Искатель,1994 №6

АРТУР КОНАН ДОЙЛ
ДОЛГОЕ ЗАБЫТЬЕ ДЖОНА ХАКСФОРДА

Художник Станислав ШУРИПА

Порой диву просто даешься при виде того, как малейшее, наинесущественнейшее из событий на распрекрасной планете нашей нежданно-негаданно вызывает целую вереницу последствий, кои в одиночку и совокупно порождают самые непредсказуемые коллизии, тоже чреватые невообразимыми последствиями. Стоит лишь дать ход любой силе, сколь ничтожной она бы ни казалась, и кто возьмется угадать, чем это закончится, до чего доведет! Пустяки оборачиваются трагедиями, вчерашняя безделица норовит не нынче-завтра перерасти в катастрофу.

Устрица, к примеру, выделяет секрецию для изоляции нечаянно проникшей между створок песчинки, отчего образуется жемчужина, ее добывает ловец жемчуга, находку его приобретает купец и продает ювелиру, тот сбывает жемчужину клиенту, последнего обворовывают двое мерзавцев, которые затем ссорятся при дележке добычи, и один убивает другого, за что сам погибает на эшафоте. Перед нами прямая цепь событий, исходным звеном которой стал потревоженный песчинкой моллюск, а конечным — виселица. Не окажись эта песчинка занесенной течением внутрь раковины, и два человека с их задатками творить добро и зло не были бы исключены из числа живых своих собратьев. Вот и берись после этого судить, что действительно ничтожно и что есть великое!

Обратимся теперь к году 1821-му, когда дону Диего Сальвадору взбрело вдруг на ум, что коли уж этим еретикам-англичанам прибыльно закупать кору его пробковых дубов, то и он не упустит барыша, ежели заведет собственное пробочное производство и начнет поставлять на продажу готовые пробки; тогда вряд ли бы кому сразу пришло в голову, что размышления дона Диего могут повредить чьим-либо самым насущным интересам. Однако этой одной идее, возникшей у самодовольного, дымящего сигаретами испанца во время его прогулки в благодатной тени цитрусовых рощиц, суждено было принести страдания, и прежестокие, беднякам, населявшим в ту пору города, о коих испанский гранд и слыхом не слыхивал, — женщинам, которых ждали горючие слезы, и мужчинам, чьи лица скоро сделались землистыми, истощенными и озлобленными. Столь тесен старый наш земной шар, настолько переплелись меж собой все наши интересы, что никому из нас уже не дано придумывать что-либо новое без того, чтобы какому-нибудь бедолаге не стало от этого лучше или хуже.

Дон Диего был капиталистом, и весьма скоро его идея претворилась в конкретные действия — он распорядился возвести и оштукатурить большущее здание, в котором две сотни смуглых соотечественников гранда стали вырезать пробки своими ловкими, проворными руками по таким расценкам, на какие не согласился бы ни один английский рабочий. Через несколько месяцев появление этого конкурента вызвало резкое падение цен на пробки, оказавшееся нешуточным даже для самых больших фирм и губительным для менее крупных. Лишь немногие солидные компании продолжали функционировать по-прежнему, другие же урезали свои расходы и провели сокращение числа работников, тогда как несколько предприятий, не сумев выстоять, закрылись.

Среди последних имела несчастье оказаться старая и почтенная фирма «Братья Фейрбейрн» в городе Бриспорте. Ее крах был обусловлен различными причинами, хотя решающим фактором в ее разорении стал дебют дона Диего в роли фабриканта пробок. Примерно двумя поколениями раньше, когда некий Фейрбейрн основал это предприятие, Бриспорт представлял собой небольшой рыбацкий городок, не располагавший какими-либо занятиями или отдушинами для своего избыточного населения. Тамошние мужчины тогда рады были получить надежную, постоянную работу на любых условиях. Теперь же все переменилось, ибо город разросся, превращаясь в центр обширного района на западе Англии, соразмерно с этим возросла потребность как в рабочих местах, так и в вознаграждении за труд. Опять-таки в старину, когда перевозки оставались разорительно дорогими, а сообщение между населенными пунктами — нерегулярным и медленным, виноторговцы из городов Эксетер и Барнстапл почитали за благо покупать в Бриспорте пробки для укупорки бутылок. Теперь же крупные лондонские фирмы всюду рассылали своих разъездных агентов, и те, стараясь завоевать клиентуру на местах, в конкурентной борьбе между собой снизили цены на пробки до уровня, который едва обеспечивал прибыль. Фирма «Братья Фейрбейрн» долго балансировала на грани банкротства, покамест это падение цен не положило конец неопределенности и не заставило мистера Чарлза Фейрбейрна, ее теперешнего распорядителя, закрыть ворота своего предприятия.

В одну из пасмурных, туманных суббот ноября в старом заводском здании перед тем, как ему окончательно опустеть, работникам в последний раз выплачивали деньги. На помосте возле кассира, который раздавал небольшие стопки тяжким трудом заработанных шиллингов и медных пенсов работникам, длинной чередой подходившим к его конторке, стоял мистер Фейрбейрн, человек с озабоченным и постаревшим от печали лицом. Обыкновенно люди, получив деньги, мигом разбегались, точно распущенные с уроков по домам дети, но сегодня, сбившись в небольшие кучки, они задержались в этом просторном и сумрачном помещении, приглушенными голосами обсуждая несчастье, постигшее их работодателей, и свою будущую участь. Когда кассир выдал последнюю стопку монет и отметил в ведомости последнюю фамилию, все они безмолвной толпой обступили хозяина, надеясь услышать от него напутственное слово.

Для мистера Чарлза Фейрбейрна такая ситуация оказалась неожиданной и привела его в замешательство Присутствовать на заводе до окончания выплаты денег являлось его обязанностью, однако, будучи малоречивым и не особенно сметливым человеком, он никак не мог предвидеть, что его ораторским способностям предстоит испытание. Нервно потерев свою худую щеку длинными белыми пальцами, он слезящимися подслеповатыми глазами обвел мозаику, составленную из обращенных к нему невеселых лиц.

— Мне горестно расставаться с вами, друзья, — наконец произнес он дребезжащим голосом. — Для всех нас это черный день, да и для Бриспорта тоже. Наш завод в течение трех лет приносил одни убытки, но мы его не закрывали в надежде на перемены в лучшую сторону, однако же дела шли все хуже и хуже, и теперь нам не остается ничего другого, как закрыть предприятие, покуда еще не потрачены последние остатки капитала. Желаю вам поскорее найти какую-нибудь работу. Прощайте, и да поможет вам Бог!

— Спасибо, сэр! Храни вас Господь! — хором прокричали в ответ грубые голоса.

— Да здравствует мистер Чарлз Фейрбейрн! — вскочив на верстак и размахивая шляпой, крикнул живой ясноглазый юноша.

Рабочие поддержали эту здравицу, но в криках «ура» не слышно было энтузиазма, источником которого способны стать лишь радостные сердца. После этого все гурьбой повалили на улицу, время от времени оглядываясь на длинные столы из сосновых досок и усыпанный пробковой крошкой пол, на печального одинокого мужчину, чье лицо от смущения, вызванного простодушной сердечностью этих людей, покрылось краской.

— Хаксфорд, — позвал кассир, трогая за плечо молодого человека, провозгласившего здравицу. — Хозяин хочет с тобой поговорить.

Молодой человек повернулся и, неловко перебирая в руках шляпу, предстал перед своим бывшим работодателем. Толпа растаяла, последний из рабочих исчез в дверях, через которые внутрь опустевшего заводского помещения теперь беспрепятственно проникали клочья густого тумана.

— Ах, Джон, это ты! — выйдя из задумчивости; сказал наконец мистер Фейрбейрн и взял лежавшее на конторке письмо. — Ты с малолетства находился у нас на службе и полностью оправдал то доверие, какое тебе было здесь оказано. Думается, не ошибусь, если на основании слышанного мною скажу, что эта внезапная потеря работы отразится на твоих планах едва ли не больше, чем на судьбе многих других моих рабочих.

— Да, я собирался жениться на масленой неделе, — отвечал молодой человек, водя по конторке мозолистым пальцем, — но теперь мне нужно сперва найти работу.

— Ее, бедный дружок мой, не так-то просто найти. Дело в том, что всю жизнь ты только тем и занимался, что вырезал пробки, и ничего другого делать не умеешь. Конечно, ты работал у меня мастером, но и это тебе не поможет. Теперь по всей Англии заводы увольняют рабочих, и ни единой вакансии нигде нет, так что для тебя и тебе подобных виды на будущее из рук вон плохи.

— Не могли бы вы что-нибудь мне посоветовать, сэр? — спросил Джон Хаксфорд.

— К этому-то я как раз и собираюсь приступить. Вот письмо из Монреаля от хозяев компании «Шеридан и Мур», где они спрашивают, нет ли у меня на примете толкового рабочего, который мог бы возглавить их мастерскую. Если тебя устраивает такая работа, выезжай в Монреаль первым же пакетботом. Зарплата у них намного превышает то, что я тебе мог платить здесь.

— Ах, сэр, вы по-настоящему добры ко мне! — с глубокой искренностью проговорил молодой человек. — Мэри — невеста моя — не менее моего будет вам благодарна. Я понимаю, что это предложение следует принять: ведь стань я искать работу в Англии, мне скорее всего придется израсходовать все те небольшие деньжата, что отложены у меня на обзаведение. И все же, сэр, прежде чем дать окончательный ответ, мне, с вашего позволения, хотелось бы переговорить с моей невестой. Можете ли вы обождать несколько часов?

— Почта отправляется завтра, — отвечал мистер Фейрбейрн, — и, если ты надумаешь согласиться, сам напиши об этом сегодня же вечером. Возьми письмо, в нем указан адрес.

С благодарностью в сердце Джон Хаксфорд принял эту драгоценную для него бумагу. Всего час назад жизненные перспективы представлялись ему чернее черного, но теперь вот на западе забрезжил маленький проблеск надежды, позволяющий уповать на перемены к лучшему. Джону хотелось найти слова, выражающие ту огромную признательность, которую он испытывал к хозяину за его доброе участие в своей судьбе, но английский характер не рассчитан на красноречивые излияния, поэтому все усилия Джона свелись к нескольким неуклюжим фразам, которые он, запинаясь от смущения, выдавил из себя и которые с не меньшим смущением были выслушаны его благодетелем. Затем Джон отвесил неловкий поклон, круто повернулся и вышел на улицу, окунувшись в осеннюю мглу.

Сквозь густой туман виднелись лишь неясные очертания домов, но молодой человек, не замечая мглы, бодрыми пружинистыми шагами спешил по боковым улочкам, извилистым переулкам, мимо стен, на которых сушились рыбацкие сети, по вымощенным булыжникам и пропахшим сельдью проулкам, пока не достиг ряда скромных белых коттеджиков, выходивших на море. В дверь одного из них он постучался и, не дожидаясь ответа, откинул щеколду и вошел в дом.

У камина сидели пожилая седоволосая женщина и молоденькая девушка, едва ли достигшая двадцати лет. Последняя при появлении Джона вскочила на ноги.

— Ты пришел с добрыми вестями! — воскликнула она, кладя руки Джону на плечи и заглядывая ему в глаза. — Я сразу догадалась по твоим шагам. Выходит, мистер Фейр-бейрн все-таки решил не закрывать завод?

— Нет, миленькая, вести не настолько хороши, — отвечал Джон Хаксфорд, приглаживая ее густые каштановые волосы, — но в Канаде для меня нашлась неплохо оплачиваемая работенка, и если ты рассудишь так же, как рассудил я, то мне скоро придется ехать туда, вы же с бабушкой приедете ко мне, как только я все приготовлю для вас по ту сторону океана. Как ты смотришь на ато, дорогая моя девочка?

— Конечно, Джон, раз ты считаешь, что лучше ехать в Канаду, значит, так оно и нужно, — тихо проговорила девушка, при этом ее простое бледное лицо выражало спокойную доверчивость, а карие глаза смотрели на него с любовью. — Но как нам быть с бабушкой? Согласится ли она, бедненькая, плыть за океан?

— О бабушке не беспокойтесь, — бойко вмешалась в разговор пожилая женщина. — Бабушка не станет вам обузой. Если я понадоблюсь вам за океаном, то не такая уж вовсе я и старая, чтобы не переехать в Канаду, ну а если не понадоблюсь — что же, тогда останусь присматривать за коттеджем, и когда бы вы ни решили вернуться назад, в Англии вас будет всегда ждать дом родной.

— Куда же мы без тебя денемся, бабушка, — с веселым смехом воскликнул Джон Хаксфорд. — Как можно оставить тебя здесь одну? Тут и думать нечего, Мэри! Когда вы приедете ко мне в Монреаль, и мы с Мэри чин чином поженимся, я обыщу весь город и куплю точно такой же, как этот, домик, увитый снаружи ползучими растениями, так что зимними вечерами, затворив двери и усевшись у камина, мы не будем чувствовать себя, как на чужбине. К тому же, Мэри, в Канаде говорят на одном с нами языке, ею правит наш король, и флаг там английский, поэтому никто из нас не сможет сказать, что мы не у себя дома.

— Конечно, — убежденно согласилась Мэри.

Она осталась круглой сиротой, у нее не было родственников, кроме бабушки, как не было никаких других устремлений в жизни, кроме желания стать достойной женой и помощницей человеку, которого она любит. Если Джон поедет в Канаду, значит, Канада станет и ее домом, ибо зачем ей Бриспорт, если Джона в нем не будет?

— Стало быть, я сегодня же и напишу о своем согласии? — спросил молодой человек. — Я наперед знал, что вы тоже согласитесь, но не стал принимать этого предложения, не обговорив его с вами. Через недельку-другую я смогу отправиться в путь, а через пару месяцев приготовлю все к вашему приезду в Монреаль.

— Как томительно будет ждать твоей весточки, милый Джон, — промолвила Мэри, стискивая ему руку, — но такова уж, видно, воля Господня, так что перенесем нашу разлуку смиренно. Вот перо и чернила, садись за стол и пиши письмо, раз уж все мы согласны переселиться за океан.

Как странно все-таки мысли дона Диего влияли на судьбы людские в маленьком городке английского графства Девоншир!

Согласие было надлежащим образом отправлено, и Джон сразу же стал готовиться к отъезду, ибо в письме монреальской фирмы ясно указывалось, что вакансия верная и нужный человек может не мешкая выезжать, дабы скорее приступить к исполнению своих обязанностей. Через считанные дни его скудные пожитки были уложены, и он сел на каботажное судно, идущее в Ливерпуль, чтобы там пересесть на пассажирское судно, направляющееся в Квебек.

— Помни, Джон, — прошептала Мэри, когда он прижал ее к сердцу на бриспортской пристани, — коттедж наш собственный и, что бы ни случилось, нам всегда будет куда приклонить голову. Если, не дай Бог, тебя постигнет неудача, у нас есть крыша над головой. А пока же мы с бабушкой станем дожидаться твоей весточки о том, что пора выезжать.

— Очень скоро вы получите эту весточку, моя милая, — бодрясь, ответил он и обнял Мэри в последний раз. — До свидания, бабушка! До свидания, Мэри!

Суденышко отошло от берега дальше, чем на милю, прежде чем он потерял из виду стройную худенькую девушку и ее пожилую спутницу, смотревших в его сторону и махавших ему на краю серого каменного причала. Когда они превратились в далекие крошечные пятнышки, движущиеся в сторону города и исчезающие в толпе людей на берегу, его сердце вдруг сжалось от безотчетного предчувствия беды.

Из Ливерпуля бабушка и внучка получили от Джона письмо, извещающее их о том, что он покидает Англию на барке «Святой Лаврентий», а через шесть недель после этого в более пространном послании Джон сообщил о благополучном прибытии в Квебек и поделился первыми впечатлениями о Канаде.

Затем потянулось долгое, нескончаемое молчание. Недели бежали за неделями, один месяц сменялся другим, а весточка из-за океана все не приходила. Истек год, за ним последовал второй — от Джона не было ни слуху ни духу. Запросили фирму «Шеридан и Мур», которая ответила, что, хотя письмо Джона там давно получено, сам он так и не явился, и на вакантное место хозяевам в конце концов пришлось взять первого мало-мальски подходящего человека.

И все же Мэри, с бабушкой, несмотря ни на что, продолжали надеяться. Каждое утро они с таким нетерпением дожидались прихода почтальона, что этот добрый человек нередко обходил их коттедж стороной, дабы не видеть в окошке бледных, исстрадавшихся лиц.

Через три года после исчезновения молодого человека старая бабушка умерла, а Мэри — надломленная горем, измученная печалью женщина — осталась одна-одинешенька и, стараясь жить как можно экономнее на унаследованную от бабушки крохотную ренту, изводила себя бесконечными горестными размышлениями над загадкой об участи своею суженого.

Некоторым ее многоопытным соседям в этом городке на западном побережье Англии судьба Джона давно уже перестала казаться загадкой. Прежде всего молодой Хаксфорд благополучно добрался до Канады — об этом свидетельствовало собственноручно им написанное письмо. Если бы он каким-либо непредвиденным образом погиб в пути из Квебека в Монреаль, то в этом случае официальное дознание без труда установило бы его личность по принадлежавшим ему вещам. Но канадская полиция, отвечая на запрос по поводу судьбы Джона Хаксфорда, решительно утверждала, что никакого дознания относительно тела с приметами молодого англичанина не проводилось, поскольку такового тела никто не находил. Тут сам собой напрашивался вывод о том, что Джон воспользовался первой же возможностью оборвать все свои старые связи и либо скрывается в лесной канадской глуши, либо подался в Штаты, где под чужой фамилией начал новую жизнь. Никто не брался объяснить, почему он подобным образом поступил, однако же все указывало на то, что дело, вероятнее всего, обстоит именно так, а не иначе.

При виде Мэри, с бледным лицом и горестно опущенной головой ежедневно проходящей мимо причалов, чтобы сделать необходимые покупки, дюжие рыбаки глухо ворчали в праведном гневе на ее обидчика; появись вдруг Джон в Бриспорте без удовлетворительных оправданий своего поведения, ему скорее всего пришлось бы выслушать в свой адрес немало грубых слов, а то и столкнуться с еще более грубым обращением.

Сама же Мэри в своем одиночестве по доверчивости и простоте душевной даже и не подозревала о существовании подобной точки зрения, да еще и разделяемой большинством. Шли годы, а к горечи ее и тревожным ожиданиям ни на миг не примешалось сомнение относительно верности исчезнувшего жениха. Пролетела юность, пришли зрелые годы, затем наступила осень жизни, а Мэри — терпеливая, многострадальная — хранила верность своему Джону, старалась, насколько это было в ее силах, творить добро и смиренно дожидалась того времени, когда судьба, таинственным образом отнявшая у нее жениха, воссоединит ее с Джоном в этом мире или в ином.

Меж тем ни мнение меньшинства о том, что Джона нет в живых, ни мнение большинства, считавшего Джона изменником, не соответствовало действительности. Джон Хаксфорд оставался в живых и сохранил свою честь незапятнанной, однако же судьба избрала его жертвой одной из тех своих безобразных шуток, которые настолько редки и далеки от повседневного обихода нашей жизни, что их можно было бы отнести к разряду неправдоподобных, на располагай мы самыми неопровержимыми доказательствами того, что время от времени они все же случаются.

Преисполненный надежд и мужества, Джон высадился в Квебеке, где на одной из глухих улочек снял мрачную комнатенку, плата за которую была не столь непомерна, как в других местах, и переправил туда два ящика со всеми своими пожитками. Поселившись в этой комнате, он чуть было не съехал оттуда, ибо как хозяйка, так и постояльцы дома пришлись ему совсем не по душе; дилижанс на Монреаль, однако, отходил через день-другой, и, памятуя об этом, Джон утешился мыслью, что неудобства его продлятся недолго. Написав и отправив Мэри письмо с сообщением о своем благополучном прибытии в Канаду, Джон употребил оставшееся время на то, чтобы как можно лучше осмотреть Квебек, и целыми днями гулял по городу, лишь вечером возвращаясь в свою комнату.

Наш безудачный молодой человек не ведал о том, что дом, на котором он остановил свой выбор, имеет скверную репутацию. Он был рекомендован Джону одним сводником, постоянно околачивавшимся в районе причалов и завлекавшим приезжих в этот вертеп. Обманутый показными манерами указанного субъекта, его подчеркнутой обходительностью, наш неискушенный провинциал пошел у него на поводу и хотя инстинктивно, с первого же взгляда почувствовал, что попал в дурное общество, к своему несчастью, подавил в себе желание немедленно с этим обществом расстаться и ограничился тем, что на целые дни уходил в город, дабы как можно реже сталкиваться с другими обитателями этого дома. Но и по тем немногим словам, которые он все же обронил, хозяйка без труда догадалась, что у этого приезжего молодого человека нет в Канаде ни единого друга и, случись с ним недоброе, никто здесь не станет наводить о нем справки.

Дурная слава этого дома проистекала из того, что в нем опаивали матросов; делалось это не только с целью грабежа — снотворное нередко помогало комплектовать команды отплывающих из Квебека судов. В бесчувственном состоянии моряков доставляли на борт, где они приходили в себя лишь после того, как судно успевало дойти чуть ли не до самого устья реки Святого Лаврентия. Занимавшиеся этим довольно прибыльным промыслом прекрасно разбирались в одурманивающих снадобьях, одно из которых они решили испробовать на одиноком своем постояльце. Мошенники искали возможности осмотреть пожитки Джона и выяснить, нет ли среди них вещей, которыми стоило бы поживиться. В дневное время Джон неизменно замыкал свою комнату, а ключ уносил в кармане; вот бы опоить его на ночь, тогда можно будет не спеша обыскать оба его ящика. Если потом он и хватился пропавших вещей, всегда можно отпереться, сказав, что их у него никогда и в помине не было.

И вот вечером накануне отъезда в Монреаль Хаксфорд, вернувшись из города, застал свою квартирную хозяйку и двух ее сыновей — пособников в этом гнусном ремесле — поджидающими его за чашей пунша, которого они радушно пригласили его отведать. На беду, ночь была пронизывающе-студеной, так что если даже у молодого англичанина и возникли какие-то подозрения, исходящий от пунша ароматный пар мигом их рассеял, и Джон осушил полный стакан горячего напитка, после чего прошел к себе в комнату, не раздеваясь, бросился на кровать и тотчас забылся лишенным грез тяжелым сном, в котором и пребывал, когда трое лиходеев проникли в комнату, вскрыли ящики и принялись разбирать его пожитки.

То ли слишком большая доза вызвала почти мгновенное, но непродолжительное действие снадобья, то ли здоровый организм Джона быстро переборол влияние снотворного, — по этим или до иным причинам Джон внезапно пришел в себя и увидел преступную троицу, на корточках расположившуюся возле добычи; мать с сыновьями делили ее на две кучки: в одну складывали ценные вещи, которые предполагалось присвоить, в другую — ничего не стоящие, которые можно было оставить квартиранту.

Одним прыжком Джон вскочил на ноги и, схватив за ворот ближайшего к себе злодея, вышвырнул его в раскрытую дверь. Его брат бросился было на Джона, однако молодой девонширец встретил его таким ударом в лицо, что нападавший мешком грохнулся оземь. К несчастью, сила собственного удара увлекла Джона вперед и, споткнувшись о поверженного супротивника, он потерял равновесие и неловко упал ниц. Когда он поднимался, на спину ему прыгнула старая ведьма и, вцепившись в него, крикнула своему сыну, чтобы тот взял кочергу. Джону удалось стряхнуть с себя и каргу, и ее сына, но не успел он стать в оборону, как сзади ему на голову обрушился страшный удар толстым железным прутом, и Джон замертво свалился на пол.

— Ты переусердствовал, Джо, — заметила старуха, глядя на распростертое тело. — Мне послышался треск кости.

— Кабы я не свалил его, нам бы с ним ни за что не совладать, — обиженно возражал молодой злодей.

— Мог бы и не гробить его насмерть, нескладеха, — укорила его мать, имевшая большой опыт в делах подобного рода и знавшая разницу между оглушающим ударом и смертельным.

— Он еще дышит, — сообщил другой сын, осматривая несчастного англичанина, — хотя затылок у него что твой мешок с орехами — весь череп раздроблен. Долго он не протянет. Как же нам быть?

— Главное, что в себя он больше не придет, — заметил его брат. — Поделом ему! Смотри, как он меня разукрасил! Давай, мать, пораскинем мозгами. Кто сейчас в доме?

— Четверо пьяных матросов.

— Эти не станут обращать внимания на шум. На улице ни единой живой души. Давайте отнесем его подальше от дома, да и оставим там. Ему все равно, где умирать, а нам смертоубийство в доме ни к чему.

— Тогда выньте у него из карманов все бумаги, — вмешалась мать, — а то полиция сумеет по ним догадаться, кто он такой и откуда приехал. Заберите у него часы и деньги тоже. Три с лишним фунта стерлингов? Это лучше, чем ничего. Теперь несите его потихонечку, да не оступитесь!

Скинув башмаки, братья снесли умирающего вниз и, отойдя от дома на несколько сотен шагов, положили его в снег, где он и был обнаружен совершавшими ночной обход полицейскими, которые, соорудив из старого ставня некое подобие носилок, доставили Джона в больницу. Живущий при ней ординатор надлежащим образом осмотрел его, сделал необходимую перевязку, но выразил мнение, что больной протянет никак не более двенадцати часов.

Двенадцать часов, однако же, прошли, за ними проследовали очередные двенадцать, а Джон Хаксфорд все не прекращал упорно цепляться за свою жизнь. Когда по прошествии трех суток было установлено, что он еще не испустил последнего своего вздоха, врачи заинтересовались такой необычайной живучестью; в соответствии с медицинской практикой того времени ему сделали кровопускание и обложили его разбитую голову пузырями со льдом. То ли благодаря этим мерам, то ли вопреки им, но после недели глубокого беспамятства пациента дежурившая подле него сестра милосердия вдруг с изумлением услышала какое-то лепетание и увидела, как ее подопечный приподнялся на койке и пристально озирает все вокруг сосредоточенным и озадаченным взглядом. К постели больного вызвали хирургов, и те, убедившись, что пациент действительно очнулся, принялись горячо поздравлять друг друга с успешным ходом предписанного ими лечения.

— Вы, мой голубчик, одной ногой стояли уже прямо-таки в могиле, — сказал кто-то из врачей, укладывая забинтованную голову Джона обратно на подушку. — Вам не следует пока возбуждаться. Звать-то вас как?

Ответом ему был лишь дикий взгляд больного.

— Откуда вы приехали?

Ответа снова не последовало.

— Да он в рассудке как будто повредился, — высказал догадку один из врачей.

— А может, он — иностранец? — предположил другой. — Когда его доставили к нам, при нем не было никаких документов, а белье у него помечено инициалами «Дж. X.». Давайте попробуем заговорить с ним по-французски или по-немецки.

Врачи принялись задавать Джону вопросы на всех известных им языках, но в конце концов были вынуждены бросить это бесплодное занятие и ушли, оставив безглагольного своего пациента лежать и смотреть с неистовым напряжением в снежно-белый больничный потолок.

Много недель провел Джон в больнице, и в течение всего этого времени не прекращались попытки добыть какие-нибудь сведения относительно его прошлого, однако все безрезультатно. С течением времени как своим поведением, так и умственными способностями, которые он проявил, начав подобно учащемуся говорить умному дитяти, усваивать целые фразы забытой им человеческой речи, Джон показал, что его рассудок в настоящий момент достаточно здоров, несмотря на отсутствие каких бы то ни было воспоминаний о прошлом. Все, что произошло с ним до фатального удара по голове, оказалось начисто вычеркнутым из его памяти. Ничего он не помнил — ни родного языка, ни того, чем занимался до поступления в больницу, — абсолютно ничего. Врачи говорили о нем на своих ученых консилиумах, рассуждая о центре памяти, вдавленных пластинках черепа, нарушении нервных клеток и гиперемии головного мозга, но все их мудреные термины сводились к тому, что обсуждаемый пациент полностью лишился памяти и медицинская наука не в силах восстановить эту функцию. В течение томительных месяцев выздоровления Джон выучился читать и писать, но за восстановлением физического здоровья так и не наступило возвращение к нему памяти о прошлой его жизни. Англия, Девоншир, Бриспорт, Мэри, бабушка — все эти слова не будили в его мозгу никакого отклика. Прошлое скрылось в непроницаемой мгле.

В конце концов его выписали из больницы — человека, не имеющего ни друзей, ни профессии, ни денег, человека без прошлого и с неизвестно каким еще будущим. Даже имя у него стало другим, поскольку возникла необходимость придумать ему фамилию. Джон Хаксфорд ушел в небытие, а его место среди людей занял Джон Харди. Какие странные, однако же, последствия возымели порожденные табачным дымом медитации испанского дворянина!

Случившееся с Джоном стало в Квебеке притчей во язы-цех, предметом любопытства и пересудов, так что по выходе из больницы ему не пришлось испытать полнейшую беспомощность. Шотландец-промышленник по фамилии Макинли предоставил ему на своем предприятии место грузчика, и Джон не один год грузил и разгружал фургоны, получая за зто по семи долларов еженедельно.

Со временем было замечено, что его память, хотя и не сохранившая никаких сведений о прошлом, отличается поразительной остротой и цепкостью в отношении всего, что происходило с ним после несчастного случая. И вот с завода его переводят в контору, а с 1835 года Джон становится младшим клерком с окладом 120 фунтов стерлингов в год. С тех пор началось его неуклонное, уверенное продвижение по службе. В 1840 году он уже третий клерк, в 1845-м — второй, а в 1852 году становится управляющим всего предприятия, подчиняясь только самому мистеру Макинли.

Никто не мог назвать его выскочкой или пролазой, так как всем было ясно, что карьерой он обязан не протекции, проискам или счастливому случаю, но всецело замечательным своим достоинствам — прилежанию и трудолюбию. С самого утра и до позднего вечера он усердно трудился на службе, сверяя, проверяя, контролируя, своим рвением в работе всем подавая пример. По мере того как он поднимался по служебной лестнице, его заработки возрастали; это, однако же, не изменило скромного образа его жизни, если не считать, что достаток позволил ему более щедро помогать бедным. Свое назначение на пост управляющего он отметил пожертвованием тысячи фунтов стерлингов той самой больнице, в которой его вылечили четверть века тому назад. На житье он ежеквартально брал со счета небольшую сумму и продолжал обитать в той же простой квартирке, которую снимал еще в бытность свою складским грузчиком. Оставшуюся неистраченной часть заработка он превращал в капиталовложения.

Несмотря на материальное преуспевание, Джон был печален, молчалив и вел отшельническую жизнь. Его постоянно одолевали то какое-то безотчетное томление, то подспудная неудовлетворенность и неотступная тоска. Сиживая вечерами у камина, он, бывало, до пульсирующей боли в голове напрягал бедный свой покалеченный мозг в попытках проникнуть за тот занавес, что отделял его от прошлого, и раскрыть тайну своей юности, однако Джону Харди так ни разу и не удалось вспомнить хотя бы малый фрагмент из истории жизни Джона Хаксфорда.

Однажды дела фирмы заставили его поехать в Монреаль и посетить тот самый пробочный завод, хозяева которого склонили его покинуть Англию. Шагая по цеху рядом с мастером, Джон машинально, не сознавая, что делает, взял со стола квадратный кусочек коры и двумя-тремя ловкими движениями перочинного ножика придал ему конусообразную форму пробки. Его спутник выхватил это изделие у него из рук и, осмотрев быстрым, наметанным взглядом, заметил:

— Сразу видать, что это не первая ваша пробка, мистер Харди, в свое время вы, сдается мне, вырезали их по многу сотен в день.

— Вот и ошибаетесь, — улыбнувшись, ответил Джон. — Никогда в жизни не вырезал пробок.

— Не может быть! — не поверил мастер. — Возьмите другой кусок и снова попробуйте.

Старательно Джон попытался воспроизвести еще одну пробку по образу и подобию первой; его руки не утратили былой ловкости, однако мозг управляющего, ничего не смыслящего в этом деле, вмешивался в их действие, тормозил работу, и вместо гладких изящных конусов у Джона выходили какие-то корявые, нелепые цилиндры.

— И верно, первая-то пробка получилась чисто случайно, — сказал его спутник, — а я уже готов был поклясться, что это работа старого, наторелого мастера.

С годами гладкая кожа типично английского лица Джона постарела, покрылась морщинами и старческой пигментацией, сделалась неровной, как скорлупа грецкого ореха. Волосы, уже давно тронутые сединой, в конце концов стали белыми, как зимние снега его новой родины. Несмотря, однако, на пожилой возраст, он оставался крепким и держался прямо; когда наконец он ушел на покой, оставив управление фирмой, с которой столько времени был связан, груз своих семидесяти лет он нес легко и бодро. Сам же он пребывал в редком для людей неведении относительно собственного возраста, ибо мог лишь строить догадки о том, сколько примерно лет было им прожито до случившегося с ним несчастья.

Между тем в Европу пришла франко-прусская война; пока две могущественные соперницы разоряли друг друга военными действиями, более миролюбивые соседи тихой сапой занимали их места на рынках сбыта и прибирали к рукам их торговлю. Многие портовые города Англии извлекли выгоду из этой ситуации, но более всех повезло Бриспорту. Давно уже не рыбацкий городок, он теперь стал крупным процветающим городом; место пристани, на которой Мэри прощалась с Джоном, занял огромный мол, морской фасад Бриспорта украсили стройные ряды домов и гранд-отели для всяких именитых и родовитых особ, съезжающихся сюда со всего запада страны в поисках разнообразия. Эти и другие преобразования способствовали превращению города в оживленный торговый центр, и бриспортские суда можно теперь было встретить в любом порту мира. Неудивительно поэтому, что в полном событий и напряженном 1870 году несколько бриспортских судов поднялись по реке Святого Лаврентия и подошли к причалам Квебека.

В один прекрасный день Джон Харди, со времени ухода на отдых несколько тяготившийся своим досугом, шагал по берегу реки среди скрипа и лязга паровых лебедок, посредством которых с судов на причалы выгружали огромные бочки и ящики. Он наблюдал за прибытием большого океанского парохода и, дождавшись окончания швартовки, повернул было назад, когда его слух уловил несколько слов, произнесенных кем-то на борту видавшего виды барка, который стоял неподалеку. То, что он услышал, было обыкновенной громко поданной командой, однако звук ее показался старому Джону одновременно чем-то давно забытым и до странности знакомым. Он остановился возле барка и стал слушать, как переговариваются работающие матросы, речь которых отличалась приятным выговором, широким и сочным. Почему же от звука этой речи по всем его нервам пробежал такой трепет? Джон присел на бухту каната и прижал к вискам ладони, вслушиваясь в звуки давно забытого говора и пытаясь совместить в единое целое тысячи всплывших в его мозгу воспоминаний, неоформивщихся и смутных.

Он встал и, дойдя до кормы судна, прочитал там: «Санлайт», Бриспорт. Бриспорт? Снова проблески воспоминаний и нервная дрожь по всему телу. Отчего это слово и речь матросов кажутся ему такими знакомыми? Задумчиво побрел он домой и всю ночь проворочался в постели без сна, мыслями преследуя нечто призрачное, кажущееся таким доступным и в то же время непрестанно ускользающим за пределы досягаемости.

На следующее утро он спозаранку отправился на причал слушать говор матросов с западного побережья Англии. Каждое произнесенное ими слово, казалось, оживляло память и приближало его к истине. Время от времени матросы прерывали работу и, видя беловолосого старика, безмолвно и внимательно наблюдающего за ними, смеялись над ним и отпускали в его адрес шуточки. Даже эти шутки казались знакомыми нашему невольному изгнаннику, и немудрено — всем ведь известно, что в Англии никогда не придумывают новых острот.

Так вот он и провел весь день, упиваясь говором родного западного побережья и ожидая озарения. Когда матросы устроили перерыв, чтобы перекусить, один из них — из любопытства ли, а может, по своему добродушию — подошел к старику и поздоровался, а Джон предложил ему присесть на бревно рядом с собой и принялся задавать множество вопросов о стране, откуда матрос родом, и о городе, из которого прибыло судно. Матрос оказался на редкость словоохотливым — ведь ни о чем в мире матросы не любят так поговорить, как о своей родине, ибо им приятно показать собеседнику, что они не какие-нибудь там бездомные скитальцы, что у них тоже есть дом, всегда готовый принять их, реши они только остепениться и начать оседлую жизнь. Собеседник Джона тоже не прочь был порассказать о своем городе и стал описывать бриспортскую ратушу, башню Мартелло, эспланаду, улицы Питт-стрит и Хай-стрит, и тут внимавший ему старик вдруг нетерпеливо схватил его за руку.

— Послушай, голубчик, — торопливо заговорил он шепотом, — если только веришь во спасение своей души, ты непременно должен мне сказать правду. Не идут ли улицы от Хай-стрит в том порядке, в котором я их назову: Фокс-стрит, Кэролайн-стрит и Джордж-стрит?

— Точно так, истинная правда, — отвечал матрос, стараясь отвести глаза от дикого, сверкающего взора старика.

И в это самое мгновение к Джону вернулась его память; он так ясно и отчетливо увидел свою жизнь, какою она сложилась на самом деле и какою должна была стать — во всех мельчайших подробностях, — словно она запечатлелась в его сознании огненными письменами. Будучи настолько потрясен этим, что оказался не в состоянии ни вскрикнуть, ни разрыдаться, Джон бросился, как только поспевали его стариковские ноги, — точно в исступленной попытке угнаться за прошедшими пятьюдесятью годами. Спотыкаясь и весь дрожа, бежал он в сторону своего дома до тех пор, пока какая-то пелена не застлала ему глаза, и, всплеснув руками, с громким возгласом «О Мэри! О моя погубленная любовь!» Джон упал на мостовую.

Та буря эмоций, что налетела на него, такое душевное потрясение кого угодно могли довести до горячки, но Джон был слишком волевым и практичным человеком, чтобы попусту растрачивать силы, когда он больше всего в них нуждался. В считанные дни он реализовал часть принадлежащей ему собственности, уехал в Нью-Йорк и там сел на первый же паровой пакетбот, следующий в Англию.

Днем и ночью, ночью и днем мерил он палубу своими шагами, заставляя бывалых моряков удивляться тому, как может человек столько двигаться и при этом так мало спать. Но как раз это непрерывное движение, физически изнурявшее и доводившее его до состояния, близкого к летаргии, и спасало Джона от безумия, до которого может довести отчаяние.

О цели своей сумасбродной поездки он боялся спросить самого себя. Чего ему ожидать от этого путешествия? Жива ли еще Мэри? Ведь она, должно быть, сильно постарела… О, если бы он только смог увидеть ее и вместе с ней пролить слезы! Она обязательно должна узнать о его невиновности, о том, что они оба стали жертвой жестокой судьбы! Коттеджик был ее собственным, она сказала, что будет ждать, пока не получит от него весточки… Бедная девочка!

Кто бы мог предположить, что ожидание окажется таким долгим!

Вот наконец судно миновало ирландские маяки, вдали показался мыс Лендс-Энд, похожий на облако синего тумана, затем большой океанский пароход, мощно рассекая форштевнем волны, прошел вдоль крутых берегов полуострова Корнуэлл и отдал якорь в Плимутской бухте. Джон поспешил на железнодорожную станцию и через считанные часы снова очутился в родном городе, который он, бедный рабочий, покинул полвека назад.

Неужели это тот же город? Если бы название Бриспорт не значилось повсюду — на железнодорожной станции, на вывесках отелей, — Джон с трудом поверил бы этому. Широкие, отменно вымощенные улицы, в центре которых проложены рельсовые пути, сильно отличались от узких извилистых закоулков его юности. То место, где была построена железнодорожная станция, являлось теперь центром города, а в давнишние времена здесь, далеко за городской чертой, простирались поля. На улицах и площадях, носящих неизвестные нашему изгнаннику названия, всюду красовались роскошные виллы. При виде огромных складов и длинных рядов магазинов со сверкающими витринами Джон понял, что Бриспорт не только разросся, но и разбогател. Лишь дойдя до Хай-стрит, почувствовал Джон себя дома. Эта улица тоже изменилась, но узнать ее было еще можно. Некоторые из домов на ней выглядели почти так же, как и в тот год, когда он уехал отсюда. Вот место, где стоял пробочный завод Фёйрбейрна, теперь здесь высилась новехонькая гостиница, а вот сереет старое здание ратуши. Наш скиталец свернул возле него и нетерпеливыми шагами, но с замирающим сердцем направился в ту сторону, где когда-то стоял ряд коттеджиков, так хорошо ему знакомых.

Найти то место, где эти коттеджики стояли в прежние времена, не было для него проблемой. Море в конце концов оставалось тем же, что и раньше; ориентируясь по береговой линии, он мог с уверенностью сказать, что вот именно здесь они и находились. Увы, теперь их здесь не было! На их месте, обратив к морю высокие свои фасады, полукругом располагались большие, импозантного вида каменные дома. Джон спустился к берегу и прошел мимо их роскошных парадных, испытывая отчаяние и беспомощность. Вдруг он встрепенулся, и на него нахлынул теплый, волнующий прилив надежды: несколько позади высоких особняков, словно фермер в бальном зале, стоял белый коттеджик с деревянным крыльцом и яркой зеленью ползучих растений на стенах. Джон протер глаза и снова пристально посмотрел в том направлении — коттедж, с его чистыми, как алмаз, окошками и муслиновыми занавесками в них, в точности, до малейшей подробности такой же, каким он видел его в день своего отъезда из Бриспорта, оставался на прежнем месте. Побелели каштановые волосы, рыбачьи поселки превратились в большие города, а заботливые руки и верное сердце сохранили бабушкин коттеджик в неизменном виде, всегда готовым принять под свой кров запропастившегося скитальца.

Наконец-то Джон добрался до этого вожделенного места, до тихой своей гавани, но тут свербившее в его душе опасение, что Мэри нет уже в живых, вспыхнуло вдруг пуще прежнего, отчего ему сделалось донельзя плохо, и он вынужден был присесть на одну из обращенных к коттеджу скамеек, на другом конце которой устроился куривший черную глиняную трубку пожилой рыбак; последний, заметив осунувшееся, побледневшее лицо и подернутые тоской глаза Джона, обратился к нему со словами:

— Вы, похоже, переутомились. Нам с вами, пожалуй, не грех почаще вспоминать о своем возрасте.

— Мне уже лучше, благодарю вас, — отвечал Джон. — Не можете ли сказать, любезнейший, как среди таких прекрасных домов затесался этот коттедж?

— Видите ли, — заговорил рыбак, энергично постукивая по земле костылем, — этот коттеджик принадлежит самой упрямой в Англии женщине. Ей, поверите ли, не раз уже предлагали десятикратную стоимость этого домика, но она так и не пожелала расстаться с ним. Ей даже обещали перенести коттеджик, кирпич за кирпичиком, в какое-нибудь другое, более подходящее для него место и вдобавок приплатить кругленькую сумму, однако же она и слышать об этом не хочет.

— Почему так? — поинтересовался Джон.

— А это как раз и есть самое любопытное. Все произошло по причине одного ее глубокого заблуждения. Понимаете ли, когда я был совсем еще мальцом, отсюда уехал ее женишок, а она вбила себе в голову, что в один прекрасный день он может вернуться и не будет знать, где ее найти, если коттеджика не окажется на месте. Останься этот парень жив, он теперь был бы примерно в вашем возрасте, но я уверен, что он давным-давно уже помер. Хорошо еще, что она не стала его женой, а то ведь только совсем никудышный парень мог так бросить девушку, как это сделал он.

— Так, значит, он ее бросил?

— А как же иначе? Укатил в Штаты и не прислал ей ни весточки, даже «прости» не сказал. Это было очень жестоко и подло с его стороны, потому что с тех самых пор она все тоскует и сохнет по нему. Сдается мне, что и ослепла она оттого, что все эти пятьдесят лет лила горючие слезы.

— Так она еще и ослепла? — вскричал Джон, привставая со скамьи.

— Гораздо хуже того, — отвечал рыбак. — Она смертельно больна, и жить ей осталось недолго. Вон, видите, у ее двери поджидает карета лекаря.

Услышав это страшное известие, Джон вскочил на ноги и поспешил к домику, возле которого встретил врача, возвращавшегося к своему экипажу.

— Каково состояние вашей пациентки, доктор? — дрожащим голосом осведомился Джон.

— Плоха, весьма плоха, — с важным видом отвечал служитель медицины. — Если состояние и дальше будет ухудшаться, ее жизнь окажется под угрозой, однако же если, с другой стороны, наступит перелом, то не исключено, что она и поправится. — Дав сей оракульский ответ, медик умчался прочь в своей карете, оставившей за собой клубы пыли.

Джон все еще не решался войти в дом, не зная, как объявить о своем прибытии, и боясь, что неожиданное его появление может вызвать у больной опасное потрясение, когда к нему торопливо приблизился джентльмен в черной одежде.

— Скажите, милейший, здесь ли находится недужная женщина? — спросил он.

Джон утвердительно кивнул, и священник вошел в дом, оставив дверь за собой полуоткрытой. Видя, что священнослужитель сразу проследовал во внутреннюю комнату, Джон пробрался в гостиную, где когда-то провел немало счастливых часов. Все здесь оставалось как в старые добрые годы, вплоть до самой пустяковой безделушки, поскольку у Мэри заведено было любую разбившуюся или сломавшуюся вещь заменять в точности такой же, так что комната не претерпела никаких изменений. В нерешительности он оглядывал помещение, пока не услышал доносившийся из внутренней комнаты женский голос, заставивший его подкрасться к двери.

Больная полулежала на кушетке, опираясь на подушки, ее лицо оказалось повернутым к Джону, когда тот выглянул из-за двери. Он чуть не вскрикнул, когда увидел ее, потому что это бледное, худощавое и милое лицо так мало изменилось и сохранилось таким же гладким, как если бы Мэри до сих пор оставалась той полудевочкой-полуженщиной, которую он прижимал к своему сердцу на бриспортской пристани. Спокойная, тихая и бескорыстная жизнь не оставила на этом лице ни единой из тех грубых отметин, кои служат внешним свидетельством внутренних конфликтов и душевного разлада; скромная грусть облагородила и смягчила его линии, а утрата зрения придала ему выражение умиротворенности, свойственное незрячим. Со своими серебристыми волосами, выбивающимися из-под белоснежного чепца, и ясной, добродушной улыбкой пожилая женщина казалась портретом прежней Мэри, но улучшенным и облагороженным посредством придания всему ее облику неземных, ангельских черт.

— Поселите в моем домике жильцов, — говорила Мэри священнику, который сидел спиной к наблюдавшему за этой сценой Джону. — Выберите из прихожан самых бедных и достойных людей, которые будут рады получить бесплатное жилье. А когда приедет Джон, скажите, что я ждала его до тех самых пор, пока не пришло время умереть, но что и в мире ином он найдет меня по-прежнему верной и преданной ему. Тут у меня остается еще немного денег — всего несколько фунтов, — и я хочу, чтобы их передали Джону, когда он вернется, — ведь он может испытывать нужду в деньгах. Скажите людям, которые здесь поселятся, чтобы не обижали его, а то он будет печалиться, бедняжка; пусть они передадут ему, что до последнего своего часа я была веселой и счастливой, незачем ему знать, что я когда-нибудь убивалась от горя, а то он тоже, чего доброго, станет горевать.

Все это Джон выслушивал, тихо стоя за дверью, и не раз ему приходилось подносить к горлу руку; когда же Мэри закончила говорить, и он подумал обо всей ее долгой, безупречной и непорочной жизни и вновь увидел обращенные к нему, но ничего не видящие дорогие глаза, мужество изменило ему и все тело Джона затряслось от громких безудержных рыданий.

И тут произошло нечто удивительное: хотя он и не произнес ни единого слова, Мэри вдруг протянула к нему руки и воскликнула:

— Ах, Джонни! Милый мой Джонни, ты вернулся ко мне!

Прежде чем священник смог понять, что происходит, двое влюбленных соединились в объятиях, обливаясь слезами и гладя друг другу седые волосы. Впервые за пятьдесят безотрадных лет сердца их наполнились радостью.

Трудно сказать, как долго предавались они этому чувству. Им самим представлялось, что совсем недолго. Священнику же их объятия показались настолько продолжительными, что он уже подумывал о том, как бы незаметно ускользнуть из этой комнаты, но тут Мэри вспомнила о его присутствии и о необходимости уважения к его сану.

— Мое сердце переполнено счастьем, сэр, — сказала она, обращаясь к священнику. — Хоть мне и не дано видеть моего Джонни — на то воля Господня, — но я могу представить себе облик его так же ясно, как если бы видела его воочию. Встань, Джон, и я докажу его преподобию, что не забыла, как ты выглядишь. Ростом, сэр, он такой, что макушкой достает до второй полки, а уж строен-то Джонни, что твоя тростиночка; лицо у него смугловатое, а глаза ясные и чистые. Волосы у него почти черные и такие же усы, но не удивлюсь, если теперь он отрастил еще и бакенбарды. Ну что, сэр, теперь-то вы понимаете, что я и незрячая вижу моего Джонни!

Слушая это описание и глядя на видавшего виды, седого как лунь старика перед собой, священник не знал, смеяться ему или плакать.

В конечном счете улыбка оказалась более уместной в данной ситуации. То ли в болезни наступил естественный перелом, то ли возвращение Джона послужило причиной ее прекращения, но с того самого дня Мэри стала быстро поправляться, пока совсем не выздоровела.

— Мы не станем венчаться без церковного оглашения, — твердо заявил Джон. — Если я куплю особое разрешение венчаться без оглашения, люди могут подумать, будто мы стыдимся нашего брака, хотя на самом деле у нас для женитьбы такие же прекрасные основания, как и у всех других женихов с невестами в нашем приходе.

В согласии с их пожеланием было вывешено соответствующее уведомление и трижды объявлялось о том, что Джон Хаксфорд, холостяк, собирается взять в жены девицу Мэри Хауден; поскольку против этой женитьбы никто возражений не высказал, Джон и Мэри благополучно обвенчались.

— Жить нам, возможно, осталось и недолго, — заметил Джон, — но уж в лучший мир мы перейдем с чистой совестью.

Он продал свою долю в квебекском предприятии, в связи с чем возник весьма любопытный в юридическом отношении вопрос о том, можно ли Джону, знающему теперь, что он Хаксфорд, подписывать соответствующие документы фамилией Харди, как требовалось для завершения этой сделки. В конце концов было решено, что, если он представит двух надежных свидетелей, могущих удостоверить его личность, эта сделка будет иметь законную силу.

Реализовав свое канадское имущество, Джон стал обладателем изрядного капитала, часть которого он употребил на постройку красивой виллы неподалеку от Бриспорта. У владельца так называемой Прибрежной Террасы прямо-таки от сердца отлегло, когда он узнал, что бывший для него бельмом в глазу коттедж наконец-таки освобождается и не станет больше нарушать симметрию или портить ансамбль его аристократических особняков.

В уютном новом доме, летом сиживая на лужайке в саду, а зимой возле камина, достойные пожилые супруги прожили много лет бесхитростно и счастливо, как дети. Коротко знавшие их люди рассказывали, что между Джоном и Мэри никогда не пробегало ни малейшей тени раздора и что супружеская любовь, согревавшая их старческие сердца, была не менее возвышенной и святой, чем чувство у любой представшей пред алтарем достойной молодой четы. Если кто-нибудь в их округе — мужчина или женщина — попадал в беду или переживал трудные времена, стоило такому человеку зайти к ним в дом, и он обязательно получал помощь и поддержку сочувствием, которое дороже всяких денег. Поэтому, когда Джон и Мэри в своем преклонном возрасте все же уснули вечным сном — если не в один час, то в один день, — по ним скорбели все бедные, страждущие и одинокие прихожане; вспоминая несчастья, которые выпали на долю покойных супругов и которые те так стойко перенесли, скорбящие вновь убеждались, что и собственные их беды — явления преходящие, а конечное торжество веры и правды — на этом свете или на том — непреложная истина.