Искатель. 1978. Выпуск №6

ГЛАВА I

9 августа 1942 года. День…

Черная «эмка» стремительно, не снижая скорости, влетела в поспешно распахнутые автоматчиками охраны ворота и, коротко взвизгнув, остановилась у крыльца. Командующий фронтом грузно поднялся на крыльцо, остановился и, достав из кармана запыленных галифе носовой платок, приложил его к распаренному, багрово-красному лицу. Было жарко.

Спустя мгновение выскочил адъютант. Не глядя на него, глубоко задумавшись, генерал коротко приказал:

— Начальника тыла ко мне.

Собравшиеся в приемной офицеры и генералы, молча вытянувшись, приветствовали командующего, но никто не решился заговорить. Грузная фигура генерала армии словно уменьшилась в эти трудные дни, согнутая тревогами и заботами.

— Попозже с делами, — обронил командующий, закрывая за собой дверь кабинета.

Он только что вернулся с передовой. На Кавказе по всей линии фронта шли тяжелые бои с превосходящими силами противника. Войска отступали. Но как? Генерал не мог припомнить за всю свою длинную и богатую боевую жизнь такого ожесточения, такой стойкости и мужества. Каждый оставленный метр родной земли был щедро полит кровью сотен, нет, тысяч героев. Он ощущал, что отступление должно вот-вот прекратиться. Все медленнее и медленнее продвигались фашисты, словно сжимая до отказа гигантскую пружину противостоящего фронта. Чувствовалось: еще немного, и наступит тот предел, когда она неизбежно распрямится. И тогда…

Но пока генерал гнал от себя эти мысли о том, что будет тогда. День ото дня все категоричней Ставка Верховного Главнокомандования требовала — прекратить отступление. Во что бы то ни стало. И сейчас он то и дело невольно посматривал на аппарат ВЧ, ожидая звонка.

Чем остановить? Вражеские войска превосходили наши во всех видах вооружения, гораздо лучше снабжались боеприпасами. А он позавчера отдал приказ сократить до минимума расход снарядов на контрбатарейную борьбу. Каждый на счету… Да разве только снаряды… Чем заменить исковерканные орудие, танк, пулемет, истлевшую пару солдатского белья, изорванную гимнастерку. Особенно не хватало горючего… Фашисты отрезали его фронт от остальной страны. Единственная транспортная нить, питающая фронт, — Закаспийская железная дорога через Оренбург, Узбекистан, пески Туркмении. Одноколейка, она задыхалась от напряжения. Сдерживал поток грузов и Каспий. На его восточном берегу, в Красноводске, приходилось переваливать вооружение, боеприпасы, продовольствие на суда.

Единственная нить. И потому уязвимая. Если враг сможет вывести ее хоть на сутки… Эта мысль холодом обдавала сердце.

Командующий поднял глаза. Начальник тыла уже с минуту переминался с ноги на ногу, не решаясь напомнить о себе.

— Садись, — сказал генерал устало. — Давай сводки. Чему радуешься?

Но тут сам увидел — за минувшую неделю поставки горючего выросли на четверть.

— Новый способ транспортировки, — пояснил начальник тыла. — Железнодорожные цистерны теперь не разгружаем, а спускаем в Красноводске прямо в море и буксируем в Баку.

— Инициаторов представить к боевым наградам, — распорядился командующий и погрузился в чтение сводки.

9 августа 1942 года. Ночь…

Гул моторов возник на западе. Слабый и едва слышный. Словно звук не мог пробиться сквозь тонкий слой перистых «слоеных» облаков, подсвеченных звездами. Невидимый самолет был еще далеко и шел на большой высоте.

До этого мгновения чабан спал спокойно. Он устроился на ночлег у подножия большого бархана, круто убегающего ввысь мелкими сглаженными песчаными волнами. Здесь было тихо и уютно. От бархана тянулся до горизонта обширный, ровный, как высохшее соленое озеро, глинистый такыр,[1] прокаленный солнцем. После недолгих весенних дождей он теперь напоминал гигантское мозаичное панно из неплотно пригнанных, твердых, как кирпич, плиток красноватой глины. Укрытием чабану служил кусок легкого выгоревшего брезента, накинутый на два прута, глубоко воткнутых в песок. Нехитрое это сооружение прикрывало его от гулявшего поверху северного ветра.

Неподалеку багрово тлел костерок из саксауловых сучьев, уже подернутый белесовато-сизым пеплом. Рядом с ним высилась конусообразная, черная от копоти жестяная тунча — походный чайник, — позабытая у огня сморенным усталостью чабаном.

Он крепко спал, вытянувшись во весь рост на тонкой потертой кошме, неудобно запрокинув за голову левую, здоровую руку.

Но, услышав гул моторов, спугнувший чуткую тишину пустыни, он заворочался. Задышал часто, с хрипом, слабо рванул ворот выцветшей гимнастерки свободной рукой, так и не проснувшись. Снилось страшное…

…Машина, тяжело раскачиваясь, сползла с берега на лед. Раздался тихий ползущий треск, и он инстинктивно ухватился, уцелевшими пальцами за скамеечную доску. Резкая боль волной прокатилась вверх по раненой руке, и он, не выдержав, застонал, не разжимая стиснутых зубов.

— Ты что? — склонившись к нему, участливо спросил сосед, обдав горьковато знакомым запахом. Его издавала невообразимая смесь малой толики табака и сушеных осенних листьев, которую курили в блокадном Ленинграде. «Наша марка из вашего парка», — невесело шутили бойцы. Шинель соседа-сержанта с двумя треугольниками в петлицах насквозь пропиталась этим запахом, вызывающим в памяти дымные уличные костры, шварк дворничьих метел по мокрому асфальту. Шапки у сержанта не было, ее заменяла огромная чалма из грязновато-белых бинтов, словно у ходжи, совершившего паломничество в Мекку.

— Держись, — сказал сержант. — Живы будем — не помрем. Табачком не богат?

Он отрицательно мотнул головой. Мергены-охотники никогда не курят. Запах табачного дыма в пустыне зверь чует далеко.

— Жаль. Поскребу по карманам, — безнадежно протянул сержант.

Минуту-другую он молча сопел, ерзая на скамейке, обшаривая карманы шинели. Затем принялся за гимнастерку и галифе. Машина шла бойко, кузов часто встряхивало на ледяных застругах, и тогда порой слышался тихий стон. Раненые сидели, тесно прижавшись, согревая друг друга.

— Нету ничего, — вздохнул сержант, выпростав наконец руки из карманов и отряхивая пыль с ладоней. — Придется потерпеть. Ничего, на том берегу настоящим табачком разживемся. Слышь, браток, тебя как зовут?

— Абдулла, — ответил он негромко и попытался улыбнуться непослушными, задубевшими от мороза губами. Словоохотливый сержант ему нравился. Веяло от него какой-то внутренней, глубинной уверенностью, надежностью.

— Из Казахстана будешь?

— Из Туркмении.

— Молчун ты, браток. Каждое слово из тебя клещами тянешь. Меня вон, к примеру, Василием кличут…

Сержант вдруг замолчал, прислушиваясь. Полное, налитое нездоровым лихорадочным румянцем лицо его стало бледнеть.

— Ш-ш-ш… — прошептал он.

И сквозь шум мотора Абдулла явственно различил нарастающий треск, стелющийся за машиной. В кузове смолкли разговоры, раненые замерли вслушиваясь.

— Лед не выдерживает, — пояснил сержант тем же тревожным шепотом, словно боясь, что громкий голос усилит опасность.

Он привстал и зашарил правой рукой по шинели, нащупывая и расстегивая пуговицы, чтобы разом сбросить ее в случае чего.

Полуторка уже едва ползла, рыская из стороны в сторону. Задние колеса, бешено вращаясь, погружались в проступившую на льду воду, тяжелые, обжигающие брызги залетали в кузов. Сердце чуяло густой холод зимней воды, сжимаясь в тугой комок смертной тоски. Абдулла закрыл глаза, откинулся, прислонившись спиной к зыбкому брезенту тента. Плавать он не умел и воды боялся с детства, а там, под колесами, глубина…

— Ты что, умирать собрался, браток? — Мощная рука сержанта цепко ухватила за воротник. — Вставай, приготовься. Не один ты здесь, поможем в случае чего.

Но тут полуторка резко рванула вперед, словно отцепившись от чего-то, и вновь понеслась по льду.

— Уф, кажется, пронесло, — облегченно вздохнул сержант, — Живы будем — не помрем. Так — нет, браток?

Абдулла судорожно улыбнулся задеревеневшими губами, запахнул на груди полурасстегнутую шинель.

— Не застегивайся, — посоветовал сержант. — Мало ли что, ехать еще долго. Где воевал?

Абдулла не успел ответить. Полуторка резко тормознула и, поскользив немного вперед, остановилась. Послышался самолетный гул.

— Немцы! — крикнул сержант. — «Юнкерсы»!

Задний борт полуторки с грохотом отвалился. Последним на лед неловко спрыгнул Абдулла и побежал в сторону от машины. Страшный нарастающий гул висел над ним, заставляя сгибаться. Морозный воздух обжигающей болью рвал легкие. Споткнувшись о плотный снежный заструг, Абдулла упал на раненую руку и чуть не закричал от ослепляющей боли, но сознания не потерял.

Прямо перед ним темнела вода, по льду змеилась трещина метра в два, и он понял, почему остановилась машина. От ноющего гула моторов отделился нарастающий свист. Он буравил мозг, мучительной тошнотой подкатывал к горлу, и Абдулла закрыл глаза, вобрав голову в плечи, приник к жесткому сукну рукава.

Грохот разрыва, казалось, ударил совсем рядом, осколки льда стегнули по спине, и стало тихо. Мир смолк, исчезли все звуки. Абдулла открыл глаза, увидел впереди столб воды, выросший прямо изо льда, метрах в ста от него. Затем другой, третий. Бомбежка продолжалась, и он повял, что оглох. Между опадающими фонтанами воды бежал солдат в завязанной под подбородком ушанке. Бежал во весь рост, не таясь, словно в атаку, с длинной широкой доской в руках. Солдат не добежал до трещины метров десять и, словно споткнувшись на бегу, рухнул на лед.

Был он первым. За ним появилась целая группа солдат с досками. Не пригибаясь, они бежали к трещине и, казалось, не замечали пляшущих разрывов, свистящих осколков льда и металла. Окрасилось кровью лицо одного. Он уронил тяжелую ношу, закрыв голову брезентовыми рукавицами, и медленно осел на лед. Упал другой. Но остальные были у трещины, перебрасывали через нее доски, рубили лед топорами, ладя импровизированный мост.

Распоряжался всем пожилой старшина с морщинистым, красным, обветренным лицом, на котором выделялись заиндевевшие брови и усы. Мост был уже почти готов, когда старшина схватился за бок, неловко присел, но продолжал что-то кричать товарищам…

…Ветер хлопнул брезентом, сыпанул песком по лицу, и Абдулла проснулся. Разлепил веки — в глаза ударила бездонная темная пропасть неба. Яркие, словно отмытые, звезды почему-то дрожали, раздваиваясь, кружились. Потом постепенно успокоились, замерли. Только сердце продолжало биться глухо и больно, и было трудно дышать. То ли сон, то ли явь…

Костерок дышал теплом, тускло краснели сквозь пепел угольки. Минуту-другую Абдулла сосредоточенно смотрел на них, унимая разбушевавшееся сердце. Откуда-то из глубины души поднималась ликующая радость — жив! Жив! А в ушах, не затихая, стоял грохот разрывов, свист бомб, и он пока не различал самолетного гула, что нарастал, приближался в темном небе. Слышал, но не отличал от того, в облачном холодном небе над Ладогой.

Звезды мерцали успокаивающе. «Как там, на фронте?» — с привычной, неубывающей тревогой подумал Абдулла. С этой мыслью он просыпался вот уже второй месяц, с тех пор, как вернулся в родное село после госпиталя.

— Все, солдат, отвоевался, — сказал председатель медицинской комиссии, ставя на справке размашистую подпись. — Получай документы и отбывай в родные края. Кем до войны работал?

— Трактористом.

— Н-да… — протянул председатель, глянув на изувеченную ладонь руки, из которой страшно торчал розовый обрубок единственного уцелевшего пальца. — Придется тебе профессию сменить. И с легкими у тебя тоже не в порядке. Постарайся найти работу на свежем воздухе.

Абдулла улыбнулся. Дед и отец его были чабанами. И, не приди в село первый трактор, он также водил бы отару.

«Как там на фронте?» Весть в пустыне — редкий гость, особенно здесь, на дальних отгонных пастбищах. Через неделю он выйдет к южным колодцам, там должны быть газеты.

Гул усиливался, и Абдулла наконец прислушался. Моторы надсадно выли над его головой в глубине ночного неба. Нет, это не сон. Он даже тряхнул головой, провел ладонью по лицу, ощутив враз похолодевшую влажную кожу. Сердце забилось глухими толчками. Этот звук он не мог спутать ни с каким другим. От него дребезжали заклеенные крест-накрест узкими бумажными полосками стекла в ленинградской школе, оборудованной под госпиталь. Так выли моторы тяжелых «юнкерсов», заходивших на бомбежку.

Абдулла замер, до боли в глазах вглядываясь в небо, огромное и пустынное. Но ничего не увидел. Казалось, это мерно, угрожающе, до звона в ушах гудят звезды.

Гул удалялся. Туда, где бесконечные гряды барханов убегали за горизонт, к далекой Амударье.

Сунув ноги в чокои из грубой сыромятной кожи собственной выделки, Абдулла, неловко опираясь на левую руку, поднялся. Искалеченная кисть правой еще мозжила, и он инстинктивно берег ее, боясь потревожить тихо ноющую боль.

Гул тяжелого, «юнкерса» жег мозг, и Абдулла торопливо и неловко начал скатывать кошму. Толстый войлок не желал слушаться, топорщился, гнулся на истертых местах, и чабан в сердцах бросил кошму. Сдернул с колышка брезент, но не стал складывать его, принявшись спешно затаптывать костер, опасливо поглядывая на небо.

Теперь гул удалялся, медленно растворяясь в ночном небе. «Что делать?» — впервые осознанно и четко всплыл вопрос, вытеснив все остальные мысли. В том, что это вражеский самолет, Абдулла не усомнился ни на миг. Война, на полгода отодвинувшись от него, вновь встала рядом.

«Что делать?» И, ничего не придумав, растоптал последнюю тлеющую головешку, подхватил с земли берданку и побежал по такыру, вслед за невидимым самолетом. Туда, где на горизонте темнела массивная барханная гряда, песчаный горный хребет с «пиками» высотой с десятиэтажный дом, провалами-седловинами, густо поросшими саксаулом.

ГЛАВА II

Бежал Абдулла трудно, задыхаясь. Воздух с клекотом вырывался из больных легких, горячий липкий пот заливал глаза, разъедая их до жгучей рези, и некогда было остановиться, передохнуть, отереть лицо. Берданка тупо и больно била по лопаткам, но он не решался бросить ее, свою единственную защиту от расплодившихся поджарых каракумских волков. Только на ходу сдернул с плеча и понес в здоровой руке, плотно охватив цевье длинными сильными пальцами.

Он добежал до гряды, когда самолетный гул был едва слышен, и, не останавливаясь, стал взбираться на самый высокий бархан. Ноги скользили, проваливаясь в мягкий осыпающийся песок, и Абдулла снова забросил берданку за плечо, цепляясь здоровой рукой за прутья редких колючих кустиков, которые росли и здесь, на голом песке, добираясь до влаги многометровыми корнями. Колючки впивались в загрубевшую ладонь, и он вырывал их зубами, чтобы вновь ухватиться за следующий кум.

Добравшись до вершины бархана, Абдулла окончательно выбился из сил и присел на кромку плотно сбитого ветром песка.

Перед ним до самого горизонта простиралась мертвая песчаная зыбь, испещренная белесоватыми пятнами солончаков.

— Коюнлы, — прошептал он запекшимися губами, по давней чабанской привычке разговаривая вслух с самим собой.

Это было самое гиблое место в Заунгузье, где горько-соленые подпочвенные воды, выходя на поверхность, убивали даже неприхотливую пустынную растительность. Зверь и птица обходили Коюнлы стороной, а человеку и подавно здесь было делать нечего. В его ауле ходили легенды о смельчаках, рискнувших забраться сюда в поисках древнего города и не вернувшихся назад.

— Коюнлы, Коюнлы, — машинально шептал Абдулла, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Он прищурил глаза, вглядываясь в пространство между небом и землей.

Звезды здесь, казалось, светились ярче, быть может, оттого, что воздух был чище. Мелкую песчаную пыль, постоянно висящую над барханами, осаживали озерца с прозрачной соленой водой. Из-за облачка выплыла луна. И в ее колеблющемся свете Абдулла увидел три сгустка черноты, три темных пятна с размытыми очертаниями, что медленно проплыли над самой кромкой горизонта. И исчезли за ней один за другим.

Абдулла встал, всматриваясь. Но больше ничего не увидел. Пошатнувшись от усталости, закрыл заслезившиеся глаза. Поплыли, наслаиваясь, радужные круги, ноющая боль тугим обручем стиснула контуженую голову. Круги росли, пульсировали в такт головной боли. И вдруг перед ним возникло румяное лицо молодого бойца в летном шлеме на фоне нарядного парашютного купола. И надпись: «Вступайте в Осоавиахим!»

Плакат, засиженный мухами, висел на серой, давно не беленной стене аульного сельсовета. Старый чабан Кичи-ага, вернувшись с отгонных пастбищ, долго рассматривал его, удивленно цокая языком. Завидев Абдуллу, позвал:

— Иди сюда, сынок. Ты в Ашхабаде учился, расскажи, зачем это?

Абдулла рассказал.

— На все воля аллаха, — удовлетворенно сказал Кичи-ага. — Надо же, придумали. С неба спускаться, как ангелы.

«Парашютисты», — вяло подумал Абдулла, снова присаживаясь. Боль не отступала, не проходила свинцовая усталость.

«Парашютисты», — полыхнуло в воспаленном мозгу. И он вспомнил: недели три назад на южные колодцы приезжал лейтенант из НКВД. Собирая чабанов, проводил беседу о бдительности. Он еще подумал тогда: «Что в пустыне может случиться?» Фронт грохотал в сотнях километров отсюда. У Сталинграда, на Кавказе…

«Зачем они здесь?» — размышлял Абдулла. Радужные круги перед глазами завертелись, раздваиваясь, путая мысли, и он открыл глаза. Пустыня молчала, ничего не изменилось вокруг. Может, это все привиделось, послышалось. В песках всякое бывает. Особенно в таких местах, как Коюнлы. Он сам однажды, как наяву, видел безбрежное озеро, лодки на нем. Но то было днем, жара тогда стояла страшная. А сейчас ночь.

Может, это сон, одни из тех, тяжелых, что приходят к нему почти каждую ночь? И надо только проснуться? Пустыня молчала. Молнией метнулся вниз варан. Ночь — время охоты.

«Что им надо в песках?» — мучительно думал Абдулла и не находил ответа. Порой он впадал в полузабытье, закрывая глаза. Усталость проходила медленно, клонило ко сну. И, словно во сне, проносились обрывочные картины.

Глухой полустанок в Каракумах, где несколько часов простоял на запасном пути их санитарный поезд. А мимо, грохоча, проносились на запад, к Каспию, и дальше на Кавказ эшелоны. Платформы, покрытые брезентом, под которым угадывались орудия, танки, автомобили.

Голос учителя на уроке географии: «Через Туркмению проходит единственная железная дорога, связывающая Среднюю Азию с Кавказом».

Абдулла закончил семь классов, курсы трактористов в Ашхабаде и считался в ауле образованным человеком. Таких пока было немного. «Железная дорога, — догадывался он. — А может, железнодорожный мост в Чарджоу, единственный на Амударье. Отсюда по прямой километров триста. Знали, где высаживаться: Коюнлы — место безлюднейшее».

Он сам пошел сюда, в окрестности Коюнлы, без спроса, вспомнив совет отца: «Если в Аксу трава плохая, идти надо на север до Коюнлы, а там сворачивать к колодцу Порсы. Воды в нем немного, но на отару хватит. Зато трава всегда, даже в сухостой, есть».

«Делать-то что?» — билась безвыходно мысль. Время шло. Абдулла почти физически ощущал его неумолимый бег. Серело небо на востоке, предвещая утреннюю зарю, а он все сидел на бархане, поджав ноги, неотрывно глядя в одну точку на горизонте. Туда, где увидел парашютистов.

Одиночество, которое никогда не угнетало его, древнее и привычное, как сама профессия чабана, теперь становилось нестерпимым. Люди были далеко.

Первое желание — предупредить. Бросить все и, не мешкая, не теряя ни минуты, идти. Но куда? До аула, на границе песков, там, где был телефон, километров двести. Ему и в неделю не добраться. До южных колодцев, где можно застать транспорт — полуторку с продуктами из района, или, на худой конец, разжиться конем у верблюжатников, идти не менее трех суток. И то без отары…

«Делать-то что?»

В иссушенном быстрым бегом горле першило. И Абдулла потянулся к фляге, висевшей на поясе в чехле, скроенном матерью из обрывка старого шинельного сукна. Помятая, исцарапанная солдатская алюминиевая фляга напоминала ему недавние фронтовые дни. Ее он сберег, привез с собой.

Отвинтил крышку, поднес ко рту. Весомо болтнулась вода. Но пить не стал, передумал, придя наконец к окончательному решению. Он пойдет за парашютистами. Будет преследовать их, не выпуская из виду. А там… Дальше пока не виделось и не придумывалось.

Бережно вложив флягу в чехол, Абдулла, притормаживая пятками, съехал с бархана и быстро зашагал по такыру.

Свою отару чабан догнал на рассвете. Над дальней барханной грядой показалось солнце, брызнув ослепительными, сразу жаркими лучами, залив пространство пустыни устойчивым светом. Темно-серый песок зажелтел, глаза невольно сощурились, и Абдулла сбежал с наветренной, открытой стороны гряды в распадок. Здесь идти было труднее, но невесомые, почти прозрачные тени причудливо изогнутых саксауловых деревцев создавали ощущение прохлады. Теперь солнечные лучи били ему в спину, жгли даже через плотную, задубевшую от соли ткань гимнастерки. И Абдулла невольно подумал, что в такой одежде ему не выдержать долгого пути по пустыне.

Перевалив через сглаженный ветром бархан, голый, как череп святого, он увидел отару. Овцы разбрелись по кустарнику, лениво пощипывали редкие щетинистые кустики пожухлой, выгоревшей до пшеничной желтизны травы. Поскрипывали под овечьими копытцами сухие шары верблюжьей колючки.

Из-под раскидистого саксаула, ветви которого почти стелились по песку, молча выметнулся огромный серо-грязный пес, с разбегу ткнулся в колени, чуть не сбив с ног. Абдулла присел, запустил руку в лохматую шерсть на собачьей голове, потрепал. Пес взвизгнул от неожиданной ласки, лизнув рукав гимнастерки. Соскучился.

Абдулла поднялся. Мелькнула мысль: а не взять ли Эльбарса с собой? Нет, не выдержит собака того, что ему предстоит. Позвал:

— Реджеп!

— Я здесь, дядя Абдулла.

Парнишка неслышно подошел сзади. Стоял, опершись на толстый, суковатый, отполированный десятками загрубелых ладоней до блеска чабанский посох. В полудетских руках он выглядел тяжелым и большим. В агатово-черных глубоких глазах подростка застыло недоуменное удивление: Абдулла выглядел так, как будто за ним гнались. Не было на чабане привычного снаряжения — кошмы, брезента, посоха.

— Овец поил? — строго спросил Абдулла.

— Да, — звонко откликнулся чолук.[2]

Абдулла посмотрел на своего помощника, и теплое чувство шевельнулось в груди. Небольшого росточка, ладно сбитый, с широкими плечами и сухими узкими бедрами, Реджеп в свои четырнадцать лет был истинным кумли — человеком песков. Три года, проведенные в пустыне, научили парнишку не бояться ее. Он не заблудится, по мельчайшим приметам найдет дорогу. Степенен, выдержан. Спросить ведь хочет: что случилось? Весь любопытством светится, а молчит как камень.

— Костер ночью жег?

— Нет, к колодцу спешил, чтобы до утра напоить. Как договорились.

— Молодец.

Почему он молодец, Реджеп не понял, но спросить опять не решился. Надо будет, дядя Абдулла скажет. Сила мужчины в выдержке. Во всем.

— Поставь чай. Только смотри разведи костер без дыма, как я учил.

И опять немой вопрос в глазах у парнишки остался без ответа. Абдулла разыскал старого ишака у колодца. Осел стоял, понуро опустив голову. Реджеп разнуздал его, но вьюков — двух мешков с продовольствием и одеждой снять еще не успел. Чабан развязал мешки. Стянул с себя гимнастерку, надел вместо нее легкую бязевую рубашку, завязал у горла тесемки. Затем достал из вьюка отцовский старый домотканый халат — серый со светлыми полосами. Накинул на себя. Теперь он будет служить ему и палаткой, и постелью, и одеялом. Расстелил на песке платок-кушак, потянулся к мешку с продуктами. Что взять с собой? Наломал небольшими кусками черствую лепешку, полосой выложил на платке. Достал крошечный кулек с колотым сахаром, развернул. Поколебавшись, отсыпал треть себе, остальное положил на место. Реджепу расти — сахар детскому организму нужен.

Скатал платок в кушак, здоровой рукой затянул потуже узел на животе.

— Готово, дядя Абдулла.

Чолук осторожно поставил перед ним закопченную тунчу с кипятком, вынул пиалу.

— Садись.

Порывшись в кармане галифе, чабан вынул бумажный пакетик, сделанный из газетной бумаги, величиной с половину спичечного коробка. Осторожно развернул его.

Реджеп напряженно следил за его руками. На бумаге крохотной горкой высился чай. Настоящая заварка, сухие зеленовато-черные скрученные листочки. Давно, уже с год, не видел парнишка такого богатства. Заваривали кипяток чем попало, только не настоящим чаем.

Абдулла взял щепочку, бросил в тунчу. Чаинки на поверхности кипятка вспенились, потянуло тончайшим ароматом зеленого чая. Реджеп не выдержал, с шумом потянул ноздрями воздух.

— В Куйбышеве на базаре случайно купил, — сказал Абдулла. — Там зеленый не пьют.

Свернул пакетик, протянул парнишке.

— Держи, будешь в дороге пить. Сил прибавляет.

— А ты куда? — не выдержал в конце концов Реджеп.

— Я? Слушай, ты уже мужчина…

Абдулла рассказал о том, что произошло, прихлебывая разведенную в чае каурму,[3] набираясь сил. Чолук слушал внимательно, с широко раскрытыми глазами, затаив дыхание. По лицу его пробегали тени то гнева, то испуга, Ладонь самопроизвольно сжалась в кулак, так, что белели костяшки пальцев. Перебивать старшего нельзя, но тут такое дело.

— У них автоматы?

— Наверное, — просто ответил чабан. — Я не видел. Слушай, времени мало. Ты с отарой пойдешь через Порсы к Узун-куи.

Дорогу помнишь?

— Да, — сдавленно ответил парнишка, сглатывая подкативший к горлу комок.

— Завтра к утру доберешься туда. Овец обязательно в Порсы напои, иначе могут не выдержать. Больше нигде не останавливайся. Днем сильно отару не гони, овцы вес сбросят, помни, бойцам на фронте мясо нужно. Особенно в Ленинграде…

Абдулла немного помолчал.

— Мы с тобой слово дали — каждую по сорок килограммов сдавать, помни.

— Помню, — эхом отозвался чолук.

— Возле Узун-куи пасет овец Кичи-ага. Расскажешь ему все, оставь отару яшули[4] и иди к южным колодцам. Туда Аман-ага должен с продуктами приехать.

Седобородого Амана-агу недавно избрали председателем колхоза вместо ушедшего на фронт Муратберды Овезова, первого колхозного агронома.

Абдулла обнял Реджепа за плечи здоровой рукой, притянул к себе, заглянул в глаза.

— Дойдешь? — спросил.

— Дойду, — шепотом ответил чолук. — Все сделаю, дядя Абдулла.

— Если потеряешь дорогу к Узун-куи, иди прямо к Узбою. Запомнил?

— Да.

— А теперь смотри. — Абдулла разгладил ладонью песок, стал чертить прутиком. — Вот Коюнлы. Я обойду его с юга, выйду к могиле Мямиш-ишана. Где-то там они должны пройти. Другого пути на юг, к железной дороге, у них нет. А потом… — Он помолчал немного. — Ладно.

Что будет потом, он пока и сам не знал.

— Мне пора.

Абдулла сполоснул пиалу кипятком, перевернул ее вверх дном. Смахнул рукавом пот со лба, поднялся. Подтянул кушак, надвинул потуже шапку. Чолук подал берданку…

— Саг бол,[5] Реджеп.

— Саг бол.

Парнишка смотрел ему в спину, пока Абдулла не скрылся за барханом. И тогда у него на глазах вскипели слезы, крупными прозрачными каплями падая на песок. Он был мужчина, но еще совсем маленький…

ГЛАВА III

Полуденный зной Абдулла переждал в тени полуразрушенного мазара.[6] Он прилег под мощной глинобитной стеной, но заснуть никак не мог. Страха не было, пустыню он знал, как закоулки родного дома. Особенно эти места, где прошло его детство.

«Есть ли у них автоматы?» — улыбнулся про себя, вспомнив наивный вопрос Реджепа. Есть ли, нет — сейчас это мало беспокоило. Пусть попробуют достать его здесь, где с детства знаком каждый бархан, взгорок, кустик. В Каракумах он научился видеть осторожнейшего пустынного волка за полкилометра раньше, чем тот обнаружит, почует его, охотника. Родная земля укроет. Да и ноги еще, слава аллаху, целы и здоровы. Он-то сам от любой бы погони ушел, растворился, затерялся бы в бескрайних песках, полных надежных укрытий, таких, как этот забытый всеми мазар. Но теперь он сам бросился догонять парашютистов, слабый и практически безоружный, с одной рукой. Удастся ли что-нибудь сделать, помешать диверсантам? Собственная беспомощность угнетала…

Абдулла достал из кармана два патрона для берданки. Всего два, больше у него не было. Даже по одному на диверсанта и то не хватит. Внимательно осмотрел донышки гильз — тусклая красная медь капсюлей была ровной и чистой. Не подведут. Берданка лежала на коленях. Истертый до серебристого блеска ствол, ложа из простого дерева, ободранная, шершавая, лопнувшая вдоль и скрепленная проволокой.

В детстве, загулявшись, он вбегал в дом и сразу смотрел на стену. Если берданка висела там, значит, приехал из пустыни отец. И он бежал во двор искать его. Находил и прижимался к сухому, пахнущему солнцем, травой и овцами халату, снизу заглядывая в морщинистое, пропаленное солнцем до кирпичной багровости лицо. Отец трепал его по обритой головенке и спрашивал:

— Скоро каникулы? А то скучно мне без тебя в песках. Эльбарс тоже тебя ждет. — Все псы отца были Эльбарсами. Из поколения в поколение.

Домой со станции после госпиталя добирался Абдулла пешком, за семьдесят километров. Машины к ним не ходили, аул был маленький и далекий, у самых песков. Над оазисом висело темно-серое, набухшее влагой весеннее небо. Изредка срывался холодный дождь, но Абдулла не замечал его. На душе было легко и радостно.

Он шагал проселком, посреди вспаханных, пряно пахнущих разбуженной землей полей, и вполголоса тянул по привычке бесконечную чабанскую песню. На полях работали женщины. В цветастых узорчатых платьях и ярких платках. Они украдкой поглядывали на него, тут же отводя глаза, и долго смотрели вслед, порой всхлипывая, не в силах удержать внезапно нахлынувших слез. Вернутся ли их сыновья, мужья, братья?

Он не видел их скорбных лиц, но радостное настроение почему-то постепенно угасало, безотчетная тревога проникала в сердце. За весь день он так и не встретил ни одного мужчины, и только раз услышал далекий родной гул трактора. Абдулла видел этих сельских трудяг на фронте, где они, отчаянно пыхтя, таскали тяжелые гаубицы.

Переночевал он в районной гостинице, отсюда до аула было рукой подать, километров тридцать. И еще до рассвета пустился в путь, чтобы попасть в родной дом засветло. Последний километр уже не шел, почти бежал. И так, запыхавшись, толкнул маленькую узкую дверь в потрескавшейся, осыпавшейся глинобитной стене. Берданка висела на привычном месте. Радостно екнуло сердце — отец дома, застал все-таки.

Но тут из темного угла, за небольшим подслеповатым окошком, вышла мать. И он сразу заметил, как она осунулась, постарела. Подошла, уткнувшись в гимнастерку, заплакала. Он боялся обидеть ее, но не выдержал, оторвал от себя, заглянул в лицо, крикнул:

— Где отец?

В пустых отрешенных глазах матери прочел горе.

— Умер?

Она горестно и отрицательно покачала головой, тихо сказала:

— Погиб.

Писем он почти не получал, так уж нескладно сложилась его фронтовая судьба. Сначала ранение, затем госпитали — армейские, пересыльные, поездные, тыловые.

«Погиб», — звоном отозвалось в голове. Как же так, его не должны были призвать, пятьдесят минуло. И тут же понял — не в годах дело. Не мог бывший байский батрак, три года не слезавший с коня в гражданскую, усидеть дома, когда шла война за его жизнь, за жизнь его детей.

Мать, мелко семеня, подошла к расписному сундуку, достала письмо.

Он читал закапанные слезами, расплывшиеся строки, а она, плача, рассказывала:

— Через три дня после твоего отъезда вернулся из пустыни отец. Узнал о войне, оставил отару на чолука и приехал. Никого не спросил, не посоветовался, а сразу сказал: «Собирай меня сейчас же». Я едва успела чурек испечь, а он уже был готов в дорогу. Достал свою саблю наградную, помнишь, и в тот же вечер уехал в Ашхабад…

Абдулла читал письмо, и строки двоились в набрякших глазах. «Ваш муж одним из первых ворвался на вражеские позиции, зарубил нескольких гитлеровцев, но и сам пал смертью героя. Мы, боевые товарищи Вашего мужа, никогда не забудем его. Отомстим за его смерть. Политрук эскадрона Георгий Букаров».

Дочитал, скрипнул зубами от невыносимой муки. Темное, ослепляющее чувство ненависти и гнева поднялось из глубины души. Рванулся к двери.

— Ты куда? — испуганно вскрикнула мать.

Куда? Бить, стрелять, уничтожать. Но, схватившись за ручку двери, опомнился. Действительно, куда бежать? Фронт далеко, туда не попадешь. Даже если сильно захочешь. Обидно, что он, за двести шагов, попадающий пулей в голую тонкую ветку, так и не сделал ни одного выстрела.

Закружилась голова, из груди вырвался хриплый стон. Мать подхватила под руку. Быстро расстелила кошму, бережно уложила, стянув с ног тяжелые запыленные сапоги.

Вечером пришел Аман-ага, новый председатель колхоза. Сбросил разношенные галоши у порога, присел на кошму рядом. Поговорили. Помянули добрым словом отца Абдуллы. Аман-ага долго молчал, сопя, пил заваренный сухими листьями солодки чай, затем спросил:

— Болеешь?

Зажав в кулак остренькую редкую седую бороду, смотрел сочувственно и ожидающе. Абдулла понял его.

— Работать могу, — ответил, натужно улыбнувшись. — Только не на тракторе. У кого мой СТЗ?

— У Курбангуль Овезовой. Старательная девушка. По три нормы пашет. Мужчине не угнаться.

Остро шевельнулось тоскливо-печальное чувство, словно потерял что-то очень дорогое. Никогда ему больше не сесть за рычаги трактора.

— Я понимаю, тебе отдохнуть надо… — начал и не закончил старый председатель, принявшись за десятую, исходящую паром пиалу. Сосредоточенно дул на слабо окрашенный кипяток, не глядя на Абдуллу.

— Отдыхать сейчас некогда, — ответил. — Если дадите отару отца, хоть завтра пойду в пески.

— Спасибо тебе, — тихо и просто сказал Аман-ага, тяжело поднимаясь. — Бери отцовскую, лучше нет. Завтра на колодцы машина пойдет из района. Газеты захвати, расскажешь там о войне. Первый ты у нас вернулся…

Утром Абдулла снял со стены берданку, запустил руку в ковровую сумку, вытащил два патрона.

— Больше нет, — сказала мать. — Последние. Береги.

Он держал теперь в руке эти два патрона, которые берег на крайний случай. Абдулла тщательно протер патроны полой халата и снова спрятал. Горячая волна ненависти поднялась из глубины души, смыла все сомнения и страхи. Он должен найти парашютистов…

Раскаленный полуденным солнцем воздух почти зримо струился перед прищуренными глазами, все живое забилось в норы, под редкие кусты, зарылось в песок, ни звуком, ни движением не выдавая себя. Над песками легла абсолютная тишина, какую не сыщешь нигде в мире. Кажется, даже ветру лень было шевельнуться в такую жару.

Абдулла устроился поудобнее, прикрыл лицо шапкой и, отрешившись от мыслей и воспоминаний, наконец погрузился в тяжелую душную дрему — полусон-полузабытье.

Проснулся, как и намечал, — солнце висело низко над горизонтом. Дышалось легче и свободней. Плотный халат и шапка сберегли влагу в теле, и ему почти не хотелось пить. Полежав минуту-другую неподвижно, он напряженно вслушивался в окружающий его мир, но тишина стояла плотно и недвижно.

Отдохнув, шел Абдулла легко и экономно, как ходят лишь люди песков. Излишняя торопливость в летней пустыне вела к быстрой потере воды и сил, которые восстанавливались трудно и долго.

Переваливая через очередную гряду барханов, Абдулла, прикрывшись ветвистым кустом, внимательно и осторожно оглядывал простирающуюся внизу песчаную равнину, или такыр. И после этого пускался в путь, не спуская глаз с северной стороны, где за горизонтом раскинулись Коюнлы. Скорее инстинктивно, ибо был уверен, что те трое уже ушли из тех гиблых мест. Задерживаться там им не было смысла и времени.

Маршрут диверсантам должна диктовать летняя пустыня, где жизнь измерялась количеством воды, припасенной странником, пустившимся в путешествие по здешним местам. Диверсанты могли взять с собой двух-трехдневный запас влаги, больше не унести троим при всем желании. А ведь при них и другой груз есть.

Значит, рано или поздно они должны выйти к колодцу, чтобы наполнить свои фляги и продолжить путь. Вряд ли они пойдут к известным большим колодцам, где днем и ночью можно встретить людей и которые связаны между собой оживленными чабанскими тропами.

Скорее всего они будут искать колодцы давно заброшенные, на бедных пастбищах, дающие в сутки несколько ведер воды. Их в песках было немало, небольших, полуобвалившихся, вырытых в давние времена бедолагами чабанами, согнанными с богатых пастбищ всесильными баями. Скудной той влаги при жесточайшей бережливости хватало на то, чтобы напоить десяток-другой бедняцких овец. Располагались колодцы эти вдали от дорог, и люди не бывали на них годами. Помнили о них немногие, главным образом, потомственные чабаны. Помнили на всякий случай, мало ли что бывает в пустыне. Собьется иногда чабан с пути в непогодь или в поисках разметанных горячим ветром овец — заброшенный колодец выручит, напоит. И путник в долгу не останется — в меру своих сил подравняет стенки, заменит истлевший от времени кусок веревки, подправит прохудившееся ведро.

Когда-то отец, готовя Абдуллу к профессии чабана, рассказывал ему об этих колодцах, заставляя запоминать их названия, места. Детская память восприимчива, уроки даром не пропали.

Сейчас он вспоминал на ходу: Нарзы-кую, Бяшим-кую, Вели-кую и другие колодцы, расположенные к югу от Коюнлы, сохранившие на десятилетия имена своих основателей-чабанов. В одних еще была вода, другие давно пересохли. Вспоминал подходы к ним, обходные и кратчайшие, с севера и востока, — все могло пригодиться. Но глаза по-прежнему зорко обшаривали окрестности.

У могилы Мямиш-ишана Абдулла впервые за всю дорогу приложился к фляге с полуостывшим зеленым чаем, сделал несколько скупых медленных глотков. Живительная влага смыла сухость в горле, немного взбодрила. Есть пока не хотелось, и он прилег в косой предвечерней тени, отбрасываемой небольшим шатровым куполом могилы. Как ни гнали его вперед тревога и ненависть, силы надо было беречь — таков суровый закон пустыни, выработанный веками кочевий, доказанный сотнями трагических смертей заблудившихся, забывчивых, торопящихся.

Прикрыв воспаленные от ослепительно яркого солнечного света глаза, он пытался представить себе тех троих, но ничего не получалось. В памяти возникали сытые белые рожи с бессмысленными глазами в серо-зеленых френчах с закатанными рукавами. Он вдоволь насмотрелся на них в киносборниках, которые без конца крутили по вечерам в госпиталях. Таким здесь, в пустыне, делать нечего — это Абдулла понимал. Тут другие, обученные, тренированные, готовые к любым невзгодам и неожиданностям, какие только можно предусмотреть, вооруженные до зубов.

То, что ему с ними не справиться, Абдулле тоже было ясно. Ни в открытую, ни другими способами. Но в пустыне диверсанты пока были безвредны, и достаточно найти их и не потерять из виду дня три-четыре. К концу недели Реджеп выйдет к людям, расскажет.

А что, если не дойдет, заблудится? Неожиданная эта мысль резанула по сердцу, перехватила на миг дыхание. Как мог успокоил себя: парнишка умел делать в пустыне практически все и соображал не хуже взрослого. Но совсем успокоиться так и не смог, тревога за подростка занозой засела в сердце, чуть шевельни — и больно.

…От могилы святого, отдохнув и слегка подкрепившись, Абдулла двигался еще осторожней, часто останавливаясь и вглядываясь в песок. Пустыня была полна следов, незаметных и непонятных стороннему взгляду, но ясных и приметных ему. Он любил разгадывать тайны песков по едва заметным бороздкам и углублениям в рассыпчатом песке, на твердой глади такыров. По двум-трем капелькам-пятнышкам засохшей крови, едва различимым шерстинкам домысливал-восстанавливал извечную звериную драму, утверждающую право сильного и голодного.

В подсвеченных легкой синью ранних сумерках хорошо виделось, но лучистый диск солнца уже касался горизонта, разливаясь по нему багровой каймой. И Абдулла заторопился, прибавил шагу, впервые по-настоящему забеспокоившись, что не сумеет найти до ночи следов группы. Может, диверсантов совсем не интересует железная дорога и путь у них иной? На север, в Казахстан, или на запад, к челекенским нефтепромыслам?

Холодом обдало от таких догадок, даже остановился. Но усилием воли стряхнул внезапное оцепенение, пошел дальше. Сработала охотничья привычка к долготерпению: нет долго удачи — не отчаивайся, не сдавайся, ищи, пока хватит сил.

Когда впервые мелькнула мысль повернуть назад, проверить себя, Абдулла увидел нечеткий лисий след. Пустынный корсак, бежавший размеренно и размашисто к какой-то далекой, ведомой только ему цели, вдруг остановился, потоптался и со всех ног рванулся в обратную сторону. Что-то сильно напугало лиса. Даже волк бы так не смог. Обошел бы его лис по широкой дуге, не повернул бы вспять.

Колотнулось сердце в предчувствии — значит, на людей ненароком наткнулся хитрый и осторожный зверек. Там, где явно не ожидал. Еще прибавил шагу Абдулла, не заботясь уже о самочувствии, ибо начало темнеть, и быстро, буквально на глазах, как всегда на больших открытых пространствах. Когда воздух сгустился до сплошной синевы, наконец увидел: по склону бархана наискосок вились следы, глубокие, с осыпавшимися краями. Шли диверсанты след в след. Измученный больше сомнениями, чем трудной дорогой, Абдулла едва поверил в удачу. Полез по склону, чуть ли не носом тыкаясь в каждую вмятину. Встал, отряхивая с ладони песок. Подумал: тяжело нагрузились, поэтому и идут медленно, ему это на руку, можно не спешить, и передохнуть время будет. Башмаки у них крепкие, из добротной кожи, на толстой подошве с закраинами. В самый раз по пескам ходить, не проваливаются. Новые — запах кожи учуял.

Присел. Закружилась голова, в груди разлилась тихая ноющая боль. Шел в напряжении, не чувствовал. Сейчас при виде следов развезло. Но теперь он далеко их не отпустит. Передохнет и пойдет дальше.

ГЛАВА IV

Под утро Абдулла уже не шел, а брел на едва сгибающихся, ватных ногах. Отдыхать подолгу не мог — боялся отстать от диверсантов, которых еще не видел и не знал, насколько они обогнали его. По следам в сухом песке не определишь, когда прошел зверь или человек. Лишь по ширине шагов он догадывался, что идут диверсанты не быстрее его.

Поэтому Абдулла заставлял себя подниматься, досчитав до пятисот. Часов у него не было, а усталость, стоило только прилечь на прохладный песок, незаметно скрадывала время. Приходилось отмерять его размеренным отсчетом. Вставал и упрямо шел вперед, порой спотыкаясь о невидимые в темноте низкие кусты, тяжело проваливаясь в мягкий песок на склонах барханов. Мелкая песчаная пыль скрипела на зубах, иссушила рот и горло, сухой одеревеневший язык неприятно драл небо.

Рука все чаще притрагивалась к фляге на поясе, мучительна хотелось сделать хоть один глоток, но недремлющий мозг мгновенно просыпался, четко и ясно всплывала мысль: «Нельзя». Неизвестно было, когда вновь придется наполнить ее: через сутки ли, через двое.

За пазухой, почти у живота, лежала у Абдуллы тщательно закупоренная бутылка с водой. О ней он старался забыть начисто. Это был его последний шанс, последние десять глотков.

Проведя в песках половину жизни, он научился сдерживать жажду, обманывать ее, подавлять, обходиться минимальным количеством воды. Но все же наступал момент, когда обезвоженный организм катастрофически начинал терять силы, кружилась голова, и перед глазами плыли радужные круги. Тогда Абдулла присаживался на корточки, отвинчивал крышку и вливал в рот тоненькую струйку, стараясь растянуть два-три глотка как можно дольше. По телу морозцем пробегала короткая сладостная судорога, становилось легче дышать, возвращалась ясность глазам. Через минуту-другую он мог встать на ноги и идти дальше.

Сбережению его мизерных запасов помогала прохладная ночь. Днем под палящими лучами солнца фляга истечет за два-три часа, и тогда… Об этом он старался не думать.

Близился рассвет, и с каждой минутой таяла надежда, что он догонит диверсантов этой ночью. Каждый шаг давался все труднее, хотя Абдулла старался избегать песчаных наносов и склонов, шел по наветренным сторонам барханных гряд и, завидев такыр, сворачивал на него, делая небольшие крюки. Ходьба напрямик по песку отнимала слишком много сил.

С тревогой прислушивался к клекоту в груди… Пожевав, он собрал во рту немного вязкой соленой влаги, сплюнул на ладонь. Это была кровь, легким не хватало кислорода.

Присев в очередной раз, Абдулла внезапно завалился на спину и уже не смог встать. Закружились, свиваясь огромными кольцами-жгутами звезды, потемнело до могильной черноты небо, сонная мягкая одурь заполнила голову, смежила веки, и он начал проваливаться в вязкую приятную бездонность. Не было и желания сопротивляться этому.

Но уже на краю сознания полыхнуло белым пламенем в мозгу, открылся безбрежный лед Ладоги и разодранное в крике лицо старшины. Абдулла открыл глаза, дотянулся до фляги, протащил ее по животу, прислонил ко рту.

Отдышавшись, встал, подставил лицо свежему предутреннему ветру, что дул с юга. Насторожился. И, еще не веря себе, принюхался, широко раздувая ноздри. Сомнения исчезли — тянуло едва уловимым запахом табачного дыма. Диверсанты были там, за очередной темнеющей за горизонтом барханной грядой, метрах в трехстах-четырехстах от него. Он почти настиг их.

Но сил преодолеть эти метры у Абдуллы уже не было. Он едва добрался до густого раскидистого куста гребенчука, приподнял ветки и заполз в темное нутро. Неба над собой не увидел, значит, ветки надежно укроют его от лучей солнца. Абдулла разгреб здоровой рукой песок, устроив неглубокое ложе, улегся головой к комлю, придавив пятками низенькие разлапистые ветки. Теперь его можно было обнаружить, лишь раздвинув куст…

Абдулла проснулся и не сразу сообразил, где он и что с ним. Мелкие иссушенные листки запорошили лицо, неприятно кололи разгоряченную кожу.

Несколько минут он лежал неподвижно и, лишь заслышав шорох пробегавшей ящерицы, осторожно и беззвучно раздвинул ветки.

День кончился; спал он долго, часов десять. Зато чувствовал себя сейчас отдохнувшим и посвежевшим, готовым к дальней дороге. Готовился к ней Абдулла основательно и не торопясь. Разделив хлеб и сахар, съел половину, запивая остывшим чаем из фляги. Когда она полностью опустела, перелил туда воду из бутылки. Повертел бутылку в руке, но выбросить не решился: всякое может случиться. Сунул ее под рубаху, затянул кушак. Подумав, осмотрел берданку, продул ствол, протер мушку и прицел. Достал из кармана один патрон и, зарядив винтовку, оставил на боевом взводе.

Не торопился Абдулла, зная, что диверсанты далеко уйти не могли. Даже новичку в пустыне не придет в голову шагать под палящими лучами солнца. Он дождался в тени, пока солнце коснется горизонта, и тогда вылез из-под куста, беззвучно отряхнулся. Даже простой хлопок ладонью был слышен чуть ли не за полкилометра, рисковать не стоило.

Через полчаса Абдулла вышел к заброшенному агилу,[7] сплетенному из ветвей кустарника. Изгородь кое-где пообветшала, но местами стояла прочно, занесенная снаружи песком, способная еще надежно укрыть от солнца и песчаной бури. Протиснувшись в узкий пролом, Абдулла проник внутрь агила и сразу наткнулся на следы дневки диверсантов: тщательно затоптанный костер, взрыхленный песок под изгородью. Приложил руку к месту кострища — глина была горячей до нестерпимости, значит, ушли совсем недавно, тронулись, пожалуй, одновременно с ним. Раскидав носком чокоя песок, обнаружил две пустые плоские консервные банки из-под тушеного мяса. Этикеток на них не было. Закапывали наспех, скорее по привычке. Видимо, не боялись, были уверены, что в этих местах людей нет, и никто на их следы не наткнется.

От отца Абдулла знал, что пастбища на юг от Коюнлы заброшены. Травостой здесь совсем оскудел, и без того маловодные колодцы совершенно обмелели, воды в них за сутки набиралось путнику напиться, не больше. В 1928 году, спасаясь от преследования, забралась сюда басмаческая шайка Назар-батыра, но здесь ее окружили отдельный кавалерийский дивизион ОГПУ и два добровольческих отряда. После короткого боя банду разгромили и пленили. Прорвать цепь окружения удалось лишь нескольким нукерам во главе с Назар-батыром. Они ушли за рубеж. Отец воевал здесь. Абдулла до мельчайших подробностей помнил те редкие вечера, когда вся семья собиралась пить чай во дворе под сенью раскидистого урюка.

На топчане расстилали цветистые кошмы, мать ставила на очаг самый большой медный чайник, доставшийся еще от деда, расставляла самые красивые пиалы, которые берегли вот для таких случаев да для самых дорогих гостей.

Отец, выпив три-четыре пиалы, заметно мягчел, улыбался, разглаживались суровые складки у рта. Распустив кушак, оглядывал детей своих — Абдуллу и сестренок. Они со жгучим нетерпением ожидали очередного рассказа. Особенно любил он вспоминать о своем последнем бое.

— Отряд наш за Ата-кую поставили. Командир говорит: «Смотрите, чтобы ни одна живая душа мимо вас не прорвалась». Вскоре выстрелы раздались, пулемет заработал. А мы на месте стоим, даже кони от нетерпения пляшут. Вдруг смотрим, скачут на нас всадники, человек десять. Впереди Назар-батыр. Я его хорошо знал — сын нашего бая Карры. Прозвище ему недаром дали — высокий, широкоплечий. В борьбе гореш[8] ему равных в ауле не было. И приезжих батыров на землю кидал. Красивый был, только на щеке шрам от большой пендинки[9] лицо портил. Скачет он во весь опор, рвет уздой губы коню, в правой руке маузер. Я ему навстречу вынесся, рубанул с маху, Назар-батыр увернуться не успел. Да неудачно вышло, клинок плашмя по голове его ударил. Проскочил он мимо меня, обернулся, выстрелил. Прямо в бабку моему гнедому попал, захромал конь. А так бы не ушел от меня, — чуть хвастливо добавлял отец, разглаживая начинающую седеть бороду. — Сгинул где-то, больше о нем не слышал.

«Отец», — залилось сердце тоской и ненавистью к врагам. Шел и вспоминал. Рядом с отцом всплывали в памяти лица погибшего лейтенанта Спицына, сержанта Василия Копытина, умершего рядом с ним в госпитале от воспаления мозга. Попутчик по Ледовой дороге стал его лучшим другом. Старшина на льду, солдаты, бегущие с досками…

Закипала ярость в душе, комком подступала к горлу, подталкивала, торопила, холодила кровь. Здоровая рука машинально сжала рукоять узкого острого чабанского ножа. Хотелось очертя голову броситься вперед, передушить этих троих голыми руками. Зацепило нечаянно за куст израненную кисть, и Абдулла, стиснув зубы, переждал пронзившую руку боль. Кровь отхлынула от лица. Пошел медленнее, сдерживая себя. Собственная беспомощность угнетала.

Пустыня взбугрилась большими пологими лессовыми холмами, намытыми здесь древней Амударьей. Он пересек ее высохшее несколько веков назад русло, часто дыша, забрался на ближний холм и наконец увидел диверсантов. Они шли гуськом по длинной глинистой равнине, залитой ровным лунным светом, горбясь под раздутыми рюкзаками. Лишь у замыкающего на спине был прилажен плоский объемистый предмет, закрывавший полголовы. «Канистра с водой на всех, — догадался Абдулла. — Литров тридцать-сорок».

Отсюда он не различал одежду, вооружения, видел только облитые неверным светом темные движущиеся силуэты. Шли диверсанты размеренным, ровным, средним шагом. Берегли силы.

Абдулла подождал, отдыхая, пока они скроются из виду, и только потом двинулся вперед. Равнина простиралась километров на пятнадцать, и надо было увеличить расстояние, чтобы его не заметили.

Диверсанты расположились на привал в уютном, заросшем высоким саксаульником распадке. Развели небольшой бездымный костерок, уселись вокруг него. Видимо, разогревали консервы, кипятили чай. Блики огня плясали на причудливо изогнутых корявых стволах саксаула. Рюкзаки лежали поодаль. Рядом высилась канистра со свисающими широкими лямками.

Абдулла лежал под кустом на бархане метрах в трехстах и, чуть раздвинув ветки, наблюдал за тремя тенями у костра. Волнами подступала жажда, но он не решался тронуть флягу с последними глотками воды. Она на последний случай, когда не будет иного выхода, когда уже почти конец. О фляге надо забыть.

Сухие, воспаленные глаза Абдуллы невольно тянулись к канистре с водой, выделяя ее из всех предметов. Приникнуть бы к ней и пить, пить не открываясь, пока все тело не переполнится влагой.

Положение его становилось с каждой минутой все отчаяннее. Вода практически кончилась. До ближайшего колодца — Нарзы-кую, где была вода, часов шесть-семь ходу. Причем самым быстрым шагом.

Он спасет свою жизнь, но наверняка потеряет диверсантов. Полсуток ему не наверстать, дальше пойдут тяжелые пески, где они, сильные, здоровые, сразу получат преимущество в ходе перед ним. Да и куда они пойдут, он не знает, — то ли на восток к железнодорожному мосту, то ли затаятся в пустыне, где-нибудь у забытого колодца, чтобы выждать время, а потом заняться своим черным делом.

Абдулла сухо сглотнул. Отчаяние грызло душу. Он шел бы за ними до самой своей смерти, но что из этого толку? Даже если он два раза не промахнется, останется третий — схватку с ними ему не выдержать. Был бы третий патрон. Всего один патрон. Сейчас он отдал бы за него все, что у него есть, полжизни. За один-единственный патрон.

Время шло, а Абдулла не мог ничего придумать. Бешено колотилось сердце, лихорадочно проносились мысли, он уже почти решился стрелять и положиться на судьбу в поединке с третьим. Еще оставался нож и здоровая рука. Может, удастся сойтись вплотную, и там повезет. Хотя понимал — не повезет.

Абдулла проверил нож. Достал второй патрон, положил перед собой. И вздрогнул от неожиданности — мимо глаз молнией метнулась ящерица, догоняя какое-то насекомое. Ящерица отвлекла от приготовлений. Вспомнилось, как они зарываются в песок, скрываясь от преследования. Несколько мгновений, и поверхность чиста. Песок пористый, воздух сквозь него проходит, дышать можно.

А глаза неотрывно смотрели на канистру. Лишить бы воды диверсантов, тогда они у него в руках. Но как?

Неожиданная мысль обожгла мозг. А что, если? Нет, не сумеет. Но ящерица выдерживает.

Колебался Абдулла недолго, но другого выхода не было. Этот, пожалуй, единственный. Отложив берданку, он начал разгребать рассыпчатый песок, поглядывая время от времени на стоянку диверсантов. Только бы успеть, только бы успеть, покуда не снимутся они.

Наконец продолговатая яма была готова. Справа над головой нависала небольшая песчаная глыба. Абдулла боялся на нее дохнуть, чтобы не свалилась раньше намеченного времени.

Присев, он забросал толстым слоем песка ноги. Улегся на живот, здоровой рукой стал сдвигать выброшенный песок на спину, пока не ощутил на себе достаточную тяжесть. Теперь из-под песка торчали только голова, руки и ствол берданки. Абдулла положил шапку под подбородок, осторожно выдвинул берданку, приставил приклад к плечу, прицелился. Мушка легла на канистру. Он повел ее вниз к нижнему обрезу сосуда, чтобы вода вытекла из него полностью.

Подождал немного, унимая сердце, дрожь волнения в руках. Мушка замерла неподвижно, и тогда Абдулла плавно нажал на спуск.

Раскатом грома ударил в тишине выстрел. Абдулла почувствовал, что попал. Диверсанты вскинули головы, вскочили.

Он втянул винтовку под живот и резким движением подрезал полураскрытой горстью песчаную глыбу. Она мягко обрушилась на голову и, растекаясь, укрыла его полностью. И сразу над ним глухо ударила автоматная очередь. Одна, другая. Потом выстрелы смолкли…

ГЛАВА V

Дышать стало трудно. Абдулла держал нос и рот в полости шапки, с трудом втягивая в себя душный, пропитанный потом, вязкий воздух. Забилось, часто застучало сердце, кровь бешено колотилась в висках, легкие казались маленькими, рвались из груди. Хотелось сбросить с себя невыносимую тяжесть, вскинуть голову, глотнуть свежего воздуха. Но Абдулла неимоверным усилием воли сдержался, приноровился дышать часто и мелко, обманывая раздираемые болью легкие.

Хорошо, если диверсанты испугались и ушли. А если нет? Если, разделившись, ищут его в окрестностях. По следам не найдут. Он шел шаг в шаг за ними, ступая в выемки, оставленные крепкими башмаками. Словно чувствовал, что рано или поздно это пригодится. Да и опасался, вдруг диверсанты повернут назад, на свои следы, заплутав или еще по какой причине; заметят, что их кто-то преследует. Тогда несдобровать ему. Предусмотрительность выручила. Далеко искать тоже вряд ли будут. Заблудиться в бесконечном разливе барханов проще простого, они это знают. На их месте он, Абдулла, постарался бы уйти как можно быстрее, оторваться от преследования, воспользовавшись ночной темнотой. Они ведь на чужой земле.

Абдулла гасил в себе почти неопреодолимое желание высунуться хоть немного, вздохнуть, глянуть, что делается внизу. Нельзя, надо терпеть, пока есть хоть немного сил и можно, пусть с огромным трудом, дышать.

Порой, сам не замечая этого, он терял сознание, но разбуженный болью в легких мозг вновь незаметно «включал» его, и прерванная мысль продолжала свой бег. Ощущение времени Абдулла потерял, ватная глухая тишина песчаной могилы поглотила его. Но чувствовал, как с каждой минутой слабеет все больше. Кислорода измученному телу не хватало, кровь постепенно отравлялась, и ему казалось, что у него растет, разбухает голова, становится огромным пустым шаром, заполнившим все пространство, в котором, переливаясь, играли солнечные блики.

И, понимая, что через мгновение он полностью потеряет контроль над собой, Абдулла последним усилием воли пробил головой слой песка, втянул в себя воздух жадно и глубоко. Голова закружилась, и он вновь, теперь ненадолго, потерял сознание.

Когда очнулся, звезды на небе уже погасли, развиднелось. Внизу никого не было. Ни диверсантов, ни рюкзаков, ни канистры. «Неужели промахнулся, — с горечью подумал Абдулла. — Нет, не может быть». Тлел незатоптанный костерок, над ним вился едва различимый белесоватый дымок. Ушли? А вдруг засада?

Он долго еще лежал, не шевелясь, сдерживая желание подняться, размять затекшее одеревеневшее тело, глотнуть воды. Слушал пустыню обостренным до предела слухом чабана, способным различить сотни шорохов и звуков вплоть до едва уловимых. Раздувая ноздри, глубоко вдыхал утренний воздух, пытаясь поймать незнакомый запах в бедных ароматом песках. Травы и кустарники, прокаленные солнцем, почти не пахнут. В стерильно чистом пустынном воздухе посторонние запахи, даже тонкие, обнажались, усиливались. Но пустыня отвечала ему знакомыми и привычными звуками, приятной свежестью не замутненного ничем посторонним утреннего воздуха, и постепенно таяла сверхпредельная, обостренная настороженность.

Опираясь на здоровую руку, Абдулла с трудом стряхнул со спины тяжелый, слежавшийся слой песка, медленно встал во весь рост, напрягшись, зябко поеживаясь в невольном ожидании выстрела. Мгновенно крутанул голову, оглядевшись вокруг. Но пустыня не обманула его тихим своим спокойствием. Диверсанты действительно ушли.

Абдулла высыпал из ствола берданки насыпавшийся туда песок, продул его, протер затвор. Вложил в патронник свой последний патрон и стал спускаться с бархана вниз, в распадок к привалу диверсантов.

Нетронутый костер еще тлел, открытые банки с консервами были полны. Поодаль блеснули рассыпанные стреляные гильзы. Но все это пока не интересовало Абдуллу, он торопился туда, где лежали раньше рюкзаки и канистра, с тревожной надеждой вглядываясь в плотный песок.

Вздохнул с облегчением, улыбнулся. Под мощным искривленным стволом саксаула расплылось большое мокрое пятно.

«Попал, — подумал Абдулла удовлетворенно. — Но где же канистра? Наверное, прихватили с собой, надеются где-нибудь наполнить. Но где?»

Диверсанты искали его, он приметил следы, разбежавшиеся во все стороны по склонам. Но поиски длились недолго, сработал инстинкт самосохранения.

Абдулла потянулся было к открытой консервной банке, но брезгливость пересилила. У него еще оставался чурек и сахар. Да и надо было спешить вслед за диверсантами, попытаться узнать, куда они пойдут.

Если раньше он был осторожен, то теперь утроил бдительность, останавливаясь и прислушиваясь через сотню шагов: на очередной гряде надолго залегал, напряженно всматриваясь в открывающийся простор. Вдруг диверсанты вздумали проверить, не идет ли кто за ними, оторвались ли они от преследования?

Они могли это сделать двумя способами, рассуждал Абдулла. Или внезапно повернуть назад, все вместе, или оставить в засаде одного из группы. В том, что они это сделают, Абдулла не сомневался, весь вопрос — когда и где. Потеряй он бдительность хоть на одно мгновение — и конец.

Абдулла был почти уверен, что парашютистов ведет по пустыне человек, хорошо знающий эти места. Ибо ни по одной карте не пройдешь так уверенно. Проводник безошибочно нашел лучший выход из Коюнлы, отыскал для дневки заброшенный агил, расположенный чуть в стороне от естественной дороги на юг. О существовании этого агила Абдулла и не подозревал. И теперь тот быстро вел группу к колодцу Ата-куи. Абдулла уже догадался и теперь только хотел окончательно убедиться в этом.

«Пройду еще немного», — решил, лежа на животе и пристально рассматривая противоположный бархан с голой, не внушающей опасений вершиной. Он намеревался встать, но скосил глаза влево, к небольшой седловинке, набитой доверху сухими шарами верблюжьей колючки, занесенными туда ветром. Ему показалось, что верхний крайний шар слегка шевельнулся. Отчего? Стояло абсолютное безветрие. Может, под собственным весом осыпался песок, и шевельнулся шар. А может…

Рисковать Абдулла не стал, бесшумно начал сползать вниз. Идут диверсанты к Ата-кую, свернув с намеченной дороги. Надеясь там пополнить запасы воды, — теперь это ясно.

Впервые Абдулле улыбнулась удача. В Ата-кую воды не было. Колодец окончательно пересох года три назад. Иссяк небольшой водоносный пласт. Но проводник диверсантов, видимо, не знал об этом и вел их туда. Придут они к колодцу только к вечеру, не раньше. «Придут, убедятся, что воды нет. Что будут тогда делать?» — мысленно задал себе вопрос Абдулла, присев на корточки под раскидистым кустом и давая отдых уставшим ногам.

Додумать не успел. Сверху раздался шорох осыпающегося песка, тяжелое прерывистое дыхание. Бархан с другой стороны круто обрывался, и взобраться на него было нелегко.

Абдулла затаился, сжался в комок, не шевелясь, не дыша и даже не думая. Только отрывисто и тонко билось в висках: «Видит или не видит, пойдет дальше или нет? Вот, кажется, и все».

Но диверсант на вершине бархана не двигался, дышал все ровнее и спокойнее. Только единственный этот шелестящий звук выдавал его.

Абдулла сидел неудобно, спиной к вершине, зажав берданку между колен. Хоть и заряжена, но встать, обернуться и вскинуть винтовку он не успеет. За это время его можно трижды уложить на месте.

Положение безвыходное. Он ясно представил себе, как, отдышавшись, диверсант начнет спускаться по пологому склону и, миновав невысокий песчаный заструг, увидит его, Абдуллу, сквозь просветы нижних концов ветвей, на которых не было листьев. Время сорвалось, побежало в такт бешено колотящемуся сердцу. Сколько еще мгновений, секунд, минут отпущено ему судьбой?

Но первый, обжигающий прилив страха прошел. Опасность до предела обострила чувства, бессмысленно и безвольно ждать решения своей участи Абдулла не стал. Раздвинув колени, повел ствол берданки вниз, влево, оторвал тяжелый приклад от земли, поднял винтовку на уровень груди, собирая волю, все свои душевные силы в кулак, чтобы разом, вмиг подняться под пули. Может, он успеет первым…

Прислушался в последний раз перед тем, как вскинуться, и до ушей явственно донеслось тихое ругательство на чистейшем туркменском языке. Три слова, брошенных в сердцах.

Дыхание смолкло, раздался дальний шорох песка. «Уходит назад, — догадка облила с ног до головы облегчающей радостью. — Или боится от своих оторваться, или поверил, что никого нет». Ноги подкосились от нахлынувшей внезапно слабости, Абдулла тяжело привалился к кусту. Пружинящие ветки поддались, но не позволили упасть. Вставать не хотелось.

Диверсант был опытен и страшен. Значит, это он лежал за шарами верблюжьей колючки и выдал себя неосторожным движением. Но его, Абдуллу, на вершине бархана не увидел. Просто надоело лежать, решил выйти навстречу, проверить. Десятка два шагов всего и разделяло их.

В ушах стоял тихий голос диверсанта. Так ругались только в его, Абдуллы, краях, на севере пустыни, где жили потомки древних скотоводов и охотников. Уже южнее подобного сочетания слов не услышишь. «Неужели туркмен?» — впервые мелькнула мысль. Понятной становилась теперь осведомленность проводника: в песках все меняется медленно. Но о том, что колодец Ата-кую сух и занесен песком, он явно не знал, значит, давно не бывал в этих краях, еще с довоенной поры.

Солнце припекало все явственней, и пора было решать, что делать дальше, куда идти. Сейчас, когда Абдулла «узнал» одного из своих противников, легче стало предугадывать дальнейший ход событий.

«Убедившись, что воды в Ата-кую нет, он поведет их к Нарзы-кую», — рассуждал он. В этом колодце вода была, хоть и не очень много.

И Абдулла решил, не теряя времени, двигаться к Нарзы-кую. Если путь диверсантов через Ата-кую к колодцу с водой напоминал огромную тридцатикилометровую дугу, то он напрямик, по чабанской тропе должен выйти к Нарзы-кую часа через три-четыре. «Может, встречу кого по дороге», — подумал Абдулла. Кончились продукты, воды в бутылке оставалось всего два-три глотка. Вышел из укрытия не таясь: вряд ли диверсанты вернутся сюда. Отсутствие воды, страх перед неизбежной смертью от жажды гонят их сейчас вперед. К колодцу. Даже если они не будут дневать, все равно у него преимущество часов в шесть-семь.

ГЛАВА VI

Пора было сворачивать с широкой, утрамбованной тысячами овечьих копытец тропы. Нарзы-кую стоял далеко в стороне от нее. Абдулла с тающей надеждой посмотрел вдаль, но темная лента испещренного лунками песка, убегающая за горизонт, была пустынной.

«Не время, — подумал он. — В такую жару кто погонит овец». Слепящее солнце донимало даже сквозь плотную ткань халата, горячий песок чувствовался через подошвы чокоев. И Абдулла, сам того не замечая, приплясывал на месте, не решаясь пока тронуться в путь по крутым барханам, что начинались прямо у тропы. Жажда становилась невыносимой, а до колодца, вокруг которого паслись овцы соседнего колхоза «Кизыл кошун», рукой подать, час пути по нахоженной тропе. Там и людей можно встретить, пойти вместе на диверсантов. А вдруг у колодца никого нет? Да и водят сейчас отары старики и дети — подмога неважная против троих вооруженных до зубов диверсантов.

Отогнав соблазнительные мысли, Абдулла полез на бархан, хватая открытым ртом горячий, обжигающий воздух. Вскоре тропа пропала из виду, кругом расстилались невысокие барханы, густо поросшие мелким саксаульником, приглаженными ветром кустарниками.

Вверх-вниз, вверх-вниз в горячем полусне. Голова опущена — кажется, что слепящие солнечные лучи бьют отовсюду, жгут беспощадно. Пот, выступая, мгновенно высыхает. Язык распух, одеревенел, дышать трудно и больно. Воздух царапает саднящее горло, с клекотом вырывается из легких. Боль отступает перед жаждой — она непереносима. За глоток живительной влаги он отдал бы все. Туманится горячей дымкой сознание.

Ноги слабеют, хочется присесть, лечь в призрачную тень куста. Но тогда уже не подняться, солнце убьет. Жара страшнее самого сильного мороза. В холод спасает движение, под палящими лучами на открытом пространстве выбора нет, жизнь поддерживает только вода. А ее у Абдуллы не было.

Поднявшись на очередную песчаную горку, он с надеждой вглядывался вперед. У колодца Нарзы-кую должна быть примета — высохший ствол саксаула на высоком бархане с привязанной к вершине белой тряпкой. Но приметы не было. Абдулла протирал глаза, но и это не помогало.

Изредка поглядывал на солнце. Оно словно прикипело к зениту, не двигалось. Время тянулось медленно. Порой Абдулла почти терял сознание, но казалось ему, что он просто закрывал на несколько мгновений глаза. Даже не чувствуя себя, он шел, чуть отдыхая на ровных местах, цепляясь за кусты на склонах.

Возник страх — неужели заблудился, оставил примету в стороне? Но он уже не мог вернуться назад, ему не дойти даже до чабанской тропы, не хватит сил… А впереди брезжила еще крохотная надежда, и Абдулла давил отчаяние этой надеждой — должен в конце концов открыться ствол саксаула. Все дело в том, чтобы не упасть, не сломаться, дойти до него…

Абдулла так и не увидел приметы. Летний гармсиль[10] сдул голую вершину бархана и вместе с ней ствол саксаула с развевающейся на ветру тряпкой. Но вышел к колодцу довольно точно, придерживаясь, как когда-то советовал отец, солнечной стороны. Колодец стоял на краю длинного узкого такыра, стиснутого барханными грядами. Оплетенное гибкими прутьями «изголовье» Нарзы-кую едва возвышалось над глинистой почвой. Добравшись до него, Абдулла заглянул в темное нутро. Оттуда пахнуло свежестью, блеснула ровная поверхность воды.

Он дрожащей рукой нащупал веревку, изо всех сил потянул на себя. Плеснулось утопленное в воде ведро. Абдулла вытащил его, поставил на оплетенный край колодца, приник иссохшими, потрескавшимися, покрытыми кровавой коркой губами к воде. Пил нежадно — медленно, мелкими скупыми глотками, но все равно мгновенно вспотел, покрылся приятной освежающей испариной. С каждым глотком в измученное до предела тело вливалась жизнь, заструилась в сосудах кровь, тукнулась в висках. Задохнувшись, Абдулла наконец оторвался от ведра, осторожно огляделся по сторонам.

Вокруг заброшенного колодца царило спокойствие. Солнце стояло довольно высоко над горизонтом. Диверсанты доберутся сюда только поздним вечером, и то если нигде не будут останавливаться. Времени для того, чтобы выполнить задуманное, у Абдуллы было предостаточно.

Он нашел у колодца полную емкую тунчу и уже было собирался вскипятить чаю, но передумал. Сполоснув, отложил ее в сторону. Принялся изучать колодец. Нарзы-кую относился к такырным неглубоким колодцам. До воды от поверхности — метров семь-восемь. Особенно полноводным он был после весенних дождей, когда небесная влага, просачиваясь, наполняла водоносный горизонт. К середине лета воды на дне накапливалось все меньше, водоносный пласт истощался чуть ли не до конца. Сочась, вода буквально каплями стекала по глинистым стенкам. За сутки набиралось ведро-два.

Сейчас воды было довольно много. Накопилось, значит, сюда давно никто не заглядывал. Но обилие влаги не обманывало Абдуллу, он хорошо знал особенности Нарзы-кую.

Передохнув часок, принялся за осуществление задуманного. Бросил ведро в колодец, мотнул веревку, чтобы набралось полнее, потащил на себя. Одной рукой делать это было несподручно, и Абдулла наловчился зажимать выбранную часть веревки коленями, немного передыхая. Затем отнес ведро подальше по такыру, насколько позволяла длина веревки. Поддерживая край искалеченной кистью, веером выплеснул воду. Подождал. Мокрое пятно испарилось буквально в минуту, перед глазами вновь расстилалась сухая ровная поверхность глины.

Абдулла вновь пошел к колодцу, проделал всю операцию с начала до конца. Он совершал настоящее святотатство, страшнейшее из преступлений — выливал в пустыне воду на землю. Застань его за этим занятием кто-либо из знакомых чабанов, то самое меньшее, что предположил бы, — Абдулла сошел с ума.

Тратить воду таким образом — значит, возможно, лишить жизни соседа, друга, брата, отца — всякого, кто попал бы сюда, в эти края, с пустой флягой или бурдюком, с отарой овец или один.

Но сейчас выбирать не приходилось — к колодцу шел враг. «Приду с Реджепом, восстановлю колодец. Еще лучше сделаю», — думал Абдулла, чуть ли не с содроганием выливая на такыр очередное ведро. Ему, знавшему ни в чем невыразимую ценность глотка воды в песках, делать все это было очень и очень трудно.

В двадцатый раз опустив ведро в колодец, Абдулла почувствовал дно. Наполовину пустое ведро вытащилось легко. Пора было позаботиться и о себе. Он наполнил водой найденную тунчу, флягу, бутылку, напился до тошноты сам. Живот вздулся и отяжелел, появилась одышка.

Управившись, он снял халат, шапку и работал в одной рубашке, обдуваемый легким горячим ветерком. К вечеру, когда в воздухе ощутимо почувствовалась прохлада, дело пошло веселей. Поднимая очередное ведро, он даже начал шепотком напевать шутливую песенку о влюбленном чабане.

Ведро стало приходить почти пустым. Кто-то прицепил эту оцинкованную круглую штуку вместо старинного чабанского плоского ведра из толстой кожи, которым можно вычерпать воду без остатка. А тут, как он ни старался, вода все равно покрывала дно колодца тонким слоем.

Окончательно убедившись, что больше ни капли не достать, Абдулла отвязал ведро, смотал веревку, аккуратно отцепил ее от колодца, поискал глазами, куда бы спрятать. Подходящего места не нашлось, он отправился по такыру, пока не нашел вдали от колодца пышный разросшийся куст черкеза. Сунул веревку под него, накрыл ветками. Вряд ли кому в голову придет искать ее здесь. Осмотрел куст со всех сторон — не видно.

Теперь предстояла другая, более тяжелая часть работы. Выбрав подходящий склон вблизи от колодца, Абдулла пошел к нему. Осторожно нагреб в ведро сухого песку. Тяжело сгибаясь, донес его, высыпал в колодец. Вновь пошел к бархану за очередной порцией песка.

Не отдохнувшее после дальнего перехода тело наливалось свинцовой тяжестью. Здоровая рука ныла от бесчисленных однообразных движений. Кисть вздулась и побагровела. Раза три дужка ведра едва не вырывалась из онемевших пальцев, и Абдулла был вынужден останавливаться, отдыхать. А время торопило.

Диск солнца увеличивался, багровел, скатываясь к горизонту, и он все беспокойнее посматривал на него, прикидывая, сколько времени осталось до заката.

Подбирая песок снизу бархана широкой полосой, он постепенно образовал песчаный, нависший над почвой выступ. И когда последний раз пришел, выступ рухнул, ровно осыпался, закрыв следы выработки. Теперь даже при самом тщательном осмотре нельзя было ничего обнаружить. На это Абдулла и рассчитывал. Диверсанты должны были подумать, что колодец высох сам и давно занесен песком.

Теперь можно было уходить. Абдулла оделся, пристегнул флягу к брючному поясу под халатом, сунул за пазуху бутылку. Поставил тунчу с водой в ведро и, забросив берданку на левое плечо, подхватил его здоровой рукой. Теперь он шел по такыру навстречу диверсантам. Путь его был продолжением цепочки следов на барханах, которые он оставил, когда шел к Нарзы-кую в полдень. Чтобы сбить с толку возможных преследователей, Абдулла иногда заходил на песчаную кромку у края такыра и шел по ней, оставляя четкие следы. А затем опять сворачивал на твердую глинистую поверхность, где его разлапистые чокои не оставляли ни пятнышка. Только собака могла бы взять здесь его след.

Такыр, постепенно расширяясь, далеко уходил к востоку. Пройдя с километр, Абдулла приметил слева небольшую ложбинку, забитую плотным слежавшимся песком. По ней стекал дождевой поток, и поверхность песка здесь была тверже асфальта. Осторожно ступая по ней и оглядываясь, не наследил ли, двинулся в барханы.

Солнце наполовину утонуло за линией горизонта, когда Абдулла вновь повернул назад и пошел параллельно такыру, скрытому от него несколькими барханными грядами. Песчаную гору для наблюдения за колодцем он облюбовал, еще таская воду, и теперь шел к ней, не теряя из виду жесткую гребенку кустов на вершине. Там Абдулла намеревался устроиться и дожидаться прихода диверсантов.

Задыхаясь, он наконец взобрался на бархан и обессиленно свалился на песок. Впервые за день Абдулла получил возможность отдохнуть, вытянулся во весь рост. Раздвинув ветки, он увидел вдали колодец и часть такыра, освещенные слабым лунным светом. Пока там никого не было.

Лихорадочно работая у колодца, усталый, разбитый, он забыл о еде, и только сейчас почувствовал острый приступ голода. Спокойно развернул кушак, достал два последних небольших куска чурека и крохотный, в ноготь величиной, кусочек сахара. Жевал долго, катая во рту перетертую массу, пытаясь обмануть желудок. Съел все, но голод не исчез, только ненамного притупился.

Теперь хотелось спать. Уронить голову на приятно теплый песок, закрыть глаза и провалиться в забытье. Абдулла отчаянно боролся с внезапно подступившей сонливостью, тер глаза, смачивал их водой. Но все равно порой забывался чуткой настороженной дремотой. Очнувшись, впивался глазами в колодец, но такыр был по-прежнему пуст. Лишь однажды клубком прокатился по нему заяц-толай и мгновенно скрылся из виду.

Сколько времени прошло, Абдулла не знал. Звезды разгорались все ярче, небо темнело. Посвежело. Прохладный ветер гулял поверху, песок быстро остывал, и Абдулла слегка замерз; подоткнул под себя полы халата. Разгоряченное тело тоже остывало, покрываясь гусиной кожей. Хотелось встать, немного размяться, согреться движением. Но Абдулла лежал неподвижно, боясь пропустить диверсантов. Закрадывалось сомнение: придут ли? Но он отгонял эту мысль. Нарзы-кую был единственным источником воды на десятки километров вокруг. Если не считать глубокого полноводного Ак-кую, но там поят тысячи овец, всегда можно наткнуться на людей. Туда диверсанты вряд ли сунутся. Только сверхкрайняя необходимость может заставить их рискнуть.

ГЛАВА VII

Ожидал Абдулла, а все же вздрогнул от неожиданности, когда на видную ему часть такыра вышел первый диверсант. Шел он медленно, едва переставляя ноги. Издали Абдулла смутно различал лицо, но это был явно не туркмен. Ширококостный, с большими глазницами, округлой физиономией. Одет в советскую армейскую солдатскую форму без погон. На голове фуражка с плоским длинным козырьком. У правого бедра болтается «шмайссер» со сложенным прикладом. Огонь диверсант мог открыть в мгновение ока, от бедра.

Рюкзака на нем не было. «Выдохлись, — обрадованно подумал Абдулла. — Сил больше нет, бросил где-нибудь».

Только через несколько минут появился второй. Шел он еще медленней, уронив голову на грудь и не глядя по сторонам. Кургузый пиджачок застегнут на все пуговицы, брюки заправлены в сапоги. На макушке кепчонка-восьмиклинка. Встретишь на улице, не обратишь внимания, мужичок как мужичок. Только под узким пиджачком угадывались сильные плечи. На спине у него висел похудевший раз в пять, сморщенный до размеров солдатского «сидора» с парой белья и пачкой махорки рюкзак. Оружия не было видно. Или прятал под пиджаком, или не имел его вовсе.

Последним вышел на такыр высокий худощавый туркмен — это Абдулла определил сразу. Характерный разрез глаз, удлиненное темное лицо. На щеке белесоватое пятно, чем-то разъедена кожа. Абдулла чуть не вскрикнул от удивления. Неужели Назар-батыр, знаменитый басмач, о котором рассказывал отец? Короткий халат туго перепоясанный кушаком, суженные кинзу брюки, напоминавшие шаровары, на ногах чокои. Чабан, потерявший отару, да и только. За плечами высилась знакомая канистра.

«Назар-батыр», — убеждался Абдулла, вспомнив говор, который он ни с каким не мог спутать. Шрам от пендинки на щеке, высокий, ладный. Слишком многое совпадало, сомнения исчезли. «Не пропал, вернулся в родные края. Но на сей раз не уйдешь», — колыхнулся разбуженный гнев.

Предатель. Он привел на родную землю врагов. Не было страшнее преступления испокон веков среди туркмен. Абдулла инстинктивно сжал цевье берданки. Четко обрисовалась в лунном свете фигура Назар-батыра, велик соблазн взять на мушку, спустить курок. Одним предателем на земле станет меньше. Те, двое, без него в песках пропадут.

Но Абдулла сдержался. Если засекут вспышку выстрела — не уйти. Вон как тревожно по сторонам озираются, первый автомат в руки взял. Напуганы, осторожны до крайности. Уже не чувствуют себя в безопасности.

Назар-батыр, сбросив канистру, подошел к колодцу, заглянул внутрь, но, видимо, ничего не рассмотрел — темно. Зашарил по «изголовью» ладонями, обошел колодец в поисках веревки, недоуменно посмотрел на «товарищей». Развел растерянно руками — веревки не было. Наклонился, отковырнул кусочек такырной глины, бросил в колодец, долго, гораздо дольше, чем требовалось, прислушивался. Двое диверсантов, стоя за его спиной, терпеливо ждали. Наконец Назар-батыр поднялся, обернулся, что-то сказал. Видимо, о том, что воды в колодце нет. Звука голосов Абдулла почти не слышал, ветер доносил невнятные скомканные обрывки слов.

Один из диверсантов судорожно вскинул автомат, упер ствол в грудь Назар-батыру с явным намерением нажать на спуск. «Мужичок» вынул из-под пиджака пистолет с длинным тонким стволом, но не поднял, держал в опущенной руке, ожидая, видимо, чем это кончится.

Абдулла напряженно, до звона в ушах вслушивался, но все равно не мог разобрать ни слова.

Старый басмач стоял молча, не шевелясь. Одно неверное движение, и автоматная очередь, пожалуй, вспорола бы ему грудь. Диверсант был рассержен не на шутку и явно подозревал Назар-батыра в предательстве.

«Мужичок» вдруг сунул руку под халат басмачу, вытащил объемистую флягу. Болтнул ею возле уха, бросил под ноги. Видимо, фляга была пуста. Но на этом «мужичок» не успокоился. Спрятав пистолет, обшарил ладонями всего Назар-батыра, вынул из-под кушака у него пистолет, положил себе в карман. Больше ничего на старом басмаче не обнаружил. Искал, но всей вероятности, запасную, потайную, флягу, доказательство предательства. Не нашел и выпрямился безучастно, облизывая пересохшие губы.

И тогда заговорил Назар-батыр, медленно, с расстановкой. Словно выталкивая из себя слова. И это, по-видимому, убеждало. Только старый басмач понимал по-настоящему, до конца, чем грозило им отсутствие воды. Первую, острую жажду еще можно пережить. Они ее перенесли, дождавшись ночи. Утром, когда солнце поднимется высоко, обезвоженный, исчерпавший все свои ресурсы организм не сможет сопротивляться беспощадному светилу. Теперь, догадался Абдулла, Назар-батыр втолковывал эту истину диверсантам. И то, что им без него не обойтись.

Диверсант, поколебавшись, опустил «шмайссер». Видно, вспышка злобного подозрения у него прошла. «Мужичок» протянул Назар-батыру пистолет. Тот, не глядя, сунул его за кушак и продолжал что-то говорить, показывая на колодец. Диверсанты согласно кивали головами. Тот, кого Абдулла называл «солдатом», снял через голову автомат, положил на край колодца и принялся отстегивать ремень. Второй диверсант, скинув рюкзак, шустро полез по склону бархана, туда, откуда пришел к Нарзы-кую Абдулла. На разведку.

Хоть предполагал это Абдулла, а все же сжался, напрягся в ожидании. «Мужичок» пропал из виду, скрывшись за барханами, но через несколько минут показался вновь, быстро скатившись вниз, крикнул что-то. «Ги, га», — донеслось до Абдуллы. «Нашел все-таки след», — подумал встревоженно.

Теперь уже Назар-батыр полез вверх. «Солдат» вновь взял автомат в руки, испуганно оглядываясь. Показался Назар-батыр. Ничего не объясняя, он осмотрел землю возле колодца и пошел по такыру. Не спеша, глядя себе под ноги. Скрылся из виду.

Абдулла заерзал. Старый басмач, судя по всему, неплохой следопыт. Неужели заметит место, где он свернул в бархан. Не заметит, ночь, успокаивал себя, поверил, что ушел по такыру на запад. А если увидит? Тревога не проходила. Наоборот, усиливалась. Внимание раздвоилось — теперь нужно было следить одновременно за оставшимися у колодца диверсантами и за собственным тылом, откуда мог с минуты на минуту появиться старый басмач. Ходить бесшумно он умеет, Абдулла уже убедился в этом.

Наиболее опасным сейчас был Назар-батыр, и Абдулла придвинул к себе берданку, лежавшую рядом, положил ее на сгиб локтя раненой руки, повернулся на животе в сторону, откуда пришел сюда. Если Назар-батыр обнаружил след, тогда не уйти, придется стрелять, а потом попытаться оторваться от диверсантов, завести в пески поглубже, чтобы им не было пути назад.

С холодной решимостью приготовился к самому худшему, напрягся, слушая тишину, вглядываясь прищуренными глазами в россыпь заросших кустарником барханов, откуда мог появиться старый басмач. «Работали» только зрение и слух. Все остальное, что могло отвлечь: раздумья, чувства, усталость, боль в легких и голове, — он отключил, подавил усилием воли.

Кажется, треснула ветка? Или нет, показалось. Зашелестел песок под неосторожной ступней? — то в перенапряженном мозгу рождались шорохи и звуки, стучала кровь в висках, пугающе обмирало сердце. Надо было успокоиться, но не знал как. Порыв ветра донес звуки голоса, и Абдулла мгновенно обернулся. К колодцу неторопливо шел Назар-батыр. Еще на ходу он успокаивающе махнул рукой на запад, ушел, дескать, туда путник, бояться нечего. Пронесло. Абдулла занял прежнюю позицию, отложил берданку. Диверсанты, недолго поговорив, вновь принялись за работу. «Солдат» наконец отцепил ремень от автомата, Назар-батыр снял кушак, третий диверсант выдернул брючный ремень. Затем они вывернули на землю содержимое рюкзака, отрезали от него лямки. «Веревку делают, — догадался Абдулла. — Хотят в колодец спуститься».

Через полчаса импровизированная веревка, составленная из ремней, лямок, разрезанного на узкие полосы рюкзака, была готова. Расстелив на такыре, Назар-батыр внимательно осмотрел ее, заставив спутников натянуть ее с двух концов. Это напоминало перетягивание каната. Победил невысокий в кепке. Он словно врос в такыр, метр за метром подтягивая к себе «солдата». «Силен», — отметил Абдулла. Веревка уцелела, не порвалась. Назар-батыр пристегнул ее к поясу, забрался на край колодца, спустив ноги внутрь, и постепенно исчез в глубине. «Солдат» с «мужичком», упираясь изо всех сил ногами, понемногу травили веревку. Старый басмач весил немало, и удержать его на весу ослабевшим от жажды диверсантам было явно нелегко.

Копался Назар-батыр на дне колодца довольно долго. Спутники его, усевшись на краю колодца, отдыхали. «Солдат» достал из нагрудного кармана пачку папирос, протянул невысокому. Тот отрицательно мотнул головой. Вспыхнул и скрылся в ладонях огонек зажигалки. Абдулла уловил острый запах табачного дыма.

Наконец диверсанты встрепенулись, потянули веревку. Но вместо Назар-батыра Абдулла увидел его халат, набитый песком. «Солдат» развязал его, высыпая содержимое и снова забросил халат в колодец. Время от времени диверсанты переговаривались с Назар-батыром.

«Раскапывает колодец, — думал Абдулла. — Видимо, нащупал влажный песок. Жаль, не удалось до конца вычерпать воду». Улыбнулся. Нескоро в колодце появится влага. Придется диверсантам денек подождать, пока на очищенное дно накапает со стенок с полведра. К этому времени они дышать перестанут. Он подождет. Спешить некуда, воды ему еще на сутки хватит, а голод перебороть можно.

Событий никаких не происходило. Назар-батыр копался на дне колодца, диверсанты таскали наверх халат с песком. Часа на три им работы хватит, решил Абдулла. Песка он всыпал в Нарзы-кую порядочно. Незаметно для себя, сморенный усталостью, чабан задремал.

Проснулся Абдулла как от толчка. Потеряв во сне ощущение времени, тревожно посмотрел вниз. Кого-то из диверсантов у колодца не было, исчезла пустая канистра с лямками. Наверху лишь сидел «солдат», держа в руках конец веревки. Потом потянул его, вытащил халат.

«Кто ушел, когда, куда? — завертелось в голове. — Сколько времени прошло? Что делать?» Абдулла с тоской посмотрел на небо. Звезды мерцали ясно и спокойно. За полночь.

Раз канистры нет на месте, значит, по всей вероятности, одного отправили за водой. Куда? Ближайший колодец — Ак-кую. Другой — километрах в двадцати пяти к югу. Третий — еще дальше на востоке. Значит, не понадеялись на Нарзы-кую. Поняли, что могут не докопаться до воды к утру.

Абдулла скатился к подножию бархана. Решил проверить направление на Ак-кую. И полкилометра не прошел — заныли ноги, вернулась дневная усталость. Пошел медленнее, потом вспомнил — на колодце могут быть люди. Дети. Чабанские сыновья, заменившие отцов при отарах. Вспомнил Реджепа — детское чистое лицо, блестящие, наполненные влагой глаза — острая тревога пронзила сердце. Диверсант не помилует, убьет и старого и малого, любого, кто станет свидетелем его появления у колодца. Нужно спешить. И Абдулла прибавил шагу, сворачивая к старому своему следу. Пересек его и почти сразу наткнулся на след диверсанта. Нагнулся на ходу, рассматривая, — вмятина длинная и широкая, с ровной поверхностью. Впереди шел Назар-батыр. Напрямик к Ак-кую. Шаг мелкий — устал, когда, скорчившись, нагребал песок в колодце. Послали его, он один знал дорогу к чабанской тропе. Всем идти не имело смысла — неизвестно было, удастся ли разжиться водой. Может, у колодца охрана, много людей. Рискнули старым басмачом — это становилось ясным.

Шел Назар-батыр неосторожно, наступая на сухие ветки, след вилял, его шатало от усталости. Но и Абдулла брел на пределе своих сил. Он торопился, жгла, подгоняла мысль об опасности, грозящей людям, но ускорить шаг уже не мог. Поднимаясь на бархан, тяжело зависал на кустах, не в силах с ходу преодолеть крутизну, подтягивался с огромным напряжением. От этих усилий темнело в глазах, кружилась голова. И единственное, чего хотелось, — это упасть на песок и уже не двигаться.

Время от времени Абдулла взбадривал себя большим глотком воды, растирая несколько капель по груди. Это немного помогало, но ненадолго. Останавливаясь на секунду-другую, он надеялся услышать впереди треск сломанной ветки или еще какой-нибудь звук, чтобы определить расстояние до Назар-батыра. Но кругом стояла мертвая тишина, и он снова пускался в путь.

Выбрался на чабанскую тропу, залитую лунным светом. Назар-батыра впереди не было. Отставал Абдулла немного. «Что же делать?» — вертелась одна-единственная мысль.

Тропа круто вильнула в сторону, за поворотом открылась невысокая, в рост человека, наметенная ветром песчаная гряда, перегородившая дорогу. За ней скрывался Ак-кую. Оставалось совсем немного, сотня-другая шагов, из тысяч, отмеренных этой бесконечной ночью.

Небо быстро светлело, гасли звезды, померкла, истаяла луна. Над Каракумами занимался новый день.

Абдулла уже не дышал — хрипел. Дикая боль раздирала грудь. Он рванул ворот рубахи, из последних сил взобрался на песчаный заструг, поднялся во весь рост, вскинул берданку.

…К выложенному узловатыми саксауловыми стволами срубу колодца прижимались два подростка. В широко раскрытых глазах застыл страх. Назар-батыр стоял перед ними с пистолетом в руках.

— Назар! — хрипло и страшно крикнул Абдулла.

Старый басмач инстинктивно обернулся. Мгновения хватило чабану, чтобы прицелиться. Грохнул выстрел. Берданка выпала из внезапно ослабевших рук. Крутанулся в глазах колодец, побелевшие детские лица. И Абдулла, схватившись здоровой рукой за горло, упал лицом в мягкий песок.

— Дядя Абдулла! — вспорол тишину отчаянный детский вскрик. И все смолкло…

ГЛАВА VIII

Майор НКВД Шаджанов закрыл сейф, присел за письменный стол, уронил голову на скрещенные руки.

За окном густела темная ашхабадская ночь. Устал. День выдался нелегкий. Но отдыхать некогда. Потянулся к телефону, но трубку не снял. До госпиталя было недалеко, всего два квартала. Пройтись, размяться сейчас не мешало.

Дежурная сестра встала из-за столика в темном вестибюле. Шаджанов снял фуражку, представился.

— Где лежит Абдулла Довлетов? — спросил.

Девушка, забрав под белую косынку выбившуюся русую прядь волос, молча повела его по длинному коридору, открыла предпоследнею дверь.

— Не задерживайтесь, — попросила тихо, пропуская майора вперед.

На крайней койке у раскрытого окна лежал Абдулла. Чабан спал. Омывая исхудавшее, посеревшее лицо его, волнами плыл в палату свежий ночной воздух.

Шаджанов осторожно прошел между тесно сдвинутыми койками, стараясь не загреметь ненароком чем-нибудь. Будить Абдуллу не стал, тихо присел в ногах, глядя на впалые щеки, истончившийся чуть ли не до прозрачности нос больного.

Горячее щемящее чувство признательности к этому худенькому израненному парню, годившемуся ему в сыновья, постепенно заполняло майора.

«Сколько же он прошел по пескам? — подумал Шаджанов. — Не меньше сотни километров. С двумя патронами против группы диверсантов».

Уходить не хотелось. Глядя на Абдуллу, Шаджанов вспоминал события последних дней.

…Фашистский самолет засекли над Астраханью, но не успели перехватить. Сбили «юнкерс» уже на обратном пути, но экипаж погиб. В такие полеты штурманам и летчикам парашютов не выдавали. Предполагаемая цель полета — выброска группы диверсантов.

По тревоге подняли пограничников, части НКВД. Были надежно перекрыты подходы к городам, железной дороге, мосту через Амударью. В пески отправились поисковые отряды, охватывая район высадки диверсантов. В воздух поднялись У-2. Не ушли бы диверсанты. Но бед могли натворить немало, розыск их в пустыне требовал времени.

Одним из поисковых отрядов командовал сам Шаджанов. В полдень они вышли к Ак-кую, застав там плачущих ребятишек у бесчувственного тела Абдуллы. Уложив чабана в тени, они поливали его колодезной водой. Но Абдулла не раскрывал глаз. Лишь когда пограничник поднял его на руки, Абдулла очнулся, прошептал: «Они у Нарзы-кую. Надо идти…»

Там и взяли диверсантов. А Назар-батыру уже ничего не могло помочь. Пуля, посланная мергеном, не знающим промаха, попала точно в сердце, оборвав жизнь предателя.

Шаджанов поднялся, положил пакет с половиной своего пайка на подоконник. «Завтра узнает», — подумал уходя. Только что пришло известие, что Абдуллу Довлетова наградили орденом Красного Знамени.

В коридоре тихо говорило радио. Тревожно, как все последние дни. На Кавказе, не прекращаясь, шли тяжелые бои.