Искатель. 1992. Выпуск №2

1

Неудивительно, что записи адвоката Райкера Димса Оуэна по поводу дела Волчьей Стаи были бережно сохранены его помощницей Лией Слэйтер — ведь она боготворила мастера Оуэна.

Хотя Райкер Димс Оуэн имел дурную привычку излагать свои мысли чрезвычайно витиевато, дабы «прояснить собственные взгляды», данный опус вызывает несомненный интерес,

Это было первое и, видимо, последнее дело, которое он вел под неусыпным оком общественности, которая, как известно, видит мир сквозь сильно искажающие линзы. Скорее всего выиграть дело не смог бы никто — ведь «выиграть» здесь- означало добиться любого приговора взамен смертной казни.

На счету сорокалетнего Райкера Оуэна числилось немало успешных процессов. И когда решено было судить четверку в Монро, одном из тихих и безмятежных городков, отчаявшиеся родители Кирби Стассена — единственного подзащитного, чья семья имела достаточные средства, — наняли именно Райкера Димса Оуэна. Они надеялись, что он спасет от смерти их единственного сына, единственного ребенка, единственного цыпленка, единственное оправдание прожитой жизни.

Кроме внушающего надежду списка выигранных дел, Оуэн обладал способностью вызывать к себе уважение. Поэтому страх родителей за сына до некоторой степени поуменьшился. Они, конечно же, понимали, что наняли не волшебника и не героя, но образ Оуэна отождествлялся у них с наивными представлениями об адвокатах, навеянными биографиями Фаллона, Роджерса, Дэрроу и других великих представителей этой профессии.

В первые дни долгого судебного процесса многим репортерам казалось, что они присутствуют при рождении легенды, очевидно, так думал и сам Оуэн. Но мало-помалу иллюзии репортеров улетучились. То, что они приняли за блеск ума, оказалось набором заранее отрепетированных приемов, а бьющая в глаза непосредственность и яркая индивидуальность — нарочитой эксцентричностью. К концу процесса Оуэн потерпел полный провал — его выставили бестолковым и претенциозным позером, скучным карликом-фокусником, который с напыщенным видом вытаскивает из старомодной шляпы дохлых кроликов.

И все же нельзя утверждать, будто он проиграл дело, поскольку невозможно доказать, можно ли было его выиграть вообще. Но тем не менее записки Оуэна о сенсационном деле «Штат против Наннет Козловой, Кирби Стассена, Роберта Эрнандеса и Сэнди Голдена по обвинению в злостном и преднамеренном убийстве» очень интересны. По крайней мере будущему адвокату наверняка полезно будет ознакомиться с точным отчетом о процессе. А те, кого особенно интересуют зигзаги человеческих отношений, обнаружат в записях Оуэна плод размышлений довольно практического ума о четырех молодых людях, которых адвокат так старательно защищал.

Оуэн диктовал мисс Лии Слэйтер, своей новой помощнице. Она же записала многие устные беседы между адвокатом и его подопечными и исполняла обязанности секретаря защиты на процессе.

Внимательный читатель обратит внимание на некоторые отступления от норм сухого юридического языка. Причину этого следует искать не только во внешней привлекательности мисс Слэйтер и ее увлечении драматическими сенсациями, но и в Мириам, жене Оуэна, с которой он прожил двадцать лет. Ведь каждый мужчина должен иметь возможность продемонстрировать перед кем-нибудь свою значимость. И еще в некоторой словесной неумеренности записей виновато, наверное, его подспудное желание опубликовать со временем мемуары.

Отношение мисс Слэйтер к своему шефу не изменилось после всеобщего разочарования в талантах защиты. Оуэн остался для нее яркой звездой. Когда адвокат попытался выжать слезу у каменных присяжных заседателей, затуманились глаза Лии. Когда же вынесли приговор, ее карие глаза округлились, а пальцы непроизвольно сломали желтый карандаш.

О Том, какова была реакция Райкера Димса Оуэна на поражение, можно только догадываться. Он не оставил никакого резюме в своих записях. Вполне вероятно предположение, что он знал, каким будет приговор, чувствовал свой проигрыш и в поспешности заседания жюри нашел лишнее тому подтверждение. Присяжные совещались всего пятьдесят минут, а это обычно бывает, когда выносят приговор по поводу предумышленного убийства без права на апелляцию.

Невозможно точно определить эмоциональное состояние мисс Слэйтер, когда ее герой потерпел поражение. Пожалуй, есть основания предполагать, что она обладала известными способностями облегчать страдания ближних. Ее обаяние, правда, подпорченное излишним подобострастием, могло бы вернуть веру в себя кому угодно, но только не такому опустошенному человеку, каким оказался после суда Райкер Оуэн. Образно выражаясь, он свалился с карусели и угодил головой прямо в медный столб.

Начало записям положили первые встречи с родителями Кирби Стассена.

2

Я так и не смог найти общий язык с родителям и Кирби. Причины вполне понятны. Я не раз сталкивался с этим. Кстати, каждый человек, работающий с правонарушителями, знаком с таким явлением. Как правило, родители не желают верить, что их дети — преступники. Всю свою жизнь они знали о существовании пропасти, отделяющей солидное большинство уважающих закон людей от больного, дикого и опасного меньшинства, именуемого преступным миром. Однако они не могут поверить, что их ребенок, их благопристойный наследник, оказался на той стороне пропасти. Они считают, что преодолеть подобное препятствие ему не по силам, следовательно, общество ошибочно обвиняет их дитя. Речь идет всего лишь о ребяческой проделке, неправильно истолкованной. Одно из двух: либо их отпрыска оклеветали, либо он попал под временное влияние дурной компании.

Родительская близорукость приводит к неспособности понять, как легко преодолевается эта пропасть. Пожалуй, в зрелом возрасте, когда привычные правила морали завладевают им, труднее совершить подобный «прыжок». Но и юности, в традиционные годы бунтарства, пропасть кажется почти неуловимой чертой в пыли. Для молодости она пустяк, а для остального общества означает границу между жизнью и смертью.

Родители всей душой верят, что недоразумение можно как- нибудь уладить соответствующими извинениями, и они заберут сына с собой домой, где он сможет спать в своей детской кроватке, хорошо питаться и забыть весь этот кошмар.

Вальтеру Стассену, грузному напористому мужчине, привыкшему всегда владеть ситуацией, кажется, лет сорок восемь. За четверть века он создал процветающую, четко функционирующую империю по производству грузовиков. Стассен-старший жил бережливо, много работал. Думаю, он не обладает ни осторожностью, ни догадливостью. Сейчас, возможно впервые в жизни, Вальтер Стассен оказался в ситуации, которую он не может контролировать. По-прежнему разговаривает властным тоном, правда, уже не столь уверенно, как раньше.

Эрнестина, мать Кирби Стассена, годом или двумя моложе, с фигурой, подточенной многочисленными диетами, обладает тривиальным умом завсегдатая клуба. Нервная женщина, вероятно, вследствие наступления климакса. Подозреваю, что она находится на грани хронического алкоголизма. Во время наших двух утренних встреч Эрнестина была явно под хмельком. Если так оно и есть, то предстоящий процесс толкнет ее за роковую грань.

Я не заметил теплоты в отношениях мужа и жены. Казалось, они меряют все в своей жизни величиной дохода. Очень вероятно, что родники их чувственности погребены под густой тиной супружеских измен. Вальтер и Эрнестина, похоже, продолжают считать Кирби своей собственностью, атрибутом общественного положения. Им приятно иметь сильного, статного сына-атлета, умного и благополучного. Родителей забавляли его проделки, и они не раз вытаскивали его из затруднительных положений, в которые он попадал. Похождения отпрыска давали им пищу для разговоров за коктейлями и свидетельствовали о независимом нраве сыночка. Не стоит говорить, что и по отношению к Кирби никогда не применялась какая-либо система наказаний или поощрений. Возможно, тут и кроется причина теперешней критической ситуации.

Как и следовало предполагать, я натолкнулся на сильное сопротивление, когда объявил им о намерении защищать всех четверых преступников вместе. Они не желали признать, что их бесценный Кирби Стассен был связан с шайкой. Стассены не понимали, почему я обязан защищать людей, оказавших такое ужасное влияние на их единственного сына. Пусть суд назначит для них еще одного защитника. Кирби привык пользоваться всем самым лучшим.

Мне пришлось прибегнуть к аналогии, чтобы объяснить Стассенам, почему преступников выдали именно этому штату, почему их будут судить за преступление, совершенное примерно в десяти милях от места, где мы сейчас сидим.

— Представьте, что вы играете в покер, — пояснял я Вальтеру Стассену. — Перед вами разложены карты, и каждая означает преступление. Выбирают сильнейшую, которая должна сделать игру. Вот почему их решили судить в этом штате. Здесь смертная казнь еще действует. Ребята совершили в нашем городке самое жестокое преступление. Да и прокурору ловкости не занимать.

— Почему именно это преступление самое выгодное для обвинения? — спросил Стассен.

— Вы, конечно, следили за прессой, — пожал я плечами. — Свидетели, четкая работа полиции, неопровержимые факты — все указывает на участие в преступлении каждого из них.

— Я читала то место в газетах, где говорилось, что Кирби… — вмешалась Эрнестина. — Он не мог это сделать! Но объясните: почему вы отказываетесь защищать одного Кирби?

— Штат будет возражать против судебных процессов над каждым обвиняемым в отдельности, миссис Стассен. Они вместе совершили преступление, и судить их будут вместе. Я могу, конечно, защищать одного Кирби, кого-то назначат защищать остальных. Может, этот адвокат одобрит мою линию защиты, а может, и нет. Одно ясно — назначение второго адвоката окажется твердой гарантией того, что все четверо попадут на электрический стул.

— Какой линии вы собираетесь придерживаться? — хриплым голосом спросил Вальтер Стассен.

Объяснение заняло немало времени. На основании предварительного расследования я не надеялся найти в обвинении какие-нибудь недосмотры и ошибки. Не был уверен и в том, что мне удастся заронить в души присяжных сомнение в виновности обвиняемых. Я сказал, что признаю совершенные ими преступления. В этом месте Эрнестина разрыдалась и попыталась выскочить из комнаты. Муж грубо схватил ее за руку, заставил сесть и рявкнул, чтобы она успокоилась. Я поведал Стассенам о своем намерении показать, что четверо подзащитных встретились чисто случайно, что только из-за этой случайности, их характеров и влиянии друг на друга, усиленного чрезмерным употреблением стимуляторов, алкоголя и наркотиков, они отправились в свое страшное путешествие. Я собирался подчеркнуть, что шайка как единое целое осуществляла действия, на которые не способен каждый член группы в отдельности. Я намерен был показать, как стихийны и нелогичны их поступки, как мало смысла в совершенных ими убийствах.

— И если ваш замысел окажется верным, мистер Оуэн, — спросил Стассен, — на какой приговор вы рассчитываете?

— Надеюсь, они отделаются пожизненным заключением.

Миссис Стассен вновь вскочила.

— Пожизненное заключение! — закричала она. — Провести всю жизнь в тюрьме? Я хочу видеть Кирби свободным! Мы за это вам платим! Вы на их стороне. Ну ничего, вы не единственный адвокат — найдем получше.

Вальтеру удалось кое-как утихомирить жену. Я устроил им свидание с Кирби, которое продолжалось значительно дольше, чем обычно. Когда мистер Стассен снова пришел ко мне в контору, он выглядел так, будто постарел сразу на много лет. Стассен сказал, что они согласны с моими доводами. Он решил передать все дела опытному помощнику и снять в Монро квартиру, чтобы находиться поблизости от своего мальчика. Я заверил его, что сделаю все возможное.

Получив подтверждение полномочий, я стал встречаться со всеми четырьмя обвиняемыми по очереди. Мисс Слэйтер записывала все, что могло пригодиться для защиты.

Не знаю, способен ли я адекватно выразить на бумаге те чувства, которые испытал при встрече с Эрнандесом. Этот молодой человек являет собой пример того животного начала, что есть в каждом человеке. В Эрнандесе около пяти футов десяти дюймов, весит он фунтов двести тридцать. Парень фантастически силен и необъятен во всех измерениях. Глядя на его глубоко посаженные глаза и лицо со следами пороков, я с ужасом думал, что ему нет еще и двадцати одного года.

Интеллект Эрнандеса на самом низком уровне. Но в отличие от большинства пустоголовых людей в ном нет ничего детского и доброго. Он полон едва сдерживаемой агрессивности. Его глаза мгновенно схватывают каждое движение. Пребывание в одном помещении с этим представителем рода человеческого удивительным образом действует на нервы. В его камере, как в клетке со львами пахнет мускусом.

Меня поразило, что его впервые арестовали за серьезное преступление. У него были все данные стать рецидивистом: сиротский дом, три класса школы. К двенадцати годам Эрнандес развился в настоящего мужчину и начал жить, как мужчина. Кем он только не работал — и грузчиком в порту, и батраком на ферме, рабочим на складе, строил дороги и трубопроводы. Короче, обычный бродяга с обычными неприятностями с полицией из-за пьянства, хулиганства и всего прочего.

Разговаривал Эрнандес тонким, довольно высоким голосом, который совершенно не соответствовал его фигуре. Речь самая примитивная, Какого злодея потерял наш кинематограф! Аттила нашел бы ему применение!

Интересной и важной особенностью отношений к группе была привязанность Эрнандеса к Сандеру Голдену. Они встретились в Тусоне примерно за месяц до того, как Кирби Стассен, последний член шайки, присоединился к ним в Дель-Рио.

Когда я спросил о Голдене, настороженность Эрнандеса на несколько секунд ослабла.

— Сэнди — мой самый лучший друг, отличный парень! С ним не соскучишься!

Я не стал интересоваться, что вызвало обезьяноподобный смех у этого создания. Его позиция была проста: они пойманы, но игра стоила свеч, они справили свой бал. Теперь ему безразлично, что с ним будет и кто его защищает. Если Сэнди не возражает против меня, то и он не против. Я знал, что он произведет на суде ужасное впечатление, но ничего не мог предпринять.

Пока мы находились в камере, Эрнандес не сводил напряженного взгляда с мисс Слэйтер, чем в конце концов привел ее в явное замешательство. Она начала облизывать губы и нервно вертеть головой, как загнанное в угол животное. Когда мы наконец вышли от Эрнандеса, она облегченно вздохнула.

Сэнди Голдену двадцать семь, но выглядит он значительно моложе. Его рост пять футов и восемь дюймов. У него резкие черты лица, кожа желтоватого оттенка, мышиного цвета редкие волосы, ярко-голубые глаза за большими очками, левая дужка которых перевязана грязной липкой лентой.

Сэнди производит обманчивое впечатление физически слабого человека, но обладает какой-то внутренней энергией. Это стремительный человек, все время пребывающий в движении, ни на минуту не закрывающий рот. В нем не утихала ярость. Но ярость странная, я бы сказал, с интеллектуально-философским налетом.

Интеллектуальный уровень Голдена довольно высок. Он обладает прямо ненасытным любопытством и хорошей памятью, но эти качества сведены на нет неустойчивыми эмоциями, недостатком образования и почти детской неспособностью долго удерживать внимание на одном предмете. Кажется, он не сознает всей сложности своего положения. Речь не поспевает за полетом мысли Сайдера Голдена. За время нашей беседы он прочитал мне в своей темпераментной, беспорядочной манере целую лекцию о природе реальности, об отношении к преступлениям, о развлекательной ценности уголовных дел, об особых правах личности и о насилии как необходимом клапане для выпуска накопившейся энергии.

Я и не пытаюсь воспроизвести его речь, но должен заметить, что она вызывает у слушателя утомление и раздражение. После нашего ухода мисс Слэйтер точно, на мой взгляд, подметила, что разговаривать с Сэнди Голденом — все равно, что палкой выгонять мух из комнаты.

Прошлое Голдена восстановить нелегко. Он уклоняется от моего любопытства, показывая явное нежелание обсасывать мелочи. Он сказал, что семьи у него нет. Не верю что его настоящее имя — Голден, но, похоже, проверить это будет трудно, да и незачем. За ним числятся два ареста, оба за наркотики. Голден утверждает, что у него десять тысяч близких друзей, большинство которых живет в Сан-Франциско, Новом Орлеане и Гринвич Виллидж. Его речь представляет любопытную смесь жаргона битников и болтовни психически неуравновешенных людей. При этом в ней порой проскальзывают потрясающие сравнения.

Судя по всему, Голден не в состоянии объяснить, почему после долгого мира с Законом, он со своими новыми друзьями организовал то, что в документах называется «разгулом террора». Кажется, он чувствует, что начало положил инцидент с продавцом недалеко от Увальда, и потом все покатилось, как снежный ком, словно та вспышка насилия привела в действие какой-то механизм.

Пока мы разговаривали, он все время вскакивал со стула, гипнотизировал нас взглядом своих ярко-голубых глаз, рассказывал о дзене и любви, громко хрустел суставами пальцев.

Боюсь, что Сандера Голдена легко счесть просто смешным человечком, жалким комедиантом. После того как мы вышли из камеры, мисс Слэйтер отнесла его к «чокнутым». В этом определении что-то есть. Но за внешней клоунадой скрывается ненаправленное зло.

Слишком банально говорить, что жизнь — серия случайностей и совпадений. Чтобы вычислить, как случилось, что эти четыре беспокойных человека встретились и отправились в путешествие с юго-запада на северо-восток в угнанных машинах и в точно заданное время пересеклись с Хелен Вистер, пришлось бы задействовать самый большой компьютер.

Вистеров я знаю всю жизнь. Поэтому понимал, что ничто в прошлом не могло подготовить Хелен к встрече с дьявольской четверкой. Тогда им уже нечего было терять. Они знали, что район розыска все больше расширяется, и потеряли всякий контроль над собой. Стоит только представить Хелен пленницей Эрнандеса, Голдена, Козловой и Стассена, как становятся понятными ужас и отчаяние девушки.

Хелен увезли ночью 25 июля, всего через несколько дней после официального объявления о ее помолвке с Далласом Кемпом. Вероятно, та роковая суббота была для нее обычным днем молодой девушки, взволнованной ожиданием свадьбы…

Утром 26 июля Хелен Вистер пробуждалась не спеша. Она села, потянулась так, что внутри что-то хрустнуло, широко зевнула и потерла пальцами глаза. Затем провела по взъерошенным волосам и посмотрела на пол, где переливались солнечные блики, взглянула на часы. Десять тридцать. Восемь с небольшим часов сна. Пора вставать, девочка. Тебе надо быть в форме. До бракосочетания осталось девятнадцать дней. Почему это так называется? Она почему-то представила цепи и все остальное. Забавно…

Она спустила стройные, загорелые ноги с кровати и прошлепала к ближайшему окну. Отодвинув штору, выглянула на улицу. Небо было ясным, туманно-голубым. Спринклеры поливали зеленую лужайку, которая полого спускалась, к пруду с рыбами и саду. Высоко над коньком крыши дома Эвансов, едва видимым за линией кленов, летел маленький красный самолет. Хелен опять зевнула и, задрав светло-голубую сорочку, медленно почесала бедро. Ее ногти, двигающиеся по гладкой коже, издали шелестящий звук.

По дороге к ванной комнате она стащила через голову сорочку и бросила ее на неубранную кровать. Дверь не закрыла, чтобы видеть себя в огромном зеркале. В полумраке спальни ее загар казался еще темнее, а незагоревшие грудь и живот — еще белее. Белые как снег, подумала девушка. От этого нагота выглядела еще откровенней. Давай, девочка, смотри на себя, критикуй. Что ты хочешь? Утешения? Ты так долго принимала себя за что-то само собой разумеющееся, а теперь вдруг стала крутиться перед зеркалом, спрашивая, это ли нужно мистеру Далласу Кемпу. Плечи назад, девочка. Так чуть лучше. Дал, дорогой, тебе придется любить меня такой, какая я есть, потому что это все, что я могу предложить.

Хелен усмехнулась и приняла позу женщин легкого поведения, какими их изображают на календарях. Но она обладала слишком здравым умом, чтобы долго вертеться перед зеркалом. Рассмеявшись, Хелен направилась в ванную комнату.

Стоя под горячим душем, Хелен Вистер думала о том, что ни глубокий сон, ни продолжительный душ не принесут полного расслабления. В ней оставался крошечный жадный сгусток сексуального напряжения, который, по мнению мисс Вистер, являлся источником приятных ощущений.

Несколько минут она испытывала сильную зависть к невестам прошлого, которые теряли девственность лишь в первую ночь медового месяца. Они тоже, наверное, мучились от желания, но оно притуплялось страхами. Хелен догадывалась, как это будет здорово с Далласом Кемпом.

Прошлая ночь не принесла им покоя. Они остановились по дороге домой для обычных поцелуев под луной и болтовни. Эти поцелуи увлекли Хелен на край пропасти. Она извивалась в руках Кемпа, позволяя ему делать все что угодно. И если бы не пронзительный в тихой ночи, автомобильный сигнал, парализовавший их ужасом, им пришлось бы расстаться с договором, который они заключили.

После того как машина проехала, они сидели, отодвинувшись друг от друга. Дыхание постепенно успокаивалось. Дал с раздражением заметил:

— Это был глупый договор, ты не находишь? Прежде мы…

— Но, дорогой, ведь это были не мы, а два совершенно других человека. Сначала модный молодой архитектор тайком водил к себе домой простодушную блондинку. Тогда мы были глупыми людьми с глупым романом. И только дотом пришла настоящая любовь. Помнишь?

— Милая, я не улавливаю логики.

— Но это вовсе не логика, Дал, дорогой! Это чувство. Я люблю тебя и собираюсь выйти замуж за человека, которого люблю. Я просто хочу быть как можно более старомодной, застенчивой, лукавой, опасающейся тебя потерять. Конечно, я не настолько цинична, чтобы пытаться заманить тебя в ловушку. Неужели ты об этом подумал?

— Нет, нет. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но временами у меня не выдерживают нервы. Дай мне несколько минут, чтобы прийти в себя. Я снова буду готов шутить, петь и показывать карточные фокусы.

Только очутившись дома, Хелен поняла, почему не рискнула рассказать Далу о намеченном на субботний вечер свидании с Арнольдом Крауном. Они едва не нарушили договор, поэтому Хелен не считала ни время, ни место подходящими для серьезного разговора. Это можно будет сделать и сегодня. Далласа необходимо убедить, что встреча с Крауном очень важна.

После душа Хелен Вистер сложила в спортивную сумку теннисный костюм и купальник и, надев летнюю юбку, блузку и сандалии, спустилась вниз. Мать разговаривала по телефону об учреждении какого-то очередного комитета. Они улыбнулись друг другу. Хелен поставила на поднос сок, тост и кофе и вышла во внутренний дворик.

Джейн Вистер вышла вслед за дочерью с чашкой кофе, села за столик из красного дерева и торжественно произнесла:

— Невеста была просто блистательна.

— И вся светилась от трепетного ожидания, — добавила Хелен. — Почему бы тебе не учредить комитет для проведения моей свадьбы?

— Если бы я только могла, дитя мое. Как тебе нравится быть безработной?

— Еще не поняла. Во всяком случае, сегодня я пальцем о палец не ударю. Вчера в конторе в мою честь устроили прощальный вечер, пришлось даже произнести речь.

— Бэби, мы с твоим отцом думаем, что ты получила прекрасного парня.

— Знаю.

— После всех твоих шалопаев, с которыми ты гуляла…

— Перестань.

— Какая программа на сегодня?

Мы с Далом позавтракаем с Фрэнси и Джо в клубе, затем теннис и плавание. Потом коктейли.

— А что вы с Далом делаете вечером?

— Вечером я собираюсь встретиться с Арнольдом Крауном, мам.

— Зачем? Что об этом скажет Дал?

— Я ему еще не рассказала,

— Не делай глупостей, Хелен.

— Ничего не могу поделать. Я чувствую себя ответственной за Крауна. Я хорошо относилась к Арнольду и жалела его. Никогда не думала, что он… влюбится. Что я могу сделать, если он все неправильно понял? Хотя, конечно наши прогулки с самого начала были моей ошибкой. Я должна была прекратить его ухаживания сразу: эти записки и звонки, постоянное околачивание около дома и слежка за нами с Далом. Он прямо преследует нас. Надеюсь, мне не придется быть жестокой, но его нужно убедить, что у него нет ни единого шанса.

Джейн Вистер улыбнулась дочери.

— С тех пор, как тебе исполнилось одиннадцать лет, вокруг все время слонялся какой-нибудь влюбленный Арнольд. Ты привлекаешь разных растяп, дорогая. Ты всегда была слишком добра к ним. — Улыбка исчезла, — Но это взрослый мужчина, и боюсь, очень неуравновешенный. Если уж встречаться, то где-нибудь в людном месте. Будь осторожна. Никуда не ходи с ним вдвоем, понимаешь?

— О, он совершенно безопасен! Арнольд просто ужасно расстроен.

— Пусть отец или Дал уладят это дело.

— Я обещала Крауну, что встречусь с ним сегодня вечером, мам. Я с ним справлюсь. Не злись. Ведь это здорово, что он не будет больше прятаться за каждым кустом, а я не буду вздрагивать при каждом телефонном звонке.

— Мне хотелось бы знать, как это Арнольду Крауну взбрело в голову, что у него есть шанс получить такую девушку, как ты. Вистеры были…

— Перестаньте, миссис Вистер. Вам снобизм не идет.

— Но он тебе не пара. Он…

— …владелец неплохой бензоколонки.

— А Даллас Кемп — один из лучших молодых архитекторов штата.

Только около четырех у Хелен Вистер появилась возможность рассказать Далласу Кемпу о встрече с Арнольдом Крауном. Сначала они плавали в переполненном бассейне, потом Дал отнес подстилки на траву, где было меньше людей.

— Ты начала командовать, когда мы играли парами, — лениво проговорил Дал.

— Но мы ведь выиграли.

— Потому что не послушали твоего совета.

— Фу!

— Женщина, как насчет пикника? Позаботишься о еде? Мне нужно еще раз взглянуть на участок Джудлэндов.

— Очаровательное место для пикника. Жаль, что ты испортишь его домом; Конечно, принесу.

— Тогда до вечера, а?

— Дал, дорогой, сегодня вечером я собираюсь встретиться с Арнольдом Крауном.

— Передай ему мои наилучшие пожелания.

— Конечно.

Внезапно он сел.

— Ты что, спятила? Я… я запрещаю тебе встречаться с этим балбесом.

Она тоже села, пристально глядя на него.

— Ты что?

— Я запрещаю тебе.

— Ты думаешь, для чего, черт побери, я хочу с ним встретиться?

— Надеюсь, сказать ему, чтобы он оставил тебя в покое.

— Ну и что в этом плохого?

— Все. У него по поводу тебя какие-то фантазии. Его действия непредсказуемы. Крауна нужно держать взаперти. Мой ответ-нет!

Ореховые глаза Хелен сузились.

— Мне двадцать три, Даллас. Я уже закончила школу и могу сама зарабатывать себе на жизнь. До этого момента я решала свои проблемы, как считала нужным, и собираюсь делать это и дальше. Если ты приведешь разумные доводы против моей встречи, я выслушаю. Но я не позволю кричать на себя и приказывать. Разве я недвижимое имущество? Я не принадлежу тебе!

Произошла неожиданная ссора. Дал отвез Хелен домой раньше чем собирался. Выходя из машины, она громко хлопнула дверцей. Кемп рванул с места так, что шины завизжали.

Она опять приняла душ, переоделась, забралась в свой «остин» и отправилась куда-нибудь пообедать.

В восемь тридцать, когда зажглись уличные фонари, Хелен Вистер подъехала к заправочной Арнольда Крауна и остановилась у входа. В дверях появился силуэт Крауна.

— Я знал, что ты приедешь. Хелен.

— Я обещала. Нам нужно поговорить.

— Знаю. Мы должны поговорить, Хелен, это точно. Садись в мой «олдс». С твоей машиной ничего не случится. Я только накину пиджак.

— Где мы будем разговаривать?

— Я думал, что мы будем просто кататься и беседовать, как раньше.

Она села в его машину. Арнольд Краун вел себя спокойнее, чем она ожидала. Бедный Арнольд! Когда у него в голове возникала какая-нибудь новая мысль, можно была почти услышать, как со скрипом крутятся шестеренки. Разве его просили влюбляться? В первый раз он отвез Хелен домой, потому что ее машина еще не была готова. Остановились выпить кофе. Он казался таким одиноким!

Арнольд сел в машину, выехал со станции и повернул налево.

— Заметила, какой звук?

— Что? Да, мотор работает отлично. — Тогда стучали клапаны.

— О…

Через несколько секунд он сказал:

— Владелец станции в Дивижн хочет продать ее. Я уже договорился с банком.

— Это хорошо, Арнольд.

— Я так и думал. Одной станции будет недостаточно. Ты привыкла к дорогим вещам.

— Я не хочу, чтобы ты так говорил!

— Но я должен так говорить. Видит Бог, я никогда ее был так счастлив, Хелен. Наконец-то ты образумилась и перестала играть. Когда я прочитал в газете о твоей помолвке с Кемпом, говорю тебе, почти сошел с ума. Да, я, наверное, вел себя, как… ураган.

— Давай просто скажем, что ты постоянно напоминал мне о своем существовании.

Он жестко усмехнулся.

— Видит Бог, когда ты так говоришь, у меня сердце кровью обливается.

— Арнольд, боюсь, у тебя сложилось неправильное представление о том, почему я согласилась встретиться сегодня вечером.

— Это самое лучшее, что когда-либо происходило со мной. Знаешь, когда столько месяцев пришлось мучиться, и внезапно выглянуло солнце… Хелен, дорогая, у меня есть для тебя сюрприз.

— Мы не можем где-нибудь остановиться и…

— Я сделал открытие. Без тебя я ничто — живой труп; У меня вообще ничего не остается. Вот почему, когда ты опять рядом, это похоже на воскрешение.

Хелен выглянула из машины, чтобы определить, где они находятся. Арнольд проехал пайк[1] и повернул на шоссе 813, что вело на восток. Пока не построили пайк, на этой трассе было оживленное движение. Теперь же она превратилась во второстепенную дорогу, по которой изредка ездили владельцы ближних ферм.

— Пожалуйста, найди место, чтобы остановиться. Я хочу серьезно поговорить с тобой, Арнольд, чтобы ты понял…

Он сбавил скорость, но только через несколько миль Кpayну удалось найти подходящее место. Хелен увидела полуразрушенный амбар с пологой крышей. Она повернулась к нему, опершись спиной о дверцу, и подняла ноги на сиденье.

— Пожалуйста, не перебивай меня, пока я не закончу, Арнольд. Каким-то образом у тебя сложилось неправильное представление о наших отношениях. Я не знаю, чья это ошибка. Мы ведь даже ни разу не поцеловались. Ты должен перебороть это заблуждение. Ты должен перестать мечтать потому что мечты не сбудутся. Ты должен перестать надоедать мне. Я люблю Дала и собираюсь выйти за него замуж. Лицо Крауна скрывала темнота. После долгого молчания Хелен услышала хриплый смех Арнольда.

— Это ты кое в чем ошибаешься, Хелен. С самого начала мы оказались с тобой наедине…

— Никогда этого не было! Ты просто был одинок. Я думала, что тебе нужен собеседник, вот и все.

— Неужели ты должна играть в эту игру до самого конца?

— Я собираюсь выйти замуж за Дала, и ничто не сможет изменить моего решения. И ты должен перестать звонить, писать и преследовать меня.

— Ты не права. Ты говоришь о том, что было, Хелен, все эти долгие недели, до сегодняшнего вечера. Теперь все кончилось. Ты должна понять это. Теперь все по-другому. Теперь только ты и я.

В его голосе было такое, от чего Хелен стало не по себе,

— Арнольд, попытайся понять.

— Ты единственное, что у меня есть, Хелен, мой единственный шанс. Поэтому это должно произойти и не может быть иначе. Вот что ты должна понять. Это, как говорят, судьба.

— Пожалуй, тебе лучше отвезти меня…

— Сейчас наступило время рассказать тебе о моем сюрпризе.

— Сюрпризе?

— Я все тщательно обдумал, дорогая. Тебе должно понравиться. Телега заправлена, в ней есть все необходимое. Смитти будет присматривать за станцией. У меня с собой тысяча баков наличными. Впервые в жизни я имею с собой такую сумму. В багажнике лежат два новых чемодана — твой и мой. Оба наполнены только что купленными вещами, как раз такими, какие тебе понравятся и подойдут. Так что тебе даже не надо заезжать домой. Мы поедем в Мэриленд и там поженимся, а на медовый месяц отправимся в Канаду. Ну, как сюрприз?

Она нервно рассмеялась.

— Но я собираюсь за Дала.

Внезапно рука в кожаной перчатке так сильно сжала ее запястье, что Хелен вскрикнула от боли.

— Шутка затянулась, и она изрядно мне надоела, Хелен. Я больше не собираюсь шутить. Так что хватит. Мы уезжаем прямо сейчас. Позже дадим твоим старикам телеграмму. Ехать придется всю ночь. Поэтому тебе необходимо выспаться, чтобы отдохнуть и быть готовой к нашей свадьбе.

Арнольд отпустил руку Хелен и включил мотор. Как только «олдс» тронулся с места, Хелен резко повернулась, распахнула дверцу и выпрыгнула из машины. Она пробежала четыре-пять шагов, пытаясь сохранить равновесие, как вдруг послышался хриплый крик и визг тормозов. Девушка упала в темноту. Ее ослепил белый свет, словно внутри разорвалась бомба.

3

Дневник Дома смерти

Я, Кирби Палмер Стассен, стоял в прошлом феврале — шестнадцать тысяч лет назад? — у окна на втором этаже студенческого общежития. На мне был темно-серый джемпер и серые фланелевые брюки. Я курил сигару. Окно было слегка приоткрыто, и я чувствовал влажное дыхание дня. Теплый дождь поливал Вулдлэнд-авеню. Наша комната на двоих была в лучшем месте в общежитии — рядом с душем. Я жил с Питом Макхью. Мы оба учились на последнем курсе.

Вторник, полдень. Пит в старом купальном халате растянулся на кушетке и что-то зубрил, заполняя голову мертвым, никому не нужным вздором.

Я поставил пластинку с симфонией Ксавьеза. Название симфонии забыл. Помню только, что Клэр Бит Лyc попросила Ксавьеза написать ее в память дочери, погибшей в автомобильной аварии в Калифорнии. Если бы я включил «Токкату для ударных» Ксавьеза, она больше бы подошла к моему настроению, но Питу едва ли понравилась бы.

По противоположной стороне улицы медленно шла совершенно промокшая девушка в красном свитере и с весьма заметным задом, обеими руками прижимая книги. Интересно, о чем думала эта девушка с развевающимися волосами?

Когда оглядываешься на события, в корне меняющие жизнь, оказывается, что все прекрасно помнишь. Я думал тогда о хорошем испанском слове, которое так часто употреблял Хемингуэй. Nada. Ничего. С ударением на первом слоге. Na-a-ada. В самом деле, мама, это ничего. И тот день, и это емкое слово удачно вплетались в мое настроение.

Студенческая карьера Кирби Стассена оказалась прекрасной. Я появился на сцене в роли отчаянного парня, готового перевернуть весь университет. Никто, однако, не хотел замечать мою значимость и важность. Но я не отчаивался. Если изобразить мои студенческие годы в виде графика, то это будет крутая кривая, поднимающаяся с ноля и достигающая пика в середине предпоследнего курса. Кирби Стассен — большой человек в студенческом городке. За кадром постоянно слышатся аплодисменты.

Отбросив всю эту мишуру — почести, спортивные призы и так далее, — я впервые обнаружил, что не знаю, чем заниматься дальше.

Итак, в тот вторник лил дождь, навевавший легкое дыхание весны. Ксавьез закончился, проигрыватель щелкнул, и в комнату ворвались звуки внешнего мира — шум машин и бегающих внизу ребят с младших курсов.

— Все это чепуха, — объявил я.

— Что? — неопределенно поинтересовался Пит.

— Nada. Ноль, помноженный на ноль, даст ноль в квадрате.

— Ради Бога, Стасс, перестань изводить себя. Пойди развейся. Ты уже давно сам не свой.

— Я тебе надоел? — вежливо спросил я.

— Ты всем надоел, — ответил он и уткнулся в книгу.

Именно в этот момент все и произошло. Впервые за долгое, серое время на дне моей души что-то зашевелилось. Черт возьми, что меня тут держит? Какой смысл в степени, которую я вот-вот получу? Какой смысл в дальнейшей учебе на курсах менеджеров, которые выбрал для меня старик?

В голове словно раздался щелчок. Я вдруг растворился в окружающем. Пит, парни, бегающие внизу, машины на Вулд-лэнд-авеню, незнакомая девушка в красном свитере — все это я. Я словно раздвоился: встал, не тронувшись с места, отряхнул с себя обыденщину. Сделав это, я понял, что назад пути нет. У меня даже возникла ностальгия по утраченному. Будто я возвратился в места, где прошло детство. Вот я стою, словно странник, посреди собственной жизни. Мое дыхание ускорилось. Внутри, как пружина, то скручивается, то распрямляется возбуждение.

На чердаке я нашел свои чемоданы.

— Что, черт возьми, ты делаешь? — воскликнул Пит, когда я спустился в комнату.

— Уезжаю.

— Судя по всему, ты собираешься на длинный уик-энд, старик.

— Очень длинный. Я уезжаю навсегда.

— Но ведь осталось всего четыре месяца, балбес ты этакий!

— Отправляюсь на поиски удачи, сэр.

Пит снова уткнулся в книгу, но я видел, что время от времени он посматривает на меня.

Я всегда отличался аккуратностью. Возьму с собой один чемодан, подумал я. На второй повесил бирку, чтобы его отправили в Хантстаун, Баргесс-лейн, 18. После сортировки книг, одежды, пластинок образовалась большая куча ненужных вещей, результат четырехлетней вольной жизни.

— Пит, иди сюда. Смотри.

Макхью подошел ко мне, отдав честь.

— Пожалуйста, отправь этот чемодан железной дорогой. Отсюда выбери все, что нужно, а остальное раздай нуждающимся братьям.

Он опустился на корточки и вытащил из горы вещей белый свитер.

— Мы, бедные ребята, очень благодарны вам, эсквайр.

Мы пожали друг другу руки. Когда я выходил из комнаты. Пит копался в вещах. Сначала я хотел пройти по всем комнатам обняться и попрощаться со всеми по законам студенческого братства. Однако, устыдившись порыва, спустился вниз, вышел через черный ход, сел в «импалу» и уехал. На моем банковском счету оставалось всего 80 долларов. В магазинчиках недалеко от нашего городка я разменял три чека по 25 долларов и через полтора часа после исторического решения уже мчался со скоростью 120 километров в час в Нью-Йорк, подпевая Дорис Дей, чей голос доносился из приемника.

Меня не раз спрашивали потом газетчики: как все это случилось? Почему такой воспитанный американский юноша из порядочной семьи ступил на стезю насилия? Женщины — их все еще называют сестрами-плакальщицами — самые худшие из инквизиторов. Они во всем пытаются отыскать сексуальное зерно. Сестры-плакальщицы! Мне кажется, все началось в тот далекий февральский день из-за дождя, музыки Ксавьеза и этого слова «Nada».

Странно, когда я пытаюсь представить, что собираются со мной сделать (пристегнуть ремнями и убить меня, драгоценного, незаменимого, уникального Кирби Стассена!), я готов растерзать того клоуна, который назвал происшедшее «преступлениями Волчьей Стаи».

Наверное, я надеялся на что-то более достойное, чем казнь на электрическом стуле, которая сама по себе является серым и трагикомическим событием. Электрический стул — подходящий финиш для людей по имени Магси Спиноза или Роберт Шак Эрнандес, но, по-моему, не очень подходит Кирби Палмеру Стассену. Я с негодованием думаю, что мою безвременную кончину назовут «казнью Волчьей Стаи».

Скорее всего любая попытка представить то, что со мной произойдет, столь же бессмысленна, как старания бурундука засунуть за щеку кокосовый орех. Умом я понимаю: этого не миновать. Но человеческая натура хочет верить, что в последний момент кавалерия перевалит через холм, краснокожие рассыплются по кустам, надзиратель выдаст мне новый костюм, билет на поезд, пожмет руку, и я в сопровождении торжественной музыки, звучащей все громче и громче, шагну в закат.

Второе слабое место в газетных отчетах — ослиные попытки любительского психоанализа. Чаще всего на меня вешали ярлык психопата. Очевидно, этот диагноз освобождает общество от всякой ответственности за такого индивида. Если изобразить меня необычным человеком, выставить ненормальным, тогда станет ясно, что культура и образ жизни не виноваты. Я болен, утверждают они. Я был болен с самого начала. Я прятал злобу и страсть к насилию за вежливой маской покорности. Я самозванец и обманщик. Вот чего они хотят. Если я такой, каким меня изображают, то все программы по улучшению образования и развитию культуры ни причем.

Никогда не чувствовал себя обманщиком.

Я вспоминаю прожитые годы, углубляюсь в себя и не нахожу ни малейшего факта, подтверждающего их диагноз. Я и не обнаружил в себе даже намека на кровожадность» Однажды я чуть не разбил машину, чтобы не наехать на бурундука. В другой раз передо мной нарочно задавили собаку, и это убийство наполнило меня беспомощным гневом.

Мне удалось найти в памяти всего лишь одно далекое событие, которое я до сих пор не совсем понимаю.

Разгар лета. Кирби Палмеру Стассену двенадцать. На день рождения ему подарили ружье двадцать второго калибра, но его забрал отец, потому что Кирби солгал.

В тот год он особенно сердился на меня. Меня побили; мальчишки, и я, плача, вернулся домой. Отец высек меня и велел неделю сидеть дома. Мама обняла, поцеловала и сказала, что он поступил со мной жестоко. Наверное, я ненавидел его тогда. Он был жесток со мной и с мамой. Мои друзья гуляли, играли под солнцем, а я один сидел дома. Я никак не мог успокоиться. Не помню, почему, но я спрятался в шкафу в маминой комнате и заснул. Дверь шкафа осталась слегка приоткрытой.

Меня разбудили звуки, доносившиеся из комнаты. Я сразу понял, что время близится к вечеру. Шторы были закрыты, и спальню наполнял золотой свет. Конечно, я знал, что мне не следовало сидеть в шкафу. Встав на колени, я увидел в щелочку отражение родителей в туалетном зеркале. До меня дошло, что это они издают разбудившие меня звуки. Однако я не мог понять, что они делают. Сначала я чуть не умер от страха, думая, что отец каким-то ужасным способом убивает маму и что она отчаянно борется за свою жизнь. Оба тяжело дышали и яростно извивались в смертельной схватке. Мама испустила долгий стон, и я едва не закричал от ужаса. Мне показалось, что она смирилась со своей участью.

В этот момент я вспомнил грязные ребячьи рассказы. Мои глаза к этому времени привыкли к золотистому свету, из головы улетучился сон, и я понял, что происходит. Мне не раз говорили, что и мои родители занимаются этим, они ничем не отличаются от других людей. Однако до того дня я не верил, что они могли тайно предаваться пороку.

Родители успокоились и затихли. Я чувствовал, что маме ужасно стыдно. Она была самой лучшей женщиной в мире, но, являясь женой отца, была вынуждена подчиняться его грязным желаниям. Я поклялся, что когда мне вернут ружье, я убью отца и навеки освобожу ее от унижений и боли, которая заставляет ее плакать.

К моему удивлению, мама, встав с постели, нагнулась, легко поцеловала отца и дразнящим голосом сказала, что любит его. При этом она улыбнулась. Достав две сигареты, мама зажгла их, дала одну отцу и направилась к шкафу. Меня охватила паника. Я забился в самый угол и спрятался за ее шелковые платья. Она сняла с вешалки халат и закрыла дверь. Теперь я не мог отчетливо слышать, о чем они говорят, но все же это обычный разговор — что-то о ремонте машины, обо мне, что я ослушался, выйдя на улицу. Потом они ушли и стали звать меня домой. Спустившись вниз, я притворился, что только что проснулся. Я соврал, что заснул под кроватью, представив, что нахожусь в пещере. На родительские лица было страшно смотреть. Я весь пылал от стыда. Отец вернул конфискованное оружие и потрепал меня по голове.

На следующий день, захватив ружье, я отправился в лес неподалеку от дома. Лег на лужайке лицом вниз и попытался не думать об Этом, но Оно присутствовало в моем воображении — золотистый свет с грязной обнаженной возней в кровати. Я представил, что трава — это джунгли, а муравьи — львы. Посмотрел на коробку с патронами. До клуба не больше мили. Бассейн в такую жаркую погоду будет переполнен. Я направил ружье под острым углом вверх в направлении клуба и нажал на курок. Перезарядил, опять выстрелил и так стрелял, тяжело дыша и дрожа от возбуждения, пока не кончились патроны. Я будто видел, как они кричат, падают, тонут, и голубая вода превращается в ярко- красную. Я зашвырнул новенькое ружье в кусты. Плакал, колотил кулаками по стволу дерева, потом упал на колени, и меня начало рвать.

Когда я вернулся домой, тошнота еще не прошла. Мама уложила меня в постель. Я ждал, что за мной вот-вот придут, но никто так и не пришел. На следующий день я разговаривал с парнем, который купался в тот день в бассейне. Он сказал, что ничего особенного там не происходило. Двумя неделями позже я нашел уже заржавевшее ружье и зарыл его. На расспросы отца отвечал, что одолжил кому-то. Потом началась школа, и он забыл о нем. Отец долго мне снился. Голый, он стоял спиной к бассейну на вышке. На его спине появлялись маленькие черные дырочки. При появлении каждой новой он вздрагивал. Я ждал, когда он упадет. Но он не падал, а медленно поворачивался лицом ко мне, смеялся, делал неприличные жесты, и я вдруг увидел, что в том месте, где должен находиться пенис, торчит большая медная пуля, сияющая на солнце.

Это воспоминание оказалось погребенным под осколками одиннадцати лет жизни, но теперь мне удалось откопать его нетронутым. Я не знаю того странного мальчика. Он живет в своем собственном мире, играя в тайные игры. Фрейдовская мечта ясна до смешного. Я понимаю все, кроме попытки убить отца. Интересно, куда делись маленькие патроны… полная коробка патронов двадцать второго калибра в тот жаркий августовский день?

Свет в камере никогда не гаснет. Лампочка утоплена в потолке и защищена густой сеткой из толстой проволоки. Один из охранников, смешной, похожий на священника парень, сказал с профессиональной гордостью, что если на электростанции что-нибудь случится, автоматически включится местный генератор, а на тот случай, если и он откажет, рядом стоит еще один.

Камера смертников должна быть темницей с черными, запотевшими стенами, исписанными отчаявшимися людьми в ожидании казни. Однако моя камера — светлое, удобное и чистое помещение. Я было подумал, что я первый в ней жилец, но охранник заверил, что она использовалась много раз.

При старом начальстве заключенные, приговоренные к смертной казни, жили так же, как и все остальные, только сидели в одиночках и не работали. Теперь, когда построили новые помещения, мы, смертники, обитаем за счет налогоплательщиков в этих новых камерах. У нас мягкие койки, книги, телевизоры, радио, хорошая еда из специальной кухни и регулярные медицинские осмотры. С тех пор как я здесь нахожусь, я поправился на 11 фунтов. Мы живем при постоянном свете, без контакта с другими заключенными и с охраной, которая всегда начеку. Всего нас здесь одиннадцать, и мы занимаем чуть больше половины из двадцати камер смертников.

Часто, развлекаясь, я пытаюсь представить себе, как социолог с Марса изучает нашу тюрьму. Он мог бы подумать, что нами очень дорожат, оберегают для какого-то ритуального варварского жертвоприношения. Ацтеки, например, целый год откармливали и холили девственниц перед тем, как одну за другой отвести на вершину пирамиды, чтобы на рассвете вырезать их сердца обсидиановым ножом. По-моему, эти девы отбирались случайно. Меня не покидает мысль, что я тоже был выбран иррациональным случаем для этой сомнительной чести.

Я выяснил, что произойдет с Нан Козловой. Ее содержат в изоляторе женской тюрьмы в ста милях отсюда. Все ритуалы приготовления будут проведены там. Когда наступит время для уничтожения нашей четверки, ее привезут сюда, и если не случится ничего непредвиденного, она прибудет за несколько минут до самого важного события в своей жизни. Мой, похожий на священника, охранник ухмыляется и говорит: — Дамы вперед.

Теперь вернусь к тому февральскому дню, когда я покинул университет. Я въехал в Нью-Йорк около шести вечера. Сильный дождь к этому времени перешел в снег. Оставил машину в гараже на 44-й улице и начал звонить в гостиницы, но в городе проходили какие-то конференции, и все было переполнено. Я бросил обзванивать отели, истратив монет на целый доллар, и набрал номер Гейба Шелвана.

Гейб ответил радостным, но все же озабоченным голосом. Я рассказал о своих трудностях с жильем. Да, сказал он, ему нужно уходить, но я все равно могу приехать. Спать можно на кушетке. Он позвонит позже, и я должен дождаться звонка.

Шелван жил на 77-й, рядом со Второй авеню. Я поднялся на третий этаж. Квартиру Гейб, как и обещал, оставил незапертой. Его жилище оказалось меньше и грязней, чем я ожидал.

Гейб входил в наше студенческое братство. Прошлым летом он окончил университет. Некоторое время работал в радиокомпании, пока не перешел в рекламное агентство. Шелван напоминал оголодавшего Линкольна, только без бороды. В голове у этого нервного и очень честолюбивого парня всегда крутилось несколько идей одновременно.

Устроившись и сделав себе коктейль, я позвонил домой. По шуму, доносившемуся из трубки, я понял, что у стариков большая вечеринка. Судя по голосу, Эрни была слегка навеселе.

— Что ты делаешь в Нью-Йорке? Дорогой, я не слышу ни слова. Подожди, я пойду в спальню.

Я слышал, как она попросила кого-то положить трубку, когда она подойдет к телефону наверху.

— Кирби? Ну что случилось, дорогой?

Я ответил, что бросил учебу. Ей это не понравилось, так как не входило в материнские представления о моей жизни. Она попыталась выяснить причину. Я бросил университет из-за девушки? Я объяснил, что устал от зубрежки. Что я собираюсь делать? Хочу осмотреться и найти какую-нибудь работу. Она сказала, что старик может позвонить нужным людям в Нью-Йорке. Черта с два! Благодарю, но мне это не нужно. Эрни спросила о деньгах. Я сказал, что чек не помешал бы, и дал адрес Гейба. Она попросила подождать и пошла искать старика. Ждать мне пришлось долго, и я понял, что Эрни все рассказала.

Я не ошибся. Отец грубо спросил:

— Сын, что это за детский лепет, черт возьми?

— Я почувствовал, что мне необходимо бросить учебу, и я ее бросил.

— Хорошенькое дело! Он почувствовал.

Единственное, что мне оставалось, — слушать его рев.

Я разрушил его грандиозные планы, я подмочил репутацию Стассенов, я стал настоящим лодырем. Больше мне не будет ни денег, ни пуховых перин. Я больше не вытяну из чего ни одного цента. Дурак, который бросает учебу за четыре месяца до получения диплома, не заслуживает иного отношения. Что я могу сказать в свое оправдание?

— До свидания. — Я положил трубку. Однако в четверг, через два дня, по почте пришел чек от Эрни на 560 долларов. Вместе с чеком я получил письмо, в котором своим угловатым почерком она писала, в какое отчаяние повергло старика мое решение. Они не знают, что теперь говорить знакомым и т. д. и т. п. Я едва дочитал письмо до конца.

Гейб позвонил в 8.30 и попросил немедленно приехать в итальянский ресторан. Он ждал у гардероба, нетерпеливо меряя шагами холл.

Я начал быстро рассказывать, как очутился в Нью-Йорке, но он прервал меня:

— Позже, Стасс. Окажи мне услугу. Нас за столом четверо. Тот тип — Джон Пинелли. Блондинка — актриса Кэти Китс, его жена. Маленькая брюнетка — моя близкая подруга Бетси Кипп. Сегодня вечером пришлось окончательно отказать Пинелли. Теперь он прилипнет ко мне, как пиявка, а я хочу смыться с Бетси. В нужный момент ты поможешь нам исчезнуть. Идет?

Я согласился. Он дал второй ключ от квартиры и сказал, что поболтаем позже. Гейб подвел меня к угловому столику рядом с баром. Меня ждал заранее принесенный стул. Пинелли оказался большим рыхлым мужчиной с бело-розовой кожей. Он больше походил на шведа, чем на итальянца пли испанца, или кем там он был. Обе женщины смотрелись роскошно. Бетси была моложе, и это придавало ей особый блеск. Я слышал имя Кэти Китс и не раз видел ее в кино и по телевизору. Прекрасные серебристо-белые волосы она уложила в замысловатую прическу. Ее мраморные обнаженные плечи сверкали слева от меня. Лицо напоминало лицо Марлен Дитрих, такое же удлиненное и слегка славянское. Длинная шея, прямая осанка. На расстоянии она казалась даже высокой. Но когда вы подходили ближе, то понимали, что перед вами маленькая женщина ростом около пяти футов и четырех дюймов, а весит Кэти, я думаю, сто десять фунтов. Я так никогда и не узнал ее истинного возраста. В первый вечер дал ей двадцать пять. С тех пор я все время прибавлял, пока не дошел до тридцати семи. Создавалось впечатление, что она может прекрасно владеть собой. Все движения Кэти Китс были плавными и грациозными. Когда улыбка освещала лицо миссис Китс, вы знали, что она прячется за этой улыбкой и наблюдает за вами и за всем, что ее окружает.

Джон Пинелли уже изрядно выпил и продолжал пить. Он был похож на быка, которого ударили по лбу. Время от времени Пинелли изумленно встряхивал большой головой. Одновременно велись два разговора — один между Гейбом, Бетси и Кэти, умный разговор о людях, которых я не знал и которые, судя по тому, что называли их только по именам, не имели фамилий. Джон Пинелли выступал с монологом, большей частью таким несвязным и невнятным, что почти ничего нельзя было понять. На него никто не обращал внимания, так же, кстати, как и на меня. Из того немногого, что я понял из его обрывочных фраз, стало ясно, что Пинелли говорил о великих фильмах.

Еда оказалась чудесной. Только мы с Бетси отдали ей должное. Пинелли не обращал на стол никакого внимания. Кэти Китс медленно съела несколько маленьких кусочков. Гейб, как всегда, слишком нервничал, чтобы много есть.

Весь вечер казался каким-то нереальным. Около одиннадцати Гейб сказал:

— Извините, нам пора.

Пинелли уставился на него мутными глазами и забормотал:

— Мне нужно поговорить с тобой, мой мальчик. Я должен объяснить, почему я тебе необходим…

Я почувствовал, как что-то коснулось моего правого колена. Это Гейб передал мне под столом деньги.

Он встал, отодвинул стул Бетси и попрощался:

— Поговорим позже, Стасс. Веселитесь, ребята.

Я оплатил счет на шестьдесят долларов. Гейб передал мне две пятидесятидолларовые банкноты, и я почувствовал себя неловко.

— Наверное, мне пора прощаться и…

— Останьтесь с нами, — приказала Кэти.

— Фламенко, — пробормотал Пинелли, — я хочу фламенко, дорогая.

Она знала, куда он хочет. Кэти назвала адрес таксисту. В зальчике оказалось темно. Мы сели втроем с одной стороны круглого стола и стали смотреть на маленькую сцену, где под очень яркими лампами на кухонном столе сидел мужчина и играл сложную испанскую музыку на самой яркой гитаре, какую я когда-либо видел. Его ногти были длиннее, чем женские. Пинелли что-то нашептывал жене. В том баре мы выпили очень много белого вина.

В два тридцать, когда музыка кончилась и Джон Пинелли обмяк, закрыв глаза, Кэти вытащила из его кармана бумажник, достала две двадцатки, засунула бумажник в свою отделанную золотом маленькую вечернюю сумочку, протянула мне деньги и сказала:

— Пойду поймаю такси.

Я помог поднять ей мужа. Поднявшись, он двигался довольно легко. Такси уже нас ждало. Мы вернулись на Семидесятые, на этот раз около Пятой авеню, и едва втиснулись в маленький лифт, который поднимался очень медленно. Когда он остановился на нужном этаже, Пинелли медленно сполз по стенке на пол. Его голова свесилась на грудь, и он стал похожим на толстого ребенка. Мы не смогли его разбудить. Кэти начала хлестать его по щекам до тех пор, пока из уголка рта не потекла кровь. Пинелли был слишком тяжел, чтобы его нести. Я взял его за руки и поволок. Кэти вышла первой и открыла дверь квартиры. Она пошла вперед, показывая дорогу в спальню.

Мы раздели Пинелли на полу до трусов. На его губах пенились маленькие розовые пузырьки. Мне удалось рывком поднять его на кровать.

— Все остальное я сделаю сама, — сказала Кэти.

Я вышел в гостиную. Пинелли жили в просторной квартире с высоким потолком и большими окнами, из которых виднелись огни большого города. В комнате пахло гостиницей, словно здесь долго никто не задерживался.

Я смотрел в окно, когда она вышла из спальни.

— О, я думала, вы уже ушли.

Я повернулся. Кэти выглядела так же роскошно, как и в начале вечера. Трудно было себе представить, что она только что уложила в постель пьяного мужа.

— У меня ваша сдача, Кэти.

— Положите на стол.

— У вас прекрасная квартира, — польстил я ей.

— Вы находите? Мы снимаем ее. Мы все время снимаем квартиры. Кстати, как вас зовут?

— Кирби Стассен.

Она искоса презрительно посмотрела на меня.

— Я уже давно привыкла к вежливости, которая вызывается чувством вины. Стассен, вы сегодня славно поработали. Мне даже показалось, что вам жалко Джона. Я и не знала, что этот сукин сын Шелван нанимает добрых людей.

— Я не работаю на Гейба, — возразил я.

— Значит, он одолжил вас у Стада Браунинга? Не придирайтесь к мелочам, мой милый. От того, что вы не работаете на Шелвана, ваше поведение не становится лучше.

— Не знаю, о чем вы говорите, миссис Пинелли. Вчера я еще учился на последнем курсе колледжа. Сегодня, вернее, можно сказать уже вчера, бросил учебу и приехал в Нью- Йорк. Я знал Гейба по колледжу. Отели переполнены, и я остановился у него. Мы едва успели поздороваться.

Она пристально посмотрела на меня.

— Боже, он говорит правду!

— Из того, что произошло сегодня вечером, я понял немного. Извините, но мне никто ничего не объяснил.

— Сядьте, мой милый, и я открою вам прозу жизни. — Она взяла меня за руки и подвела к длинной, низкой кушетке. — Гейб сейчас не работает в рекламном агентстве. Он собирает материал для больших телесериалов. Стад Браунинг — продюсер, а Гейб называет себя менеджером. Гейб хотел, чтобы Джон работал режиссером. Я предупреждала мужа, чтобы он не доверял этому маленькому негодяю, но он сразу же согласился и вложил все в подготовку двух первых серий. Мой Бог, он отбирал актеров, занимался сценарием, всем. Для Джона это была большая сделка, но ему не повезло. Я тоже собиралась сниматься у них. Они говорят, что все еще хотят снимать меня. Сегодня вечером Гейб после того, как столько месяцев совершенно бесплатно использовал Джона, вышвырнул его. Стад собирается сам стать продюсером-режиссером, а Гейб Шелван — помощником режиссера.

— Гейб выудил у Джо все, что ему было нужно. Вы попали в плохую компанию, Стассен. У вас довольно честное лицо. Хотите быть актером?

— О, Боже, нет!

— Вы не знаете, как это освежает, милый.

Кэти улыбнулась. Она сидела близко. Меня переполняло чувство вины. Наверно, из-за выпитого вина я повел себя развязно: обнял ее и поцеловал. Спина Кэти оказалась довольно костлявой. Было такое ощущение, будто я поцеловал труп. Когда я отпустил миссис Китс, она зевнула и посоветовала:

— Пока вы еще мне не надоели, Стассен, отправляйтесь- ка домой.

Я отправился домой. Была ясная ночь. В окнах квартиры Гейба горел свет. Дверь в спальню оказалась заперта. Мне постелили на кушетке. Меня это тронуло — не думал, что Гейб способен побеспокоиться о других.

Утром я слышал, как он уходил. Часы показывали без двадцати десять. Когда снова открыл глаза, наступил уже полдень. Я прошлепал голый в ванную и с ужасом замер в дверях. Бетси Китс в одном лифчике и трусиках склонилась перед зеркалом, подкрашивая губы.

— Я закончу через минуту, Кирби, — мелодичным голосом пообещала она. У Гейба в шкафу есть несколько халатов.

Я надел халат и присел на двуспальную кровать. Бетси разложила на ней чистую одежду — бледного цвета блузку и зеленый костюм из твида.

— Как спалось? — крикнула из ванной девушка.

— Неплохо.

— Жесткая кушетка. Я спала на ней несколько раз. Это я постелила тебе.

— Благодарю.

Она вышла из ванной.

— Яйца, кофе, и тост сгодятся на завтрак?

— Отлично.

— В два репетиция. Поэтому я спешу.

Когда я вышел из ванной, завтрак был уже готов. Кухня оказалась маленькой. Сидя за столиком на двоих, можно было без труда дотянуться до крошечной раковины, плиты и холодильника.

— Садись, Кирби. Кофе с сахаром, но без молока. Как тебе Кэти? Роскошная старая шлюха, не правда ли?

— По-моему, она необычна.

— Не знаю, что ты в ней нашел необычного. Таланта у нее кот наплакал, хотя наружность, согласна, хоть куда! Сейчас она, правда, стареет. По-моему. Кэти выжала все возможное из того, чем обладает. Все удивляются, почему она до сих пор не вышвырнула Джона. Поговаривают, что у нее против него что-то есть. Кэти сама об этом никогда не рассказывает.

— Она, наверное, очень обиделась на Гейба.

— Ну и глупо. Гейб делает то, что должен делать. У него: тяжелый бизнес. Все его ужасно ругают и поручают грязную работу, такую, как вчера. Боже, мне нужно бежать! Кирби, дорогой, ты не приберешь здесь? У нас нет служанки. В шесть тридцать встречаемся в «Абсенте». Я приведу тебе девушку. Докси Виз — очаровательная малышка, но очень… чувствительная. Ее сильно обидели, и она давно ни с кем не встречалась. Так что будь с ней помягче. Хорошо? Спасибо, дорогой.

После ее ухода я начал наводить порядок в квартире. В шкафу висело кое-что из одежды Бетси. Провозился почти до вечера, но в «Абсент» все равно пришел раньше других. Когда они появились, передо мной стоял уже второй коктейль. Гейб выглядел усталым. Докси оказалась шатенкой лет тридцати на вид. Она двигалась словно сомнамбула. Бетси тоже была не в духе — ей испортил настроение новый хореограф.

Поздно вечером у меня появилась возможность спросить Гейба о Джоне Пинелли.

— Мы пытались дать ему отдохнуть, — ответил Шелван. — Старина Джон просто уже не тот, что раньше. Жаль, конечно. Он очень хотел снимать, но мы не можем рисковать — ведь играем с чужими деньгами.

— Что он теперь будет делать?

— Ты беспокоишься о Джоне или о Кэти?

— Просто любопытно.

— Может, найдет что-нибудь, а может, нет. Не путайся с ними, Стасс. Кэти на тысячу лет старше тебя и в тысячу раз круче.

— Интересно, что они придумают?

— А мне интересно, дружище, не осталось ли что-нибудь от вчерашней сотни? Давай выкладывай.

Через три дня я получил работу. Гейб помог. Пришлось разбирать и доставлять почту и бумаги, выполнять различные поручения. Из-за того, что Бетси была подружкой Гейба, мне пришлось взять на себя обязанность гулять с Докси Воз, этим живым трупом. Она рыдала по пустякам чаще и сильнее, чем любая девушка, которую я знал. Бетси очень беспокоилась о ней. Она предложила мне переспать с Докси, думая, что это поможет. Я ответил, что я бы с удовольствием, но не могу даже взять ее за руку и перевести через дорогу, чтобы она не разрыдалась. Бетси все же посоветовала попробовать. Я попробовал, но все получилось неудачно и не помогло Докси.

Я опять стал беспокойным, настолько беспокойным, что сказал не то, что нужно, не тому человеку в агентстве и через десять минут уже стоял на улице с чеком в кармане. Работу искал без охоты. Как вдруг Шелван и Докси отправились в Португалию на съемки. Бетси через два дня уехала на побережье. Гейб разрешил остаться в его квартире.

Я продолжал думать о Кэти Китс, о ее спине, такой хрупкой, что я, кажется, мог переломить ее, как спичку. Я безуспешно искал их номер в телефонном справочнике. Вспомнил адрес. Правее кнопки звонка висела табличка «Пинелли». У меня не хватило смелости позвонить. На следующий день в четыре часа она вышла из дома и попыталась поймать такси. Кэти не заметила меня.

— Хэлло! — поздоровался я.

Кэти Китс посмотрела на меня и нахмурилась.

— А, школьник. Как вас зовут, мой милый?

— Кирби Стассен.

— Поймайте мне такси, дорогой.

Я остановил такси и сел вместе с ней в машину. Она слегка встревожилась.

— Интересно, что это вы делаете?

— В данный момент ничего. Я хотел узнать, как поживает ваш муж?

— Очень мило с вашей стороны, Стассен, — сказала она. — Но я собираюсь в парикмахерскую.

Кэти назвала адрес водителю.

— Я поеду с вами, а потом угощу коктейлем, — предложил я.

— Я буду занята часов до шести.

— Я могу подождать.

— Ну что же, как хотите, дорогой.

У входа в парикмахерскую она показала мне отель на противоположной стороне улицы и велела подождать там в холле или в баре. Я ждал сначала в холле, затем в баре. Мне хотелось держаться смело, но не нагло. Войдя в бар, она издали заметила меня и улыбнулась обворожительной улыбкой. Высокая женщина, улыбаясь, шла ко мне, и я знал, что все это не для меня, а для остальных посетителей.

В баре было не очень людно. Мы выбрали уединенный столик.

— Почему вы так печетесь о Джоне? — поинтересовалась Кэти.

— Не знаю, просто беспокоюсь.

— Вы сейчас работаете на Гейба?

— Он уехал в Португалию. Я живу в его квартире и ищу работу. У меня была работа, но вовсе не та, о которой я мечтал. Все равно не следовало вылетать оттуда. Джон работает?

— Нет. Я снялась в коммерческих роликах у одного отвратительного типа, который готов выщипать волосы у вас на ногах, если это нужно для съемки. Слава Богу, у меня еще хорошие ноги.

— У вас все хорошее, Кэти.

— А вы смелый мальчик, Стассен.

— Да, я смельчак. У вас есть планы?

— О, у меня всегда есть планы. Ваши глаза похожи на фиалки.

— Вечные комплименты! Мы собираемся в Мексику, Стассен, чтобы снять квартиру на побережье в Акапулько. У Джона там старые друзья, которые организовывают в Мексике кинофирму. Он надеется, что его возьмут.

— Я бы хотел побывать в Мексике.

— Почему вы так напоминаете мне коккер-спаниеля?

— Когда вы едете?

— Скоро. Бурманы вот-вот возвратятся из Италии и, естественно, захотят жить в своей квартире. К тому же я думаю, что пришло время увезти Джона из этого города. Все двери перед ним закрыты. Секретарши получили инструкции предлагать ему всякую ерунду. Шоу-бизнес, дорогой. Добивай раненого. Поставь сорок прибыльных картин и можешь давить людей колесами. Но хотя бы две неудачи —, ты труп.

— И для меня пришло время уезжать отсюда.

Она начала что-то говорить, затем остановилась и пристально посмотрела на меня. У меня возникло странное ощущение, что она в первый раз по-настоящему всматривается в меня.

— Надеюсь, вы можете водить машину, Стассен?

— Да.

— Джон ужасный водитель, а я ненавижу сидеть за pyлем. Мы собирались лететь. Но теперь… Не возьметесь ли вы отвезти нас? Это деловое предложение, Стассен. Мы оплатим ваши расходы плюс… ну, скажем, сто долларов в конце поездки.

— Я отвезу вас бесплатно.

— Благодарю, не надо. Нам не нужен попутчик, нам нужен шофер, Стассен. Тогда каждый будет знать свое место.

Я согласился отвезти их в Мексику. У Пинелли был огромный черный «крайслер империал», модель двухлетней давности, оборудованный всеми современными приспособлениями, включая кондиционер. Машина прошла шесть тысяч миль. У «крайслера» были еще калифорнийские номера.

Перед поездкой я тщательно проверил автомобиль и сменил номера. Отогнал свой «шевроле» на Джерси и продал за тринадцать сотен, почти задаром, но торговаться не было времени. Итак, в кармане у меня лежали почти шестнадцать сотен, все, за исключением двух сотен, в дорожных чеках.

Пинелли взяли очень много вещей, главным образом для Кэти. В снежный мартовский день накануне отъезда я загрузил машину. Большой багажник заполнился до самого верха. Заднее сиденье я заложил чемоданами почти до крыши, оставив место только для одного человека. Кэти считала себя большим специалистом по укладке багажа. Поэтому она захотела все упаковать по-своему.

В конце концов я не выдержал.

— Кэти, может быть, мне следует купить шоферскую кепку и форму, чтобы лучше выполнять ваши распоряжения?

Она выпрямилась и взглянула на меня так холодно, как на меня еще никто не смотрел.

— Постарайтесь выполнять свои обязанности без комментариев, Стассен, и мы поладим.

Мы стояли около «крайслера». Большие мокрые хлопья снега падали на ее волосы. Меня подмывало отказаться от работы. С какой стати я должен сносить оскорбления этой актрисы-неудачницы? Она решила определить наши отношения еще в Нью-Йорке. На ресницы Кэти Китс упала снежинка, но не растаяла. Мне хотелось взять Кэти за детские плечи, целовать эти круглые фиолетовые глаза и чувствовать на губах снег.

— Да, слушаюсь, миссис Пинелли.

Уголки рта миссис Пинелли слегка приподнялись.

— Достаньте большой голубой чемодан снизу, а этот кожаный, пожалуйста, положите на его место. Мне понадобятся вещи из голубого чемодана на юге.

Я переложил все вещи заново.

— Во сколько заехать завтра утром, Кэти?

— Давайте пораньше, часов в десять.

Я уехал на их машине-громадине. Из-за большого веса она слегка просела. Поставил «крайслер» в гараж и провел последнюю ночь в квартире Гейба, разрабатывая маршрут. Я решил, что поездка займет семь дней. Тогда я еще не знал, как ошибаюсь в своих расчетах. Подумал было послать домой карточку, чтобы родители знали о моих планах, но потом решил, что будет интереснее написать им из Акапулько. Открытка из Мексики окажет чудесное влияние на папино кровяное давление. В четверть одиннадцатого ясным, словно хрустальным, утром мы проехали через тоннель и направились к Джерси-пайк. Дорога была сухая, машин попадалось не так уж много. Стрелка спидометра постоянно находилась на семидесяти милях. Кэти сидела рядом со мной, а Джон Пинелли — сзади. Они были угрюмы и не испытывали никакого возбуждения от начала поездки, мне не хотелось петь.

Я подумал, что следует познакомить их с маршрутом.

— По-моему, лучше всего ехать по 301-му шоссе, затем повернуть на запад на 80-е. Пока мы…

— Отлично, — согласился Пинелли.

— Каждый день, Стассен, с четырех часов, — сказала Кэти, — вы должны начинать искать место для ночлега. Останавливаться будем между четырьмя и пять. Терпеть не могу находиться в дороге, когда стемнеет. Ленч, пожалуйста, в час-два. Постарайтесь, чтобы мы обедали в приличных местах.

Так началось наше путешествие. Выезд не раньше одиннадцати можно считать удачей, а после четырех остановка на ночлег, 250 миль в день — почти подвиг, даже на такой зверской машине, как «крайслер». Обычно я тормозил около мотеля, Кэти протягивала деньги, и я шел заказывать себе одноместный, а им двухместный коттедж. Затем выгружал багаж и заносил его в дом. Мне оказывалась честь: я завтракал с четой Пинелли, но обедали мы отдельно. На столе у них всегда стояло вино. Каждый вечер Джон и Кэти просиживали в ближайшем ресторане до закрытия. Пинелли никогда не менялись местами в машине. Кэти всегда сидела рядом со мной. Каждый час она включала радио и крутила ручку настройки, затем выключала. Я никак не мог понять, что она ищет. Каждый день, как минимум час, Кэти полировала ногти. Когда представлялась возможность, она покупала с полдюжины журналов, очень быстро, как неграмотная, перелистывала их и по одному выбрасывала в окно. Иногда она спала, но не больше 10–15 минут. Джон Пинелли спал чаще, дольше и крепче, прислонясь к чемоданам и громко храпя.

Пинелли считали меня частью машины. Это меня раздражало, но я не мог ничего сделать. Хотелось выяснить, какие между супругами отношения. Иногда Пинелли яростно спорили. Кэти поворачивалась назад и с коленями взбиралась на сиденье. Они орали, словно глухие. Эта парочка могла сказать друг другу все что угодно. Порой ссорились из-за денег. Их финансовое положение интересовало также меня, Джон снял пару прибыльных картин. Помимо этого, он владел режиссерской долей в телешоу, которое показывали уже три года и, судя по всему, будут показывать вечно. Когда дела шли хорошо, он кое-что откладывал. По моим подсчетам, ежегодный доход Пинелли равнялся тридцати тысячам долларов. Но это была лишь десятая часть того, что Джон зарабатывал раньше. Поэтому сейчас супруги считали себя бедняками. Однако они ни на чем не экономили. Эти бедняки полагали, что им не по карману купить свой дом, поэтому снимали квартиры, но как-то в мотеле Джон дал пять долларов чаевых мальчишке, который принес лед. В другом мотеле Кэти купила в сувенирном магазине две юбки ручной работы по шестьдесят долларов каждая.

Самая большая «денежная» ссора касалась того, следует ли Джону продать свою долю в телешоу и вложить вырученные деньги в мексиканское дело или нет? Каждый раз, когда Пинелли обсуждали этот вопрос, они словно срывались с цепи. При этом обменивались такими эпитетами, какими бы я не наградил даже собаку. В ругани особенно преуспевала Кэти. Она ругалась, как ломовой извозчик. За подобные оскорбления любой другой мужчина давно убил бы ее на месте, а они минут через 15 после ссоры уже мирно дремали.

Иногда они выясняли, кто талантливее. Однажды Джон сказал жене, что будь у нее даже в 50 раз больше таланта, то и тогда он не стал бы снимать ее даже в массовках. Твердил, что в вестернах даже кобылы обладают большим талантом. А она отвечала, что он превратился в посмешище кинобизнеса. Но через какие-нибудь двадцать минут Пинелли уже нахваливали друг друга.

Самые сильные скандалы возникали по поводу супружеских измен. Тогда оба Пинелли исторгали такие слова, что я подумывал, не съехать ли мне на обочину. Он говорил, что любая шлюха по сравнению с ней Жанна д'Арк и что если бы она записывала свои измены в дневник, книга получилась бы потолще телефонного справочника. Кэти кричала, что в сорок лет он не приобрел элементарного вкуса, готов наброситься даже на крокодила в юбке, лишь бы объект его ухаживаний отвечал на заигрывания. Супруги начинали перебрасываться именами, датами, названиями городов и отелей, но в конце концов выяснялось, что ни у одного нет доказательств. Джон обзывал Кэти мороженой рыбой, дохлой сукой, тощей жердью, а она его — толстым старым импотентом. Однажды, когда ссора зашла слишком далеко и я подумал, что сейчас он бросится на жену, искра от сигареты упала ей на запястье. Кэти закричала так, будто лишилась руки. Джон стал утешать и ласкать ее, а она плакала и выла, пока я не подъехал к аптеке. Пинелли быстро вернулся с четырьмя различными снадобьями от ожогов и сделал жене такую основательную повязку, словно у нее был перелом.

Странные отношения были у них.

В мотеле к западу от Монтгомери, в штате Алабама, произошло еще одно событие. Было не по сезону тепло. Вокруг пустого бассейна стояли стулья. Перед ужином я сидел в теплых сумерках. Кэти подошла сзади, дружески дотронулась до плеча и села рядом. Она сказала, что Джон спит, и в первый раз назвала меня Кирби. Кэти излучала столько теплоты и очарования, что казалось, будто я попал под душ из горячего шоколада. Мы просидели у бассейна по меньшей мере два часа. Она вытянула из меня все, что могла. Я рассказал о Кирби Палмере Стассене от начала до конца. Кэти дала мне возможность почувствовать себя самым интересным человеком в мире.

— Что вы хотите, Кирби? К чему стремитесь?

— Не знаю, Кэти.

— Вы ищете развлечений?

— Возможно… Я хочу… испробовать все, что есть на свете.

Как последний кретин, я думал, что между нами завязывается дружба. Но на следующий день я опять превратился в Стассена — придаток «крайслера». И у меня осталось ощущение, что Кэти использовала меня для какого-то своего эксперимента.

Мы проехали по 79-му и 81-му шоссе и свернули в Ларедо. В Ларедо с супругами случилось что-то очень интимное и ужасное. Не знаю, что они сделали друг другу, но между ними все было кончено. Сомневаюсь, что причиной явились взаимные оскорбления — они ведь и раньше говорили друг другу невероятные вещи.

Перемена наступила внезапно. Пинелли вдруг стали вести себя оскорбительно-вежливо по отношению друг к другу. Теперь они говорили только о дороге или погоде. Все скандалы прекратились. В Ларедо между ними оборвались какие-то важные нити, и, наверно, была доля моей вины в их разрыве. Они внезапно превратились в совершенно чужих людей.

Я так подробно останавливаюсь на моих отношениях с Джоном и Кэти Пинелли потому, что они имеют прямое отношение к происшедшему позже. Это знакомство оказалось очень важным. Если бы я не отправился с Пинелли в Мексику, я бы никогда не встретился с Сэнди, Нан и Шаком в той пивнушке на окраине Дель-Рио. Если бы не Пинелли и то, что случилось в Мексике, я бы не созрел для встречи с Голденом, Козловой и Эрнандесом. Я бы не был готов к тому, чтобы стать их неразлучным другом.

Когда вы уничтожаете кого-то, то будьте уверены, остаток — жизни вы проведете, мучаясь угрызениями совести. Наверное, боль можно заглушить только с помощью дальнейших разрушений. То, что случилось со мной, вероятно, следует считать просто самоубийством.

Жаль, что Кэти не сможет прочитать эти заметки. Не думаю, что она поняла бы их или хотя бы попыталась поняты. Если бы я сделал из этого пьесу и дал ей прочитать, она бы сосредоточилась, нахмурившись и скривив губы, пролистала рукопись и, увидев, что это не развлекательное чтиво, выбросила бы в окно машины; потом принялась бы полировать ногти, ссориться с Джоном или свернулась бы калачиком и задремала.

4

Райкер Димс Оуэн посвятил целую главу своих записей довольно путаному анализу личности Стассена-младшего.

Вначале мне показалось, что я смогу наладить с Кирби Стассеном хороший контакт. Меня ввела в заблуждение схожесть нашего прошлого. Мы вышли примерно из одного социального слоя. Он уравновешен, хорошо воспитан, обращается со мной уважительно. Но временами его отношение ко мне окрашивает странная насмешка.

С виду Кирби Стассен типичный американец. Как большинство современных молодых людей, он высок. В нем почтя шесть футов и два дюйма, а весит он около 195 фунтов. Похоже, войдя в возраст, он сильно располнеет. Несмотря на то, что сильный загар, приобретенный в Акапулько, сходит, он все же красиво оттеняет здоровые белые зубы, голубые с прозеленью глаза, волосы и брови, выгоревшие на солнце.

У Кирби Стассена широко поставленные глаза, нос слегка приплюснут в переносице в результате автомобильной аварии, когда ему было семнадцать лет. Из-за этого он немножко похож на буяна. У Кирби довольно тяжелые черты лица. Можно сказать, что сейчас, в молодости, Стассен-младший значительно привлекательнее, чем будет лет через десять, если ему сохранят жизнь.

В прессе много писали о несоответствии примерного внешнего вида с преступлениями, в которых он принимал участие. Некоторые репортеры употребили выражение «детское лицо». Мне оно кажется неточным. Я бы сказал «лицо с плаката». Его можно использовать для рекламы лыжных курортов, круизов или завлечения новобранцев в армию. В наружности этого молодого человека нет ничего зловещего. Он выглядит здоровым и сильным мужчиной.

Как я уже сказал, Стассен уравновешенный юноша. Он имеет привычку смотреть прямо в лицо, что очень нервирует собеседника. По-кошачьи чистоплотен. Движения легки и точны. Он слушает внимательно и с уважением, которое льстит собеседнику. Все время говорит мне «сэр».

На первых порах, когда я начал регулярно посещать своих подзащитных, со Стассеном я чувствовал себя легче, чем с остальными. Однако за эти недели ситуация изменилась. Я могу общаться с Кирби Стассеном на очень поверхностном уровне. Наши беседы напоминают забивание гвоздя через мягкую сосновую доску в сталь. Первые несколько ударов даются легко, Однако дальнейшее проникновение невозможно.

Частично эту неудачу можно списать на обычную трудность контактов между представителями разных поколений. Иногда мне кажется, что великая депрессия явилась поворотной вехой в нашей культуре. Все молодые люди, родившиеся в эти годы или после, относятся к нам, старшим, со значительно меньшим уважением, что можно объяснить разницей в возрасте. Мир наводнен новыми правилами поведения, и между нами все меньше общего.

Я обсуждал эту проблему с самыми близкими друзьями. Судя по всему, их тоже занимает это явление, но их объяснения меня не устраивают. Проктор Джонсон, врач-психиатр, заметил что новое поколение, по его мнению, подверглось таким поразительным и противоречивым стрессам в социальной й культурной области, что молодые утратили шкалу ценности идей и предметов. Они уверены: что бы они ни делали, общество будет кормить и поить их, и поэтому у них нет потребности считать успешную карьеру более важной, чем умение, скажем, кататься на водных лыжах. Джонсон считает, что именно мы лишили их понимания реальности.

Джордж Тиболт, профессор социологии колледжа в Монро, называет еще одну причину их неладов с нами: у них нет принципов поведения, основывающихся на врожденной этической структуре. Он сказал, что наша молодежь готова без конца менять эти принципы, приспосабливаясь к эталонам Поведения той группы, куда они попадают. Это, утверждает он, прекрасный механизм, который дает возможность юному поколению отвечать требованиям выживания в нашем обществе лучше, чем нам, старикам, скисшим под гнетом тысяч можно и нельзя. Я сказал профессору, что нахожу это объяснение довольно циничным. Он улыбнулся и процитировал определение циника из словаря. Я его записал: «Проявляющий бесстыдство, наглость, грубую откровенность, вызывающе-презрительное отношение к общепринятым нормам нравственности и морали. Склонный к моральному скептицизму».

Пожалуй, все это отвечает духу нашего времени, особенно если судить по прессе.

Но только все эти рассуждения не раскрывают тайну Кирби Стассена. Вот несколько выдержек из наших бесед, записанных мисс Слэйтер:

— Кирби, я хотел бы задать вам один вопрос. Как вы думаете, если бы вы были одни или в другой компании, стали бы вы убивать Горация Бечера?

— Ваш вопрос не имеет смысла, сэр.

— Почему?

— Я бы никогда не встретился с этим человеком в иных обстоятельствах. Поэтому я не могу ответить, что бы я сделал.

— Разве у вас недостаточно фантазии, чтобы представить свою встречу с Горацием Бечером по-другому?

— Как по-другому, сэр?

— Скажем, вы — один и добираетесь автостопом, а Бечер подбирает вас. Стали бы вы его тогда убивать?

— Ну, тогда какой же смысл его убивать?

— Вы хотите сказать, что в убийстве Горация Бечера был смысл?

— Нет, сэр. Просто так все сложилось. Такое случается раз в тысячу лет. Я считаю теоретические вопросы неуместными, сэр.

— Представим игру. Вы можете придумать ситуацию, в которой вам пришлось бы убить этого человека?

— Думаю, да. Вы хотите сказать, если бы я был один? Пожалуй, да. Например, я совершаю побег, он подбирает меня, включает радио, слышит о побеге и догадывается, кто я. И если мы в безлюдном месте, я, наверное, мог бы совершить убийство. Я не уверен, но думаю, что смог бы.

— Вы сознавали бы, что поступаете плохо?

— О, я знаю, что это плохо, сэр. Ведь все, что совершается против закона, плохо.

— Но почувствовали бы вы вину, угрызения совести, стыд?

— Это зависело бы от того, кем бы я его считал.

— Я вас не понимаю.

— Я хочу сказать, что если бы он был ценным человеком, то — да. Но если он, ну… вы понимаете., пустое м есто, невежественный, глупый крикун, стоит ли особенно мучиться. убив его?

— Он был человеческим существом, Кирби.

— Знаю, cэp. С желаниями, стремлениями и бессмертной душой. Но при данном раскладе этот шутник был бы таким же бесполезным, как плевок на мокром тротуаре, и не более привлекательным на вид.

— Так вы допускаете существование «расклада»?

— А вы, сэр?

— Конечно, да! Опишите мне, кого вы считаете ценным человеком?

— Ну… того, кто не согласен с грубым режимом, сэр, кто пытается вывести народ из той ловушки, в которой мы оказались. Как говорит Сэнди, тот, кто может дать любовь без меры.

— Считаете ли вы вашу четверку ценными людьми, Кирби?

— Боюсь показаться невежливым, сэр, но это глупый вопрос.

— По-моему, вы не считаете себя ценным…

— От нас столько же прока, сколько от этого Бечера.

— Но вы все же чувствуете себя вправе судить его?

— Кто его судит? Он был пустым местом. Таких, как он, двадцать миллионов, так что их даже не отличить друг от друга.

— Кирби, я пытаюсь нащупать контакт, найти точки соприкосновения, чтобы мы могли все прояснить.

— Понимаю, сэр, но у нас это никогда не получится.

— Что вы имеете в виду?

— Трубы забиты, семантика плоха. Возьмем какой-нибудь предмет, карандаш, например, или автомобиль, и мы отлично сможем понять друг друга. Но когда вы обратитесь к любви, вине, ненависти, мы просто не сможем прийти к общему мнению. Одни и те же слова имеют для нас разный смысл. Я дважды прошел через то, что случилось в Мексике. Вы никогда не сможете понять этого.

— Не вижу связи.

— Если бы вы смогли понять всю значимость того, что произошло со мной в Мексике, вы бы сумели понять и все остальное.

— Я объяснил, как я собираюсь защищать вас.

— Да, сэр. То, что мы как бы подстегивали друг друга… возбуждали друг друга. Вы хотите представить нашу встречу, все происшедшее чистой случайностью. Думаете, это сработает, сэр?

— Иного способа я не вижу.

— О'кей. Если бы я был один, я, может быть, не смог бы убить этого продавца. Глупый ответ на глупый вопрос, сэр. Надеюсь, он вам поможет в защите.

— Моя цель — помочь вам, Кирби.

— Я тоже стараюсь помочь вам, сэр. Я с вами все время.

Вот, как это было. Сначала я думал, что смогу выставить Стассена для дачи показаний, но потом понял, что прокурор разорвет его в клочья. Он сумеет опрокинуть, смять Кирби. Не уверен, что ему удастся поколебать равновесие Стассена, но он бы сделал из Кирби чудовище.

Я использовал, эта слово, не подумав. Чудовище? Если он действительно чудовище, то ведь мы создали его. Он наш сын. Наши педагоги и психологи твердили, что мы должны многое разрешать ему, чтобы он мог свободно выразить себя. Если он выбрасывает весь песок из песочницы, значит, таким путем он снимает скрытое напряжение. Мы лишили его незыблемости границ — что правильно, а что нет. Мы испортили его полуразжеванными кусочками Фрейда, в чьем учении отсутствуют понятия нравственного и безнравственного, а есть лишь понятия ошибки и понимания. Мы позволили скользким людям в высоких сферах оставаться безнаказанными после аморальных поступков, и мальчик слышал, как мы посмеиваемся над этим. Мы называли поиски удовольствий благородным занятием и настаивали на том, чтобы учителя превращали учебу в развлечение. Мы проповедовали социальное приспособление, безопасность вместо вызова. Мы отбросили вековые сексуальные и социальные табу и подменили свободу вседозволенностью. В конце концов мы отравили его костный мозг стронцием-90, велели ему выжить любой ценой и сложили руки в наивной уверенности, что он станет мужчиной. Почему же мы ужасаемся, видя во взрослом человеке качества избалованного ребенка — эгоизм, жестокость, пустоту?

Вальтер и Эрнестина Стассены никогда не смогут отождествить образ своего любимого сына и эту непроницаемую личность. Противоречие убьет их.

Я думаю, что похожую ошибку совершила и Хелен Вистер, попав в руки опасной четверки. Умная девушка, несомненно, увидела опасность, исходящую от Голдена, Козловой и Эрнандеса. В отчаянии она, естественно, обратилась к Кирби Стассену, почувствовав духовное родство и надеясь на защиту. Он должен был казаться ей единственным спасением в кошмарной ситуации: такой же парень, что и те, с которыми она встречалась.

Интересно, когда она догадалась об этой самой серьезной ошибке в своей жизни?

Как жаль, что Даллес Кемп опоздал на какие-то несколько минут и не застал Хелен Вистер и Арнольда Крау на у бензоколонки…

5

Расставшись с Хелен на закате той июльской субботы, Даллас Кемп возвратился в свой домик — там были его холостяцкое жилье и контора. Его распирало от праведного гнева. Он знал, что разговаривал с Хелен не лучшим образом, но это не давало ей права вести себя так глупо по отношению к этому болвану Арнольду Крауну.

Кемп был высоким, стройным мужчиной двадцати шести лет, смуглым, с черной шевелюрой и преждевременными мешками под глазами. Хороший архитектор и большой труженик, он получил после учебы маленькое наследство, на свой страх и риск открыл в родном городке контору. Родители-пенсионеры переехали в штат Флорида, а старшая сестра жила в Денвере с мужем и двумя маленькими детьми.

Первые полтора года оказались самыми трудными и беспокойными. Теперь, на третий год самостоятельной работы. Даллас знал, что добился успеха. У него работали чертежник и секретарша — неполный день. Даллас Кемп превратился в модного архитектора. Его проекты выполнялись на самом высоком уровне, а два последних получил и призы на конкурсах. Наблюдательный и сообразительный, он знал, как сделать дом удобным для человеческого обитания.

Всего несколько месяцев назад женитьба казалась ему чем- то далеким и туманным. Он с головой ушел в работу, так что мысли о девушках его не одолевали, и ему удавалось ловко отклонять частые и иногда шокирующие предложения жен его клиентов. Когда желания побеждали, он утолял этот голод вдали от Монро, где жила искренне преданная ему женщина, с которой они учились в школе и которая начинала блестящую карьеру промышленного дизайнера.

Дал говорил себе, что когда ему исполнится тридцать два, он займется поисками жены. Он и сам не знал, почему выбрал именно этот возраст. Не знал он и того, что Хелен Вистер нарушит его расписание.

Они познакомились на вечеринке у одного из клиентов Кемпа. Если бы Даллас, знал, что там будет так много гостей, он бы не пошел. На больших вечерах всегда оказывались люди достаточно компетентные, чтобы, выпив, критиковать современную архитектуру. Впрочем, и с другими профессиями так же. На любом большом вечере он был абсолютно уверен, что встретит нескольких пьяных критиков, не желающих жить в современных домах. Эти люди считали, что Даллас Кемп будет очень польщен тем, что они, с их высоким художественным вкусом, обращаются к нему. Считалось также, что он должен спорить и защищаться. Однако всесокрушающая банальность их заявлений о созидательном творчестве, в котором они абсолютно ничего не смыслили, вызывала у Кемпа только скуку.

Даллас Кемп знал, что Хелен Вистер приходится дальней родственницей хозяйке и что сейчас, после окончания колледжа Смита, она работает в городском муниципалитете. Ее отец, талантливый и удачливый хирург-ортопед Пол Вистер, женат на богатой женщине, известной своим активным участием в общественной жизни города.

На вечере Хелен сама подошла к нему с покров ительственной улыбкой. Это происходило зимой. На ней был вязаный костюм серо-зеленого цвета. Ее прекрасные светлые волосы были пронизаны светом. Даллас Кемп всегда чувствовал неловкость в присутствии таких привлекательных женщин. Хелен Вистер была стройной и красивой девушкой. Он сразу же приготовился к отпору — мосты через ров были немедленно подняты, лучники приготовились к бою.

— Мардж сказала, что вы построите им новый дом, мистер Кемп?

— Верно.

— Они так взволнованы.

— Клиенты обычно волнуются.

Хелен пристально посмотрела на него, уверенность начала ей изменять.

— Вы сердитесь?

— Сержусь? Нет, конечно. Надеюсь, вы не собираетесь указывать, какой дом я должен им построить?

Девушка рассмеялась. Потом спросила мелодичным чистым контральто:

— А что, я должна? У вас нет собственных идей?

— Естественно, есть.

— Тогда вы не нуждаетесь в моей помощи.

— У меня сложилось впечатление, что я ее получу независимо от того, нужна она мне или нет.

— Мистер Кемп, возможно, грубость подобает знаменитым архитекторам, но я не могу сказать, что она украшает вас.

Сказав это, она порывисто отступила от раздосадованного, уязвленного Кемпа и примкнула к небольшой группе гостей. Даллас решил дождаться конца вечера. Наконец они с Хелен остались последними гостями. Пока женщины убирали со столов, Кемп и Билли Лейтон говорили о будущем доме. Потом все отправились ужинать. За столом Даллас и Хелен обменивались колкостями.

Ночью, лежа в постели, Кемп сказал себе, что Хелен — невыносимая женщина, испорченная, высокомерная, привыкшая командовать, тщеславная — словом, благоуханная ловушка для простофиль мужчин.

Однако через несколько дней он позвонил ей и договорился о встрече, успокоив себя тем, что делает это в интересах науки. Скоро он отыщет ее ахиллесову пяту. Между ними постоянно существовало напряжение — эмоциональное и сексуальное. Они часто спорили до изнеможения. А когда началась весна, оба со страхом обнаружили влечение друг к другу. Кемп знал, что Хелен, в сущности, скромная девушка, и боялся, что она окажется фригидной и способной только изображать здоровую страсть. Но их первое сближение уничтожило такого рода сомнения: она была полна вожделения. Их отношения в постели оказались очень похожими на то, что возникло между ними в первую же встречу: схватка, желание защитить свой «суверенитет» и жадное любопытство.

В конце концов увлечение переросло в настоящую любовь.

Он должен был признать: то, что казалось лишь рисовкой, на самом деле присуще ей изначально. Хелен замечательная девушка. Он просто не сумел ее оценить. Обаяние, скромность и спокойная радость от сознания, что красота ее несет счастье, — все делало ее неотразимой.

Они окунулись в глубину подлинных чувств. Великий, неожиданный дар! Серьезность их романа делала женитьбу необязательной, и все же надо было отдать дань обычаю. Они очень гордились друг другом. Но Даллас знал и недостатки Хелен — упрямство, несерьезное отношение к труду и своему времени, которое она из жалости тратила на недостойных, по его мнению, людей. История с Арнольдом Крауном была прекрасным тому подтверждением.

Даллас Кемп умел гасить свой гнев и негодование. Он сразу сел за кульман. Белое пятно ватмана казалось островом в голубовато-серых сумерках. Обдумывая, каким сделать камин дома Джудландов, Даллас увлекся работой, и гнев его быстро иссяк.

В восемь часов он ветал и потянулся, прогоняя усталость. Кемп вспомнил о Хелен и Арнольде Крауне. Да, он повел себя не лучшим образом. Просто оробел перед вздорным Крауном! Было бы разумнее поехать за Хелен.

Кемп позвонил Вистерам. Номер оказался занят. В десять минут девятого Даллас попробовал еще раз. Ответила мать Хелен.

— Джейн, это Дал. Хелен дома?

— Нет, Дал. Я только что вернулась домой. Ее машины нет. Хелен… рассказала вам, что собирается делать вечером?

— Она сказала, что хочет встретиться с Арнольдом Крауном. Мы крепко поссорились по этому поводу. По-моему, это глупая затея.

— Я тоже так думаю, дорогой. Но вы же знаете нашу Хелен. Когда она была маленькой, она в зоопарке все время хотела забраться в клетку ко львам и погладить их… Думаю, что она сумеет справиться с Арнольдом Крауном.

— Я… я надеюсь. Где они должны были встретиться?

— Понятия не имею.

— На его станции?

— Честное слово, я не знаю, Даллас.

— Мне не следовало горячиться. Нужно было поехать за ней.

— Да, тогда бы и я чувствовала себя спокойнее. Этот Краун не безобидный юнец…

Повесив трубку, он сед в машину и поехал на заправочную станцию Крауна. Поставив машину рядом е колонками, Даллас увидел маленький черный «остин» Хелен, стоящий с выключенными фарами около дома. В дверях показался мужчина.

Увидев, что Даллас выходит из машины, он направился к нему. Это был коротышка лет сорока, с несуразным бледным лицом, вымазанным машинным маслом. На нагрудном кармане комбинезона — вышитая белыми нитками надпись: «Смитти».

— Краун на месте?

— Вы опоздали минут на пять-десять. Чем могу служить?

— Нет. Думаю, ничем. Это машина мисс Вистер, не так ли?

— Та маленькая машина? Да, ее.

Подъехал автомобиль, и Смитти пошел обслуживать его. Даллас взволнованно мерил шагами контору. Когда вошел Смитти, Кемп пустыми глазами разглядывал образцы «дворников».

— Мисс Вистер уехала вместе с ним? — спросил Даллас.

— Да, мистер.

— Но если машина здесь, значит, они вернутся?

Меленький человек странно усмехнулся.

— Я бы не стал рассчитывать на это, мистер. Я хочу сказать, что они, вероятно, вернутся, но не скоро. После закрытия станции я должен буду загнать ее машину на станцию и помыть. Мисс Вистер оставила ключи. А завтра кто- нибудь из парней отгонит ее в гараж Арнольда.

Даллас изумленно уставился на служащего.

— Зачем? Ничего не понимаю.

— Она ей не понадобится — вот зачем.

— Почему?

— Кому нужны в медовый месяц две машины, мистер? — , Они уехали на «олдсе» Арнольда.

— Медовый месяц, — глупо повторил Дал.

Смитти присел на угол стола и дружелюбно улыбнулся.

— Знаете, мистер, нелегко было работать в последнее время с этим влюбленным. Хелен довела его до ручки. Сначала они встречались регулярно, потом она неожиданно стала гулять с другим парнем. Арн словно с ума сошел в эти два месяца. Придирался к любой ерунде. Я раз сорок собирался увольняться, честное слово. Но внезапно, слава Богу, у них все наладилось. Уверен, вы никогда не встречали человека счастливее его. Держу пари, Краун сегодня раз десять смеялся, непонятно от чего. Когда бежишь с такой девушкой, это неудивительно. В багажнике «олдса» со вчерашнего дня лежат чемоданы. Арнольд показал мне пачку денег толщиной с сандвич, которые приготовил для путешествия. Она приехала, как он и говорил, с полчаса назад, хорошенькая, как картинка, и такая же застенчивая. Ну прямо невеста. Я буду присматривать за станцией да его возвращения. Арнольд объявил, что она выйдет за него замуж. Знаете, пока я не увидел, как они уезжают вместе, я не верил. Эта девушка из богатой семьи. Если вы знаете ее машину, думаю, вы знаете и саму Хелен. Когда они уезжали, у нее был такой застенчивый и счастливый вид! Арн будет хорошим мужем. Он — работяга, и нет ничего, чего бы он не сделал для своей девушки.

Смитти перестал улыбаться и уставился на Далласа Кемпа.

— Вам нехорошо?

— Нет, благодарю вас… большое спасибо.

Кемп поехал в полицию, где громким голосом объявил дежурному сержанту, что произошло похищение. Оп думал, что тотчас же ударят в колокола, что вокруг соберутся полицейские и начнут задавать десятки вопросов. А сержант всего лишь попросил его присесть. Из соседней комнаты доносился монотонный стук телетайпа. Привели пьяного, записали данные и увели. Сержант несколько раз что-то тихо отвечал по телефону.

Через десять минут в комнату вошел мужчина лет тридцати, с покатыми плечами, продолговатой головой, печально опущенными уголками рта и сонными глазами. Полицейский был в белой рубашке с короткими рукавами. От него сильно пахло потом.

Когда полицейский подошел к нему, Даллас вскочил на ноги.

— Я, — лейтенант Рэзонер. Вы хотите заявить о похищении? Как вас зовут и кто вы?

— Даллас Кемп, архитектор.

— Кого похитили?

— Хелен Вистер.

— Кто она?

— Мы должны пожениться… меньше чем через три недели.

Лейтенант посмотрел на Кемпа, вздохнул и, отвернувшись, позвал:

— Пойдемте со мной.

Он отвел Далласа в огромную комнату, где за тремя из десяти столов сидели полицейские. Рэзонер уселся за один из пустых столов, Дал сел рядом. Скучным голосом полицейский лейтенант начал задавать вопросы и записывать ответы.

После того как Даллас закончил рассказ, лейтенант бросил карандаш на стол, откинулся на спинку стула и сцепил руки на затылке.

— Так что вы хотите от нас, приятель? Чтобы мы одолжили вам полотенце вытереть слезы?

— Я… я думаю, что вы должны найти их!

— Леди просто передумала. С ними это бывает, знаете ли.

— Нет, лейтенант. Все значительно серьезнее. Этот человек опасен.

— Я знаю Арна Крауна десять лет, приятель. Я бы сказал, это надежный парень.

— Он вел себя как ненормальный по отношению к мисс Вистер.

— Вы имеете в виду, что он ездил за вами, звонил и все прочее?

— Да.

— Влюбленные всегда совершают странные поступки. Арн нарушил какой-нибудь закон?

— нет, ни…

— Закона против того, чтобы убежать и жениться, не существует.

— Поверьте мне, она не собирается выходить за Арна Крауна.

— Конечно, вам так кажется, ведь она бросила вас. Поверьте, такое происходит сплошь и рядом. Брошенные ребята, так же как вы теперь, не могут в это поверить.

— Лейтенант, вы поговорите с матерью Хелен?

— Зачем? Хелен солгала вам, она могла солгать и матери. Если бы она была несовершеннолетней, мы могли бы что-нибудь предпринять.

В комнату вошел грузный мужчина. Он огляделся по сторонам, увидел лейтенанта Рэзонера и крикнув: «Лью! Быстро!» — и поспешно вышел. Рэзонер встал.

— Мы не можем вам ничем помочь, приятель.

— Мне бы хотелось поговорить с вами еще о… Рэзонер пожал плечами.

— Тогда подождите, но вам, дружище, возможно, придется долго ждать.

Он быстро вышел из комнаты.

Даллас Кемп остался сидеть на жестком стуле. Было пять минут десятого. Он пытался не думать о Хелен. Но только он представил себе ее с Арнольдом Крауном, по спине начинали бегать мурашки. Кемп знал, что надо позвонить Джейн Вистер. Интересно, можно ли воспользоваться телефоном лейтенанта Рэзонера? Только. он набрался смелости, как в дверях появился сам лейтенант и крикнул:

— Кемп! Идите сюда!

Его ввели в небольшую комнату, в которой находились четыре человека. Двое из них разговаривали по телефонам.

Лейтенант Рэзонер сказал сидящему за столом пожилому мужчине:

— Барни, это тот парень, который заявил о похищении. Человек по имени Барни встал.

— Возьми его с собой, Лью. Мы отправляемся на место. Они вышли во двор. За рулем полицейского автомобиля ждал водитель. Они втроем сели в машину.

— Что случилось? — поинтересовался Кемп. — С Хелен все в порядке?

Машина выехала из ворот и вклинилась в поток автомобилей.

— Расскажи о похищении, — приказал старший. Лейтенант рассказал вкратце без всяких эмоций о происшедшем.

— Может, все-таки скажете, что происходит? — не выдержал Даллас.

— Это капитан Тосс, начальник отдела по расследованию убийств, тихо ответил Рэзонер. — Шериф, нашел тело мужчины. Предполагают, что это Арнольд Краун.

— Авария? Хелен пострадала?

— То что случилось с Крауном, ответил капитан Тосс, — вовсе не авария, а о девушке ничего не знаю.

Даллас Кемп заметил, что они свернули с главной дороги и на большой скорости помчались на восток по 813-му шоссе.

— Кажется, за следующей грядой, сэр, — сказал водитель и начал сбавлять скорость.

Они перевалили через гряду, и Кемп увидел неглубокую ложбину, в которой беспорядочно сверкали огни скопившихся машин. На дороге стоял полицейский, не разрешая любопытным останавливаться. Перед фарами роились летние жучки. Тут же урчала аварийная машина. Когда они вышли из автомобиля, Рэзонер сказал:

— Не отходите от меня, Кемп.

— Я хочу знать, что случилось с…

— Ну, так давайте узнаем. Мы это и собираемся сделать.

Слева находился заброшенный амбар. В ста футах за амбаром, справа, в глубокой канаве, неуклюже стоял «олдсмобил», завалившись на правую сторону. Свет его фар окрасил траву канавы в яркий, какой-то искусственный зеленый цвет. На дороге на коленях стояли люди, внимательно изучая следы. Около красного тягача терпеливо дожидался мужчина в комбинезоне с окурком сигары в углу рта. Он держал руки в карманах. «Скорая помощь» с открытой задней дверцей стояла параллельно «олдсу».

Кемп подошел с Тоссом и Рэзонером к небольшой группе людей, разглядывающих какой-то предмет, лежащий у машины. Холодный белый свет высветил тело. Вспыхнули камеры.

Кемп подошел достаточно близко, чтобы разглядеть лицо. Он сделал глотательное движение и отступил на полшага назад. Тяжелые черты Арнольда Крауна были едва узнаваемы.

Грузный мужчина со звездой шерифа, в одежде цвета хаки и голубой бейсбольной шапочке сидел на корточках.

— Привет, Барни. Привет, Лью, — поздоровался он с полицейскими и проворно вскочил на ноги.

— Добрый вечер, Гус, — ответил капитан Тосс. — Лью может его опознать.

— Это Арнольд Краун, — уверенно произнес Лью. — Неужели все это из-за того, что он угодил в канаву?

— Канава, похоже, вообще ни при чем. Его сначала избили, а затем пырнули ножом.

Маленький чистенький мужчина поднялся с колен и кисло сказал:

— Больше мне здесь делать нечего. Можете грузить.

— Когда вы сможете дать заключение, док? — поинтересовался шериф.

— Завтра, завтра, — ответил маленький доктор, — вечером люди отдыхают, а не вскрывают трупы.

Он рассмеялся лающим смехом и быстро скрылся в ночи.

Люди в белых халатах погрузили тело в машину «Скорой помощи». Шериф дал знак человеку, стоявшему около тягача. Тот спустился в канаву, прицепил к «олдсу» крюк, забрался в тягач и вытащил автомобиль на шоссе. В темноте мигали большие красные предупредительные огни его крана.

— Барни, имеются свидетели, прекрасные, хотя и нервные свидетели, — объявил шериф. — Пошли.

Он направился к молчаливой группе на противоположной стороне дороги. Тосс и Рэзонер пошли за шерифом. Кемп услышал, как Рэвонер негромко спросил у Тосса:

— Перед репортерами? Он обязан допрашивать без газетчиков.

— Обычно да. Но в год выборов честный Гус Карби становится другом прессы.

Вспыхнул яркий свет. Молодая парочка предупредительно вошла в освещенный круг. На парне лет восемнадцати были штаны цвета хаки и хлопчатобумажная майка. У него были сильные, загорелые руки, копна каштановых волос, густые бакенбарды и большое, мягкое, еще не сформировавшееся лицо. Парень держал за руку маленькую девушку в джинсовых шортах и полосатой рубашке, ткань которой натягивалась на несдерживаемой лифчиком молодой груди. В ее спутанных темных волосах светлели две белые крашеные пряди. С узкого лица настороженно смотрели близко посаженные глаза. Широкий рот казался вялым и мясистым.

Полицейский вытащил из открытого окна микрофон с длинным шнуром и протянул его шерифу.

— Работает отлично. Дважды проверял.

Шериф нажал кнопку, загорелась маленькая красная лампочка записи. Он поднес микрофон ко рту и сухим голосом сказал:

— 25 июля, десять сорок вечера. Шериф Карби допрашивает свидетелей на месте убийства Арнольда Крауна. Ну, давай, сынок. Как тебя зовут, где живешь?

— Уф… Говард Крафт. Живу в двух милях отсюда, в Стар Руте, почтовый ящик 810, шериф.

— А ты, девочка?

— Рут Меклер, — тонким детским голоском ответила девушка. — Седэр Стрит, 52, Даггсбург.

— А теперь, Говард, расскажи, как ты здесь очутился?

— Ну, у нас с Рут было свидание. Мы покатались сначала, а потом приехали сюда. Мы… раньше мы приезжали сюда много раз. Я, как всегда, поставил машину за амбаром, и мы… забрались по лестнице на чердак.

Один из репортеров захихикал. Девушка крепче прижалась к парню. Карби выключил микрофон и повернулся к журналистам.

— Эти ребята могли смыться и молчать, но они позвонили нам. Если хотите получить информацию, то заткнитесь. В противном случае я проведу допрос в своем офисе.

— Мы собираемся пожениться, — пояснила девушка.

— Продолжай, парень, — сказал шериф.

— Мы как раз сидели около проема. — Говард Крафт показал на амбар. Все повернулись и посмотрели на высокое прямоугольное окно размером пять футов на три. Через его край свешивалось сено.

— Мы с Рути пробыли здесь, наверное, минут пятнадцать, когда подъехал этот «олдсмобил» и остановился прямо перед нами. Они выключили свет и мотор.

— Когда это было?

— По-моему, без десяти девять, шериф. В машине разговаривали мужчина и женщина.

— Ты не слышал, о чем они говорили?

— Они спорили. Кажется, он пытался уговорить ее сделать что-то, а она не хотела. Мы могли уловить только отдельные слова.

— Мы слышали слово «сюрприз», — сказала Рут. — Он говорил о сюрпризе и деньгах. Еще мужчина сказал о тысяче долларов. Мы особенно не прислушивались, что нам до них?

— Он пару раз сказал о женитьбе, — заметил Говард.

— Потом сразу включили фары, стали отъезжать, — продолжила девушка.

— Мы выглянули, — прервал ее парень. — Видим, она выпрыгнула, машина еще ехала небыстро. По-моему, девушка упала, а он заехал на «олдсе» прямо в канаву. И все орал: «Хелен! Хелен! Хелен!» Тяжело было смотреть. И вот тогда с запада подъехала другая машина. Фары их осветили, мы видели, этот большой парень в белом пиджаке стоял на коленях возле своей блондинки.

— На ней была белая юбка и зеленая блузка, — добавила Рут.

— Потом машина резко затормозила, — продолжал Говард, — и остановилась футах в тридцати от парня с девушкой. Судя по всему, за рулем сидел опытный водитель. Это был темно-зеленый, или темно-голубой, а может, даже черный «бьюик», хорошая модель, кажется, прошлого года выпуска.

— По-моему, темно-синий, — уточнила девушка.

— Из машины вышли четыре человека, — сказал Говард. — Среди них была девушка. Они не закрыли двери и не выключили мотор. Эти люди вели себя… как-то смешно.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался шериф.

— Извини, Гус, — вмешался Барни Тосс. Карби с раздражением повернулся к нему.

— В чем дело, Барни?

— Наверное, следовало бы перекрыть дороги, чтобы…

— Я уже сделал это после первого неофициального допроса. Все в порядке, сынок. Так что смешного ты заметил в их действиях?

— Ну, было похоже, что они вовсе не собираются помогать. Они смеялись и шутили. Мне показалось, все четверо были пьяны.

— Ты разглядел их?

— Да, когда они остановились перед фарами собственного автомобиля. Мы видели их довольно хорошо.

— Опиши их.

— Один большой смуглый тип, похожий на громилу. Все парни были в спортивных рубашках и штанах. У большого рубашка торчала поверх брюк. Дальше, худощавый парень в очках, лысоватый. Он все время подпрыгивал, шутил и странно смеялся. Третий — блондин, крепкий, высокий, загорелый.

— По-моему, он немного похож на Тэба Хантера, только крупнее и грубее.

— На девушке были коричневые штаны, желтая блузка и туфли на высоких каблуках, — продолжил Говард. — Длинные каштановые волосы. Я бы сказал, что она хорошенькая.

— Да, она как хиппи, напялила штаны, — подтвердила Рут.

— Что они сделали? — Они подошли к блондинке и парню, тому, что загнал «олдс» в канаву. Мы не могли слышать, что говорили остальные, но «очкарика» мы ясно слышали. Он молол какую-то чушь, что-то вроде того, что, к счастью, у них есть знахарь. И еще он сказал, что если люди разбрасываются прекрасными блондинками, то страна находится в более тяжелом положении, чем он предполагал. Этот тип опустился на колени, взял блондинку за руку и заорал: «Скажи мне что-нибудь, дорогая! Ответь своему старому другу!» Ну, это парню в белом пиджаке не понравилось. Он завопил: «Оставьте ее в покое!» — и так толкнул «очкарика», что тот едва через голову не перевернулся. Но тут громила его самого сбил с ног, этого, в белом пиджаке, и кинулся на него. Тот, в белом пиджаке, дрался, как помешанный, но они окружили его.

— Кто?

— Остальные трое, и девушка тоже. «Очкарик» в каждой руке держал по камню, а у девушки был нож. Дрались молча. Мы слышали только, как они дышат, бьют, и подошвы по асфальту скрипят. «Очкарик» при этом смеялся. Это было чуть в стороне от блондинки. Все оказалось очень серьезно и страшно. Мы вдруг поняли, что они убивают этого парня. Рути начала плакать. Я ей велел замолчать. Я понимал, что они убьют и нас, и кого угодно. Они превратились в зверей. Неужто люди могут так озвереть? Что-то похожее я видел давным-давно, когда мне было двенадцать. Стая собак гналась за олененком. Ферма была далеко, и у меня не было ни ружья, ни какого другого оружия. Олененок кричал, ходил кругами… Они окружили его, завалили и разорвали горло. И вот эта драка напомнила мне то убийство.

— Можешь последовательно описать события, сынок? — Как это произошло?

— Все перемешалось. Блондин сбил того парня с ног. Они дали ему встать. Потом худой ударил камнем. Парень в белом пиджаке упал и встал уже с трудом. Больше он не отбивался. Только кричал: «Подождите! Подождите! Не надо!» Это было ужасно. Когда он уже едва мог двигаться, здоровый тип схватил его за шею и нагнул над «олдсом». Девушка подошла ближе. Я не заметил нож, но видел, как у нее локоть дернулся быстро, взад-вперед. Парень в белом пиджаке закричал. Громила отпустил его, а худой еще раз ударил булыжником. Когда он начал сползать с машины, блондин отшвырнул его в канаву. Только тогда блондинка пришла в себя, села, ее лицо было на свету. По-моему, она не понимала, где находится. Они подошли к ней. Говорили тихо, поэтому мы ничего не слышали. Они помогли блондинке встать. Она не сопротивлялась. Ей помогали спортивный парень и девушка. Они посадили ее в «бьюик» и закрыли двери. Худой сел за руль. Машина тронулась с места, и когда они доехали до следующей гряды, то мчались уже со скоростью семьдесят миль в час.

— Что вы сделали после этого?

— Тут же спустились и сели в мою машину. Я выехал на дорогу, остановился около канавы. Осветил зажигалкой лицо парня в белом пиджаке, понял, что он мёртв. Я не хотел, чтобы. Рути видела его. Иногда по этой дороге машины идут очень редко, через полчаса. Я быстро приехал домой и позвонил вам. Это было в двадцать пять минут десятого. Затем мы вернулись сюда, чтобы встретить вас и все рассказать.

— Вы не заметили номера на «бьюике»?

— Нет, шериф. Могу только сказать, что машина не из этого штата, но из какого, не знаю.

— Хочу поблагодарить тебя, Говард, и тебя, Рут, за помощь следствию.

Маленькая красная лампочка погасла.

— Мы можем идти, шериф? — спросил Говард.

— Да.

— Я попаду в газеты? — улыбаясь, спросила Рут.

— Конечно, дорогая, — ответил один из репортеров.

— Может, ответите еще на пару вопросов, ребята?

— Конечно, — согласилась девушка.

Кемп слышал, как один журналист сказал:

— Ал, неплохо сказано: «собачья стая». Только «волчья стая» мне больше нравится! Преступление «Волчьей Стаи».

— Это третье убийство на счету Волчьей Стаи, если это те же самые.

— Что ты имеешь в виду «если»? Все сходится. Ал. Увальд, Нашвилл, та же самая компания. Завтра, дружище, пресса, радио и телевидение будут…

Голос репортера затих в летнейночи. Кемп ускорил шаг, чтобы догнать Тосса и Рэзонера.

Тосс говорил:

— …может также попыжиться, пока у него есть шанс. ФБР уже занимается ими. Но, пока он главный, старому Гусу лучше не оступаться, иначе с него сдерут кожу. Кемп? Поехали в город. Садитесь.

Он опять сидел между полицейскими. Водитель развернулся. Даллас Кемп чувствовал, что его тело словно одеревенело.

— Эти люди… они забрала Хелен.

— И деньги, Кемп.

— Что вы собираетесь делать?

— Попытаемся задержать их. Главный фокус, как их найти?

— Я слышал репортеров. Они говорили, что будто этих людей… разыскивают за другие дела.

Рэзонер внезапно невесело рассмеялся.

— За другие убийства. Вы что, не читаете газеты?

— Я… я что-то припоминаю. На Юго-Западе?

— В Техасе, затем в Теннесси и теперь здесь, — объяснил капитан Тосс.

— Если до сегодняшнего вечера они еще не являлись самыми опасными преступниками в Штатах, то теперь они ими стали. Трое мужчин и девушка. И мы их еще не знаем. Сегодня вечером нам очень повезло — свидетели, приметы.

— Не понимаю, — произнес Кемп. — Что эти люди делают? Почему? Кто они?

— Эти ребята усложняют нашу жизнь, — ответил Тосс. — В их действиях отсутствуют смысл и логика. Может, они откуда-то выскочили и внезапно решили начать войну с обществом. Я не знаю мотивов. Готов держать пари, что они и сами этого не знают. Они не грабят, а «резвятся» и постараются принести как можно больше вреда. Если они будут действовать хитро, то сумеют натворить немало, прежде чем их поймают… В этом я уверен на все двести процентов. Никто не знает, где и когда они снова объявятся. Судя по всему, движутся они на северо-восток. Вчера их разыскивала полиция восьми штатов.

— Наверное, мне следует… рассказать все родителям Хелен, — пробормотал Кемп.

— Не беспокойтесь, — успокоил его Рэзонер.

— Что вы хотите сказать?

— В «олдсе» нашли ее сумочку с документами. Гус не дурак, он знает, кто такие Вистеры. Первым делом он послал к ним своего помощника и ничего не сообщил прессе. Потом появится на сцене со стадом газетчиков и выжмет из ситуации все, что возможно.

— А вдруг она сильно ударилась? — с тревогой спросил Даллас Кемп.

— Единственное, что вы и ее родители можете сделать, — это молиться.

Они отправились в управление. Капитан Тосс хотел немедленно доложить шефу полиции. Кемп больше не был им нужен. Он сел в свою машину и поехал к Вистерам. По дороге включил новости местной радиостанции:

— …убили Арнольда Крауна, владельца местной заправочной станции, и похитили его знакомую, мисс Хелен Вистер, единственную дочь известной в Монро семьи. Убийство и похищение произошли на пустынном участке 813-го шоссе, примерно в десяти милях к востоку от города около девяти с четвертью вечера. Преступление совершили трое мужчин и женщина. Шериф Густав Карби заявил, что вне всяких сомнений это та же четверка, которая в прошлый вторник убила продавца около Увальда и совершила вчера еще одно убийство поблизости от Нашвилла. На дорогах выставлены полицейские патрули. Ожидается, что четверо преступников заперты в районе…

Кемп выключил радио. От ровного голоса диктора происшедшее не могло стать реальнее. В этом кошмаре присутствовало безликое зло молнии, ударившей в Хелен. Жизнь без нее для Далласа Кемпа теряла всякий смысл. Какая чудовищная несправедливость! Такие люди должны существовать только в книгах. Они не имеют права вторгаться в нашу жизнь и отнимать у нас самое дорогое! Они с Хелен так здорово все задумали! До свадьбы оставалось всего девятнадцать дней. Даллас уже заказал билеты в Мехико и номер в «Хилтон-Континентале». Нет, не может быть! Все это кошмарный сон!

Когда он приедет к Вистерам, Хелен будет ждать его дома. Перед домом Вистеров стояли машины. Кемп увидел искаженное горем лицо Джейн Вистер. По ее щекам градом катились слезы. Мать Хелен внезапно состарилась — она выглядела так, словно ей было 70 лет.

6

Дневник Дома смерти

В Ларедо уже стояла жара. Джон и Кэти Пинелли вели себя чрезвычайно вежливо по отношению друг к другу и ко мне. Как я уже сказал, мы пробыли в этом городке полтора дня. Можно было и не останавливаться в Ларедо так долго. Я еще раз тщательно проверил черный «крайслер». Для того чтобы Кэти могла достать легкую одежду, пришлось разгрузить и вновь загрузить весь багаж.

Ее вкусы в одежде были странными. В Нью-Йорке Кэти носила дорогие, солидные туалеты. Но в дороге» по мере того, как она становилась все более непринужденной, ее пристрастия менялись. Может, сказывались годы, проведенные в Голливуде. А может быть, одежда, которую она носила в Ларедо, служила каким-то непонятным для меня наказанием Джона Пинелли. Что-то у них сломалось, и сломалось окончательно. Я чувствовал, что их отношения никогда не станут прежними. Этот разлом изменил и цель поездки, и все остальное. Наше путешествие стало совсем другим, словно мы забыли, куда и зачем едем.

Когда Кэти собралась заняться покупками в центре Ларедо, я подумал, что мне предстоит стать свидетелем веселого зрелища. На ней были желтоватого цвета шорты в обтяжку и желтая шелковая блузка с длинными рукавами и китайским воротником. На голове белая соломенная шляпа, как у кули, на руках белые перчатки, а на ногах красные туфли на шпильках. Еще Кэти надела солнцезащитные очки в красной оправе. Говорю вам, когда она вышла из машины, она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Челюсти у обывателей отвисли, а шеи вытягивались, когда она, не обращая на них никакого внимания, шла мимо. Не знаю, что она хотела доказать, и не думаю, что ей удалось бы доказать что-то. Как бы там ни было, ее маленькие ножки были великолепны и ни одна женщина не могла похвастать такой походкой.

В машине было жарко. Я решил подождать в тени. Кэти отсутствовала почти час, и когда вышла из магазина, я сразу увидел ее. Кэти несла пакет, завернутый в серебряную бумагу. Она шла ко мне, очаровательная, словно куколка, покачивая бедрами. Я улыбнулся, но Кэти не ответила на улыбку. Когда я открыл для нее дверцу машины, она сняла очки. На меня смотрели глаза женщины, которой исполнилось десять тысяч лет.

— Купили что-нибудь хорошее? — спросил я.

— Что за вонючий, жаркий город! Пока я не умерла, отвезите меня домой, Стассен.

По дороге я не нашел темы для разговора. Утром мы выехали довольно рано. Кажется, к половине десятого уже позавтракали и переехали через реку. На таможне пришлось разгрузить багаж и внести все вовнутрь, затем вынести все чемоданы и опять загрузить их в машину. Ни Кэти, ни ее муж даже пальцем не пошевелили, чтобы помочь мне.

Итак, я включил кондиционер, и мы устремились по коричневой мексиканской земле к Мехико. Мотор ровно урчал, машина плавно покачивалась, и мы словно дрейфовали в молчаливой прохладе. Стрелка спидометра стояла на 70. Мир за окнами был похож на плохо снятый серый немой кинофильм. Джон Пинелли дремал на заднем сиденье. На Кэти были желтовато-зеленые шорты, золотые сандалии, блузка в зеленую с белой полоску И очень темные очки в зеленой оправе. На ее ноги попадал холодный воздух из кондиционера, по-моему, поэтому она поставила их на сиденье и повернула колени ко мне. Упоминал ли я раньше о руках Кэти? Это крестьянские руки с широкими толстыми ладонями и короткими пальцами. Руки были мягкими и холеными, но никакой уход не мог скрыть их простецкой формы. Очень длинные, изогнутые ногти мало в этом помогали. Но вы обращали на это внимание, только пристально вглядевшись» Стопы ног тоже были широкими и отекшими.

Не знаю, что в то утро происходило в голове Кэти, но в машине повисла почти осязаемая ненависть. Кроме ненависти, тут еще витала какая-то болезнь. Эта болезнь засела в голове Кэти, и она заразила ею меня. Кэти передала мне часть того, что мир сделал с ней.

Я вел машину. В 10.10 мои руки крепко держали баранку. Внезапно ее маленькая пухлая ручка прокралась своими толстыми пальцами на мое правое бедро, словно большое мягкое белое насекомое…

Я перестал описывать эту сцену. Нужно время, чтобы обдумать ее самому. Наверное, смешно, что я уйду из жизни, так и не поняв, что же тогда произошло. Да, я учился в колледже. Я изучал различные философские школы, постигал усилия человека понять себя в окружающем мире. На одной чаше весов расположились те, кто говорит, что мы продукт химических реакций, а то, что мы называем мыслью, — полностью очищенные инстинкты. На другой чаше — теория, что человек создан по подобию Бога и поэтому божествен. Индивид — результат наследственности, окружения и еще чего-то.

Я тоже думал об этом, выступал на семинарах и собраниях. Но до последних нескольких недель эти мысли носили отвлеченный характер. Что такое «я»? У меня есть имя — Кирби Палмер Стассен (назовите мое имя много раз, и эти слова станут бессмысленными). Имя — ненадежный ярлык и плохое средство самовыражения. Я существовал, я двигался во времени и пространстве без всяких мыслей. Не я вошел в мир. а мир — в меня. Мои чувства, голова и эмоции — все было примитивно просто.

За последний год жизни я совершил преступления против общества. Но, хотя преступления совершены мной, точнее было бы сказано, что они случились со мной. Я видел, как действуют на маленькой, ярко освещенной сцене раскрашенные фигурки, дергающиеся на ниточках и издающие нелепые звуки. То, что называется «я», играет на сцене в каждом действии — главное действующее лицо этой бессмысленной драмы.

Пока я думал над этим, принесли обед. Я был голоден, я ел. В этом смысле «я» — организм, превращающий пищу в энергию посредством заглатывания, разжевывания и химических реакций. Другое «я» спит, восстанавливает силы. Третье «я» спало с женщинами и говорило с великой уверенностью о вечности. Сознание запечатлевало миллион миллионов вещей. Память — игрушечный экскаватор, который копает наугад и выносит в ковше не более десяти процентов того, что там должно быть.

Большинство людей быстро прекращает искать ответ на загадку своего существования. У них начинает болеть голова. Они отправляются играть в мужские игры, с рвением гоняются за долларами, сидят в клубе и тянут к себе все, что можно. Если их заставить задуматься о себе по-настоящему, они скажут, что самокопание — бессмысленное дело, занятие для дураков.

Мне не дали достаточно времени для разрешения больших загадок, но я могу забавляться с малыми. После моего, извините за выражение, участия в деятельности Волчьей Стаи кажется очень странным, что я испытываю отвращение, описывая то, что Кэти Китс сделала со мной. Ну скажите, какая разница, если я испишу несколько листов бумаги непристойностями? Ведь меня все равно пристегнут ремнями и убьют током. Я не могу подробно описывать то, что произошло после пересечения границы. Во многих отношениях я жеманный, не в меру щепетильный человек. Убийца, но щепетильный.

Она дрессировала меня, как зверя в цирке, при этом с меньшим уважением, чем оказывают животным. Почувствовав ее руку, я автоматически накрыл ее своей. Кэти отдернула руку. Урок первый — руку нельзя трогать. Урок второй — нельзя смотреть на нее даже долю секунды. Ее губы неподвижны, на лице отсутствует всякое выражение, глаза невидимы за темными стеклами очков. Урок третий — ошибки при вождении не позволены.

Помню, я смотрел далеко вперед, туда, где дорога плавилась в воздушных потоках. Я попытался освободиться от телесных ощущений. Я знал, как можно ее остановить, но, находясь в плену болезненного очарования, был бессилен что-то сделать. Я твердил себе, что она делает глупые, детские, грязные вещи. Кэти повернулась, чтобы смотреть прямо в лицо спящему мужу. Я перепугался. Я чувствовал себя ребенком, которого купает испорченная нянька. Я почти ощущал, как что-то невыразимое рождается в ее сознании. Я оказался рядом с незнакомыми людьми, которых не мог понять. Я думал, что на следующей остановке брошу их и они больше никогда не встретят меня. Видит Бог, я хотел, чтобы моя решимость не ослабла.

На убаюкивающей скорости в 70 миль в час машина скользила через выгоревший, как на передержанной пленке, пейзаж.

Отодвинувшись как можно дальше от меня, Кэти свернулась в клубок и заснула, положив голову на маленькую малиновую подушечку. Джон Пинелли проснулся, откашлялся и спросил, где мы находимся. Дрессированное животное Кирби ответило голосом слуги.

Новые мотели в Мексике позволяют американскому туристу покидать свою страну с уверенностью, что ему не придется привыкать к чужому образу жизни. Его успокаивает та же самая банальная «смелая» архитектура, те же самые большие асфальтированные автостоянки, смесители, пружинные замки и ковры во всю стену. Если не смотреть из окна мотеля, не испытываешь тоски от вида обожженных гор, перегруженных осликов и коричневых босых gente [2].

В самом свежем путеводителе написано, что следующий мотель расположен только в 60 милях. Портье улыбнулся, поклонился и сказал, что мест нет и что он не может нас устроить. Я вернулся к машине и сказал об этом Пинелли. Кэти быстро вышла из «крайслера», и я поплелся за ней в здание конторы. Она подошла к стойке в своих зеленых шортах, бело-зеленой блузке, темных очках в зеленой оправе и золотых сандалиях.

Вытащив из кошелька пачку денег, она положила на стойку двадцатидолларовую банкноту и произнесла ледяным тоном:

— Сегодня я проехала очень много миль, — она положила на первую банкноту вторую и добавила: — Я устала, и мы остановимся здесь. — Бросив третью купюру, Кэти закончила: — Нам нужен двухместный номер с двуспальной кроватью, номер для одного, отдельный, и немедленно лед.

— Да, сеньорита, — улыбаясь и кланяясь, залебезил портье. — Да, конечно.

Он шипел, словно гадюка. Вышел мальчик и помог мне с чемоданами.

Когда мы возвращались к машине, я заметил:

— Если вы хотите, чтобы я действовал так.

— Вы не сможете, — сказала Кэти. — Вы не знаете, чего, ожидать. Я все время следила за его глазами.

Эти ее слова оказались последними в первый день нашего пребывания в Мексике. Я решил, что ненавижу Кэти (наверно, подопытные собаки тоже ненавидели Павлова). Я чувствовал себя так, словно меня вываляли в грязи. Она знала, как можно повелевать мною, как унизить мое мужское достоинство, как сделать меня своей вещью. Она выпачкала мой образ, который сложился в моем воображении, — умного, немного наивного, слегка мрачного, агрессивного, обаятельного молодого человека, отправившегося в безумное путешествие в надежде наставить рога мужу-режиссеру, рыхлому, бело-розовому Джону Пинелли.

В мотеле был бар, в котором я напился. Я врал, как Мюнхгаузен, двум студенткам из Техасского университета, отдыхающим на весенних каникулах. Мне удалось завлечь к себе в номер одну из них, ту, которая была крупнее. Я прихватил бутылку. Опьянев, я сказал себе, что она будет превосходным лекарством от того, что сделала со мной Кэти. Девушка оказалась проворной и мускулистой. Спокойно она выносила только невинные ласки, а чуть что начинала извиваться и хохотать, как сумасшедшая, выставляя при этом твердые коричневые локти и колени. После того как я кончал с ней, я чувствовал себя так, будто скатился с длинной лестницы.

К 10.30 мы выехали из мотеля. У меня болела голова. Джон Пинелли простыл. Кэти надела белые шорты, черную блузку, красные сандалии и солнцезащитные очки в белой оправе.

Я поклялся, что не позволю ей опять играть в эту отвратительную игру. Буду мужчиной, а не дрессированным животным… Так я пытался объяснить свое желание остаться с ней. Я ждал случая дать ей отпор, но в наш второй день в Мексике ничего не произошло. Мы остановились в четыре тридцать. До Мехико оставалось полдня езды. Мотель не отличался от того, в котором мы отдыхали прошлой ночью. Кругом благоухали мартовские цветы, наполняя воздух сладким, вызывающим тошноту, запахом.

Вечером я встретил Кэти. Я направлялся в свою комнату, а она в бар. Кэти шла по узкому проходу, с одной стороны огражденному стеной, а с другой — большими арками. На ней было хлопчатобумажное платье в смелую широкую полоску. В полумраке в ее волосах будто светилось расплавленное серебро.

— Кэти, — сказал я. Она слегка кивнула и попыталась обойти меня, но я расставил руки на всю ширину прохода. Слегка наклонив голову и сложив руки на груди, Кэти смотрела на меня устало и терпеливо. Кэти Пинелли была хрупкой, но высокомерной женщиной. Внезапно я почувствовал все свое ничтожество, неуклюжесть и неуверенность.

— Я сама во всем виновата, но вы надоели мне, Кирби, — сказала она. — Не могли бы вы, дорогой, забыть об этом?

— Скажите: почему? Я просто хочу знать причину.

— Здесь не может быть никаких «почему». Даже если бы у меня были слова, все равно бы не было никаких «почему». Однажды я швырнула в камин картину, за которую Джон заплатил десять тысяч долларов. Он не спросил, почему я это сделала. По одной прихоти я совершала такие поступки, от которых ваше детское личико позеленело бы, мой милый. Я и сама не спрашивала у себя причины. О Боже, разве вся наша жизнь мотивирована? Вы сами захотели следовать за нами. Вы пригласили себя сами. Мы оба знаем, что вы шалунишка. Кто-нибудь вас спросил: «почему»? Так что и вы больше не приставайте ко мне со своими вопросами.

— Вы думаете, что мне приятно выслушивать это, Кэти?

— Мне наплевать, я не любопытна. Я не страдала от любопытства ни прежде, ни сейчас.

— Джон, вероятно, спит. Почему бы вам не зайти ко мне, Кэти?

Она прикрыла рукой зевок. Я не мог понять, притворство это или нет. В любом случае, Кэти причинила мне боль.

— Я должна вам что-нибудь? — В ее голосе прозвучал гнев. — Мальчик, если вы собираетесь искать логику в сексе и дальше, наполучаете шишек на свою детскую головку, поверьте мне.

— У вас нет на меня ни малейших прав, Стассен. Я вам ничего не должна, студент. В ваши обязанности входит лишь вести машину. И если вам так нужна причина моего поступка, можете просто думать, что леди заскучала в поездке. А если вас интересуют мотивы, то становитесь психоаналитиком и открывайте свое дело.

— Я человек, Кэти. Я не вещь и не подопытный кролик.

У нее был такой вид, словно меня здесь не было. Внезапно Кэти блеснула своим актерским искусством: в ее лице появилась хорошо разыгранное сострадание.

— О, я причинила вам боль, мой дорогой? О Боже, какая я глупая! Какая жестокая, бессердечная эгоистка! Клянусь, моя любовь, это больше никогда не повторится.

Она нырнула под моей рукой и быстро пошла по проходу. Я рванулся было за ней. Кэти оглянулась со злобной насмешливостью, еще сильнее вильнула бедрами и исчезла за углом.

Этого больше не случится. Я знал, что этого не случилось бы вообще, если бы их отношения не изменились так резко и бесповоротно в Ларедо, в этом отвратительном и грязном пограничном городке.

Мы приехали в Мехико. Пинелли остановились в «Хилтон - Континентале». Наверное, Джон пытался пустить пыль в глаза тем людям, с которыми хотел работать. Я увидел этих людей не в Мехико, а позже в Акапулько. Мне заказали номер во «Фрэнсисе», рядом с посольством. В Мехико у меня оказалось немного свободного времени. Они решили пробыть здесь несколько дней, а затем лететь в Акапулько. Я должен отогнать туда машину. Я опять проверил «крайслер», разгрузил несколько сот фунтов одежды, которую Кэти будет носить в городе.

Рано утром на второй день я выехал из Мехико. Мне поручили найти дом Хиллари Чавеса. Там есть слуги. Насколько я понял, этот Хиллари сделал состояние на каких- то широких экранных линзах. Он и его последняя жена зимовали в Монтевидео. Перед выездом Кэти, как всегда, высокомерно сказала:

— Здесь две тысячи песо, Стассен. Потом отчитаетесь. Найдите дом, распакуйте багаж и ждите. У них там пять спален, так что можете на некоторое время выбрать любую, кроме комнаты для гостей — она нужна для развлечении. Покупайте мелочь, которая, по вашему мнению, нам там понадобится. Вы знаете наши вкусы, так что к нашему приезду вы можете подготовить слуг. Проверьте, чтобы все работало. Когда мы будем готовы, мы позвоним, и вы встретите нас в аэропорту. Все ясно?

— Да, сэр, да, миссис Пинелли!

— Стассен, я наняла вас вести машину, не так ли?

— Да.

— Значительно легче отдавать приказания, чем вести дела… по-приятельски, вы не находите?

— Раз вы так считаете, Кэти.

— Счастливого пути, Кирби.

— Благодарю вас, мадам.

Итак, верный и надежный Стассен отправился на автомобиле высоко в горы 1 апреля, в день дураков… Я перебрался через высокий перевал и начал спускаться вниз и вниз — так целый день, одолевая гряду за грядой через tierra Colorado[3] — вниз и вниз, на плодородное тропическое побережье.

Нашел дом Хнлларн Чавеса. Он находился к западу от города. Бледный, выцветший, голубой дом с красной черепичной крышей стоял на скале высоко над дорогой. В скале был вырублен большой гараж. Гаражные ворота вполне могли бы служить крепостными. Чтобы попасть в дом, нужно было от гаража взобраться по сотне широких, плоских, извивающихся бетонных ступеней. Когда я в первый раз с трассы увидел широкую голубую полосу Тихого океана, ощущение было такое, будто меня ударило но голове. Рыбацкие лодки возвращались к берегу, а на востоке виднелись экзотические степи Акапулько.

Я хорошо изучил дом, всю его атмосферу и виды, открывающиеся из окон. Самая замечательная и наиболее впечатляющая терраса была на южной стороне и выходила на побережье. Всюду полы покрывал кафель, а стены были прохладного зеленого и голубого цвета. Для того чтобы сделать вокруг маленькие клумбы, снизу привезли земли.

За клумбами ухаживал Армандо, жилистый, потрепанный жизнью старик с кожей кофейного цвета, который, казалось, всю жизнь проводит на коленях. Гнилые зубы и единственный молочно-белый глаз не делали его привлекательным. Кухарка Розалинда, его жена, была индианкой, квадратной, как ящик, безо всякого чувства времени. Розалинда напоминала бесстрастного старого героя вестернов, переодетого в женское платье и в парике из конского волоса, чтобы легче совершить побег. Однако ее улыбка, медленная, словно расцветающий цветок, была прекрасна.

У меня был разговорник и за плечами два года изучения испанского в университете, а Розалинда знала, вероятно, слов пятьдесят по-английски и обладала поразительным даром пантомимы. Так что мы понимали друг друга. Армандо не пытался наладить контакт. Когда я приехал, они оба спустились вниз. Нагрузившись, как ишаки, мы смогли занести наверх весь багаж в два приема. Армандо сразу же влюбился в черную машину. Он ходил вокруг нее кругами и тихо шипел… Мягкими тряпками любовно вымыл машину и отполировал ее так, что она сняла.

Розалинда заверила меня, что electricidad, aqua и telefono[4] в полном порядке и что они ждут сеньора в сеньору Пинелли. Я видел, что им одиноко и скучно в доме, и они с радостью нанялись подготовкой к приезду гостей. Розалинда заявила, что, как только приедут Пннелли, в доме появится девушка, которая будет работать горничной. Ее зовут Надина, и она их дальняя родственница. У меня не хватило запаса слов, чтобы объяснять ей мое отношение к Пинелли. Я сказал, что мы друзья, хоть я и работаю наних. Она улыбнулась и кивнула, ничего не поняв.

Помещения для слуг примыкали к дому с восточной cтороны, где начинался пологий спуск со скалы. От их двери до кухни было всего шесть шагов. Я выбрал себе в большом доме самую маленькую спальню в северо-восточном углу, которая не выходила на море. Багаж Пинелли сложили в большой спальне, комнате двадцать на сорок футов. Через огромные стеклянные двери можно было попасть на террасу, с которой открывался вид на море. В спальне стояли две огромные двуспальные кровати черного дерева.

Распаковав свои вещи, я пошел в хозяйскую спальню. Розалинда вешала одежду Кэти в такой огромный шкаф, что он вполне мог бы служить туалетной комнатой. Глядя на платья, костюмы, юбки и блузки, она негромко с восторгом восклицала:

— Que lindo! Que bonito![5]

Уже стемнело, поэтому берег океана я увидел только на другое утро. Трудно представить себе более уединенный пляж. Две скальные гряды спускались к океану, между ними находилось 80 футов крупного коричневого песка. С первой террасы к пляжу вели бетонные ступени вдоль скальной стены. Между пляжем и террасой, в шести футах над океаном, располагался солярий. Под него приспособили железобетонную плиту. Когда я выразил удивление по поводу платформы, Розалинда с помощью жестов объяснила, что это уже третья такая платформа: штормы разрушили две предыдущие. Она сделала руками круговое движение, чтобы показать, как две первые платформы взлетели высоко в воздух, и добавила, что и эта плита будет когда-нибудь разрушена океаном. Наверное, Розалинда думала, что глупо пытаться перехитрить океан.

Не могу забыть свое ощущение, когда я проснулся в своей спальне в первое утро, услышал шум моря и увидел блики солнца на зеленоватой стене. Я ощутил себя обновленным, для меня не было ничего невозможного.

Мне подали изысканный завтрак — папайю, поджаренные булочки, крепкий черный кофе. Я спустился к океану и отплыл от берега так далеко, что голубая вилла превратилась в игрушечный домик. Море вздыхало, волновалось, сверкало. Я плавал и орал как сумасшедший. Потом лег загорать. После душа Розалинда подала ленч. До трех дремал, а потом поехал в Акапулько и купил инкрустированную серебром зажигалку и бумажник из змеиной кожи, В уличном кафе выпил черного пива и сидел, улыбаясь хорошеньким девушкам, медленно идущим в сумерках, взявшись под руки. Птицы в это время щебетали в больших зеленых деревьях, устраиваясь на ночлег.

Эти четыре дня до приезда Кэти и Джона оказались последними хорошими днями в моей жизни. Но, и зная об этом, я не смог бы насладиться ими больше. Я не думал о будущем, а просто по-кретински не сомневался, что все будет прекрасно. Это состояние эйфории не могло, конечно, длиться долго, Я послал родителям открытку, в лотерею выиграл двести песо, усердно загорал, занимался испанским и ждал звонка от своих хозяев.

В полдень в пятницу я встретил Джона и Кати в аэропорту. С ними прилетели двое мужчин — Август Зоннингер и Фрэнк Рейс. Крепкий, лысый, маленький Август оказался властным и осторожным человеком. В усыпанном перхотью берете, «бермудах», индейских сандалиях и спортивной рубашке с изображением пылающей рыбы он все время щелкал пальцами, когда ему было что-то нужно. Сразу стало ясно, что он главный. Остальные обращались с ним, как с королем. Фрэнк Рейс, высокий вялый мужчина, напоминал аиста. Он был одет в хлопчатобумажный костюм, к которому был со вкусом подобран галстук. Рейс разговаривал с небольшим английским акцентом и, судя по всему, пытался создать впечатление, что все это гротескная игра и он участвует в ней ради развлечения. Фрэнк был почти смешон. Кэти вела себя с ними, как девчонка. Это ей, по-моему, не шло. Большим сюрпризом для меня оказался Джон Пинелли. Это большое мягкое розово-белое существо пробудилось к жизни. Впервые я почувствовал его интеллект, быстрый, восприимчивый, способный к фантазии.

Они были настолько переполнены планами, что едва понимали что находятся в Акапулько.

Август Зоннингер и Фрэнк Рейс остались до следующего вторника, когда я отвез их и Джона Пинелли обратно в аэропорт. По-моему, Розалинда не ожидала таких гостей. Она любила порядок, а они не нарушали никакое расписание. Дом им, кажется, не понравился. Они бесконечно говорили о делах и ругались по мелочам,

Я узнал, что Кэти и Джон все еще лишь холодно вежливы по отношению друг к другу. Из их споров понял, что Джон продал долю в телешоу и вступил в другое дело.

Они привезли с собой пачку сценариев и позвали меня в большую гостиную в субботу вечером.

Фрэнк Peйс встретил меня на террасе. Он усадил меня и дал сценарий У него и Кэти; тоже было по экземпляру. Зоннинтер сидел и ухмылялся.

— Пожалуйста, прочитайте слова Вильсона, старина, сказал мне Рейс, показав, откуда читать.

— Я ничего не знаю о…

— Просто читайте, старина.

Я чувствовал себя по-дурацки и стал читать так, как, по-моему, должен был говорить этот Вильсон.

Вмешался Зоннингер.

— Эй, вы!

— Да?

— Это не конкурс чтецов-декламаторов, — сказал он с легким европейским акцентом, — и не актерский показ. Просто читайте, пожалуйста, и больше ничего.

Я пожал плечами и дочитал до конца, словно читал экономический отчет. Они получили то, что хотели. Фрэнк Рейс и я прочитали наши роли деревянными голосами. Кэти читала с чувством. Мне показалось, что она сделала это превосходно. Но сценарий, по-моему, был ужасным. Там было полно претенциозных поэтических выражений. Репетиция продолжалась до трех утра. Они ужасно ссорились, орали друг на друга и делали пометки в сценарии. Я не мог понять, как они переработали его. Если эта вещь окажется первым фильмом «Сьерра Продакшн», то акции киностудии не следовало бы покупать.

Второй раз на меня немного обратили внимание в понедельник около одиннадцати. Я купался и загорал на плите, когда Фрэнк Рейс осторожно спустился на пляж. Свое бледное узкое тело он натер кремом для загара. Он нес с собой пляжное полотенце и сценарий. Когда он положил их, я спросил:

— Эта вещь действительно так плоха, как мне кажется?

Он слегка испугался, затем улыбнулся.

— Они могут плохо читать, но хорошо играть, старина. Все довольны. И, извините меня, мы профессионалы. Люди, которые будут показывать эту штуку, тоже довольны, а они достаточно проницательны насчет липы.

— В сценарии, кажется, слишком много болтовни.

— Мы немного урежем разговоры, Кэти будет играть главную роль?

— Да, старушка уже вжилась в эту роль, но существуют сложности со съемкой и со светом. По-моему, мы правильно сделали, что взяли Джона. Игра стоит свеч.

— Джона или его деньги?

Он пристально посмотрел на меня.

— Вы очень нахальны, молодой человек. Похоже, вам нравится говорить о том, чего вы совершенно не понимаете.

— Я не просто спрашиваю. Другие что-то не очень спешили нанять Джона. Что, он неожиданно стал замечательным режиссером?

— Я расскажу вам немного больше чем вам следует знать, старина. Пинелли — режиссер высшего класса. Кроме творческого потенциала, режиссер обязан обладать еще одним талантом — он должен руководить звездами, делая так, чтобы они не воображали себя капризными детьми. Джон раньше умел все это делать. Утратив часть уверенности в себе, он прежде всего лишился именно этого дара. Остальное же осталось нетронутым. Снимать будет Зоннингер, я буду менеджером. Мы собираемся тесно сотрудничать Джоном, следить за тем, чтобы он берег свой талант. Все остальное он легко сделает сам. После первого фильма к нему вернется уверенность. Тогда он станет для нас особенно ценным, и мы начнем снимать новые картины. Я надеюсь разбогатеть с его помощью, старина. В прошлом году чиновники здорово обчистили мои карманы, так что я испытываю тоску по деньгам.

— Значит, первый фильм должен быть безупречным.

— Он таким и будет.

— Надеюсь, — сказал я, хотя и не понимал, как им удастся этого добиться. Мысль показалась мне глупой. Я подумал обо всех блестящих, самоуверенных людях, которые тратят целый год на постановку того, что выдержит на Бродвее только три сеанса. Они убеждают друг друга, как это здорово, до тех пор, пока сами не поверят в это.

Как бы то ни было, во вторник я отвез их в аэропорт, и, кроме нас с Кэти, в доме остались лишь трое слуг. Кроме знакомых мне, появилась горничная Надина — полная девушка с кожей шоколадного цвета и большими босыми ногами. Когда к ней обращались, она засовывала в рот одну из черных кос, кусала ее, вертела годовой в разные стороны я хихикала. Во время работы Надина что-то тихо напевала чистым мелодичным голосом.

Все время меня не покидало ощущение отторгнутости от мира. Бетонные ступени напоминали веревочную лестницу, и когда мы взбирались в дом, ее будто тоже затягивали наверх, и вы оставались одни.

Я встречался с Кэти чаще, чем предполагал. Мы вместе ели. и это, кажется, нравилось Розалинде. На столе всегда стояли свежие цветы. Кэти не обращала на меня внимания. Она долго загорала на платформе, много времени занималась собой и репетировала. Я не сказал ей о своих планах. Отчитался за две тысячи песо, и она вручила мне обещанные сто долларов. Кэти не спрашивала, что я собираюсь делать. Она давала мне мелкие поручения. Когда ей хотелось что- нибудь купить, я возил ее в город. Меня раздражало, что Кэти теперь предпочитает сидеть на заднем сиденье.

Наши отношения изменились на закате воскресного дня. Мы лежали на платформе. Розалинда позвала Кэти к теле фону. Она ждала звонка от Джона и все больше раздражалась, что он не звонят. Когда Кэти вернулась, ее лицо, несмотря на медно-золотой загар, было бледным, а руки от ярости дрожали.

— Джон — спросил я.

— Тихо. — Она легла спиной ко мне. Ясно виднелся изгиб бедра, затылок казался нежным, трогательным и беззащитным, как у ребенка. Лямка от лифчика врезалась в кожу на спине.

Внезапно она поднялась на колени и повернулась ко мне.

— Пошли, позвала она шепотом, почти неслышным в шуме прибоя. Кэти смотрела на меня, словно сквозь прорезь прицела. — Пошли, — повторила она твердым голосом, не требующим пояснений. Затем, не оглядываясь, быстро и легко начала подниматься по лестнице. Я пошел за ней.

Мы вошли в хозяйскую спальню. Кэти закрыла тяжелые деревянные ставни. На дальней стене оставались узкие полосы позднего солнца, наполнявшего комнату золотистым светом. Когда она закрывала ставни, я мог слышать ее быстрое дыхание и шорох ног по голубовато-зеленому кафелю. Кэти повернулась, маленькая и повелительная. Она протянула ко мне руки, и реальность словно слилась с моими эротическими мечтами и сделала настоящий миг сладким сном.

Наверное, будет смешно, если я потрачу хотя бы немного того малого времени, которое мне осталось жить, на описание техники секса. Если хотите, пойдите в публичную библиотеку и возьмите какой-нибудь пользующийся дурной славой роман. Откройте там, где страницы больше всего потрепаны и запачканы руками читателей, вставьте в текст имена Кирби и Кэти. Наши писатели описывают любовь так, будто они обязаны ознакомить с техникой половых сношений стадо марсиан или написать учебник для идиотов.

Теперь, когда те события ушли достаточно далеко в прошлое, я в состоянии хладнокровно описать наш роман. Вначале, как всегда бывает, удовольствие портила неловкость от незнания друг друга. Но со временем, по мере того, как мы познавали друг друга физически, как в процессе эксплуатации познаются особенности работы нового катера или спортивного автомобиля, удовольствие росло. Как все любовники с момента рождения человечества, получая все большее наслаждение, мы все чаще занимались любовью. Такое напряжение неизбежно порождает гипнотическую ауру перед которой тускнеют все остальные стороны существования.

Теперь я должен описать ту перемену в Кэти, которая изумила ее саму. Она много раз пыталась объяснить мне ее. Когда Джон позвонил из Мехико, он начал дразнить ее, говоря, что Зоннингер постоянно требует взять на главную роль более молодую актрису. Он попытался создать у нее чувство неуверенности, оказав, что, вероятно, придётся подчиниться требованиям Зоннингера. Разъяренная Кэти нашла самое удобное орудие мести — взяла в постель парня, который ничего для нее не значил. Это был бессмысленный и самоубийственный поступок. Услуга, которую она потребовала от меня, не приведет ни к чему серьезному для нее. Так думала Кэти.

Но, к ее удивлению и ужасу, смешанному с радостью, чувство захватило, и значительно быстрее, чем она от себя ожидала. Теперь-то я знаю, что главная причина заключалась не во мне, а в ее собственной уязвимости.

Ее отношения с мужем испортились настолько, что она начала подумывать, не все ли равно Джону Пинелли, жива она или нет. Несколько лет уже она сражалась с возрастом, но сейчас появилась другая опасность. Кэти позволила себе увлечься, что опасно для любой женщины. При этом она успокаивала себя, что ей никто не нужен и что она не нужна никому.

Кэти быстро нашла способ маленькой грязной мести, не осознав, сколь уязвимой стала она, бросившись в объятия обожающего ее молодого человека. Так много мужчин пытались использовать Кэти для собственной выгоды, и вдруг нашелся один, чьим смиренным желанием было просто находиться рядом, служить ей, любить ее.

Вдобавок ко всему этому в ее уязвимости существовал физический аспект. Натура страстная, она гасила свои желания, переплавляя их силу в актерское вдохновение (за исключением редких случаев в прошлом, когда она занималась любовью «по работе». Джон не касался ее, рассказывала Кэти, с тех пор, как мы уехали из Нью-Йорка. Так что она была готова. А я обладал молодой силой, которую она вскоре сумеет подавить…

Это было маленькое чудо: женщина сначала медленно, затем все быстрее молодела. Не следует забывать, что всю свою жизнь я никогда ничего не отдавал другим, я ничего не знал об этом процессе. А в те шесть недель я подошел очень близко к пониманию любви. Я чувствовал в себе и робость, и ликование. В те шесть недель я был хорошим человеком. Я ни перед кем не притворялся, не искал своей выгоды. Я только хотел любить ее и смотреть, как она расцветает, наблюдать за этим чудесным явлением, которое поражало нас обоих.

Теплые чары осени могут заставить цветок зацвести вновь. Так случилось и с моей Кэти. Грубость и холодность исчезли. Она смотрела на меня нежными глазами, а шелковистое, благоухающее тело, всегда готовое принять меня, молодело вместе с ее сердцем.

Как все любовники, мы превратились в детей. У нас возник свой язык, мы придумывали ритуалы, шутки, воздвигая таким способом стену, которая ограждала нас от от окружающего мира. Раньше я ни разу не слышал, чтобы она громко смеялась. Теперь научился различать малейшие оттенки ее настроения — от победной песни радости и непристойного хохота до бархатного смеха наслаждения, В городе мы покупали друг другу нелепые подарки. Будучи актрисой, она вмещала в себя дюжину женских характеров. Я знал, что, как только я постигну один, начнется вторая серия, затем третья и так далее, как в магазинных витринах образцы сменяют друг друга.

Мы купались, загорали, ездили в город посидеть и потанцевать в барах. Мы изобретали сотни планов побега, все до единого несбыточные и фантастичные, и знали, что никуда не уедем, но боялись признаться в этом вслух.

Кэти понимала, что за удовольствие для меня — выполнять ее мелкие поручения. Поэтому она помогала мне придумывать работу. Торжественный момент наступал, когда и расчесывал ее блестящие волосы щеткой, а она, словно послушный ребенок, восседала за туалетным столиком и наблюдала за мной в зеркало. После ста движений щеткой из черепашьего панциря я заворачивал эту щетку в нейлоновый чулок и еще тридцать раз проводил по волосам Кэти, чтобы придать им особый блеск и снять потрескивающее электричество. Мне разрешалось красить серебряным лаком ногти на ее ногах, а она в это время смотрела на меня сверху вниз. Кэти посылала меня в город по разным делам. Кэти превратилась в маленькую драгоценность, данную мне на хранение. Ее искрящиеся счастьем глаза наполняли меня радостью.

Мы часто играли в игру, которой, с небольшими вариациями, по-моему, забавляются все любовники. Она объявляла чопорно, но с блеском озорства в глазах, что сегодня мы будем вести себя хорошо. И мы начинали мучить себя фальшивой скромностью так долго, как это возможно. Но неизбежно наступал момент, когда наши глаза встречались. Я видел, как ее рот смягчается, на шее появляется пульсирующая жилка, как никнет голова, словно под тяжестью. И где бы мы в тот миг ни находились — на пляже, в городе, за столом, — мы выбирали кратчайший путь к кровати. «Мы ужасные люди, — шептала она. — Никакой силы воли, мой дорогой. Мы не можем сдержать низменные инстинкты, милый. Ну и слава Богу».

Вначале мы сделали несколько слабых попыток скрыть наши отношения от слуг. Но вскоре нам стало безразлично, что они думают. Треугольник из очаровательной жены, старого толстого мужа и молодого, здорового любовника встречается в латинском мире сплошь и рядом. Джон Пинелли вел себя грубо со всеми тремя слугами. И они выражали одобрение нашему поведению различными способами, приводившими нас в восторг: цветы от Армандо на обеденном столике, особые блюда, приготовленные Розалиндой, хихиканье и румянец Надины. Они все, похоже, стали соучастниками любовного заговора.

За шесть недель в нашем напряженном романе случилось четыре перерыва. Четвертый, наверное, и нельзя назвать перерывом. Джон прилетал четырежды. Первый раз один, второй с Зоннингером и дважды с Зоннингером и Рейсом. После. второго приезда он взял о собой Кэти на два дня в Мехико. В ее отсутствие я слонялся по опустевшему миру, словно брошенная собака. Назад она прилетела одна. Когда я встретил Кэти в аэропорту, робость на ее лице стерла память о тех двух днях, будто их и не было.

Меня беспокоило, что Джон Пинелли заметит перемену в ней и догадается о причине. Однако я не мог предугадать, что он в этом случае сделает. Я не понимал, как он мог находиться в одной комнате с нами и не догадываться о наших чувствах. Кэти смеялась над моими страхами, говоря, что я совершенно напрасно сомневаюсь в ее актерском мастерстве. Когда рядом находился Джон Пинелли, Кэти могла мгновенно выключить свою бьющую через край радость и стать пугающе незнакомым человеком. В четвертый раз он приехал с Зоннингером и Рейсом всего на одну ночь Они сильно напились и поздно легли. На заре Кэти разбудила меня, запрыгнув в мою постель, смеясь и прижимаясь к моей груди. Она горячо дышала, от чистых волос исходил приятный запах, а маленькое тело покрывал шелестящий шелк.

Позвольте мне заметить, что в наших забавах отсутствовало даже малейшее зло. Скорее мы были озорными заговорщиками, как дети, совершающие набег на фруктовый сад. Ей удалось очиститься с помощью любви. А то, что случилось в машине по пути в Мехико… Однажды она заговорила об этом. Извинилась, расплакалась, и я немедленно ее простил. В те дни она легко поддавалась слезам.

Когда Кэти спала в моих объятиях, я иногда вспоминал, что видел эту женщину на больших экранах кинотеатров, в плоском маленьком мире телевидения и знал, что все остальные мужчины тоже смотрели на нее. Это были периодические неизбежные, эгоцентрические грезы совокупности с электронной проекцией желания, и когда абсурдность желания становится очевидной, ваше второе «я защищается, говоря: «О, она костлявее, чем кажется. Эти девчонки из шоу-бизнеса уделяют слишком много внимания постельным, делам, и она, вероятно, лесбиянка». Неужели мне так невероятно повезло и я держу в объятиях это почти мифическое существо?

Я изучал ее лицо, ухо, раскрытые губы, правильной формы нос, брови, невероятно гладкую кожу, веки и ресницы, похожие на маленькие золоченые проволочки. Я терпеливо ждал, когда глаза откроются, и знал, что сначала, когда она выходит из тайных джунглей сна, они будут пустыми, неба понимающими, и лишь когда они остановятся на мне, в них проснется радость. Я. знал, что уголки рта приподнимутся, знал, что она потянется в моих объятиях и зевнет, показывая изогнутый язык, а затем жадно потянется к моим губам, и я начну ласкать так, как это ей особенно нравится.

Любовники всегда убеждены, что их роман будет длиться вечно. В любви отсутствует время. Кэти нравилось, как я втирал крем для загара в ее кожу, когда она лежала в бикини на плите над океаном. Я втирал крем до тех пор, пока ее стоны и вздохи удовольствия не становились похожими на мурлыканье кошки. Когда пекло становилось нестерпимым, мы бросались в море, чтобы остыть, а потом поднимались в дом и закусывали в тени внутреннего дворика. После ленча перед послеобеденным отдыхом она доставляла мне удовольствие, позволяя снять остатки крема с ее тела. В доме находилась огромная душевая, отделанная кафелем. Она повязывала голову тюрбаном из большого полотенца, и я намыливал ее неясным мускусным мылом, которое Кэти обожала, и тер большой мягкой щеткой. Она стояла покорная, словно ребенок, а я растирал ее стройное и зрелое тело, пока кожа не начинала гореть. Это тоже входило в нашу любовную игру. Ей нравилось, что я, разглядывая ее тело, получаю удовольствие. Этот ритуал подготавливал нас к пиршеству в огромной кровати, после которого мы, сильно уставшие, погружались в послеобеденный сон.

Неисчерпаемый мир любви рухнул второго июля. Я заснул, глядя на Кэти и на стену за ее спиной. Но вскоре она яростно разбудила меня, стараясь быстро возбудить, кусая мой рот, издавая странное тихое жужжание, царапая меня ногтями. У нее были круглые и безумные глаза. Неистовость Кэти быстро разогнала остатки сна и вызвала почти немедленный ответ. Она являлась передо мной во многих ролях, но эта для меня была новой. Впрочем, игра стала частью нашей любви, и если Кэти впала в ярость, близкую к безумию, я должен был играть по ее правилам. Она так извивалась и металась, что поймать, оседлать и утихомирить ее на время, достаточное, чтобы войти в нее, было на удивление трудной задачей.

В то мгновение, когда я достиг цели, прямо над собой я услышал звуки, от которых мое сердце, кажется, остановилось. Я услышал низкое дикое мычание, звериное дыхание и, обернувшись, увидел Джона Пинелли. Он нависал над нами, держась за столбик кровати. Потом согнулся вдвое, и его вырвало на кафельный пол. Я сразу все понял: она, проснувшись, увидела входящего мужа и использовала меня, чтобы причинить ему такую боль, какую только можно причинить мужчине. Возбудив меня, она следила за его реакцией, бросая открытый вызов. Ее неистовством руководила ненависть, а не любовь.

Пинелли не смотрел на меня, и я знал, что не вынесу его взгляда. Я бросился к стулу, схватил еще влажные плавки, висевшие на спинке, и рывком надел их.

— Не оставляй меня, дорогой! — театрально воскликнула Кати. — Не бросай меня, милый друг!

И, развалившись на скомканных простынях, начала дико хохотать.

Когда я попытался пройти мимо Пинелли, Джон выпрямился и протянул по направлению ко мне тяжелую руку. Нe знаю, что он хотел сделать или выразить этим жестом. Мною овладел страх: я размахнулся и наотмашь ударил его, не знаю куда. Выскакивая за дверь, я слышал, как он упал. В дальнем конце коридора стояла Розалинда, широко раскрыв глаза и прижав коричневые кулаки к животу. Пробегая мимо нее, я увидел, как она перекрестилась.

Во всем мире не было места, где я мог бы спрятаться. Да и нельзя убежать от памяти. В своей трогательной наивности я думал, что обладаю самой яркой и самой несчастной памятью в мире. Мир редко бывает милостив к дуракам.

Я помедлил, затем выскочил на террасу и спустился к морю. Начался высокий прилив. Я лег на платформу. Океан почти достигал плиты и бился о нее. Я перевернулся на спину, и брызги полетели в лицо. На губах, как от слез, появился солёный привкус. Долго мне казалось, что меня сейчас вырвет, но в конце концов тошнота прошла.

Передо мной, как и перед другими мужчинами, возникла мучительные вопросы. Бели моя любимая была способна на то, что она сделала, значит, я ее вообще не знал. Если же так, значит, наша любовь была отвратительным фарсом. Не правда ли, все молодые люди неизлечимо романтичны?

Однако жизнь лечит и неизлечимые болезни. Итак, один среди бушующего моря я праздновал окончание любви или обмана. Потому что я все еще любил придуманную женщину, не эту, способную использовать меня как орудие для мщения.

Наконец я велел себе трезво поразмыслить о случившемся. Увядающая актриса отважилась сыграть роль ingenue[6], ведь ее публика была такой невзыскательной. Ей захотелось повеселиться и поиграть, а под рукой оказался я. Я начал считать физические приметы ее старости, и почти невидимые звездочки шрамов от косметических операций, искусно сделанные зубы, начавшие седеть волосы, шероховатость кожи на внутренней стороне бедер, опадающие маленькие груди, когда она забывала оттягивать плечи назад, уродливые пальцы на ногах, обезображенные долгими годами ношения слишком тесной обуви, открытая, откровенная грубость, с которой она говорила о всем телесном. Но даже ее недостатки были невыразимо дороги мне. Я точно знал, что сделал бы искушенный человек, и, клянусь богом, я это собирался сделать. После того — как Джон Пинелли закончит сражение с Кэти и уедет, я должен как можно дольше притворяться, будто ничего не произошло. Их скандалы в машине заканчивались быстро. Ее маленькие увлечения не могут значить очень много для него. Я буду поблизости, и мы продолжим ту же самую сладостную игру.

Все, сказал я себе, будет таким же, как раньше. Интересно, почему меня опять начало тошнить? Она будет ублажать меня, и мы будем развлекать друг друга нашими маленькими играми, придумками, словами любви и только нам понятными шутками. Но вот одно маленькое несоответствие- на этот раз я буду знать, что это ничего не значит для нас обоих. Я свесил голову через край платформы, и меня вырвало в пенный зеленый океан.

Когда рвота прекратилась, я спросил себя: сколько прошло времени? По меньшей мере часа два. Я искоса посмотрел на солнце: может, и больше.

Сквозь шум волн до меня донесся неясный звук. Пятнадцатью футами выше плиты на консольных ступеньках стоял мужчина и звал меня. Посмотрев наверх и вопросительно подняв брови, я ткнул себя в грудь. Он сделал странный мексиканский жест приглашения, больше похожий на то, что вас не зовут, а прогоняют.

Я поднялся к нему. Это был большой человек в светлом, хорошо сшитом шелковом пиджаке, в сером галстуке-удавке и шляпе из соломы кокосового ореха с пером, немного походивший на Дона Амече.[7]

— Мистер Кирби Стассен?

— Да.

— Я из полиции. Пойдемте, пожалуйста, со мной.

Он говорил по-английски очень чисто, тщательно подбирая слова. Я пошел за ним по лестнице, думая, что Джон все-таки решил обратиться в полицию.

В гостиной находилось пять человек. Трое слуг выстроились в шеренгу. Позади них виднелся толстый сонный полицейский. Тут же был еще другой большой мексиканец в белом льняном пиджаке. Этот тип немного походил на Ричарда Никсона, только был крупнее. Спокойные ребята с прямым и скептическим взглядом.

Белый Пиджак двинулся ко мне и что-то быстро сказал Розалинде по-испански. Она ответила. И не мог понять, но разговор сопровождался жестами. У меня перед глазами промелькнули Джон Пинелли, объятия его жены, я сам, бегущий на пляж. Белый Пиджак постучал по часам и забросал Розалинду короткими вопросами. Розалинда отвечала с достоинством.

Амече сказал, тщательно подбирая слова:

— Эта женщина говорит, что вы были на пляже, когда все произошло.

— Что произошло?

— Вы не слышали выстрелы?

— Я ничего не слышал! Что случилось?

— Пойдемте с нами, пожалуйста, — сказал Амече. — Пожалуйста, не наступите в кровь, мистер Стассен.

Я и не собирался наступать в кровь. В комнате стоял запах пороха, как будто после фейерверка в День Независимости. Запах крови и резкая вонь от рвоты вызывали тошноту. Джон Пинелли лежал лицом вниз в футе от кровати, на которой мы с его женой занимались любовью. Вокруг него разлилось море крови. Вставная челюсть валялась в трех футах от его головы, словно маленький кораблик, плывущий через это море.

Мне будто засунули в рот кляп. Я начал искать глазами Кэти, но не мог найти ее.

Амече показал револьвер. Я не видел, откуда он его вытащил. Он держал оружие за желтый карандаш, вставленный в дуло. Это была зверская штука, кольт 45-го калибра с ореховой ручкой. Амече держал револьвер так, чтобы я мог прочитать, что написано на серебряных пластинах, вделанных в ручку, сначала с одной стороны, затем с другой.

На одной стороне я увидел: «Джон Пинелли, самый быстрый стрелок».

На другой: «От Вэйда, Жанны и Сонни. Этот револьвер снимался в «Бокс Каньоне».

Я вспомнил этот фильм, который вышел несколько лет назад, хороший вестерн. Я и не знал, что Пинелли как-то связан с ним.

— Вам знаком этот револьвер? — спросил Амече.

— Я его раньше не видел.

Он положил его на кровать и вытащил карандаш.

— Я расскажу вам, что случилось, мистер Стассен.

Обойдя лужу крови, Амече подошел к стене. Полицейский показал на четыре находящиеся на большом расстоянии друг от друга царапины в штукатурке, каждая примерно на высоте четырех футов от пола.

— Он стоял примерно там, где сейчас находится мой коллега, и четыре раза выстрелил в женщину. Она металась по комнате и кричала. Одна пуля ранила ее в руку, сюда, — он коснулся своей левой руки, чуть ниже плеча. — Эта лужа крови из первой, не очень серьезной раны. Затем она, не переставая кричать, очевидно, решила спрятаться под кроватью. Он нагнулся, полез за ней, приставил дуло к телу, здесь — он прижал палец к верху плеча, рядом с шеей. — Пуля пронзила ее насквозь. Силой выстрела ее наполовину выбросило из-под кровати. Он встал, обошел кровать, перевернул ее на спину и выстрелил еще раз, в живот. Потом вытащил ее полностью из-под кровати, вероятно, чтобы убедиться, что она мертва. Револьвер был пуст. Он подошел к тому комоду и достал еще один патрон. Встал чтобы еще раз ее увидеть, и выстрелил себе в горло.

По мере того как полицейский объяснял случившееся, я все больше и больше думал о том, чего я еще не видел и чего не хотел видеть… В Кэти оказалось много крови. Маленькая, серая, сморщенная, голая, она лежала на кафельном полу. Ее волосы перестали блестеть, щеки запали, глаза вышли из орбит, изо рта торчали маленькие зубы, груди почти исчезли. Передо мной лежала старуха.

Я пятился до тех пор, пока она не исчезла из поля зрения. Из другой части дома доносились голоса. Прибыли еще полицейские. Белый Пиджак поспешно вышел из комнаты.

— Их вид не доставляет вам удовольствия? — спросил Амече.

— Давайте выйдем на террасу.

Я был рад уйти из комнаты, из этого зловония смерти. На террасе я наконец передохнул.

Сев на металлический столик, полицейский вытащил пачку «Кента» и предложил мне сигарету. Он проницательно посмотрел на меня.

— Они наняли вас?

— Привезти их сюда.

— Но это было несколько месяцев назад. Вы до сих пор работаете на них?

— Всего лишь… мелкие поручения. Немного вожу машину. Они мне не платили. Можно сказать, я был гостем.

— Конечно, гость. И выполняли… специальные желания хозяйки, да?

— Разве это запрещено?

— Нет, конечно, нет. Но глупая беззаботность может быть представлена противозаконной. Вас поймали?

— Да.

— Итак, мы имеем убийство и самоубийство. А сейчас я вам кое-что расскажу о жизни, мистер Стассен. Это курорт. Мы любим… слухи об интригах, но не грязное насилие и скандалы. У мистера Пинелли было плохое здоровье, он находился в подавленном состоянии. Так что вы не виноваты.

— Значит, я ни при чем?

— Ваши вещи уложат. Через десять минут вы покинете этот дом. На первом же самолете улетите из Акапулько. Я не могу, конечно, настаивать, но было бы разумно с вашей стороны покинуть и Мексику. Идите, одевайтесь и уезжайте.

Я посмотрел на него, пожал плечами и отвернулся. После того как я прошел с десяток футов, он сказал:

— Мистер Стассен! — Я оглянулся. — Она была слишком стара для тебя, chico [8].

…Кэти лежит под большой кроватью и кричит, кричит, придерживая окровавленную руку. Джон Пинелли, наклонившись, заглядывает под кровать с нелепым револьвером в руке.

В мире нет нечего такого, из-за чего стоит упорствовать. Я уехал. В Мехико я приехал с тысячью долларов в кармане. Нашел дешевый отель и напился до чертиков. Через четыре дня у меня осталось одиннадцать долларов, а чемодан кто-то украл. Я послал домой телеграмму с просьбой выслать денег. Эрни выслала сто долларов, на которые я купил одежду и туалетные принадлежности. Некоторое время околачивался в городе, останавливаясь в дешевых отелях и стараясь не думать о Кэти. Везде сильно напивался, чтобы воспоминания о ней притупились. Когда деньги почти закончились, я уехал на автобусе в Монтеррей. Там познакомился с семьей из Соноры, штат Техас. Муж, жена и двое маленьких детей путешествовали в пикапе.

У мужа воспалилась царапина на правой руке, а жена- мексиканка не могла вести машину. Так что мы договорились.

Я пересек границу в Дель-Рио в воскресенье, в 19-й день июля. Владелец пикапа почувствовал себя лучше и решил, что сможет довести машину до Соноры самостоятельно. Мы расстались. У меня осталось чуть больше пятнадцати долларов. Мне было наплевать, куда ехать и что делать, Я решил отправиться автостопом на восток. Шел из города по 90-му шоссе на восток, но меня никто не подбирал. Я медленно плелся по дороге, пока не набрел на пивнушку. После длительного пребывания на солнце я ничего не мог разглядеть в полумраке.

Высокий пронзительный голос произнес:

— А вот и Джо Студент, решивший посмотреть Америку, перед тем как остепениться.

Так я встретился с Сандером Голденом, Наннет Козловой и Шаком Эрнандесом.

7

В толстой папке с делом Волчьей Стаи первая запись о Наннет Козловой, оставленная Райкером Димсом Оуэном, наверное, является самой претенциозной. Как и большинство мужчин, утверждающих, что они не понимают женщин, Оуэн склонен усложнять свои наблюдения, видеть тонкости в замысловатости там, где их нет.

Но даже лихорадочная игра воображения в его отчете об этой малопривлекательной молодой женщине не помешает успешной распродаже воспоминаний, которые он собирался когда-нибудь написать.

Как большинство скучных, высокомерных людей, Райкер Оуэн обнаруживает склонность к эмоциям, а затем на их основе делает далеко идущее и неточные философские выводы.

В первом же абзаце главы о Козловой, заметен этот прием.

Настоящий профессионал — доктор, психоаналитик или адвокат — никогда не станет утверждать, что в любом индивидууме заключено зло в старомодном, библейском значении этого слова. Во время моих встреч с Наннет Козловой я заставлял себя не поддаваться этому ошибочному упрощению. Фактически я отложил написание этих заметок до тех пор, пока не возникнет уверенность, что у меня сложилась по отношению к ней объективная, а не эмоциональная или основанная на предрассудках позиция.

Ей всего двадцать лет, но очень легко забыть, что она молодая девушка.

Рост Наннет — пять футов шесть дюймов, а вес — чуть больше ста двадцати фунтов. Грудь меньше средней, бедра довольно широкие и развитые. Пышная блестящая копна волотисто-каштановых волос ниже плеч, которые она обычно носит распущенными. Неровная челка спускается почти до густых бровей. Взгляд как у животного в клетке. Глаза Козловой мутновато-вяленые. Смотрят прямо. Все время теребит волосы. То заворачивает их, словно шарф, вокруг шеи, то тянет к губам или глазам. Манерность в движениях: сознательно подражает маленькой французской проститутке с лицом Гекльберри Финна. Французы, по-моему, называют этот тип bardilatrie[9] . Черты ее лица просты, нос слегка приплюснут и довольно массивен, рот широк и мягок, кожа грубая, с большими порами, особенно заметными на широких скулах. Единственная косметика — щедро наносимая темная губная помада. На лицо и сильных руках маленькие шрамы, которые встречаются у людей, ведущих бурную жизнь.

Перечитывая описание, я обнаружил, что проявил объективность не на все сто процентов. Само описание точное, но в случае с Козловой оно не передает главного: у нее крайне вызывающий вид. Сандер Голден назвал ее животным, и он близок к истине. Наннет неосознанно бросает сексуальный вызов, излучает какое-то особое высокомерие, которое вызывает в мужчине желание кое-что ей доказать. Не думаю, что она делает это осознанно. Может быть, во всем повинны железы и гормоны. Даже ее неопрятность ощущается как необъяснимый вызов, возможно, вызов чувствам, которые разделяют все мужчины, хотя признают только немногие.

Знаю, что разговаривать с ней нелегко и в дальнейшем легче не станет. Когда Козлова устремляет на вас взгляд своих зеленых глаз, проводит блестящими волосами по губам и медленно покачивает круглыми, твердыми бедрами, она общается с вами сразу двумя путями, и только один из них словесный. На какое-то время вы теряетесь, но можете вспомнить, что хотели сказать.

У Козловой было нелегкое детство. Родители, польские крестьяне, в 1945 году бежали в Западную Германию и оказались одной из тех счастливых семей, которые очень недолго жили в пересыльном лагере. С тремя маленькими детьми они переехали в Соединенные Штаты и поселились около Бассета в Небраске, арендовав ферму. Тогда Наннет было шесть лет. В Небраске у Козловых родилось еще трое детей. Наннет быстро выучила английский язык, пошла в школу и начала работать на ферме. Строгость родителей нередко переходила в жестокость.

Наннет созрела рано. В четырнадцать лет ее исключили из школы за скандальное поведение со старшеклассниками, и она сбежала с батраком, позже бросившим ее в Сан-Франциско. Семья даже не пыталась ее отыскать. Выдав себя за восемнадцатилетнюю, Наннет устроилась работать официанткой. В шестнадцать лет она связалась с богемой в Сан- Франциско. За три последующих года Наннет прочно обосновалась в этом полулегальном артистическом мире, где рождаются странный джаз, непонятная живопись, истерическая поэзия с их непременными атрибутами — мистицизмом, беседами до одури в кафе, употреблением наркотиков, насилием и жалостью к себе. Время от времени она устраивалась на работу и переходила от музыканта к поэту, от поэта к художнику как модель, муза или подруга по постели. За это время Козлова изучила жаргон богемы. Большинство ее друзей считало, что вовсе ни к чему, чтобы вас понимали в разговоре.

В прошлом году художника, с которым она жила, убили на вечеринке. Друзья прятали Наннет, но полиция настойчиво искала ее для допроса. Она бежала в Лос-Анджелес и встретилась там с Сандером Голденом. После одной полицейской облавы они с Голденом уехали из Лос-Анджелеса. Их целью стал Новый Орлеан, где у Голдена были друзья. В Тусоне встретил Эрнандеса и вместе добрались до Дель- Рио, где к ним присоединился Кирби Стассен.

Нелегко оценить влияние Козловой на трех остальных мужчин, если не принимать во внимание их недолгую преступную деятельность. Каждый член этой компании, по-моему, служил катализатором для остальных. В некотором смысле, вероятно, мужчины чувствовали необходимость покрасоваться перед девушкой, показать ей, что для них не существует никаких правил и ограничений. Однако для того чтобы оказывать на них какое-нибудь влияние, ей следовало передать им свою собственную безрассудность.

Из её туманных намеков я, возможно, смогу восстановить ситуацию в Дель-Рио. Наннет Козлова уже несколько лет жила с единственной целью — повеселиться, как сказал бы Сандер Голден. Но слишком острая пища притупляет вкус. Поэтому приходится добавлять все больше и больше специй. Думаю, что она вполне могла принять непосредственное участие в убийстве художника из Сан-Франциско, хотя Наннет и отрицает это. Он получил несколько ударов в живот небольшим вертелом для жарения мяса, а затем в затылок и горло — вилкой. В этой женщине скрыто столько примитивного насилия, что в отместку за жестокость, причиненную ей обществом, она могла бы пойти и на убийство. Убийство — это крайнее средство, а Козлова всю свою, короткую жизнь выбирала средства одно радикальнее другого.

Кроме того, Сандер Голден пичкал ее стимуляторами по расписанию, которое он выработал путем экспериментов. По его словам, это «самая великая вещь после изобретения колеса»: регулярный прием мощных транквилизаторов плюс неочищенный декседрин и барбитураты.

Наннет описывала это так: «Такого я еще не видывала. Вы полностью под их контролем. Любой пустяк — камень или бутылка — кажется веселым, ярким и важным, и ты смеешься и проникаешь в суть явлений, которая остальным недоступна. Он немного изменил состав для меня и все время спрашивал об ощущениях. Голден экспериментировал до тех пор, пока не получилось то, что мне было нужно, и я могла летать сутками напролет. Сэнди не мог много давать Шаку, потому что тот свирепел. Сэнди сказал, что собирается разработать состав и для Шака и что необязательно, чтобы все принимали одно и то же. Иногда у меня начинало бешено колотиться сердце, и я немного пугалась. Но, что бы ты ни делал, все кажется несерьезным. Понимаете, о чем я? Можно спрыгнуть с крыши и во время падения смеяться. Мы давали наше лекарство Стассену и спрашивали об ощущениях. Сэнди менял состав, но ему так и не удалось подобрать подходящий. «Колеса» либо не в меру возбуждали Стассена, либо усыпляли.

Должен заметить по поводу Наннет Козловой еще одну вещь, перевернувшую все мои представления. То, что мужчины не понимают женщин, — трюизм. Но до встречи с Нэн Козловой меня вполне устраивало общее правило, которое, на мой взгляд, подходило ко всем женщинам, начиная от проститутки и кончая принцессой. Я чувствовал, что женщины стремятся к стабильности и безопасности. По-моему, это первобытное наследство. Они — чистейшей воды консерваторы, приверженцы существующего порядка вещей. Они не любят риск, играют навёрняка. Каждая женщина хочет иметь где-нибудь безопасное гнездышко, без него она тоскует, стремится к нему любой ценой.

Но Наннет Козлова полностью выпадает из этого ряда. Она совсем другая. Вот где нет никакого стремления к безопасности и стабильности. Она согласна скитаться, не претендовать ни на какого мужчину, брать, что дают, и довольствоваться малым.

Единственное логичное объяснение этого парадокса ее отношение к сексу. Я понял, что наша культура обладает сильным предубеждением к сексу. Кровосмесительная практика древних египтян приводит нас в ужас. Мы с отвращением узнаем, что правящая династия допускала брака между отцами и детьми. Мы чувствуем крайнее превосходство над примитивными народами и называем их сексуальные отношения «грязными обычаями». Даже сейчас мы не можем понять открытое, простое отношение к неупорядоченным сексуальным отношениям в Скандинавских странах. В ответ на наши обвинения они, в свою очередь, осуждают нас за то, что называют ханжеством. Скандинавы считают, что мы испорченные люди. Они с улыбкой говорят, что сексуальные отношения не стоит столь усложнять, как это делаем мы.

Может быть, мы и испорченные, но лично я нахожу эту испорченность удобной и правильной. Я уважаю воздержание. Сексуальный акт в своем чистом смысле должен быть священным действом, актом посвящения, ритуалом любви. Если согласиться, что в жизни должны существовать какие-то ценности, разве секс не является критерием для оценки? Если в жизни нет ничего важного, значит, эта жизнь неправильная, порочная.

Для Наннет Козловой сексуальные отношения не имеют эмоциональной значимости. Для нее это просто способ получения удовольствия. Несколько лет она являлась для окружающих ее мужчин элементарным удобством, таким, как бесплатные ленчи в старых саунах. Если мужчина, с которым она жила и который ее кормил, предпочитал, чтобы она блюла себя для него из-за каких-то причуд или просто из-за привередливости, не позволявшей ему пользоваться чужой зубной щеткой, она не возражала. Если он хотел делить ее с кем-то, она тоже была согласна. Наннет скучала от разговоров о любви. Ревность была ей неизвестна. Она хотела, чтобы мужчины желали ее. Похоже, это было единственным требованием, которое она предъявляла к жизни. Наннет Козлова могла бы участвовать в дальних походах римских легионов. Жизнь в обозе вполне бы устроила ее.

Таким образом, для меня она представляла воплощение примитивного ада и отрицание большей части того, что мы имеем в виду, когда говорим «женщина». Из рассказанного ею я делаю вывод, что она вовсе не уникум. Какой ужас, если это правда! Это больше, чем протест против пуританских принципов нашей культуры. Козлова не считает себя бунтовщицей. Она уверена, что ведет себя честно и естественно. Если таких, как она, легион, что произойдет со всеми нами? Что случится с миром? Она свела волшебство жизни к низкому и грязному знаменателю и не чувствует ни стыда, ни сожалении. Она, если использовать слово, которое Наннет и в в состоянии понять, безбожна.

Непрофессионально с моей стороны чувствовать удовлетворение при виде ее страха. Она боится смерти, как боятся животные. У нее не хватает воображения постичь пожизненное заключение.

Наннет задает много вопросов. Она кусает полные губы и спрашивает: что чувствует человек во время казни на электрическом стуле? Я отвечаю, что все происходит очень быстро. Она интересуется, не смогу ли я спасти их? Отвечаю, что попытаюсь. Затем она опять спрашивает: не больно ли это? Наннет задает вопросы, как ребенок, ожидающий порки.

Эта четверка во время их скитаний по стране была странной группой со сложными внутренними связями. Козлова с самого начала принадлежала Сандеру Голдену. Я узнал, что их сексуальные отношения были редки и для обоих одинаково рутинны, как и следовало ожидать от Голдена, чье сексуальное желание за годы распутной жизни притупилось. Хотя она и не была дорога Голдену, он не позволял Эрнандесу спать с ней. Голден играл довольно жесткую и опасную игру. Эрнандес безумно хотел Козлову. Голден, очевидно, старался доказать самому себе, что в состоянии держать Эрнандеса в своей власти даже при существующем в их отношениях напряжении. Он щеголял своим единоличным обладанием Наннет и отражал все посягания Эрнандеса. Девушка принимала игру, лениво забавлялась ею и еще больше усиливала напряжение, флиртуя о Эрнандесом, дразня его, как сидящего в клетке медведя. Эрнандес не вырывался из клетки только благодаря огромному уважению, которое он питал к Сандеру Голдену. А Сандер хотел проверить, насколько прочна эта клетка.

После того как к ним присоединился Кирби Стассен, Сандер Голден сумел еще больше усилить давление на Эрнандеса, отдав девушку Стассену. В результате весь угрюмый гнев Эрнандеса обратился больше на Стассена, чем на Голдена. Я чувствую, что Эрнандес рано или поздно убил бы Кирби Стассена, если бы напряжение не ослабло после похищения Хелен Вистер.

Впервые я узнал о вторжении этой четверки в наши края в воскресенье утром, когда на первой странице газеты прочитал сообщение об убийстве Арнольда Крауна и похищении дочери Пола Вистера. Из профессионального любопытства я следил за их преступным путешествием. До убийства Крауна власти не знали точно, каков состав этой шайки. Большой удачей оказалось, что убийство Крауна произошло перед глазами скрытых свидетелей. И все же пока личность ни одного из преступников не была установлена. В то воскресное утро я ожидал услышать об их поимке, но им очень везло. Убийства носили отпечаток любительства и больной фантазии неустойчивого ума. Везде и всегда люди сходили с ума, и это будет продолжаться до конца мира. Необычно было одно: эти четверо безумцев нашли друг друга.

В то жаркое; воскресное утро, в 26-й день июля, я еще не знал, что мне придется их защищать. Власти взялись за это дело очень энергично…

8

К десяти часам воскресного, утра 26 июля штаб бригады ФБР, занимавшейся делом Волчьей Стаи, переместился из Нашвилла в Монро. Несколько агентов осталось в районе Нашвилла собирать улики. Старший бригады Герберт Данинген, слегка заикающийся мужчина с наметившейся сединой в каштановых волосах, прибыл в аэропорт Монро с четырьмя агентами. Позже по его просьбе прилетели еще три агента из Вашингтона.

Данниген расположился в трех комнатах на третьем этаже здания Национального банка Монро рядом с конторой местного отделения ФБР. Он собрал всех служителей закона и недвусмысленно дал им понять, кто в этом деле главный. Затем потребовал помощи и заявил, что вся информация для прессы должна проходить через него.

Герберт Данниген был специалистом по делам о похищениях, расследовал такие преступления по всей стране. Он первым стал догадываться, что это дело особенное.

Выступая перед местными полицейскими, он вовсе не был таким уверенным и бодрым, как выглядело со стороны. С недавних пор Данниген начал чувствовать, что его общественный статус вроде тех декораций для фильма, где есть только фасады зданий. Тонкие плоскости наклонялись и оседали от сильного ветра, и Герберт Данниген метался, пытаясь укрепить связи и сильнее натянуть канаты.

Он пришел в ФБР сразу после университета. Тогда работа в Бюро еще казалась ему полной опасностей и приключений. Но за годы службы Данниген устал и от бюрократии, и от насилия. Преступники не менялись — те же злобные, глупые недочеловеки. Жертвы? Они однообразно истеричны либо непоправимо мертвы Газетчики утомляли, ибо писали одно и то же. Куда он попал? В какое-то отхожее место общества.

К тому времени, когда он засомневался в правильности своего выбора, появились Энн, дети, дом в Фолдс-Черч, привилегии высокого поста и перспектива выгодной пенсии. Поэтому он воспринимал раздражающее ощущение бесцельной траты жизни и скуки как неизбежное. Когда Данниген сидел дома и работал в отделении статистического анализа отдела внутренних преступлений, у него хватало времени, чтобы делать прекрасные копии старинной американской мебели в маленькой мастерской в подвале кирпичного дома в Фолдс- Черч. За работой он думал, что мог бы прожить жизнь иначе. Например, стать адвокатом в маленьком южном городке, заниматься гражданскими делами, быть достойным участником различных комитетов и одним из заправил местной политики.

Даннинген попросил шерифа Густава Карби подождать в своем временном штабе, дабы удостовериться, что люди шерифа занимаются своими обычными делами: устанавливают связи, руководят патрулями, уже выставленными на дорогах, оценивают работу, проделанную полицией.

После этого он вернулся в кабинет, закрыл дверь, сел за стол и посмотрел на шерифа Карби. Еще один вестерновский шериф в сдвинутой на затылок шляпе. Неизбежный револьвер тридцать восьмого калибра с инкрустированной серебром ручкой и крупное мясистое лицо политикана с пустым взглядом.

Даннинген похлопал по воскресной газете и заметил:

— Итак, вы сняли все сливки, шериф.

— Что вы хотите? Громкое убийство, — зычно и самодовольно сказал шериф. — Настоящий праздник для Карби.

— Вы действительно так глупы, шериф, или это мне показалось?

Карби подался вперед и взглянул Даннигену в лицо.

— Ну что ж, выскажите свое компетентное суждение.

— Хорошо читать эти головорезы, я полагаю, умеют. Теперь они узнают, что те двое деревенских ребят дали их подробное описание. И вот, если у них еще осталась капля мозгов, что они предпримут, шериф?

— Убьют девушку, тело зароют где-нибудь поглубже, избавятся от машины, разделятся и бросятся в бега.

— Вы удивляете меня, шериф. И удивите еще больше, признав, что совершили ошибку.

— Нет, — ответил Карби. Его взгляд внезапно стал проницательным и настороженным. — Вы пришли со своими правилами и видите только одну сторону медали, Даннинген. Могу безо всякого риска предложить пари, что еще до выхода утренних газет девушка была мертва. Такой оборот дела вполне соответствует предыдущим преступлениям. Согласны?

— Я слежу за ходом вашей мысли.

— Через три с небольшим месяца жители графства Микер отправятся в кабинки с зелеными шторами, чтобы двигать маленькие рычажки. Они должны запомнить имя Карби до выборов, но у них короткая память, и приходится помогать им. Это позволит мне продержаться еще четыре года, Данниген.

— Даже ценой жизни девушки?

— Не надо делать вид, словно вы съели что-то гнилое. Это будет мой пятый срок. Я не политик, оказавшийся шерифом. Я страж закона, которому приходится заниматься политикой. У нас большой округ, мистер Данниген. Я сражался, как лев, чтобы увеличить бюджет. На одного медяка не ушло на ветер. Во всем штате вам не найти более чистого графства. Сейчас Монро разросся и поглотил городки-спутники. Это мое детище. Я собираюсь присматривать за ним и никому не позволю соваться сюда. А для этого мне необходимо стать легендой. Черт, вот почему этот мальчишка Крафт мне позвонил. Он доверяет мне… Если какой-нибудь голодранец нанесет мне поражение, весь порядок погибнет. Никто не знает эту работу так, как я. Произошло одно убийство, мистер Данниген, похищена одна девушка, а, в округе живет почти миллион людей. Еще толком ничего не зная, вы наносите мне оскорбления.

— Моя работа …

— Подождите минуту. Между нами не такая уж большая разница в возрасте. Подождите немного и подумайте, как бы вы работали, если бы каждые четыре года вам приходилось ждать, выберут ли вас те, из чьих налогов составлен ваш бюджет. Изменило бы это обстоятельство ваш стиль?

Данниген изучал хитрую ухмылку на лице Карби и понимал, что этот человек начинает ему нравиться. Он усмехнулся:

— О'кей, шериф. Вашей должности, пожалуй, не следовало бы быть выборной.

— Если бы это было так, я работал бы лучше. Теперь это ваш бэби. Когда у меня был шанс, я выжал из дела все, что мог. Сейчас мы сделаем для вас все, что можно и чего нельзя, все, что вы хотите, и сделаем это как надо, на высшем уровне.

Под руководством Даннигена следствие продвигалось быстро. Округ оказался неподходящим местом для устройства застав на дорогах; существовало много крупных путей, Можно было предположить, что или благодаря удаче, или благодаря хитрости «бьюику» удалось проскочить через одну из дырок в сети. Вероятность того, что преступники еще находились в оцепленной зоне, мала. Но она не сбрасывалась со счетов. Патрули не были сняты.

Начали звонить жители. «Бьюик» с похожими пассажирами видели в сорока различных местах направляющимся до всех возможных направлениях. Звонки проверялись. Вполне могло оказаться, что преступники передвигаются по ночам, а днем отсыпаются, поэтому полиция трех штатов проверила мотели.

Вскрытие Крауна показало, что ножевые раны или повреждения мозга каждое в отдельности могли послужить достаточной причиной смерти. Раны в живот нанесены были ножом с небольшим лезвием, около четырех дюймов длиной и полдюйма шириной, с одной остро заточенной стороной. Нож, возможно, был с кнопкой.

Данниген со своими людьми опять допросил Говарда Крафта и Рут Меклер. Они рассказывали о виденном так часто, что факты начали приукрашиваться фантазиями. Благодаря ловким вопросам удалось отделить реальность от вымысла. Из памяти свидетелей извлекли дополнительные штрихи для словесного портрета. Художник при помощи молодой пары попытался нарисовать преступников. Ребята были вполне удовлетворены портретом здорового парня, менее довольны изображением лысого «очкарика». Портреты двух других нарисовать не удалось. Два получившихся рисунка разослали в тридцать городов Юго-Запада с настоятельными просьбами помочь в установлении личности.

Из десятков фотографий Хелен Вистер Данниген выбрал одну — по его мнению, самую подходящую. Все снимки он разложил на столе.

— Красивая девушка, — заметил Данниген.

— Насколько я понял, она однажды стала королевой Дартмутского зимнего карнавала, — сказал стоявший около него агент. — Светловолосая куколка со слегка холодным взглядом, настоящая леди.

— Леди, попавшая в плохую компанию. Возьмите эту, — сказал Данниген. Отдайте на телевидение. Не думаю, что кто-нибудь увидит леди живой, но один шанс из десяти тысяч остается.

Когда «бьюик» резко затормозил, одно колесо оставило на дороге черный след, по которому были узнаны сильно истертые шины фирмы «Гудийер Дабл Игл». Это не были «родные» шины автомобиля, как видно, владелец заменил их, когда старые износились. В любом случае — ценная улика. К середине дня установили, что машина угнана с парковочной стоянки в пятницу вечером в Глазго, штат Кентукки. Темно-голубой «бьюик» 59-го года выпуска. Изрядно потрепанный. Владелец, водопроводный подрядчик, заменил шины сразу после покупки автомобиля. Он оставил «бьюик» на стоянке незапертым, с ключами за солнцезащитным щитком. По телетайпам немедленно передали номер и более точное описание машины.

Полиция Глазго прочесывала улицу за улицей рядом со стоянкой, постепенно расширяя круг поисков, пока не нашла красно-белый «шевроле» с арканзасскими номерами, машину, соответствующую описанию автомобиля, на котором было совершено убийство в Нашвилле.

Специалисты внимательнейшим образом осмотрели «шевроле». Руль и дверные ручки преступники, очевидно, поспешно вытерли. Судя по всему, машину не берегли. Стрелка индикатора бензина находилась почти на нуле, двигатель стучал. На боковом зеркале сохранилась половина свежего отпечатка большого пальца. В задней пепельнице лежало несколько окурков, сильно испачканных темно-красной губной помадой. Под передним сиденьем валялась пустая бутылка из-под текилы[10] со множеством затертых и всего несколькими отчетливыми отпечатками пальцев. Маленькое пятнышко губной помады на горлышке совпадало с губной помадой на окурках. В переднюю пепельницу засунули пустой спичечный коробок из мотеля в Тьюпело, штат Миссисипи. Туда немедленно отправился агент.

Около восьми часов воскресного вечера Герберт Данниген зашел пообедать в гриль-бар отеля «Риггс» с молодым помощником по имени Грэйбо.

Несмотря на усталость, Данниген был настроен благодушно.

— Дело начинает проясняться, — заметил он. — Их личности все еще не установлены. — Это вопрос времени. Установив, откуда угнали арканзасский «шевроле», мы выйдем на «форд», который они забрали у торговца черепицей. «Форд» даст нам немного больше информации, чем «шевроле». Когда выясним личность одного из них, получим нить к остальным.

— Думаете, они разделились, сэр?

— Кто знает. Но я не считаю, что это будет иметь какое- то значение. Во всяком случае, думаю, что они пока вместе.

— Почему?

— Эти ребята страшно рискуют. Они считают себя неуязвимыми. Но скоро у кого-то из них ие выдержат нервы, и он сорвется. Думаю, мы возьмем их всех вместе.

— Преступления так… бессмысленны.

— Все убийства совершены для развлечения, Грэйбо. Мы имеем дело с четырьмя плохо подготовленными к окружающим условиям, неуравновешенными людьми, переполненными враждебностью к обществу. Что-то сорвало крышку, может быть, простой случай. Возможно, этим случаем явился продавец черепицы. С того момента им уже нечего было терять.

— Убийство продавца произошло в прошлый вторник, сэр. Они все еще на свободе. Страшно думать, что они там, в ночи. Интересно, на кого они похожи, о чем говорят? Если мы их не схватим, они совершат новые преступления.

— Возможно.

— А кто-то ходит и не догадывается, что встретится с этой четверкой.

— У вас живое воображение, Грэйбо. Молодой агент слегка покраснел.

— Я просто думаю вслух.

— Не извиняйтесь. Воображение порой оказывается ценным качеством. Оперативная работа может довести вас до определенной точки, а затем нередко на помощь приходят интуиция и везение.

— Сэр, вы не собираетесь поговорить с Кемпом?

— С кем? А, с ее другом.

— Он весь день слонялся около нашей конторы.

— Этот разговор ничего не даст. Я… хотя думаю, можно выкроить время.

К столу быстро подошел агент по имени Старк. Данниген и Грэйбо с тревогой взглянули на него.

— Берт, кажется, мы вычислили большого парня. Из Феникса прислали снимок, который можно показать ребятам. Он отсидел три месяца в прошлом году за нападение. Роберт Эрнандес, чернорабочий. Единственное, что не совпадает, — возраст. Ему только двадцать, хотя ребята из Феникса говорят, что выглядит он старше. Больше никаких сведений.

— Звучит неплохо. Думаю, мы можем сейчас проверять эти данные в местном Бюро и…

— Я уже начал проверку, Берт.

— Хорошо!

Только через час Данниген вспомнил о Кемпе. Он вышел из кабинета и увидел, что Даллас Кемп все еще ждет.

Герберт Данниген вызвал в Далласе Кемпе сильное разочарование, которое он, разумеется, не хотел показывать. Впрочем, был Кемп проницателен и сразу оценил свои чувства со стороны: благодаря телевидению и его мудрым и всесильным героям-суперменам он ожидал встретить какой-то идеализированный образ представителя закона и порядка, излучавшего уверенность, отеческую заботу.

Но перед ним сидел канцелярский служащий небольшого роста, явно усталый и встревоженный. Бледное лицо человека, проводящего много времени в помещениях, никотиновые пятна на пальцах и легкое заикание производили неважное впечатление.

— Садитесь, мистер Кемп. Я не м-могу уделить вам много времени. Наверное, вы ждете от меня успокоения. Единственное, в чем я могу вас заверить… Мы возьмем их рано или поздно, хотя это вряд ли успокоит вас.

Даллас Кемп медленно опустился на стул. Со вчерашнего вечера все его движения стали медленными и осторожными. Кемпу казалось, что любая поспешность лишит его самообладания. Он рассыплется на мелкие кусочки. Или начнет кричать и уже не сможет остановиться.

— Видите ли, — сказал архитектор, — мы поссорились. В последний раз, когда я ее видел, мы сильно поругались. — Он замолчал. — Я не это хотел вам сказать.

— Я понимаю, ссора делает вашу боль еще острее.

Кемп почувствовал благодарность к собеседнику. Теперь он надеялся, что сдержит набегавшие слезы.

— Я — архитектор.

— Знаю, и хороший, как мне сказали.

— Мне нравятся форма и порядок, изящество и достоинство. — Кемп взглянул на свои огромные руки, сгибая длинные пальцы. — То что случилось, не лезет ни в какие рамки, оно противоречит всему, что я знаю, мистер Данниген, Наверно, я искал этого разговора в надежде, что вы пообещаете благополучный исход. Теперь вижу — вы не можете этого сделать.

— Я бы мог пообещать, во это ничего не значит.

— Я хочу что-нибудь делать. Прошло двадцать четыре часа, Я не могу просто сидеть и ждать. Я хочу помочь. Дайте мне какую-нибудь работу.

— Это не кино, Кемп. Здесь у героя нет шансов перехитрить злодеев и спасти девушку. Вы должны ждать.

— Вы хоть что-нибудь знаете?

Данниген помедлил, затем протянул Кемпу снимок на необычной бумаге — мягкой, глянцевой, желтоватой.

— Это один из них, — сказал Данниген. — Ребята опознали его.

Фотография состояла из крошечных черточек, как изображение на телевизионном экране. Некоторые линии пропечатались неважно, однако лицо получилось довольно ясным. Снимков было два — анфас и в профиль.

Лицо зверя, не знающего сострадания. Даллас Кемп почувствовал тошноту.

— Это… один из них?

— Они избили и зарезали незнакомого человека, Кемп, безо всякой причины. Как вы думаете, будет выглядеть совершивший это?

— Я не знаю. Наверное, как на этом снимке. — Он вернул фотографию и улыбнулся. Но это была не улыбка, а гримаса напряжения. — Вряд ли Хелен… или любой другой человек сможет объяснить что-нибудь такому животному. Я подумал, что, если у нее был шанс поговорить е ними… но…

— Держитесь!

— Я… благодарю.

— Прошло двадцать четыре часа, Кемп. Нет смысла вас обманывать. Молитесь, чтобы она была жива, чтобы ей сохранили жизнь. Они могут это сделать. Но, если мы получим ее живой, вряд ли она будет в хорошей форме. Надо смотреть в лицо реальности.

— Хорошо. Но, черт побери, все это будто произошло в дремучие древние века. Такое просто не могло с ней случиться.

— В наш век? В век пластмассы, телевидения и благотворительных учреждений? Человеческая природа не изменилась, мистер Кемп. Вокруг всегда будут ходить на задних лапах животные, внешне похожие на нас с вами. Вы могли всю жизнь идти к этой истине, а теперь вам пришлось сойтись с ней лицом к лицу.

Зазвонил телефон. Даннинген снял трубку и прикрыл ладонью мембрану.

— Единственное, что нам остается, — ждать, — сказал он. — Попытатесь уснуть.

Закрывая за собой дверь, Кемп слышал, как Даннинген сказал:

— Жаль, Джордж. Мне казалось, это хороший след.

Перевел с английского Сергей Мануков