Искатель. 1970. Выпуск №6

Четыре типичных английских двухэтажных дома, сложенных из красного кирпича, на типичном английском газоне… Так выглядит Британский национальный морской музей в Гринвиче. Кроме нулевого меридиана, здесь «прописан» легендарный чайный клипер «Катти Сарк» и яхта «Джипси-Мот IV», на которой капитан-одиночка Френсис Чичестер обогнул земной шар. Весной прошлого года одному из авторов этого очерка посчастливилось говорить здесь, в Гринвиче, на борту «Джипси-Мота IV», с семидесятилетним капитаном. На вопрос, что потребовало от него наибольшей выдержки и душевных сил, Чичестер ответил:

— Одиночество!

Неслучайность ответа сэра Френсиса подтвердилась в тот же день, когда автор увидел в одном из холлов Морского музея выставку, посвященную 250-летию со дня выхода в свет знаменитой книги Даниеля Дефо о преодолении одиночества.

Целый зал, от пола до потолка, был заставлен ее изданиями. Крохотные томики и роскошно иллюстрированные альбомы. Гравюры по дереву, меди и стали, рисунки и тиснения, вышивки и статуэтки. Бесчисленные переводы, пересказы, подражания, «продолжения». Наверное, не будет преувеличением сказать, что за эти два с половиной столетия с книгой о Робинзоне Крузо познакомилось все знающее грамоту человечество.

В чем причина такого неослабного интереса? Были ли реальные прототипы у персонажей книги? Как развивалась ее тема? Этими вопросами задались авторы, начав свой поиск в море книг советских и зарубежных библиотек. Часть фактов, возможно, уже известна читателю. О других он прочтет впервые. Но так или иначе разговор стоит начать.

СТРОПТИВЫЙ БОЦМАН

Сентябрьские волглые лучи висли над мачтами английского корабля «Пять портов», а тяжелые, словно литые, валы заставляли его то и дело кланяться берегу — заросшему лесом базальтовому клочку суши. После утренней молитвы и подъема флага команда была выстроена вдоль борта и теперь внимательно следила за действиями судового барабанщика. На сей раз тот выступал во второй своей роли — экзекутора. Не торопясь, обстоятельно, он кончил привязывать к вантам высокого рыжеволосого человека в холщовых брюках и сделал несколько шагов к шканцам — возвышению на корме, где стоял капитан, единственный, казалось бы, не заинтересованный в происходящем, ибо взгляд его рассеянно скользил по морю.

— Можно начинать, сэр? — осведомился один из офицеров.

— Начинайте, — сухо бросил капитан.

Старший офицер махнул рукой барабанщику. Тот разобрал линьки — тонкие куски манильского троса, привязанные к рукоятке, примерился и обрушил первый удар на спину наказываемого. Второй пришелся по плечу, третий зацепил шею… Потом пятый, шестой… На спине человека появились красные полосы… На десятом ударе он стал мотать головой, выцедив стон. На пятнадцатом капитан, продолжавший все это время рассеянно переводить взгляд с моря на берег, обронил:

— На этот раз хватит!

Барабанщик отвязал наказанного и мимо строя, поддерживая за локоть, повел его к шканцам.

— Надеюсь, впредь вы уясните себе, Селькирк, что дело боцмана — управлять экипажем, а не перечить капитану, — сказал, прикоснувшись крахмальным платком к бакенбардам, командир фрегата «Пять портов» Генри Страдлинг.

Наказанный помолчал мгновенье, набрал в легкие воздуха и хрипло ответил:

— Если я не подхожу вам, разрешите мне оставить ваше судно, сэр!

Все замерли..

Капитан Страдлинг медленно опустил руку с зажатым платком, лоб его налился медью.

— Берите свои пожитки и гребите к берегу! И разрази меня гром, если вас на выстрел допустят когда-нибудь к кораблю ее величества!

Селькирк молча повернул к кубрику. И не было, наверное, на борту матроса, в котором не шевельнулось бы сочувствие к боцману. Своей распорядительностью он не раз выручал экипаж, а во время бури, сильно потрепавшей «Пять портов» у тихоокеанского побережья Испанской Америки, чудом успел убрать паруса до того, как налетел шквал. Если бы не это, не добрались бы они до этих пустых клочков суши, называемых Хуан-Фернандесом.

Словно какое-то проклятие тяготело над кораблями «Святой Георгий» и «Пять портов», вышедшими под началом старого морского волка капитана Вильяма Дэмпьера из Англии для «раскрытия новых путей в Тихом океане», как говорилось в королевском рескрипте. Эта зыбкая формула означала очень широкие полномочия, в том числе и грабеж испанских владений, и нападение при случае на испанские корабли. Плавание сулило немалую добычу, и матросы с нетерпением ждали прибытия в далекие воды. Сам Дэмпьер находился на «Георгии»; «Пять портов» вел капитан Страдлинг, известный своим крутым нравом. С самого отхода, едва скрылись за кормой дрожавшие в ночи огни Бристоля, у капитана возникли нелады с боцманом. Селькирк, который из своих двадцати семи лет двенадцать провел на море, счел для себя обидным смолчать в ответ на ругань капитана.

Недельный шторм, нагнавший их после того, как эскадра Дэмпьера счастливо обогнула мыс Горн, окончательно вымотал экипаж. К тому же корабли потеряли из виду друг друга, и «Пять портов», давший течь, с трудом доплелся до Хуан-Фернандеса. Команда радостно приготовилась ощутить твердь под подошвами своих башмаков, но капитан Страдлинг приказал всем оставаться на борту. Это было уже слишком! Столько времени мотаться на волне, и сейчас, когда вот она, земля, — ласковая, заросшая влажным лесом, — видеть ее, дразнящую, только издали!

Боцман снарядил шлюпку и с частью команды отправился, несмотря на запрет капитана, за водой. С собой они взяли мушкеты пострелять коз и корзины для раков. Поход прошел отлично — проведя два дня на острове, моряки вернулись с добычей.

Наутро капитан Страдлинг велел всыпать строптивому шотландцу пятнадцать линьков за непослушание и теперь вот ссаживает его в тысяче километров от ближайшего большого берега.

С борта «Пяти портов» уже спущен плотик, куда полетел узел с постелью, суконная куртка и штаны из синей грубой фланели, кремневое ружье, мешочек пуль, отдельно — кожаный кошель с порохом, кремень, медный котелок, компас, кирка, кожаный пояс с широким морским ножом, библия. Гневная обида и суматоха высадки не лишили разума и деловой сметки боцмана Александра Селькирка — ведь он знал, что ему придется остаться на острове одному, а значит, надо запастись всем необходимым…

…Пассажиры не верят своим глазам: что происходит? Не наваждение ли это? Или просто в глазах еще не остыло солнце, хотя их туристский лайнер порядком уже спустился ниже тропика Козерога? От маленького островка в архипелаге Хуан-Фернандес отвалил плот, самый настоящий деревянный плот, а на нем двое людей, каких можно увидеть разве что на иллюстрациях в старых книгах. Один — в куртке из козьей шкуры и высокой шапке, напоминающей кивер. Второй — бронзовотелый, в одной набедренной повязке. Который сейчас год?.. Который век?..

Этот маскарад входит в стоимость билета и предусмотрен программой туристского круиза вокруг Южной Америки. А имя, произнесенное на палубе белого теплохода, развеивает разом недоумение…

Все происходило именно так сентябрьским утром 1704 года. Только человек на плоту был одет в форму матроса британского королевского флота, и греб он в одиночку в противоположном направлении — от корабля к острову.

…Весла в руки — боцман Селькирк оттолкнулся от борта «Пяти портов». Он не беспокоится: он ненадолго задержится на Мас-а-Тьерра. Корабли частенько заходят сюда за свежей водой, команде предоставляется возможность половить раков или пострелять одичавших коз. Ничего, следующий же корабль подберет его — и тогда прощай, ненавистный капитан Страдлинг! Сколько он перевидал капитанов с той поры, как оставил родную шотландскую деревушку Ларго! Седьмой по счету сын сапожника, он бежал на корабль, не снеся позора, после того как пастор с амвона сурово выбранил его за «дурное поведение». С тех пор он скитался по морям.

В двух кабельтовых от берега он вдруг останавливается и после минутного колебания поворачивает назад. Этот чертов Страдлинг — с него станется обвинить боцмана в дезертирстве. И тогда, по возвращений в Англию, у боцмана есть все шансы провести лет пятнадцать на каторге. Нет, так просто, за здорово живешь, он его не купит!..

Селькирк подгребает к высокому почернелому борту судна. Наверху показывается шляпа капитана.

— Что ты забыл здесь?

— Я хотел бы подняться на борт, сэр…

— Убирайся к дьяволам и забудь о моей палубе!

Шляпа исчезла. Может, попытаться еще? Но ведь боцман знает, что Страдлинг никогда не отменит своего решения, проси его об этом хоть сам господь. Будь что будет… Да разве первый он, Селькирк, остающийся одиночкой на острове Мас-а-Тьерра! Именно здесь прожил более трех лет матрос-индеец из племени москито, историю которого описал тот самый Вильям Дэмпьер, командующий эскадрой, состоящей из кораблей «Святой Георгий» и «Пять портов». Судьба свела Селькирка с Дэмпьером в этом несчастливом рейсе и сведет еще не однажды.

…Пока боцман с «Пяти портов» гребет к Мас-а-Тьерра, одному из трех островков в архипелаге Хуан-Фернандес, чтобы начать, сам того не ведая, путь в бессмертие, у нас есть время рассказать об одиночке, обитавшем до него на этом же самом клочке суши. Цитируем по старинной книге «Рассказы о кораблекрушениях» француза А. Плюшара, изданной в переводе В. М. Строева в типографии Императорской Академии наук в 1854 году с дозволения ценсора А. Фрейганга:

«Капитан Дэмпьер упоминает в своем журнале, веденном во время экспедиции в Южном море в 1680 и 1681 годах, об индейском моските Уиле, который был брошен на этом острове в 1681 году.

26 декабря, говорит он, корабль наш стал на якорь у восточного берега острова Хуан-Фернайдеса,[2] чтобы запастись водой и наловить коз. Дело это было почти кончено, как 12 января 1681 года мы увидели три испанские корабля; они обходили кругом острова. Не будучи в состоянии держаться против такой силы, мы сели на свой корабль, все, кроме Уиля, который пошел на охоту. Испанцы тщетно преследовали англичан.

В августе 1683 года семьдесят англичан, искателей приключений и морских разбойников, вместе с Дэмпьером отправились из Виргинии, из города Ачанака, под начальством Кука для крейсерства около берегов Чили и Перу. Долго двигаясь против неблагоприятного ветра, морские разбойники 23 марта 1684 года бросили якорь в заливе на юге острова Фернандеса. Они тотчас же спустили шлюпку и отправились на берег посмотреть на москита, которого оставили тут в 1681 году.

Он жил на всем острове один, и испанцы не взяли его в плен, потому что не нашли. У него было только ружье и нож, немного пороха и дроби. Когда он истощил весь запас дроби и пороха, то превратил нож свой в пилу и распилил дуло ружья на кусочки, из которых сделал крючья, крючки и длинный нож. Он раскалял железо на огне и потом бил его камнями, давая ему форму, какую хотел. Потом он пилил куски свои ножом и оттачивал. Это кажется удивительным тому, кто не знает ловкости индийцев.[3] Тут нет ничего необыкновенного: они всегда так делают на родине и приготавливают орудия для рыбной, ловли без наковальни и молота; правда, дело у них идет не скоро.

Уиль рассказывал, что сначала принужден был есть сивучей, пищу очень невкусную, но потом бил их только для того, чтобы вырезать ремни из кожи, которую сдирал с них же. В полумиле от моря стояла его хижина, крытая козьими шкурами; кровать покоилась на двух кольях в два фута вышиною; покрывалась она такими же кожами.

Он увидел, продолжает Дэмпьер, корабль наш накануне того дня, когда мы отправили лодку на остров, и, не сомневаясь, что мы — англичане, убил утром трех коз и сварил их с капустой, чтобы угостить нас. Эти факты замечательны в человеке, который мог бы сделаться дикарем в продолжение трехлетнего безмолвия.

Потом он вышел на песчаный берег, чтобы поздравить нас с приездом. Когда мы вышли на берег, индейский москит по имени Робин первый выскочил из лодки и, подбежав к Уилю, бросился перед ним на колени и коснулся головою до земли, Уиль поднял его, поцеловал, потом сам стал на колени и поклонился в ноги товарищу. Наш москит поднял его. Мы с умилением смотрели на такое трогательное свидание, полное взаимной любви и искренности. Когда эти соотечественники кончили изъявления дружбы, мы подошли и поцеловали Уиля, которого против чаяния нашего нашли целым и невредимым. Он был в восторге, что видит старых друзей. Через несколько времени мы взяли его на корабль».

Селькирк, без сомнения, знал о злоключениях индейца Уиля от самого автора записок — капитана Вильяма Дэмпьера.

Без малого три с половиной года провел Уиль на острове без людей. Но ведь это было за двадцать лет до Селькирка! Сейчас корабли подходят куда чаще к Мас-а-Тьерра. Да и снаряжен шотландец куда лучше и обстоятельней предшественника. Однако, если бы Селькирку сказали, какой ему уготовлен срок одиночества, он — кто знает! — может быть, немедля повернул обратно к «Пяти портам» и стал молить Страдлинга взять его на борт хотя бы штрафным матросом.

Все же приветливый песчаный берег Мас-а-Тьерра, где журчали ручьи, ползали черепахи и лениво шевелились крабы, в горах бегали козы, а в чаще не было хищных зверей, сулил не такое уж несчастное существование. Тем более что следующий корабль, как свято верил Селькирк, должен был вот-вот подойти к архипелагу.

На самом же деле лишь два корабля за все годы пристали к острову, и оба были испанские. Заметив огонь на берегу, испанцы подошли ближе, но, увидев странно одетого человека, стали стрелять по нему, а затем долго преследовали по лесу. Впоследствии Селькирк скажет, что «скорее посягнул бы на свою жизнь, чем отдался бы испанцам, которые, верно, убили бы меня или сослали в рудники, чтобы я не мог сообщить иностранцам известий о Южном море».

Но не будем торопить время, тем более что для шотландца, оставшегося на пустынном острове, оно остановило свой бег.

Первые восемь месяцев были ужасны. Селькирк «едва мог восторжествовать над грустью в таком страшном уединении, с трудом удерживаясь, чтобы не наложить на себя руки». И дело было не в лишениях и голоде — матроса, ставшего сухопутным отшельником, снедала тревога неизвестности. Тревога, которая точит душу почище иной болезни. Изо дня в день, с утра до вечера сидел он на берегу, не отрывая глаз от моря, пока наступающие сумерки не скрывали от него горизонт. Ночью он лежал без сна, прислушиваясь к вою чудовищ на берегу, а при первых бликах рассвета его вновь начинало мучить сознание своей одинокой, жалкой судьбы. Целые недели кряду он бродил по острову, всматривался, прислушивался, плакал, разговаривал сам с собой.

Но с течением времени моряк стал обретать здоровье духа, главным образом потому, что работал все больше и больше. Боцман сколотил из стволов перечного дерева две хижины — большую («спальню») и маленькую («кладовую»). Перечное же дерево служило ему для тепла и освещения, а «его ароматический запах благодетельно действовал на усталые чувства моряка».

Правда, ночами его пугали раздававшиеся на острове какие-то жуткие, душераздирающие крики. Казалось, это обитатели преисподней, находившейся, очевидно, неподалеку, оглашали мир своими стонами. Но к концу первого года жизни на Мас-а-Тьерра эта страшная загадка разрешилась просто: то ревели безобидные морские львы!

Постепенно моряк все больше обживал свой маленький, однако, бесконечно разнообразный мир. Постепенно, «ощупью», он пришел к мысли, что при умелом подходе природа перестает быть враждебной человеку, а, напротив, охотно отдает себя в распоряжение ему. И еще: работа позволяла ему как бы ощущать свою соединенность с судьбами остальных людей, в этот самый час и миг противостоящих стихиям.

«Когда вышел у него весь порох, он бегал за зверями и таким образом ловил их. Постоянным упражнением достиг он того, что мог бегать по лесам, равнинам, утесам с неимоверною быстротою. Он ловил коз и на спине своей приносил их к дому. Раз он безостановочно преследовал козу и схватил ее на краю пропасти, куда и упал вместе с нею. Падение так оглушило его, что он лишился чувств от страха и боли. Когда пришел в себя, то увидел, что коза лежит под ним мертвая. Он пролежал более суток на одном месте и едва мог дотащиться до своей хижины, которая находилась на расстоянии целой мили. Из нее не выходил он десять дней…

Вследствие долгой привычки начал он находить вкус в говядине[4] без соли и без хлеба; летом нашел он много превосходной репы, которая была, вероятно, посеяна давно экипажем какого-нибудь корабля. Также добывал он хорошую капусту с деревьев.[5] Он приправлял еду так называемым английским перцем, которого на острове было много. Там же нашел он черный перец, назвал его малагита и узнал, что перец очень полезен при желудочных болезнях.

Наконец, перестав скучать, он развлекал себя тем, что вырезывал имя свое на деревьях, с означением дня и года, или пел и учил кошек и коз плясать с ним. Сначала кошки и крысы вместе были против него; они расплодились на острове, вероятно, с кораблей, которые заходили сюда за водой и дровами. Крысы грызли ему ноги и платье. Чтобы избавиться от них, он приручил к себе кошек, давая им куски мяса; они сотнями ночевали около его хижины и скоро избавили Селькирка от крыс. Так победил он затруднения в печальном уединении и наконец жил в нем довольно удобно».

Эти несколько отрывков взяты из книги капитана королевского флота Вудса Роджерса, в последний день января 1709 года во главе двух кораблей ставшего на якорь возле островов Хуан-Фернандес. Под его началом были два капера из Бристоля. Капитаном одного из них — «Герцога», тридцатипушечного судна при 117 человеках команды — был Вильям Дэмпьер. Да-да, тот самый!

…Вечером 1 февраля на острове Мас-а-Тьерра вспыхнули огни. На кораблях Роджерса их приняли за огни французских судов, стоявших в отдалении на якоре. На самом же деле то были костры Селькирка.

Утром лодка доставила его, одетого в козьи шкуры, на борт одного из судов. «Он почти забыл говорить за время четырех лет, произносил полуслова. Сначала мы понимали его с большим трудом». Еще одна деталь, свидетельствующая о силе воли шотландца: «Мы сразу предложили ему рома, но он отказался, боясь, чтобы он не повредил ему, потому что он на острове привык пить одну воду».

Итак, затворничество Александра Селькирка кончилось 2 февраля 1709 года, 1580 дней спустя после ссоры с капитаном «Пяти портов».

— Поблагодарите провидение за то, что Страдлинг ссадил вас здесь, — сказал ему капитан Роджерс, после того как Селькирк, спустя несколько дней обретя все-таки дар речи, поведал ему вкратце свою историю.

— Почему же?

— Отойдя от Хуан-Фернандеса, «Пять портов» вскоре попал в бурю и пошел ко дну…

Дэмпьер отрекомендовал Селькирка как отличного моряка, и капитан Роджерс взял его с собой дальше в кругосветное плавание подшкипером. Лишь в 1711 году, не видав родных берегов почти восемь лет, Александр Селькирк прибыл на борту «Герцога» в Англию.

Буквально на другой же день боцман-отшельник стал самой популярной фигурой в порту. Стало модным съездить побеседовать с человеком, общавшимся в течение стольких лет только с козами. Правда, справедливости ради, отметим, что островитянин не стал за это время Цицероном, а похвальное воздержание от крепких напитков, отмеченное Роджерсом, сменилось злоупотреблением ими.

Как бы то ни было, но интерес к матросу-островитянину вырос еще пуще после того, как капитан Вудс Роджерс выпустил свою книгу «Путешествие вокруг света с 1708 по 1711 год» (в те времена в ходу были бесхитростные заглавия).

Центральной главой в книге был «Рассказ о том, каким способом Александр Селькирк прожил четыре года на острове».

Публика изумлялась, узнав, что «когда Селькирк пошел с нами на охоту, то обогнал лучших наших бегунов и превосходную собаку, которую мы держали на корабле». Восхищались сметкой и распорядительностью одиночки: «Когда одежда свалилась с его плеч, он сшил себе панталоны из козьей шкуры; нитками ему служили козьи жилы, а иголкой — гвоздь». Читатели того времени, сами многие познавшие и дальние походы, и долгие отсутствия, жаждали подробностей. 1 декабря 1713 года один из самых громких журналистов тех лет, Ричард Стил, напечатал в журнале «Инглишмен» большую статью со слов Селькирка (сейчас бы это назвали «литературной записью»).

Но куда более важным событием следует признать встречу Селькирка в Бристоле с другим известным журналистом того времени — Даниелем Дефо. Без сомнений, при иных обстоятельствах приключение Селькирка в конце концов так бы и кануло в хронике бурных событий последующих веков.

Но имя его осталось в истории, ибо в результате этой встречи появилась книга. Вот ее полное название:

Именно поэтому вспоминаем мы сейчас о шотландце, умершем в звании лейтенанта королевского флота на борту клипера «Веймут» четыре года спустя после выхода книги и похороненного по давней традиции в волнах зашитым в парус.

Как выглядел боцман-отшельник, знают те, кому довелось видеть в Шотландии, в местечке Ларго, отлитую из бронзы фигуру, обращенную лицом в сторону моря над входом в старинный дом Селькирков. А на клочке суши, называемом Мас-а-Тьерра, у входа в пещеру сейчас привинчена медная доска, установленная в 1863 году экипажем одного американского судна «в память об Александре Селькирке, прожившем на этом острове в полном одиночестве четыре года и четыре месяца». Как писал русский просветитель Новиков, «приятно видеть, из чего взял Даниил де Фе свое сочинение, которое все мы читали в детстве и которое будут читать наши потомки с наслаждением. Надобно сказать, что воображение английского романиста создало превосходнейшие узоры на этой простой, безыскусственной канве. Фе, вероятно, знал, кроме истории Селькирка, и похождение несчастного москита. Впрочем, лучшие и превосходнейшие сцены в Робинзоне принадлежат самому автору, а не рассказам о похождениях несчастных мореходов, которым случалось оставаться без всякой помощи на необитаемых и бесплодных островах».

К моменту сенсационного возвращения Селькирка и выхода книги капитана Вудса Роджерса с главой о приключениях боцмана на острове Мас-а-Тьерра знаменитому журналисту Даниелю Дефо исполнилось шестьдесят лет. Прекрасный сюжет — одиссея этого шотландца. Превосходный! Ведь это была, по сути, нарисованная жизнью иллюстрация к мыслям Дефо о том, что человек, не стесненный тесными рамками законоположений, ведет наиболее естественный для себя образ жизни. Превосходный сюжет!..

Дефо почти закончил к этому времени трактат по мореплаванию, где писал, что англичанам необходимо контролировать выход в океан реки Ориноко, магистрали, по которой удобнее всего будет проникнуть на Южноамериканский континент. Решено! Он переделает трактат в роман о жизни на острове в этих широтах героя по имени Робинзон Крузо. Робинзон — это чуть переправленное имя индейца Робина — помните? — о котором упоминал Вильям Дэмпьер. А Крузо — фамилия товарища Дефо по школе, фамилия редкая, а значит, запоминающаяся.

Дефо садится за работу. Словно кто-то другой, молодой, неутомимый, водит ею рукой. Шестидесятилетний писатель работает по двенадцать-четырнадцать часов в сутки и, забывшись сном, наутро свежий, трудится вновь и вновь. Увлекала и новизна жанра — ведь это был первый его роман.

Дефо перенес действие из одного океана в другой: с архипелага Хуан-Фернандес в Тихом океане на Тобаго, в Атлантику. Он оставил там своего героя не на четыре года и четыре месяца, а на двадцать восемь лет. И главное — Робинзон не только моряк, но еще и купец, человек, по убеждению Дефо, наделенный всеми добродетелями. Недаром же первая британская компания по заморской торговле называлась. «Обществом купцов-авантюристов»!

Книга — 350 страниц, в коричневом переплете — вышла в субботу 25 апреля 1719 года. На ней не было имени автора. Выл лишь обозначен кораблик — фирменный знак издателя Тейлора из лондонского Сити. Читатели восприняли книгу как подлинные записки моряка из Йорка.

«Робинзон» был встречен с триумфом. Сейчас бы сказали, что сочинение сразу возглавило список бестселлеров. В салонах и «кофейных домах» (Европа недавно узнала вкус этого напитка, что, впрочем, не мешало подавать в «коффи-хаузах» и напитки покрепче) люди беседовали, припоминая подробности приключений славного негоцианта Робинзона и его друга Пятницы, точно так же как беседуют и сейчас, два с половиной столетия спустя.

Этот непреходящий читательский интерес дает повод для размышлений. Собственно говоря, приключенческая литература в широком смысле слова существовала задолго до романа Даниеля Дефо. Шумерский миф о Гильгамеше, вавилонские и древнеегипетские предания, дилогия Гомера — все это прекрасные образцы «остросюжетной литературы». «Робинзон» стал новаторской книгой вот почему: до него герои «литературы противостояния» всегда могли рассчитывать на чью-нибудь помощь, в том числе (герои древних греков) и на самую «действенную» — на помощь богов. Моряк из Йорка, выброшенный бурей на остров, мог надеяться только на себя. Он стал, таким образом, провозвестником нового, нарождавшегося метода мышления. А отсюда следует очень ценная мысль, стержневая идея Дефо — человек может все.

И еще: изо всех положений, описанных в приключенческой литературе, нам, как и читателям того времени, всего легче представить себе одиночество. Это чувство в той или иной степени знакомо каждому. Поэтому, как это ни странно, но ситуацию «человек на необитаемом острове» нам легче всего вообразить и пережить. Нам радостно читать, как Робинзон, представитель рода человеческого, по-хозяйски обживает доставшийся ему «универсум». Именно в работе он чувствует свою соединенность с судьбой, с уделом всех остальных людей. Именно это заставляет его преодолеть одиночество.

Но Дефо сознавал, что погрешил бы против истины, если бы смог провести своего героя сквозь четвертьвековое одиночество. Конечно, действовать в одиночку — еще не значит быть одиноким. Моряк, уходя в плавание, оставляет за спиной гавань, куда, он знает, верит, рано или поздно вернется. Ведь ради дома он пускается в опасное плавание. Человек без своей гавани, без родины становится скитальцем, и жалок тогда его удел. Его обволакивает вязкое одиночество, тем более страшное, что это одиночество среди людей.

Робинзон не скиталец. Он знает, что рано или поздно вернется в дом. Дефо провел его сквозь тяготы будничной жизни, из которых моряк вышел еще более закаленным. Но заставить его прожить полжизни без людского контакта писатель не смог — он посылает на остров Пятницу.

Это было, пожалуй, главной писательской выдумкой Дефо. Все остальное написано на основе точного знания фактов и правды ситуаций. В деталях его повествования, в дотошности бесконечных перечислений кроется большая убедительная сила.

Юрий Олеша записывает в своей книге «Ни дня без строчки»: «Я вдруг замечаю: мне безумно интересно читать перечисление частей одежды. Читательски интересно… В «Робинзоне» увлекательнейшими страницами мне кажутся те, где описывается, как Робинзон перевозил с погибшего корабля на остров провиант, вещи, всякие запасы; причем автор дает точный список продуктов, с указанием веса, количества штук и т. д.».

Книга о Робинзоне предвосхищает документально-художественный жанр, ставший столь популярным впоследствии. Ученый, правда, заметит в книге немало несообразностей. Дефо ничтоже сумняшеся переносит флору и фауну острова Мас-а-Тьерра к экватору — на Тобаго. Морские львы, пугавшие Селькирка, ревут и в «Робинзоне», хотя эти звери не водятся в теплых морях. Растения тихоокеанских островов благополучно цветут у Дефо в другой части света. Досадно, конечно… Но в конечном счете «детали» можно отнести к литературной условности — все-таки роман…

НЕОБЖИТЫЕ ОСТРОВА

Ну, а что же реальные острова — Мас-а-Тьерра, на котором прожил Селькирк, и Тобаго, куда фантазия Дефо поселила отважного моряка из Йорка? Как и следовало ожидать, с течением времени разгорелся спор о праве называться «островом Робинзона Крузо». Выгоды этого титула стали особенно ощутимыми с развитием массового туризма.

Крохотный, убежавший от больших магистралей кусочек суши в архипелаге Хуан-Фернандес не смог составить конкуренцию райской зелени Тобаго. Там открыто с полдюжины отелей под незатейливой вывеской «Робинзон Крузо» и даже оборудована пещера, где «первое время жил Робинзон». Желающие могут облачиться в козью шкуру и шапку в форме кивера, чтобы запечатлеть себя в одежде Робинзона перед объективом.

На Мас-а-Тьерра же мало что изменилось с той поры, когда капитан Вудс Роджерс заметил с борта своего корабля огни боцмана-шотландца. Разве что теперь остров обитаем. Первые жители — чилийцы — прибыли сюда два столетия спустя после отъезда Селькирка. Их сейчас около трехсот человек — рыбаки, ловцы крабов, лангуст и креветок. Раз в неделю на острове приземляется маленький самолет, чтобы отвезти улов на продажу в Вальпараисо, что лежит в 383 морских милях, или еще дальше, по ту сторону Анд — в Буэнос-Айрес или Монтевидео. Суда избегают крутых берегов и редко причаливают здесь. Над бухтой, куда вошли корабли, освободившие Селькирка от плена одиночества, видна седловина, тот самый «наблюдательный пункт» Селькирка-Робинзона, откуда он обозревал горизонт в надежде увидеть парус. Можно представить себе, как тяжко ему было забираться туда, — ведь путь проходит по застывшему потоку вулканического пепла, во время дождей превращающегося в жирный слой грязи.

Местные рыбаки знают, что когда-то, давным-давно, здесь жил один-одинешенек моряк. Но книги о нем они не читали по той простой причине, что в большинстве своем не знают грамоты. Зато рядом с пещерой, где скрывался первое время от непогоды Селькирк, живет теперь один чилиец — бизнесмен-неудачник. Прогорев в коммерции, он поселился на Мас-а-Тьерра лет двадцать назад. При нем компаньон и слуга, которого он зовет… Пятница. Все, как видите, выдержано в лучших традициях. Эти двое теперь изображают для редких туристов героя знаменитого романа и спасенного им «дикаря», зарабатывая на хлеб…

Недавно было принято решение переименовать остров Мас-а-Тьерра в остров Селькирка, а Мас-а-Фуэра в остров Робинзона Крузо. Пожалуй, это единственный случай, когда географию вдохновил герой литературного произведения.

Вот, пожалуй, и все. Хотя нет — в Эдинбурге, в музее, на почетном месте выставлены вещи, принадлежавшие моряку-шотландцу: нож, сундучок, пистолет. Над каждым — аккуратная табличка: «Личная вещь Александра Селькирка (Робинзона Крузо), уроженца Ларго, графство Файф…»

…Прекрасен аромат старинных книг, вобравших в себя запах кожи, пошедшей на переплет, и сгоревших свечей, при свете которых их читали: запах Времени. В старинных изданиях истории парусного флота находим мы упоминания об островах, ставших прибежищем других робинзонов. Вот свидетельство испанского матроса Педро Серрано, добравшегося после кораблекрушения до клочка суши у берегов Перу и сумевшего прожить на почти бесплодной скале семь лет — с 1540 по 1547 год. Само по себе это кажется невероятным, но хроника утверждает: да, это было. Чтобы спасти тело от ожогов полуденного солнца, Педро забирался по шею в воду и часами сидел там. Огонь он добывал, как пещерный человек, — трением.

В XVIII веке много говорили об эпопее португальца Ферна-на Лопеша. Он прожил на пустынном тогда острове Святой Елены тридцать четыре года. Правда, Лопеш не однажды мог сесть на подходивший к берегу корабль. Но дело в том, что капитан, высадивший Лопеша за какой-то проступок на остров, наказал его по жестоким законам того времени: приказал отрезать ему нос и оба уха. Так что Фернан предпочел уединение на Святой Елене насмешкам уличных бездельников в Лиссабоне. Постепенно Лопеш завел хозяйство, стал сажать овощи и собирать фрукты, которые он давал матросам пристававших к берегу кораблей, — мучившимся от скорбута, как тогда называли цингу.

Но с XIX века остров Святой Елены стали связывать с именем сосланного сюда другого, куда более знаменитого отшельника.

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ «АННЫ ФОБС»

Робинзонады — мы имеем в виду реальные, а не книжные — с годами множились, расширяя свою географию, переносясь все в новые и новые моря. Однако почти во всех случаях приходились на острова в теплом или умеренном поясе.

Следующую историю, говоря словами Ле Руа, французского мореплавателя на русской службе, «трудно числить между вероятными». Впервые один из авторов услыхал ее в Шотландии. Записанная со слов рассказчика в Глазго, она оказалась очень лаконичной: человек не помнил многих подробностей и обстоятельств. Помнил лишь имя героя этой истории — Брюс Гордон. Через несколько лет в Ленинграде, в Центральной военно-морской библиотеке, нам попала в руки старинная английская книга под названием «Хроника морей, или Собрание невероятных происшествий в морских просторах», и там одна из глав была посвящена шотландскому моряку Брюсу Гордону.

Вот эта история.

В 1767 году из шотландского порта Абердин в море вышло небольшое парусное судно «Анна Фобс». Оно отправилось на промысел китов к берегам Гренландии.

Поначалу плавание шло благополучно: погода была отличной и море спокойным. У берегов Исландии «Анна Фобс» встретила ледяное поле шириной в 30 морских миль. Пришлось его огибать. При подходе к 70-й параллели наблюдатель заорал, что видит огромное стадо китов. Но загарпунить моряки смогли только одного — остальные ушли на север. Капитан парусника Эммей Хьюз, несмотря на уговоры старшего штурмана, решил преследовать китов. И действительно, вскоре расчет капитана оправдался: «Анна Фобс» догнала стадо. Закипела работа — охота велась и днем и ночью.

Редкие смельчаки отваживались в те годы заходить так далеко на север: если корабль окажется зажатым среди льда, морякам грозила мучительная смерть.

«Анна Фобс» уже почти наполнила свои трюмы ворванью, и экипаж думал возвращаться. Однако капитан китобойца, окрыленный успехом, решил идти за зверем дальше. Никакие уговоры не помогали. Молотя кулаком по столу, пьяный от радости и рома капитан Хьюз гремел:

— Я ничего не боюсь! Если мне понадобится, «Анна Фобс» пойдет на Северный полюс и оттуда возьмет курс на Испанию или Китай!

Подхваченное сильным течением, судно медленно двигалось на север. Когда капитан протрезвел и смог сам взять высоту солнца, его охватил ужас: он не слышал, чтобы кто-нибудь забирался до этой параллели. Хьюз отдал команду поднять все паруса и поворачивать на юг.

Но было уже поздно: льды густо окружали парусник со всех сторон, а на море опускался туман…

На следующий день, когда появилось солнце, капитан приказал матросу Брюсу Гордону подняться на мачту и посмотреть, с какой стороны видна чистая вода. Не успел матрос взобраться до верха стеньги, как «Анну Фобс» сдавили два ледяных поля. Мачты корабля дрогнули, корпус накренился, и парусник стал валиться на левый борт. Матрос Гордон очутился на льду. Он вскочил на ноги и с ужасом огляделся. «Анны Фобс» не было, она исчезла, как призрак. Моряк остался один на льдине. Без теплой одежды, без воды и пищи…

Однако случилось так, что раздавленный корабль из-за перемещения льдин на следующий день выдавило вверх килем на поверхность.

Гордон понял, что единственный шанс на спасение — это добраться до перевернутого парусника. Дорогу ему преграждали вспученные острые торосы. Надо было еще суметь перебраться через них.

На льдине моряк нашел кусок от шлюпочной мачты. С этим посохом он и добрался до корабля. Но, обойдя его вдоль корпуса, он увидел, что попасть внутрь невозможно. Обессиленный, он опустился на снег. Нестерпимая жажда мучила Гордона. Он стал сосать лед, но тот был соленым…

Вокруг судна валялось множество самых различных предметов: разбитые шлюпки, сломанные весла, крюки, обломки дерева. Невдалеке находился большой айсберг. Гордон принял его сначала за гору. Край айсберга нависал над льдиной и, казалось, был другого цвета. Так и есть: лед айсберга был пресным, моряк утолил жажду.

Снова вернувшись к кораблю, Гордон нашел среди обломков крюк и гарпун. С помощью этих нехитрых инструментов теперь он попал через окно кормовой каюты внутрь «Анны Фобс». Каюта была наполовину забита льдом; все в ней перевернуто вверх дном. Первое, что увидел Гордон в каюте, — это галеты, твердые как камень корабельные галеты. Никогда в жизни еще они не казались ему такими вкусными, как сейчас. Поев немного, он начал по одной перебирать вещи. Больше всего в капитанской каюте было бутылок со спиртным, но все оказались пустыми или разбитыми, так что найденный штопор моряку не пригодился. Кроме штопора, его достоянием стали ножи, вилки, ложки.

Холод постепенно пробирал его до костей. Чтобы согреться, он разломал переборку и влез в соседний отсек. Здесь, на его счастье, оказался большой бочонок, в котором содержалась смесь спирта с ромом. Просверлив отверстие в бочонке, он припал к нему и пил, пил, пока не заснул мертвецким сном. Когда моряк проснулся и попытался перевернуться на другой бок, он понял, что тело его окоченело. Еще несколько часов — и он наверняка бы замерз. С большим трудом Гордон снял с себя стоявшую колом одежду и растер тело спиртом.

В это время снаружи послышались какие-то странные звуки. Сначала он принял их за человеческие голоса. Ослабевший от голода, еще не придя в себя от принятой дозы содержимого бочонка, Гордон закричал что-то в ответ, с трудом открыл дверь кладовой, где он уснул, и… застыл от ужаса. У разбитого окна кормовой каюты стоял большой белый медведь.

Когда глаза моряка немного привыкли к слепящему свету, он увидел поблизости еще нескольких медведей. Чуя запах китовой ворвани, они лапами раскапывали снег под палубой, прижатой к льдине. В четырех метрах от лаза два зверя обгладывали труп капитана «Анны Фобс». В ужасе матрос закричал: «Прочь, твари!» Медведи все, как один, в удивлении встали на задние лапы. Это были страшные, огромные звери. Постояв примерно с минуту в такой позе, медведи как ни в чем не бывало вернулись к своим занятиям.

Дальнейшие попытки Гордона спугнуть хищников голосом лишь усложнили дело: медведи кинулись на него самого.

Чтобы спастись, моряку пришлось забаррикадироваться в своем убежище. Чтобы придать себе бодрости, он вернулся в кладовую хлебнуть из бочонка. После этого, сделав себе из одеял, взятых с коек, подобие пояса, Гордон снова погрузился в забытье…

…Над льдиной с вмерзшей, в нее «Анной Фобс» опустилась длинная арктическая ночь. Гордон прикинул, что имеющихся запасов пищи хватит, чтобы дотянуть до лета. Вместо воды можно использовать иней, намерзающий на полу и стенах перевернутого корабля, — соскабливать его, оттаивать и пить. Гордон тщательно обследовал помещения, собрав в одну кучу все запасы съестного. Приятной находкой был еще один маленький бочонок с бренди. Этот напиток был лучше на вкус, чем адская смесь спирта с ромом. Правда, от последнего Гордона сразу же клонило ко сну, а сон для него был спасением. Иногда он спал сутками: организм пользовался этим инстинктом самосохранения.

Где теперь находится его дрейфующая льдина, он не знал. Ему казалось, что скорее всего где-то посередине между Гренландией и Нордкапом. Моряк решил подготовиться как следует к длинной зиме. Гордон нашел в шкафу капитанской каюты много одежды. Это был настоящий клад, хотя каждая вещь превратилась в кусок соленого льда. Теперь непременно нужно было проникнуть в главный трюм корабля и в кладовую на баке: там должны были найтись уголь и, конечно, другие полезные вещи. На это у Брюса Гордона ушло несколько дней. Сначала никак не удавалось пробиться в трюм: груз разлившейся и смерзшейся ворвани закрывал вход, и матрос расчистил себе дорогу лишь с огромным трудом.

Первой, самой ценной находкой в трюме были кресало и кремень. Потом Гордону удалось добраться до мешков с углем. Топором он разрубил уголь на мелкие куски и потащил в жилой отсек. Огонь — это была вода, пища, тепло, сухая одежда… Жизнь!

Но разжечь огонь внутри деревянной «Анны Фобс» он не решался, нужно было сперва сделать дымоход и очаг. Перепробовав несколько вариантов, Гордон остановился на самом простом: железный лист посередине палубы, где он разводил костер; при этом дым вытягивало через пробитое около киля отверстие наружу.

Тянулись месяцы и месяцы арктической зимы… Иногда к кораблю подходили медведи, но они уже не представляли опасности для полярного Робинзона: он почти не выходил из своего убежища наружу, а вход был хорошенько забаррикадирован.

Однажды ночью, во время снежной метели, Гордон проснулся от шума. Какие-то загадочные звуки слышались за дверью, в помещении, где хранились продукты. Потом кто-то подошел к двери и стал царапаться. Брюс затаил дыхание. Словно бы кто-то безрезультатно пытался выдавить дверь. Брюс Гордон встал, взял большой острый нож, который всегда лежал у него под рукой, и стал ждать. Шум и царапание прекратились. Послышались новые звуки — хруст галет. Моряк понял, что это медведь.

Гордон разжег огонь, взял в другую руку фонарь и ударом ноги распахнул дверь. Зверь, испугавшись, стремглав кинулся к дыре в корпусе и застрял в ней. Моряк подскочил к медведю сзади и дважды ударил ножом под лопатку. Хлынула кровь — зверь тут же подох.

Брюс втянул его за заднюю лапу в помещение. Здесь он внимательно осмотрел тушу. Это была кормящая медведица. Гордон содрал с нее шкуру и разрезал тушу на ровные куски. Когда они замерзнут, подсчитал он, у него будет почти 500 килограммов отличного мяса. Потом он прибрал помещение, вытер кровь, выскоблил шкуру и постелил ее себе вместо ковра. Теперь спать будет совсем удобно.

Но, проснувшись, он снова услышал за дверью какие-то непонятные звуки — теперь за ней оказался маленький медвежонок; он жалобно скулил от голода. Гордон впустил его к себе. Медвежонок, увидя шкуру, с радостью бросился на нее, стал обнюхивать и лизать. Моряку стало жаль зверька. Он дал ему галет. Медвежонок понюхал и стал с жадностью грызть, но тут же подавился: к такой пище он не привык. Гордон взял тогда фонарь, топор и полез в трюм, где хранилось китовое мясо. Он отрубил небольшой кусок и принес его медвежонку.

Моряк решил приручить медвежонка и назвал его Нэнси, по имени своей невесты, которая осталась в Шотландии и, как он надеялся, ждала его.

Сначала медвежонок боялся Гордона, но скоро привык. Кормил тот его часто, но очень маленькими порциями.

Нэнси спала часто и подолгу. В это время моряк занимался хозяйством, а проще говоря — исследовал корабль, ставший его домом. На палубе он нашел небольшой люк, ведущий в форпик. Такая же дверь вела в носовую каюту. С форпика Гордон мог попасть в носовой трюм, где нашел еще запас угля и несколько бочек с водой. Ворвань он решил использовать для освещения, а также кормить ею Нэнси. В носовом трюме он обнаружил бочонок соленой говядины и большой окорок. День, когда он нашел несколько пачек неиспорченного табака, был для него настоящим праздником.

Теперь, когда ему не удавалось разбудить Нэнси для очередной кормежки, он раскуривал трубку и пускал дым ей в нос — медвежонок чихал, открывал глаза и снова чихал.

Со временем Гордон стал брать Нэнси с собой на прогулки по льдине. Медвежонок катался по снегу и скреб когтями лед. Скоро Нэнси окрепла, подросла и стала величиной с телку. Моряку было уже тяжело ее носить на руках. Зверь быстро привык к Гордону и неотступно следовал за ним. Позже Нэнси стала откликаться на свое имя.

Гордон не мог удержаться от смеха, представляя, как он выглядит со стороны, одетый в капитанский сюртук и держащий медведицу за лапу!

Тем временем начинало появляться солнце. Оно все чаще и чаще выглядывало с южной стороны льдины. Когда оно светило, Гордон ходил к айсбергу и топором прорубал в нем ступеньки: он решил сделать на его вершине наблюдательный пункт. Начиналась полярная весна. Над головой спасшегося моряка пролетали стаи птиц; их крики мучительно напоминали о доме…

Гордон боялся, что льды вместе с его жилищем может унести течением еще дальше на север, где уж наверняка нет людей. У него оставалось еще довольно много пищи. Он высушил ящик пороху… Надо было попытаться что-то предпринять.

Опасаясь, как бы его льдина не раскололась (корабль, не поддерживаемый льдом, ушел бы на дно), он решил оборудовать себе второе жилье на айсберге. Для этого он вырубил в нем несколько пещер и перенес туда часть своих запасов, включая бренди и порох. В одной из пещер он даже сделал печь, которую выложил чугунными чушками балласта, найденными в трюме корабля. Около двух месяцев Брюс Тордон провел на вершине айсберга. Когда темнело, он возвращался к кораблю. Нэнси следовала за ним, как собачонка.

Как-то утром по высота солнца Гордон определил, что наступила середина полярного лета. Как всегда, он отправился на свой наблюдательный пост и с вершины его увидел, что к северу море примерно на одну милю было полностью чисто от льда. — Несколько дней матрос с медведицей оставался на айсберге в одной из пещер. Как-то ночью он проснулся от громкого треска. Айсберг с «его» льдиной откололись от большого ледяного поля, началось полярное плавание шотландца.

Иногда на край плывущей льдины вылезали ленивые моржи. Тюлени не осмеливались это делать, потому что Нэнси была начеку.

Брюс Гордон дрейфовал на льдине шесть месяцев, не зная при этом, где он находится и в какую сторону он плывет. Однажды он заметил айсберг, материк или, возможно, большой остров. И действительно, вскоре его настолько близко подогнало к земле, что он видел людей на берегу. Гордон сложил руки рупором и во всю силу легких стал кричать. Но в это время Нэнси, научившаяся ему подражать, тоже подошла к краю айсберга и громко зарычала. Люди на берегу скрылись за камнями. Редкий шанс на спасение был потерян. Айсберг с льдиной, в которую врос корпус «Анны Фобс», уносило течением в Полярное море…

Видимый мир вновь начали заволакивать туманы, солнце не поднималось выше горизонта. Опять началось плавание в никуда. Время тянулось медленно и монотонно. Гордон готовил себе пищу, дремал, читал лоцию, которую он выучил наизусть (это была единственная книга на корабле), или разговаривал с медведицей.

Однажды в начале второй зимы (айсберг и льдина с кораблем вновь вмерзли в ледяное поле) до слуха моряка донесся выстрел. Пушка? В самом деле, как будто ударила корабельная пушка. Но откуда могло взяться здесь судно? Гордон стремглав бросился по ледяным ступеням вниз, схватил приготовленный на этот случай пистоль и тоже пальнул. Потом — еще раз. Еще… После третьего выстрела вновь раздался ответный удар пушки. Он подумал, что это могли стрелять не с кораблей, а с земли.

Гордон решил не терять времени. Он сложил порох, пули, немного пищи и бутылку спирта в мешок и по льду направился в сторону, где, по его расчету, должны быть люди.

Он шел долго. Сколько точно, он бы затруднился сказать. Неожиданно Нэнси, шедшая рядом, начала беспокоиться. Она часто останавливалась и нюхала снег с правой стороны. Брюс Гордон повернул вправо и, к своему удивлению, увидел следы, много следов. Здесь прошло человек тридцать с собаками. Воодушевленный надеждой, Гордон ускорил шаг. Нэнси иногда обгоняла его, бежала по следу и вновь возвращалась. Потом вдруг побежала назад. Оглянувшись, Гордон заметил белого медведя.

Бежать было бесполезно: медведь все равно настиг бы его. Человек пригнулся, надеясь остаться незамеченным на снегу. Но зверь уже почуял его запах и подходил все ближе. Гордон вскочил на ноги и бросился бежать без оглядки. По звуку он определил, что его догоняют. В ужасе он бросил мешок и, держа длинный нож, продолжал бег. Обернувшись еще раз, он увидел, что двое медведей остановились над его узлом и стали рвать его зубами. Вглядевшись, Гордон узнал в одном из медведей свою Нэнси. Большой медведь, видимо заинтересовавшись спутницей, стал ласково ворчать…

Моряк же пошел дальше, стараясь в полусумраке не потерять следы. Он шел, стиснув зубы, часто падая в снег. Он шел, уже механически переставляя ноги, пока не услыхал впереди лай собак. Потом кто-то прикрикнул на них.

Услышав голоса, Гордон выглянул из-за камня и увидел людей. Их было трое. С удивлением смотрели они на невесть откуда взявшуюся из «белого безмолвия» фигуру…

Люди отвели его к старосте, который, по-видимому, был также священником небольшого селения, в которое судьба привела Гордона.

В колонии насчитывалось тридцать женщин и десять мужчин. Остальные мужчины погибли в море или на охоте.

Гордон понял, что попал в Гренландию, к норвежскому роду, предки которого давно переселились на эти пустынные берега.

С ними Гордон прожил четыре года. Однажды в селение дошел слух, что к югу, милях в ста тридцати, видели китобоев и охотников на тюленей. Гордон решил добраться до них. Ему предложили выбрать лучший из челнов. Тепло попрощавшись с норвежцами, он отправился в путь.

Моряк плыл вдоль берега, останавливаясь на ночь. Однажды утром он отчетливо увидел в бухте несколько кораблей, которые поднимали паруса, готовясь уйти на юг.

Он перетащил по берегу свой челн, снова сел в него и стал грести к кораблям. Но угнаться за ними он не смог.

Гордону ничего не оставалось, как вновь грести к берегу. Утром моряк забрался на скалу. К великой своей радости, он увидел еще один корабль, стоявший за мысом. Через полчаса он уже был на палубе.

Это был «Бриель» из Амстердама, который возвращался после промысла в Голландию. От капитана Брюс Гордон узнал, что с момента гибели «Анны Фобс» прошло почти семь лет.

Четыре недели спустя «Бриель» встретил шедшее навстречу рыболовное судно. На нем Брюс Гордон добрался до своей родной Шотландии.

Нельзя сказать, чтобы рассказы Гордона встретили дома с доверием. Правда, сам факт его возвращения говорил за себя. Но все остальное… За ним закрепилось прозвище Мюнхгаузена.

Шли годы… Шотландцы ходили на промысел в Арктику, и капитаны подтверждали все топографические особенности берегов, о которых упоминал Гордон. Полярного Робинзона уже наперебой упрашивали рассказать о пережитом, а лучше — написать о своем приключении, но писать моряк был не мастер. Осталась лишь запись рассказа Брюса Гордона, сделанная кем-то из тех, кто его слышал.

КТО СЛЕДУЮЩИЙ?

Последняя робинзонада, о которой мы хотим повести речь, собственно, не окончена и по сей день. В эстафету добровольного одиночества на этом клочке суши включаются все новые люди.

Для начала приведем несколько цифр. Остров Кокос у берегов Коста-Рики имеет 6500 метров в длину и 3200 метров в ширину; его обрывистые берега поднимаются из воды на высоту 150–180 метров. И последняя цифра — 100 миллионов долларов. Или около того. Такова, по примерным прикидкам, стоимость сокровищ, захороненных на острове.

На протяжении двух с половиной веков остров был своеобразным «сейфом» многих судов почти всех морских держав. Приставали к его берегам и корабли под черным вымпелом «Веселого Роджерса», украшенные черепом и двумя скрещенными костями.

И вполне понятно, почему за последние сто лет посетило его более пятисот экспедиций робинзонов наживы.

Самой последней была высадка трех французов в 1963 году. Жан Портель, Клод Шальес и Робер Вернь отправились не столько за сокровищами, в существование которых они, откровенно говоря, верили не очень, сколько за материалом для серии радиорепортажей и книги.

Главным для них была встреча с Приключением — без этого вся затея выглядела бессмыслицей.

Но приключение, это капризное дитя судьбы, чаще всего нежданно: негаданно сваливается на долю человека, когда он не подготовлен к свиданию с ним, и, наоборот, долго играет в прятки с теми, кто специально отправился на его поиски. Трое французов решили «затеряться» на острове и потому не взяли радиопередатчика — чтобы не было соблазна дать о себе знать в эфир. Зато у них был магнитофон со множеством кассет, фото- и киноаппаратура. Впрочем, говорить о снаряжении экспедиции нет надобности, ибо подготовлена она была из рук вон плохо. Второпях французы забыли, скажем, взять сахар, зато погрузили запас дрожжей, которого хватило бы на выпечку хлеба для всего Сан-Хосе. Все это было непростительно, особенно для старшего из них, Робера Верня, опытного путешественника, ходившего несколько раз в группе отважного вулканолога Гаруна Тазиева.

Правда, все-таки надо отдать ему и должное. Приехав в Сан-Хосе, группа раскололась. Вернь настаивал, что надо как следует подготовиться, а двое молодых его спутников торопили с немедленной высадкой. Вернь колебался. Уж очень несерьезно выглядело это предприятие. Вскоре он заявил французскому консулу, что с первым же пароходом возвращается домой. В тот же вечер Портель и Шальес подошли к нему в баре.

— Робер, — сказали они, — если ты не едешь с нами завтра на остров, мы шлем телеграмму в Париж нашему адвокату с требованием начать против тебя дело о возмещении убытков.

Довод возымел свое действие. Так французы оказались на Кокосе.

Ровно месяц спустя после высадки, в пятницу 21 декабря 1963 года, искатели приключений решили обогнуть остров на резиновой лодке и высадиться в труднодоступной бухте. Внезапно налетевший шквал подхватил суденышко и с маху ударил его о скалу. Жан Портель и Клод Шальес тут же утонули. Вернь, по его словам, не услышал даже их криков. Ему самому удалось ухватиться за лодку и кое-как выбраться на берег.

Вот при каких обстоятельствах 42-летний француз начал свою робинзонаду.

Но, строго говоря, можно ли назвать робинзонадой 51-дневное пребывание Верня на Кокосе?

Вернь не страдал от голода; у него была одежда. Но над ним тяжким камнем довлел страх — гнетущий страх одиночества. Он не пытался занять деятельностью однообразие дней. Он пассивно ждал, с каждым днем все глубже впадая в депрессию. Под конец у него начались галлюцинации. До боли всматриваясь в горизонт, он видел корабли, много кораблей… Вот они один за другим проходят чередой мимо… Вернь кидался к драной автопокрышке, плескал на нее из канистры бензином и поджигал, поднимая к небу черный султан дыма. Ничего. Ах, как он клял себя сейчас за то, что они не взяли рацию!..

Незадолго до несчастья на Кокосе другой француз, телевизионный репортер Жорж Декон, отправился на необитаемый остров в Полинезии, чтобы провести там полгода. Но спустя четыре месяца он не выдержал и дал в эфир отчаянный «SOS». А его, Верня, так скоро никто не услышит… Чудовищно!

«Я боюсь…», «Мне страшно…», «Если я заболею…», «Один…» — мелькает в его дневнике.

Через два месяца костариканский сейнер, шедший на лов тунца, заметил случайно сигнал на острове и взял на борт Робера Верня. История эта получила большую огласку. Не только потому, что случилась беда, не только потому, что было назначено полицейское расследование обстоятельств гибели двух молодых французов. «Дело Верня» показало, что и для представителя современной цивилизации одиночество — тема, которую толкуют в самых разных аспектах философы, социологи, психологи, — остается в конечном счете самым тяжелым испытанием.