Сведения, которыми не обладали древние, были очень обширны.
Поразительная эта история и без того весьма запутанна, да еще Мишка Званцев настоял, чтобы мы ее рассказывали непременно вот так — вперемежку, по главам, дополняя друг друга. Так что лучше уж я вам сразу представлюсь, чтобы не усугублять путаницы. Зовут меня Алексей, фамилия — Скорчинский. Научный сотрудник Института археологии.[2]
Вот видите, Мишка уже ехидничает и перебивает меня, такой у него характер. Хотя мы договорились не мешать друг другу. Пусть каждый освещает события по-своему и дает свои толкования загадкам и необычным происшествиям, которые нам довелось испытать. Но вмешиваться в чужой рассказ — это уже запрещенный прием, это значит оказывать давление на рассказчика.
Ладно, не буду отвлекаться. Итак, обо всем с самого начала.
Я сижу на бугре мягкой земли, только что выброшенной из раскопа, и уныло посматриваю в образовавшуюся глубокую яму. Опять неудача!
Собственно говоря, с точки зрения науки никакой неудачи нет. Мы ведем раскопки древнегреческого городка Уранополиса, существовавшего две с лишним тысячи лет назад здесь, на берегу Крыма. Сегодня расчистили остатки фундамента еще одного дома, в котором двадцать с лишним веков назад жили люди. Вот здесь явно был очаг, возле него вечерами собиралась вся семья, наблюдая, как длинные языки огня лижут старый котелок с бобовой похлебкой, — копоть до сих пор сохранилась на камнях, она так прочно въелась, что ее не стерли века.
Самый обыкновенный дом… А чего же я ждал?
Все идет хорошо, все нормально.
Этот последний раскоп позволяет восстановить контуры улицы, по которой бродят мои студенты с рейкой и теодолитом, нанося ее на план.
Постепенно из-под земли проступает план древнего города. Вот здесь была винодельня: на большой зацементированной чуть покатой площадке рабы ногами давили спелый виноград, и алый сок стекал по желобкам в три больших резервуара. А в этих глубоких цистернах, вырубленных прямо в скале неподалеку от берега моря и так же тщательно зацементированных, несомненно, солили рыбу. Она служила важным предметом экспорта: уже в те времена даже в далеких Афинах славилась истекающая жиром керченская селедка.
За два года раскопок мы добыли из-под земли столько любопытных вещей, что зимой, когда прерываются полевые работы, никак не успеваем их разбирать и описывать. Ящиками с нашими коллекциями заставлены до самого потолка две комнаты в институте. Пора писать диссертацию…
Почему же я не радуюсь?
Скажу честно: все эти осколки амфор, остатки фундаментов и крепостных стен, детские игрушки, выброшенные много веков назад на свалку, находят при раскопках любого древнегреческого города. А я жду чего-нибудь необыкновенного. Чего — пока еще не знаю сам.
Правда, нам выпала редкая удача — восстановить по находкам в малейших деталях, как погиб в огне этот город две тысячи лет назад от набега воинственных скифов.
Но и в этом нет ничего необычного. Такие схватки происходили тогда очень часто. Все города и поселения греческих пришельцев на берегах Черного моря находились под постоянной угрозой нападения скифов, тавров, синдов или других местных племен, окружавших их со всех сторон, прижимавших к морю, — Платон насмешливо сравнивает эти полисы с лягушками, усевшимися по берегам громадной лужи.
Среди эпитафий на мраморных плитах, которые мы находили, раскапывая некрополь — древнее кладбище на окраине города, то и дело попадалось:
«Лисимах, сын Психариона, прощай! Лисимаха, в обращении ко всем гражданам и чужестранцам ласкового, убил бурный Арей номадов. Всякий жалобно восстонал по нем, умершем, сожалея цветущий возраст мужа…»
«Филотт, сын Мирмека, наткнулся на страшное варварское копье…»
И, как печальный припев, в конце каждой надгробной надписи повторяется одно слово: «хайре» — «прощай».
Почему же я все-таки жду от раскопок чего-то необычайного? Какие загадки меня беспокоят?
Прежде всего: почему город назывался Уранополисом? В переводе это означает — «Город неба».
Сегодня мы опять нашли древнюю монету, оброненную кем-то из горожан на улице две тысячи лет назад. Обыкновенная монета, медная, величиной с нашу трехкопеечную. Греки называли ее гемиоболом — половинкой обола. Она почти не стертая, можно хорошо рассмотреть все, что на ней изображено. А изображены на монете бог врачевания Асклепий, опирающийся на свой традиционный жертвенный треножник, вокруг которого обвилась змея, и справа от головы бога — несколько звездочек в лучах солнца. Вдоль ободка монеты мелкими буквами написано по-гречески:
«Слава Ураниду и Аглотелу».
Для несведущего монета как монета, отличное украшение любой нумизматической коллекции. А для меня, уже третий год раскапывающего этот древний городок, она — сплошная загадка.
Изображения различных богов обычны для греческих монет того времени, причем для каждого города — свои, излюбленные. В Херсонесе на монетах обычно чеканили голову богини Девы, считавшейся покровительницей этого города. На пантикапейских монетах часто встречаются изображения какого-то бородатого божка с длинными козлиными ушами — нечто вроде мифического Сатира. Попадаются на монетах фигуры Геракла, богини победы Ники, нимф, изображения львов, лошадей, бодающихся быков, дельфинов и осетров. Но вот бога Асклепия, насколько мне известно, ни в одном городе так не почитали, чтобы украшать его изображением монеты.
И совсем уже непонятно, почему бог врачевания, не имеющий никакого отношения к астрономии, изображен в окружении каких-то звезд. Не проясняет загадки, а только еще больше запутывает дело и лаконичная надпись на монете. Аглотел — имя типично греческое, а Уранид в переводе означает — «сын неба». Совсем необычно для нормального имени, скорее какой-то своеобразный псевдоним.
Кто были эти Аглотел и Уранид? За что они удостоились такой чести, чтобы ради них специально чеканили монету? Мы нашли за три года уже несколько таких монет: и грошовые медные гемиоболы и более ценные драхмы (ценные, конечно, с точки зрения людей тех времен, для нас-то теперь любая древняя монета одинаково ценна), нашли даже один увесистый статер — целое состояние по тем временам. И на всех монетах одинаковые рисунки, те же загадочные имена. И, главное, все монеты совсем не стертые, только что из-под чекана. Значит, они были выпущены в ознаменование одного и того же события.
А событие это, о котором я после долгих розысков, перерыв целую гору исторических источников, нашел всего одно коротенькое упоминание, тоже было совершенно загадочным и непонятным.
Город был основан еще в V веке до нашей эры милетскими купцами, которых за непоседливость прозвали «вечными мореплавателями», и назывался сначала не Уранополисом, а Гераклеей. Все ясно и понятно: в честь известного мифологического героя, никаких загадок.
Почему же вдруг в 63 году до нашей эры, всего за несколько месяцев до своей гибели в огне пожарищ, он вдруг объявил себя «Небесным городом»?!
Вероятно, такое важное событие — перемена названия города — было отмечено, как это полагалось у древних греков, специальной памятной надписью на мраморной стеле. Если бы ее найти! Тогда бы мы сразу все узнали. Но где она, эта стела? Может быть, покоится в земле под фундаментом одного из санаториев? Или уже давно выкопана каким-нибудь предприимчивым местным жителем и, разбитая на куски, замурована в стену вот этого чисто побеленного домика, заштукатурена, скрыта от моих глаз, — многие дома здесь построены из обломков древних зданий.
Нет, надеяться найти чудом сохранившуюся стелу с подробной памятной надписью или тем более какой-нибудь исторический документ, которые сразу бы разъяснили все загадки, не приходится. Остается одно: пытаться восстановить истину по крупицам, по разбитым черепкам и обуглившимся обломкам, как это обычно приходится делать нам, археологам.
И вот я сижу на холме свежевырытой земли, верчу в руках найденную монету, снова и снова рассматриваю изображение бога Асклепия с венком из звездочек над головой и тщетно пытаюсь что-нибудь понять.
Если бы она могла говорить!
Разве возможно по черепкам восстановить психологию Одиссея или Ахилла? Эти герои далекой древности так и остались бы нам неизвестными, не воспой их в свое время Гомер. Но мой городок — не Троя, и у него не было своего Гомера.
— О достопочтенный кандидат могильных паук, могу ли рассчитывать на ваше просвещенное внимание? — обрывает мои размышления знакомый насмешливый голос.
Я вскакиваю. Рыхлая земля начинает ползти из-под моих ног, и я едва не сваливаюсь в яму.
Так и есть, Мишка Званцев собственной долговязой персоной! Все-таки приехал в отпуск, как обещал. Он вовремя заключает меня в свои железные объятия и не дает свалиться в раскоп.
— Здорово, старик!
— Наконец-то выбрался!
— Ну, докопался до центра земли?
— Как я рад тебя видеть, чертушка!
— Что за выражения, маэстро!
После этих бессвязных приветствий мы снова крепко обнимаемся, похлопывая друг друга по спине.
— Ну, а теперь в море, — орет Мишка, размахивая выхваченными из кармана плавками. — Дайте мне море, я его переплыву!
— Понимаешь, до обеденного перерыва еще час, — нерешительно отвечаю я.
— Что? Ты хочешь уверить меня, что вы соблюдаете здесь какой-то табельный режим и, пачкаясь в земле у самого синего моря, купаетесь только после работы?
Вот всегда так. Почему-то все считают, будто в Крыму можно только отдыхать, а работать тут немыслимо. Стоит только сказать, что едешь на раскопки в Крым, как на лицах попутчиков в поезде моментально появляются понимающие двусмысленные улыбки.
— Да, мы здесь работаем даже сверхурочно и умываемся только в свободное от работы время, — твердо говорю я. — Так что можешь один отправляться на пляж, если не хочешь меня подождать.
Мишка хмыкнул, но, кажется, все-таки мне не поверил.
И вы представляете, они действительно соблюдают табель, эти гробокопатели! Роются в земле на берегу моря и даже не оглядываются на его голубые просторы, которые так и манят каждого здравомыслящего человека уплыть в неведомые края. И самый несгибаемый из них, конечно, маэстро А. Н. Скорчинский — просто железный, как кровать. Быть ему профессором, в этом я теперь ни капельки не сомневаюсь.
Красивый и чистенький курортный городок, притиснутый подковой гор к самому морю. Рядом Ялта, Мисхор, Алупка, переполненные отдыхающими. Белые дворцы санаториев, фонтаны, асфальтовые дорожки, с которых дворники немедленно сметают малейшую соринку, благоухающий смолистым ароматом парк у самого моря. Всюду красота и порядок. И только эти ученые кроты портят всю картину. Нарыли повсюду глубоких ям, извлекли из-под земли какие-то грязные камни — и радуются.
— Вот здесь была улица, — торжественно объясняет мне Алешка. — Видишь, даже каменные плитки положены в определенных местах, чтобы можно было переходить ее в сырую погоду. Жаль только, не дают раскопать дальше, там санаторий. Помехи на каждом шагу.
Я спотыкаюсь о камень и едва не проваливаюсь в какую-то глубокую дыру, зияющую прямо посреди их древней улицы.
— Черт! Почему не закопаете? Так и шею свернуть можно.
— Осторожно, не повреди облицовку, — слышу я от него вместо сочувствия. — Это колодец.
— Древний?
— Вероятно, еще четвертого века до нашей эры.
Я заглядываю в дыру. На дне ее, где-то глубоко внизу, смутно мерцает вода.
— И вода сохранилась? — удивляюсь я. — С четвертого века до нашей эры?
— Да нет, что ты мелешь! Натекла сюда после вчерашнего дождя…
— Тем более, чего же вы его не закопаете? Ну, обнаружили, посмотрели, сняли там схемку. Не оставлять же этот никому не нужный теперь колодец еще на тысячу лет!
Он смотрит на меня как на безнадежного шизофреника. Но, по-моему, это они все сумасшедшие, тронутые какие-то.
Утром спросишь кого-нибудь:
— Где Алеша, что-то его не видно?
— Алексей Николаевич? Он в Пантикапей уехал…
А этого Пантикапея ни на одной карте не найдешь, кроме как в учебнике по древней истории. Он уже не существует добрых двадцать веков. Но для них Керчь — все еще древний Пантикапей. Фанатики! Страшные люди!
Но я-то, я-то, многострадальный, чем виноват? В кои-то веки вырвал у начальства давным-давно положенный отпуск, примчался на этот благословенный берег — и что же? Тоже должен землю носом рыть? Или ножичком скрести затаив дыхание?
Меня всегда умиляет, какими орудиями раскапывают зловещие тайны истории эти мудрецы. Весь мир уже вгрызается в недра земли направленными кумулятивными взрывами или, на худой конец, шагающими экскаваторами с ковшом кубиков в двадцать пять. А они — ножичком, ножичком… Самым обыкновенным, вульгарным кухонным ножом, который можно купить в каждой хозяйственной лавке. Или еще того чище — ковыряют землю шилом, ланцетиком, иголочкой швейной, натуральной. Да и это у них считается слишком грубым инструментом. Если выцарапают из-под земли кусочек древнего ночного сосуда, то тут уж пускают в ход более тонкий и нежный инструментарий: осторожненько счищают серую пыль сапожной щеточкой, веничком или кисточкой для бритья. А один у них, дошлый парень, Алик Рогов, ростом повыше меня и сложения подходящего, так тот додумался пыль сдувать… детской резиновой клизмочкой. Он у них теперь гордо в новаторах ходит: обогатил науку новейшим орудием исследования.
И это в Век Атома и Кибернетики!
А самое забавное: копаются они так часами в земле под жарким солнцем, ковыряют землю иголочкой, сдувают пыль новаторской клизмочкой — и что же находят? Сокровища Монтецумы? Копи царя Соломона? Ну, хотя бы новую научную истину?
Нет. Просто осколок глиняного горшка, выброшенного на свалку какой-то домашней хозяйкой двадцать веков назад.
И, несмотря на это, мой несгибаемый Лешка целыми днями упорно торчит на своих раскопках, подавая личный пример всей братии.
Первые дни я его еще, правда, соблазнял на прогулки, да что толку? Пойдешь с ним по городу в обеденный перерыв, он тут же затаскивает тебя в какой-то двор, не спросясь хозяев, и тычет носом в расколотую мраморную плиту. А на ней едва можно различить изображение человека, играющего на трубе, и какую-то греческую абракадабру.
— Редкая находка. Надгробие трубача…
Однако даже такие познавательно-образовательные экскурсии скоро кончились. Алешка быстро посчитал свой долг гостеприимного хозяина до конца выполненным и бросил меня на произвол судьбы, все глубже зарываясь в землю. Мне грозила горькая участь бродить по окрестным горам в одиночестве, постепенно дичая на манер древних тавров.
Пробовал подговорить на прогулки Тамару — есть у них в экспедиции такая бойкая смугляночка, — тоже ничего не вышло. Так бы и пропал во цвете лет, если бы не сколотил на пляже компанию: хорошие ребятки из Москвы и Ленинграда да две подружки — студентки из Днепропетровска.
Теперь мы так проводили время: они копались, а мы купались. Пусть нам будет хуже!
А виделись с Алешкой только в обед да вечерами.
Вечерять с этими земляными кротами было весело. Во дворе маленького домика на окраине, где у них была база, каждый вечер разводили большой костер. Все усаживались вокруг на перевернутых ящиках, на опустошенных за ужином ведрах, которые этой ораве заменяли столовую посуду, а кто и прямо растягивался на теплой земле, и начинались байки и хохмочки. Народ подобрался все молодой, зубастый, скучать не приходилось.
Я, признаться, их все время подзуживал, кощунственно называл археологию «самой точной из всех неточных наук», постоянно вызывал на спор. А они с пеной на губах отстаивали свои «выдающиеся исторические открытия», хотя, по-моему, не очень убедительно. Все же, что ни говори, мы живем в век физики, техники, кибернетики, и, конечно, все ребята с головой на плечах идут именно в эти отрасли науки. А уж археологией или там литературой занимаются неудачники или одержимые вроде моего корешка Алешки.
Во время одного из таких споров у костра он не выдержал и сплел весьма увлекательную и фантастическую историю о гибели этого самого Уранополиса, остатки которого они по черепушечке выкапывали иголками да ножичками из-под земли.
— Слушай, ты, кибернетический скептик! — набросился он на меня. Видно, до нутра я его в тот вечер пронял своими каверзными вопросами. — Значит, по-твоему, мы занимаемся пустым делом? А хочешь, я тебе по этим самым «черепкам», как ты неуважительно называешь бесценные памятники древней материальной культуры, — хочешь, я тебе по ним точную картину одной давней трагической ночи восстановлю во всех деталях?
— По методу достопочтенного Шерлока Холмса, маэстро?
— А хотя бы. Только смотри: будешь перебивать своими плоскими шуточками — убью!
— А мы поддержим! — с готовностью загалдели на все голоса его архаровцы-гробокопатели. — Растерзаем!
Они демонстративно уселись вокруг меня, чтобы отрезать все пути к отступлению. Тамара даже взяла в руки вилку. Что мне оставалось еще, как не стать послушным?
Но сидеть тихо стоило и без принуждения. Я давно знал, каким интересным рассказчиком бывает Алешка, когда в ударе. А в этот вечер его явно осенило благодатное вдохновение.
— Так слушай, ты, принудительно обученный! — начал он, встав у костра в торжественной позе жреца, раздающего благословения.
— Только без цитат! Если своих острот нет, то не воруй их у Бернарда Шоу… Давай своими словами.
Алешка попытался испепелить меня взглядом, а этот долговязый очкарик Алик Рогов в когда-то клетчатой рубахе, выгоревшей и весьма рваной, свирепо ткнул меня в бок.
— Своими словами? Ладно. Представим себе — кто имеет хоть каплю воображения, конечно, — темную ночь в конце августа шестьдесят третьего года до нашей эры. Тогда не было ни этой танцплощадки, откуда к нам доносятся столь музыкальные звуки фокса «Ямайка», ни асфальтовых дорожек, ни этого маяка на скале, то и дело посылающего в море призывный сверкающий луч… Тьма упала на узкие улочки Уранополиса, приютившегося в ложбине меж гор под защитой крепостных стен. Дневная жара спала. Гасли светильники в домах. Укладывались спать усталые ремесленники. Только рабы еще заканчивали работы, для которых не хватило дня. Но на то они и рабы, чтобы трудиться без отдыха и сна…
«А у нас на то и уши, чтобы слушать эти хрестоматийные сказочки для детей младшего школьного возраста…» — хотел вставить я, но, покосившись на вилку в загорелых руках Тамары, промолчал. Она девушка решительная.
— Итак, наступила ночь. В богатом доме, в зале, украшенном цветной мозаикой и мраморными фигурами грифонов, раб скатал ковровую дорожку, тянувшуюся от самой двери, и поставил тяжелый сверток у мраморного порога: у него уже не было сил выбивать ее сегодня, и он решил встать для этого пораньше, до зари. В соседней комнате другой раб, писец, пристроив на коленях дощечку с натянутым на нее папирусом, выводил последние строки отчета о сделанных за день покупках, чтобы отчитаться утром перед хозяином. В караульной будке у ворот старый привратник Сириск перед сном увлекся своей любимой забавой, которой стеснялся заниматься днем, на людях: из блестящего желтоватого оленьего рога он любовно вырезал острой пилкой крошечные фигурки причудливых зверей — дикой лесной кошки, легконогого тура, белки с пушистым хвостом…
Все притихли. Только потрескивал костер, рыжими космами языков облизывая черное небо, нависшее над нами.
— Еще пылало жаркое пламя в горне тесной и грязной мастерской оружейника, прилепившейся на обрыве над самым морем возле стен крепости. Мастер в этот поздний час заканчивал большой щит из электрона, украшенный изображениями быков и оленей. Он рассматривал его при неверном, угасающем свете и все никак не мог налюбоваться на свою превосходную работу. Если бы он знал в тот момент, что его щитом так и не удастся воспользоваться никому из воинов, расхаживающих с острыми копьями в руках по тропинке на вершине крепостных стен и тревожно всматривающихся в ночную тьму!.. Усталая жена оружейника засыпала зерна на завтра в большую каменную ступку. Надо было провеять его заранее, да не успела дотемна, придется раньше вставать. И она с досадой бросила на глиняный пол возле очага деревянный совок. Если бы она знала в этот момент, что утром будет уже поздно взять его в руки!.. Мы осторожно выкопаем этот совок из праха только двадцать веков спустя. Засыпает маленький город, приютившийся среди крымских скал на чужом берегу, далеко от родной Эллады. Ночь и тишина, только время от времени протяжно перекликаются стражники на крепостных стенах. А по скалам, окружившим город и крепость, прикрытая ночным мраком, по-змеиному коварно и бесшумно подкрадывается беда…
— А кошка, Алексей Николаевич? Вы забыли про кошку! — перебила Тамара, нарушив все очарование сказки.
— В самом деле, про кошку-то я забыл. Итак, все утихло в крепости. И тогда в громадном погребе, где хранились пузатые глиняные пифосы с отличным крымским вином, вышла на охоту кошка. Мерцая зелеными глазами, она тихо кралась между пифосами. И вдруг увидела мышь! Кошка метнулась к ней, а мышь, пытаясь спастись, прыгнула на крышку пифоса! Он был пуст, время сбора винограда еще не наступило, и мышь провалилась в глубокий глиняный сосуд с отвесными гладкими стенками. Через мгновение туда же рухнула и кошка, не рассчитавшая своих движений в азарте ночной охоты. Теперь ей было уже не до мыши… Им не выбраться из каменного плена: через полчаса прозвучит над горами условный трубный звук, со всех сторон на город бросятся подкравшиеся в темноте вражеские воины, запылают хижины, закричат люди, и пламя охватит крепость…
Алексей замолчал, и все молчали. Костер, в который забыли подбрасывать хворосту, догорал, и угли в нем жарко рдели, словно и впрямь остатки какого-то пепелища. А тьма, обступившая нас, казалась тревожной, угрожающей, полной каких-то подкрадывающихся теней и непонятных шорохов.
Умеет он все-таки задурить голову своими россказнями!
— Особенно ловко у тебя получилось с кошкой, — как можно снисходительнее сказал я, прогоняя колдовскую тишину. — Стоит она у меня перед глазами, ну, — прямо как живая. И кошка и мышка… Завидная у вас все-таки профессия, братцы гробокопатели. Пожалуй, не уступает астроботанике. Пойди там проверь, что растет на Марсе или как кошка ловила мышку две тысячи лет назад! Любимая профессия барона Мюнхгаузена…
На меня сразу бросились с негодующими воплями с двух сторон. Но я был готов к нападению этих землеройных фанатиков.
Я вскочил, вырвался из их рук и одним прыжком перемахнул через костер, запорошив, наверное, глаза преследователей тучей пепла. А потом, как олень, помчался по тропинке в гору, стараясь не зацепиться за что-нибудь в темноте и не сломать себе шею.
Они было погнались за мной, но скоро отстали. Тогда я свернул с тропинки и залег под кустом можжевельника.
Ночь была такой теплой, душистой, так ярко сверкали звезды, что я довольно долго пролежал под своим кустом, бездумно следя за лучом маяка, равномерно описывавшим круги в небе над моей головой. Наверное, я даже задремал ненароком, потому что, когда вернулся в лагерь, все уже спали.
Я тихонько прокрался в угол двора и пристроился на кошме рядом с Алешкой.
Он не спал и тут же зажал мне мертвой хваткой горло.
— Сдаюсь! — прохрипел я, покорно поднимая руки. — И признаю, что давно не слышал таких занимательных сказок. И какое тонкое мастерство деталей: кошки, мышки, деревянный совочек, небрежно брошенный возле очага… Тебе исторические романы надо писать, а не рыться в земле, как крот, закапывая свой талант.
— Пошел ты к черту, балаболка несчастная! — обиженно сказал он. — По-твоему, все это сказочки, игра фантазии. А я могу голову дать на отсечение, что все так именно и было в ту ночь.
— Конечно. И главное, как удобно сочинять: пойди проверь, что в самом деле случилось в одну чудесную августовскую ночь две тысячи лет назад!
— А если я тебе докажу достоверность каждой детали?
— Попробуй. Начни хотя бы с того, что это была именно ночь, да к тому же непременно августовская.
— Пустяк. Кто же, по-твоему, врасплох нападет днем на укрепленную крепость? Конечно, это было сделано ночью, когда все спали, кроме горсточки часовых.
— Ладно, а почему августовская?
— Потому что в обуглившихся развалинах одного из домов мы нашли скелет коровы. А у нее в желудке — арбузные семечки, травинки и даже целый непереваренный цветок, какие и до сих пор растут на горных склонах именно в конце лета, в августе.
Это становилось уже интересным, и я подвинулся поближе.
— А история с уставшей женщиной?
— Тоже не выдумана. Среди осколков ступки мы нашли обуглившиеся пшеничные зерна. И совок действительно лежал возле остатков очага, так что его явно тут бросили, не прибрав на место. И совсем законченный щит нашли в развалинах мастерской оружейника и ковровую дорожку под обломками дома.
— Так, — задумчиво протянул я. — Выходит все совершенно логично, хотя и смахивает на рассказы о проницательном Шерлоке Холмсе.
— А что же, он, по-твоему, свои догадки с потолка брал? Обычный дедуктивный метод.
И знаете, что в заключение разговора сказал мне, сладко потянувшись, этот сумасшедший?
— Эх, если бы перенести отсюда современные дома, все эти хибарки и санатории! Вот тогда бы мы покопались!..
— Спи, фанатик, — ответил ему я.
Легко сказать — спи, когда мысли так и скачут в голове. Чудак Мишка! Продемонстрировал ему самый обычный пример восстановления картины прошлого по элементарным археологическим находкам, и ему это кажется чуть ли не чудом. А нам все время приходится вот так, по крупинкам, восстанавливать истину. Обуглившиеся зерна, осколки посуды, случайно оброненная тысячи лет назад детская игрушка… Разве тут можно обойтись без воображения и без трезвой железной логики?
А вот когда нет никаких опорных точек, никаких находок, за которые можно было бы уцепиться, как быть тогда? Легко восстановить даже в деталях гибель города. Но почему он вдруг стал Уранополисом? Кто мне объяснит?
А утром мы натолкнулись еще на одну загадку.
Дня за два до этого я перебросил большинство своих ребят на раскопку здания, которое, по моим предположениям, должно было служить храмом. Конечно, от него ничего не сохранилось, кроме фундамента. Но оставшиеся в земле базы пяти колонн перед фасадом — доказательство, что это здание явно имело какое-то общественное значение, скорее всего связанное с героизацией или обожествлением. Об устройстве храмовых зданий в греческих городах Крыма известно пока маловато, так что я и решил особое внимание уделить именно этому объекту.
Предупредив всех об особой важности работы, я сам внимательно следил за ходом раскопок на каждом из трех участков, выбранных так, чтобы вскрыть сразу возможно большую площадь. Хотя храм, конечно, был полностью разграблен нападавшими в ту трагическую ночь и, вероятно, сгорел дотла, может, думал я, удастся обнаружить какие-нибудь уцелевшие предметы утвари или даже обломки статуй, которыми обычно украшали подобные здания.
Пока мои надежды не оправдались. Вырастали груды просеянной сквозь частые сетки земли, густо перемешанной с пеплом, но, кроме строительного мусора и совершенно бесформенных и обуглившихся кусочков дерева, ничего интересного не попадалось. Правда, часто встречавшиеся обожженные осколки соленов — так греки называли большие плитки черепицы — подтверждали, что здание было богатым и нарядным.
И вдруг меня окликнула Тамара:
— Алексей Николаевич, тут какая-то железная пластинка и на ней, по-моему, буквы…
Я поспешил к ней. Действительно, на ее перепачканной землею ладони лежала небольшая металлическая пластинка.
— Зачем вы ее выкапывали без меня?
— Да она сама выпала из земли. Только притронулась пинцетом, она и вывалилась.
— И что это за выражение — «какая-то пластинка»? Даже отличить железо от меди не можете…
— Ладно, Алексей Николаевич, не ворчите. Теперь-то я и сама вижу, что она медная, когда вы ее от грязи очистили. А что это такое?
Но я уже не слушал ее, усевшись на землю и перерисовывая в полевой дневник находку. Это стало у меня условным рефлексом: немедленно браться за блокнот — мало ли что может случиться с находкой?
Тонкая медная пластинка служила свидетельством о проксении. Так называли греки право гостеприимства и защиты интересов иностранцев на территории своих полисов — нечто вроде современной «визы на въезд», что ли. Я тут же набросал в блокноте беглый перевод надписи на пластинке:
«Проксения Уранида.
Совет и народ дал. Феотим Антигон, сын Автея, и Аглотел, жрец, сын Никагора, сказали: дать Ураниду проксению и гражданство самому и роду его и право въезда и выезда им самим и имуществу их в военное и мирное время».
Опять те же имена! Кое-что теперь проясняется: Аглотел был жрецом, возможно даже в этом самом храме. Значит, пошли по верному следу. А загадочный Уранид — иностранец, которому за какие-то заслуги народное собрание города по предложению Феотима Антигона и жреца Аглотела решило дать эту проксению и права гражданства.
За что? За те же услуги, которые отмечены чеканкой монет с именами Аглотела и Уранида? Но что они совершили, чтобы удостоиться такой чести? И кто был этот Уранид, из каких краев прибыл он в город, где его родина? Вероятно, у него было какое-то другое имя, но здесь, в греческом городе, его почему-то заменили этим странным псевдонимом — Уранид. Или его настоящее имя просто казалось грекам слишком трудным для произношения, «варварским»?
Есть над чем призадуматься…
Мишке, конечно, опять повод для шуточек:
— Как в переводе звучит твой Уранид? Сын неба? Так чего же тут голову ломать? Объяви его попросту пришельцем с какой-нибудь планеты, желательно — подальше от Земли, перевернувшим по своему хотению всю жизнь греческого городка. Такие гипотезы сейчас в моде…
Да, искать повсюду, где есть археологические загадки, следы космических пришельцев стало в последнее время модой. Поражает своими размерами древняя Баальбекская веранда в пустыне — значит, построили ее гости из космоса, не иначе. Изображения древних богов «вроде как в скафандрах» на скалах Сахары объявляются портретами марсиан. Забавный, однако, метод — подменять одни загадки другими, еще более запутанными…
Особенно смешно слушать все эти рассуждения о древних цивилизациях, якобы основанных небесными гостями, а потом по каким-то причинам захиревших, погибших, нам, археологам.
Одно поколение за другим, слой за слоем оставляли в земле следы своей жизни. Вот что интересно: если в глубокой древности в каком-нибудь удобном месте возникало человеческое поселение, то и последующие поколения старались селиться тут же. Эта приверженность к обжитому месту даже получила в науке специальное название: закон постоянства поселений. Так что с течением времени в некоторых местах эти культурные слои, как мы их называем, образуют наросты до сорока метров!
Такие земляные «слоеные пироги» неопровержимо и наглядно показывают, как постепенно развивалась цивилизация на нашей планете — от древнейших стоянок первобытных охотников до громадных современных городов. Чтобы нас, археологов, убедить в каких-нибудь необычных скачках в истории развития человечества под влиянием мудрых космических пришельцев, нужны доводы посерьезнее, чем Баальбекская веранда, служившая якобы космодромом, или воображаемая гибель библейских городов Содома и Гоморры в огне атомной войны…
Слабость аргументации нагляднее всего показывает шаткость всех этих «космических гипотез». Совокупности доказательств нет. Берется один какой-нибудь факт, а вокруг него накручивается масса всяких «догадок» и «предположений». Или просто сторонники таких гипотез пытаются доказывать справедливость своих предположений, так сказать, «от противного»: загадочно, пока необъяснимо какое-нибудь историческое явление — значит, оно неземного происхождения, ищи разгадку в космосе.
Наши загадки земные, но гораздо непонятнее и таинственнее.
Мишке легко. Он здесь в отпуске, все заботы оставил дома. Целые дни напролет ныряет в море, как дельфин. На некоторых моих ребят он, кажется, начинает действовать разлагающе. Вчера двоих я поймал при попытке среди белого дня улизнуть из раскопа к морю — якобы умыться.
А через два дня мой друг внес новый раскол в наши крепкие исследовательские ряды. Со своими новыми дружками он обнаружил какую-то пещеру неподалеку от берега и так вдохновенно расписывал ее вечером у костра, что многие из ребят захотели тоже туда заглянуть, в эту проклятую пещеру. Пришлось выделить им выходной день, которых, кстати, у нас уже давненько не было. Я, признаться, зажимал выходные под разными предлогами, стараясь побольше раскопать за короткий летний сезон. Но теперь пришлось официально объявить ближайшее воскресенье нерабочим днем.
Раздосадованный, сам я не хотел ни в коем случае лезть с ними в эту злополучную пещеру. Но потом подумал, что глупо одному торчать в этот день в раскопе — от того же Мишки насмешек не оберешься. Да и в пещере могли сохраниться какие-нибудь следы стоянки или просто временного пребывания первобытных людей, как и во многих других подземельях Крыма. Хотя первобытное общество и не моя специальность, стоило проследить, чтобы следы пещерной культуры не повредили по неосторожности, если их удастся обнаружить.
А потом в конце концов — хотя я в этом и не хотел признаться самому себе — нужно было и мне немного проветрить голову от назойливых мыслей, рассеяться, переключиться на что-нибудь далекое от загадок моего Уранополиса.
Отправились мы в пещеру рано утром, запасшись, как полагается, фонарями, свечками, веревками. Тут совершенно неожиданно оказалось, что мой ближайший помощник из студентов, Алик Рогов, давно увлекается спелеологией и облазил немало пещер в Подмосковье и на Кавказе. Так что я ему поручил все руководство этим «подземным пикником».
До пещеры оказалось с полкилометра. Вход в нее прятался в густых зарослях кустарника. Приметой служил белый известковый камень, оставленный здесь Михаилом.
Из тесного входа тянуло сырым холодком. Свет наших фонариков проникал туда всего метра на три, не больше. Дальше все пряталось в темноте.
— Да, клаустрофобией из вас никто не страдает? — вдруг спросил Алик.
— Чем, чем?
— Ну, клаустрофобией… Боязнью закрытого пространства. Есть такая болезнь. Смотрите, а то под землей плохо придется.
Мы переглянулись. Ничего себе, приятное напутствие!..
Гуськом, подталкивая друг друга, мы начали, пригнувшись, спускаться по пологому тоннелю. Чуть забудешься и неосторожно поднимешь голову, как больно стукаешься о мокрые выступы скалы.
Но вот ход немного расширился, можно было выпрямиться во весь рост. Подняв над головой фонарики и свечи, мы осмотрелись. В небольшом гроте смутно белели глыбы известняка в желтоватых грязных потеках. Одна из них преграждала дальнейший путь. Лишь с трудом, бочком, удалось протиснуться в узкую щель между этой глыбой и мокрой стеной пещеры.
Я впервые забирался под землю и, признаться, чувствовал себя не очень уютно. Да и все притихли, перекликались почему-то шепотом, девчата жались друг к другу.
Наши громадные уродливые тени плясали и дергались по стенам пещеры, а порой, при резком повороте, словно бросались нам навстречу, заставляя девчат испуганно взвизгивать. Под ногами хлюпала холодная грязь. Она налипала на ботинки, идти с каждым шагом становилось все труднее. Я проклинал себя: завтра наверняка многие схватят насморк, раскиснут и будут работать, словно сонные мухи.
Идущие впереди Алик Рогов и Михаил вдруг так резко останавливаются, что мы тычемся в их спины.
— Что такое?
— Чего встали?
— Там снежный человек, уа!
— Тихо! — зычно провозглашает Михаил. — Впереди — распутье, — как в сказке. Три лазейки. Требуется отгадать, какая из них нам больше подходит. Совещание витязей считаю открытым.
В самом деле: дальше тоннель разделяется на три рукава. По какому из них идти? Конечно, сразу начинаются споры:
— Давайте направо, там пролезть легче.
— Нет, надо налево…
— Пусть Алик решает.
Алик присаживается на корточки и колдует со свечой, то опуская ее к самому полу пещеры, то приподнимая повыше. Тоненький язычок пламени беспорядочно дергается и трепещет.
— По-моему, следует повернуть направо, — не очень решительно говорит, наконец, Алик. — Оттуда сильнее тяга воздуха, возможно, там выход.
Вслед за Аликом мы один за другим лезем дальше. В душе я надеюсь, что и этот ход окажется ложным или непроходимым, тогда можно будет с чистой совестью предложить всем возвращаться обратно. Но узкий лаз опять расширяется, уже можно выпрямиться, не рискуя набить на лбу шишку о сталактиты. Придется лезть дальше.
Снова под ногами хлюпает грязь. Становится труднее дышать. Низкий свод пещеры давит, заставляет все время непроизвольно втягивать голову в плечи. Или это у меня начинается приступ той самой клаустрофобии, которой пугал нас Алик?
Впереди неожиданно раздается плеск воды и вскрик Алика. Все опять останавливаются, натыкаясь на спины друг друга.
— Осторожно, впереди вода! — предупреждает Алик. — Я не заметил и влопался.
— Промочил ноги?
— Да я их давно промочил, уже высыхать стали. А теперь снова.
Осторожно, придерживаясь друг за друга, мы собираемся возле Алика. Кто-то из девчат все-таки тоже попадает в воду, извещая об этом всех громким взвизгом. А вода и вправду совсем не заметна. Только когда наклонишься со свечой, становится видно, как отражается в зеркальной черной глади трепещущий язычок пламени.
Коридор тут расширяется, образуя небольшой зал. Но дальше дороги нет. Весь зал занимает подземное озеро.
Мишка разочарованно крякает, а я рад, что наш подземный поход, кажется, кончен.
— А вот автограф пещерного человека! — торжественно провозглашает Михаил, попытавшийся все-таки пробраться еще немножко дальше по узкой кромке берега.
При свете нескольких поднесенных свечей на мокрой стене сияет надпись корявыми белыми буквами:
«Вася Хариков и Паша Буравко были здесь 10.07.62 года. И вам того желаем!»
— Ладно, давайте двигаться назад, — сказал я. — Или кто-нибудь тоже хочет оставить здесь свой автограф?
Все довольно охотно начали собираться в обратный путь. Но…
— Интересно было бы нырнуть в это озеро, — с вожделением проговорил неугомонный Алик. — Может, пещера тянется дальше?
Разумеется, Мишка сейчас же загорелся.
— Слушайте! У нас же есть акваланги, давайте принесем их сюда и нырнем! — предложил он с торжественным видом новоявленного Архимеда.
Глаза у всех так загорелись, что, похоже, в пещере даже стало светлее. Я поспешил вмешаться:
— Нет уж, пусть этим занимаются специалисты, спортсмены-пещерники. А мы сюда приехали работать на раскопках, а не в подземные озера нырять. Кто хочет получить немедленно расчет — пожалуйста!
Мишка было попытался хорохориться:
— Меньше пены, на меня твои запреты не распространяются. Я, брат, вольный казак…
Но я ему весьма внушительно погрозил кулаком и твердо сказал:
— Ладно, кончили разговорчики. Собирайтесь в обратный путь, время уже к вечеру идет.
По оставленным отметкам выбрались мы из пещеры без осложнений. В одном только месте забрели в боковой тоннель, но быстро заметили свою ошибку.
Не знаю, как другим, но мне все-таки было чертовски приятно выбраться на белый свет из этого мрачного склепа и вдохнуть всей грудью свежий морской ветерок. Да, по-моему, и все сразу почувствовали себя уютнее и спокойней.
Один только Мишка с присущим ему козлиным упрямством сказал, многозначительно посматривая на меня:
Надо было вступиться за несчастного Алика и поскорее утихомирить Мишку.
— Слушай, а ты напрасно глумишься над техническими познаниями древних, — сказал я. — Тут еще может быть немало поразительных открытий и откровений для вашего брата, скептиков-инженеров. Слыхал ты, например, о знаменитой находке возле острова Антикитера?
— Возле какого острова? Не сбивай ты меня, пожалуйста, этими древнегреческими названиями. И — пардон — что там было найдено — действующая модель атомной бомбы??
— Нет, отлично действующий счетно-решающий механизм, конечно, не электронный, как у вас теперь, но не менее поразительный по тем временам.
— Любопытно! Если можно — поподробнее, маэстро.
— Ну, лекцию читать не буду, не бойся. Скажу коротко: до этой находки считалось, будто древние греки имели большие достижения в области чистой математики, но механика у них не достигла особенного расцвета. И вдруг в начале этого века ловцы губок находят на дне моря возле острова Антикитера прибор, который показывал годовое движение Солнца в зодиаке, точное время восхода и захода самых ярких звезд и наиболее важных для ориентировки созвездий в различное время года. Кроме того, были особые указатели основных фаз Луны, времени захода и восхода всех планет, известных греческим астрономам, — Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера и Сатурна, и даже схема их движения по небосводу.
— И сколько же зданий он занимал на дне моря, этот чудо-прибор? — продолжал ершиться Мишка, но уже с явной заинтересованностью.
— В том-то и дело, что он был весьма портативным, не больше современных настольных часов.
— А когда он был создан? — спросил Алик.
— Корабль, на котором прибор находился, потерпел крушение что-то в первой половине первого века до нашей эры, сейчас точно не помню. Можно справиться по описанию находки.
— А у тебя есть даже описание?
— Конечно. Или ты думаешь, что я все это тоже выдумал? Надо поискать вечерком, кажется, этот журнал у меня даже здесь, с собой. Там и подробное описание, и схема, и несколько фотографий…
— Ну, если даже фотографии есть, то я поверю в кружок авиамоделистов до нашей эры.
— По рукам! А пока — за работу, — скомандовал я. — И так сколько времени потеряли!..
Вечером я разыскал толстый том «Античных древностей» с описанием замечательной находки у берегов Антикитеры, и Михаил забыл даже о танцах и традиционном вечернем купании. А я тоже рылся в книгах, пытаясь найти хоть намек на разгадку того, что мы сегодня нашли.
Я рассматривал фотографии и зарисовки античных игрушек, различных предметов домашней утвари, даже обуви и одежды. Потом мне показалось, будто странная находка может иметь какое-нибудь отношение к мореплаванию тех времен. Может быть, это клочок паруса? Но вряд ли их делали из таких хорошо обработанных кож. А точнее проверить это предположение, увы, невозможно, потому что до нас не дошло ни одного древнегреческого парусника, только их изображения на вазах.
Мишка, видно, увлекся. Он чертил какие-то схемы, и время от времени я слышал его бормотание:
— Так, значит, верхний циферблат укреплен над главным приводным колесом. А стрелки поворачивались при помощи вот этого барабана-эксцентрика… Ну, а этот штифтик для чего?
«Клюнул, — радовался я. — Теперь надолго забудет про свою пещеру. Давай, давай, брат! Над этим хитроумным механизмом уже многие ломали головы…»
Но вскоре им овладела новая мания: начал требовать у меня образцы посуды и обломки обожженных кирпичей для каких-то анализов.
— Да зачем тебе это нужно? Что ты собираешься с ними делать?
— Совершенствовать метод палеомагнетизма.
Возражать против этого было трудно. Метод палеомагнетизма, разработанный за последние годы физиками, сильно облегчил нам, археологам, датировку находок. Колдуя со своими хитрыми приборами над черепками глиняной посуды, они ухитрялись узнавать, каким было магнитное поле Земли в то время, когда эта посуда обжигалась в гончарной печи. А потом, пользуясь сложными графиками и диаграммами, на основе этих данных довольно точно определяли время изготовления посуды.
Почти для каждого найденного образца я на всякий случай подбирал и дубликаты. Но все равно расставаться с ними не хотелось: мало ли что может случиться?..
А Мишка был неумолим:
— Давай, давай, не жадничай! Для тебя же стараюсь.
Через несколько дней пришел конец его отпуску. Михаила телеграммой досрочно вызвали в Москву.
Когда я провожал его на автобус, он вдруг погрозил мне пальцем и насмешливо сказал:
— А пещерку-то ты мне побереги до следующего приезда. Я туда непременно слазаю.
— Поберегу, поберегу, — мрачно пообещал я. — Я туда даже вход замурую и землей засыплю, чтобы ты его никогда больше не нашел, бродяга!
Он увозил с собой целый ящик обгорелых кирпичей.
— Куда тебе столько? — спросил я. — Дом можно построить.
— Есть у меня одна идейка, — сказал Мишка, — но пока молчок.
Любит он напускать таинственность! На что ему эти кирпичи?
На следующий день произошло такое событие, что все посторонние мысли сразу вылетели у меня из головы. Я забыл обо всем на свете, кроме работы.
С утра все было как всегда. Уже вторую неделю мы вели раскопки бокового придела храма. Постепенно расчищался последний угол небольшой каморки, видимо служившей прибежищем кому-то из храмовых служителей-рабов. Тут трудно было рассчитывать обнаружить даже остатки нехитрой домашней утвари. Какое имущество могло быть у раба?
Зачистку вел старательный и аккуратный Алик Рогов. Я ему доверял самые сложные раскопки, так что спокойно оставил его одного и отправился на другой объект, где несколько студентов только начинали вскрывать фрагмент основания крепостной стены. Я поработал с ними около часа, когда увидел бегущую к нам Тамару. Она еще издали отчаянно махала рукой.
Задыхаясь, крикнула:
— Алексей Николаевич, идите скорей! Вас Алик зовет!
— Что у вас там стряслось?
— Он нашел какую-то рукопись!
Мы все помчались к Алику — впереди я, за мной студенты, побросавшие лопаты, а позади всех совершенно обессилевшая Тамара.
Рогов сидел в яме, то и дело нетерпеливо высовывая оттуда голову, а сам прикрывал ладонями и всем телом находку, смешно растопырив локти — совсем как наседка на гнезде. Я спрыгнул к нему в раскоп, остальные столпились вокруг, шумно отдуваясь и переводя дыхание.
Алик осторожно отнял руки, и я увидел торчащий из земли край какой-то плетенки из прутьев, видимо корзины. Ветви обуглились.
Я отметил это мельком, машинально. Все внимание мое привлек кусочек папируса, торчавший между прутьями. Неужели чудом уцелел какой-то письменный документ?!
Сдерживая дрожь в руках, с помощью Алика, который словно ассистент во время сложной хирургической операции, по одному движению моих бровей подавал то скальпель, то резиновую грушу для сдувания пыли, я начал расчищать землю вокруг корзины.
Пинцетом я извлек из нее клочок тряпки, комочек шерсти, несколько щепочек, глиняную пластинку… И, наконец, небольшой, тонкий сверток папируса, за ним второй. Их я тут же, пока не рассыпались в труху от свежего воздуха, раскатал и зажал между двумя стеклами. Теперь можно было вытереть пот со лба и попытаться повернуть совершенно затекшую шею…
Я взглянул на часы. Не мудрено, что шея так зверски болела: провозился два часа семнадцать минут, совершенно не заметив этого.
Я пробежал глазами коротенькую надпись на табличке:
«Клеот спрашивает бога, выгодно ли и полезно ему заниматься разведением овец?»
Так, все ясно: обычный запрос к оракулу.
Теперь папирусы. На первом из них написано:
«Я решительно упрекаю тебя за то, что ты дал погибнуть двум поросятам вследствие переутомления от длинного пути, а ведь ты мог положить их в повозку и доставить благополучно. На Гераклида вина не падает, так как ты сам, по его словам, приказал ему, чтобы поросята бежали всю дорогу. И затем не забудь пустить…»
Дальше записка обрывалась, хотя на папирусе еще оставалось свободное место и чернела большая клякса, словно писавшего кто-то подтолкнул под руку.
Я торопливо перерисовал текст в свой блокнот и занялся вторым клочком папируса. Это тоже, видимо, какой-то черновик. Буквы небрежно разбежались по неровным строчкам: дельта, эпсилон, сигма, омикрон…
Я перечитал их снова и крепко потер себе лоб.
Все буквы были мне знакомы, но я ничего не понимал. Они не складывались в нормальные, понятные слова. Самые обыкновенные греческие буквы… Но из сочетания их получалась какая-то немыслимая тарабарщина, лишенная всякого смысла.
Я понимал лишь отдельные слова: «по-ахейски», «нацеди», а вот это, пожалуй, «размешай». Но и эти слова были какие-то искаженные, с отсеченными окончаниями, словно нарочно исковерканные, так что я скорее угадывал их смысл, чем понимал его точно.
Весьма странное и мучительное ощущение! Представьте себе, что вы по-прежнему знаете, как произносится каждая буква родного алфавита, но понимать смысл слов, написанных ими, вдруг разучились. Перестали понимать свой родной язык!
Так было и со мной. В полной растерянности я поднял голову и сказал обступившим меня студентам:
— Ничего не понимаю… Что за черт!
Иметь взгляды — значит смотреть в оба!
Мой Алеша бросил свои раскопки и примчался в Москву совсем ошалелый. Всегда такой спокойный, рассудительный, даже слишком медлительный, на мой взгляд, тут он стал сам не свой. Еще бы, поставьте себя на его место: наконец-то нашел заветный «письменный источник», а прочитать его не может!.. Из шестидесяти восьми слов разобрал только пяток.
Вечером мы вдвоем с ним ломали головы над этой загадкой. Небольшой, криво оторванный клочок папируса, исписанный поперек столбцами неровных строчек. Буквы на нем выцвели, стали едва заметны, — не случайно его, видно, бросили в мусорную корзину. А мой фанатик прямо трясется над ним, словно это невесть какое сокровище.
Но, честно говоря, я начал разделять его азарт. У меня тоже руки прямо зачесались расшифровать сей загадочный документ.
— Слушай, а может, это действительно шифр какой? — предположил я.
— Кому нужно было зашифровывать какие-то хозяйственные надписи? — пожал он плечами.
— Почему хозяйственные? Ты что, их прочитал?
— Нет, но пользуюсь все тем же методом дедуктивного анализа, могущество которого уже имел счастье тебе демонстрировать. Смотри, — он склонился над столом, водя карандашом по стеклу, под которым лежал кусочек папируса, — видишь, в конце четвертой строки одинокая буква «бета», в конце пятой — «альфа», а девятая строка кончается буквой «гамма». Это явно цифры: 2, 1, 3. Греки тогда обозначали цифры буквами. Значит, идет какое-то перечисление, опись чего-то.
— Пожалуй, ты прав.
— Уже есть зацепка. Значит, рано или поздно мы его расшифруем…
— Да, по частоте повторяемости отдельных букв. Чистейшая математика и статистика! И все-таки я прав, а не ты: ключ к этому тарабарскому языку надо искать, как в обыкновенной шифровке. Мы с тобой сейчас в положении Вильяма Леграна, обнаружившего кусок пергамента с криптограммой пиратского атамана…
— Какого еще Леграна?
— Маэстро, надо знать классиков. Эдгар По, «Золотой жук».
Я легко отыскал на полке серый томик и открыл на нужной странице, не обращая внимания на очередной ядовитый выпад:
— Это что, твое основное пособие по расшифровке неизвестных письменностей?
— Итак, что сделал проницательный Вильям Легран? Он подошел к расшифровке строго научно. В любом языке каждый элемент — звук, буква, слог и тому подобное — повторяется с определенной частотой. На этом и основана расшифровка секретных кодов. Зная, что в английском языке чаще всего употребляется буква «е», Легран подсчитал, какая цифра наиболее часто встречается в пиратской криптограмме, и всюду вместо нее подставил эту букву. Потом, опять-таки по закону частоты повторения, он буква за буквой разгадал всю шифровку и узнал сокровенную тайну пиратов: «Хорошее стекло в трактире епископа…»
— Не вижу все-таки особенного сходства с той задачей, какая стоит перед нами, — перебил он меня.
— Слушай, ты иногда бываешь удивительно непонятлив! Эту фразу можно зашифровать так, как сделал пиратский атаман Кидд.
Я набросал на листочке бумаги криптограмму из рассказа
— А можно ее зашифровать и по-другому — словами. Скажем: «Лобасто кире а курако пула…» Получается в точности твой тарабарский язык. Теперь достаточно переписать это греческими буквами, которых я не знаю, или латинскими, и можно выдавать за древний манускрипт на неведомом языке. — Я тут же проделал эту несложную операцию и подал ему листочек:
«Lobasto kire а кurako pula…»
— Пожалуй, ты прав, — пробормотал он, разглядывая его. — Это можно расшифровать…
— Но ты знаешь, дорогой мой осквернитель древних могил, сколько времени тебе на это потребуется? — Я быстренько прикинул на подвернувшемся под руку клочке бумаги. — Да, к концу жизни, глубоким стариком, ты, наконец, прочтешь: «Настоящим удостоверяю, что мною, жрецом А. П. Еврипидусом, действительно украдены из казны храма 3 — в скобках прописью: три — бронзовые иголки». Что и говорить — лучезарная цель, ей не жалко посвятить жизнь!
— Трепач ты, Мишка! — вздохнув, сказал он. — Во-первых, каждый новый документ древности очень важен для науки. А во-вторых, я не собираюсь корпеть над расшифровкой, как некий кустарь-одиночка. Опубликую копию в журнале, и общими силами мы как-нибудь разгадаем эту загадку в ближайшие годы…
— А в ближайшие недели не хочешь? — надменно спросил я. — Ты забыл, что в наше время самые выдающиеся открытия совершаются на стыках далеких друг от друга наук?
— То есть?
— То есть тебе на помощь придет всемогущая кибернетика, разумеется в моем лице.
И знаете, что он мне ответил, этот зарвавшийся наглец?
— Я знаю, — говорит, — что нынче некоторые не надеющиеся нахватать звезд в своей собственной науке спешат примазаться к другим отраслям знания, где их слабость не так заметна непосвященным. По древнему принципу: в стране слепых и кривой — король. Что ты понимаешь в археологии или лингвистике?
— Ах, так? — сказал я. — Тогда нам не о чем разговаривать.
Но тут он начал всячески улещать меня:
— Ладно, не ершись, это я так, ради красного словца брякнул. Конкретно, что ты предлагаешь?
— Пора бы перестать уже увлекаться этими кустарными методами и вспомнить, что мы живем в век электроники. Вспомни, как ловко расшифровали недавно новосибирцы язык майя! А ведь он, наверное, посложнее твоей тарабарщины. Короче: предлагаю положить твой орешек на зубок электронно-вычислительной машины. Договорюсь с шефом, думаю, он разрешит провернуть эту работенку в нашем институте. Раз документ написан известными буквами, но на неизвестном языке, его можно рассматривать как шифровку. Чтобы подобрать к ней ключ, тебе придется возиться несколько лет. А машина это сделает гораздо быстрее.
— Неужели это возможно?
— Прощаю тебе сомнения только потому, что ты полный профан в кибернетике, — величественно сказал я.
Мишка — большой трепач, и я, признаться, не слишком верил его радужным обещаниям. Но насчет того, что «в стране слепых и кривой — король», — это я ему, конечно, брякнул зря, незаслуженно, хоть и мало разбираюсь в кибернетике. Товарищи по работе его очень уважают и ценят; судя по их отзывам, он там, в своем институте, если и не король пока, то, во всяком случае, подающий большие надежды.
И в то же время не замыкается он в узкопрофессиональную «скорлупу» — это мне тоже в нем нравится. И астрономией увлекается и в литературе разбирается неплохо, а теперь еще затеял какие-то мудреные опыты с палеомагнетизмом, замучил меня совсем, требуя все новые и новые образцы для анализов. Вот только в истории и археологии слабоват, но ведь никто не обнимет необъятное!..
Уже на следующий день Михаил позвонил мне и сказал, что имел «предварительную дипломатическую беседу с шефом и дело разрешится в самое ближайшее время». Но я не стал это время тратить зря.
Я набрал в библиотеках толстенные труды по лингвистике и сравнительному языкознанию. И чем больше читал, тем труднее казалась задача.
С похожей проблемой несколько лет назад столкнулись наши археологи, раскопав возле древней парфянской столицы Нисы на юге Туркмении таблички с арамейскими письменами. Эти письмена известны ученым давно, их умеют читать. Но трудность заключалась в данном случае в том, что арамейскими письменами, как более удобными по сравнению с клинописью или иероглифами, пользовались в древности многие народы Азии, говорившие на самых разных языках.
Расшифровать таблички, найденные в Нисе, удалось сравнительно быстро потому, что хоть примерно можно было предположить, на каком языке они написаны арамейскими буквами, — ведь Ниса была в те времена столицей Парфянского царства. Эта догадка оказалась правильной.
Для расшифровки надписей объединились археологи, знатоки иранских наречий и специалисты по семитским языкам, к которым относится арамейская письменность. И древние документы заговорили.
А как быть мне? Найденный документ написан греческими буквами, но на каком языке? Может быть, на языке скифов — они населяли тогда всю степную часть Крыма и своей письменности не имели. Но раз у них не было никакой письменности и не сохранилось ни единого документа, где мне найти теперь человека, знающего скифский язык? Не было своей письменности и у тавров, язык их умер для нас безвозвратно.
Ниточки, за которые я тщетно цеплялся, пытаясь распутать этот клубок, обрывались тут же, в самом начале.
Вот одно слово в найденном документе звучало совсем как греческое «кокит». Так называли в некоторых мифах реку в загробном подземном царстве. Но сюда это явно не подходило, получалась полнейшая абракадабра, да к тому же слово было написано с маленькой, а не с прописной буквы — значит, не было собственным именем. Оно только звучало похоже, но означало, видимо, нечто совсем иное, чем загробную реку…
Я чувствовал, что залезаю в опасную ловушку этимологического метода. Сторонники его пробуют в подобных случаях понять неизвестный язык только путем его сравнения с каким-нибудь другим, известным. Особенно они увлекаются при этом звуковым совпадением слов в тех языках, которые сравнивают.
Но эта дорожка ошибочная. Попробуйте догадаться по одному только звучанию, что означает слово catz на языке индейцев майя. Оно звучит совсем как немецкое katze, но означает совсем иное: у майя это «птицы», а у немцев — «кошка». Новогреческое слово «па» звучит очень знакомо для русского уха. Но означает оно вовсе не отрицание, а, наоборот, утверждение — «да».
Надо было не поддаваться соблазну знакомых созвучий, а идти более затяжным и трудным, но зато единственно надежным путем: сравнивать и сопоставлять повторяющиеся комбинации слов в связи с тем, что мог предположительно означать этот документ, с какой целью он был составлен. Этим я и занимался.
Постепенно я расширял круг поисков, заново перечитывая все, что было известно о скифах, таврах и других соседях греческих поселений в Крыму. Ключ к разгадке тайны неизвестного языка следовало, по-моему, искать где-то здесь.
Но через неделю телефонный звонок Мишки Званцева вырвал меня из этого мира древностей и перенес в совсем иной, сверхсовременный…
— Приезжай сейчас же в институт, я тебя жду, — сказал он. — Шеф разрешил заниматься твоей шифровочкой после работы. Надо подготовить все материалы. На той неделе нам дадут машину на тридцать шесть часов…
— Только? — огорчился я. — А что мы успеем за это время?
Он так яростно засопел в трубку, что я торопливо добавил:
— Ну ладно, ладно, еду.
Институт находился за городом, километрах в сорока от Москвы. Прямо посреди сосновой рощи поднимались высокие корпуса, сверкая на солнце огромными окнами. И внутри все было новенькое, ультрасовременное. Я чувствовал себя не очень уютно в этом совершенно непонятном мне мире машин, окруженных защитными проволочными сетками, словно звери в зоопарке, приборов, занимающих целые комнаты, подмигивающих цветными лампочками пультов от пола до самого потолка.
А Мишка похаживал хозяином и по привычке «распускал павлиний хвост», как любил делать перед непосвященными:
— Чудо-машина, ее бы следовало назвать: «Смерть дуракам!» Моментально разоблачит и шпаргалочника в институте, и пройдоху-очковтирателя, и липового плановика, который все цифры берет с потолка…
Паренек в синем халате, с торчащей из кармашка логарифмической линейкой был, наоборот, очень немногословен.
— Виктор, колоссальный программист, — представил мне его Мишка Званцев.
А паренек уже невозмутимо склонился над копией найденного документа, машинально вытаскивая из кармашка свою логарифмическую линейку. Чем она ему тут может помочь?
Что происходило дальше, до сих пор как следует не понимаю и потому вряд ли смогу обстоятельно рассказать. Я вдруг снова почувствовал себя так же глупо, как и в тот момент, когда вытащил странный документ из-под земли. Михаил и Виктор о чем-то деловито рассуждали, но я почти ничего не понимал из их разговора. Алгоритм, статистические свойства текста, кодировка по таблицам случайного набора символов, энтропия, математическое ожидание и дисперсия — нет, они говорили явно на каком-то неведомом мне языке.
Я и не пытался уже вникать в их разговор, отзываясь только на вопросы, обращенные лично ко мне и к археологии. Они заменили каждую букву греческого алфавита цифрами. Обыкновенная греческая буква «альфа» приняла в результате этого совершенно чудовищный, по-моему, вид: 100 000. А «эпсилон» стал выглядеть как 100 101. Вот теперь, по-моему, документ был действительно надежно превращен в какую-то шифровку…
В общем о технологии всей подготовительной работы по расшифровке найденного документа я больше ничего говорить не буду: желающие (и способные в этом разобраться) смогут узнать все подробности из специальной статьи, которую Михаил и Виктор готовят сейчас для сборника, посвященного проблемам кибернетики.
Так они колдовали с цифрами вечерами всю неделю.
И Виктор, покачивая головой, несколько раз говорил мне:
— Очень мало текста, боюсь, ничего не выйдет. Повторяемость некоторых букв ничтожна. Если бы вы нам дали побольше текста…
Чудак! Я бы и сам хотел найти новые документы: пусть даже непонятные, на таком же загадочном языке. Но, кроме этого клочка папируса, у нас пока ничего не было.
Наконец наступил день, когда по распоряжению шефа, которого я так и не видел и даже имени не узнал, нашей группе № 15, как она, оказывается, официально уже именовалась, должны были по графику дать на тридцать шесть часов вычислительную машину. В зал, где она размещалась, меня не пустили.
— Все равно ничего не увидишь, а только будешь мешаться под ногами, — строго сказал мне Михаил.
И я на этот раз не осмелился с ним спорить, только заглянул в зал на машину через полуоткрытую дверь. Но не увидел ничего нового, кроме все тех же пультов с лампочками да загадочных приборов вдоль стен. А потом дверь закрылась, и я отправился домой ждать…
Не знаю, сколько прошло времени до следующего вечера, — вероятно, тридцать шесть не часов, а лет или, может, даже десятилетий. Я услышал Мишкины торопливые шаги и распахнул дверь раньше, чем он успел позвонить. Первым делом впился взглядом в его лицо. Оно было смущенным. Значит, все оказалось липой, очередной трепотней?
— Ну?
— Да дай ты мне раздеться! — сказал он, отпихивая меня в сторону и разматывая шарф. — Понимаешь, очень мало текста, Виктор был прав.
— Где она? — заорал я.
С явным смущением, так не похожим на него, Михаил положил передо мной листок, на котором было написано:
«Возьми …… по-ахейски «благовон», выжми из нее …… и разбавь …… водой из ……
Добавь …… два ……. возьми …… пива …… одну, зарежь …… нацеди его …… в ту и …… и доверху …… разбавленным …… это размешивай …… не …… пена ……. три …… и …… заговор …… «Сарон, Калафон, …… И …… залпом ……»
— Вот и все, по-моему, не слишком густо. Но ничего не поделаешь, текст уж больно коротенький, куцый, — сказал Михаил так, словно был в чем-то виноват. — Тарабарщина. И, по-моему, не очень интересная: не то страница из поваренной книги, не то рецепт какого-то яда — не случайно тут упоминается слово «заговор» и чьи-то имена.
— Ничего ты не понимаешь в археологии, — решил я его утешить, хотя и сам был разочарован. — Тебе все кажется, будто для нас важнее всего найти какой-нибудь клад. А порой самые обыкновенные черепки от посуды или вот такая запись могут рассказать куда больше важного и интересного, чем находка красивой вазы или золотого кубка. Материальная культура народных масс далекой древности — вот что нас прежде всего интересует: как развивались производительные силы общества, что сеяли на полях, выделывали в мастерских, в какие производственные отношения вступали между собой люди в процессе труда.
— Ну и что же тебе говорит эта куцая расписка, доморощенный Шерлок Холмс?
— Ну, во-первых, я ошибался, принимая это за какую-то хозяйственную опись или реестр. Скорее всего это рецепт, который жрец почему-то хотел засекретить, скрыть от чужих глаз…
— А может, все-таки сообщение о заговоре?
Мишке явно хотелось идти по стопам героев Эдгара По.
Рецепт его не устраивал: какая в нем романтика?
— Да нет, слово «заговор» тут употреблено в смысле «заклинание». А имена явно не греческие, вероятно, какие-то магические божества или демоны.
Я еще раз внимательно просмотрел запись и добавил:
— Кое-какие пробелы, кажется, можно восстановить по смыслу, помочь твоей чудо-машине. По-ахейски «благовоном» называли мяту. Значит, первая строчка читается: «Возьми мяты, называемой по-ахейски «благовон»… Шестая строка: «зарежь», вероятно, какое-то жертвенное животное, а не коварного врага, как ты думаешь; «нацеди его» — видимо, «крови» — в какой-то сосуд… Да, несомненно, рецепт. Но зачем жрецу понадобилось зашифровать его, не понимаю!
— Хотел утаить, чтобы стать монополистом. Ты что думаешь, в древности жуликов не было, что ли?
— Возможно.
Тут я заметил, что Михаил как-то странно мнется, словно хочет что-то сказать, да стесняется, — совсем на него не похоже.
— Ты что?
— Да так, есть одно соображение…
— Ну, говори.
— Боюсь брякнуть такую же нелепость, как тогда Алик насчет древних авиамоделистов, — засмеялся Мишка. — Понимаешь, я тоже думал: зачем все это понадобилось проделывать жрецу? Почему его не устраивал родной язык, от которого потом пошли почти все письменности Европы и некоторые алфавиты Азии? По сравнению с громоздкой вавилонской клинописью или египетскими иероглифами греческий алфавит ведь в те времена был самым прогрессивным, простым и логичным. Недаром его, по-разному видоизменив написание букв, взяли потом за основу для своей письменности и некоторые другие народы.
— Ты, оказывается, не терял зря времени…
— Зачем же понадобилось этому жрецу, оставив греческий алфавит, сочинять какой-то новый язык, сохранив для него лишь немногие греческие слова, да к тому же почему-то искаженные? — продолжал он, отмахнувшись от меня, как от мухи. — Только ли для зашифровки этих секретов? Но для этого можно было и не заниматься сочинением нового языка — достаточно лишь зашифровать записи цифрами или условными значками, как это сделали пираты в рассказе Эдгара По.
Он помолчал и добавил:
— Ты обрати внимание, что этот загадочный язык был, видимо, каким-то очень простым, логичным и ясным, поэтому многие слова так быстро и легко и расшифровала машина…
— Ну и что же ты хочешь, наконец, сказать?
— «Что-то вроде эсперанто», — определил его Виктор Крылов. А его логический ум очень точно схватывает такие вещи…
Мишка свирепо посмотрел на меня — не смеюсь ли, как он в свое время над Аликом, и продолжал:
— Чем больше я раздумывал над тем, что мы узнали в процессе подготовки программы для машины, тем больше внутренне соглашался с этим определением. Да, по простоте грамматических форм, логичности и лаконизму язык этого документа весьма напоминает эсперанто.
Тут уж я не выдержал:
— Эсперанто в первом веке до нашей эры? Ты перечитал слишком много книг по лингвистике! Слушай, это все из той же серии гениальных, но забытых открытий древних. Стальные колонны, которые не ржавеют, марсиане в пустыне Сахара, металлические гвозди и булавки, якобы найденные в доисторических слоях известняка… Все это могут сочинять только люди, как ты, совершенно не знакомые с реальным бытом людей древности. Рабовладельческий строй, греческие города окружены враждебными племенами скифов и тавров, не имеющих еще своей письменности, — ну, скажи мне на милость, с чего это греческому жрецу из храма Асклепия вдруг взбредет в голову сочинять в такой обстановке эсперанто для облегчения и укрепления международных связей? Вопиющее отсутствие малейшего чувства историзма! Нет уж, ты лучше почаще вспоминай ядовитые, но совершенно справедливые слова Марка Твена: «Сведения, которыми не обладали древние, были очень обширны…»
— Ладно, будем считать, что этого разговора не было. Что ты собираешься дальше делать?
— Копать, искать! Раз этот жрец вел шифрованные записи, значит и прятал их в каком-нибудь тайнике. И, конечно, не успел оттуда забрать во время ночного внезапного нападения. Надо найти этот тайник! Надо будет — подожгу вашу проклятую площадку для танцев, но докопаюсь до тайника!
— Нет, все-таки придется тебя, видно, связывать и отправлять в сумасшедший дом… Но ладно, я пока никому не выдам, что ты рехнулся, только присылай мне побольше обгорелых кирпичиков для анализов.
Дались ему эти кирпичи!..
Новый раскопочный сезон я решил начать с планомерного повторного обследования всех развалин храма Асклепия. Храм имел в плане форму буквы «Т». Мы вскрыли левое крыло и центральную часть. Правое крыло, к сожалению, было для нас недоступным: на его месте уже выстроен санаторий…
Каморка писца-раба, где мы нашли остатки корзинки с папирусом, находилась как раз в окончании левого плеча буквы «Т». Я предполагал, что и все правое крыло занимали, вероятно, служебные помещения. Вряд ли там мог находиться тайник. Вернее всего, его следовало искать где-то поблизости от центральных помещений, где располагались жертвенники и жили жрецы.
Вся эта часть была раскопана еще в прошлом году. Но мы начали ее обследовать заново, понимая, что при обычных раскопках тайник вполне можно пропустить, если не искать его специально.
Заново, сантиметр за сантиметром, я сам перекапывал всю землю в прошлогоднем раскопе. Мне помогал Алик Рогов, но вскоре ему эта работа, видимо, начала казаться пустой тратой времени. Он копал равнодушно, только «отбывал время» до конца работы, а потом немедленно смывал всю пыль и грязь и куда-то отправлялся на весь вечер.
Я долго не мог понять, куда же это он исчезает по вечерам, пока не увидел, заглянув случайно в его палатку, акваланг. Значит, прошлогодний визит Мишки все-таки оставил свои плоды: мои мальчики тоже заметили, что море у них под боком. Недоставало еще только, когда Мишка нагрянет в очередной отпуск, чтобы они додумались вместе с ним нырять в это злополучное подземное озеро.
Но я ошибся.
Однажды вечером я сидел в палатке и заполнял дневник раскопок. Алик исчез, как обычно, сразу после работы, прихватив акваланг. Солнце уже скатилось за горы, в палатке становилось темновато. Пора было зажигать фонарь.
И вдруг входной полог откинулся, и в палатку просунулась лохматая голова Алика. Все лицо у него было перемазано глиной. Уж не случилось ли чего?
— Алексей Николаевич… Я скелет нашел, — торопливо забормотал Алик, с трудом втискивая в палатку свое долговязое тело и зачем-то еще волоча за собой акваланг, тоже весь перепачканный грязью.
— Где? Какой скелет? Утопленник, что ли?
— Да нет, не в море, а в той пещере, что осенью разведывали. Я решил ее хорошенько обследовать. Нырял несколько раз в подземное озеро, там вторая пещера…
Так вот куда, оказывается, отправлялся он каждый вечер с аквалангом! А я-то думал, будто он спокойно ныряет в море, как все нормальные люди…
— Ничего особенного не обнаружил… А вот сегодня в боковом кармане нашел скелет, — продолжал он бессвязно рассказывать.
— В каком кармане?
— Да это так у нас, спелеологов, подземные тупики называются. Такой небольшой грот, а в нем скелет.
— Древнее захоронение?
— Не знаю, не смог определить. Надо вам самому посмотреть.
Больше я от него ничего толком не мог добиться. Отправляться в пещеру на ночь глядя было опасно. Решили подождать утра.
— А как же ты туда один лазил? — напустился я на него. — Еще хвастался, будто опытный пещерник. Разве можно такие вещи делать?
— Да я не один, — смущенно оправдывался Алик, тщетно пытаясь стереть с разгоряченного лица грязь и только размазывая ее еще больше. — Павлик Курашов со мной ходил для страховки и оставался на берегу озера, пока я нырял. И каждый раз мы у входа записку клали с указанием времени, когда вошли в пещеру и когда предполагаем вернуться. Так что я все правила безопасности соблюдал. Да и товарищи знали, куда мы отправились.
— Значит, тайком от меня?
— Почему тайком? — пробормотал он. — Обследовали пещеру в свободное время. Никто не может нам запретить спортом заниматься после работы, верно? А вам и ребятам не говорили, чтобы не создавать вокруг этого дела нездорового ажиотажа…
— Вот я тебе покажу нездоровый ажиотаж за нарушение экспедиционной дисциплины, — погрозил я ему кулаком, хотя это, пожалуй, было несколько непедагогично. — Ты забыл, что все-таки в экспедиции находишься, а не на курорт дикарем приехал? Я же за каждого из вас головой отвечаю и в рабочее и в нерабочее время! А теперь ступай умойся… пещерный житель.
Лезть в эту пещеру да еще нырять в подземное озеро мне, признаться, вовсе не улыбалось. Но нельзя же оставить древнее погребение необследованным!
Утром, никому не говоря, я поручил одному из студентов заменить меня на раскопках, а сам в сопровождении Алика и Павлика Мурашова отправился в пещеру. Акваланг у нас один, но Алик прихватил еще маску с дыхательной трубкой, сказав, что хорошо изучил, как надо нырять, и вполне обойдется этим нехитрым снаряжением.
У входа в пещеру мы оставили записку: вошли во столько-то, предполагаем вернуться не позднее шести часов вечера. Об этом же было сообщено и моему заместителю на раскопках.
Всю подземную дорогу до самого озера мы преодолели без каких-либо осложнений. Алик проходил тут не раз и тщательно разметил путь меловыми стрелками на стенах.
Вот и озеро. Вода в нем при свете наших трех фонарей казалась совсем черной, густой и маслянистой, сверкала, словно нефть. При мысли, что придется нырять в нее, у меня мурашки пробежали по коже. Но Алик быстро разделся, деловито приладил маску, одновременно инструктируя меня:
— Как нырнете, плывите у самого дна, чтобы головой о скалу не стукнуться. Это недалеко, метра три с половиной всего будет. Потом можно всплывать. Я пойду первым и вам посвечу там при выходе.
Потом он придирчиво проверил, хорошо ли упакованы в резиновый, непроницаемый для воды мешок фотоаппарат с лампой-вспышкой и блокнот. Я захватил все, чтобы прямо на месте, как полагается, сфотографировать и зарисовать находки, прежде чем их исследовать.
Сборы были закончены. Поежившись, я смотрел, как Алик, придерживаясь за камни, входит в черную воду и исчезает в ней с головой. Теперь моя очередь. Павлик остался на берегу с нашей одеждой.
Очень неприятное было это ощущение, когда я начал погружаться в холодную и грязную воду. В ней скопилось так много ила, что она казалась липкой и вязкой. Невольно хотелось поскорее вылезти из этой подземной трясины.
Казалось, я физически чувствовал, как тяжко давит на меня вся громада скалы, нависшей сверху. И я невольно почти полз по илистому дну, прижимался к нему всем телом — и так и выполз на берег, весь измазанный.
Внезапно в глаза мне ударил свет фонаря. Сквозь мутные потеки грязной воды на стекле маски я смутно увидел Алика, протягивавшего руку. Он помог мне выбраться на скользкий берег и снять акваланг.
Подземный зал, в который мы попали таким необычным способом, был, видимо, громаден. Наши фонарики вырывали из мглы то сверкающие исполинские сосульки сталактитов, свисавшие откуда-то сверху, с невидимого нам потолка, то кусок скалы, весь усеянный острыми кристаллами неправильной формы. А дальше все пряталось во тьме. Вдоль одной стены выстроились тонкие известковые колонны, напоминая трубы огромного органа. Известковые натеки покрывали все стены, словно причудливые драпировки и кружева. И всюду негромко журчала, звенела, шепталась вода, бесчисленными ручейками вливаясь в подземное озеро…
Но рассматривать зал некогда. Алик тянет меня куда-то в сторону, где тьма кажется особенно густой и мрачной.
Мы бочком пробираемся мимо скалы, ощетинившейся острыми шипами. Потом, пыхтя и задыхаясь, почти ползком пробираемся по узкому проходу. Алик поднимается во весь рост и нащупывает лучом фонарика небольшую площадку под нависшей козырьком скалой.
— Вот, смотрите, — хрипло произносит он.
Я направляю свет своего фонарика туда же, под нависшую скалу, и медленно подхожу поближе.
Скелет лежит в небольшой нише, рассматривать его трудно. Но сначала нужно выполнить первое железное правило: сфотографировать и зарисовать находку, прежде чем притрагиваться к ней. Сколько случаев известно в истории археологии, когда от прикосновения неопытной руки рассыпались, моментально превращались в прах, в пыль весьма ценные находки! Для этого порой даже и притрагиваться не нужно, достаточно просто струи свежего воздуха.
Я торопливо распаковываю резиновый мешок, вынимаю из него лампы, фотоаппарат, начинаю готовить их к съемке.
— Алексей Николаевич, а какого это примерно времени захоронение? — по-прежнему шепотом, словно боясь нарушить подземный покой, спрашивает помогающий мне Алик.
Я понимаю его затаенное желание, чтобы находка непременно оказалась какой-нибудь исключительно редкой, особенно древней, поразительной для науки. Но пока ничего ответить ему не могу.
— Может быть, тавров или даже кизылкобинцев. Это загадочное племя населяло здешние горы еще до тавров и обычно устраивало могильники как раз в пещерах. Каждая новая находка их особенно интересна для науки.
«А может, это вовсе не могила?» — мелькает у меня в голове. Нет ни ритуальных предметов, какими все древние племена непременно снабжали покойников на дорогу в загробное царство, ни украшений.
Не терпится осмотреть скелет получше, но я сдерживаю себя. Прежде всего снимки.
Аппарат готов. Озаряя подземелье слепящими вспышками электронной лампы, я делаю один за другим десять снимков с разных точек. Потом мы устанавливаем вокруг площадки несколько принесенных с собой свечей, и я начинаю зарисовывать в тетрадь детальный план захоронения. Алик взволнованно сопит у меня над ухом.
Зарисовка требует полного внимания и сосредоточенности. Но все-таки в моей голове одна за другой проскакивают отрывочные, бессвязные мысли.
Как таинственно и зловеще выглядим мы, наверное, со стороны: два притихших человека, склонившихся над скелетом при неверном свете свечей… Почему у него такой уродливый лоб? И на костях грудной клетки след удара. Чем?.. Нет, эту руку я нарисовал неверно, она идет вот сюда.
Так. Кажется, первая зарисовка закончена. Теперь надо разметить площадку на квадраты и приступать к детальному обследованию. Может, по сережкам или кольцу, по остаткам украшений, погребальной утвари удастся, наконец, определить, к какому времени принадлежит захоронение.
Мы с Аликом вбиваем колышки по краям площадки и натягиваем между ними прочную бечевку. Их переплетение образует строгую сетку правильных квадратов, чтобы каждая кость, каждая находка имела точный адрес и можно было записать в дневник раскопок: «Обнаружено в квадрате таком-то…»
Скала тверда, колышки не хотят в нее вбиваться, мокрые руки срываются. Наконец мы справляемся с этой нелегкой работой, раскровенив себе пальцы. Теперь можно передохнуть и покурить.
Мы садимся прямо на мокрые камни возле скелета, окруженного цепочкой тускло горящих свечей. Я смотрю на часы. Неужели прошло уже шесть часов, как мы вошли в пещеру? Здесь теряешь всякое представление о времени. Надо поторапливаться, а то наверху начнут беспокоиться и, чего доброго, отправятся на поиски.
Обидно, но я не вижу никаких примет, по которым можно было бы установить время погребения. Одежда давно истлела, нет ни металлических, ни костяных украшений. Или это вовсе не захоронение, а человек просто забрел в пещеру и отчего-то погиб здесь? Отчего?
Убийство? Но когда оно произошло? И каким орудием перебиты ребра, куда оно делось?
Алик светил мне, держа в руках, кроме фонарика, еще две свечи. Расплавленный стеарин капал ему на руки, но он не замечал этого.
Мне показалось, что возле ладони скелета что-то тускло блеснуло.
— Ну-ка, посвети сюда получше! — сказал я.
Да, среди камней виднелся какой-то продолговатый предмет. Я осторожно подцепил его пинцетом и вытащил.
— Ничего не понимаю! — растерянно пробормотал я.
У меня на ладони лежал довольно длинный, сантиметров в десять, явно металлический стержень, плотно оплетенный проволокой!
Я протер тряпкой покрывавший его известковый налет. Да, несомненно, проволока, намотанная на металлический стержень.
— Это же проволока! — воскликнул я в полном изумлении.
— Как?! — ахнул Алик и потянулся ко мне. При этом свободная его рука, которой он придерживался за обломок скалы, вдруг соскользнула и задела череп.
И в то же мгновение череп на наших глазах исчез, разрушился. Мы не успели опомниться, как вместо него перед нами лежала только небольшая кучка серого праха.
— Что ты наделал! — вскрикнул я, но тут же махнул рукой. — А, впрочем, ничего страшного.
— Почему? — совершенно упавшим голосом спросил потрясенный Алик.
— Да потому, что зря мы с тобой столько времени потеряли. Ныряли в подземелье, подкрадывались к этому скелету чуть не на цыпочках, старались не дышать, фотографировали, рисовали. А кому он нужен?
— Значит, это не древнее захоронение? — робко спросил Алик.
— Конечно, нет. Древние проволоку не умели делать.
— А как же он сюда попал?
— Пусть это следователь выясняет. Собирай манатки, и пошли отсюда, нечего нам тут делать.
Мы молча засунули в резиновый мешок фотоаппарат, тетрадку, погасили и убрали огарки свечей. Стержень, обмотанный проволокой, я тоже захватил с собой.
Мы уже добрались до берега озера и приготовились нырять, как все еще занятый печальными мыслями Алик вдруг горестно сказал:
— Как же меня угораздило зацепить этот череп? И почему он рассыпался?
— Это, брат, у химиков и анатомов надо спросить. Может, тут вода такая — разъедающая кости. Или воздух в пещере. Да ты особенно не горюй, — утешил я его. — Вот один археолог нашел в Италии гробницу этрусского воина — это действительно ценность. Начал ее вскрывать, только заглянул в щелочку. Воин лежал в гробнице как живой. Каждая морщинка на его лице была отчетливо видна, каждый волосок усов. И мгновенно, все превратилось в пыль от струи свежего воздуха. Мумия воина исчезла, испарилась на глазах потрясенного исследователя. Вот для него это был удар, представляешь? Ну ладно, ныряем.
Теперь, после такой обидной неудачи, погружаться в эту грязь было еще противнее. Но ничего не поделаешь.
— Долго же вы там копались! — недовольно сказал Павлик, заждавшийся нас. — Я совсем замерз. Пошли скорее на волю. А что нашли?
— Скелет Александра Македонского в юности, — буркнул я.
Пока мы выбирались из пещеры, Алик наскоро рассказал ему о нашем неудачном походе. Павлик экспансивно ахал, всплескивая руками, крутил головой.
Выбравшись на белый свет, мы первым делом поспешили на берег моря, чтобы смыть грязь. А выкупавшись, вытащили из мешка и снова стали рассматривать проволоку. Ее покрывала толстая известковая пленка от подземной воды.
— Давайте соскоблим грязь и отмоем ее как следует, — предложил Павлик.
— Нельзя, на ней, может быть, отпечатки пальцев сохранились, — остановил его Алик.
— Какие отпечатки пальцев?
— Ну, того… кто ее туда принес, в пещеру. Дактилоскопия. Вы же отдадите эту проволоку следователю? — спросил у меня Алик.
Я кивнул.
— Значит, трогать ее нельзя? — строго сказал он.
— Да вы уже захватали ее своими пальцами, пока рассматривали в пещере, — весьма резонно возразил ему Павлик.
— Ничего, там разберутся, — не очень уверенно сказал Алик. — Там отличат наши отпечатки от следов пальцев преступника.
— Так ты думаешь, его там убили, в пещере? — оживился Павлик. — А кто? И когда?
Тут они начали вдвоем строить такие фантастические догадки, что я решительно оборвал их:
— Ну, хватит с меня этой пещеры Лихтвейса. Пошли в лагерь, сыщики. И смотрите, если кто-нибудь у меня снова полезет в пещеру! Немедленно отчислю из экспедиции!
На следующий день я отправился в районное отделение милиции и рассказал о нашей неожиданной находке. Молодой краснощекий лейтенант выслушал меня очень внимательно, сразу напустил на себя строгий и деловитый вид, даже застегнул воротничок кителя. А когда я передал ему проволоку на стержне, глаза у него загорелись. Еще бы, я понимал его: часто ли приходится расследовать истории загадочных скелетов, найденных в подземелье!..
— Благодарю вас за важное сообщение, — сказал он, крепко пожимая мне руку. — Мы немедленно займемся этим темным делом.
Уже в дверях я оглянулся. Лейтенант, совсем забыв и обо мне и, наверное, обо всем на свете, зачем-то пристально рассматривал проволоку в сильную лупу. Может, он и в самом деле искал на ней отпечатки пальцев?..
Вечером я проявил пленку, чтобы отправить следователю и фотографии, сделанные в пещере. «Какой он был головастый! — невольно подумал я, рассматривая еще мокрые отпечатки при зловещем свете красной лабораторной лампочки. — Жалко, что череп рассыпался в прах. Можно было бы восстановить облик по методу профессора Герасимова. Человека с такой головой не трудно было бы опознать…»
«А вдруг это был все-таки древний кизылкобинец или тавр? — подумал я. — А стержень с проволокой мог подбросить какой-нибудь шутник вроде Васи Харикова, оставившего свой глупый автограф в пещере…»
Когда отпечатки просохли, я отправил их с одним из студентов в пакете к следователю.
Через несколько дней снова подумал, что надо бы и самому наведаться в милицию, узнать, не нашли ли они чего-нибудь новенького в пещере. Но новая неожиданная — вернее, долгожданная! — находка сразу заставила меня забыть и об этом глупом походе в пещеру и о наших детективных находках.
Мы наконец-то обнаружили тайник!
Произошло это так. Я вместе с Аликом вторично обследовал сохранившийся в земле фундамент одной из колонн сгоревшего храма. Обычно для этого использовали грубо обтесанные глыбы местного камня. Но когда я постучал молотком по этой глыбе, звук сразу выдал, что в ней есть какая-то пустота. И действительно, когда я всунул лезвие ножа в щель, видневшуюся между глыбой и мраморной плитой, прикрывавшей ее сверху, плита медленно, словно нехотя, сдвинулась с места, открывая темное отверстие.
Тайник! Но теперь я как-то не слишком даже обрадовался и взволновался. Наверное, потому, что в душе давно ждал этого момента, твердо был уверен, что рано или поздно найду тайник, пусть ради этого пришлось бы несколько лет перекапывать всю землю среди развалин древнего храма. Теперь я просто убедился, что шел по правильной тропе.
Я засунул по локоть руку в темный зев тайника.
Она нащупала что-то холодное, металлическое. Неужели медная циста, в каких греки обычно хранили и перевозили рукописи, чтобы предохранить их от сырости? Сердце у меня так и затрепыхалось.
Я медленно вытащил непонятный предмет из тайника, и все вокруг ахнули. Это была… нижняя челюсть человека, но только не настоящая, а весьма искусно сделанная, похоже, из серебра. Вслед за ней я вытащил нос — длинный, с характерной горбинкой, тоже серебряный.
— Что это? Серебряный скелет? — воскликнул кто-то из студентов за моей спиной.
Я тоже с немалым удивлением и замешательством рассматривал необычные находки. Этого только не хватало: найти еще один скелет, на сей раз серебряный!
И вдруг вспомнил о древнем суеверном обычае: больной, получивший исцеление, иногда посвящал богу как бы «макет» той части тела, которая у него болела. Обычно такие жертвенные подношения делались именно из серебра. А жрец, устроивший этот тайник, видимо, прикарманил несколько ценных вещиц.
Когда я наскоро объяснил это ребятам, похоже, они слегка разочаровались. Видно, уже настроились найти целый серебряный скелет в самом деле.
Но тут же вое снова замерли, потому что я засунул руку в тайник поглубже, по самый локоть, и действительно вытащил долгожданную цисту — позеленевший от времени медный цилиндрический футляр.
«А вдруг в нем ничего нет? — Я внезапно так испугался, что пот выступил у меня на лбу, и пришлось его торопливо стереть грязной рукой. — Циста не запечатана, крышка завернута не до конца. Вдруг жрец не успел положить в нее никаких документов и они сгорели в ту паническую ночь?..»
Руки у меня тряслись, пока я медленно отвинчивал крышку цисты под напряженными взглядами всех.
Но вот из футляра так же медленно выполз толстый сверток папируса. Я громко вздохнул, и все вокруг тоже облегченно вздохнули.
Начало немного попорчено, отсырело. Но это ничего.
Уже при первом беглом взгляде на рукопись я понял: она снова написана греческими буквами, но зашифрована. Тоже не страшно. Рукопись большая, мы ее непременно расшифруем!
Наутро я уже вылетел в Москву и прямо с аэродрома помчался к Мишке в институт. Пять минут, пока я ждал его в проходной, показались мне вечностью…
И вот снова мы составляем таблицы, переводим буквы на язык двоичного исчисления. Но теперь эта работа уже идет куда веселее: ведь столько материалов у нас в руках — целая рукопись!..
Сам директор института (оказавшийся, кстати, вовсе не стариком, как я представлял его по рассказам Мишки, а веселым загорелым человеком лет сорока пяти с хорошей спортивной выправкой) несколько раз заходил к нам и поторапливал, помогал очень дельными советами. Похоже, что он тоже вечерами занимался сравнительной лингвистикой…
И вот мы стоим перед машиной, мерцающей разноцветными огоньками сигнальных ламп. Она негромко басовито гудит, и в этом есть что-то ободряющее и успокаивающее.
Но я все-таки никак не могу успокоиться до той самой минуты, пока передо мной не ложится на стол первый, только что отпечатанный на пишущей машинке лист, и я свободно читаю первую фразу:
«Воистину за сорок лет служения в храме Асклепия немало довелось мне быть очевидцем поразительных проявлений человеческой глупости…»