Искатель. 1985. Выпуск №5

1. На седьмом небе

— Как правило, мне везло, — сказал Роооз, обращаясь к наставнику. — Даже когда я едва не лишился будущего.

— То есть чуть не погиб? — уточнил наставник, склонный к мудрой простоте древних. — Но ведь ты, как и все мы, бессмертен!

Роооз понимающе посмотрел на собеседника. Старики умны, но они не знают современной науки.

— Биологи предполагают, что бессмертие первого рода прерывается под действием высоких температур. При определенной температуре разрыв становится бесконечным.

— Ну и что?

— Меня сносило в звезду, — объяснил Роооз.

Наставник задумчиво покачал объемистым кубическим черепом.

— Биологи ошибаются. Ты здесь — разве это не доказательство?

— Нет, — возразил Роооз. — Меня спасли. Это сделал туземец.

Красивое плоское лицо наставника стало серьезным.

— Ты раскрыл свое происхождение?

— У меня не было выхода. Но я сделал так, чтобы он все забыл.

— А благодарность? Древние учили платить за услугу.

Роооз колебался недолго.

— Я дал ему бессмертие, — сказал он, но, взглянув на изменившееся лицо наставника, быстро добавил: — Бессмертие второго рода. Я приставил к нему хранителя.

— Я недостаточно хорошо разбираюсь в современных научных течениях, — признался наставник. — В чем оно заключается?

— Хранитель постоянно следит за подопечным, — объяснил Роооз. — Когда тому угрожает опасность, он предупреждает его по телепатическим каналам. Разумеется, подопечный ни о чем не догадывается.

— Но хранитель не робот, — с сомнением сказал наставник. — Он спит, ест и так далее. Что, если несчастье случится с подопечным в его отсутствие?

— В случае смерти подопечного хранитель пускает время вспять. Потом он делает предупреждение, и подопечный избегает гибели.

Некоторое время наставник сосредоточенно размышлял.

— Насколько я понимаю, это не бессмертие, а просто страховка от несчастных случаев. И у вас получается точка ветвления, удвоение реальности со всеми вытекающими отсюда парадоксами.

— Верно, — согласился Роооз. — Чтобы их избежать, хранитель переносит дубликат подальше от оригинала. Раздвоения личности не происходит из-за смерти подопечного а, одной из ветвей, и создается иллюзия непрерывности.

2. В звездопаде

…И вдруг все перемешивается, как в диковинном безалкогольном коктейле, — пронзительно красные сигналы тревоги, и зеленые огни индикаторов противометеоритных лазерных батарей, и короткие удары бортовых двигателей, и толчки ускорения; и все это валится в одну кучу, а потом — раз, другой, третий — внешний стук по корпусу корабля.

— Метеоритная атака, — радостно говорит капитан Никитин.

— Ее только недоставало, — говорю я.

Корабль висит сейчас один в необъятном небе, до ближайшей звезды несколько лет лета с нашей скоростью, двигатели все время барахлят, аварийные роботы их чинят, а потом приходится чинить аварийные роботы, и вовсе неочевидно, что нам удастся из всего из этого выпутаться. А тут еще метеоатака.

— Не понимаю, откуда здесь столько метеоритов, — говорю я. — На моих картах нет ничего подобного.

Корабль наш маневрирует: тормозит, ускоряется, отрабатывает повороты, бочки, виражи и другие фигуры высшего пилотажа. Словом, ведет себя как змея, которую забрасывают камнями. Делает все, чтобы увернуться. И увертывается. Но иногда в нас все-таки попадает. Порядка нескольких раз, как говорят перестраховщики.

Вдруг капитан Никитин отстегивается от кресла, встает и направляется к распределительному щиту с таким видом, будто хочет там что-нибудь выключить.

— Эй, — говорю, — капитан! В чем дело?

В этот момент корабль делает резкий вираж, уходя от очередного булыжника, и капитан Никитин, естественно, растягивается на полу рубки. Потом встает и продолжает движение к распределительному щиту.

— Я хочу выключить шкибер, — говорит он.

Ну вот, думаю, дождался. А ведь дядя Степа тебя предупреждал, что он сумасшедший. Тогда ты его не послушался. Других ты тоже не слушал. Он просто спортсмен, считал ты, отчаянный парень. Главное — уйти в рейс. Вот теперь и расхлебывай.

— Это еще зачем? — спрашиваю.

— Мне кажется, он не совсем исправен, — говорит он.

— Это вам только кажется, — говорю я. — Я совсем недавно его проверял. Я за свое хозяйство ручаюсь.

Он тем временем преодолел уже половину пути до распределительного щита. Останавливаться, конечно, не собирается.

— Недавно, — говорит. — Год назад я его и сам проверял.

— Да вы что, не понимаете, чем это может кончиться? — почти кричу я.

— Прекрасно понимаю.

— А кто поведет корабль, когда вы выключите шкибер?

— Вот вы и поведете. Или я сам, если вам трудно.

— А кто будет стрелять по ним из лазеров?

— Вы, — говорит он мне. — Или я. Словом, тот, кто свободен от пилотажа.

Локаторы белым-белы, горят вспышками. Сигнал на сигнале и сигналом погоняет. А он — стрелять по ним вручную, когда там не то чтобы прицелиться, а даже и спуск нажать не успеешь, как, тебя уже хлопнет, если ты даже и разберешь, что к чему.

Корабль в этот момент опять становится на дыбы, и капитана Никитина со всего размаху ударяет головой о пульт. Некоторое время он лежит недвижимый.

Потом открывает глаза и смотрит на меня.

— Штурман Буров! Идите и выключите шкибер.

— Сейчас, — говорю я ему. — Уже иду. Вот только отстегну ремни.

И начинаю делать вид, что распутываю привязную систему. Он, успокоенный, закрывает глаза и лежит неподвижно. Не считая, конечно, того, что кидает его из стороны в сторону на каждом крутом повороте.

Потом он вновь открывает глаза.

— Штурман Буров! Разве вы не слышали моего последнего распоряжения?

— Отчего же, — говорю. — Прекрасно слышал.

— Почему же вы его не выполняете?

— Да вот, — говорю, — травма. Плечо вывихнул. Ремней расстегнуть не могу.

— Не лгите, — говорит он. — Или вы забыли устав?

— Да, — говорю я ему. — У меня от этой трясучки всю память отшибло.

— Тогда я вам напомню, — говорит он мне слабым капитанским голосом. — На звездных трассах члены экипажа должны беспрекословно подчиняться приказам своего командира. Вам это понятно?

— А то как же, — говорю. — Чьим же еще?

— Следовательно, как член экипажа вы должны беспрекословно подчиняться моим приказам.

— Разве я прекословлю? Я и слова-то такого не знаю.

— Выполняйте приказ, штурман Буров! — говорит он мне уже немного окрепнувшим голосом. — Выключайте шкибер.

— Сейчас выключу, — говорю. — Вот только рой пусть сначала кончится.

— Немедленно выполняйте приказ!

— Хорошо, — говорю. — Сейчас я выключу шкибер. А кто поведет корабль?

— Вы.

— Прекрасно, — говорю я ему. — А кто будет стрелять по ним из лазеров? Тоже я?

— Разумеется.

— Тогда я увольняюсь по собственному желанию. Я не могу выполнять невыполнимых приказов.

Где-то в этот момент к нему возвращаются силы, и он начинает ползком пробираться к распределительному щиту.

— Я вам это припомню, штурман Буров, — говорит он мне. — Вы у меня узнаете, что такое неповиновение.

— Буду вам весьма благодарен.

Звездолет тем временем продолжает крутиться волчком, капитана Никитина оттаскивает назад, но он упорнее прежнего продвигается к распределительному щиту.

— Зря вы капризничаете, штурман, — говорит он потом, ухватившись наконец за его основание и делая попытку приподняться. — Пока я с вами, вам ничто не грозит.

— Охотно верю, — говорю я. — А вам?

Он изображает улыбку на своем разбитом лице.

— Ну, мне тем более! Я ведь не могу умереть.

Здесь сквозь защитный лазерный заслон каким-то чудом продирается крупный метеорит, и шкибер реагирует на него наиболее естественным образом — задирает корабль носом кверху. В результате этого маневра капитана Никитина отрывает от распределительного щитка и бросает назад, к нашим креслам, и его лицо оказывается в каких-нибудь тридцати сантиметрах от моего, и я вижу, что ОН В ЭТОМ УВЕРЕН.

— Я не умру, Буров, — говорит он потом, немного отдышавшись после падения на пол кабины. — Я не могу погибнуть в рейсе. Да и с вами, пока вы со мной, ничего не случится.

— Почему? — говорю я, как последний на свете тупица.

— Не знаю, — говорит он. — Но, по-моему, я стал почему-то бессмертным. Вроде как заразился. Я это сто раз проверял.

Я, естественно, молчу. Чего уж тут скажешь? А рой тем временем редеет, и толкает наш корабль не так часто, но капитана Никитина успело до того измочалить, что он лежит мешком возле своего кресла, без всяких новых попыток выключить шкибер. Потом собирается с силами, приподнимается, взгромождается на свое кресло рядом со мной и пристегивается привязными ремнями. И вовремя, потому что корабль тут же снова бросает вбок.

— А кто будет шкибер выключать? — говорю я.

Он сидит злой и на меня не смотрит. Так длится довольно долго, потом он произносит официальным тоном:

— Штурман Буров, вы обратили внимание, что рой сейчас поредел?

Я даже и отвечать не стал. Зачем же отвечать на такие вопросы?

— Мы сейчас уходим от роя, — говорит он. — Вы обратили внимание, что работают только кормовые батареи, а носовые бездействуют?

— Да, — говорю я. — Естественно, раз мы уходим от роя.

— Так вот, — говорит мне капитан Никитин. — Идите за борт и переставьте одну носовую батарею на корму.

Я, по-моему, для ответа даже слов никаких не нашел.

— Вы что, не слышали приказ, штурман? — говорит он. — Выполняйте. Не беспокойтесь, ничто вам не грозит. Немедленно ступайте за борт и переставьте лазерную батарею.

— Это еще зачем? — говорю я — Вы сами понимаете, что это убийство — посылать человека за борт при метеоритной атаке, пусть самой слабой. Дело, конечно, вовсе не в том, что вас может ударить метеоритом, хотя такая возможность тоже не исключена. Корабль во время метеоритной атаки все время маневрирует, уходит от метеоров, и если вы пойдете за борт, вы неизбежно отстанете при одном из маневров. Потому что даже сейчас, когда атака ослабла, корабль изредка дергало. Каждый такой рывок есть включение двигателя, а уж если корабль уходит от вас на маршевых, когда вы снаружи, вам За ним не угнаться — даже с ракетным пистолетом.

— А как же иначе? — говорит он. — Кормовые батареи не справляются, а на носу вполне достаточно одной батареи. Идите за борт и переставьте.

— Нет, — говорю я. — За борт я не пойду. К тому же я не уверен, что кормовые батареи не справляются Почему же они справлялись, когда атака еще не стихла?

— Нет, — говорит он. — В разгар атаки нас стукнуло десять раз.

— Уж и десять, — говорю я. — Да и атака давно ослабла. Рой сейчас значительно поредел, вы сами это признали.

— Мне надоело с вами пререкаться, — говорит мне капитан Никитин. — Я сам пойду за борт.

Произнеся эти слова, он встает и направляется к шлюзу и успевает туда проскочить, пока я прихожу в себя.

— Капитан, — говорю я. Он уже в шлюзе, натягивает скафандр за герметической переборкой, но я — то хорошо знаю, что он меня слышит — в шлюзе есть специальный громкоговоритель.

— Капитан, — говорю я. — Не надо глупостей. Не рискуйте жизнью из-за пустяков.

— Ничем я не рискую, — говорит он, и я сразу вспоминаю его лицо в тот момент, когда он БЫЛ В ЭТОМ УВЕРЕН. — Во всяком случае, мне так кажется, и я это проверю.

И после этих слов покидает шлюз. Некоторое время я слежу по телевизору, как он карабкается по корпусу к носовым лазерным батареям, потом спохватываюсь, отстегиваюсь, встаю с кресла, иду к распределительному щиту и выключаю шкибер. Все-таки Никитин молодец — заставил меня его выключить. А что мне оставалось делать? Пусть уж лучше ударит нас лишний раз.

Капитан Никитин тем временем уже снял правую носовую батарею и тащит ее на плечах к норме. Не успел я похвалить его мысленно за быстроту и сноровку, гляжу — на правом локаторе, против точки, где только что была батарея, горит сигнал. Значит, еще один метеорит появился откуда-то и мчится теперь прямо на моего капитана, пользуясь тем, что тот только что снял охранявшую его противометеоритную лазерную батарею. В сектор обстрела других батарей метеорит не попадает, разворот сделать я не могу, потому что скинет тогда Никитина в тартарары, увернуться не могу по той же причине; сижу, словно выключенный манипулятор, не имея возможности пальцем пошевелить, и наблюдаю, как у меня на глазах расстреливают моего собственного капитана. Это, конечно, гипербола, попасть в Никитина метеорит не может, слишком такое маловероятно, но все равно впечатление достаточно жуткое.

Разумеется, капитан Никитин никакой угрозы не видел, индивидуального радара у него нет, и ползет себе по направлению к корме, чтобы установить там лишнюю лазерную батарею, последняя надобность в которой давно миновала, потому что атака кончилась и единственный метеорит, оставшийся от роя, приближается сейчас спереди, угрожая ударить по ничем не защищенной обшивке. А из показаний приборов следует, что как раз с этим метеоритом нам соприкасаться вовсе необязательно, потому что он метеорит крупный и плохо нам придется после лобового с ним столкновения.

Ладно, думаю, все равно обшивку латать.

Тут мой капитан Никитин, проползая около шлюза, вдруг зачем-то как юркнет туда вместе со своей лазерной батареей!

Зачем он так поступил, непонятно, но у меня на душе полегчало. Все-таки неприятно, когда человек за бортом, в который нацелился метеорит, и, кроме того, от толчка в момент столкновения могло бы скинуть моего славного капитана неизвестно куда подальше, ищи его тогда по всей Вселенной. К тому же теперь мне можно спокойно врубать двигатель, потому что Никитин, к счастью, догадался прикрыть за собой люк.

Подумал я это быстро, вернее, вообще не думал, просто руки и ноги сами потянулись куда нужно, но я Не успел ничего включить, потому что метеорит вдруг рвануло на миллион обломков — бывает такое, от внутренних напряжений — и они огненными радарах дождем обдали весь борт нашего доблестного корабля.

А после этого был жуткий, ужасный момент, когда со мной что-то происходило, не могу объяснить что, — я и сам этого не помню, помню только что-то жуткое и ужасное, ужаснее и быть не может, как что-то ускользало, уходило, и я становился другим, но потом это прошло, и только тогда я понял, что, если бы капитан Никитин не спрятался в шлюзе, он был бы уже мертв.

А капитан Никитин, вот он, вылезает из шлюза, лицо у него бледное-бледное, ни кровинки, и спрашивает:

— Что случилось?

Я же сижу как парализованный, сам ничего не понимаю, ответить ничего не могу, и в мозгу у меня одна только идиотская мысль о том, что, вот если бы со мной ничего не произошло, капитана Никитина бы сейчас не было.

— Я вас спрашиваю, штурман Буров, — говорит он мне, как обычному подчиненному. — Что случилось? Я находился в шлюзовой камере, когда корабль затрясло поперечной вибрацией.

— Ничего особенного не произошло, — говорю я. — Просто нас ударило метеоритом.

Удивительное дело — совсем мне не хочется его обнимать и целовать, как полагается делать, когда человек чудом спасается от смерти. Нет — сижу как обесточенный робот и безуспешно пытаюсь вспомнить, что же это такое со мной произошло.

— Какого дьявола вы полезли в шлюз? — говорю я неожиданно для себя самого.

— Не знаю, — говорит он. — Просто мне захотелось.

И снова я вспоминаю, как он БЫЛ УВЕРЕН. А ведь не спрячься он в этот дурацкий шлюз, куда девалась бы вся его уверенность?

— Вы никогда не видели мираж, штурман? — говорит он, настроившись почему-то на благодушный лад.

— Какой еще мираж? — говорю я, смутно припоминая, что на Земле в связи с Никитиным мне что-то такое говорили.

— Космический, — говорит он, и я смотрю в направлении его пальца на телевизионный экран и вижу там корабль, земной корабль, точно такой же, как наш.

— Корабль! — кричу, я, как какой-нибудь раненый динозавр.

— Не корабль, а мираж, — говорит Никитин. — Это отражение нашего звездолета.

— Космический мираж? Никогда о таких не читал, — говорю я. И, вглядываясь в изображение на телеэкране, узнаю наше корыто вместе со всеми его ходовыми огнями и вижу, что на его носу не хватает одной лазерной батареи. А потом замечаю и лазерную батарею, она болтается возле правого борта, а рядом с ней в пустоте плывет что-то, похожее на сплющенный под прессом спальный мешок, поблескивающий пластмассой шлема…

— Я их видел сколько угодно во время своих прежних рейсов, — объясняет^ мне Никитин. Мираж — если это мираж — тает вдали, мы удаляемся от места встречи с метеоритами, но видение все еще стоит у меня перед глазами.

— В институте нам ничего подобного не рассказывали, — держа перед глазами видение, говорю я, задавая себе вопрос, что это за мираж, если его можно видеть на экране радара — а я туда успел посмотреть, прежде чем мы оставили его за пределами видимости.

3. Возвращение времени

Одного прикосновения к биоусилителям было достаточно, чтобы понять, что без Возвращателя Времени теперь не обойтись. Как и следовало ожидать, подопечный снова лишился будущего. Техник-хранитель Рон Гре отдал короткое мысленное приказание. Возвращатель тихо загудел.

Через несколько минут Рон Гре, опутанный проводами, сидел в кресле под колпаком, готовый к установлению телепатической обратной связи с той далекой областью пространства, где находился подопечный.

Перед креслом на полу помещения наметился прозрачный куб объемного экрана. Черточка в его глубине обозначала корабль подопечного. Рон Гре ввел увеличение. Яркая черточка стала сигарой во весь экран. Рон Гре активировал Возвращатель.

Одновременно в нескольких миллионах кубических метров пространства, соответствующих отраженному в экране объему, время пошло вспять. Рон Гре остановил этот процесс непосредственно перед инцидентом и ввел в действие телегипнотические каналы. Удержав таким образом подопечного от опрометчивого поступка, Рон Гре перевел Возвращатель на прямой ход времени и подключил к линии связи телетранспортировочный генератор массы. Через несколько минут в прозрачном кристалле висело два корабля, соответствующих главной и побочной последовательностям точки ветвления реальности. Теперь, чтобы избежать парадоксов, следовало удалить один из них в специально выделенное место.

Но случилось так, что Рон Гре перепутал.

4. Внеплановая планета

— Значит, так вы прокладываете курс? — спрашивает меня капитан Никитин. — Хорошо же вы его прокладываете.

После метеоритной атаки мы тут же подремонтировались, а потом я ввел в шкибер дальнейшую программу полета, и мы пошли дальше, и очутились в результате там, где мы сейчас находились.

— Корабль веду не я, — говорю я ему. Будто оправдываюсь, хотя оправдываться мне вовсе и незачем. Такое неприятное чувство, будто действительно сам во всем виноват. — Его ведет шкибер.

— Выходит, ваш шкибер неисправен, — говорит Никитин. — Я вам уже неделю твержу, что ваш шкибер неисправен.

— Шкибер в полном порядке, — говорю я. — Я совсем недавно его проверял.

— Следовательно, что-то неладно с программой.

— Я проверял программу пять раз, — говорю я. — Да и вы проверяли ее перед тем, как я ввел ее в шкибер.

— Значит, вы неправильно ее ввели.

— Ну, знаете, — говорю я, продолжая самым нелогичным образом ему возражать, хотя на деле это он кругом прав. Действительно, своеобразно получается: штурман проверяет шкибер, шкибер в полном порядке, штурман составляет программу, программа в полном порядке, потом штурман абсолютно правильно вводит абсолютно верную программу в абсолютно исправный шкибер, и в результате корабль попадает совсем не туда, куда он должен был попасть. Мало сказать не туда — попадает в совершенно не исследованный район, где, кажется, еще никто никогда не бывал. А теперь штурман пытается доказать, что он не верблюд. Только как же докажешь?

— Тогда нарушились связи шкибера с исполнительными механизмами.

— Я их проверял. Связи в полном порядке.

Я уже устал с ним спорить, устал возражать, и это было бессмысленно, но что делать, если после метеоатаки я действительно все проверил и все действительно оказалось в полном порядке. Не считая, конечно, обшивки.

— Значит, все работает отлично, штурман? — говорит мне Никитин.

— Выходит так.

— Ну что же, — говорит он. — Тогда объясните, пожалуйста, как мы сюда попали?

Я пожимаю плечами, а что мне остается делать?

— Хорошо, — говорит он. — Тогда объясните, пожалуйста, куда мы попали? Что это за небесное тело?

И показывает рукой на телевизионные экраны, где торчит эта замечательная планета, которой нет ни в одном астрономическом справочнике.

— Зачем спрашивать? — говорю я. — Вы прекрасно знаете, что я не имею на этот счет ни малейшего понятия.

— Хорошенькое дело, — говорит капитан Никитин. — В отличное положеньице попал я по вашей милости.

— Да уж лучше некуда, — говорю я.

— Вы должны были привести корабль в район Холодных Солнц, — говорит он мне, будто я что-нибудь поправлю. — Никак не могу понять, как вам удалось направить его сюда, в совершенно не исследованную область Галактики.

— Я и сам никак не пойму, — повторяю я не в первый раз. — По-моему, это невозможно.

— Но от фактов не уйдешь — мы здесь, — говорит он, будто это не то же самое, что я твержу ему уже битый час. — Мы здесь, хоть это и немыслимо.

— Вот-вот, — говорю я. — И я о том же толкую.

— Но, может быть, на ваших лоциях все-таки есть похожий вид звездного неба, близкий рисунок созвездий?

— Нет, — уже в который раз говорю я. — Там нет ничего подобного.

Положение и в самом деле нехорошее — на небе нет ни одного знакомого ориентира, созвездия совсем чужие, в памяти шкибера ничего аналогичного нет, да вдобавок ко всему центр Галактики смотрится под таким диким углом, что нельзя даже приблизительно определить, в каком мы сейчас районе.

В общем, впечатление именно такое, как в том популярном сне, когда, прилетев в другую галактику, вы забываете координаты Млечного Пути.

— Что будем делать, штурман? Где же мы все-таки?

— Не знаю, — говорю я. — Еще не разобрался. Воз-можно, мы провалились в какой-то вакуумный туннель и оказались на другом конце Вселенной.

Здесь меня осеняет, я смотрю на указатель пройденного расстояния и вижу, что он отсчитал положенные, предельные для него сто тысяч парсеков и занулился, как вычислитель, которому дали непосильное задание.

Капитан Никитин тем временем постепенно приходит в себя — давно пора для такого опытного космонавта — и начинает интересоваться планетой, к которой нас занесло.

— Слушайте, штурман, — говорит он. — Все-таки мы с вами прежде всего звездолетчики, а следовательно — ученые. Каким бы образом мы сюда ни попали, но перед нами настоящая планета с атмосферой, и мы с вами должны ее исследовать.

Давно бы так! Наконец-то он заговорил как мужчина.

— Я предлагаю следующий план действий, — говорит он. — Прежде всего мы должны понизить орбиту и обследовать планету сверху. Потом один из нас пойдет вниз и соберет образцы. После его возвращения на корабль мы подумаем, что делать дальше.

Капитан прямо преобразился.

— В принципе согласен, — говорю я своему капитану Никитину. — Только непонятно, зачем укорачивать орбиту. Она и так достаточно низкая. Кроме того, за те несколько часов, пока мы спорили, куда мы попали, как мы сюда попали и кто виноват в том, что мы попали именно сюда, бортовые приборы собрали достаточное количество информации. Мы просто просмотрим запись.

— Вот как? — говорит он. — Значит, бортовые приборы все это время вели наблюдения?

— Да, — говорю я. — Так уж они устроены.

— Жаль, что человек устроен иначе, — говорит мне мой капитан Никитин, и мы вместе начинаем расшифровывать ленту, которая по моему приказу послушно ползет из выходного устройства походной лаборатории.

Первой идет информация о звезде. Так, мол, и так, солнце здешнее хоть и здоровое, но слабенькое, принадлежит к спектральному классу К (будто это и невооруженным глазом не видно), одиночное оно (тоже мне новость), излучает что-то очень уж много в радиодиапазоне (еще бы — все локаторы нам забило) и так далее, остальные анкетные данные. Что взрываться пока оно вроде не собирается, нейтринные потоки в норме, радиационная обстановка благоприятная, и протонных вспышек не предвидится.

Потом следует описание системы. Что состоит упомянутая система из пятнадцати больших планет, из них шесть настоящих, а остальные уранообразные протопланеты, что у всех планет, вместе взятых, насчитывается 84 спутника с поперечником более километра, что астероидных поясов, как в Солнечной системе, здесь не имеется, а есть всего 246 малых планет, обращающихся по самым разнообразным орбитам, что такого явления, как кометы, здесь не наблюдается, зато есть около десятка регулярных метеорных потоков.

Затем, на следующих восьми метрах ленты, дается краткая характеристика планеты, вблизи которой мы находимся. Планета эта, оказывается, настоящая, землевидная, немного побольше размерами, покрытая сущей и водяной оболочкой. Атмосфера здесь толстая, эквивалентная высоте тридцать километров, кислорода много, азота тоже и некоторое количество углекислого газа. Точь-в-точь земная атмосфера. Свободные молекулы кислорода создаются антиокислительной деятельностью растений, покрывающих большую часть суши. Растения здесь встречаются разных неизвестных ранее видов (удивительно, не правда ли?) и достигают иногда ста метров высоты. Фауна довольно скудна, самые высокоразвитые животные находятся приблизительно на уровне земных земноводных, зато здесь обитает разумная прямостоящая раса двуногих гуманоидов, у которых есть даже собственный звездолетный парк и порт недалеко от экватора.

Дойдя до этого места, мы с Никитиным чуть не подпрыгнули.

— Ничего себе, населенная планета — говорю я.

— А я уже хотел садиться на маршевом двигателе, — говорит он, — Придется все-таки посылать бот.

И мы снова склоняемся над лентой.

— Постойте, капитан, — говорю я вдруг. — А откуда же здесь люди, если самые развитые животные находятся на уровне земноводных?

Никитин некоторое время размышляет.

— По-видимому, это колония, — говорит он наконец.

— Черт побери! — говорю я. — Даже здесь колония! Когда же рухнет наконец эта постылая колониальная система?

— Погодите, — говорит мне мой капитан Никитин. — Давайте смотреть дальше.

Мы снова склоняемся над лентой, ползущей из аппарата, и узнаем, что это действительно колония, потому что численность населения всего 21 человек. Потом мы узнаем кое-что об их цивилизации, включая устройство звездолетов и жилищ, а также длины волн, на которых работают их радиомаяки. Потом мы видим, что экспресс-лаборатории удалось перехватить передачу одного из таких маяков и даже расшифровать язык, на котором она была составлена («Могучая у вас лаборатория», — замечает в этом месте капитан Никитин), а через несколько сантиметров ленты понимаем, что этот язык — русский.

Некоторое время мы молчим, не в силах что-нибудь сказать, настолько это не укладывается в сознании.

— Здесь — наша колония? — говорит наконец капитан Никитин.

— Невероятно!

— Ваша аппаратура что-то напутала, — говорит мне капитан Никитин. — Пусть мы даже провалились в придуманный вами пространственный туннель. Но чтобы здесь оказалась наша колония! Ваши приборы просто-напросто перегрелись.

Тут мне в голову приходит отличная идея. Ведь если это земная колония, а иначе быть не может, потому что так говорят приборы, и врать они не умеют — то она должна быть зарегистрирована. Я лезу в справочник.

Разумеется, там ничего нет.

Капитану Никитину, по-видимому, тоже приходит в голову блестящая мысль.

— Вдруг это был туннель не в пространстве, а во времени? — говорит он. — Вдруг нас забросило на миллион лет в будущее?

Как вы сами понимаете, такое предположение никуда не годится.

— А язык? — говорю я. — Язык-то должен был измениться!

— Вы, кажется, правы, штурман Буров. Но споры нам ничего не дадут. Необходимо высаживаться.

Разумеется, он тоже прав. Я начинаю расстегивать привязную систему.

— Спокойно, штурман, — говорит он. — Вот поведу я.

От неожиданности я теряю всякую способность возражать.

— Но как же…

Он улыбается зловредной капитанской улыбкой.

— Вы опять забыли устав, штурман Буров. В уставе сказано, что над незнакомой планетой нельзя оставлять корабль без присмотра. Кто-то должен остаться, и право выбора принадлежит капитану.

И опять, разумеется, он прав. К счастью, я вовремя вспоминаю его недостойное поведение при метеоритной атаке, отстегиваюсь от привязных ремней и бегу к шлюзу, совершая тем самым тяжкий дисциплинарный проступок и слыша за своей спиной возмущенные вопли капитана Никитина. Но ему остаются только телесистемы, чтобы наблюдать, как я запираюсь в шлюзовой камере, как погружаюсь на борт бота и как бот падает в небо планеты.

5. Встреча в подпространстве

Тьма впереди быстро сгущалась, принимая облик упругой непроницаемой стены. Когда носовая часть размазанного по пространству звездолета, дотронувшись до преграды, отпрянула, как щупальце биоробота от потока плазмы, полномочный представитель Бюро Наказаний Луус сообразил, что произошло. Через подпространство шел сейчас еще чей-то корабль. И он двигался навстречу.

Термин «полет в подпространстве» употребляется для наглядного обозначения волновых методов перемещения, когда корабль расплывается в пакет гравитационных воли, собирающийся вновь в заранее намеченной точке. Если часть Вселенной, окружающую финиш, занимает другой расплывшийся звездолет, дело плохо, так как волновые пакеты во избежание Суперпозиции не должны проходить друг сквозь друга. К счастью, Галактический Устав дает простой выход из затруднительной ситуации.

Когда нудная процедура обмена была окончена, Луус в порядке проверки степени усвоения собственных мыслей чужим мозгом попытался припомнить задание, по которому был послан. Кажется, сложный цикл преступлений, связанных с ветвлением реальности, парадоксами, многократным раздвоением Личности. Превосходно. Преступники не уйдут от Наказания.

Луус по опыту знал, что чужой мозг очень быстро активизирует всю информацию, вложенную в него при обмене. Еще он знал, что во время обмена памятные кристаллы звездолетов также меняются содержимым и что сразу же по прибытии он сможет ознакомиться с заданием во всех подробностях.

Луус не знал только, что тот, с кем он только что обменялся, и был Роооз — объект Наказания.

6. На поверхности

И вот через полчаса я уже стою в лесу, в нормальном ньютоновом поле и что, по-вашему, соображаю, как быстрей добраться до порта? Ничего подобного — стою, как последний на Земле тунеядец, торопиться которому некуда, и глазею сквозь иллюминатор скафандра на собственный посадочный бот, элегантно свисающий с местного дерева, издали напоминающего развесистую клюкву и одновременно баобаб с картины какого-нибудь современного живописца. Но вблизи оно уже, ни на что не похоже, потому что крона у него сплошная. И весь лес такой Стволы как стволы — красивые, красные до блеска, а зеленые кроны хоть и прозрачные, но сплошные. Никаких листьев или веточек. Сплошные и прозрачные, как пластмасса. Словом — «растения неизвестных ранее видов».

Потом я вновь прикидываю на глаз расстояние до последней ступеньки тридцатиметровой веревочной лестницы и еще раз удивляюсь, что ничего себе не сломал, потому что метров пять здесь точно есть. Хорошо, хоть почва не каменистая. Зато мне ясно с определенностью, что уж назад я никак не подпрыгну, даже с шестом.

Потом меня внезапно охватывает тихая радость по поводу того, что я нарвался именно на этот «неизвестный ранее вид». А если бы действительно метров сто? По кронам ведь тоже не пройдешь — они хоть и сплошные, но вязкие, как высыхающий клей. Пришлось бы парашют надевать.

Но в конце концов мне надоедает обозревать итоги столь прекрасно выполненной посадки, я подбираю с волнистого зеленого покрывала, которое здесь вместо травы (к счастью, оно не имеет ничего общего с подсыхающим клеем), судовой журнал, пистолет, спальный комплект и другие совершенно необходимые мне предметы, всего 34 наименования, складываю все это в рюкзак (попробуйте на досуге — не снимая скафандра!) и иду в ту сторону, где через какой-нибудь километр начнется открытое место, а там и порт. Я и промазал то так, по глупости — шел на холостом ходу, чтобы чего не зажечь. Я же еще не знал, что против туземной флоры любой огнемет бессилен.

Так вот, шагаю я себе, размышляя о том, как неприятно идти по настоящей кислородной планете, не снимая скафандра, и о том, что это все-таки необходимо, потому что я же не знаю, хватает здесь обычной биопрививки или как. И вдруг гляжу — навстречу мне ползет голый человек.

То есть он, конечно, не совсем голый: сверху на нем надета клетчатая рубашка с закатанными рукавами, а внизу — легкие штурманские брюки. Но он зато без скафандра.

И я замечаю, что он очень странно ползет, волоча ноги в узких штурманских брюках, будто парализованный. И сразу же вижу, что за ним тянется мокрая красная полоса. Мгновением позже я улавливаю в лесу позади него какое-то движение, а еще через миг моя рука рвется в рюкзак за пистолетом. Идиот — сунуть оружие на самое дно!

Представьте себе обыкновенную зеленую жабу. Большую, пятнистую, покрытую крупными бородавками. Увеличьте ее теперь мысленно в двадцать—тридцать раз в зависимости от силы своего первоначального воображения, чтобы в итоге у вас получилось существо длиной метра три. Раскрасьте его в наиболее неприятный для вас цвет и пустите полученное кошмарное чудище по следу изнемогающего от потери крови человека, и вы получите некоторое представление о зрелище, которое открывается перед моими глазами.

От меня до ползущего метров тридцать, а монстр преследует его короткими двухметровыми прыжками, временами почти тыкаясь уродливой мордой в его спину. То есть в его пятки, потому что бедняга еле ползет, волоча свои парализованные ноги. Я же пока мало сказать безоружен — даже рюкзак никак не расстегну. Тогда я сбрасываю его на зеленую упругую подстилку и начинаю рыться в своих 34 наименованиях, пытаясь отыскать засунутый куда-то пистолет. Удается мне это, разумеется, далеко не сразу, потому что одновременно я стараюсь по мере возможности держать в поле зрения парализованного ползущего и гигантскую жабу, которая, мне кажется, вот-вот кинется на несчастного.

И вдруг я становлюсь свидетелем совершенно невероятной картины. Парализованный ползущий внезапно вскакивает на свои больные ноги и производит в моем направлении рывок, достойный рекордсмена по спринту (не забывайте, что тяжесть здесь хоть и чуть-чуть, но все-таки больше земной). Одновременно кошмарное чудище прыгает метра на четыре, промахивается, я рву из рюкзака нащупанный наконец пистолет, но вижу, что стрелять мне больше не в кого, потому что чудище провалилось в яму или нору, которую я сначала не заметил, и издает теперь из-под земли жуткие раскатистые звуки.

Тогда я переключаюсь на человека, который стоит сейчас лицом ко мне, и в мозгу у меня проносятся мысли о гипнозе, чудесах, страхотерапии и тому подобном, потому что зрелище он по-прежнему представляет собой весьма нехорошее. Во всяком случае, кровь так и хлещет. Моя рука нащупывает в рюкзаке пакет с медикаментами, но в этот момент бывший парализованный улыбается во весь рот, достает из-за пазухи нечто, подозрительно напоминающее сильно кровоточащий кусок говядины, показывает мне и говорит, ухмыляясь:

— За сегодня я добыл уже двух жирных жабов. Здорово, правда?

Он так и сказал — «жабов». А в летальном — правильный русский язык с приятным интерпланетным выговором.

Я подхожу ближе и заглядываю через его плечо в ловчую яму. Глубина там всего метра четыре, чудище пялится на нас влажными глазами размером с гнилую дыню и ревет во всю глотку, брызгая смертоносной — по крайней мере, так мне кажется — слюной.

— А они ядовитые, ваши жабы? — говорю я с опаской.

— Нет, — отвечает мне бывший парализованный. — Вовсе не ядовитые. Немного прожорливы, но от них легко удрать. Во всяком случае, бояться жабов необязательно.

— Так на вашем сегодняшнем счету уже две? — говорю я, стараясь не замечать его речевых ошибок.

Депарализованный смотрит на меня так, будто это у меня что-то не в порядке с грамматикой.

— Да, — говорит он. — Утром копьем, а вот сейчас поймал живьем, в яму. Это большая удача — добыть за день двух жирных высококачественных жабов.

Здесь я не выдерживаю. А что делать, если выводит меня из себя эта его неправильность произношения?

— Послушайте, — говорю я. — Почему вы так выражаетесь — «жабов»? Вы же не скажете: «Я убил двух лягушков».

Знаете, что он отвечает?

— Отчего же, — говорит он. — Когда я убью лягушков, я именно так и скажу..

— Это же неправильно, — говорю я. — Правильно будет — «жаб».

Как, по-вашему, он реагирует?

— Конечно, — нагло говорит он. — Тут в яме сидит жаб.

Подумайте, какое упрямство!

— Нет, — говорю. — Это убили вы жаб, а в яме сидит жаба.

— Наоборот, — говорит он мне, бесстыдно ухмыляясь. — Я убил жаба, а в яме сидит жаб.

— Не жаб, а жаба! — говорю я, распаляясь.

— Отчего же, — примирительно говорит он. — Данное животное называется именно жаб. Вот на Земле похожее, но сильно уменьшенное создание именуется действительно жаба.

Тут он с любопытством разглядывает мою покрасневшую от стыда физиономию, потом переключается на скафандр, будто только что его увидел:

— Вы, наверное, недавно прибыли?

— Да, — отвечаю. — Только что.

— Где же ваш корабль?

— На орбите оставил, — говорю я ему. — Я на посадочной калоше. Вон свисает с вашего венского леса.

Он глядит, куда я показываю.

— Да, — говорит. — Тяжелый случай. Придется всю бригаду собирать.

— Какую еще бригаду?

— Известно какую, — говорит он. — Всю гоп-компанию.

А сам снимает с себя брюки и начинает выжимать, освобождая их от крови своего знаменитого утреннего жаба.

— Это еще зачем? — говорю я.

— Вам же придется возвращаться на орбиту. У нас нет лишних ботов.

— На орбиту? — говорю я. Как-то там мой капитан поживает? — Значит, вы мне подскажете, как отсюда выбраться?

Он глядит на меня, как мудрый старец на какого-нибудь младенца.

— А отсюда уже не выберешься, — говорит он не то чтобы мрачно, но уверенно. — Здесь тот свет для свидетелей. Конец пути, финиш. Отсюда нам дорога заказана.

Я, само собой, молчу, потому что возразить мне на это нечего. А он добавляет:

— Звездолет лучше посадить. У вас там, наверное, много нужных вещей осталось. У нас колония на самоснабжении.

Я тем временем припоминаю разные события, на которых в последние годы присутствовал. Ничего особенно предосудительного не припоминается, и поэтому я спрашиваю:

— Для каких еще свидетелей?

Знаете, что он отвечает?

— Как для каких? — отвечает он. — Для обыкновенных. Для свидетелей гибели.

И невинно так добавляет:

— А разве вы не с Никитиным летели?

Сначала я даже не нахожусь что сказать, до того это неожиданно. Прямо какая-то телепатия. Но потом мне в голову приходит мысль. Я вспоминаю, что есть такая штука, как радиосвязь, и спрашиваю:

— А что, вы с ним уже разговаривали?

Сами понимаете, как меня этот вопрос интересует, тем более что раньше я даже не задумывался о такой возможности. А он отвечает, я бы сказал, немного не по теме:

— Я с ним работал.

— А кто вы по специальности?

— Как и вы, — говорит он. — Штурман.

— Откуда вы знаете, что я штурман?

— Вы же не женщина, — говорит он. — Следовательно, штурман.

Ничего себе, логика! Чувствую, что кто-то из нас чего-то недопонимает. Но я сыт по горло беседой про жабов и поэтому делаю осторожное предложение:

— Рассказать, как я сюда попал?

Вы не догадываетесь, как он реагирует?

— Да ну его, — говорит, — увольте. Надоели эти истории. Одно и то же, ничего интересного. Я ведь здесь восьмой год. Скажите лучше, как вас зовут?

— Саша, — говорю. — А фамилий моя Буров.

— Вот и познакомились, — говорит он. — А меня Роберт. Роберт Миронов.

— Стойте, — говорю я. — Случайно не вы одно время геройствовали у Антареса?

— Да, бывал.

— Все равно не вы, — говорю я. — Тот Миронов возит сейчас экскурсии к гигантским планетам. Хоть вы действительно на него похожи.

— Еще бы, — говорит он с печальной улыбкой. — Но не падайте в обморок, если встретите еще парочку похожих на него штурманов Мироновых.

Пока мой мозг производит бессмысленную мыслительную работу, Роберт лже-Миронов скрывается за ближайшим баобабообразным деревом и вскоре вновь появляется, волоча сеть, напоминающую рыболовную.

— Берите за другой край, — говорит он мне. — Надо прикрыть яму, а то мало ли что. Еще выпрыгнет.

Я берусь за сеть, которая изготовлена из каких-то местных растений и весит поэтому килограммов пятьдесят. Лже-Миронов ловко кладет поперек ямы несколько извилистых, похожих на длинные корни жердей, потом мы натягиваем сеть поверх импровизированной решетки. Лупоглазое чудище снова начинает горланить и брызгать слюной. Но наша миссия окончена, и мы можем с достоинством убираться.

Мы идем по упруго-гладко-волнисто-зеленому ковру сквозь лес в направлении, противоположном выходу Роберта лже-Миронова, продолжая давно уже начатое мною движение. Над головами просвечивает сплошная кровля слившихся клейких крон, через каждые 30–35 метров поддерживаемых блестящими подпорками монументальных красных стволов. У самой земли ствол непропорционально широк — в двадцать обхватов, но потом он конусообразно сужается, чтобы затем, пройдя горловину, вновь расшириться неправильным асимметричным конусом. Таким образом, ствол зрительно напоминает среднюю часть песочных часов, в районе шейки облитую коричнево-красной краской. Верхнее расширение компенсирует, видимо, отсутствие ветвей.

Вскоре выявляется парадоксальная штука — чем ближе, по моему подсчету, подходим мы к границе леса, тем гуще стоят стволы. Я обращаю на этот факт внимание своего спутника.

— Ничего удивительного, — говорит мне Роберт лже-Миронов. — В домах то же самое. Середина пуста, по краям стены. Чем же природа глупее нас?

— Интересно, — говорю я. — А как же мы выберемся из леса? В деревьях прорубив окно?

— Зачем же? — говорит мне лже-Миронов. — Давно прорублено. Кстати, почему бы еще в скафандре?

Как вам это нравится? Кончается уже час с тех пор, как мы с ним встретились. Порядочки, нечего сказать.

— У меня лишь обычная биопрививка. Ее, вероятно, недостаточно? — неприятным для себя голосом говорю я.

Он смотрит на меня и откровенно смеется.

— Обычная прививка! Ничего себе! У меня, например, никакой нет.

Почему так всегда бывает — если меня кто-то в кои-то веки раз оставит — в дураках, то он ни за что не остановится на достигнутом, так что получается не единичный случай, а целая серия? За что мне такое наказание?

Но нет худа без добра — я отстегиваю шлем, вдыхаю туземный воздух со всеми его непривычными запахами, минут пять осматриваюсь и принюхиваюсь, потом снимаю и скафандр, тщательно, как парашют, укладываю его в рюкзак и в одном белье топаю рядом с лже-Мироновым по еле заметной тропке, а потолок леса все опускается, но в конце концов мы выходим на свет, такой яркий, что можно смотреть, только прищурившись, и я вижу в поле перед собой целую толпу дальних звездолетов, стоящих там на приколе.

7. Накануне

Техник-хранитель Рон Гре был в отчаянии. После того как его чуткое тело несколько дней подряд не подавало сигналов тревоги, он понял, что случилось непоправимое. Кожа Рона Гре не чувствовала ничего и сейчас, и можно было подумать, что с подопечным все в порядке, Рон Гре так и считал эти несколько суток, но ошибался, потому что наладить биоконтакт никак не удавалось, и здесь вполне могла скрываться причина отсутствия тревожных сигналов.

И Рон Гре проверял аппаратуру. Она насчитывала более десяти миллионов связей и деталей, которые могли нарушиться и выйти из строя. Хорошо, если удастся обнаружить неисправность. Но страшно подумать о противоположном исходе. Ведь он будет означать, что биоконтакт с подопечным потерян навсегда и Рон Гре провалил важный эксперимент. Вряд ли лысый Роооз похвалит тогда своего техника.

За спиной Рона Гре зашуршало, что указывало на то, что кто-то проник в лабораторию. По идее это мог быть только лысый Роооз. Рон Гре обернулся.

Это и был лысый Роооз. Но прежде чем Рон Гре успел представить разнос, который последует — а налицо установка, вывернутая наизнанку, — Роооз заговорил, причем довольно необычно.

— Здравствуйте, любезнейший, — сказал Роооз. — Проводим, получается, запрещенные опыты?

— Вам виднее, — дипломатично ответил Рон Гре.

— Виднее, любезнейший, — подтвердил лысый Роооз, кивая кубическим черепом. — Мы, кажется, склонны к далеким выводам? С огнем играем помаленьку, не так ли? А теорию игр, получается, подзабыли?

— Не изучали, — миролюбиво сказал Рон Гре. — Я же всего-навсего техник.

Лысый Роооз очень удивился.

— Техник? А где хозяин установки? — На ладони Роооза возник памятный кристалл. — Некто Роооз?

Рон Гре не успел решить для себя, что делать, как в лаборатории появился еще один, совершенно незнакомый.

— Я здесь, — сказал он. — А почему вы не явились на пункт обмена? Вы похитили мое тело! Я буду жаловаться в Бюро Наказаний!

Лысый Роооз самодовольно усмехнулся.

8. Табор аборигенов

И вот лже-Миронов проводит меня через взлетное поле, среди кораблей (некоторые жутко запущены), потом сквозь этот их городок, больше всего напоминающий трущобы проклятой древности, потому что сделаны домики из чего придется, и мне даже становится понятно, куда делись куски оболочки, которых не хватает на некоторых звездолетах. Нет, думаю, голубчики, моей-то обшивкой вам при всей вашей «автономии» поживиться не удастся, потому что корпус нашего корабля после встречи с метеоритами годится разве что на изготовление решета. А Роберт лже-Миронов подводит меня тем временем к самому хилому домишку, и мы вместе входим внутрь. Там нас встречает штурман Николай Криницкий, которого я довольно хорошо знаю, хотя он и учился на год раньше меня, и который — я в последнем уверен — работает сейчас смотрителем где-то на глубоководных плантациях.

Леди и джентльмены, думаю я, познакомьтесь теперь со штурманом лже-Криницким.

— Ба, да это никак Сашка Буров! — оглушительно басит он, подскакивая с кровати, на которой лежал прямо в одежде. Мы, конечно, обнимаемся и все как положено, потому что, хотя его неглупым и не назовешь, он парень неплохой, и я действительно рад его видеть, а потом он неожиданно заявляет:

— Ты, главное, не расстраивайся, — тут он хохочет, будто отмочил отличную шутку, и продолжает: — Ты, Сашка, главное, не огорчайся. Сними с себя траур, вот что я тебе скажу.

— Я и не огорчаюсь, — говорю я. — С чего мне огорчаться? И никакого траура я не надевал.

— А вот здесь ты, Сашка, не прав, — заявляет в полный голос Николай Криницкий. — Человек он, может, и нехороший, но все-таки человек. Я тебе вот что скажу главное, Сашка, гуманистом надо быть. Ты тело-то привез?

— Чего? — говорю. — Какое еще тело?

Николай Криницкий смотрит на меня как на последнего на свете кретина.

— Ведь ты, Сашка, с Никитиным летал? — говорит он — Отвечай, Сашка, с Никитиным или не с Никитиным?

— Ну, с Никитиным, — отвечаю.

— Никитина ты сюда привез?

— Ну, привез, — говорю. — Только я на борту его оставил, на орбите.

— Это ничего, — заявляет мне Николай Криницкий. — Главное, что привез, я вот что тебе скажу. А мы уж устроим ему пышные похороны.

Заявляет он это совершенно серьезно, хотя и без особенной скорби. Но мне от подобных слов только непонятнее.

— Какие еще похороны? — спрашиваю.

— Пышные, — отвечает мне Николай Криницкий. — Согласно местному обычаю. По всем правилам науки и техники.

Бедняга, думаю я про Никитина, а он-то сюда рвался. Как рвался! Но, как вы сами понимаете, давать в обиду своего единственного капитана я тем не менее не собираюсь.

— А без похорон, — спрашиваю, — никак нельзя обойтись?

Николай Криницкий глядит на меня укоризненно.

— Без похорон, Сашка, — говорит, — никак нельзя. Главное — гуманистом надо быть, вот что я тебе скажу. Хоть и далеки мы от Земли, но не должны скатываться до варварства, дикости и самоуправства.

— У нас для него даже кладбище специальное есть, — добавляет лже-Миронов, и опять я испытываю обычное для сегодняшнего дня чувство, будто кто-то из нас где-то чего-то недопонимает. Нет, друзья, думаю я, уж в третий-то раз вы меня сегодня в дураках не оставите. Дудки-с.

— Слушай, Коля, — говорю я Криницкому. — А почему я думал, что ты работаешь где-то подводным смотрителем?

Он на меня смотрит очень серьезно.

— Ты, главное, Сашка, вот что, — говорит он. — Ты, главное, не называй меня Коля, а то путаница получится.

— Интересно, — говорю. — И как же ты теперь прикажешь себя называть?

— Николя.

— Что-о-о?

— Николя, — заявляет он по прежнему без тени смущения — Зови меня Николя.

Я гляжу на лже-Миронова, тот равнодушно смотрит в окно на далекие вертикальные силуэты звездолетов, будто и не слышит всей этой тарабарщины. Да они тут все одинаковы, думаю я с тоской. В хорошую же ты компанию затесался, штурман Буров. С корабля сюда. Здесь ведь тоже одни сумасшедшие. Но что делать?

— Николя так Николя, — говорю я. — А можно короче — Ник?

— Нет, — говорит. — Ник никак нельзя.

— А Николай?

— И Николай нельзя, — говорит он. — Николай — имя резервное.

— Ладно, — говорю я. — Не хватало мне еще в разном бреду разбираться. Я же не специалист. — Слушай, Николя, а почему я думал, что ты работаешь где-то смотрителем?

— Где точнее? — спрашивает он.

— Где-то на подводных плантациях.

— На Земле? — спрашивает он.

— На Земле.

Николя Криницкий оглушительно хохочет во все горло.

— Тогда это не я, — заявляет он во всеуслышание. — Наверно, Сашка, это как раз и будет Николай.

Ага, думаю я, так все-таки легче. Диагноз, по крайней мере, ясен. Обыкновенное раздвоение личности.

Здесь лже-Миронов перестает любоваться силуэтами звездолетов и поворачивает к нам изнывающую от безделья физиономию.

— Не надоело? Дел полон рот, а они разговоры разводят.

Лицо Николя Криницкого приобретает выражение, свойственное некрупным бизнесменам и работникам системы охраны общественного порядка.

— Дела, — заявляет он строго. — Дела — это хорошо, вот что я вам скажу. А разве у нас есть дела?

— Полон рот, — говорит лже-Миронов. — Ракету с леса снимать — раз. И еще мои жабы. Словом, без всей гоп-компании не обойтись.

— Да, — говорит Николя Криницкий, поразмыслив. — Втроем, пожалуй, мы не управимся. Главное — непонятно, как деревья звездолет-то выдерживают?

— Да не корабль, — поясняю я. — Корабль у меня на орбите. Посадочную калошу.

— Подожди-ка, дай сообразить, — говорит он, вдумываясь в услышанное. — Народ, Сашка, все равно придется собирать.

И поворачивается к лже-Миронову.

— Твои-то, главное, смогут?

— Вполне, — говорит лже-Миронов.

Мне опять ничего не понятно. А Криницкий начинает перечислять, загибая от усердия пальцы.

— Значит, ты со своими да мы втроем — это уже шесть, да Сашка Буров — семь, да Манины…

— А что, Маня тоже здесь? — кричу я. Сами понимаете — все-таки в одной группе учились.

— Здесь, — ухмыляется лже-Миронов. — И даже не один.

— Да Котовы, — считает между тем Николя Криницкий. — Это уже четырнадцать…

Я отмахиваюсь от него и, обращаясь к лже-Миронову, спрашиваю:

— Как так не один? Обзавелся подругой, что ли?

Тот кивает, а Николя Криницкий, ухитрившись состроить умное лицо, заявляет во всеуслышание:

— Вот здесь ты попал, Сашка, — говорит, — пальцем в небо. В самую, я тебе скажу, точку. Им-то, главное, что? Они-то друг другом обзавелись, а для нас в этом целая философская проблема, вот что я тебе скажу.

— Ну когда же ты перестанешь? — обрывает его лже-Миронов. — Сначала устроить человека надо, а потом философию разводить. Да и дел ведь полно.

— Устроить? — говорит Николя Криницкий, будто проснувшись. — И то правда, я тебе вот что скажу. Тогда пошли скорей тебя, Сашка, устраивать.

— Я пока за своими сбегаю, — говорит лже-Миронов и исчезает, и вот уже мы с Николя Криницким шагам по их лагерю, будто вымершему. Впечатление, что все здесь спят до одиннадцати. Или наоборот — встают чуть свет, как лже-Миронов, и уходят охотиться на жабов и лягушков.

А лагерь, как выясняется, представляет собой очень своеобразный архитектурный комплекс. Как всякий уважающий себя комплекс, он состоит поэтому из более простых частей — симплексов, составленных, в свою очередь, из вертексов. Таким симплексом является здесь группа из трех—четырех картонно-титановых лачуг, слепленных вместе боковыми и задними сторонами. Тоже мне вертексы — величиной с мусорный ящик. Еще дома называются. А между ними вьются узенькие дорожки, совершенно безлюдные.

— Что-то, — говорю, — пустовато тут у тебя.

— Новостройки, — заявляет на всю улицу Николя Криницкий. — Здесь, Сашка, никто пока не живет, я тебе вот что скажу. Выбирай, главное, что нравится.

Я направляюсь к наиболее приличной группе мусорных ящиков, накрытых серебристым атмосферным стабилизатором.

— Вот, — говорю. — Здесь, если можно. Только чтобы на солнечной стороне.

Мы подходим к нужной двери. Николя Криницкий извлекает из своего чемоданчика кисть, банку с черной краской, и пишет на фанерной двери кривыми жирными буквами: «Буров». Потом он поворачивается ко мне и деловито осведомляется:

— Ты какое имя себе выбираешь?

— Не понял.

— Какое имя себе берешь? — нетерпеливо повторяет Николя Криницкий. — Саша, или Шура, или Александр, или какое? Ну?

— А это обязательно?

— Конечно, обязательно, — произносит Николя Криницкий с громадной внутренней убежденностью. — А как же иначе?

И действительно — как же иначе?..

— Ладно, — говорит он. — Тогда пусть будет Сашка. Ты как, не возражаешь? Главное — чтобы не возражал, я вот что тебе скажу.

Я, конечно, не возражаю. С чего бы это мне возражать? Он, высунув от усердия язык, выводит на фанерной двери жирные буквы. Получается как на визитной карточке:

— А отчество надо? — спрашиваю.

— Нет, — отвечает, — отчество как раз необязательно. Я тебе, Сашка, вместо отчества лучше рамку нарисую.

И обводит надпись на двери неровной траурной рамкой. Петом берет свой чемоданчик и банку с краской и говорит:

— Ну, пошли дальше.

— Погоди, дай осмотреться, — говорю я.

Он ставит чемоданчик на землю и садится на него, держа краску по-прежнему в руках. Я берусь за свою фанерную визитную карточку и вхожу внутрь помещения. Внутри комнатушка. Теснота, конечно, но жить можно. Кровать, стол, окно — что мне еще надо? И сторона солнечная. Я кладу рюкзак прямо на пол из прессованного картона и возвращаюсь к своему Николя Криницкому.

— Все, — говорю, — в порядке. Пошли, куда звал.

Он поднимается, берет в свободную руку чемоданчик, и мы вместе перемещаемся в прежнем направлении до ближайшего поворота. Здесь мы сворачиваем на девяносто градусов, обходя таким образом угол моего симплекса. Подойдя к двери, ведущей в лачугу, которая примыкает к моей, Николя Крнницкий опускает чемоданчик на землю, макает кисть в банку и очень тщательно выводит на дверях: «БУРОВ». И вновь нагибается за чемоданчиком.

— Это еще зачем? — говорю я. — Мне одного дома достаточно.

Николя Криницкий в ответ довольно громко хихикает.

— Не вижу ничего смешного, — сердито говорю я. — Не нужен мне сей небоскреб. Хватит с меня и одного.

Николя Криницкий опять хихикает.

— А это, — заявляет он на всю улицу, — вовсе не для тебя.

— Если так, — говорю я, — то зачем же ты начертал на двери мое презренное имя?

Он внимательно оглядывает дверь сверху донизу.

— Что-то, Сашка, я не вижу, — заявляет он наконец в своей оглушительной манере. — Что-то я не вижу здесь твоего имени!

Еще один филиал «Крокодила». Я тыкаю пальцем в дверь, прямо в жирные черные буквы.

— А это, — спрашиваю, — что?

Николя Криницкий неподдельно изумляется. Даже плечами пожимает от удивления.

— Так это же, Сашка, — заявляет он громогласно, — не имя. Это, главное, фамилия, я вот что тебе скажу.

— Но фамилия-то моя?

— А вот это, — заявляет он, — с какой стороны посмотреть. С одной стороны, Сашка, фамилия, конечно, твоя. Зато с другой, главное, она и не только твоя!

Никаких сил у меня не хватает терпеть такое.

— Знаешь, — говорю, — надоели вы мне все как не знаю кто. Осточертели со своими шуточками. Чихать я хотел на ваши шуточки. Вот что — снимите мне бот, и я лечу на орбиту, только вы меня и видели.

Минуты две Николя Криницкий переваривает это сообщение в прессу.

— Зачем ты, Сашка, — заявляет он наконец обиженно, — с друзьями-то так обходишься? Ведь мы с тобой по-хорошему. Никаких, главное, шуточек. Ведь ты не очень много летал с Никитиным?

Я постепенно остываю.

— Немного, — говорю. — Четверть рейса.

— Так вот, — победоносно заявляет мне Николя Криницкий. — Неужели, Сашка, за оставшиеся три четверти рейса ты не успеешь сюда еще раз прилететь? Я тебе вот что скажу со всей ответственностью: успеешь, и даже неоднократно!

Подобные нелепости обычно лишают меня последней способности к сопротивлению. Я начинаю на все реагировать легкомысленно, и даже отсутствие логики в происходящем перестает меня угнетать.

— Но для тебя, чтобы сюда прилететь, — говорю я, вступая тем самым в совершенно бессодержательную дискуссию, — мне необходимо сначала отсюда улететь!

Минут пять Николя Криницкий смотрит на меня широко раскрытыми глазами — настоящий памятник Его Величеству Удивлению, — потом ставит чемоданчик на землю и хлопает себя по лбу освободившейся рукой.

— Я же, Сашка, — заявляет он на весь лагерь, — совсем забыл! Ведь ты же еще не знаком, главное, с нашей эмпирической теорией!

С такими словами он опускается на свой чемоданчик и жестом гостеприимного хозяина указывает мне на крыльцо. Я послушно усаживаюсь, приготовившись слушать. Но Николя Криницкий не успевает даже рта раскрыть, потому что перед нами появляется Роберт лже-Миронов. Появившись, он начинает разглядывать меня так, будто впервые видит.

— А где остальные? — вопрошает его Николя.

Роберт лже-Миронов делает рукой жест — сейчас, мол, придут — и говорит, обращаясь ко мне:

— Так вы, значит, и есть Александр Буров.

— Сашка, — поправляет его Николя Криницкий. — Сашка его зовут.

— Да? — говорит Роберт лже-Миронов. — Странно, вы же первый. Ну ладно, будем знакомы. Борис. Борис Миронов.

— Вас же звали Роберт?

Он отрицательно качает головой, сжав губы в широкой усмешке, а его голос произносит где-то за моей спиной:

— Да нет, его зовут Борис. Это я Роберт.

Я медленно оборачиваюсь.

Там, широко ухмыляясь, стоит еще один лже-Миронов. Некоторое время я не могу выдавить из себя ни слова. Только мой взгляд, как маятник, молча переходит с одного на другого.

Тщетно. Передо мной стоят два совершенно одинаковых охотника на жабов. То есть они, конечно, не совсем одинаковые. Волосы у одного подлиннее. Один гладко побрит, на лице другого щетина. Да и одеты по-разному. Роберт — в ковбойку с закатанными рукавами и легкие штурманские брюки. На Борисе, наоборот, — штурманка и джинсы. Сходство тем не менее поразительное.

Потом я вспоминаю, что есть такое явление, как близнецы, и спрашиваю у лже-Мироновых.

— Вы братья?

Ответить лже-Мироновы не успевают, и я их понимаю, потому что все заглушает голос Николя Криницкого, который заявляет мне, что нет, лже-Мироновы не братья и что братьев здесь ни у кого, главное, нет, но зато у них есть своя эмпирическая теория, которая объясняет все не так плохо, вот что я вам скажу. Здесь все окончательно смешивается и идет как во сне, потому что слова Николя Криницкого покрывает оглушительный нестройный дуэт; «Ба, да это никак Сашка Буров!» — и к нам подходят еще два Николя Криницких, одного из которых, впрочем, зовут Коля, а другого Ник. Потом к нам все время подходят еще какие-то люди, многих я знаю в лицо, а некоторые похожи друг на друга, как капли воды, а Николя Криницкий продолжает, заявляя, что те, кто живет сейчас на планете, были в свое время свидетелями смерти-капитана Никитина. Каким образом они сюда попадали, никому в точности не известно, но это и неважно, потому что теория у них эмпирическая, основанная на фактах, и потому правильная. Потом он излагает мне всю историю колонии, из которой я помню только, что однажды Коля Криницкий видит, что Никитин умирает от отравления какой-то местной гадостью на только что открытой планете, Коля после этого попадает сюда вместе со звездолетом, а через месяц прилетает Ник Криницкий и заявляет со всей ответственностью, что ничего такого не было, что эти несъедобные растения он, Ник, своими, главное, руками выбросил в иллюминатор, и они пошли дальше, к планете со штормовым небом, со смерчами, и Никитин пытался высадиться и погиб при посадке, а он, Ник, попал сюда неизвестно как, а потом прибывает штурман Манин — передо мной тем временем появляются сразу трое Маниных под руку с одинаковыми красивыми женщинами, очень похожими на жену капитана Никитина, — и сообщает Криницкому, что тот на самом деле работает где-то, кажется, водолазом, что они с Никитиным вернулись на Землю живы-здоровы, Криницкий после этого как раз и ушел, а Манин согласился быть штурманом у Никитина, хотя Криницкий его и отговаривал, потому что Никитин сто раз за полет хотел кончить, главное, жизнь самоубийством, неоправданно рисковал и еще я вам что-то скажу, но Манин согласился, и своими глазами видел, как дракон на планете Икс проглотил его прямо в скафандре и только кости выплюнул, а Манин, рискуя жизнью, подобрал их, потому что не годится оставлять останки своего капитана на чужой безлюдной планете, и после этого Манин перенесся сюда неизвестным способом, а через неделю появляется еще один Манин и говорит, что, действительно, был такой случай, высаживались они на планете Икс и. Никитин хотел идти на вылазку безоружный, но в последний момент взял-таки с собой пистолет, и правильно сделал, потому что не успел он вылезти из люка, как на него набросился громадный зеленый дракон, и Никитин перерубил его одним выстрелом, но через день после этого пошел на дальнюю разведку, заблудился, повредил себе рацию и не успел вернуться, а Манин, рискуя жизнью, нашел в зарослях его тело, потому что не годится оставлять своего капитана на чужой планете, особенно если она дикая и безлюдная. После этого Манин тоже переносится сюда, а следом за ним еще два Манина, а через год неизвестно как появляется жена капитана Никитина, вся в слезах, и рассказывает всем желающим, какой несчастный человек был Никитин, как все друзья от него отвернулись, как он стал совсем одиноким, и как упал однажды в пропасть, когда они ходили с ним в горы, и что она думает, это было самоубийство, и сразу же на планете появляется штурман Сидоров и рассказывает свою собственную историю, а потом еще один, и еще, и еще, а потом снова жена капитана Никитина, потом штурман Котов, и опять штурман Котов, и еще одна жена капитана Никитина, и все что-нибудь рассказывают, и суть этих рассказов одна — Никитин погиб, а тот, кто при этом присутствовал, попадает сюда, на эту планету. И что никто из них не понимает, как такое может случиться, зато им ясно одно — капитан Никитин имеет ко всему этому какое-то отношение, пусть даже косвенное, и в этом-то и заключается их знаменитая эмпирическая теория. И, несмотря на некоторую путаницу, какая иногда возникает, и на целый ряд философских проблем, которые возникают постоянно, на судьбу они в общем не жалуются, потому что здесь ничуть не хуже, чем на Земле, и живут все они дружно и надеются, что и я вольюсь полноправным членом в сей коллектив.

Примерно такими словами заканчивается вдохновенный монолог Николя Криницкого, а вокруг нас уже стоит толпа, вся гоп-компания, мне, конечно, ничего не ясно, и вдруг я понимаю, что настало время отыграться за все, что я сегодня вытерпел, потому что вы не должны забывать, кто ждет меня на орбите.

И я начинаю свою собственную историю, хотя мне и жаль сразу нескольких Маниных, обменивающихся нежными взглядами сразу с несколькими женами капитана Никитина.

9. Наказание

Из происходящего Рон Гре понимал лишь одно — что неприятный разговор с лысым Рооозом отменяется. Обоим Рооозам было сейчас не до него. Как тому, который говорил «любезнейший» и был на самом деле представителем Бюро Наказаний, так и настоящему Рооозу в незнакомом обличье. Последнему приходилось сейчас несладко.

— Короче говоря, я вам не завидую, любезнейший, — говорил лысый представитель Луус. — То, что вы сделали, — наихудшее Преступление из всех, какие известны нашей организации. Права Личности священны, но нет ничего ужаснее ее Раздвоения.

— Не понимаю, — растерянно сказал незнакомый Роооз. — Я абсолютно ничего не понимаю. Мы думали о раздвоении личности, мы даже приняли специальные меры, чтобы его избежать. Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Любезнейший! — сочувственно сказал лысый Луус. — Вы принимали специальные меры! Да разве не понятно, что при каждом включении Возвращателя обстановка, окружавшая вашего подопечного, дублировалась и происходило Раздвоение Личности!

— Вы ошибаетесь, — сказал Роооз. — Обстановка действительно дублировалась, но раздвоения личности не происходило из-за гибели подопечного в одной из ветвей. Иллюзия непрерывности…

— Любезнейший! — сказал Луус с еще большим сочувствием. — Да раскройте же наконец глаза! При чем тут иллюзии? При чем здесь подопечный? Вы же согласны, что окружающая его обстановка дублировалась. Но ведь обстановка — не только мертвые предметы. Прежде всего ото Люди. А вы? Вы отсылали их в «специально выделенное место»!

— Начинаю понимать, — прошептал Роооз.

— Давно пора, — сказал Луус. — А вы вместо этого все время вводили в действие свой Возвращатель. И после каждого такого включения кто-нибудь оказывался там, на краю Вселенной.

— Какой ужас! — сказал Роооз.

— Причем нередко вы засылали туда несколько раз одну и ту же Личность, — продолжал Луус. — Там она встречалась сама с собой, что не могло не нанести ей глубокой моральной и психической Травмы. Поставьте себя на ее место! Что вы при этом почувствуете? Как это перенесете? Какие Комплексы у вас появятся?

— Ужасно, — с отвращением повторил Роооз.

— Теперь вы можете оценить всю глубину вашего преступления?

— Кажется, да.

— И вы понимаете, что оно заслуживает высшей меры наказания?

Лицо Роооза исказилось.

— Нет, нет! Нет, только не это! Нет!

— Я очень сожалею, — сказал лысый Луус. — Но представьте себе судьбы этих несчастных Личностей. Прочувствуйте всю бездну их страдания. Вспомните о том, что изменить что-нибудь мы не в силах. И вы поймете, что «высшая» в данном случае даже не означает «достаточная».

Роооз, закрыв лицо руками, выбежал из помещения. Некоторое время Рон Гре и лысый Луус смотрели друг на друга.

— Я простой техник, — сказал потом Рон Гре. — Я еще многого не знаю, потому что не все изучал. Что это за высшая мера наказания?

На плоском лице Лууса появились цвета печали.

— Это страшная Вещь, — сказал он, склонив кубический череп. — Его пошлют… соглядатаем-памятником на планету земной группы.

10. Главная последовательность

— Ничем я не рискую, — говорит мне капитан Никитин. — Во всяком случае, мне так кажется, и я это проверю.

И после этих слов покидает шлюз. Некоторое время я слежу по телевизору, как он карабкается по корпусу к носовым лазерным батареям, потом спохватываюсь, отстегиваюсь, встаю с кресла, иду к распределительному щиту и выключаю шкибер. Все-таки Никитин молодец — заставил меня его выключить. А что мне оставалось делать? Пусть уж лучше ударит нас лишний раз.

Капитан Никитин тем временем уже снял правую носовую батарею и тащит ее на плечах к корме. Не успел я похвалить его мысленно за быстроту и сноровку, гляжу — на правом локаторе, против точки, где только что была батарея, горит сигнал. Значит, еще один метеорит появился откуда-то и мчится теперь прямо на моего капитана, пользуясь тем, что тот только что снял охранявшую его противометеоритную лазерную батарею. В сектор обстрела других батарей метеорит не попадает, разворот сделать я не могу, потому что скинет тогда Никитине в тартарары, увернуться не могу по той же причине; сижу, словно выключенный манипулятор, не имея возможности пальцем пошевелить, и наблюдаю, как у меня на глазах расстреливают моего собственного капитана. Это, конечно, гипербола, попасть в Никитина метеорит не может, слишком такое маловероятно, но все равно впечатление достаточно жуткое.

Разумеется, капитан Никитин никакой угрозы не видит, индивидуального радара у него нет, и ползет себе по направлению к корме, чтобы установить там лишнюю лазерную батарею, последняя надобность в которой давно миновала, потому что атака кончилась и единственный метеорит, оставшийся от роя, приближается сейчас спереди, угрожая ударить по ничем не защищенной обшивке. А из показаний приборов следует, что как раз с этим метеоритом нам соприкасаться вовсе не обязательно, потому что он метеорит крупный и плохо нам придется после лобового с ним столкновения.

Ладно, думаю, все равно обшивку латать.

Капитан Никитин тем временем проползает мимо закрытого шлюза и продолжает движение к корме.

«Зачем он все-таки так поступил?» — думаю. Впрочем, тебя же предупреждали. А у самого на душе тяжесть. Все-таки неприятно, когда человек за бортом, в который нацелен метеорит, и, кроме того, от толчка в момент столкновения может скинуть моего славного капитана неизвестно куда подальше, ищи его тогда по всей Вселенной.

Сижу я вот так и думаю — вернее, ничего я не думаю, просто бродят в голове разные мысли, даже недостаточно сформированные, и вдруг все кончилось, потому что метеорит рвануло на миллион обломков — бывает такое, от внутренних напряжений — и они огненным в радарах дождем обдали весь борт нашего доблестного корабля.

И это был жуткий, ужасный момент, сами должны понимать, потому что вот был у меня капитан — и нет моего капитана, нет его уже, не уберегся, да и невозможно было уберечься под таким ливнем, и только бесформенно сплющенный скафандр, как спущенный футбольный мяч, висит за бортом рядом с искалеченной батареей неподалеку от воздушного шлюза.

Ах ты собака, думаю я про метеорит, ах ты сволочь, ах ты мерзавец!

Сам сижу как парализованный, ничего не понимаю, и в мозгу у меня одна только идиотская мысль: «Ах ты мерзавец, ах ты сволочь!» — будто этим чему-то поможешь.

А ты, думаю я потом. Ты — сумасшедший. Какого лешего полез ты за борт? Потому что у тебя была уверенность? Так где же теперь твоя хваленая уверенность?

Вон она, думаю я, плавает там за бортом вместе с тобой, будь ты проклят, хоть и очень нехорошо так думать.

Сам-то ты тоже хорош, думаю я. Ведь был момент, когда ты ему чуть не поверил…

Потом, спустя некоторое время, я все же пришел в себя, подремонтировался и направился прямо к Земле, а не в район Холодных Солнц, как намечалось в программе. На кой мне теперь эти Холодные Солнца?

Да, чуть не забыл — когда я сидел в рубке после всего этого кошмара и голову мне бороздили всякие глупые мысли, я увидел то, о чем мне рассказывали все, кто до меня летал с Никитиным, — космический мираж. Это был корабль, такой же, как наш, и он висел в пространстве совсем недалеко от нашего. Действительно, он был точь-в-точь наш — вплоть до опознавательных знаков. Самое странное, что от него на экранах радаров шел сигнал, как от нормального корабля.

Прямо чертовщина какая-то, честное слово.