Искатель. 1965. Выпуск №1

Лев КРИВЕНКО СОЛДАТСКАЯ СКАЗКА 1943 ГОДА

Получили приказ укрепить оборону. Роту нашу — автоматчиков — отрядили в помощь саперам.

Ночами перед окопами мы вбивали в землю колья, опутанные крест-накрест колючей проволокой.

…Как только заползешь в землянку, сразу услышишь разговор, начала которого никто не помнит и конца которому не предвидишь.

— Вздремнуть бы, — кто-нибудь говорит.

— Вот закрываю глаза, — подхватывает другой, — считаю: один, два… до сотни, опять с копейки, а сна нет. Какое-то предчувствие мутит. Ночью-то опять пойдем рогатки ставить.

И один совет от всех превратностей:

— Закури лучше. Освежи душу.

И никто не говорит вслух о том, что у каждого в ушах еще отдается крик взводного. Взводного ранило сегодня ночью, хотя и стояло вокруг затишье.

Война! Но и на войне хочется быть огражденным от всего непредвиденного, хочется, чтобы все случайное было бы только выигрышем. Целесообразность, живущая в нас, невольно разыскивает целесообразности и в том, что тебя обступает: одно дело настоящее наступление, другое — быть сбитым шальной пулей.

— Суслов, расскажи сказочку.

— Курский соловей, поведай.

— Вот считаю, а сна все нет и нет.

Суслов закуривает и долго молчит.

— Да, не спится, — соглашается Суслов и щурится, словно бьет ему в лицо курское луговое солнце.

Скуластое загорелое лицо Суслова заросло рыжей щетиной, рассечено морщинами. Одни морщины с въевшейся землей, глиной, другие — сетчатые — пучком собрались у сощурившихся смеющихся глаз.

— Это было давно, — Суслов, вспоминая, зажмурился. — А может быть, и недавно… У царя была дочь.

И сразу стало как-то веселее, уютней и теплее. «И откуда у него что берется? Вот почему, оказывается, курские соловьи мировую славу имеют», — одобряли Суслова.

— Приказал царь не выпускать дочь на улицу, на торговую площадь. Держал в голове думку: «Как бы чего боком не вышло. Нынче, — думал царь, — только закрой глаза, а потом пеняй на себя — прошляпил. Девчонки-то зыркают по сторонам». Приказал царь строго-настрого: дальше двора ни шагу. А за двором — городской сад. Оттуда — музыка, смех и визг. Слушала царская дочь этот смех и мечту заимела туда попасть.

— А как ее звали-то? — кто-то спросил.

— Не сбивай. Дальше, дальше, — потребовали другие.

— Пристала к царю: «Папань, а папань, пусти меня погулять». Царь — нет да нет. Но любил он дочь. А как не уважить человека, если души в нем не чаешь, — и дал все же согласие. Вызвал автоматчиков.

— Во дает! — кто-то крикнул.

Все засмеялись, и стало еще свободнее, еще раскрепощеннее.

— А были среди автоматчиков разные: и приземистые, и грудь колесом, и плакальщики, и стойкие. Без малокровных и в старину дело не обходилось. Жизнь, она, брат, разнокалиберных рожает.

Нарядилась царская дочь в свое лучшее платье, прическу навела и пошла под охраной на белый свет посмотреть, повадки людей узнать, с соседями свести знакомство.

Да… как-то в воскресенье она и пропала. Прибежала стража к царю, упала в ноги. Царь сразу учуял: «Где дочь? Сони! Ротозеи! Зайцы!»

«Идем, идем, — залепетал старший, — оглядываемся: была — и нет, как сдунуло. Только белое пятно мельтешит».

«Я покажу вам «сдунуло». Такое «сдунуло» покажу! Проморгали!» — закричал царь. Затопал ногами. Велел звонить во все колокола, разослать гонцов по заморским землям.

На площадь согнали народ, прокричали царский указ: «Кто найдет мою дочь, тому полцарства и ее рука!»

В землянке сгущается махорочный дым, плывет вверх и, приплюснувшись к потному накату, не расползается, а оседает туманом.

— В это самое время в пивной дым коромыслом стоял, — говорит Суслов. — Спорили капитан с разбитого корабля и портупей-прапорщик, отставленный от службы за самоуправство и неподчинение высшему начальству. А также за свое мнение, что, кроме него, никто не смыслит в деле вождения войск. Третьим среди них был Иван. Он больше молчал, сидел как в гостях. Они пропили все деньги и дошли уже до рубашек.

«Все дело в атаке! В Урру! — кричал портупей-прапорщик. — К чему все эти академии, училища! Встали — Урра! Наша взяла. Это говорю я, портупей-прапорщик. А то что за жизнь пошла! Окопались, зажирели. Чиркнуть из автомата — и разговор короткий».

«Сообразить чего-нибудь надо, — сказал капитан, — а то сосет».

А кто-то в это самое время начал гуторить о царском приказе.

Иван дал мысль: «Не попытать ли судьбу?»

Портупей-прапорщик подскочил и подхватил на лету мысль Ивана, еще горячую. «Я придумал! — закричал он. — Айда к царю! Просить корабль. Потребуем продуктов с запасом на три года. Будем жить припеваючи. Это так же верно, как то, что авось — не бог, а полбога есть, как то, что у меня на шкуре, кроме последней рубахи, ничего нету».

Сказано — сделано.

«Почему харчей на три года?» — удивился царь.

«Государю, — сказал капитан, — этот срок кажется длинным, как английская миля, когда ее ядрами замеряют, и любовь царя к дочери не может, конечно, примириться с таким длинным сроком, но…»

«Но! К чему вся эта дипломатия? К чему «но», которое не погоняет даже лошади! — перебил портупей-прапорщик и забил себя в грудь. — Мне, прапорщику! Сон… Вещий сон видел. Корабль с крыльями улетал за море, и на нем белое облако».

«И старшой об этом твердил, — задумался царь, но, глянув на бессловесного Ивана, буркнул: — По рукам! Только поспешите».

Корабль отплыл. Море. Воды много, а пить нечего.

Они обрадовались, когда выступил зеленый остров. Приняли решение: поохотиться, побегать по земле — размяться.

В чаще острова Иван заметил сруб, схожий с выкорчеванным пнем. Тут они и сделали привал. С утра бросили жребий: кому идти на охоту, а кому остаться и соображать обед. Жребий выпал на капитана. Капитан напарил каши и, увидев на лежанке дудочку, начал перебирать на ней. На звук открылась дверь, и ввалился старик в лаптях. Попросил капитана по-христиански поделиться с ним, странником.

«Самим мало, попрошайка лаптежный».

«Мало», — обиделся старик. И, оглушив капитана посохом, сам все съел и ушел. А когда возвратились портупей-прапорщик и Иван, обвешанный дичью, то капитан отговорился тем, что они, дескать, скоро причалили…

«Эх, ты, — скривил губы прапорщик. — Вот я завтра закачу пир. Пальчики оближете. Нам, пехоте, к морю не привыкать».

На другой день прапорщик нажарил, напарил и, поджидая, заиграл на той свистульке. Снова открылась дверь, и тот старик опять объявляется и просит угостить его, помочь человеку, потерпевшему кораблекрушение.

«Всем давать — сам ноги протянешь», — огрызнулся портупей-прапорщик.

«А, скупердяга! Получай за скупость!»

Когда капитан и Иван, волоча за собой сухостойное для костра дерево, вернулись, прапорщик развел руками.

«Прав капитан. Тут ни дров сухих поблизости нету, ни пресной воды».

Наступил черед Ивана. Он приготовил обед, приправил для вкуса разными укропными травками, натаскал про запас и дров и воды и, сделав все на совесть, так, чтобы обрадовать капитана и прапорщика, заиграл на дудочке. Опять вваливается старик.

«Пахнет дюже аппетитно, не угостишь, служивый?»

«Ешь, — сказал Иван, — на здоровье».

«Живность хорошо прожарилась», — похвалил старик.

Иван вздохнул.

«Да, — согласился он, — закусочка приличная, а горло промочить нечем».

«Э, не горюй. За этим дело не станет». — И старик что-то шепнул. Вмиг, как по волшебству, на столе выросла бутылка, так с пол-литра.

На чем я остановился? — спросил Суслов.

В ответ он услышал глубокое дыхание, сопение, всхрапывание. Снаружи ходил часовой. Слышались далекие разрывы мин. Обсыпались стены землянки.

Где-то рядом мяукала одичавшая кошка.

Днем копали траншею.

Над передним краем расползается тишина. Печет солнце. Обнадеживающее сизое облачко собралось над лесом и, не загустев, испарилось.

Изредка, лениво перекатываясь через лес, прогромыхивал артиллерийский раскат и, не срывая ничего, где-то далеко скатывался. И тишина становилась как бы еще плотней. А впереди — речка, зажатая с берегов зеленью. И на повороте реки — песчаная отмель.

«Покупаться бы!» Все увидели, как прошли вдруг над окопами откуда-то выскочившие утки и, снизившись, подняв брызги, легли на реку. Сразу сухо треснули выстрелы. Здесь ничто не должно отвлекать от отмеченных на карте ориентиров.

И все были довольны, когда утки тяжело поднялись и с шумом стремительно пролетели в сторону наших тылов.

Во время перекура опять пристали к Суслову:

— Доскажи сказочку.

— Поведай.

— На чем я остановился? — спросил он.

— Пол-литра на столе! — закричали вокруг.

— Да вы же храпели, — удивился Суслов.

— Твое и в спячке врезается.

— Ну, ладно. Иван повеселел. Высосали они эту бутылку, Иван и расчувствовался: «Мало».

«Это дело в наших руках», — и старик опять прошептал что-то по-своему. На столе сразу выстроилась батарея бутылок. Иван сбросил шапку и крякнул:

«Пить так пить! — И пошли летать стаканы. Старик же носом заклевал, а Иван, войдя во вкус, только голос подавал: «Пить так пить!»

Он обнял гостя, и начали они песню спивать: «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…» Расчувствовался и старик, прослезился, да и говорит: «Правильный ты мужик, Иван. Бери, к чему душа лежит». И дает Ивану связку ключей.

Старик ушел, а Иван стал примерять ключи ко всем отверстиям, что находил в стене. Вдруг что-то трынкнуло, и открылась дверца, раньше неприметная. Иван присвистнул, вошел в светелку и увидел дубовую постель. Иван сделал к постели шаг — и обомлел. Спит царская дочь. Она почуяла, что на нее смотрят, зашевелилась и открыла глаза. Соскочила с кровати и кинулась с криком, слезами к Ивану на грудь:

«Спаситель! Спаситель!»

Сняла с пальца кольцо, дала Ивану и строго-настрого сказала: «Береги, Иванушка, кольцо. По нему ты докажешь батюшке, что меня спас».

Когда возвратились с пустыми руками капитан и портупей-прапорщик, стали собираться в обратный путь.

На берегу, глянув на руку Ивана, царская дочь спросила о кольце.

«Тьфу, забыл на лежанке, — сказал Иван. — Я сейчас обернусь. Обождите». — И пошел к избушке.

Прапорщик подмигнул капитану, обхватил царскую дочь, как сноп, и понес ее к лодке. Она отбивалась, голосила, но… Придя на берег, Иван увидел в синем море только паруса надутые. Иван постоял, постоял, а потом собрал стог сухих листьев, забрался в него и заснул. Вот отчего мы порой много спим. Ну, пора за лопаты!

…Солдаты спрыгнули в траншею.

Солнце жгло, да так, что от просоленных гимнастерок, прилипших к телу, дымился пар. Казалось, что единственное спасение от зноя — это не шевелиться.

Слышался крик:

— Нажимай!

— Пить так пить!

И — общий смех.

— Проснулся Иван от толчков, протер глаза и увидел парнишку. Мальчишка сказался сыном лесничего и привел Ивана к своему отцу-бородачу.

«Вот што, — прошамкала борода, — живи у меня в работниках, присматривай за скотиной, а в ту конюшню, что за домом, не суйся, а то несдобровать тебе, понятно?»

«Понятно, товарищ начальник».

Ну, и стал жить Иван в работниках. Пас коров, коз, а та конюшня ему покоя не давала. Любопытство его распирало. Он нет-нет да и подойдет к ней, прижмется ухом. Как-то не выдержал. Тем ключом открыл замок, отодвинул дверь и присвистнул. В стойле, танцуя, переминался жеребец арабской породы: шея лебединая, ножки тоненькие, вышибают искры копытами. Вспрыгнул Иван на коня, да и шарахнулся с него кубарем. Жеребец проржал человеческим голосом: «Иван, ты мне жизнь спас. Лесник — это не лесник, а леший. Порешил он меня сгноить заживо. Проси, чего хочешь».

«Домой! — закричал Иван. — К матушке, к батьке! Как там они без меня, старые, управляются — концы с концами сводят. Пары уже поднимать срок пришел. Домой! Туда, где я родился, играл».

«Садись, — проржал конь, — держись за гриву цепко».

Иван почуял, как он потерял вес, и увидел, что под ним наползают друг на друга облака.

А во дворце пир горой.

Портупей-прапорщик в центре общего внимания. Сидит рядом с царем, хватает лучшие куски. Капитан тут же. Царь то и дело поднимает кружку за здоровье прапорщика, прапорщик — за здоровье даря. Кругом гости речи держат, музыка гремит и столы, столы…

Иван прискакал, узнал от соседей, что старики ушли к царскому двору: может, там перепадет и им что-нибудь?

Иван присоединился тогда к общему веселью. Обвязал замусоленной тряпкой палец, закричал:

«Урра!»

«Ну, дочка, ты что молчишь, белены, что ли, объелась? — обратился царь к дочери и приказал: — Поднеси-ка людям».

Она подошла к Ивану и спросила:

«Что это палец обмотан?»

«Да пустяки, царапина».

«Размотайте».

«Так, пустяк. Вот прилипчивая!»

Кругом закричали:

«Раз-ма-ты-вай!»

Иван не торопясь стал разбинтовывать — заблестело кольцо.

«Он! Он! Спаситель!» — заголосила царская дочь.

Переполох пошел. Портупей и капитан смылись. В суматохе улизнули. Вот и все. А теперь… теперь за лопаты.

— Ни. Успеется с лопатами. Ответь — с портупеем что стало?

— Портупей опять подался в армию. Только там уже на горло никого не взял. Свои его пристрелили.

— А капитан?

— Да ведь сказка давно закончилась, — сказал Суслов.

— Ты же знаешь, скажи, что с капитаном, ну, уважь!

— Ну что с капитаном? Дали посудину, приписанную к берегу. Наказали.

— Ничего себе наказание.

— Да, повезло Ивану.

— Случайно.

— Царствует, должно быть?

Суслов отмахнулся:

— Какой там царствует! Землю пашет, дом на себе держит, родителей кормит. Одним словом, кормилец.

— Как же так?

— Вот так. Огласили, что кольцо поддельное, фальшивое. Ивана чуть не упекли.

— А продолжение у сказки есть? — спросил я.

Суслов засмеялся:

— Есть, сынок, пока есть. Сказки не имеют конца. От дедов до внуков, от нас к нашим детям.

— Конец должен быть, — сказал я. — К тому же все сказки со счастливыми развязками.

— И у этой конец счастливый, — заметил Суслов.

Я не сдавался:

— А могло быть и лучше.

Суслов притворно сердится:

— Вот прицепился, желторотый. — И, одобрительно обласкав взглядом, хлопает меня по плечу. Потом говорит: — Надо бы эту траншею к обеду осилить.

Он никогда не говорил «надо», а всегда «надо бы», словно приглашал всех на совет для совместного решения. И не уважить это его «надо» равносильно было бы обиде, которую ты нанесешь людям, желающим тебе только удачи: оскорбил бы мать, отца.

Кто-то крикнул:

— Пить так пить!

И сразу показалось, что нет ничего в жизни непреодолимого, что жизнь пойдет дальше веселее, потечет по пути целесообразности, живущей в нас, — без шальных пуль, нелепых случаев, подкарауливающих каждого из-за угла, а если и вмешается случай, то он наверняка будет только выигрышным.

Оборону эту мы считали теперь временной остановкой. Это как «перекур», когда во что бы то ни стало нужно перевести дух, чтобы прибавить шаг. Только отходя от дома все дальше и дальше на запад, мы приближали день возвращения домой.