Искатель. 1967. Выпуск №4

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ему еще не разрешали вставать, но Федор одолжил костыли, халат и тапочки у соседа и поднялся с койки. Дрожали ноги, кружилась голова, мутило, тело покрылось противным потом, который сочился по хребту меж лопаток. А ведь Федор еще даже не вышел из палаты.

— Федя, вертался бы ты на место, — сказал раненый, лежавший на койке у входа.

— Нет, — упрямо прохрипел Федор. Задержавшись, он отер ладонями лицо, словно умылся.

— Ты что же, нарочно? Шлепнуться хочешь? Чтоб в госпитале побольше побыть?

Федор прикусил губу.

Палата молчала. Раненый у входа был обречен. Все это знали, и Федор тоже знал. Обреченному многое прощали…

— Ну и дурак, — неожиданно заключил раненый у входа.

На секунду Федор привалился к косяку, перевел дух и шагнул за дверь. У него была цель. Он убедил себя: если в день, когда он встанет, ему удастся дойти до конца коридора, до окна, то все будет хорошо. Он вылечится и опять отправится на фронт, хотя врачи утверждали, будто «такой возможности не предвидится». Однако сам Федор не предвидел никакой другой «возможности». Он не представлял иной жизни, кроме как жизни на фронте, иных отношений, кроме солдатского братства. Когда раненые в палате заводили разговоры о довоенной жизни, о своих специальностях и профессиях, спорили о чем-то, мечтательно уставясь в потолок, вздыхали: «а бывало…» или: «помню, как…», Федор безучастно таращился в окно, затянутое искристыми морозными листьями. Он будто и не помнил этой своей «довоенной» жизни. Она выглядела такой незначительной, нескладной, оборвавшейся раньше, чем он понял, какова же она. Шесть классов, поехали отдохнуть к бабушке, а попали в полымя войны. Фронтовые воспоминания начинались не так. Там все было точно: «Под Ржевом это случилось, зимой…» Все становилось простым и ясным. Тогда Федору было что рассказать. И Федор горячился, спорил, доказывал правильность действий того или иного рассказчика в бою. Это было интересно, увлекательно.

Но, если разговоры «а бывало…» и «помню, как…» напоминали ему все-таки что-то: блеск реки, соседских голубей, Дворец культуры, куда мама водила его три раза в неделю и он там пел, читал стихи:

то мечты о будущем: «вот добьем гада…» или «вернусь я домой…», которым так охотно предавались раненые, совсем не представлялись Федору. Он не представлял себя в том мире, где люди старше его чувствовали себя уверенно и свободно. Поэтому возвращение в часть, в землянку разведчиков, к Королеву, Глыбе, к «тройному» Ивану становилось конечной целью, без которой жизнь теряла свои реальные очертания.

Федор шагнул в коридор. Он знал: там, в дальнем конце, у окна на круглом столе, покрытом простыней с черным госпитальным клеймом, стоял аквариум. Даже не аквариум. Просто большая стеклянная банка. И в ней плавали золотые рыбки, водоросли.

Его сосед по палате кормил рыбок и ухаживал за ними. Рыбки Федора не интересовали, но он знал, что до конца коридора добирались лишь окрепшие раненые, которые явно шли на поправку.

Банка на столе была косо освещена солнцем. Федор двинулся к ней. Шагов десять дались ему легко, но потом он покачнулся и, подавшись в сторону, привалился к стене. Глаза он не закрыл: боялся, что потеряет равновесие. Слабость усилилась, внутри что-то противно дергалось, к горлу подступил ком. Тогда он решился идти во что бы то ни стало и пошел. Ноги словно не находили опоры, костыли не слушались. Он взмахивал ими, словно крыльями, скачками продвигался вперед, оказывался то у одной стены, то у другой. Но Федор не сводил глаз с яркого, солнечного пятна в конце коридора, и оно приближалось с каждым мгновением.

Федор рухнул на лавку в полуобмороке. Взвыла болью рана на бедре, голова раскалывалась. Однако когда Федор уже смог оценивать себя, он ощутил на своих губах улыбку. Тогда он сел поудобнее, облокотился на стол, увидел аквариум, пронизанный косыми лучами солнца. Блики, отраженные от стенок, от поверхности воды, слепили. И было приятно сощуриться. Потом он чуть отодвинулся, захотелось посмотреть рыбок. Но резкое по забывчивости движение разбудило боль, и он, ожидая, пока она уляжется и затаится, смежил веки. Но и сквозь прикрытые веки он ощущал игру солнечных бликов: они были то ярко-розовые, то красные. Вдруг память досказала остальное: реку, залитую солнцем, запах сохнущего песка, знойный жар. Голос отца: «Не струсишь?» И его, Федорово, звонкое: «Нет!»

Они в тот день переплыли Урал. Это произошло перед отъездом, в очень редкий выходной, самый праздничный из всех выходных, потому что с ним был отец…

Вот и теперь Федор почувствовал: все обойдется! Две недели назад он получил от отца оказией записку. Несколько строк: «Узнал все о маме и о тебе. Жаль, что нам с тобой нет возможности увидеться. Писать обо всем тоже нельзя — сам понимаешь: военная тайна. Очень обрадовался, услышав о тебе такие отзывы. Сожалею, что ты не кавалерист. Передал бы я тебе свою золотую саблю. Поздравляю тебя со вступлением в комсомол. Мне сказали: стал ты комсомольцем в тылу врага, в партизанском отряде. Пришлось и тебе попартизанить, как и мне в свое время. Будь настоящим солдатом. Обнимаю. Отец».

Но последние два слова были жирно зачеркнуты. И написаны другие. «Целую. Папа». Это Федор расценил как маленькое отступление от принятого в записке обычного тона отца. «Как же ему тяжело», — подумал тогда Федор.

Воспоминание об отце было приятным и радостным. Даже боль прошла. Федор открыл глаза.

Воду в банке по-прежнему пронизывало низкое косое солнце, но блики уже не слепили. Они мягко играли на устланном песком дне. Водоросли перестали выглядеть просто черными тенями. Они были зелеными и свежими, такими зелеными и свежими, какими только могут быть водоросли в чистой, прозрачной воде, пронизанной солнцем. Рыбки тоже просвечивали насквозь. Они вроде только что начали плавать и до этой поры оставались как бы неподвижными. Слегка качнув плавниками, они двинулись друг за дружкой, казалось, строго соблюдая дистанцию. Церемония продолжалась, пока рыбки не сделали вдоль стенок круга два. Затем одна опустилась ко дну, взбила там клубочки песка и, распластав плавники, вознеслась к водорослям.

Кольцо распалось.

Теперь рыбки плавали в беспорядке, старательно пересекая курс одна другой, но на разных уровнях.

В сознании Федора мелькнуло сожаление, что он ничего не знает о рыбках. Он почувствовал словно потерю, оттого что не знал о них раньше, — много-много раньше, чем сегодня. Он понимал: ничего не изменилось бы, но ему было бы, наверное, легче. Может быть, и намного легче — его связывало с жизнью на одну ниточку больше, как такие вот ниточки связывали с жизнью Кузьму Королева — его любовь к пчелам или как Семена Петровича, соседа по госпитальной койке — его любовь к золотым рыбкам.

«Почему я не подумал об этом раньше? — спросил себя Федор. — Потому что я видел только потолки, потолки… Дверные проемы — точно предел… Почти год непрерывной боли, отчаянных ночей, надежд, перемежеванных кошмарами. И вот я добрался до стола у окна в конце коридора…»

Федор вздрогнул.

Одна рыбешка подплыла к стенке банки как раз против его лица. Забавная, смешная рыбешка. Она смотрела на Федора черными выпученными глазами, ротастая, как девчонка-подросток. Она старательно, плавно разевала рот, яркий, точно подкрашенный, будто выговаривала: «Чего тебе на-доб-но?..»

Не в силах сдержать улыбки, Федор так же старательно и плавно пошевелил губами и немо проговорил: «Ничего…»

Ведь чудо уже свершилось. Его снова и еще больше заинтересовал мир, в который он словно вернулся.

— Отвечает? — услышал он негромкий вопрос и по голосу узнал соседа — Семена Петровича.

— Отвечает, — тоже заговорщическим тоном сказал Федор.

— Чего?

— Не печалься, ступай себе с богом, починят тебя так, что не хуже прежнего будешь.

— Главный хирург фронта приехал. Слышишь? Топай в палату.

Семен Петрович проводил его до койки, Федор едва успел отдышаться, как в палату вошел огромный, в больших очках, с рукавами халата, закатанными выше локтя, главный хирург фронта. Позади него, как хвост кометы, двигались начальники отделений, ординаторы и еще какие-то люди, халаты на которых висели, словно форма на новобранцах. Главный хирург сверкнул очками и буркнул:

— Здравствуйте, товарищи…

В ответ прозвучало довольно нестройное:

— Здравия желаем!

Не привыкли солдаты приветствовать начальство лежа.

— Где он? — не оборачиваясь к сопровождавшим, спросил главный хирург.

— У окна слева.

Главный хирург подошел к Федору.

— Здравствуй, солдат.

— Здравствуйте…

Глаза за большими очками с толстыми стеклами выглядели очень крупными, навыкате. Страшноватыми…

Осматривая Федора, главный хирург хмыкал то довольно, то настороженно, у хирурга были толстые и очень проворные руки в веснушках, покрытые густыми рыжими волосами. На первый взгляд это были беспощадные, безжалостные руки, но хирург умел ими пользоваться так, что даже прославившейся на весь госпиталь своей «легкой рукой» сестре Маше было далеко до такой нежности и точности.

— Сколько воюешь? — обратился он к Федору.

— Три года.

— Сколько? — хирург чуть склонил голову, посчитав, что ослышался, смешно сморщил лицо в крупных морщинах.

— Три года, — повторил Федор.

— Подожди, подожди… Так сейчас тебе едва восемнадцать?

— Так точно. Семнадцать и девять с половиной месяцев.

— Как же ты успел?

Федору стало жарко.

— Партизанил. Потом в разведке, — заплетающимся от волнения языком проговорил Федор. «Вот попал! Этот уж наверняка прикажет и близко к фронту не подпускать».

— Родители погибли… — хирург не спросил, а кивнул.

— Мать — да… Отец пишет, чтоб я был хорошим солдатом. Вот письмо. Я правду говорю, — Федор влажными от волнения руками пытался нащупать под подушкой письмо отца, а оно, как нарочно, где-то затерялось, в каких-то складках.

Главный хирург фронта ждал, очень внимательно приглядывался к Федору. Прочитал записку.

— Что ж, коль по семейной традиции пошло…

— Так точно. Да и что я в тылу буду делать?

— Пожалуй, об этом-то и стоит прежде всего подумать.

— Почему?

— Ну, а если подумать?

Федор не сдержал улыбки. Уж больно точно получилась у генерала интонация этой любимой младшим лейтенантом фразы.

— Понял. Наши войска вступили сегодня на территорию Восточной Пруссии. А улыбнулся я… Вы очень похоже… Как младший лейтенант Русских, сказали. Он командовал группой захвата.

— Погиб…

— Не успел я. Не смог заставить немцев тащить его быстрее…

— Ну-ка, ну-ка…

Тогда Федор рассказал, как было дело.

— Что ж, солдат, — подумав, проговорил хирург, — в прятки с тобой играть не годится. Не из того ты десятка. Операция сложная, тяжелая и рискованная. Выйдет — тогда будет все в порядке. Нет — инвалид. Уговор, солдат! Ответ завтра. — Главный хирург поднялся, обратился ко всем в палате: — Вопросы есть?

Вопросов не было ни у кого.

Когда дверь за последним врачом из свиты закрылась, лежащий слева от входа обреченный раненый тихонько засмеялся:

— Чего далась тебе эта операция? Жить будешь. Хромой, но будешь. А тут такой риск…

Семен Петрович долго недоуменно молчал, потом повернулся к Федору.

— Как же мы очутились в Восточной Пруссии? Разве мы уже взяли Берлин?

Сосед страдал, как говорили врачи, ретроградной амнезией — потерей памяти. Семен Петрович был младшим политруком в танковой роте, Во время боя снаряд ударил под башню, ее сорвало и откинуло. Семен Петрович чудом остался жить.

В палате, где лежал Федор, каждый раненый был таким чудом, а всего их было четверо.

— Давайте посмотрим, — очень серьезно и терпеливо сказал Федор. Он открыл тетрадь, лежавшую на тумбочке. Туда Семен Петрович с помощью Федора вносил все, что вспоминал о себе и своей жизни. Он по крохотным кусочкам восстанавливал свою биографию. Утром он брал тетрадь и в течение часа вспоминал. Больше работать врачи ему не позволяли. Иногда Семен Петрович вспоминал весь какой-нибудь день, без связи с остальным, иногда математическую формулу, физический закон. Но никак не мог припомнить, что преподавал физику в школе.

— Мы шли на запад, а оказались на востоке. Не понимаю.

— Вот. — Федор открыл переведенную с помощью копирки карту Европы из энциклопедии. — Мы шли на запад. Но Пруссия — восточнее Берлина. По отношению к Берлину — она на востоке и называется Восточной.

— По отношению… Это хорошо. Это очень понятно. По отношению…

Федору очень хотелось, чтобы Семен Петрович спросил его об операции. Если сосед путался в своем прошлом, многого не помнил, то в настоящем он разбирался совсем неплохо. Однако Федор знал: не надо спрашивать у Семена Петровича совета. Он не ответил «да» или «нет»… А он, Федор, конечно, согласится на операцию. Ведь если раненый, лежащий слева от входа, теперь безнадежен, то потому лишь, что два месяца назад не пошел на риск. А четвертый в их палате? Он вторую неделю не приходит в сознание.

— Если А равно В, а В равно С, то А и С равны… — шептал сам себе Семен Петрович. — Равны… Понятно?

— Куда же тогда девать риск? Он не входит в расчеты… — тоже негромко проговорил Федор.

— Риск?

— Да. Он ведь не предусмотрен в равенстве: АВ = ВС. И неизвестно, будет ли АВ больше ВС, будет ли наоборот. Или они все-таки равны?

Семен Петрович, не задумываясь, машинально ответил:

— Это уже не формальная логика, а диалектичес… — и вдруг вскочил и огромными, испуганными почему-то глазами уставился на Федора. — Не формальная… Не формальная…

Федор увидел, как Семена Петровича бросило в дрожь. Он теребил одеяло, касался, словно во сне, головы, трогал ее, водил пальцами по лбу, точно соединяя нечто разрозненное будто ощупью находил отдельное и собирал в целое.

— Вспомнил… Вспомнил… Вспомнил!.. Доктор!.. — Семен Петрович, как был в нижнем белье, выбежал в коридор,

Федор вскочил в землянку, руку к пилотке.

— Разрешите доложить!

Королев с погонами младшего лейтенанта сидел у стола облокотившись; крохотный Тихон Глыба, как обычно, лежал на нарах с толстенной самокруткой — дымил; сержант — щеголь с тоненькой ниточкой черных усов над верхней губой — кто?; в дальнем углу видны на нарах огромные сапоги сорок шестого размера, не меньше; и еще — серенький такой солдатик с красным носиком уточкой. Это один из тех, которые без выправки особой, без особых примет, первыми встретили врага под Смоленском или под Ржевом. Потом они раз пятнадцать-двадцать участвовали в штурмах, да, бывало, таких, что от дивизий оставались батальоны. И вот до Германии дотопал и до Берлина, если в то направление попадет, — дойдет. Таких счастливчиков Федор встречал. Вот хоть бы Глыба. А это Глыба-второй.

Но «тройного» Ивана нет…

— Посмотрите-ка, никак это Федор! — поднимаясь с нар, воскликнул Глыба, но голос Королева остановил его.

— Докладывай, — не поднимаясь, приказал Кузьма.

У Федора губы задрожали от обиды.

Доложил. По форме, по уставу, черт возьми!

— Иванова мы потеряли, Федор. Садись, — ответил на рапорт младший лейтенант Кузьма Королев.

— Когда его? — сглотнув, спросил Федор.

— Никогда. Просто потеряли. Понимаешь? Просто потеряли, — Королев хлопнул ладонью по столу. — Возвращались под обстрелом. Смотрю уже в траншее — нет Иванова, Он вот с этим гусаром шел. Где он? — взревел Королев, обернувшись к щеголю сержанту.

Тот вскочил. Желваки заходили у него, а усики зашевелились.

— Я докладывал, товарищ младший лейтенант…

— Слышал! Садись, Федор. Подлечили?

Федор поставил вещмешок на нары, подошел к столу.

— Полностью подлечили. Как новый.

— Как… как… Ладно, садись. Водки выпьешь? Приучился небось.

— Не то чтобы приучился, но выпью.

— Стемнеет — пойдешь! И чтоб был! Живой или мертвый! — рявкнул Королев, снова обернувшись к сержанту.

— Так точно, товарищ младший лейтенант… Стемнеет, чтоб был живой или мертвый. Разрешите идти?

— Ступай.

Сержант, сверкая приспущенными голенищами начищенных до сияния сапог, выпорхнул из землянки.

Облегченно вздохнув, Королев потрогал согнутым указательным пальцем пышные усы, поднялся, обнял Федора:

— Этот новенький — Свиридов — хороший парень. Только бабник. Погубит его эта штука. Разведчик-спортсмен. Ясно?

— Понятно, товарищ младший лейтенант.

— Полно, Федор. Дождались тебя награды — обе «Славы». Что не отвечал на письма?

— Честно?

— Честно!

— Боялся — не вернуться мне. А тогда… — Федор махнул рукой.

— Правы, значит, были Глыба с «тройным» Иваном. А я, признаться, хуже подумал, Федор. Подсаживайтесь, ребята.

Подойдя к нарам, Федор протянул руку Глыбе, заранее став очень твердо. Тихон обхватил руку Федора и тотчас очутился едва ли у него не на шее.

— Помнит! — захохотал, обнимая Федора, Глыба. — Помнит, как с Глыбой здороваться.

В блиндаже стало шумно, но разведчик в сапогах сорок шестого размера будто и не слышал ничего. Он спал в положении «смирно», лишь руки его с переплетенными пальцами покоились на груди.

Обернувшись к нему, Королев громко позвал:

— Егор!

— Ухм…

— Федор приехал!

— Оч… хорошо. — Носки огромных сапог сдвинулись, но это было лишь единственным движением.

Постаравшись сострить, Федор сказал:

— Пожарником он был, что ли?

Разведчики рассмеялись громко, раскатисто.

— А ты откуда знаешь? — Из полутьмы, которая стояла в дальнем углу землянки, появилось широченное лицо с красноватыми спросонья глазами. Голова вопрошавшего была окружена венчиком светлых волос. Федору захотелось сказать, что в группе захвата теперь двое лысых, но, вспомнив о первом — «тройном» Иване, он промолчал.

— Он пожарником по совместительству служил, а спит — так по фамилии. В аккурат, — съехидничал Глыба. — Не разбуди Косолапова — сутки проспит.

— Поесть я не забываю, Тихон. Это ты напрасно… — И Косолапов легким движением поднял свое непомерное тело, быстро нахлобучил на босую голову пилотку, подсел к столу.

— Поиск был удачным?

Королев помотал головой:

— Плохой из меня командир захватгруппы. Сначала все вроде шло. А вот ворвались в эту проклятую Пруссию — и ни с места. Бои местного значения. Это в его, в фашистском, логове! Берем одного языка — и ни бум-бум. Новенький. Необстрелянный. Сам ничего не знает. Хуже нас оборону свою понимает. Второго — то же самое. Пробовали, как ты тогда, за что тебе вторую «Славу» дали, — налет в траншею — и порядок. Не тут-то было! Они, из первой траншеи, если по нужде — и то рядом. Начальство жмет — давай, я жму — давай, а…

Глыба попробовал было вставить словцо, но маленький счастливчик солдат ткнул его в бок.

— Вот и ору… А чего орать?.. Пойду Свиридова позову. Страдает ведь человек. Неудачник он, — поднимаясь, приговаривал Кузьма. — С его наградами ему бы чин капитана надо иметь, а он сержант. Так вот за свои похождения взад-назад и ездит. Давайте наливайте. Я мигом.

Королев вышел.

Косолапов сказал Федору, как хорошему знакомому:

— Фрицы теперь у себя дома. Подготовились. А наш брат — известное дело — разведчик. И вот ключики ищем. Попробовали с налету — солдат не фартит. Не фартит!

Маленький солдат, Николаев его была фамилия, быстро и бесшумно прибрал и разложил что надо на столе. И все осторожно, даже как-то без маеты, колготни, славно, раз — и готово.

Сверху, с улицы, послышался голос Королева:

— До полной темноты не выпущу! Со мной пойдешь. Насвоевольничаешь — знаешь, у меня не заржавеет.

«Действительно, трудно как-то Королев командует, — подумал Федор. — Вот у Русских, у того все получалось само собой. Команда — когда надо, и разговор — когда надо. А у Королева только команда. Но и он хороший командир».

— До полной темноты — полтора часа. Марш в землянку! Приказываю!

Когда они спустились, их уже ждали накрытый стол и полные кружки. Разведчики только утром вернулись из поиска, и им был положен отдых. И ничто, казалось, не могло его нарушить. Часа через полтора группа собиралась выйти на поиски тела Иванова, так как было решено, что Иванов убит и лежит в воронке, около которой его в последний раз видел сержант.

Федор уже ждал фразы Королева: «Готовы? Пошли…», когда наверху послышались голоса и, топоча сапогами по ступенькам и громко пыхтя, двое пехотинцев вволокли в землянку связанного немца, а за ним шел старший сержант Иван Иванович Иванов. Живой и вроде здоровый, только вывалянный в глине.

Появление двух солдат с пленным фрицем, а затем и Иванова было настолько из ряда вон, что никто сначала не двинулся с места.

— Отсекли меня, гады, товарищ младший лейтенант, — докладывал Иванов. — Высунуться невозможно. Вскочил, когда отходили утром, на взгорочек, да в воронку. А высунуться, понял, невозможно. Чего ж задаром пропадать? Лежал тихо. Что было делать? Они, гады, заприметили, видно, воронку ту. Вот и пожаловал ко мне гость в сумерках. То ли моими карманами интересовался, сволочь, то ли хотел «железный крест» хапануть за дарового языка, если я ранен. А может, и на то и на другое рассчитывал, сукин сын. Только он мне до зарезу нужен. По расхлябанной обутке судя, давно здесь ошивается. Обутку эту я потом разглядел. Ну, а когда до своих дотащил — попросил ребят помочь. Уж больно умаялся. Еще не стемнело толком, а туманчик поднатянуло. Я и решил не ждать полной темноты, чего вам лишку волноваться? Все, товарищ младший лейтенант.

— Вот чертушка ты, «тройной» Иван! — воскликнул совсем не по-уставному Королев.

Пехотинцев поблагодарили за помощь, угостили, и они ушли. Тогда «тройной» Иван повинился:

— Вы, товарищ младший лейтенант, не сердитесь, что я сюда, в землянку, фрица приволок. Как же, не доложив своему командиру, дальше попрусь? Одному мне не дотащить, а он идти ни в какую не желает.

— Ты его не очень? — поинтересовался Королев.

— По-моему, очень даже легонько… — заволновался и сам Иванов, потому что пленный лежал без движения, с закрытыми глазами.

К нему наклонился щеголь сержант.

— Придуривается. Вон веки дрожат.

Королев приказал развязать пленному ноги. Свиридов полоснул ножом по веревке, а потом прислонил рукоятку ножа к виску пленного, как приставляют пистолет. Пленный взвыл и откатился в сторону.

— Вот и все, товарищ младший лейтенант! — отрапортовал сержант.

— Веревку-то чего приспичило резать, — обиделся Иванов. — Она у меня была счастливая.

Тогда щеголь сержант с удивительной Федору душевностью проговорил:

— Прости, Иван! Поторопился сдуру.

С этой минуты Федор словно перестал замечать, что сержант — картинка, а усы у него щегольской ниточкой.

— Ладно, — сказал Иванов. — Перебьюсь как-нибудь.

— В штаб! Поднимай своего крестника — и в штаб. Пехота, поди, уже сообщила, что ты не один появился. «Язык» нужен. А начальство ждать не любит, — сказал Королев. — Со мной Иванов и ты.

— Слушаюсь! — Свиридов лихо щелкнул каблуками.

Когда Королев, Иванов, Свиридов и пленный ушли, оставшиеся принялись расспрашивать Федора о госпитальном житье-бытье. Но наговориться толком они не успели. Королев позвонил по телефону и приказал готовиться к выходу в тыл врага.

Жалкая кучка сморщенных прошлогодних ягод клюквы лежала на Федоровой ладони. Он раздумывал — проглотить их, или от ягод еще больше захочется есть. Лежавший рядом огромный Косолапов беспокойно крутился и трубно вздыхал. Так по крайней мере казалось Федору, что сосед слишком шумливо поворачивается с боку на бок и чересчур мается от голода. «Тройной» Иван, тот куда более сдержан.

Он сокрушенно изучал изодранный в десятидневных скитаниях маскхалат, брюки, гимнастерку, сквозь которые просвечивает белье. Оно тоже измазано болотной глиной, пылью.

«И то хорошо, — неожиданно подумал Федор, — хоть не демаскирует, не светится белым». Однако мысли ворочались вяловато. Разведчики проползли на брюхе добрую сотню километров, и после такой работы им бы гречневой каши со свиной тушенкой. От одной мысли о еде липкая горечь обволокла рот, и Федор, уже не раздумывая далее, кинул в рот горстку почти черных сморщенных клюквин. Ягоды оказались пресными, вымороженными.

У Королева запали щеки и ушли под надбровья глаза, а так и не догадаешься, будто он вчера утром сам разделил последний сухарь на семерых.

Свиридов, Николаев и Глыба находятся метрах в пятидесяти, на пригорке, поросшем частым ельником. Оттуда хорошо просматривается дорога.

Впрочем, голод, изодранная одежда — все это чепуха. Вот если им придется вернуться с пустыми руками… Лучше и не возвращаться вовсе. Хотя не с такими уж пустыми руками они вернутся. Десять дней они наблюдали оборону противника, десять дней сообщали по радио в штаб о расположениях дотов, минных полей, танковых ловушек, минометных и артбатарей, о движении танков, пехоты противника. Но все это тоже выглядит чепухой по сравнению с тем, что им было поручено сделать.

Схваченный Ивановым унтер в расхлябанных сапогах действительно оказался не новичком в укрепленном районе, прикрывающем подступы к центру фашистского логова. Он рассказал много важного и интересного. Но главным в его показаниях была такая деталь: со времени подхода наших войск к укрепрайону появился в нем полковник, про которого говорили, что он-то и создавал всю систему оборонительных сооружений и считал ее неприступной.

Крестник «тройного» Ивана оказался человеком знающим и смышленым в том смысле, что его не понадобилось долго убеждать в необходимости дать исчерпывающие сведения. Унтер сообщил о какой-то новой, хитрой, мало знакомой ему самому системе сигнализации. Однажды один из их опытнейших саперов пошел по известному ему проходу, но то ли задел что, то ли там была другая система оповещения, только его засекли. Такая система сегодня еще не была установлена но завтра, ее могли смонтировать. Для этого, очевидно, и прибыл в их подразделение тот самый таинственный полковник.

Командование и начальника разведки не смутило появление какой-то новой системы оповещения, а вот столь близкое «соседство» полковника заставило поторопиться основательно. Когда и где мог он вынырнуть вновь — неизвестно, а унтер даже указал место стоянки бронетранспортера, на котором ездил полковник. Это и решило вопрос о спешной переброске группы в тыл.

В ту же ночь разведчики прошмыгнули в фашистские тылы. Бронетранспортер находился у штаба полка, но подобраться к нему не было никакой возможности. Целое утро разведчики изучали в бинокль самое машину, чтоб не спутать с другой, однотипной. Днем и особенно ночью по прифронтовым дорогам двигалось много солдат и техники. Но напасть вот так, за здорово живешь, на бронетранспортер и думать не приходилось. Тем более что полковник, видимо, знал себе цену или просто не желал рисковать и в одиночку не ездил.

Разведчики делали свое дело — наблюдали и докладывали ежедневно по радио о скоплениях пехоты, танков, об обнаруженных дотах, дзотах и блиндажах, но на вопросы «Березы»: «Где «черепаха»?» — кодовое название бронетранспортера и «Как с «улиткой»?» — условное прозвище полковника — Королев отвечал, что «черепаха» бегает, а «улитка» не показывается.

В ответ получил приказ:

— Ускорьте операцию.

Пышные усы Королева за десятидневные скитания так отросли, что совсем прикрыли губы, и никто не разглядел горькую улыбку.

— Последний приказ — ускорить операцию… — проговорил он молчаливым товарищам.

Федор невольно вздохнул. Не докладывать же по радио, что они почти разгадали систему, по которой этот проклятый полковник объезжает укрепрайон. Бронетранспортер ежедневно все ближе подходит к подразделениям левого фланга. Неприступного уже потому, что там болото — километра три открытого пространства, поросшего буйной осокой и топкого. Королев посылал туда Федора и Глыбу.

И вот коли они правы, то завтра полковник должен проехать по дороге в великолепном лесу, за болотом. Там и решил Королев накрыть бронетранспортер.

Хотя завтрака не предвиделось, так же, впрочем, как и обеда и ужина, однако по какой-то неведомой причине разведчики посидели некоторое время с таким видом, будто они не то ели, не то отдыхали после еды. Федору, который в госпитале привык к режиму, было особенно тяжело: кружилась голова, болел желудок и любое воспоминание о еде превращалось в пытку.

По знаку Королева разведчики поднялись и поползли за командиром. Настало время, когда обычно на дороге появлялся бронетранспортер с полковником, который переправлялся из одного подразделения в другое. Королев взял за правило, чтобы за переездами бронетранспортера наблюдали все. Внешне эта машина ничем не отличалась от других. Но в манере вождения бронетранспортера разведчики заметили одну особенность. Водитель держал всегда одну скорость — тридцать километров в час. Он не сбавлял хода ни на поворотах, ни на спусках, двигался размеренно, а встречные машины жались к обочине.

Сегодня разведчики подобрались совсем близко к дороге. Трассы охранялись усиленными нарядами пехотинцев и мотоциклистами, Дорога в великолепном лесу за болотами, ведшая на левый фланг, патрулировалась только мотоциклистами. Это вполне устраивало разведчиков. Если бы речь шла только об уничтожении бронетранспортера, группа Королева давно бы выполнила задание, хотя бы и ценою собственной жизни. Но командованию был нужен сам полковник или по крайней мере документы, которые находились у него.

В ту ночь, когда группа уходила в фашистский тыл, задание объяснял сам начальник полковой разведки. И прощальные слова майора Терехина были наполнены особым смыслом:

— От успеха вашей операции зависит развитие наступления. Значит, жизнь сотен, а может быть, и тысяч ваших товарищей.

Федор подполз к Свиридову, удобно расположившемуся в зарослях низких елочек, окинул взглядом дорогу.

— Один! Один бронетранспортер! Без сопровождения. Посмотрите, товарищ младший лейтенант.

Федор поверил в это не сразу, даже когда увидел вдали темного жучка на серой полоске асфальта. Он все ждал, что через секунду-другую из-за поворота, из-за лесочка выедет на дорогу либо грузовик с солдатами, либо еще какая-нибудь вторая машина. Но темный жучок по-прежнему полз по асфальтовой ленточке в одиночку. Он двигался, как всегда, размеренно, упрямо, словно в нем сидел автомат, а не человек.

Королев не отрывал взгляда от бинокля. Бронетранспортер приближался к развилке. Разведчики замерли. Федор чуть подался вперед и шептал:

— Сверни! Сверни! Поворачивай, гад!

И бронетранспортер свернул, свернул туда, куда должен был свернуть, поехал в сторону левого фланга, к великолепному лесу.

— Бегом! — выдохнул команду Королев.

На секунду раньше приказа Федор вскочил и бросился к дороге. Он оказался впереди всех. И тут, скатившись с пологого холма, он влетел в великолепный лес и обрадовался его чистоте и простору. Он помчался со всех ног напрямик к дороге. Подсумок с двумя противотанковыми гранатами мешал ему.

Федор взял гранаты в руки. Бежать стало легче. Покосившись, он увидел догнавшего его Свиридова.

Они пробежали полпути, когда Федору показалось, что он слышит шум работающего мотора.

Боль в спине не давала ускорять бег — заныла старая рана. Свиридов вырвался вперед. Он бежал так, как бегают спортсмены, а гранаты у него в руках выглядели точно эстафетные палочки.

— Не могу!.. — крикнул ему вдогонку Федор.

Шум мотора слышался все явственнее.

Бежать до дороги еще метров триста. Федор поглядел влево, в ту сторону, откуда ждали бронетранспортер. И там ясно виднелась меж стволов полоса дороги. И тем, кто находился в машине, не составляло никакого труда заметить в просвеченном солнцем лесу людей, которые мчались к ним с необыкновенной скоростью. Разведчики подбежали к обочине, спрятались за деревьями, а машина с полковником все еще не появлялась.

— Не лезть под пулеметы! — приказал Королев. — Рассредоточиться. Дистанция — двадцать-тридцать метров. Первым бросает гранату левофланговый Свиридов. Занять места.

Федор остался около Свиридова. Все залегли у крайних к дороге деревьев, спрятавшись за комлями, около которых поднималась густая, но уже пожухлая трава.

И вот, словно специально дождавшись, пока разведчики займут удобную и выгодную позицию, из-за поворота появился бронетранспортер. Он был тупорыл, в камуфляжных разводах. Через открытый броневой щиток виднелось лицо шофера. Он то и дело отворачивался, очевидно отвечая на вопросы своего пассажира, Вот он чему-то засмеялся, откинув голову, показав оба ряда отличных белых зубов.

Тень от бронетранспортера скользила по краю кювета сбоку и чуть сзади, и Федор подумал, что Свиридов бросит гранату именно тогда, когда тень машины окажется против дерева, за которым тот спрятался. И не ошибся. Быстрая фигура сержанта взметнулась рядом с деревом, едва передние колеса бронетранспортера поравнялись с комлем.

Взмахнув рукой, Свиридов сделал два прыжка вслед машине и швырнул гранату. Сам скатился в кювет, втянув голову в плечи. Федор спрятался за дерево секундой позже. Граната, брошенная сержантом, угодила под брюхо машины.

Взрыв прозвучал отчетливо, резко. Разведчики подскочили к машине, завалившейся в кювет. Брюхо бронетранспортера разворотило взрывом. Федор подоспел первым. Прыгнул в кузов.

Пахло взрывчаткой. Федор чихнул. Протер глаза. Четверо фашистов были убиты. Федор отодвинул изуродованный труп полковника в сторону и обыскал его. Взял все бумаги, сунул в подсумок от гранат.

— Машина! — послышался крик Глыбы.

— В лес! Быстро! — скомандовал Королев.

Федор замер на миг, услышал шум мотора, кинулся к лесу. Он был у дерева, нагнулся за гранатами, когда пули, взвизгнув, с треском расщепили кору дерева над его головой. Федор снова залег у комля и дал очередь по машине, очевидно выехавшей встречать бронетранспортер. Но сидевшие в ней солдаты повыскакивали уже на противоположную сторону дороги и залегли в кювете.

Это было ошибкой фашистского офицера. Разведчикам пришлось бы куда хуже, если бы преследователи оказались на одной стороне с ними: прячась за деревьями, фашисты без труда окружили бы группу. Теперь им предстояло пересечь дорогу под огнем разведчиков.

Гитлеровцы палили отчаянно, но, как при всякой отчаянной пальбе, огонь их не отличался прицельностью. Пули визжали, били по стволам, будто кувалды.

Когда разведчики спрятались за ствол какого-то дерева, Королев приказал, протянув Федору еще пачку бумаг:

— Спрячь к тем. Приказываю добраться живым.

Федор приложил руку к груди. Он не ожидал такого поворота. Он не хотел оставлять товарищей в бою. Возможно, всем удастся оторваться. Федор открыл было рот, но Королев, свирепо взглянув на него, поднес пистолет к носу Федора.

— Во что бы то ни стало добраться живым. Передать документы. — Королев опустил пистолет, убедившись, что Федор понял его правильно. — Через минные поля поведет Николаев. Ты, Федор, за ним. Все. Мотайтесь! Быстрее! Ужом ползите! — Королев кинулся обратно к дороге.

Николаев толкнул Федора в бок, и они двинулись.

Ползли долго. Добравшись до кустов, прикрываясь ими, побежали. Позади, отдаляясь, рокотали автоматные очереди, глухо рвались гранаты и опять стучали автоматы.

Потом все смолкло.

Федор остановился, затаил дыхание. Он лишь слышал, как с каждым мгновеньем все сильнее и громче начало биться сердце. Ослабли ноги, он сел на землю.

Наступила тишина. Листья и ветви, трава и стволы странно расплылись, точно он глядел на них сквозь тонкую пленку воды, играющей, переливающейся круглыми лучистыми бликами.

Порыв ветра налег на вершины. Они отозвались низким клекочущим гудом. Смолкли.

Николаев тронул Федора за плечо. Федор поднял глаза и почувствовал: по щекам медленно, щекоча, потекли слезы. Он прикрыл ладонями лицо, но тотчас понял — отними он ладони от лица — ему не сдержать рыданий. А этого нельзя было делать ради и во имя памяти тех, кто навсегда остался у дороги, от которой сейчас доносилась лишь тишина. Можно чуть-чуть посидеть вот так, закрыв лицо руками, чтобы даже солнце на вражеской земле не приметило его слез, его мальчишеской слабости.

— Пойдем, Николаев.

Двинулись они не тотчас же, немного постояли, прислушались. Может, застучит со стороны дороги автомат. Наш автомат с глуховатым звуком выстрела. Но слух улавливал обычные и привычные шумы леса. Тогда Федор решил, что, вероятно, фашистский офицер послал часть солдат в обход. Это и решило исход схватки. Но как быстро догадался Королев воспользоваться оплошностью гитлеровца! Отсылать их с документами чуть позже было бы ни к чему. Федора и Николаева могли перехватить, но и теперь еще нельзя чувствовать себя в безопасности.

Они быстро шли к востоку.

Вечером, сверившись по карте, установили, что до линии фронта им осталось сорок семь километров, а сегодня отмахали двадцать. Опасаясь преследования, решили двигаться и ночью. Надо было выбираться новым путем: через боевые порядки немецкого левого фланга. Разобравшись в карте полковника, установили, что на окраине болота есть тропа, которую сами немцы предполагали использовать для заброски разведчиков в наш тыл. Кое-где ее минировали, но места эти были аккуратно помечены, а в сносках, в приложении к карте, точно указан даже тип мин.

— Так и сделаем, — сказал Федор. — За ночь доберемся почти до тропы, утром приглядимся и двинем.

— Пожалуй.

В наступивших сумерках лес показался очень темным, хоть глаз коли, но вскоре взошла полная луна.

Сначала меж деревьями будто заполыхал багровый ночной пожар, и Федор подумал, что так оно и есть.

Луна быстро поднималась, цвет ее холодел, бледнел, а когда она стала вровень с вершинами, уменьшаясь в размерах, и покатилась вправо и выше, то превратилась в совсем маленькую, не больше пятиалтынного, очень яркую монету. Свет ее лег на ветви и посеребрил их.

Пронизанный лучами лес представлялся бесконечным и спокойным, будто нигде на земле не слышалось ничего, кроме его сонного дыхания под ветровыми накатами, будто не вчера утром на одной из дорог, проходящих через этот лес, погибли, прикрывая отход Федора и Николаева, пятеро разведчиков. Проходя ночью меж деревьями, Федор неожиданно для себя отметил, что в лесу растут дубы, много лип, кое-где темными пятнами выделяется ельник, а ближе к болоту поднимаются залитые светом березы.

Глядя на ухоженный, чистый, великолепный лес, сказочный под серебряным лунным светом, он думал о каком-то диком, противоестественном противоречии, когда люди — вот немцы, — понимающие и любящие красоту природы, вкладывающие в улучшение этой красоты бездну труда, в то же время готовы истребить ее… Как они ослепленно поверили, будто уничтожение красоты земли в других странах пройдет для них безнаказанно. И вот теперь их край рвут и кромсают снаряды и бомбы, и, наверное, от этого леса останутся лишь щепки. Это та железная необходимость войны, когда человеческое чувство любви словно становится ниже этой временной, но страшной неизбежности уничтожения ради жизни и мира, ради той же любви, потому что иначе не останется на планете разумного и прекрасного.

Мысли эти ощущались Федором как необычные. Он был далек от прошлой жизни, подобной той, какая была у Королева, с его пчелами, у Семена Петровича, влюбленного в золотых рыбок. И существовали у других людей еще более глубокие интересы, о которых Федор только догадывался. Королев до войны был пасечником. А кем был «тройной» Иван? Русских? Глыба? Они говорили об этом, но Федор не считал это достойным внимания. У него-то ничего подобного не было, не было того, что называют прошлым. Он из детства словно провалился в войну. Страшные первые впечатления от нее не разделили его жизнь надвое, как было у многих, а просто его жизнь началась именно с войны, будто прежде ничего и не существовало, кроме отрывочных воспоминаний.

Думы эти натолкнули Федора на не осознанную еще им до конца идею, что без прошлого нет будущего. И что у него не существовало своего будущего до той поры, пока он не увидел по-настоящему лес и не полюбил его. Раньше он никогда бы не задумался о судьбе леса, а теперь она волновала его. И этот лес стал для Федора не просто скопищем деревьев, мало пригодным для ведения боя или разведки. Нет. Лес воспринимался им как нечто большее — как красота земли, которая, подобно любой красоте, не могла оставаться равнодушной к делам людей, не могла быть и служить только одному человеку или одному народу. В таком случае она вступала в противоречие со всем остальным прекрасным на планете.

Федор удивился огромности восприятия им величия леса, необыкновенности своих мыслей и в то же время досадной смутности собственного понимания того, что он осмысливал.

И уж совсем неожиданно вспомнил, что дорога, у которой погибли товарищи, шла по дубняку и, когда они отползали, ему под руки то и дело попадали желуди.

«Их можно было бы сейчас съесть», — подумал Федор. Проходя по дубняку, он стал приглядываться и нашел несколько прошлогодних желудей, но они оказались гнилыми.

Рассвет застал их на краю болота, неподалеку от того места, где должна начаться тропинка. По закраине топи густо разросся ивняк. Дальше туман густел и купины кустов расплывались в нем.

Тропа уходила в болото где-то в кустах. Теперь предстояло решить окончательно, как им поступать: либо идти через топь тотчас и довериться полностью немецкой карте, либо подождать, когда совсем рассветет, разобраться в обстановке и лишь тогда отправляться в трудный и опасный путь по болоту.

Нужно было с осторожностью и ясностью оценить обстановку.

— Николаев! — тихо позвал Федор.

— Слушаю, товарищ сержант.

— Садись-ка. Ты веришь карте?

— Полковничьей?

Значит, Николаев думал так же. Оставалось проверить дальнейший ход мыслей товарища.

— Если вот, к примеру, о долговременный сооружениях речь — то верю. Инженерные всякие хитрости и ловушки, система огня, расположение дотов, дзотов, блиндажей, траншей — это верно так, что можно и не проверять. А по мелочи… Вроде тропы. Тут почешешь в затылке.

— Вот и я думаю, что почесать следует, — охотно отозвался Федор. Здорово, если двое в разведке думают одинаково. Значит, так оно и есть. — Не верится мне, будто эта тропа, оставленная для вражеских разведчиков, была минирована. Тут что-то не так. Быть не может, чтобы они каждый раз, проходя, снимали мины, а потом обратно ставили. Риск большой.

— Ночью, да в тумане и опытный проводник-сапер запросто ошибется. По-моему, товарищ сержант, дело тут не так обстоит.

— А как же? — спросил Федор, заранее предположив, что фашисты некоторое время назад сняли мины. Им тоже необходимы сведения о наших боевых порядках.

— Сняли теперь фрицы мины. Проходы раньше были заминированы.

— Ну… — поторопил Федор Николаева.

— А теперь там посты. Может, один-два пулемета.

— И я так думаю, — с облегчением сказал Федор.

— Однако, товарищ сержант, тут полегче, пожалуй, пройти, чем старой дорогой.

— Может быть, может быть… А коли фрицы догадались о пропаже карты, о том, что кто-то ее утащил? Что они подумают? — размышлял Федор.

Николаев долго молчал. В сером рассвете его маленькое, как-то совсем непримечательное личико показалось Федору давным-давно знакомым, только он никак не мог припомнить, откуда пришло это навязчивое воспоминание.

— На ихнем месте, — неторопливо выговорил Николаев, — я понадеялся бы, что кто-то поверит в минирование единственной тропы, пригодной для выхода разведки… Коль верить карте — то во всем. А, буде не поверят, то две засады с пулеметами воспретят продвижение хоть батальона. Место-то открытое!

— То-то и оно… — подтвердил Федор. — Поэтому надо выйти на тропу теперь…

Они внимательно осмотрели квадрат полковничьей карты. Еще раз проверили ориентиры, по которым можно было выйти на тропу. Условные обозначения оказались приблизительными, но створ тропы отмечен березой и двумя елями.

— Больше ничего не выудишь, — вздохнул Федор. — Я немецкий в школе за обузу считал. А теперь вертись…

— Авось выберемся… — философски заметил Николаев. — Вон береза.

Глянув на своего товарища, которого при первой же встрече он отнес к типу счастливчиков, Федор вспомнил, что Николаев похож на лесовичка. О таких ему рассказывали сказки в детстве, воспоминания о котором казались давно-давно сглаженными.

Они прошли к кустам, часто останавливаясь и подолгу прислушиваясь. Кругом стояла тягучая влажная тишина. Изредка из-под ног вспрыгивали лягушки и тяжело шлепали по грязи. Выйдя к березе, разведчики различили в тумане две ели, меж которыми пролегала тропа. Верхушки елей поднимались из белесой пелены.

— Товарищ сержант! — позвал Николаев. — Вы помните, младший лейтенант сказал, если есть минная опасность, то мне идти первому…

— Иди, — сказал Федор.

От березы, испускавшей запах тлена, они двинулись прямо меж елей и нашли тропу. Она была довольно четко протоптана. Федор теперь полностью утвердился в своем предположении, что дорога через топь разминирована и охраняется.

Николаев шел не спеша, ступал бесшумно, хотя его сапоги почти по щиколотку проваливались в мох и болотную жижу.

Они прошли по болоту с километр, как вдруг Николаев поднял руку. Они вместе сошли с тропы, залегли в траве за кустом. Тотчас и Федор услышал громкое хлюпанье сапог в грязи. Оно показалось Федору необычно громким: кто-то шел не хоронясь… По звуку определил — двигаются трое. На всякий случай Федор приготовил нож, в левую руку взял пистолет. Покосившись на Николаева, увидел, что тот держит, как обычно, пистолет в правой руке. Он принял у Николаева нож, взял его в зубы и сделал товарищу знак: «Следи за мной!» Николаев ответил, мол, понял и ткнул себя пальцем в грудь, напоминая как бы Федору, что с такими документами, какие у них, рисковать нельзя. Федор кивком ответил: «Знаю».

Хлюпанье становилось все громче, послышалось сопенье продирающихся по грязи людей. Разведчики еще плотнее прижались к колючей болотной траве. Сквозь клубы медленно плывущего тумана проступали очертания трех фигур. Все трое без автоматов…

«Очень хорошо… Похоже, что это разведчики… Они идут, ничего не опасаясь. Пистолеты у них либо в кобурах, либо за пазухой…»

Двое в маскхалатах, какие носили немецкие разведчики. Третий, шедший посредине, — в нашей шинели. Руки у него связаны за спиной, во рту кляп.

«Стибрили, сволочи, какого-то раззяву! Ничего себе — встречка! Ничего… Значит, их двое. Нападения они не ожидают. Этот-то видел посты или что там у них. Но мы-то не знаем. А знать надо. Если рисковать, то лучше сейчас… Выгоднее, чем позже, когда нарвемся на засаду или на заставу на болоте. Этот раззява все видел, если только от страха был способен соображать… Но все-таки нас будет трое… Пора… Если рисковать… Пора!..»

Федор и Николаев переглянулись.

Гитлеровские разведчики с «языком» прошли по тропе совсем рядом.

Федор привстал на колено и резкими взмахами один за другим метнул оба ножа в гитлеровцев.

Шедшему впереди финка угодила в шею, чуть пониже затылка, второму — под левую лопатку. Когда Федор и Николаев подскочили к упавшим фашистам, пленный — наш молодой солдат — от неожиданности даже осел на тропу. Федор погрозил ему, чтоб не очень шумно радовался.

Гитлеровец, шедший замыкающим, еще хрипел, и Федор прикончил его. Затем они забрали у него оружие, документы, сняли маскхалат, оттащили в сторону и опустили в темную воду бочага. Действовали Федор и Николаев быстро, без суеты и слаженно. Так же поступили и со вторым фашистом. Молодой солдат, которого немцы взяли в плен, глядел на дела разведчиков удивленно, видимо не совсем понимая, что же происходит. Вид у Федора и Николаева, заросших, грязных, ободранных, был страшный. Потом Федор затоптал пятна крови на траве и земле, стараясь не устраивать на тропе большого беспорядка. Убедившись, что следов нападения почти не видно, Федор кивнул молодому солдату: иди, мол, за нами. И они снова, чутко прислушиваясь и останавливаясь при малейшем подозрительном звуке, прошли метров пятьдесят и опять свернули с тропы, спрятавшись за кустами. Федор освободил парню руки, вытащил изо рта кляп:

— Тихо! Шепотом отвечай!

Парень кивнул, потер запястья и скулы:

— Они меня…

— Потом, потом. Посты на тропе есть? Проводили тебя мимо постов?

— Да.

— Где они?

— Н-не помню…

— Сколько?

— Кажется, два… — не очень уверенно ответил парень.

— Послушай, — строго сказал Федор, — минуту даю на воспоминания. Раззява!

— Я, — начал было молодой солдат.

Федор посмотрел на него презрительно.

— Кхм… — несколько сочувственно кашлянул Николаев. Он, очевидно, хотел что-то сказать в защиту необстрелянного, растерявшегося солдата, но не решился, помня о субординации и дисциплине.

— Меня… — опять принялся объяснять парень.

Николаев положил руку на плечо Федора.

— Пусть уж от печки начинает. Не может иначе, видно.

— Ладно… — Федор махнул рукой.

Молодой солдат обстоятельно объяснил: находились они в боевом охранении. Сзади послышался шорох. Напарник схватился было за автомат, да поздно. Убили ножом, а его скрутили. Вели по лесу, вышли на болото и метрах в ста от закраины немцев, которые его схватили, окликнули. Те что-то ответили. Откуда окликнули, сколько там народу — не видел: туман. И второй раз окликали, неподалеку отсюда. Из кустов.

— Пойдешь первым. Мы за тобой. Приметишь кусты, в которых охрана, поднимешь руку — приказал Федор. — А мы с тобой, Николаев, должны будем по-тихому снять заставу. Надевайте фрицевские маскбалахоны. Я рискну пройти в своем, благо грязи на нем достаточно.

Почти совсем рассвело. Туман уже оторвался от земли и с каждой минутой всплывал все выше над болотом.

— Быстрее, быстрее, — торопил Федор.

— А что делать, когда окликнут? — спросил парень. — Не помню я отзыва, который говорили фрицы.

— Иди к ним без отзыва. Вот тебе нож.

— Боязно, пистолет бы…

— Ишь ты! Пистолет… Надо без стрельбы.

— Ножом… я кидать не умею.

— Близко подойдешь. Мы со стороны зайдем. Не трусь, раззява. На тебе же немецкий балахон, ты идешь из тыла. Не станут они сразу стрелять. Пошел, пошел!.. Если не окликнут — молчи. Ясно?

— Понял…

— Раззява! — проговорил Федор не совсем уверенно. Лишь теперь, когда стало светло, было видно, что лицо парня крепко избито. Наконец они двинулись.

Он принялся про себя считать шаги. Это отвлекало от мрачных мыслей. На пятьсот восемьдесят седьмом шаге из-за плеча Николаева Федор увидел: шедший впереди молодой солдат поднял руку, даже помахал ею, словно приветствуя кого-то.

Потом он увидел сбоку, шагах в пятнадцати от тропы, фигуру немецкого солдата. Тот тоже помахал рукой парню, который шел впереди, а заметив их, помахал и им. Федор с трудом заставил себя поднять словно одеревеневшую руку и ответил на молчаливое приветствие немца из болотной заставы.

И снова стал считать шаги, затылком чувствуя взгляд немца. Но тот ничего не спрашивал. Он просто стоял и смотрел, привыкнув, видимо, к тому, что из тыла в сторону русской обороны часто уходят молчаливые разведчики.

Взошло солнце, а ветерок согнал туман. Далеко впереди засинел лес.

— Догоним парня, — сказал Федор в спину Николаеву.

Тот, не оборачиваясь, прибавил шагу.

Когда они подошли к молодому солдату совсем близко, Федор проговорил довольно громко:

— А говорил, «боюсь»… Слышишь, солдат?

— Я все не верю, что прошли, — через плечо ответил парень и шмыгнул носом.

— Не прошли еще… Но пройдем. Скоро вторая застава?

— У выхода из болота. Вон там, у леса, — весело сказал молодой солдат.

Николаев спросил:

— Как тебя зовут?

— Иваном. Пестриков Иван, — и он обернулся, показав свое избитое лицо.

— Вот что, Иван Пестриков, — приказал Федор, — иди вторым.

— Пусть уж третьим, товарищ сержант, — попросил Николаев и добавил: — Я не о тебе забочусь, Федор.

Впереди, километрах в пяти, находится немецкий пост, охраняющий тропу. Никто с полной уверенностью не знал, есть ли там радиостанция, оповещены ли фашисты на посту о том, что идущие по тропе — русские. Ведь трупы немецких разведчиков могли быть уже найдены. Ну, а если даже не найдены? Что стоит наблюдателю при их приближении посмотреть в бинокль? Если не сразу, то через некоторое время немецкий наблюдатель заметит избитое лицо Пестрикова или маскировочный халат Федора. И это может быть намного раньше, чем они подойдут на гранатный бросок.

Пестриков оказывался третьим лишним.

Однако Федор чувствовал, что не сможет приказать этому парню остаться здесь, пока они дойдут до заставы на краю болота и уничтожат ее гранатами. Кроме того, что будет делать он один, беззащитный, в тылу у немцев? Он не сможет остаться один, хоть убей его. А идти вместе — значит увеличить риск быть узнанными заранее. Пестрикову нельзя приказать отстать, запрятать под балахон свое лицо — это вызовет у дежурных заставы если не подозрение, то любопытство.

Они должны пройти это болото и доставить во что бы то ни стало документы в штаб.

А Пестриков шел позади и болтал разную чепуху. Он болтал до той поры, пока Николаев не заметил на закраине болота фигуру часового и стоящий на турели пулемет.

— Заткнись, Ваня! — попросил Николаев сквозь сжатые зубы.

Несколько шагов они прошли молча. Потом Пестриков сказал:

— Куда же я свою морду дену? Вон он в бинокль на нас смотрит.

Федор промолчал, но на душе у него стало спокойнее: все они поняли друг друга.

«А с высоты земля выглядит картой-двухверсткой», — подумал Федор, глядя в иллюминатор. Деревья казались спичками, горящими ярким зеленым пламенем. Дома — коробочки с красными черепичными крышами. Потом пошли леса, покрытые, словно пухом, свежей весенней зеленью. Рыжее пятно — болото с пожухлой травой.

«Может, это то самое? — неожиданно мелькнуло в голове Федора. — Нет. То много севернее, пожалуй…»

Он окинул взглядом лица своих спутников.

«Вот какая она, Победа! — и сам Федор радостно и широко улыбнулся какому-то незнакомому лейтенанту. — А я все никак не мог себе ее представить. Победа — значит спокойствие и радость на лицах, забвение постоянного напряжения, что вот… не свистнет, а угодит в тебя пуля, ударит огненный столб разрыва рядом или скрытая в траве мина, как та, которая оторвала ногу Николаеву, и я, тоже раненный, тащил его на длинной еловой лапе, привязав двумя солдатскими ремнями.

Вот они сейчас летят и не думают, что выскочит из-за тучи «мессер» и они рухнут вниз.

Или вот, как Пестриков… Тогда они подошли к заставе на бросок гранаты и уничтожили врагов, которые дежурили у пулемета, Они думали, что это все. Однако из лесу выскочили сразу человек десять ошалелых фашистов. Пестриков посмотрел на них, подошел к пулемету, дал очередь. И сказал:

— Идите, дяденьки…

Так и сказал:

— Идите, дяденьки. Машинку эту я знаю. Патронов достаточно. Я прикрою. Только вы к лейтенанту Песне сходите. Первый взвод, первой роты, третий батальон, — он назвал номер полка, дал еще одну очередь, и Федор увидел, что Пестриков умеет обращаться с «машинкой». — Вот и скажите лейтенанту Песне, что я хоть и сопливый… Слышал я, назвал он как-то раз меня так… Но не сукин сын… Так и скажите. Чтоб не думал никто обо мне худо.

В глазах у него стояли слезы.

— Еще бате и мамке напишите. Адрес у лейтенанта, — заторопился Пестриков и крикнул: — И уходите, уходите, разведчики! Пока я добрый! А то сил не хватит…

Стрельба смолкла, когда они, сделав большой крюк по закраине болота, вышли в лес и, тыкаясь в разных направлениях, пытались найти проход к своим. Но в лесу было полно вражеских солдат. Тогда вернулись к болоту, заночевали там и опять целый день искали прохода. Вот тогда и нарвались на мину. И прошло еще трое суток, прежде чем Федору вместе с умирающим Николаевым удалось-таки выбраться к своим.

Это было подобно чуду, потому что, раненный сам, Федор едва соображал, как он поступает.

И вот девятнадцатого января весь госпиталь гудел как улей, и каждый раз, когда передавали по радио «В последний час», размеренный и торжественный голос Левитана произносил:

Федор лежал с закрытыми глазами и видел перед собой ту самую дорогу, на которой они подорвали бронетранспортер и добыли план фашистской обороны. И теперь по этой дороге шли наши «тридцатьчетверки».

Ему больше ни разу не пришлось ходить в разведку. Федор прибыл в часть в день своего рождения — третьего мая. Его вызвал командир дивизии.

— Опоздали, товарищ старший сержант! — смеясь, ответил генерал. — Я не ошибся, товарищ старший сержант! Старший! Третий орден получаешь — Золотую Славу. А с ней и внеочередное звание, — прищурив глаз, генерал присел на край письменного стола и доверительно спросил: — Ну, война кончилась, так открой мне свою военную тайну.

— Какую, товарищ генерал?

— Сколько тебе лет?

— В моем возрасте вы, товарищ генерал, командовали ротой у Азина, когда тот ликвидировал эсеровский мятеж в Казани…

— Загадками говоришь? А может, считаешь, что тебя, семнадцатилетнего, чином обошли? Шучу, шучу… И кто тебе, Федор, про Азина рассказал? Признавайся.

— Королев. Младший лейтенант Кузьма Демьянович Королев.

— Помню Королева… И Русских помню. Глыбу… «Тройного» Ивана… Такие солдаты не умирают. Друзья в сердце друга не умирают. И когда будешь идти на параде по Красной площади, помни — они тоже с тобой.

— Простите, товарищ генерал…

Тот махнул рукой, засмеялся:

— Вот кончается война, болтливым стал. Ну, уж коли сорвалось… Приказом вы, товарищ старший сержант Макаров, отчислены в сводный полк, который примет участие в Параде Победы.

…Леса, поля, свежие, весенние, проплывают под крылом самолета. Скоро Москва.

Но тогда Федор еще не знал, что ему будет оказана величайшая для воина честь. Он будет одним из тех, кто швырнет тяжелый, шитый золотом фашистский штандарт к подножью Мавзолея.