Искатель. 1963. Выпуск №2

Б. СЛУКИН, Е. КАРТАШЕВ 100 % ОБЪЕКТИВНОСТИ

Все началось с той субботы, когда мы Зиночкой не успели поссориться до конца рабочего дня и против обыкновения вышли из института вместе. Мы работаем в лаборатории кибернетики и занимались тогда моделированием механизма наследственности. Девушка пыталась скопировать молекулу ДНК — дезоксирибонуклеиновой кислоты, а я хотел выдумать что-нибудь пооригинальнее. Ведь нельзя слепо подражать природе! Не всегда в ней все совершенно. Вот тут-то мы и начинали ссориться. Потом, наговорив друг другу множество неприятных слов, уходили после работы по разным лестницам.

В тот раз почему-то обошлось без ссоры. Мы шли по бульвару. Была весна. Самая обыкновенная весна. Девчонки, сняв пальто, играли в классы, мальчишки испытывали новые рогатки, а свежевыкрашенные скамейки красили неосторожных влюбленных. Мы молчали и шли. Шли и молчали.

— Знаешь, — вдруг сказала она, — а мне нравится…

— Кто?!

— Нравится, как у тебя выходит схема.

— К черту схемы! Весна тебе нравится? Солнце тебе нравится? — Я чуть не закричал.

— А что? В общем нравится.

— А стихи? — с отчаянием спросил я.

— Ну, и стихи…

— Хочешь, я тебе прочту?

— Чьи? — Мои.

— Твои?! Ты пишешь стихи?

Я начал:

— Муть! — сказала Зиночка коротко. — Слюнтяйство!

Тогда я решил прочесть ей свои «программные»:

Степчук — это моя фамилия. Я вставил ее потому, что никак не мог подобрать рифму к «ДНК». Зиночка прямо вцепилась в мой рукав:

— Здорово! Физик и лирик. Молодец! Как из газеты.

«Как из газеты!» Мне представился развернутый газетный лист с колонками стихов, портретом и закорючками моего факсимиле. И она это увидит…

— Как ты думаешь, — осторожно спросил я ее, — а могли бы это напечатать в газете или, скажем, журнале?

— Наверняка! — безапелляционно заявила Зиночка. — О кибернетике поэты еще не писали.

…Как только ненасытный ящик проглотил мой конверт, я потерял покой.

Вы писали стихи? Да? А в газеты вы их посылали? Ах, нет. Тогда вы не представляете, как это мучительно — ждать! Каждый день вы лихорадочно раскрываете газету и медленно сворачиваете ее. Вас спрашивают: «Есть?» А вам до смерти надоело говорить «нет». И вы молчите. А через месяц приходит голубой пакет, в нем маленькая бумажка.

Подпись неразборчива.

«Присылайте!» Иногда говорят: «работа закипела». У меня она забурлила. Даже выработался определенный цикл: неделю пишу, неделю рассылаю, неделю жду, а потом снова пишу.

Стихов не печатали, но письма из редакций приходили целыми пачками. Желая получить о моих стихах какое-то среднее мнение, я решил использовать законы математической статистики: раскладывал письма по кучкам в зависимости от содержания. Одни рецензенты советовали глубже вникать в жизнь, другие — учиться у классиков, третьи… А, что там третьи, когда попадались и такие:

«Тов. Степчук! Мне не приходилось заниматься кибернетикой, но я знаю много поэтов и хочу сказать прямо: из вас поэта не выйдет! С приветом».

В общем я еще раз убедился: сколько людей, столько и мнений. Как же получить среднее объективное мнение? И вдруг неожиданно для себя пришел к выводу: человек сшибается, не ошибается только машина. Да, да! Только машина может высказать самую объективную точку зрения, ведь она не имеет ни плохого, ни хорошего настроения. Все имена и авторитеты для машины — пустой звук. Никакая тетя Сима, никакой дядя Коля не в силах повлиять на решение, выработанное машиной-киберредактором. Или нет, лучше киберкритиком…

Вот было бы здорово! Я — стихи, машина — оценку; я их в редакцию — мне говорят: не подходит, слабо. Я оценку киберкритика на стол: вот, дескать, полная беспристрастность, сто процентов объективности!

Я взял за основу первую попавшуюся читающую машину. Нужно было, чтобы она прочла стихи и поставила им оценку. Например, по пятибалльной системе. Черт возьми, но как же их оценивать? Пришлось покопаться в теории литературы. Чего только я не узнал нового! Ямбы и хореи я помнил еще из школьных уроков. А амфибрахий, анапест, дактиль! Какие-то жуткие, ящероподобные слова!

Вскоре на переднем пульте машины появились две шкалы с ручками для регулировки размера и рифмы.

Первыми я решил испытать какие-нибудь стихи Пушкина. Например:

И для сравнения знаменитый «Чижик», тот самый:

Перепечатанные тексты я засунул в машину и уставился на мигающие лампочки. В машине что-то урчало и булькало. «Не понравился «Чижик», — подумал я. Бац! Из гнезда выскочил лист с оценками. Пушкин: рифма — 5,0; размер — 3,8; в среднем — 4,4, «Чижик»: рифма — 4,95; размер — 4,9; в среднем — 4,9,

Я так и сел. Критики, критики, где вы были до этого? Почему не заметили этого шедевра? «Чижик» лучше «Онегина»! Вот тебе и объективность!

Я принялся искать причину ошибки. Во-первых, при перепечатывании стихов я пропустил букву «а» в слове «правил». Во-вторых, стихи Пушкина не совсем подчинялись законам четырехстопного ямба. Были пропуски ударений; потом я узнал, что они называются пиррихиями. Эти самые пиррихии я не учел и настроил машину на точный четырехстопный ямб. Рифмы же у Пушкина были идеальные. С размером «Чижика» все обстояло почти благополучно. Зато рифма «был — пил» неточная. Но в целом… Значит, машина в порядке. Ей только не хватает поправки на пиррихии и еще чего-то. Чего же?..

Через неделю на машине появилась шкала «смысловая характеристика». Но и этого оказалось мало. Нужны были чувства!

Блок «эмоций и темпераментов» киберкритика уже не номещался в корпусе читающей машины, и я поставил его между столами — моим и Зиночкиным. Для расчета этого блока потребовалось составить статистические таблицы… темпераментов. Я сосчитал, сколько на земле сангвиников, меланхоликов, флегматиков, холериков, и выяснил, как они оценивают стихи и прозу. Одних флегматиков набралось на целый том.

Машина росла, как побеги бамбука. Ее уже нельзя было скрыть от любопытных, в первую очередь от Зиночки. Ей я рассказал все. Не знаю, говорила ли она кому-нибудь, но в комнате постоянно толклись какие-то типы из соседних лабораторий, приставали с вопросами. Я злился и отмахивался — не гнать же их в шею. Раза два заходил даже сам Иван Гаврилыч. Он ничего не расспрашивал, ему, как всегда, все было ясно. У него мог появиться единственный вопрос, но я предупредил его, сказав, что делал машину в нерабочее время.

Когда мне показалось, что все уже готово, я принес на работу свои стихи и разом сунул в «приемную» киберкритика. Оценки выскакивали почти мгновенно: 3,1… 2,9… 2,8… 2,2… И далее в том же духе. Испортилась! Я с досады чуть не плюнул. Потом взял для проверки Лермонтова — 4,95. Взял Некрасова — 4,98. Маяковский — 4,87 (здесь, наверное, машину смутили неологизмы). Попробовал Твардовского — 4,93. Бальмонт — 4,20! А у Степчука снова — 3,0… 2,8… 1,9… 2,1… В общем сплошь в мусорную корзину!

Неделю я даже не смотрел на машину, я писал стихи. На восьмой день я погладил киберкритика по шершавому боку и опустил свои новые творения.

— Ну, дружище, давай, только пообъективнее.

Машина, как мне показалось, участливо помигала и выбросила оценки. Они были еще ниже.

— У, людоед! — прошипел я.

На моем столе лежала газета. Красным карандашом была обведена заметка под рубрикой «В лабораториях ученых». Я увидел там свою фамилию и стал быстро читать:

Дальше меня уже не интересовало. Заведомо плохие стихи! Как понять? Как расценить?

…Говорят, я расценил правильно: стихов больше не — пишу.