, аккуратно уложенный волос парика, — теперь придавало ей жалкий вид: краска губ растерлась по щеке, парик сбился на бок…

— Оставьте бумаги! — Ручкин терял терпение и потому резко повысил голос. — Все под стол!

Три члена суда, гремя сдвинутыми с мест креслами, дружно рухнули на пол.

— Вот и ладненько.

Ручкин оглядел пустой зал. Посмотрел на клетку. Немцев, которого уже начало ломать затянувшееся воздержание, стоял, держась за прутья решетки и дрожал всем телом, как пес, которого искупали в ледяной воде.

— Теперь слушай ты, паскудник. Я не суд и не прокурор. Я — народ. Потому у меня свой закон. Приговор ты знаешь. Сейчас я его приведу в исполнение. Вот так, сученыш. Вот так.

Что сказать еще Ручкин не знал. Да и не слова требовались, а дело.

Немцев, скользя руками по прутьям решетки, сполз на пол клетки, оказался на коленях. Лицо его подергивали гримасы мучений. Трудно было угадать, что его казнило сильнее — боль, которую причиняла ломка, или страх перед смертью, которая смотрела в глаза.

— Не на-а-до! Я не хочу!

Ручкин увидел, как под Немцевым растеклась большая темная лужа. Просочившись через металл ограждения, жидкость тонкой струйкой потекла на пол зала судебных заседаний.

Ручкин легко, как мячик, швырнул гранату в клетку, перебросив ее через Немцева.

Взрыв тугой волной прокатился по залу. Со звоном вылетели стекла из окон, посыпались наружу. С потолка, выбитая осколками, полетела известковая пыль. Сизый вонючий дым пополз по полу, наполняя помещение.

Мощным ударом взрывчатки и рваного металла Немцева швырнуло на решетку. Одна рука, отцепившись от стального прута, вылетела из клетки и теперь торчала вперед, будто просила подаяние.

— Вылезайте!

Голос Ручкина звучал устало.

Первым поднялся с пола прокурор. Он увидел, что старик стоит посреди зала и держится за плечо. Один из осколков задел его, но рана была не глубокой.

— Сочиняйте постановление, господин Волков! — Ручкин впервые за все время улыбнулся. — Уголовное дело по статьям двести пятая — терроризм и двести шестая — захват заложника. Я точно называю, господин прокурор? Прибавьте отягчающие обстоятельства. Преступление совершено с использованием оружия и боеприпасов. Мера пресечения — содержание под стражей… А вам, госпожа Юдина, своя работа. Как я знаю, вы очень строгая. Ну, даже очень. Вам меня судить. Думаю, припаяете мне на всю катушку. На вышку не замахнетесь — закон не позволит. Нонче он у вас гуманный — убивай, а тебя никто и не тронет. Верно? Значит, пятнадцать лет наскребете. — Ручкин помотал пистолетом, направил его на судью. — Как маньяку Тряпкину. Ведь это вы его судили? Он сколько баб ухлопал? Пятнадцать?

Вопрос, обращенный судье, остался без ответа. Юлина, так и не поправившая парик после того, как вылезла из-под стола, олицетворяла собой Бабу-Ягу после ночной пьянки в обществе леших.

Ей было не до разговоров: оловянными глазами она следила за дулом пистолета, не смея оторвать от него глаз. Она не сомневалась — старик обязательно выстрелит. Он садист. Он — псих.

Это подтверждал запах взрывчатки, который все еще не выветрился из зала.

— Ах, Татьяна Викторовна! — Ручкин удрученно покачал головой. — Такое дело и вы забыли! Тряпкин насиловал и резал. Пятнадцать женщин пошли под его нож. И вы ему — бац! — пятнадцать лет. Так круто! По годику за каждую загубленную душу. А вот сейчас я вас…

Ручкин вдруг погладил рукой грудь, поморщился, потом нацелил пистолет в живот Юдиной. Та в ужасе закрыла лицо руками. Плечи ее затряслись.

— Да не бойтесь вы! Не бойтесь. Меня за вас другой судья осудит. На те же пятнадцать. Сколько тут убитых будет? Двое. Значит, за каждого по семь с полтиной Это только подумать, какая строгость!

…В это время улицу, прилегавшую к зданию суда, оцепила милиция. Зевак, заполнявших проезжую часть и тротуары, вытеснили из взятой под охрану зоны. Проходы перекрыли грузовиками, на которых приехал ОМОН.

Руководил операцией лично начальник Управления внутренних дел области полковник Рылов. По его командам напротив суда разместились снайперы. В окнах второго этажа над залом заседаний уголовной коллегии бойцы группы захвата готовились к решающему броску.

Полковник Рылов взял в руки мегафон. Включил питание, покашлял для проверки. Хриплый звук ворвался в щель улицы хрустом сломанного ветром дерева.

— Раз, два, три, — пытался считать Рылов, добиваясь хорошей настройки, но многократно повторенное эхо вдребезги разбило его старания, превратило слова в непонятный рык.

Ручкин прислушался к шумам, доносившимся с улицы. Понял, в чем дело. Повернулся к прокурору.

— Господин Волков, да успокойте вы их. Мы тут представление с вами сами окончим. Без милиции. Зачем она здесь, верно? Вот, возьмите.

Ручкин протянул прокурору оружие. Тот, не зная чем это грозит, испуганно отшатнулся.

— Не волнуйтесь, — Ручкин опять улыбнулся, — он не заряжен. Жалко, но патронов достать не сумел…

Волков осторожно протянул руку и взял пистолет за рукоятку, забыв даже о том, что стоило бы сохранить на нем отпечатки.

— Еще что-нибудь, господа? Нет? Тогда зовите стражу.

Ручкин ощутил глухую усталость. Он сделал дело — и силы оставляли его. Возникла неодолимая потребность лечь и заснуть. Ноги его не держали Глаза слипались, и мир затягивала пелена седого тумана. Такое с ним иногда бывало после трудного дня, когда он ложился в постель. Тело охватывала истома, и все вокруг начинало меркнуть, терять четкость очертаний. Мысли сбивались, путались, власть над сознанием брал сон.

Придерживаясь за край прокурорского стола, Ручкин опустился и лег на пол.

Он не испытывал ни страха, ни боли — только неимоверную усталость.

Он сделал дело и теперь мог уйти. От всего — от нервотрепки, от постоянного ощущения опасности за спиной, от бессонных ночей. Последним, что видел Ручкин в жизни, был посеревший от времени потолок зала заседаний уголовного суда, грубо протянутый по нему розовый телефонный провод, корзиночки датчиков пожарной сигнализации, два пластмассовых короба ламп дневного света…

Юрий Платонович Харин присутствовал в суде в качестве негласного, но полномочного представителя губернатора. Ему вместе со всеми пришлось покинуть зал, когда человек, притащивший с собой Игоря Немцева, поднял над головой гранату.

В момент взрыва, который прогремел в суде, Харин был на улице. Он слышал звон вылетевших стекол, видел, как осколки посыпались во все стороны и сразу понял, что произошло внутри.

Харин отошел в ближайшую подворотню и по мобильному телефону набрал известный ему номер.

Господин Сагитов сидел в рабочем кабинете, просматривая бухгалтерские документы одной из своих дочерних фирм. Он не любил, когда его беспокоили в такие минуты, и это право предоставлялось только тем, кто знал прямой телефон миллионера.

Когда переносная трубка ожила, Сагитов взял ее в руки с некоторым раздражением.

— Слушаю.

— Булат Умарович? Это Харин. Сейчас в суде произошло нечто чрезвычайное…

Харин коротко и в то же время с исчерпывающей обстоятельностью изложил суть происшедшего.

Сагитов выслушал, не перебивая. Потом спросил:

— Юрий Платонович, зачем вы мне это все рассказали?

Прямой вопрос требовал прямого ответа.

— Не знаю, — откровенно признался Харин. — Просто решил, что вы вправе знать о случившемся первым.

— Губернатор в курсе?

— Сейчас я ему буду звонить.

— Спасибо.

Сагитов дал отбой.

Несколько минут спустя Сагитова вновь оторвали от дела.

Звонил главный редактор «МК» Казаркин.

— Булат Умарович, только что мне сообщили сенсацию…

— Я о ней знаю. — Сагитов умел поражать собеседников осведомленностью. — Что вы предлагаете?

— Что я могу предлагать? Есть ваше «вето»…

— Павел Семенович! — Сагитов не укорял, он лишь выказывал удивление. — Завтра вся пресса встанет на уши и будет кричать о бомбе в суде. Такую сенсацию губернаторской ладонью не закроешь. А ваша газета что, будет молчать?

— Я думал, насчет суда у вас есть джентльменское соглашение с областью…

Сагитов с одобрением оценил такт Казаркина. Тот словом «область» заменил слово «губернатор».

— В праве, Павел Семенович, существует понятие «форсмажорные обстоятельства». Это когда наши договоры летят к чертовой матери из-за вмешательства неодолимой силы — катастрофы, войны, чего угодно другого. Вам не кажется, что сложилась именно такая ситуация?

— Я понял.

— Тогда постарайтесь создать высокий накат страстей вокруг происшедшего. Честный человек — Ручкин. Подонок — сын высокопоставленного чиновника. В каком мире мы живем и собираемся жить дальше? До выборов меньше года. Области нужен губернатор с чистыми руками. Вы меня понимаете?

— Да, конечно.

— Тогда сделайте так, чтобы это дошло и до ваших читателей. Поручите материал написать Ларисе Кисляк…

— Она сейчас занята другим делом.

— Павел Семенович, вы меня удивляете. Сейчас для общества нет важнее дела, чем борьба за чистоту принципов демократии. За твердую законность. Избиратели должны понять, что власть, которая не считает нужным уничтожать убийц как собак — не уважает свой народ, не достойна его. Запросите информацию ИТАР-ТАСС о всех случаях самосуда и судов Линча над преступниками по стране. Покажите бездействие властей…

Пусть похороны Ручкина станут символом народного прозрения. Вам еще что-то надо объяснять?

Объяснять ничего не требовалось. Все так было предельно ясно.

Твердые руки требовали власти…

* * *