Искатель. 1979. Выпуск №2

1

Лежать на тротуаре неприлично.

Эту истину мне внушили давно — в ту пору, когда я, пожелав и не получив игрушку с витрины, не спеша раскладывался у ног прохожих и игнорировал призывы не ныть и принять нормальное положение. Первые два-три подзатыльника, выданные старшими, помнится, не поколебали мою уверенность в праве валяться где хочу, но десятый или двадцатый сделали свое дело.

Итак, лежать на тротуаре неприлично. Тем более в центре столичного града Софии, на улице Царя Калояна. И все же я лежу — минуту или две, а может быть, и дольше. И нет силы, способной поднять меня на ноги. Я безучастно вслушиваюсь в звуки, глазея на облако, повисшее над зеленой крышей. Крыша прячется за желтой стеной, и я не могу вспомнить, где и когда уже видел все это. Желтое, зеленое, серое. Одно я знаю точно: на углу справа должен быть модный магазин.

Неясная тревога рождается во мне и обрывается вместе с сознанием. Тишина — и черным-черно… Свет приходит заодно с болью. Она возникает в затылке, впивается в виски, и я слышу собственный стон — рыдание фагота, терзаемого обезьяной.

— Что с вами? Вам лучше?

Прежде чем понять смысл, я перевожу с неведомого языка на родной и по слогам составляю ответ:

— Да… Мерси.

Нечто белое, полускрытое вуалью наплывает на меня и обдает ароматом духов. Я протягиваю руку и дотрагиваюсь до него…

— Простите, — говорю я и окончательно прихожу в себя.

— Что вы стоите, господа! Помогите же ему!

Женский голос пронзителен и чист; повинуясь ему, сильная рука тянет меня кверху. Седые усы, черное, шинельного покроя, пальто. Командное рокотание:

— Эй, кто-нибудь! Пригласите-ка полицию!

— При чем здесь полиция? Ему нужен врач!

— Это ваш знакомый, сударыня?

— А вам-то что? — И с вызовом: — Обожаете совать нос в чужие кастрюли, да?

Маленькая перепалка, порожденная несходством взглядов на любовь к ближнему своему. Мне скандал ни к чему, и я, с трудом приняв вертикальное положение, тороплюсь протянуть пальмовую ветвь.

— Благодарю, госпожа! Честь имею, уважаемый! Ума не приложу, что это со мной стряслось… Разрешите представиться: Слави Багрянов, коммерсант.

Перед глазами сетка тумана, но чувствую я себя достаточно сносно. Кое-как приподнимаю шляпу.

— Мерси…

Небольшая толпа, собравшаяся на происшествие, начинает редеть. Бежевые, коричневые, серые и гороховые пальто и макинтоши, перемешанные с черными рединготами и саками, очищают тротуар, и я, не обнаружив среди них синей шинели полицейского, перевожу дух.

— Вы сможете идти, голубчик? Или поискать такси?

— Где это вы возьмете такси? Скажете тоже!..

Увы, дама в вуали права: такси в Софии — проблема. За двое суток, проведенных здесь, я убедился, что отыскать прокатную машину немногим легче, чем источник карлсбадской в пустыне. Впрочем, сейчас мне такси ни к чему. Мой путь короток и должен был закончиться у входа в модный магазин.

— Я долго лежал, господа? — говорю я и стряхиваю с рукава лепешку грязи. — Который час?

Дама пожимает плечами, а седоусый расстегивает пальто. Рука в перчатке выуживает старинные часы, щелкает крышкой.

— Без четверти одиннадцать.

— Вы уверены?!

Седоусый с достоинством прячет свою рухлядь.

— Уверен ли? Это «Патек», мой дорогой, «Патек», и он ни когда не ошибается. Честь имею!

В висках у меня гудит, и спина покрыта потом… Опоздал.

Я стою, привалившись спиной к стене, и рассматриваю полу плаща, исполосованную грязью. Без четверти одиннадцать. Я опоздал на пятнадцать минут… Нет, не может быть! Это какая-то ошибка, сон наяву, бред; сейчас я проснусь, и все станет на места, и часы покажут нужное время: десять тридцать.

Черная вуаль участлива и деликатна.

— Вам нехорошо?

— Отнюдь! — говорю я не слишком вежливо. — Все зеер гут!

— Тогда я пошла… И, кстати, верните, пожалуйста, мой платок. Он у вас в руке. Не в этой, в левой.

Похоже, обморок выбил меня из колеи. Сначала я не опознал зеленую крышу патриаршего дома; потом болгарский язык показался чужим; и вот теперь — дамский платочек, неведомо как попавший ко мне.

— Извините… Почему он у меня?

— Я вытирала вам лицо. Вы были мокрый, совсем мокрый, прямо хоть губкой суши. А потом вы вырвали его у меня… Вы сделали мне больно!

Маленькая рука, розовая от холода, возносится к вуали. Губы складываются в трубочку, дуют на пальцы, словно боль еще не прошла. Сдается мне, что от Слави Багрянова ждут не слов благодарности, а деяний во искупление вины.

Взгляд мой отрывается от руки, скользит по пальто и сосредоточивается на модных туфлях. Каблуки сбиты, на носках царапины, закрашенные гуталином… Обувь — старый предатель; она выбалтывает хозяйские тайны с несдержанностью прислуги… Кто же ты, прекрасная незнакомка? Продавщица из салона или ночная фея? А может быть, и то и другое?… Шляпа моя совершает маленький полет.

— Багрянов. Можно — Слави.

— Искра. Просто Искра.

На свидание я опоздал, и у меня бездна лишнего времени.

— Что же мы стоим? Вы позволите?

Локоток с готовностью сгибается; вуаль колышется от дыхания.

— Не слишком ли вы смелы? Куда вы меня ведете?

— Еще не знаю… В никуда.

Скверный день, тяжелый день, сулящий бог знает какие осложнения. И ведь с чего началось? Со сквознячка, подстерегшего Слави в коридоре гостиницы. Еще позавчера меня стало познабливать, но дел было по горло, и я отложил заботы о здоровье до лучших времен. И зря. Спустя сутки озноб перешел в дрожь; я трясся и глотал пилюли, купленные в ближайшей аптеке. Фармацевт, снабдивший меня ими, — карлик с грустным восточным профилем — пощупал мой пульс с выражением, сулившим катастрофу. «Плохо дело! — Глаза карлика стали еще грустнее. — Хорошенькая порция инфлюэнцы и вдобавок что-нибудь легочное… Покой, немного ракии на ночь и, главное, аспирин». В рецепте грустного пройдохи мне доступны два компонента: таблетки и выпивка. Что касается покоя, то за последние годы я как-то отвык от него, и мысль, что где-то существует тишина, кажется мне нелепой.

Куда мы идем? Ах да, в сладкарниду, выпить по чашечке «турского» — дикой крепости кофе, напоминающего подслащенный хинин. Искра — настоящая дама! — светски улыбается мне сквозь вуаль. Хотел бы я знать, что думают прохожие, наблюдая со стороны немолодого господина в плаще из английской шерсти, шествующего по улице Царя Калояна под ручку с ночной феей?

— Сколько вам лет, Искра?

— Двадцать два. Старуха.

— Не кокетничайте! Скажите лучше, вам не стыдно идти с таким кавалером? Гляньте-ка, у меня весь плащ в грязи.

— Дадите мелочь хозяину, и он все очистит, — просто говорит Искра. — Это недалеко…

Мы ускоряем шаг, и вовремя: небо — старая лейка! — решает, что настало время помыть город. Третий или четвертый раз за день. Черт бы его побрал, софийский февраль! С утра над Витошей было по-летнему чисто; солнце возлежало на склоне, высвечивая складки; потом пошел дождь; дождь сменился снегом; и снова вылезло солнце, чтобы через полчаса исчезнуть и дать дню окраситься в фиолетовые тона. С ума можно сойти от перемен!

Между нами говоря, я больше всего на свете люблю постоянство. Всякие там капризы и сюрпризы раздражают меня. За двое суток софийского житья я досыта наелся ими… Двое суток… А впереди — еще несколько долгих дней. Их надо прожить. Где и каким образом?

На эти вопросы у меня нет ответа. И не только на них.

2

Чашка кофе… Еще одна… После четвертой я завершаю эволюцию от господина Багрянова к бай-Слави. Сближение с Искрой идет такими темпами, что начинает меня тревожить. Признаться, мне не совсем улыбается проснуться поутру в чужой постели с головой, распухшей от ракии и запаха пудры.

Искра мелкими глотками осушает пятую чашку подряд и смотрит на меня глазами собственницы.

— Ты что, задремал, бай-Слави?

— Я?… Извини.

Лицо у Искры узкое, бледное; губы и брови — очень яркие — кажутся взятыми напрокат. Лицо Пьеро, поменявшего пол.

— А дождь-то все идет, — лениво говорит Искра и, поймав мой взгляд, почти ложится на стол, так что вырез платья распахивается, полуобнажая грудь. — Ты любишь виноградный лукум?

— Не очень.

— Чудак! Что до меня, то предложи мне на выбор луканку и лукум, я выберу лукум. От него не толстеют. Ты не против, если я закажу еще порцию?

— Валяй…

Я отвожу глаза и достаю пачку «Арды». Сухой табак потрескивает в пальцах.

— Дай и мне, бай-Слави… Твои родители из деревни?

— С чего ты взяла?

— Ты куришь «Арду». Дешевый сорт, как раз для крестьян.

— Привычка, — говорю я спокойно. — Раньше я курил «Картел», он еще дешевле и крепче. Табак, как и выпивка, должен забирать. Кстати, а не выпить ли нам? Эй, любезный, две рюмки ракии.

И почему это мне везет на запреты? Падать в обморок на улице нельзя, курить дешевую «Арду» тоже. Я люблю крепкие табаки, а послушать Искру, так надо менять сорт. Или нет? Или в конечном счете Слави Багрянов может позволить себе роскошь иметь индивидуальные черты?

— Не отставай, Искра! — говорю я и залпом выпиваю рюмку. — Ракия изумительная штука! Напиток напитков! У нее есть вкус и запах, и не говори, что они кошмарны. Или ты думаешь, что «Метакса» — эта греческая дрянь, именуемая коньяком, — лучше водки? Ну только не лги. И не морочь мне голову, что лукум вкуснее луканки. Любая колбаса, даже не луканка, сытнее и полезнее сладкого крахмала. Не так ли? И, кроме того, учти — хотя ты этого и не знаешь — от лукума толстеют. Жиреют до невозможности, становясь бочками с салом. Ты хочешь стать бочкой с салом? Ну, ну, не хмурься, до этого далеко. Верное слово, не будь я Слави!

Я выпаливаю эту галиматью, не выбирая слов, и при этом стараюсь посмотреть на дверь, от которой, лавируя меж столами, идет молодой человек в примятой шляпе. Я его никогда прежде не встречал, но ему не надо доставать жетон, чтобы представиться.

Глаза Искры до краев затоплены недоумением.

— Ну и ну, — говорит она. — Не стоит тебе пить, бай-Слави. Одна рюмочка, а поди ж!

Я киваю ей и поднимаю руку.

— Любезный! Еще две ракии и шоколад для барышни. Швейцарский! С коровой на бумажке.

Я пьян, я вдребезги пьян. Не надо быть Сократом, чтобы понять это. Провинциальный житель Слави Багрянов гуляет напропалую, спуская левы. А, не жаль! Живем только раз, и не каждый день удается подцепить на улице барышню.

Господин в шляпе огибает столик и становится за спиной Искры.

— Здравствуй, детка.

Крупная рука с короткими пальцами легонько похлопывает Искру по плечу.

— Ты сиди, сиди… Твой брат? Небось двоюродный?

— Господин Петков! Откуда ты взялся?

Петков таинственно прищуривается.

— Секрет! Так ты не ответила — твой родственник?

Искра поправляет вуаль и с неудовольствием поджимает губы.

— Все шутишь. Знакомьтесь, господа: Слави Багрянов — Атанас Петков.

— Весьма польщен…

Петков кивает и садится, не подав руки. То, что он из полиции, это ясно. Выдает касторовая шляпа из запасов Дирекции — таких, насколько, мне известно, нет в продаже. Какая-нибудь шишка из отдела нравов? Или он служит в ДС?[2]

Обдумывая это, я не забываю придвинуть Петкову рюмку ракии. Озноб тихо карабкается по спине, стискивает шею, и я изо всех сил стараюсь выглядеть беспечным.

— За знакомство. Слушай, Искра, ты любишь песни?

— Смотря какие.

— Шопские, на два голоса. У меня, господин Петков, оч-чень приличный баритон. Не веришь?

— Почему же, — вежливо говорит Петков и смотрит на меня поверх рюмки. — У тебя и лицо хорошее. Красивое, фотогеничное. Ты, господин Багрянов, наверное, здорово выходишь на фотографиях.

«Фи вам!» — как говорят барышни в провинции. Никакого изящества! Но если тебе так нужно, я готов подыграть.

Две-три старые фотография я ношу при себе. В паспортной книжке. Они запечатлели для вечности физиономию Слави в числе других.

Петков небрежно рассматривает фотографии и словно невзначай листает паспорт. Я слежу за ним и чувствую, что озноб держит меня мертвой хваткой. Кровь начинает пульсировать в висках, и я слышу стук своего сердца.

— Хозяин! Ракии моему другу и рюмочку госпоже. И мне… За знакомство… Твое здоровье, господин Петков.

Ракия обжигает рот, вызывая спазм, но я бесстрашно вытягиваю губами последние капли, прищелкиваю языком. Что, что, а пить я умею. Алкоголь не берет меня, только в голове звенит.

— Хороша! Приезжай ко мне в Добрич, Атанас! Я тебя домашней угощу.

У каждой удачи есть пределы. Везение не может быть бесконечным. Оно как шагреневая кожа — отрываешь от него по кусочку, рискуя в один прекрасный день протянуть руку за новой порцией и не найти ничего… Вот так-то…

— Ты страшно милый, бай-Слави, — протяжно говорит Искра и наклоняется ко мне. — Пригласи меня в Добрич. Ладно?

Она порядочно набралась. Еще бы, четыре рюмки ракии! Напудренные щеки розовеют, пальцы вздрагивают, и сигаретный пепел сыплется на отвороты пальто.

— Валяй, — говорю я. — А ты что молчишь, Атанас? Может, я тебя чем-нибудь обидел? Не хочешь, чтобы зван Атанасом, не буду. Все равно ты мне по душе. Э?… Да ты что, и правда обиделся?

— Он не обиделся, — говорит Искра.

— А чего молчит?

— Да он всегда такой… Плюнь на него, бай-Слави!

Лоб Петкова собирается в морщины, уползает за кромку шляпы.

— Не вмешивайся, Искра!.. Послушайте, мне что-то скучно в этой сладкарнице. Не то место, где порядочные люди могут хорошо посидеть. Да и полдень скоро.

Полдень — время обеда. Священный час. София — большая провинция, где все встают на заре, набивают животы к полудню, ужинают с темнотой и в десять — баю-бай.

— Как хочешь, Атанас.

— Тогда пойдем отсюда. Я знаю одно местечко, где для нас с тобой найдется свободный столик. И кухня там — боже мой!

— А Искра?

— Прихватим и ее.

Я колеблюсь. Ровно миг, не дольше. Плащ мой вычищен и высох, ракия допита, и хозяин вот-вот закроет сладкарницу на перерыв. Паспорт и фотографии все еще лежат на столе. Я прячу их и мысленно скребу в затылке. Французы утверждают, что, когда двое пытаются надуть друг друга, один — заведомый дурак. Веселые они люди, французы…

— Ладно, — говорю я и тяжело поднимаюсь. — Пойдешь с нами, Искра?

Рука моя запихивает в карман паспорт и выуживает несколько кредитных бумажек. Гораздо больше, чем полагается за кофе, шоколадку и выпивку.

— Любезный! Получи! Сдачи не надо.

Слави Вагрянов, когда хочет, щедр, как растратчик. Петков прищуривается, провожая деньги равнодушным взглядом, а Искра, качнувшись, приваливается ко мне мягкой грудью.

— Какой ты милый…

Интересно, куда мы направимся отсюда — в кабак или прямехонько в гостеприимный дом Дирекции полиции?

3

— Так ты, говоришь, знаком с Лулчевым? — переспрашивает Петков и почесывает переносицу. — Это большой человек, бай-Слави.

— Не то чтобы мы дружили, — говорю я скромно, — но господин Лулчев гостил у нас в Добриче. Может, он и забыл меня.

— Забыл — напомни.

Я пожимаю плечами и присвистываю.

— Легко сказать! У Любомира Лулчева и без меня дел через край. Ты вот, Атанас, живешь в столице и небось со всеми знаешься… Подскажи серьезно, как быть?

— Говорю тебе, позвони во дворец.

Любомир Лулчев — советник царя, и Петков, похоже, вытянул туза. Со Слави, образно говоря, происходит то же, что с игроком в покер, прикупившим карты не старше тройки. Вся его наличность в банке, и он вынужден блефовать до конца в расчете, что противник спасует.

— Пожалуй, — говорю я отважно и продолжаю сидеть. — Сейчас и позвоню. Где у тебя аппарат, Атанас?

Поразительно, сколько разных разностей удерживает память. Телефон Лулчева пылился в ней много лет — лежал себе в уголочке среди всякой всячины..

Я делаю попытку встать, краем уха вслушиваясь в звуки, несущиеся из соседней комнаты. В ресторане Искра налегла на вино и теперь спит, копит силы для продолжения. Петков, по-моему, тоже перебрал. Пока мы ждали трамвая, чтобы ехать к нему домой, он был сравним с Пизанской башней, клонящейся к земле, но не падающей.

— Где у тебя телефон? — повторяю я, не покидая кресла. — Проводи меня, Атанас. Я позвоню, и мы поедем во дворец. Ты и я.

Петков еще раз почесывает переносицу. Медленная улыбка раздвигает его губы, открывая ряд желтоватых зубов. В ней столько обещания, что, будь Слави потрезвее, он бы поежился.

— Ты серьезно, бай-Слави?

— Разумеется! — говорю я. — Чего мне бояться?!

— Твоя воля… Бояться и впрямь нечего. Ну пойдем, только тихо, не разбуди Искру; пусть себе спит и не мешает нам.

Еще в начале начал, когда Петков готовил в кухне закуски, мы с Искрой обревизовали квартиру. Не всю. Третья комната, ход в которую идет из глубины холла, осталась необследованной. Она тянет меня к себе…

— Поедем ко мне домой, — сказал Петков в ресторане — и солгал.

Этот дом — не его дом, и разные пустячки, удостоверяющие обжитость, — бесстыдные обманщики, разоблаченные Слави. Поэтому он мысленно загнул палец, обнаружив, что на цепочке в ванне нет пробки. Все остальное было в порядке — зубная щетка высовывалась из стаканчика, губка лежала на батарее, а в углублении раковины красовался обмылок… С кухней обстояло благополучней. Старая сковородка на плите, стаканы в мойке. Я был готов раскаяться в подозрениях, но тут увидел картинку в простенке и забил отбой. Это была олеография, чистенькая донельзя, словно ее повесили вчера.

Итак, Петков привез нас на конспиративную квартиру. Такие используются обычно для разных деликатных делишек, и то, что мы оказались здесь, — факт, поддающийся толкованиям. Я предпочитаю не ломать себе голову и принимать его как есть. В конце концов, мой друг Атанас мог не рассчитывать на проницательность Слави и проявить гостеприимство от чистого сердца.

Я пришел к такому выводу, пока укладывал Искру и накрывал ее пледом. Искра посапывала — блаженное дитя. Я погладил ее по голове и вернулся к Петкову, коротавшему ожидание в обществе бутылки.

Домашняя ракия была желта и густа, как касторка. И пахла не лучше. Мы выпили за меня, за Петкова, снова за него, за спящую Искру. Петков и раньше, в ресторане, потихоньку спаивал меня. Я не протестовал, прикидывая, насколько хватит его самого; однако способности Атанаса столь велики, что это начинает меня пугать. Оттягивая очередной тост, я заговорил о делах в Софии и Лулчеве. И тут-то Петков и подловил меня.

Что ж, ты сам того хотел, Слави! Третья комната притягивает тебя, и ты натолкнул Петкова на мысль о звонке. Почему же ты колеблешься?…

Петков делает шаг к двери.

— Идем, бай-Слави, — говорит он настойчиво и трезво. — Или ты передумал?

Мы выходим в холл, и Петков, посторонившись, ногой толкает дверь в неосвещенную комнату. Дыхание его холодит мне затылок.

Мрак. Тишина. Пустота. Никого. Петков берет меня под локоть и подводит к креслу. Кивает на телефон: «Звони!»

Прежде чем набрать номер, я успеваю подумать, что, похоже, сам себя загнал в угол.

Длинные гудки. Провод свободен, но на том конце не торопятся отозваться. Петков, сидя на краю стола, небрежно качает ногой.

— Канцелярия Лулчева, — звучит в трубке. — Говорите!

— Алло, — откликаюсь я. — Алло, господин чиновник! Это Багрянов, коммерсант из Добрича. Соедини-ка меня, будь добр, с его превосходительством.

Пауза, треск.

— Повторите, кто у аппарата?

— Багрянов из Добрича.

— Его превосходительство занят.

Удобный повод извиниться и положить трубку. Однако Петков глядит на меня в упор, и я проявляю настойчивость.

— Минутку! — говорю я внушительно. — Ты все-таки попытайся, многоуважаемый. Мы с господином Любомиром близко знакомы, и, уверяю, он будет недоволен тобой.

Новая пауза, заполненная треском. Я протягиваю руку и неожиданно для Петкова пригибаю его к себе. Головы наши сближаются, и ответ из канцелярии слышен нам обоим:

— Извините, господин Багрянов, но его превосходительство действительно занят. Не затруднитесь позвонить ближе к вечеру.

— Изволь, — говорю я и отпускаю Петкова. — Я позвоню.

Жестом победителя я кладу трубку. Даже не кладу — швыряю на вилку, а Петков опускается в кресло и потирает шею.

— Ну и рука у тебя, бай-Слави! — Он простецки улыбается. — За такую руку грех не выпить!

— Не буду, — говорю я. — Устал, пора в гостиницу.

— Устал — ложись и спи. Место найдется.

— Да нет, поеду…

— Тебе не правится у меня, бай-Слави? Слушай, ты же деловой человек и знаешь цену деньгам. Сколько ты платишь за нору в гостинице? Левов двадцать, не меньше?

— Двадцать пять, — говорю я со вздохом. — Но ты ошибаешься, это не нора. Очень приличные номера на бульваре Евтимия. И кормят неплохо.

— Добавь: бесплатно.

— Если бы…

— Так поживи здесь! Такой уж я человек, люблю делать добро приятелям. Не порть дружбы — оставайся. Вечером съездим в гостиницу, заберем вещи — и живи. Я ведь холостяк, и днем на работе.

Покер — игра коварная. В ней выигрывают не те, у кого больше денег и лучше карта, а тот, кто владеет нервами.

— Я бы рад, — говорю я нерешительно, — Но, понимаешь, завтра мне нужно быть в Тырговиште. Сделка. Я так и рассчитал: за сутки обернусь, а послезавтра займусь делами в Софии.

Петков встает.

— Жаль… Ладно, не беда. Отдохни здесь сколько хочешь, а потом мы с Искрой проводим тебя. Поужинаем вместе — и на вокзал.

Я киваю и тупо разглядываю обои. Импровизация — палка о двух концах, и теперь придется ехать в Тырговиште… И что ты за человек, Слави? У тебя просто дар создавать трудности!.. До нового визита в модный магазин — двое суток. Хорошо, что не две недели. Ибо за четырнадцать дней ты бы такого наворотил, что и за год не поправишь!.. Но Петков-то, Петков! Ах, как хочется думать, что он возлюбил меня по-братски, однако при всем при том самое правильное — уносить ноги.

— Спасибо, дорогой Атанас.

— Пустое, бай-Слави! И давай уговоримся: вернешься из Тырговиште — и прямиком ко мне. Я дам тебе ключ. И хватит об этом, не благодари!

«Уносить ноги…» А как?

4

Купе пассажирского поезда — неплохое местечко для отдыха и размышлений. Я сижу у окна, покуриваю и пытаюсь разобраться, что к чему. Голова чиста, и мысли легки. После ужина в привокзальном ресторане я успел заглянуть в туалет и проглотить пригоршню алка-зельц. Белые лепешки шипели во рту, и опьянение проходило.

Я закрываю глаза и дремлю, ухитряясь, однако, затягиваться «Ардой». Попутчики спят, коридор пуст, и ничто не мешает мне радоваться одиночеству.

Знакомство с Искрой и Петковым, обед и ужин в ресторане, попойка на конспиративной квартире — все осталось позади, отрезанное временем и расстоянием. Я пытаюсь разобрать день — час за часом, отделяя зерна от плевел.

Итак, я шел по улице и упал. С этого началось. Седоусый и Искра возникли позднее, когда я вынырнул из обморока. Или раньше, в трамвае?… Я ехал впереди, прижимаясь плечом к будке вагоновожатого, и ее стекло служило мне зеркалом. Искру я обязательно бы заметил, седоусого тоже. Следовательно, пока забудем о них… Еще раз: я шел по улице Царя Калояна, поглядывал в витрины и чувствовал себя относительно спокойно. Настолько, насколько это позволено курьеру, идущему на рандеву. Но почему же обморок?… Что-то случилось?… Что?… Я не сомневаюсь в воспитанности Слави и убежден, что без особой причины он не позволит себе разлечься на асфальте. Выходит, все же что-то было, если Слави не нашел лучшего выхода и брякнулся оземь?

От обморока ниточка тянется назад — к фармацевту и градуснику, забытому в номере на тумбочке. Я не стал его стряхивать и льщу себя надеждой, что горничная не лишена наблюдательности. Впрочем, все это мелочи, и, как знать, не переборщил ли я в своей подозрительности. Или нет?…

Не спеша — а куда мне, собственно, спешить? — склоняюсь к выводу, что дело обстоит не слишком скверно. Почти прилично. Если, разумеется, не брать в расчет Искру и Петкова. Эти двое путают все, и я не в силах добиться ясности. Что они оба — случайность или закономерность?…

Сигарета, догорев, обжигает пальцы. Я встаю и, перешагнув через ноги спящих, выхожу в коридор. Закурив новую сигарету, бездумно смотрю в окно.

На вокзале, подсаживая меня на ступеньку вагона, Петков сказал:

— Счастливчик ты, бай-Слави. Все тебе нипочем. С гриппом люди киснут в постели, а ты едешь черт знает куда и свеж, как левкой. — Поезд тронулся, и Петков сделал шаг вслед, сложил ладони рупором: — Не загуляй в Тырговиште, Слави. Ты не потерял ключ? Вернешься, и с вокзала — ко мне… Адрес помнишь? Бульвар Дондукова…

Лампочка над моей головой тускло синеет, и лицо Слави, отраженное в стекле, горит холодным пламенем. Я провожу ладонью по отражению, стирая его, но оно остается — двойник, лишенный разума и нервов… Петков — случайность или закономерность? Расстояние разделило нас, но спокойствия нет. Я стою у окна и вижу не подножие горы, а Искру на улице Царя Калояна и олеографию на кухне.

В ресторане, когда мы пили посошок, Петков был вял и расслаблен.

— Ты устал, бай-Слави? — сказал он. — А я, думаешь, не устал? Все противно: работа, ракия, случайные бабы. Хочется прийти домой и слышать голоса… Чтобы кто-нибудь пел…

— Ну и ну, — пьяно сказала Искра. — Смотри, какой сирота!

— Заткнись!

— О, как страшно… Тебе не надоело, Атанас? Послушал бы себя — чистая панихида: ах я несчастный, ах я бездетный… ах, ах!

Интонация была схвачена верно, и Петков засмеялся.

— Не ври, Искра! Я не такой, и бай-Слави тебе не поверит. Я работаю с утра до ночи, а когда дорвусь до постели, то оказывается, что и во сне нет отдыха — работа, работа, работа. Вот я и беру себе отпуск… У себя самого беру… Немного ракии, холуй с подносом — вот и чувствуешь себя господином!

Я наблюдал за Петковым и Искрой и гадал, кто они друг другу. Любовники? Начальник и подчиненная?… Скорее всего Искра все же не из ДС. А Петков?

Надо решить, как быть дальше. Обморок отодвинул срок встречи. Кто-то, кого я никогда не видел в глаза, ждет меня — прилавок в глубине зала, от десяти до десяти тридцати. Ради этой встречи я, уподобившись невидимке, отверз двери на долгом пути и отомкнул замки. Скажем честно, это было не просто. Болгария — остров в океане огня. Я стал островитянином, не слишком радуясь тому, что выбор пал на меня. Так уж случилось, что тот, кто должен был ехать, не смог. Не его вина. «Он ни при чем, — сказали мне. — Такая, понимаешь, ситуация». Я не стал спрашивать, в чем дело. «Когда надо ехать?» — сказал я. «С паспортом затруднения. Надеемся достать через неделю-другую, но в Софии не могут ждать». Старый паспорт был при мне. С ним я жил когда-то: Слави Николов Багрянов. «Ты рискуешь!» — предостерегли меня, но дали возможность решать самому. В Софии действительно не могли ждать… Хорошо, ну а кто не рискует?… Я махнул на все рукой и поехал, тешась мыслью, что авось не наткнусь в Софии на знакомых. Знаете, это всегда неприятно, если кто-нибудь вдруг хлопает по плечу и принимается расспрашивать, где это ты пропадал целый год… Часы на запястье показывают пять минут первого. Скоро станция. Надо решать. Если Петков точно из ДС, то Слави Багрянову следует исчезнуть. А если нет?

Паника порождает отчаяние и нелепые поступки. Первый уже сделан — Тырговиште. Но это мелочь, сущая мелочь и сравнении с тем, что произойдет, если Слави без основания сотворит очередное чудо невидимки и растворится в воздухе.

Надо решать. Надо быстро и точно решать, Слави. Или ты уверен, что засветился, и тогда уходи на первой же остановке, или возьми себя в руки и признайся, что заболел манией преследования.

Я гашу сигарету и возвращаюсь в купе. Попутчики спят, и среди них нет ни одного, кто внушает подозрения. Пожилой попик с корзинкой у ног, щуплая личность с манерами дамского парикмахера, три женщины — ну эти, пожалуй, не в счет, старичок в очках. Шестеро. Я седьмой. С самой Софии я приглядываюсь к ним, силясь угадать — кто?

Я намеренно шумно зеваю, покашливаю. Достаю из сетки саквояж и роюсь в нем. Долго, не меньше минуты. Со дна извлекаются полотенце, кусочек мыла и паста… Попик вертится, покряхтывает во сне.

Покачиваясь и держась за стенку, я иду в туалет и, громко хлопнув дверью, отворачиваю кран. Сполоснув лицо, чищу зубы и подмигиваю своему двойнику, торчащему над раковиной. Грустно подмигиваю…

Засветился или нет?… Шестеро в купе… Но разве не может быть, что хвост караулит меня в одном из соседних? В сущности, у него простенькая задача: проводить Слави до Тырговиште и не спугнуть в дороге. Работа для приготовишки.

Кран, завернутый до отказа, выцеживает последнюю каплю. Пот и вода покрывают лоб. Я тру его полотенцем и в последний раз выстраиваю факты в длинный ряд: болезнь — трамвай — обморок — Искра — Петков. Несколько звеньев умышленно пропущены, поскольку относятся к разряду ощущений… «Откуда они тебя повели? Неужели от границы?». Решено: на ближайшей станции — в Плевеле — я сойду. Все. И конец колебаниям.

Я надавливаю на запор и с шумом открываю дверь. Теперь все равно. Хвост, если он в вагоне, должен что-нибудь предпринять. Сойти следом, дать телеграмму из Плевена… помешать мне уйти. Словом, он хоть как-нибудь проявит себя.

5

…Петков огромен и расплывчат. Он нависает надо мной; широко улыбаясь, качает пальцем.

— Послушай, Багрянов! Какой смысл врать, что ты из Добрича? Посмотри, вот ответ на запрос: Слави Николов Багрянов в Добриче не проживает. Не думаешь ли ты, что в ДС работают кретины?

— Ну что ты, — мягко отвечаю я. — У вас в ДС чудо что за умницы!

— Зачем же ты врешь?

— А я и не вру… Клянусь детками!

— Нет у тебя деток, Багрянов.

— Верно, нет. А почему? Все из-за таких, как ты, Петков. Мыслимое ли дело иметь детей, зная, что рано или поздно какой-нибудь сукин сын подведет тебя под шестьсот восемьдесят первую. Под расстрел подведет… Погоди, Петков, куда ты?

— На полигон. Надо же распорядиться насчет твоей казни. Все будет честь по чести: священник, повязочка на глаза, солдатики с патрончиками… Прощай, Багрянов!

Петков машет рукой и взлетает к потолку, теряя очертания.

Был Петков — стало облако.

Оно колышется растекаясь, шепчет нежно и печально:

— Мне жаль тебя, дурачок. Ведь тебе конец. Конец. — Совсем тихо и нежно: — Мы вели тебя от самой границы. До Софии, где ты опустил в почтовый ящик письмо — серый конвертик. И еще нам известно, зачем ты шел в модный магазин на улице Царя Калояна… Скажи, кто тебя ждал там? И где чемоданчик? Чемоданчик из крокодиловой кожи. Мы не нашли его в гостинице… Куда ты его дел? Как тебя зовут? Имя! Настоящее имя!.. Говори!

— Нет! — вскрикиваю я и открываю глаза.

Фу ты черт!.. И надо же, чтобы приснилось такое! Кажется, я только успел присесть на лавку в зале ожидания и даже глаз не закрывал. Выходит, устал, до предела устал, да и с нервами не все ладно.

Я сглатываю кислую слюну и тыльной стороной ладони вытираю губы. Сколько я спал?… Смотрю на часы и прикидываю — минут десять, может, и чуть побольше. Где же моя «тень»?…

Сухопарый субъект в однобортном пальто скромненько, словно и нет его вовсе, жмется в уголке на дальней скамье между пожилой добруджийкой, закутанной в платок, и поручиком с тонкими усиками. Он не смотрит на меня, дремлет, утопив нос в воротнике, и вряд ли найдется в зале хоть один человек, способный угадать, что между ним и Слави есть нечто вроде шпагатика, прочно связывающего их и не позволяющего перемещаться в пространстве по отдельности… Ладно, дружок, сиди себе и не волнуйся. Слави постарается не доставить тебе хлопот. При всех условиях мне нужно обязательно вернуться в столицу, и я не намерен ускорять свой арест попытками смыться в дороге.

Наружник приклеился ко мне еще в Софии. Я засек его, когда прощался с Петковым и Искрой, но потом потерял из виду и решил, что ошибся. До самого Плевена я тешил себя мыслью, что все обошлось и Петков набился Слави в друзья по чистому совпадению, однако сухопарый все же возник на плевенском перроне, и все стало на места. Он ехал в соседнем вагоне, и проводник, очевидно, обеспечивал ему связь с кем-то, кто «вел» меня в моем: иначе трудно объяснить, каким образом агент ухитрился столь быстро догадаться, что я решил сойти, а не прогуляться по перрону. Страхуясь, я делал вид, что это именно так, не отходил от подножки, широко позевывал и демонстративно посматривал на часы, торчащие на фонарном столбе. Саквояж мой стоял в тамбуре — я рассчитывал снять его в последнюю секунду. Перрон был пуст, и за мной никто не наблюдал. Видеть Слави из своего вагона агент не мог, и все же он сошел — не спрыгнул второпях, а именно сошел как раз тогда, когда надо, — и потопал за мной в зал ожидания.

Итак, с кем же я имею дело? Петков, проводник, сыгравший роль курьера между вагонами, два хвоста. Многовато для скромной персоны Слави.

Судя по тому, с какой тщательностью обставлено наблюдение в дороге, в ДС не импровизировали, а имели время подготовиться. Следовательно, Петков успел дать знать кому следует, что я покидаю Софию. Когда? Мы же не расставались с ним ни на минуту — в ресторане, в гостинице, где брали саквояж, на вокзале… А Искра? Нет, и она не отходила от нас… Что же получается? Чертовщина какая-то.

Вновь, как давеча, вспоминая о причине обморока, я сознаю, что столкнулся с загадкой, решить которую не могу. Какая-то мелочь, крохотная деталька упущена, ускользнула от меня, и, вероятнее всего, безвозвратно.

Я хлопаю по карманам, ища сигареты, и, не найдя, лезу в саквояж. На самом дне, под бельем, у меня лежит запас — сотня «Арды» в мягкой упаковке. Тень ненадолго высовывает нос из воротника, но тут же успокаивается: сигарета в моей руке ничем не походит на пистолет, и, конечно же, нет смысла поднимать тревогу.

Я закуриваю и, сложив губы дудочкой, выпускаю тоненькую струйку дыма. Разгоняю ее рукой. И странно, это движение — простое и привычное — возвращает мне душевное равновесие… «А ну кончай курить!» — приказываю я себе.

Окурок, описав дугу, летит в урну, а я встаю. Не поворачивая головы, вижу, что агент беспокойно дергается на своей скамье. Подхватив саквояж и сверившись с указателями, я иду в туалет — не спеша, но и не слишком медленно.

Хвост, выдержав паузу, тянется следом. Невидимый шпагат по-прежнему связывает нас, поэтому, зайдя в кабинку, я прислушиваюсь и жду, когда хлопнет дверь соседней… Секунд пять прошло; очевидно, не новичок — не стал спешить… Э! А вот это зря! Залез на унитаз и подглядывает через перегородку.

Я стою, не поднимая головы, и тихо злюсь, вот настырный!

Придется справлять нужду под наблюдением. Неловко, но что поделать… Меньше всего мне хочется, чтобы агент догадался, что его засекли. Поэтому я держу очи долу и в десятый раз подряд читаю синюю надпись на унитазе — «Ниагара»… Латинский шрифт… Американцы, что ли? И чей только след не сыщешь в суверенном государстве болгарском!

Думая об этом, я машинально запускаю руку в карман макинтоша и выуживаю из него плотную бумажку. Листок из блокнота в клеточку. Записка… Детским крупным почерком с наклоном влево. «Вам грозит опасность…» Вот так сюрприз! На миг я забываю о тени, чей взгляд устремлен на меня поверх перегородки, и перечитываю послание. «Вам грозит опасность…»

Шляпа, плотно сидящая на голове, мешает мне поскрести макушку. Откуда она взялась, эта бумажка? Как попала ко мне в карман? За день я трижды снимал макинтош: в сладкарнице, давая хозяину почистить, в гостях у Петкова и в ресторане. Впрочем, нет. Четырежды. Вечером мы снова заезжали в ресторан… Ну же, Слави, вспомни, когда ты в последний раз лазил в карман… Все так же машинально и не думая о наружнике, я прячу записку и с силой тяну фаянсовую ручку сливного бачка. «Ниагара» издает урчание и извергает водопад… Уверен, на вокзале записки не было в кармане: я доставал билет и обязательно наткнулся бы на нее. Значит, бумажку подложили либо перед самой посадкой, либо в поезде… Кто и зачем?

6

Когда тебе страшно, самое разумное — плюнуть на все и бежать без оглядки. Но иногда лучше словно бы поглупеть и идти себе, как шел, точно происходящее не имеет к тебе от ношения. Так я и поступаю.

Ступив на грязноватый перрон софийского вокзала, я медленно — бреду по перрону, давая агенту возможность «зацепиться». Потом направляюсь в камеру хранения. Сдаю саквояж и получаю квитанцию Несколько раз пересчитываю сдачу. Агент терпеливо ошивается у щита с расписанием и чрезвычайно усердно изучает его. Вид у него усталый. Мешки под глазами набрякли и побурели. Шутка ли, протащиться за здорово живешь из Софии в Плевен и назад в Софию! Наверное, он проклинает меня за непоседливость и еще за то, что я не поехал в Тырговиште. Здесь скорее всего его должны были сменить.

Не позвонить ли Искре? Дома у нее нет телефона, зато он есть у подруги, и мне дано разрешение воспользоваться им, когда вернусь в Софию.

В киоске на площади я покупаю «Зору» и, не разворачивая, сую в карман — так, чтобы газета торчала для всеобщего обозрения. Надо же дать агенту пищу для ума. Сейчас каждый мой поступок кажется ему исполненным глубокого смысла, и пусть себе гадает — просто так я это сделал или подаю кому-нибудь знак. Впереди у меня два дела — визит к храму Александра Невского и звонок приятельнице Искры. После этого я двину свои стопы на бульвар Дондукова и постараюсь завалиться спать.

В трамвае агент и я ненадолго теряем друг друга. Я еду в моторном вагоне, а он в прицепном, и это делает честь его опыту. Новичок обязательно прилепился бы ко мне вплотную, раздражая своим присутствием. Хороший же наружник не позволит себе назойливости. Он скромен, аккуратен и тактичен. У моего есть все необходимые филеру качества, и он далеко пойдет, если, разумеется, его когда-нибудь не пристукнут в подворотне.

У храма, как всегда, многолюдно; я ныряю в толпу, смешиваясь с ней. Пожилые богомолки — а их здесь немало — питают слабость к скромным молодым людям, и я напускаю на лицо постное выражение. Оно действует безотказно: никто не толкает Слави, не преграждает ему пути к стоечке, за которой седовласый служитель церкви торгует свечками и бумажными образками.

— Будьте добры, потолще…

— Пять левов.

— Мерси. Не скажете ли, кто из святых покровительствует путешествующим и страждущим?

— Помолитесь пресвятой деве, она защитит вас и утолит печали ваши. И поставьте свечку святому Георгию.

Седые волосы — белые снеги — ниспадают к узким в черных сукнах плечам. Немощь тела, но голос тверд:

— Славянин да помолится за славян! И укрепит господь их сердца и дарует победу праведному оружию.

Я отхожу, и две свечи согреваются у меня в ладони… Аи да святой отец! Ты славный агитатор, и дай бог тебе всяческих удач!.. Хотя чему удивляться? Мало найдется в Болгарии людей, питающих симпатии к Гитлеру. Здесь думают о России, как о старшем в семье, и лучшие улицы Софии носят имена русских — Игнатьева, Гурко, Скобелева, Аксакова…

Выйдя из храма, я задерживаюсь у колонны и принимаюсь разглядывать поминания — маленькие афишки, отпечатанные в церковной типографии. Их несколько десятков. С фотографиями и без. Дань скорби об усопших — матерях, отцах, детях, родственниках… «Ровно год, как нет с нами дорогого Митко — Димитра Илиева Недялкова. Молитесь за него». На фото — мальчик лет восемнадцати, не больше; худенькое лицо, огромные глаза. Что унесло тебя? Болезнь? Или, быть может, ты был ремсистом,[3] и в подвалах Дирекции полиции Гармидол по прозвищу Страшный бил тебя по почкам? Бил, пока не убил…

Я вглядываюсь в поминания, ища среди них нужное. Вот оно — в самом низу, мокрое от клея и с надорванным уголком. «24 февраля 1943 года тихо почил Никола Гешев. Помяните его, люди, кто как может». Я прикусываю губу и отворачиваюсь. «Помяните его кто как может» — это еще куда ни шло. Но «Никола Гешев»! Прочел бы афишку начальник отделения А службы ДС!.. Увы, он пока, насколько я знаю, вполне здоров, и автор поминания несколько опередил события. Кроме того, хочу надеяться, что тихо почить Николе Гешеву не удастся. Самое малое, что он заслужил, — пеньковая петля. Подумав об этом и перечитав афишку, я ухожу. Агент, подождав немного, устремляется следом. Соблюдая дистанцию, мы добираемся до почты, где я отыскиваю телефон и, отделив себя от агента невидимой стеной, набираю номер приятельницы Искры. Стена оказывается нужной мне потому, что «хвост» — от усталости, что ли? — совершает ошибку, — примащивается возле ближайшего окошечка, чуть ли не в двух шагах. Ну это уж чересчур!

Телефон Искриной товарки занят. Подождав, звоню еще раз.

— Могу я просить Милку?

— Милка слушает…

— Это Слави, приятель Искры. Искра дала мне ваш телефон и сказала, что с ней можно связаться через вас. Тысяча извинений…

Почтительность действует безотказно.

— Ах, Слави!.. Да, Искра говорила мне о вас. Вы хотите ей что-нибудь передать?… Впрочем, перезвоните мне через полчаса и поговорите с ней самой. Она живет рядом, я сбегаю за ней.

— Вы так любезны… Знаете что — скажите-ка ей, что я еду сейчас на бульвар Дондукова. Если может, пусть едет туда же… А может быть, вы составите нам компанию? Я буду там минут через сорок.

Пауза. Легкий вздох.

— Сожалею, Слави, но не смогу. Я передам Искре. Значит, через сорок минут? Она, наверно, успеет… Счастливо!

— Тысячу раз мерси, — говорю я и вешаю трубку.

Все получается превосходно, за исключением двух частностей. Откуда Милке известно, что Искра сейчас дома? И почему она уверена, что та по первому зову согласится ехать на бульвар Дондукова?…

Задав себе эти вопросы и не получив ответа, я покидаю почту и сажусь в трамвай. Меланхоличная «двойка», покряхтывая на поворотах, везет меня вдоль тротуаров, обсаженных голыми липами, барочных портиков, бельведера, рококо и ренессанса. Деловые кварталы. Европа, точнее, фасадная ее часть.

Агент, дисциплинированный, как овчарка, уныло трясется на площадке соседнего вагона. Я отгораживаюсь от него развернутой «Зорой» и даже не даю себе труда проделать в ней дырочку. Век бы его не видел!.. Уже четырнадцать часов мы с агентом являем миру образец единодушия. Как сиамские близнецы. Или как Каин и Авель…

И когда все это кончится — поездки, тень за спиной, ожидание. Меня тихо мутит от голода и усталости, и дом на бульваре Дондукова представляется мне желанной пристанью. Успеть бы только поговорить с Искрой до появления Атанаса. Третий в нашей с ней беседе будет лишним, при нем язык Слави не повернется произнести некую фразу — довольно нелепую, но в то же время, как ни странно, наполненную глубоким смыслом. Я очень рассчитываю на нее и уверен, что она позволит Слави отыскать щелку в завесе, за которой скрывается будущее.

Мысль об этом придает мне силы, и в подъезд дома — ничем, кстати, не примечательного — я вхожу бодро, словно и не мотался перед тем четырнадцать часов без сна.

В прихожей темно, дверь в холл открыта, и проем слабо освещен светом, падающим из другой двери, тоже открытой, — в кабинет. Не раздеваясь, я прохожу туда и сажусь в кресло. Искра должна подъехать с минуты на минуту. С чего я начну разговор?

Впрочем, решить эту проблему я не успеваю. Звонок поднимает меня с кресла и тащит к двери.

Выгадывая время, чтобы сосредоточиться, долго вожусь с замком.

Искра улыбается мне с порога.

— Привет, бай-Слави!

— Привет, красавица!

Захлопываю дверь и, подцепив Искру под руку, веду ее в кабинет.

— Садись. Надо поговорить.

Искра вздергивает брови и округляет рот.

— Может быть, ты предложишь мне раздеться?… Ты что — только что вошел? Почему ты в макинтоше, бай-Слави?

— Спроси меня о здоровье, — подсказываю я.

— Да, кстати, как ты себя чувствуешь?

— Превосходно! Дорога и заботы — лучший лекарь… Ну а теперь хватит молоть чепуху! Говори: зачем ты подсунула мне это?

Быстрым движением подношу к лицу Искры записку, найденную мною в Плевене. «Вам угрожает опасность».

— Твоя работа?

— Ты о чем, бай-Слави? Что здесь написано?

Так… Дорога порядком измотала меня, но только сейчас я понимаю, как сильно устал. Ноги у меня слабеют… «А ты, собственно, на что надеялся. На чудо?» В чудеса я не верю и все же задаю Искре новый вопрос, содержащий глуповатую фразочку, запрятанную среди других. Сам не знаю, зачем задаю — так, на всякий случай.

Брови Искры медленно ползут вверх, собирая морщины на лбу.

— Ты о чем, бай-Слави? — повторяет Искра. — Никак не разберу, что это ты несешь!

— Не разобрала?… Тем лучше. Это я так, пошутил… Слушай, Искра, поедем вечером в ресторан? Ты любишь кофе по-варшавски с тмином и сливками?

— С тмином?… А разве в кофе кладут тмин?

Не знаю. Наверное, нет. Во всяком случае, теперь это не имеет значения. Ответ Искры даже отдаленно не напоминает тот, которого я жду, хотел бы услышать… Значит, ошибся!

Всю дорогу от Плевена до Софии я гадал, кто и когда подложил мне записку. Метод исключения привел к Искре; и хотя ее дружба с Петковым, казалось бы, сводила на нет шанс, что Слави сумасшедше повезло и он случайно встретился с кем надо, не стоило отбрасывать этот шанс. Один на миллион… Что ж, на нет и суда — нет.

— Раздевайся, Искра. Подождем Атанаса и поедем.

Искра нехотя стягивает пальто. Она все еще недоумевает и потому сердита.

— Что за записка, бай-Слави? Почему ты решил, что я ее писала? Не молчи, пожалуйста! Я успела прочесть. Там сказано, что тебе угрожает опасность. В чем дело?

Я перевешиваю пальто через руку и глажу Искру по волосам.

— Успокойся. Все очень просто. В Плевене я нашел в кармане бумажку… И решил вернуться. Поняла?… Может, кто-то подшутил, а может, нет. Коммерция дело хитрое, подвох на подвохе. Конкуренты, как один, норовят ободрать тебя… Но бывает — найдется человечек и подскажет вовремя; не лезь, мол, в то или се, прогоришь… За это «смажешь» его потом. Поняла?

Искра с притворным гневом бьет меня по руке.

— Скверный! Ты меня напугал… Ладно, я тебя прощаю. Что мы будем делать?

— Ждать Атанаса… Слушай, Искра. Не стоит рассказывать ему ни о чем. Договорились?

— Как хочешь, бай-Слави.

Не женщина — сама покладистость… Не слишком ли?… Впрочем, думать об этом мне не хочется. Гораздо больше заботит меня грядущая встреча с Атанасом.

— Ну и кавалер! — капризно говорит Искра. — Позвал, а не развлекает. Ску-учно, бай-Слави.

— Скучно, — говорю я серьезно. — У Атанаса есть второй ключ?

— Конечно, есть…

«Значит, могу и не услышать», — соображаю я.

7

Нет, что ни говори, а ясность в делах не всегда приносит радость.

Я вытираю разбитую губу и вслушиваюсь в звон браслетов на руках. Петков, тяжело дыша, стаскивает с пальцев кастет и прячет его в карман. Разминает правую руку, похрустывая суставами. Вид у него далеко не парадный. Я быстренько прикидываю, во что обойдутся ему новые пиджак и рубашка, и испытываю маленькое удовольствие. Маленькое, ибо сотня левов и даже пять сотен ничто в сравнении с убытками Слави Багрянова.

— Ну как, успокоились? — говорит Петков довольно мирно.

— Вполне, — говорю я и пробую потереть висок.

Хорошо, что кастет только скользнул, содрав кожу. Хуже было бы, если б шипы проломили кость. Висок саднит, но терпеть можно.

Петков назидательно поднимает палец.

— Сами виноваты. На кой дьявол вам понадобилось меня душить?

— И вы еще спрашиваете?

— Ох, Багрянов! Кажется, мы договорились: без эмоций. Я был склонен вам верить… И надо же!

— Теперь не поверите?

Петков пожимает плечами. Боком присаживается в кресло, покачивает ногой. Черный ботинок притягивает к себе взгляд; в его равномерных движениях есть что-то завораживающее.

Час назад, начиная разговор, Петков вот так же, забываясь, качал ногой, и я подумал, что спокойствие дается ему нелегко. Люди с тонкими губами обычно легковозбудимы, а у Петкова губы словно ниточки. Отметив это, я вел себя тихо, стараясь его не раздражать.

Двое парней, пришедших с Петковым, сидели в холле и не подавали признаков жизни. Активность они проявили лишь вначале, когда Петков приказал меня обыскать. Один из парней, похожий на елисаветинский комод, словно с цепи сорвался: кулак его врезался в мой живот с такой силой, что я явственно ощутил, как сердце уперлось в гортань и застряло там, тяжелое и горячее.

— Эй, эй, полегче, — сказал Петков. — С ума спятил!

Парень с сожалением опустил руки. Помигал. Лицо у него было нежное, с румянцем как у девушки.

— Э-э… да это я так… на всякий случай. Уж больно здоровый.

— Ничего, — сказал Петков. — Он у нас смирный. Оружие есть?

— Нет… Бумажничек и часики…

— Положи на стол и убирайся. И ты, Марко, иди.

Второй из парней, постарше, выудил из моего кармана портмоне, пошарил в макинтоше и достал записку. Вид у него был озабоченный. Петков молча разгладил смятую бумажку, прочел, кивнул.

— Ладно, Марко. Я сказал — иди. Побудьте в холле, я позову.

Сердце вернулось на место, и я получил возможность дышать. Сил у меня не было… Все произошло слишком быстро и до обидного глупо… Я дремал на диване, укрывшись макинтошем, а Искра караулила мой сон. Что мне снилось? Что-то хорошее… Потом сквозь дрему я услышал шаги и голос Петкова. Он о чем-то спросил Искру, та ответила; голоса их вплелись в сон, и, почувствовав руку на плече, я все еще досматривал его: стоял по пояс в траве и примеривал новенькие, с иголочки крылья. Кажется, я собирался взлететь, но правое крыло было не впору, давило, и я стряхнул его с плеча. И проснулся.

Петков стоял надо мной.

— Атанас? — сказал я. — Извини, я тут прилег…

— Ничего, — сказал Петков. — Искра, оставь-ка нас… Да побыстрее, тебе говорят!

— Извини, — повторил я, собираясь подняться.

Петков равнодушно помахал рукой, сказал:

— Не вставай, Багрянов. Не надо. И не устраивай скандала, иначе я пристрелю тебя. Понял?

Ногой придвинул к себе стул. Сел.

— Ордер показать? Или поверишь на слово?

Я смотрел на него во все глаза и делал вид, что не понимаю. А как прикажете себя вести? Это только так считается, что разведчик, провалившись, обязан кинуться на агентов и устроить свалку. Удар направо, удар налево! Бах, бах… И что? Шумовые и пиротехнические эффекты хороши, если ты не рассчитываешь в конце концов схлопотать дырку в животе. В любом ином случае разумнее подчиниться и проделать известное гимнастическое упражнение по Мюллеру: руки вверх и за голову. Это дает тебе хоть какие-то шансы…

— О чем ты, Атанас? — сказал я.

— О том, что тебе каюк, — сказал Петков в тон и довольно любезно. — А ты как думал?… Впрочем, я тебя не тороплю, Багрянов, поиграй в дурачка, если хочешь.

— Зачем же… Можно вопрос?

— Валяй, — сказал Петков.

— Почему не вчера?

— А смысл? Ты и сегодня бы топал куда заблагорассудится, если б не наделал глупостей.

— Я или твой наружник?

— Оба вы хороши! Где ты его засек? В церкви?

— В клозете, — сказал я со вздохом. — В вокзальном клозете в Плевене. Это так важно?

— Для него — да, но не для тебя.

Я спустил ноги с дивана и сел. Петков явно темнил, вел себя так, словно я дитя без ума-разума. Насколько я помню, «хвост» по меньшей мере трижды подставил себя: в Плевене, в камере хранения и на почте. Кроме того, Петков при знакомстве мог бы поменять шляпу, а трючок с запиской вообще не лез ни в какие ворота. И после этого он хочет внушить мне мысль, что я сам ускорил свой арест?

— Так, — сказан я и потянулся к столу за сигаретами. — Выходит, на многая лета рассчитывать не приходится?

Петков порылся в карманах, протянул спички:

— Закуривай… А как бы ты хотел?

— У нас в роду все были долгожителями.

— Все в твоих руках.

Хорошая вещь — сигарета. Будь моя воля, я бы памятник поставил тому, кто ввел ее в обиход. Каждая затяжка не просто глоток дыма, но и пауза, более или менее продолжительная; паузы же, как известно, дают возможность преодолеть колебания.

— Ну и?… — спросил я.

— Для начала — все о задании.

— Это просто.

— Подробно о руководстве, структуре, методах.

— Я сидел не наверху, на нижнем этаже.

— На такое никто не рассчитывал. Однако кое-что ты дол жен знать.

— Естественно! Еще?

— К кому шел, зачем и так далее. Надеюсь, я не слишком требователен?

Я попробовал выпустить кольцо, но дым выскочил комочком. Петков поморщился, постучал ногтем о стеклышко часов.

— Долго думаешь, Багрянов.

— Соображаю… По этому пункту — сложнее.

— Разве? А я-то думал, ты всерьез! Выходит, не сторговались? Тогда валяй выкладывай легенду. Я послушаю, а потом постараюсь получить правду. Но уже бесплатно.

— Ерунда, — сказал я как мог спокойно и сделал новую затяжку; меня знобило. — Рассказать можно лишь то, что знаешь.

— Выходит, мало знаешь?

— Петков, — сказал я. — В торговле лучше иметь дело с хозяином. Перспективнее. Поедем к нему, и, как знать, не сочтет ли он мой товар первоклассным?

— Кто, по-твоему, хозяин?

— Никола Гешев, на худой конец — Праматоров из отделения В.

— Заместитель не годится?

— Сойдет…

Петков опять подбросил коробок. Поймал. Достал спичку, аккуратно положил ее на диванный валик. Сказал:

— Тогда говори со мной… После Праматорова я второй. Не знал?

— Нет, — сказал я искренне. — А чем докажешь? Может, ты от Гешева!

Петков пожал плечами.

— Было бы так, ты сейчас не сидел бы, а катался по полу и выл. У Гешева не так интеллигентно.

Здесь он был прав. Гешев — контрразведка; там не принято галантное обхождение. Сначала — Гармидол, потом — полигон… Праматоров — из политической разведки. Другие процедуры — потоньше и разнообразнее. И полигон далеко не сразу… Крохотная, но все-таки выгода.

Петков достал новую спичку, положил рядом с первой. Сказал без тени иронии:

— Может, все же прочитаете ордер? Там проставлена должность. Или поверите на слово?

Неправильно думать, что торговля — простое дело. Спросите сведущих людей, и они приведут тьму примеров, когда лавка прогорает, хотя и товар хорош, и цены вроде бы, без запроса. А все почему? Или у приказчика физиономия Джека-Потрошителя, или хозяин «тыкает» покупателям, без разбора… «Вы» было именно тем нюансом, которого я ждал и без коего Петкову практически не на что было рассчитывать.

— Хорошо, — сказал я и в упор посмотрел на него. — Хотите, чтобы я представился?

— Это от нас не уйдет.

— Куда вы отвезете меня?

— Спешите?

— Не очень.

— Понимаю… И тем не менее поехать придется. Здесь, как вы сами догадываетесь, не та обстановка.

— Знакомые слова! С них вы начали в сладкарнице.

— С чего б не начать!.. Важно было другое — вы поверили.

Момент был удобный, и я спросил:

— А вы?

Петков легко, как мяч, поймал на лету мою мысль.

— Тогда или сейчас?

— Сейчас, разумеется.

— Хотел бы, да не могу.

Вот тут-то я и разыграл истерику… Попади я Петкову ребром ладони пониже уха, и в следующий раз моим собеседником был бы кто-нибудь другой. Возможно, Гармидол. Но я приказал себе не попасть, и Петков успел тюкнуть меня кастетом. Все произошло быстро, даже Марко не прибежал на шум. Петков придавил мою грудь коленом; защелкнул на запястьях наручники. Пока он проделывал все это, я барахтался и успел порвать ему рубашку и пиджак.

Созерцание лохмотьев доставляет мне в данный момент маленькое удовольствие. Приятно, знаете ли, сознавать, что кое-какие реплики и ремарки в спектакле ДС пойдут по твоим собственным наметкам.

Кроме того, мне понравилось, что Петков не позвал Марко. Мелочишка, конечно, пустячок, но в нем есть своя прелесть. Как говорится, умеющий понимать да поймет!.. К одной мелочишке я, пользуясь заминкой в разговоре, наскоро приплюсовываю несколько других: отсутствие интереса к Лулчеву, странные промахи шпика, поведение Искры.

Петков качает и качает ногой в медленном гипнотическом ритме. Я перевожу взгляд с ботинка на окно и бездумно всматриваюсь в белесые сумерки. Зимой в Софии темнеет довольно рано… А это что за полоски? Снег?

Память моя — зыбучие пески пустыни. Все в ней тонет. Стоит только захотеть. Я слежу за снегом и перебираю анналы. На самое дно укладываются чемоданчик из крокодиловой кожи, поминание и модный магазин. Колеблюсь, не спровадить ли следом открытку, но, вспомнив, что адресована она безликому предъявителю газеты «Днес» от 16 апреля 1035 года, оставляю ее на поверхности. Там же нахожу местечко и моей старой конторе. Что еще?… Господин Любомир Лулчев! Это уже не песчинка — глыба!

— Начнем снова? — говорит Петков, прерывая затянувшееся молчание. — Или поедем?

— Как угодно!

8

Странный дом. Дурацкий дом. С нелепой планировкой. Он вполне мог быть построен Нэшем[4] в период увлечения абстракционизмом. Я слоняюсь по нему, убивая время, и Марко с недовольной миной бродит за мной по пятам. Два этажа и подвал, поделенный на клетушки. Не надо быть Пинкертоном, чтобы смекнуть, для чего они предназначены.

Петков привез меня сюда прямо с бульвара Дондукова, минуя Дирекцию с ее одиночками. Это было моим условием. В сущности, не так-то и важно, где дотянуть остаток дней, по мне хотелось проявить хоть какую инициативу.

— А если я не соглашусь? — сказал Петков, выслушав меня. — Не слишком ли рано вы выдвигаете условия?

— Нисколько! — заверил я. — Умные люди утверждают, что на каждое дерево найдется свой садовник. Лишь бы в перспективе виделись плоды.

Петков достал из коробка спичку. Погрыз.

— Садовник — это Праматоров?

— Лавры любят все, — сказал я неопределенно. — Праматоров не исключение… И вот еще что… Надеюсь, вы не думаете, что я верю в святость гостеприимства?

— Вы о чем?

— О Гармидоле и побоях. Собираясь в вояж, я заранее брал их в расчет…

Петков закусил зубами спичку, пощелкал по ней ногтем, сказал:

— Ради бога, не делайте вид, что лишь от вас зависит дать или не дать плоды. Суть в ином: что именно вы дадите?

— Праматорову?

— Мне.

— Лично вам — достаточно много.

Он был очень нужен мне — этот разговор. Втягивая Петкова в него, я все пытался понять, насколько он зависим от Праматорова. Если у Петкова нет власти единолично принимать решения, то дело плохо. Хуже некуда.

Петков размолол зубами спичку.

— Хорошо, Багрянов. Пусть будет по-вашему. Мы поедем туда, где нет ни решеток, ни Гармидола, но — святой праматерью клянусь! — и то и другое появится, если попробуете финтить.

Я кивнул, соглашаясь. Кивок вышел вялый, как раз такой, какой надо, хотя на этот раз я не играл и жест полностью соответствовал моему настроению…

…Остаток дня и большая часть вечера ушли на переезд и писанину. Стилист из меня никудышный, но трехстраничное сочинение на тему «Зачем я здесь?», написанное мной, Петков прочел не отрываясь. Лицо у него при этом было отрешенное, словно исповедь, вышедшая из-под пера Багрянова, потрясала совершенством формы и глубиной содержания.

Я следил за ним с видом первого ученика.

Петков достал авторучку, подчеркнул несколько строк. Разбросал на полях вопросительные знаки.

— Что-нибудь неясно? — сказал я. — Могу уточнить.

— Да нет, на сегодня хватит.

— А пометки?

Петков нехотя улыбнулся. Почесал щеку кончиком ручки.

— Не валяйте дурака, Багрянов. Ваши шуточки и подковырки были хороши за выпивкой, но не здесь.

— Что вам не нравится?

— Все… Тон. Манера… Побольше простоты!

Я и сам понимал, что веду себя не так, как следовало бы, но ничего не мог с собой поделать. «Раз начавши…»

Петков сложил листок пополам.

— Марко! Принеси портфель.

Оба охранника, пока я писал, торчали у двери. После стычки на бульваре Дондукова Петков не отпускал их от себя. Он явно не верил в мою искренность, а у меня не было доказательств чистосердечия. Сочинение, родившееся с немалым трудом и испещренное помарками и вставками, знаменовало самый первый, робкий еще шажок к нашему с Петковым сближению. Я писал его медленно, куда медленнее, нежели мог бы при желании, стремясь, чтобы каждая строчка с фотографической точностью запала в память. За этими тремя страницами должны были со всей очевидностью последовать новые и новые, и горе мне, если хоть в одном-единственном случае я буду пойман на разночтении!

— До завтра, — сказал Петков и щелкнул замочком портфеля, — Марко останется при вас, Багрянов, и покажет вам, где тут спальня. Ты слышал, Марко?

— Точно так.

— Если захотите есть, позвони — ты знаешь куда, вам привезут. Есть вопросы?

— Нет, — сказал я и прибавил невинным тоном: — Спасибо, Атанас.

Петков стремительно повернулся ко мне. Глаза его стали хрустальными.

— Скотина! — голос его сорвался. — Если ты… если еще раз… то я знаешь что сделаю?… — Марко выдвинулся из-за его плеча, но приказа не последовало: Петков, как видно, умел быстро брать себя в руки. — Ладно… До завтра!

…Всю ночь Марко, как собака, пролежал у двери, вдоль порога. Он ни разу ни о чем не спросил у меня, и я, в свою очередь, попытался обойтись без его услуг. Спальня оказалась на втором этаже; я разобрал постель и проспал до утра как убитый.

Петков приехал около полудня и был спокоен и свеж, точно роза. Сравнение напрашивалось само собой, поскольку заместитель начальника отделения В был облачен в свитер чайных тонов, каждая складка которого была совершенна, как лепесток. Марко вытянулся у двери по стойке «смирно» и ел глазами начальство.

— Вольно! — сказал я ему голосом Петкова, и Марко вздрогнул.

Петков посмотрел на меня с интересом.

— Иди, Марко. — Он бросил шляпу на стол. — Не дразните его, Багрянов! Можете доиграться. — Он сел. — Впрочем, дело ваше. — Отодвинул шляпу. — У меня мало времени, Багрянов, и я попрошу вас ответить быстро, коротко и точно. Три вопроса…

Я сел напротив.

— Какие вопросы?

— Первый: номер газеты?

— «Днес» от 16 апреля тридцать пятого.

— Текст поминания?

— Он не имел значения. Что открытка получена, я узнал по надорванному левому уголку. Это означает; через три дня здесь же.

— А если не придут? Или что-нибудь помешает?

— Тогда каждый вторник с десяти до десяти тридцати на улице Царя Калояна.

— Вас знают в лицо?

Я растопырил ладонь и демонстративно пересчитал пальцы. Загнул четыре.

— Сдается мне, что вопросов должно быть три?

Петков засмеялся, принимая шутку.

— Не скаредничайте.

— Да нет, валяйте, вы здесь хозяин. О чем вы спросили?

— Знают ли вас в лицо?

— Не думаю…

— Предполагаете или уверены?

Он говорил с таким напором, что меня разобрало зло.

— Я не господь бог!

Петков приподнял бровь, но промолчал.

— Пусть так… Сейчас я уеду, а вам принесут завтрак.

А потом мы снова встретимся, и, как знать, не удивлю ли я вас кое-чем?

Он сделал паузу, улыбнулся — ни дать ни взять прежний Атанас Петков, хорошо знакомый мне по застолью.

— Не гадайте, Багрянов. Не нужно… Потерпите часок и все узнаете. А пока — приятного аппетита!

…Час уже истек, а Петкова все нет и нет. Соответственно нет и обещанного им сюрприза. Я сижу в одиночестве и думаю об этом, и еще о том, что или я полный профан, или же сюрприз, обещанный Петковым, не такой уж секрет для Слави Багрянова, каким представляется заместителю начальника отделения В. Впрочем, гадать нет смысла: рано или поздно все в этом мире становится на свои места.

9

Завтра истекает срок.

Завтра кто-то, кого я не знаю, войдет в условленное время в модный магазин на улице Царя Калояна и, не найдя там человека в макинтоше из серой английской шерсти и с «Зорой», торчащей из левого кармана, постоит у прилавка в глубине, купит галстук или коробку носовых платков и удалится, чтобы никогда больше не прийти сюда, ибо мое отсутствие в переводе с языка символов на болгарский скажет, кому надо, что человек в макинтоше провалился.

Голова… У меня ужасно болит голова. И губы — не мои губы. Они вспухли, стали огромными; я пытаюсь облизнуть их, но не могу. Марко и тот второй — его зовут Цыпленок — на славу отделали меня в подвале. Им помогал неуклюжий детина со сплющенными ушами боксера. Для начала они завели мне руки назад, стянув их колодкой,[5] а затем без долгих разговоров пустили в ход дубинки. Я корчился на бетонном полу, и вонь — одуряющая вонь свежевычищенных ботинок — душила меня. Дубинки врезались в спину, почки, полосовали шею и крестец. Все трое били размеренно, сменяя друг друга, а когда Марко — старший — сказал: «Хватит», — соли возле стены на корточки и закурили. Покурив, Цыпленок встал и нехотя, без особой силы, раза три тюкнул меня лицом об пол.

— Эй, — негромко сказал Марко. — Нашел забаву.

Я с трудом повернул голову и увидел лицо детины с примятыми ушами. Он упирался подбородком в колени и смотрел на меня как на вещь. Или как на покойника.

Сейчас я вспоминаю все это и радуюсь, что жив… Я лежу на спине, прихлестнутый двумя парами наручников к железной кровати. Ноги привязаны к спинке. Матрас и подушка убраны, и круглые пружины впиваются в ребра.

Я лежу и жду. Чего?

Судя по шагам и шорохам, доносящимся сверху, Петков и его люди собрались в угловой гостиной первого этажа. Я недаром потратил полтора часа на осмотр дома и помню наизусть каждый закоулок. Признаться, я немало этим горжусь, ибо архитектор, строивший виллу, по-моему, задался целью доказать, что смысл и искусство несовместимы. Ход в ванную он устроил из оранжереи, а на втором этаже — между кухней и залом с антресолями — разместил две треугольные комнаты без окон. Любопытно, зачем он все-таки соорудил этот хаос?… Впрочем, бог с ним, с домом! Гораздо больше меня волнует другое: чем занят Петков и не готовит ли он очередной — третий по счету — сюрприз?

Говоря по совести, я сыт первыми двумя.

Даже более чем сыт…

…Петков — вопреки обещанию быть через час — приехал на виллу с опозданием. И не один, а в сопровождении короткопалого субъекта с фонендоскопом в кармане пиджака и саквояжем в руке. «Заждались?» — спросил Петков без выражения и подтолкнул меня к окну. «Раздевайтесь… Осмотри его, Фотий».

Я разделся, и эскулап выстукал мою грудную клетку, пощупал пульс. Пальцы у него были холодные и толстые, как каротель. «Дышите!» — буркнул врач и, игнорируя фонендоскоп, припал ухом к моей груди. «Не дыши!» Пока я послушно выполнял команды, Петков скучал в кресле и курил, стряхивая пепел куда попало. «Садись!» — сказал врач и достал коробку с прибором, похожим на градусник. Давление, слава богу, мне измеряли и раньше, но сейчас — не знаю почему — мне стало не по себе… «Сто двадцать на семьдесят…» Врач сложил фонендоскоп, захлопнул крышку коробки. Затолкал их в саквояж.

— Одевайся!.. Он здоров, здоровее не бывает.

— Минутку, — сказал Петков. — Ты помнишь, Фотий, о чем я говорил? Обморок, высокая температура.

— У него? Позавчера?

— Не у меня же! — сказал Петков с подавленным раздражением.

— Он ничем не болел, даже насморком.

— Ладно, Фотий… Я понял… Спасибо за консультацию.

Петков оттянул ворот своего роскошного свитера, словно расслабляя петлю. Проводил глазами врача. Подождал, пока за тем захлопнулась дверь, и только тогда обратился ко мне с вопросом, бывшим, пожалуй, лишним при этих обстоятельствах:

— Слышали?

— Да, — сказал я, понимая, что здесь к чему.

— Диагноз верен?

Я пожал плечами.

— Врачи ошибаются. Даже профессора.

— Наш Фотий — нет. Правда, ему больше везет на переломы и вывихи, чем на ангины, зато практика у него обширная, и распознать симуляцию ему ничего не стоит.

Петков вынырнул из кресла и встал передо мной.

— Багрянов! Я предупреждал: простота и откровенность! — Он оттянул и отпустил ворот свитера. — Так вот, вы многое выиграете, если скажете, зачем вам понадобилось терять сознание на улице Царя Калояна, а перед тем подсовывать нам в номерах градусник с несбитой ртутью. А заодно — поняли, за-од-но! — объясните, и без вранья, где и на чем вы засекли моих наружников? Не того, что ездил с вами в Добрич, а других, пораньше.

— Велик секрет!

— Не велик? Так где? Где вы их срисовали? Возле гостиницы?

— Рассказать сейчас?

— Лучше напишите… Можете не сейчас, к вечеру… Кстати, какой препарат вы проглотили, когда шли в аптеку? Фармацевт клянется, что пульс у вас был бешеный.

Я вспомнил печального пройдоху, выманившего у меня пятнадцать левов, и подумал, что люди Петкова наверняка выудили из него все.

— Ваш Фотий неуч, — сказал я с тупым упрямством. — Я действительно был болен. Слышите: бо-лен! Или вам нужна ложь? Целая гора лжи?

Петков посмотрел на меня в упор.

— Не так пылко, Багрянов! Отрицая, вы даете лишнее доказательство, что обморок не был случайностью. Так сказать, импульсивной реакцией на нечто конкретное. Соображаете?

— Признаться, с трудом.

— А между тем все просто. Вы установили, что вас ведут, и все-таки поперлись на явку. Почему? Надеялись стряхнуть наружников и выйти на рандеву? Пожалуй… При этом, однако, вы допустили варианты. В частности, такой: наружники опытны, и оторваться не удастся. На этот случай вы заготовили свой «обморок». Сознаюсь: удачная находка, и забазировано все было по высшему классу. Термометр, визит в аптеку, неровная походка. Вы правильно рассчитали, что любые мелочи, касающиеся вас и, в частности, вашего драгоценного для ДС здоровья, немедленно будут доведены до сведения тех, кто принимает решения, и после этого им прядется поломать голову над вопросом: как поступить? Начни вы без зазрения совести мотать наружников по городу, обходя явку, мы б разобрались в ситуации и вынуждены были вас взять. Какой смысл давать вам бегать по воле, если наблюдение расшифровано?… Но вот как быть, ежели чистая случайность, этот вот самый обморок, вдруг останавливает вас и лишает возможности дойти до цели?… Вы следите за моей мыслью?… Так вот, что должны предпринять в ДС при подобном раскладе? Очевидно, оставить вам свободу и ждать, пока вы снова выйдете на рандеву… Не так ли?

Идея была изложена длинновато и не совсем точно, но суть, к сожалению, совпадала с моими собственными соображениями на этот счет, и я сделал печальное открытие, что Слави и Петков мыслят одинаково.

— И вам, конечно, известна явка? — спросил я, изо всех сил стараясь быть ироничным.

— Пожалуй… Модный магазин?

— Почему он?

— Два визита за двое суток и мелкие, не нужные вам покупки. Перечислить? Расческа, перочинный нож, портмоне.

— Ну и что? Их вы нашли у меня при обыске. Выходит, они были мне нужны… В обиходе…

Петков раздвинул губы в вежливой улыбке.

— Нашли. Но вам, если хотите, покажут урны, куда вы спровадили другие ножик и расческу — те, которыми пользовались раньше.

Что ж, приходится признать, что наблюдение велось прилично. Я действительно дважды заглядывал в модный магазин, разведывая обстановку, но наряду с ним заходил и в другие. От ножика же и расчески я избавился в разных концах города и, как мне казалось, с достаточными предосторожностями.

— Это все? — сказал я довольно спокойно. — Не вижу связи…

Петков предупреждающе поднял руку.

— Я устал повторять: не спешите! Мне не нужны ваши экспромты… Вечером и письменно! И в такой последовательности: все о причинах обморока, все о модном магазине и все о том, как засекли наружников. Кроме того, я хочу получить еще один отчет о задании.

Обстоятельность, с которой Петков добирался до цели, внушала уважение. Он не пренебрегал мелочами и не лез напролом, и это в какой-то степени соответствовало моим собственным желаниям. На сбор мелочей уходило время — часы и часы, складывающиеся в сутки… В положении же Слави Багрянова лишние сутки были резервом, ценность которого ничто не могло приуменьшить.

— Я ждал сюрприза, — сказал я и сел. — Доктор и светлое озарение, посетившее вас по поводу явки, — это все или у вас есть еще что-нибудь про запас?

Петков нехотя улыбнулся. Сделал несколько шагов к двери, приоткрыл ее и поманил кого-то пальцем. Я сидел и ждал, что увижу Искру, и готовился сказать ей: «Привет!» Почему-то мне казалось, что Петков даст нам очную ставку и попытается выяснить, с чего я вздумал назвать ей давно проваленный пароль. Однако вместо Искры в комнате появился молодец в макинтоше и шляпе, точь-в-точь таких, как мои собственные.

— Проходи, — сказал Петков парню. — Стань-ка поближе к свету… Вот так… Ну как он, на ваш взгляд?

— Довольно похож.

— Пройдись-ка, дружок!.. Вы что, недовольны, Багрянов?

— Да нет, ничего, — сказал я без энтузиазма.

Если Петков рассчитывал меня поразить, то мог бы приготовить что-нибудь поэффектней. Подобрать среди агентов того, кто фигурой и манерой держаться походил бы на Слави Багрянова, не составляло труда. Банальный трюк с подменой, старый как мир. И это все? Выходит, я переоценил Петкова?

— Ничего, — повторил я, стараясь не выдать разочарования. — Газету пусть положит в левый карман, так, чтобы заголовок был хорошо виден.

— Еще что-нибудь?

— Да нет, вроде бы все…

— Иди, — сказал Петков парню. — Посиди внизу… Чего вы морщитесь, Багрянов?

— Что же мне — «браво» кричать?

Петков позволил себе улыбнуться.

— Верно… На вашем месте я бы тоже не ликовал, зная, что вместо меня на явку пойдет подменный. Думали, я повезу вас на улицу Царя Калояна? И дам шанс бежать?

— А был бы шанс?

— Вряд ли… — сказал Петков уже без улыбки. — Ладно, до вечера!

Мы расстались, и до самых сумерек я трудился не покладая рук. Отчет получился чистеньким, без помарок, и Петков, приехавший вечером, мог быть доволен Слави Багряновым — все было подробно, последовательно и удобочитаемо. Но он и не глянул на творение рук моих. Сел, отодвинул бумаги в сторону, молча закачал ногой.

— Что-нибудь стряслось? — спросил я, предвидя ответ: вид у Петкова был такой, что вопрос был чистой воды риторикой.

— Для вас — да! — сказал Петков и оттянул ворот свитера. — Багрянов, когда вы познакомились с Искрой? Быстро!

— Вы же знаете, позавчера.

— Кто дал вам записку?

— Понятия не имею. Я и сам был бы не прочь узнать — кто!

Я сказал правду, и Петков, очевидно, понял это. Тон его стал спокойнее, а палец перестал терзать ворот.

— Вот что, постарайтесь не напутать. Вспомните: была ли Искра на улице Царя Калояна до того, как вы соорудили свой обморок? Видели вы ее?

— Нет, — сказал я, подумав. — По-моему, нет…

— Вы сами набились на знакомство или она проявила инициативу?

— Все вышло спонтанно, само собой.

— Спонтанно? Багрянов! Слушайте и будьте предельно внимательны. Напрягите ум и призовите на помощь логику… Не сложилось ли у вас впечатление, что Искра подсунула вам записку?

— Бред! — сказал я быстро.

Петков стиснул зубы, скулы его напряглись.

— Без эмоций, Багрянов. Да или нет?

— Но она же ваш работник!

— Не совсем… Ваша подружка — человек Гешева.

— Тем более.

Петков с силой потер висок ладонью. Сказал, словно размышляя вслух и адресуясь скорее к себе, чем ко мне:

— Гешев не поручал ей быть на улице Царя Калояна и вступать с вами в контакт. Совпадение или умысел?… А записка?

Он замолчал, давая Багрянову время по достоинству оценить откровенность. Минуты, отпущенной им, хватило на то, чтобы прикинуть разные разности и вспомнить, что мысль о причастности Искры к записке мелькала у меня самого.

— Ну уж нет! — сказал я сердито. — Послушайте, Петков, когда речь идет обо мне и задании, я готов идти до конца. Но в ваши с Гешевым семейные делишки меня не путайте! Понимаю, у вас появилась возможность подставить ему ножку, припутав Искру к записке и делу Багрянова. Однако, согласитесь, участвовать в вашей склоке мне не с руки. Гешева вы не свалите, а с меня Гармидол или кто-нибудь другой спустит шкуру… Нет, нет. Я пасую…

Странное выражение лица Петкова остановило меня, и последнее слово я выговорил уже по инерции.

Петков встал. Помедлил.

— Марко! Цыпленок! Божидар!

Трое шагнули через порог и остановились у меня за спиной.

— Багрянов, — сказал Петков тихо. — Мне очень жаль, но я не вижу другого выхода. Мне нужна правда, Багрянов…

Он говорил еще что-то, но здесь в памяти Слави Багрянова зияет пустота. Я лежу и пытаюсь вспомнить. Тщетно.

Воздух в комнате уплотнился до такой степени, что его легче откусить, чем вдохнуть. Придет кто-нибудь наконец или я задохнусь? Я закрываю глаза, и мир плывет, плывет…

10

Сколько я пробыл в подвале?… Судя по всему, до глубокой ночи… Где-то под утро Петков спустился вниз, критически осмотрел меня и, не произнеся ни слова, удалился, после чего Марко и Цыпленок выволокли меня за шиворот и втащили наверх — в угловую столовую второго этажа. Здесь они и бросили свою поклажу, то есть меня, присовокупив к ней тощий тюфячок и не менее тощее одеяльце.

Холод, темнота, тишина. И боль. Все тело — сплошная боль. Она и ее союзник холод терзают меня, и я не могу задремать, хотя утро, судя по всему, предстоит невеселое и мне еще понадобятся силы… Много сил…

Я, стараясь не стонать, с головой накрываюсь одеялом и, организовав себе подобие норы, нагреваю ее дыханием. Ладно, не так уж все плохо, как могло быть. В моем положении есть по меньшей мере один плюс: никто не мешает думать. А это немало!

Утром в 10.30 сотрудник Петкова направится в модный магазин. До этой поры мне в известной степени гарантированы покой и относительная безопасность. Однако не берусь предсказать, что выкинет заместитель начальника отделения В, получив вместо победной реляции каллиграфически выведенный ноль. «Зора» в левом кармане лишний раз предупредит того, кто должен встретиться со Слави, что курьер Центра провалился и надо брать ноги в руки. Не сомневаюсь, что, подстраховываясь, Петков будет держать возле магазина агентов и по истечении контрольного срока организует что-нибудь оригинальное — вроде проверки документов у покупателей. Но и тут ноль не превратится в единицу. Каюсь: исповедуясь перед Петковым, я упустил из виду одну чисто техническую подробность. Суть ее в том, что явка в модном магазине — чистейшей воды вымысел! Я изобрел ее тогда, когда засек наружников из ДС. Один из них слишком плотно приклеился ко мне в день въезда в гостиницу, и я, проверяясь, сварганил на скорую руку «маячок» — дальний прилавок в магазине, где было поменьше покупателей и где Слави мог отсортировать чистых от нечистых. Их оказалось двое: пожилой, в коричневом пальто из драпа, и помоложе, худощавый, быстрый, с родимым пятнышком повыше губы.

Что же касается встречи, то она в соответствии с шифрованным текстом открытки должна была состояться позавчера непосредственно на улице Царя Калояна. Мое отсутствие само по себе не означало, что Багрянов засветился, и обладателю старомодного «Патека» пришлось бы приходить еще трижды с перерывами в сорок восемь часов, поэтому я вынужден был отправиться туда и — ах-ах! — натуральным образом шлепнуться у него под носом, успев при сем переложить обе перчатки в правую руку. Фразы, которыми мы обменялись относительно времени, внесли ясность в ситуацию, и теперь седоусый — или кто-нибудь другой вместо него — должен появиться на противоположном от магазина тротуаре с единственной задачей — удостовериться, из какого кармана торчит «Зора».

Я лежу в согревшейся норе и более или менее беспристрастно оцениваю дело рук своих. Право же, история с модным магазином сочинена недурно! Два визита, бесполезные покупки. Масса характерных предосторожностей, которыми я обставил избавление от ножичка и расчески… Двое суток творил я свою легенду, пока — видит небо! — сам не уверовал в нее настолько, что могу, ни разу не сбившись, рассказать ее и во сне.

Итак, седоусый, если и придет, гарантирован от осложнений с ДС. Будем надеяться, что Искра не запомнила его в лицо и, уж во всяком случае, не придала значения диалогу о «Патеке» и грандиозных свойствах, ему присущих. В противном случае, как ни печально, ей может взбрести в голову мысль сопоставить вопрос Слави о времени с наличием на его руке новенького «лонжина»…

Искра… С ней все запуталось донельзя. Петков утверждает, что на улице Царя Калояна она оказалась случайно. Возможно. Хотя в принципе это не вяжется с избранной ею ролью. Или Гешев держит в отделении А проституток, не запрещая им совмещать два древнейших ремесла?

Искра… Искра и пароль. Пока одно ясно: к числу тех, кому доступен пароль, она не принадлежит. Иначе Петкову было бы доложено, что Слави интересовался кофе с корицей, а заместитель начальника В не дал бы такой информации пропасть.

Итак, Искра и пароль… Нет, что-то здесь не то. Но что? В нормальном состоянии я соображаю не хуже других — в меру быстро и правильно. Сейчас, однако, голова у меня не в порядке. Она моя и не моя. Чертов Цыпленок перестарался в стремлении проверить прочность моего черепа. Поэтому я медленно — гораздо медленнее, чем хотелось бы, — продираюсь сквозь чащу фактов и фактиков к выводам. «Начни с простого, — говорю я себе. — Твоя приятельница появилась на улице Царя Калояна примерно в одно время с седоусым. Это что-нибудь значит или простое совпадение?» Я укладываю поудобнее левую руку и загибаю мизинец.

Улица Царя Калояна — раз. Легкое знакомство — два. Седоусый — три. Есть между всем этим какая-нибудь связь?… Оттопыренные пальцы — большой и указательный — упираются в одеяло, напоминая мне, что не все вопросы исчерпаны. Их не пять и даже не двадцать пять, но пока я ограничиваюсь тремя. Каждый из них, взятый в отдельности, не стоит ничего, но в сумме они наталкивают меня на вывод. Он вырисовывается достаточно четко — замкнутый круг, безнадежно правильный и унылый.

Значит, так: Искра и седоусый появились одновременно, и оба — каждый по своей причине — задержались возле лежащего Слави. В маленькой толпе, сгрудившейся на тротуаре, я заметил наружника, топавшего за мной от самой гостиницы. Не могло ли случиться, что он и Искра поменялись ролями? То есть наружник перенял у нее седоусого, а взамен передал меня?… Или нет?

Пальцы правой руки служат мне для подсчета возражений. Один, два, три… Тоже три. Школьная арифметика.

Во-первых, Искра, вместо того чтобы издалека наблюдать за Слави, с места в карьер набилась на знакомство и в известном смысле расшифровала себя. Во-вторых, при чем тут появление Петкова в сладкарнице? И наконец, мой «хвост» был приставлен отделением В, тогда как Искра работает на Гешева. При такой расстановке сил замена объектов невозможна.

И все-таки, как ни горько признать, но сдается мне, что Искра шла за седоусым. Они оказались возле упавшего Слави одновременно, и это больше, чем простое совпадение. Кому она передала седоусого? Очевидно, кому-то из людей Гешева, не замеченному мной в толпе… Из этого следует, что делом Багрянова занят не один Петков. Гешев — до поры нейтральный — сидит себе в кабинете у Львова моста, выжидая того благословенного часа, когда соседи сделают всю черную работу. При этом вполне понятно, что Искра не торопится сообщать конкуренту о пароле.

Холод врывается под одеяло и окатывает меня с ног до головы. Что же получается? Полный провал? Засвечен не только я, но и седоусый и, вполне возможно, те, кем он послан на связь?

Круг замкнут, и выхода нет. Мысль моя мечется в нем, натыкаясь на черную черту, и, отброшенная, возвращается к исходному раз, два, три — школьной арифметике и повторению пройденного.

Ладно, давай еще раз. И спокойнее, пожалуйста… Искра, седоусый, Петков. Опять три? Везет же тебе на тройку… А если все-таки исключить седоусого и замкнуть все на себе? Могло же быть и так: оба отделения — каждое само по себе — вышли на Вагрянова, но Петков перехватил инициативу и обставил Гешева. В таком случае объяснимым становится, почему Петков клюнул на модный магазин и не прибрал к рукам седоусого.

Так… Три плюс три и минус три. Что в итоге? Все та же злополучная тройка, но на сей раз в иной комбинации единиц: делом Багрянова заняты оба отделения; седоусый вне подозрений контрразведки; пора наконец вспомнить о чемоданчике.

Тепло понемногу возвращается ко мне, убаюкивает, провоцируя Слави предаться идиллическим грезам. Сейчас, когда все как будто бы стало на места, можно и помечтать. О чем? Ну, скажем, о такой утопической возможности, как причастность Искры к подполью. Почему бы и нет? Разве Сопротивление не могло внедрить товарищей в ДС? В этом случае финал злоключений Слави должен выглядеть донельзя оптимистичным. Ну, скажем, таким: на заре дверь камеры распахивается, и Искра с дымящимся пистолетом в руке бросается мне на шею. «Ты свободен!» — кричит она, и глаза ее сияют. «А Петков?» — «Смотри!» Ба, что это? Заместитель начальника отделения В стоит на коленях и молит о пощаде…

Я с трудом размыкаю веки, и сон, едва начавшись, рассеивается, как розовый дым. Ну и чушь! Искра и подполье… Искра и Гешев — вот что есть наяву… Или нет? Почему бы не допустить, что Сопротивление, внедрившее Искру в ДС, поручило ей подстраховать явку на улице Царя Калояна?

Три версии. Опять три. Похоже, что мне вовек не избавиться от набившей оскомину тройки. Сущее наваждение!

Я лежу один в полной темноте и думаю о всякой всячине, Память работает безотказно, и нет больше ни ям, ни провалов. Я всегда считал ее чем-то вроде моего личного перпетуум-мобиле и был, признаться, удивлен, когда она внезапно забастовала. К счастью, простой был краткий, и теперь я, восполняя убытки, то и дело запускаю руку в хранилище и черпаю оттуда щедрыми пригоршнями… Петков, вопрошающий об Искре и записке… Телефон Лулчева… Сценка на Плевенском вокзале… А это кто? Худое, энергичное лицо с чуть прищуренными глазами. Антон Иванов. Таким я увидел его впервые — на афише Дирекции полиции. «Разыскивается… Приметы… 50 000 левов награды тому, кто…» Антон Иванов — человек из героической легенды, партизанский командир. Его бригада отбивается от карателей в Родопах. Рабочая Болгария боготворит его, и портрет, вырезанный из афиши, при обысках находят рядом с иконами.

Война… Она, а не страсть к вояжам привела меня сюда. И она же заставляет хитрить, ловчить, притворяться — делать все то, что, казалось бы, противно человеческому естеству.

…Утро приходит ко мне с ослепительным электрическим светом и голосом Петкова:

— Багрянов!

Я приподнимаю голову и тут же, не сдержав стона, роняю ее на тюфячок. Боль, поутихшая было за ночь, возвращается удесятеренной и не дает мне встать.

— Лежите, — говорит Петков и пальцем оттягивает ворот свитера. — Цыпленок, дай-ка нам кофе. Будете пить?

— Нет, — говорю я.

— Все равно две чашки, Цыпленок.

— Знаете, — говорю я хрипло, с трудом подбирая слова. — Забавные у вас методы, Петков. Сначала — дубинка, потом — кофе.

— Первое не исключает второго… Поставь его чашку на стол, Цыпленок. Захочет — возьмет.

— Не захочу…

— Ну как знаете.

Петков отпивает глоток и, наклонившись, водружает чашку возле моего лица. Вытирает платком губы. Платочек бел и свеж, и крепкий кофе оставляет на нем кровянистого цвета пятна.

— Багрянов, — говорит Петков и, сложив по сгибам платок, прячет его в нагрудный карманчик. — Окончим дискуссию… В последний раз: вы ничего не напутали? Время от десяти пятнадцати до десяти тридцати и «Зора» в левом кармане? Так?

— Так…

— Тогда — до новой встречи… Цыпленок! Марко! Побудьте с ним… и дайте поесть, если попросит. Туалет внизу, Багрянов. В случае чего вас проводят.

Дверь захлопывается, а я отодвигаю голову от края тюфячка. Горячий пар бьет в лицо, дразнит ароматом. Похоже, настоящий колумбийский. Или бразильский? Для господ из ДС нет ни войны, ни заградительных таможенных режимов.

Через полчаса-час подменный Петкова отправится на рандеву. Знал бы заместитель начальника отделения В, какую услугу он оказывает Багрянову! Не найди он человека на мое место, пришлось бы вывозить в модный магазин меня самого. После этого трудно было бы объяснить, что помешало Багрянову встретиться с интересующим Петкова лицом… А так — я надеюсь! — неудачу удастся свалить на агента. Не там стоял или не так держал перчатки…

11

Шикарные сигареты «Арда». Лучший в мире сорт! Вместо табака в них закладывают гремучую смесь, и первая же затяжка разрывает легкие в клочки. Глотнув дыма, я судорожно кашляю и буквально купаюсь в собственных слезах. За неимением платка отираю их ладонью и тут же, давясь и постанывая от удовольствия, всасываю новую дозу газообразного динамита. Понять мои муки и счастье может только завзятый курильщик, прошедший, как и я, через двухсуточное вынужденное воздержание.

Райский миг. Неслыханное блаженство…

— Спа… о, черт!.. Спасибо, Искра!

— Не стоит, бай-Слави. Бедняга, тебе не давали курить?

Я киваю и делаю новую затяжку.

— Тебе бы побриться, бай-Слави.

— Распорядись…

— Я сказала глупость?

— Нет, что ты. Все в порядке.

Словно сговорившись, мы несем чепуху, избегая возвращаться к разговору о кофе и погоде, состоявшемуся несколько минут назад. «Бай-Слави, — сказала Искра и выразительно сдвинула выщипанные бровки. — Помнишь, ты как-то спрашивал, люблю ли я кофе по-варшавски со сливками и тмином?» — Перед этим мы говорили о вещах отвлеченных, и я едва не поперхнулся. — «О чем?» — «О кофе. Ты знаешь, я попробовала, и оказалось вкусно. Только при варке надо прибавлять чуточку соли». — «Сколько?» — «Четверть чайной ложки примерно. И не кипятить». Пароль и отзыв были названы правильно, и я открыл было рот для нового вопроса, однако Искра скосила глаза в сторону Цыпленка, восседавшего на табуретке у двери, и рот мой захлопнулся сам собой.

— Ты в претензии на меня? — сказала Искра.

— За что, собственно?

— За сладкарницу и бульвар Дондукова.

— Нет, конечно. Ты делала свое дело, я свое.

Цыпленок, навостривший было уши, сник на табурете; я тоже успел опомниться, и хладнокровие возвращалось ко мне капля за каплей, усмиряя пульс и дыхание. И вовремя! Ибо полминуты спустя Искра невинным тоном прирожденном лгуньи произнесла новую фразу — о снеге и дожде.

— Что? — сказал я, отказываясь верить ушам.

— Я говорю, сыро сегодня. То снег с дождем, то дождь со снегом.

— А тумана нет? — сказал я механически.

— Не обратила внимания.

До этой секунды стул мой стоял на прочном паркетном полу. И вдруг оказалось, что все не так: и стул не стул, и пол не пол — подо мной, подброшенная волнами, закачалась утлая лодчонка и поплыла неведомо куда без руля и без ветрил.

Искра смотрела мимо меня, и лицо у нее было серьезное.

…В полдень, когда Петков предупредил меня о встрече с Искрой, я не слишком удивился. Не поразило меня и то, что к отсутствию контакта в модном магазине заместитель начальника отделения В отнесся без особого гнева. В сложной партитуре, создаваемой нами совместно, тональность каждого инструмента была расписана заранее и с такой определенностью, что, к примеру, партию скрипки-альта не смогла бы вести виолончель. Сейчас была очередь тромбона, и Петков блестяще исполнил соло.

Я полулежал на тюфячке, а он мерил шагами комнату. Пять туда, пять обратно, и все по диагонали. Остановился. Оттянул по привычке ворот свитера. Сказал, будто размышляя вслух:

— Допустим, вы правы, и произошла обычная задержка. Когда контрольные рандеву? Каждый вторник с десяти пятнадцати до десяти тридцати?

— Да, но не в магазине, а на самой улице.

— Выйди-ка. Цыпленок, — сказал Петков и опять оттянул ворот. — Багрянов, мне важно, чтобы вы правильно поняли меня… Ты все еще здесь?

— Ухожу, начальник…

— Вас прервали, — сказал я. — Что следует понять?

— Не то… Речь пойдет не о магазине. С ним более или менее ясно, и я склонен вам верить. По крайней мере, до будущего вторника.

— Какой мне смысл врать? Нет ничего хуже, чем идти до половины.

— Что вы имеете в виду?

— Мои отчеты. После них дорога назад заказана.

Петков остановился, словно споткнувшись о бугорок.

— Демагогия, Багрянов! Знаете, слушая вас, я иногда ловлю себя на мысли, что это вы, а не я работаете в ДС. Уж до того вы лояльны, что просто страшно делается…

— Не желаете верить?

— А разве я обязан? Разве вы дали мне хоть какую-нибудь гарантию, что слово изреченное не есть ложь?

— Обратитесь в «Униас».

— Это еще что?

— Страховое общество. Контора на углу Аксакова, и вас застрахуют от потерь в случае обмана со стороны деловых партнеров.

Петков сощурился и поскреб пальцем подбородок.

— Мы ушли в сторону… Записка!.. Не считайте наш разговор о записке окончательным. Она существует и, образно говоря, буквально вопиет о том, что не хочет кануть в Лету. Кто дал ее вам, когда и где?

— Не в курсе. Не представляю. Не знаю.

— Хорошо! Тогда другой вопрос: вы убеждены, что Искра непричастна к записке? Вы что, онемели, Багрянов?

— Нисколько, — сказал я и присел. — Просто тема старая и, на мой взгляд, исчерпала себя. Неужели вы не поймете, что я не брат вашей Искре, не сват и так далее? И именно поэтому могу взять грех на душу и сказать: «Да, это она!» У меня нет оснований быть благодарным Искре за ловушку на бульваре Дондукова, и посему, если она, а не я, попадет в оборот к Цыпленку, то меня это вполне устроит… Хотите услышать «да»?

— В придачу к доказательствам!

— Чего нет, того нет. О доказательствах заботьтесь сами.

— Следовательно, нет?

— Вот именно. И не ходите вокруг да около. Что я должен сделать?

— Забыть о подвале.

— Еще?

— И о нашем разговоре по поводу Искры и Гешева.

— А об этом?

Я не рассчитал и слишком энергично ткнул пальцем в шишку. Боль раскаленной железкой ожгла висок и проткнула барабанную перепонку. На мгновение я оглох.

— …все пройдет, — сказал Петков. — Допустим, ничего не было. Несчастный случай: вы упали с лестницы. Договорились?

Я кивнул и отвел руку от уха.

— А смысл?

— Мне позвонил директор полиции. Могу предположить, что ваша приятельница насплетничала Гешеву, а тот нажал на начальство. Мне приказано разрешить ей подключиться к работе.

— Так… — сказал я и с видимым усилием потер лоб. — Ну а я?…

Петков не дал мне докончить. Положил руку на плечо, легонько надавил.

— Искра скоро будет здесь и, возможно, захочет с вами говорить. На всякий случай Цыпленок или Марко останутся в комнате и помогут вам не проболтаться о подвале. Во всем остальном я полагаюсь на присущий вам здравый смысл.

— Значит, делиться не станете?

— Не грубите, Багрянов. Речь идет не о дележе между мной и Гешевым, а о вашей собственной судьбе. Помнится, я предупреждал вас, что в отделении А другие методы. Так будьте же благоразумны и не дайте Гешеву повода отобрать дело у нас.

На это нечего было возразить, и я кивнул, заканчивая разговор. Помимо прочего, мне хотелось остаться одному и до встречи с Искрой решить очередную дилемму: был ли звонок или же Петков ведет нечистую игру?

…Искра приехала после обеда и сейчас сидит передо мной как ни в чем не бывало — недовольно щурится и отмахивается от табачного дыма.

Я провожу рукой по щеке, ощупывая выступившую за двое суток щетину.

— Порядком оброс?

— Тебе не идет, — говорит Искра и улыбается. — Раньше ты мне больше нравился. Учти, молодым женщинам импонируют гладко выбритые лица. Здоровье и сила… Хорошие сигареты?

— «Арда». Лучше не бывает.

— Кури на здоровье. Завтра я принесу еще.

Ничего не понимаю! Утлую лодчонку, в которой я плыву, мотает волнами из конца в конец океана, не давая пристать к берегу… Старый пароль — это куда ни шло. Я был готов его услышать и подозревал, что Петков постарается обеспечить предлог для нашей с Искрой встречи… Но новый!.. Кто знает его? Я, тот, к кому я шел, и, возможно, седоусый. Неужели он провалился?… Или я схожу с ума и Искра имеет отношение к организации? В диалоге о снеге о дождем нет ни одной неточности.

— Ты уходишь?

— Пора. Поближе к ночи встретимся еще. Петков предупредил тебя, что мне разрешено задавать вопросы?

— Да уж, просветил! — бормочу я, изображая недовольство: чертов Цыпленок излишне внимательно пялится на нас от двери. — Спасибо за «Арду», барышня. Будьте спокойны, воспоминания быстро выветриваются, и у вас не появится повода упрекнуть меня в бестактности.

— Глупо! Очень глупо, бай-Слави. И недостойно тебя.

Я заставляю себя согнуться в поклоне и не распрямляюсь до тех пор, пока Искра не скрывается за дверью. Поясница моя тихо взвывает от боли, вынуждая почти рухнуть на тюфячок. Скрестив ноги, я массирую спину, и именно за этим занятием меня застает Петков, поразительно быстро появившийся на смену Искре.

— Цыпленок! Выйди!

— Он мне не мешает, — говорю я довольно нахально.

Вмешательство Искры в дело наряду со всем прочим означает, что Петков перестал быть единоличным хозяином а у Слави нет причин, чтобы не дать ему это почувствовать.

— Я сказал: выйди! Не зарывайтесь, Багрянов!

Хрустальные глаза на сей раз не повергают меня в трепет.

— Знаете… — начинаю я небрежно и достаю из пачки сигарету, — сдается мне, что Гешеву будет интересно узнать, кого вы прочите в авторы записки.

— Это шантаж?

— Ну что вы! Просто сделка. Не надо только на меня кричать, да и угрожать не надо. И все будет отлично.

Хрусталь темнеет, наполняется цветом. Петков дотягивается до стула, придвигает его и садится с принужденной улыбкой.

— Вы правы… Я погорячился, Багрянов. — Он привычно оттягивает ворот и придерживает его пальцем. — О чем вы говорили?

— Представьте, ни о чем, что бы имело для вас хоть какое нибудь значение. О погоде и моем виде. О том, что мне не к лицу борода.

— Сигареты от нее?

— Разумеется.

— Дайте сюда. Вам принесут другие. Только «Арда» или сойдет что-либо еще?

— «Картел» тоже годится. Вы и своим не доверяете?

— Береженого бог бережет, — говорит Петков и пощелкивает ногтем по пачке. — Значит, речь шла о погоде?

— И о кофе.

Петков оставляет в покое пачку и до отказа оттягивает ворот свитера. Роскошная вещь, но я бы на его месте не стал ее носить. Воротники под горло противопоказаны неврастеникам.

— Напишите мне обо всем. Как можно подробнее.

— Цыпленок был здесь и все слышал.

— Он тоже напишет. Что же касается бороды, то Искра права. Вас надо побрить.

Разговор иссяк, но мы сидим друг против друга в не торопимся расстаться. Сумбур и хаос наполняют комнату, засоряя ее обломками фраз, видений и чувств. Чтобы разложить все по полочкам, требуется время, и не только оно одно.

Отчет. Помнит ли Цыпленок дословно разговор о дожде и снеге? И что знаменует пароль, произнесенный Искрой, — провокацию или шажок к свободе? Где правда? Где? Я сижу, курю, и пепел рыхлым столбиком нарастает ка сигарете.

12

…«Жребий брошен!» — произнес Цезарь и с этой фразой вошел в историю. Слави Багрянов много веков спустя сказал то же самое, но уже не для истории, для себя. И решиться было ему немногим легче, хотя от него зависели не судьбы государств, а всего лишь несколько отдельно взятых жизней.

Искра только что ушла из особняка, унося в памяти дату «аварийного» рандеву и текст объявления для «Вечера». Всего несколько часов было дано мне, чтобы взвесить степень риска и прийти к выводу, что иначе поступить нельзя.

После обеда я докончил отчет и разлегся поверх одеяла в позе отдыхающего пахаря. Марко, сменивший Цыпленка на посту у двери, уныло клевал носом и время от времени спохватывался, взглядом проверяя, не унесла ли меня фея. С губы у него свисала ниточка слюны, но правая рука не покидала кармана брюк, оттянутого пистолетом.

В принципе я до приезда из Плевена имел возможность избежать ареста. Никто не был в силах помешать мне смыться из вагона или же, на худой конец, улечься под колеса трамвая. У моторных вагонов экономной «Себион» отсутствуют предохранительные решетки, что, как известно, создает максимум удобств для самоубийц. Правда, после такого поступка вопрос о дальнейшей судьбе чемоданчика сам собой отпадал, а это значит, что кто-то другой, покинув дом и семью, должен был проделать работу, оказавшуюся Слави не по плечу.

Я лежал и курил, все больше склоняясь к выводу, что поступил правильно. Эффектные жесты — штука красивая, но куда полезнее для дела избегать их и приноравливаться к обстоятельствам. Да и кто сказал, что все потеряно?

Петков, уезжавший куда-то, вернулся к ужину и застал меня в состоянии покоя и умиротворенности. Он привез сотню «Картел № 2» — мягкую коробку с бандеролью из пакетной бумаги. Я распечатал ее, эакурил; после «Арды» дым показался мне горьким, и я поморщился.

— Опять недовольны? — спросил Петков, разрушая молчание. — Вы же сами просили «Картел»… Не цените вы доброты…

Петков разглагольствовал о доброте, а я вспоминал седоусого и невесело соображал, арестован он или нет. Все сходилось на том, что в организации провал. Но где? В каком звене? Пароль о снеге знаем мы трое — представитель Центра, я и связной.

Перед поездкой меня ознакомили с тем, что относилось к работе группы. В пределах допустимого, разумеется. Имен и подробностей число технического свойства мне не сообщали, и это было правильно, однако, что группа несколько недель находится под ударом, не стали скрывать… Началось с того, что ДС арестовала двух информаторов, и один из них, очевидно, назвал человека, выходившего к нему на связь. Связного с большим трудом удалось вывести из-под наблюдения и укрыть на запасной квартире, но этим дело не кончилось: армейские пеленгаторы из РО-2[6] полковника Костова нащупали рацию, и перед самым Новым годом контрразведка произвела налет на дом, из которого работал радист. В операции, помимо людей Гешева и Праматорова, участвовали два отделения жандармов и агенты полковника Костова. Товарищи, прикрывавшие «пианиста» с улицы, даже не успели вмешаться — так быстро все произошло. Да и был ли смысл? Что они могли поделать — двое против сорока со своими семизарядными хлопушками?… Радист держался сколько мог; дверь его комнаты была изнутри обшита листовым железом и запиралась амбарным засовом; передатчик был настроен для радиообмена с Центром, и операторы отчетливо слышали аварийный сигнал, трижды повторенный, прежде чем рация замолчала. Навсегда. Последнюю фразу радист передал клером.[7] «Обстановка такая, что вынужден самоликвидироваться. Прощайте…» Товарищи из группы прикрытия, засевшие на чердаке напротив, видели, как труп радиста вынесли агенты в штатском и бросили в военный грузовик.

Две недели спустя Центр получил шифровку, пришедшую кружным путем. Наш представитель сообщал, что новых провалов нет, но положение сложное. Запасной передатчик хранился в комнате связного, и вынести его не удалось; «пианист» сидит без дела, а собрать на месте новый «инструмент» не представляется возможным. В заключение шли обычные фразы о том, что товарищи спокойны и полны готовности выполнить долг, и я, читая их, почувствовал, как в сердце вонзается длинная острая спица… «Полны готовности».

Чемоданчик из крокодиловой кожи да скромная персона Багрянова, приложенная к нему, — это было все, чем Центр мог помочь товарищам в настоящее время. По крайней мере, на первых порах.

И вот еще один провал. Седоусый… Или нет? Или, может быть, обошлось? Очень хочется верить, что все в порядке и Искра получила пароль от наших, а не из рук ДС.

…Цыпленок завозился у двери и вернул меня из прошлого в настоящее. Я надорвал бандероль на «Картеле», выудил сигарету; Петков, присев в ногах, подтолкнул щелчком коробок со спичками.

— Все хорошо, Багрянов, — сказал он. — Но не пора ли заняться делом? Как чувствуете себя?

— Прилично.

— Тем лучше. Может быть, еще разок освежим вопрос о том, зачем, почему и с какой целью?

В самом Петкове и его поведении есть что-то от кота. Он гибок, мягок и способен, замерев, часами сидеть, как кот у мышиной норки. И горе мышке, решившей, что он, устав ждать, удалился восвояси! Прыжок, когти вон — и конец забавам! Так было на бульваре Дондукова, когда я позволил Петкову обвести себя вокруг пальца, полагая, что он не рискнет пойти в открытую. Так обстоит дело и теперь, когда логике вопреки он так и не пустил в ход те зацепки, что я подкинул ему на конспиративной квартире… Чего он ждет?

— Не понимаю, — сказал я, гася сигарету. — Какой толк тратить время на перепевы старой мелодии? Ничего нового я не прибавлю, и не потому, что не хочу, а просто где его взять — новое? Меня перебросили вслепую: дали пароль, часы рандеву и снабдили словесным портретом того, под чьим на чалом я должен был работать. Вы же профессионал, Петков, и понимаете, что в моем деле лишние знания — минус, а не плюс.

Петков пожал плечами и поправил галстук. Сегодня он был не в свитере, а в новеньком синем костюме и крахмальной рубашке. Жесткий ворот подпирал шею, выдавливая на ней красную полоску.

— Багрянов, — сказал Петков очень тихо и пригнулся ко мне. — А как быть с улицей Графа Игнатьева, Багрянов?

Конец?… Левое веко дергалось, и мне никак не удавалось привести его в порядок. Петков ждал; спичечный коробок в его руке совершал прыжки и кульбиты, становился на ребро. Вид у Петкова был скучающий; он даже не давал себе труда торжествовать, хотя имел на это основания.

— Что вы о ней знаете? — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал достаточно спокойно.

— О конторе и вашей роли в ней все.

В голосе Петкова не было издевки, даже простого упрека не было. Он говорил о моем поражении как о чем-то отвлеченном, не имеющем существенного значения. В принципе я ждал, что ДС когда-нибудь нащупает старую контору на улице Игнатьева, но не предполагал, что так быстро, — чиновникам Дирекции пришлось перевернуть тонны архивных бумаг, связанных с сотнями Багряновых.

— Поздравляю, — сказал я сухими губами. — Чистая работа.

— Нормальная, — сказал Петков и подбросил коробок, поймал, поставил на ребро. — Теперь вам будет легче перейти к правде, не так ли?

Я кивнул и облизнул губы. Они просто лопались от сухости.

— Поговорим сейчас или отложим? — сказал Петков.

Он давал мне время — лазейку, чтобы привести мысли в порядок, но я не знал, могу ли воспользоваться. С тем же успехом лазейка превращалась в ловушку при условии, что Петков собрал достаточно сведений.

— Надо написать? — сказал я.

— Пока расскажите. Не торопясь, по порядку.

…Два часа прошли на грани прострации. Очевидно, порой я терял нить рассказа, ибо Петков перебивал меня, возвращая на нужные круги. Семь кругов ада, доставшихся на мою долю. Пачка «Картела» опустела едва ли не на треть, а под потолком комнаты грозовыми тучами плавал слоистый черный дым.

— Любопытно, — сказал Петков, подводя итог. — Значит, контора использовалась как почтовый ящик? И вы всерьез хотите меня в этом убедить?

— Но это именно так!

— Ваш Центр столь расточителен, что способен ухлопать десятки тысяч для того, чтобы вы били баклуши, тратя два часа в неделю на игру в «дайте мне — я передам»? Басни, Багрянов!

Лицевые мускулы не слушались меня, и я догадывался, что Петкову нетрудно прочесть на моей физиономии одно-единственное, над всем превалирующее чувство — отчаяние.

— Как хотите, — сказал я устало. — Откровенно говоря, мне на все плевать. Доказательств у меня нет, и предложить мне нечего. Контора действительно служила почтовым ящиком; потом кто-то наверху счел, что расходы слишком велики, и меня отозвали.

— Кто выходил на связь?

— Всегда один и тот же. Толстенький, круглая лысина, голубые глаза. Письма приходили по почте; он являлся за ними каждый нечетный день недели и забирал… Допросите Марию, она работала у меня и может все подтвердить!..

Петков выронил коробок; глаза его выцвели с быстротой картинки, попавшей в раствор кислоты.

— Багрянов! Я не склонен шутить. Да и вам не советую. Не прикидывайтесь, что не знаете ничего о вашей домоправительнице… Она умерла, Багрянов. Полгода назад. В селе Малково… Когда вас посылали сюда сейчас, ничего об этом не говорили?

— Клянусь, нет.

— Выходит, у вас не Центр, а благотворительное общество… Сначала тратят сотни тысяч для содержания простой «перевалки», а затем, отправляя человека, забывают предупредить, что единственный свидетель, способный повредить ему, почил и так далее… Быстро: кто приходил на связь?

— Я же говорил… Лысый, лет пятьдесят семь — шестьдесят. Короткий нос. Верхняя губа толще нижней…

Я морщил лоб, перечисляя точно известные мне приметы. Они принадлежали моему соседу по лестничной площадке — там, дома, и я не боялся сбиться.

— Кто резидент?

— Понятия не имею. Да клянусь же, это так!

— Хватит клятв… Сейчас мы прервемся до ночи, а затем поговорим еще. Освежите память, Багрянов, если хотите уцелеть.

— Я был исполнителем, не больше.

— Договорились: до ночи! И предупреждаю: упаси вас бог хоть намекнуть Искре, о чем мы тут беседовали. Можете лежать; пусть думает, что вам нездоровится.

Он слишком торопился — милейший господин Петков. Его напор был подобен давлению пресса, штампующего кастрюлю. Но разведка все-таки не производство скобяных изделий, и здесь — паче всех иных качеств! — ценится такт. Стоило ли вот так все валить в одну кучу, форсируя события? Поговори мы об улице Графа Игнатьева после визита Искры, я бы, вполне возможно, не сразу сообразил, что к чему. Но сейчас Петков невольно упростил уравнение.

Искра — последний шанс. Другого не будет. Я не вправе плохо думать о седоусом — он старый работник и скорее перережет вены, чем заговорит. Остается одно — верить и надеяться… Я лежал, натянув одеяло до подбородка, и никак не мог согреть ноги. Из соседней комнаты доносились голоса — Марко спорил с Цыпленком, чья очередь нести дежурство… Спор был мелкий и нудный и не кончился даже тогда, когда пришла Искра — вся в черном, быстрая и деловитая. Свидетелей не было, и я, отпустив долгий комплимент платью и выслушав, вопрос о своем самочувствии, успел шепотом сказать о главном — рандеву и объявлении. Искра кивнула, достала блокнот. Сделала знак: «пиши текст», громко — с расчетом на стражей — сообщив мне при этом, что отделение А хочет знать — с моей помощью, разумеется! — какие меры предосторожности принял Центр в связи с усилением в Болгарии полицейского режима… Слушай Петков за дверью наш диалог, он вряд ли что-нибудь заподозрил бы… И все же… И все же я отчаянно волновался, торопливо вписывая в блокнот текст, гласящий, что некий Лев Галкин будет рад получить весточки от соратников по Галлиполийскому лагерю и ждет ответа до востребования. Дописав, я волноваться не перестал. Скорее напротив — именно в этот миг мне стало страшно при мысли, чем я рискую, доверяя Искре единственную соломинку. Передай она объявление Петкову, а не в контору «Вечера» для публикации, и Слави Багрянову ничего другого не останется, как сложить руки по швам и без бульканья и барахтанья тихонечко пойти ко дну.

Седоусый — провал — третья степень — пароль — Искра. Цепочка выпирала на первый план, вытесняя, казалось бы, другие версии. Дважды два… Школьный пример… Но в том-то все и дело, что в нашей работе чаще, чем хочется, присутствует известного рода алогизм, опровергающий школьные правила…

— Хорошо, я запомню, — сказала Искра и спрятала блок нот. — Документ нам нужен завтра, бай-Слави.

Здесь не было никакого иносказания, и я бестрепетно воспринял появление Марко; очевидно, спор решился не в его пользу.

Марко уселся у двери и равнодушно скользнул взглядом по лицу Искры. «Картел» лежал у меня в ногах; я потянулся к нему, придерживая одеяло у шеи.

— Попробую, но ручаться не могу. Правильнее было бы согласовать это с Петковым.

— Он не против, — сказала Искра. — Речь идет о страничке, другой.

— Да, но… Ты ставишь меня меж двух огней — между Гешевым и Праматоровым.

— Прости, не я. Ты сам себя поставил.

Это звучало как приговор, и я выслушал его вопреки традиции лежа. Искра и сама не понимала, сколько истины было заложено в сентенции. «Меж двух огней». А не между трех ли?

…Поза отдыхающего пахаря — отнюдь не свидетельство покоя. И классическая фраза о жребии не способна придать Слави Багрянову душевное равновесие. «Лев Галкин разыскивает…» Кто он такой, придуманный Центром Галкин? Белоэмигрант и, следовательно, сукин сын… Поможет ли он, бестелесный, Слави Николову Багрянову — очень симпатичному мне человеку? Объявление появится в «Вечере» послезавтра. В любом, пожалуй, случае. Если допустить худшее и признать, что за Искрой стоит не представитель Центра, а ДС, то и тогда Лев Галкин получит возможность воззвать к соратникам. Петков, насколько я его изучил, не из робких и пойдет до конца, ва-банк.

Ну что ж, Галкин, валяй разыскивай. После твоего призыва у меня останется в запасе не больше семи дней. Захочет ли Петков ждать столько, ничего не предпринимая, или спохватится и вспомнит о Лулчеве?

Завтра Искра пойдет на рандеву к мечети Бююк-Джами.

Завтра. Ну а сегодня? Разве все уже позади?

Одеяло толстое, но меня начинает познабливать. Я лежу и ругаю себя за оппортунизм. Вот так всегда: сначала приму решение и поступлю в полном с ним согласии, а затем, задним числом, ревизую все да вся и форменным образом теряюсь. А если ошибка?! Но почему ошибка?… Нужно надеяться на лучшее. «Что ж, надейся. И все же помни: все могут ошибаться… Уж на что Петков умен, и тот допускает промахи. К примеру, с сигаретами, принесенными Искрой. Была ли надобность так поспешно их отбирать?»

Мысленно поймав Петкова на оплошности, я закутываюсь в одеяло и вздыхаю. Мне страшно не хочется принуждать себя шевелить мозгами, составляя документ для Искры. Но что поделать — я не волен поступать как заблагорассудится.

13

Два дня — и ничего! Ровным счетом ничего, за исключением маленького происшествия, не имеющего отношения к личным делам и планам Слави Багрянова. Цыпленок попал в опалу и удален с виллы. Случилось это вчера, сразу же после завтрака.

Петков против обыкновения не уехал утром в Дирекцию, а остался, и в доме началась небольшая суматоха. Марко и Божидар сновали из кухни в кладовую и обратно, а Цыпленок, несший дежурство, пытался им помогать и лез под ноги. Кончилось тем, что поднос с кофейным прибором, плывший на растопыренной пятерне Божидара, наскочил на гранитное плечо Цыпленка. Я поднял уцелевший бутерброд с джемом и скромно положил его на край стола.

— Болван! — сказал Петков брезгливо и потер ушибленную руку. — Вон отсюда, скотина!

Новый завтрак нам принесли минут через десять, и все это время Петков молчал, разминая пальцы правой руки. Я делал вид, что происходящее меня не касается, — рисовал на скатерти узоры черенком ложки и качал ногой.

— Перестаньте! — сказал Петков и отобрал у меня ложку. — Извините, Багрянов, но мне очень неприятно. Этот осел вывел меня из себя.

— Ничего, — сказал я. — С кем не бывает…

Петков медленно, осторожным движением положил ложку.

— Вы где учились, Багрянов? В закрытом пансионе для благородных девиц? В Сорбонне? Может быть, в Оксфорде? Валяйте, не стесняйтесь, учите меня, темного, хорошим манерам и светскому тону.

— Боюсь…

— А вы не бойтесь!.. Ну да, у меня не было ни нянек, ни гувернанток, и рос я в доме без электричества и с сортиром во дворе, а не в Лозенце.[8] Что?

— Нет, ничего…

— Значит, показалось. Вы коммунист, Багрянов? Можете не отвечать, это так, и мне, честно говоря, плевать на ваши убеждения. Чем вы отличаетесь от Павла Павлова? Ну скажите: чем? Если отшелушить демагогию и лозунги и оставить вас обоих голенькими, то и не различишь, пожалуй, где красный шпион, а где господин директор полиции… Интеллигенты! Кто вы — соль земли, каста? Почему вы презираете нас, вышедших из вонючей грязи и сотворивших самих себя, как господь бог Еву из ребра Адама?

При более удобном случае я нашел бы, что ему возразить, но сейчас мне хотелось дослушать до конца. Поразительно, как песчинки способны разладить любой механизм, даже самый совершенный. При всех своих недостатках Петков почти всегда казался мне неуязвимым; он был — по меткому выражению англичан — застегнут на все пуговицы. И вот на тебе! Пустяковый случай вызвал взрыв.

— Ну и?… — сказал я с иронией. — По-вашему, разницы нет? Здесь вы расходитесь с человечеством — оно думает иначе.

Петков поморщился.

— Оставьте этот тон, Багрянов! Не в такой уж вы безопасности, как вам это представляется. У Цыпленка сейчас подходящее настроение, и он, моргни я только, изувечит вас, как бог черепаху. Поняли? Вы — ничто, прах, мразь; я — сила, власть, действие. Хотите помериться?

— Не очень, — сказал я покладисто.

— А как же гордость? Или у вас, господ интеллигентов, она атрофируется при виде кулака? Скажите — нет. Соврите, умоляю вас, и хоть в этом проявите мужество! Не желаете? Вам страшно даже тогда, когда еще не бьют, а только говорят о боли. У вас развитое воображение, и, уверен, подвал рисуется вам во всех подробностях — Марко, дубинки, жуткое унижение от бессилия. Вы были отвратительны тогда — ползали и выли. Слышите: выли!

— Я знаю…

— Смотри-ка: «знаю»! А что еще вам известно? Догадываетесь ли вы, что я тоже ненавижу боль? Но совсем другую — боль от оскорбительной вежливости, презрительного допущения меня — червя! — в круг небожителей. Мои костюмы не хуже ваших, и сорочки я меняю чаще, чем вы, и все-таки я грязный, а вы — чистые.

— Кто — мы? — вставил я осторожно.

— Чистоплюи, интеллигенты по рождению… Я сказал, что не боюсь физической боли. Это так! В детстве меня лупцевали все, кому не лень. Даже мой собственный отец, конторская крыса, лебезивший перед любой тварью с классным чином повыше, и тот ежедневно порол меня — так, ни за что. Я научился терпеть, и теперь у меня шкура как у бегемота. Ее не пробить…

Искренность всегда интересна, и я делал все, чтобы не спугнуть Петкова. Другого случая могло и не представиться.

— По-вашему, — сказал я, — страдания закаляют? Чем ниже был, тем выше поднимешься?

Брови Петкова округлились.

— Слова, Багрянов, сплошные слова! А колупни — что под ними? Вам приходилось пытать? Нет? Еще бы, это же противно вашему естеству. А я что, по-вашему, замираю от восторга, что ли, когда при мне ломают кости, выворачивают суставы или агенты — очередью! — насилуют девчонок, а потом вырезают им женские места? Нет, нет, Багрянов, я не упырь и не выродок. Но я подготовил себя к этому и после подвала способен быть самим собой — читать стихи и шептать интимные слова любовнице… Мне трудно, но я могу… Что же вы не спорите?

— А надо ли? — сказал я просто.

Мы закончили завтрак, и Петков уехал, увезя с собой Цыпленка. Полчаса спустя место Цыпленка занял кривобокий субъект с игривым именем Бисер. Он с места в карьер покорил меня тем, что узаконенное фонетикой «а» стремился по возможности заменять на сложный звук, средний между «я» и «у», и поэтому даже простое «дурак», обращенное ко мне, звучало в его устах печально и чуть загадочно: «дуряук».

— Ты новый охранник? — спросил я.

— Дуряук! — сказал Бисер и сел у двери.

Я люблю людей необычных. Кривой бок в сочетании с редкостным прононсом делали Бисера неотразимым, и, признаюсь, я испытал нечто вроде разочарования, установив вскоре, что с фигурой у Бисера все благополучно, а иллюзию асимметрии создает полуавтоматический пистолет, засунутый в кобуру под мышкой.

— Он тебе не мешает? — спросил я доброжелательно.

— Дуряук! — сказал Бисер.

…Сорок восемь часов… За этот срок Везувий раз пять мог бы засыпать пеплом Помпею и Мировой океан по меньшей мере трижды поглотить Атлантиду. В мире же Багрянова, слава богу, двое суток минули без потрясений и катастроф. Все странным образом притихло, и даже Петков не предъявляет претензий к не слишком пространным моим рассказам о деятельности конторы на улице Графа Игнатьева. Он словно бы ждет чего-то и потому тянет время, хотя старается при этом, чтобы все выглядело как обычно. Допросы сменяются отчетами, отчеты — допросами, я говорю и пишу, а Петков слушает или читает, не уставая и не нервничая. Сегодня подставной вторично навестил модный магазин и вернулся ни с чем. Петков сообщил мне об этом и с ровной, ничем не нарушенной угрюмостью выслушал ответ. Сказал:

— Мы попробуем еще раз, — и, помедлив, попросил меня снова написать о явке и технике связи.

Дописав новый — какой там по счету? — отчет, я слоняюсь по вилле и бью баклуши. Впрочем, это только так кажется, что я ничего не делаю: голова у меня работает, а ходьба помогает думать. Отмеряя километры по этажам, я, к примеру, пришел к выводу, что засветился в самой Софии. Не раньше. От границы я несколько раз проверялся и теперь, сопоставив всякую всячину, пришел к убеждению, что не проворонил бы наблюдение. Это совсем немаловажно! Если меня срисовали в гостинице или на улице, я могу быть спокойным за судьбу чемоданчика, ждущего своего владельца вне пределов досягаемости ДС. Более или менее спокойным…

И все же где меня засекли? В гостинице, очевидно. Больше негде. Скорее всего подвел старый паспорт, и я должен признаться, что был не прав, убеждая Центр в его надежности. Петков зря ломал комедию с конторой — он с самого начала знал, что Слави, сидящий с ним в сладкарнице и якобы прибывший из Добрича, и софийский коммерсант Слави Николов Багрянов, без вести пропавший более года назад, — одно лицо. Знал он и то, что границу я пересек нелегально, ибо в паспорте не было виз и таможенных штампов; и, наконец, он обязан понимать, что ожидать от меня правды — все равно что пытаться печь пирожные из снега.

Так в чем же соль? Почему он возится со мной, не применяя крайних мер и полагаясь на психологию и нелогичные ходы? Ставит на перевербовку?

Я закуриваю «Картел» и, сопровождаемый Бисером, иду в оранжерею. Здесь темно и холодно. Стекла, покрытые снегом, не пропускают света. Я задираю голову, силясь сквозь серую муть различить мерцание звезд.

— Тебе нравятся звезды, Бисер?

— Гы! — говорит Бисер и подталкивает меня к двери. — Дуряук!

Звонок в парадное возвещает, что доставили вечернюю почту. Только почтальон пользуется электрическим сигналом; остальные либо стучат трижды, с неравными перерывами, либо имеют свои ключи. Письма при мне не приходили, одни газеты — скучные, как плохой анекдот. «Утро», «Зора», «Вечер», «Днес». Полный набор прессы, доносящей до читателя высокое слово, угодное двору и Берлину, слепым шрифтом и на дешевой бумаге. Обычно я их не читаю, но сегодня при звуках звонка сердце мое вдруг подпрыгивает к горлу, торопя Багрянова навстречу Марко с пачкой газет в руках.

Два дня ожидания… И Искра пропала. Словно в воду канула, словно и не приезжала сюда, и все, о чем мы с ней говорили, причудилось мне. Спокойно, Слави, спокойно! С собой не стоит лукавить: ты все время ждал — Искру или «Вечер», и не делай, пожалуйста, незаинтересованного лица, забирая газеты у Марко.

Я на ходу перелистываю «Слово», складываю его по сгибам. Подождет. Сначала «Вечер». Не эта страница, последняя. Та, где печатают объявления. Есть или нет?

Рамочки. Виньеточки. Рекламные шрифты. А в углу — между призывом вернуть за приличное вознаграждение пропавшего спаниеля и извещением о распродаже в магазине Дирана Барояна — три строчки курсива: «Лев Галкин разыскивает старых соратников по Галлиполийскому лагерю. Соблаговолите откликнуться — София, почта, до востребования. Буду рад получить весточки».