Искатель. 1964. Выпуск №6

— Возвращаемся в лагерь, — скомандовал Гусев, — спохватиться могут.

Почему-то решили обратно ползти не просто повернувшись, а в том же порядке, в каком двигались к выходу из коллектора. И каждому, чтобы развернуться, довелось подползти к самой решетке, даже тронуть ее рукой, посмотреть сквозь и увидеть берег Вислы — глинистый, — почувствовать запах большой воды, услышать, как она поплескивает. И дальше за водной рябью поднимался другой, совсем уже вольный берег. У берега вставал ракитник, в котором хорошо можно было бы укрыться.

Двигались очень быстро. Необходимо было вернуться как можно скорее, пока их не хватились, не подняли тревоги. Тогда не избежать наказания. А может быть, и допроса.

Когда они проползли половину пути, вода стала прибывать. Она пахла песком и глиной. Над лагерем промчался дождь.

Воздуха стало не хватать. Люди дышали с трудом.

У последнего поворота Гусев остановил всех и велел расползаться в разные стороны. Появляться всем в одной траншее было нельзя. Это могло показаться подозрительным. Каждому следовало вернуться на свое место.

Тройка Гусева — в ней были Ситников и Мазур — выбралась в траншею, из которой ушла в побег, когда узники попрятались от дождя в земляные ниши. На их четырехчасовое отсутствие никто не обратил внимания. Тройка только первый день работала в этой команде, и никто толком не знал, куда их посылали и посылали ли куда-нибудь.

В Буне рабочие команды размещались на большой площадке строительства завода синтетического бензина, который строила «Фарбениндустри». Трубопроводы этого гигантского сооружения тянулись в разных направлениях, перекрещивались на различных глубинах. Каждую такую траншею вел сбой мастер со своей командой. Заключенные мерли как мухи. Мастера далеко не всегда могли знать в лицо своих подчиненных.

Выбравшись из норы в траншею, Гусев принялся громко ругаться, расшвыривая кучу лопат и отыскивая свою. Один за другим в перебранку вступили Мазур и Ситников.

— Пять минут назад оставил тут лопату! — сердился Гусев, — Где она? Куда запихали?

Мазур принялся разыскивать лом, Ситников кирку. Они подняли такой шум, что на них прикрикнули. Для порядка. Тогда они успокоились.

Молчал только форарбайтер, старший рабочий в команде, Йожеф. Он-то знал, куда несколько часов назад исчезли трое русских. Когда он увидел их, вылезших из норы, его лицо стало серее дождливого неба. Он принялся ругаться, что сегодня все лентяйничают и не выполнят дневной нормы.

Дождь лил как из ведра. Изредка в тучах проблескивали молнии. В свете их сверкали капли, и снова окружающее погружалось в сумеречную серость ливня.

Пристроившись рядом с Гусевым, Мазур со злостью налегал на лопату, отколупывал кусок мокрой и липкой, словно тесто, земли, выбрасывал ее из траншеи, но водяной поток с неба тут же размывал почву и она стекала обратно. Мазур думал о том, что если бы они убежали, то дождь был бы как нельзя кстати.

Дождь кончился неожиданно, просто ветер сдернул с неба полог туч, и засияло солнце. Кругом стало так ярко, что ломило глаза от сверканья зелени в округе. Еще мертвая махина завода выглядела черной и блестящей. И в этой радости лучезарного дня на земле потонули сторожевые вышки, загородка из колючей проволоки. Будто потоки весеннего дождя смыли эту нечисть.

Потом солнце, словно быстро устав от своей щедрости, порозовело и стало закатываться.

Мимо траншеи, в которой копали землю Мазур и Гусев, прошел вольнонаемный поляк, неся на плече бензорезку. Мазур судорожно глотнул ртом воздух и привалился грудью к стенке траншеи.

— Саша! — прошипел он. — Посмотри!

— Что? — нехотя разогнулся Гусев. Его руки дрожали на черенке лопаты, и сам он подрагивал, будто от озноба.

— Бензорезка!

— Бензорезка…

— Организовать ее надо! И снова бежать. Порежем решетку.

— Эх, какие же мы дураки! — выдохнул Гусев.

— Но ведь нам же сказали, что видели открытый сток, — недовольно проворчал Мазур. — Поэтому и поперли без разведки. Да и времени не было.

Оии разговаривали и не отрывали глаз от здорового вольнонаемного парня, который тащил на плече бензорезку. Она весила килограммов пятьдесят. Такую штуку пришлось бы впятером волочь. Да хоть бы и вдесятером!

— Доверяй, да проверяй, — сказал Гусев, провожая парня взглядом. — Не ты виноват — все. Поторопились. Раньше я таких штук здесь не видел. Их немного.

— Надо в команду сварщиков перевестись.

— Дело. Но организовать аппарат все равно нелегко.

— Но надо.

— Попробуем тебя перевести в команду сварщиков. Поговорю сегодня. Надо же нам так напороться! Решили, что наши сторожа просчитались. Нет. Они, гады, все предусматривают.

— Так уж и все? — улыбнулся Мазур.

— Я про наши души не говорю.

— Выберемся, Саша!

Послышалась команда. Узники построились.

Аппель ввиду хорошей погоды был короток. До отбоя оставалось много времени. Мазур побрел в том направлении, куда днем двигался вольнонаемный с бензорезкой, и вышел к пожарному сараю. Капо пожарной команды гонял заключенных-пожарников, отрабатывая действия на быстроту.

Выкаченная из сарая машина стояла тут же. Красная, тупорылая, она напоминала броневик. Мазур бочком-бочком подбирался к двери гаража, чтобы разглядеть там бензорезку. В пожарном сарае был образцовый порядок. Пожарные принадлежности находились строго на своих местах.

Бензорезка — в дальнем углу.

Мазур старался догадаться, зачем ее таскали сегодня по территории. Потом решил, что лучше всего осторожно узнать это у капо. Тем более что капо пожарной команды был украинцем. Попав в плен при неудачном наступлении на Барвенковском выступе, он перешел в бандеровские части, но чем-то провинился перед хозяевами, и его отправили в Освенцим.

Когда занятия пожарников окончились, Мазур состроил рожу доходяги и обратился к капо по-украински.

Тот охотно заговорил с Мазуром, но сразу предупредил, что нищих он терпеть не может. Пересыпая свою речь матюками, он посоветовал Мазуру не тянуть долго и добровольно отправиться на люфт. Довольный своей остротой, капо долго и старательно смеялся.

Пропустив мимо ушей шутку капо, Мазур заметил:

— Сильная машина, — и кивнул на пожарный автомобиль, похожий на броневик.

Капо ухмыльнулся. Он был нетороплив и коренаст. Мазур подумал, что капо раза в три толще его.

Капо выкрикнул номер.

Узник подбежал и замер перед ним навытяжку.

Капо расстегнул верхнюю пуговицу куртки узника. У голого тела на гайтане висел маленький мешочек.

— Развяжи! — приказал капо.

— Господин капо…

— Развязывай!

Пальцы узника дрожали. Он никак не мог справиться с узлом.

— Ну!

Наконец мешочек был развязан. Узник вынул из него обмусоленный сухарик величиной с ноготь большого пальца.

— Раскусывай пополам! — приказал капо.

Сглотнув слюну, узник раскусил сухарик надвое.

— Давай сюда! По-братски надо делиться! — рассмеялся капо. — Пo-братски! На! — и капо протянул огрызок сухаря Мазуру. — Бери, дура!

Мазур схватил сухарик и запрятал его в карман, решив до конца сыграть роль доходяги, который ни за что не станет есть подачку тут же, а уйдет в укромное место и будет лакомиться вдосталь.

— Марш! — рявкнул капо узнику, а потом спросил Мазура: — Хорошая машина, говоришь?

— Сильная.

— Такая браму расшибет в щепки.

— Такая расшибет, — согласился Мазур. — Сильная машина, что броневик.

— Целый танк. Газанул — враз из лагеря вынесет.

Занятый мыслями о бензорезке, Мазур отвечал машинально:

— Пожалуй.

— Водить-то умеешь?

— Умею.

— Ловкий, я гляжу, — капо сплюнул. — Может, в мою команду хошь? А? У меня работенка-то полегче.

— Разве можно это сделать? — Мазур почувствовал подвох в вопросе, но в это время ему пришла в голову мысль о том, что бензорезку можно попробовать организовать. Стоит она в дальнем углу, заставлена всякими пожарными инструментами, а пока ее хватятся, нападут на верный след, беглецы будут далеко.

Капо прищурил глаз:

— Говорят, что можно. А?

— Может, и можно.

— Да ты подумай.

Голос капо звучал настойчиво.

«Надо кончать разговор», — решил Мазур.

— Ну, пошукай. Может, друзья какие есть.

— Нет.

— Глядя на тебя, можно сказать, годик здесь околачиваешься. Неужто дружков не завел?

— Спасибо за угощение, господин капо.

— Да ты подожди.

— Идти надо.

— Куда спешишь?

— Спасибо за угощение. — Мазур стал пятиться и, пробормотав на прощанье еще раз слова благодарности, ушел. Он направился к бараку, где жили пожарники, и разыскал того узника, у которого капо отобрал кусочек сухаря.

Вытащив из кармана огрызок, Мазур сунул его в руку товарища:

— Возьми. Не сердись.

Номер 189567 схватил кусочек сухаря и стал судорожно развязывать шнурок мешочка.

— Шляются всякие…

— Не злись.

— А я уж подумал, что ты тоже гад, как Жила.

— Капо Жилой зовут?

— Гадюка он ползучая. Чего с ним тебе было разговаривать? Беды на свою голову ищешь?

Эсэсовец и солдат остановились у края траншеи. Офицер подозвал форарбайтера:

— Номер 126326!

Йожеф выкрикнул номер.

Мазур застыл на мгновенье, услышав свой номер. Он увидел, как с его лопаты просыпалась подцепленная земля. Она была сухая и чуть пылила, падая обратно в траншею; желтый суглинок, который они перекапывали по нескольку раз, продлевая время работы.

Потом он разогнулся и, крепко сжав руками лопату, словно она была якорем спасения, бегом направился к форарбайтеру, рядом с которым стояли офицер и солдат. Продолжая сжимать в ладонях лопату, Мазур громко, как полагалось, повторил свой номер.

— Брось лопату! — приказал офицер.

Тогда Мазур нагнулся и осторожно положил лопату на землю. Он непроизвольно делал все очень медленно, чувствуя, что выигрывает последние мгновения свободы. Что же случилось, в чем его могут обвинить и насколько серьезны улики, кто предал, в каком звене конспиративной цепи произошел провал?

Он разогнулся.

В руках у офицера были наручники. Офицер повелительно дернул головой. Мазур подставил запястье. Щелкнул металл оков.

Щемящая тоска сжала сердце Мазура.

Он огляделся.

В траншее, из которой он только вылез, около нее и дальше, куда хватал глаз, суетились узники. Те, что находились в траншее, с особенным усердием копали землю, те, что работали на строительной площадке, торопливо бегали. Они словно и не заметили, как его вызвали, надели наручники и вот сию секунду поведут.

— Лoc! Швайне! — ненужно крикнул солдат и ткнул в спину Мазура дулом шмайсера.

Они двинулись вдоль траншеи. И когда проходили мимо тех, кто работал, Мазур краем глаза видел: одни кидают на него взгляды, быстрые и ясные, другие осторожно косят, но тоже провожают его прощальным взором, и лишь немногие не могут поднять глаз, потому что слишком страшно глядеть на человека, уже приговоренного к мукам и смерти.

Потом они направились к зданию комендатуры. Офицер шел первым, за ним Мазур, а позади солдат. И по мере того как они удалялись от траншеи, где Мазур был арестован, он все четче и яснее осознавал, что теперь с каждым шагом не только отходит от своих товарищей, но и физически становится более и более одиноким. С момента ареста он не просто отделен от остальных, кто мог бы поддержать его словом или взглядом, он остался одиноким сам перед собой, перед своей совестью и душой.

Мазур поднялся на крыльцо и прошел в канцелярию. Он долго вытирал о скобу свои деревянные колодки. Солдат, шедший позади, не торопил его. Потом не спеша — со стороны могло показаться, что он спокоен, — Мазур поднялся на крыльцо, снова оглядел свои колодки и подумал; они еще все-таки довольно грязны и он мог бы еще несколько мгновений вытирать их.

В канцелярии перед офицером стоял навытяжку Жила.

Если в эту секунду Мазур мог почувствовать в себе что-либо помимо противной дрожи, которая бесила его тело, то это было ощущение радости. Он понял — все, о чем его станут спрашивать, пытая, не связано с деятельностью их подпольной организации. Если он поплатится жизнью, то лишь за свой неосторожный разговор с капо пожарной команды Жилой.

Пока он очень надеялся на это.

— Этот? — спросил офицер.

— Этот, господин группенфюрер.

В комнату вошел переводчик, поляк, как видно было, по винкелю.

— Кто ты?.

Мазур назвал свой номер.

— Я тебя спрашиваю: кто ты?

Снова Мазур повторил свой номер. Он знал: за упоминание узником своей фамилии или имени положено путешествие на люфт.

— Идиот! Я разрешаю тебе назвать себя. Понял?

Офицер сидел на стуле прямо, словно проглотил палку.

Мазур подумал, что такой торопиться не станет и не начнет допроса с побоев, потому как знает — удивить узника, пробывшего год в Освенциме, побоями нельзя. Не вызывало у Мазура сомнений и другое: прежде чем вызвать его в канцелярию, группенфюрер уж непременно познакомился с его формуляром, в котором задним числом внесены необходимые исправления.

— Ну, кто ты?

— Николай Темнохуд, — сказал Мазур.

— Офицер?

— Рядовой.

Переводчик говорил достаточно быстро, но Мазур понимал сказанное офицером раньше и у него было время обдумывать ответы.

— Где родился?

— Под Курском.

— Пехотинец?

— Пехотинец. Сапер.

— В каком году родилась твоя мать?

— В тысяча восемьсот восемьдесят восьмом, — ответил Мазур, не запнувшись, потому что заранее твердо выштудировал свою новую родословную. Его предупреждали, что при допросах гестаповцы часто задают вопросы, совсем не относящиеся к делу, наобум, и если узник терялся, путался, то у него не могло быть сомнений относительно дальнейшей судьбы. Сразу после вопросов о матери офицер стал спрашивать название села, где родился Николай Темнохуд, в каком году отбывал действительную службу в армии, когда мобилизован и в какой части служил, где попал в плен. Офицер делал вид, что многое знает, и кое-что из того, что он спрашивал, можно было проверить и уличить Мазура во лжи. Приходилось соображать быстро и давать ответы наверняка.

Жила, слушавший ответы внимательно, почтительно щелкнул каблуками:

— Врет он все, господин группенфюрер. Офицер он. Имел большие награды. Это точно, господин группенфюрер.

Мазур, не отводивший глаз от вперившегося в него взглядом офицера, внутренне поджался, словно от удара.

Переводчик сказал эсэсовцу:

— Капо говорит, что Темнохуд — офицер. Имел большие огороды.

«Может быть, это случайная ошибка в переводе? — подумал Мазур. — Поляк не понял, о чем идет речь? Или он сознательно исказил смысл сказанного? Надо внимательнее вслушиваться в перевод».

— Что за чушь несет этот капо? — удивился офицер. — Кто у большевиков мог иметь большие огороды? Офицеры большей частью коммунисты. Коммунисты не могли иметь плантаций.

Переводчик сказал капо:

— Господин группенфюрер говорит, что Темнохуд не офицер.

Жила принялся объяснять свою правоту, но переводчик каждый довод предателя подавал офицеру-эсэсовцу так, что слова вроде бы были и те, но смысл исчезал.

Теперь Мазур не сомневался, что переводчик делает это не случайно. Он по мере своих сил выгораживает Мазура. Мазуру хотелось хоть взглядом отблагодарить переводчика, но и помышлять о таком невозможно: это было равносильно предательству. Группенфюрер по-прежнему не спускал с жертвы тяжелого, равнодушного взгляда, в котором затаилась своеобразная охотничья страсть. Мазур был для эсэсовца очередной дичью. Ее предстояло вымотать и истребить.

Жила упрямо стоял на своем.

— Офицер он, господин группенфюрер.

Упрямство капо, видимо, надоело эсэсовцу:

— Пусть капо заткнется. Я сумею проверить, офицер он или нет. У меня есть способ это проверить, — и обратился к Мазуру: — Сколько времени стоит на часах русский солдат?

Подолдав, когда переводчик сообщит ему вопрос, Мазур ответил:

— Четыре часа, господин группенфюрер.

— А офицеры?

— Они, как правило, не несут караульной службы.

— С кем ты хотел бежать из лагеря на пожарной машине?

— Я не сумасшедший, чтобы думать о побеге. Я знаю, что из лагеря за все время его существования не удался ни один побег, господин группенфюрер.

Мазур явно льстил. Он хорошо знал, что года полтора назад из Освенцима бежало двое поляков. Побег удался. Он знал даже о том, что в лондонской «Тайме» появилась заметка о зверствах нацистов в лагере смерти. Гитлеровцам, которые очень пеклись о сохранении тайны Освенцима, это весьма не понравилось. Охрана была усилена, возведены новые полосы препятствий вокруг.

— Вот как! — эсэсовец изобразил на своем лице удивление.

Жила покраснел от напряжения и свирепо сжал кулаки:

— Хочет! Хочет убежать, поэтому и о пожарной машине расспрашивал. Она что танк, говорил. Одним ударом браму разнесет.

— Гадина! Сам мне это говорил, а потом на меня валишь!

Мазур понял — его словесная перепалка с офицером кончилась. Теперь эсэсовец с секунды на секунду прикажет Жиле выбить у него признание.

— О! Зо! Он кричит?

Переводчик передал слова Мазура офицеру.

— Пусть капо заставит эту свинью вспомнить разговор, — сказал эсэсовец.

В какую-то долю времени Мазур надеялся, что переводчик сумеет сказать эту фразу Жиле так, что тот не поймет ее смысл, но это было надеждой на несбыточное чудо.

Жила подошел к Мазуру вплотную. Сгреб его за грудки. Ударил в ухо. Мазур осел. Он хотел упасть, но Жила удержал его на весу и опять ударил в ухо.

Мазуру очень хотелось упасть, но он не мог. А упасть просто было необходимо. Тогда Жила стал бы бить лежачего. Голове не так доставалось. И еще Мазур боялся, что Жила начнет бить в живот.

Офицер что-то сказал.

Жила отпустил Мазура. Тот мягко опустился на пол. Согнулся, прикрывая живот.

— Встать!

Цепляясь за стену, Мазур поднялся.

— С кем хотел бежать?

— Нет, господин группенфюрер, — Мазур помотал головой и чуть не упал. Все поплыло перед глазами, подкатывала тошнота. Так бывало всегда, когда били по голове.

— С кем?

— Капо сам подговаривал. Дал кусочек сухаря…

— Чего бормочет этот брюквенный мешок?

Переводчик сказал, что заключенный настаивает: капо сам заговорил о побеге и дал ему кусочек сухаря.

— Ерунда, — сказал офицер. — Скажите капо — этот брюквенный мешок хочет, чтобы они поменялись местами. И еще — капо плохо работает. Пусть покажет свое умение.

Когда Жила снова приступился к нему, Мазуру все-таки удалось упасть на пол и прикрыть живот. И, как это ни трудно было сделать, Мазур заставил себя расслабить напрягшиеся под ударами сапог мышцы, зная, что иначе Жила может переломать кости.

Потом он потерял сознание, и мышцы расслабились уже сами по себе.

Мазур очнулся на улице, у крыльца канцелярии. Поляк-переводчик старательно поливал его водой. Мазур пошевелился, увидел блестящие сапоги офицера, стоящего на крыльце.

— Штей ауф!

Приподнявшись на четвереньки, Мазур покачался, собрался с силами, встал, чувствуя, что его мотает из стороны в сторону.

— Ты солдат!

— Так точно, господин группенфюрер…

— Проверим. В загон. До утра.

«Конец… Не выстою…» — как-то отрешенно, будто не о себе, подумал Мазур.

На крыльцо вышел еще офицер. Тот, который приказал поставить Мазура в загон до утра, спросил:

— Как ты думаешь, сколько времени этот брюквенный мешок простоит в загоне?

— Три часа.

— Я думаю — шесть.

— Эрих, ты неисправимый оптимист. Его ветром качает.

— Тем лучше, — Эрих подозвал солдата и приказал отвести узника в загон.

Загон — небольшая клетка — помещался рядом с забором из колючей проволоки, через который пущен ток высокого напряжения. Обреченного ставили в эту клетку, запирали дверь и подсоединяли клетку к сети. Узник стоял в загоне определенное время. Если он не выдерживал, падал, то какой-либо частью тела дотрагивался до проводов и погибал.

Широко расставляя ноги, Мазур двинулся к загону под конвоем солдата. Все усилия Мазура были направлены на одно — не шататься. Уставшее от боли тело молчало. Простоять, не двигаясь, несколько часов почти навытяжку — задача даже для здорового человека трудновыполнимая.

Они подошли к загону.

Солдат открыл дверцу, пропустил в проволочную клетку Мазура.

Мазур вошел, стал так, чтобы плечи его приходились по диагонали клетки. Он поступил таким образом из простого расчета: в этом положении его тело будет находиться на большем расстоянии от проволоки с током. И еще — став так, он видел лагерь, бараки, пока пустые, и заходящее солнце не ослепило его.

Солдат закрыл дверцу, усмехнулся:

— Прощай!

— Прощай… — отозвался Мазур и поднял стянутые в запястьях руки к лицу и старательно почесал нос, потому что через несколько минут сделать это было бы трудно: одно неосторожное движение — и можно задеть провода.

«Не выстою… — подумал Мазур. — Затекут, одеревенеют ноги, судорогой сведет их…

Погорячился ты все-таки, Петро. Нашел с кем поговорить… Среди наших — переполох. Ждут.

Дурень. Из-за твоей жизни рисковали испанцы в бараке для слабых, врачи, когда делали операцию, Саша, когда приходил к тебе ночью, шрайбштубисты, что предупредили о селекции в кранкенбау».

Легкий посвист послышался в проводах. Сухой такой посвист.

«Ага… Включили ток. Он стекает с проводов на землю. Ночью, наверное, будут видны искры. Голубые. Они станут мелькать между проводами и уходить в землю. — Мазур говорил сам с собой, чтобы отвлечься. — В землю… Уходить в землю… Трава здесь такая густая. Так и лезет из земли. Травинка отпихивает травинку — и лезет, лезет. Не надо смотреть вниз. Голова закружится.

Как же теперь будет с побегом? Отложат приготовления, пока не станет все ясно с ним.

Все равно пустят на люфт.

Разве СД выпустит… Разве оно отпускало хоть раз свою жертву?

Вон идут наши с работы. Им хорошо видно меня. Сказать бы им, что все в порядке. Чтобы они не беспокоились. Ни за себя, ни за меня».

Мазур неторопливо переступал с ноги на ногу. Широкие штанины скрывали его движения. Он будто прогуливался, с таким расчетом, что пока тяжесть тела переваливалась на одну, другая нога отдыхала. Он сосчитал: до утра десять часов — тридцать шесть тысяч секунд. В секунду он делал по шагу. Тридцать шесть тысяч шагов — всего-то немногим больше двадцати километров.

Так он подумал, пройдя три тысячи шагов.

На двадцатой тысяче он воспринимал свет прожекторов и сияние проволоки под высоким напряжением как бред, как видения потустороннего мира. Только счет, счет, выговаривание цифры за цифрой — ритм не давал ему свалиться.

Рассвет. Подъем в лагере прошел для него стороной, не затронув сознания.

— Ду штейст?

Мазур был не в силах оторваться от счета и чуть было вслух не выговорил цифру, потом опомнился, шатнулся, схватился рукой за проволоку, почувствовал резкую боль, закричал, свалился, вскочил.

Офицер едва не катался по земле от смеха.

«Выключили… значит…» — и Мазур почувствовал, как он оседает, уткнулся лицом в мокрую от росы траву.

— Включить! — крикнул офицер.

Словно пружина подбросила Мазура от земли.

Эрих от смеха выбивался из сил. Он смеялся долго, очень долго, потом поднялся и сказал:

— Было бы расточительством пускать тебя на люфт. Столько сил! В бункер!

Держась за кол, Мазур сам откинул крючок, запиравший дверь, и вышел из загона. Эрих пропустил его впереди себя. Мазур двигался к канцелярии зигзагами, упал раза два от головокружения, вернее, он не помнил, сколько раз он падал, поднимался, пока добрел до здания канцелярии. Оттуда его отправили в бункер.

Он вошел в крохотный бетонный склеп, узкий, что и сесть в нем было нельзя.

Холодная вода поднялась ему до колен. Но Мазур был настолько вымотан, что все-таки попытался опуститься на пол. Колени уперлись в стенку. Вода поднялась к горлу.

«Ничего, держись! Держись! — подумал Мазур. — Еще не все потеряно…»

И уснул полусидя.

Его разбудило осторожное царапанье в металлическую дверцу бункера.

Тело колотил озноб.

Мазур приподнялся, глянул в отодвинутый глазок. В полумгле коридора он увидел тощее лицо мальчишки с огромными глазами.

— Пьетро… Пьетро?

— Да.

В глазок просунулся клочок бумаги и огрызок карандаша.

— Кто ты? — спросил Мазур.

— Исаак. Сын Печона.

— Сейчас, — ответил Мазур, чувствуя, что пропал озноб. О нем помнят. Дорогие товарищи! Он по-прежнему не один.

— Сейчас, Исаак.

Прислонив клочок бумаги к двери, Мазур нацарапал:

«Продал Жила. Планов не знает. Умру, не выдам. Прощайте».

«Маты моя… Ридная маты моя! Чи не любила ты меня? Чи забыла про меня совсем? Только солоны твои оришки, что пекла мне на дорогу… Так солоны! И рушник твой вышитый страшным шляхом обернулся для меня…

Или любовь твоя, маты, сторожит меня, только оборачивается она хорошими людьми, продляющими мою жизнь для новых испытаний? И зачем, кому нужны эти испытания?»

Маленьким, совсем ребенком чувствовал себя Мазур. Хотелось ему хоть на миг приклонить голову на доброе плечо. Душа истосковалась по ласковому слову. И он говорил его себе сам.

Прижатый в угол вагона плотно стоящей массой людей, он с трудом переводил дыхание. В груди свистело.

Привиделось ему в полубреду, будто он и в самом деле маленький, и лицо матери склонилось над ним, и слезы ее материнские льются ему на грудь.

Размеренно бились колеса на стыках рельсов.

Изредка удушье отступало. Даже густой, словно солярка, воздух вагона казался благостным. Приходили минуты просветления, неожиданные и яркие, как просветы в низких тучах. Мазур начинал различать в неверной полутьме лица стоящих рядом с ним. Они представлялись ему отрешенными и глубокомысленными одновременно. Ввалившиеся щеки, обтянутые кожей кости, глубокие глазницы и запавшие виски будто подчеркивали ставшие высокими лбы, не закрытые коротко остриженными волосами.

Порой мысли Мазура становились очень далекими от окружавшего, беспредельными. Они словно парили над ним самим, над черствым ощущением голода, живущим в нем как бы совершенно самостоятельно, отдельным от него существом, которое имело свои чувства, мысли, даже характер, отличный от характера самого Мазура.

А в то же время существо, которое ощущалось в нем присутствием голода, твердило свое и требовало радости за себя:

«Вырвался — и радуйся! Радуйся!»

«Не вырвался — вырвали. Что бы ты сам мог сделать? Что? Ты ничего не мог бы сделать. Ты погиб бы еще тогда, в бараке для слабых, потом ты мог быть уничтожен при селекции в кранкенбау, и еще и еще потом тысячу раз! И в своей радости ты прежде всего помни об этом. Если хоть на один день это чувство вечного долга перед людьми и Родиной покинет тебя, то такой день будет для тебя последним…»

Один день и ночь словно пропали. Это Мазур заметил по нетронутому кусочку хлеба. Ему помнилось, что он съел выданную порцию, а кусочек опять оказался целым.

Теперь Мазур лежал на полу вертушки, у самой стены, на боку, занимая минимальное место. Ослаб Петр Тарасович настолько, что открыть глаза было для него большим трудом, требующим напряжения всех сил.

Тогда Мазур сказал тому существу в себе, которое олицетворялось голодом:

«Видишь, хлеб твой цел! Соседи, которых ты даже не знаешь, ни один из них не дотронулся до твоего хлеба».

И еще Мазур понял, что выздоравливает.

Мазур не знал точно, почему в тот вечер, когда он сидел четвертые сутки в бункере совершенно голодный, его спасли от неизбежного конца — путешествия на люфт.

И кто это сделал? И почему?

Узкая щель — окно бункера, если эту щель можно было бы назвать окном, — выходила во двор, обнесенный каменной стеной. В этом дворе с рассвета начинались расстрелы. Они шли весь день, и изредка ночью там вспыхивали прожекторы, слышались команды, крики жертв и выстрелы, после чего наступала недолгая тишина.

В тот вечер во дворик, судя по голосам, пригнали большую партию обреченных.

Вдруг послышался вой сирены. Объявили воздушную тревогу.

Советские самолеты пролетали над лагерем уже несколько раз, но не бомбили его. Но в тот вечер Мазур услышал, как завыли бомбы, и услышал где-то разрывы. Один был так силен и близок, что заскрежетали бетонные стены, а бункер наполнился запахом взрывчатки.

Мазур принялся колотить кулаками в стенки бункера.

Тогда кто-то невидимый в темноте открыл дверь бункера, выволок Мазура в коридор и, подталкивая, повел к выходу. Народу в коридоре было много. Бегали и кричали гитлеровцы, отдавая какие-то приказы, сновали узники, обслуживающие бункер. Но все это виделось ему словно сквозь бред. После ледяных ванн в бункере Мазур простудился. У него, видно, начиналось воспаление легких. Вначале у него мелькнула мысль сказать об этом сопровождавшему его человеку, но Мазур никак не мог понять в полутьме, кто же все-таки он, сопровождающий. Из бункера одна дорога — крематорий.

У самого выхода сопровождавший придвинулся к Мазуру почти вплотную:

— В эшелоне с тобой свяжутся. Поляки. Попробуйте уйти дорогой.

В следующее мгновение сопровождавший распахнул дверь, и Мазур оказался в толпе людей, получил удар прикладом, словно он выскочил из строя. Их гнали в Биркенау.

Над Освенцимом метались по ночному небу иссиня-белые лучи прожекторов. В чревах туч вспыхивали разрывы зенитных снарядов.

Узников гнали быстро, торопливо пристреливали отстающих.

«Что это? — подумал Мазур о словах, которые услышал перед тем, как его втолкнули в толпу. — Что это? Провокация? Но зачем? А если не провокация… Может быть, просто-напросто галлюцинация? Я же болен…»

Теперь, после того как кризис болезни миновал благополучно, Мазур заново вспоминал и переживал те минуты. Ведь они значили очень много. Они означали, что товарищам снова удалось даровать ему жизнь.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мазур лежал в углу двора под поленницей. Дров было много. Они занимали весь промежуток между коровником и хилым забором с большими щелями меж старых, почерневших от времени горбылей. Хозяин двора, Войцек, спрятал Мазура в поленницу со стороны забора: отодвинул один горбыль, повытаскивал снизу часть поленьев, так что получилось подобие забоя, и велел забраться туда Мазуру.

Нахохленный, бирючьего вида мужчина, постоянно покашливающий в усы, пан Войцек не очень понравился Мазуру, Но выбора-то у него не существовало. Хорошо было уже то, что ему и двоим полякам, которые вывалились сквозь тесную дыру, выпиленную в полу вагона, вслед за ним, удалось найти хоть какое-никакое пристанище. Измотанный болезнью Мазур там, в вагоне, принял предложение бежать за продолжение своего бреда, И не верил в свое освобождение до той самой секунды, пока, опустившись в выпиленную щель, не почувствовал носками полуразбитых ботинок стремительно убегающую землю, пока пальцы ног не стали больно биться о шпалы. Только тогда он по-настоящему крепко уцепился на несколько секунд за доски вагонного пола, вздохнул глубоко-глубоко, словно ему предстояло погружаться в омут, и отцепился.

Он сильно ударился локтями о шпалу, проехался лицом по щебенке и помнил только об одном: держать ноги в стороны, действовать ими, как якорями, и ни за что не сгибать. Согни он их, сила инерции превратила бы его в ком, покатила и либо откинула к рельсам и выбросила под колеса, либо изувечила о шпалы. Мазур сдержал инстинктивное желание поджать ноги. Его проволокло по полотну метра два. Он задавил в себе глухой стон боли.

Потом ощутил лицом, разбитыми руками и ногами прохладу и влагу на щебенке и стал слизывать воду шершавым от жажды языком.

Над ним грохочущими накатами проносились вагоны.

Звонко стукнули колеса последнего, и ливень упал на его спину.

Ритмично, словно успокаивающееся сердце, затихая, удаляясь, бились убегавшие колеса поезда.

И еще несколько мгновений Мазур лежал без движения, боясь, что его заметят с тормозной площадки охранники.

Но вот шелест дождя почти сравнялся с шумом поезда вдали.

Мазур вскочил на четвереньки. Увидел две тени, расплывчатые, неверные в струях ливня. Они бежали по полотну к нему. Он вскочил. Снова припал от боли в коленях.

Тени были рядом.

— Жив?

— Ударился…

— Быстрее, быстрее!

Они подхватили Мазура под мышки и поволокли прочь с полотна. Ноги Мазура почти не слушались.

То, что Мазур принял за лес, оказалось узкой полосой деревьев, растущих вдоль полотна железной дороги. Они вышли к полю.

— Плохо, — сказал Мазур.

— Я эти места знаю, — отозвался поляк.

Обернувшись ко второму спутнику, Мазур спросил:

— А вы?

За него ответил поляк, с которым Мазур разговаривал раньше:

— Его били по голове. Он немой.

— Как вы узнали эти места?

— Я видел сквозь окно название последней станции. Не беспокойтесь, я знаю эти места.

— А как же остальные?

— Мы прыгали за вами, потому что Гусев просил присмотреть. Он через наших передал, что вы этого заслужили. Остальным мы сказали, что в этих местах есть партизаны. В вагоне почти все были поляки. Они помогут товарищам, которые спаслись.

— Гусев… — Мазур сглотнул слюну. Горло сжало комом. Гусев там. Гусев остался. Может быть, ему труднее было бы вырваться. Вернее, он не мог уйти, потому что у него в руках сотни нитей, связывающих тех, кто продолжал борьбу за колючей проволокой.

— Да, Гусев. Вам опасен первый встречный. Вы не знаете ни местности, ни языка. Перейдем через поле, там должна быть деревня.

— Поле надо обойти, — сказал Мазур. — На мягкой пашне останутся следы.

Поляк похлопал Мазура по плечу:

— Гусев был прав.

Мазур хотел сказать, что Гусев всегда был прав, но промолчал, потому что это и так было ясно.

Притихший было дождь припустил с новой силой. Они двинулись по траве вдоль жнивья. И только теперь Мазур обратил внимание на то, что поле сжато.

Уже близилась осень.

Мазур притерпелся к боли в локтях и коленях и шел, почти не хромая, а может быть, холодная вода помогла.

День перед дождем стоял, видимо, жаркий в этих местах. Увядавшие травы сильно пахли. Мазур вдыхал полной грудью этот удивительный аромат.

Потом они свернули на межу, разделявшую полоски крестьянской земли, долго петляли по ним, пока не вышли поближе к деревне, маленькой, дворов десять-пятнадцать, с хилыми домиками, издали похожими на стога сена, покривившиеся, вросшие в землю.

— Кажется, это та деревня… — проговорил поляк.

— Какая та?

— Знакомая. Заходили сюда однажды. Год назад.

— А как вас зовут? — спросил Мазур.

— Адам.

— А ты, Адам, уверен, что это именно та деревня?

— Нам нельзя оставаться в поле. Надо попробовать. Может быть, спрячут.

— Идемте тогда вместе, — сказал Мазур.

— Нет.

— Надежнее, — настойчиво повторил Мазур.

— Лучше я один рискну, — и Адам ушел.

Мазур и его немой спутник легли на межу, поросшую шершавой сурепкой, по-осеннему жесткой и ломкой.

Мазуру очень хотелось подбодрить своего соседа, который время от времени тяжело вздыхал, и он похлопал его по плечу. Тот в ответ нащупал локоть Мазура и тихо пожал его.

В деревне взлаяла собака. Яростно, со всхлипом.

Вскоре пес стал тявкать спокойнее и, наконец, замолчал.

Подул ветер. Дождь налетал теперь резкими порывами, а вскоре перестал. Тучи, наверное, поднялись выше, посветлело.

Послышались шаги.

Возвратился Адам. Он присел на корточки и заговорил тихо:

— Петр, вас спрячут. Будете ждать нас здесь.

— Нет!

Мазур почти крикнул и сам себе зажал рот рукой.

— Здесь надежные люди.

— Не оставляйте меня, Адам.

— Мы вернемся дней через пять.

— Адам, нам лучше идти вместе.

— Ты хромаешь на обе ноги.

— Я не буду…

Адам похлопал Мазура по плечу..

— Мы не оставим тебя, Петр. Мы придем за тобой.

Скрепя сердце Мазур согласился.

— Конечно, так надо.

Они пошли по деревне. Пробирались задами, ветер дул в их сторону, и единственная в деревне собака во дворе старосты, как сказал Адам, не почуяла их.

Адам предупредил своих спутников, что дверь низкая, и, согнувшись, они вошли в покосившуюся избу Войцека. Огня не зажигали. По движению в избе Мазур догадался, что в помещении находятся двое: хозяин и хозяйка, которая суетливо сновала, поминая матку бозку. Хозяин долгое время молчал, потом проговорил громко:

— Значит, Владек жив… Ядя, дай панам в дорогу петуха.

— Он же один… Как же несушка останется?

— Дай панам в дорогу петуха.

Женщина вышла.

— Я скажу утром пану старосте, что его собака лаяла на лисицу, которая нашего петуха утащила. И еще скажу, что свою последнюю курицу стану водить к его петуху. А пану старосте буду давать каждые две недели по яйцу за труды его петуха.

Адам пошутил:

— Не боитесь разориться, пан Войцек?

— Я думаю, вы покараете предателя раньше, чем он получит от меня хоть одно яйцо. А его петуха вы отдадите мне.

Адам посмеялся.

— У пана Войцека тонкий расчет.

— Вшистско едно, — сказал пан Войцек, видимо тоже решивший пошутить. — Вшистско едно, Панове. А за пана не беспокойтесь. Я его как родного сына спрячу.

Вошла хозяйка, положила на стол тушку петуха, шмыгнула носом.

— Голову и лапки оставь. Завтра себе суп сварим. И пана надо подкормить.

— А правду паны говорят, что Владек жив? — спросила хозяйка у мужа и добавила: — Ведь он в самом Кракове учился.

Пан Войцек сурово сказал:

— Жив!

По тому, как это было сказано, Мазур почувствовал, что в действительности сын пана Войцека погиб.

Адам и его немой спутник переоделись в кое-какую ветошь, которая нашлась в доме, и бросили полосатые куртки и штаны к печке. Хозяйка ощупала снятую одежду и хотела отнести ее в чулан, но Войцек остановил ее:

— Сжечь!

— На тряпки пойдет.

— Сжечь! — повторил Войцек.

Хозяйка очень сердито махнула на него рукой и сунула одежду в печь.

В темноте избенки отчетливо проступили три маленьких, подслеповатых окошка.

Адам заторопился. Они оба попрощались с Мазуром, твердо пообещав быть не позже чем через неделю. Пан Войцек пошел проводить их. Он не возвращался очень долго. Мазур нервничал. На столе он нащупал большой кухонный нож и спрятал его под курткой. Мазур понимал, что это глупо наконец, но не мог заставить себя расстаться с этим оружием. Хоть что-то было у него в руках для самообороны. Теперь в любом случае Мазур дорого продаст свою жизнь. Оттого, что под курткой он ощущал холодок стали, становилось спокойнее.

В окнах проступил синий рассвет.

Скрипнула дверь. Пан Войцек с порога сказал:

— Идемте, пан. Я вас спрячу.

Несмотря на свою худобу, Мазур с трудом пробрался в лаз и устроился в поленнице. Дрова были теплые, сухие и пахли смолой и немножко гнилью. Поленья, уложенные очень аккуратно, неплотно прилегали одно к другому, чтобы между ними проходил ветер и сушил. Приятный запах дров, усталость и найденное, хотя и не совсем безопасное, убежище сморили Мазура. Он уснул.

Спал он крепко, без снов, без тревоги даже. Отдыхал.

Звук мотоциклетного мотора Мазур услышал, когда машина была, наверное, еще в полукилометре от села.

«Сутки прошли спокойно, — Мазур попробовал унять волнение. — Может, это просто так… Мало ли дел?»

Сквозь щелки меж поленьев Мазур мог видеть почти весь двор перед ветхой избой. Если она еще все-таки стояла, то только потому, что Войцек ни минуты не сидел без дела: чинил, тесал, перелатывал заплаты на своем доме.

И теперь Войцек что-то мастерил у крыльца. Он тоже услышал шум мотора, но обратил на него внимание гораздо позже и, почуяв недоброе, подошел к изгороди, стал смотреть на дорогу. Он стоял шагах в десяти от Мазура, и тот спросил его:

— Немцы?

— Двое. На мотоцикле.

— Прямо сюда едут? — спросил Мазур, чтобы понять, выдал его уже кто-то или фашисты наобум объезжают окрестные деревни, вылавливая беглецов.

— У дома старосты остановились.

— Пан Войцек, а вы со старостой про петуха говорили?

— Он сам еще вчера все дворы обошел. Расспрашивал, не приходили к кому ночью сбежавшие бандиты.

— Что же вы мне-то не сказали об этом?

— Куда бы пан пошел…

— Эти-то с собаками приехали?

— Не видно.

От дома старосты послышался лай. Но, взвизгнув, пес, видимо, от пинка замолк.

— А может… — Войцек помолчал, — Может, немцы к старосте выпить заглянули. Бывало. Коли так, то пойдет сейчас пан староста по дворам закуску собирать. Грабить, пся крев!

По столь продолжительной речи Мазур понял, что Войцек волнуется.

— Ничего, пан Войцек, может быть, все обойдется.

— Что?

— Мимо, мимо беда пройдет.

— А, вшистско едно…

Постояв еще немного, Войцек махнул рукой и пошел к дому, бросив через плечо:

— Все трое теперь по дворам пошли. Ищут. Тихо лежите, пан.

Мазур постарался устроиться в закутке поудобнее.

«Ничего, пронесет! — думал он. — Вот если бы с собаками, то дело швах. Должно пронести. Должно же мне повезти до конца — выбраться. Уж тогда, гады… Только бы до оружия добраться!»

Слышалось тихое тюкание и позванивание топора. Войцек сидел на колоде, тесал какую-то чурку. Сиротливо бродила по двору курица.

В деревне стояла такая тишина, будто селение вымерло.

Приложив ухо к земле, Мазур пытался услышать звуки приближающихся шагов.

И шаги раздались. Две пары ног ступали по-солдатски тяжело и четко, а третья семенила.

— Ослеп! — выкрикнул резкий голос. — Ты что, собака, не видишь, что к тебе идут господа офицеры?

Сквозь узкие щелки между поленьями Мазур разглядел, как Войцек поднялся, стащил с головы шапку, низко поклонился. Потом Мазур увидел, как во двор вошли ефрейтор и солдат, которых староста подобострастно назвал офицерами.

— Ты тоже никого не прячешь? — спросил ефрейтор у Войцека по-немецки. — Ты тоже никого не видел?

— Не разумею, пан офицер.

Завязался длинный разговор через старосту-переводчика, который знал немецкий плохо и компенсировал свое незнание криком, оскорблениями и руганью Войцека. Тем временем ефрейтор и солдат медленно ходили по двору, заглянули в сарай, рядом с поленницей.

Мазур всем телом слышал их шаги. Он затаился и перестал дышать.

— Разгреби сено в углу, — приказал ефрейтор.

Войцек принялся разгребать сено. Мазур слышал, как шуршит сухая трава и даже дыхание Войцека.

— Ленивая свинья, — сказал ефрейтор и приказал солдату посмотреть, есть ли кто в сене.

Они копошились в каких-нибудь двух метрах от Мазура. А он, до боли стиснув зубы, весь собравшись, как для прыжка, сжимал старый кухонный нож, свое единственное оружие.

Затем фашисты, староста и Войцек вышли из сарая и подошли к поленнице. Мазур видел у себя перед глазами широкие раструбы солдатских сапог. Ефрейтор внимательно осмотрел поленницу, потыкал ее носком сапога. Дрова были сложены хорошо, плотно. Видимо, на влажной от дождя земле не оставалось ничьих следов.

Войцек передавал Мазуру еду через лаз в заборе, и вообще в тоне разговора, в ленце, с которой гитлеровцы осматривали двор и сарай, чувствовалось, что они делают обыск скорее по инерции, нежели со старанием и охотой.

Наконец они отошли от поленницы.

— Сходи на чердак, — приказал ефрейтор солдату.

Тот ушел, а ефрейтор осмотрелся, где бы присесть.

— Стул пану офицеру! — крикнул староста жене Войцека. — Живо! Поворачивайся! Старая кляча!

Ядвига, которая стояла у крыльца, сунув руки в карман передника, прошла в дом, вынесла табуретку. Ефрейтор сел, закурил. Он чувствовал себя сейчас по крайней мере обер-лейтенантом.

Почтительно застыв, староста находился около величественного ефрейтора.

— Обратите внимание, пан офицер, курочка — вдова.

— Вас?

— Петушка лисичка скушала. Третьего дня.

Ефрейтор добродушно улыбнулся:

— Ах, зо!

— А вдовушки, пан офицер, они особенно вкусны!

Ефрейтор захохотал. Потом ткнул пальцем в сторону курицы и чиркнул себе по шее, давая понять: он согласен на угощение.

«Ох, и гады!» — подумал Мазур.

Войцек был рядом с женой и, заметив жест ефрейтора, махнул рукой, пробурчав:

— Вшистско едно.

— Пан офицер! — вскричала Ядвига. — Пожалейте! Пан офицер!

И, выхватив из кармана передника кусок тряпки, прижала к глазам.

— Последняя! Пан офицер!

Она кричала еще что-то, но Мазур не слышал. Ему показалось, будто гром грянул среди ясного неба. В руках у Ядвиги был кусок от каторжной куртки, полосатой каторжной куртки! Видно, она по простоте душевной, сжигая одежду беглецов, не утерпела и оторвала клок, мол, в хозяйстве пригодится.

Ефрейтор обернулся к ней, вскочил, машинально положил на табуретку бывший у него на коленях автомат, протянул руку к тряпке.

— Ейн момент! Дай!

Мазур ужом выскользнул из убежища, рывком проскочил под прикрытием забора до открытой калитки, в два прыжка оказался за спиной ефрейтора и резким движением полоснул гитлеровца ножом по горлу.

Тут же, круто развернувшись, он со всего маха ударил обмершего старосту ногой в низ живота. В следующее мгновенье Мазур схватил с табуретки автомат, ринулся в дом. Он столкнулся с солдатом в сенях и короткой очередью в упор убил его.

— Ну, а дальше? — спросил Адам.

— Он застрелил солдата, — медленно говорил Войцек. — Снова выскочил во двор. Рассчитался до конца со старостой. А ефрейтор, тот уже подох. Потом…

Мазур вошел в землянку и укоризненно сказал:

— Сколько раз, Адам, ты будешь расспрашивать его про одно и то же?

Адам улыбнулся.

— Уж сколько раз я отвечал тебе — сам толком не знаю, — продолжал Мазур. — Увидел, что фашист автомат из рук выпустил, — и решился. Руки-то у него тряпкой были заняты. А старосту я в расчет не брал. И на Войцека надеялся. Когда я из дома выскочил, он уже на старосте сидел. Мне ему только помочь осталось. Ведь так, Войцек?

Тот кивнул.

— Но самое удивительное было другое, Адам, — улыбнулся Мазур. — Этого мы тебе еще не говорили.

— Что же?

— Самое удивительное было, что жена Войцека упала в обморок, когда услышала, что Войцек знает, как попасть к партизанам.

Войцек покрутил головой:

— Будь она помоложе, вот уж я намылил бы ей холку за тот лоскут!

Мазур похлопал Войцека по плечу.

— Чего старое вспоминать. Вон ведь как обошлось. Еще повоюем и по-пешему и в танковом строю. Дело есть, Адам.

Войцек поднялся.

— И вы понадобитесь, если, конечно, Адам не возражает.

— Давай про дела.

— Карты у нас нет, — сказал Мазур. — Обойдемся планчиком. Километрах в двадцати есть выемка и в ней железнодорожный мост. Вот и взяться бы нам за него.

— Хватит ли сил? Ты, Петр, не забывай, что нас всего семнадцать да две женщины. На такой мост полтонны динамита нужно. Не меньше. А у нас всего десяток гранат, — сказал Адам и вздохнул.

— По-моему, может хватить, — подмигнул Мазур.

— Не темни.

— Войцек, вы часто там проезжали по дороге в город. Скажите, на какой стороне моста находится караульное помещение фашистов? С левой — с нашей стороны, или справа от города?

Пошевелив усами, Войцек призадумался, потом покрутил ус, а затем покусал.

— Как из города ехать… Справа. Мосток-то ведь небольшой. На левой стороне только будка с часовым.

— Мосток-то небольшой, — согласился Мазур. — Но я слышал, что там в выемке скальный грунт. Мосток висит над ручьем метрах в тридцати. Так?

— Так.

— И на мост поезд въезжает с уклона.

— С уклона.

— Вот мой план. На дело хватит пятерых. Мы пробираемся к мосту, снимаем часового. Потом закладываем метрах в десяти от моста под рельс гранаты. Ждем. Когда поезд метрах в ста от нас, взрываем рельс и катимся вниз.

— А вагоны — на нас? — спросил Адам. — Только ты пойми…

— Я знаю, что никто из нас не трус, — сказал Мазур. — Но пойми, что риска здесь почти никакого. Вагоны по инерции пойдут прямо на мост. Не мы, а сам состав искорежит мост и полотно так, что и двух недель не хватит их восстановить.

— Может получиться, — согласился Адам.

— Может, — кивнул Войцек.

— Вот мы завтра поутру и пойдем на разведку. Еще раз обмозгуем на местности все детали операции. Скоординируем действия. — Мазур прошелся по землянке из угла в угол.

Адам улыбнулся.

— Крепко в тебе сидит солдат.

— Я не просто солдат. Я на всю жизнь боец с фашизмом.