Искатель. 1965. Выпуск №4

ГЛАВА 23

Поезд из Крайска пришел в Москву во второй половине дня. Семенов вышел на привокзальную площадь. Шел не спеша, внимательно оглядываясь по сторонам, но ничего не заметил. Между тем всю дорогу невдалеке от него находились оперативные работники. Сейчас в Москве крайских оперработников сменили Миронов и два сотрудника КГБ, выделенных ему в помощь.

Семенов потолкался у газетного киоска, у табачного, купил пачку «Казбека», направился в метро. Доехал до площади Маяковского. Там вышел и по улице Горького дошел до площади Пушкина, повернул на бульвар. Возле памятника Тимирязеву Семенов повернул и пошел обратно к площади Пушкина. В этот момент один из оперативных работников быстро поравнялся с Мироновым.

— В чем дело? — тихо спросил Миронов.

— Заметили вы на той скамейке мужчину в серой шляпе, который читает газету?

— Вижу. Кто это?

— Да я и сам толком не знаю, но он терся возле комиссионного магазина, где работает Макаров. Я там был и еще тогда его приметил. Он дважды заходил в магазин.

— Любопытно, — сказал Миронов. — А вы не заметили, он обратил внимание на появление Семенова?

— Трудно сказать, я его не сразу увидел. Мне только кажется, что когда мы шли вперед, к памятнику Тимирязеву, он сидел без перчаток, а теперь их надел.

— Я подсяду к нему, — решил Миронов. — Вдруг Семенов вернется? На всякий случай держите фотоаппарат наготове. Потребуется — фотографируйте.

Оперативный работник молча кивнул и прибавил шагу. Андрей повернул обратно, не спеша подошел к скамейке, на которой сейчас, кроме мужчины в серой шляпе, никого не было, и с видом очень усталого человека сел. Незнакомец сидел с одного края скамейки, чуть к середине. Миронов устроился на другом, вполоборота к соседу.

Прошло пять минут, десять. Миронов сидел, откинувшись на спинку скамейки, полуприкрыв глаза. Все так же сидел и мужчина. Вдруг он зашевелился, снял перчатки, сунул их в карман и снова взялся за газету.

Миронов краешком глаза заметил Семенова, возвращавшегося от площади Пушкина.

— Прошу извинить, может, чуток потеснитесь? — обратился Семенов к человеку в серой шляпе.

Тот буркнул что-то невнятное и слегка отодвинулся.

Семенов молча сел, достал из кармана пачку «Казбека», вынул папиросу и принялся рассеянно ее разминать между пальцами. Незнакомец чуть оживился.

— Не угостите ли папиросой? — обратился он к Семенову. — Свои дома забыл.

— Отчего же, — ответил Семенов, протягивая ему пачку. — Пользуйтесь.

Незнакомец взял пачку, достал оттуда папиросу, а пачку опустил себе в карман. В правый карман, как сумел заметить Миронов.

— Сосед, а папиросы? — с ухмылкой спросил Семенов.

— Простите, рассеянность проклятая, — виновато сказал тот и вынул пачку «Казбека» из левого кармана, отдал ее Семенову.

Семенов обнаружил, что у него нет спичек, и воспользовался спичками мужчины.

Теперь все решали секунды. Незнакомцу так и не довелось опустить в карман коробок, врученный ему Семеновым. Мгновенье — и его рука оказалась вывернутой за спину, а спички очутились у Андрея.

— Вы! — яростно повернулся незнакомец к Миронову. — С ума сошли? Хулиган! Пустите сейчас же! Отпустите!..

Миронов рывком поднял незнакомца со скамейки, поставил его между собой и Семеновым — мало ли что? — и тихо сказал:

— Не надо, гражданин. Не поднимайте шума. Ведите себя благоразумно. Полагаю, что публичный скандал не в ваших интересах. Пройдемте в отделение милиции, там все выясним.

Семенов, воровато оглянувшись по сторонам, вскочил, намереваясь поскорее унести ноги. Но не тут-то было! Перед ним выросли двое оперативных работников…

Они дошли до ближайшего отделения милиции. Здесь Семенов без звука вручил Миронову коробку «Казбека», полученную от незнакомца. Андрей взглянул: в коробке под слоем папирос лежала пачка сторублевок.

Незнакомец бушевал. Прорвавшись вслед за Мироновым в кабинет начальника отделения, он кричал:

— Как вы смеете, на каком основании? Я иностранный подданный…

— Успокойтесь, гражданин, разберемся, — спокойно сказал начальник отделения. — Позвольте ваши документы.

Незнакомец швырнул на стол пачку документов. Он сказал правду: был иностранным подданным, находился в Советском Союзе в туристской поездке.

Миронов вышел в другую комнату, позвонил генералу и коротко доложил обо всем, что произошло.

— Хорошо, — решил генерал. — Составьте акт, укажите все обстоятельства передачи папирос и спичек Семеновым иностранцу и иностранцем — Семенову. Деньги и спичечную коробку — немедленно ко мне.

— Уже послал, Семен Фаддеевич, будет у вас с минуты на минуту.

— Тогда так: покончите с актом и займитесь иностранцем. Извинитесь перед ним, скажите, что свяжетесь с МИДом, а на это требуется время… Поняли?

— Понял, Семен Фаддеевич. Будет сделано.

Акт Миронов составлял вместе с Семеновым. Тот, заглядывая ему в глаза, торопился восстановить все детали.

— Я человек маленький, — то и дело повторял Семенов, нервно покашливая и сглатывая слюну. — Я что? Мне сказали получить — я и получил, передать — я и передал. Что в этой коробке, понятия не имею. И насчет денег не знаю.

Закончив предварительный допрос Семенова, Миронов вернулся в кабинет начальника отделения, где продолжал бушевать иностранец.

— Факт нападения на меня, невозможного ни в одной цивилизованной стране, настолько возмутителен…

— Попрошу выбирать выражения, — жестко, хотя и вполне корректно, сказал Миронов. — О вашем поведении мы вынуждены будем поставить в известность Министерство иностранных дел СССР. Зачем вам понадобилось связываться с этим типом там, на бульваре? Что за деньги вы ему передали? Если я нарушил правила хорошего тона, то по вашей же вине. Впрочем, за манеру действий готов принести извинения.

— Если так, — согласился иностранец, — будем считать инцидент исчерпанным. Всего хорошего.

— Простите, — задержал его Миронов. — К сожалению, мы пока не вправе вас отпустить. Во всяком случае, до тех пор, пока не выясним все до конца.

— Боже милостивый, — опять начал горячиться турист. — Что выяснять? Произошло недоразумение! Я иностранный подданный, вы не имеете права меня задерживать.

— Конечно, конечно, — охотно согласился Миронов. — Но как я могу быть уверен, что вы действительно являетесь иностранцем, туристом? И деньги, деньги — две с половиной тысячи…

— Какие деньги? Ничего не знаю.

— Хорошо, — согласился Миронов, — о деньгах мы говорить пока не будем, а документы… Что ж, что документы? Кто мне даст гарантию, что вы владелец этих документов?

— Документы не мои? Может, думаете, я их похитил?

— Нет, зачем же, но проверить мы должны…

— Дайте мне телефон, я свяжусь с посольством, и вам подтвердят, что я — это я. Наконец сюда приедет кто-нибудь из посольства!

— Сожалею, но мы не можем так поступить. Но обо всем я доложу начальству, там свяжутся с Министерством иностранных дел, наведут необходимые справки. Пока я не получу указаний, сделать ничего не могу.

— Ладно, — с раздражением сказал турист. — Я буду ждать, но не больше часа.

— А это уж как придется, — спокойно заметил Миронов.

В этот момент зазвонил телефон.

— Андрей Иванович? — услышал Миронов голос генерала. — Ну, поздравляю с большой удачей. Ваша спичечная коробка великолепна. Сейчас же забирайте этого, с позволения сказать, туриста, и ко мне. Машина выслана.

ГЛАВА 24

Не менее бурно развивались события и в Крайске. Савин вернулся из поездим в Латвию и сразу встретился со Скворецким. (Савельев остался на месте, в Вентспилсе.)

— Все в порядке, — доложил Савин. — С рыбаком договорились. Сразу. Правда, — рассмеялся Степан, — не совсем сразу…

— То есть?

— Понимаете, занятная история… Действовали мы по плану: я явился к рыбаку один, а Сергей остался в Вентспилсе, связываться с местными чекистами. Старик встретил меня не очень любезно, но выслушать выслушал. Я ему выложил все, как наказывала Войцеховская: так, мол, и так. Нам известны некоторые ваши проделки и дальние путешествия, так не хотите ли хорошо заработать в валюте? Старик подошел по-деловому. «Почему, — говорит, — не заработать? А что, — спрашивает, — надо делать?» Я дальше выкладываю: дело, мол, простое. Взять в дальнюю поездку меня и одну мою знакомую… «Хорошо, — согласился старик, — только схожу в город, узнаю, как с горючим. У меня маловато. Вы пока тут подождите». Ну, прошло часа два — два с половиной, и появляется мой старик, да не один, а с Сергеем, с Савельевым. Сам этак сконфуженно улыбается. Что ж, мол, ты, такой-рассякой, не сказал сразу, кто ты есть? За негодяя меня посчитал, за предателя? Да, был когда-то грех, так то давно было, глуп был, сам потом властям все рассказал… Так могло ведь и худое случиться. Вот стукнул бы я тебя как следует… Хорошо вот твой товарищ, кивает на Сергея, все мне в КГБ разъяснил. Я ведь туда ходил. Ну, да теперь все ясно: сделаю.

В тот же день Степан явился «с докладом» к Войцеховской. Анне Казимировне он сказал, что уговорить рыбака стоило немалого труда, но решающую роль сыграли деньги, особенно обещание валюты.

Войцеховская была холодна, сдержанна.

— Вылетаем через день, послезавтра. Вот деньги. Возьмешь билеты и мой занесешь сюда…

Несколько позже, уже под вечер, собрались втроем: Скворецкий, Луганов, Савин. Вновь еще раз обсудили план предстоящей операции, уточнили кое-какие детали, кое-что подкорректировали. Неясным остался вопрос: кто будет руководить ходом операции на завершающем этапе. Луганов настаивал на вызове из Москвы Миронова. Скворецкий склонен был с ним согласиться, но Андрей не звонил из Москвы уже вторые сутки.

Как раз в тот же вечер в Москве генерал и Миронов вели беседу с «туристом». Предъявив снимки, на которых были запечатлены все детали обмена папиросной и спичечной коробками, генерал потребовал от допрашиваемого объяснений.

Тот начал юлить:

— Да, припоминаю. Какой-то человек, сидевший рядом со мной, попросил папиросу. Я ему дал, он вернул. Обычная папироса и обыкновенный коробок спичек…

— Бросьте, — резко оборвал генерал. — Вам была возвращена не та коробка спичек, которую вы давали, а другая. То же и с папиросами. Вот снимки. На этой «обыкновенной» коробке под фабричной этикеткой наклеено несколько кадров микропленки с шифрованным текстом. Вы не хотели бы дать ключ к этому шифру? Не хотите? Не надо. Разберемся сами. На одном кадре, между прочим, обыкновенный текст, без шифра. Записочка. Ее уже прочли…

— Шифр, записка! Но я ничего не знаю. Слово джентльмена, не знаю.

— Верю, — спокойно сказал генерал. — Содержания этой записки вы, конечно, не знаете. Что до остального, так тот, кто передавал вам эту коробку спичек, все рассказал. Кроме того, на коробке сохранились отпечатки ваших пальцев. Советую рассказать правду.

Допрашиваемый молчал.

— Как вам будет угодно, — пожал плечами генерал и нажал кнопку звонка. — Уведите…

Когда дверь за ним закрылась, генерал повернулся к Миронову.

— Что, Андрей Иванович, сгораете от любопытства? Признаюсь, я и сам рад бы поскорее узнать содержание шифрованной записи, но шифр сложный. Специалисты говорят, что придется повозиться. Что же до записки, вот она. Тут тоже не все ясно: «Король взят пешками. Ферзь под шахом. Целесообразна рокировка по второму варианту». Что скажете?

— По-моему, так: «Ферзь» — это Войцеховская. Между прочим, Семенов в отделении милиции сказал, что спичечную коробку получил от женщины, известной ему под кличкой «Ферзь». Больше о ней будто бы ничего не знает. Но нам-то известно, кто вручил ему эту записку. Итак. «Ферзь» — Войцеховская. «Рокировка» — тоже понятно. Думает бежать за границу. А вот «Король», который взят пешками… «Король»?

— Черняев? Вернее, тот, кто выдает себя за Черняева?

— Хорошо бы, если так, но факты, факты… Фактов маловато.

Генерал усмехнулся.

— Фактов, конечно, немного, но они есть. Будут и еще. Семенову, надо полагать, есть что рассказать. Допросите его.

Генерал связался с Крайском и информировал Скворецкого о событиях минувшего дня.

— Как будет с Мироновым? — спросил Скворецкий, доложив генералу о возвращении Савина. — Мы рассчитывали, что именно он будет руководить последним этапом операции.

Семен Фаддеевич с минуту подумал.

— Хорошо, Миронова отпустим. Допросит он Семенова и завтра с утра вылетит к вам. Теперь насчет Черняева: направьте его сюда, в Москву.

А Миронов сидел в кабинете своего помощника, который допрашивал Семенова, и бегло знакомился с уже заполненными страницами протокола допроса. На первый взгляд могло показаться, что Семенов ведет себя искренне: он подробно рассказывал обстоятельства своей вербовки сначала гитлеровцами, потом американской разведкой, перечислял задания, которые выполнял, давал описание тех, чьи поручения ему приходилось выполнять. Меньше всего Семенов говорил о себе, о своих преступлениях.

— Я бы хотел задать несколько вопросов, кое-что уточнить. Не возражаешь? — обратился Миронов к своему помощнику.

— Так вот, гражданин Семенов. Я никак не возьму в толк, почему фашисты остановили свой выбор именно на вас, чем вы им так приглянулись? Повторите еще раз, как вы пошли на предательство, да поподробнее.

Семенов сжался, как от удара.

— Так я же все сказал, гражданин начальник, все как было. Как попал я, значит, в 1943 году в плен, очутился в лагере. Вызвали меня там в это самое гестапо. Били, конечно. Потом бумажку сунули — подпиши. Я и сам толком не знаю, что в этой бумажке значилось, а подписать подписал. Как не подпишешь? Ну, а как подписал, тогда сказали: «Теперь будешь нам сообщать, кто, значит, немцев ругает, кто побег умышляет…»

— И что же, сообщали?

— Нет, гражданин начальник, не сообщал. Сначала говорил, что ничего такого не слышал, не знаю, а там вскоре перевели в другой лагерь. Потом пришли американцы.

— Допустим, хотя и сомнительно. Ну, а дальше что было?

— Дальше? Дальше вызвал меня какой-то американский начальник и сунул бумагу… «На, — говорит, — читай». Смотрю, там эта самая подписка, что ли. Так, мол, и так, обязуюсь сотрудничать с гестапо, сообщать о противонемецких настроениях заключенных. И подпись. Моя подпись. Американский начальник предложил написать другую подписку, уже им, американцам. Я было отказался, тогда он пригрозил: передам, мол, тебя русским вместе с этой немецкой подпиской. Там тебя сразу вздернут. Ну, пришлось и американцам подписать. Потом меня переправили в советскую зону, и я поехал в Крайск…

— Что вы делали в Крайске?

— Поступил проводником на железную дорогу, как до войны. Ну и жил себе. Прошло года два-три, является какой-то гражданин и говорит: «Привет от Джеймса». Это пароль. Я, конечно, перетрусил, а что сделаешь? Велел он мне вещицу одну, пачку папирос, отвезти в Москву и передать одному человеку. Приметы его описал, указал, где встретиться. Так и пошло.

— И много побывало у вас таких, чьи поручения вы выполняли?

— Вот эта самая дамочка «Ферзь», значит, вторая будет.

— Что вы о них можете сообщить?

— Ничего, гражданин начальник, кроме внешности. Даже человеческого имени никто не называл, все по кличкам.

— Скажите, — внезапно задал вопрос Миронов, — вы левша?

Семенов смотрел на него с недоумением.

— Левша, гражданин начальник. А что здесь такого?

— Вам приходилось когда-либо орудовать финкой? Вообще вы нож держите обычно в левой руке или в правой?

Семенов заметно побледнел.

— К-как-к-кой финкой? — спросил он, заикаясь. — Я… я в-вас не понимаю.

Сейчас Андрею нужен был «турист». К вопросу о «туристе» он и перешел: как давно встречается с ним Семенов, как часто встречался, что знает о нем?

Семенова, по-видимому, такой поворот в ходе допроса вполне устраивал: он заговорил свободнее, с большими подробностями. Сосед по скамейке, которому он должен был вручить злополучный коробок спичек, — как же! — он с ним встречается уже третий раз, все там же, на Тверском бульваре. Передавал ему спички, папиросы. Семенов извещал о своем приезде условной телеграммой в адрес какого-то Макарова. Кто такой Макаров, он не знает. Текст телеграммы составлял не сам, получал его от тех, чьи поручения выполнял. Кто такой этот сосед по скамейке, где работает? Этого он, Семенов, не знает. Мужчина серьезный, никогда с ним даже не разговаривал. Возьмет — и все. Остается сидеть на лавке, а Семенов уходит.

…Следующим утром Миронов был уже в Крайске.

Он сжато рассказал Скворецкому о том, что произошло в Москве за последние дни. Скворецкий и Луганов ознакомили его с результатами поездки Савина в Латвию. Кирилл Петрович сообщил, что Войцеховская намеревается выехать на следующий день.

— Вам с Лугановым надо вылетать в Ригу сегодня, — сказал Скворецкий, — за сутки до Войцеховской и Савина, подготовить встречу. До отлета времени не так много: около двух часов. Савин у меня на квартире. Поедем ко мне и все обсудим вместе.

Миронов и Луганов вышли из кабинета, а полковник убирал со стола бумаги, когда дверь приоткрылась и заглянул секретарь Скворецкого.

— Товарищ полковник, тут сообщение.

Через несколько минут он срочно связался с Москвой.

— Семен Фаддеевич, здравия желаю. Докладывает Скворецкий. Только что поступило сообщение насчет Войцеховской. Наши предположения подтвердились: никакая она не Войцеховская. В ней опознали Аннелю Пщеглонскую, дочь польского помещика Казимира Пщеглонского, соратника Пилсудского. Семья Пщеглонских в тридцать девятом году уехала в Лондон. В кругах польской эмиграции в Лондоне Казимир Пщеглонский играл видную роль. В 1942–1943 годах активно вела себя в Лондоне и его дочь Аннеля. В 1944 году она была переправлена из Англии в Польшу.

Во время пребывания в Лондоне Пщеглонская была близка с майором американской разведки Джеймсом. Счел необходимым доложить эти факты безотлагательно, тем более что Миронов и Луганов вот-вот должны вылететь в Ригу. Хотелось знать ваше мнение.

— Понятно, — послышался в трубке голос генерала. — Ну, а вы сами, Кирилл Петрович, что предлагаете?

— Я бы действовал по намеченному плану.

— Хорошо, — согласился генерал. — Действуйте. Желаю удачи…

Когда Скворецкий спустился вниз, к подъезду, Луганов и Миронов его ждали.

Тихо, полушепотом, Скворецкий наскоро рассказал Миронову и Луганову о получением сообщении и разговоре с генералом.

До дома полковника ехали молча. Когда вошли в домашний кабинет Кирилла Петровича, Савин, сидевший в углу дивана с каким-то журналом, поднялся навстречу. Увидев Миронова, забеспокоился.

— Знакомься, — решительно оборвал его Скворецкий, — представитель Комитета государственной безопасности майор Миронов.

Вновь, на этот раз почти в полном составе (не было только Савельева), подробно обсудили план предстоящей операции. Были уточнены все детали, согласованы действия.

— Да, пожалуй, теперь все. Вам с Василием Николаевичем пора, — сказал Скворецкий. — Берите мою машину — и прямо на аэродром. Мы со старшим лейтенантом выйдем чуть попозже.

— Старшим лейтенантом? — переспросил Савин. — Бывшим, вы хотели сказать, товарищ полковник?

— Почему бывшим? Сегодня пришла копия приказа командования Военно-Воздушных Сил. Как это там написано, дай бог памяти? Так, кажется: учитывая, что Савин Степан Сергеевич глубоко осознал совершенные им проступки, а также его искреннее раскаяние, приказ номер такой-то от такого-то числа о лишении Савина офицерского звания и увольнении из армии отменить. Восстановить Степана Сергеевича Савина в звании старшего лейтенанта. Предоставить старшему лейтенанту Савину двухнедельный отпуск, после чего приступить к исполнению служебных обязанностей… Ну, отпуск, ты понимаешь, для наших дел! Значит, выходит, и есть ты самый настоящий старший лейтенант, никакой не бывший.

— Товарищ полковник, — прошептал Савин. — Товарищ полковник…

Он вытянулся в струнку, опустил руки по швам:

— Служу Советскому Союзу!

ГЛАВА 25

В тот же вечер Миронов и Луганов встретились в Риге с командованием пограничников, которое было заранее предупреждено Москвой. Объяснив пограничникам существо предстоящей операции, они выехали в Вентспилс.

До домика рыбака, где жил все эти дни, «входя в роль», Савельев, Миронов и Луганов добрались только к ночи. Дядюшка Имант и Сергей уже ложились спать, но, встретив гостей, принялись хлопотать возле печурки, чистить рыбу, готовить уху.

Пока закипала уха, Андрей сообщил им, что Войцеховская и Савин будут здесь к завтрашнему вечеру. За столом деловых разговоров не велось, но когда с ужином было покончено, Миронов провел, как он выразился, «оперативное совещание», подробно посвятив старого Иманта и Савельева в план предстоящей операции. Потом спросил, где бы он мог укрыться, чтобы не попадаться на глаза Войцеховской. Рыбак молча поднялся и жестом пригласил Андрея. Во дворе вблизи дома находился небольшой сарай, где хранилась рыбацкая снасть.

Туда Имант и привел Миронова.

…Войцеховская, она же Пщеглонская, и Савин, вылетев из Крайска, в Риге не задержались, выехали в Вентспилс.

К вечеру они были в домике рыбака. Старый Имант и его племянник (Савельев уже вполне освоился с отведенной ему ролью) встретили их без особого радушия, как встречают гостей, не принять которых нельзя, хотя визит их не доставляет удовольствия. Старик усадил Войцеховскую и Савина к столу и поставил сковородку с жареной рыбой.

— Спасибо, — сказала Анна Казимировна, — но мне не хочется.

— Нет, — решительно сказал рыбак, — так нельзя. Когда идешь в море, надо кушайт. Сколько будем идти: пять часов, десять, кто знайт?

Тут же взгляд дядюшки Иманта упал на небрежно брошенный на лавку кожаный реглан Савина и аккуратно положенное рядом пальто Войцеховской. Он сделал знак Савельеву: убери, мол, в сени. Савин поднялся было сам, чтобы унести пальто, но Войцеховская воспротивилась.

— Ты можешь убирать свою кожанку куда угодно, — сказала она вполголоса, — но мое пальто останется здесь.

— Ай-ай-ай, — укоризненно пощелкал языком старый рыбак. — нехорошо! Разве может оставлять человек свое пальто в комнате, где кушайт, где живет? Нехорошо.

Взяв из рук Савина реглан, прихватив пальто Войцеховской, старик вышел из комнаты и вынес вещи в сенцы С ним вышел и Савельев. Потом старик вернулся в комнату и сел за стол.

— Скоро будем ехать, — медленно роняя слова, заговорил он. — Начинается ночь, и будем ехать.

Старик помолчал, сделал несколько глубоких затяжек из своей трубки и, переводя тяжелый взгляд с Савина на Войцеховскую, спросил:

— Где есть деньги? Давай сейчас платийт.

Спорили долго. Наконец Войцеховская с ожесточенностью сказала:

— Ладно. Часть суммы в долларах я выдам сейчас, но только часть. Окончательную расплату произведем на месте. Не хотите — убирайтесь к черту!

В этот момент вернулся «племянник» рыбака. Сумрачно посмотрев на него, дядюшка Имант решил закончить спор, пошел на уступки.

— Ладно, — проворчал он, — давайте доллары…

Войцеховская отвернулась к стенке, прикрывая собой сумочку, которую ни на минуту не выпускала из рук, выхватила небольшую пачку банкнот и швырнула через стол старику.

Рыбак подхватил деньги, аккуратно пересчитал их и, поднявшись из-за стола, убрал в почерневшую от времени шкатулку. Затем уселся к столу и принялся что-то старательно царапать карандашом на клочке бумаги.

— В чем дело? — спросила Войцеховская. — Что вы там пишете?

— Расписка, — с невозмутимым видом сказал рыбак. — Я пишу расписка, что получал доллар. Дело требует порядок…

— Расписка? — изумилась Войцеховская. — А к чему она мне? Хотя, — она загадочно улыбнулась, — хотя давайте, пригодится. («Тебе же, старый дурак, хуже. Сам в петлю лезешь».)

— Надо собирайтс, — отрывисто сказал рыбак, отдав расписку. — Быстро, быстро! Время.

«Племянник» проворно юркнул в сенцы и вернулся с верхней одеждой гостей и несколькими грубыми брезентовыми плащами с откидными капюшонами. Два из них он протянул Войцеховской и Савину.

Освещая фонарем дорогу, рыбак повел гостей к дощатому причалу, возле которого покачивался рыбацкий баркас.

— Ход у этого суденышка будь здоров! — прошептал Савин на ухо Войцеховской. — Как черт тянет!

— Ладно уж, помолчи. Лишь бы добраться…

С помощью старого Иманта Войцеховская и Савин перебрались в баркас. Дядюшка Имант и «племянник» мягко спрыгнули вслед за ними. Мотор затарахтел, и суденышко ходко пошло в море.

Прошло минут пятнадцать-двадцать, и на опустевшем причале появился еще один человек. С минуту он постоял, вслушиваясь в монотонный плеск волн, и когда звук мотора заглох вдали, несколько раз включил и выключил электрический фонарь, направляя тонкий луч света вдоль берега. В ответ на этот сигнал где-то невдалеке в море взревел мотор, вспыхнул прожектор и к дощатому причалу, на котором стояла одинокая фигура, помчался пограничный катер.

— Ну как? — послышался с катера голос Луганова. — Как все прошло, Андрей Иванович, нормально?

— Порядок, — ответил Миронов. Он шагнул с причала на палубу катера и обратился к командиру: — Давайте отойдем в море и немного поболтаемся. До назначенного срока еще сорок семь минут.

— Есть.

Катер пошел в открытое море.

… Минул почти час, как баркас дядюшки Иманта покинул берег. Шли ходко. Войцеховская сначала напряженно всматривалась в темноту, потом расслабилась, откинулась к борту, надвинула капюшон и, казалось, дремала. Все шло как по маслу. Еще час-другой, и они будут в водах той страны, куда она стремилась. А там… там…

Где-то вдалеке послышался нарастающий гул мощного двигателя. Старый рыбак застыл у руля, напряженно вглядываясь в темноту, «племянник» зашевелился около мотора. Войцеховская выпрямилась, глянула на Савина.

— Ты слышишь?

Савин не успел ответить. В сотне метров от них вспыхнул ослепительный луч прожектора и, скользнув по верхушкам волн, уперся в баркас, выхватив его весь целиком. Мотор баркаса внезапно заглох. Гул нарастал, близился. Возник второй скоп света, скрестился с первым. Баркас безжизненно качался на волнах.

— Почему выключили мотор? — прохрипела Войцеховская. — Включай немедленно! Надо уходить!

— Куда уйдешь? — тоскливо отозвался рыбак. — Пограничники.

— А ну, старый пень, — взорвалась Войцеховская, — немедленно запускай мотор! А ты пошевеливайся, щенок! — повернулась она к «племяннику». — Твоя небось работа? Заглушил мотор, собачья кровь! А ну, живо!

В руках Войцеховской тускло блеснула вороненая сталь пистолета. Но, к ее изумлению, на лице «племянника» не мелькнуло и тени замешательства. Чуть пригнувшись, «племянник» отчаянным прыжком преодолел разделявшее их пространство. Анна Казимировна выстрелила, но в момент выстрела рука ее была подброшена снизу вверх, и в следующее мгновенье пистолет очутился в руках у Савина.

— Анна Казимировна, вы сошли с ума! — крикнул он, отстраняя ее руку. — Стрелять на глазах пограничников?

— А-а-а-а! — взвизгнула Войцеховская. — Трус, предатель!

Она ударила Савина по лицу, замахнулась еще, но подоспел Савельев — схватил ее за руки. Степан смотрел на нее с нескрываемым презрением.

Пограничные катера, урча моторами, приблизились к баркасу.

— На судне! — послышался властный голос, усиленный рупором. — Откуда, куда идете?

В ответ не раздалось ни слова.

— Перейти на задержанное судно, — прозвучала команда, — взять на буксир.

«Все, — поняла Войцеховская. — Не вывернуться». Но сдаваться она пе собиралась. Пригнула голову, вцепилась зубами в угол воротника своего пальто, с силой сжала челюсти и закрыла глаза. Она знала: хрустнет в зубах раздавленная ампула, и молниеносно действующий яд сделает свое дело…

Но в зубах ничего не хрустит. Она жива, жива….

— Вот так встреча! Никак Анна Казимировна? — раздался с одного из катеров до ужаса знакомый голос. — Зря стараетесь, пани Пщеглонская: ампулы в вашем воротнике нет. Я ее обнаружил и вынул, пока, вы торговались с владельцем баркаса там, в Вентспилсе.

ГЛАВА 26

В первую ночь после ареста Войцеховская думала до рассвета. Теперь она, пожалуй, была рада, что на месте ампулы не оказалось. В самом деле, зачем умирать, к чему? Ведь она, по существу, еще молода. Если чекисты поверят в искренность ее раскаяния, если она выдаст им всех, кто ведет против их страны тайную борьбу (а уж она-то таких знает), тогда можно надеяться на снисхождение. Дадут небольшой срок. А там, там… Чего не бывает?

Или следует все отрицать? Нет, глупо! Слишком много они знают, да и поймана с поличным. Чего стоит одна расписка рыбака, которую у нее изъяли. Расписка. О, старый дурак был совсем не так глуп, как ей казалось! Да, отпираться не имеет смысла. Искренность, только искренность, вот ее последнее спасение.

С чего она начнет? Конечно, с этой скотины Джеймса. Само собой разумеется, Аннеля не будет рассказывать, что сама предложила американцам свои услуги. Она расскажет иначе: Джеймс негодяй, садист. Он сначала совратил ее, а потом шантажировал, угрожая благополучию ее престарелых родителей.

Затем она выдаст с головой Семенова. Не пожалеет, конечно, и Черняева, этого самодовольного «Короля». Правда, с Черняевым сложнее. Судя по всему — фигура. Она это поняла по ряду намеков. Что ей о нем известно? Мало, до обидного мало! Ведь он до поры до времени не действовал, сидел тихо. Как и она, впрочем. А начали действовать — и попались!

К утру план действий у Пщеглонской созрел полностью. Когда появился Миронов, она встретила его вымученной улыбкой.

— Андрей Иванович, голубчик… Да, простите, можно вас так называть?

— От «голубчика» увольте, — сухо ответил Миронов. — Так что вы хотели?

— Я… я хотела поблагодарить вас. Вы спасли мне жизнь. Ну, а я… я вела себя как дура.

— Я выполнял свой долг. Однако оставим разговоры. Пора ехать.

Несколько часов спустя Миронов и Пщеглонская были в Москве.

Генерал с полчаса расспрашивал Миронова о том, как прошла операция. Потом приказал:

— Займитесь Семеновым — проводите эксперимент. Как Савельев? В Москве?

— Вот-вот должен быть, он вылетел следующим самолетом.

— Черняев, между прочим, здесь, в Москве, в институте судебной психиатрии, — заметил в заключение беседы генерал. — Доставлен сегодня утром. Свяжитесь с руководством института и попросите ускорить экспертизу. Пщеглонскую тоже надо допросить.

А Пщеглонская и не думала запираться. На поставленные вопросы отвечала исчерпывающе, почти без раздумья, сама рассказала об объявлении, о спичечной коробке, о водосточной трубе, о саквояже в аэропорту, под подкладку которого Черняев упрятал микропленку со шпионскими сведениями. Пленку эту, рассказала Пщеглонская, она извлекла, перенесла на спичечную коробку и переправила через Семенова в Москву. Кому — она не знала. Ей известно было только имя Макарова, в адрес которого следовало посылать условные телеграммы.

Занончив допрос, Миронов пригласил Савельева, уже успевшего прилететь. Проинструктировав его, он велел ему ждать в соседнем кабинете, а сам вызвал Семенова.

— Вернемся к вопросу о том, как вы были завербованы гестапо, — начал Миронов. — Только говорите правду.

— Гражданин начальник, — взмолился Семенов, — но я все сказал, Христом-богом клянусь…

Миронов сделал незаметный знак своему помощнику. Тот молча вышел из комнаты.

Прошла минута, другая, дверь в кабинет, спиной к которой сидел Семенов, открылась, и тихо вошел Савельев. Он молча встал рядом с Мироновым. Семенов бросил на вошедшего вопросительный взгляд, затем взглянул снова и вдруг замолк на полуслове. Челюсть его отвисла, в глазах появилось выражение ужаса.

— Что? — прервал тишину Миронов. — Узнали, гражданин Семенов?

— Н-не м-может быть! Он же мертвый, м-мертвый!

— Ага, значит, финку вы держали в левой руке. Можно записывать?

— Пишите, — глухо, прерывающимся голосом сказал Семенов.

Теперь его показания не были похожи на те, что он давал прежде: он не щадил не только других, но и самого себя. Начал с рассказа о том, как по распоряжению Черняева пытался убить Савельева. По его словам, Черняев месяца полтора назад вызвал его в кабинет и сообщил, что, как ему кажется, возле него постоянно кто-то крутится. «Этого типа надо убрать», — коротко приказал он. Черняевым был разработан и план убийства.

Что? «Ферзь»? О «Ферзе» он сказал все, что знал, добавить нечего. Встречалась ли «Ферзь» с Черняевым, была ли с ним знакома? Этого он не знает, но вроде бы нет, не похоже.

Семенов признался, что, очутившись летом 1943 года в плену, в лагере, из страха перед гитлеровцами выдал сначала комиссара своего полка, случайно оказавшегося в том же лагере, а потом уже, по заданию гестапо, стал предавать других. Так и стал он секретным сотрудником гестапо, а затем американской разведки, стал предателем, изменником.

Не хуже Семенова, как узнал Миронов, вел себя и «Турист» — Ричард. Он называл всех и вся. Уже был арестован Макаров и еще один агент «Туриста», о котором тот поспешил сообщить. Большим этот резидент в обличье туриста не располагал. Да, не густо у него было…

Следующим утром Миронов вызвал на допрос Пщеглонскую. Начал он этот раз с вопросов о Черняеве.

— Скажите, — спросил Миронов, — что вам известно о Черняеве? Как, кстати, его кличка? Ах, «Король»? Отлично. Итак, расскажите все, что знаете об этом «Короле»: кто он, откуда?

— К моему глубокому сожалению, почти ничего, если не считать того, что знал о нем почти весь Крайск: один из руководителей номерного строительства. Скажу прямо, я была просто огорошена, когда он предстал передо мной в облике представителя американской разведки.

— Когда это произошло?

— Около полугода назад, в апреле. Встречалась я с ним считанное количество раз, вначале. Затем была намечена система передачи материалов, которые я должна была переправлять в Москву. Этой системой мы в дальнейшем и пользовались. Кто такой Черняев, откуда взялся, я не знаю, но полагаю, что Черняев не подлинная его фамилия.

Допрос был прерван телефонным звонком: требовал Крайск, звонил полковник Скворецкий.

Расспросив Андрея о результатах последних допросов, Кирилл Петрович сказал:

— Теперь слушай наши новости. Появился Корнильев, брат Ольги Николаевны. Вернулся из экспедиции.

— Понятно. Что, алмаатинцы звонили? Они это выяснили?

— Какое там выяснили. Он у них в тамошнем КГБ. Пришел и не уходит. У него, дескать, важное сообщение.

— Что за сообщение?

— А этого никто не знает. Корнильев заявил, что дело касается его сестры, проживавшей в Крайске. Алма-атинские товарищи, памятуя наказ Луганова, расспрашивать Корнильева не стали, а связались с нами.

— Надо же что-то делать, — озадаченно сказал Миронов. — Поручить кому-нибудь там с ним побеседовать.

— Нет, туда уже вылетел Луганов. Как побеседует с Корнильевым, будет звонить тебе.

ГЛАВА 27

Луганов напомнил о себе день спустя, самым неожиданным образом. В разгар рабочего дня Миронова оторвал от дел телефонный звонок.

— Андрей Иванович, — послышался знакомый голос, — Это я, Луганов. Звоню с аэродрома.

— Ты же должен быть в Алма-Ате?

— А я и был в Алма-Ате, а теперь здесь, в Москве, на аэродроме. Через часа полтора доберусь до тебя, тогда все поймешь. Я тебе зачем звоню? Ты пропуск закажи, два пропуска — мне и Корнильеву.

— Корнильеву? Георгию Николаевичу?

— А кому же еще? Конечно, Георгию Николаевичу, брату Ольги Николаевны. Он здесь, со мной.

— Хорошо, — сказал Миронов. — Пропуска сейчас закажу.

Прошло немногим больше часа, и Луганов с Корнильевым вошли в кабинет Миронова. Достаточно было одного взгляда на Корнильева, чтобы понять, что человек это волевой, мужественный, много повидавший.

— Что, Георгий Николаевич, — спросил Миронов, когда они были представлены друг другу, — прямо из экспедиции?

— Да, — заметно волнуясь, сказал Корнильев, — только вы извините меня, я не хотел бы отвлекаться. Речь идет об Ольге, моей сестре…

— Понимаю, — настораживаясь, сказал Миронов. — Понимаю. Слушаю вас.

— Мне известно, — все больше волнуясь, продолжал Корнильев, — что Ольгу принимают за предательницу, шпионку. Это недоразумение, чудовищное недоразумение! Ольга всегда, всю жизнь была человеком честным, порядочным. Она бывала порой горяча, невыдержанна, могла ошибиться, но человек она чистый, головой ручаюсь.

— Да вы успокойтесь, Георгий Николаевич, успокойтесь. Ваши переживания понятны, но поймите и вы нас: факты, свидетельствующие против вашей сестры, серьезны. Ведется расследование. Пока оно не закончится, я вам сказать ничего не могу, не вправе…

— Боже, да о чем вы говорите? — схватился за голову Корнильев. — При чем тут мои переживания, какую играет роль, что вы можете и что не можете сказать? Ольги-то уж нет…

Дыханье у Корнильева перехватило, он глухо кашлянул, опустил голову, но тут же резко выпрямился.

— Никакой информации я от вас не жду, — резко сказал Корнильев. — Поздно. Речь идет о восстановлении честного имени Ольги, пусть посмертно. О выяснении, кто был ее убийцей. За этим я и приехал.

— Но как вы можете знать больше того, что знаем мы, знать, кто был убийцей вашей сестры? Кстати, убийца нам давно известен. Так что, говоря по совести, я не понимаю… — Миронов развел руками.

— Нет, — сурово возразил Корнильев, — убийцу Ольги вы не знаете. Вернее, вы знаете, кто ее убил, но что это за человек, вам неизвестно.

— А вам, вам известно? — резко спросил Миронов.

— Может статься, да, — неожиданно спокойно сказал Корнильев.

Вмешался Луганов.

— Послушайте, товарищи, — сердито сказал он, — что-то у вас не то получается. Георгий Николаевич, почему вы не даете Андрею Ивановичу письмо, к чему все эти разговоры?

— Простите, — смутился Корнильев. — Надеюсь, вы поймете мое волнение.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака объемистый конверт и протянул Миронову.

— Еще раз прошу простить, — сказал он. — Ведь именно это письмо привело меня в КГБ. Вся беда в том, что поздно…

Миронов взял из рук Корнильева письмо и внимательно осмотрел конверт. Он сразу заметил, что обратного адреса на конверте не было, но зато стоял штамп места отправления — Крайск, и дата: 15 мая текущего года.

«Пятнадцатого мая, — подумал Миронов. — Ровно за две недели до гибели Ольги Николаевны. Но когда же оно было получено в Алма-Ате? Где пролежало без малого пять месяцев? Судя по алма-атинскому штампу, письмо, отправленное авиапочтой, было получено в Алма-Ате 18 мая, то есть за полторы недели до того дня, как была убита Корнильева. Почему же Георгий Николаевич только сейчас явился с этим письмом?»

Корнильев, заметив, как внимательно Миронов рассматривает почтовые штампы, сказал:

— Наша экспедиция покинула Алма-Ату как раз восемнадцатого мая, ранним утром. Задержись я на сутки, и письмо было бы вручено вовремя. Но… В общем об этом нечего говорить… Дня за три до отъезда в экспедицию я, как обычно, отправил семью на все лето на Украину, к родителям жены. Квартира оставалась пустой. Жена с ребятами вернулась в конце августа, к началу учебного года. За время нашего отсутствия накопилось много корреспонденции — у меня большая переписка, которую жена не имеет привычки просматривать. Письма, адресованные мне, она складывает на моем рабочем столе. Там до дня моего возвращения лежало и это письмо. Ну, что было дальше, объяснять нечего.

Миронов вынул из конверта несколько листков почтовой бумаги, исписанных мелким, неровным почерком. Ольга Корнильева писала:

«Жорж, дорогой!

Мне очень трудно об этом писать, трудно писать тебе, но больше некому, ты прости. Когда бывало очень трудно, я всегда в тебе находила опору. Моя вина, что вот уже столько лет я многое от тебя утаивала. Жорж, помоги, я зашла в тупик. Мне так страшно! Если бы ты смог сам приехать, ты знал бы, что делать. Я пишу глупо, путано, но так все ужасно, так неимоверно тяжело…

Тогда, когда мы с тобой встретились после окончания войны, я сказала тебе не всю правду. Боялась. Но дольше молчать нельзя… Попробую рассказать по порядку. Я тебе уже говорила, что после отправки в тыл к гитлеровцам работала радисткой одного из партизанских отрядов. Потом я была ранена и попала в плен. Так все оно и было. Но ни тебе, никому другому я не говорила о том, что произошло со мной в фашистском аду. Люди там в лагере умирали ежедневно, ежечасно. Как я, обессиленная раной, осталась, жива, не знаю. Но я жила и выжила, несмотря на ту встречу, которая там произошла, с которой все и началось…

О подробностях писать не хочу, не могу, но в лагерях среди пленных я как-то увидела одного человека, узнала его. Кто он, не спрашивай. Вот если бы ты его увидел… Ладно. Он меня тоже узнал и сделал знак: не подавай, мол, виду. Прошел день или два, и этот человек появился в том бараке, где жила я. Он принес кусок клейкого лагерного хлеба, сала и — что было куда дороже — слова бодрости, веры в будущее. С тех пор он стал появляться часто, подкармливая меня и моих подруг, возвращал нас к жизни.

Как умудрялся он все это делать, мы не знали, но были уверены, что это один из руководителей подпольной организации лагеря, о существовании которой мы догадывались. Девушки, страдавшие, как я, радовались за меня: ведь это был мой товарищ, друг. Меня он выделял среди других, ради меня появлялся здесь…

Сколько прошло недель, месяцев, я не знаю, не помню: я плохо тогда соображала. Но вот настал день, ужасный день, каждая минута которого никогда не изгладится из моей памяти. Еще с вечера по лагерю прошел слух, будто разгромлена подпольная организация, готовившая массовый побег пленных, будто руководители ее схвачены.

Наступило утро. Нас, всех, кто был в лагере, выстроили на центральном плацу. Мы стояли час, может быть, два. Стояли не шевелясь, под дулами автоматов и пулеметов, перед ощеренными пастями рвавшихся со сворок собак. Посреди площади высились виселицы, одиннадцать виселиц.

Многие из нас, кто был послабее, падали, чтобы никогда не подняться. Их пристреливали. Но я держалась, стояла…

Вдруг послышался шум и показались смертники, одиннадцать смертников. Что с ними сделали! Они брели, спотыкаясь на каждом шагу, в изодранной одежде, в сплошных кровоподтеках, истерзанные, но несломленные. Да, они умерли как герои.

Виселицы, на которых оборвалась жизнь наших товарищей, окружила толпа лагерных начальников, и вот в этой толпе я увидела того человека. Нет, он был не в кандалах, не в лагерном одеянии: на нем была фашистская форма. Среди палачей он держался, как равный среди равных.

Невозможно передать, что я пережила, увидев его в этом обличье. Но мучения мои на этом не кончились, они только начались. Этот негодяй пошел вдоль наших рядов, кого-то выискивая. Я похолодела, поняв кого… Так оно и оказалось. Увидев меня, он подошел, дружески потрепал меня по щеке и громко сказал: «Не робей, девочка, все будет в порядке». Затем прошел дальше.

Почему я не плюнула в его гнусную физиономию, не ударила его, не знаю: я просто была раздавлена, мертва, не могла шевельнуться…

Что было потом, вряд ли надо писать: если меня и не убили товарищи, то скорее всего потому, что никто не хотел марать руки. Но как они меня презирали, как презирали… Нет, даже вспомнить об этом ужасно…

Прошло несколько дней, и меня вызвали к начальнику лагеря. Там был и он, этот зверь. Нет, меня не били, надо мной не издевались — наоборот. Со мной говорили как с единомышленником, со своим, и это было самым непереносимым. Сжав зубы, я молчала. Их, однако, это мало беспокоило, они уже все решили.

«Фрейлейн Ольга, — сказал начальник лагеря, — здесь вам дольше оставаться нельзя. Завтра вас переведут в другой лагерь, там вам будет лучше. Но фамилию вам придется сменить. Корнильеву теперь знают слишком многие, вести могут дойти и до других лагерей. Отныне вы будете Велично, Ольга Величко».

Ничего, кроме смерти, я не ждала. Но умереть мне не посчастливилось, я осталась жить, как… Ольга Величко.

На следующий день меня перевели в другой лагерь, потом еще в один… Прошло около года, война шла к концу. Того человека я больше не встречала, да и никто другой меня не вызывал. Кончилась война. Я находилась на западе Германии и очутилась в руках американцев, в лагере для перемещенных лиц. Прошло еще около года, и все началось сначала. Меня опять вызвали, на этот раз к американскому начальству. В кабинете сидело двое в штатском, я их видела впервые. Оба они вполне прилично говорили по-русски. Как оказалось, они превосходно знали все, что со мной произошло, как и почему я превратилась в Величко. Не тратя времени попусту, они заявили, что намерены передать меня вместе с группой других «перемещенных лиц» советским властям, но если там узнают мою историю…

Я пожала плечами, мне было все равно. Они это заметили. «Напрасно вы так безразлично к этому относитесь, — заявил один из американцев. — Подумайте о своих близких, что ждет их? Ваше разоблачение грозит тяжелыми последствиями для вашего брата, для тети, дяди. Ваш дядя, кстати, известный профессор Навроцкий, не так ли?»

Нет, муки мои не кончились. Впервые со мной заговорили о моих близких, и это было страшнее всего, что я пережила раньше.

«Впрочем, зачем вам погибать? — сказал тот же американец. — То, что знаем о вас мы, русские не знают и никогда не узнают, если вы будете себя вести хорошо».

Оказывается, «вести себя хорошо» означало: вернувшись на Родину, стать шпионкой, предателем».

Миронов на минуту прервал чтение, задумался. Да, слова «русские не знают и… не узнают… Будете вести себя хорошо…» были ему знакомы. Именно с этих слов начиналась запись на клочке бумаги, обнаруженном в куртке Корнильевой.

Луганов перехватил его взгляд и кивнул головой: читай, мол, читай дальше.

Андрей вновь взялся за письмо.

«Жорж, — писала Корнильева, — на минуту представь себе, ведь я ничего плохого не сделала, а меня загнали в западню, предложили стать предателем, изменником…

Я, конечно, отказалась. Тогда они заявили, что все равно передадут меня в советскую зону и все обо, мне сообщат, что я погублю тебя, твою семью, дядю, тетю… Ты понимаешь?

Что было делать, какой мог быть выход? Промучившись ночь, я приняла решение: наутро я согласилась на их требование, подписала какое-то обязательство, получила адрес, по которому должна была явиться в Воронеже (мне было предложено ехать в Воронеж, где, по их сведениям, находились дядя и тетя), и через несколько дней оказалась в советской зоне.

В Воронеж я, конечно, не поехала, я и не собиралась туда ехать, как не собиралась выполнять их гнусные задания. Цель у меня была одна: вернуться на Родину, где-нибудь затеряться и умереть на родной земле, не принося никому вреда.

Так бы оно и было, если бы я не выбрала Куйбышев, не встретила Садовского. Ах, Жорж, что это за человек, как много он для меня сделал! А я?

Ладно, наберись терпения, конец близок. О дальнейшем, кроме последних двух лет, писать не буду. Ты знаешь, как день за днем, шаг за шагом Валерьян Сергеевич возвращал меня к жизни, стал моим мужем. Знаешь, как мы жили… Не знаешь только, что все эти годы творилось у меня на душе, с каким ужасом я глядела на каждого нового человека: не подослан ли он? Но нет, судя по всему, они потеряли мой след. Только окончательно убедившись в этом, я дала согласие стать женой Валерьяна Сергеевича. А тревога все-таки полностью не проходила, хотя с каждым годом становилась меньше. И вот когда я уже думала, что все позади, свершилось непоправимое: мы поехали с Валерьяном Сергеевичем в Сочи. Я тебе писала тогда. О, если бы я могла знать, чем кончится эта поездка!.. Через несколько дней после приезда мы решили отправиться в дендрарий, и там… там я увидела этого человека. Да, это был он. Самое страшное, что и он заметил меня. Я попыталась ускользнуть — напрасно. Он меня выследил.

Я умоляла Валерьяна Сергеевича бросить все, немедленно уехать, скрыться, бежать. Но объяснить мужу ничего не могла. А Валерьян Сергеевич меня не понимал, мои просьбы принял за блажь, за каприз…

Прошел день, и, воспользовавшись тем, что муж ушел из санатория, этот негодяй проник ко мне в палату. Разговор был коротким: с первых же его слов мне стало ясно, что он знает все, знает о моем обязательстве американцам.

Да, выбора не было, и вот я бросила мужа, стала «женой» инженер-подполковника Черняева (в таком облике выступал теперь этот человек).

Первое время он меня не очень посвящал в свои дела, старался сломить, сломить окончательно. Этого он не добился. Поднять открытую борьбу против этого зверя у меня не хватило сил, но и помощницей в его преступных делах я не стала. Что я могу сказать еще? Сейчас все накалено до предела.

Жорж, дорогой, я измучилась, извелась. Вот уже год, как я пишу тебе письмо за письмом и рву, рву».

Миронов остановился, провел рукой по лбу: да, вот он, ответ, вот откуда этот злосчастный клочок бумаги.

«…пишу тебе письмо за письмом и рву, рву, — читал Миронов. — Но это я отправлю — больше нельзя. Молю тебя, приезжай, ты найдешь выход. Если не сможешь, напиши, телеграфируй. Я придумаю что-нибудь, сама приеду к тебе. Только не пиши на домашний адрес, пиши до востребования, не то письмо может попасть в лапы этого зверя.

Да, кстати, последние дни он стал что-то ласковый, уговаривает меня съездить на курорт. Что-то еще удумал? Сегодня пятнадцатое. Письмо ты получишь через три-четыре дня. Десять дней я буду ждать ответа. — Значит, до двадцать седьмого-восьмого. Можешь не отвечать: я все пойму. Тогда будь что будет!

Прочитав последние строки письма, Андрей так сжал кулаки, что побелели костяшки пальцев. Он порывисто встал, шагнул к Корнильеву и протянул ему руку.

— Простите, Георгий Николаевич, что неласково вас встретил, но кто мог знать, мог подумать!.. Эх, Ольга Николаевна! Вот глупость, какая глупость! До чего ее запугали! Ну что ей было сказать раньше, сказать правду Валерьяну Сергеевичу, прийти прямо к нам! Ладно, перейдем к делу. Так, Георгий Николаевич, можете ли вы что-либо сказать об этом человеке? Кто он? Из письма можно понять, что он вам известен?

— Ума не приложу, — развел руками Корнильев.

Миронов задумался.

— А что, Георгий Николаевич, — вдруг сказал, он, — если мы вам покажем этого… Черняева? Вдруг узнаете?

Корнильев вздрогнул.

— Если надо, — сказал он сдержанно, — я готов.

— Сделаем так, — решил Миронов. — Видите, здесь в стене нечто вроде пиши, там висит мое пальто. Ниша задернута портьерой. Я вызову так называемого Черняева на допрос ненадолго, а вы спрячетесь тут, в нише. Из-за портьеры вы сможете рассмотреть этого человека, он же вас видеть не будет. Согласны?

Корнильев пожал плечами:

— Как вам будет угодно. Я вполне полагаюсь на вас.

Миронов распорядился доставить на допрос арестованного Черняева. Корнильев укрылся за портьерой. Наконец в дверь постучали, в комнату ввели арестованного.

— Так-с, гражданин!.. — Миронов сделал, паузу, — Черняев. Давненько мы с вами не виделись. Ну что ж, возобновим знакомство?…

— Гав, — неуверенно произнес Черняев, исподлобья поглядывая на Миронова. — Гав!

Миронов брезгливо поморщился.

— Довольно, хватит… Никакая вы не собака и никакой не сумасшедший: вот акт экспертизы.

Тот, кто выдавал себя за Черняева, глядя все так же исподлобья, настороженно молчал.

— Что, — спросил Андрей, — поскольку от собачьего лая приходится отказаться, решили опять играть в молчанку? Не ново! Было уже, гражданин, было. В последний раз спрашиваю, вы намерены давать показания?

— Мне не о чем говорить, — глухо сказал Черняев. — Я давно все сказал.

— Ого, вы, оказывается, не разучились разговаривать!

— Но, гражданин следователь, я действительно был болен.

Продолжать допрос не имело смысла.

— Вот что, гражданин… Черняев, — спокойно сказал. Миронов. — Так дело не пойдет. Терять с вами время попусту я не собираюсь. Посидите еще в камере и подумайте. Получше подумайте.

Как только Черняева вывели из кабинета, Миронов подошел к нише и отдернул портьеру. Корнильев сидел, сгорбившись, охватив руками голову. На его побледневшем, изменившемся лице застыла гримаса отвращения. Тихо, сдавленным голосом он произнес:

— Это Марковский. Серж Марковский.

Прошло полтора месяца. Следствие было закончено. Правда, Миронову, его помощникам, а также Луганову с Савельевым, которые по просьбе Миронова до окончания следствия были оставлены в Москве, пришлось основательно потрудиться: шли бесконечные допросы, очные ставки, экспертизы. Арестованные вели себя так, словно бежали наперегонки: каждый торопился выложить, что знал, боялся отстать от своих вчерашних сообщников. Один безжалостно топил другого, спешил изобличить на очной ставке.

Не отставал от других и Марковский.

Как выяснилось, он был связан с германской разведкой еще в тридцатых годах. Бежав накануне войны в фашистскую Германию, он пришелся ко времени. Его взяли на работу в гестапо. Там он быстро сделал карьеру. Во время Великой Отечественной войны специализировался на «работе» по советским военнопленным: он выискивал подпольные организации среди пленных в гитлеровских лагерях, осуществляя чудовищные провокации, был виновником смерти сотен и сотен людей.

Именно в это время он встретил в одном из лагерей Ольгу Корнильеву. Он решил скомпрометировать Ольгу, спровоцировать ее, создать такие условия, которые вынудили бы ее стать агентом гестапо. Лишенный сам хотя бы намека на такие чувства, как честь, совесть, долг перед Родиной, он не сомневался в успехе, не мог предположить, что двадцатидвухлетияя девушка найдет внутренние силы разрушить все его иезуитские комбинации, не станет предателем.

Однако гестаповцам не суждено было осуществить свои намерения, и не только из-за сопротивления Ольги: война кончилась, фашистский «рейх» рухнул. Но тут в игру вступила американская разведка, обнаружившая Корнильеву в одном из лагерей для «перемещенных лиц». Автор всей этой гнусной интриги — Марковский — был тогда далеко. Года за полтора до поражения Германии крупный чин гестапо, допрашивая командира партизанского соединения Капитона Черняева, попавшего в лапы к фашистам, заметил портретное сходство между этим партизаном и своим подчиненным — Марковским. Судьба Марковского была решена: прошла неделя, и, превращенный в Черняева, он очутился в районе действий советских партизан с серьезным, но не опасным для жизни ранением, Потом — доставка на Большую землю, госпиталь, возвращение в строй, мирные годы.

Знание строительного дела, сообразительность, изворотливость и недюжинное владение искусством перевоплощении помогли Марковскому около полутора десятков лет разыгрывать роль Черняева. Марковский кружил по отдаленным от центра стройкам, не задерживаясь нигде больше чем на год, на два, тщательно избегая мест, где можно было столкнуться с теми, кто близко знал подлинного Черняева.

Работал он теперь на других хозяев. Еще в начале сороковых годов, бывая по делам гестапо в Швейцарии, предусмотрительный Марковский установил связь с американской разведкой, стал двойником. Естественно, что после краха фашистской Германии этот прожженный шпион не остался без хозяев.

Встреча с Корнильевой в Сочи была для Марковского полной неожиданностью, произошла случайно, но он сумел ухватиться за эту случайность. Однако, терроризировав Ольгу, вынудив ее бросить Садовского и уехать с ним, окончательно сломить ее он не смог. Около двух лет истязал Марковский Корнильеву, но ничего не добился. Тогда, убедившись в бесплодности своих усилий, он ее уничтожил.

Вся отвратительная картина преступления Марковского, как и его сообщников, шаг за шагом раскрылась в ходе следствия. И вот теперь клубок был размотан до конца, следствие закончилось.

…Придя в это утро на работу, майор Миронов по давней привычке развернул свежий номер газеты «Правда». В глаза бросилось краткое сообщение на последней полосе:

«Как просто, — усмехнулся про себя Андрей, — «раскрыта», «обезврежена»! Всего несколько строк… А что стоит за этими строками!.. Впрочем, чего это я «расфилософствовался», как сказал бы милейший Кирилл Петрович. Пора и за работу».

Андрей отложил газету в сторону и придвинул к себе тонкую коричневую папку, в которой лежало пока всего лишь несколько бумажек. На обложке стояла короткая надпись: